сть. Так знает преступник, что возмездия не избежать, но, пока его не схватили, продолжает проматывать награбленное. Сэм Дрейман дал мне еще денег, а Бетти перекраивала пьесу, как хотела: вводила новые роли, даже редактировала текст. Я понимал, что страсть к писательству может овладеть каждым, кто способен держать перо. Она вводила еще больше действия в драму, добавляла "лирики", но пьеса все равно разваливалась. Хотя Бетти всячески насмехалась над тем, как говорят на идиш американские евреи, и передразнивала их, мой текст она невольно англизировала. Слепой музыкант теперь рассуждал как злодей из мелодрамы. Фриц Бандер, взятый в труппу на роль богатого хасида, влюбленного в Лю-домирскую девицу, требовал, чтобы его роль была расширена, и Бетти позволила это, согласившись ввести длинные монологи. А говорил он на неистребимом галицийском жаргоне, смешанном с немецким. Для своей немки, Гре-тель, которая вообще не говорила на идиш, Фриц Бандер тоже потребовал роль. Он настаивал на том, что евреи часто держали не- мецкую прислугу, а с такой ролью Гретель могла бы справиться. У Бетти теперь было несколько машинописных экземпляров пьесы: для себя, для Сэма Дреймана, для Фрица Бандера, Давида Липмана, для меня и для всех прочих. Каждый вносил поправки, текст перепечатывали снова, еще раз переделывали. Сэм Дрейман арендовал помещение для театра на Смоче. Заказал декорации, хотя еще не было окончательно решено ставить пьесу. Ассоциация еврейских актеров требовала, чтобы дали проходные роли нескольким безработным актерам. Мне пришлось дописать роль служки, сумасшедшего, антихасида, который всячески поносит хасидов. Труппа разбухла так, что содержательные диалоги главных героев уже не были слышны. Сперва я сопротивлялся. Я правил пьесу после Бетти и Бандера, поправлял грамматику и язык, но скоро понял, что противоречия, нелепости, различия в стиле -- все это растет быстрее, чем я в состоянии поправить. Невероятно, но Сэм тоже приложил руку к пьесе. Это напоминало историю, которую в детстве рассказывала мне мать, -- об ораве чертенят, которые ворвались в местечко и перевернули все вверх дном: водовоз стал раввином, раввин -- банщиком, конокрад -- писарем, а писарь -- балагулой. Черт стал управлять ешиботом, и в синагоге произносили проповеди, состоящие из проклятий. Вампир прописывал от болезней козьи катышки и шерсть теленка в смеси с лунным соком и спермой каплуна. Козлоногий дьявол с оленьими рогами стал кантором, и в радостный праздник Симхес-Тойре в синагоге раздавались жалобные причитания, как в день Девятого Ава. Такая же чертовщина вполне могла получиться из моей пьесы. Телефон звонил не переставая. Текла даже и не подходила к телефону -- все равно звонили мне. Актеры и актрисы ссорились друг с другом, с Бетти, с Давидом Липманом, а тот, в свою очередь, грозился уйти из труппы. Почти ежедневно выдвигал все новые и новые требования секретарь профсоюза. Актеры жаловались, что американский миллионер обманул их и мало заплатил. Владелец театра вдруг решил, что он заключил невыгодный контракт и ему следует получить больше. По телефону изливал душу Сэм Дрейман. "Если евреи способны на такое, -- причитал он, -- то Гитлер прав". Я пытался подбодрить других, но сам был на грани нервного припадка. Время проходило в суете. Я перестал разговаривать с Шошей и Басей и, когда приходил к обеду, сидел молча. Я даже забывал подносить ложку ко рту, и мне надо было напоминать, что суп простынет. Посреди ночи, после двух-трех часов сна, я просыпался от сердцебиения, весь в испарине. Во сне мои собственные неприятности были перемешаны с мировыми проблемами. Гитлер, Муссолини и Сталин ссорились из-за моей пьесы, и поэтому начиналась война. Шоша пыталась заступиться за меня. Когда я просыпался, эти крики продолжали звучать у меня в ушах. Волосы прилипали ко лбу, тело зудело и чесалось. Я просыпался с сухостью во рту, коликами в животе, резью в мочевом пузыре. Меня била лихорадка. Я задыхался. Уже близился рассвет, а я все еще сидел и делал подсчеты. Я взял у Сэма больше денег, чем собирался. Дал Басе еще денег на еду, заплатил вперед за квартиру. Одолжил немного Доре, хотя и знал, что она никогда не вернет. Этой ночью я уснул в три часа. Без десяти девять меня разбудил телефонный звонок. Текла приотворила дверь: "Это вас ". Звонила Бетти. Она спросила: -- Я тебя не разбудила? -- Да нет. -- Я провела ужасную ночь. Такого и худ шему врагу не пожелаю. -- Что случилось? -- О, Сэм изводит меня. Он устраивает бе зобразные сцены. Он говорит такие чудовищ ные вещи, что я иногда думаю, что он не в сво ем уме. Вчера он выпил примерно полбутылки коньяку. Ему нельзя этого делать, у него больное сердце и увеличена простата. -- Чего же он хочет? -- Все расстроить, да и самого себя доко нать. Он больше слышать не хочет о пьесе. Каждую секунду у него новая идея. Он уст раивает такой тарарам, что слышно на весь отель. Я хочу напомнить тебе, что сегодня репетиция. После сегодняшней ночи мне так же хочется играть, как тебе танцевать на крыше. Но нельзя же допускать, чтобы все и дальше повисло в воздухе. Иногда мне хо чется бросить все и удрать куда глаза гля дят. -- -- И тебе тоже? -- Да, и мне. Он вдруг стал жутким ревнив цем. Мне кажется, он знает про нас, -- сказала Бетти, понизив голос. -- Что знает? -- Он сейчас слушает. Кладу трубку. Я стоял около телефона в предчувствии, что сейчас он зазвонит снова. Так и есть. Я поднял трубку и сказал: -- Да, Селия? Ответа не было, и я было решил, что ошибся, но тотчас же услыхал голос Селии: -- Вы пророк? Или цыган? -- В Гемаре сказано, что после разрушения храма Бог дал силу пророчества безумцам. -- Вот как! Так сказано в Гемаре? Вы су масшедший, но вы еще и совершаете литера турное самоубийство. Я лежу по ночам без сна и тревожусь о вас. Геймл спит как брев но. В ту минуту, как голова его касается по душки, он начинает посвистывать носом, и так до утра. Но я не сплю. Временами мне кажется, что это вы разбудили меня. Слы шу, как вы зовете: "Селия!" Это все нервы. Однажды показалось даже, что вы стоите в дверях. Или это было ваше астральное тело? С вами что-то творится. Морис читал пьесу. Сэм дал ему экземпляр. Не хочу повторять, что он сказал. Я слыхала, что это больше не ваша пьеса, все исковеркано. Какой во всем этом смысл? -- Смысл тот, что уже ни в чем не осталось смысла. -- Войдя в репетиционный зал, я в темноте ударился об кресло, потом споткнулся, но постепенно глаза мои привыкли к темноте. Я сел в первый ряд. Сэм Дрейман сидел сзади. Он ворчал, кашлял, что-то бормотал по-английски. Селия и Геймл тоже пришли. Критиков не приглашали, но я заметил одного среди публики. Театральные критики постоянно поносили еврейский театр, заявляли, что молодые авторы со своими вольностями заполонили сцену и нет места серьезным пьесам. Они надеялись, что моя пьеса провалится. Они начали кампанию против Бетти Слоним. Левые не называли Сэма иначе как "американский олл-райтник" или "золотой телок". Другие указывали, что такой мистической пьесе, где девушка сидит за столом во главе хасидов, читает им Тору и притом одержима сразу двумя дибука-ми -- проститутки и музыканта, не приличествует появляться при обстоятельствах, в которых оказалось польское еврейство. Нужны пьесы, отражающие опасности фашизма и гитлеризма, необходимость борьбы еврейских масс, а не драма, возрождающая средневековые предрассудки. Неподалеку от меня сидел Давид Липман с женой. Она чистила апельсин и разбирала его на дольки. Из-за сердечной болезни приходилось его постоянно подкармливать. На нем был бархатный пиджак и пестрый галстук. Репетировали не всю пьесу, а лишь отдельные сцены. Фриц Бандер, загримированный под хасида, реб Иезекиеля Прагера, признавался в любви Людомирской девице -- Бетти. Сколько раз я говорил Бандеру, чтобы он не кричал, но все было напрасно. В тех местах, где нужно было понизить голос, он рокотал басом, а когда надо было говорить решительно и настойчиво, понижал голос до шепота и глотал слова. Он не знал текста и нес отсебятину, произносил длинные монологи, суетился, искажал цитаты из Гемары и Мидрашей, каббалы. Я надеялся, что Давид Липман будет поправлять его, но тот сидел молча. Липман благоговел перед Бандером, потому что Бандер играл в Берлине. Один только раз Давид Липман сделал несколько замечаний, но и то лишь по мелочам, а не в главном. Бетти тоже не справлялась с текстом. Одни слова она произносила с польским акцентом, другие -- с литовским. Когда же она играла одновременно проститутку и слепого музыканта, то выдержка ей изменяла и понять что-либо вообще было невозможно. Я сидел совершенно подавленный, иногда закрывая глаза, чтобы не видеть своего позора. Вероятно, Бетти замгала все недостатки американского еврейского театра, могла их покритиковать, но избавиться от них она не могла. Мне припомнилось, что говорила моя мать о "словах, что ходят на ходулях". Любопытно, что, когда Бетти говорила со мной, ее идиш звучал четко и плавно. Я смотрел на сцену и понимал, что блистальный провал обеспечен. Зажгли свет. Ко мне подошел Сэм Дрейман и обиженно сказал: -- Нельзя ставить этот бред. -- Нельзя -- значит нельзя. -- -- Я сижу тут и не могу понять, чего ради они порют эту чушь. А раз я не понимаю, надо думать, и другие не поймут. Я думал, вы напи шете пьесу хорошим литературным языком. -- Дибуки не говорят литературным язы ком. Подошла Бетти, с ней Фриц Бандер и Гре-тель. -- Бетти, дорогая, отложим спектакль! -- воскликнул Сэм. -- Отложить? До каких же пор? -- Я не знаю. Я желаю тебе успеха и совсем не хочу, чтобы в тебя швыряли гнилой кар тошкой. -- Не говори так, Сэм. -- Бетти, дорогая, чем скорее ты поймешь свою ошибку, тем лучше. Сорок лет назад в Детройте мы строили дом, и вдруг оказалось, что водопровод и все такое не работает. Я со стояние вложил в это дело, но я распорядил ся, чтобы все сломали и строили заново. Если б я не сделал этого, меня бы отдали под суд. У меня был друг, тоже строитель. Он постро ил шестиэтажную фабрику. И вот однажды, когда на фабрике было полно рабочих, здание рухнуло. Погибло семьдесят человек. Он умер в тюрьме. -- Да ладно, чего уж там! Я знала! О, я все знала наперед. Злые силы снова против меня. Я больше не актриса. Все кончено. Моя судьба... -- Твоя, твоя судьба, любимая, как солнце на небе! -- воскликнул Сэм. -- Ты будешь играть в Варшаве, Париже, Лондоне, Нью-Йорке. Имя Бетти Слоним засияет на Бродвее огромными -- буквами, но только в драме, которую мир захочет смотреть, а не в этом безумном фарсе с умалишенными каббалистами. Мистер Грей-дингер, я не хотел бы вас обидеть, но то, что у вас получилось, не годится для публики. Бетти, найдем другую пьесу. Есть же еще писатели в Варшаве. -- Можешь ставить любые пьесы, какие только захочешь, но без меня, -- заявила Бет ти. -- Это была моя последняя карта. С моей удачей все что угодно провалится, будь то даже лучшая пьеса в мире. Это все я виновата! Я! Я! -- И я тоже, -- прибавил Сэм. -- Когда он принес нам две первые сцены, я прочел и сразу увидел, что это не для нас. Надеялся, что удаст ся поправить, но, видно, не все возможно. Это как при постройке дома: фундамент -- основа всего. Я уволил архитектора и нанял другого. Здесь то же самое. -- Можешь что хочешь делать, но уж без меня. -- С тобой, дорогая, только с тобой! -- ГЛАВА СЕДЬМАЯ 1 Мне оставалось только -- скрыться от всех и всего, связанного с моей профессией. Так подсказывала мне моя гордость. Еще оставалась сотня долларов от тех денег, что дал мне Сэм Дрейман, от его третьего аванса. Деньги эти надо было бы вернуть, иначе я выглядел жуликом в собственных глазах. Эта сотня долларов равнялась девятистам злотым. По уговору с хозяином квартиры на Лешно, мне следовало предупредить за месяц, если я соберусь съехать, и я не собирался его обманывать. Подумывал я и о самоубийстве, но и это было невозможно, раз я не мог взять с собой тех, кто надеялся на меня и ждал от меня помощи. А между тем я экономил каждый грош. Я перестал ночевать на Лешно, чтобы не тратиться на такси, если приходилось поздно возвращаться. Сидя на краешке кровати в алькове у Баси, я изводил кучу бумаги, испещряя ее подсчетом своих доходов. Издатель, для которого я перевел несколько книг с немецкого, был мне должен, но я не надеялся, что он когда-нибудь заплатит. Сотрудничал я и в литературном журнале. Но проходили недели, а я не получал оттуда ни гроша. В Польше три миллиона евреев, уговаривал я себя, и как-то же они устраиваются, чтобы жить и не умереть с голоду. Я ничего не скрывал от Баси. Она знала о моих неприятностях. Я обещал жениться на ее дочери, но назначить срок свадьбы мы не могли. Никто не стал бы посылать за мной судебного исполнителя, если бы вдруг мне вздумалось исчезнуть. А между тем Гитлер занимал одну территорию за другой, союзники не оказывали сопротивления, и у польских евреев не оставалось никакой надежды. Но бежать, бросив людей, которые мне дороги, -- так поступить я не мог. Варшавские еврейские газеты уже сообщили, что пьеса, которую собирался ставить американский миллионер Сэм Дрейман, снята с постановки. Сезон в европейских театрах начинается на Суккот, и новую пьесу было поздно искать. В газетах упоминалось также, что Сэм Дрейман заключил новый договор с каким-то драматургом из Америки. Некий журналист напечатал в отделе юмора, что "Людомирская девица " провалилась потому, что у этой пьесы есть собственный дибук. Все эти заметки о моем провале читал Шоше и Басе Лейзер-часовщик. Весь август в Варшаве стояла невыносимая жара. Когда я был ребенком, никто на Крох-мальной улице не брал никаких отпусков и не уезжал на лето в деревню. Только богачи могли себе такое позволить. Но времена изменились. Рабочим теперь давали отпуск, и они уезжали в Миджечин, Фаленицу, а то и в горы, в Закопане. Рабочие профсоюзы имели свои летние лагеря даже на Балтийском побережье, в Карвии, -- в "польском коридоре", который разделял Западную Германию и Вое- точную и который Гитлер поклялся вернуть Германии. Я слыхал, что Файтельзон уже целый месяц живет в Юзефове, у Геймла и Се-лии. Когда я как-то раз позвонил на Лешно, Текла сказала, что часто звонит Селия, и спросила, почему меня нет так долго. Она попросила оставить мой телефон и адрес, чтобы можно было меня найти, если будет необходимо тем, кто меня спрашивает. Но я ответил, что очень занят работой и не хочу, чтобы мне мешали. Даже Текла знала о моем провале, -- она узнала это от Владека, а Владек -- из польской еврейской газеты "Наш Пршег-ленд"1. Днем я редко выходил из дому -- из квартиры на Крохмальной улице. Вернулась моя прежняя застенчивость со всеми ее сложностями и неврозами. Кое-кто из жильцов нашего дома знал меня. От Лейзера они узнали о моей любви к Шоше. Они тоже читали или хотя бы слыхали о будущей пьесе. Когда мы с Шошей проходили по двору, девушки глазели на нас из окон. Я стеснялся их, воображая, что они смеются на-до мной. Я даже старался днем не выходить из дому. На ботинках сносились каблуки, но мне нечем было заплатить за починку. Шляпа моя выцвела, на ней появились пятна. Я надевал чистую рубашку, а уже через несколько часов она становилась грязной и мокрой от пота. Волосы поредели, я начинал лысеть. Я вытирал лоб платком, и на платке оставались рыжие волосы. Всякие мелкие домашние неприятности преследовали меня. Если Бася подавала стакан чаю, он падал у меня из рук. После бритья обязательно оставались порезы. Я постоянно терял то ручку, то тетрадь. Деньги вываливались из карманов. Начал шататься коренной зуб, но заставить себя пойти к дантисту я не мог. Да и зачем лечить зуб, если дни мои сочтены? Я взял сюда несколько книг, в которых всегда находил утешение во время кризисов, а со мной это бывало часто. Но сейчас и они не спасали. "Субстанция" Спинозы -- на что она? У нее нет воли, нет сострадания, нет чувства справедливости. Спиноза -- пленник собственных догм. "Слепая воля" Шопенгауэра казалась еще более слепой, чем когда-либо. И уж конечно нечего было надеяться на гегелевский "Дух времени" или "Заратустру" Фридриха Ницше. Книга Райо "Тренировка воли" была адресована главным образом студентам, чьи богатые родители платят за их образование. Пациенты Куэ и Бодуэна имели дом, профессию, достаток, счет в банке. Я же целыми днями сидел на краю железной койки, обливаясь потом. Шоша садилась рядом на маленькую табуреточку и болтала со мной или сама с собой. Случалось, она разговаривала с Ипе. Бася часто уходила из дому. Шоша спрашивала: "Мамеле, ты куда?" -- "Куда глаза глядят", -- отвечала Бася. Наконец я осознал то, что было ясно всем: что провалился я по своей вине. Вместо того чтобы работать, я ежедневно тратил время с Шошей. Бетти не уставала повторять, что работа над пьесой -- это главное, а сама постоянно уволакивала меня то в музей, то в кафе, то на дальнюю прогулку, срывая все мои планы. Она таскала меня на глупые голливудские фильмы, на которых нечему было научиться. Вместо этого нам с ней следовало смотреть серьезные спектакли, чтобы понять, как строится драма. Я торчал часами в Писателском клубе, убивая время на разговоры о еврейской литературе, играл там в шахматы, рассказывал анекдоты. Я растрачивал время в разговорах с Теклой, выслушивая ее жалобы на хозяйку, ее рассказы о деревне, откуда она родом, о злой мачехе, о Бо-леке, ее женихе, который уехал на работу во Францию, на каменноугольные копи. Наши разговоры кончались тем, что мы вместе ложились в постель. Как во сне жил я все эти месяцы. Моя лень, мои любовные похождения, мои пустые фантазии держали меня в состоянии какого-то беспамятства. Я как будто слышал, как моя мать говорит мне: "Никто не может причинить человеку столько зла, сколько он сам ". -- Ареле, о чем ты думаешь? -- спрашивала Шоша. -- Ни о чем, Шошеле. С тех пор, как у меня есть ты, в моей жизни есть хоть какой-то смысл. -- Ты не оставишь меня одну? -- Нет, Шошеле. Я буду с тобой так долго, как мне суждено жить на свете. Этой ночью я лежал без сна несколько часов. Из-за жары я то и дело пил из-под крана, а потом хотелось мочиться. Бася ставила под кровать горшок, но он был уже полон. Я поднялся, постоял нагишом у маленького окошка своей каморки (всего четыре переплета!), пытаясь поймать хотя бы дуновение ветерка. Были видны звезды. Они медленно перемещались от одной крыши к другой. Чего ожидать здесь, на Земле, где существуют нацисты, кроме голодной смерти и концентрационных лагерей? Но, быть может, луч надежды исходит от этих небесных тел? Конечно, я читал популярные книги по астрономии и знал, что звезды состоят из тех же элементов, что Земля и Солнце. Если на других планетах и есть жизнь, она должна быть похожа на нашу: борьба за кусок хлеба, за тихое место, где можно приклонить голову. Меня охватил гнев против Творца, против Бога, против природы -- или как там называется эта чепуха. Единственный способ покончить с вселенским насилием -- это покончить с жизнью, даже если придется взять с собой Шошу. У животных и насекомых такого выбора нет. Но как это осуществить? Выбросившись из окна своей комнаты на Лешно, рискую остаться в живых, но со сломанной спиной. Может, достать крысиного яду и медленно сжечь свои внутренности? Или повеситься? Чтобы те, кто любит меня, устраивали мне похороны? После долгих раздумий я решил, что самое лучшее -- это утопиться где-нибудь в укромном месте, где достаточно глубоко. Там я никого не обеспокою и даже помогу рыбкам с пропитанием. Но на Висле слишком мелко. Газеты постоянно сообщают о пароходах, севших на мель. Единственный способ -- поехать в Данциг или Гдыню и сесть там на морской корабль. Туристические агентства постоянно дают объявления о прогулочных рейсах в Данию, для которых не нужно ни визы, ни заграничного паспорта. Достаточно предъявить польский паспорт. И цена умеренная. Плохо лишь то, что у меня нет и такого документа. Из-за моих переездов с одной квартиры на другую, с перетаскиванием книг и рукописей, я уже потерял военный билет, свидетельство о рождении и все другие доказательства моего гражданства. Я мог бы поехать в местечко, где родился, а потом представить в муниципалитет свидетельство о дне моего рождения или о дне обрезания. Но архивы сгорели во время немецких бомбежек в 1915 году. Оставалось только расхохотаться: чтобы покончить с собой, надо преодолеть множество препятствий. Заснуть удалось лишь под утро. Когда я открыл глаза, возле меня стояла Шоша и трясла за плечо. С изумлением смотрел я на нее: не сразу даже вспомнил, где я и кто будит меня. "Ареле, -- сказала Шоша, -- к тебе пришла молодая дама. Актриса из Америки ". Тотчас же в комнату заглянула Бася. Я попросил их с Шошей выйти и прикрыть дверь. Впопыхах натянул на себя исподнее, брюки, рубашку, пиджак. И вдруг мне пришло в голову, что я потерял ту сотню долларов, что лежала в левом кармане брюк. А ведь мне нужны деньги, чтобы оплатить проезд на поезде, купить билет на пароход. Я вывернул все карманы, суетясь, как человек, который собирается жить, а не умирать. Слава Богу, деньги нашлись в кармане пиджака. Рубашка была измята, на воротничке пятно, на правом рукаве не было запонки. Я прокричал через закрытую дверь: "Бетти, погодите! Я сейчас!" Сквозь распахнутое окно уже вовсю палило солнце. Со двора послышалось: "Бублики! Горячие пышки! Сливы, сочные сливы!" Бродячий скрипач уже затянул свою заунывную мелодию. Спутница его била в бубен, собирая милостыню. Я провел рукой по щеке. Хотя волосы мои и поредели, борода продолжала расти с дикой силой, а щетина была колючей и жесткой. Расстроенный и мрачный, я открыл дверь и увидал Бетти, посвежевшую, в соломенной шляпке с зеленой лентой, в платье, которого я до сих пор не видал на ней, и в белых туфельках с открытыми пальцами -- это было ново. Я принялся извиняться за свой вид. -- Все олл раит, -- перебила меня Бетти. -- Ведь вам не предстоит участвовать в конкурсе красоты. -- Когда я смог заснуть, солнце уже всхо дило, и потому... -- Прекратите. Я вовсе не собираюсь вас разглядывать. -- Почему вы не сядете? -- Бася обратилась к Бетти. -- Я просила пани присесть, но она все стоит и стоит. Живем мы небогато, но стулья у нас чистые. Я протираю их каждое утро. И чай я хотела приготовить, но пани от всего отказа лась. -- Простите меня. Я уже завтракала. Боль шое спасибо. Цуцик, простите меня за столь раннее вторжение. В самом деле, только де сять минут десятого. Я пришла, как говорят в Америке, по делу. Если не возражаете, мы мо- -- жем пойти куда-нибудь и обо всем поговорить. -- Ареле, не уходи надолго, -- попросила Шоша. -- Завтрак уже готов, а потом мы бу дем обедать. Мамеле купила щавель, картош ку, сметану. Пани тоже может поесть с нами. -- У нас хватит еды для всех, -- подтверди ла Бася. -- Как я могу есть, если я уже позавтракала? -- Шошеле, мы только выйдем на полчаса. Здесь неудобно разговаривать. Вот только найду запонку и сменю воротничок. Минутку, Бетти. Я нырнул за ширму, Шоша за мной. -- Ареле, не ходи с ней, -- попросила Шоша. -- Она хочет отобрать тебя у меня. Она похожа на ведьму. -- На ведьму? Не говори ерунды. -- У нее такие глаза. Ты сам мне сказал, что лежал с ней в постели. -- Я тебе сказал? Ну и что? Какая разница? Между нами все кончено. -- Если ты хочешь начать с ней снова, лучше сначала убей меня. -- Все к тому идет, что мне придется тебя убить. Я возьму тебя на пароход, и мы вместе бросимся в море. -- Разве в Варшаве есть море? -- Не в Варшаве. Поедем в Гдыню или в Данциг. -- Хорошо, Ареле. Ты можешь сделать со мной все, что хочешь. Выбрось в море или возьми на кладбище, к Ипе, и похорони там. Как ты сделаешь, так и хорошо. Только не оставляй меня одну. Вот твоя левая запонка. -- Шоша наклонилась и подняла запонку. Я обнял ее и поцеловал. -- Шошеле, клянусь Богом и душой моего отца, никогда я тебя не покину. Верь мне. -- Я верю тебе, верю. Но когда я вижу ее, начинает колотиться сердце. Она одета так, будто собралась венчаться. Во все новое, что бы тебе понравиться. Она думает, я не пони маю, но я все понимаю. Когда ты вернешься? -- Как можно скорее. -- Помни, что никто не любит тебя так, как я. -- Девочка моя, я тоже люблю тебя. -- Погоди, я дам тебе чистый платок. Мы с Бетти вышли во двор. Тут было что-то вроде рынка. Разносчики предлагали копченую селедку, чернику, арбузы. Какой-то мужик распряг лошадь и прямо с воза продавал цыплят, яйца, грибы, лук, морковку, петрушку. В других местах это не разрешалось, но на Крохмальной царили свои законы. Старуха-старьевщица рылась в мусорном ящике, выгребая оттуда тряпье для бумажной фабрики и кости для сахарного завода. Бетти попыталась было взять меня за руку, но я подал ей знак не делать этого, так как был уверен, что Шоша и Бася смотрят нам вслед. Глазели на нас и из других окон. Девушки в широких неподпоясанных платьях, под которыми колыхались могучие груди, вытряхивали потертые ковры, перины, подушки, шубы. Все это пона- добится еще не скоро, только зимой. Слышалось стрекотанье швейных машинок, стук молотка, визг пилы. Из хасидской молельни доносились голоса подростков. Они нараспев читали Талмуд. В хедере мальчишки заучивали тексты из Торы. Пройдя подворотню, Бетти взяла меня под руку и заговорила: -- Я не запомнила номер дома, но когда я все звонила и звонила на Лешно и горничная отвечала, что ты там не бываешь, я решила, что ты, должно быть, на своей любимой Крох- мальной. В какую же трясину тебя затянуло! Здесь просто зловоние. Ты уже прости меня, но эта твоя Шоша -- слабоумная. Она предло жила мне сесть, по крайней мере, раз десять. Я говорю ей, что предпочитаю стоять, а она все повторяет и повторяет: "Садитесь, проше пани ". Я думаю, она в самом деле не в себе. -- Ты права. Ты абсолютно права. -- Не повторяй без конца, что я права. Ты один из тех, кому нравится опускаться на дно. В России таких называют "босяки". Про них писал Горький. В Нью-Йорке есть улица Бау- эри, там они валяются прямо на тротуарах, пьяные и полуодетые. А ведь многие из них интеллигенты, с высшим образованием. Идем же. Прочь из этой клоаки. Какой-то шпаненок пытался стащить у меня кошелек. Ты не завт ракал, я тоже проголодалась после такой-то прогулки, пока я ходила взад-вперед, пытаясь найти этот дом. Все, что я помнила, это яму во дворе. Но ее, наверно, засыпали. Где бы нам выпить кофе? -- Здесь кофейня в шестом доме, но туда ходит всякий сброд... -- -- Не хочу я оставаться ни минуты на этой улице. Ура! Дрожки! Эгей! Постой! Бетти взобралась, я за ней. Она спросила: -- Хочешь, позавтракаем в Писательском клубе? -- Ни в коем случае! -- Ты поссорился с кем-нибудь? Говорят, ты вообще там не бываешь. А как насчет Герт- нера, где мы были в первый раз? Боже мой, ка жется, это было так давно. -- Мадам, куда прикажете? -- обернулся извозчик. Бетти назвала адрес. -- Цуцик, почему ты прячешься от людей? Я встретила тут твоего лучшего друга, докто ра Файтельзона, и он сказал мне, что ты порвал с ним и со всеми вообще. Я еще могла бы по нять, что ты не хочешь иметь дело со мной. Ведь это я в ответе за все, что произошло. Хотя намерения у меня были самые лучшие. Ну ка кой смысл в том, что ты, молодой писатель, похоронил себя в этой дыре? Почему ты хотя бы не остался у себя на Лешно? Ведь ты же заплатил за комнату, невзирая ни на что. Сэм очень обескуражен, что ты так исчез. -- Я слыхал, он ведет переговоры с каким- то дрянным писателем из Нью-Йорка? -- Ничего из этого не выйдет. Во всяком слу чае, я играть не собираюсь. Это все моя злая судьба! Кто ко мне приближается, тот ее разде ляет. Но я сказала, что пришла по делу, и это правда. Дело вот в чем. Сэм не очень хорошо себя чувствует, а я боялась, что он совсем плох. Он собирается назад, в Америку. Мы с ним раз говаривали последние дни, большей частью о тебе. Торопиться было некуда, и я спокойно пе- -- речитала твою пьесу. Вовсе это не так плохо, как расписал тот коротышка-критик в очках. Какая наглость -- так разносить в пух и прах автора, пьеса которого еще не поставлена. Такое возможно только в еврейских газетах. Этакий злобный типчик. Меня представили ему, и тут я высказала все, что об этом думаю. Он стал извиняться, льстить и вертеться, как карась на сковородке. Мне кажется, это хорошая пьеса. Беда в том, что ты не знаешь сцены. В Америке есть люди, которых называют "play-makers". Сами они не могут написать ни строчки, но зато как-то они умеют так перестроить пьесу, что она сразу годится для сцены. Короче -- мы хотим купить пьесу и попытаться поставить ее в Америке. -- Купить это? Мистер Дрейман уже дал мне семьсот или восемьсот долларов. Пьеса его, если он так хочет. Ужасно, что я не могу вернуть ему эти деньги, но уж во всяком слу чае он с пьесой может делать все, что ему за благорассудится. -- Ну, так и знала, что ты не бизнесмен. Вот что еще хочу тебе сказать. Сэм просто пере гружен деньгами. В Америке начинается новый период "просперити", и, не шевельнув и паль цем, Сэм приобретает состояние. Если ему хо чется заплатить тебе, возьми деньги. Он обе щает оставить мне хорошее наследство, но по закону часть он должен оставить этой Ксан типпе1, его жене, часть, вероятно, детям, хотя они ненавидят его и презирают. Я, с моим-то "счастьем", скорее всего не получу ничего. Если он хочет что-то сделать для тебя, не вижу причин отказываться. Ты не сможешь писать, если останешься там, где живешь сейчас. Я заглянула в твою каморку. Это конура, а не комната. Там задохнуться можно. Зачем все это? Если хочешь покончить с собой, такая смерть уж слишком отвратительна. Вот и ресторан. Бетти попыталась было раскрыть кошелек, но у меня деньги уже были приготовлены, и я расплатился. Бетти испепелила меня взглядом. -- Что это с тобой? Хочешь финансировать Сэма Дреймана? -- Просто больше не хочу ничего брать у него. -- Ну, хорошо. Каждый сходит с ума по- своему. Толпы нищих евреев бегают за ним, а ты хочешь содержать его. Идем же, сумасшед ший ты человек. Один Бог знает, как долго я тут не была. Я опасалась, может, еще не открыто? В Нью-Йорке есть рестораны, которые откры ваются не раньше полудня. А теперь можешь поцеловать меня. Ведь мы никогда не сможем стать совсем чужими. К нам подлетел метрдотель и отвел нам столик в нише, где обычно располагались Сэм и Бетти, когда бывали здесь. Он рассыпался в сожалениях, что ни Сэма, ни Бетти здесь давно не видно. Несмотря на ранний час, за столиком уже ели мясо и рыбу, пили пиво. Бетти заказала себе кофе с пирожным, а мне -- яичницу, кофе и булочки. Кельнер посмотрел на нас укоризненно за то, что мы заказали поздний завтрак вместо раннего обеда. Из-за других столиков посматривали с интересом. Бетти выглядела слишком уж элегантно рядом со мной. Говорила она без остановки: -- Сколько мы не видались? Кажется, будто целую вечность. Сэм хочет, чтобы я вернулась в Америку, но я, несмотря на все мои передряги и неприятности, просто влюблена в Варшаву. Что мне делать в Америке? В Нью-Йорке известно все, что происходит на белом свете. В Союзе на верняка знают о моем провале, и акции мои сто ят низко, как никогда. Они там сидят в Кафе-Ро яль и делают из мухи слона. А что им остается, кроме сплетен? У некоторых кое-что осталось от лучших времен. А у кого ничего нет, тем помо гает правительство. Летом несколько недель подряд им удается играть в Катскилз Маунтэнз. В Америке теперь, если кто не хочет, может не работать. Вот они и пьют кофе, болтают. Или в карты играют. А без карт и сплетен они подохли бы с тоски. Моя беда, что я не умею в карты иг рать. Пытался было Сэм научить меня, но я не могу запомнить даже названия мастей. А из уп рямства не хочу и учиться. Цуцик, я дошла до точки. Это моя последняя игра. Мне ничего не остается, кроме самоубийства. -- И тебе тоже? -- А кому еще? Уж не тебе ли? А если так, зачем жениться на Шоше? Чтобы оставить ее вдовой? -- Я возьму ее с собой. -- Вот так так! Ведь ты же бодр, здоров и безумно влюблен. Как говорят, "мешугинер ". -- Я же пробовала играть год за годом, и каждый раз -- провал. Да и к тому же я старше. Но почему ты в таком состоянии? Ты -- писатель-романист, а не драматург. В театре ты еще новичок, "гринго", и не без таланта, я полагаю. О, вот мое пирожное и твоя яичница. Интересно, зачем приговоренные к электрическому стулу заботятся о последней трапезе? Зачем заказывают бифштекс? Сладкое? Зачем заботится о еде человек, который через час умрет? Видно, жизнь и смерть никак не связаны. Ты, может, решил завтра умереть, но сегодня тебе хочется вкусно поесть и лечь в теплую постель. Какие же у тебя планы? -- В сущности, как-нибудь пережить всю эту неразбериху. -- Господи Боже, когда я плыла на парохо де в Европу, могла ли я подозревать, что у кого-нибудь из-за моих глупых амбиций мо гут быть такие неприятности. -- Бетти, это не твоя вина. -- Тогда чья же? -- О, все вместе. Евреи Польши обречены. Когда я заговорил об этом в клубе, на меня на бросились. Они позволяют себе быть оптимис тами, и это невероятная глупость, ибо я убеж ден, что всех уничтожат. Сами поляки хотят избавиться от нас. Они воспринимают евреев как нацию в нации, как чужеродное и злокаче ственное образование. Им просто недостает решимости покончить с нами, но они не про льют ни слезинки, если Гитлер сделает это за них. Сталин и не подумает защищать нас. С тех пор как существует троцкистская оппозиция, коммунисты стали нашими злейшими врагами. -- В России называют его "Иудушка Троцкий". Но ведь это же факт, что почти все троцкисты -- евреи. Дайте только еврею революцию, он потребует у вас перманентную революцию. Дайте ему Мессию, ему понадобится другой Мессия, Что же до Палестины, -- мир не хочет, чтобы у нас было свое государство. Горькая истина состоит в том, что многие евреи больше не хотят быть евреями. Но для тотальной ассимиляции слишком поздно. Кто-нибудь да выиграет с того, что грядущая война нас уничтожит. -- Может, демократии выиграют. -- Демократии совершают самоубийство. -- Твой кофе стынет. Если ты еще не окон чательно решил взвалить себе на плечи эту глупенькую Шошу, легко можно очутиться в Америке. Там евреи еще кое-как перебивают ся. Я могу вернуться, но одна мысль об этом приводит меня в трепет. Сэм не в состоянии ос таться дома хотя бы на один вечер. Ему всегда надо куда-нибудь идти -- обычно в Кафе-Ро яль. Там он встречается с писателями, кото рых подкармливает, и с актрисами, с которыми флиртовал когда-то. Это единственное место, где он хоть что-то собой представляет. Забав но, но есть лишь один уголок в целом свете -- третьеразрядный маленький ресторанчик, где он -- дома. Там он ест "блинцы", несмотря на запреты врачей. Выпивает по двадцать чашек кофе каждый день. Курит сигары, зная, что для него это яд. И требует, чтобы я шла с ним. А для меня Кафе -- осиное гнездо. Они все и раньше меня ненавидели, а теперь, когда я с Сэмом, живьем готовы проглотить. Сэм водит -- меня в еврейский театр по меньшей мере два раза в неделю, а театр, по-моему, -- хуже некуда. Сидеть там и слушать их избитые шутки, смотреть, как шестидесятилетняя Ента играет юную девушку, -- это прямо физическая мука. Печально, но это правда: на земле нет ни одного такого места, где бы я была дома. -- Да, мы составили бы хорошую парочку. -- Могли бы, но ты этого не хочешь. О чем ты разговариваешь с Шошей целыми днями? -- Я мало разговариваю. -- Что же это, акт мазохизма? -- Нет, Бетти, я в самом деле люблю ее. -- Есть вещи, в которые невозможно пове рить, если не увидишь собственными глазами: ты и Шоша, я и Сэм Дрейман. Сэм, по крайней мере, утешается среди бывших обожательниц. Цуцик, посмотри-ка, кто здесь! Подняв голову, я увидел Файтельзона. Он стоял в нескольких шагах от нашего столика, с сигарой во рту, в панаме, сдвинутой на затылок, с тростью, перекинутой через левое плечо. До сих пор я ни разу не видал его с тросточкой. Выглядел он постаревшим и очень переменился. Морис улыбался с обычной своей проницательностью, но казалось, что щеки его ввалились, будто недоставало зубов. Он неторопливо подошел к нам. -- Вот как это бывает, -- проговорил он глухим голосом и вынул сигару изо рта. -- Те перь, Цуцик, я начинаю верить в ваши тайные силы. -- Он положил сигару в пепельницу. -- Иду я мимо, и вдруг мне пришло в голову: мо жет быть, здесь Цуцик? Доброе утро, -мисс Слоним. Я настолько поражен, что даже за- был поздороваться. Как поживаете? Приятно увидеть вас снова. Что это я хотел сказать? Да, я сказал себе: "А что ему здесь делать в такую рань? Он бывает тут только с Сэмом Дрейма-ном, и то не с утра". Вам должно быть совестно, Цуцик. Почему вы прячетесь от друзей? Мы все разыскивали вас: Геймл, Селия и я. Я сам звонил, наверно, раз двадцать, но горничная всегда отвечает: "Нет дома". Вы обиделись? Или у вас есть более близкие друзья в Варшаве? -- Доктор Файтельзон, присядьте с нами, -- попросила Бетти. -- Почему вы стоите? -- Однако же вы вдвоем забились в уголок, без сомнения, чтобы посекретничать. Но по здороваться-то можно в любом случае. -- Нет у нас секретов. У нас был деловой разговор. И мы уже закончили. Присаживай тесь. -- Я действительно не знаю, что сказать, -- начал я, запинаясь. -- А не знаете, так и не говорите. Я за вас скажу. Когда-то вы были маленьким мальчи ком и таким останетесь на всю жизнь. Полю буйтесь-ка на него, -- добавил Файтельзон. -- Что это вы вдруг с тросточкой? -- спро сил я, чтобы переменить разговор. -- О, я украл ее. Один из моих американцев забыл ее у меня. А мои ноги начинают меня подводить. Прогуливаюсь по ровной дороге, и вдруг ноги начинают скользить, будто я на кат ке или на склоне холма. Что это за болезнь? Я собираюсь проконсультироваться у нашего врача, доктора Липкина, который так же пони мает в медицине, как я в литературе. А пока я -- решил, что трость не повредит. Цуцик, вы так бледны. Что случилось? Вы не больны? -- Он совершенно здоров, но свихнулся, -- вмешалась Бетти. -- Настоящий маньяк. Файтельзон начал было уверять нас, что он уже позавтракал, но когда Бетти заказала для него булочки, омлет и кофе, улыбнулся и сказал: -- Кто прожил в Америке пару лет, тот уже американец. Что бы делал мир без Америки? Живя там, я постоянно ворчал на дядю Сэма -- только и говорил о его недостатках. Здесь, в Польше, я тоскую по Америке. Я мог бы вернуться туда с туристской визой. Быть может, мне даже могут дать визу как профессору. Но ни в Нью-Йорке, ни в Бостоне не найдется университета, который сможет предоставить мне постоянную работу, а преподавать в этих маленьких колледжах где-нибудь на среднем Западе -- подохнуть с тоски. Я не книжный червь и не в состоянии целыми днями сидеть за книгами. А тамошние студенты еще более ребячливы, чем наши мальчишки из хедера. Говорят только о футболе. Да и профессора не умнее. Америка -- страна детей. Жители -Нью-Йорка немногим взрослее. Однажды мы с приятелем были на Кони-Айленде. Вот это, Цуцик, вам надо поглядеть. Город, в котором есть все для игры -- стрельба по утятам, посещение музея, где вам покажут девушку с двумя головами, астролог составит для вас горос- коп, а медиум вызовет из небытия душу вашего дедушки. Нет таких мест, где не было бы вульгарности, но там -- вульгарность особого рода: дружелюбная, снисходительная, она как будто говорит: "Ты играешь в свои игры, а я буду в свои ". Прогуливаясь там и поглощая "горячих собак" -- так они называют сосиски, -- я неожиданно понял, что вижу будущее человечества, быть может, даже момент, когда придет Мессия. В один прекрасный день люди поймут, что не существует идеи, которую можно назвать истинной -- все есть игра: национализм, интернационализм, религия, атеизм, спиритуализм, материализм, даже самоубийство. Вы знаете, Цуцик, я большой поклонник Давида Юма. В моих глазах это единственный философ, который никогда не устареет. Он так же свеж и ясен сегодня, как и в свое время. Кони-Айленд -- в полном соответствии с философией Давида Юма. С тех пор как мы ни в чем не уверены, даже в том, что завтра взойдет солнце, игра -- суть человеческих усилий, быть может, даже вещь в себе. Бог -- игрок, Космос -- игровая площадка. Многие годы я искал базис этики и уже потерял надежду найти его. Внезапно все прояснилось. Базис этики -- это право человека играть в игру, которую он сам себе выбрал. Я не буду портить ваши игрушки, а вы -- мои. Я не оскорбляю чужого божка, и моего не троньте. Нет таких причин, по которым гедонизм, каббала, полигамия, аскетизм, даже смесь эротики с хасидизмом, которую проповедует наш друг Геймл, не могли бы сосуществовать в игре-городе, или игре-мире, что-то вроде универсального Кони-Айленда, в котором каждый выбирает ту игру, какую желает. Уверен, мисс Слоним, что вы были на Кони-Айленде не один раз. -- Да, но я никогда не делала из этого фило софских выводов. Кстати, кто такой этот Да вид Юм? Никогда о нем не слыхала. -- Давид Юм -- английский философ, друг Жан-Жака Руссо. Таким он был до тех пор, пока не стал противным нищим евреем. -- Вот и ваш омлет, доктор Файтельзон. Про Жан-Жака Руссо я знаю. Даже читала его "Исповедь". -- Давида Юма тоже легко читать. Понять его может и ребенок. Я уверен, Цуцик, вы знае те, что 7 + 5 = 12 верно в аналитическом смысле, а не только в синтетическом "априори ". Прав был Юм, а не Кант. Но вы еще не рассказали, что же с вами случилось. Вы улетучились, как мыльный пузырь. Я уж начал подумывать, что вы уехали в Иерусалим, сидите себе там в пеще ре и стараетесь искупить грехи. -- Доктор Файтельзон, его пещера -- на Крохмальной улице, -- Бетти обернулась ко мне. -- Можно, я ему расскажу? -- Если хочешь. Все равно. -- Доктор Файтельзон, наш Цуцик нашел себя, став женихом на Крохмальной. Файтельзон отложил вилку: -- Вот как. Но по тому, как вы отзывались о безумном Отто Вейнингере, я скорее мог бы подумать, что вы останетесь вечным холостя ком. Я хотел было ответить, но Бетти опередила: -- Он и остался бы холостяком, но он нашел такое сокровище -- ее зовут Шоша, что при- шлось изменить своим принципам и убеждениям. -- Да она просто издевается надо мной! -- И я уже собирался начать рассказывать. -- Вот как? Нельзя убежать от женщин. Рано или поздно вы попадаете в их сети. Селия уже отчаялась вас разыскать. Шоша? Совре менная девушка с таким старомодным име нем? Кто она? Борец-идишист? Опять я попытался ответить, и снова Бетти перебила меня: -- Трудно даже сказать, что она такое, но если такой ценитель женщин, как наш Цуцик, решил жениться, то это должно быть что-то особенное. Встреться только с ней ваш Давид Юм, он бы немедленно развелся с женой и убе жал с Шошей на Кони-Айленд. -- Не думаю, что у Давида Юма была жена, -- возразил после некоторого раз мышления Файтельзон. -- Ну тогда мазлтов, Цуцик, мазлтов. Наконец-то Бетти дала мне вставить хоть слово. -- Она издевается надо мной, -- повторил я. -- Шоша -- девушка из моего -детства. Мы вместе играли еще до того, как я стал ходить в хедер. Мы были соседями в доме No 10 по Крохмальной улице. Давным-давно я уехал оттуда и потом многие годы... Файтельзон поднял вверх вилку: -- Что бы там ни было, не убегайте от своих друзей. Если вы женитесь, это не может ос таться тайной. Если вы любите ее, мы хотим уз нать ее поближе и принять в свой круг. Можно позвонить Селии и сообщить добрые вести? Я увидел, что Бетти собирается выступить с новой остротой, и обратился к ней: -- Сделай милость, Бетти, не говори от моего имени. И, пожалуйста, не остри так язвитель но. Доктор Файтельзон, это не такие уж доб рые вести, и я не хочу, чтобы Селия знала об этом. Пока еще не хочу. Шоша -- бедная де вушка без всякого образования. Я любил ее, когда был ребенком, и потом никогда не забы вал. Я был уверен, что она умерла, но она на шлась -- благодаря Бетти, в сущности. -- Вовсе я не хотела язвить, я отношусь к этому серьезно, -- попыталась оправдаться Бетти. -- Почему бы Селии не узнать правду? -- возразил Файтельзон. -- Когда думаешь, что все идет заведенным порядком, обязательно случается что-нибудь неожиданное. Мировая история состоит из таких вот пирогов и пышек. Должно быть что-то свеженькое. Вот почему демократия и капитализм на грани истощения и упадка. Они уже стали банальностью. По этой же причине так распространено идоло поклонство. Можно покупать нового бога каж дый год. Мы, евреи, только обременили народы своим вечным Богом, и потому они ненавидят нас. Гиббон пытался найти причины падения Римской империи. Она пала просто потому, что состарилась. Я слыхал, что и на небесах есть страсть к новизне. Звезда устает быть звездой, взрывается, затем становится новой звездой. Млечный Путь устал от этой простокваши и начал разбегаться черт знает куда. Есть у нее работа? Я имею в виду вашу невесту, а не Млечный Путь. -- -- Она не работает и не может работать. -- Она больна? -- Да, больна. -- Когда тело устает быть здоровым, оно заболевает. Когда устает жить, умирает. Ког да оно уже достаточно было мертвым, пере воплощается в лягушку или ветряную мель ницу. Здесь лучший кофе в Варшаве. Могу я заказать еще чашечку, мисс Слоним? -- Хоть десять, только, пожалуйста, не на зывайте меня мисс Слоним. Меня зовут Бетти. -- Я пью слишком много кофе и выкуриваю слишком много сигар. Как это может быть, что ни кофе, ни сигары не надоедают? Вот на стоящая загадка. -- ЧАСТЬ ВТОРАЯ ГЛАВА ВОСЬМАЯ 1 За два дня до Йом-Кипура Бася купила пару куриц на капойрес: одну для себя, другую -- для Шоши. Для меня она тоже предлагала купить петуха, но я отказался. Мне не хотелось, чтобы во искупление моих грехов зарезали петуха. В еврейских газетах часто появлялись статьи, направленные против этого обряда: считалось, что это проявление идолопоклонства. Сторонники сионизма предлагали взамен жертвовать деньги в Палестинский Еврейский Национальный фонд. Но на Крохмальной улице, как и в былые дни, из всех квартир доносилось кудахтанье кур и пенье петухов. Отправившись к резнику, Бася вернулась только через два часа. Толпа на Дворе Яноша была так велика, что к резнику было непросто пробиться. В канун Йом-Кипура улицы опустели. Закрылся притон в доме No 6 по Крохмальной улице. Даже не шныряли по улицам карманные воришки. В борделях горели свечи, посетителей не принимали. И коммунисты куда-то подевались. У Баси было куплено место в синагоге. Она зажгла к праздничной трапезе большую поминальную свечу, поставила ее в миску с песком, надела нарядное шелковое платье, сохранившееся еще с тех времен, когда они жили в доме No 10. Выложив из комода два старых молитвенника, полу- ченных еще к свадьбе, Бася отправилась в синагогу. Перед уходом она благословила Шошу и меня. Возложив мне на голову руки, скороговоркой произнесла благословение: "Пусть Господь сделает тебе, как Израэлю и Манассе ", -- так благословляют сыновей. Мы с Шошей остались вдвоем. Я попытался поцеловать ее, но она не позволила, -- ведь сегодня нельзя. Весь день она занималась домашними делами: помогала матери готовить праздничную трапезу. Теперь она выглядела бледненькой, уставшей, все время зевала и готова была уснуть. Шоша без конца просила и просила, чтобы я почитал ей из старого бабушкиного молитвенника, с обтрепанными, пожелтевшими страницами, на которых были следы свечного сала и слез. Потом пожелал ей и матери хорошего праздника и ушел: доктор Файтельзон пригласил меня провести этот вечер у него. Тишина опустилась на еврейские улицы. Пустые трамваи. Запертые магазины. Звезды мерцают над головой, будто огоньки поминальных свечей. Даже "Арсенал" -- тюрьма на Длуге, казалось, погружен в глубочайшую меланхолию. Лишь тусклый свет пробивался сквозь зарешеченные окошки. Мне представилось, будто сама ночь подводит итоги. Файтельзон жил недалеко от Фретовой улицы. Он говорил мне как-то, что, кроме него, евреи здесь не живут. Однако часто казалось, что и поляки не живут здесь. Никогда не горел свет в окнах, выходящих на улицу, не было света и при входе в парадную. До квартиры Файтельзона надо было пройти четыре пролета лестницы, но за дверьми не было слышно ни звука. Не раз меня забавляла мысль, что, видимо, этот дом -- дом привидений. Я постучал в дверь. Файтельзон открыл. Вся квартира состояла из огромной пустой комнаты с мрачными серыми стенами и высоким потолком. Из комнаты вела дверь в крошечную кухню. Как ни странно, у такого эрудита, как Морис, почти не было книг. Только старое издание Немецкой энциклопедии. В комнате не было стола. И спал Файтельзон не на кровати, а на кушетке. Сейчас на ней сидел Марк Эль-бингер -- стройный, подтянутый. Видимо, я прервал какой-то спор, потому что после продолжительной паузы Файтельзон произнес: -- Марк, евреи уже совершили все свои ошибки. Наша избранность ввела в заблуждение нас самих, а потом и другие народы: что Бог милосерден, любит свои создания, ненавидит грешников -- вот о чем говорят святые и пророки, от Моисея до Хаима Хафе-ца1. Древние греки не носились так со своими заблуждениями, и в этом их величие. Евреи обвиняют другие народы в идолопоклонстве, но сами тоже служат идолу: имя ему -- всеобщая справедливость. Христианство -- результат того, что желаемое приняли за действительно существующее. Гитлер, гнусный варвар, не страшится разуверить людей, впавших в это заблуждение. О, телефон звонит! И это в Йом-Кипур! Я не был в настроении обсуждать что бы то ни было и отошел к окну. Справа видна была Висла. Лунный серп в последней четверти набрасывал серебристую сетку на темную воду. Рядом возник Эльбингер. Он прошептал: -- Странная личность этот наш Файтельзон! -- Что же он такое? -- Мы знакомы более тридцати лет, но даже я не могу постичь, что же он такое. Все его слова имеют одну цель -- скрыть, что же он думает на самом деле. -- И что же он думает на самом деле? -- Печальные думы. Он во всем разочаро вался, а паче всего -- в себе самом. Его отец был аскетом. Возможно, он жив еще. У Мо риса есть дочь, которую он видел лишь в пе ленках. Из-за него покончили с собой две женщины, -- я хорошо знал обеих. Одна -- немка из Берлина, а другая -- дочь лондон ского миссионера... Файтельзон положил трубку. -- По-моему, у женщин увлечение номер один -- вовсе не секс, а болтовня. -- Чего же она хочет? -- Это вы должны знать, вы же у нас умеете читать мысли. Файтельзон прибавил: -- Есть неведомые силы; да, они существу ют. Но все они -- часть тайны, которая есть природа. Что такое природа -- никто не знает, подозреваю, что и сама она этого не знает. Лег ко могу себе представить Всемогущего сидя щим на Троне Славы, Метатрон одесную, Сан- далфон ошую... И вот Бог спрашивает: "Кто Я? Откуда пришел? Создал ли Я сам себя? Кто дал Мне эту власть? Ведь не мог же Я существовать всегда? Я помню прошедшие сто триллионов лет. Дальше все тонет во мраке. И как долго это будет продолжаться?" Погодите-ка, Марк, я принесу коньяку. И чего-нибудь поклевать? Тут есть кексы, древние, как Мафусаил. Файтельзон ушел на кухню и вернулся с подносом, на котором были две рюмки коньяка и немного печенья. Я уже предупредил его, что соблюдаю пост -- не потому, что верю, будто это Божья воля, а чтобы соблюсти то, что делали мои предки и остальные евреи на протяжении веков. Файтельзон чокнулся с Эльбингером: -- Лехаим! Мы, евреи, постоянно, жаждем вечной жизни или уж, по меньшей мере, бес смертия души. В действительности же вечная жизнь, должно быть, бедствие, катастрофа. Вообразите, умирает какой-то мелкий лавоч ник, а душа его возносится и миллионы лет по мнит, как он торговал, продавая дрожжи, ци корий, горох, и как какой-нибудь покупатель остался ему должен восемнадцать грошей. А то еще душа автора книги десять миллионов лет обижается на плохую рецензию. -- Души не остаются теми же. Они растут, -- возразил Эльбингер. -- Если они позабыли прошлое, они уже не те же. А если они помнят все житейские мелочи, они не растут. Не сомневаюсь, душа и тело -- разные стороны одной медали. В этом отно шении Спиноза проявил большее мужество, чем Кант. По Канту душа -- ложная цифра в неверной бухгалтерии. Лехаим! Садитесь. Мы снова вернулись к разговору о тайных силах. Начал Эльбингер: -- Конечно, тайные силы существуют, но что они такое, я не знаю. Еще в детстве я столкнулся с ними. Мы жили в маленькой деревеньке, ее не найти ни на одной карте, -- Сенци-мин. В сущности, это было местечко, выселки, куда переселились две-три дюжины еврейских семей. Мой отец, меламед, был бедняком, можно сказать, нищим. Мы занимали две комнаты -- в одной был хедер, в другой -- кухня, спальня и все остальное. У меня была старшая сестра, Ципа ее звали, и брат Ионкеле. А меня звали Моше -- Мотл, в память прапрадедушки, но называли меня Мотеле. Это потом уже я стал Марком. Припоминаю лишь некоторые впечатления раннего детства, когда мне было года два, несколько эпизодов. Кровать мою перенесли в ту комнату, где днем был хедер, оба окна в этой комнате закрывались ставнями. Выходили они, видимо, на восток, потому что по утрам здесь бывало солнце. То, о чем я рассказываю, вовсе не связано с оккультными науками, а просто с ощущением, что все вокруг полно тайны. Припоминаю, как однажды я проснулся очень рано. Брат, сестра и родители еще спали. Восходящее солнца било сквозь щели в ставнях, и пылинки подымались вверх, проходя сквозь солнечный луч. Я помню это утро с необычайной ясностью. Конечно, я был слишком мал, чтобы связно выражать свои мысли, но мне хотелось знать: "Что это такое? Откуда все это взялось?" Обычно дети без лишних сомнений проходят мимо таких вещей, но в это утро чувства мои были необычайно напряжены, притом подсознательно я понимал, что не следует расспрашивать родителей. Они не смогут ответить. Под потолком проходили балки, паутина тени и света играла на них. Внезапно я ощутил: сам я, то, что я вижу -- стены, пол, потолок, подушка, на которой лежу, -- все одно целое. Через много лет пришлось мне прочесть о мировом самосознании, монизме, пантеизме, но никогда не сознавал я этого так явно, как в тот далекий день. Более того, ощущение это доставляло мне редкостное удовольствие. Я сливался с вечностью и радовался этому. Временами я думаю, что это подобно состоянию, какое бывает в момент перехода от жизни к тому, что мы называем смертью. Мы, должно быть, испытываем это в тот самый момент или сразу после него. Говорю так потому, что, сколько я ни видал умерших, одно и то же выражение было на лицах: "Ага, так вот что это такое! Если бы я только знал! Как жаль, что нельзя рассказать другим!" Даже мертвая птица или мышь выражают то же, хотя и не совсем так, как человек. Мои первые физические опыты -- или как там их можно назвать -- были такого рода, что могли бы происходить во сне или в момент пробуждения, но это не были сны, как не сон и то, что я сейчас сижу здесь с вами. Хорошо по мню, как однажды ночью ушел из дома. Наш дом, как и другие еврейские дома, выходил на утоптанную земляную площадку. Не могу сказать, в какое время это происходило. Но рынок уже опустел, лавки были заперты, за крыты ставни. Выбравшись из постели, я от крыл дверь. Было светло -- от луны ли, от звезд -- незнаю. ,.,,,., . .. ,..., ",.,-",, Через дорогу от нас стоял дом. Крестьяне обычно кроют хаты соломой, в то время как еврейские дома крыты дранкой. Нет надобности говорить, какие низкие крыши в крестьянских хатах. Когда я ступил на крыльцо, то увидал нечто, сидящее на крыше этой хаты напротив. Мне показалось, что это человек и в то же время не совсем. Во-первых, у него не было ни рук, ни ног. Во-вторых, он не стоял на крыше, но и не сидел на ней. Он парил в воздухе. Он не произнес ни слова, но я понимал, что он зовет меня, и я знал, что пойти с ним -- это все равно что пойти туда, куда ушли мои умершие брат и сестра. Однако я чувствовал неудержимое желание идти за ним. Испуганный, я стоял в нерешительности, не веря собственным глазам. Внезапно я осознал, что человек этот -- или монстр -- начал бранить меня, не нарушая тишины, и что он спускает заступ, чтобы затащить меня на крышу. Заступ этот был и не заступ вовсе, а нечто выросшее прямо из его тела. Что-то вроде языка, но такое длинное и широкое, что не могло бы поместиться во рту. Оно вытянулось и было так близко, что могло схватить меня в любой момент. В ужасе бросился я в дом, с воплями и рыданиями. Домашние мои проснулись. Мне дули в лицо, бормотали что-то, отгоняя злых духов. Мать, отец, Ципа, Ион-кель -- все стояли босиком и в исподнем -- спрашивали, почему я плачу так безутешно, но я не мог, не хотел им отвечать. Я понимал, что не смогу подобрать верных слов, что они не поверят мне, а потому не лучше ли не говорить вовсе. С тех самых пор у меня появился дар ясновидения. Вещи сами выдавали мне свои секреты. В дневное время я часто видел тени на стенах дома, -- тени, не связанные с феноменом светотени. Иногда две тени проходили навстречу друг другу. И одна проглатывала другую. Некоторые из них были высокого роста, головой касались потолка -- если это можно назвать головами. Другие -- маленькие. Иной раз я видел их на полу, иной раз -- на стенах домов, просто в воздухе. Они всегда были заняты -- приходили, уходили, торопились. Страшно редко кто-нибудь на мгновение останавливался. Я говорил сегодня, что это были не то духи, не то привидения, но это только одно название. Еще припоминаю -- среди них можно было различить мужские и женские особи. Я не боялся их. Правильнее сказать, мне было странно и любопытно. Однажды ночью, лежа в постели, когда мать уже погасила огонь и только лунный свет пробивался сквозь ставни, я вдруг услыхал тихое шуршание. Как это описать? Это было подобно тому, как дрожит сухой пальмовый лист, как колышутся ветки ивы, как бежит вода, и было там еще что-то, чему нет названия. Стены загудели, затряслись, особенно углы, а очертания, тени, которые до тех пор показывались мне только днем, теперь сбивались в толстые клубки и кружились в вихре. Они сновали туда-сюда, собирались в кучки по углам, мчались вверх по лунному лучу, потом вниз, проходя сквозь пол. Кровать начала вибрировать. Все вокруг меня было в какой-то суете, и даже солома в моем тюфяке, казалось, ожила. Было очень страшно, но крикнуть я не смел, потому что боялся, что меня накажут. Когда я стал постарше, то думал, что эта вибрация могла бы быть результатом землетрясения, но когда я позже расспрашивал, не было ли в этих краях землетрясения, никто этого не помнил. Не знаю, бывали ли в Польше вообще землетрясения. Шум и суета в ту ночь продолжались довольно долго. Вы скажете, что мои ночные приключения на улице и в комнате -- просто сны и ночные кошмары, но уверяю вас, что это не так. Когда я подрос, эти видения, или как их там еще назвать, прекратились, но развилось нечто другое. Мне стали нравиться девушки -- и еврейские девушки, и шиксы тоже. Постепенно я осознал, что, если я думаю о какой-то девушке достаточно долго и напряженно, она сама приходит ко мне, будто ее тянет магнитом. Я не таков, чтобы приписывать себе какие-то необычные силы. Скорее, я рационалист. Знаю, бывают совпадения, которые по теории вероятностей не могут произойти. Когда я запускаю дрейдл1, и он падает одной стороной пять-шесть раз, можно допустить, что это произошло случайно. Когда же я запускаю дрейдл десять раз и он падает по-прежнему на одну грань, случайности тут уже нечего делать. То же и с девушками. Происходило это так: я мысленно приказываю ей прийти туда-то и тогда-то, и она приходит. Доказать это я не могу. Даже не всегда я могу провести опыт с дрейдлом. Эти силы необычайно склонны обижаться. Они очень капризны и терпеть не могут, чтобы их исследовали с помощью пера и бумаги. Должен добавить, что они ненавидят науку и ученых. Поверьте, что даже в моих собственных ушах все это звучит как нонсенс. Кто они такие, эти силы? Живые ли они? Почему ненавидят науку и статистику? Это смахивает на обман, и меня неоднократно называли лжецом. Я и сам когда-то считал медиумов обманщиками, раз они не могут продемонстрировать свою силу в тот момент, когда их контролируют, так сказать, научно. Да, но наши органы чувств капризны, они в каком-то смысле антинаучны. Морис, если вам прикажут спать с женщиной в присутствии десяти профессоров со всевозможными измерительными приборами и кинокамерой, то вы, наверное, не будете таким уж Дон-Жуаном. А что было бы с Гете или Гейне, если бы их посадили за стол в окружении толпы ученых, вооруженных измерительной техникой, и приказали создать щедевр? Можно играть на скрипке, на освещенной сцене, перед сотнями людей, но это еще вопрос, Бетховен или Моцарт -- смогли бы они написать что-нибудь стоящее при таких условиях? Многое из того, что я умею, мне приходилось показывать и перед большой аудиторией и даже под строгим контролем, но должен сказать, что наиболее замечательные вещи происходили, когда я бывал один. Никто не наблюдал за мной и нечего было бояться, что меня поднимут на смех. Застенчивость -- ужасающая сила, чаще негативная. Многие мужчины охотно ходили бы в бордель, если б не боялись, что с проституткой станут импотентами. Почему оккульт- ные силы должны быть менее капризны, чем гениталии? На сегодняшний день я могу гипнотизировать прямо перед публикой. Но я должен был научиться этому. Я поборол ужас перед неудачей, но не окончательно. Если ударить кулаком по столу, стол ответит на этот удар. То же самое верно и при мысленных соприкосновениях. Каждый гипноз имеет свои контргипнозы. Если я боюсь не заснуть, то буду лежать и бодрствовать всю ночь, и если ученые с других планет нанесут мне визит, то решат, что я не сплю никогда. Почему так трудно быть хорошим актером на подмостках? У себя дома каждая женщина Сара Бер-нар. И ученых я видывал, которые перед большой аудиторией не могли связать двух слов, хотя в своей области были специалистами мирового класса. Я умею делать вещи, которые мне интересны и убеждают меня, что я могу господствовать над душой другого человека, даже если я его едва знаю -- быть может, он когда-то раз-другой взглянул на меня. А успех у женщин меня просто пугает. Что же это, если не гипноз? По моей теории, существует язык, с помощью которого души общаются непосредственно. Однако гипнотические силы нашего сознания ограничены. Не думаю, что я смог бы загипнотизировать дрейдл. Может быть, я гипнотизирую свою руку, пускающую волчок таким образом, чтобы он упал согласно моему приказу. Кто скажет, что гипноз -- не биологическая сила? Или психическая? Или магнетизм -- это и есть гипнотизм? Быть может, Господь Бог -- гипнотизер такой необычайной силы, что он сказал: "Да будет свет!" -- и свет есть. Я слыхал про женщину, которая приказывала стулу идти, и стул ходил от стены к стене и даже танцевал. Призраки приподнимают тарелки, а потом разбивают их, перетаскивают камни, открывают запертые двери. Однажды ко мне пришла женщина. Она поклялась всем святым, что у нее было, что однажды, войдя в кухню, она увидела, как кастрюля поднялась, некоторое время повисела в воздухе, а потом плавно опустилась к ее ногам. Это была почтенная женщина, вдова адвоката, мать взрослых детей, умная, образованная. У нее не было никаких причин выдумывать эту историю. Пришла она в надежде, что я смогу разобраться в этом происшествии. Оно тяготило ее много лет. Она сказала, что кастрюля не упала к ее ногам, а медленно спланировала. После этого она боялась ее. Женщина опасалась, что кастрюля выкинет еще какую-нибудь штуку, но кастрюля была как и все остальные. Женщина плакала. Может быть, это привет от ее покойного мужа? Она просидела у меня часа два, ожидая, что я как-то разъясню все это, но единственное, что я смог ей сказать -- что кастрюля действовала не по своей воле, а какая-то сила -- невидимая рука -- подняла ее и опустила. Помню, как она спросила: "Быть может, кастрюля хотела пошутить? " -- Если эта история верна, мы должны пересмотреть все наши ценности, всю концепцию мира, -- сказал Файтельзон. -- А все-таки почему кухонный горшок ни разу не поднялся в воздух в присутствии физика, или химика, или, на худой конец, фотографа с камерой? Как же это так, почему чудеса случаются в таких вдовьих кухоньках? Почему такое не случается в кухне, где много поваров? Может, кастрюли тоже застенчивы? В половине одиннадцатого Эльбингер заявил, что ему пора, у него свидание. Я хотел уйти вместе с ним, но Файтельзон упрашивал, и я остался. Закурив сигару, Файтельзон заговорил опять: -- Этот наш герой -- большой ипохондрик. Он сам себя гипнотизирует, уверяя, что страдает от дюжины болезней. Он убежден, что не спит годами. У него язва. Полагаю, он импотент. Женщины без ума от него, но он практически невинен. История человечества -- это история гипнотизма. По моему глубокому убеждению, каждая эпидемия -- массовый гипноз. Когда газеты пишут, что в городе инфлюэнца, люди начинают умирать от инфлюэнцы. Я и сам нахожу у себя все признаки безумия. Я совсем не могу читать. Уже к концу первой фразы я зеваю. От женщин я просто заболеваю. Их болтовня докучает мне. Вот, к примеру, Селия. Она приходит сюда на час-другой, и все время она будет молоть чепуху. А Геймл вообще гомосексуалист. Временами мне кажется, что и я тоже. Не бойтесь, к вам я не буду приставать. Снова зазвонил телефон. Файтельзон не подходил. Он стоял и смотрел на меня, смотрел как-то иначе -- отеческим взглядом. Когда телефон замолчал, он продолжал: "Это Селия. Я вижу, вы утомлены. Если хотите, идите домой. Цуцик, не оставайтесь в Польше. Катастрофа приближается, и это будет похуже, чем во времена Хмельничины. Если можете получить визу -- даже туристскую визу -- бегите. Счастливых праздников ". Телефон так и звонил не переставая, и Фай-тельзон снял трубку. Стояла такая тишина, что я слышал эхо собственных шагов. На Лешно подъезд был заперт. Дворник долго не открывал, что-то ворча себе под нос. Поднявшись по неосвещенной лестнице, я постучал в дверь. Открыла Текла и с порога сказала: -- Вам звонила мисс Бетти, наверно, раз сто. -- Спасибо, Текла. -- Вы не пошли в синагогу в такой большой праздник? -- упрекнула она. Я не нашелся что ответить. Прошел к себе. Разделся и лег, не зажигая света. Но заснуть не мог. Что мне остается после того, как истрачу те несколько злотых, что сейчас у меня в кармане? Как заработать? Я был удручен всем этим. Файтельзон хотя бы читает лекции, и благодаря этому у него есть минимальный заработок. Он принимает деньги от Селии, от других женщин. И за квартиру в муниципальном доме он платит лишь тридцать злотых. А я взвалил на себя ответственность за больную девушку. Наконец я крепко заснул. Пробуждение мое было внезапным. Звонил телефон. Наручные часы показывали четверть второго. Слышно было, как прошлепала босыми ногами Текла. Она открыла дверь и прошипела: "Это вас". Возмущение было в ее голосе: еврей не должен осквернять самый светлый день в году. Я вылез из постели и в коридоре натолкнулся на Теклу. На ней была только ночная сорочка. Я взял трубку. Звонила Бетти. Голос был хриплый, сварливый, какой бывает во время ссоры: -- Ты должен сейчас же прийти в отель. Я звоню в Йом-Кипур, посреди ночи. Это не пустяк. -- Что такое? -- Дозваниваюсь, тебя целый день. Где ты шляешься в Йом-Кипур? Я не сомкнула глаз прошлой ночью и ни на минуту не прилегла се годня. Сэм очень болен. Ему надо делать опе рацию. Я ему все про нас рассказала. -- Что с ним? Зачем было говорить ему? I -- Прошлой ночью он встал в туалет, но не смог помочиться. Были такие боли, что я вы звала скорую помощь. Они спустили мочу катетером, но он хочет оперироваться. Ло житься в больницу здесь не желает. Сэм на стаивает, чтобы мы вернулись в Америку, к его доктору. Здешний врач считает, что у него слабое сердце и операцию он не перенесет. Дорогой, у меня такое чувство, что ему уже не помочь. Сэм отозвал меня в сторонку и гово рит: "Бетти, игра сыграна, но я хочу позабо титься о тебе". У него был такой голос... Я не выдержала. Рассказала ему всю правду. Он -- хочет поговорить с тобой. Садись на извозчика и давай прямо сюда. Он теперь как отец мне -- ближе, чем отец. Я понимаю, сейчас Йом-Ки-пур, но время не ждет. Ты придешь? -- Да, разумеется, но не надо было говорить ему. -- Мне вообще не надо было на свет родить ся! Скорее же! -- И она положила трубку. Я стал поспешно одеваться, но в спешке вещи выскальзывали из рук. Оторвалась пуговица и закатилась под кровать. Пытаясь найти ее, я нагнулся и разбил лоб. В комнате было тепло, но меня била дрожь. Аккуратно закрыв за собой дверь, я осторожно спустился по темным ступеням. Второй раз за эту ночь я позвонил, и дворник опять отпер мне. На улице было мокро -- вероятно, прошел дождь. Кругом ни души. Я стоял на обочине тротуара, надеясь поймать такси. Вскоре стало ясно, что так можно простоять всю ночь -- и ни одна машина не появится. Тогда я решил идти по Белянской по направлению к Краковскому предместью. Прошел только один трамвай, и тот мне навстречу. Я уже не шел, а бежал. Вот и отель. Портье дремал перед конторкой с ключами. Я постучал в дверь к Бетти. Ответа не было. Снова постучал, и Бетти открыла. На ней была пижама, на ногах шлепанцы. Лампы сияли с необычайной яркостью. Сэм лежал на двух подушках, с закрытыми глазами. Казалось, он спит. Из-под одеяла спускался тонкий шланг прямо в судно. Бетти выглядела измученной: лицо вытянулось, бледное, волосы в беспорядке. -- Почему так долго? -- прошептала Бетти, и шепот ее походил на рыдание. * ->* - - --м --. ->- -- Не было извозчика. Бежал всю дорогу. -- Ох! Он только что заснул. Принял таб летку. -- Почему столько света? -- Не знаю. Сейчас все погашу. Не понимаю, что со мной творится. Одно несчастье за дру гим. Посмотри на мои глаза. Идем-ка! Бетти схватила меня за руку и потащила к окну. Жестами показала, чтобы я молчал. Начала говорить шепотом, временами переходя на крик. Похоже, в ней скопилось так много слов, что она не в силах удерживать их в себе. -- Я начала звонить с десяти утра и звони ла до ночи. Где ты был -- все у своей Шоши? Цуцик, у меня никого нет здесь. Только ты. Знаешь, Сэм -- святая душа. Никогда бы не подумала. О, если бы я знала. Была бы с ним нежнее. Должно быть, я стала верующей. Бо юсь только, что слишком поздно. У него было носовое кровотечение. Завтра здесь консили ум. Я позвонила в американское консульство, и все устроилось. Предлагают поместить его в частную клинику, там врачи лучше, но он хо чет только в Америку. Вчера вдруг подозвал меня и говорит: "Бетти, я знаю, ты любишь Цуцика, и незачем отрицать это". Я так была поражена, что призналась во всем: заплакала, а он поцеловал меня и назвал "дочкой ". У Сэма есть дети, но мать настроила их против отца. Они таскали его по судам, пытаясь заполучить наследство еще при его жизни. Погоди, он просыпается. ,- ,л Сэм поднял голову и прокашлялся: ^ -- Бетти, где ты? Почему так темно? Она подбежала: -- Сэм, милый! Я надеялась, что ты поспишь подольше. Цуцик здесь. -- Цуцик, подойдите сюда. Бетти, зажги свет. Пока я еще дышу, не хочу лежать во тьме. Цуцик, вы видите, я очень болен. Я хочу поговорить с вами, как отец. У меня два сына, оба адвокаты, но никогда в жизни они не обра щались со мной как с отцом. Хуже, чем с по сторонним. Есть у меня зять, но и он не лучше. А с ним и дочь стала ведьмой. Мне уже давно не очень-то хорошо. Неожиданно навалилась старость -- сердце, желудок, ноги, -- все сразу. По двадцать раз на дню я бегаю -- простите! -- в туалет, но помочиться не могу. В Нью-Йорке у меня свой врач. Каждые три месяца он проводит обследование, назначает массаж. Он против операции -- считает, что сердце не выдержит. Здесь, в Варшаве, у меня не было врача. Да и театр отнимал у нас столько сил, что я все за бросил. Мой доктор запретил мне пить -- вис ки раздражает простату, это нехорошо для мочевого пузыря, и одно из двух... -- но ведь не хочется же думать, что я уже сыграл в ящик. Берите стул, садитесь. Вот этот. И ты тоже, Бетти, милая. О чем это я говорил, а? Да, боюсь, что Бог уже хочет призвать меня к себе. Он, вероятно, стал бизнесменом и хочет, чтобы Сэм Дрейман его консультировал. Раз пришло время, надо идти. Если даже операция пройдет благополучно, я все равно проживу недолго. Я думал, что здесь потерял в весе, а оказалось, прибавил фунтов двадцать. Как тут будешь соблюдать диету? Мне по вкусу здешние блюда, -- все приготовлено так по- домашнему. Ну да ладно... .-> л-J -.' -"- Сэм закрыл глаза, помотал головой, снова открыл и продолжал: -- Цуцик, сегодня Иом-Кипур. Я думал, буду в состоянии пойти в синагогу. Есть тут одна, на Тлбмацкем, не хуже, чем у хасидов на Налевках. Купил места. Но человек предполагает, а Бог располагает. Буду откровенен -- если мне суждено уйти, не хочу оставлять Бетти на произвол судьбы. Знаю про вашу связь -- Бетти призналась мне. Да и прежде о ней знал. В конце концов, она молодая женщина, а я старик. Когда-то и я был настоящим мужчиной, мог быть о-го-го еще каким любовником, мог устроить ад для женщины из женщин, но когда тебе за семьдесят и у тебя повышено давление, ты уж не тот. Она винит себя за то, что принесла вам несчастье. Я тоже надеялся, что пьеса будет иметь успех, да видно не суждено. Много слишком было болтовни. Послушайте теперь меня, не перебивайте, очень прошу, и подумайте над тем, что я скажу. Вы -- бедный молодой человек. Вы -- талантливы, но талант подобен алмазу -- его надо шлифовать. Я знаю, что вы связаны с какой-то больной, недоразвитой девушкой. Она тоже бедна, и что тут еще скажешь? Два трупа пустились в пляс. Здесь, в Польше, ждать добра не приходится. Эта скотина Гитлер скоро будет здесь со своими наци. Будет война. Американцы помогут, как это было в последнюю войну, но сначала наци расправятся с евреями: евреи будут истреблены. Еврейская пресса уже встревожена. Никто не издает книг, а то, что ставят на сцене, -- отвратительно. Как вы будете делать жизнь? Писатель тоже должен кушать. Даже Моисею приходилось есть. Об этом говорится в Святых книгах. Цуцик, Бетти тебя любит, да и ты, как я погляжу, не слишком ее ненавидишь. Я собираюсь оставить ей много денег -- сколько именно, скажу в другой раз. Я хочу сделать дело с вами -- хорошее, стоящее дело. Неизвестно, что со мной будет. Наверно, оставлю этот мир, хотя, если Бог захочет, может, протяну еще год-другой. Если мне удалят простату, я уже не человек -- полчеловека. Вот мой план: я хочу, чтобы вы поженились. Я хочу учредить попечительский фонд. Адвокат вам все объяснит потом. Вы не будете паразитом, которого кормит жена. Напротив, будете сами содержать ее. Прошу только об одном: пока я жив, пусть Бетти останется моим другом. Я буду вашим издателем, менеджером -- все, что хотите. Напишите хорошую пьесу -- поставлю ее. Будет книга -- издам ее или поручу это другому издателю. Я стану для вас таким агентом. Вы будете мне как сын, а я буду вам отцом. Я найму людей, которые все сделают как следует. -- Мистер Дрейман... -- Знаю, знаю, что вы скажете. Вы хотите знать, что будет с девушкой. Как там ее зовут? Шоша? Не думайте, что я оставлю ее на произ вол судьбы здесь, в голодной Варшаве. Сэм Дрейман этого не сделает. Возьмем ее в Аме рику. Она больна и нуждается в лечении, -- быть может, ей нужен психиатр. Консул -- мой друг, но всему есть предел -- он не смо жет выдать ей постоянную визу. Существует квота, и даже президент не в состоянии ее -- обойти. Но я уже придумал, что мы сделаем. Мы возьмем ее с собой как горничную. Она не будет ничьей горничной. Если ее выле чат -- для нее это будет в тысячу раз лучше, чем стать вашей женой и тут, в Польше, уме реть с голоду. Вы только согласитесь, чтобы Бетти могла оставаться мне другом, не бро сала меня одного, если вы там поцелуете вашу Шошу или еще что-нибудь такое. Так я говорю, Бетти? * -- Да, Сэм, милый, все, все правильно, все, что ты скажешь. -- Слышите? Это мой план. И ее, конечно, тоже. Только вот еще что -- надо быть в Аме рике как можно скорее. Поэтому решать надо быстро. Если вы говорите "да ", сразу надо по жениться, если "нет", мы скажем "гуд бай ", и да поможет вам Бог. *&-* - * i^r'*rs?- -~ ifi- Сэм Дрейман закрыл глаза. Немного погодя он сказал: -- Бетти, уведи его к себе. Мне надо... -- и он что-то забормотал по-английски, я не смог разобрать. :  - -х .- Прямо в коридорчике, соединяющем обе комнаты, Бетти бросилась целовать меня. Лицо ее было мокрым от слез, и мое тоже стало мокрым. Она прошептала: "Муж мой, это Божий промысел ведет нас ". Открыв дверь в свою комнату, она пропустила меня и ушла назад к Сэму. Свет она не зажигала. Я постоял в темноте. Потом опустился на диван, едва ли соображая что-либо. Конечно, Бетти могла вернуться в любую минуту. Но она, видно, ушла надолго. Было темно, но казалось, вот-вот начнет светать. Постепенно я начал обдумывать положение. Если соглашусь, передо мной откроются такие перспективы, о которых я и помышлять не смел. Американская виза и возможность писать, не думая о деньгах! И Шошу можно взять с собой. Внутри у меня все смеялось и ликовало. Позже, в зрелом возрасте, говорил я себе, женюсь на девушке, похожей на мою мать, -- она будет религиозной, из приличной семьи, настоящая еврейская девушка. Мне всегда было жаль тех мужчин, чьи жены вели себя слишком вольно. Эти мужчины спят со шлюхами и поэтому не могут быть уверены, что их дети -- действительно их собственная плоть и кровь. Такие женщины бесчестят свой дом. А теперь и мне предстояло одну из таких взять в жены. Бетти рассказывала мне про свои приключения в России и в Америке тоже. Это запало в память. В революцию у нее были романы и с красноармейцем, и с моряком, и с директором бродячей актерской труппы. Потом она продала себя за большие деньги Сэму Дрейману. У нее не только гадкое прошлое. И сейчас Сэм Дрейман обусловливает наш контракт тем, что Бетти должна остаться его подругой, пока он жив. "Беги! -- кричало что-то у меня внутри. -- Иначе погрязнешь в такой трясине, что не сможешь выбраться. Тебя волокут в бездну! Беги!" Это был голос моего отца. В предрассветной дымке я видел его высокие брови и пронзительные глаза. "Не по- зорь меня, не позорь свою мать и всех остальных предков. Все твои поступки известны на небесах". Потом голос начал бранить меня: "Язычник! Предатель Израиля! Видишь, что бывает с теми, кто отрицает Всемогущего! Ты возненавидишь это, отвернешься от этого, ибо это окаянство! Скверна!" Меня трясло. С тех пор как отец умер, я никогда не мог представить его лица. Он никогда не приходил и во сне. Смерть его была для меня таким потрясением, что у меня наступило нечто вроде амнезии. Часто перед сном я просил его явиться ко мне или дать мне какой-нибудь знак, но мольбы мои оставались без ответа. И вдруг вот он, стоит позади дивана. Прямо здесь! В комнате у Бетти. И именно в Судный день. Величественный, сияющий, он, казалось, излучает собственный свет. Мне припомнилось, как сказано в Мидраше про Иосифа: "Когда он собирался согрешить с женой Потифара, отец его, Иаков, предстал перед ним". Такие видения бывают только в минуты великих бедствий. Я встал. Глаза мои широко раскрылись. "Отец, спаси меня!" И пока я молил так, образ его исчез. Открылась дверь. -- Ты спишь? -- спросила Бетти. ; Я не сразу смог ответить. -- Нет. > -- Зажечь свет? -- Нет, нет. -. .. -_, -. -- Что с тобою? Сегодня для меня не только Йом-Кипур. Перед твоим приходом я тут прикорнула на тахте, и ко мне приходил отец. Он выглядел, каким я его запомнила, даже еще красивее. Глаза его лучились. Проклятые убийцы целились в лицо, разнесли череп, но во сне он стоял передо мною как живой. Ну лад но, какой твой ответ? Я только мог произнести: -м'-н-. *: -- Не теперь. -- Если ты меня не хочешь, не стану приста вать к тебе. У меня еще осталась кое-какая гордость. Надо быть прямо святым, чтобы все так устроить, как нам Сэм предлагает. Но если тебе зазорно быть моим мужем, скажи толь ко, и я не стану бегать за тобой. Всякое бывало со мной раньше, но тогда у меня никого не было и я не была ни с кем и ни с чем связана. Просто у меня горячая кровь. Эти все мужчи ны, в сущности, не были даже близки со мной. Клянусь, я их всех давно позабыла. Не узнаю даже, если встречу на улице. Зачем только я, дура, тебе про них рассказывала. Язык мой -- враг мой. -- Бетти, Шоша умрет, если я так с ней по ступлю. -- Что? Да она вылечится в Америке, а здесь-то как раз умрет от голода. Все их дома провоняли грязью и нищетой. Вид у твоей Шоши -- краше в гроб кладут. Сколь ко еще можно так жить? Я вообще не хочу замуж -- ни за тебя, ни за кого другого. Это все Сэм затеял. Настоящий отец не мог бы быть добрее. Скорее дам отрубить себе руку, чем его оставлю. Ты уже знаешь, я го ворила, он теперь и не мужчина вовсе. Все, что ему нужно, -- чтобы его поцеловали, по гладили, сказали доброе слово. Если не со- -- гласен на это -- скатертью дорожка. Ведь я же согласилась взять к себе в дом Шошу, дурочку эту, так уж не позволить такого Сэму -- это слишком. Ты и мизинца его не стоишь, идиот проклятый. Она ушла, хлопнув дверью. И почти тотчас же вернулась: -- Что сказать Сэму? Отвечай прямо. -- Ладно, пускай мы поженимся. -- Это твое твердое решение, или ты опять морочишь мне голову? Если ты собираешься следить за мной, сгорая от ревности, и будешь считать меня продажной шлюхой, лучше ра зойтись сразу. -- Бетти, раз я смогу заботиться о Шоше, можешь быть с Сэмом. -Г -- Что это ты вообразил себе -- по-твоему, я поставлю охрану у твоего ложа, как султан из "Тысячи и одной ночи"? Знаю, тебя влечет к ней. Готова принять и это. Но потребую того же и от тебя. Прошли времена, когда мужчи на позволял себе всякое свинство, а женщина оставалась рабыней. Сколько бы Сэм ни про жил -- пусть Бог дарует ему долгие годы, -- он заслужил это, -- все мы будем жить вместе. Постарайся думать о нем как об отце. В сущ ности, так это уже и есть. Я еще не оставила мысли о театре -- хочу попробовать еще ра зок. Попробуем поставить там твою пьесу. Никто не будет нас дергать и торопить. А что ты там будешь крутить со своей Шошей, волнует меня как прошлогодний снег. Со мневаюсь, в состоянии ли она вообще быть женщиной. Или ты уже? Было у тебя с ней что-нибудь? -- 'is---Нет, нет. * -- Да ладно, не может же львица ревновать к мухе. Добавлю только, что, пока Сэм жив, пусть он живет сто двадцать лет, я не посмотрю ни на кого другого. Могу поклясться в этом перед черной свечой1. -- Не надо клясться. := лл/мтра ?>' -- Нам следует пожениться сразу же. Что бы там ни было, хочу, чтобы Сэм присутство вал. -- Да. * -.: г. <..-;'.-* -- Знаю, у тебя есть мать и брат, но нельзя откладывать. Если все будет хорошо, мы и их возьмем в Америку. V -- Благодарю тебя, Бетти, спасибо. -- Цуцик, все будет гораздо лучше, чем ты себе представляешь. Хватит уже грязи. Я хочу отмыться и начать сначала. Когда я тебя вижу, я сама не своя. У тебя миллион недостатков. Но есть в тебе что-то, что притягивает меня. Что это? Скажи. -- Почем я знаю, Бетти. г *><* -f*-, . -^ : с -- Когда я с тобой, все интересно. Без тебя я несчастна. Иди же сюда, поздравь меня, ска жи: "Мазлтов!" 1 "Буципа декардинута" (арамейск,} согласно каббалистическим представлениям, "черная свеча" -- мистическая, изначальная субстанция, начало, лежащее в основе творения, ассоциируется со Святая Святых Иерусалимского Храма. Клятва черной свечой считается самой страшной и обязательной из всех КЛЯТВ. "; *--*-""- :-' s,>,---", -*,,.ъ-^-...ъ: j-г Я крепко заснул на том же диване, в комнате у Бетти. Когда я открыл глаза, Бетти стояла передо мной: "Вставай, Цуцик!" Она была растрепана и выглядела растерянной. Трещала голова, и я не сразу сообразил, где нахожусь и зачем. Было совсем светло. Бетти склонилась надо мной с материнской нежностью: -- Сэма забирают в больницу. Я поеду с ним. г? -- Что случилось? -- Нужна немедленная операция. Где тебя потом найти? Оставайся-ка лучше здесь, в этой комнате. Тогда я смогу позвонить. -- Хорошо, я останусь, Бетти. ^: -- Ты помнишь наш уговор? "* -Да. -- Помолись за него. Не хочу его потерять. Если, Боже упаси, что-нибудь случится, я ос танусь одна на свете. -- Она наклонилась и поцеловала меня в губы. Потом продолжа ла: -- Карета скорой помощи ждет внизу. Если уйдешь, оставь ключ у портье. Хочешь пойти к Шоше, иди. Но с Селией порви раз и навсегда. Не хочу быть пятым колесом в те леге. Было б лучше, если б ты простился с Сэ мом, но не хочу, чтобы он знал, что ты провел здесь ночь. Скажу, что ты ушел домой. Помо лись за нас! Бетти ушла. А я остался сидеть на диване. Взглянул на свои часы. Они остановились, наверно, часа в четыре. Снова закрыл глаза. Со слов Бетти я так и не понял, сделал Сэм новое завещание или только собирается. Даже если сделал, семья опротестует его. Я ужаснулся. Куда завели меня эти размышления? Денеж ные расчеты всегда претили мне. Никогда не приходило мне на ум жениться из-за денег или других практических соображений. Э т о в и з а, а не деньги, -- оправдывал я себя, -- страх попасть в лапы к наци. >510,; Но что-то еще злило меня. Что же? Порвать с Селией? Но Бетти не имеет права этого требовать, раз сама остается в качестве "мистрис " у Сэма Дреймана. Пойду прямо к Селии! Я провел по щеке -- отросла колючая щетина. Попытался было встать, но затекли ноги от этого спанья на диване. Над умывальником висело зеркало. Я поднял штору и уставился на свое отражение: бледное лицо, красные глаза, мятый воротничок. Затем подошел к окну и выглянул. Перед отелем машин не было. Скорая помощь уже увезла Сэма в больницу. Бетти даже не сказала в какую. Видно, было не слишком рано. Солнце светило вовсю. "Что сказать Шоше? -- спрашивал я себя. -- Она только поймет, что я женюсь не на ней... Она не переживет этого ". Я опять выглянул в окно. Пустые трамваи, дрожки без седоков. Казалось, даже нееврейские кварталы опустели в честь Йом-Кипура. Я надел пиджак, умылся, хотя и это запрещается в такой великий праздник, как Йом-Кипур, вышел. Стал спускаться по ступенькам. Мне незачем было торопиться. В первый раз я почувствовал, что Сэм близок и симпатичен мне -- он хотел того же, что и я -- невозможного. На пути попалась парикмахерская. Я зашел. Клиентов не было, и хозяин встретил меня с преувеличенной вежливостью. Он обернул меня белой простыней, как сава ном. Прежде чем брить, разгладил мне бо роду. - ,- -".? *" л*. '?;.* "*ь -- Ну и город наша Варшава! -- заговорил он. -- У этих "шини ", у жидков этих, Иом-Ки- пур, и весь город будто вымер. И это в сто лице, коронном городе Польского королев ства. И впрямь забавно! Он по ошибке принял меня за поляка. Я хотел было ответить, но, быстро сообразив, что мой акцент выдаст меня, кивнул только и произнес единственное слово, которое не могло меня скомпрометировать: "Так". -- Они расползлись по всей Польше, -- продолжал парикмахер. -- Города завшивели от них. Сначала они жили на Налевках, на Гжибовской, на Крохмальной, а теперь, как черви, расползлись по всей Варшаве. Пробрались даже в Виланов1. Одно только утешает -- Гитлер выкурит пархатых изо всех щелей. Меня затрясло. Он держал бритву прямо у горла. Я поднял глаза. На секунду его зеленые глаза встретились с моими. Уж не заподозрил ли он, что я еврей? ш -- Я вот что вам скажу, шановный пан. Эти те перешние евреи -- те, что бреются, говорят чис то по-польски и притворяются поляками, -- они даже хуже, чем прежние Шмули и Срули в длинных лапсердаках, с белыми бородами и пейсами. Те, по крайней мере, не лезли, куда их не просят. Сидели себе в лавках и раскачивались над своим Талмудом, как бедуины. Болботали на своем жаргоне, а если христианин попадал к ним в лапы, объегоривали его на несколько грошей. Зато они не ходили ни в театры, ни в кафе, ни в оперу. А эти, бритые, в пиджаках, -- от них все беды. Они заседают в нашем Сейме и заключают договоры с нашими злейшими врагами -- с литовцами, русинами, русскими. Все они -- тайные коммунисты и советские шпионы. Одного они хотят -- уничтожить нас, католиков, и передать власть большевикам, масонам и социалистам. В это трудно поверить, шановный пан, но ихние миллионеры заключили секретный пакт с Гитлером. Ротшильды его финансируют, а посредник у них Рузвельт. По-настоящему он не Рузвельт, а Розенфельд, крещеный еврей. Они как будто бы допускают и христианскую веру, но у них одно на уме -- развалить все изнутри и заразить все и вся. Вот так. А вы как думаете? Я пробормотал что-то нечленораздельное. -- Они приходят сюда бриться и стричься круглый год, а сегодня их нет. Йом-Кипур -- святой праздник даже для богатых. Больше половины магазинов закрыты сегодня -- и здесь, и на Маршалковской. Эти не пойдут в хасидские молельни, не наденут меховые шапки и молитвенные шали, как прежние жиды, -- ан нет, они наденут цилиндры и в собственном автомобиле поедут в синагогу на Тломацкем. Уж Гитлер вытурит их! Он обещал этим жидовским миллионерам, что сохранит их капиталы, -- но раз наци вооружены, он приструнит их всех! Ха-ха-ха! Пло- хо вот только, что он на нашу страну нападет. Но раз мы не можем сами очистить страну от заразы -- приходится позволять врагу сделать это. Что будет потом, никто не знает. Во всем виноваты протестанты. Они продали душу дьяволу. Они смертельно ненавидят Папу. А знаете, шановный пан, что и Лютер был тайным евреем? -- Нет. -1 -- Это установленный факт. Цирюльник дважды прошелся бритвой по лицу. Потом побрызгал одеколоном и при пудрил. Почистил пиджак, стряхнув с него двумя пальцами несколько волосков. Я рас платился и вышел. Рубашка взмокла от пота. Я припустился бежать, еще не сообразив, куда собираюсь идти. Не т, я не останусь в Пол ь- ше! Уеду любой ценой! На перекрестке меня сшиб автомобиль, и я упал. Это самый неудачный день в моей жизни. И я тоже про дал душу дьяволу. Пойти, что ли, в синагогу? Нет, не стоит осквернять святое место! В жи воте что-то урчало. Пот струился по лицу, по спине, боль разрывала мочевой пузырь. Если я не опорожнюсь сию же минуту, намочу все. А вот и ресторан. Я попытался войти, но дверь не поддавалась. Закрыто? Не может быть -- за столиками сидели и обедали, кельнеры разно сили еду. *'k = , Подошел человек с собакой на поводке и подсказал: -- Не к себе, а от себя! -- О, тысяча благодарностей! ^ Я спросил у кельнера, где туалет, и он указал 4Иа дверь. Но, подойдя к двери, я ее не увидел. Она исчезла как по волшебству. За столиками перестали есть и уставились на меня. Какая-то женщина громко рассмея лась. i\ ' . -'**' ; Подошел кельнер: -- Вот сюда, -- и он открыл передо мной дверь. Я подбежал к писсуару, но, как недавно Сэм Дрейман, не мог помочиться -- моча не шла. ГЛАВА ДЕВЯТАЯ Я не пошел к Селии -- провел Йом-Кипур с Шошей. Бася ушла в синагогу. Толстая поминальная свеча горела со вчерашнего дня и теперь почти не давала света. Разбитый и вялый, после перенесенной бессонной ночи, я валялся на постели прямо в одежде. Шоша сидела рядом. Она что-то говорила. Хотя голос ее я слышал, но о чем она говорит, уловить не мог. Должно быть, рассказывает про войну, тиф, голод, смерть Ипе. Шоша положила свою детскую ручку мне на грудь. Мы оба постились. То и дело я приоткрывал один глаз, чтобы посмотреть, как солнечный луч передвигается по стене. Спокойствие Дня Искупления разлилось вокруг. Было слышно, как щебечут птицы. Я принял решение и знал, что не отступлюсь, но было еще нечто, что я не мог объяснить ни себе, ни другим. Было ли это видение -- или галлюцинация -- появление отца? Или цирюльник отравил меня своими ядовитыми речами? Отвергнуть женщину, страстную, талантливую, которая к тому же имеет возможность взять меня в Америку, избавив от проклятой бедности и нацистской пули? Была ли это ревность к Сэму Дрейману? Такая уж огромная любовь к Шоше? Или проссо недоставало решимости огорчить Басю? Вопросы эти я задавал моему подсознанию, или надсозна-нию, но ответа не получил. Это как с человеком, который совершает самоубийство, -- объяснил я себе. Он нашел крюк в потолке, сделал петлю, подставил стул и до последней минуты не знает, зачем он это делает. Кто сказал, что в природе и человеческом обществе все можно выразить словами и для всякого действия должны быть мотивы? Уже давно я осознал, что литература только описывает события и характеры, а уж потом подыскивает оправдания для них. Все мотивации в беллетристике или очевидны, или неверны, j В конце концов я уснул. Проснулся лишь в сумерках. Последние лучи заходящего солнца отражались в чердачном окошке. Ко мне подошла Шоша: -- Ареле, ты славно поспал. > гл,? i -- А ты, Шошеле? -- О, я тоже спала. В комнате был полумрак. Свеча уже догорала. Пламя то поднималось вверх, то становилось таким крошечным, что едва был виден фитилек. Шоша заговорила опять: -- Прошлый год я ходила с мамеле в сина гогу вечером на Йом-Кипур. Мужчина с белой бородой трубил в рог. -- Да, я знаю. -- Когда на небе появятся три звезды, мож но есть. - . .- - . -- Ты проголодалась? -- Когда ты со мной, это лучше, чем есть. ;: Неожиданно для себя я произнес: r f ? * -- Шоша, мы скоро будем мужем и женой. После праздников. Я собрался предупредить Шошу, чтобы она пока ничего не говорила матери, но тут открылась дверь и вошла Бася. Шоша бросилась ей навстречу: "Мамеле, Ареле собирается жениться на мне сразу после Суккот!" Я и не подозревал, что у Шоши такой звонкий голос. Она повисла на матери и осыпала ее поцелуями. Бася положила молитвенники и теперь вопрошающе смотрела на меня. Радость и удивление были в ее глазах. -- Да, это правда, -- подтвердил я. .*-*'"*. Бася хлопнула в ладоши: -- Милосердный Господь слышал мои мо литвы. Весь день я стояла на ногах и молилась за тебя, доченька, и за тебя, Ареле, сын мой. Только Бог в небе знает, сколько слез пролила я за эти два дня. Доченька, свет очей моих, мазлтов! , , * ^ Они целовались, обнимались, раскачивались из стороны в сторону, не в состоянии оторваться друг от друга. Бася протянула ко мне руки. От нее исходил аромат поста, нафталина, в котором целый год пролежало ее платье, и еще чего-то, очень женского и праздничного, -- привычный аромат моего детства, когда, бывало, наша комната превращалась в женскую молельню перед первыми днями месяца Аба. БасрАн голос тоже зазвучал громче и выше. Она заговорила на простонародном языке жаргонных молитвенников: -- Это все на небесах, на небесах. Это счаст ливейший день в несчастной моей жизни. По моги же нам, Боже! Мы много страдали. Отче, позволь дожить до радости повести мое перворожденное дитя под свадебный венец. -- Бася воздела вверх руки. Она вся лучилась материнским счастьем. Шоша расплакалась. Бася всплеснула руками и воскликнула: > -- Что же это со мной?! Он же постился весь день, сокровище мое, милый мой наслед ничек! , Она бросилась к буфету и вернулась с графином вишневой наливки. Наливка эта стояла, должно быть, много лет, ожидая подходящего случая. Мы чокались, пили и целовались. Шоше тоже немного налили. Когда она целовала меня, это уже не были детские поцелуи. Даже губы у нее стали как у взрослой женщины. Открылась дверь, и на пороге возникла Тайбеле -- хорошенькая, в новом платье. Мы уже виделись здесь с нею на Рош-Гашоно -- она пришла тогда, чтобы провести праздники с матерью и сестрой. Тайбл, высокая, темново лосая, с карими глазами, походила на отца. Ей было только три года, когда они переехали из нашего дома, но она помнила меня и называла Ареле. На Рош-Гашоно Тайбл принесла кусок ананаса, чтобы произнести над ним празднич ное благословение. Услыхав новости, она только спросила: , ^.^- -- Ареле, это правда? -- И, не дожидаясь ответа, обняла меня, крепко сжала и принялась целовать. -- Мазлтов! Мазлтов! Вот это да! И именно в Йом-Кипур! Так ли, этак ли -- сердце подсказывало мне -- Ареле, у меня никогда не было брата, -- и вот теперь ты мой брат, даже ближе, чем брат. Когда тателе услышит... он тогда... .- - ..*= "* , i-. Тайбл бегом бросилась к двери, прямо рысью, на высоких каблуках. Бася спросила: -- Куда это ты так