тому же, не ощущая ничего, кроме пустоты неудовлетворенной страсти. Когда она вышла наконец из церкви, небо показалось ей черным; она не чувствовала под ногами земли, и узкие улицы казались ей необъятно пустынными. Она бросила шляпу и шаль на обеденный стол и направилась в комнату аббата Фожа. Аббат Фожа сидел за маленьким столиком и размышлял, выронив перо из рук. Он открыл дверь Марте, занятый своими мыслями. Но, увидев ее мертвенно бледное лицо и взгляд, исполненный страстной решимости, он сделал гневное движение. - Что вам нужно? - спросил он. - Зачем вы пришли сюда?.. Вернитесь вниз и подождите меня, если вы имеете что-нибудь мне сказать. Она оттолкнула его и вошла, не говоря ни слова. Он с минуту колебался, борясь с гневом, уже заставившим его поднять руку. Он стоял прямо перед ней, не затворяя широко раскрытой двери. - Что вам нужно? - повторил он. - Я занят. Тогда она сама затворила дверь. Оставшись наедине с ним, она подошла к нему и наконец сказала: - Мне нужно поговорить с вами. Она села, оглядывая комнату, узкую кровать, жалкий комод и большое распятие из черного дерева, неожиданный вид которого на голой стене заставил ее вздрогнуть. С потолка веяло ледяным спокойствием. Камин был пуст, в нем не было признаков золы. - Вы простудитесь, - сказал священник более спокойным голосом. - Прошу вас, сойдемте вниз. - Нет, мне нужно поговорить с вами, - снова повторила она. И, сложив руки, словно кающаяся на исповеди, продолжала: - Я вам многим обязана... До вашего появления у меня не было души. Вы захотели меня спасти. Благодаря вам я узнала единственные радости в моей жизни. Вы мой спаситель и мой отец... Вот уже пять лет, как я живу только вами и ради вас. Голос ее оборвался, она упала на колени. Он жестом остановил ее. - И вот, - воскликнула она, - теперь я страдаю, мне нужна ваша помощь!.. Выслушайте меня, отец мой! Не уходите от меня. Вы не можете оставить меня в таком состоянии... Я вам говорю, что бог не внимает мне больше. Я его уж не чувствую... Сжальтесь надо мной, молю вас! Посоветуйте мне, приведите меня к этой божественной благодати, первую радость которой вы мне дали познать; научите меня, что мне делать, чтобы получить исцеление, чтобы идти дальше в любви к богу! - Нужно молиться, - торжественно произнес священник. - Я молилась, молилась целыми часами, стиснув руками голову, ища забвения в каждом слове молитвы, но я не получала облегчения, я не почувствовала бога. - Нужно молиться, еще молиться, молиться постоянно, молиться до тех пор, пока господь не смягчится и не снизойдет на вас. Она с тоской поглядела на него. - Значит, кроме молитвы, нет ничего? - спросила она. - Вы ничего не можете сделать для меня? - Нет, ничего, - жестко отрезал он. В порыве отчаяния, задыхаясь от гнева, она подняла дрожащие руки. Но сдержалась и прошептала: - Ваше небо закрыто. Вы привели меня к нему, чтобы я стукнулась об эту глухую стену... Я жила очень спокойно, помните, когда вы приехали. Я жила в своем уголке чуждая желаний, ничего не ища. Но вы разбудили меня словами, которые заставили забиться мое сердце. Это вы заставили меня пережить вторую молодость... Ах, вы не знаете, какое наслаждение вы давали мне вначале! Это была какая-то нежная теплота, переполнявшая все мае существо и проникавшая до мозга костей. Я слышала свое сердце. У меня явилась необъятная надежда... В сорок лет мне это казалось иногда смешным, и я улыбалась; потом я прощала себе - до такой степени я была счастлива... Но теперь я хочу всего обещанного мне счастья. Невозможно, чтобы это было - все. Есть ведь еще что-то, не правда ли? Поймите же, что я устала от этого вечного желания, что это желание сжигает меня, что оно меня убивает. А теперь я должна спешить, потому что мое здоровье надорвано; я не хочу быть обманутой... Ведь есть что-то еще; скажите мне, что есть что-то еще! Аббат Фожа оставался бесстрастным, не прерывая этого потока пылких слов. - Ничего нет, ничего нет! - гневно продолжала она. - Значит, вы меня обманули... Вы обещали мне небо, там, внизу, на террасе, в те звездные вечера. И я приняла этот дар. Я продала себя, я отдалась... Я обезумела от сладости первых минут молитвы... Теперь сделка расторгнута, я хочу вернуться в свой угол и снова начать прежнюю спокойную жизнь... Я прогоню всех, приведу дом в порядок, буду чинить белье на своем обычном месте, на террасе... Да, я любила чинить белье. Шитье не утомляло меня... И я хочу, чтобы Дезире была около меня, на своей маленькой скамеечке; она смеялась, шила куклы, бедная моя малютка... Она зарыдала. - Я хочу, чтобы мои дети были со мной!.. Они охраняли меня. Когда их не стало, я потеряла голову, начала дурно жить... Зачем вы их отняли у меня? Оли ушли один за другим, и дом сделался для меня словно чужим. У меня сердце больше не лежало к нему. Я была довольна, когда уходила из дому на целый день; а когда вечером возвращалась, мне казалось, что я вхожу к незнакомым людям. Даже мебель смотрела на меня холодно и враждебно. Я ненавидела мой дом... Но я поеду и привезу бедных малюток. С их приездом здесь все переменится... Ах, если бы я могла уснуть своим прежним мирным сном! Она все больше и больше возбуждалась. Священник попытался ее успокоить способом, который раньше ему часто удавался. - Успокойтесь же, будьте благоразумны, моя дорогая, - сказал он, стараясь завладеть ее руками и сжать их в своих. - Не прикасайтесь ко мне! - вскричала она, отодвигаясь. - Я не хочу... Когда вы держите мои руки, я делаюсь слабой, как ребенок. Теплота ваших рук лишает меня воли... Завтра все началось бы сызнова, потому что я не в силах больше жить, поймите, а вы меня успокаиваете всего только на один час. Лицо ее сделалось мрачным. Она прошептала: - Нет, теперь я осуждена. Никогда больше я не полюблю своего дома. А если дети вернутся и спросят об отце... Ах, вот это-то и терзает меня... Я получу прощение только тогда, когда покаюсь в своем преступлении священнику. Она упала на колени. - Я виновна!.. Вот почему бог отвращает от меня свой лик. Аббат Фожа хотел ее поднять. - Замолчите! - властно приказал он. - Я не могу выслушивать здесь ваше признание. Приходите завтра в церковь святого Сатюрнена. - Отец мой, - продолжала она молящим голосом, - пожалейте меня! Завтра у меня не будет больше сил. - Я запрещаю вам говорить! - крикнул он еще громче. - Я не хочу ничего знать, я отвернусь и заткну уши. Он отступил назад с протянутыми руками, как бы желая остановить признание, готовое сорваться с уст Марты. Они с минуту молча смотрели друг на друга с затаенным гневом сообщников. - Вас слушал бы здесь не священник, - прибавил он глухим голосом. - Здесь теперь перед вами человек, который должен вас судить и осудить. - Человек! - повторила она, словно помешанная. - Ну что ж, это лучше! Я предпочитаю человека. Она поднялась и лихорадочно продолжала: - Я не исповедуюсь, а просто рассказываю вам о своем преступлении. Дав уйти детям, я помогла удалению отца. Никогда он меня не бил, несчастный! Это я была безумна. Я чувствовала огонь во всем теле. Я царапала себя, мне нужен был холод каменных плит, чтобы успокоиться. После припадка мне было до такой степени стыдно видеть себя обнаженной перед людьми, что я не смела говорить. Если бы вы знали, какие страшные кошмары повергали меня на землю! Целый ад кипел у меня в голове. Мне было жаль этого несчастного, у которого стучали зубы. Он боялся меня. Когда вы уходили, он не решался ко мне приблизиться и просиживал всю ночь на стуле. Аббат Фожа пытался прервать ее. - Вы убиваете себя, - сказал он. - Оставьте эти воспоминания. Бог зачтет вам ваши страдания. - Это я отправила его в Тюлет, - снова заговорила она, энергичным жестом заставив замолчать аббата. - Вы все, все уверяли меня, что он сумасшедший... О, какая невыносимая жизнь! Я всегда боялась сойти с ума. Когда я была молода, мне иногда казалось, что мне вскрывают череп и моя голова пустеет. У меня был точно кусок льда во лбу. И вот у меня снова появилось это ощущение смертельного холода, я стала бояться сойти с ума. Это чувство у меня бывает всегда, всегда... Его увезли. Я допустила это. Я уж ничего не соображала. Но с тех пор, стоит мне сомкнуть глаза, как я его вижу, сидящего там. Вот что делает меня такой странной, вот что заставляет меня сидеть часами на одном месте с широко открытыми глазами... Я знаю этот дом, он стоит у меня перед глазами. Дядюшка Маккар показал мне его. Он совсем серый, как тюрьма, с черными окнами. Она задыхалась; она поднесла к губам носовой платок, и когда отняла его, на нем было несколько капель крови. Крепко сжав скрещенные руки, священник ожидал окончания кризиса. - Вы ведь знаете это все, не правда ли? - запинаясь, закончила она. - Я, презренная, грешила ради вас... Но дайте мне жизнь, дайте мне радость, и я без угрызений совести погружусь в это сверхчеловеческое блаженство, которое вы мне обещали. - Вы лжете, - медленно проговорил священник, - я ничего не знаю; мне не было известно, что вы совершили это преступление. Теперь она отступила, сложив руки, заикаясь, устремив на него испуганный взгляд. Потом, охваченная гневом, теряя самообладание, она заговорила совсем просто: - Послушайте, Овидий, я вас люблю, и вы это знаете, правда ведь? Я вас полюбила, Овидий, с первого же дня, как вы вошли сюда... Я вам этого не говорила. Я видела, что вам это неприятно. Но я чувствовала, что вы угадали тайну моего сердца. Я была довольна, надеялась, что со временем мы сможем быть счастливы, соединившись узами божественной любви... Ради вас я разорила весь дом. Я ползала на коленях, стала вашей служанкой... Не можете же вы быть жестоким до конца!.. Вы согласились на все, позволили мне принадлежать лишь вам одному, устранять препятствия, стоявшие между нами. Вспомните, умоляю вас. Теперь, когда я больна, покинута, когда сердце мое разбито и голова опустошена, - не может быть, чтобы вы меня оттолкнули... Правда, мы ничего не сказали прямо друг другу. Но говорила моя любовь, и ответом было ваше молчание. Я обращаюсь сейчас к человеку, а не к священнику. Вы мне сказали, что здесь сейчас только человек. Человек услышит меня... Я люблю вас, Овидий, люблю и умираю от этой любви. Она зарыдала. Аббат Фожа выпрямился во весь свой рост. Он подошел к Марте и излил на нее все свое презрение к женщине. - А, презренная плоть! - вскричал он. - Я думал, что вы станете рассудительнее, что вы никогда не дойдете до такого позора, чтобы громко высказывать эти мерзости... Да, это вечная борьба зла с людьми сильной воли. Вы, женщины, искушение ада, малодушие, последнее падение. У служителя церкви нет более лютого врага, чем вы, и вас следовало бы изгнать из церквей как нечистые, проклятые существа! - Я люблю вас, Овидий, - прошептала она опять, - я люблю вас, помогите же мне. - Я и так слишком приблизил вас к себе, - продолжал он. - Если я паду, то виной этому будешь ты, женщина, лишившая меня сил одним своим вожделением. Удались, уйди от меня, сатана! Я изобью тебя, чтобы изгнать злого духа из твоего тела! Она пошатнулась и как-то осела, прислонившись к стене, онемев от ужаса при виде грозно занесенного над ней кулака, которым священник ей угрожал. Волосы ее рассыпались, и прядь седых волос упала ей на лоб. Тогда, оглянувшись кругом, она стала искать какой-нибудь опоры в этой пустой комнате - и вдруг увидела черное деревянное распятие; у нее еще хватило сил протянуть к нему руки в страстном порыве. - Не прикасайтесь к кресту! - вскричал аббат вне себя от гнева. - Христос жил целомудренно, вот почему он сумел умереть. В эту минуту вошла старуха Фожа с большой корзиной провизии. Она быстро поставила ее на пол, увидев сына в страшном гневе. Она взяла его за руки. - Овидий, дитя мое, успокойся! - бормотала она, поглаживая ему руки. И обернувшись к уничтоженной Марте, она бросила на нее убийственный взгляд и крикнула: - Вы все не можете оставить его в покое!.. Раз он вас знать не хочет, перестаньте его изводить! Довольно, ступайте вниз, вы не должны здесь больше оставаться. Марта не двигалась. Старухе Фожа пришлось поднять ее и толкнуть к дверям. Она ворчала, обвиняла Марту в том, что она нарочно дождалась ее ухода, и взяла с Марты слово, что она не будет больше приходить наверх, будоражить весь дом такими сценами. Потом сердито захлопнула за ней дверь. Марта, шатаясь, сошла вниз. Она больше не плакала. Она повторяла: - Франсуа вернется. Франсуа всех их выгонит. XXI  Тулонский дилижанс, проходивший через Тюлет, где меняли лошадей, отходил из Плассана в три часа. Словно подхлестываемая неотвязной мыслью, Марта не захотела терять ни минуты; она снова надела шаль и шляпу и велела Розе тотчас же одеться. - Не знаю, что случилось с барыней, - заявила кухарка Олимпии. - Кажется, мы уезжаем на несколько дней. Марта оставила ключи в дверях. Она торопилась выйти на улицу. Провожавшая ее Олимпия пыталась разузнать, куда она едет и сколько дней будет в отсутствии. - Во всяком случае, будьте спокойны, - сказала она Марте любезным тоном, стоя на пороге, - я присмотрю за всем, и вы все найдете в порядке... Не торопитесь, устраивайте ваши дела. Если будете в Марселе, привезите нам свежих ракушек. Не успела Марта завернуть за угол улицы Таравель, как Олимпия уже завладела всем домом. Когда Труш вернулся со службы, он застал жену в самом разгаре хлопот - она хлопала дверьми, обыскивала ящики шкапов и комодов, шарила повсюду, весело напевая и наполняя комнаты шелестом своих развевающихся юбок. - Она уехала, и дурища-кухарка с ней тоже! - крикнула она мужу, разваливаясь в кресле. - Вот было бы славно, если бы они обе свалились в какую-нибудь канаву да там и остались бы, а?.. Ну да все равно, мы отлично поживем хоть несколько дней на свободе. Ух! (Как хорошо остаться одним. Правда, Оноре? Поцелуй меня за все мои хлопоты! Мы теперь у себя и можем ходить хоть в одной рубашке, если захотим. Между тем Марта и Роза пришли на бульвар Совер как раз перед самым отходом тулонского дилижанса. Одно из его купе было свободно. Когда кухарка услышала, как ее хозяйка сказала кондуктору, что остановится в Тюлете, она нахмурилась и очень неохотно села. Не успел еще дилижанс выехать за город, как она уже начала ворчать, повторяя с угрюмым видом: - А я-то надеялась, что вы наконец образумились. Думала, мы едем в Марсель повидаться с господином Октавом, Мы бы привезли оттуда лангуст и креветок... Видно, я слишком поторопилась. Вы все такая же, ищете себе огорчений и не знаете, что выдумать такое, чтобы только еще сильнее расстроить себя. Марта сидела в уголке купе в полуобморочном состоянии. Смертельная слабость овладела ею теперь, когда она не боролась больше с болью, раздиравшей ее грудь. Но кухарка даже не смотрела на нее. - Придумать же такую чушь, поехать навестить барина! - продолжала она. - Приятное зрелище, оно вас очень развеселит! После этого мы с вами целую неделю спать не будем. Можете теперь сколько угодно бояться ночью, - пусть меня чорт заберет, если я вылезу из своей постели и буду заглядывать под мебель... Если бы еще ваш приезд пошел барину на пользу; а то, может быть, он как взглянет на вас, так сразу же и окочурится. Я надеюсь, вас просто к нему не пустят. Ведь это запрещено... Сказать правду, мне не следовало бы и садиться в дилижанс, после того как вы помянули про Тюлет; может быть, вы и не решились бы на эту глупость одна. Вздох Марты прервал ее. Роза обернулась и, увидев ее бледной и задыхающейся, еще больше рассвирепела; она опустила окно, чтобы дать доступ воздуху. - Ну вот, теперь еще вы вздумаете умереть у меня на руках! Только этого не хватало! Не лучше ли было бы вам лежать у себя дома в постели, где за вами был бы уход? Как подумаешь, какое вам выпало счастье, что вас окружают только преданные люди! А вы даже и бога-то не благодарите за это. Сами знаете, что это правда. Господин кюре, его матушка, сестра и даже господин Труш - все о вас так заботятся, готовы кинуться за вас в огонь и воду, в любой час ночи вскочить и бежать к вам! Я видела, как госпожа Олимпия плакала, да, плакала, когда вы были больны в последний раз. И чем же вы их отблагодарили за такую доброту? Вы делаете им неприятность, уезжаете тайком повидаться с барином, хотя отлично знаете, что это их расстроит, потому что они не могут любить барина, раз он так грубо обошелся с ними... Хотите, я вам скажу правду? Замужество не пошло вам на пользу, вы заразились злостью от барина. Слышите? Бывают дни, когда вы так же злитесь, как он. Она продолжала в этом духе до самого Тюлета, защищая Фожа и Трущей и обвиняя Марту во всевозможных гадостях. И в заключение заявила: - Вот люди, которые были бы хозяевами что надо, имей они деньги, чтобы держать прислугу! Но уж так устроено, что богатство достается только злым людям. Марта, которая несколько успокоилась, ничего ей не отвечала. Она машинально смотрела на тощие деревья, мелькавшие по краям дороги, на широкие поля, расстилавшиеся перед ней, как куски темной материи. Воркотня Розы заглушалась грохотом дилижанса. В Тюлете Марта поспешно направилась к дому дядюшки Маккара, сопровождаемая кухаркой, которая теперь уже молчала и, поджав губы, только пожимала плечами. - Как! Это ты! - воскликнул дядюшка в крайнем изумлении. - Я думал, что ты лежишь в постели. Мне говорили, что ты больна... Да, да, милая, вид у тебя очень неважный... Может быть, ты со мной пообедаешь? - Я хотела бы повидать Франсуа, дядя, - ответила Марта. - Франсуа? - переспросил Маккар, глядя на нее в упор. - Ты хочешь повидать Франсуа? Это мысль, достойная хорошей жены. Бедняга страшно кричал и звал тебя. Я видел из моего сада, как он стучал кулаками в стену и все звал тебя... А, значит, ты приехала взглянуть на него? А я уж думал, что вы все забыли о нем. Крупные слезы выступили на глазах у Марты. - Сегодня тебе едва ли удастся его повидать, - продолжал Маккар. - Скоро четыре часа. К тому же, я не знаю, даст ли директор тебе разрешение. Последнее время Муре плохо ведет себя: он все ломает, грозит поджечь дом. Чорт возьми! Сумасшедшие не всегда бывают любезны. Марта слушала, дрожа как в лихорадке. Она хотела было о чем-то спросить дядюшку, но только простерла к нему руки. - Умоляю вас! - проговорила она. - Я приехала только ради этого; мне во что бы то ни стало надо поговорить с Франсуа сегодня же, сейчас... У вас в этом доме есть приятели, вы можете устроить, чтобы меня впустили. - Конечно, конечно, - пробормотал Маккар, не давая определенного ответа. Казалось, он находится в сильнейшем недоумении; он не понимал ясно причины этого внезапного приезда и как будто обсуждал дело со своей собственной точки зрения, известной ему одному. Он вопросительно посмотрел на кухарку, но та повернулась к нему спиной. Наконец на губах его появилась едва заметная улыбка. - В конце концов раз ты этого хочешь, - сказал он, - я попытаюсь. Только помни, если твоя мать рассердится, ты ей скажешь, что я не мог тебя удержать... Боюсь, как бы это не подействовало на тебя плохо. Зрелище не из веселых, уверяю тебя. Когда они уходили, Роза решительно отказалась их сопровождать. Она уселась перед большим камином, в котором ярко горели ветви виноградных лоз. - Я вовсе не желаю, чтобы он выцарапал мне глаза, - злобно заявила она. - Хозяин не очень-то меня жаловал... Лучше посижу здесь и погреюсь. - Тогда будьте добры согреть нам кастрюльку вина, - шепнул ей на ухо дядюшка. - Вино и сахар стоят в этом шкапу. Нам это понадобится, когда мы вернемся. Маккар не провел племянницу через главные, решетчатые ворота сумасшедшего дома. Он повернул налево и, дойдя до низенькой дверцы, вызвал там сторожа Александра, с которым обменялся вполголоса несколькими словами. После этого они все трое молча пошли по бесконечным коридорам. Сторож шел впереди. - Я подожду тебя здесь, - сказал Маккар, останавливаясь на одном из маленьких двориков, - Александр пойдет с тобой. - Мне бы хотелось побыть с ним одной, - прошептала Марта. - Вам могло бы, сударыня, непосчастливиться, - ответил сторож со спокойной улыбкой. - Я и без того сильно рискую. Он провел ее через второй двор и остановился перед маленькой дверцей. Тихо повернув ключ, он проговорил вполголоса: - Не пугайтесь... Сегодня он несколько спокойнее, и с него можно было снять смирительную рубашку... Если он станет бушевать, пожалуйста, уходите, пятясь назад, и оставьте меня одного с ним. Вся дрожа, с пересохшим горлом, Марта вошла в комнату. Сначала она ничего не различала, кроме какой-то темной массы, прижавшейся к стене, в углу. День догорал, и каморка, точно погреб, освещалась светом, который падал из окна, заделанного решеткой и досками. - Ну, любезный, - фамильярно крикнул Александр, подойдя к Муре и хлопая его по плечу, - я привел вам гостью... Надеюсь, что вы будете вести себя хорошо. Он отошел и прислонился к двери, опустив руки и не спуская глаз с сумасшедшего. Муре медленно приподнялся. Он не выразил ни малейшего удивления. - Это ты, моя дорогая? - промолвил он своим тихим голосом. - Я тебя ждал, я все беспокоюсь о детях. Марта, у которой подгибались колени, смотрела на него с тоской, онемев от этого ласкового приема. Муре совсем не изменился; на вид он даже поправился, потолстел, был выбрит, смотрел ясным взором. К нему снова вернулись замашки довольного собой буржуа; он потирал руки, подмигивал правым глазом, переступал с ноги на ногу и болтал с насмешливым видом, как в доброе старое время. - Я совсем поправился, моя дорогая. Мы могли бы вернуться домой... Ты приехала за мной, не правда ли?.. А что, как мой салат? Улитки чертовски любят латук, сад прямо кишел ими; но я знаю средство их уничтожать... У меня много планов, ты увидишь. Мы достаточно богаты, чтобы позволить себе кое-какие фантазии... Скажи, ты не видела дядюшку Готье из Сент-Этропа, пока меня не было? Я купил у него большой запас молодого вина. Надо будет к нему съездить... У тебя ведь ни на грош памяти. Он посмеивался и дружелюбно грозил ей пальцем. - Держу пари, что, вернувшись, я найду все в беспорядке, - продолжал он. - Вы ведь ни на что не обращаете внимания: инструменты валяются где попало, шкапы открыты, и Роза только разводит грязь в комнатах своей метлой... А почему Роза не пришла? Вот уж твердолобая! Никогда не будет от нее толку. Знаешь, она хотела однажды выгнать меня из дому. Честное слово!.. Как будто дом принадлежит ей! Помереть со смеху... Но что же ты не расскажешь мне ничего о детях? Дезире все еще у своей кормилицы, не правда ли? Мы съездим к ней поцеловать ее и спросить, не соскучилась ли она. Хочу также съездить в Марсель, потому что Октав меня беспокоит; когда я видел его в последний раз, я нашел, что он порядком распустился. Я не говорю о Серже, он слишком благоразумен, он святой в семье... Знаешь, мне очень приятно поговорить о доме. И он говорил, говорил без умолку, расспрашивая о каждом дереве в саду, останавливаясь на самых ничтожных предметах домашнего хозяйства, обнаруживая необычайную память относительно целой массы мелочей. Глубоко растроганная этой привязанностью к дому, Марта приняла за проявление величайшей деликатности, что он ни словом не упрекнул ее, не сделал ни одного намека на свои страдания. Она была прощена; она давала себе слово искупить свое преступление, сделавшись покорной служанкой этого человека, столь великого в своей доброте; крупные слезы тихо катились по ее щекам, и она готова была упасть перед ним на колени в порыве благодарности. - Будьте осторожны, - сказал ей на ухо сторож: - его глаза беспокоят меня. - Но он не сумасшедший! - пробормотала она. - Клянусь вам, что он не сумасшедший!.. Я должна поговорить с директором. Я хочу сейчас же увезти его домой. - Будьте осторожны, - грубо повторил сторож, оттаскивая ее за руку. Продолжая болтать, Муре вдруг завертелся, словно раненое животное. Он упал на пол, затем вскочил на четвереньки и побежал вдоль стены. - У! у! у! - зарычал он протяжно хриплым голосом. Он порывисто вскочил и снова свалился на бок. Последовала страшная сцена: он извивался, как червь, бил себя по лицу кулаками, раздирал себе кожу ногтями. Вскоре вся его одежда превратилась в лохмотья; измученный, израненный, полуголый, он лежал и хрипел. - Да уходите же, сударыня! - крикнул сторож. Марта стояла на месте, как пригвожденная. Она узнавала в муже себя. Она точно так же бросалась на пол в своей спальне, точно так же царапала и била себя. Она узнавала даже свой голос: Муре хрипел совершенно так же, как она. Это она сделала его таким несчастным! - Он не сумасшедший! - повторяла она. - Он не может быть сумасшедшим!.. Это было бы ужасно! Лучше бы мне умереть! Сторож схватил ее в охапку я вынес из комнаты; но она остановилась и словно прилипла к двери. Из каморки доносился шум борьбы и визг, точно резали свинью, затем послышалось глухое падение, казалось, упал узел с мокрым бельем, после чего воцарилось мертвое молчание. Когда сторож вышел, уже почти наступила ночь. Через полурастворенную дверь Марта увидела только черную дыру. - Чорт побери! - возмущенно проговорил сторож. - Надо же такое придумать, сударыня: "Он не сумасшедший!" Я чуть не остался без большого пальца, в который он вцепился зубами... Ну, зато теперь он успокоился на несколько часов. И, провожая Марту, он продолжал: - Вы не знаете, какие они все хитрые!.. Целыми часами ведут себя смирно, рассказывают разные истории, как совершенно здоровые люди; потом вдруг - бац! - они, не дав вам опомниться, хватают вас за горло... Я отлично видел, что, когда он говорил о своих детях, он уже что-то замышлял: у него глаза совсем закатывались. Когда Марта отыскала дядюшку Маккара на маленьком дворе, она не могла плакать и только лихорадочно повторяла медленно, надтреснутым голосом: - Он сумасшедший! Он сумасшедший! - Конечно, он сумасшедший, - усмехаясь, сказал дядюшка. - А ты думала найти его в здравом уме и твердой памяти? Не зря же его сюда засадили, я думаю!.. К тому же и самый дом этот не очень полезен для здоровья. Посади меня туда часика на два - я, пожалуй, тоже на стенку полезу. Он украдкой посматривал на Марту, наблюдая за ее малейшими нервными вздрагиваниями. Затем добродушно спросил: - Может быть, ты хочешь повидать и бабушку? Марта задрожала от ужаса и закрыла лицо руками. - Это никого бы не затруднило, - продолжал он, - Александр доставил бы нам это удовольствие... Она здесь рядом, и ее нечего бояться: она очень смирная. Не правда ли, Александр, она никогда никому не причинила беспокойства? Все время сидит и смотрит прямо перед собой. За двенадцать лет она ни разу не тронулась с места... Ну что же, раз ты не хочешь ее видеть... Сторож стал с ними прощаться, но Маккар пригласил его зайти и выпить стаканчик глинтвейну, подмигнув так многозначительно, что Александр согласился. Им пришлось поддерживать Марту, у которой с каждым шагом все более подкашивались ноги. Под конец они уже несли ее на руках; она лежала с искаженным лицом, с широко раскрытыми глазами, оцепеневшая в одном из тех нервных припадков, во время которых она делалась на несколько часов как бы мертвой. - Ну, что я говорила? - вскричала Роза, увидев их. - В хорошеньком она теперь состоянии! И как это мы поедем с ней обратно? Господи боже мой, надо же быть такой сумасбродкой! Вот если бы барин ее придушил, это было бы для нее хорошим уроком. - Ничего, - сказал дядюшка, - я сейчас ее уложу на свою кровать. Не умрем же мы, если просидим ночь у камина. Он отдернул ситцевую занавеску, скрывавшую альков. Роза раздела Марту, не переставая ее бранить. По ее мнению, больше ничего не оставалось делать, как приложить ей к ногам нагретый кирпич. - Ну, теперь, когда мы ее уложили, нам можно выпить по стаканчику, - проговорил дядюшка, скаля зубы, словно прирученный волк. - Однако, голубушка, ваш глинтвейн чертовски хорош! - Я нашла на камине лимон и выжала его, - сказала Роза. - И отлично сделали. У меня тут все есть. Когда я готовлю себе кролика, то уж со всеми приправами, какие полагаются, будьте спокойны. Придвинув стол к камину, он сел между кухаркой и Александром, налил всем глинтвейну в большие желтые чашки и сам благоговейно сделал два глотка. - Чорт возьми, - воскликнул он, прищелкнув языком, - вот это глинтвейн! Видно, вы понимаете в нем толк; он, пожалуй, лучше моего. Надо будет взять у вас рецепт. Успокоившаяся и польщенная этими комплиментами, Роза засмеялась. Пламя горящих лоз отбрасывало яркокрасный отблеск; чашки снова наполнились. - Выходит, значит, - начал Маккар, облокачиваясь на стол и глядя в лицо кухарки, - что племянница моя приехала просто так, с бухты-барахты? - И не говорите, - ответила Роза, - а то я опять начну злиться... Барыня у меня сходит с ума, точь-в-точь, как барин; сама уж не знает, кого любит, кого нет... Мне кажется, что она перед отъездом поспорила с господином кюре; я слышала, что они уж очень громко кричали. Дядюшка раскатисто засмеялся. - Да ведь они как будто отлично ладили между собой, - сказал он. - Конечно, но разве с таким характером, как у барыни, что-нибудь может быть прочным?.. Я готова побиться об заклад, что она жалеет о колотушках, которые ей задавал хозяин. Мы ведь нашли его палку в саду. Маккар посмотрел на нее еще более пристально и между двумя глотками глинтвейна проговорил: - Может быть, она приехала, чтобы забрать Франсуа домой? - Упаси нас боже от этого! - испуганно вскричала Роза. - Барин ведь разнесет весь дом; он всех нас убьет... Знаете, я этого до страсти боюсь! Все время трясусь, как бы он ночью не явился и не зарезал нас. Стоит мне только подумать об этом, лежа в постели, так я уж и заснуть не могу. Все кажется, что он лезет в окно, - волосы всклокоченные, а глаза светятся, как спички. Маккар громко засмеялся, стуча чашкой по столу. - Это было бы забавно, очень забавно! - повторял он. - Вряд ли он вас очень любит, особенно вашего кюре, который занял его место. С ним бы он живо справился, даром что тот здоровенный малый: ведь у сумасшедших, говорят, бывает огромная сила. Скажи, Александр, представляешь ты себе, что будет, когда бедняга Франсуа попадет к себе домой? Он уж там навел бы порядочек. Я бы с удовольствием посмотрел! И он поглядывал на сторожа, спокойно потягивавшего вино и только кивавшего в знак согласия головой. - Это я говорю просто так, для шутки... - добавил Маккар, заметив испуганный взгляд Розы. В эту минуту Марта страшно забилась за ситцевой занавеской; пришлось в продолжение нескольких минут крепко держать ее, чтобы она не упала. Когда она снова вытянулась, неподвижная, как труп, дядюшка вернулся погреть себе ноги у камина; задумчиво и как бы безотчетно он пробормотал: - Она не очень-то покладиста, моя племянница. Потом вдруг спросил: - А Ругоны, что они говорят обо всех этих делах? Они на стороне аббата, не правда ли? - Барин относился к ним не так уж хорошо, чтобы они стали его жалеть, - ответила Роза. - Он вечно над ними издевался. - И он был прав, - заметил дядюшка. - Ругоны-скареды. Подумать только, они так и не согласились купить ржаное поле, вон там, напротив. А ведь какое это было бы выгодное дельце! И я брался его провести... То-то Фелнсите скорчила бы рожу, если бы Франсуа вернулся домой. Он засмеялся, потоптался вокруг стола и, с решительным видом закурив трубку, заговорил снова. - Тебе, пожалуй, пора уходить, милый мой, - сказал он Александру, снова подмигнув ему. - Я тебя провожу... Марта сейчас как будто успокоилась. Роза пока что накроет на стол... Вы, наверно, проголодались, Роза? Раз уж вам пришлось провести ночь здесь, вы со мной поужинаете. Он увел сторожа. Прошло полчаса, а он все еще не возвращался. Роза, соскучившись в одиночестве, отворила дверь и, выйдя на террасу, стала смотреть на пустынную дорогу, освещенную луной. Собираясь вернуться в комнату, она вдруг заметила по другую сторону дороги, за изгородью, на тропинке две черные тени. "Как будто дядюшка, - подумала она. - Похоже, что он разговаривает с каким-то священником". Спустя несколько минут вошел дядюшка. По его словам, этот чудак Александр задержал его, рассказывая бесконечные истории. - А разве не вы стояли сейчас вон там с каким-то священником? - спросила Роза. - Я, со священником? - воскликнул Маккар. - Да вам это, наверно, приснилось! В наших краях и священников-то никаких нет. Он ворочал своими маленькими блестящими глазками; потом, как будто недовольный этой ложью, он добавил: - Есть, правда, аббат Фениль, но это все равно, как если бы его не было: он никогда не выходит из дому. - Аббат Фениль не очень-то важная персона, - заметила кухарка. Дядюшка рассердился: - Почему это не очень-то важная персона? Он делает здесь много добра; малый с головой на плечах... Получше многих других попов, которые заводят всякие свары. Но гнев его сразу же утих. Он засмеялся, видя, что Роза смотрит на него с удивлением. - В конце концов, мне на это наплевать, - пробормотал он. - Вы правы, все попы стоят друг друга; все они лицемеры, одного поля ягода... Теперь я понимаю, с кем вы меня видели. Я встретил лавочницу; она была в черном платье, которое вы приняли за сутану. Роза приготовила яичницу, и дядюшка положил на стол кусок сыру. Они еще не кончили есть, когда Марта вдруг приподнялась и села на постели, глядя вокруг себя с удивленным видом человека, проснувшегося в незнакомом месте. Откинув волосы и придя немного в себя, она соскочила на пол и заявила, что хочет ехать, немедленно ехать домой. Маккар был очень раздосадован ее пробуждением. - Это невозможно, тебе никак нельзя возвращаться сегодня ночью в Плассан. Тебя трясет лихорадка, а дорогой ты совсем расхвораешься. Отдохни. А завтра посмотрим... Да и ехать-то сейчас не на чем. - Вы меня отвезете в вашей тележке, - отвечала она. - Нет, этого я не хочу и не могу. Марта продолжала одеваться с лихорадочной поспешностью, заявив, что лучше пойдет в Плассан пешком, чем проведет ночь в Тюлете. Дядюшка размышлял; он запер дверь на ключ и положил его в карман. Он уговаривал племянницу, грозил ей, выдумывал всякие небылицы. Но она, не слушая его, уже надевала шляпу. - Напрасно вы воображаете, что можете уговорить ее, - сказала Роза, спокойно доедая кусок сыру. - Она скорее выскочит в окно. Лучше уж запрягайте лошадь. После короткого молчания дядя пожал плечами и с гневом воскликнул: - В конце концов, мне все равно! Пусть заболеет, если сама этого желает! Я хотел предотвратить несчастье... Делай что хочешь. Чему быть, того не миновать. Я вас отвезу. Марту пришлось отнести в тележку; ее била сильнейшая лихорадка. Дядюшка набросил ей на плечи старый плащ; затем прищелкнул языком, и они двинулись. - Мне-то нетрудно прокатиться сегодня вечером в Плассан, - сказал он. - Даже наоборот!.. В Плассане бывает весело. Было около десяти часов вечера. Небо, покрытое дождевыми тучами, бросало красноватый отблеск на дорогу, слабо освещая ее. Маккар все время нагибался, всматривался в канавы, заглядывал за изгороди. Когда Роза спросила его, чего он ищет, он ответил, что слышал, будто бы из ущелий Сейля спустились волки. К нему вернулось его хорошее настроение. Им оставалось одно лье до Плассана, как вдруг пошел холодный проливной дождь. Тогда дядюшка стал ругаться. Роза готова была побить свою госпожу, которая, еле живая, лежала под дядюшкиным плащом. Когда они наконец добрались до Плассана, небо снова прояснилось. - Вы поедете на улицу Баланд? - спросил Маккар. - Конечно, - с удивлением ответила Роза. Тогда дядюшка Эсташ объяснять ей, что Марте, видимо, очень плохо и что, пожалуй, лучше отвезти ее к матери. После долгих колебаний он, однако, согласился остановить лошадь перед домом Муре. Марта даже не взяла с собой ключа от входной двери. По счастью, Роза нашла свой ключ в кармане; но когда они захотели отпереть дверь, она не подалась: Труши заперли ее на засов. Роза постучала кулаком, но в ответ только глухое эхо прозвучало в просторных сенях. - Вы напрасно стараетесь, - сказал дядюшка, скаля зубы. - Труши не спустятся: к чему им тревожить себя?.. Вот они вас и выжили, детки, из вашего собственного дома. Как видите, я был прав. Надо везти бедняжку к Ругонам; ей там будет лучше, чем в собственной комнате, уверяю вас. Фелисите пришла в бурное отчаяние, увидев дочь в такой поздний час, промокшую от дождя и почти умирающую. Она уложила ее в третьем этаже, взбудоражила весь дом, подняла на ноги всю прислугу. Немного успокоившись и усевшись у изголовья дочери, она потребовала объяснений. - Но что же случилось? Как это произошло, что вы привезли ее в таком состоянии? Маккар самым добродушным тоном рассказал о путешествии "нашей милой Марты". Он оправдывался и уверял, что сделал все, чтобы помешать ее свиданию с Франсуа. Он даже призвал в свидетельницы Розу, заметив, что Фелисите подозрительно на него поглядывает. - Все это крайне подозрительно! - пробормотала старуха Ругон. - Тут есть что-то такое, чего я не понимаю. Она знала Маккара и чуяла с его стороны какое-то плутовство, видя, как слегка дрожат его веки: обыкновенно это выражало у него тайную радость. - Странная вы особа! - сказал он, рассердившись и же* лая наконец избавиться от ее пытливого взгляда. - Вечно выдумываете бог весть что. Не могу же я вам сказать того, чего сам не знаю... Я люблю Марту больше вас и всегда заботился об ее интересах. Если хотите, я могу сбегать за доктором. Старуха Ругон проводила его внимательным взглядом. Она долго расспрашивала Розу, но ничего не узнала. Впрочем, она была очень рада тому, что дочь находится у нее; она с горечью отзывалась, о людях, которые способны дать вам умереть у порота вашего же собственного дома, не отворив вам даже двери. Марта, запрокинув голову на подушку, медленно угасала. XXII  В каморке Муре было совсем темно. Холодный ветер вывел безумного из состояния каталепсического оцепенения, в которое он впал после припадка. Прижавшись к стене, он некоторое время сидел неподвижно, с открытыми глазами, потирая затылок о холодные камни и тихонько хныкая, как только что проснувшийся ребенок. Но чувствуя ломоту в ногах от сырого сквозняка, он встал и огляделся. Прямо перед собой он увидел широко раскрытую дверь. - Она оставила дверь открытой, - громко сказал сумасшедший. - Должно быть, она ждет меня; надо отправляться. Он вышел, но тотчас же вернулся, ощупывая свою одежду с озабоченным видом аккуратного человека, приводящего себя в порядок; затем снова вышел, тщательно затворив за собой дверь. Мелкими и спокойными шагами прогуливающегося буржуа он прошел первый двор. Войдя во второй, он увидел сторожа, который словно поджидал его. Муре остановился на минутку, раздумывая. Но сторож скрылся. Муре очутился на другом конце двора, около открытой дверцы, выходившей в поле. Он закрыл ее за собой, нисколько не удивляясь и не спеша. - Все-таки она добрая женщина, - пробормотал он, - она услыхала, что я звал ее... Наверно, уже поздно. Надо скорей идти домой, а то станут беспокоиться обо мне. Он пошел по дороге. Ему казалось вполне естественным, что он находится среди полей. Пройдя сто шагов, он совершенно забыл об оставшемся позади Тюлете; он вообразил, что возвращается от винодела, у которого купил большой запас вина. Дойдя до перекрестка, где сходилось пять дорог, он узнал местность. Тогда он засмеялся и сказал себе: - Как я глуп! Хотел подняться на холм со стороны Сент-Этропа; а надо взять левее... Часа через полтора, не раньше, я буду в Плассане. И он бодро зашагал по большой дороге, поглядывая, как на старого приятеля, на каждый километровый столб. У некоторых участков и деревенских домиков он останавливался, рассматривая их с любопытством. Небо было пепельного цвета, с широкими розоватыми полосами, озарявшими мрак бледными отсветами угасающего костра. Упали первые крупные капли дождя; подул влажный восточный ветер. - Чорт побери, надо поторапливаться! - промолвил Муре, с беспокойством поглядывая на небо. - Ветер с востока, уж он нагонит водицы. Видно, не добраться мне в Плассан до дождя. А я к тому же и одет плохо. И он запахнул на груди куртку из грубой шерстяной материи, которую всю изорвал в Тюлете. На подбородке у него была глубокая ссадина, и он часто прикладывал к ней руку, не отдавая себе отчета в сильной боли, которую ощущал в этом месте. По дороге никого не было видно; он встретил только одну тележку, лениво спускавшуюся с косогора. Возница спал и не ответил на его дружелюбное приветствие. Дождь настиг Муре у моста через Виорну. Вода вызвала в нем неприятное ощущение, и он спустился под мост, чтобы укрыться от нее, ворча, что это невыносимо, что ничто так не портит одежду, что если бы он только знал, то захватил бы с собой зонт. Он ждал добрых полчаса, развлекаясь тем, что прислушивался к журчанию воды; потом, когда ливень прекратился, он снова вышел на дорогу и наконец добрался до Плассана, с величайшей осторожностью обходя грязные лужи. Было около полуночи. По расчетам же Муре, не было еще и восьми часов. Он шел по безлюдным улицам, досадуя, что заставляет жену так долго ждать. "Наверно, она теряется в догадках, - соображал он. - И обед простынет... То-то попадет мне от Розы!" Он пришел на улицу Баланд и остановился у двери своего дома. - Вот так штука! - проговорил он. - У меня нет ключа, Он, однако, не постучался. В кухне было темно, в остальных окнах фасада тоже не видно было света. Страшное подозрение охватило сумасшедшего; с чисто животным инстинктом он почуял опасность. Он отошел в тень, отбрасываемую соседними домами, и еще раз осмотрел фасад; потом, приняв окончательное решение, обошел дом со стороны тупика Шевильот. Но калитка в сад была заперта на засов. Тогда со страшной силой, в припадке внезапной ярости, он набросился на калитку, и она, совершенно прогнившая от сырости, раскололась надвое. Сила удара оглушила его, и он забыл, для чего разломал калитку, которую теперь начал поправлять, стараясь соединить ее половинки. - И к чему это, - пробормотал он с внезапным сожалением, - когда можно было просто постучаться? Новая калитка обойдется мне, по крайней мере, в тридцать франков. Он вошел в сад. Подняв голову и заметив во втором этаже ярко освещенную спальню, он подумал, что жена ложится спать. Это его чрезвычайно удивило. Наверно, он заснул под мостом, пережидая ливень. Должно быть, очень поздно. Действительно, в соседних окнах, у Растуалей и в супрефектуре, было темно. Он опять перевел глаза на свой дом и вдруг увидел свет лампы в третьем этаже, за плотными занавесками аббата Фожа. Этот свет, похожий на пылающий глаз среди фасада дома, жег Муре. Он сжал себе виски горячими руками, теряя голову от нахлынувших на него ужасных воспоминаний, от какого-то пережитого кошмара. Во всем этом не было ничего определенного, но Муре чудилась давнишняя опасность, грозившая ему самому и его семье, опасность, постепенно усилившаяся и принявшая страшные размеры, опасность, от которой мог погибнуть весь дом, если он его не спасет. - Марта, Марта, где ты? - пробормотал он вполголоса. - Иди же, уведи детей. Муре стал искать Марту в саду. Но он не узнавал своего сада. Он казался ему теперь более просторным, но пустым и серым, похожим на кладбище. Буксусы исчезли, грядок с салатом не было, фруктовые деревья словно перешли на другие места. Муре вернулся обратно, опустился на колени и стал рассматривать, не сожрали ли улитки все его овощи. В особенности сжималось его сердце при мысли об исчезновении буксусов; гибель этих высоких кустов заставляла его страдать, точно смерть близкого человека. Кто же их истребил? Какая коса прошла здесь и все срезала, скосила, даже кустики фиалок, посаженные им около террасы? Глухой ропот поднялся в его груди при виде этого разрушения. - Марта, Марта, где ты? - позвал он снова. Он поискал ее в маленькой оранжерее справа от террасы. Оранжерея была завалена сухими трупами высоких буксусов, лежавших кучами между обрубками фруктовых деревьев, разбросанных, словно отрезанные руки и ноги. В углу на гвозде висела клетка, в которой Дезире держала своих птичек; с изломанной дверцей, с торчащими во все стороны концами проволоки, она имела печальный вид. Сумасшедший попятился назад, охваченный страхом, как будто бы он открыл дверь склепа. Заикаясь, чувствуя прилив крови к горлу, он поднялся на террасу и стал бродить около закрытых окон и дверей. Гнев, который в нем все усиливался, придавал его членам чисто звериную гибкость; он съеживался и, пробираясь бесшумно, искал какой-нибудь щели. Для него было достаточно отдушины в погребе. Он съежился и проскользнул в нее с ловкостью кошки, цепляясь ногтями за стену. Наконец-то он попал в дом! Подвал запирался только щеколдой. Ощупывая стены, Муре двигался во мраке сеней и наконец толкнул дверь в кухню. Спички лежали всегда слева, на полке. Он направился прямо к этой полке, чиркнул спичку и, осветив помещение, взял лампу, стоявшую на камине, ничего не разбив. Потом стал осматриваться кругом. Должно быть, вечером у них была большая пирушка. В кухне царил страшнейший кавардак: грязные тарелки, блюда, немытые стаканы загромождали стол; еще не остывшие кастрюли в беспорядке валялись в раковине для мытья посуды, на стульях, на полу; кофейник, забытый на краю еще топившейся плиты, кипел, свалившись на бок, словно пьяница. Муре поправил кофейник и поставил на место кастрюли; он понюхал их, попробовал остатки напитков в стаканах и рюмках, пересчитал блюда и тарелки, все больше и больше ворча. Это была не его кухня, чистая и холодная, кухня удалившегося от дел коммерсанта; провизии здесь потратили на целый трактир; от этой прожорливой нечистоплотности отдавало несварением желудка. - Марта! Марта! - снова позвал он, выходя в сени с лампой в руках. - Ответь мне, скажи, куда они тебя заперли? Надо уехать, уехать сейчас же! Муре стал искать ее в столовой. Оба шкапа, справа и слева от печки, были открыты; из прорвавшегося серого бумажного кулечка, лежавшего на краю полки, сыпались на пол кусочки сахара. Наверху он заметил бутылку коньяку с отбитым горлышком, заткнутую тряпкой. Тогда он встал на стул, чтобы хорошенько осмотреть шкапы. Они были наполовину пусты; бутылки с фруктовыми наливками были все без исключения раскупорены, банки с вареньем не завязаны и початы, фрукты надкусаны; всевозможные припасы валялись изгрызенные и испачканные, словно прошли целые полчища крыс. Не найдя Марту в шкапах, Муре стал заглядывать повсюду - за портьеры, под стол; там среди кусков грязного хлеба валялись кости; на клеенке от донышек стаканов и рюмок остались круглые липкие следы. Тогда Муре прошел в коридор, решив поискать Марту в гостиной. Но на пороге он остановился: он не узнавал своего дома. Светлолиловые обои гостиной, ковер с красными цветами, новые кресла, обитые шелковым узорчатым штофом вишневого цвета, - глубоко изумили его. Испугавшись, не попал ли он в чужой дом, он снова затворил дверь. - Марта! Марта! - в отчаянии позвал он опять. Он вернулся в сени, раздумывая, не имея силы удерживать хрипение, давившее ему горло. Куда же он попал, если не может узнать ни одной комнаты? Кто же так изменил все в его доме? И воспоминания его путались. Он вспоминал только какие-то тени, скользившие по коридору: сначала две черные тени, скромные, бедные, старавшиеся стушеваться; потом две серые тени, подозрительные и насмешливо скалившие зубы. Муре поднял лампу, пламя которой взметнулось; тени выросли и вытянулись вдоль стены, до самого свода лестницы; они наполняли собой, поглощали весь дом. Какая-то нечистая сила, какой-то фермент разложения, попавший сюда, подточил балки и деревянные перегородки, покрыл ржавчиной железо, искрошил стены. И Муре вдруг почудилось, что весь дом рассыпается, словно отсыревшая штукатурка, тает, как кусок соли, брошенный в теплую воду. Наверху послышался громкий смех, от которого у Муре волосы встали дыбом. Поставив лампу на пол, он пошел наверх искать Марту; он взбирался на четвереньках легко и бесшумно, как волк. Добравшись до площадки второго этажа, он присел на корточки перед дверью спальни. Из-под двери проступала полоска света. Марта, должно быть, собиралась лечь спать. - Ого! - послышался голос Олимпии. - Какая чудесная у них кровать! Посмотри-ка, Оноре, прямо утопаешь в ней; я нырнула в перину до самых глаз. Она смеялась, потягивалась, подпрыгивала под одеялом. - Знаешь, что я тебе скажу? - продолжала она. - С тех пор как я попала сюда, я все мечтала понежиться в этой кроватке... У меня это стало вроде болезни, право! Я прямо не могла видеть, как эта кобыла-хозяйка разляжется, бывало, здесь: всякий раз мне хотелось сбросить ее на пол и самой улечься на ее место... Как здесь скоро согреваешься! Я точно обернута ватой. Труш, еще не ложившийся, перебирал флаконы на туалете. - У нее пропасть всяких духов, - сказал он. - Слушай! - продолжала Олимпия. - Раз ее нет, мы отлично можем пожить в этой чудесной комнате. Нечего бояться, что она потревожит нас: я крепко задвинула засов... Ты простудишься, Оноре. Он открывал ящики комода и рылся в белье. - Надень-ка вот это, - сказал он, бросая Олимпии ночную рубашку, - она вся в кружевах. Я всегда мечтал поспать с женщиной в кружевном белье... Я повяжу себе голову вот этим красным фуляром... А простыни ты сменила? - Нет, - ответила она. - Я и не подумала об этом; они еще совсем чистые... Она очень чистоплотна, и я не брезгаю. Когда Труш наконец собрался лечь, Олимпия ему крикнула: - Поставь грог сюда на ночной столик! Не вставать же нам каждый раз, когда захочется выпить... Ну вот, милый муженек, мы с тобой теперь как настоящие хозяева. Они улеглись рядом, укрывшись до подбородка одеялом и наслаждаясь приятной теплотой. - Сегодня я хорошо поел, - проговорил Труш после небольшого молчания. - И изрядно выпил! - смеясь, добавила Олимпия. - Я тоже не дала маху; у меня все кружится перед глазами... Противно только, что мамаша вечно стоит над душой; сегодня она прямо извела меня. Я не могу и шагу ступить в доме... Хозяйке не к чему было уезжать, если мамаша остается здесь в качестве жандарма. Она мне испортила сегодня весь день. - А аббат не подумывает о том, чтобы убраться отсюда? - снова помолчав, спросил Труш. - Если его сделают епископом, ему волей-неволей придется оставить дом нам. - Еще неизвестно, - ответила Олимпия со злобой в голосе. - Может быть, мамаша рассчитывает сохранить дом для себя... А как хорошо было бы нам остаться одним! Я устрою так, что хозяйка будет спать наверху, в комнате моего брата; скажу ей, что эта комната здоровее... Дай мне стакан, Оноре. Они оба выпили и закутались в одеяло. - Да, - продолжал Труш, - нелегко будет выжить их отсюда; но можно все-таки попытаться... Я думаю, что аббат давно бы уже переменил квартиру, если бы не боялся, что хозяйка устроит скандал, когда она увидит, что он ее бросил... Надо будет хорошенько ее обработать; наговорю ей такого, что она их выгонит. Он выпил еще. - А что, если бы я приударил за ней, моя милая? - спросил он, понизив голос. - Ах, нет! - вскричала Олимпия, расхохотавшись так, как будто ее щекотали. - Ты слишком стар и недостаточно красив. Мне-то все равно, но только она тебя не захочет, - можешь не сомневаться... Предоставь уж действовать мне: я ее нашпигую. Придется выпроводить мамашу с Овидием, раз они так обращаются с нами. - А если тебе это не удастся, - сказал Труш, - я всюду растрезвоню, что накрыл аббата с хозяйкой. Это наделает такого шуму, что он должен будет отсюда убраться. Олимпия присела на кровати. - Знаешь, - сказала она, - это ты неплохо придумал! С завтрашнего же дня надо приняться за дело. Не пройдет и месяца, как домишко будет нашим... Я поцелую тебя за это. Это их очень развеселило. Они заговорили о том, как устроят спальню, как переставят комод в другое место, перенесут из гостиной два кресла. Языки все больше и больше заплетались. Наступило молчание. - Ну вот, - пробормотала Олимпия, - ты уже начал храпеть с открытыми глазами. Пусти меня на край; я хоть дочитаю свой роман. Мне еще не хочется спать. Она встала, передвинула его, как колоду, к стенке, улеглась рядом и принялась читать. Но не успела она перевернуть страницу, как уже тревожно повернула голову к двери. Ей послышалось в коридоре какое-то странное ворчание. Потом она рассердилась. - Ты отлично знаешь, что я терпеть не могу этих шуток, - сказала она, толкнув мужа локтем. - Пожалуйста, не разыгрывай из себя волка... Можно подумать, что за дверью сидит волк... Что же, продолжай, если тебе это так нравится! До чего ты меня раздражаешь! И она сердито погрузилась в свой роман, посасывая ломтик лимона из грога. Муре неслышными шагами отошел от двери, у которой сидел скорчившись. Поднявшись на третий этаж, он опустился на колени у двери аббата Фожа и, вытянувшись, заглянул в замочную скважину. Он едва удерживался, чтобы не выкрикнуть имя Марты, горящими глазами шаря по всем уголкам комнаты, желая удостовериться, не спрятана ли она там. Огромная пустая комната тонула во мраке, и только маленькая лампа на краю стола отбрасывала на пол светлый кружок; священник писал; на фоне этого желтого света он сам казался черным пятном. Осмотрев комод и занавески, Муре перевел взгляд на железную кровать, на которой лежала шляпа аббата, похожая во мраке на женскую голову с распущенными волосами. Несомненно, Марта лежала на кровати. Ведь Труши говорили, что она теперь спит там. Но Муре увидел холодную постель с гладко заправленными простынями, похожую на надгробную плиту, - глаза его уже привыкли к полумраку. Аббат Фожа, должно быть, услышал какой-то шум, потому что оглянулся на дверь. Когда сумасшедший увидел спокойное лицо священника, глаза его налились кровью и легкая пена выступила на уголках губ; он сдержал рычание и на четвереньках спустился по лестнице в коридор, повторяя тихонько: - Марта! Марта! Он искал ее по всему дому: в комнате Розы, которая была пуста, в помещении Трушей, загроможденном вещами из других комнат, и в бывших комнатах детей, где он разрыдался, нащупав рукой пару маленьких стоптанных башмаков Дезире. Он поднимался наверх, спускался, цеплялся за перила, скользил вдоль стен, ощупью обходил все комнаты, ни на что не натыкаясь, с необычайной ловкостью разумного сумасшедшего. Вскоре не осталось ни одного угла, от погреба до чердака, которого бы он не обыскал. Ни Марты, ни детей, ни Розы в доме не было. Дом был пуст. Пусть себе рушится! Муре присел на ступеньках лестницы между вторым и третьим этажом. Он сдерживал бурное дыхание, которое, помимо его воли, вздымало его грудь. Скрестив на груди руки, прислонившись спиной к перилам и устремив глаза в темноту, он ждал, поглощенный неотвязной мыслью, медленно созревавшей в его уме. Чувства его до такой степени обострились, что он улавливал малейшие шорохи в доме. Внизу храпел Труш, Олимпия переворачивала страницы романа, слегка шелестя бумагой. В третьем этаже, точно шорох движущихся насекомых, скрипело перо аббата, а в комнате рядом спящая старуха Фожа как бы аккомпанировала этой своеобразной музыке своим шумным дыханием. Муре целый час прислушивался к этим звукам. Первой заснула Олимпия; он услышал, как упала на ковер книга. Потом аббат Фожа отложил перо и стал раздеваться, слегка шурша туфлями; он бесшумно снял платье, и кровать его даже не скрипнула. Все в доме улеглись. Но по легкому дыханию аббата сумасшедший понял, что он еще не спит. Мало-помалу дыхание аббата стало более глубоким. Весь дом погрузился в сон. Муре подождал еще с полчаса. Он продолжал прислушиваться, словно следя за тем, как четверо людей, лежавших там, все глубже и глубже погружались в оцепенение сна. Дом, подавленный мраком, утрачивал жизнь. Тогда Муре встал и медленно прошел в сени, глухо ворча: - Марты нет, дома нет, ничего нет. Отворив дверь в сад, он прошел в оранжерею. Здесь он стал аккуратно разбирать засохшие ветви буксуса; он набирал огромные охапки и относил наверх, складывая их у дверей Трушей и Фожа. Почувствовав потребность в ярком свете, он отправился на кухню, зажег там все лампы и затем расставил их на столах в комнатах, на площадках лестницы, в коридорах. Потом он перенес остальные охапки буксуса. Куча их поднималась выше дверей. Но взбираясь в последний раз со своей ношей, Муре поднял глаза и увидел окна. Тогда он вернулся в оранжерею за обрубками фруктовых деревьев и сложил из них под окнами костер, искусно оставив проходы для воздуха, чтобы пламя разгоралось ярче. Костер все еще казался ему недостаточно большим. - Ничего больше нет, - повторил он. - Пусть ничего больше и не будет. Он что-то вспомнил, спустился в погреб и стал ходить взад и вперед, перетаскивая заготовленное на зиму топливо: уголь, виноградные лозы, дрова. Костер под окнами рос. С каждой охапкой лоз, которые он аккуратно укладывал, он испытывал все более острое удовольствие. Точно так же разложил он топливо по комнатам нижнего этажа, оставив одну кучу его в сенях, другую на кухне. Наконец он стал опрокидывать мебель и валить ее в кучи. Всю эту тяжелую работу он проделал в какой-нибудь час. Без башмаков, тяжело нагруженный, он проскальзывал всюду и перетащил все с такой ловкостью, что не уронил ни одного полена. Он словно обрел какую-то новую жизнь, усвоил необычную для человека ловкость движений. Поглощенный своей навязчивой идеей, он проявлял в выполнении ее большую сообразительность, большой ум. Когда все было готово, Муре с минуту наслаждался произведением своих рук. Он переходил от одной кучи к другой, любуясь четырехугольной формой костров, обошел вокруг каждого из них, похлопывая в ладоши с видом глубочайшего удовлетворения. Заметив на лестнице несколько оброненных кусков угля, он подобрал их, сбегал за метлой и аккуратно смел черную пыль со ступеней. Этим он закончил свой осмотр, как заботливый буржуа, умеющий делать все как следует, обдуманно и пунктуально. Он постепенно зверел от возбуждения - пригибался к земле, становился на четвереньки, бегал так, сопя все громче от охватившей его животной радости. Наконец он взял сухую лозу и поджег кучи. Он начал с куч, сложенных на террасе, под окнами. Одним прыжком вбежав в дом, он поджег кучи в гостиной, столовой, кухне и сенях. Затем, перебегая из одного этажа в другой, он бросил остатки пылавшей в его руках лозы на кучи, сложенные у дверей Трушей и Фожа. Он дрожал от бешенства, которое в нем все усиливалось, и от яркого блеска пожара обезумел окончательно. Двумя чудовищными прыжками он слетел вниз, вертелся, нырял сквозь густой дым, раздувал кучи, бросал в них пригоршни горящих углей. При виде пламени, доходившего уже до потолка комнат, он время от времени садился на пол и хохотал, изо всех сил хлопая в ладоши. Дом загудел, как чрезмерно набитая дровами печь. Пожар вспыхнул со всех концов сразу, с такой силой, что трескались полы. Сумасшедший снова взбежал наверх среди моря пламени. С опаленными волосами, в почерневшей от копоти одежде, он присел на площадке третьего этажа, опираясь на кулаки, вытянув шею и рыча, как зверь. Преграждая проход, он не спускал глаз с двери священника. - Овидий! Овидий! - раздался страшный крик. В конце коридора дверь старухи Фожа внезапно растворилась, и пламя, как буря, ворвалось в ее комнату. Среди огня показалась старуха. Вытянув руки, она раздвинула горящий хворост и, выскочив в коридор, начала руками и ногами разбрасывать головни, загораживавшие дверь в комнату сына, с отчаянием выкрикивая его имя. Сумасшедший пригнулся еще больше, глаза его горели, он стонал. - Подожди меня, не прыгай в окно, - кричала старуха, стуча в дверь. Ей пришлось взломать горевшую дверь, которая легко поддалась. Старуха снова появилась, держа сына в объятиях. Он едва успел надеть сутану; он почти задохся от дыма. - Послушай, Овидий, я вынесу тебя отсюда, - сказала она решительно. - Держись хорошенько за мои плечи; уцепись за волосы, если почувствуешь, что падаешь... Не беспокойся, я тебя донесу. Она взвалила его к себе на плечи, как ребенка. И эта величавая мать, эта старая крестьянка, преданная до смерти, даже не пошатнулась под страшной тяжестью огромного бесчувственного тела, навалившегося на нее. Она тушила угли своими босыми ногами и прокладывала себе дорогу, отстраняя пламя раскрытой ладонью, чтобы оно не опалило ее сына. Но в ту минуту, когда она начала спускаться с лестницы, сумасшедший, которого она не видела, бросился на аббата Фожа и сорвал его с ее плеч. Жалобный вой его перешел в дикий рев, и припадок овладел им на краю лестницы. Он бил священника, царапал его, душил. - Марта! Марта! - кричал он. И вместе с телом аббата он покатился по горящим ступенькам; а старуха Фожа, впившись зубами ему в горло, пила его кровь. В своем пьяном сне Труши сгорели, не издав ни одного стона. Опустошенный и разоренный дом обрушился среди тучи искр. XXIII  Маккар не застал доктора Поркье, и тот явился к больной только в половине первого ночи. Весь дом был еще на ногах. Один только Ругон не встал с постели: волнения, по его словам, действовали на него убийственно. Фелисите, сидевшая без движения у изголовья Марты, устремилась навстречу врачу. - Ах, дорогой доктор, мы ужасно беспокоимся, - прошептала она. - Бедняжка не шевельнулась с той минуты, как мы ее уложили... У нее уже похолодели руки; я напрасно старалась согреть их. Доктор Поркье внимательно поглядел на лицо Марты; потом, даже не осмотрев ее, постоял с минуту, закусив губу, и развел руками. - Дорогая госпожа Ругон, - промолвил он, - будьте мужественны... Фелисите зарыдала. - Это конец, - продолжал доктор, понизив голос. - Я уже давно ожидал этой печальной развязки, теперь могу прямо это сказать. У бедной госпожи Муре поражены оба легких и, кроме того, чахотка осложнилась нервной болезнью. Он сел, продолжая слегка улыбаться с видом благовоспитанного врача, соблюдающего вежливость даже перед лицом смерти. - Не предавайтесь отчаянию, если не хотите заболеть сами. Катастрофа была неизбежна, и первое неблагоприятное обстоятельство могло ее ускорить... Бедная госпожа Муре еще в молодости, наверно, кашляла, не правда ли? Я уверен, что она уже давно носила в себе зародыш болезни. В последнее время, в особенности за эти три года, чахотка развивалась у нее с ужасной быстротой. И притом какое благочестие! Какой религиозный пыл! Я умилялся душой, глядя, как она тихо угасала, словно святая... Ничего не поделаешь! Пути господни неисповедимы, - наука часто бывает бессильна. И так как г-жа Ругон продолжала плакать, он стал расточать самые нежные утешения и настоял на том, чтобы она выпила чашку липового чаю для успокоения нервов. - Не мучьте себя, заклинаю вас, - повторял он. - Уверяю вас, что она больше не чувствует боли; она спокойно уснет сейчас и придет в себя только в момент агонии... Но я не покину вас, хотя все мои усилия теперь были бы совершенно бесполезны. Я остаюсь здесь в качестве друга, дорогая госпожа Ругон, в качестве друга. И, готовясь просидеть всю ночь, он поудобнее устроился в кресле. Фелисите немного успокоилась. Когда доктор Поркье дал ей понять, что Марте осталось жить лишь несколько часов, ей пришло в голову послать за Сержем в семинарию, которая находилась по соседству. Когда она попросила Розу сходить за Сержем, та сначала отказалась. - Вы, значит, хотите убить и его тоже, нашего бедного мальчика? - сказала она. - Это будет слишком жестокий удар для него, когда его разбудят среди ночи и поведут к покойнице... Я не желаю быть его палачом. Роза все еще сердилась на свою хозяйку. С тех пор как она узнала, что Марта умирает, она беспрерывно вертелась около ее кровати, злобно швыряя чашки и чуть ли не опрокидывая бутылки с горячей водой. - Ну есть ли какой-нибудь смысл в том, что сделала барыня? - говорила она. - Никто не виноват, что она умирает из-за своей поездки к барину. А теперь все должно перевернуться вверх дном и мы все обязаны по ней плакать!.. Нет, я никак не согласна на то, чтобы мальчика заставляли вскакивать среди ночи. Кончилось все же тем, что она отправилась в семинарию. Доктор Поркье расположился у камина; полузакрыв глаза, он продолжал ласково увещевать г-жу Ругон. Легкое хрипение послышалось в груди Марты. Дядюшка Маккар, исчезнувший перед этим на целые два часа, тихонько приотворил дверь. - Откуда вы? - спросила Фелисите, отводя его в сторону. Он ответил, что ходил устраивать на ночь свою лошадь и тележку в гостиницу "Трех голубей". Но глаза у него так блестели, у него был такой дьявольски хитрый вид, что Фелисите снова преисполнилась всяких подозрений. Она забыла про умирающую дочь, почуяв какой-то плутовской замысел, который ей необходимо было раскрыть. - Глядя на вас, можно подумать, что вы кого-то подстерегали и выслеживали, - сказала она, обратив внимание на его запачканные грязью брюки. - Вы что-то от меня скрываете, Маккар. Это нехорошо. Мы всегда были добры к вам. - Да, добры! - усмехнувшись, пробурчал дядюшка. - Не вам бы это говорить. Ругон - скряга; в деле с покупкой ржаного поля он не доверился мне, он обошелся со мной, как с каким-нибудь жуликом... Да где же он, Ругон? Полеживает себе? Ему и дела нет, что другие хлопочут для его семьи. Улыбка, которою сопровождались последние слова, очень встревожила Фелисите. - Какие такие у вас были хлопоты для его семьи? - спросила она. - Не станете ли вы хвалиться тем, что привезли бедную Марту из Тюлета?.. Как хотите, а вся эта история кажется мне крайне подозрительной. Я спрашивала Розу: по ее словам выходит, что вы предложили сразу же отвезти Марту сюда... Удивляюсь также, почему вы не постучались громче на улице Баланд; вам наверно бы отворили... Не думайте, пожалуйста, что я недовольна тем, что моя дорогая дочь находится у меня; по крайней мере, она умрет среди своих, в кругу друзей... Дядюшка, видимо, был очень удивлен; он с беспокойством прервал ее: - Я думал, что вы в самых лучших отношениях с аббатом Фожа. Фелисите ничего не ответила; она подошла к Марте, дыхание которой становилось все более затрудненным. Вернувшись, она увидела, что Маккар приподнял занавеску и, протерев рукой запотевшее стекло, вглядывается в "очную тьму. - Не уезжайте завтра, не поговорив раньше со мной, - сказала Фелисите. - Я хочу все это выяснить. - Как вам угодно, - ответил он. - На вас очень трудно угодить. То вы любите человека, то вы его не любите... Мне, впрочем, нет до этого никакого дела: я иду скромненько своей дорогой. Ему, очевидно, было очень неприятно узнать, что Ругоны не ладят больше с аббатом Фожа. Он барабанил пальцами по стеклу, не переставая всматриваться в ночную тьму. Вдруг небо осветилось ярким заревом. - Что это? - спросила Фелисите. Маккар открыл окно и выглянул. - Кажется, пожар, - проговорил он спокойно. - Горит за зданием супрефектуры. С площади стал доноситься шум. Вошел испуганный слуга и объявил, что горит дом Муре. В саду будто бы видели зятя г-жи Ругон, того самого, которого заперли в сумасшедший дом; он расхаживал там с зажженной веткой в руке. Хуже всего то, что нет надежды спасти жильцов. Фелисите быстро обернулась и, пристально посмотрев на Маккара, на минуту задумалась. Наконец-то она поняла. - Вы нам обещали, - тихо сказала она, - вести себя смирно, когда мы поселили вас в вашем маленьком домике в Тюлете. Вы как будто ни в чем не нуждаетесь и живете как настоящий рантье. Стыдно вам!.. Сколько вам заплатил аббат Фениль за то, чтобы вы выпустили Франсуа? Он рассердился, но она заставила его замолчать. Казалось, она гораздо больше была обеспокоена последствиями этого дела, чем самим преступлением. - И какой ужасный произойдет скандал, если все раскроется, - продолжала она. - Разве мы отказывали вам в чем-нибудь? Завтра мы еще поговорим, обсудим вопрос об этом ржаном поле, которым вы нам прожужжали все уши... Если Ругон узнает об этом, он умрет от огорчения. Дядюшка не смог удержаться от улыбки. Он стал с большой горячностью оправдываться, клялся, что ничего не знает, что ни в чем не замешан. Зарево, между тем, все больше и больше освещало небо. Когда доктор Поркье сошел вниз, Маккар удалился, бросив на ходу с видом искреннего любопытства: - Пойду посмотреть. Тревогу поднял Пекер-де-Соле. В супрефектуре в этот вечер были гости. Пекер уже ложился спать, как вдруг, около часу ночи, заметил странный красный отсвет на потолке своей спальни. Подойдя к окну, он очень изумился, увидев огромное пламя в саду Муре, причем фигура, которой супрефект сначала не узнал, плясала в клубах дыма, размахивая горевшей виноградной лозой. Почти в ту же минуту из всех окон нижнего этажа вырвались языки пламени. Супрефект торопливо надел брюки, позвал слугу и послал привратника за пожарными и полицией. Но прежде, чем отправиться на место бедствия, он закончил свой туалет и расправил перед зеркалом усы. На улицу Баланд он явился первым. Улица была совершенно пуста; по мостовой пробежали две кошки. "Они изжарятся там, как котлеты", - подумал Пекер-де-Соле, удивленный спокойствием, царившим в доме со стороны улицы, где не видно было еще признаков огня. Он с силой постучался, но услышал только треск огня на лестнице. Тогда он постучался в дверь Растуаля. Оттуда доносились пронзительные крики, сопровождаемые топотом ног, хлопаньем дверей и глухими возгласами. - Аврелия, накинь что-нибудь на плечи! - раздался голос председателя. Растуаль выбежал на тротуар, вслед за ним его жена и младшая дочь, та, которая еще не вышла замуж. Аврелия впопыхах набросила на плечи отцовское пальто, которое не закрывало ее голых рук. Она страшно покраснела, увидев Пекера-де-Соле. - Какое ужасное несчастье! - запинаясь, пробормотал председатель. - Все сгорит. Стена моей комнаты уже горячая. Оба дома, собственно говоря, составляют одно целое, если можно так выразиться... Ах, господин супрефект, я не успел снять даже стенные часы. Нужно организовать помощь. Нельзя же дать сгореть в несколько часов всей обстановке. Г-жа Растуаль, полуодетая, в одном пеньюаре, оплакивала мебель своей гостиной, которую она только недавно заново обила. В это время в окнах стали показываться соседи. Председатель позвал их и стал выносить вещи из своего дома; он главным образом беспокоился о стенных часах, которые лично вынес и поставил на противоположном тротуаре. Когда из гостиной вынесли кресла, он усадил в них жену и дочь, а супрефект поместился около них и стал успокаивать. - Не волнуйтесь, сударыни, - говорил он. - Сейчас приедут пожарные, и огонь будет живо потушен... Я нисколько не сомневаюсь, что ваш дом отстоят. В доме Муре стали лопаться стекла, и во втором этаже показалось пламя. Вскоре улица озарилась ярким светом; стало светло как днем. Издали, с площади Супрефектуры, доносились звуки барабана, который бил тревогу. Сбежались люди, составилась цепь, но не хватало ведер и не привезли еще пожарный насос. Среди всеобщего смятения Пекер-де-Соле, не отходя от жены и дочери Растуаля, громким голосом отдавал приказания: - Оставьте свободный проход! Цепь в этом месте слишком уплотнилась! Станьте на расстоянии двух футов один от другого. Потом, обернувшись к Аврелии, он продолжал мягким голосом: - Я удивляюсь, что еще нет насоса... Это новый насос; его пустят в ход в первый раз... А я ведь немедленно послал привратника; он должен был также зайти в жандармерию. Первыми явились жандармы; они сдерживали любопытных, число которых все возрастало, несмотря на поздний час. Супрефект лично отправился выправлять цепь, которая изогнулась в середине от толкотни нескольких бездельников, прибежавших из предместья. Маленький колокол церкви св. Сатюрнена бил в набат, оглушая своим надтреснутым звоном; еще один барабан более протяжно ударил тревогу в конце улицы, со стороны внешнего бульвара. Наконец, со страшным грохотом и лязгом, прибыл насос; толпа расступилась, быстро, еле дыша, прибежали пятнадцать человек пожарных. Но, несмотря на вмешательство Пекера-де-Соле, прошло еще четверть часа, прежде чем насос удалось привести в действие. - Я вам говорю, что поршень не работает! - с яростью кричал брандмейстер супрефекту, который уверял, что гайки слишком туго завинчены. Когда показалась струя воды, толпа вздохнула с облегчением. Дом пылал теперь снизу доверху, как гигантский факел. Вода со свистом врывалась в эту раскаленную массу; языки пламени, разрываясь на желтые полосы, взлетали все выше и выше. Несколько пожарных взобрались на крышу председательского дома и ударами кирки ломали черепицу, чтобы дать выход огню. - Пропал домишко, - пробормотал Маккар. Засунув руки в карманы, он спокойно стоял на противоположной стороне улицы, откуда с живейшим интересом следил за разгоравшимся пожаром. А на берегу уличной канавки, на открытом воздухе, образовался настоящий салон. Как будто бы для того, чтобы удобнее было любоваться зрелищем, кресла были расставлены полукругом. Подоспела и г-жа де Кондамен с мужем. Они только что вернулись из супрефектуры, когда услышали набат. Прибежали де Бурде, Мафр, доктор Поркье, Делангр в сопровождении нескольких членов муниципального совета. Все окружили бедных Растуалей, утешали их, выражали свое сочувствие. В конце концов все общество уселось на кресла, и завязался разговор, в то время как в, десяти шагах от них, пыхтя, работал насос и трещали пылавшие балки. - А ты захватил мои часики, друг мой? - спросила г-жа Растуаль. - Они лежали на камине вместе с цепочкой. - Да, да, они у меня в кармане, - ответил председатель; лицо у него распухло, он шатался от волнения. - Я забрал также серебро... Я бы все захватил, но пожарные не позволяют, говорят, что это просто смешно. Пекер-де-Соле, по обыкновению, был спокоен и предупредителен. - Уверяю вас, что вашему дому не грозит ни малейшей опасности, - сказал он. - Выход огню расчищен. Вы смело можете отнести свое серебро в столовую. Но Растуаль не соглашался расстаться со своими вилками и ножами, которые он держал подмышкой завернутыми в газету. - Все двери раскрыты настежь, - пробормотал он, - дом полон людей, которых я совершенно не знаю... Они пробили в моей крыше огромную дыру, и мне дорого обойдется ее заделать. Г-жа де Кондамен разговаривала с супрефектом. - Но ведь это ужасно! - вскричала она. - Я была уверена, что жильцы успели спастись!.. Значит, относительно аббата Фожа ничего не известно? - Я сам стучался к нему, - ответил Пекер-де-Соле, - но никто не отозвался. Когда прибыли пожарные, я велел взломать дверь и приставить лестницы к окнам... Все было напрасно. Один из наших храбрых жандармов, отважившийся пробраться в сени, чуть не задохся от дыма. - Значит, аббат Фожа?.. Какая ужасная смерть! - сказала, вздрогнув, прекрасная Октавия. Мужчины и дамы переглянулись. Озаренные колеблющимся пламенем, они казались ужасно бледными. Доктор Поркье разъяснил, что смерть от огня, возможно, не так мучительна, как это думают. - Огонь охватывает человека сразу, - сказал он в заключение. - Вероятно, это дело какой-нибудь секунды. Правда, это зависит еще от силы огня. Кондамен стал считать по пальцам: - Если госпожа Муре находится у своих родителей, как предполагают, остается все-таки четверо: аббат Фожа, его мать, сестра и зять... Недурно! В эту минуту г-жа Растуаль, нагнувшись к мужу, прошептала ему на ухо: - Дай мне мои часы. Я не совсем спокойна за них. Ты все время вертишься. Еще, пожалуй, сядешь на них. Кто-то закричал, что искры летят в сторону супрефектуры; тогда Пекер-де-Соле извинился и бросился предотвращать эту новую опасность. Между тем Делангр потребовал, чтобы сделали последнюю попытку спасти жертвы. Брандмейстер грубо предложил ему самому взобраться по лестнице, если он считает это возможным; он утверждал, что никогда в жизни не видел такого пламени. Должно быть, сам чорт поджег этот дом, который загорелся, как вязанка хвороста, со всех четырех концов. Мэр, в сопровождении нескольких добровольцев, отправился в обход через тупик Шевильот. Он надеялся, что со стороны сада можно будет проникнуть в дом. - Это было бы очень красиво, если бы не было так грустно, - заметила г-жа де Кондамен, несколько успокоившись. Действительно, пожар представлял великолепное зрелище. Ракеты искр взлетали в широких полосах голубого пламени; зияющие окна превратились в огненно-красные отверстия; а между тем дым медленно поднимался огромной фиолетовой тучей, похожей на дым бенгальского огня. Мужчины и дамы, уютно расположившиеся в креслах, облокачивались, вытягивались, поднимали головы, то замолкая, то перекидываясь замечаниями. Вдруг огромный огненный столб взвился вверх. Вдали, в свете колеблющегося зарева, показались головы, послышался все нарастающий гул толпы, смешанный с шумом падавшей воды. А в десяти шагах от смотревших равномерно работал пожарный насос, выплевывая воду из своей ободранной металлической глотки. - Посмотрите на третье окно в верхнем этаже! - воскликнул вдруг с восхищением Мафр. - Слева отлично видна горящая кровать... Желтые занавески пылают, как бумага. Пекер-де-Соле рысцой подбежал успокоить собравшихся; это была ложная тревога. - Ветром, действительно, относит искры в сторону супрефектуры, - сказал он, - но они гаснут на лету. Нет никакой опасности, мы справимся с огнем. - А известно ли, - спросила г-жа де Кондамен, - известно ли, отчего начался пожар? Бурде утверждал, что он увидел сначала сильный дым, выходивший из кухни. Мафр, наоборот, уверял, что огонь прежде всего появился в одной из комнат второго этажа. Супрефект покачивал головой с той осторожностью, которая подобает официальному лицу, и наконец сказал вполголоса: - Я полагаю, что дело тут не обошлось без злоумышленника. Я уже приказал произвести расследование. И он сообщил, что видел человека, поджигавшего дом виноградной лозой. - Да, я тоже его видела, - перебила Аврелия Растуалъ. - Это был Муре. Все страшно изумились. Это казалось невозможным. Муре, убежавший из сумасшедшего дома и собственными руками поджегший свой дом, - какая потрясающая драма! Аврелию забросали вопросами. Она покраснела под строгим взглядом матери. Неприлично молодой девушке проводить ночи у окна. - Уверяю вас, я отлично узнала Муре, - продолжала она. - Я не спала и встала, увидев яркий свет... Муре плясал среди огня. Супрефект наконец заявил: - Совершенно верно, мадмуазель Аврелия права... Я теперь вспоминаю и узнаю несчастного. Он был так страшен, что я просто растерялся, хотя его лицо показалось мне знакомым... Прошу извинить меня, но это очень важно; мне нужно отдать кое-какие распоряжения. Он опять ушел, а собравшиеся принялись обсуждать это ужасное происшествие - хозяин дома, сжегший своих жильцов. Бурде обрушился на сумасшедшие дома; там просто нет никакого надзора. По правде сказать, Бурде боялся, как бы в пламени пожара не погибла префектура, обещанная ему аббатом Фожа. - Сумасшедшие очень злопамятны, - простодушно заметил Кондамен. Эти слова смутили всех. Разговор оборвался. Дамы слегка вздрогнули, мужчины обменялись многозначительными взглядами. Горевший дом сделался еще интереснее после того, как стало известно, кто его поджег. Глаза, устремленные на огонь, щурились от сладостного трепета при мысли о драме, которая должна была там разыграться. - Если этот несчастный Муре там, то это составляет пять человек, - прибавил Кондамен, но дамы заставили его замолчать, называя ужасным человеком. С самого начала пожара супруги Палок смотрели на него из окна своей столовой. Оно приходилось как раз над импровизированной гостиной, устроенной на тротуаре. Жена судьи сошла наконец вниз и любезно пригласила к себе жену и дочь Растуаля, а также остальных членов компании. - Из наших окон отлично видно, уверяю вас, - сказала она. Когда дамы стали отказываться, она прибавила: - Но вы простудитесь, ночь довольно прохладная. Г-жа де Кондамен улыбнулась и выставила из-под юбки свои маленькие ножки. - Да нет, мне совсем не холодно, - заявила она. - У меня прямо ноги горят. Мне очень хорошо... А вам разве холодно, мадмуазель? - Мне даже слишком жарко, - уверяла Аврелия. - Можно подумать, что сейчас лето. Этот огонь сильно греет. Все заявили, что на улице очень хорошо, и г-жа Палок решила остаться и тоже села в кресло. Мафр ушел, заметив в толпе своих сыновей в обществе Гильома Поркье; они прибежали все трое без галстуков из какого-то притона возле вала, чтобы посмотреть на пожар. Мировой судья, который был уверен, что его Альфред и Амбруаз сидят под замком в своей комнате, схватил их за уши и потащил домой. - Не пойти ли нам спать? - предложил де Бурде, становившийся все более и более угрюмым. В это время снова появился неутомимый Пекер-де-Соле, не забывавший о дамах, несмотря на все хлопоты, выпавшие на его долю. Он быстро направился навстречу Делангру, возвращавшемуся из тупика Шевильот. Они заговорили вполголоса. Должно быть, мэр присутствовал при какой-то ужасной сцене; он провел рукою по лицу, как бы желая отогнать страшное видение, преследовавшее его. Дамы слышали только, как он пробормотал: "Мы пришли слишком поздно!.. Это ужасно, ужасно!.." Он не захотел отвечать ни на какие вопросы. - Только де Бурде и Делангр жалеют аббата, - сказал Кондамен на ухо г-же Палок. - Они имели с ним дела, - спокойно ответила она. - Посмотрите-ка, вот и аббат Бурет. Этот-то плачет искренно. Аббат Бурет, стоявший в цепи, проливал горькие слезы. Бедняга не хотел слушать никаких утешений. Он ни за что не соглашался сесть в кресло, а продолжал стоять, глядя затуманившимися глазами на последние догоравшие балки. Кто-то видел также и аббата Сюрена; но он скоро исчез, послушав, что толкуют в толпе. - Пойдем спать, - повторил де Бурде. - Глупо же, наконец, торчать здесь. Все общество поднялось. Было решено, что Растуали проведут ночь у Палоков. Г-жа де Кондамен оправила свои измятые юбки. Отодвинули кресла, постояли еще немного и наконец разошлись, пожелав друг другу спокойной ночи. Насос продолжал хрипеть, огонь ослабевал, заволакиваясь клубами черного дыма; слышались только затихавшие шаги расходившейся толпы и удары топора пожарного, рубившего сруб. "Кончено", - подумал Маккар, все время стоявший на противоположном тротуаре. Он все же постоял с минуту, прислушиваясь к последним словам, которыми Кондамен вполголоса обменивался с г-жой Палок. - Ну, никто о нем не пожалеет, - тихонько сказала жена судьи, - кроме разве этого простофили Бурета. Он сделался совершенно невыносимым, мы все превратились в его рабов. Епископ, должно быть, теперь посмеивается... Наконец-то Плассан свободен! - А Ругоны! - заметил Кондамен. - Они, наверно, в восторге. - Еще бы! Ругоны на седьмом небе. Они наследуют завоеванное аббатом... Право, они дорого бы заплатили тому, кто решился бы поджечь этот домишко. Маккар ушел недовольный. Он начал побаиваться, что остался в дураках. Радость Ругонов огорчала его. Ругоны хитрецы, они всегда ведут двойную игру, которая неизменно кончается тем, что они вас надувают. Переходя площадь Супрефектуры, Маккар дал себе слово никогда больше не действовать вслепую. Поднимаясь в комнату, где умирала Марта, он увидел Розу, сидевшую на ступеньках лестницы. Вся побагровев от злости, она бормотала: - Ну нет, я ни за что не останусь в комнате; я не хочу видеть таких вещей. Пусть околевает без меня! Пусть подыхает, как собака! Я не люблю ее больше, я никого больше не люблю... Посылать за мальчиком, чтобы он присутствовал при этом! И я согласилась! Всю жизнь не прощу себе этого!.. Он был бледен как полотно, ангелочек. Мне пришлось нести его сюда от самой семинарии. Я боялась, что он отдаст богу душу, так он плакал. Какая жалость!.. А теперь он там - целует ее. Меня прямо мороз по коже подирает. Я бы хотела, чтобы дом обрушился нам на голову, чтобы все сразу кончилось... Пойду забьюсь в какой-нибудь угол, буду жить одна... Никого на свете не хочу видеть, никого, никого! Вся жизнь - одни только слезы да огорчения! Маккар вошел в комнату. Г-жа Ругон опустилась на колени, закрыв лицо руками, а Серж, стоя у кровати, поддерживал голову умирающей; по щекам его струились слезы. Марта все еще не приходила в себя. Последний отблеск пожара озарял комнату красным светом. Тело Марты передернулось в предсмертной икоте. Она открыла удивленные глаза, приподнялась на кровати и осмотрелась кругом. Увидев в красном зареве пожара сутану Сержа, она в невыразимом ужасе сложила руки и испустила последний вздох. 1874