ции Франции в вопросе о судьбе Рима, все еще остававшегося под властью папы, тогда как вся остальная Италия уже была к началу 1861 года воссоединена. Благосклонное отношение Наполеона III к туринскому правительству, притязавшему на папские владения, вызвало разногласия между императором и реакционными клерикальными кругами. Однако Наполеон III вел в римском вопросе сложную двойную игру. В конечном итоге Рим оставался под властью папы именно благодаря охране ее французскими войсками вплоть до падения империи в 1870 году.}. И доктор Жюйера - по убеждению атеист и революционер - находил, что Рим следует отдать итальянскому королю. Напротив того, аббат Модюи, деятель ультрамонтанской партии {Ультрамонтанство - направление в католицизме, боровшееся за светскую власть папы и неограниченное влияние Ватикана на всю общественную жизнь католических государств Европы.}, грозил самыми мрачными катастрофами в случае, если Франция не выразит готовности пролить свою кровь до последней капли за светскую власть пап. - А нельзя ли найти приемлемый для обеих сторон modus vivendi {Буквально "образ жизни" (лат.). Выражение употребляется в значении "определенные условия сосуществования".}? - подойдя, заметил Леон Жоссеран. Он в это время состоял секретарем одного знаменитого адвоката - депутата левой. Не рассчитывая ни на какую поддержку со стороны родителей, чье убогое прозябание буквально бесило его, он в продолжение двух лет шатался по тротуарам Латинского квартала и занимался самой ярой демагогией. Но с тех пор, как его стали принимать у Дамбревилей, где ему представилась возможность отчасти утолить свою жажду успеха, он несколько поостыл и превратился в умеренного республиканца. - Тут и речи не может быть о каком-либо соглашении! - заявил священник. - Церковь не пойдет ни на какие уступки. - Тогда она исчезнет! - воскликнул доктор. Несмотря на то, что они были тесно связаны друг с другом, постоянно встречаясь у изголовья умирающих прихожан церкви святого Роха, они всегда оказывались непримиримыми противниками - худой и нервный доктор и жирный обходительный викарий. Последний сохранял вежливую улыбку даже тогда, когда высказывал самые резкие суждения, проявляя себя светским человеком, терпимо относящимся к людским слабостям, но в то же время и убежденным католиком, который умеет быть твердым в том, что касается догматов. - Чтобы церковь исчезла, да полно вам! - со свирепым видом произнес Кампардон, желая подслужиться к священнику, от которого ожидал заказов. Впрочем, того же мнения придерживались все собравшиеся здесь мужчины: церковь ни в коем случае не может исчезнуть. Теофиль Вабр, которого трясла лихорадка, развивал, кашляя и отплевываясь, свои мечты о достижении всеобщего счастья путем установления республики на гуманных началах. Только он один высказывал мнение, что церкви придется видоизмениться. - Империя сама себя губит, - как всегда, мягко произнес священник. - Мы это увидим в будущем году во время выборов. - О! Что касается империи, то, ради бога, избавьте нас от нее! - отрезал доктор. - Это было бы огромной услугой. При этих словах Дюверье, с глубокомысленным видом прислушивавшийся к разговору, покачал головой. Он происходил из орлеанистской семьи {То есть из семьи, поддерживавшей младшую ветвь бурбонской династии - Орлеанов, возведенных на французский престол в 1830 году в лице Луи-Филиппа, который был низложен февральской революцией 1848 года. В эпоху империи орлеанисты были бессильной группой. Значительное число их перешло к прямой поддержке Наполеона III.} но, будучи обязан всем своим благополучием империи, счел нужным встать на ее защиту. - Мое мнение, - произнес он, наконец, строгим тоном, - что не следует колебать общественных устоев, иначе все пойдет прахом! Все катастрофы роковым образом обрушиваются на наши же собственные головы. - Совершенно верно! - подхватил Жоссеран, который не имел никакого определенного мнения, но помнил наставления своей жены. Тут все заговорили сразу. Империя не нравилась никому. Доктор Жюйера осуждал мексиканскую экспедицию {Мексиканская экспедиция - военно-колониальная авантюра Наполеона III, начавшаяся в конце 1861 года.}. Аббат Модюи порицал признание итальянского королевства. Однако Теофиль Вабр и даже Леон не на шутку всполошились, когда Дюверье стал им угрожать повторением 93-го года. Кому нужны эти вечные революции? Разве свобода не завоевана уже? И ненависть к новым идеям, страх перед народом, который потребует своей доли, умеряли либерализм этих сытых буржуа. Но как бы то ни было, все они в один голос заявили, что будут голосовать против императора, ибо надо как следует его проучить {В кругах торгово-промышленной буржуазии проявлялось некоторое недовольство Наполеоном III, вызванное его фритредерской политикой (то есть политикой свободной, беспошлинной торговли), открывавшей широкий доступ на французский рынок иностранным товарам.}. - Ах, как они мне надоели! - сказал Трюбло, который с минуту прислушивался к разговору, стараясь понять, о чем идет спор. Октав уговорил его вернуться к дамам. Между тем в оконной нише Берта кружила голову Огюсту своим смехом. Этот высокого роста анемичный мужчина забыл свой обычный страх перед женщинами и стоял весь красный, подчиняясь заигрыванию красивой девушки, жарко дышавшей ему в лицо. Г-жа Жоссеран, по-видимому, нашла, что дело чересчур затягивается, и пристально посмотрела на Ортанс, которая тут же послушно отправилась на помощь сестре. - Вы, надеюсь, чувствуете себя лучше, сударыня? - робко осведомился Октав у Валери. - О, благодарю вас, совсем хорошо, - преспокойно ответила она, словно позабыв, что между ними произошло. Г-жа Жюзер заговорила с Октавом о куске старинного кружева, по поводу которого она хотела с ним посоветоваться. И ему пришлось обещать, что на следующий же день он на минутку забежит к ней. Но, увидав вошедшего в гостиную аббата Модюи, она подозвала его и с восторженным видом усадила рядом с собой. Дамы опять разговорились: беседа перешла на прислугу. - Что ни говорите, - продолжала г-жа Дюверье, - а я довольна своей Клеманс. Она девушка в высшей степени опрятная, проворная. - А что ваш Ипполит? - полюбопытствовала г-жа Жоссеран. - Вы как будто собирались его рассчитать? Лакей Ипполит как раз в эту минуту разносил мороженое. Когда он отошел - высокий, представительный, с румянцем на лице, Клотильда, несколько замявшись, ответила: - Мы его оставляем. Так неприятно менять... Знаете, прислуга в конце концов привыкает друг к другу, а я ведь очень дорожу Клеманс. Г-жа Жоссеран, почувствовав, что затронула щекотливый вопрос, поторопилась с ней согласиться. Надеялись, что со временем удастся повенчать лакея с горничной. И аббат Модюи, с которым супруги Дюверье как-то советовались по этому поводу, при словах Клотильды лишь легонько покачивал головой, как бы покрывая своим молчанием некую историю, которая была известна всему дому, но о которой предпочитали не упоминать. Дамы тем временем изливали друг перед другом душу. Валери в это самое утро прогнала свою прислугу - третью за одну неделю, Г-жа Жюзер только что взяла из детского приюта пятнадцатилетнюю девчонку, которую она надеялась вымуштровать. Что же касается г-жи Жоссеран, то она не переставая говорила про свою неряху и бездельницу Адель, рассказывая о ней невероятные вещи. И все эти дамы, разомлев от яркого света люстр и запаха цветов, захлебываясь, перебирали сплетни лакейской, перелистывали замусоленные расходные книжки и проявляли живейший интерес, когда речь заходила о грубой выходке какого-нибудь кучера или судомойки. - Видели вы Жюли? - с таинственным видом вдруг обратился Трюбло к Октаву. И в ответ на недоуменный взгляд последнего прибавил: - Она просто изумительна, друг мой! Сходите-ка взглянуть на нее! Сделайте вид, что вам нужно кое-куда, и отправляйтесь на кухню. Она просто изумительна!.. И он стал расхваливать кухарку Дюверье. Беседа дам перешла на другие темы. Г-жа Жоссеран с преувеличенным восхищением описывала весьма скромное именьице Дюверье вблизи Вильнев-Сен-Жорж, которое она как-то мельком видела из окна вагона, когда ездила в Фонтенбло. Клотильда, однако, не любила деревенской жизни и устраивалась так, чтобы проводить там возможно меньше времени. Теперь она ожидала каникул своего сына Гюстава, учившегося в одном из старших классов лицея Бонапарта. - Каролина права, что не желает иметь детей, - заметила она, обернувшись к г-же Эдуэн, которая сидела через два стула от нее. - Эти маленькие существа переворачивают вверх дном весь уклад нашей жизни. Г-жа Эдуэн уверяла, что, напротив, очень любит детей, но она слишком занята: муж ее в постоянных разъездах, и, таким образом, все их торговое предприятие лежит на ней. Октав, примостившись за ее стулом, украдкой поглядывал на мелкие завитки черных как смоль волос у нее на затылке, на снежную белизну ее низко декольтированной груди, терявшейся в волнах кружев. Она не на шутку взволновала его - такая спокойная, немногословная, с неизменной очаровательной улыбкой на устах. Никогда раньше, даже в бытность его в Марселе, ему не доводилось встречать подобную женщину. Положительно, надо не терять ее из виду, хотя бы на это пришлось потратить сколько угодно времени. - Дети так быстро портят женскую красоту! - склонившись к ее уху, промолвил он, почувствовав необходимость что-нибудь сказать ей, но не находя иных слов, кроме этих. Неторопливо вскинув на него свои огромные глаза, она ответила тем же естественным тоном, каким отдавала приказания в магазине: - О нет, господин Октав, я вовсе не из-за этого... Но, чтобы иметь детей, нужен досуг... Их разговор перебила г-жа Дюверье. Когда Кампардон представил ей Октава, она лишь легким кивком головы ответила на его поклон. Теперь же, не пытаясь скрыть овладевшего ею любопытства, она внимательно смотрела на него и прислушивалась к его словам. Услыхав его разговор со своей подругой, она не вытерпела и обратилась к нему: - Простите, сударь, какой у вас голос?.. Он не сразу понял ее вопрос, но, сообразив, ответил, что у него тенор. Клотильда пришла в восторг. Неужели тенор? Это просто чудесно!.. Ведь тенора нынче так редки! Она, например, для "Освящения кинжалов" {Сцена из четвертого акта оперы "Гугеноты" Джакомо Мейербера (1791-1864), написанной на тему о событиях, связанных с Варфоломеевской ночью.} - музыкального отрывка, который сейчас будет исполняться, - никак не могла найти среди своих знакомых более трех теноров, в то время как их требуется не меньше пяти. Клотильда оживилась, глаза у нее засверкали, и она готова была тут же проверить его голос под аккомпанемент фортепьяно. Октаву пришлось обещать, что он зайдет к ней как-нибудь вечерком. Трюбло, стоя позади него, с холодным злорадством подталкивал его локтем. - А! Попались! - прошептал он, когда Клотильда отошла в сторону. - А у меня, милый мой, она сначала нашла баритон, затем, убедившись, что дело не клеится, перевела меня в тенора. Но когда и тут ничего не вышло, она решила выпустить меня сегодня в качестве баса. Я пою монаха. Трюбло вынужден был оставить Октава - его как раз подозвала г-жа Дюверье: предстояло выступление хора. Это был гвоздь вечера. Началась суматоха. Человек пятнадцать мужчин, все любители, набранные из числа знакомых, бывавших в доме, с трудом пробивали себе дорогу среди дам, чтобы приблизиться к роялю. Они то и дело останавливались, извинялись, причем голоса их заглушались нестройным гулом разговоров. Духота усилилась, и веера заработали еще более энергично. Наконец г-жа Дюверье пересчитала участников хора; все оказались налицо. Она раздала им голосовые партии, переписанные ею самой. Кампардон пел партию Сен-Бри; молодому аудитору государственного совета было поручено несколько тактов роли Невера. Кроме того, в состав хора входило восемь сеньоров, четыре эшевена {Эшевен - в средние века - городской голова, старшина.}, три монаха, которых представляли адвокаты, чиновники и несколько рантье. Клотильда аккомпанировала и одновременно исполняла партию Валентины, сплошь состоящую из страстных возгласов, сопровождавшихся оглушительными аккордами. Дело в том, что она ни под каким видом не хотела допускать женщин в свой хор, в эту покорную ей толпу мужчин, которой управляла с апломбом и требовательностью заправского дирижера. Разговор между тем не прекращался; невыносимый шум доносился главным образом из маленькой гостиной, где беседа на политические темы приняла резкий характер. Клотильда, вынув из кармана ключ, несколько раз легонько постучала им по крышке фортепьяно. Пронесся шепот, голоса смолкли, и черные фраки двумя потоками устремились к дверям большой гостиной. Перед ними на миг мелькнуло покрытое красными пятнами, искаженное тревогой лицо Дюверье. Октав продолжал стоять за стулом г-жи Эдуэн, устремив глаза на ее грудь, смутно белевшую в волнах кружев. Едва только наступила тишина, как раздался чей-то смех. Октав поднял голову. Это смеялась Берта какой-то шутке Огюста. Она до такой степени взбудоражила вяло переливавшуюся по его жилам кровь, что он даже стал отпускать вольные словечки. Все взгляды устремились на них. Мамаши напустили на себя строгий вид, присутствовавшие в гостиной Вабры переглянулись между собой. - Шальная девчонка! - с напускной нежностью, но вместе с тем достаточно громко, чтобы ее услышали, прошептала г-жа Жоссеран. Ортанс, стоя рядом с сестрой, охотно и самоотверженно смеялась вместе с ней, незаметно подталкивая ее поближе к Огюсту. За их спиной врывавшийся в приоткрытое окно легкий ветерок колебал широкие портьеры из красного шелка. Но внезапно зазвучал чей-то замогильный голос, и все головы повернулись к роялю. Кампардон, с разметавшейся в лирическом экстазе бородой, округлив губы, пропел первую строку: Нас всех собрало здесь веленье королевы! Клотильда, пробежав пальцами вверх и вниз по клавиатуре и устремив глаза к потолку, с выражением ужаса на лице пропела: Я вся дрожу!.. Так начался концерт; все восемь адвокатов, чиновники и рантье уткнулись носом в нотные тетрадки и, подобно ученикам, которые запинаясь читают страничку греческого текста, клялись, что готовы постоять за Франции. Вступление это озадачило гостей, потому что низкий потолок заглушал голоса, и до слуха доходил только неясный шум, словно по улице, заставив дребезжать оконные стекла, прогромыхала телега, груженная булыжником. Однако, когда в мелодической фразе Сен-Бри "За святое дело!" прозвучал знакомый мотив, дамы пришли в себя и с понимающим видом одобрительно закивали головами. В зале становилось все душнее, сеньоры во всю глотку выкрикивали "Мы клятву все даем! За вами мы идем!", и каждый раз этот возглас гремел так, что, казалось, он вот-вот сразит всех собравшихся наповал. - Уж очень они громко поют! - прошептал Октав, наклонившись к уху г-жи Эдуэн. Но она даже не шевельнулась. Тогда Октав, которому наскучило слушать объяснение в любви Невера и Валентины, тем более что аудитор государственного совета пел фальшивым баритоном, стал обмениваться знаками с Трюбло. Но тот, в ожидании, когда в хор вступят монахи, движением бровей указал ему на оконную нишу, куда Берта окончательно загнала Огюста. Они там были одни, овеваемые проникавшим с улицы свежим ветерком, в то время как Ортанс, стоя впереди, заслоняла их, прильнув к портьере и как бы рассеянно перебирая ее подхват. Никто больше не обращал на них внимания. Даже г-жа Жоссеран и г-жа Дамбревиль, невольно обменявшись взглядом, стали смотреть в другую сторону. Тем временем Клотильда, увлеченная своей ролью, продолжала играть, отдавшись вдохновению; словно боясь пошевелиться, она вытягивала шею и обращалась к пюпитру с клятвой, предназначенной Неверу: Отныне кровь моя принадлежит тебе! Наконец вступил хор эшевенов в составе одного помощника прокурора, двух стряпчих и одного нотариуса. Квартет неистовствовал, фраза "За святое дело!" все время повторялась и, подхваченная половиной хора, звучала громче и громче. Кампардон все больше раскрывал и округлял рот и, грозно скандируя слоги, отдавал боевые приказы. Вдруг раздалось пение монахов. Трюбло гнусавил, извлекая из живота низкие басовые ноты. Октав, с любопытством следивший за пением Трюбло, крайне удивился, когда посмотрел на оконную нишу. Ортанс, сделав вид, будто она увлечена пением, как бы машинально опустила подхват, и широкая портьера красного шелка, ничем не сдерживаемая, совершенно скрыла Берту и Огюста, которые, облокотившись о подоконник, ничем не выдавали своего присутствия. Октав не стал больше смотреть на Трюбло, в этот миг как раз благословлявшего кинжалы: "Благословляю вас, священные кинжалы!" Что они такое делают за портьерой? Темп музыки убыстрялся, гудению монашеских голосов хор отвечал: "На смертный бой! На смертный бой!" Между тем парочка, не шевелясь, по-прежнему стояла за портьерой. Может быть, разморенные духотой, они просто смотрят на проезжающие фиакры? Но тут снова зазвучала музыкальная фраза Сен-Бри. Постепенно все участники хора подхватили ее. Выкрикиваемая ими во всю глотку с нарастающей силой, она закончилась грандиозным финальным взрывом. Всем, кто находился в этом чересчур тесном помещении, показалось, что пронесся ураган - пламя свечей заметалось, приглашенные побледнели, у них чуть не лопнули барабанные перепонки. Клотильда неистово колотила по клавишам рояля, взглядом увлекая за собой всех певцов. Пение стало звучать тише, перешло в шепот. "В полночный час! Не слышно нас!" Клотильда, несколько приглушив звук, воспроизвела мерный шаг удалявшегося патруля. И под эти замирающие звуки, когда гости после столь оглушительной трескотни уже почувствовали некоторое облегчение, вдруг раздался чей-то голос: - Вы мне делаете больно! Мгновенно все головы повернулись к окну. Г-жа Дамбревиль, желая быть полезной, поспешила раздвинуть портьеру, и перед глазами гостей предстали сконфуженный Огюст и покрасневшая до корней волос Берта, которые, по-прежнему прислонившись к подоконнику, продолжали стоять в оконной нише. - Что с тобой, моя радость?.. - встревоженно спросила г-жа Жоссеран. - Да ничего, мама. Господин Огюст задел мне руку, когда открывал окно. Я задыхалась от жары. И она еще больше покраснела. На лицах гостей появились ехидные улыбки, язвительные гримасы. Г-жа Дюверье, которая уже целый месяц всячески старалась отвлечь своего брата Огюста от Берты, сильно побледнела еще и потому, что это неприятное происшествие испортило все впечатление от ее хора. Однако после первого замешательства раздались аплодисменты; ее стали поздравлять с успехом, было отпущено несколько любезных комплиментов и по адресу мужчин. Как они пели! Можно себе представить, сколько она положила труда, чтобы добиться такой слаженности хора! Право, в театре и то не услышишь лучшего исполнения! Но все эти лестные замечания не в состоянии были заглушить пробегавший по залу шепот: молодая девушка слишком скомпрометирована, свадьба - теперь дело решенное. - Ну и влип! - сказал Трюбло Октаву. - Вот так болван! Как будто не мог просто ущипнуть ее, пока мы тут орали, как оглашенные! А я-то, грешным делом, думал, что он не упустит такого случая. Ведь в салонах, где поют, ничего не стоит ущипнуть даму. Если она и вскрикнет, наплевать, все равно никто не услышит. Между тем Берта, как ни в чем не бывало, уже опять смеялась. Ортанс смотрела на Огюста, напустив на себя свой обычный чопорный вид вышколенной девицы. Сквозь ликование обеих сестер проглядывало то, чему они выучились у своей маменьки, - откровенное презрение к мужчине. Гости - мужчины вперемежку с дамами - снова заполнили гостиную, голоса зазвучали громче. Жоссеран, огорченный и обеспокоенный происшествием с Бертой, подошел к жене. Ему было тяжело слушать, как та благодарила г-жу Дамбревиль за ее доброе отношение к их сыну Леону, который под ее влиянием заметно изменился к лучшему. Но его неприятное чувство еще более усилилось, когда жена заговорила о дочерях. Она притворялась, будто тихо беседует с г-жой Жюзер, тогда как на самом деле ее слова предназначались для стоявших рядом с ней Валери и Клотильды. - Ну, разумеется! От ее дяди как раз сегодня было письмо. В нем сказано, что Берта получит пятьдесят тысяч приданого. Это, конечно, не такие уж большие деньги, но зато верные и чистоганом! Подобная ложь возмутила Жоссерана. Не в силах сдержаться, он украдкой тронул жену за плечо. Но та бросила на него такой решительный взгляд, что он вынужден был опустить глаза. Однако тут же, когда к ней обратилась - и на этот раз уже с более любезной миной - г-жа Дюверье, она участливо спросила, как поживает ее отец. - О, папа, наверно, пошел спать, - ответила г-жа Дюверье, уже склонная примириться со случившимся. - Он ведь так много работает! Жоссеран подтвердил, что господин Вабр действительно отправился спать, желая проснуться утром со свежей головой. "Выдающийся ум, совершенно исключительные способности!" - бормотал он, мысленно спрашивая себя, откуда ему взять приданое и какими глазами он будет смотреть на людей в день подписания брачного контракта. В гостиной громко задвигали стульями. Дамы перешли в столовую, где был подан чай. Г-жа Жоссеран, окруженная своими дочерьми и семейством Вабров, с победоносным видом направилась к столу. Вскоре в маленькой гостиной, среди беспорядочно сдвинутой мебели, осталась только группа солидных мужчин. Кампардон завладел аббатом Модюи. Они заговорили о реставрации скульптурной группы Голгофы в церкви святого Роха. Архитектор изъявил полную готовность принять заказ, так как епархия Эвре не особенно обременяла его работой. Ему предстояла там только постройка кафедры, а также установка калорифера и новых плит на кухне у монсеньора, - работа, с которой отлично мог справиться его помощник. Аббат обещал окончательно решить это дело на ближайшем собрании церковноприходского совета. Переговорив между собой, они присоединились к одной из групп, где всячески расхваливали Дюверье за составленное, по его признанию, им самим заключение по одному судебному делу. Председатель суда, с которым он был в приятельских отношениях, поручал ему нетрудные выигрышные дела, таким образом помогая ему выдвинуться. - Читали вы этот роман? - спросил Леон, перелистывая лежавшую на столе новую книжку "Revue des deux Mondes" {"Ревю де Де Mонд" - буржуазно-либеральный литературно-политический журнал XIX века.}. - Он хорошо написан, но опять адюльтер!.. Это в конце концов в зубах навязло... Разговор перешел на нравственность. Существуют же на свете вполне порядочные женщины - высказался Кампардон. Все с ним согласились. Впрочем, архитектор полагал, что всегда можно наладить семейную жизнь, если только супруги идут на взаимные уступки. Теофиль Вабр, не вдаваясь в дальнейшие объяснения, коротко заметил, что это во всех случаях зависит от женщины. Всем захотелось узнать, что об этом думает доктор Жюйера, который с улыбкой слушал эти разглагольствования. Но он уклонился от ответа. С его точки зрения нравственность и здоровье неразрывно связаны между собой. Однако Дюверье после этих слов впал в задумчивость. - Право, - наконец проговорил он, - писатели всегда преувеличивают... Супружеская неверность - явление весьма редкое в порядочном обществе. Когда женщина происходит из хорошей семьи, у нее душа как цветок. Он проповедовал высокие чувства и так вдохновенно произносил слово "идеал", что глаза у него при этом увлажнялись. И когда аббат Модюи заговорил о необходимости религиозных верований у матери и супруги, он горячо его поддержал. Беседа, таким образом, опять свелась к религии и политике, подойдя к тому же самому пункту, на котором была прервана. Церковь незыблема, ибо она представляет собой основу семьи, равно как и естественную опору государства. - В качестве полиции, не отрицаю, - буркнул доктор. Дюверье, впрочем, не любил, чтобы у него в доме говорили о политике. Бросив взгляд в столовую, где Ортанс и Берта пичкали Огюста бутербродами, он строгим голосом произнес: - Одно, господа, бесспорно, и это решает все - религия придает брачным отношениям более нравственный характер. Тут как раз Трюбло, сидевший рядом с Октавом на диванчике, нагнувшись к нему, произнес: - Хотите, я устрою вам приглашение к одной даме, где можно весело провести время? И когда его собеседник полюбопытствовал, что это за дама, он, кивнув головой в сторону советника, ответил: - Его любовница! - Не может быть! - воскликнул ошеломленный Октав. Трюбло медленно опустил и поднял веки. Да, вот так оно и обстоит. Если человек имел несчастье жениться на непокладистой женщине, которой противны его болячки, и если к тому же она так барабанит на фортепьяно, что от этого дохнут все собаки в околотке, то ему ничего не остается, как пойти куролесить в другом месте. - Придадим браку более нравственный характер, - строго повторял Дюверье, сохраняя непреклонное выражение на своем усеянном красными пятнами лице, которое, как теперь было ясно Октаву, свидетельствовало о том, что кровь этого человека отравили тайные недуги. Из столовой стали звать мужчин закусывать. Аббат Модюи, на миг оставшись один в опустевшей гостиной, издали смотрел на толчею у стола, и на его жирном умном лице появилось сокрушенное выражение. Постоянно исповедуя всех этих барышень и дам и изучив плотскую сторону их существа не хуже, чем доктор Жюйера, он в конце концов стал заботиться лишь о сохранении внешних приличий, набрасывая, в качестве церемониймейстера, религиозный покров на эту растленную буржуазию и дрожа при мысли о неизбежности полного краха в тот момент, когда язва обнажится. Порой в душе этого искренне и горячо верующего священника рождался протест. Тем не менее, когда Берта принесла ему чашку чая, улыбка вновь заиграла на его лице, и он обменялся с молодой особой несколькими словами, как бы желая святостью своего сана смягчить разыгравшийся в оконной нише скандал. Он снова превратился в светского человека, требующего одной только внешней благопристойности от своих духовных дочерей, которые, ускользая из. - под его влияния, способны были своим поведением подорвать самую веру в бога. - Ну и дела! - тихо вырвалось у Октава, чье уважение к дому подверглось новому испытанию. Но заметив, что г-жа Эдуэн направляется в прихожую, он, желая ее опередить, пошел вслед за Трюбло, который тоже уходил. На предложение Октава проводить ее она ответила отказом, говоря, что еще нет двенадцати часов и ей совсем близко до дому. Вдруг из прикрепленного к ее корсажу букета выпала роза. Октав с чувством досады поднял цветок, сделав вид, будто хочет оставить его себе на память. Молодая женщина нахмурила свои красивые брови, но сразу, с обычной невозмутимостью, произнесла: - Отворите мне, пожалуйста, дверь, господин Октав... Благодарю вас... Когда она сошла вниз, Октав, почувствовав себя как-то неловко, стал искать Трюбло, но тот, как недавно у Жоссеранов, словно сквозь землю провалился. И на этот раз тоже он, по-видимому, улепетнул через коридор, ведущий на кухню. Октав, недовольный оборотом дела, отправился домой, унося с собою оброненную розу. Поднявшись наверх, он на площадке лестницы увидел Мари, которая, перегнувшись через перила, стояла на том же месте, где он, уходя, оставил ее. По-видимому, услышав его шаги, она выбежала ему навстречу и ждала, пока он поднимался по лестнице. - Жюль еще не приходил, - сказала она, когда он согласился войти к ней. - Хорошо ли вы провели время? Были ли там красивые туалеты? Но, не дождавшись его ответа, она вдруг увидела розу и, как ребенок, обрадовалась ей: - Он для меня, этот цветок? Вы вспомнили обо мне?.. Ах, какой вы милый, какой вы милый! Она сконфузилась, и глаза ее наполнились слезами. Октав, внезапно расчувствовавшись, нежно ее поцеловал. Около часа ночи семья Жоссеранов тоже вернулась домой. Адель в таких случаях оставляла на стуле свечу и спички. Не обменявшись ни единым словом, поднялись они по лестнице. Но едва только они вошли в столовую, которую недавно покинули в таком унынии, их вдруг обуяла безумная радость. И, схватившись за руки, они, словно дикари, исступленно запрыгали вокруг обеденного стола. Отец, и тот поддался общему настроению и закружился вместе с ними. Мать приплясывала, дочки взвизгивали, а по стенам комнаты, освещенной стоявшей посередине свечой, метались их огромные тени. - Наконец-то свершилось! - еле переводя дух, воскликнула г-жа Жоссеран и опустилась на стул. Но она сразу же вскочила и, в порыве материнской нежности подбежав к Берте, крепко расцеловала ее в обе щеки. - Я очень довольна тобой, очень довольна, моя дорогая. Ты меня вознаградила за все мои усилия. Бедная моя деточка! Значит, на этот раз вышло?.. Голос ее оборвался, и сердце, казалось, вот-вот выскочит из ее груди. И она, как была в своем ярко-оранжевом платье, грохнулась на стул, сраженная охватившим ее искренним и глубоким волнением, внезапно, в самый момент своего торжества, почувствовав полный упадок сил после яростной кампании, которую она вела в продолжение трех зим. Берте пришлось поклясться, что она хорошо себя чувствует, так как мать, найдя ее бледной, проявила чрезмерную заботливость и непременно хотела напоить ее липовым чаем. Когда девушка была уже в постели, г-жа Жоссеран, сняв башмаки, вошла к ней в комнату и, как в давно минувшие дни детства Берты, осторожно подоткнула ей одеяло. Тем временем Жоссеран уже успел лечь в постель и теперь поджидал жену. Она задула свечу и перешагнула через него, чтобы лечь к стене. У него на душе было нехорошо. Терзаемый беспокойством, он напряженно думал. Его совесть тяготило обещание приданого в пятьдесят тысяч франков. Наконец он решил вслух высказать жене свои тревоги. Зачем давать обещания, если ты не уверен, что сможешь их выполнить? Это нечестно! - Нечестно? - вскричала в темноте г-жа Жоссеран, снова обретя свой громовой голос. - Нечестно, милостивый государь, позволять своим дочерям оставаться старыми девами... Вы, наверно, только об этом и мечтали! Да у нас, черт побери, еще будет время обернуться, как следует обсудить и в конце концов даже убедить дядюшку... А потом да будет вам известно, милостивый государь, что в семье моих родителей все делалось по-честному!.. VI  На следующий день, по случаю воскресенья, Октав, пробудившись, целый час нежился в теплой постели. Он проснулся радостный, с той ясностью мысли, которая бывает у человека в первые минуты после пробуждения. Куда спешить? Он чувствовал себя неплохо в магазине "Дамское счастье", где понемногу освобождался от своих провинциальных замашек. Кроме того, у него в душе жила непоколебимая уверенность, что он в один прекрасный день добьется г-жя Эдуэн, которая устроит его судьбу. Но он отлично сознавал, что здесь требуется осторожность, длительное и умелое ухаживание, и одна мысль об этой перспективе приятно щекотала его чувственность. Когда он, строя в уме разные планы и назначая себе шесть месяцев сроку для достижения этой заветной цели, стал снова впадать в дремоту, мелькнувший перед ним образ Мари окончательно погасил его нетерпение. Такая женщина ему очень удобна. Достаточно в ту минуту, когда у него появляется желание, протянуть руку, и она к его услугам, и притом не стоит ему ни гроша. В ожидании той, другой, разумеется, нельзя и желать лучшего. В полудремотном состоянии, в котором он пребывал, эта доступность и удобство даже растрогали его. Мари, такая покладистая, показалась ему сейчас милой-премилой, он дал себе слово отныне быть с нею поласковее. - Черт возьми! Уже девять часов! - воскликнул он, разбуженный боем часов. - Все-таки пора вставать! Моросил мелкий дождик. Октав решил, что, пожалуй, проведет весь день дома. Он примет приглашение на обед к Питонам, которое он не раз отклонял, опасаясь встречи со стариками Вийом. Этим он доставит удовольствие Мари. Ему, может быть, даже удастся где-нибудь за дверью поцеловать ее. Так как она всегда просила принести ей что-нибудь почитать, он, в виде сюрприза, захватит для нее целую связку книг, которые со времени его приезда так и лежали в одном из его чемоданов на чердаке. Одевшись, он спустился к Гуру попросить у него ключ от чердака, куда жильцы дома складывали все ненужные громоздкие вещи. В это сырое утро на жарко натопленной лестнице было душно, и простенки под мрамор, высокие, зеркальные окна и двери красного дерева сплошь запотели. В подворотне, куда со двора врывался пронизывающий ветер, бедно одетая женщина, тетушка Перу, которую привратник нанимал на черную работу, платя ей по четыре су в час, мыла каменные плиты, обильно поливая их водой. - Эй, старуха! Смотри, чтобы все тут было вымыто как следует и не оставалось ни единого пятнышка! - кричал, стоя на пороге швейцарской, тепло укутанный Гур. Увидав Октава, он с истинно хозяйской грубостью стал разносить тетушку Перу, испытывая яростную потребность отыграться на ком-нибудь за свои прошлые унижения - обычное свойство бывших лакеев, когда они наконец-то могут заставить других прислуживать себе. - Бездельница она, никак не добиться от нее толку! Хотел бы я ее видеть у господина герцога!.. Да, там уж надо было ходить по струнке!.. Я ее вышвырну вон, а уж денежек зря платить не стану! Так только с ними и нужно поступать! Простите, господин Муре, чем могу служить? Когда Октав спросил ключ, привратник, не торопясь, стал объяснять, что, пожелай только он и его супруга, они зажили бы, как буржуа, в своем собственном домике в Мор ла Вильно г-жа Гур обожает Папиж, хотя у нее так распухли ноги, что она не может даже выйти на улицу. Теперь они ждут, пока их годовой доход достигнет кругленькой цифры. Однако каждый раз, когда у них возникает мысль, что им пора бы зажить на сколоченный по грошам капиталец, у них сжимается сердце, и они все откладывают свой переезд. - Я не потерплю, чтобы мне досаждали! - сказал он в заключение, выпрямляя свой стройный стан бравого мужчины. - Я ведь работаю не ради куска хлеба... Вам ключ от чердака, не так ли, господин Муре? Куда же мы, милая моя, задевали его, этот самый ключ от чердака? Г-жа Гур, удобно усевшись перед камином, пламя которого придавало этой большой светлой комнате веселый вид, пила из серебряной чашки свой утренний кофе с молоком. Она не помнила, где ключ. Возможно, валяется где-нибудь в комоде. И, продолжая мака'ть в кофе жареные гренки, она не отводила глаз от двери, ведущей на черную лестницу в противоположном конце двора, который в эту слякотную погоду выглядел еще более унылым и пустынным. - Смотри, вот она! - внезапно вскричала она, увидев выходившую из двери женщину. Гур тотчас же встал во весь рост перед швейцарской, загораживая проход. Женщина, видимо смутившись, замедлила шаг. - Мы с самого утра подкарауливаем ее, господин Муре, - вполголоса продолжал Гур. - Вчера мы заметили ее, когда она входила сюда. Она, изволите видеть, идет от столяра, который живет на самом верху... Это, слава богу, единственный рабочий у нас в доме... Поверьте, если бы хозяин послушался меня, он бы вовсе не сдавал этой каморки. Это, знаете, комнатенка для прислуги, не связанная с квартирами, которые мы сдаем. Право, из-за каких-нибудь ста тридцати франков в год не стоит терпеть у себя в доме всяких подонков. Он оборвал свою речь и грубым тоном обратился к женщине: - Откуда вы идете? - Сверху! Откуда же еще? - на ходу ответила она. Тут Гур раскричался. - Мы не желаем, чтобы в наш дом шлялись женщины! Слышите? Об этом уже говорили парню, который вас сюда водит!.. Если вы когда-нибудь еще явитесь сюда ночевать, то я сейчас же позову полицию. И мы тогда увидим, сможете ли вы и дальше разводить свинство в порядочном доме!.. - А ну вас! Вы мне надоели! Я у себя и могу приходить, когда мне вздумается! - возразила женщина. Она ушла, и вдогонку ей неслись негодующие выкрики Гура, грозившего, что он сходит за домохозяином. Виданное ли дело! Подобная тварь среди порядочных людей, которые не желают терпеть ничего мало-мальски нарушающего приличия! В общем, можно было подумать, что каморка, занимаемая рабочим, представляет собой какую-то клоаку, наблюдение за которой открывает вещи, оскорбляющие тонкие чувства привратника и тревожащие его сон по ночам. - А как же насчет ключа? - нерешительно напомнил Октав. Но привратник, взбешенный тем, что кто-то в присутствии жильца не посчитался с его авторитетом, обрушился на тетушку Перу, желая доказать, что он умеет приводить людей к повиновению. Да она никак издевается над ним? Опять она метлой забрызгала двери швейцарской!.. Мало того, что он платит ей из собственного кармана, чтобы только не пачкать себе рук, так ему еще постоянно приходится убирать за ней грязь! Будь он проклят, если когда-нибудь из жалости позовет ее работать! Пускай подыхает с голоду! Старуха, еле живая от непосильной работы, продолжала своими исхудалыми руками скрести пол, стараясь удержать слезы, - такой почтительный трепет внушал ей этот широкоплечий господин в ермолке и мягких туфлях. - Вспомнила, мой друг! - крикнула г-жа Гур, сидевшая в кресле, с которым не расставалась по целым дням, грея в нем свое жирное тело. - Это я сама запрятала ключ под сорочками, а то служанки как заберутся на чердак, так их оттуда не выгонишь. Передай его господину Муре. - Тоже приятный народец, нечего сказать, эти служанки! - пробормотал Гур. Сам долго служивший в лакеях, он ненавидел свою братию. - Вот вам ключ, сударь, только прошу вас мне его вернуть. В нашем доме нельзя оставить ни одного уголка открытым, чтобы горничные тотчас не стали там безобразничать. Октав, чтобы миновать мокрый двор, снова поднялся по парадной лестнице. Только на пятом этаже он выбрался на черный ход, пройдя через соединявшую обе лестницы и находившуюся возле его комнаты дверь. Наверху длинный коридор, окрашенный в светло-желтую краску с более темным бордюром цвета охры, дважды поворачивал под прямым углом. Вдоль него тянулся правильный однообразный ряд светло-желтых, как в больнице, дверей, которые вели в комнаты для прислуги. От покрытой оцинкованным железом крыши несло ледяным холодом. Все было голо, чисто и пахло затхлостью типичным запахом жилищ, где ютятся бедняки. Чердак, расположенный в самом конце правого флигеля, выходил во двор. Но Октав, который со дня своего приезда не заглядывал туда, вместо того чтобы пойти направо, свернул налево, и в полуотворенную дверь одной из каморок он увидел такую картину, что остановился как вкопанный. Там, стоя перед маленьким зеркальцем, какой-то господин без пиджака, в одном жилете, завязывал белый галстук. - Как! Это вы! - воскликнул Октав. Перед ним был Трюбло, который и сам в первую минуту как бы оцепенел. Обычно в это время дня сюда никто не заглядывал. Войдя в дверь, Октав внимательно посмотрел на Трюбло и обвел взглядом комнатку с узкой железной койкой и туалетным столиком, где в чашке с мыльной пеной плавал клок женских волос. Заметив висевший среди кухонных фартуков фрак, он не мог сдержать восклицания: - Э, да вы живете с кухаркой! - Нет, нет, что вы! - растерянно ответил Трюбло. Но, сразу почувствовав всю нелепость своей лжи, он рассмеялся, как всегда, беззастенчиво и самодовольно. - Ну и занятная же она, скажу я вам!.. Уверяю вас, милый мой, что в этом даже есть особый шик. Каждый раз, обедая вне дома, Трюбло незаметно ускользал из гостиной и отправлялся щипать кухарку, хлопочущую у своей плиты. Если какая-нибудь из служанок соглашалась дать ему свой ключ, он еще до полуночи уходил из гостей, забирался в ее комнату и там, сидя на сундучке, в черном фраке и белом галстуке, терпеливо поджидал ее прихода. А на следующий день, приблизительно около десяти часов утра, он, спустившись вниз по парадной лестнице, проходил мимо швейцарской с таким видом, будто возвращался после раннего визита к кому-нибудь из жильцов. Что же касается его отца, то последний был вполне удовлетворен, если сын более или менее аккуратно являлся к биржевому маклеру, у которого служил. Впрочем, как раз в эту пору молодой Трюбло от двенадцати до трех часов пополудни проводил на бирже. По воскресеньям ему иной раз случалось, зарывшись носом в подушку и забыв обо всем на свете, проваляться целый день в постели какой-нибудь горничной, и он чувствовал себя вполне счастливым. - И это вы, будущий богач! - с брезгливой гримасой произнес Октав. - Милый мой, - наставительно возразил Трюбло, - не говорите о том, чего вы не знаете. И он принялся расхваливать Жюли, статную сорокалетнюю бургундку; правда, у нее лицо изрыто оспой, но зато роскошное тело. Если раздеть поголовно всех дам, живущих в этом доме, то они, по сравнению с ней, тощие, как палки, и ей даже в подметки не годятся. Да и вообще она женщина что надо! И в доказательство он стал раскрывать ящики комода, показал шляпу, разные побрякушки, сорочки с кружевами, по всей вероятности украденные у г-жи Дюверье. Оглядевшись кругом, Октав действительно убедился, что комната убрана с некоторым кокетством - на комоде виднелись коробочки из золоченого картона; платья, висевшие на стене, были прикрыты ситцевой занавеской, - короче говоря, налицо были все ухищрения кухарки, разыгрывавшей из себя даму. - Уж тут, как видите, стыдиться нечего... Если бы все служанки были как она... В эту минуту на черной лестнице послышался шум. Это была Адель, которая поднялась наверх, чтобы вымыть себе уши, так как г-жа Жоссеран, рассердившись, строго-настрого запретила ей прикасаться к мясу, пока она как следует не вымоет уши мылом. Трюбло выглянул в коридор и узнал ее. - Сейчас же закройте двери! - с беспокойством в голосе произнес он. - И потише, пожалуйста! Он насторожился, прислушиваясь к шагам Аделя, тяжело отдававшимся в коридоре. - Значит, вы живете и с ней? - изумленно спросил Октав, догадываясь по внезапно побледневшему лицу Трюбло, что тот боится скандала. На этот раз, однако, Трюбло смалодушничал. - Да нет же, как можно! С этой грязной мочалкой!.. За кого вы меня принимаете, милый мой? Усевшись на край кровати, он, в ожидании, пока сможет окончательно привести себя в порядок, умолял Октява ничем не выдавать своего присутствия. И так они оба сидели, не шевелясь, пока неряшливая Адель отмывала себе уши, на что потребовалось добрых десять минут. Они прислушивались к яростному плеску воды в тазу. - А ведь между этой комнатой и комнатой Адели есть еще одна, - шепотом объяснил Трюбло Октаву. - В ней живет рабочий, который вечно отравляет воздух в .коридоре своими похлебками с луком... Сегодня утром меня просто затошнило от его варева... Теперь, видите ли, во всех домах помещения для служанок отделяются тонкими, как папиросная бумага, переборками... Не понимаю домовладельцев! По-моему, это даже и с точки зрения нравственности никуда не годится! Нельзя и пошевелиться в постели!.. До чего это неудобно!.. Как только Адель спустилась вниз, к Трюбло вновь вернулась его самоуверенность. Пригладив волосы помадой Жюли, он причесался ее гребенкой. Когда Октав упомянул о чердаке, он во что бы то ни стало захотел пойти туда вместе с ним, так как ему были отлично знакомы малейшие закоулки этого этажа. Проходя по коридору мимо людских, он, как свой человек, называл имена всех служанок. В конце коридора, рядом с комнатой Адели, помещалась Лиза, горничная Кампардонов, - отчаянная девка, которая забавляется где-то на стороне! Дальше следовала комнатка их семидесятилетней кухарки Виктуар. Эта старая перечница была единственной из служанок, к которой он не приставал. Комнатку дальше занимала Франсуаза, только накануне поступившая к Валери. Возможно, что ее сундучок простоит всего какие-нибудь сутки под жалкой железной койкой, на которой служанки сменялись с такой быстротой, что приходилось осведомляться, здесь ли еще твоя девица, прежде чем забраться к ней под теплое одеяло. Дальше жила дружная пара - муж и жена, находившиеся в услужении жильцов третьего этажа, а за их комнаткой жил кучер этих самых жильцов - молодцеватый парень, о котором Трюбло говорил с завистью красивого породистого самца, подозревая, что тот не пропускает ни одной людской, втихомолку устраивая свои делишки. Дойдя до противоположного конца коридора, Трюбло указал на комнатку, занимаемую горничной г-жи Дюверье, Клеманс, к которой ее сосед, лакей Ипполит, является каждую ночь как бы на правах законного мужа. Дальше была дверь Луизы, пятнадцатилетней сиротки, взятой г-жой Жюзер на испытание. Если у этой девчонки чуткий сон, она здесь наслушается хороших вещей! - Прошу вас, милый мой, оставьте дверь чердака открытой! Сделайте это ради меня... - сказал он Октаву после того, как помог ему достать книги из чемодана. - Понимаете, когда чердак открыт, всегда можно спрятаться там и спокойно выжидать. Октав, не побоявшись обмануть доверие Гура, вернулся в комнату Жюли вместе с Трюбло, который забыл там пальто. Тут Трюбло хватился своих перчаток и долго не мог их найти: он рылся в платьях, перетряхивал одеяла, поднимая такую пыль и распространяя по комнате такой неприятный запах белья сомнительной чистоты, что его приятель, не выдержав, распахнул окошко, которое, как и окна всех кухонь в доме, выходило в узкий внутренний двор. Октав высунул голову и поглядел в глубь этого сырого колодца, откуда, словно из запущенной раковины, пахло жирными отбросами. Но внезапно раздавшийся голос заставил его поспешно отпрянуть назад. - Небольшой утренний обмен мнениями! - пояснил Трюбло, ползая на четвереньках под кроватью в поисках своих перчаток. - Стоит послушать! Говорила Лиза; перевесившись через подоконник, она обращалась к Жюли, тоже стоявшей у окна, но двумя этажами ниже. - Скажи, пожалуйста, на этот раз вроде как бы клюнуло, а? - Как будто, - подняв голову, ответила Жюли. - Уж чего она не проделала с ним! Только что брюки не стащила!.. Когда Ипполит вернулся из гостиной, его чуть не вырвало... - Что было бы, если б мы позволили себе хоть одну четверть всех этих гадостей!.. - сказала Лиза и на минуту отошла от окна, чтобы съесть принесенный Виктуар бульон. Они отлично ладили между собой, покрывая взаимные грешки - горничная потворствовала пристрастию кухарки к бутылочке, а кухарка помогала горничной незаметно уходить со двора, после чего та возвращалась полумертвая, с ввалившимися глазами. - Ах, дети мои! - показавшись рядом с Лизой у окна, воскликнула Виктуар. - Вы еще молоденькие... А вот повидали бы вы с мое! У старого Кампардона была племянница, уж до чего воспитанная, а вот, представьте себе, обожала подглядывать за мужчинами в замочную скважину... - Недурно! - негодующим голосом порядочной женщины воскликнула Жюли. - Будь я на месте мамзели с пятого этажа, я бы надавала оплеух этому Огюсту, посмей он только притронуться ко мне в гостиной! Хорош гусь!.. В ответ на эти слова из кухни г-жи Жюзер послышалось визгливое хихиканье. Лиза, чье окно находилось как раз напротив, пытливо вглядевшись в глубь кухни, увидела Луизу, пятнадцатилетнюю девчонку, из молодых да раннюю, которая с наслаждением прислушивалась к разговорам остальных служанок. - Она только и делает, что с утра до ночи за нами шпионит, эта пигалица, - возмутилась Лиза. - Не безобразие ли навязать нам на шею эту девчонку! Скоро и слова нельзя будет сказать!.. Она не успела закончить, так как внезапно с шумом распахнулось одно из окон, и все служанки обратились в бегство. Воцарилась глубокая тишина. Немного погодя они отважились снова выглянуть во двор. А? В чем дело? Что случилось? Им показалось, что г-жа Валери, а может быть и г-жа Жоссеран подслушивали их разговор. - Да ничего особенного, - вновь заговорила Лиза.- Они теперь полощутся в тазах и слишком заняты уходом за своей собственной шкурой, чтобы нам надоедать... Это единственная минута за целый день, когда хоть можно свободно вздохнуть!.. - А у вас-то что слышно? Все по-прежнему? - спросила Жюли, очищая морковку. - Да, все то же, - ответила Виктуар. - Пропащее дело! Ее прочно закупорило! Обе служанки злобно хихикнули. Слова эти, цинично раздевавшие одну из хозяек, подействовали на них словно щекотка. - А ваш архитектор, этот долговязый болван, он-то как устраивается? - Он, черт возьми, раскупоривает кузину! С появлением новой служанки Валери, Франсуазы, хохот усилился. Это она перепугала всех, открыв окно. Знакомство началось с обмена приветствиями. - Ах, это вы, мадемуазель? - Я самая, сударыни! - ответила она. - Все стараюсь как-нибудь устроиться, но здесь такая отвратительная кухня... Тут все наперебой принялись сообщать ей омерзительнейшие сведения. - Если вы уживетесь, то терпения у вас, видно, хоть отбавляй... У последней, что жила до вас, все руки были в царапинах из-за мальчишки, а сама хозяйка так помыкала ею, что мы не раз слыхали, как она плакала у себя на кухне. - Ну и что!.. Возьму да уйду, и только! - ответила Франсуаза. - Во всяком случае, большое спасибо, мадемуазель. - Где же она сама, ваша хозяйка? - с любопытством спросила Виктуар. - Ушла завтракать к одной знакомой даме. Лиза и Жюли, рискуя свернуть себе шею, переглянулись между собой. Они-то отлично знали ее, эту даму. Хорошенькие завтраки, плашмя и ноги кверху!.. Надо же быть такой наглой вруньей! Правда, они не жалели мужа, потому что так ему и надо, но просто совестно перед людьми, что женщина может дойти до такого... - Вот и наша грязнуля! - воскликнула Лиза, высунувшись наружу и увидев в окошке следующего этажа служанку Жоссеранов. И тут сразу из темной глубины двора, напоминавшего зловонную помойную яму, послышались выкрикиваемые во всю глотку отборные ругательства. Служанки, все как одна, задрав кверху головы, обрушились на неряшливую и неуклюжую Адель, которая была, для них своего рода козлом отпущения и на которой все в доме, кому было не лень, срывали свою злость. - Глядите! Она никак помылась! Сразу видно! - Если ты еще раз посмеешь выбрасывать рыбьи потроха во двор, то я поднимусь наверх и смажу тебя ими по роже! - Эй ты, ханжа несчастная! Иди жевать свои причастные облатки! Она держит их во рту, чтобы быть сытой ими всю неделю... Ошеломленная Адель, наполовину высунувшись из окна, наконец огрызнулась: - Отстаньте, говорю я, а не то я вас окачу водой! Но крики и издевательства только возрастали. - Ну и рохля! Служит у хозяев, которые держат ее впроголодь! По правде говоря, из-за этого мне на нее так тошно глядеть... Не будь она такая дурища, послала бы их ко всем чертям!.. На глазах у Адели выступили слезы. - У вас только одни глупости на уме! - с плачем выдавила она из себя. - А я-то чем виновата, что хожу голодная? Выкрики все усиливались. Началась перебранка между Лизой и новой служанкой Валери, Франсуазой, вздумавшей заступиться за Адель; но та, забыв нанесенные ей обиды, подчиняясь чувству солидарности, внезапно крикнула: - Тише, хозяйка идет! Мгновенно наступила мертвая тишина. Служанки поспешно юркнули в свои кухни. И из этого узкого, как кишка, темного провала больше не доносилось ничего, кроме смрада запущенной раковины, отвратительного зловония, как бы исходившего непосредственно от гнусностей, скрытых в недрах этих приличных семей и только что развороченных озлобленной прислугой. Двор служил своего рода сточной канавой, вбиравшей в себя всю грязь и мерзость дома в часы, когда обитатели его еще шлепали в утренних туфлях, а парадная, лестница, покоящаяся в неподвижном, нагретом калориферами воздухе, как бы кичилась торжественным безмолвием своих этажей. Октаву вспомнились выкрики в кухне Кампардонов, поразившие его слух в первое же утро, когда он только приехал сюда. - Милы, ничего не скажешь!.. - коротко произнес Октав. В свою очередь, высунувшись из окна, он посмотрел на стены, словно досадуя, что сразу не угадал за поддельным мрамором и сверкавшими позолотой лепными украшениями из папье-маше того, что за ними скрывалось. - Куда же она их, черт побери, засунула? - повторял Трюбло, который в поисках своих перчаток обшарил все, вплоть до ночного столика. Наконец он их нашел - они, помятые и еще тепленькие, лежали под одеялом. На прощание еще раз взглянув на себя в зеркало и спрятав ключ в условленном месте, в конце коридора, под старым буфетом, оставленным кем-то из жильцов, Трюбло в сопровождении Октава спустился во второй этаж! Проходя по парадной лестнице мимо квартиры Жоссеранов, он приосанился и до самого верха застегнул пальто, чтобы не было видно его фрака и белого галстука. - До свиданья, милейший! - нарочито громким голосом произнес он. - Я беспокоился и заехал к этим дамам справиться, как они себя чувствуют... Они превосходно спали. До свиданья! Октав с улыбкой смотрел, как тот спускается по лестнице. Ввиду того, что приближалось время завтрака, он решил, что вернет ключ от чердака позднее. За завтраком у Кампардонов он с особым интересом разглядывал Лизу, которая подавала на стол. Она, как всегда, была чистенькая и приветливая на вид, между тем как у него в ушах еще звучал ее охрипший от грубой брани голос. Октав, отлично изучивший женщин, сразу же раскусил эту плоскогрудую девицу. Г-жа Кампардон, однако, по-прежнему была от нее в восторге, удивляясь, что та ее не обкрадывает, что, к слову сказать, соответствовало истине, так как порочность горничной проявлялась в другом. Кроме того, к ней очень привязалась Анжель, и мать всецело доверяла ей свою дочь. В этот день Анжель как раз перед самым десертом куда-то исчезла. Из кухни доносился ее смех. Октав решился сделать замечание: - Вы, пожалуй, напрасно позволяете Анжели быть на такой короткой ноге с прислугой. - Ну, в этом нет большой беды, - со свойственным ей томным видом ответила г-жа Кампардон. - Виктуар жила в доме моего свекра, и при ней родился мой муж. А что касается Лизы, то я так в ней уверена... А потом, знаете, у меня от этой девчонки прямо голова трещит... Если бы она вечно вертелась около меня, я бы просто с ума сошла... Архитектор с важным видом жевал окурок сигары: - Я сам требую, чтобы Анжель ежедневно по два часа проводила на кухне... Я хочу сделать из нее хорошую хозяйку. Это ей полезно. Мы никуда не отпускаем ее от себя, милый мой, она всегда под нашим крылышком... Вот увидите, что это будет за прелесть, когда она вырастет... Октав не стал спорить. Временами Кампардон казался ему очень глупым человеком. Когда архитектор стал уговаривать его, чтобы он пошел в церковь святого Роха послушать известного проповедника, он отказался, решив целый день не выходить из дому. Предупредив г-жу Кампардон, что вечером он не явится к обеду, он было направился в свою комнату, но вдруг нащупал у себя в кармане ключ от чердака и предпочел тотчас же отнести его вниз. Однако, когда он очутился на площадке лестницы, его внимание было привлечено неожиданным зрелищем - дверь комнаты, которую снимало некое весьма важное лицо, чье имя не называлось, была отворена. И это было нечто из ряда вон выходящее, так как комната всегда была наглухо закрыта и объята могильной тишиной. Но удивление Октава возросло, когда он, заглянув туда, вместо ожидаемого письменного стола этого столь важного господина увидел край двуспальной кровати. И в тот же самый момент из комнаты вышла стройная дама, вся в черном, со спущенной на лицо густой вуалеткой. Дверь бесшумно захлопнулась за ней. Октав, сильно заинтригованный, спустился по лестнице следом за дамой, желая узнать, хорошенькая ли она. Но она пугливо-легкой походкой устремилась вперед, едва касаясь своими маленькими башмачками ковра и оставляя за собой лишь нежный аромат вербены. Когда Октав дошел до вестибюля, она уже успела выскользнуть из подъезда, и он увидал, как Гур, стоя в воротах, снял свою бархатную шапочку и отвесил ей низкий поклон. Вернув Гуру ключ, Октав попытался вызвать его на разговор. - У нее очень приличный вид, - заметил Октав. - Кто она такая? - Да так, одна дама... - ответил Гур, не пожелав прибавить ничего более. Зато, когда разговор коснулся господина из четвертого этажа, он проявил большую словоохотливость. - О, это человек из наилучшего общества! Он снял эту комнату, чтобы иметь возможность спокойно работать здесь одну ночь в неделю... - Ах, вот оно что! Он работает? - перебил его Октав. - Над чем же? - Он просил меня присматривать за его хозяйством, - продолжал Гур, притворившись, будто не расслышал вопроса. - А уж насчет платы, скажу я вам, дай бог всякому!.. Знаете, когда прислуживаешь кому-нибудь, то сразу чувствуешь, с кем имеешь дело... И уж что касается этого господина, то он из наипорядочнейших. Это видать по его белью... Тут Гуру пришлось посторониться, да и сам Октав на минуту зашел в швейцарскую, чтобы пропустить экипаж жильцов третьего этажа, направлявшихся на прогулку в Булонский лес. Лошади, которых кучер с трудом осаживал, сильно натянув вожжи, били копытами о землю. И когда поместительное закрытое ландо проезжало под воротами, за зеркальными стеклами его показались двое прелестных детишек; рядом с их улыбающимися личиками неясно мелькнули силуэты отца и матери. Гур отвесил вежливый, но холодный поклон. - Вот уж люди, которых, можно сказать, почти не слышно в доме, - заметил Октав. - У нас в доме все ведут себя спокойно, - сухо возразил привратник. - Всякий живет как ему нравится, вот и все... Есть люди, которые умеют жить, а есть такие, что не умеют. К жильцам третьего этажа в доме относились очень сурово, потому что они ни с кем из соседей не водили знакомства. Однако, судя по всему, это были люди состоятельные. Но глава семьи сочинял книги; Гуру это не внушало доверия, и он отзывался обо всей семье с презрительной гримасой. К тому же никто по-настоящему не знал, что они там у себя делают и почему у них такой вид, словно они ни в ком не нуждаются и вполне счастливы. Гуру это казалось чем-то неестественным. Когда Октав открывал дверь из вестибюля на улицу, вошла Валери. Она возвращалась домой. Октав вежливо посторонился, чтобы пропустить ее. - Вы, сударыня, надеюсь, чувствуете себя хорошо? - Да, сударь... Благодарю вас. Она запыхалась от ходьбы. И пока она поднималась по лестнице, Октав, глядя на ее покрытые грязью ботинки, вспомнил про завтраки плашмя и ногами кверху, о которых говорили служанки. Несомненно, она, не найдя фиакра, шла пешком. Влажный подол ее юбки издавал теплый, прелый запах. От усталости и какой-то общей расслабленности она была вынуждена то и дело хвататься рукой за перила. - Что за отвратительная погода! Не правда ли, сударыня? - Ужасная, сударь! И в то же время в воздухе чувствуется такая духота... Поднявшись во второй этаж, они распрощались. Мельком взглянув на нее, Октав заметил, что лицо у нее осунулось, веки набухли от бессонницы, а из-под небрежно надетой шляпы выбились растрепанные волосы. Продолжая подниматься по лестнице, он, уязвленный в своем самолюбии, со злобой думал о Валери. Если так, то почему не с ним? Ведь он же не глупее и не уродливее других. В четвертом этаже, проходя мимо двери г-жи Жюзер, он вспомнил про свое вчерашнее обещание. Эта скромная на вид женщина с серо-голубыми глазами возбудила его любопытство. Он позвонил. Ему открыла сама г-жа Жюзер. - Ах, господин Муре! Как это мило с вашей стороны! Заходите же! Квартира была очень уютна, но в ней ощущалась некоторая сдавленность и духота - везде ковры, портьеры, мягкая, как перина, мебель, - неподвижный и спертый воздух, как в обитой старинным атласом шкатулке, хранящей легкий запах ириса. В гостиной, где благодаря двойным шторам царил благоговейный полумрак ризницы, г-жа Жюзер усадила Октава на широкий, очень низкий диван. - Вот кружево, - сказала она, вновь появившись в гостиной с ящичком сандалового дерева, наполненным разными лоскутками. - Я собираюсь подарить его кое-кому и мне хочется знать, сколько оно приблизительно может стоить. Это был кусок старинного английского кружева прелестного рисунка. Рассмотрев его с видом знатока, Октав оценил его в триста франков. Они вместе перебирали кружево, и руки их соприкасались. Октав, не долго думая, наклонился и стал целовать ее крохотные, как у маленькой девочки, пальчики. - О, господин Октав! В мои-то годы! Вот еще что вздумали! - ничуть не сердясь, кокетливо прощебетала г-жа Жюзер. Ей было всего тридцать два года, но она называла себя старухой. Как обычно, она тут же намекнула на постигшее ее несчастье. Представляете себе, через десять дней после свадьбы этот жестокий человек в одно прекрасное утро ушел из дома и больше не вернулся. И никто до сих пор не знает причины! - Вы понимаете, - проговорила она, устремив глаза к небу, - что после такого потрясения для женщины все кончено... Не выпуская ее маленькой теплой ручки, которая как бы исчезла в его руке, Октав не переставая покрывал частыми поцелуями ее тонкие пальчики. Она опустила глаза, скользнув по его лицу затуманенным, неопределенным взглядом. - Какой вы еще ребенок! - материнским тоном сказала она. Услышав в этих словах поощрение себе, Октав попытался обнять ее за талию и увлечь на диван. Но г-жа Жюзер мягко отстранила его и со смехом выскользнула из его объятий, как бы принимая это за простую шутку. - Нет, нет, сударь, отойдите прочь и не прикасайтесь ко мне, если вы хотите, чтобы мы остались друзьями! - Значит, нет? - еле слышно проговорил Октав. - Что нет? Вы этим что хотите сказать?.. Ах, мою руку? Пожалуйста, сколько угодно!.. Он снова овладел ее рукой, но на этот раз он ее разогнул и стал целовать ладонь. А она, полузакрыв глаза и обращая эту вольность в своего рода шутку, раздвигала пальцы, подобно кошечке, выпускающей коготки, чтобы ее щекотали под лапками. Но выше кисти она ему целовать не дала. Для первого раза это была заветная черта, за которой начиналось дурное. - К нам идет господин кюре, - внезапно появившись, объявила Луиза, которая ходила по какому-то поручению. У сиротки Луизы было изжелта-бледное лицо и забитый вид подкидыша. Увидев незнакомого господина, который как бы ест из рук ее хозяйки, она разразилась идиотским смехом, но, почувствовав на себе строгий взгляд г-жи Жюзер, сразу же убежала. - Боюсь, мне не удастся добиться от нее никакого толку, - продолжала г-жа Жюзер. - Но все же надо попытаться наставить на путь истинный хотя бы одно из этих несчастных созданий! Вот что, господин Муре, извольте-ка пройти сюда... И пока Луиза впускала в гостиную священника, г-жа Жюзер провела Октава в столовую, приглашая его время от времени заходить к ней поболтать. Ей будет как-то веселее. Ведь так грустно всегда быть одной! К счастью, она хоть находит утешение в религии. Вечером, около пяти часов, Октав, сидя в ожидании обеда за столом у Пишонов, испытал приятное чувство отдыха. Его начинал смущать дом, в котором он поселился. Проникнувшись сперва уважением провинциала к внушительному виду богатой парадной лестницы, он теперь испытывал безграничное презрение ко всему, что, как он смутно догадывался, таилось за высокими дверьми красного дерева. Он вообще перестал что-либо понимать. Те самые буржуазные дамы, добродетель которых поначалу обдавала его холодом, теперь, как ему казалось, способны были уступить сразу, стоило только поманить пальцем. И если он встречал сопротивление со стороны какой-нибудь из них, то сейчас это его удивляло и вместе с тем бесило. Мари, увидев, что он кладет на буфет целую пачку книг, за которыми утром сходил на чердак, вся покраснела от радости. - Какой вы милый, господин Октав! - восклицала она. - О, благодарю вас, благодарю... И как хорошо, что вы пришли пораньше! Не выпьете ли вы стакан сахарной воды с коньяком? Это возбуждает аппетит. Чтобы доставить ей удовольствие, Октав согласился выпить коньяку. Все казалось ему приятным, не исключая Пишона и стариков Вийом, которые, усевшись вокруг стола, по обыкновению пережевывали одни и те же воскресные темы. Мари то и дело выбегала на кухню, где у нее жарился бараний рулет. Октав до того разошелся, что, как бы в шутку, вышел вслед за ней и у самой плиты поцеловал ее в шейку. Она, даже не вздрогнув и не издав никакого возгласа, повернулась к нему лицом и своими холодными, как всегда, губами прильнула к его рту. Свежесть поцелуя на этот раз показалась Октаву просто восхитительной. - Ну, как дела? Что представляет собой ваш новый министр? - вернувшись из кухни, обратился он к Пишону. При этих словах чиновник привскочил от изумления. Как! Значит, по министерству народного просвещения будет назначен новый министр? Он об этом даже не слышал. В канцеляриях никогда не занимаются подобными вопросами. - Какая несносная погода! - вдруг ни с того ни с сего заявил он. - То и дело пачкаешь себе брюки... Г-жа Вийом стала рассказывать о какой-то девушке из квартала Батиньоль, которая пошла по дурной дорожке. - Вы просто не поверите, сударь... - говорила она. - Она получила прекрасное воспитание, но ее так тяготила жизнь в родительском доме, что она дважды пыталась выброситься из окна... Право, не поймешь, что такое творится на свете! - Надо заделывать окна решетками, - невозмутимо заметил г-н Вийом. Обед прошел очень приятно. За освещенным небольшой лампой скромно накрытым столом текла и текла воскресная беседа. Пишон с тестем завели разговор о служащих министерства, без конца перебирая начальников и помощников начальников. Старик упорно толковал о тех, с кем он в свое время служил, тут же спохватываясь, что их давно уже нет на свете. Зять, со своей стороны, говорил исключительно о ныне здравствующих, причем происходила невероятная путаница имен. Впрочем, оба они, а с ними и г-жа Вийом, согласились, что толстяк Шавиньи, у которого такая уродливая жена, наплодил слишком много детей. При его ограниченных средствах - это просто безумие. Октав, отдыхая телом и душой, слушал их и удовлетворенно улыбался. Он давно не проводил такого приятного вечера. В конце концов он и сам стал с убежденным видом порицать Шавиньи. Ясный и спокойный взгляд Мари, нимало не смущенной тем, что он сидит рядом с ее мужем, ее несколько утомленный и безвольно покорный вид, с которым она одинаково заботливо угождала вкусу каждого из них, действовали на него успокаивающим образом. Ровно в десять часов вечера старики Вийом встали, из-за стола. Пишон надел шляпу. Каждое воскресенье он, из уважения к родителям своей жены, провожал их до омнибуса. Так уж было заведено с первого дня их свадьбы, и старики Вийом сочли бы себя оскорбленными, если бы зять не оказал им этого внимания. Все трое обычно доходили до улицы Ришелье, затем шли вверх по ней неторопливым шагом, внимательно следя глазами, не появляется ли батиньольский омнибус, который всегда приходил переполненным. Таким образом, нередко случалось, что Пишон вынужден был провожать их до самого Монмартра, - он ни в коем случае не позволил бы себе оставить родителей своей жены посреди улицы, не посадив их в омнибус. А так как шли они очень медленно, то проводы эти и, возвращение домой отнимали у него добрых два часа. На площадке лестницы все обменялись дружескими рукопожатиями. Вернувшись вместе с Мари в столовую, Октав спокойно заметил: - На улице дождь, Жюль вернется не раньше полуночи. Лилит, которую уложили пораньше, уже спала, и Октав тотчас же посадил Мари к себе на колени и стал из одной чашки с ней допивать остатки кофе, словно возбужденный скромным семейным празднеством супруг, который наконец-то спровадил гостей, и теперь, закрыв двери, может без помехи обнять и поцеловать свою жену. Теплота тесной столовой, где пахло ванилью от "снежков", склоняла к дремоте. Октав мелкими и частыми поцелуями покрывал шею молодой женщины, как вдруг в дверь кто-то постучался, Мари даже и не вздрогнула... Это пришел сын Жоссеранов, у которого в голове винтиков не хватало. Каждый раз, когда ему удавалось улизнуть из их квартиры, приходившейся как раз напротив Пишонов, он, привлеченный ласковым и кротким характером Мари, приходил к ней поболтать. Они отлично ладили, зачастую подолгу просиживая молча и лишь время от времени обмениваясь короткими бессвязными фразами. Октав, сильно раздосадованный, хранил молчание. - У них гости, - запинаясь, говорил Сатюрнен. - Мне-то наплевать, что они не сажают меня за стол... А я вот сломал замок и удрал. Так им и надо!.. - Надо вернуться домой, ведь о вас будут беспокоиться, - заметив нетерпение Октава, проговорила Мари. Но сумасшедший смеялся, - он был в восторге от своей проделки. Затем, как обычно, заплетающимся языком, он стал рассказывать, что делается у них дома. Казалось, он приходил сюда выкладывать все то, что застревало в его памяти. - Папа опять работал всю ночь... Мама дала Берте оплеуху... Скажите, когда выходят замуж, это больно?.. И так как Мари не отвечала ему, он, еще более оживившись, продолжал: - Не поеду я в деревню, вот и все!.. Пусть они ее только пальцем тронут, я их задушу. Ночью, когда все спят, это мне ничего не стоит!.. А ладошки-то у нее такие гладенькие, как шелковистая бумага! А вон та, вторая, знаете, просто гадина... И он опять начинал повторять то же самое, путался, и ему так и не удалось рассказать, зачем он сюда пришел. Мари, наконец, заставила его вернуться домой, причем он, казалось, даже и не заметил сидевшего в столовой Октава. А тот, опасаясь, что ему еще кто-нибудь помешает, захотел увести Мари к себе в комнату. Но она отказалась пойти с ним, и лицо ее внезапно залилось густым румянцем. Он же, не поняв ее стыдливости, все повторял, что они отлично услышат, когда Жюль будет подниматься по лестнице, и что у нее будет достаточно времени незаметно вернуться. Но когда он стал настойчиво увлекать ее за собой, она совсем рассердилась, возмущенная таким насилием. - Нет, только не в вашей комнате! Слышите! Ни за что! Это слишком гадко!.. Останемся здесь! И, быстро убежав, она скрылась в глубине своей квартиры. Октав, удивленный столь неожиданным отпором, продолжал стоять на площадке лестницы, как вдруг со двора донесся отчаянный шум - там шла перебранка. На этот раз все решительно складывалось против него, и потому самым правильным было бы пойти к себе и лечь спать. Однако громкие крики, да еще в столь позднюю пору, были таким небывалым явлением в доме, что Октав раскрыл окошко и стал слушать. - Я уже сказал, что не пропущу вас! - кричал внизу Гур. - Я послал сообщить хозяину... Он сейчас придет и выставит вас вон отсюда. - Что такое? Выставит вон? - отвечал грубый голос. - Разве я не плачу аккуратно за квартиру? Проходи, Амели! И если этот человек тебя хоть пальцем тронет, то у нас тут такая пойдет потеха!.. Это был столяр, живший на самом верху и теперь возвращавшийся к себе с женщиной, которую привратник еще утром грозился выгнать вон. Октав высунулся из окна, но в темном, как колодец, дворе видны были лишь огромные расплывчатые тени, которые рассекала полоса света от горевшего в вестибюле газового рожка. - Господин Вабр! Господин Вабр! - отчаянным голосом вопил привратник, оттесняемый столяром. - Идите же поскорее, а то она сейчас войдет! Г-жа Гур, забыв о своих больных ногах, сама отправилась за домохозяином, которого застала углубившимся в его серьезный труд. Старик Вабр спустился вниз. Октав слышал, как он яростно кричал: - Это скандал! Сущее безобразие! Никогда я не потерплю такого в своем доме!.. И, обратившись к рабочему, который в присутствии хозяина сначала как будто опешил, он продолжал: - Сию же минуту уберите отсюда эту женщину! Сию же минуту, вы слышите! Я не допущу, чтобы в мой дом водили женщин... - Да это же моя жена, - растерянно отвечал рабочий. - Она живет в прислугах, и раз в месяц, когда господа отпускают ее, она приходит ко мне... Ну и оказия! Вы еще, чего доброго, запретите мне спать с моей женой!.. При этих словах домовладелец и привратник окончательно вышли из себя. - Я отказываю вам от квартиры! - прерывающимся голосом кричал Вабр. - А пока что запрещаю вам вести себя в моем доме, как в каком-нибудь вертепе!.. Гур, вытолкайте-ка эту тварь прямо на панель!.. Напрасно вы думаете, что со мной можно выкидывать такие фокусы!.. Если человек женат, то об этом следовало предупредить! Замолчите и не смейте больше забываться передо мной!.. Столяр, добродушный парень, уже успевший, по-видимому, пропустить стаканчик, в конце концов расхохотался. - Однако интересно! Что ж, раз хозяин не разрешает, возвращайся, Амели, к своим господам... Ничего не поделаешь, придется отложить до другого раза... А ведь, право слово, это мы чтобы завести себе сыночка... А что вы отказываете мне от квартиры, так с превеликим удовольствием! Больно мне нужен ваш барак... Он, изволите видеть, не желает, чтобы к нему в дом водили женщин... А вот, небось, терпишь, что у тебя в каждом этаже живут расфуфыренные потаскухи, которые в своих квартирах ведут себя почище любой суки! Скоты этакие! Сытые рожи! Амели, не желая подвергать своего мужа еще большим неприятностям, покорно ушла, между тем как тот, видимо изрядный насмешник, продолжал беззлобно отпускать свои шуточки. Тем временем Гур, прикрывая отступление старика Вабра, позволял себе высказывать вслух замечания. - Ну и дрянь же это простонародье! Довольно было поселить у себя одного мастерового, чтобы напустить заразу на весь дом!.. Октав захлопнул окошко, но как раз в тот момент, когда он собирался вернуться к Мари, столкнулся с каким-то человеком, который, крадучись, быстро-быстро пробирался по коридору. - Как! Опять вы? - проговорил Октав, узнав Трюбло. Тот, на миг придя в замешательство, пытался объяснить, как он сюда попал. - Да, это я... Я обедал у Жоссеранов и сейчас иду... Октав возмутился: - Понятно! Вы живете с этой грязной мочалкой Аделью! А ведь вы поклялись, что ничего подобного! К Трюбло сразу вернулся его апломб, и он с восхищенным видом проговорил: - Уверяю вас, милый мой, что в этом даже есть шик!.. У нее такая кожа, что вам и во сне не снилось! Затем он принялся ругать столяра, из-за чьих грязных делишек с какой-то женщиной его, Трюбло, чуть не застали на черной лестнице. Ему пришлось поэтому выбираться через парадную. - Не забудьте, - поспешно убегая, бросил он Октаву, - что в следующий четверг я поведу вас знакомить с любовницей Дюверье. Мы там будем обедать. Дом снова обрел свою благоговейную сосредоточенность, погрузился в торжественное безмолвие, растекавшееся, казалось, из его высоконравственных семейных альковов. Октав застал Мари в спальне. Стоя у супружеской постели, она оправляла на ней подушки. А наверху, в комнате Адели, Трюбло, увидев, что единственный стул занят тазом и парой стоптанных башмаков, как был, во фраке и белом галстуке, уселся на край узкой койки и стал терпеливо ожидать. Услышав шаги Жюлй, он затаил дахание, ибо всей душой ненавидел женские сцены. Наконец появилась Адель. Она была чем-то недовольна и сразу накинулась на него. - Знаешь, ты тоже хорош!.. Мог бы не задаваться передо мной, когда я прислуживаю за столом!.. - С чего ты взяла, что я задаюсь перед тобой? - А то разве нет! Ты даже не смотришь на меня, когда просишь передать тебе хлеб, и никогда не скажешь "пожалуйста"... А сегодня вечером, когда я подавала на стол телятину, ты притворился, будто и не знаком со мной... Знаешь, мне это в конце концов надоело! Все в доме донимают меня разными глупостями, и если ты будешь заодно с ними, то у меня просто терпение лопнет... Она яростно стала сбрасывать с себя одежду. Затем, повалившись на заскрипевший под ней ветхий матрас, повернулась лицом к стене. Трюбло вынужден был просить у нее прошения. А в комнатке рядом мастеровой, все еще под хмельком, рассуждал сам с собой так громко, что его было слышно по всему коридору. - Гм... гм... Право смешно, что тебе не дают спать с твоей собственной женой... Ах ты, старый хрен! Не позволяешь, чтобы к тебе в дом водили женщин! А ну-ка пройдись теперь по своим квартирам да сунь-ка нос под одеяла и сам увидишь, чем там занимаются!.. VII  Чтобы заставить дядюшку Башелара дать Берте приданое, Жоссераны уже целые две недели почти каждый вечер приглашали его к себе, несмотря на то, что он безобразно вел себя за столом. Когда старику сообщили, что Берта выходит замуж, он только легонько потрепал племянницу по щечке, говоря: - Вот как! Ты выходишь замуж? Ну что ж, очень мило, моя деточка! Он оставался глух ко всем намекам и, как только при нем заходила речь о деньгах, умышленно изображал из себя придурковатого, выжившего из ума пьяницу и кутилу. У г-жи Жоссеран явилась мысль как-нибудь вечером пригласить одновременно с ним и Огюста - жениха Берты. Может быть, знакомство с молодым человеком заставит, наконец, дядюшку раскошелиться. Это был отчаянный шаг, так как родственники Башелара обычно избегали показывать его знакомым, боясь повредить себе во мнении общества. Впрочем, на этот раз он вел себя довольно прилично. Только на жилете его выделялось огромное пятно от ликера, которого он, наверно, хватил где-нибудь в кафе. Но когда его сестра после ухода Огюста спросила, понравился ли ему жених, он дипломатично ответил: - Приятный, очень приятный молодой человек! Однако пора было с этим покончить. Дело не могло больше ждать. Г-жа Жоссеран решила поставить вопрос ребром и выяснить положение. - Поскольку мы тут все свои люди, - приступила она, - давайте воспользуемся случаем. Выйдите отсюда, мои милочки, нам надо переговорить с вашим дядей. Ты, Берта, присмотри за Сатюрненом, чтобы он опять не сломал замка. Сатюрнен, с тех пор как в семье тайком от него занимались предстоящим замужеством Берты, с беспокойным видом бродил по комнатам, что-то подозревая. У него в голове рождались дьявольские замыслы, приводившие в трепет его родных. - Я получила все нужные сведения, - проговорила мать, оставшись наедине со своим мужем и братом. - Вот как обстоят дела Вабров. Она привела ряд цифр, сопровождая их пояснениями. Старик Вабр вывез из Версаля полмиллиона. Если постройка дома обошлась ему в триста тысяч франков, то у него должно было остаться еще двести тысяч, на которые за двенадцать лет наросли проценты. Помимо этого, дом ежегодно приносит двадцать две тысячи франков. И так как он живет у Дюверье, не тратя почти ничего, его состояние должно оцениваться приблизительно в пятьсот - шестьсот тысяч франков. Таким образом, с этой стороны перспективы самые блестящие. - А не водится ли за ним какого-нибудь грешка? - спросил дядюшка Башелар. - Я что-то слышал, будто он играет на бирже. Г-жа Жоссеран возмутилась. Такой солидный старичок, с головой ушедший в свой серьезный труд! У этого-то по крайней мере хватило ума скопить капиталец. И она с горькой усмешкой посмотрела на своего мужа, который под ее взглядом понурит голову. Что касается троих детей Вабра - Огюста, Клотильды и Теофиля, то каждому из них после смерти матери досталось по сто тысяч франков. Теофиль, в результате целого ряда разорительных предприятий, кое-как живет на остатки этого наследства. Клотильда, единственная страсть которой - музыка, наверно куда-нибудь поместила свою долю. Наконец, Огюст на свои сто тысяч франков, которые он до сих пор не пускал в оборот, решился завести торговлю шелковыми товарами, арендовав для этой цели магазин в нижнем этаже. - Надо думать, что старик ничего не дает своим детям, когда они вступают в брак, - высказался дядюшка. Да, к сожалению, похоже, что это так. Он не особенно любит расставаться со своими денежками. За Клотильдой, когда он выдавал ее замуж, было обещано восемьдесят тысяч франков, получил же Дюверье всего-навсего десять тысяч; однако он не только не требовал обещанного, но, потворствуя скупости своего тестя, даже содержал его, по всей вероятности надеясь впоследствии наложить руку на все его состояние. То же самое получишось с Теофилем, когда тот женился на Валери. Обещав ему пятьдесят тысяч франков при женитьбе, отец ограничился только выплатой процентов, и то лишь вначале; потом уже не вынул из кармана ни одного су да еще стал требовать с молодых супругов квартирную плату, которую те ему вносили, боясь, что он вычеркнет их из завещания. И потому не следовало слишком рассчитывать на пятьдесят тысяч франков, которые Огюст должен был получить в день подписания брачного контракта. Если бы отец в течение нескольких лет не взимал с него арендной платы за магазин, и это уже было бы хорошо! - Ну еще бы! - заявил Башелар. - Не особенно это легко родителям! Уж так положено, что приданое никогда не выплачивается полностью. - Теперь вернемся к Огюсту, - продолжала г-жа Жоссеран. - Я уже вам изложила, на что он может рассчитывать. Единственная опасность грозит ему со стороны Дюверье, за которым Берте придется смотреть в оба, когда она войдет в семью... Сейчас Огюст, истратив на оборудование магазина шестьдесят тысяч франков, остальные сорок тысяч пустил в оборот. Но сумма эта оказалась недостаточной для его торговли... Кроме того, он живет один, ему обязательно нужна жена. Поэтому-то он и хочет жениться... Берта хорошенькая, и он уже заранее представляет ее себе за кассой... Ну, а что касается приданого, то пятьдесят тысяч франков - сумма вполне солидная. И это, собственно говоря, и заставило его решиться. Дядюшка Башелар и бровью не повел. Он лишь с растроганным видом заметил, что мечтал о лучшей партии для Берты, и тут же стал критиковать будущего зятя своей сестры. В общем, конечно, приятный господин! Но староват, да, да, староват!.. Ему добрых тридцать три года... Вдобавок всегда нездоров, лицо вечно искажено от мигрени, хмурый вид, словом, нет той бойкости, которая требуется в торговле... - А у тебя есть другой на примете? - спросила г-жа Жоссеран, постепенно теряя терпение. - Я весь Париж перевернула вверх дном, пока отыскала хоть это! Впрочем, она и сама не в восторге от своего будущего зятя. И она стала разбирать его по косточкам: - Конечно, он не орел!.. По-моему, он даже довольно глуп. Да и, кроме того, я подозрительно отношусь к мужчинам, которые никогда не были молоды и не решаются ни на какой жизненно важный шаг без того, чтобы раньше не поразмышлять над ним в течение нескольких лет. Огюст из-за головных болей вынужден был бросить коллеж, не закончив образования. Он пятнадцать лет прослужил мелким торговым агентом, прежде чем решился прикоснуться к своим ста тысячам франков, проценты с которых, говорят, жульнически прикарманил его отец... Нет, нет, он, конечно, не блещет умом... Жоссеран все время хранил молчание. Но тут уж он позволил себе вставить слово: - К чему же тогда, милая моя, настаивать на этой партии? Если молодой человек действительно слабого здоровья... - Ну, что касается здоровья, - перебил дядюшка Башелар, - то это еще с полбеды... Берте не так уж трудно будет второй раз выйти замуж!.. - Ну, а если он все-таки никуда не годится? - продолжал отец. - Если он сделает нашу дочь несчастной? - Несчастной?! - вскричала г-жа Жоссеран. - Вы уж лучше прямо скажите, что я толкаю свою дочь в объятия первого встречного! Мы здесь свои люди и обсуждаем вопрос со всех сторон... Он такой, он сякой, он некрасив, он староват, неумен... Мы просто беседуем, и это вполне естественно, не правда ли? А все же он нам вполне подходит и лучшего нам никогда и не найти... И если хотите знать, то это неожиданная удача для Берты... А ведь я уже, честное слово, собиралась на всем этом поставить крест. Она встала. Жоссеран, не смея с ней спорить, отодвинул стул. - Единственное, чего я боюсь, - остановившись перед братом, с решительным видом продолжала она, - это что он не захочет жениться, если мы не выложим приданого в день подписания брачного контракта... Да оно и понятно, ведь нашему молодому человеку до зарезу нужны деньги. Но в этот момент чье-то горячее дыхание, которое она услышала за своей спиной, заставило ее обернуться. Это был Сатюрнен. Просунув голову в полуотворенную дверь, он с волчьим блеском в глазах прислушивался к разговору. Присутствующими овладел панический страх, так как Сатюрнен стащил на кухне вертел, чтобы, как он говорил, насаживать на него гусей. Дядюшка Башелар, сильно обеспокоенный оборотом, который принял разговор, воспользовался внезапным замешательством. - Не провожайте меня! - крикнул он из прихожей. - Я ухожу! У меня в двенадцать часов деловое свидание с одним из моих клиентов, именно для этого приехавшим из Бразилии. Когда, наконец, удалось уложить Сатюрнена спать, г-жа Жоссеран в отчаянии заявила, что его немыслимо больше держать дома. Если его не отправить в сумасшедший дом, он в конце концов натворит беды. Ну что это за жизнь, если всегда приходится прятать его от людей? Пока он находится здесь, в семье, вызывая у всех страх и отвращение, его сестрам никогда не выйти замуж. - Повременим немного, - чуть слышно произнес Жоссеран, у которого при мысли о разлуке с сыном сердце обливалось кровью. - Нет, нет! - решительно заявила мать. - Я вовсе не желаю, чтобы он всадил в меня вертел... Брат был уже, что называется, у меня в руках, и вот-вот я бы приперла его к стене... Но ничего! Завтра же мы с Бертой отправимся к нему. Посмотрим, хватит ли у него нахальства увильнуть от своих обещаний... Да и, кстати, Берта обязана навестить своего крестного... Этого требуют приличия... На следующий день все трое, мать, отец и дочь, отправились с официальным визитом к дядюшке в его склады, занимавшие подвалы и весь первый этаж огромного дома на улице Энгиен. Вход туда был загроможден ломовыми телегами. На крытом дворе целая артель упаковщиков заколачивала гвоздями ящики, сквозь щели которых виднелись образцы товаров - сушеные овощи, штуки шелковых материй, изделия из бумаги и сало, короче говоря, скопление самых разнообразных вещей, посылаемых по заказу клиентов или закупленных на риск в момент падения цен. Сам Башелар находился тут же. Нос у негр пылал, а глаза еще горели после вчерашней выпивки. Но голова была совершенно ясная, - стоило ему только склониться над своими бухгалтерскими книгами, как сразу же к нему возвращались его деловое чутье и трезвый расчет. - Ах, это вы! - кислым тоном произнес он. Он принял их в маленьком помещении, откуда через окошко наблюдал за рабочими. - Я привела к тебе Берту, - входя, заявила г-жа Жоссеран. - Она знает, чем тебе обязана... И когда молодая девушка, поцеловав дядюшку, по знаку матери вышла во двор, словно заинтересовавшись товарами, та без обиняков заговорила о цели своего прихода. - Слушай, Нарсис, вот как у нас обстоят дела... Принимая во внимание твою доброту и то, что ты обещал, я обязалась дать за Бертой пятьдесят тысяч приданого. Если я окажусь не в состоянии их дать, свадьба расстроится. При нынешнем: положении вещей это было бы позором. Не можешь же ты оставить нас в таком затруднительном положении... Тут глаза Башелара потухли, и он, прикидываясь мертвецки пьяным, заплетающимся языком пробормотал: - А? Что? Ты обещала?.. Напрасно... Обещать нехорошо. И он стал жаловаться на свою бедность. Так, он купил целую партию конского волоса, в надежде, что этот товар поднимется в цене, а вышло наоборот - цена на конский волос упала, и он вынужден был продать его с убытком. Он засуетился, стал перелистывать свои бухгалтерские книги, хотел во что бы то ни стало показать счета. Он разорен вконец. - Да полно вам! - в конце концов с раздражением произнес Жоссеран. - Я ведь в курсе ваших дел... Ваши барыши не менее солидны, чем ваша комплекция, и вы бы купались в золоте, если бы не выбрасывали денег на ветер... Лично мне ничего от вас не надо... Это Элеонора вздумала обратиться к вам. Однако разрешите все-таки вам сказать, Башелар, что вы издеваетесь над нами. Вот уже пятнадцать лет, как я каждую субботу регулярно являюсь проверять ваши приходо-расходные книги, и вы мне каждый раз все обещаете... Но дядюшка его прервал и стал исступленно колотить себя кулаком в грудь. - Я обещал? Да этого не может быть! Нет, нет!.. Предоставьте это дело мне, и вы увидите... Я терпеть не могу, когда у мен" выпрашивают. Это меня оскорбляет, я просто делаюсь больным... Вы сами когда-нибудь убедитесь!.. Даже г-же Жоссеран, и той не удалось больше ничего добиться. Он жал им руки, вытирал набегавшую на глаза слезу, говорил о своем добром сердце, о своей любви к родственникам, умоляя больше к нему не приставать, призывая бога в свидетели, что они об этом не пожалеют... Он знает свой долг и выполнит его до конца. Со временем Берта убедится, какое у ее дядюшки доброе сердце. - А как же страховка в пятьдесят тысяч франков, которая была предназначена девочке в приданое? - самым естественным тоном спросил он. Г-жа Жоссеран передернула плечами. - Вот уже четырнадцать лет, как с этим покончено. Тебе уже сто раз повторяли, что мы не в состоянии были внести двух тысяч франков, которые требовались при четвертом взносе. - Пустяки! - подмигнув, проговорил дядюшка. - Нужно рассказать родне жениха об этой страховке и пока что оттянуть выплату приданого. Приданого никто никогда не выплачивает. Жоссеран в негодовании поднялся с места. - Как? И это все, что вы можете нам сказать?! Дядюшка, неправильно истолковав смысл его слов, продолжал твердить, что все так делают. - Никогда не выплачивают, понятно? Вносят определенную сумму и обеспечивают проценты. Возьмите хотя бы самого Вабра... А разве наш отец Башелар вам выплатил сполна приданое Элеоноры? Ведь нет же? Денежки, черт возьми, стараются оставить при себе!.. - Выходит, что вы нам советуете пойти на подлость! - вскричал Жоссеран. - Ведь предъявление страхового полиса было бы подлогом, просто обманом с моей стороны... Г-жа Жоссеран остановила его. Мысль, поданная ей братом, заставила ее призадуматься. Она даже удивилась, что ей самой до сих пор это не пришло в голову. - Боже мой, до чего ты раздражителен, мой друг!.. Нарсис вовсе не советует тебе совершить подлог... - Ну разумеется, - невнятно пробормотал дядюшка. - Никто не говорит, чтобы ты предъявлял страховой полис. - Речь идет только о том, как бы выиграть время, - продолжала г-жа Жоссеран. - Главное - обещать приданое, а выплатить его мы всегда успеем. Тут Жоссеран возмутился: этого не могла стерпеть его совесть честного человека. Нет, он отказывается! Он не желает снова вступать на этот скользкий путь! Хватит злоупотреблять его мягкостью и принуждать его совершать поступки, которые ему противны, от которых он становится больным. Раз он не может дать за своей дочерью приданое, он не имеет права и обещать его. Башелар подошел к окошку и, насвистывая военную зорю, стал барабанить пальцами по стеклу, как бы желая этим выказать свое полнейшее презрение к подобного рода щепетильности. Г-жа Жоссеран слушала мужа, бледнея от накипавшей в ней злости, которая вдруг прорвалась наружу. - Ну, сударь! Раз так, то свадьба состоится во что бы то ни стало! Это последний шанс моей дочери... Я скорее позволю отрезать себе руку, чем упущу такую возможность!.. Плевать мне на все!.. В конце концов, когда тебя доводят до последней крайности, идешь на все!.. - Выходит, сударыня, вы способны были бы убить человека, только бы ваша дочь вышла замуж? - Да! - выпрямившись во весь рост, с яростью выпалила она. Но вслед за тем на ее лице заиграла улыбка. Дядюшка не дал разразиться скандалу. Зачем ссориться! Не лучше ли как-нибудь мирно договориться между собой? Кончилось тем, что Жоссеран, растерянный и усталый, весь дрожа от перепалки с женой, согласился потолковать по вопросу о приданом с Дюверье, от которого, по словам г-жи Жоссеран, все зависело. Но чтобы уловить момент, когда советник будет в хорошем расположении духа, дядюшка Башелар предложил своему зятю свести его в один дом, где тот не сможет ни в чем ему отказать. - Но я просто соглашаюсь на встречу с ним, - продолжал Жоссеран, еще не сдаваясь полностью, - клянусь, я не возьму на себя никаких обязательств. - Ну разумеется, разумеется! - подхватил Башелар. - Элеонора не требует от вас ничего бесчестного. Вернулась Берта. Во дворе ей попались на глаза коробки с засахаренными фруктами. Бурно расцеловав дядюшку, она стала выпрашивать, чтобы он подарил ей одну из них. Но у дядюшки опять начал заплетаться язык. Никак нельзя, они все сосчитаны и сегодня же должны быть отправлены в Петербург. И он потихоньку стал выпроваживать родственников, тогда как сестра его, оторопевшая от шума и суеты, которые царили в этих огромных, до самого верху набитых всевозможными товарами складах, все еще медлила с уходом, испытывая истинное страдание при виде богатств, нажитых человеком без всяких нравственных устоев, и с горечью думая о никому не нужной честности своего мужа. - Итак, завтра, около девяти часов вечера, в кафе Мюлуз, - сказал Башелар, уже на улице пожимая Жоссерану руку. На другой день к любовнице Дюверье, Клариссе, отправились также Октав и Трюбло. Они вместе пообедали, но чтобы не явиться в гости слишком рано, - хотя Кларисса жила где-то у черта на куличках, на улице Серизг, - предварительно завернули в кафе Мюлуз. Было не больше восьми часов вечера, когда они вошли туда. Внимание их было привлечено шумней перебранкой, происходившей в глубине одного из залов. Там их глазам представилась нескладная фигура Башелара. Уже пьяный, весь побагровевший, он сцепился с каким-то маленьким господином, который был бледен от ярости. - Вы опять плюнули в мою пивную кружку! - громовым голосом орал Башелар. - Я этого не потерплю! - Отстаньте вы от меня! Понятно? Или я съезжу вам по уху, - приподымаясь на цыпочках, кричал в ответ маленький господин. Тогда Башелар, не отступая ни на шаг, еще более повысил голос и сказал вызывающим тоном: - Пожалуйста, сударь, к вашим услугам! И когда маленький господин взмахом руки сбил с его головы лихо заломленную шляпу, которую Башелар не снимал даже в кафе, тот, еще более войдя в азарт, повторил: - Пожалуйста, сударь! К вашим услугам! И, подобрав с пола шляпу, он с сознанием собственного достоинства крикнул официанту: - Альфред, подайте мне другую кружку пива! Октав и Трюбло, с изумлением наблюдая эту сцену, вдруг заметили сидевшего тут же, за дядюшкиным столиком, Гелена, который, прислонившись к спинке диванчика, с безразличным видом курил сигару. На вопрос молодых людей, чем вызвана эта стычка, он, следя за кольцами дыма своей сигары, ответил: - Понятия не имею... Вечно с ним какие-нибудь истории... Такая храбрость, что только набивается на оплеухи!.. Никогда не уступит!.. Башелар пожал руки вновь прибывшим. Он обожает молодежь. Узнав, что молодые люди собираются к Клариссе, он пришел в восторг: да ведь и сам он с Геленом направляется туда; он должен только дождаться своего зятя Жоссерана, с которым условился встретиться здесь в кафе. И он заполнил этот маленький зал раскатами своего голоса, веля нести на стол одно за другим всевозможные кушанья, угощая молодых людей с той безудержной расточительностью, которую он обычно проявлял, когда дело шло об удовольствиях, - в таких случаях он не считал денег. Он восседал за своим столиком, неуклюжий и развинченный; во рту его сверкали неестественной белизной фальшивые зубы; под коротко остриженными седыми волосами, покрывавшими густой шапкой его голову, пылал ярко-красный нос. Обращаясь к официантам на "ты", он заставлял их буквально сбиваться с ног и до такой степени надоедал посетителям, что хозяин кафе дважды являлся к нему, угрожая выставить его вон, если он не уймется. Накануне его выгнали из кафе "Мадрид". Вошла какая-то девица, с усталым видом огляделась кругом и, обойдя дважды зал, удалилась. Это дало Октаву повод заговорить о женщинах. Башелар сплюнул в сторону и, попав в Трюбло, даже не извинился. Женщины стоили ему слишком много денег. Он хвастал, будто у него на содержании были первые красавицы Парижа. Уж на этот счет среди коммерсантов не принято скупиться! Все дело в том, чтобы показать, что дела твои идут блестяще. Сейчас-то он остепенился, он хочет чтобы его любили по-настоящему. Октав, сидя напротив этого хвастуна, бросающего на ветер: банковые билеты, с изумлением вспоминал, как, прикинувшись мертвецки пьяным, тот же самый дядюшка нес всякий вздор, чтобы ускользнуть от посягательств родни на его мошну. - Будет вам хвастать, дядюшка! - произнес Гелен. - Женщин всегда имеешь больше, чем хочешь. - Почему же у тебя, дуралея этакого, их никогда нет? Гелен презрительно пожал плечами: - Почему! Ну, слушайте! Не далее как вчера я обедал с одним приятелем и его любовницей... Эта особа сразу же стала под столом задевать мою ногу. Удобный случай, не правда ли?.. Ну так вот, когда она попросила, чтобы я ее проводил, я удрал и сейчас еще прячусь от нее. В тот момент, не отрицаю, это было бы весьма недурно... Ну, а потом, дядюшка, потом? Что если бы она навязалась мне на шею? Как бы не так, нашли дурачка! Трюбло одобрительно кивал головой, сам он тоже отвергал женщин из общества, боясь неприятных последствий. Гелен, отбросив свою обычную невозмутимость, продолжал приводить примеры. Однажды в вагоне железной дороги какая-то пышная брюнетка уснула у него на плече, но он туг же подумал, что он с ней будет делать, когда они очутятся на станции. В другой раз, после знатного кутежа, он обнаружил у себя в постели жену своего соседа. Здорово, а? Правда, это было чересчур соблазнительно, и он уже готов был совершить глупость, если бы его не остановила мысль, что назавтра она, пожалуй, заставит его купить ей пару ботинок. - Случаям, дядюшка, числа нет! - в виде заключения сказал он. - Ни у кого их не было столько, сколько у меня! Но я воздерживаюсь!.. Да и все воздерживаются - боятся последствий. А если бы не это, жизнь, черт возьми, была бы уж чересчур сладка. Здравствуйте, до свиданья - только бы и раздавалось на улицах! Башелар задумался и перестал слушать. Его возбуждение улеглось, в глазах стояли слезы. - Если бы вы хорошо себя вели, я бы вам кое-что показал, - вдруг сказал он. Заплатив по счету, он увел их с собой. Октав напомнил ему, что его ждет старик Жоссеран. Неважно, за ним зайдут на обратном пути. И тут же, перед тем как покинуть зал, дядюшка Башелар, воровато оглянувшись кругом, стащил с соседнего столика оставленный нем-т