в другое место. Теперь великий человек отнесся к концессий со страстной горячностью. Выйдя наконец из фиакра, он дружелюбно прикрыл за собой дверцу и еще раз обменялся поклоном с бывшим депутатом. - Завтра четверг; я буду у вас, хорошо? - крикнул тот, высовываясь из окна отъезжавшего экипажа. Ругон вернулся домой в легком ознобе. Он даже не мог прочитать вечерних газет. Хотя было всего пять часов, он прошел в гостиную и, поджидая гостей, стал мерить ее шагами. У него побаливала голова от первого в году яркого январского солнца. Дневная прогулка живо запечатлелась в памяти Ругона. Перед ним прошли все друзья - те, кого он просто терпел, те, кого он боялся, те, к кому питал искреннюю привязанность, - и все толкали его к неминуемой, близкой развязке. Ругону это даже нравилось: он оправдывал их нетерпение и чувствовал, как в нем самом закипает гнев, сотканный из их гнева. У него было такое ощущение, точно его незаметно подвели к краю пропасти. Пришло время сделать отчаянный прыжок. Внезапно он вспомнил о позабытом было Жилькене. Он позвонил слуге и спросил, не заходил ли опять "человек в зеленом пальто". Слуга никого не видел. Ругон распорядился провести гостя в кабинет, если он явится вечером. И немедленно доложите мне, - прибавил он, - даже если мы будем сидеть за столом. В нем снова заговорило любопытство; он пошел за визитной карточкой Жилькена. Слова "очень спешно, дельце забавное", перечитанные несколько раз, остались для него непонятны. При появлении полковника и Бушара Ругон сунул карточку в карман, взволнованный и раздраженный фразой, которая не выходила у него из головы. Обед был очень простой. Бушар уже два дня как жил на холостом положении, ибо жене его пришлось уехать к больной тетке, о которой, впрочем, она до сих пор ни разу не вспоминала. Полковник, обедавший у Ругона довольно часто, прихватил с собой отпущенного на каникулы сына Огюста. Госпожа Ругон угощала со свойственной ей молчаливой любезностью. Под ее руководством слуги двигались медленно, безостановочно и совершенно беззвучно. Разговор коснулся программы лицеев. Столоначальник цитировал стихи Горация и вспоминал о наградах, полученных им году в 1813. Полковнику хотелось, чтобы в лицеях ввели военную дисциплину. Он объяснил, почему Опост не выдержал в ноябре экзамена на степень бакалавра: у мальчика живой ум, и он чересчур подробными ответами на вопросы преподавателей раздражал этих господ. Огюст слушал, как отец объясняет его провал, и жевал курицу, исподтишка ухмыляясь с видом веселого лентяя. Во время десерта раздался звонок в передней, видимо взволновавший рассеянного до тех пор Ругона. Решив, что это Жилькен, он живо повернулся к дверям и начал машинально складывать салфетку в ожидании доклада. Но в столовую вошел Дюпуаза. Бывший супрефект уселся в сторонке от стола, как свой человек в доме. Он зачастую приходил рано вечером, сразу после обеда в одном маленьком пансионе предместья Сент-Онорэ. - Я сбился с ног, - проговорил Дюпуаза, не объясняя, какими утомительными делами он занимался весь день. - Я собирался сразу лечь спать, но потом мне пришла в голову мысль зайти к вам и просмотреть газеты. Они у вас в кабинете, Ругон? Однако он согласился остаться в столовой, съел предложенную ему грушу и выпил немного вина. Разговор перешел на дороговизну: цены за двадцать лет выросли вдвое. Бушар припомнил, что в его молодости за пару голубей платили пятнадцать су. Когда подали кофе и ликеры, госпожа Ругон незаметно вышла и больше не появлялась. Все перешли в гостиную, чувствуя себя членами одной семьи. Полковник и столоначальник подвинули к камину ломберный стол и стали сдавать карты, обдумывая и предвкушая глубокомысленные комбинации. Облокотившись на круглый столик, Огюст перелистывал комплект иллюстрированного журнала. Дюпуаза скрылся. - Взгляните, какие у меня карты! - внезапно воскликнул полковник. - Одна лучше другой, не правда ли? Ругон подошел к нему и кивнул головой. Не успел он забраться в свой уголок и взять каминные щипцы, как слуга шепотом доложил: - Пришел господин, который был утром. Ругон вздрогнул. Он не слышал звонка. Жилькен стоял в кабинете, с тростью подмышкой, и, прищурившись, с видом знатока рассматривал скверную гравюру, изображавшую Наполеона на острове Св. Елены. Длинное зеленое пальто Жилькена было застегнуто до подбородка, черный шелковый, почти новый цилиндр лихо сдвинут набекрень. - Что случилось? - нетерпеливо спросил Ругон, но Жилькен не торопился с ответом. Глядя на гравюру и качая головой, он сказал: - Здорово сделано, однако! Он, видимо, помирал там от скуки. Кабинет был освещен единственной лампой, поставленной на край стола. Когда Ругон вошел, ему послышался за креслом с высокой спинкой, стоявшим у камина, какой-то шорох и шелест бумаги; затем воцарилась мертвая тишина; он решил, что это трещала полуистлевшая головня. Сесть Жилькен отказался. Они продолжали стоять у дверей, в тени, отбрасываемой книжным шкапом. - Что случилось? - повторил Ругон. Он прибавил, что утром заходил на улицу Гизард. Тогда Жилькен начал рассказывать о своей привратнице, превосходной женщине, которая умирает от чахотки, - в первом этаже их дома очень сыро. - Но твое спешное дело... Что там такое? - Погоди. Из-за него-то я и пришел. Мы еще потолкуем... Когда ты поднялся ко мне, ты слышал мяуканье кошки? Представь, она пробралась ко мне по водосточной трубе. Однажды ночью окно осталось открытым, и вдруг я в своей постели нахожу кошку! Она лизала мне бороду. Меня это так насмешило, что я оставил ее у себя. Наконец он соизволил заговорить о деле. История оказалась длинной. Начал он с рассказа о своей интрижке с прачкой, которая влюбилась в него как-то вечером, при выходе из театра "Амбигю". Бедняжке Эвлали пришлось оставить свои пожитки домовладельцу, потому что ее прежний любовник бросил ее как раз в то время, когда она больше года не платила за квартиру. Вот уже десять дней, как она живет в меблированных комнатах на улице Монмартр, рядом со своей прачечной. Всю эту неделю Жилькен ночевал у нее, в маленькой темной клетушке, выходившей окнами во двор, в конце коридора на третьем этаже. Ругон терпеливо слушал. - Итак, три дня тому назад, - продолжал Жилькен, - я принес пирог и бутылку вина. Мы поужинали в постели, сам понимаешь. Мы рано ложимся спать... Эвлали поднялась около полуночи, чтобы стряхнуть крошки, а потом сразу заснула как мертвая. Не девушка, а настоящий сурок! Мне не спалось. Я задул свечу и лежал с открытыми глазами, как вдруг в соседней комнате начался какой-то спор. Нужно тебе сказать, что обе комнаты имеют общую дверь, которая теперь забита. Голоса затихли, - должно быть, спорщики примирились. Потом я услышал такие странные звуки, что, черт побери, я не удержался и заглянул в замочную скважину... Нет, ты в жизни не угадаешь! Он выпучил глаза и остановился, заранее наслаждаясь впечатлением, которое хотел произвести: - Так вот, их было двое; один молодой, лет двадцати пяти, довольно симпатичный, и старик лет пятидесяти, маленький, хилый, тощий. Молодчики рассматривали пистолеты, кинжалы, шпаги - все новенькое, стальное, сверкающее. Они что-то говорили на своем языке; сперва я не разобрал, на каком. По отдельным словам все-таки я догадался, что на итальянском. Ты ведь знаешь, когда я был коммивояжером, я ездил в Италию за макаронами. Я стал прислушиваться и понял, мой милый... Эти господа приехали в Париж убить императора. Вот тебе!.. Скрестив руки и прижав трость к груди, он несколько раз повторил: - Забавное дельце, не правда ли? Так вот в чем заключалось дело, показавшееся Жилькену забавным. Ругон пожал плечами: ему уже раз двадцать сообщали о подобных заговорах. Бывший коммивояжер пустился в подробности: - Ты ведь просил передавать тебе все, о чем болтают в нашем квартале. Я готов услужить и обо всем докладываю. Зря ты качаешь головой... Поверь, пойди я сейчас в префектуру, мне отсчитали бы там на чаек! Но я предпочитаю помочь приятелю. Дело не шуточное, понимаешь? Поди, расскажи обо всем императору, и он тебя, черт возьми, расцелует. Вот уже три дня он следит за этими "молодчиками". Днем приходили еще двое - один молодой, другой постарше, очень красивый, бледный, с длинными черными волосами; он, видимо, у них главный. Вид у них измученный; говорят они отрывисто, намеками. Накануне он видел, как они заряжали "маленькие железные штучки", - видимо, бомбы. Он взял ключ у Эвлали и проводил в комнате целые дни, разувшись и вострив уши. Для успокоения своих соседей он устраивал так что Эвлали заваливалась спать с девяти часов вечера. Кроме того, по мнению Жилькена, вообще не следует впутывать женщин в политику. По мере того как Жилькен говорил, Ругон становился все серьезнее. Он поверил. Хотя бывший коммивояжер был слегка под хмельком, Ругон чувствовал, что из-под груды ненужных подробностей, прерывавших рассказ, проглядывает настоящая правда. К тому же весь этот день, проведенный в ожидании, все свое тревожное любопытство Ругон воспринял теперь как предчувствие. Внутренняя дрожь, владевшая им все утро, вновь охватила его, - то было невольное волнение сильного человека, ставящего на карту всю свою будущность. - За этими болванами, наверное, уже следит вся полиция, - буркнул Ругон, изображая полное равнодушие. Жилькен ухмыльнулся. - В таком случае ей следует поторопиться, - проворчал он сквозь зубы. Он умолк и, продолжая посмеиваться, очень нежно погладил шляпу. Великий человек понял, что Жилькен не все сказал. Он взглянул на него. Тот уже приоткрыл дверь со словами: - Итак, ты предупрежден. А я, старина, иду обедать. Поверишь ли, я до сих пор ничего не ел. Весь день выслеживал моих молодчиков. Ужасно проголодался! Ругон удержал его, предложив закусить холодным мясом, и тут же распорядился накрыть для Жилькена прибор в столовой. Жилькен был очень тронут. Он закрыл дверь кабинета и тихо, чтобы не услышал слуга, сказал: - Ты славный парень... Слушай же меня. Я не стану врать; прими ты меня плохо, я отправился бы в полицию. Но сейчас я скажу тебе все. Я поступаю честно, не так ли? Надеюсь, ты не забудешь моей услуги? Друзья всегда остаются друзьями, что там ни говори. - Он наклонился к нему и свистящим шепотом добавил: - Дело назначено на завтрашний вечер... Баденгэ {Презрительная кличка, которую дали Луи Бонапарту его противники, так как он скрывался под этой фамилией после одной из своих политических авантюр.} собираются прихлопнуть, когда он поедет в театр, перед зданием Оперы. Карета, адъютанты, свита - все взлетит на воздух. Пока Жилькен усаживался за обеденный стол, Ругон стоял в кабинете, неподвижный и мертвенно бледный. Он размышлял, колебался. Наконец, подойдя к письменному столу, взял было листок бумаги, но тотчас же бросил. Минуту спустя он быстро направился к двери, словно для того, чтобы сделать какое-то распоряжение. Затем вернулся назад медленными шагами, погруженный в мысли, которые, подобно туче, омрачали его лицо. В это мгновение кресло с высокой спинкой, стоявшее перед камином, резко подалось в сторону. С него поднялся Дюпуаза, спокойно складывавший газету. - Как! Вы были здесь? - грубо спросил Ругон. - Разумеется; читал газеты, - ответил бывший супрефект, обнажив в улыбке белые кривые зубы. - Вы это знаете; вы ведь видели меня, когда сюда входили. Эта бесстыдная ложь сразу пресекла дальнейшие объяснения. Несколько секунд они молча смотрели друг на друга. И так как Ругон подошел в нерешительности к столу, словно спрашивая у Дюпуаза совета, тот сделал легкий жест, обозначавший: "Подождите; к чему спешить, посмотрим". Не обменявшись ни словом, они оба вернулись в гостиную. В тот вечер между полковником и Бушаром разгорелась крупная перепалка из-за принцев Орлеанских и графа Шамбора, так что друзья побросали карты и поклялись, что никогда больше не будут играть вместе. Рассевшись по обеим сторонам камина, они злобно косились друг на друга. Однако к приходу Ругона они уже помирились и занялись превознесением до небес хозяина дома. - О, я не постесняюсь сказать это в его присутствии, - произнес полковник. - Сейчас он выше всех на целую голову. - Мы браним вас, имейте это в виду, - хитро сощурившись, пояснил Бушар. Разговор продолжался в том же духе. - Необычайный ум! - Человек действия, у которого глаз победителя. - Нам дозарезу необходимо, чтобы он все-таки занялся государственными делами. - Да, толку было бы больше. Он один может спасти Империю. Ругон сутулил широкую спину, из скромности прикидываясь недовольным. Он обожал, когда ему кадили ладаном прямо в лицо. Никто не умел так приятно щекотать его самолюбие, как полковник и Бушар, готовые по целым вечерам расточать ему похвалы. Глупость била из них ключом, лица выражали дурацкую серьезность, и чем тупее казались они Ругону, тем острее он наслаждался их монотонными голосами, не устававшими произносить нелепые славословия. Порою, когда двоюродные братья отсутствовали, Ругон посмеивался над ними, но, тем не менее, они все-таки продолжали питать его гордыню и жажду власти. Эта навозная куча похвал была так велика, что он мог вывалять в ней все свое огромное тело. - Нет, нет, я ничтожный человек, - сказал он, покачивая головой. - Будь я действительно таким сильным, как вы говорите... Он не докончил. Усевшись за ломберный стол, он начал машинально раскладывать пасьянс, что в последнее время случалось с ним очень редко. Бушар и полковник продолжали свое: они утверждали, что он великий оратор, великий администратор, великий финансист, великий политический деятель. Дюпуаза, стоя, одобрительно кивал головой. Наконец, не взглянув на Ругона, словно того не было в комнате, он сказал: - Господи! Одного какого-нибудь события было бы достаточно... Император так расположен к Ругону... Случись завтра катастрофа, потребуйся завтра энергичная рука - и послезавтра Ругон станет министром. Господи! Ведь это так. Великий человек медленно поднял глаза. Не закончив пасьянса, он откинулся в кресле; по лицу его снова пробежала тень. Но сквозь глубокую задумчивость он слышал медоточивые и неутомимые голоса полковника и Бушара, которые как бы баюкали его, толкая на решение, все еще внушавшее ему боязнь. Наконец он улыбнулся - в ответ на восклицание юного Огюста, кончившего за него отложенный пасьянс. - Вышел, господин Ругон! - Черт возьми! Разумеется, вышел! - воскликнул Дюпуаза, повторяя любимое словечко великого человека. В эту минуту слуга доложил Ругону, что его спрашивают господин и дама. Он подал визитную карточку, которая заставила хозяина слегка вскрикнуть: - Как! Они в Париже? На карточке стояли имена маркиза и маркизы д'Эскорайль. Ругон поторопился принять их у себя в кабинете. Они попросили извинения за столь поздний приход. Потом дали понять, что находятся в Париже уже двое суток, но, опасаясь неверного истолкования их визита к человеку, тесно связанному с правительством, они решили явиться в неподобающее время. Это объяснение ничуть не задело Ругона. Появление в его доме маркиза и маркизы было для него неожиданной честью. Постучись к нему сам император - Ругон и то не был бы так польщен. Илассан, аристократический, холодный и чванный, о котором он со времен своей юности сохранил воспоминание как о недоступном Олимпе, - этот Плассан склонялся к его ногам в лице двух стариков, явившихся к нему в качестве просителей. Его честолюбивая мечта наконец свершилась; он отомщен за то презрение, с каким в былые годы относился родной городок к нему, безвестному адвокату, ходившему в стоптанных башмаках! - Мы не застали Жюля, - сказала маркиза. - Нам хотелось нагрянуть к нему неожиданно... Он, кажется, уехал по делам в Орлеан. Ругон не знал об отъезде молодого человека. Однако он все быстро сообразил, припомнив, что тетка, к которой отправилась госпожа Бушар, тоже жила в Орлеане. Он даже придумал извинение для Жюля, объяснив отъезд юноши необходимостью изучить вопрос о превышении власти. Он одобрительно отозвался о. способностях молодого человека и сказал, что перед ним открывается прекрасная будущность. - Ему надо проложить себе дорогу, - заметил маркиз, как бы мимоходом намекая на обнищание своей семьи. - Нам было тяжело с ним расстаться. И родители начали осторожно жаловаться на нынешние жалкие времена, когда сын уже не может воспитываться в убеждениях своих отцов. Сами они не бывали в Париже со времени свержения Карла X. Они никогда и не приехали бы сюда, если бы не карьера Жюля. С тех пор как дорогой мальчик, следуя их тайным советам, стал служить Империи, они для отвода глаз делали вид, будто отреклись от сына, но на самом деле неустанно заботились о его продвижении. - Нам незачем скрываться от вас, господин Ругон, - с обаятельной непринужденностью продолжал маркиз. - Мы любим своего сына, это очень понятно... Вы много для него сделали, и мы вам весьма благодарны. Но вы должны сделать еще больше. Ведь мы друзья и земляки, не так ли? Глубоко взволнованный Ругон поклонился. Смирение этих стариков, которые в былые годы казались ему столь величественными, когда выезжали по воскресеньям в церковь св. Марка, как бы возвышало его в собственных глазах. Он дал им вполне определенные обещания. Прощаясь с ним после двадцатиминутной дружеской беседы, маркиза взяла руку Ругона и, задержав ее на секунду в своей, тихо сказала: - Значит, решено, дорогой господин Ругон. Мы только для этого приехали из Плассана. Нам не терпится, это естественно в наши годы... Теперь мы с легким сердцем вернемся домой... Нас уверяли, будто сейчас вы ничего не можете сделать. Ругон улыбнулся и, словно отвечая на какие-то тайные мысли, уверенно заявил: - Все можно сделать, если захотеть. Рассчитывайте на меня. Но когда они ушли, тень самоосуждения снова скользнула по его лицу. Он остановился посреди передней и вдруг заметил, что в углу почтительно ожидает опрятно одетый мужчина, вертящий в руках маленькую круглую шляпу. - Что вам надо? - резко спросил Ругон. Человек, огромный, широкоплечий детина, пробормотал, опустив глаза: - Вы меня не узнаете, сударь? - Нет, - грубо ответил Ругон. - Я Мерль, бывший курьер Государственного совета. Ругон немного смягчился. - Ага! Вспомнил. Вы отпустили себе бороду... Что вам угодно от меня, любезнейший? Мерль вежливо, как подобает воспитанному человеку, объяснил свой приход. Утром он встретил госпожу Коррер, и она посоветовала ему сегодня же зайти к господину Ругону; иначе он не осмелился бы беспокоить его в такой час. - Госпожа Коррер очень добра, - несколько раз повторил Мерль. Потом он рассказал, что оказался без места. Он и бороду отпустил потому, что уже полгода как не служит в Государственном совете. На вопрос Ругона о причинах его увольнения он предпочел умолчать, что его выгнали за дурное поведение. Поджав губы, он сдержанно ответил: - Всем известна моя преданность вам, сударь. После вашей отставки меня сразу стали преследовать, потому что я не умел скрывать своих чувств. Однажды я чуть было не закатил пощечину сослуживцу за то, что он говорил неподобающие вещи... Меня уволили. Ругон в упор посмотрел на него. - Итак, любезнейший, из-за меня вас выбросили на улицу? Мерль слабо улыбнулся. - Я у вас в долгу, не так ли? Я должен куда-нибудь вас пристроить? Снова улыбнувшись, Мерль просто сказал: - Вы были бы очень добры, сударь. Наступило короткое молчание. Машинальным, нервным движением Ругон слегка похлопал одной рукой о другую. Придя к какому-то решению, он успокоенно засмеялся. У него слишком много долгов, надо сразу расплатиться со всеми. - Я подумаю о вас, место у вас будет, - бросил он. - Вы хорошо сделали, что зашли, любезнейший. Ругон выпроводил Мерля. После этого он больше не колебался. Он вошел в столовую, где Жилькен, прикончив пирог, куриную ножку и холодный картофель, доедал порцию варенья. Бывший коммивояжер болтал с Дюпуаза, который сидел тут же верхом на стуле. В весьма откровенных выражениях они беседовали о женщинах и о способах им понравиться. Жилькен так и остался в цилиндре; ковыряя для большей светскости во рту зубочисткой, он, развалившись, качался на стуле. - Ну, я удираю, - сказал он, выпив залпом стакан вина,, и прищелкнул языком. - Пойду на улицу Монмартр взглянуть, что поделывают мои птенчики. Ругон, державший себя очень весело, начал его вышучивать. Неужто и теперь, после обеда, он серьезно верит в историю с заговорщиками? Дюпуаза тоже изобразил полное недоверие. Он уговорился с Жилькеном о встрече на следующий день, так как - уверял он - ему хотелось угостить его завтраком. Жилькен, с тростью подмышкой, повторял, едва только ему удавалось вставить слово: - Значит, вы не намерены предупреждать? - Разумеется, я сообщу, - проговорил наконец Ругон. - Надо мной посмеются, вот и все... Времени еще хоть отбавляй. Сделаю это завтра утром. Бывший коммивояжер взялся было за ручку двери. Он возвратился и, ухмыляясь, заявил: - Знаете что? Пусть Баденгэ взлетит на воздух. Мне-то наплевать! Даже забавнее будет. - О, императору нечего бояться, даже если все это правда! - возразил убежденным, почти благоговейным тоном Ругон. - Такие замыслы никогда не удаются. На то есть провидение божие. Разговор был окончен. Дюпуаза вышел вместе с Жилькеном, с которым дружески перешел на "ты". Когда часом позже, в половине одиннадцатого, Ругон прощался с полковником и Бушаром, он, привычным жестом потянувшись и зевнув, заметил: - Ну и устал я сегодня! Буду спать как убитый. На следующий вечер три бомбы взорвались под каретой императора {14 января 1858 г. на Луи Бонапарта было совершено покушение в то время, как он проезжал по улице Лепелетье, направляясь в оперу. Организатором покушения был итальянский революционер Орсини, бывший комиссар Римской республики 1849 г. Орсини был казнен. Правительство воспользовалось покушением, чтобы организовать террор против республиканцев, не причастных к этому акту.}, у здания Оперы. Страшная паника овладела толпой, теснившейся на улице Лепелетье. Более пятидесяти человек было ранено. Женщина в голубом шелковом платье, убитая наповал, лежала поперек сточной канавы. Двое солдат умирали на мостовой. Адъютант, раненный в затылок, оставлял на ходу кровавый след. При ярком свете газового рожка, среди облаков дыма, здравый и невредимый император вышел из пробитой осколками кареты и раскланялся с толпой. От взрыва пострадал только его цилиндр. Ругон спокойно провел весь день дома. Утром он казался взволнованным и дважды порывался уйти; к концу завтрака явилась Клоринда. Он отвлекся и просидел с ней до вечера в кабинете. Она приехала посоветоваться с ним по поводу одного сложного дела; молодая женщина, видимо, совсем упала духом, - она жаловалась, что у нее ничто не клеится. Тронутый ее грустью, Ругон утешил ее и дал понять, что он полон надежд, что все изменится к лучшему. Он знает об усердии преданных ему друзей и вознаградит всех, даже самых скромных. На прощание он поцеловал Клоринду в лоб. После обеда Ругон почувствовал непреодолимое желание двигаться. Он вышел и кратчайшим путем направился к набережным; ему было душно, хотелось вдохнуть в себя свежий речной воздух. Был мягкий зимний вечер; в черном безмолвии над городом нависало низкое облачное небо. Вдали замирал грохот огромных улиц. Ругон ровным шагом шел все прямо по пустынным тротуарам, задевая своим пальто о камень парапетов. Бесконечные ряды огоньков терялись во мраке, подобно звездам, отмечающим края потускневшего неба, и вызывали у Ругона ощущение необъятного простора площадей и улиц, дома которых были невидимы; по мере того как он двигался, Ругону начинало казаться, что Париж стал больше, что он теперь ему по плечу, что в нем достаточно воздуха даже для легких Ругона. Чернильная вода, переливаясь яркими золотыми блестками, дышала мощным и ровным дыханием уснувшего великана, и это тоже вполне подходило к его грандиозной мечте. Когда Ругон дошел до Дворца правосудия, пробило девять часов. Он вздрогнул, обернулся, насторожил слух; ему почудилось, что над крышами пронеслась паника, что вдали послышались крики ужаса, гулы взрыва. Ругону показалось, что Париж вдруг оцепенел от ужаса страшного преступления. И он припомнил июньский день, ясный, ликующий день крестин; эвон колоколов, горячие лучи солнца, запруженные народом набережные, - вспомнил беспредельное ликование Империи, которое тогда угнетало его, так что он на мгновение позавидовал было императору. И вот для него наступил час победы: безлунное небо, непроглядная ночь, объятый ужасом немой город, пустынные, пронизанные дрожью набережные, колеблющиеся язычки газовых рожков - все это таило в себе какую-то темную жуть... Ругон дышал полной грудью и любил этот Париж, этот притон убийц, страшные тени которого сулили ему всесилие. Через десять дней Ругон заменил в Министерстве внутренних дел де Марси, назначенного председателем Законодательного корпуса. IX  Как-то мартовским утром Ругон сидел у себя в кабинете в Министерстве внутренних дел, погруженный в составление секретного циркуляра {7 февраля 1858 г. (то есть спустя 23 дня после покушения) министра внутренних дел Билло заменил генерал Эспинас, ставший министром "внутренних дел и общественной безопасности". На третий день после своего назначения (10 февраля 1858 г.) Эспинас направил всем префектам Франции циркуляр, в котором призывал к террору, к беспощадной расправе ее всеми, кто был или мог показаться префектам подозрительным лицом.}, который завтра надо было разослать префектам. Он останавливался, пыхтел, с силой нажимая пером. - Жюль, подскажите мне синоним слова "власть", - сказал он. - Что за дурацкий язык, у меня в каждой строчке - власть. - Ну, правление, правительство, империя, - ответил молодой человек, улыбаясь. Жюль д'Эскорайль, которого Ругон взял к себе в секретари, разбирал почту на углу письменного стола. Он осторожно вскрывал конверты перочинным ножом, просматривал письма и раскладывал их отдельными пачками. Перед камином, где ярко горел огонь, сидели полковник, Кан и Бежуэн. Удобно устроившись в креслах, все трое грели ноги и не говорили ни слова. Они были у себя дома. Кан читал газету. А друзья его, блаженно развалившись, глядели на огонь и лениво крутили пальцами. Ругон поднялся, налил у маленького столика стакан воды и выпил залпом. - Не знаю, что такое я съел вчера, - пробормотал он. - Мне кажется, я способен выпить всю Сену. Он не сразу уселся на свое место, а прошелся по кабинету, переваливаясь всем своим грузным телом. Паркет под толстым ковром глухо сотрясался от тяжести его шагов. Подойдя к окну, он раздвинул зеленые бархатные занавеси, чтобы впустить больше света. Затем на самой середине огромной комнаты, мрачной, выцветшей и пышной, как все в этом наемном дворце, он закинул руки за голову и потянулся, с наслаждением вдыхая этот административный воздух, впивая запах власти, до которой наконец добрался и которым все здесь было напоено. Он вдруг засмеялся; он смеялся невольно, точно его щекотали подмышками, смеялся все громче и громче, и смех его звучал торжеством. Услышав, что он смеется, полковник и его друзья повернулись и молча подняли к нему свои лица. - А хорошо все-таки! - простодушно сказал Ругон. Когда он снова уселся за свой громадный палисандровый стол, явился Мерль. Курьер в черном фраке и белом галстуке имел вполне приличный вид: чисто выбрит, на подбородке ни волоска, лицо важное. - Прошу прощения, ваше превосходительство, - тихо проговорил он, - там префект Соммы... - Ну его к черту! Я работаю, - грубо ответил Ругон. - Подумать только - ни минуты покоя! Мерль, ничуть не смутившись, продолжал: - Господин префект уверяет, что ваше превосходительство вызвали его. Там еще префекты Ньевра, Шера и Юры. - Ну и пусть подождут. Они для того и существуют, - произнес очень громко Ругон. Курьер вышел. Жюль д'Эскорайль улыбнулся. Друзья, сидевшие перед камином, развалились еще удобней - им тоже понравился ответ министра. Тот был польщен успехом. - В самом деле, я занимаюсь префектами уже месяц... Пришлось вызвать сюда их всех. Целая ватага, скажу вам! Среди них попадаются круглые дураки, но зато они очень послушны. Надоели они мне до крайности... Впрочем, я сегодня пишу как раз им. И он снова принялся за циркуляр. В жарком воздухе комнаты слышался только скрип гусиного пера да легкий шорох конвертов, вскрываемых д'Эскорайлем. Кан стал читать другую газету; полковник и Бежуэн клевали носом. За стенами министерства молчала напуганная Франция. Призывая Ругона к власти, император потребовал от него строгости. Он знал его железную руку. Наутро после покушения он сказал ему с ожесточением человека, избежавшего смертельной опасности: "Никаких послаблений! Надо, чтобы вас боялись!" И он вооружил Ругона безжалостным законом общественной безопасности {"Закон об общественной безопасности" был опубликован 27 февраля 1858 г. В соответствии с этим законом, заключению в тюрьму и высылке подвергались не только лица, виновные в каких-либо антиправительственных действиях, но и в высказываниях.}, который разрешал ссылать в Алжир или высылать из пределов Империи каждого, замешанного в политическом деле. И хотя в преступлении на улице Лепелетье не были повинны руки французов, республиканцев Франции вылавливали и ссылали на каторгу. Было решено одним махом расправиться с десятью тысячами подозрительных, забытых 2 декабря. Рассказывали о мятежах, которые готовила революционная партия; говорили, что захвачены документы и оружие. С середины марта в Тулоне посадили на корабли триста восемьдесят человек, теперь каждую неделю отправлялось судно с арестованными. Страна трепетала, затянутая грозовой тучей террора, которая, клубясь, выплывала из кабинета, обитого зеленым бархатом, где смеялся и потягивался Ругон. Никогда великий человек не испытывал такого удовлетворения. Он чувствовал себя хорошо, он толстел - здоровье вернулось к нему вместе с властью. Идя по ковру, он крепко ступал пятками, чтобы во всех концах Франции слышали его тяжкий шаг. Ему хотелось, чтобы, когда он ставил на столик пустой стакан, бросал перо, шевелился, - страна содрогалась. Ему нравилось в благодушном окружении друзей ковать громы, внушать ужас и душить целый народ толстыми пальцам" выскочки-буржуа. В одном циркуляре он писал: "Пусть будут спокойны все добрые, пусть трепещут одни злонамеренные". Он играл роль господа бога, осуждая одних и спасая других своей пристрастной рукой. Его обуяла великая гордость; поклонение своей силе и уму стало у него настоящим культом. Он безмерно наслаждался самим собой. В толчее людей Второй империи Ругон давно уже заявил себя сторонником сильной власти. Его имя означало крайние меры, преследования, отказ от всяких свобод, произвол правительства. И поэтому, узнав, что он стал министром, никто не заблуждался более. Однако своим близким он признавался, что для него это скорее дело потребности, чем убеждения. Он так желал власти и она была ему так необходима при его жажде повелевать, что он не мог от нее отказаться, на каких бы условиях она ни была ему предложена. Управлять, поставить пяту на шею толпе - вот в чем он полагал свое первейшее честолюбие; все остальное - второстепенные частности, к которым он всегда мог приноровиться. У него была одна страсть - главенствовать. Но сейчас обстоятельства, при каких он возвратился в правительство, еще увеличили для него радость успеха; он получил от императора полную свободу действий, он осуществил свое давнишнее желание управлять людьми при помощи кнута, как каким-нибудь стадом. Ничто не веселило его больше, чем сознание, что его ненавидят. И подчас, когда его величали тираном, он улыбался и многозначительно заявлял: - Если я когда-нибудь стану либералом, люди, пожалуй, скажут, что я изменился. Но самым высшим наслаждением Ругона было справлять триумф в кругу своей клики. Он забывал Францию, чиновников, стоявших перед ним на коленях, толпу просителей, осаждавших его дверь, для того чтоб упиваться постоянным восхищением десятка близких людей. В любой час дверь его кабинета была открыта для них, он позволял им заседать в его креслах, даже за его собственным столом, и был доволен, что они беспрестанно, как верные псы, попадались ему под ноги. Министром был не только он, но и все они, потому что они явились придатком к нему самому. Победа была одержана: за это время связи между ними укрепились; теперь он ревниво любил своих друзей. Силу свою он полагал в том, чтобы не быть одному; он ощущал, как грудь его ширится от их честолюбий, он забывал свое тайное презрение к ним и стал признавать их умными и сильными, по своему подобию. Ему больше всего хотелось, чтобы в их лице уважали его самого, и защищал их с такой горячностью, с какой защищал бы свои руки и ноги. Их ссоры были его ссорами. Под конец он даже стал преувеличивать их преданность и с улыбкой вспоминал, как долго они ратовали за него. Не заботясь о себе, он распределял лакомые куски среди своей клики; ему нравилось осыпать ее милостями и таким образом распространять вокруг сияние своей славы. В огромной теплой комнате царило молчание. Д'Эскорайль, прочтя адрес на одном из писем, которые он разбирал, протянул ему конверт, не вскрывая. - Письмо от моего отца, - сказал он. Маркиз в преувеличенно почтительных выражениях благодарил Ругона за то, что тот взял Жюля к себе в кабинет. Ругон медленно прочитал две мелко исписанные страницы. Затем сложил письмо, опустил в карман и, принимаясь снова за работу, спросил: - Нет ли письма от Дюпуаза? - Есть, сударь, - ответил секретарь, разыскав письмо среди многих других. - Он начинает разбираться в своей префектуре. Пишет, что департамент Десевр и особенно город Ньор нуждаются в том, чтобы ими управляла твердая рука. Ругон пробежал письмо. Дочитав его, он пробурчал: - Разумеется, он получит полномочия, о которых просит. Не отвечайте, не стоит. Мой циркуляр предназначается для него. Он снова взялся за перо, подыскивая заключительные фразы. Дюпуаза пожелал стать префектом в Ньоре, на своей родине. И теперь министр, принимая важные решения, прежде всего думал о департаменте Десевр и управлял всей Францией, согласуясь с советами и требованиями старого приятеля по годам бедствий. Он заканчивал секретное письмо к префектам, когда Кан вдруг закричал сердито: - Что за мерзость! - И, хлопнув рукой по газете, обратился к Ругону: - Вы читали? Тут в самом начале статья, возбуждающая низкие страсти. Послушайте, что в ней говорится: "Карающая рука должна быть рукой непорочной, ибо когда несправедлив суд, то общественные связи расторгаются сами собой". Понимаете? А хроника происшествий! Там рассказывается про одну графиню, похищенную сыном лабазника! Нельзя пропускать такие сообщения в газеты! Это подрывает в народе уважение к высшим сословиям. Тут вмешался д'Эскорайль: - А повесть еще ужасней {Предполагается роман Жорж Санд "Даниелла", печатавшийся в газете "Пресс" и вызвавший резкое неудовольствие министра внутренних дел. "Пресс" была запрещена в конце 1857 г.}. Там идет речь о благовоспитанной женщине, обманывающей своего мужа. Писатель не заставил ее даже испытать угрызений совести. Ругон сделал грозное движение. - Да, да, мне уже говорили об этом, - сказал он. - Вы, наверное, заметили, что некоторые места я отметил красным карандашом. И ведь это наша газета! Мне каждый день приходится выправлять в ней строку за строкой. Ох! Самая лучшая из них ничего не стоит, все их надо бы прикончить. - И прибавил, кусая губы: - Я послал за главным редактором. Жду его к себе. Полковник взял газету из рук Кана, выразил свое негодование и передал Бежуэну, который, в свою очередь, возмутился. Ругон размышлял, опершись локтями на стол и полузакрыв глаза. - Кстати, - сказал он, поворачиваясь к своему секретарю, - бедняга Югенен вчера умер. Освободилось место инспектора. Надо кого-нибудь назначить. - И заметив, что трое друзей у камина быстро подняли головы, добавил: - О, место неважное, шесть тысяч франков. Правда, там и делать нечего. Но тут его перебили. Дверь соседнего кабинета открылась. - Входите, входите, господин Бушар! - воскликнул он. - Я только что собирался послать за вами. Бушар, с неделю тому назад назначенный начальником отделения, принес доклад о мэрах и префектах, добивавшихся срдена Почетного Легиона. Ругону нужно было распределить между самыми достойными двадцать пять офицерских и кавалерских крестов. Он взял доклад, внимательно прочел список имен и начал листать дела представляемых к награде. Тем временем начальник отделения подошел к камину и пожал руки присутствующих. Затем, повернувшись спиной к огню, поднял полы сюртука и стал греть себе ноги. - Вот мерзкий дождь! - пожаловался он. - Весна будет поздняя. - Просто потоп, - сказал полковник. - Предчувствую приступ подагры; у меня всю ночь стреляло в левой ноге. Помолчали. - Что жена? - спросил Кан. - Благодарю вас, здорова, - ответил Бушар. - Она, кажется, хотела заехать сегодня. Опять помолчали. Ругон листал бумаги. Дойдя до одного имени, он остановился: - Исидор Годибер... Это тот, что пишет стихи? - Вот именно! - сказал Бушар. - Он мэр города Барбевилля с тысяча восемьсот пятьдесят второго года. На каждое счастливое событие, на свадьбу императора, на роды императрицы, на крещение принца Империи он присылает их величествам прекрасные оды. Министр презрительно скривился. Полковник заметил, что он читал эти оды и, по его мнению, они остроумны. Он даже процитировал ту, в которой император сравнивался с бенгальским огнем. И без всякого перехода, несомненно для личного удовольствия, эти господа пустились вполголоса восхвалять императора. Теперь они стали ярыми бонапартистами - вся клика. Двое кузенов - полковник и Бушар - помирились и больше не шпыняли друг друга принцами Орлеанскими и графом Шамбором; зато теперь они наперебой состязались в своих похвалах императору. - Ну нет, этот не годится! - воскликнул вдруг Ругон. - Жюслен - это ставленник Марси. К чему мне награждать друзей моего предшественника? И он вычеркнул имя, так нажав пером, что продрал бумагу. - Однако, - спохватился он, - надо найти кого-нибудь... Это офицерский крест. Сидевшие у камина не шевельнулись. Д'Эскорайль, несмотря на свою молодость, неделю тому назад получил крест кавалера; Кан и Бушар имели уже офицерские кресты, полковник недавно удостоился, наконец, звания командора. - Кому же дать офицерский крест? - повторил Ругон и снова стал рыться в бумагах. Он остановился словно пораженный внезапною мыслью. - А вы тоже как будто мэр, господин Бежуэн? - спросил он. Бежуэн лишь кивнул раз - другой. За него ответил Кан. - Ну конечно; он мэр Сен-Флорана, той местности, где у него хрустальный завод. - Тогда дело в шляпе, - сказал министр, обрадованный возможностью протолкнуть одного из своих. - В самом деле, У него ведь один кавалерский крест. Бежуэн, вы никогда ни о чем не просите. Мне всегда приходится заботиться о вас. Бежуэн улыбнулся и поблагодарил. Он действительно никогда ни о чем не просил. Но он постоянно был здесь, под рукой, молчаливый и скромный, поджидая, не перепадет ли чего. И подбирал все. - Леон Бежуэн, не так ли? Впишем его вместо Пьер-Франсуа Жюслена, - сказал Ругон, производя замену имен. - Бежуэн, Жюслен - это в рифму, - заметил полковник. Шутка показалась всем очень тонкой. Они долго смеялись. Наконец Бушар унес подписанные бумаги. Ругон поднялся: у него ноют ноги; в дождливые дни, говорил он, это его очень мучит. Между тем время шло; из всех отделов доносилось отдаленное жужжание. Торопливые шаги пересекали соседние комнаты, двери открывались и закрывались. Долетало шушуканье, заглушенное драпировками. Появилось еще несколько чиновников, приносивших бумаги на подпись. Вея эта сутолока означала, что административная машина работает полным ходом и что здесь производится чрезвычайное количество разных бумаг, пересылаемых из отделения в отделение. Среди всего этого оживления за дверью приемной висело тяжелое молчание двадцати с лишком человек, безропотно дремавших под присмотром Мерля в ожидании, когда его превосходительство их соизволит принять. Охваченный лихорадкой деятельности, Ругон метался между этими людьми. Огромный, с самоуверенным лицом и жирной шеей, брызжущий силой, он вполголоса отдавал какие-то приказания в углу кабинета: внезапно обрушивался потоком бешеных слов на какого-нибудь чиновника, распределял работу и с размаху решал дела. Появился Мерль: его важного спокойствия не мог бы поколебать даже самый грубый прием. - Господин префект Соммы... - начал он. - Опять! - яростно перебил Ругон. Курьер склонился, ожидая возможности вставить слово. - Господин префект Соммы просил узнать, может ли ваше превосходительство принять его сегодня. В противном случае он просит ваше превосходительство назначить ему час на завтра. - Я его приму сегодня. Пусть потерпит, черт подери! Дверь кабинета оставалась приоткрытой, и в щелку видна была приемная - просторная комната с большим столом посередине и с длинными рядами красных бархатных кресел вдоль стен. Все кресла были заняты; какие-то две дамы даже стояли у стола. Головы осторожно повернулись, и в кабинет министра скользнули просительные взгляды, горевшие желанием войти. У дверей префект Соммы, маленький бледный человечек, разговаривал со своими коллегами из Шера и Юры. Так как он приподнялся, без сомнения полагая, что будет сейчас принят, Ругон поспешил сказать Мерлю: - Через десять минут, слышите? Сейчас я никого не могу принять. Он еще не договорил и вдруг заметил, что через приемную идет Бэлен д'Оршер. Быстро шагнув ему навстречу, Ругон втащил его за руку в кабинет и закричал: - Ну входите же, дорогой друг! Вы только что приехали, вам не пришлось ждать? Что нового? Дверь закрылась при оторопелом молчании приемной. Ругон и Бэлен д'Оршер вели вполголоса беседу у окна. Судья, недавно назначенный первым председателем парижского суда, надеялся на пост министра юстиции, но император, которого прощупывали на этот предмет, оставался непроницаем. - Хорошо, хорошо, - сказал Ругон уже громко. - Отличное известие. Я все сделаю, обещаю вам. Он проводил его через свои личные комнаты. Вновь появился Мерль и доложил: - Господин Ла Рукет. - Нет, нет, я занят; он мне надоел! - сказал Ругон, энергическим жестом приказывая курьеру закрыть дверь. Ла Рукет отлично все слышал. Тем не менее, улыбаясь и протягивая руку, он проник в кабинет. - Как поживаете, ваше превосходительство? Меня послала сестра. Вчера в Тюильри у вас был усталый вид. Вы знаете, в следующий понедельник на половине императрицы будут играть "пословицы". У моей сестры есть роль. Комбело уже придумал костюмы. Вы придете, не правда ли? Он просидел целых четверть часа; мягкий, приветливый, он лебезил перед Ругоном, величая его то "ваше превосходительство", то "дорогой учитель". Потом рассказал несколько анекдотов из быта маленьких театров, похвалил одну танцовщицу и попросил замолвить за него словцо владельцу табачной фабрики, чтобы получать хорошие сигары. И под конец, шутки ради, рассказал ужасающую сплетню о де Марси. - Все-таки он очень мил, - объявил Ругон, когда молодой депутат вышел. - Я сейчас пойду и освежу себе лицо водой. У меня горят щеки. Он исчез за портьерой. Послышались сильные всплески воды. Он фыркал, пыхтел. Тем временем д'Эскорайль, окончив разборку писем, вынул из кармана пилку с черепаховой ручкой и стал внимательно отделывать ногти. Бежуэн и полковник, разглядывая потолок, так глубоко погрузились в кресла, что, казалось, им никогда оттуда не выбраться. Кан рылся в куче газет, лежавших рядом на столике; он листал их, читал заголовки и отодвигал в сторону. Наконец он встал. - Вы уходите? - спросил Ругон, появившись из-за портьеры и вытирая лицо полотенцем. - Да, - ответил Кан. - Газеты я просмотрел; мне пора. Ругон попросил его задержаться. Он тоже отвел его в сторону и объявил, что на следующей неделе непременно съездит в Десевр на открытие постройки железной дороги из Ньора в Анжер. Ехать туда его заставляли разные причины. Кан просиял. В первых числах марта он наконец получил концессию. Теперь надо, было начинать дело, и он понимал, какую торжественность придаст присутствие министра церемонии открытия, разработанной им в подробностях. - Значит, решено; я рассчитываю на вас - вы сделаете у нас первый взрыв, - сказал он, уходя. Ругон опять уселся за стол. Он заглянул в список просителей. За дверью в приемной ожидание все нарастало. - У меня остается не более четверти часа, - пробормотал он. - Ну, приму, кого успею. Он позвонил и сказал Мерлю: - Попросите господина префекта Соммы. Но, заглянув еще раз в список, тут же спохватился: - Постойте, неужели здесь господин и госпожа Шарбоннель? Пусть войдут. Слышно было, как курьер вызвал: "Господин и госпожа Шарбоннель!" Провожаемые удивленными взглядами приемной, двое буржуа из Плассана переступили порог. Шарбоннель был во фраке с четырехугольными фалдами и бархатным воротником. На госпоже Шарбоннель было шелковое платье цвета пюс и шляпа с желтыми лентами. Они терпеливо выждали два часа. - Надо было передать вашу визитную карточку, - сказал Ругон. - Мерль вас знает. Они забормотали что-то, все повторяя "ваше превосходительство", но он не дал им кончить и весело закричал: - Победа! Государственный совет вынес решение. Мы одолели нашего страшного епископа. Старая женщина так взволновалась, что принуждена была сесть. Муж оперся на спинку кресла. - Я узнал это вчера вечером, но мне хотелось самому сообщить вам приятную новость, и поэтому я попросил вас приехать сегодня. Каково? Неплохо ведь, когда с неба на вас сваливаются пятьсот тысяч франков! Он шутил, его радовали их растерянные лица. Наконец госпожа Шарбоннель вымолвила робким голосом: - Это уж окончательно? Наверняка? Процесс не возобновится снова? - Нет, нет, будьте покойны. Наследство ваше. Он рассказал им кое-какие подробности. Опираясь на наличие законных наследников, Государственный совет не утвердил завещательных прав сестер монастыря св. семейства и отменил дарственную запись, сделанную, по-видимому, без соблюдения необходимых формальностей. Монсиньор Рошар пришел в бешенство. Ругон встретил его накануне у своего собрата, министра народного просвещения, и очень смеялся, вспоминая его яростные взгляды. Победа над прелатом ужасно забавляла его. - Видите, он меня не съел, - прибавил он. - Я слишком толст. Впрочем, у нас с ним еще не все кончено. Это видно по его глазам. Такой человек ничего не забудет. Но это уж мое дело. Шарбоннели кланялись, рассыпаясь в любезностях. Они объявили, что сегодня вечером едут. Их охватило вдруг страшное беспокойство: за домом кузена Шевассю в Фавроле смотрела старая служанка, очень набожная и очень преданная монастырю св. семейства; узнав об исходе процесса, из их дома могли растащить ценные вещи. Ведь монахини эти способны на все. - Конечно, уезжайте сегодня же, - ответил министр. - Если что-нибудь окажется неладно, пишите. Он встал, чтобы их проводить. Когда дверь в приемную открылась, он заметил удивление на лицах: префект Соммы обменялся улыбкой со своими коллегами из Шера и Юры; дамы у стола презрительно поджала губы. Тогда он громко и резко сказал: - Вы мне напишете, не так ли? Помните, я всегда к вашим услугам... Когда будете в Плассане, передайте моей матери, что я здоров. Он прошел через всю приемную, проводив их до противоположной двери, желая внушить всем просителям, что этих людей следует уважать. Он ничуть не стыдился их; даже гордился тем, что, будучи уроженцем маленького городка, может теперь возвеличить превыше меры своих земляков. Просители и чиновники вставали, когда они проходили мимо, и кланялись шелковому платью цвета пюс и фраку с четырехугольными фалдами. Вернувшись в кабинет, он заметил, что полковник поднимается с кресла. - До вечера, - сказал полковник. - У вас что-то уж слишком жарко. Он подошел поближе к Ругону и шепнул ему на ухо несколько слов. Дело касалось его сына Огюста, которого полковник хотел взять из училища, потеряв надежду, что тот когда-нибудь сдаст выпускной экзамен. Ругон обещал принять его на службу в министерство, хотя обычно от чиновников требовался диплом об окончании школы. - Ладно, ладно, приведите его, - сказал Ругон. - Я обойду формальности. Придумаю какую-нибудь лазейку. Ему сразу же дадут деньжат, раз вам это нужно. Бежуэн остался у камина. Подкатив кресло поближе к огню, он устраивался в нем, как будто не замечая, что комната постепенно пустеет. Он всегда оставался последним и задерживался, когда все уже уходили, в надежде вытянуть еще какую-нибудь подачку. Мерль снова получил приказание вызвать префекта Соммы. Но вместо того, чтобы направиться к двери, Мерль приблизился к письменному столу и проговорил с приятной улыбкой: - С позволения вашего превосходительства, я хотел бы выполнить небольшое поручение. - Ругон оперся локтями на стол и приготовился слушать. - Это от госпожи Коррер... Я заходил сегодня к ней утром. Она лежит, у нее нарыв в таком неудобном месте и очень большой. Чуть не с кулак! Ничего опасного, но она очень страдает, потому что кожа у нее очень нежная... - И что же? - спросил министр. - Я даже помог кухарке перевернуть ее. Но у меня ведь служба... Она, видите ли, очень тревожится; ей хотелось бы поговорить с вашим превосходительством о решении своих дел. Когда я уходил, она меня подозвала и сказала, что будет очень любезно с моей стороны, если я сегодня вечером после службы сообщу ей, как решились ее дела. Ваше превосходительство, будьте так добры... Министр спокойно повернулся. - Господин д'Эскорайль, подайте-ка мне дело, вот из этого шкафа. Это было дело мадам Коррер, огромная серая папка, до отказа набитая бумагами. Там были письма, предложения, просьбы, писанные самыми различными почерками по разным правилам правописания: просьбы о табачных лавках, почтовых ларьках, просьбы о вспомоществованиях, выдачах, пенсиях и пособиях. На полях всех листков были приписки госпожи Коррер - пять-шесть строчек, скрепленных размашистой мужественной подписью. Ругон листал дело и перечитывал в конце писем пометки красным карандашом, сделанные его рукой. - Пенсия госпоже Жалагье увеличена до тысячи восьмисот франков; госпожа Летюрк получила табачную лавку... Поставки от госпожи Шардон приняты... Для госпожи Тетаньер пока ничего... А! Скажете также, что я устроил дело девицы Эрмини Билькок. Я о ней говорил; дамы соберут приданое, необходимое для свадьбы с соблазнившим ее офицером. - Тысяча благодарностей вашему превосходительству, - заключил Мерль, кланяясь. Когда он выходил, в дверях показалась прелестная белокурая головка в розовой шляпке. - Можно войти? - спросил нежный голосок. Госпожа Бушар вошла, не дожидаясь ответа. В приемной не оказалось курьера, и она прошла прямо в кабинет. Ругон усадил ее, назвав "моя милая детка" и пожав ее маленькие ручки в перчатках. - У вас ко мне серьезное дело? - спросил он. - Да, да, очень серьезное, - ответила она с улыбкой. Тогда он велел Мерлю не впускать никого. Д'Эскорайль, закончивший отделку ногтей, подошел поздороваться с госпожой Бушар. По ее знаку он нагнулся, и она быстро шепнула что-то. Молодой человек в ответ одобрительно кивнул головой. Он взял свою шляпу и сказал Ругону: - Я пойду завтракать; сейчас, по-моему, ничего важного нет... Разве только то место инспектора... Надо назначить кого-нибудь. Министр в нерешительности покачал головой: - Да, надо кого-нибудь назначить. Мне уже называли кучу имен. Да я не люблю назначать тех, кого не знаю. Он поглядел вокруг по углам комнаты, словно ища подходящего человека. Его взгляд вдруг остановился на Бежуэне, молчаливо и покойно расположившемся в кресле у камина. - Господин Бежуэн! - позвал он его. Тот кротко открыл глаза и не двинулся с места. - Хотите быть инспектором? Я вам объясню: место на шесть тысяч франков, делать там нечего; его вполне можно совместить с вашими депутатскими обязанностями. Бежуэн закивал головой. О да, он согласен. Когда дело было покончено, он задержался все-таки на несколько минут, чтобы разнюхать, не перепадет ли еще чего-нибудь. Но, почувствовав, что сегодня ничего больше не будет, он, медленно волоча ноги, удалился следом за д'Эскорайлем. - Вот мы и одни! Ну, в чем дело, милая детка? - спросил Ругон хорошенькую госпожу Бушар. Он выкатил кресло и уселся перед ней посреди кабинета. Теперь он рассмотрел ее туалет - платье из бледно-розового индийского кашемира, очень мягкое, облегавшее ее, как пеньюар; оно не столько одевало, сколько раздевало ее. Нежная ткань колыхалась, как живая, на ее руках и груди; пышные складки мягкой юбки подчеркивали округлость ног. Это была нагота - искуснейшая, обдуманная и соблазнительная. Все было рассчитано: даже талия сделана повыше, чтобы резче выделить бедра. Из-под платья не виднелось ни краешка нижних юбок - на ней, казалось, вовсе не было белья. И при всем том она была чудесно одета. - Ну, в чем дело? - повторил Ругон. Она улыбнулась и, не произнося ни слова, откинулась на спинку кресла. Из-под розовой шляпки видны были завитые волосы, влажные белые зубы сверкали из-за полуоткрытых губ. Маленькое ласковое личико выражало страстную покорную просьбу. - Я хочу попросить вас кое о чем, - проговорила она наконец и быстро прибавила: - Скажите сразу, что вы согласны! Но он ничего не пообещал. Он хотел все же узнать, в чем дело. Он не доверял дамам. Она придвинулась поближе, и он. стал расспрашивать: - Значит, это что-то важное, раз вы не решаетесь сказать. Придется вас исповедать. Начнем по порядку. Это для мужа? Она отрицательно покачала головой, продолжая улыбаться. - Черт возьми! Значит, для господина д'Эскорайля? Вы о чем-то сговаривались потихоньку. Она опять ответила: "Нет". И даже сделала досадливую гримаску; он понял, что ей надо было отослать д'Эскорайля. Недоумевая, Ругон не знал, что подумать, но она придвинула свое кресло поближе и оказалась между его колен. - Послушайте... Вы не будете ворчать? Вы ведь меня любите немножко?.. Это для одного молодого человека. Вы его не знаете; я вам скажу его имя, как только вы дадите ему место... Ах, место совсем незначительное. Вам нужно только сказать слово, и мы будем бесконечно благодарны вам. - Это кто-нибудь из ваших родственников? - спросил он снова. Она вздохнула, взглянув на него томными глазами, вложила руки в его ладони и сказала тихо-тихо: - Нет, это мой друг... Боже мой! Я так несчастна! Она предавалась на его волю, она отдавалась ему с этим признанием. Это сладострастное нападение было очень умело задумано; она рассчитывала победить таким образом его малейшие колебания. Он подумал даже, что она нарочно сочинила эту хитрую историю, желая соблазнить его, думая, что, едва вышедши из объятий другого, она покажется ему еще желанней. - Но ведь это гадко! - закричал он. Тогда быстрым и развязным движением она закрыла ему рот рукой без перчатки и вся прижалась к нему. На томном лине полузакрылись глаза. Одно колено обрисовалось под мягкой юбкой, скрывавшей тело не больше, чем тонкая ночная рубашка. Грудь трепетала под крепко натянутой тканью. Ему показалось, что она совсем голая лежит у него в руках. Тогда он резко схватил ее за талию, поставил на ноги посреди кабинета и сердито буркнул: - Черт подери, будьте же благоразумны! Она стояла с побелевшими губами и глядела на него испод- - Да, это гадко и подло! Господин Бушар - прекрасный человек, он слепо вам доверяет... Нет, ни за что я не стану помогать вам обманывать мужа. Я отказываю, отказываю наотрез! Я делаю так, как говорю, я не бросаюсь словами, прелестная детка... Я, конечно, иногда снисходителен. Пусть бы еще... Он запнулся; у него чуть не вырвалось, что он разрешает ей д'Эскорайля. Понемногу он успокоился, вернул себе достойный вид и, увидев, что она дрожит, усадил ее в кресло, а сам стал перед ней и задал ей головомойку. Он прочел ей проповедь по всем правилам, в самых добропорядочных выражениях. Она-де нарушает законы божеские и человеческие, стоит на краю пропасти, оскверняет семейный очаг, готовит себе старость, полную угрызений. И так как Ругону почудилась на ее губах легкая улыбка, он даже нарисовал ей картину этой старости: описал исчезнувшую красоту, навеки опустошенное сердце, краску стыда на лице, обрамленном седыми волосами. Затем разобрал ее поступок с общественной точки зрения. Тут он был особенно суров; если чувствительное сердце могло еще служить ей оправданием, то дурному примеру, который она подавала, не было никакого прощения; и начались громы и молнии против отвратительного бесстыдства и распутства современного общества. Затем он заговорил о самом себе. Он является стражем законов и не может злоупотреблять властью для поощрения порока. По его мнению, правительство, отказавшееся от добродетели, - неприемлемо. И он закончил вызовом - пусть его противники укажут хоть на один случай покровительства при его управлении, хоть на одну милость, которой у него добились бы путем интриги. Хорошенькая госпожа Бушар слушала его, сжавшись и опустив голову; из-под розового колпачка ее шляпки виднелась только нежная шейка. Когда он несколько поостыл, она поднялась и, ни слова не говоря, направилась к двери. При выходе, уже взявшись за ручку двери, она подняла голову, улыбнулась и прошептала: - Его зовут Жорж Дюшен. Он старший конторщик в отделении мужа и хочет стать его помощником... - Нет, нет! - закричал Ругон. Тогда она ушла, обдав его долгим презрительным взглядом отвергнутой женщины. Она уходила, не торопясь, медленно волоча платье, словно желая пробудить в нем позднее сожаление. С усталым видом министр вернулся на место. Он сделал знак Мерлю следовать за собой. Дверь осталась полуоткрытой. - Господин редактор "Голоса нации", которого ваше превосходительство вызывали, только что прибыл, - сказал курьер, понижая голос. - Прекрасно! - ответил Ругон. - Но сначала я приму чиновников, они давно здесь сидят. В этот момент из собственных комнат министра вышел лакей. Он объявил, что завтрак готов и что госпожа Делестан ожидает его превосходительство в гостиной. Министр быстро встал. - Скажите, чтоб подавали! Что делать! Буду принимать потом. Я подыхаю с голоду. Он заглянул в дверь. Приемная была полным-полна. Ни один чиновник, ни один проситель не тронулся с места. Трое префектов беседовали в своем углу; две дамы, утомившись стоять, опирались концами пальцев о доску стола; у стен - все те же лица, на тех же местах, такие же немые, с остановившимся взглядом, на фоне кресел, обитых красным бархатом. Он покинул кабинет, отдав Мерлю приказание задержать префекта Соммы и редактора "Голоса нации". Госпожа Ругон, которой немного нездоровилось, накануне уехала на юг, на целый месяц; ее дядя жил неподалеку от города По. Делестан около шести недель находился в Италии: он получил чрезвычайно важную командировку по делам сельского хозяйства. Поэтому министр пригласил Клоринду, давно желавшую поговорить с ним, к себе в министерство на холостяцкий завтрак. Она терпеливо ждала, перелистывая трактат по административному праву, валявшийся на столе. - У вас, наверное, уже сосет под ложечкой, - весело сказал он. - Я совсем захлопотался сегодня. Подав ей руку, он провел гостью в столовую, такую огромную, что два прибора, накрытые на столике у окна, были не сразу заметны. Прислуживали два высоких лакея. Ругон и Клоринда, оба умеренные в еде, быстро позавтракали редиской, ломтиком холодной лососины, котлеткой с пюре и сыром. До вина они не дотронулись. Утром Ругон не пил ничего, кроме воды. Они едва обменялись несколькими словами. Затем, когда лакеи, убрав со стола, подали кофе и ликеры, молодая женщина сделала знак глазами. Он отлично понял. - Ладно, - сказал он лакеям. - Идите. Я позвоню. Лакеи вышли. Тогда она поднялась и стряхнула с юбки крошки хлеба. На ней было черное шелковое платье, чересчур просторное, все в оборках, сшитое так сложно, что она казалась словно упакованной в него, нельзя было разобрать, где у нее бедра, где грудь. - Что за сарай! - пробормотала она, пройдя до конца комнаты. - У вас не столовая, а зал для свадеб и поминок. - И прибавила, поворачивая обратно: - Мне очень хочется выкурить папироску! - Черт! - сказал Ругон, - а табаку нет. Я ведь не курю. Она подмигнула и вынула из кармана шелковый красный кисет, шитый золотом, размером с маленький кошелек. Кончиками тонких пальцев она скрутила себе папиросу. Им не хотелось звонить, и они шарили по всей комнате в поисках спичек. Наконец на уголке буфета нашлись три спички, которые Клоринда заботливо собрала. С папиросой в зубах она снова уселась за стол и стала маленькими глотками пить кофе, с улыбкой глядя прямо в лицо Ругону. - Ну, теперь я весь в вашем распоряжении, - сказал он, тоже улыбаясь. - Вам надо было о чем-то поговорить, начинайте! Она беззаботно отмахнулась рукой. - Ах, да! Я получила письмо от мужа. Он скучает в Турине. Он очень рад, что благодаря вам получил эту командировку, но ему не хочется, чтобы его забывали... Но мы еще поговорим о нем. Не к спеху... Она продолжала курить, поглядывая на него со своей непонятной улыбкой. Ругон понемногу привык видеть ее и не задавать себе тех вопросов, которые раньше так живо волновали его любопытство. В конце концов он пригляделся к ней, считая ее вполне ему ясной и понятной; ее странности не вызывали в нем уже изумления. Но в действительности он все-таки не знал о ней ничего определенного, она была так же неизвестна ему теперь, как и в первый день их знакомства. Она была все так же то переменчива, то ребячлива и вдумчива, зачастую глупа, но иной раз удивительно хитра, в одно и то же время очень нежная и очень злая. И когда она все-таки поражала его поступками или словами, которым не найти было объяснения, он пожимал своими сильными плечами и говорил, что женщины все на один лад. Он думал выказать этим великое презрение к женщинам, а Клоринда улыбалась на его слова сдержанно и жестоко, и края ее зубов сверкали за красными губами. - Что вы так на меня смотрите? - спросил он наконец, смущенный взглядом ее широко открытых глаз. - Вам что-нибудь во мне не нравится? Тайная мысль сверкнула в глубине глаз Клоринды, около ее рта легли две недобрые складки. Спохватившись, она очаровательно рассмеялась и, выпуская дым тоненькой струйкой, тихо сказала: - Нет, нет, вы мне нравитесь... Я подумала об одном, мой милый. Знаете ли, вам страшно повезло! - Как так? - Несомненно... Вот вы и на вершине, которой хотели достигнуть. Все вам помогали, даже случайности вам послужили на пользу. Он собрался отвечать, когда постучали в дверь. Инстинктивным движением Клоринда подальше спрятала папиросу. Явился чиновник со срочной депешей для его превосходительства. Ругон с угрюмым видом прочел депешу, сказал чиновнику, в каком смысле надо составить ответ, сердито захлопнул дверь, опустился на место и сказал: - У меня много преданных друзей. Я стараюсь помнить об этом... Вы правы, я должен быть благодарен даже случайностям. Люди часто не в силах ничего сделать, пока события не придут им на помощь. Медленно выговорив эти слова, он посмотрел на нее, пряча свой внимательный взгляд за тяжелыми полуопущенными веками. Почему она сказала, что ему повезло? Что ей известно об истинной сути счастливых случайностей, на которые она намекала? Неужели Дюпуаза проболтался? Глядя на ее улыбающееся задумчивое лицо, как бы смягченное каким-то чувственным воспоминанием, он понял, что она думает о другом: она, конечно, ничего не знает. Он сам забывал и не хотел особенно глубоко копаться в своей памяти. Был такой час в его жизни, в котором он сам не мог разобраться и предпочитал думать, что своим высоким положением он действительно обязан одной лишь преданности друзей. - Я ничего не добивался, что-то толкало меня помимо собственной воли, - продолжал он. - В конце концов все устроилось к лучшему. Если мне удастся провести в жизнь что-нибудь дельное, я буду вполне доволен. Он допил свой кофе. Клоринда скрутила вторую папиросу. - Вы помните, - заговорила она тихо, - два года тому назад, когда вы ушли из Государственного совета, я вас спрашивала о причине этого безрассудного поступка. Как вы тогда виляли! Но теперь вы мне можете сказать?.. Ну, как, говоря откровенно, между нами, был у вас твердый план? - План всегда бывает у человека, - сказал он осторожно. - Я чувствовал, что падаю, и решил сам сделать прыжок вниз. - Ваш план осуществился, все вышло так, как вы и предполагали? Он подмигнул ей, как сообщнику, от которого нет тайн. - Да нет, вы сами знаете... Никогда не случается так, как хочешь... Но дело ведь в том, чтобы добиться все-таки своего! Переменив тему разговора, он предложил ей ликеру. - Какого вам? Кюрасо или шартрез? Она пожелала выпить рюмку шартреза. Когда он наливал, постучались снова. Нетерпеливым движением она снова спрятала папиросу. Ругон поднялся с сердитым лицом, не выпуская из рук графина. На этот раз принесли письмо, запечатанное большой печатью. Он пробежал его одним взглядом и сунул в карман сюртуки со словами: - Хорошо! И больше меня не беспокоить, слышите? Когда он вернулся к столу, Клоринда, не отрывая губ от рюмки, стала по капле тянуть шартрез, поглядывая на него блестящими глазами. И опять какое-то нежное выражение проступило на ее лице. Поставив локти на стол, она тихо сказала: - Нет, милый, вам никогда не узнать всего, что для вас было сделано. Он подвинулся к ней ближе и, в свой черед опершись локтями на стол, весело воскликнул: - Постойте, но вы мне все скажете! Зачем же таиться теперь? Говорите-ка, что вы сделали? Она, не соглашаясь, медленно качала головой и покусывала папиросу. - Значит, что-нибудь ужасное? Или вы боитесь, что я не в силах расплатиться? Подождите, я попробую угадать... Вы писали папе римскому и потихоньку от меня совали какие-нибудь образки ко мне в умывальник? Она рассердилась на его шутку и пригрозила уйти, если он будет продолжать: - Не смейтесь над религией. Это принесет вам несчастье. Потом, успокоившись и отогнав рукой дым, который, видимо, был неприятен Ругону, она смазала с особенным выражением: - Я ходила ко многим. Я приобретала для вас друзей. У нее было злое желание рассказать ему все. Ей хотелось, чтобы он узнал, каким образом она помогала ему добиться успеха. Этим признанием она смогла бы наконец удовлетворить свою давнюю, терпеливо скрываемую злобу. Если бы он настоял, она рассказала бы самые мелкие подробности. Эти прошлые воспоминания веселили ее, кружили ей голову, заставляли гореть ее лицо, озолоченное мягкою тенью. - Да, да, - повторила она. - То были люди вам очень враждебные, и мне приходилось их для вас завоевывать, милый. Ругон сильно побледнел. Он понял. - А! - только и сказал он. Он хотел уклониться от этой темы. Но она уверенно, в упор уставилась на него своими большими черными глазами и засмеялась грудным смехом. Он уступил и стал спрашивать: - Господин де Марси, да? Отгоняя дым за плечо, она утвердительно кивнула головой. - Кавалер Рускони? Она опять подтвердила: - Да. - Господин Лебо, господин де Сальнев, господин Гюйо-Лапланш? Она все время отвечала "да". Однако при имени де Плюгерна запротестовала. Нет, что касается этого человека, то нет. С торжествующим выражением лица, делая маленькие глотки, она допила рюмку шартреза. Ругон встал. Он прошел в конец комнаты, затем вернулся, остановился за ее спиной и сказал, дыша ей в самый затылок: - Почему же тогда не со мной? Она быстро повернулась, опасаясь, что он поцелует ее волосы: - С вами? К чему? Зачем же с вами? Какие глупости вы говорите! С вами у меня не было необходимости устраивать ваши дела. Он с яростью поглядел на нее, а она громко расхохоталась: - Вот простота! Даже пошутить нельзя: верит всему, что ему говорят! Милый, неужели вы считаете меня способной на такие делишки? И все ради ваших прекрасных глаз? Да ведь если бы я делала подобные гадости, то уж, наверное, не стала бы о них рассказывать. Нет, вы, право, смешной! Ругон на минуту опешил. В ее отрицаниях слышалась ирония, и он понял, что она дразнит его. Ее грудной, воркующий смех, ее горящие глаза, - все подтверждало ее признания, все говорило - да. Он протянул руки, чтобы обнять ее, но в эту минуту постучали в третий раз. - Ну и пусть! - пробормотала она. - Я не брошу папиросы. Вошел запыхавшийся курьер и, запинаясь, доложил, что его превосходительство министр юстиции желает видеть его превосходительство. Курьер все время искоса поглядывал на курящую даму. - Скажите, что я ушел! - закричал Ругон. - Меня нет ни для кого, слышите! Курьер вышел, пятясь и кланяясь. Ругон в бешенстве ударял кулаком по столам и стульям. Дышать не дают! Вчера к нему пристали даже в туалетной комнате, когда он брился. Клоринда решительно направилась к двери. - Постойте! - сказала она. - Нам больше не помешают. Она вынула ключ, вставила его изнутри и повернула два раза. - Вот! Теперь пусть стучатся. Вернувшись обратно, она остановилась у окна и стала скручивать третью папиросу. Он подумал, что она сдается, подошел к ней совсем близко и сказал, почти касаясь ртом ее шеи: - Клоринда! Она не шевельнулась, и он проговорил еще тише: - Клоринда, почему ты не хочешь? Обращение на "ты" ее ничуть не смутило. Она отрицательно покачала головой, но как-то неопределенно, будто желая его поощрить, подтолкнуть еще. Он не осмеливался коснуться ее и вдруг стал робок, ожидая позволения, словно школьник, растерявшийся при своей первой победе. Наконец он все-таки крепко ее поцеловал в затылок, у самых волос. Тогда она повернулась и, полная презрения, закричала: - Вы опять принялись за старое, мой милый? Я думала, что это уже прошло... Ну и чудак! Целует женщину, промешкав полтора года! Склонив голову, он бросился к ней, схватил ее руку и стал жадно целовать. Она не отнимала руки. Ничуть не сердясь, она продолжала посмеиваться. - Прошу об одном: не откусите мне пальцев... Этого от вас я не ожидала! Вы были такой примерный, когда я приходила на улицу Марбеф. А теперь опять сошли с ума, только потому, что я вам наговорила разных мерзостей, которых мне, слава богу, никогда не приходилось делать! Вот вы какой! Что до меня, я не могу пылать так долго. Все кануло в вечность. Вы меня не хотели, а теперь я не хочу вас. - Послушайте... Все, что вы пожелаете... - шептал он. - Я все сделаю, все отдам. Но она все твердила "нет", наказывая его за то, что в свое время он пренебрег ею. Теперь она наконец вкусила сладость мести. Она добивалась для него могущества, чтобы отвергнуть его и оскорбить тем сильней. - Никогда, никогда! - несколько раз повторила она. - Разве вы позабыли? Никогда! Тогда Ругон постыдно пал к ее ногам. Он обхватил руками платье и через шелк целовал ее колени. Это было не мягкое платье госпожи Бушар, а какая-то груда материи, раздражавшая своей толщиной и в то же время опьянявшая запахом. Пожав плечами, она предоставила ему свои юбки. Но он осмелел, его руки скользнули вниз, нащупывая ее ноги под краем оборок. - Осторожней! - спокойно сказала она. Но Ругон еще глубже запускал руки. Тогда она приставила к его лбу горящий кончик своей папиросы. Он откинулся с легким криком, хотел снова броситься к ней, но она скользнула к камину и, прислонившись к стене, схватила шнурок звонка. - Я позвоню, - заявила она. - Я скажу, что вы меня заперли! Он круто повернулся, сжал кулаками виски, сильная дрожь пробежала по его телу. Несколько мгновений он стоял неподвижно. Он боялся, что голова его лопнет. Ему надо было как-нибудь успокоиться. В ушах шумело, глаза застилало красным туманом. - Я скотина, - прошептал он. - Это глупо. Клоринда засмеялась с видом победительницы и отчитала его. Зря он презирает женщин; когда-нибудь он узнает, что бывают женщины, стоящие кое-чего. Потом она снова заговорила привычным тоном хорошей девочки: - Мы не поссоримся ведь, правда? Но только никогда не просите меня об этом. Я этого не хочу, мне это не нравится. Ругон, пристыженный, ходил по комнате. Клоринда сняла руку со звонка, снова подошла к столу, села и приготовила себе воды с сахаром. - Так вот, я получила вчера письмо от мужа, - сказала она спокойно. - Сегодня утром у меня было столько дел, что я, пожалуй, и не сдержала бы слова относительно завтрака, если бы не хотела показать вам это письмо. Вот, возьмите... Он напоминает вам о ваших обещаниях. Он взял письмо, прочел его на ходу и с выражением досады бросил на стол перед ней. - Ну? - сказала она. Ругон не сразу ответил. Сначала он потянулся, зевнул. - Он дурак, - кратко заявил он. Она ужасно оскорбилась. С некоторых пор она не позволяла выражать сомнений в способностях своего мужа. Руки ее дрожали от возмущения, она наклонила голову, сдерживая себя. Мало-помалу она освобождалась от своей ученической покорности. Она как будто уже набралась у Ругона силы и теперь сама становилась опасным противником. - Если показать это письмо, он человек конченный, - сказал министр, срывая на муже злобу, вызванную неподатливостью жены. - Ох, этого простофилю не так уж легко пристроить! - Вы преувеличиваете, мой милый, - возразила она, помолчав. - Когда-то вы пророчили ему прекрасное будущее. У него есть серьезные, основательные достоинства. К тому же подлинно умные люди не всегда идут дальше всех! Ругон продолжал ходить взад и вперед. Он пожал плечами. - В ваших интересах ввести его в кабинет. Вы сможете положиться на его дружескую поддержку. Если, как говорят, министр земледелия и торговли в самом деле уходит из-за расстроенного здоровья, то вот вам отличный случай. Это по его части, а итальянская поездка послужит для императора лишним доводом в его пользу... Вы знаете, император любит его. Они хорошо понимают друг друга, у них одинаковые взгляды. Одно ваше слово устроит все это дело. Ничего не ответив, Ругон еще раз прошелся по комнате. Затем, остановившись перед ней, сказал: - Впрочем, я не возражаю... Бывают люди и глупее его... Но я делаю это исключительно для вас. Мне хочется вас обезоружить. Н-да... вы не добрая. Вы ведь очень злопамятны? Он шутил. Она тоже засмеялась, повторив: - Да, да, очень злопамятна... Я все помню. Когда она уходила, он задержал ее в дверях. Они дважды пожали друг другу руки, не сказав больше ни слова. После ее ухода Ругон сразу отправился в свой кабинет. Просторная комната была пуста. Он присел к письменному столу и облокотился, тяжело дыша в тишине. Его глаза закрывались, им овладела сонливость. Минут десять он дремал. Внезапно он вздрогнул, потянулся и позвонил. Появился Мерль. - Господин префект Соммы еще тут? Попросите его. Вошел префект Соммы, бледный, улыбающийся, вытянувшись во весь свой маленький рост. Он учтиво приветствовал министра. Ругон молчал, слегка отяжелев от сна. Затем попросил префекта сесть. - Вот, господин префект, зачем я вас вызывал. Некоторые распоряжения приходится делать лично. Вам, конечно, известно, что революционная партия подняла голову. Мы были на вершок от ужасной катастрофы. Словом, страна требует спокойствия, хочет почувствовать над собой деятельную опеку правительства. Со своей стороны император требует примерных наказаний, поскольку его добротой до сих пор слишком злоупотребляли... Он говорил медленно, откинувшись на спинку глубокого кресла, поигрывая большой печатью с агатовой ручкой. Префект сопровождал каждую его фразу быстрым кивком головы. - Ваш департамент, - продолжал министр, - один из самых неблагополучных. Республиканская зараза... - Я прилагаю все усилия... - начал было префект. - Не перебивайте меня... Поэтому нужно, чтобы у вас наказания были особенно суровы. Я хотел повидать вас именно для того, чтобы договориться об этом вопросе. Мы провели одну работу и подготовили список... Порывшись в бумагах, он взял в руки папку и стал ее перелистывать. - Надо распределить по всей Франции некоторое количество арестов, которое мы считаем необходимым. Число их для каждого департамента соответствует силе удара, который следует там нанести. Хорошенько уясните себе наши цели. Вот вам, например, Верхняя Марна, где республиканцы в ничтожном меньшинстве, - там только три ареста. В Ламезе - наоборот, пятнадцать арестов... Что касается вашего департамента - Сомма, не так ли? Мы полагаем, что для Соммы... Он перебирал листки, прищурив свои толстые веки. Наконец он поднял голову и посмотрел чиновнику в лицо: - Господин префект, вы произведете двенадцать арестов. Маленький бледный человечек поклонился и повторил: - Двенадцать арестов; очень хорошо понял, ваше превосходительство. Но его все-таки смущала одна беспокойная мысль, как он ни старался скрыть ее. Когда, после краткой беседы, министр поднялся, отпуская его, он решился наконец спросить: - Ваше превосходительство может назвать мне этих лиц? - Да арестуйте кого хотите!.. Я не могу входить в подробности, я слишком занят. Уезжайте сегодня же и с завтрашнего дня принимайтесь за аресты... Ах, вот что я могу вам посоветовать: хватайте людей повиднее. У вас там есть, наверное, адвокаты, торговцы, аптекари, занимающиеся политикой. Упрячьте-ка этих господ. Впечатление будет сильнее. Префект беспокойно провел рукой по лбу. Он рылся у себя в памяти, припоминал адвокатов, торговцев, аптекарей и продолжал одобрительно кивать головой. Но, очевидно, Ругону не понравился его нерешительный вид. - Не скрою от вас, что в данный момент его величество очень недоволен административным персоналом. В префектурах скоро могут произойти перемены. Теперь, когда мы оказались в таких трудных обстоятельствах, нам нужны безусловно преданные люди. Это вышло вроде удара кнутом. - Ваше превосходительство может вполне на меня рассчитывать, - воскликнул префект. - Я уже наметил нужных лиц: в Перронне есть аптекарь, в Дулене - торговец сукном и бумажный фабрикант; за адвокатами дело не станет, адвокаты - это наше проклятие... Будьте покойны, ваше превосходительство, я наберу двенадцать человек... Я старый слуга Империи. Он поговорил еще о необходимости спасать страну и ушел, низко раскланявшись. Министр, покачиваясь всем своим грузным телом, с выражением сомнения посмотрел ему в спину - он не верил в таких плюгавых людей. Потом, не садясь, вычеркнул из списка красным карандашом Сомму. Почти две трети департаментов были уже вычеркнуты. В кабинете с зелеными пыльными занавесями было тихо и душно; стоял какой-то жирный запах, словно дородное тело Ругона наполняло им всю эту комнату. Он снова позвонил Мерлю и пришел в негодование от вида по-прежнему переполненной приемной. Он обнаружил там даже двух дам, стоявших у стола. - Я вам велел их выпроводить, - закричал он. - Я ухожу и никого не могу принять. - Но там редактор "Голоса нации", - пробормотал курьер. Ругон позабыл о нем. Он заложил руки за спину и приказал ввести редактора. Вошел человек лет сорока с туповатым лицом, отлично одетый. - А, вот и вы наконец! - грубо сказал министр. - Нельзя продолжать в таком духе, предупреждаю вас. Шагая по кабинету, Ругон осыпал печать бранью. Она разлагает, развращает, она вызывает всяческий беспорядок. По его мнению, журналисты хуже разбойников с большой дороги: от удара кинжалом можно излечиться, отравленные перья журналистов гораздо опасней. Раззадоривая себя хлесткими сравнениями, он совсем разбушевался, в его голосе звучали раскаты грома. Редактор стоял со смиренным и горестным видом, склоняя голову под этой грозой. Наконец он спросил: - Если бы ваше превосходительство соизволили объяснить... Я не вполне понимаю, почему... - Как почему? - заорал вне себя Ругон. Он бросился к столу, развернул газету и указал на столбцы, исчерченные красным карандашом. - Тут нет и десяти строк, годных для дела! В передовой статье вы чуть ли не берете под сомнение непогрешимость правительства в деле наказаний. В этой заметке на второй странице вы, по-видимому, намекаете на меня, говоря о наглости торжествующих выскочек. Хронику вы наполняете непристойными сообщениями и глупейшими выпадами против высших сословий. Перепуганный редактор, умоляюще сложив руки, пытался вставить хоть слово: - Ваше превосходительство, клянусь вам... Я в отчаянии, что вы, ваше превосходительство, хотя на миг могли допустить... чтобы я, при моем горячем восхищении вами, ваше превосходительство... Но Ругон его не слушал: - И хуже всего, сударь, что всем известны ваши связи с правительством. Как же другим газетам уважать нас, если нас не уважают те, кого мы оплачиваем? Сегодня мои друзья все утро твердили мне об этих мерзостях. Тут редактор завопил не хуже Ругона. Эти статьи не попались ему на глаза. Но он выставит за порог всех сотрудников. Если его превосходительству угодно, он каждое утро будет доставлять его превосходительству корректуру очередного номеpa. Но Ругон уже отвел душу и отказался: у него нет времени. Подталкивая редактора к двери, он вдруг снова спохватился: - Я и забыл. У вас там отвратительная повесть. Благовоспитанная женщина, обманывающая своего мужа, - это гнусный выпад против морали. Недопустимо, чтобы писали, будто женщина приличного круга может изменить своему мужу. - Повесть всем очень нравится, - пробормотал редактор, снова забеспокоившись. - Я ее читал, она мне показалась очень интересной... - А, вы ее читали... Хорошо! Но эта злополучная женщина испытывает под конец хотя бы угрызения совести? Ошеломленный редактор провел рукой по лбу, стараясь припомнить. - Угрызения совести? Нет, кажется, нет... Ругон открыл дверь и, закрывая ее за редактором, крикнул вслед: - Совершенно необходимо, чтобы у нее были угрызения совести!.. Потребуйте от автора, чтобы он заставил ее испытать угрызения совести!.. X  Ругон просил Дюпуаза и Кана избавить его от скучной официальной встречи у ньорских городских ворот. Он прибыл в воскресенье вечером, часов около семи, и отправился прямо в префектуру, рассчитывая отдохнуть до завтрашнего полудня; он очень устал. Но после обеда несколько человек все-таки явилось - весть о приезде министра, вероятно, облетела уже город. Открыли дверь в маленькую гостиную, смежную со столовой, и само собою получилось нечто вроде званого вечера. Стоя в простенке между окнами, Ругон с трудом подавлял зевки и старался любезно отвечать на приветствия прибывающих гостей. Депутат этого департамента - стряпчий, унаследовавший официальную кандидатуру Кана, - явился первым, перепуганный, в сюртуке и цветных панталонах. Он извинялся, объяснял, что только что возвратился пешком с одной из своих ферм, и, тем не менее, пожелал немедленно представиться его превосходительству. Потом явился толстый коротенький человечек церемонного и унылого вида, затянутый в узковатый фрак, и в белых перчатках. Это был старший помощник мэра. О приезде министра ему только что рассказала служанка. Он все повторял, что господин мэр будет в отчаянии: господин мэр ожидал его превосходительство завтра и сейчас находится в своем имении, в Варадах, в десяти километрах отсюда. За помощником мэра прибыло еще шестеро господ с большими ногами, с толстыми руками и широкими тупыми лицами; префект представил их в качестве уважаемых членов местного Статистического общества. Наконец пришел директор лицея с женой, прелестной блондинкой лет двадцати восьми, парижанкой, своими туалетами волновавшей весь Ньор. Она горько жаловалась Ругону на провинциальную жизнь. Тем временем все расспрашивали Кана, отобедавшего вместе с министром и префектом, о завтрашнем торжестве. Оно должно было произойти неподалеку от города, у так называемых "Мельниц", у входа в туннель, запроектированный для железной дороги Ньор - Анжер. Его превосходительство министр внутренних дел сам воспламенит шнур первой мины. Это было умилительно. Ругон разыгрывал простака. Он, мол, хотел почтить своим присутствием многотрудное предприятие старого друга. К тому же он считал себя как бы приемным сыном департамента Десевр, пославшего его когда-то в Законодательное собрание. На самом деле целью этой поездки, на которой Дюпуаза очень настаивал, было показаться во всем блеске своего могущества старым избирателям, чтобы таким образом упрочить среди них свою кандидатуру на случай, если ему когда-нибудь придется проходить в Законодательный корпус. Из окон маленькой гостиной был виден темный заснувший городок. Никто больше не приходил; о прибытии министра узнали слишком поздно. Тем сильнее торжествовали усердные чиновники, присутствовавшие сегодня. Они и не думали расходиться, будучи вне себя от радости, что прежде всех, в дружеском кругу, завладели министром. Помощник мэра твердил всех громче, жалостным тоном, хотя в словах его чувствовалось настоящее ликованье: - Боже мой! Как будет досадовать господин мэр! Да и господин председатель суда! Господин имперский прокурор! И все остальные! Однако часов около девяти в передней послышались такие внушительные шаги, словно там топал ногами целый город. Затем вошел слуга и сказал, что полицейский комиссар желает засвидетельствовать свое почтение его превосходительству. Явился Жилькен, великолепный Жилькен, во фраке и в перчатках соломенного цвета, в тонких ботинках. Дюпуаза пристроил его у себя в департаменте. Жилькен был вполне приличен, от старого у него осталось только развязное подергивание плечами да привычка никогда не расставаться со шляпой. Он держал свою шляпу у бедра, изгибался и принимал позы, высмотренные им на какой-то модной картинке. Жилькен отвесил Ругону низкий поклон и пробормотал с чрезвычайным смирением: - Осмелюсь напомнить о себе вашему превосходительству; я имел честь много раз встречать ваше превосходительство в Париже. Ругон улыбнулся, немного поговорил с ним, и Жилькен перешел в столовую, где был сервирован чай. Там он застал Кана, просматривавшего на углу стола список приглашенных на завтра. В маленькой гостиной заговорили о величии нынешнего царствования. Дюпуаза, стоя перед Ругоном, превозносил Империю, и оба они обменивались поклонами, как будто поздравляя друг друга с творением своих собственных рук. Жители Ньора в почтительном восхищении хлопали глазами. - Продувные парни! - бормотал Жилькен, наблюдая эту сцену через широко открытую дверь. Он подтолкнул локтем Кана и налил себе рому в чай. Его смешил Дюпуаза; худой, возбужденный, с белыми неровными зубами, с лицом болезненного ребенка, весь сияющий торжеством! Жилъкен называл его ловкачом. - Посмотрели бы вы, как он въезжал в департамент! - продолжал он, понизив голос. - Я был тогда вместе с ним. Он шел по улице и яростно топал ногами. Что хотите, а у него, верно, есть зуб на здешних жителей. С тех пор как он здесь префектом, он не перестает мстить им за свое детство. И тем буржуа, которые в былое время знали его жалким заморышем, не приходит в голову улыбаться, когда он проходит мимо, уверяю вас! Он крепкий префект и вполне подходит для дела. Ничуть не похож на Ланглада, которого мы здесь сменили! Тот был дамский любимчик; белокурый, как девушка. Фотографии полуголых дам находили у него даже в папках с делами. Жилькен вдруг замолчал. Ему показалось, что жена директора лицея смотрит на него из угла гостиной, не спуская глаз. Он перегнулся к собеседнику, желая показать красоту своего стана, и продолжал: - Вам рассказывали про встречу Дюпуаза с отцом? Ох, забавное было дело! Вы, верно, знаете, что старик был судебным курьером и скопил кучу денег, ссужая по мелочам под проценты. Он живет теперь бирюком в старом, почти развалившемся доме и в прихожей держит заряженные ружья. Ну, а наш Дюпуаза, которому тот раз сто предрекал виселицу, давно мечтал поразить старика своим величием. Этим, на добрую половину, объясняется его желание стать здешним префектом. Однажды утром Дюпуаза напяливает свой самый пышный мундир и под предлогом обхода стучится к отцу в дверь. Добрых четверть часа продолжались переговоры. Наконец старик отпирает. Маленький бледный старичок ошалело смотрит на расшитый мундир. И знаете, что он сказал, узнав, что его сын префект? - "Смотри, Леопольд! Не присылай ко мне теперь за налогами!" Старик не выказал ни радости, ни удивления. Когда Дюпуаза вернулся домой, он кусал себе губы, а лицо было бледнее полотна. Равнодушие отца привело его в бешенство. Такому человеку на шею не сядешь! Кан осторожно покачал головой. Он положил список приглашенных в карман и тоже стал пить чай, поглядывая, что делается в гостиной. - Ругон спит на ногах, - сказал он. - Этим дуракам давно пора отпустить его на покой. Ему надо быть покрепче для завтрашнего дня. - Я его давно не видел, - заметил Жилькен. - Он растолстел. И повторил, понизив голос: - Да, продувные ребята! Они что-то мудрили в связи с покушением. Я ведь их предупредил. Наутро - тарарах! А все-таки дело разыгралось как по нотам. Ругон уверяет, что был в полиции, но его не захотели будто бы слушать. В конце концов это его дело, болтать об этом нечего... Этот скот Дюпуаза расплатился со мною знатным угощением в кафе на бульварах. Вот был денек! Вечером мы, кажется, ходили в театр; плохо помню, - я проспал потом два дня. Кану определенно не понравилась откровенность Жилькена. Он вышел из столовой. Оставшись один, Жилькен окончательно уверился, что жена директора лицея на него смотрит. Он вернулся в гостиную и стал увиваться около нее; принес ей чаю, пирожных и булочек. Он, собственно говоря, был недурен собой и походил на плохо воспитанного человека из хорошего общества. Прекрасная блондинка мало-помалу смягчалась. Тем временем депутат доказывал необходимость постройки в Ньоре новой церкви; помощник мэра требовал сооружения моста, директор лицея говорил о перестройке здания школы, а шестеро членов Статистического общества, кивая головами, безмолвно соглашались с каждым. - Завтра подумаем, господа, - отвечал Ругон, глаза которого совсем слипались. - Я здесь для того, чтобы узнать ваши нужды и выполнить ваши пожелания. Пробило десять часов. Вошел слуга и сказал несколько слов префекту, который шепнул что-то на ухо министру. Тот поспешно вышел. В соседней комнате его ожидала госпожа Коррер. С ней была высокая тощая девушка с глупым лицом, усыпанным веснушками. - Как? Вы в Ньоре? - воскликнул Ругон. - Приехали только сегодня вечером, - сказала госпожа Коррер. - Мы остановились напротив, на площади Префектуры, в "Парижской гостинице". Она объяснила, что приехала из Кулонжа, где провела два дня. Прервав свою речь, она представила девушку: - Это Эрмини Билькок, пожелавшая сопровождать меня. Эрмини Билькок церемонно присела. Госпожа Коррер продолжала: - Я вам не говорила об этой поездке, потому что вы стали бы бранить меня, но я не могла удержаться, мне хотелось повидать брата. Узнав о вашем визите в Ньор, я выехала... Мы вас подстерегали, видели, как вы вошли в префектуру, но решили, что нам лучше явиться попозже. В маленьких городках люди такие злые! Ругон одобрительно кивнул. В самом деле, госпожа Коррер, толстая, нарумяненная, в желтом платье, была в провинции неудобным знакомством. - Вы уже видели брата? - спросил он. - Да, да, - вздохнула она, стиснув зубы. - Я его видела. Госпожа Мартино не посмела меня прогнать. Она взяла лопаточку и стала жечь на ней сахар... Бедный брат! Я знала, что он болен, но я все-таки пережила настоящее потрясение, когда увидела, как он исхудал. Он обещал не лишать меня наследства; это было бы противно его убеждениям. Завещание сделано, состояние будет поделено между мною и госпожой Мартино... Правда, Эрмини? - Состояние будет поделено, - подтвердила девушка. - Он так сказал, когда вы вошли, и повторил еще раз, когда вас выгонял. Ну, это-то верно. Я сама слышала. Ругон, выпроваживая обеих женщин, говорил: - Отлично, я очень рад! Вы теперь успокоитесь. Как-никак, семейные ссоры всегда в конце концов улаживаются... Ну, до свидания, я пойду спать. Но госпожа Коррер его не пускала. Она вытащила из кармана носовой платок и стала тереть глаза в приступе внезапного отчаяния: - Бедный Мартино!.. Он был так добр, так чистосердечно простил меня!.. Если бы вы знали, дорогой друг... Из-за него я прибежала к вам, хочу умолять вас... Голос ее прервался от слез, она рыдала. Ничего не поняв, Ругон с удивлением оглядывал обеих женщин. Девица Эрмини Билькок тоже плакала, но более сдержанно. Она была очень чувствительна, слезы госпожи Коррер заражали ее. Но все-таки она поторопилась пробормотать: - Господин Мартино замешан в политике. Тут госпожа Коррер заговорила очень гладко: - Вы помните, я вам однажды высказывала свои опасения. У меня было предчувствие... Мартино стал республиканцем. На последних выборах он совсем распоясался и вел остервенелую пропаганду в пользу кандидата оппозиции. Мне стали известны разные подробности, - я их не буду рассказывать. В конце концов это должно было плохо кончиться. По приезде в Кулонж в трактире "Золотого льва", где мы остановились, я расспрашивала прислугу, и мне многое рассказали... Мартино наделал всяких глупостей. Никто не удивится, если его арестуют. Все ждут, что не сегодня-завтра его заберут жандармы... Вы представляете, какое это для меня горе. Тут я вспомнила о вас, мой другРыдания снова заглушили ее голос. Ругон пытался ее успокоить. Он поговорит об этом с Дюпуаза. Он остановит судебное преследование, если оно начато. У него даже вырвалось: - Это все в моей власти, можете спать спокойно. Госпожа Коррер, качая головой, вертела в руках платок. Глаза ее высохли. Потом она продолжила вполголоса: - Нет, нет, вы не знаете, это гораздо серьезнее, чем вы думаете... Каждое воскресенье он провожает госпожу Мартино к обедне, а сам остается у дверей, словно желая показать, что ноги его никогда не будет в церкви. Это срам на весь город. Он часто ходит в гости к одному бывшему адвокату, замешанному в событиях сорок восьмого года. Люди слышали, как он с ним часами говорил о всяких ужасных вещах. Часто замечали, что к нему в сад пробираются по ночам какие-то подозрительные личности, очевидно, за распоряжениями. При каждой из этих подробностей Ругон пожимал плечами, но девица Эрмини Билькок вдруг прибавила, словно раздраженная его снисходительностью: - А письма с красными печатями, которые он получает из разных стран! Об этом нам рассказал почтальон. Он не хотел говорить, даже побледнел весь. Нам пришлось дать ему двадцать су. А последняя поездка Мартино с месяц тому назад! Он отсутствовал целую неделю, и никто в местечке и по сей день не может дознаться, куда он ездил. Хозяйка "Золотого льва" уверяла нас, что он не брал с собой никаких вещей. - Эрмини, я вас прошу! - сказала госпожа Коррер с встревоженным видом. - Дела Мартино и так неважны. Нам ли еще свидетельствовать против него? Теперь Ругон слушал, внимательно разглядывая обеих женщин. Лицо его становилось все строже. - Если Мартино замешан так сильно... - проговорил он. Ему показалось, что мутные глаза госпожи Коррер загорелись. Он продолжал: - Я сделаю все, что могу, но ничего не обещаю. - Ах, он погиб, совершенно погиб! - воскликнула госпожа Коррер. - Я это чувствую, понимаете ли? Мы не хотим ничего говорить. Если бы мы рассказали вам все... Она остановилась, закусив зубами платок. - Я ведь не видела его двадцать лет! И вот привелось встретиться, чтобы расстаться навсегда! Он был очень добр, очень добр ко мне! Эрмини слегка пожала плечами. Она знаками показывала Ругону, что приходится, конечно, сочувствовать отчаянию сестры, но что старый нотариус - первейший злодей. - На вашем месте, - заявила она, - я бы все рассказала. Это было бы лучше. Тут госпожа Коррар, решив сделать над собою усилие, зашептала: - Вы помните, как везде пели Те Deum по случаю чудесного спасения императора около Оперы. Так вот, в тот день, когда исполняли Те Deum в Кулонже, один сосед спросил Мартвно, пойдет ли он в церковь. И этот несчастный ответил: "В церковь? Это зачем еще? Чихал я на вашего императора!" - "Чихал я на вашего императора!" - повторила девица Эрмини Билькок с горестным видом. - Теперь вы понимаете мои опасения, - продолжала бывшая хозяйка гостиницы. - Повторяю вам, никто в городе не удивится, если его арестуют. При этих словах она пристально взглянула на Ругона. Тот помолчал. Он как бы в последний раз вопрошал это толстое, дряблое лицо, на котором моргали светлые глаза с редкими белыми ресницами. Его взгляд на миг задержался на ее жирной белой шее. Затем он развел руками и воскликнул: - Я ничего не могу сделать, уверяю вас. Это не в моей власти. И он объяснил, что затрудняется взять на себя подобного рода ответственность. Если правосудие решило вмешаться, дело должно идти своим чередом. Он предпочел бы даже не быть знакомым с госпожой Коррер, потому что его дружеские чувства к ней могут связать ему руки; он дал клятву никогда не браться за такие услуги для своих друзей. Одним словом, он наведет справки. Ругон даже старался ее утешить, точно ее брата уже сейчас высылали куда-нибудь в колонию. Она низко нагнула голову, изредка всхлипывая, отчего каждый раз вздрагивал громадный узел белокурых волос, отягощавший ее затылок. Однако она все-таки успокоилась. Прощаясь, она подтолкнула вперед Эрмини и сказала: - Девица Эрмини Билькок... Я, кажется, ее уже представила вам; простите, у меня голова идет кругом. Это девушка, для которой мы собрали приданое. Офицер, ее соблазнивший, до сих пор на ней не женится из-за каких-то бесконечных формальностей. Поблагодарите его превосходительство, моя милая. Рослая девица поблагодарила министра и покраснела, как невинная простушка, перед которой обмолвились крепким словом. Госпожа Коррер пропустила ее вперед; затем, сильно пожав руку Ругана и заглядывая ему в лицо, прибавила: