спешишь? -- Позвонить тателе. -- Тайбл опять появи лась в дверях. -- Зачем это? Почему такое счастье надо с ним делить? -- Бася прямо-таки орала на дочь. -- Он покинул нас, больных и нищих, и ушел к этой потаскухе, сгореть бы ей в аду дотла. Это не отец, а убийца. Если бы вы с ним остались, давно бы подохли с голодухи. Это я, я одна кормила вас, отдавала вам последние силы, чтобы вы не умерли. Боже милостивый, Отец наш небесный! Ты знаешь правду! Это из-за него, негодяя, и его грязных похожде ний мы потеряли Ипе -- теперь она, наверно, в раю, со святыми. -- Бася говорила все это только Шоше и себе, потому что дверь за Тай- беле давно закрылась. Шоша поинтересовалась: -- Куда она пошла звонить? Разве гастро ном сегодня открыт? -- ;/ ';-": ~* м*г**- * -- Пусть ее звонит. Пусть подлизывается к нему, старому развратнику. Что до меня, то он такой же трефный, как свинья. Не хочу ви деть его. Он не был вам отцом, когда вы голо дали, хворали и выхаркивали легкие, и не хочу я, чтобы он был отцом теперь, когда удача по вернулась к нам, пусть она с нами останется. Шошеле, что же ты стоишь, как дурочка? По целуй его, обними! Он уже все равно что муж твой, а мне он дорог, как собственное дитя. Ни когда мы не забывали его, никогда. Не знали, где он, и даже жив ли он, так много молодых людей погибло во всех этих войнах. А когда -- Лейзер принес хорошие вести и мы узнали, что он жив и пишет для газет, в нашем доме был все равно что праздник. Как давно это было? Все спуталось в голове, и я не знаю, что и когда. Это я, я поведу тебя под брачный венец, а не твой жестокосердный отец. Ареле, дитя мое, да вознаградит тебя Господь за ту радость и счастье, которые ты дал нам сегодня. -- Бася зарыдала, и Шоша плакала вместе с ней. Немного погодя Бася, надев фартук, загремела в к^не кастрюлями, горшками, тарелками. Пара цыплят, которых зарезали для капойрес в канун Иом-Кипура, была заранее приготовлена, и Басе только оставалось разрезать их на куски, подать халу и хрен. Она забыла подать фаршированную рыбу и весь оставшийся вечер сокрушалась из-за этого. Склонившись ко мне, Бася приговаривала: -- Ешь, дитя мое, ешь. Ослабел небось, бедный, от долгого поста. Что до меня, то я и не заметила, что пощусь -- так тяжело было на душе. Такое мне не впервой. Сколько раз приходилось ложиться в постель, не прогло тив ни куска. Ешь, Шошеле, ешь, невеста моя! Господь внял твоим мольбам. Наши благочес тивые предки просили за тебя перед Госпо дом. У нас сегодня не конец Йом-Кипура, нет, для нас сегодня начинается Симхес-Тойре. Что с Тайбеле? Почему ее нет так долго? Он ее за дочь не считает, а она бегает за ним, потому что у него приличная квартира и он дарит ей всякую дребедень. Стыд и позор! Грех перед Господом! **э .. -- Ft: -к^-'г **%."-<-* г Бася села за стол, но каждую минуту оборачивалась к двери. Наконец Тайбеле пришла. -- Мамеле, есть хорошие новости для тебя. Только проглоти кусок, а то разволнуешься и поперхнешься. -...,: - ,- v :--, '.н -- Что еще за новости? Не надо мне от него новостей. -- Мамеле, послушай-ка! Как только папа услыхал про Шошу и Ареле, он стал другим человеком. Он влюблен в эту рыжую, а лю бовь делает людей сумасшедшими. Папа ска зал две вещи, и я хочу, 4тобы ты выслушала внимательно, потому что он ждет ответа. Во- первых, он дает тысячу злотых на приданое. Это не так уж много, но лучше, чем ничего. Во- вторых, если ты, мамеле, согласна на развод, то тебе он тоже дает тысячу злотых. Ша! По нимаю, это слишком мало за все годы твоих мучений, но раз вы двое все равно не вместе, то зачем причинять зло друг другу? Ты еще не та кая старая. Да, ты не так уж стара, и если при оденешься понаряднее, то вполне сможешь найти подходящую пару. Это его слова, не мои. Мой совет -- забыть все зло и прийти к соглашению раз и навсегда. ч л?4-:.,,.' -, Пока Тайбеле говорила, лицо Баси исказилось гневом и отвращением. -- Теперь он хочет развестись со мной -- теперь, когда кровь моя застыла и кости вы сохли? Не нужен мне больше муж! Не хочу я никому нравиться! Всегда я жила для вас, дети мои, только для вас. Шоша нашла своего су женого, теперь твоя очередь, Тайбеле. Необя зательно ему быть писателем или ученым. Что зарабатывает писатель, ты знаешь? Шиш с мае- лом он зарабатывает. Пусть он будет торговец, или конторщик, или даже лавочник. Какая разница, кто твой муж? Главное, чтобы он был достойный человек, почитал одного Бога и имел одну жену, а не... , > лп$;"! *,; >.& -- Мамочка, порядочность еще не все. Нужно что-то чувствовать к мужу, любить его, уметь поговорить с ним. Связать жизнь с портным или конторщиком, а потом погряз нуть в кухне и стирке пеленок -- это не для меня. Да что попусту говорить? Лучше поду мать над тем, что я вам сейчас сказала. Я обе щала отцу ответить сегодня. -- Что, уже ответ? Я ждала дольше. Хо- хо, важный господин! Не раздражайте его, у него есть деньги, а мы нищие. Не получит он ответ сегодня. Садись и ешь. У нас в доме се годня двойной праздник. Да, бедные, но мы не какие-нибудь там, не из грязи вылезли. И коген был у нас в роду -- реб Зекеле его звали. Твой отец, этот юбочник, может обо ждать. -- Мамочка, есть такое выражение -- куй железо, пока горячо. Ты знаешь отца -- у него все зависит от настроения. А как завтра он пе ременит решение? Что тогда делать? -- Буду делать то же, что и все эти годы, -- страдать и уповать на Всемогущего. Ареле любит Шошу, не ее платья. Платье можно и на куклу надеть, да. Образованному человеку нужна душа. Правда, Ареле? -- Да, Башеле. ^^ш -- О, прошу тебя, зови меня мамой. Пускай твоя мать живет сто двадцать лет, но лучше меня у тебя не будет друга в целом свете. Если -- мне прикажут жизнь отдать за кончик твоего ногтя, Бог свидетель, не буду раздумывать. -- И она закашлялась. -- Ареле, нет слов, как все мы любим тебя, --сказала Шоша. -- Вам хорошо, вы двое любите друг друга, но не пытайтесь запродать меня какому-ни будь конторщику, -- заговорила Тайбеле. -- Если встречу настоящего человека, моя душа откроется ему навстречу. Этим же вечером Бася назначила срок свадьбы -- через неделю после Хануки. Она предложила, чтобы я сразу же написал матери в Старый Стыков: там она жила с моим братом Мойше, занявшим пост раввина после смерти отца. Тайбл, очень деловая и практичная, спросила: -- Где собираются жить молодые? Теперь квартиры на вес золота. -- Они будут жить со мной, -- ответила Бася. -- Раз я готовлю на двоих, найдется еда и для третьего. Это была величайшая глупость из всех, что я делал когда-либо, но я не жалел о сделанном. Приподнятого настроения, какое обычно бывает у влюбленных, у меня не было. На следующий день после Йом-Кипура я дал знать на Лешно, что съеду в конце месяца. Я сам обрек себя, возможно, на нищету, но пока еще не на смерть. У меня оставалась комната еще на четыре неде- ли и немного денег, чтобы дать Басе на еду. Я сам изумлялся своему легкомыслию. Сэма Дреймана уже оперировали в Европейском госпитале на Чистой, и он собирался уехать из Варшавы вместе с Бетти для поправления здоровья. "зч "-. :-** Узнав, что я собираюсь съехать с квартиры сразу же после еврейских праздников, Текла зашла ко мне и спросила, почему я это делаю. Может, меня плохо обслуживают? Может быть, она, Текла, пренебрегла своими обязанностями, забыла передать мне что-нибудь важное? Может, она как-нибудь меня обидела? Впервые я увидел слезы в ее прозрачных голубых глазах. Я обвил ее руками: -- Текла, милая, ты не виновата. Вы все здесь очень добры ко мне. А тебя я буду по мнить до последнего дыхания. -- Где же вы будете жить? Или вы собирае тесь в Америку с мисс Бетти? t --Нет, остаюсь в Варшаве. -- Плохие времена настали здесь для евре ев, -- после некоторого колебания проговори ла Текла. -- Да, я знаю. J* -- Если будет война, католикам тоже при дется несладко. -- Это верно. Но история народов -- непре рывная цепь войн. -- Почему так? Что говорят ученые люди -- те, что пишут книги? -- Единственное, до чего они додумались, -- что, если не будет войн, эпидемий, голода, люди размножатся, как кролики, и нечего ста нет есть. .".",-... -- -- Разве не хватает ржи на полях? -- Для миллиардов людей не хватит. -- Почему же Бог не сделает так, чтобы всемхватило? it--,-*,- , - - ".- = " ,' -- Объяснить это я не могу. -- Но вы знаете, где будете жить? Я буду скучать по вас. По воскресеньям у меня выход ной, я ухожу гулять, но никак не могу подру житься с кем-нибудь. Другие девушки гуляют с солдатами, с парнями, которых они встрети ли прямо на улице или на Карцелаке. А я не могу завести дружбу с каким-нибудь грубия ном неотесанным, который сегодня тебя по целует, а назавтра уже не хочет знать. Они пьют и дерутся. Они портят девушек, а когда девушка понесла от него, он ее и знать не хо чет. Разве это хорошо? -- Нет, Текла. -- Иногда я думаю, хорошо бы стать еврей кой. Еврейские молодые люди читают газеты и книги. Они знают, что происходит на свете. Они обходятся с девушкой лучше, чем наши увальни. -- Не делай этого, Текла. Когда наци при дут, их первыми жертвами будут евреи.  - -- Куда вы переезжаете? -- На Крохмальную улицу, дом No 7. -- Можно мне навестить вас в воскресенье? -- Да. Жди меня у ворот в полдень. -- Вы наверняка придете? -Да. -- Святое обещание? - - *. >--."  f~**: -- Да, моя милая. "-" -- Эге, вы будете там жить кое с кем? ' -- С кем бы ни жил, я всегда буду тосковать по тебе. -- -- Я приду! -- И Текла бросилась вон из комнаты. Она потеряла тапок, подобрала его одной рукой, а другой зажала рот, чтобы хо зяева не услыхали, как она всхлипывает. Весь день я работал над очерком, а потом над рассказом из жизни Якоба Франка, лжемессии. Основной материал о нем уже был у меня подобран. За пару дней я закончил три очерка и теперь понес их в газету, где уже публиковались кое-какие мои вещицы. Надежды не было, но я решил все-таки попробовать. Поразительно, но редактор принял все три. Он даже попросил написать еще несколько рассказов о Якобе Франке. Силы, которые распоряжаются судьбой человека, пока что отсрочили мою голодную смерть. Успех в газете придал мне храбрости, я позвонил Селии и все ей рассказал. Селия слушала меня, вздыхала, то и дело в трубке раздавался короткий смешок. Потом она сказала: -- Приводите ее и дайте мне на нее посмот реть. Что бы ни было, комната для вас здесь всегда найдется. Вы можете переехать сюда с кем хотите. -- Селия, она инфантильна -- и физически, и интеллектуально. -- Да? Вот как? А вы сами что такое? А все вообще писатели? Умалишоты! Дела начинали поправляться, без'суеты и почти автоматически. Я отказался от свободного выбора и плыл по воле волн. Я дал знать Текле и ее хозяйке, что остаюсь еще на месяц. Обе поздравили меня и выразили надежду, что я останусь у них и дольше. В последний день Кущей позвонила Тайбл и пригласила в гости: меня хотел видеть Зе-лиг. Надев свой хороший костюм, я купил коробку конфет и взял дрожки, так как не хотел промокнуть. Девушка, которая жила с Тайбл, на весь вечер ушла в оперу. В комнате за столом, уставленным выпивкой и закуской, сидел Зелиг. С крашеными волосами и бородой он выглядел почти так же, как и двадцать лет назад. Широкоплечий, коренастый, с короткой шеей, выпирающим животом, красным, как у всех пьяниц, носом. Говорил он отрывисто и резко, как говорят рабочие на кладбище. От него несло водочным перегаром. Зелиг курил папиросу за папиросой. -- Если бы я был молод, как он, то ни за что бы не женился на такой бесчувственной варе ной рыбе, как Шоша, -- начал Зелиг. Потом он пожаловался, что Бася не дает ему развода. И вот уже много лет он живет с женщиной, которую любит, и не может на ней жениться. Он сравнил Басю с собакой на сене. Сообщил мне также то, что я уже знал: он готов прийти на свадьбу и дает Шоше тысячу злотых в приданое. Как и его тесть когда-то, Зелиг расспросил меня, каковы мои перспективы зарабатывать на жизнь писательством. Он налил полстакана водки, которую выставила Тайбеле, опрокинул в себя, хохотнул, спросил грубо и отрывисто: -- Если начистоту, что ты "увидал в моей Шоше? Ни спереди, ни сзади -- доска и дыра, вот как мы зовем ее. -- Тателе, мне за тебя стыдно! -- закричала Тайбл. -- -- Чего тут стыдиться? У нас в конторе нам известна вся подноготная. Женщина может обманывать хоть весь свет, тут подрумянится, там припудрится, наденет корсет, но когда мы раздеваем ее, чтобы завернуть в саван... -- Если не перестанешь, я уйду! -- пригро зила Тайбл. -- Ладно, дочка, не сердись. Все мы таковы. Вот почему мы и пьем. В нашем деле, если не напиваться, долго не протянешь. А ты совсем не пьешь, да? -- Зелиг обернулся ко мне. -- Редко. -- Скажи моей жене, чтобы она не тянула. Теперь или никогда, если она еще хочет выйти замуж. А если она подождет еще несколько лет, то снова станет непорочной, ха-ха-ха! ? -- Я ухожу, отец. -- Хорошо, хорошо, больше не скажу ни словечка. Подожди, Ареле, у меня есть для тебя подарок. Из нагрудного кармана Зелиг достал часы с цепочкой. Я залился краской, а Зелиг продолжал: -- Что бы там ни было и что бы ни говорили, а я еще отец Шоше. Если у нее родится ребе нок, не могу представить себе, каким образом, разве что сделают кесарево, я стану дедуш кой. Я знавал твоего отца, да почиет'он в мире. Мы были соседями много лет. Когда у вас в доме совершались свадьбы, меня звали иногда, чтобы составить минин. Всегда-то он сидел над своей Гемарой. И мать помню. Не плохо она выглядела, хотя слишком уж тоща на мой вкус. Ты на нее похож. А что нам де лать с этим Гитлером? Все в панике, только не я. Если станет слишком скверно, вырою себе могилку, возьму коньячку и пойду спать. Кто видит смерть каждый день, тому она не страшна. Да и что такое жизнь? Сдавить покрепче горло, и конец. Вот тебе мой свадебный подарок. Они серебряные, на семнадцати камнях. Отец Баси дал их мне, чтобы я спал с его дочерью, а теперь я тебе их даю, чтобы ты спал с моей. Если постараешься как следует, то в один прекрасный день сможешь передать их парню, который будет ублажать твою дочь. -- Ох, тателе, ну что с тобой поделаешь? -- Уймись, Тайбеле, ничего ты не сможешь со мной поделать. И для тебя у меня есть пода рок, только найди хорошего человека. Бога нет. Я хожу в синагогу на Рош-Гашоно и в Йом-Кипур. Но не слишком уже там молюсь. -- Откуда же тогда все взялось? -- спроси ла Тайбл. Зелиг подергал себя за бороду. -- Откуда все взялось? Это все есть, да и только. В Праге жили однажды два друга, и вот один заболел. Перед смертью он догово рился со вторым, что, если тот свет есть, он вернется и даст знать. Он наказал другу за жечь свечу в ханукальном подсвечнике в пос ледний день траура, а он придет и погасит ее. Друг сделал, как тот сказал: в последний день траура зажег. Но он очень устал и задремал. Проснувшись, увидел, что свеча упала и на чался пожар. Запылал лапсердак. Он выбежал из дома и свалился в канаву. Провалялся два месяца в больнице. -- И что из этого всего? -- -- Ничего. Души нет. Я похоронил больше раввинов и набожных евреев, чем волос на твоей голове. Опускаешь их в могилу, и там они гниют, вот и все. Мы помолчали. Потом Зелиг спросил: -- Шоша не спит больше так помногу? У нее была сонная болезнь, она проспала тогда по чти целый год. Ее будили, кормили, и она опять валилась спать. Как давно это было? Лет пятнадцать уже прошло, верно? -- Тателе, что с тобой сегодня!! -- восклик нула Тайбл. -- Я пьян. Ша. Я уже ничего не сказал. Те перь она выздоровела. -- ГЛАВА ДЕСЯТАЯ По моим предположениям Дора должна бы быть в России уже с месяц, но оказалось, что она еще в Варшаве. Лиза, ее сестра, позвонила мне в клуб и рассказала, что Дора пыталась покончить с собой, отравившись йодом. Случилось так, что Вольф Фелендер, ее товарищ по партии, уехавший в Россию полтора года назад, вырвался из советской тюрьмы, нелегально перешел границу и вернулся в Польшу. Он принес страшные вести: лучшая подруга Доры, Ирка, была расстреляна. Большинство товарищей, уехавших в Советский Союз, сидели по тюрьмам или добывали золото в рудниках Крайнего Севера. Когда это стало известно, варшавские сталинисты обвинили Вольфа Фе-лендера в клевете -- говорили всюду, что он фашистский предатель и агент польской разведки. Все же вера в сталинскую справедливость поколебалась. Еще до возвращения Вольфа многие ячейки коммунистов, бывало разочаровавшись, целиком переходили к троцкистам, в Еврейский Бунд, в Польскую Социалистическую партию. Иные стали сионистами или обратились к религии. После того как Дору откачали, Лиза устроила, чтобы она провела несколько дней в От-воцке. Вернувшись домой, Дора позвонила мне, и в этот вечер я шел навестить ее. Еще за дверью я услыхал мужской голос -- это был Фелендер. У меня не было никакого желания встречаться с ним. Он всегда угрожал антикоммунистам из Писательского клуба, что, когда произойдет революция, он с радостью увидит, как они болтаются на первом же фонарном столбе. Все же я постучал. Открыла Дора. Даже в полутьме коридорчика было видно, как она измучена. Дора схватила мою руку: -- Я думала, ты уже никогда не захочешь видеть меня. ",fcE?--- -- Я слышу, у тебя хорошее общество. -- Это Фелендер. Он скоро уйдет. -- Не задерживай его. Я его не переношу. -- Он уж не тот: прошел через ад. Дора говорила тихо и не отпускала мою руку. Потом провела меня в комнату. За столом сидел Фелендер. Если бы я не знал заранее, кто это, ни за что бы не узнал его. Он похудел, постарел. Поредели волосы. Со мной он всегда был высокомерен -- разговаривал так, точно революция уже свершилась и его назначили комиссаром. А сейчас он вскочил, улыбнулся. Я увидел, что все передние зубы у него выбиты. Фелендер протянул мне холодную потную ладонь и проговорил: -- Я звонил вам, но не застал дома. Даже голос у Фелендера стал мягче. Я не мог злорадствовать. Ему и так здорово досталось. Но я понимал, что, если бы власть была в его руках, со мной случилось бы то же, что произошло с ним. Фелендер продолжал: -- Я вспоминал вас чаще, чем вы можете себе представить. У вас не горели уши? -- Уши горят, когда говорят о человеке, а не тогда, когда о нем думают, -- возразила Дора. -- Ты, конечно, права. С недавних пор я стал многое забывать. Тут как-то не мог вспомнить по именам своих родных. Вероят но, вы слыхали, что со мной стряслось. Теперь я заплатил свои долги, как говорится. Но я не только думал о вас, но и разговаривал тоже. Я сидел в одной камере с человеком по имени Менделе Лейтерман, раньше он работал кор ректором в литературном журнале. В камере, рассчитанной на восемь человек, нас было со рок. Мы сидели прямо на полу и разговаривали. Сидеть на полу и иметь возможность присло ниться спиной к стене -- это было большой удачей. - **-: Я надеялся, что Фелендер распрощается и уйдет, но он снова уселся. Костюм болтался на нем свободно, как на вешалке. Раньше он всегда был в крахмальном воротничке, при галстуке, а теперь ворот рубашки был распахнут, обнажая тощую жилистую шею. Фелендер продолжал: -- Да, я вспоминал ваши слова. Вы все пред сказали до мелочей -- вы, наверно, в своем роде пророк, наложивший на меня заклятье. Не в дурном смысле -- я пока еще не верю в предрассудки. Но ваши слова не пропали да ром. По ночам я лежал на голом полу, больной и угрюмый, голова кружилась от зловония па раши -- так было, если мне позволяли лежать, а не тащили на допрос. Если слышалось хлопа нье дверей, это означало, что кого-то другого потащили на пытки. И вот я думал: что сказал бы Аарон Грейдингер, если бы мог увидеть это? Ни на секунду мне не приходило в голову, что я смогу выжить и снова буду беседовать с вами. Мы все были обречены на смерть или на работу на золотых приисках, а это хуже смерти. Нет, вам не позволят просто и без хлопот умереть. Однажды меня допрашивали двадцать шесть часов подряд. Это физическая пытка особого рода, я не говорю уже о моральных истязаниях, -- такого не пожелаю и худшему врагу, даже сталинским приспешникам. Не думаю, что такая жестокость существовала во времена инквизиции или в тюрьмах у Муссолини. Человек способен переносить пытку в руках у врага, но если друг превращается во врага, такие муки выдержать невозможно. Они хотели от меня только одного -- признания, что меня прислала польская разведка. Они буквально умоляли меня сделать эту любезность, но я дал себе клятву -- все что угодно, только не это. -- Вольф, прекрати рассказывать! Ты забо леваешь от этого, -- попросила Дора. -- Плевать! Не стану я от этого еще больше больным, чем теперь. Я им сказал: "Как могу я быть польским шпионом, раз я столько проси дел в польской тюрьме за наши идеалы? Как могу я быть фашистом, если я много лет был редактором журнала, нападавшего на сионис тов, Бунд, ППС, и открыто воспевал диктату ру пролетариата? Моя семья была беднейшей из бедных, и всю жизнь я страдал от голода и холода. Социализм -- вот мой комфорт. Для чего же мне становиться агентом реакционно го империалистического режима? К каким военным организациям я мог стоять близко? -- В чем тут вообще смысл? Даже в безумии должно быть хоть подобие логики", -- убеждал я их. Парень, что сидел напротив, поигрывал револьвером, курил папиросы и пил чай, а я стоял на онемевших ногах, и меня била дрожь от голода, холода и бессонницы. Он свирепо смотрел на меня. У него были глаза убийцы. "Слыхал я эти вшивые оправдания, -- цедил он сквозь зубы. -- Ты фашистская собака, контрреволюционер, предатель, гитлеровский шпион! Подписывай признание, или я вырву язык из твоей свинячьей глотки". Он говорил мне "ты ", этот русский. Он зажег свечу, достал иголку, поднес ее к пламени и сказал: "Если не подпишешь, я загоню это под твои поганые ногти". Я-то знаю, какая это боль, ведь польские фашисты проделывали со мной такое, но я все равно не хотел, чтобы на мне стояло клеймо шпиона. Я взглянул на него -- одного из тех, кому надо быть в рядах защитников рабочего класса и революции, -- и, несмотря на весь ужас, рассмеялся. Это было как в плохом театре, самого низкого пошиба. Даже Новачинский, в самых диких закоулках своего больного воображения, не смог бы выдумать такой фантасмагорический сюжет. Я протянул ему руку и сказал: "Ну же, давай. Если это нужно для революции, делайте, что требуется ". Этого вызвали, и новый мучитель занял его место. Новый, отдохнувший и полный сил. Так они допрашивали меня двадцать шесть часов подряд. Я умолял их: "Пристрелите меня, и пусть уже будет конец!" -- Вольф, я не могу больше этого слышать! -- закричала Дора. ; -- Ты не можешь, не можешь? Ты обязана! Мы в ответе за все. Мы за это агитировали. В двадцать шестом году, когда обвиняли Троц кого, это мы называли его агентом Пилсудс- кого, Муссолини, Рокфеллеров, Макдональ- да. Мы заткнули уши и отказывались слушать правду. -- Фелендер, не хочется сыпать соль на ваши раны, -- возразил я, -- но если бы Троц кий пришел к власти, было бы то же самое -- никакой разницы со Сталиным. Смесью иронии и гнева сверкнули глаза Фе-лендера. -- Откуда вы знаете, что стал бы делать Троцкий? Как смеете вы судить о событиях, которые не происходили? -- Такое случалось при всех революциях. Когда проливают кровь во имя гуманности, или религии, или во имя чего-нибудь еще, это неизбежно приводит к террору. -- По-вашему, рабочий класс, он должен молчать о том, что происходит в России, дол жен позволить Гитлеру и Муссолини завое вать мир и допустить, чтобы его растоптали, как муравья. Это вы проповедуете? -- Я ничего не проповедую. -- Нет, проповедуете. Если вы могли ска зать, что Троцкий не лучше Сталина, значит, весь человеческий род развращен, надежды нет и нам придется капитулировать перед убийца ми, фашистами, теми, кто разжигает погромы и возвращает время вспять, к средним векам, ин квизиции, крестовым походам. -- Фелендер, Англия, Франция и Америка не прибегают к инквизиции и крестовым походам. -- -- О, это они-то? Америка закрыла двери и никому не позволяет проникнуть внутрь стра ны. Англия, Франция, Канада, Австралия -- все капиталистические страны делают то же самое. В Индии тысячи людей умирают от голода ежедневно. Английские чиновники оставляют их на произвол судьбы. А когда Ганди, со своим непротивлением, скажет хоть слово, они тащат его в тюрьму. Это прав да или нет? Ганди лепечет что-то о пассивном сопротивлении. Что за чушь! Как сопротивле ние может быть пассивным? Это такая же бес смыслица, как горячий снег, как холодный огонь. -1- -^ т ^ --JL* "* -- Так вы все еще за революцию? -- Да, Аарон Грейдингер, да! Если вы при шли к дантисту, чтобы вырвать гнилой зуб, а он вместо этого нарочно вырвал три здоровых, -- это, конечно, трагедия и преступление. Но гни лой зуб вырвать все равно надо. Иначе он зара зит другие зубы, может быть, даже вызовет гангрену. . :;^- -- Правильно! На сто процентов верно! -- воскликнула Дора. -- Не хотелось бы разрушать ваши иллю зии, но вот вам еще одно мое пророчество: перманентная революция Троцкого, или лю бая другая революция, продублирует в точно сти то, что сталинисты делают теперь.  ,-^я ; -- Нет, -- сказал Фелендер. -- Если бы я думал так, то повесился бы этой же ночью. -- Хватит, -- сказала Дора. -- Пойду собе ру чай. к- -- выдавали, мы лепили шахматные фигурки. Но на полу было слишком мало место -- играть невозможно. Никто из политзаключенных не имел ни малейшего представления о преступ лениях, которые ему приписывали. Почти каждому обвинение уже было предъявлено. Заключенные возлагали вину на высших чи новников ГПУ, и ни разу никто не обвинил ни Сталина, ни ЦК, ни Политбюро. Но я постепен но начал осознавать, в какую трясину нас затя нуло. Некоторые из заключенных по секрету сообщили мне, что их заставили ложно обви нить близких друзей. .  i Фелендер ушел уже за полночь. Едва за ним закрылась дверь, Дора разразилась рыданиями: -- Что можно сделать? Как жить? Is -Она взяла меня за руки и притянула к себе. Всхлипывала, прижавшись лбом к моему плечу. Я стоял и глазел на противоположную стену. С тех пор, как покинул родительский дом, я жил в состоянии вечного отчаяния. Иногда я подумывал о раскаянии, о возвращении к иудейству. Однако жить, как жили мой отец, моя мать, их родители, все поколения предков, но без их веры -- разве это возможно? Приходя в библиотеку, я ощущал проблеск надежды: может быть, в одной из книг я найду ответ на свой вопрос -- как жить человеку в моем положении и быть в согласии с внешним миром и в ладу с самим собой? Я не нашел ответа -- ни у Толстого, ни у Кропоткина, ни в Писании. Конечно, пророки призывали к строгой жизни, но их обещания обильного урожая, плодородных олив и виноградников, защиты от врагов не привлекали меня. Я знал, что мир всегда был и будет таким, каков он и сейчас. Только моралисты называют злом то, что сплошь да рядом происходит в жизни. Дора утерла слезы. -- Ареле, мне надо срочно съезжать отсю да. Квартира не моя, и я не смогу платить за нее. И еще, я боюсь, что мои бывшие товарищи выдадут меня тайной полиции. -- Тайная полиция сама знает о тебе все, что нужно. -- Но они могут представить доказатель ства. Ты знаешь, как это у сталинистов -- кто не с ними, того надо ликвидировать. -- Ты же сама призывала к этому. -- Да, и мне стыдно. -- У троцкистов те же принципы. -- Что же мне делать? Скажи мне! -- Мне нечего сказать. -- Меня могут арестовать в любую минуту. Когда ты последний раз ночевал здесь, я была полна надежд. Я даже мечтала, что рано или поздно ты приедешь ко мне в Россию. А теперь ничего нет впереди. % *з  -- Полчаса назад ты соглашалась с фелен- деровским троцкизмом. -- Я ни во что не верю больше. Мне надо было выброситься из окна, а не пить йод. Этой ночью я лежал рядом с Дорой, но это был конец. Я не мог спать. Каждый раз, когда внизу раздавался звонок, я ожидал, что пришли за нами. Встал я с рассветом и перед уходом дал Доре немного денег из тех, что были с собой. Дора сказала мне: -- Спасибо тебе, но если ты услышишь, что я что-нибудь сделала над собой, не очень-то грусти. У меня ничего не осталось. -". - : ч-. -- Дора, пока ты жива, не связывайся с троцкистами -- перманентная революция так же невозможна, как перманентная хирургия. -- А что ты будешь делать? - -- О, жить понемножку. Мы попрощались. Я опасался, что полицейский агент ждет меня в подворотне, чтобы арестовать, но там никого не было. Я благополучно вернулся к себе в комнату, к своим рукописям. По дороге я глянул на купол церкви, что в Новолипках. В зданиях, полукругом стоящих на церковном подворье, за ажурной решеткой, жили монахини -- Христовы невесты. Я часто наблюдал, как они проходят мимо -- в черном одеянии с капюшоном, в мужских полуботинках, с крестом на груди. На Кармелиц-кой я миновал "Рабочий дом", клуб левого крыла Поалей-Сион. Здесь придерживались теории сионизма и коммунизма одновременно, полагая, что, когда рабочий класс возьмет власть в свои руки, у евреев будет государство в Палестине и они станут социалистической нацией. В доме No 36 по Лешно находилась Большая библиотека Еврейского Бунда, а также кооперативный магазин для рабочих и их семей. Бунд целиком отвергал сионизм. Их программой была культурная автономия и всеобщая социалистическая борьба против капитализма. Сами бундовцы делились на две фракции: одна склонялась к демократии, другая -- к немедленной диктатуре пролетариата. В соседнем дворе был клуб ревизионистов, последователей Жаботинского, экстремистов. Они призывали евреев учиться обращению с огнестрельным оружием и утверждали, что только акты террора против англичан, у которых в руках мандат, могут вернуть евреям Палестину. Варшавские ревизионисты были полувоенной организацией. Они время от времени устраивали парады и демонстрации, неся фанерные щиты с лозунгами, направленными против тех сионистов, которые, подобно Вейцману, верили в постепенность и компромисс в отношениях с Англией. Почти у всех еврейских организаций были клубы в этом районе. Каждый год прибавлялись еще какая-нибудь отколовшаяся группа или новый клуб. Я одержал моральную победу над Дорой, Фелендером и их товарищами. Но сам я так запутался, что не мог ни над кем смеяться, ни над какими заблуждениями. Придя к себе в комнату -- а я решил до свадьбы сохранить ее, -- я хотел поработать, но так устал, что работать не мог. Вытянувшись на постели, я задремал, но в мозгу моем снова и снова слышались слова Фелендера и Дорины причитания: "Что можно сделать? Как жить? " ГЛАВА ОДИННАДЦАТАЯ 1 Моя мать и Мойше приехали за день до свадьбы. Поезд прибывал в восемь часов утра на Гданьский вокзал. При встрече я едва узнал их. Мать казалась меньше ростом, согбенной, совсем древняя старуха. Нос стал длиннее и загибался, будто птичий клюв. Глубокие морщины прорезали щеки. Только серые глаза лучились, как в былые дни. Она больше не носила парик -- голову покрывал платок. На ней была длинная юбка, почти до полу, а кофту эту я помнил еще с тех времен, когда жил дома. Мойше вытянулся. У него были густая светлая борода и пейсы до плеч. Вытертое меховое пальто, на голове облезлая, в пятнах раввинская шапка. Из незастегнутого ворота рубахи выступала шея -- тонкая, как у мальчика. Мойше пристально разглядывал меня. В голубых глазах светилось изумление. Он произнес: "Настоящий немец". Мы с матерью расцеловались, и она спросила: -- Ареле, ты не болен, упаси Господь? Ты бледный и худой, как будто только встал с больничной койки, пусть этого никогда не случится. -- Я всю ночь не спал. *- * .,  ' -- Мы добирались два дня и ночь. Фургон, который вез нас к поезду в Раву Руску, пере- -- вернулся. Это просто чудо, что мы целы. Одна женщина сломала руку. Мы опоздали на поезд, и пришлось ждать другого еще двадцать часов. Поляки стали такие злые. Они хотели отрезать пейсы у Мойше. Еврей беспомощен. Если так плохо сейчас, то что же будет, когда придут эти убийцы? Люди дрожат за свою шкуру. -- Мама, Всемогущий поможет нам, -- ска зал Мойше. -- Много бывало Аманов, и все ОНИ ПЛОХО КОНЧИЛИ. f-i"\' г " -- До того как плохо кончить, они успели перебить множество евреев, -- возразила мать. Для матери и Мойше я снял комнату в кошерном заезжем доме на Навозной улице. Чтобы отвезти их туда, я хотел взять дрожки, но Мойше сказал: -- Не поеду на дрожках. -- Почему нет? -- Может быть, сиденье не кошерное. После долгого обсуждения было решено, что мать постелет на сиденье свою шаль. В руках у Мойше была корзинка, обмотанная проволокой и закрытая на маленький замочек -- прямо как у ешиботника. У матери вещи были в узле. Прохожие останавливались и глазели на нас. Извозчик ехал медленно, так как мостовая была забита -- стояли трамваи, такси, грузовые фургоны, автобусы. Кляча наша была -- кожа да кости, да еще и хромая. Мойше начал раскачиваться, что-то бормоча себе под нос. Наверно, приступил к утренней молитве или читает псалмы. Мать заговорила: -:_** ?,,smNo ъ-з&ц -- Ареле, сынок, вот я и дожила до того, что опять вижу тебя, и ты жених теперь, но поче му твой отец не дожил до этого дня? Он читал Тору до последней минуты. Я не понимала, это был святой человек. Вой-ва-авой, я досаждала ему и причитала, зачем он тащит нас в эту дыру, а он принимал все это с ясной душой и не сердился. Какие бы муки ни выпали на мою долю, я их заслужила. Теперь я грызу себя и не могу спать по ночам, когда припоминаю это. Ареле, я не могу больше оставаться в Ста ром Стыкове. Не хочу ничего плохого гово рить про жену Мойше, мою невестку, -- но жить с ней я не могу. Она из простой семьи, ее отец -- арендатор. В Галиции евреям позволя ют жить как в собственной стране. Что она де лает и говорит -- мне не нравится. Я еще хоро шо слышу, слава Богу, а она кричит мне прямо в ухо, будто я глухая. Ее голова занята всякой ерундой. Это верно, я грешница, но разве можно так много требовать от человека? -- Уже хватит. Ша! Хватит уже. -- Мойше приложил палец к губам: знак, что слова мате ри -- злословие, а ему не позволено слушать такое во время молитвы. -- "Ша, хватит!" здесь и "Ша, хватит!" там! Конечно, слова мои грех, но что может вынес ти человек, имеет свои пределы. Она ненави дит меня за то, что я читаю книги, а она едва знает слова молитвы. Но что мне осталось, кроме книг? Когда я раскрываю "Обязаннос ти сердец", то забываю, где я и что со мной. Ареле, я не хочу умереть в Старом Стыкове. Верно, что отец твой похоронен там. Но те не сколько лет или месяцев, что мне суждено -- таскать ноги на этом свете, я не хочу прожить среди грубых, неотесанных, необразованных людей. И для Мойше там тоже ужасно. Они ему ничего не платят. По четвергам шамес ходит по домам и собирает, кто что даст: где пригоршню пшеницы, где кукурузы, где овса. Совсем как русские платят своим священникам, прости за сравнение. Помещики там русины, и некоторые хвастают, что Гитлер на их стороне. Они и дерутся друг с другом. Один отрубил девушке голову прямо против нашего окна. И это за то, что она пошла гулять с другим парнем. Наша жизнь в опасности. Я молю о смерти. Каждый день я прошу Всемогущего взять меня отсюда, но как раз, когда хочешь умереть, ты живешь. -- Хватит уже. Ша. Хватит. -- Отстань со своими "Ша" и "Хватит". Тебе не придется идти со мной в Геенну. Аре- ле, я хочу кое-что сказать тебе, но не хочу, чтобы ты сердился на меня. Не хочу я возвра щаться в Старый Стыков. Даже если придется спать на улице, я останусь здесь, в Варшаве. -- Мама, ты не будешь спать на улице. -- Имей ко мне жалость. Я слыхала, что давно нет раввина на Крохмальной улице. Мо жет, Мойшеле мог бы здесь получить место? Сама я готова уйти в богадельню или куда-ни будь еще, лишь бы было где приклонить голо ву. Что за девушка эта Шоша? Как случилось, что ты выбрал ее? Да, все это совершается на небесах. Дрожки стали у ворот на Навозной. Некоторые дома стоят тут уже по нескольку веков. Здесь были закоулки, куда приезжали на рас- свете крестьяне из близких деревень. Яйца продавали прямо в липовых плетенках. В доме No 10 была библиотека Креля. Я ходил сюда читать Гемару, когда уже ушел из хедера. Поблизости находилась ритуальная баня, куда ходила моя мать молодой женщиной. Здесь продавали вареные бобы, кихелах, картофельные оладьи. Запахи эти я помнил с детства. Мать вздохнула: "Ничего не изменилось". Перед домом, где мы остановились, сто яло несколько подвод. Лошади распряже ны. Морды опущены в торбы с овсом и соло мой. Голуби и воробьи клевали просыпанное зерно. Мужики в овчинных тулупах и шапках таскали мешки, корзины, ящики. Сквозь по крытые морозным узором окна виднелись горшки, чугуны, склянки. Сохло белье. Из одного окна слышались звуки детских голо сов, произносящих нараспев что-то из Пя тикнижия -- значит, там был хедер. Гряз ная лестница вела в заезжий дом на третий этаж. Мать часто останавливалась. "Я уже не могу подниматься по лестнице", -- по жаловалась она. --"..-- ->fcflf*i"- На третьем этаже я отворил дверь, ведущую в темные сени. Пансион состоял из большой комнаты и нескольких маленьких комнатушек. В большой комнате была столовая. Тут уже молился еврей, надев талес и тфилин. Другой укладывал вещи в мешок, третий ел. Две женщины, одна в парике, другая в чепце, сидели на лавке и чинили шубу. Хозяин, с черной как смоль бородой и в ермолке, показал нам комнату, где матери и Мойше предстояло ночевать. Мойше спросил: -- Уже время, я хочу помолиться. Есть тут где-нибудь молельня? -- Прямо во дворе две молельни. Одна -- козеницких хасидов, а другая -- блендовских. Есть еще синагога, но там все больше литваки. * * -- Я пойду в Козеницкую молельню. - -- Завтракать будете? -- А у вас строгий кошер? -- Что за вопрос? Раввины тут едят. -- Хорошо бы сейчас стакан чаю. -- И к нему что-нибудь подзакусить? -- Я уже потеряла зубы. Мягкий хлеб у вас есть? -- Спросила мать. -- Такого нет, чего у меня не было бы. И он ушел, чтобы принести чаю и хлеба. В углу висел рукомойник. Там же кувшин с водой, ковшик, на крючке -- несвежее полотенце. -- По сравнению со Старым Стыковом здесь прямо дворец. А мы живем в халупе с со ломенной крышей. Сверху протекает. Печка есть, но дымоход не в порядке, и дым стелется по комнате. Когда я увижу невесту? -- Я приведу ее сюда. * Был первый вечер Хануки. Владелец пансиона зажег и благословил первую из восьми ха-нукальных свечей для постояльцев, но мать и Мойше отказались присоединиться к остальным, сказав, что совершат эту торжественную церемонию у себя в комнате. Ведь хозяин зажег свечу, а не масляный фитиль, как положе- но. Я пошел и купил для них оловянную хану-кийю, бутылочку масла, фитили и специальную свечку для зажигания фитилей, "шамес" ее называют. У себя в комнате Мойше налил масла в первую маленькую чашечку, опустил туда фитиль, зажег "шамес", поднес его к фитильку и запел благословения. Потом псалом "Оплот мой, твердыня моего спасения...". Это были отцовские напевы, даже жесты его. Первый фитилек никак не хотел разгораться. Мойше снова и снова зажигал его. Когда же наконец он разгорелся, то задымил и стал чадить. Мойше поставил лампу, согласно закону, на окно -- чтобы весь мир мог увидеть чудо Хануки, хотя окна выходили во двор, на три глухие стены, и во дворе никого не было. Из незаконопаченного окна сильно дуло. Пламя трепетало на ветру, но не гасло. Мойше сказал: -- В точности как еврейский народ. В каж дом поколении враги наши восстают на нас, и Святый Боже, да будет благословенно имя Его, спасает нас от их рук. -- Слишком жирно будет для врагов наших, чтобы мы молились о чуде, -- возразил я. Мойшеле в задумчивости почесал бороду: -- Кто мы есть, чтобы указывать Ему, что делать и когда? Только вчера ты рассказывал матери, как астрономы взвешивают и измеря ют звезды, многие из которых больше, чем наше солнце. Как же можем мы, с нашими жал кими мозгами, понять, что Он делает? Мойше говорил как отец. Лишь несколько лет назад отец убеждал меня: "Ты можешь пролить чернила, но написать сам, без Божьей воли, ты ничего не сможешь. Неверующие -- не просто грешники, но еще и глупцы". Наконец, с полчаса посмотрев, как горит ханукаль-ный светильник, Мойше отправился в синагогу. Оказалось, там есть книги, которые он не мог достать в Старом Стыкове. Хотя денег у него было немного, он смог купить "Рычание льва ", "Респонсы рабби Акивы Эйгера" и "Лик Иошуа". Мойше обещал матери скоро вернуться. Она сидела на кровати, откинувшись на подушку, и большие серые глаза ее с такой живостью глядели на огонек, будто она видит подобное в первый раз. Помнится, мать была среднего роста, даже немного выше отца. Но теперь она ссутулилась, стала маленькой и сухонькой старушкой. Она постоянно кивала теперь головой, как бы говоря "да, да, да". Вдруг она сказала: -- Ареле, упаси Господь, я не хочу осуж дать тебя, ты уже взрослый и, надеюсь, пере живешь меня, но какой в этом смысл? -- О чем это ты? - -- Ты знаешь о чем. -- Мама, не все, что человек делает, имеет смысл. Мать улыбнулась одними глазами. -- Что же это? Любовь? -- Можно и так назвать. -- Есть такое выражение: "слепая любовь". Но даже в любви есть свои резоны. Подмасте рье сапожника не влюбится в принцессу и уж конечно не женится на ней. -- И такое может случиться. -- Такое? Только в книгах, но не в жизни. Когда мы жили в Варшаве, я зачитывалась ро- -- манами, которые публиковали в газете из номера в номер. Отец твой -- пусть будет земля ему пухом -- не любил газет и тех, кто пишет в газеты: говорил, что они оскверняют святые еврейские буквы. Только во время войны он начал заглядывать в газету, чтобы узнать, что творится в мире. Даже в этих нескладных романах была своя логика. А теперь ты хочешь жениться на Шоше. Верно, она порядочная девушка, несчастная, больная, быть может, жертва распутства своего отца. Но неужели во всей Варшаве не нашлось ничего лучше? Я грешу, знаю, это грех. Не следует говорить такое. Я гублю себя. Погляди-ка, огонь погас. " л , Мы помолчали. В воздухе пахло горелым маслом, чем-то сладким и давно забытым. Мать продолжала: -- Дитя мое, это все предопределено. Моего отца, твоего дедушку, называли "хахам". Он мог бы стать раввином в большом городе, но он довольствовался тем, что оставался в глухом углу, в Богом забытой деревне, и жил там до самой смерти. Твой дед с отцовской стороны, родом из Томашова, тоже избегал людей. Всю жизнь он писал комментарии к каббале. Перед кончиной он призвал одного из внуков и велел сжечь все рукописи. Лишь одна страница уцелела случайно. Те, кто прочел ее, утверждали, что мысли необычайной глубины были там. Он был человек не от мира сего -- даже не знал, чем одна монета отличается от другой. Если бы бабушка твоя, Темерл, не экономила каждый грош, в доме не было бы и куска хлеба. В своем роде она была святая. Она пришла к раввину в Бельцах, и раввин пригласил ее сесть, хотя она всего лишь женщина. Что я в сравнении с ними? Я погрязла в грехе. Конечно, я люблю тебя и желала бы, чтобы у тебя была хорошая жена, но если небеса распорядились иначе, мне следует придержать язык. Я рассказываю тебе все это, чтобы ты не забывал о своем происхождении. Мы приходим в этот мир не для того, чтобы потакать своим прихотям. Посмотри на меня и увидишь, во что превращается плоть и кровь человеческая. А я была красивой девушкой. Когда я проходила вдоль Люблинской улицы, люди останавливались, разинув рты. У меня была самая маленькая ножка во всем городе, а туфли свои я начищала до блеска каждый день, даже если шел дождь. У меня была юбка в складку, каждый день я ее гладила. Отцу постоянно говорили, что я очень заносчива и тщеславна. Сколько мне тогда было? Пятнадцать лет. Через полгода я уже была помолвлена с твоим отцом. А еще через год меня вели под брачный балдахин. Женщине не дозволено учить Тору, но я стояла за дверью и слушала, как твой отец учит детей в ешиботе. Любую ошибку я замечала. Тогда же я начала читать нравоучительные книги по-древнееврейски. А еще я поняла, что у меня горячая кровь и я должна сдерживать себя. Как это пришло ко мне? Надеюсь, дети будут походить на тебя, не на Шошу. -- Мама, у нас не будет детей. -- Почему нет? Небеса хотят, чтобы был мир и были евреи. -- Никто не знает, чего хотят небеса. Если бы Бог хотел, чтобы были евреи, он не созда вал бы Гитлеров. -- -- Вой-ва-авой! Горе мне! Что ты говоришь такое! -- Никто не подымался на небо и не говорил с Богом. : -- Не нужно для этого подниматься на небо. Истину можно увидеть прямо здесь, на земле. За три дня до того, как Мейтелева Эс- терка выиграла в лотерею, мне привиделась во сне сумка, в которой лежали бумажки с циф рами, и только я хотела взять ее, как появи лась живая Мейтель (она уже умерла тогда), с желтым лицом, в белом чепце. Она сказала: "Это не тебе. Это моя Эстер собирается выиг рать много денег ". И она спрятала сумку в соло ме. Мне было десять лет, я не знала, что такое лотерея, и слова такого не слыхивала. Сон этот я рассказывала всем и каждому в нашем доме, и все только плечами пожимали. А через три дня пришла телеграмма, и там сообщалось, что Эстер выиграла главный приз. Когда мне приснился этот сон, призы еще не разыгрыва ли. Два года спустя был еще случай -- дом с привидениями. Много ночей подряд злой дух стучался в оконный переплет в доме Аврума- резника. Присылали даже солдат обыскать дом: комнаты, подвал, чердак. Но не смогли найти ничего такого, чтобы можно было обви нить кого-нибудь в хулиганстве или в шанта же. Дитя мое, на свете так много тайн, что, если даже ученые будут непрерывно зани маться ими миллион лет, они не смогут разга дать и миллионной их части. -- Мама, от этого не легче тем евреям, ко торых истязают в Дахау или другом таком же аду. *""%*^a ~ ' > ~~- - -- -- Утешение в том, что смерти нет. Твоя же Шоша говорила мне, что умершая сестра приходит к ней. У нее не хватило бы ума сочинить такое. Бася хотела пригласить мать и Мойше на обед, но мать откровенно сказала, что она не будет есть в доме у Баси. Ни она, ни Мойше не уверены, что в этом доме соблюдается строгий кошер. Но чтобы не обижать ее, оба согласились прийти на чай. Не знаю, как стало известно, что жена последнего здешнего раввина и его сыновья собираются навести визит Басе. Часа в три я вместе с матерью и братом открыл Васину дверь и замер на пороге в изумлении: в комнате было полно народу. Пожилые женщины в чепцах, с лентами и рюшами, белобородые старцы с пейсами, равно как молодые девушки и юноши, видимо из тех, что интересуются литературой, -- все были здесь. На столе постелена праздничная скатерть, а на ней крыжовенное варенье, субботнее печенье, стаканы с чаем. Женщины принесли узелочки с гостинцами: имбирные пряники, изюм, чернослив, миндаль, разные сладости. Бог мой, нас еще не совсем забыли на Крохмальной! Война, эпидемии, голод вкупе с Ангелом Смерти хорошо потрудились, но все же кое-кто остался в живых. Тряслись ленты и рюши на чепцах, высохшие губы бормотали приветствия и благословения, сожалея о давно прошедших временах; по увядшим щекам скатывались еле- зинки. Все мужчины были приверженцами последнего Радзиминского раввина. Он ушел в мир иной, не оставив наследника, а все его последователи рассорились между собой. Хасиды рассказали, что если бы он согласился на операцию, то мог бы жить и сейчас, но он до последнего дня остался верен убеждению, что нож предназначен для того, чтобы резать хлеб, а не человеческую плоть. Он отдал Богу свою святую душу после долгих страданий. Со всей Польши собрались раввины на его погребение. Его похоронили рядом с могилой его деда, реб Янкеле, прославившегося бесчисленными чудесами и войной с демонами. Всем известно, что мертвецы приходят к нему и признаются в злодеяниях, совершенных при жизни, и что на чердаке у него обитают духи. С Мойше беседовали хасиды, расспрашивая его о хасидских дворах Галиции -- в Бельцах, Синяве, Ропшице, а в это время молодые де вушки и юноши подошли ко мне поговорить. Они уже слыхали, что моя пьеса провалилась, и сетовали на положение в еврейском театре. Цивилизация на грани катастрофы, говорили они, а в театре все еще показывают жанровые сценки пятидесятилетней давности. Пришла и Тайбеле. Она привела своего друга, бухгалте ра, маленького человечка с большим животом и сверкающим золотым зубом. Несколько де вушек окружили Шошу. Я услыхал, как одна из них спросила: ^ ц ,-' - , -- Каково это -- быть невестой писателя? Шоша ответила: -- Ничего особенного, в точности как про сто с человеком. -Ч'?;-!'.  f?Ki,, 4Vr,?ii, -- Как это вышло, что вы двое встрети лись? -- спросила другая. -- Мы оба жили в доме No 10 по Крохмаль- ной. Ареле жил в квартире с балконом. А наши окна выходили во двор, прямо против коно вязи. ^ , *': ;.'^ --'* ЮЛ Девушки с улыбкой переглянулись. Казалось, они спрашивали друг у друга: "Что он в ней нашел? " Бася усадила Мойше во главе стола, напротив посадила стариков. Мойше намекнул, что сидеть мужчинам и женщинам за одним столом -- не в хасидских традициях, и тогда Бася поставила стулья для женщин посреди комнаты. Хасиды продолжали обсуждать свои проблемы: в чем разница между подворьем в Бельцах и в Бобове? Почему раввины Венгрии против всемирной организации ортодоксальных евреев? Раввин из Рудника -- он что, святой? И в каком смысле? Верно ли, что раввин из Розвадова унаследовал чувство юмора от своего прапрадедушки, ропшицкого раввина? Как жаль, сетовали они, что так мало известно про галицийских раввинов в этой части Польши. -- Почему так важно это знать? -- спросил Мойше. -- Каждый служит Богу на свой соб ственный лад. -- Что говорят в Галиции о теперешних бед ствиях? -- спросил один. Мойше ответил вопросом на вопрос: -- А что тут сказать? Это родовые муки Мессии. Пророк уже предсказал, что в Конце Дней Господь придет с огнем и мечом и Его ко лесницы понесутся, подобно урагану, огнен- ным пламенем, чтобы все увидели Его гнев, Его ярость и Его отмщение. Когда Сатана понял, что царствие его поколеблено, он создал исступленное безумие и привнес его в мироздание. Даже в высших сферах существуют темные силы. Кто такой Ной? Добро и зло, соединенные вместе. Корни зла простираются к основанию Трона Славы. Богу пришлось создать пустоту, ослабить его свет, чтобы создать мир, чтобы Его лица не было видно. Без уменьшения силы Его лучей не было бы свободы выбора. Искупление не произойдет сразу, а будет совершаться постепенно. Война Бога с Амалеком на последнем этапе. Она принесет нам большие бедствия и много соблазнов. Один из наших мудрецов сказал о Мессии: "Пусть он приходит, но я не хочу дожить до того, чтобы увидеть его лик ". Мишна предсказывает: прежде чем Мессия придет, людское высокомерие достигнет немыслимой высоты и то г да... -- Вой-ва-авой, вода нам уже по самую шею, -- вздохнул старый хасид Менделе Выш- ковер. -- А? Что? Зло обладает невероятной си лой, -- продолжал Мойше. -- В мирные вре мена грешники пытаются скрыть свои намере ния и прикидываются невинными овечками. В роковые минуты они обнаруживают свое ис тинное лицо. Экклезиаст говорит: "Не скоро свершается суд над дурными делами. От этого не страшится сердце сынов человеческих делать зло ". Грешники стремятся к тому, чтобы в мире господствовали разврат, разбой, убийство, во ровство. Они хотят беззаконие возвести в ранг -- добродетели. Их цель -- стереть все "не" из Десяти Заповедей. Они замышляют заключить в тюрьмы всех честных людей, а судьями над ними поставить воров. Приходят в упадок целые общины. Что есть Содом и его судьи Хиллек и Биллек?1 А поколение Потопа? А непокорные, что строили Вавилонскую башню? Паршивая овца портит все стадо. От искры возникает пожар в доме. Гитлер -- да будет забыто имя его -- не единственный злодей. В каждом городе, в каждой общине есть свои Гитлеры. Кто хоть на миг забывает Бога -- погружается в скверну. -- О, как трудно, очень трудно, -- просто нал другой старик. -- Где это написано, что должно быть лег ко? -- возразил Мойше. -- Силы наши иссякают, -- пожаловался третий. -- Тому, кто умеет ждать, Господь дает но вые силы. Женщины сидели тихо и внимательно слушали. Подошли даже молодые люди и девуш- ки, те, что пришли поговорить о культуре, идишизме и прогрессе. Вдруг Шоша спросила: -- Мамеле, это взаправду Мойше? Раздался смех. Даже старухи заулыбались беззубыми ртами, обнажая десны. Бася засмущалась: -- Доченька, что с тобой? -- Ой, мамеле, Мойшеле настоящий рав вин, прямо как его отец. -- И Шоша залилась слезами, уткнувшись в платок лицом. За два дня до свадьбы пошел снег и шел не переставая двое суток. Когда снегопад пре кратился, грянули морозы. Улицы были зава лены сугробами сухого сыпучего снега. Даже на санях не проехать. С крыш и балконов сви сали толстые сосульки. Провода, покрытые толстым слоем льда и снега, сверкали на солн це. Из-под снега торчали там и сям то птичий клюв, то кошачья морда. Площадь около Крохмальной была пустынна. Только малень кие снежные вихрики закручивались вверх -- точно чертенята, которые хотят ухватиться за собственные хвостики. Воры, проститутки, наводчики попрятались по своим углам -- по подвалам да чердакам. Обычно на Дворе Яно- ша чем-нибудь да торговали. Сейчас и там ни кого не было. '-*-'- Свадьба была назначена на восемь вечера у раввина на Панской. На деньги, которые дал Зе-лиг, Бася смогла приготовить для Шоши скромное приданое -- несколько платьев, туфли, белье, а я вообще ничего не предпринимал в этом роде. Из денег, полученных за рассказы, и того, что мне заплатили за переводы, я едва-едва наскреб, чтобы оплатить пансион матери и брату. Самому мне почти ничего не осталось. В день свадьбы я поднялся раньше обычного. Снаружи завывал ветер. Пробили в гостиной старинные часы. Встать с постели, умыться, побриться было делом нескольких минут. Текла заглянула в комнату: -- Принести завтрак? -- Да, Текла, пожалуйста, будь добра. Она ушла и тут же вернулась: -- Там вас спрашивает дама с цветами. - Я был уверен, что никто ничего не знает. Лепеча что-то насчет того, чтобы Текла никого не впускала, я увидел Дору, стоящую в дверях. Она была в старом, поношенном пальто, в валенках, а шляпа у нее на голове напоминала перевернутый горшок. В руках букет, завернутый в плотную бумагу. Позади вертела головой и гримасничала Текла. Дора сказала: -- Дорогой мой, секретов не существует. Прими мои поздравления! На щеках у меня еще была мыльная пена. Я положил бритву и спросил: -- Это еще что за вздор?! -- Что, не понимаешь, что тебе ничего не утаить от меня? Ты не пригласил меня на цере монию, но мы никогда не сможем стать чужи ми друг для друга. Годы, проведенные вместе, не просто вычеркнуть из памяти. -- И кто же тебе об этом сказал? -- О, у меня есть связи. Кто работает в тай ной полиции, тот знает все, что происходит в -- Варшаве. -- Так Дора изображала сталинистов, которые теперь обвиняли ее в принадлежности к польской тайной полиции. Неохотно принял я цветы и сунул их в кувшин с водой рядом с умывальником. Дора сказала: -- Да, я знаю все. Даже имела честь встре титься с твоей нареченной. -- Как это тебе удалось? , ^,. -- О, я постучала в дверь и притворилась, что собираю на бедных. Я заговорила с ней по- еврейски, но она ничего не поняла из того, что я сказала. Тогда я подумала, что она лучше поймет польский, но быстро сообразила, что и польский она понимает не лучше. Не хочу под дразнивать тебя или язвить. Раз ты любишь ее, какая разница? Влюбляются в слепых, глухих, горбатых. Можно, я сяду? -- Конечно, Дора, садись. Не нужно было тебе тратиться на цветы. -- Хотелось принести что-нибудь. У меня свои резоны. Я тоже собираюсь замуж, и раз делаю тебе свадебный подарок, то вправе ждать и от тебя того же. Я все делаю с тайными целями, -- подмигнула мне Дора и села на кра ешек кровати. Снег на ее валенках начал таять, и по полу растекались ручейки. Дора достала папиросу и закурила. -- Фелендер? -- спросила я. -- Да, мой дражайший. Оба мы ренегаты, фашисты, предатели и провокаторы. Найдет ся ли более подходящая парочка? Будем вме сте стоять по другую сторону баррикад и стрелять в рабочих и крестьян. В том случае, конечно, если не окажемся в тюрьме. Знают -- ли реакционеры, что мы их друзья? Кстати, что случилось с пьесой, которой уже пора бы быть готовой? Ты уходишь от меня, но я помню каждый час, что мы провели вместе. Когда появляется что-нибудь твое, я прочитываю не раз и не два, а уж по крайней мере три раза. Говорят, Файтельзон затевает издавать журнал. -- Уж сколько лет он все собирается его из давать! Текла тихонько открыла дверь и внесла поднос с завтраком. Я спросил: -- Позавтракаешь со мной, Дора? -- Я уже завтракала. Спасибо. Но кофе я, пожалуй, выпью. Текла ушла, чтобы принести кофе. Дора оглянулась вокруг. -- Ты собираешься после свадьбы жить здесь или переедешь к ней? Я такая же любо пытная, как и раньше. -- Пока еще не знаю. -- Не понимаю -- почему тебя смущают мои вопросы? Как бы там ни было, ответа ты сам не знаешь. Что до меня, я не люблю Воль фа. Мы слишком схожи. В любом случае наша совместная жизнь весьма призрачна -- либо его арестуют, либо меня. Полиция с нами иг рает, как кошка с мышью. Но пока мы по эту сторону решетки, вместе нам не так одиноко. Стоит Вольфу уйти из дома, я начинаю разгля дывать потолок -- ищу, куда бы вбить крюк. Если спускаюсь вниз и выхожу на улицу, дол жна переходить на другую сторону, чтобы из бежать встречи с прежними товарищами по партии. Встречаясь со мной, они плюются и показывают кулак. Однажды ты говорил со -- мною о вещах, смысла которых я не уловила, а теперь, припоминая, начинаю что-то понимать. -- О чем это ты? -- О, ты говорил, что нельзя помочь всему человечеству и тот, кто слишком много забо тится о человечестве, рано или поздно стано вится жестоким. Как ты это понял? Едва смею признаться, но я лежу по ночам рядом с ним, а думаю о тебе. Он ироничен и угрюм одновре менно. А усмехается он так, будто ему одному известна истина в конечной инстанции. Не вы ношу этой его ухмылки -- он улыбается в точ ности так, как и в те времена, когда был стали нистом. Все равно, я не могу больше оставаться одна. -- Он уже переехал к тебе? -- Я не в состоянии одна платить за кварти ру. Он получил какую-то работу в профсоюзе. Дверь отворилась, и вошла Текла с чашкой кофе. Глаза ее смеялись. -- Здесь мисс Бетти с цветами, -- возвестила она. Не успел я открыть рот, как в дверях появилась Бетти -- в светлой меховой шубке, такой же шапочке, в отороченных мехом ботах. Она принесла огромный букет. Увидев Дору, Бетти отступила. Меня одолевал смех. -- И ты тоже? -- Можно мне войти? -- Конечно, входи, Бетти. -- Ну и метель сегодня. Должно быть, семь ведьм повесились этой ночью. -- Бетти, это Дора. Я тебе о ней рассказы вал. Дора, это Бетти Слоним. -- -- Да, да. Знаю. Актриса из Америки. Я узнала вас по фотографии в газете. -- Что мне делать с этими цветами? -- Текла, не принесешь ли вазу? -- Все вазы заняты. Хозяйка держит в них крупу. -- Ну, принеси еще что-нибудь. Возьми цветы. Текла протянула руку. Казалось, про себя она посмеивается над всем. Бетти начала притопывать ботиками. -- Жуткий мороз. Улицу перейти невоз можно. В Москве такое бывает. Или еще в Ка наде. В Нью-Йорке снег чистят -- по крайней мере, на главных улицах. Помоги же снять пальто. Уж хоть теперь, когда жениться со брался, будь джентльменом. Я помог Бетти раздеться. На ней было красное платье. Оно не шло к ее рыжим волосам, и она казалась в нем бледной и худой. -- Ты, верно, удивляешься, зачем я при шла? -- продолжала Бетти. -- Пришла, пото му что жениху принято приносить цветы и усопшему тоже. А когда жених заодно и труп, он заслуживает двойного букета. -- Было оче видно, что фразу эту она заготовила заранее. Дора улыбнулась: -- Неплохо сказано. Я пойду. Не хочу вам мешать. -- А вы никому и не мешаете, -- возразила Бетти. -- То, что я собираюсь сказать, можно слышать каждому. -- Принести еще кофе? -- спросила Текла. -- Только не мне, -- ответила Бетти. -- Я с утра уже выпила, наверно, чашек десять. Можно закурить? -- Бетти достала папироску, закурила, потом предложила Доре. Казалось, женщины моментально отгородились друг от друга кончиками папирос. Это было похоже на языческий обряд. Дора осталась сидеть на кровати. Я подал Бетти стул, а сам сел на лавку около рукомойника. Бетти завела разговор про Юджина О'Нила, одного из драматургов, чьи пьесы переведены на идиш. Бетти собиралась появиться в этой пьесе еще в Варшаве. Она сказала: -- Знаю, что провалюсь. Юджина О'Нила не понимают даже в Америке. Как понять его варшавским евреям? Да и перевод не слишком хорош. Но Сэм настаивает, говорит, я должна выступить в Варшаве до приезда в Америку. Ох, как же я завидую писателям! Им не при ходится постоянно иметь дело с публикой. Писатель сидит себе за столом, перед ним чис тый лист, и он пишет что хочет. Актер от дру гих зависит. Иногда со мной такое бывает, -- возникает неудержимое желание писать. Я уже пробовала написать пьесу, рассказ тоже -- по том перечитала, мне не понравилось, и порвала все на мелкие клочки. Цуцик, -- могу я еще называть тебя Цуциком? -- здесь, в Польше, ситуация резко ухудшается. Иногда я беспо коюсь, что сама могу застрять. -- Ну, с американским-то паспортом, -- возразила Дора, -- вам нечего беспокоиться. Даже Гитлер не доберется до Америки. -- -- Что такое паспорт? Клочок бумаги. А пьеса? Тоже бумага. И что такое рецензия? Опять бумага. Чеки, банкноты -- тоже лишь бумажки. Как-то ночью мне не спалось и я размышляла: был каменный век, а теперь мы живем в бумажном. От каменного века сохра нились какие-то орудия -- от бумажного века не останется ничего. По ночам приходят в го лову странные мысли. Другой раз, проснув шись посреди ночи, я стала размышлять о сво ей родословной. Я очень мало знаю про своих дедушек и бабушек и ничего -- о прадедушках и прабабушках. А о прапрадедах? Я представи ла себе, что, если вернуться на несколько поко лений назад, у каждого из нас найдется тысяча предков, и ото всех них человек что-нибудь да наследует! Днем это соображение может воз никнуть мимолетно, но ночью оно представля ется ужасно значительным, даже пугающим. Цуцик, вы пишете про дибуков. Наши дибу- ки -- предыдущие поколения. Они притаи лись внутри нас и хранят молчание. Но вдруг один из них начинает вопить. Бабушки не столь страшны, но деды мои ужасают меня. Чело век -- это буквально кладбище, где похороне ны живые трупы. Цуцик, вам такое приходило в голову? -- Всякое приходит на ум. -- Среди предков, наверно, были и сума сшедшие. Должно быть, я слышу их голоса, -- продолжала Бетти. -- Я не только кладбище, но и дом для умалишенных, -- в голове у меня звучат дикие крики и безумный смех. Они пы таются выломать решетку и убежать. Наслед ственные клетки не исчезают. Если человек -- произошел от обезьяны, то в нем гены обезьяны, а если от рыбы, то в нем есть что-нибудь рыбье. Ну не любопытно ли это? И не страшно ли одновременно? Дора загасила папироску. ;!.гг/;г ч ;ii"; , -- Простите, мисс Слоним, но нет ли в та ких мыслях социального подтекста? Если у вас есть эти бумажные прямоугольнички -- паспорт, чеки, банкноты, билет в Америку, -- вы можете позволить себе роскошь преда ваться всяким причудам и капризам. Если же вам надо платить за квартиру, а у вас нет ни гроша, если вы можете в мороз оказаться вы кинутой на улицу, если вас могут потащить в тюрьму за преступление, которого вы не со вершали, если вам к тому же нечего есть, -- вы поневоле сосредоточиваетесь на повседнев ных заботах. Девяносто процентов людей, нет, даже девяносто девять ничего не знают о своем завтрашнем дне, а часто и о сегодняш нем. Им нужно думать о хлебе насущном. Когда писатели, подобно Герберту Уэллсу, или Гансу Гейнцу Эверсу, или даже нашему милейшему Аарону Грейдингеру, выступают с фантазиями о межпланетных войнах или о девушке с двумя дибуками, которая хочет за муж, -- простите меня за откровенность, они говорят лишь друг с другом. Никогда не чита ла этого писателя, Юджина О'Нила, но у меня такое впечатление, что он из той же компании. Он тоже лишь грезит во сне. Мисс Слоним, вам нужно появиться в чем-то, что заденет всех. Тогда вас поймут и публика придет. Простите за прямоту. Бетти ощетинилась: .,-,... -- Что же я должна играть? В пропагандист ской пьесе, восхваляющей коммунизм? Во-пер вых, меня арестуют и закроют театр. Во-вторых, я приехала из России и видела собственными глазами, что такое этот ваш коммунизм. В-тре тьих... -- Я не предлагаю, вам играть в прокомму нистической пьесе, -- перебила Дора. -- Как я могу? Никто больше не знает, где кончается сталинизм и начинается фашизм. Или как еще его назвать. Но ведь массы все равно страда ют, и страдания их растут непомерно. Если на цисты захватят Польшу, их первыми жертва ми будут бедняки. Все богатые упорхнут за границу. Если у вас на счету в банке сто тысяч долларов и вы путешествуете лишь для соб ственного удовольствия, весь мир открыт пе ред вами. Можете даже в Палестину ехать, если у вас есть тысяча фунтов стерлингов. Так или нет, Аарон? -- Ни пьеса, ни рассказ на эту тему ничего не изменят, -- возразил я. -- Массы и так зна ют, как обстоят дела. Кроме того, прежде ты говорила иначе. -- Я не говорила иначе. У меня были сомне ния, но массы остаются дороги мне. Их нужно учить, как противостоять эксплуатации. - -- Дора, ты говоришь так, будто эти твои массы -- невинные овечки, и лишь несколько злодеев виновны в мировой трагедии. На самом же деле большая часть этих твоих масс сама готова убивать, грабить, мародерствовать, вешать и делать то же, что делают тираны, подобные Гитлеру, Сталину, Муссолини. Казаки Хмельницкого не были капиталиста- ми и петлюровские бандиты тоже. Петлюра сам был люмпеном. Пока Шварцбард не ухлопал его. В Париже он голодал1. -- Кто послал солдат умирать под Верде ном? Вильгельм и Фош. -- Ни Вильгельм, ни Фош не смогли бы по слать их, во всяком случае большую их часть, если бы солдаты сами не захотели. Жестокая правда состоит в том, что большинство лю дей, в частности молодых людей, обладают страстью к убийству. Им нужны только при чина или хотя бы повод. Один раз это во имя религии, другой раз -- за фашизм или в защи ту демократии. Их стремление убивать так велико, что даже превосходит страх быть убитыми. Эту истину не позволено произно сить вслух, но все же это так. Те наци, что го товы убивать и умирать за Гитлера, при дру гих обстоятельствах так же были бы готовы умереть за Сталина. Не существует такой наиглупейшей амбиции или такой несурази цы, из-за которой люди не пошли бы умирать. Если бы евреи получили независимость, на чалась бы война между литваками и галици- нерами2. -- Если это так, то нет и надежды. --.-.- -- А кто сказал, что она есть? -- Ханжа! -- бросила Бетти вслед Доре, после ее ухода. -- Я таких навидалась в Рос сии. На них кожаные куртки, у бедра револьвер. Их зовут чекистами. Как раз теперь их ликвидируют. И они заслужили это. Цуцик, поцелуй меня. В последний раз! -- ГЛАВА ДВЕНАДЦАТАЯ 1 К полудню снегопад усилился. Стало темно, как в сумерках. Серое небо висело над землей сплошной массой. Было ни облачно, ни ясно. Все выглядело так, будто благодаря каким-то изменениям в мироздании на Земле менялся климат. Кто сказал, что ледниковый период не может внезапно вернуться? Кто может предотвратить стремление Земли вырваться из гравитационного поля Солнца и, поблуждав по Млечному Пути, умчаться в направлении другой Галактики? Бетти и Дора ушли, и в квартире стало совсем тихо. Телефон не звонил. Даже Текла не заходила, чтобы унести поднос и прибрать в комнате. Около половины восьмого мне надо было взять дрожки, или санки, или такси и поехать в заезжий дом на Навозной улице, за матерью и братом. В ожидании мать, конечно, сидела на стуле, а то и на кровати, углубившись в "Обязанности сердец ", -- книгу эту она всегда брала с собой. Мой брак с Шишей отнимал у нее последнюю надежду вернуться в Варшаву. Мойве, вероятно, был в синагоге и рылся там в книгах. Он ни слова не сказал против Шоши, но в глазах его появилась усмешка, когда он в первый раз услышал это имя. Вместе с мальчишками из хедера он тоже когда-то смеялся над Шошей. Уверен, про себя он думает: тот, кто хоть на йоту отступил от праведной жизни, так же отступается и в мирских делах. А Файтельзон? Селия? Геймл? Что уж о них говорить? Даже Тайбл не могла скрыть какого-то легкого презрения, когда узнала, что я женюсь на ее сестре. И уж наверняка я никогда не возьму Шошу в Писательский Клуб. Там просто высмеют ее -- и меня заодно. - т - -_--,.- Вечер настал как-то вдруг. В комнате стало темно. На небе появились лиловые тона. Я встал с кровати и подошел к окну. Редкие прохожие не шли по улице, а сражались с метелью. Иногда казалось, что они просто танцуют в такт с вихрями снега. Пушистые сугробы превратили улицы в горы и долины. Что-то поделывают бедные воробушки? По Спинозе, мороз, воробьи, я сам -- все это проявления одной и той же субстанции. И вот одно проявление субстанции завывает, ревет и гонит волны холода с Северного полюса, другое -- забилось в щель, дрожа от голода и холода, а третье -- собирается жениться на Шоше. Еще не было и семи часов, когда я вышел из дому. На мне был выходной костюм и чистая рубашка. Геймл и Селия заказали для нас гостиничный номер в Отвоцке: там мы проведем целую неделю. Это их свадебный подарок, а для нас -- "медовый месяц". Уложил дорожную сумку -- рукописи, кое-что из одежды, зубную щетку. Меня не покидало чувство, что брак этот никогда и не был моим решением, а какие-то неведомые силы все решают за меня. Видимость свободного выбора исчезла совер- шенно. Может, все так женятся? Может, это так же, как убивать, красть, совершать само убийство? Идти на войну? Внутри меня что-то неудержимо смеялось. В общем, фаталисты правы. Никого нельзя ни за что винить. Я сто ял у ворот минут пятнадцать. Все проезжав шие мимо такси, санки, дрожки были заняты. Не было даже троллейбуса в сторону Навоз ной. Я пошел пешком. Колючий снег бил по лицу, глаза слезились. Уличные фонари все залеплены снегом. Я плелся среди этого сту деного хаоса, спотыкаясь на каждом шагу, как слепой. На мне были калоши, однако ноги промокли совершенно. Я пересек Сольную и Электоральную, потом по Зимней вышел на Навозную. Как в такую метель мне доставить мать и брата на Панскую? Мать едва ходит и в хорошую погоду. Я посмотрел на часы, но ра зобрать ничего не смог. & Вот и Навозная. По мокрым и обледенелым ступеням я поднялся на третий этаж. Мать си дела в гостиной -- в бархатном платье, с шел ковым платком на голове, с вытянувшимся и бледным лицом. В глазах ее читались одно временно и религиозная покорность Божьей воле, и мирская ирония. На Мойше уже рав винское меховое пальто с побитым молью во ротником и шляпа с широкими полями. Были там и другие постояльцы, которые остава лись на ночь. Видимо, их задержала в Варша ве непогода. Они, конечно, знали, что проис ходит и кого ждут, потому что, когда я появился, все зашумели и захлопали в ладо ши. Кто-то воскликнул: "Мазлтов! Жених уже здесь!" Снежные хлопья залепили лицо, и несколько секунд я ничего не мог разглядеть. Только слышал гомон мужских и женских голосов. Какой-то паренек -- наверно, он прислуживал в доме -- вызвался спуститься вниз и помочь нам найти санки или дрожки. Мать не могла даже сама взобраться на сиденье, и мне пришлось поднять ее и усадить. Мойше не мог расстаться со своими подозрениями, что сиденье может быть трефным, и покрыл его носовым платком. Мы уже тронулись с места, и тут я вспомнил, что забыл наверху свою сумку. Я закричал: "Стой! Стой!", но тут выскочил этот парнишка -- мать назвала его ангелом небесным, -- догнал нас и сзади забросил сумку в дрожки. Я собрался было отблагодарить его, но мелочи не было, а мои слова благодарности ветер унес прочь. Верх был поднят. Внутри тьма непроглядная. Мойше сказал: -- Благодарение Богу, ты пришел. Мы уже боялись, не случилось ли чего. Ты знаешь, ка кая мать беспокойная. -- Я не мог достать дрожки. Всю дорогу шел пешком. -- Не простудиться бы тебе, упаси Гос подь, -- проговорила мать. -- Попроси Басю дать тебе аспирину. -- Все вершится на небесах, да, на небе сах, -- вмешался Мойше. -- Что бы человек ни делал, ему приходится преодолевать препят ствия, и в этом тоже можно распознать волю Провидения. Если все пойдет гладко, человек скажет: "Моя сила и сила моих рук совершили это". Когда грешники достигают успеха, то думают, что достигли этого собственными си- -- лами, но не всегда путь зла приводит к успеху. Этот Гитлер -- да будет имя его забыто -- по несет свою кару. И Сталин, это чудовище, тоже пройдет свой путь. ' о::" -- Пока они понесут свою кару, -- возрази ла мать, -- кто знает, сколько будет замучено невинных. -- А? Что? Счет идет на небесах. Рабби Шо- лом Бельцер однажды сказал: "Ни понюшки табаку не будет забыто на Высшем Суде Спра ведливости". Он, который знал истину, во всем полагался на Бога. '*^ Дрожки тащились, покачиваясь полегоньку. То и дело лошади останавливались, поворачивали голову и оглядывались назад, как бы любопытствуя, зачем людям надо куда-то ехать в такую погоду. Кучер сказал по-еврейски: -- В такую погоду плохо на дрожках. И в санях не лучше. В такую погоду только сидеть у печки да есть бульон с кнедлями. -- Дай ему несколько лишних грошей, -- прошептала мать. -- Хорошо, мама, конечно. Когда мы наконец прибыли к раввину, все уже были в сборе: Шоша, Бася, Зелиг, Тайбл, Файтельзон, Геймл, Селия. Меня встретили улыбочками и подмигиваниями. Взгляд Се-лии, казалось, спрашивал: "Или он в самом деле ослеп? Или видит то, чего не видят другие? " Наверно, подозревали, что в последнюю минуту я переменю решение. Старомодное платье матери удостоилось одобрения со стороны раввинши, дородной женщины в завитом парике, с широким лицом и необъятной грудью. В ее суровом взгляде не было и следа доброжелательности. Считая раввина и его сына, чернявого подростка с пробивающимися пейсами, с высоким крахмальным воротничком полуха-сида-полуденди, -- было всего семь мужчин, и раввин послал сына привести с улицы или со двора еще троих, чтобы был "минин", иначе церемония не состоится. На Шоше было новое платье. С волосами, уложенными в прическу "помпадур ", на высоких каблуках, она казалась выше ростом. Только мы вошли, Шоша протянула вперед руки, будто собралась бежать к нам, но Бася удержала ее, и Шоша успокоилась. Бася принесла бутылку вина, бутылку водки и корзиночку с печеньем. Раввин, высокий, стройный, с остроконечной черной бородкой, не походил на благочестивого еврея, как отец или Мойше. Он выглядел как светский человек, даже делец. В квартире был телефон. Мать с братом изумленно переглянулись: отцу в голову бы не пришло держать такую штуку у себя в доме. Зелиг уже передал адвокату тысячу злотых, чтобы заплатить Басе за развод, и бывшие муж и жена сторонились друг друга. Зелиг, в черном костюме, крахмальном воротничке и галстуке с перламутровой булавкой, расхаживал взад-вперед по комнате. Ботинки его скрипели. Он курил сигару. Как и подобает служащему погребального братства, он был уже порядочно пьян. Мать он называл "мехутенесте", сватьюшка, и принялся вспоминать те времена, когда мы были соседями. Файтельзон беседовал с Мойше, обнаруживая свои блестящие познания в Мидрашах и Ге-маре. Я услыхал, как Мойше сказал ему: -- Вы много читали, но вам нужна практика. -- Для этого необходима вера, -- возразил Файтельзон, -- а ее-то у меня и нет. -- Иногда вера приходит потом. Файтельзон уже видел Шошу у Селии. Он похвалил мне ее детскую прелесть, сказав, что она напоминает ему одну английскую девочку -- подружку из его детства, даже настойчиво предлагал, чтобы мы вместе с Шошей приняли участие в его "странствованиях душ". Он добавил: -- Цуцик, она в миллион раз милее, чем эта американская актриса, как там ее зовут? Если бы вы женились на той, я бы рассматривал это как падение. Сев за стол, раввин стал заполнять брачный контракт. Вытер кончик пера о свою ермолку. Потом спросил, девственница ли невеста. Зе-лиг ответил: -- Еще бы! Наконец вернулся сын раввина, ведя за собой троих мужчин в поддевках, смазных сапогах и меховых шапках. Один был подпоясан веревкой. Они не хотели ждать конца церемонии и потребовали по стакану водки немедленно. Лица их, мокрые от снега, потемнели и были в морщинах -- и от возраста, и от тяжелой работы. Всем своим видом они выражали пренебрежение юношеским мечтаниям. Их слезящиеся глаза под кустистыми бровями, казалось, говорили: "Подождите-ка еще несколько лет, -- и вы узнаете то же, что и мы". Из-за печки сын раввина достал балдахин и четыре шеста. Раввин скороговоркой прочел кетубу -- брачный контракт, написанный по-арамейски. Я обещал Шоше двести злотых, если разведусь с ней, и такую же сумму от моих наследников, если она овдовеет. Обручальных колец я не покупал: Бася сказала, что ни один ювелир не в состоянии подобрать Шоше кольцо -- пальцы у нее тоненькие, как у ребенка. А мне Бася дала кольцо, которое получила от Зелига тридцать лет назад при венчании. Когда раввин запел святые слова, она разрыдалась. Тайбеле вытирала слезы платочком. Губы у Шоши шевелились, будто она хотела спросить что-то или сказать, но Бася предостерегающе замотала головой, и Шоша ничего не сказала. Мать моя еле стояла на ногах. То и дело она опиралась на плечо Мойше. Брат раскачивался, -- видимо, бормотал про себя молитву. Геймл и Селия собирались устроить для нас прием в ресторане. Но пришлось это отменить. Мать и брат боялись, что ресторанная еда в большом городе не может быть строго кошерной. Кроме того, последний поезд на Отвоцк уходил слишком рано, так что не осталось времени для ужина. На дорогу Бася собрала нам еду. Мать и брат хотели вернуться в Старый Стыков первым же утренним поездом. Селия и Геймл вызвались отвезти их на станцию. Вернувшись из Отвоцка, мы с Шошей должны будем переехать к Ченчинерам. Я понимал, что все присутствующие -- пожалуй, даже Бася и сама Шоша -- в глубине души, где еще остались крупицы здравого смысла, чувствовали, что я совершаю чудовищную глупость, но общее настроение было радостным и торжественным. Файтельзон, который мог отпускать шуточки даже на похоронах, чтобы показать всем и каждому, насколько он циничен, здесь вел себя совершенно по-отечески. Он пожал мне руку и пожелал счастья. Потом, наклонившись к Шоше, галантно поцеловал ее маленькую ручку. Геймл и Селия плакали. Зелиг сказал: -- Двух вещей нельзя избежать на этом свете -- свадьбы и похорон, -- и вручил мне пачку денег, завернутых в плотную бумагу. Мать не плакала. Я крепко обнял ее и поцеловал. Но она не поцеловала меня в ответ. Только сказала: -- Раз уж ты сделал это, видно, так суж дено. По расписанию поезд отправляется в 23:40, но была уже полночь, а мы не трогались с места. Наш вагон был пуст. Одинокая газовая лампа скорее слепила, чем освещала его. Проводив нас на поезд, давно ушли домой Бася и Тайбеле. В вагоне было почти так же холодно, как снаружи. Я достал из саквояжа два свитера и оба надел на себя, а ГНоша закуталась в горжетку и муфту, сохранившиеся, скорее всего, с довоенного времени и принадлежавшие еще ее матери. У горжетки была лисья мордочка и стеклянные глаза. Шоша прижалась ко мне и дрожала, как маленькая зверушка. Может, мы ошиблись и сели не в тот поезд? Или поезд всю ночь простоит на станции? Я решил пройтись по другим вагонам, но Шоша вцепилась в меня и не отпускала, -- она боялась остаться одна. Внезапно раздался гудок, и поезд потихоньку пошел по обледенелым рельсам. Шоша раскрыла сверток, который положила нам Бася, и мы перекусили. Все, что Шоша делала, занимало массу времени: развязав пакет, Шоша долго решала, какой кусок взять себе, а какой -- отдать мне. Даже в мелочах она не могла принять решение. Я обещал Селии и Геймлу, нашим щедрым благодетелям, что Шоша будет помогать Селии по хозяйству, когда мы к ним переедем, потому что служанка Селии, Марианна, уволилась. Она собиралась замуж. Но эта нерешительность каждый раз, когда надо было сделать малейший выбор, убеждала меня, что от Шоши не будет никакого проку. Она брала кусочек маринованного огурца, и он выскальзывал из ее рук, отщипывала кусочек булки, чтобы положить в рот, и клала ее на стол. На тонких ее пальчиках почти не было ногтей. И я не знал -- грызет она их или в один прекрасный день они просто перестали расти. Она начинала жевать и тут же забывала, что у нее во рту еда. Мы проезжали Пражское кладбище -- город могильных камней, закутанных в снежные саваны, и Шоша вдруг сказала: -- Здесь Ипе лежит. -- Да, я знаю. -- Ой, Ареле, я боюсь. -- Чего же? Шоша не ответила, -- верно, уже забыла, о чем я спросил. Потом опять заговорила: -- Поезд может заблудиться. -- Как? Он же по рельсам идет. " ~* I~;~ ^ Шоша подумала над моим ответом. -- Ареле, я не смогу иметь детей. Один раз доктор сказал, что я слишком узкая. Ты сам знаешь где. -- Не хочу я детей. Ты мое дитя. ,.: - % -- Ареле, ты уже мой муж? .  -- Да, Шошеле. -- А я взаправду твоя жена? f # t? . -- Согласно закону. ^> : - л*<. .;., -- Ареле, я боюсь. * .:/ -->-- / i^^b. -- А теперь чего? -- Ой, я не знаю. Бога. Гитлера. -- Пока еще Гитлер в Германии, а мы с то бой тут. Что же до Бога... -- Ареле, я забыла взять с собой маленькую подушечку, думочку. -- Через неделю мы вернемся, и у тебя опять будет твоя думочка. -- Я без нее не засну. -- Заснешь. Мы ведь будем лежать в одной постели. -- Ой, Ареле, я сейчас заплачу. -- И она гром ко зарыдала, как маленькая девочка. Ее била дрожь, и было слышно, как бьется ее сердечко. Сквозь платье можно было пересчитать ребра. Пришел проводник компостировать билеты. Он спросил: -- Почему она так горько плачет? -- Забыла думочку. \ ~. -- Это ваша дочка? -- Нет. То есть да. -- Не плачь, девонька. У тебя будет другая подушечка. И он послал ей воздушный поце луй, затем ушел. ,~^F ;^ -- -- Он подумал, что ты мой тателе? -- Так оно и есть. -- Как это? Ты надо мной смеешься? Шоша прижалась щекой к моей щеке и затихла. Ее била дрожь, но щека была горячей. Я тоже закоченел, и одновременно мною овладело желание, совершенно отличное от всего, что я испытывал прежде -- страсть без ассоциаций, без мыслей, как будто тело действовало само по себе. Я прислушивался к себе, и если можно сказать, что металл может чувствовать, то я бы сказал, что меня притягивает, как иголку к магниту. Шоша, наверно, прочла мои мысли, потому что она сказала: "Ой, твоя борода колется, как иголки". Я открыл было рот, чтобы ответить, но тут колеса заскрежетали, и поезд остановился. Мы стояли где-то между Вавером и Миджешином. Белая снежная пустыня простиралась за окном. Снегопад прекратился, и снежинки ярко сверкали при свете звезд. Такой жуткий мороз. Даже трудно представить себе, что где-нибудь сейчас может быть лето. Вошел проводник и объявил, что рельсы впереди покрыты льдом. -- Ареле, я боюсь. -- Что теперь? -- Твоя мать такая старая. Она скоро ум рет. -- Не такая уж она старая. -- Ареле, я хочу домой. -- Ты не хочешь побыть со мной? -- Хочу с тобой и с мамеле. -- Через неделю, не раньше. -- А я хочу сейчас. -- Я не ответил. Она положила голову мне на плечо. Чувство отчаяния овладело мной, утешало лишь сознание, что вся эта бессмыслица происходит не по моей воле. В темноте я подмигнул себе, своему сумасшедшему властелину, и поздравил его с дурацкой победой. Я прикрыл глаза, ощутил на своем лице тепло Шошиного дыхания. Чего мне терять? Уж не больше, чем теряет каждый. В Отвоцке сошли с поезда только мы. Не у кого было спросить дорогу к гостинице, и мы блуждали среди деревьев. Я попытался обратиться к кому-то. Оказалось, это дерево. Я, должно быть, еще не проснулся как следует. А Шоша вдруг стала необычно молчаливой. Внезапно, как из-под земли, материализовался некто и повел нас в гостиницу. Это был служащий гостиницы. Его послали к поезду встретить нас, но мы с ним разминулись. Он промямлил что-то, объясняя, кто он такой, а потом всю дорогу молчал как убитый. Он шел так быстро, что Шоша едва поспевала за ним. Каждую минуту то пропадал среди деревьев, то возникал снова, будто в сумасшедшей полуночной игре в кошки-мышки. Комната наша, оказавшаяся огромной и холодной, находилась наверху, в мансарде. Там стояла широкая кровать и узенькая детская кроватка. На каждой -- высокие подушки и толстые одеяла. Пахло сосной и лавандой. Окна замерзли, но сквозь незамерзший кусок окна виднелись молоденькие сосенки, а на них сосульки и шишки, покрытые льдом и снегом. Все вместе напоминало рождественскую елку. Шоша стеснялась раздеться при мне. Поэтому я стоял отвернувшись к окну, пока она раздевалась. Я думал, наши блуждания по ночному морозному лесу приведут Шошу в панику, но, как оказалось, настоящая опасность оставила ее равнодушной. Я смотрел на отражение в окне, еще не покрытом изморозью. Видел, как она сняла лифчик, надела ночную сорочку. После долгой борьбы с пуговицами и крючками Шоша наконец улеглась. -- Ареле, здесь холодно, как будто лед! -- воскликнула она. Шоша потребовала, чтобы я лег на узкую кровать, но я лег вместе с ней. Ее тело было теплым, а я совсем закоченел. В моих замерзших руках она трепыхалась, как жертвенный цыпленок. Не считая грудей, которые у нее были как у девочки, только начинающей взрослеть, вся она была кожа да кости. Мы тихонько лежали и ждали, пока постель согреется. Сквозь окно дуло, тряслись и звенели рамы. Завывал ветер, а иногда раздавался такой звук, будто стонет женщина в родовых муках. Слышались и другие звуки -- видимо, в отвоцкских лесах водились волки. -- Ареале, мне больно. -- Что там у тебя? -- Ты меня коленками проткнул. Я убрал колени. -- У меня в животе урчит. -- Это не у тебя, а у меня. Слышишь? Будто плачет ребенок. Я дотронулся до ее живота. Она вздрогнула. -- Какие холодные руки! .г *.v -s. ^- -- Я от тебя погреюсь. -- Ой, Ареле, не дозволено делать такое с женщиной. -- Теперь ты моя жена, Шошеле. л~_.  ~о-* -- Ареле, я стесняюсь. Ой, мне щекотно! -- Шоша засмеялась, но смех неожиданно пере шел в рыдание. -- Отчего ты плачешь, Шошеле? :ж -- Все так чудно. Когда Лейзер-часовщик пришел и прочитал, что ты написал в газете, я подумала: как это может быть? Достала твои детские рисунки, которые ты рисовал краска ми, а потом они сохли. Мы пошли искать тебя, а там старик, который чай разносит, как за кричит: "Вон отсюда!" Один раз вечером я иг рала с тенью на стене, а она как подпрыгнет и шлепнула меня. Ой, у тебя волосы на груди. Я лежала больная целый год, и доктор Кнас тер сказал, что я умру. -- Когда это было? Она не ответила. Она заснула прямо во время разговора. Дыхание ее было частым и легким. Я придвинулся ближе, и во сне она вдруг прижалась ко мне с такою силой, будто пыталась просверлить меня насквозь. Как такое слабое создание может обладать таким пылом? Хотел бы я знать. Физиологические ли этому причины? Или тут действует разум? Я закрыл глаза. Непомерное тяготение к Шоше, охватившее меня в поезде, совершенно исчезло. Пожалуй, я стал импотентом? Я заснул, и мне приснился сон. Кто-то дико завывал. Свирепые звери с длинными сосцами волокли меня неизвестно куда, когтями и клыками они рвали мое тело на части. Я брел по подвалу, который был одновременно и резницкой, и кладбищем, полным непогребенных трупов. В возбуждении я проснулся. Обнял Шошу и, прежде чем она успела проснуться, навалился на нее. Она билась и не давалась. Волна горячей крови прилила к бедрам. Я пытался утихомирить Шошу, а она громко кричала и плакала. Нет сомнения, она всех уже перебудила в гостинице. Может, я как-то покалечил ее? Я встал, попытался зажечь свет. Шаря вокруг в поисках выключателя, ударился о печку. Удрученный, я просил Бога помочь Шоше. -- Шошеле, не плачь. Это все любовь. -- Где ты? Наконец я нашел выключатель и зажег свет. На секунду свет ослепил меня. Потом я увидел рукомойник, на лавке кувшин с водой, в стороне висели два полотенца. Шоша сидела на постели, но плакать перестала. -- Ареле, я уже твоя жена? На третий день пребывания в Отвоцке, когда мы с Шошей сидели в столовой и обедали, меня подозвали к телефону. Звонили из Варшавы. Я был уверен, что это Селия. Но это был Файтельзон: -- Цуцик, для вас хорошие новости. -- Для меня? В первый раз такое слышу. -- Правда, хорошие. Но сначала расскажи те, как вы проводите медовый месяц. -- Спасибо, прекрасно. -- -- Без особых приключений? п*' -" - -- Да, но... -- - , ...,.'"-_,, -- Ваша Шоша не умерла со страху? -- Почти. Но теперь она совершенно счаст лива. -- Мне она понравилась. С ней ваш талант окрепнет. -- Из ваших бы уст да в господни уши. -- Цуцик, я говорил с Шапиро, издателем ве черней газеты -- как, бишь, она называется? -- сказал, что вы пишете роман о Якобе Франке. Он хочет, чтобы вы написали для него биографию Якоба Франка. Он станет печатать ее в газете шесть раз в неделю и готов платить триста зло тых в месяц. Я сказал, что этого слишком мало, и он обещал, пожалуй, накинуть еще. -- Три сотни злотых слишком мало? Это же состояние! "*, -- Какое там состояние! Цуцик, вы ненор мальный. Он сказал еще, что может печатать это целый год или так долго, насколько у вас хватит воображения. -- Вот это действительно удача! -- Вы по-прежнему собираетесь поселить ся у Ченчинеров? -- Нет, теперь я не хочу этого делать. Шоша зачахнет без матери. -- Не делайте этого, Цуцик. Вы знаете, я не ревнив. Напротив. Но жить там -- не слишком хорошая мысль. Цуцик, я разорюсь после это го разговора. Отпразднуем, когда вы верне тесь. Привет Шоше. Пока. Я собирался сказать Файтельзону, что я ему благодарен и что я оплачу разговор, но он уже повесил трубку. Я вернулся к столу: -- Шошеле, ты принесла мне удачу! У меня есть работа в газете. Мы не станем переезжать к Селии. -- О, Ареле, Господь помог мне. Я не хотела там жить. Я молилась. Она хотела забрать тебя у меня. А что ты будешь делать в газете? -- Писать о жизни ненастоящего Мессии. Он проповедовал, будто Бог хочет, чтобы люди грешили. Этот лжемессия спал с собственными дочерьми и с женами своих учеников. -- У него была такая широкая кровать? -- Не со всеми сразу. А может быть, и со всеми сразу тоже. Он был достаточно богат, чтобы иметь кровать такой ширины, какой за хочет, хотя бы с весь этот Отвоцк. -- Ты был знаком с ним? -- Он умер примерно сто пятьдесят лет на зад. -- Ареле, я молюсь Богу, и все, что я прошу, он дает. Когда ты уходил на почту, пришел слепой нищий, и я дала ему десять грошей. По этому Бог делает все это. Ареле, я так ужасно люблю тебя. Я хотела бы быть с тобой каждую минуту, каждую секунду. Когда ты уходишь в уборную, я боюсь, что ты заблудишься или по теряешься. По мамеле я тоже скучаю. Я ни когда не уезжала от нее так надолго. Я бы хо тела быть с ней и с тобой миллион лет. -- Шошеле, твоя мать скоро разведется и еще может выйти замуж. Да и для меня невоз можно быть с тобой каждую минуту. В Варша ве мне придется ходить в редакцию, в библио теку. Иногда встречаться с Файтельзоном. Ведь это он нашел мне работу. -- У него нет жены? -- У него много женщин, но жены нет. -- Он тоже фальшивый Мессия? -- В некотором смысле так, Шошеле. Не плохое сравнение. -- Ареле, я хочу что-то сказать тебе, но стесняюсь. -- Тебе нечего стесняться меня. Я тебя уже видел голой. -- Я хочу еще. -- Еще что? -- Хочу лечь в постель. Ты знаешь зачем. -- Когда? Прямо сейчас? -Да. -- Подожди, пока кельнерша принесет чай. -- Я не хочу пить. Подошла кельнерша, принесла чай и два куска бисквита на подносе. Мы были единственными постояльцами в гостинице. Ожидали еще одну пару, но только назавтра. Снегопад прекратился. Выглянуло солнце. Я собирался прогуляться вместе с Шошей, пожалуй, даже на Швидер. Хотелось узнать, замерзла ли река, посмотреть, как выглядит каскад зимой, полюбоваться сверкающими на солнце толстыми сосульками. Но слова Шоши все переменили. Кельнерша, низкорослая женщина с широким лицом, высокими скулами и водянистыми темными глазами, ушла не сразу. Она обратилась ко мне: -- Пане Грейдингер, вы съедаете все, а у ва шей жены все остается на тарелке. Вот почему она такая худенькая. Она едва притрагивается к закуске, к супу, мясу, овощам. Не годится есть так мало. Люди приезжают сюда, чтобы набрать вес, а не потерять. Шоша скорчила гримаску: -- Я не могу съесть так много. У меня ма ленький желудок. -- Это не желудок, пани Грейдингер. Моя бабушка говорила: "Кишки не застегнуты на пуговицы". Это аппетит. Моя хозяйка потеря ла аппетит и пошла к доктору Шмальцбауму. Он прописал ей рецепт на железо, и она верну ла свои десять фунтов. -- Железо? -- спросила Шоша -- Разве можно есть железо? Кельнерша рассмеялась, обнажив сплошной ряд золотых зубов. Глаза у нее стали как две вишни. -- Железо -- это лекарство. Никто не за ставляет есть гвозди. Она ушла наконец, шаркая ногами. Дойдя до кухни, обернулась и еще раз с любопытством оглядела нас. Шоша сказала: --Не нравится она мне. Я люблю только тебя и мамеле. Тайбеле я тоже люблю, но не так сильно, как вас. Я хотела бы быть с вами тысячу лет. Ночь оказалась долгой. Когда мы ложились спать, не было и девяти, а в двенадцать уже проснулись. Шоша спросила: -- Ареле, ты уже не спишь? -- Нет, Шошеле. -- И я нет. Каждый раз, как просыпаюсь, думаю, что это все сказка -- ты, свадьба, в об- -- щем -- все. Но дотрагиваюсь до тебя и понимаю, что ты здесь. -- Жил однажды философ. Он полагал, что все -- сон. Бог грезит, и весь мир -- его сон. -- Это написано в книгах? -- Да, в книгах. -- Вчера, нет, позавчера, мне приснилось, что я дома и ты вошел. Потом дверь закры лась, и ты опять пришел. Там был не один Аре- ле, а два, три, четыре, десять, целая толпа та ких Ареле. Что это значит? -- Никто не знает. -- А что говорят книги? -- Книги тоже не знают. -- Как это может быть? Ареле, Лейзер-ча- совщик сказал, что ты неверующий. Это правда? -- Нет, Шошеле. Я верю в Бога. Только я не верю, что он являл себя и приказал раввинам соблюдать все те мелкие законы, которые до бавились на протяжении поколений. -- Где Бог? На небе? -- Он, должно быть, везде. -- Почему он не покарает Гитлера? -- О, он не карает никого. Он создал кошку и мышь. Кошка не может есть траву, она дол жна есть мясо. Это не ее вина, что она убивает мышей. И мышка не виновата. Он создал вол ков и овец, резников и цыплят, ноги и червя ков, на которых они наступают. -- Бог не добрый? -- Не так, как мы это понимаем. -- У него нет жалости? -- Не так, как нам это представляется. -- Ареле, я боюсь. -- -- Я тоже боюсь. Но Гитлер еще не сегодня придет. Придвинься ко мне. Вот так. -- Ареле, я хочу, чтобы у нас с тобой был ребенок. Малыш с голубыми глазками, с ры жими волосиками. Доктор сказал, что если разрезать мне живот, то ребенок