воем хоронила у обочины младенца (к счастью, эти люди были не из Йокенен). Эти погребения всегда всех так задерживают. К покойникам привыкли, как к поломанным колесам и ревущему скоту. Тяжело видеть только первого мертвеца. Гораздо страшнее была гололедица. Днем под февральским солнцем дорога оттаивала. К вечеру замерзала опять. Приходилось пускать в дело кнут. Только не застрять на подъеме. Тогда уже тут и останешься. Пока Хайнрих держал вожжи, Штепутат с лопатой бежал рядом с телегой, сыпал лошадям под ноги песок. Так взбирались по обледенелой дороге на холм, а оттуда сползали вниз. Наконец стало невмоготу. Блонски пришел из головы колонны к Штепутату обсудить, где искать ночлег. Но уже больше не было обогретых господских домов и теплых коровников. Оставалось только открытое поле. Повозки становились одна к другой, за йокенцами подъезжали другие. Так продолжалось до темноты. Лошадей не распрягали. Штепутат накрыл их одеялами, чтобы защитить от инея. В ямках разводили небольшой огонь. Женщины кипятили снеговую воду, чтобы хоть попить горячего. Поле - занесенное снегом картофельное поле возле городка Ландсберг - было похоже на цыганский табор невероятных размеров. Что они, все хотели в Хайльсбергский треугольник, а оттуда к спасительному морю? Что они знали о море? Они только и видели, что тихие мазурские озера. На телеге через море? В Берлин. В рейх. Коляска Блонского с двумя женщинами остановилась рядом с повозкой Штепутата. Пришлось и майорше и маленькой бледной женщине спать в коляске на заснеженном поле. Кучер Боровски раздобыл кирпич, нагрел его на огне, положил маленькой бледной женщине под ноги. Ей нужно было тепло, она кашляла день и ночь. Сидевшая у окна коляски майорша сдвинула занавески и сказала Штепутату: - Мой покойный муж всегда говорил об этом. Это не дело, говорил он. Она обращалась к Штепутату, как будто он один был во всем виноват. Блонски пришел с дороги с известием, что пал Бартенштайн. Бартенштайн это ведь было на пятьдесят километров западнее Йокенен! - Ваш Гитлер бросил нас на произвол судьбы, - опять принялась майорша. - Как это мой Гитлер? - возмутился Штепутат. - Ну, вы же бургомистр Йокенен. На самом деле, Карл Штепутат не мог этого отрицать. Ему вспомнилась фигура, раскачивавшаяся под придорожным деревом - это был все-таки ясень - в черных носках и свисающих подтяжках. Это тоже мог быть бургомистр, кто-то, не сумевший в этой страшной неразберихе выполнить свой долг. Штепутат не мог отделаться от этой картины, смотрел невидящим взглядом прямо перед собой, в затоптанный, грязный снег. Бартенштайн пал 4 февраля 1945 года. Утром, не дожидаясь рассвета, дальше. Мимо Ландсберга и прямо к лагуне. Блонски ходил среди повозок. Следил, чтобы пламя костров не поднималось слишком высоко. - Если русские увидят огонь, пустят сюда пару снарядов. И действительно, гул не прекращался всю ночь. Заяц при каждом выстреле вздрагивал всем телом и вскидывал голову вместе с оглоблей. Это утро началось раньше, чем все другие. Русская артиллерия забарабанила побудку еще до восхода солнца. Одна мина разнесла в клочья дерево при дороге и, как игрушечные шарики, вывернула из земли камни мостовой. Это утро было не для любителей поспать. Кто быстрее всех успевал надеть на лошадей хомут, кто размахивал самым длинным кнутом, тот первым выезжал на шоссе, мчался под рвущимися снарядами, мог свободно ехать до Ландсберга. Но у полей вроде этого всего один выезд. Там сталкиваются, и образуется пробка. Лошади взвиваются на дыбы. Сцепившиеся телеги оттаскивают в сторону. Одна повозка сползает в кювет. Некоторые теряют терпение, бросаются через заснеженную канаву напрямик, переоценивают крепость тележных колес. Треск! Готово! Что предпринимает в такой свалке маленький Блонски? Он скачет с обеими дамами в коляске через поле, все время параллельно дороге. Сразу видно, как устойчивы коляски, сделанные йокенским тележным мастером. В конце поля Блонски на плоском месте перелетает через канаву, становится во главе оторвавшейся группы, хлещет кнутом направо и налево. Блонски несется быстрее других и вскоре скрывается за поворотом на Ландсберг. Снежное поле уже почти опустело, когда Илька и Заяц выбрались, наконец, на шоссейную мостовую. Где остальные йокенцы? Везде незнакомые лица, весь караван перемешался. Только трактирщик Виткун впереди, матерясь, лупит своих лошадей. Наступает день. Достаточно светло, чтобы увидеть надломленный путевой столб, у которого шоссе разветвляется. Указатель отводит одну дорогу на запад, сообщает, что до городка Цинтен столько-то километров, а другую отгибает к югу, на Ландсберг, в мешанину домов и садов. Ландсберг. Уютно расположился в долине. На крышах немного снега. Нехватает только дыма, поднимающегося из каминов, звона колоколов церкви, гудка лесопилки, дребезжания телег с молочными бидонами по булыжной мостовой. Поразительно тихо в этот ранний утренний час. Кругом огороды, фруктовые сады, низменные луга с вьющейся по ним узкоколейкой. Маленькая идиллия, которую нарушает только разбитый снарядами поезд, развалившийся и сгоревший прямо перед городом. Время утреннего кофе в маленьком городе, недосягаемого для огня минометов. Штепутат пускает лошадей шагом. Пусть отдышатся. А тут этот сломанный дорожный столб, упорно утверждающий, что от Ландсберга до Цинтен столько-то километров. Как поступают люди на развилке дорог? Они следуют за толпой, по наезженной дороге, по проторенному пути. Даже лошади настаивают на этом. Нужно сильно тянуть за вожжи, чтобы направить их на новый путь. Дорога на Цинтен пуста, все устремились в спокойный, уютный Ландсберг. Штепутат тоже двинулся, куда все. Там, в городе, он соединится с остальными йокенцами. В Ландсберге, казалось, шел праздник урожая. На запруженных улицах женщины с картонными коробками, мужчины с бутылками под мышкой. Еще один продовольственный склад Четвертой немецкой армии. Лимонный ликер и печенье. Мазур Хайнрих разволновался. Он бы с удовольствием принял чего-нибудь крепкого. А для Германа пачку печенья. Где же Петер Ашмонайт? У него-то нюх на такие дела. Он наверняка уже там и таскает в свой фургон печенье. Герман и Хайнрих отправляются вдвоем, навстречу людям, коробкам с печеньем и бутылкам с лимонным ликером. Вон пожилой мужчина с полупустой бутылкой в руке поет во все горло, вытирая своим пальто беленую стенку дома. Да, напиться нужно. В этой неразберихе у детей и у пьяных шансы лучше всех. Или хромой Хайнрих не мог идти достаточно быстро, или они просто слишком поздно попали в Ландсберг, но до продовольственного склада с печеньем и ликером они уже не добрались. Их остановил пулеметный огонь из садов. Жутко близко. Тихий утренний час в Ландсберге кончился. Пулеметный огонь перекинулся на черепичные крыши. Как посыпались обломки! С ратуши обгоревшая глина дождем полилась на мостовую. Одно окно разбилось прямо над Хайнрихом. Осколки стекла упали на шляпу. Из проходов среди плодовых деревьев солдаты выходили широким фронтом, как цепь загонщиков в охоте на зайцев. Не ища укрытия. Как на прогулке. Бегом из этого проклятого города! С юга сплошным потоком шли повозки, повернувшие обратно: дорога на Мельзак была уже перекрыта. Назад к указателю на Цинтен. Штепутат хлещет лошадей. Но до указателя уже не добраться. Цепь загонщиков приближается и оттуда. Обратно! Попробовать выйти на Цинтенскую дорогу огородами. Телеги валят плетни, кусты смородины, торчащие капустные кочерыжки. Теперь через вспаханное паровое поле. Деревья там вдали - это дорога на Цинтен. "Ложись", - шепчет Марта. Она сидит рядом с Германом и прижимает его к подушкам, защищает его своим телом. Герман пытается поднять голову. Перед ним две мужские задницы. Между ними кусок серого неба, качающийся вправо и влево. Ветки дикой груши. Жидкий столбик дыма, поднявшийся неизвестно откуда. Над головой Герман замечает в навесе дыру размером с кулак. Ага, это они прострелили. - Ложись, мальчик! Просто невероятно, как Хайнрих колотит лошадей. На толстом заду Зайца появляются черные полосы. А то, что течет по его ногам, - это кровь. Попали в Зайца! Герман не сводит глаз с отца в твердой уверенности, что он вдруг опрокинется назад, ляжет на одеяло, раненный, залитый кровью. Но Штепутат все так же вздергивает руками, хлещет вожжами по лошадям. И вот телега встала. Как близко стреляют! Герман слышит голоса. Он подвигается к отцу, видит, что остановились перед длинным рядом деревьев вдоль Цинтенского шоссе. Прямо в поле. Через канаву не переехать. Повозки справа и слева. Некоторые сломались. Лошади, с полной сбруей легшие в снег, взбрыкивают задними ногами, грызут хлопья пены. Повисла на откосе и парадная карета поместья Йокенен. Блонски соскакивает с козел. Отпрягает одну лошадь. Выдергивает ее из канавы. Взлетает ей на спину. Бьет животное руками и ногами. Скачет один в Цинтен, все время по краю дороги, под защитой деревьев. Вслед маленькому Блонскому разряжают целый диск автомата, но не попадают. Он прорвался. Герман поворачивается кругом. Видит ватные куртки. Меховые шапки с красной звездой. Повешенные на шею автоматы. Они спокойно подходят из ландсбергского предместья. Время от времени стреляют в воздух, чтобы не становилось слишком тихо. Немецкий связной-мотоциклист, наверняка хотевший доставить из Цинтена в Ландсберг важное донесение, в ужасе разворачивается и бросается наутек. "Вот и приехали", - сказала Марта, на удивление спокойно. Ни казаков, ни сливовых деревьев. Ватники прыгают через канаву, приближаются к стоящим повозкам. Эй, да они уже о себе позаботились. Из ватников выглядывают горлышки бутылок с лимонным ликером, в руках пачки печенья. - Нас застрелят? - спрашивает, дрожа, Герман. - Да выбрось ты это, Карл, - говорит Марта, показывая на партийный значок на отвороте пиджака. Штепутат оборачивается, выглядит так странно, смотрит на лежащего позади мальчика. Перед Хайнрихом и своей женой он бы не постыдился. Но перед мальчиком! Что он о нем подумает? Не должен ли он в этот час сохранять верность всему тому, во что раньше так верил? Да, если бы это было так просто: снять эту штуку, бросить ее в снег и начать новую жизнь! Перед повозкой Штепутата стоит маленький русский солдат с круглым лицом. "Слезай!" - показывает он большим пальцем вниз. Пока мужчины спускаются, из-под навеса выглядывает лицо Марты. Рука протягивает маленькому солдату полупустую бутылку с ромом. Вот он, мирный ром, отложенный, чтобы выпить за окончательную победу. Маленький, похоже, не очень интересуется полупустыми бутылками рома, и подошедший второй солдат берет бутылку себе. Он же понимает и толк в часах. Штепутат с готовностью отдает ему свои золотые карманные часы. У Хайнриха дело затягивается, так что нетерпеливому любителю часов приходится отрывать цепочку вместе с пуговицей на жилете. Собиратель хронометров идет дальше, направляется, следуя тонкому нюху, к сломавшейся карете, в которой майорша и маленькая бледная женщина скрывают свои драгоценности. Около Штепутата остается только маленький русский. Спрашивает, есть ли оружие. Штепутат, с его пагубной привычкой к честности, кивает головой. В то время как у Марты перехватывает дыхание, Штепутат запускает руку под сиденье и протягивает солдату Красной Армии свой маленький револьвер. Ну, теперь уж обязательно случится что-то страшное. Но маленький русский только мельком взглядывает на револьвер, не находит в нем ничего интересного и небрежно швыряет в поле. Тем временем он обнаруживает на куртке Штепутата партийный значок со свастикой. - Гитлер капут, - смеется он и срывает значок. Смотрит на него, как маленький ребенок, разбирающий на части дохлого майского жука. Вдруг его глаза начинают сиять. Он опускает значок Немецкой Национал-Социалистической Рабочей Партии в карман - привезти сувенир матери на Волгу. Гитлер капут! Война капут! Заметив за занавеской бледное лицо Германа, солдат бросает в повозку пачку печенья. Так что Герману все-таки достается печенье Четвертой армии. Охотник за часами между тем добирается до Виткунши, видит у нее на шее серебряный амулет - рыбу, извивающуюся вокруг креста, - хочет его взять, но не учитывает упорства Виткунши. Она воет и визжит и никак не хочет держать упрямую голову неподвижно, чтобы любитель часов мог спокойно снять украшение. Ничего не поделаешь, пришлось пустить в воздух очередь из автомата. Солдат, не снимая рукавицы, берет за цепочку и сдергивает ее рывком. Без пролития крови. На шее Виткунши остается только красная полоса. Все. Война уходит дальше. Только изредка еще раздаются одиночные выстрелы. Вот, значит, как оно выглядит, когда через тебя перекатывается линия фронта. Герману это представлялось гораздо страшнее - с развороченной землей, с оторванными человеческими конечностями и кровью со всех сторон. Они в растерянности стояли на поле рядом со своими подводами и загнанными лошадьми. Прошло еще несколько собирателей часов, ходивших с автоматами от повозки к повозке и забиравших все, что делало "тик-так". Пока из города не пришел русский офицер. Он замахал руками и приказал, чтобы беженцы возвращались обратно. Некоторые хотели забраться в повозки, но офицер показал рукой на город. Без лошадей и телег. Ладно, тогда пешком. Каждый схватил, что было под рукой. Всякую мелочь. А лошади? За ними вернемся. Может быть, вечером. Самое позднее, завтра утром. Заяц все сильнее истекал кровью, окрашивая под собой снег на поле под Ландсбергом. Илька же, как ни в чем не бывало, рыла землю копытами, пытаясь найти пучок засохшей травы или не убранную свеклу. Штепутат ослабил постромки лошадей - это было все, что он мог для них сделать. Так, теперь пойдем к домам, в Ландсберг. А завтра вернемся, заберем телеги и поедем домой. Только домой. Починить отопление. Немножко шить. Когда растает снег, вскопать огород. В такое время именно житейские мелочи приходят на ум. Домой. Не к морю. Не в Берлин. Шквальная волна прошла над ними. Они лежали на суше и трепыхались. Где же йокенцы? Не так уж много знакомых лиц. Майорша поддерживала маленькую бледную женщину. Виткунша не прекращала громко вопить, и мужу все время приходилось ее одергивать. Жена шоссейного обходчика Шубгиллы, окруженная своими многочисленными детьми, тащила к домам Ландсберга огромный чемодан. За ними Штепутат, Марта, маленький Герман и мазур Хайнрих. Больше никого из Йокенен. А где Петер Ашмонайт? Да, это на него похоже! Он проскочил. Петер везде мог пройти. Он носом чувствовал, где можно пролезть. Герман чуть не заплакал, когда понял, что Петера с ними нет. Он уже, небось, ехал по льду. Попадет в рейх. В первый раз Герман позавидовал Петеру, бедному Петеру, который все время жил полуворовством, полунищенством, к которому никогда не приходил Дед Мороз, а на Пасху если и бывали подарки, то разве что по ошибке. Петер прорвался. Первое здание слева от дороги, если идти из Цинтена в Ландсберг, - молокозавод, маленькое сооружение из обожженного кирпича с деревянной платформой и квартирами на втором этаже. Кто первый решил свернуть туда? Или их направил русский часовой, сидевший на дороге возле сгоревшей штабной машины и не пропускавший ни одного немца? Ладно, пойдем на молокозавод. Внутри это было большое, сверкающее кафелем помещение с серебристо-серыми котлами вдоль стен. Эхо в нем загрохотало немилосердно, когда они затопали, сбивая с обуви снег. Чистые молочные бидоны аккуратно стояли в ряд на неподвижном конвейере. В сливной воронке лежала дохлая кошка. Как она попала в этот чистый молочный цех? Хотела похлебать молока и была застигнута войной? Германа подмывало покричать кукушкой или просто громко крикнуть, как это делают под мостами, чтобы послушать эхо. Но чувствовалось, что сейчас это было не к месту. Герман принялся считать черные дыры, оставленные автоматной очередью в гигантской центрифуге. Нет, этот холодный молочный цех не годился для жилья. Когда кто-то случайно задел выстроенные походным порядком бидоны и те один за другим загромыхали по кафельному полу, йокенцев охватила паника. Они бросились через заднюю дверь во двор и забились в маленькую пристройку, где раньше, видимо, была контора. На лестнице лежал труп немецкого солдата. Голова в снегу, ноги на верхней ступеньке. Лицо довольно грязное, но черты разобрать еще можно. Он лежал без оружия, как падший ангел, которого столкнули с лестничной площадки. Еще утром лимонный ликер и печенье, а сейчас в грязи на заднем дворе молокозавода. Оставалось только его немного подтолкнуть, и бедняга очистил бы лестницу, легко скатился бы в грязь. Но никто не решался к нему прикоснуться. Все протискивались мимо него, подтягиваясь на перилах лестницы, пока русский солдат не двинул его ногой. Да, это была контора. Но не такая унылая, как обычно бывают конторы. С мягкими стульями и цветочными горшками на окне. Вот они разместились, йокенцы, а с ними и другие беженцы, пришедшие с того же поля. Сидели, сбившись в тесную кучу, как остаток стада, на которое напали волки. А русские, взявшие штурмом Ландсберг, приходили сюда поглазеть на немцев. Был один солдат, который легко потянул Германа за левое ухо и со смехом сунул ему под нос автомат. Герман схватил холодную игрушку руками, а русский показал ему, как она работает. Просто шутки ради выпустил очередь в потолок и оттуда посыпалась штукатурка. - Немецкий солдат капут! - торжествующе закричал он. Не удивительно, что маленькие дети Шубгиллы расплакались. Потом пришел один, который плюнул Хайнриху в лицо - почему именно Хайнриху? - прошел со злобным видом по комнате, хлопнул за собой дверью, как в конюшне. Другие смущенно улыбались. И все, как одержимые, спрашивали часы. Но дать было нечего - первый любитель часов уже собрал все, что было. Двое принялись за часы в большом футляре, стоявшие в углу. Часы не ходили, но эти, повозившись, умудрились запустить бой, радовались, как напроказившие дети, все время переводили стрелки, чтобы часы били двенадцать. В конце концов часы захрипели и испустили последний вздох, и уже больше не могли ни тикать, ни бить. Солдаты некоторое время трясли корпус, тянули за маятник, свернули ключ. Когда стало ясно, что ничего не получится, они пнули каблуком в стеклянную дверцу. Немецкие часы - никс гут! Трактирщик Виткун предложил затопить кафельную печь. Но пришлось бы идти на двор, принести из сарая дрова. Мимо трупа. Это вызовет подозрения. Лучше уж не выходить одному. Оставаться вместе. Придвинуться теснее, согревать друг друга. На улице еще стреляли. Но не немецких солдат, а перепуганных кошек, белых голубей, садившихся на ставшие вдруг опасными крыши Ландсберга. Не смогли пережить эту войну и ландсбергские фонари, а уж тем более стеклянные витрины на главной улице. "Калинка-малинка", - напевал русский с бородой клином и рябым лицом, усевшись рядом со Штепутатом. Потащил Германа к себе на колени. Он подбрасывал его на коленке, как играют с маленькими, как будто катают на лошади. При этом он без конца говорил что-то непонятное. Звучало, как будто он рассказывает про жаркое русское лето, детей, играющих на пыльной дороге, про бабушку, полощущую в ручье белье и развешивающую на улице для просушки. Он достал из кармана сливочные конфеты, трофейные конфеты с немецкого продовольственного склада. Прежде всего он успокоил этими конфетами плачущих детей Шубгиллы. Герман не знал, можно ли ему есть то, что держал в своих руках русский солдат. Когда Марта кивнула, Герман позволил засунуть развернутую конфету себе в рот. Русский хлопал Штепутата по плечу, показывая на Германа, говорил, что обычно говорят между собой отцы: славный парень, или что-то вроде этого. Штепутат улыбался вымученной улыбкой. Собственно пора уже было кормить лошадей. Почему никто не идет к лошадям? - Как им только не стыдно перед детьми! Это сказала Виткунша. Ей хорошо было говорить. Ее старческое лицо, усеянное бородавками, было скорее отталкивающим, чем привлекательным. Нет, они не стыдились перед детьми! Марта поняла это своевременно. Она обмотала вокруг головы черный платок, выпустила седые пряди. Быть старой, безобразной! Она забилась в дальний угол, повесила перед лицом пальто Штепутата так, что совсем скрылась за ним. Посадила Германа к себе на колени. Если бы он только заснул! Чадолюбивые русские не станут беспокоить спящего ребенка. Но карманные фонарики не давали заснуть. Внезапные, мучительные лучи света вспыхивали в дверях, слепили глаза, проходили дальше, задерживались в одном месте, двигались быстро в другом, проскакивали мельком по спящим детям Шубгиллы, останавливались на матери, награжденной крестом "Мать-героиня". "Фрау, ком!" Голос не терпел возражений. Жена шоссейного обходчика Шубгиллы поднималась среди своих детей - уже в четвертый раз. Самый маленький проснулся, стал плакать, но сидевшая поблизости старая женщина успокоила его: "Мама скоро вернется". Мама пошла за фонариком, вышла за черную дверь. Не успела она вернуться, как фонарик появился опять. На этот раз с другим голосом. Этот голос пустил в ход и приклад автомата, чтобы получить молодую девушку, съежившуюся на полу позади своих родителей. Так продолжалось всю ночь. Никто не мог заснуть. Герман следил за движением фонариков. Когда луч приближался к нему, он крепче прижимался к матери, закрывал ее своим телом. О, он понимал, что происходит. Он видел, как возвращавшиеся женщины поправляли свое нижнее белье. - Они свиньи, - сказал голос в темноте. Герман раздумывал, что станет делать отец, когда карманный фонарик придет забирать его мать. Бросится между ними? Даст себя застрелить? Карл Штепутат, бледный и безмолвный, сидел у стены. Одна женщина принесла кусок солдатского хлеба. Первый заработок. Женщины ругались между собой. Те, которые сидели впереди, на которых снова и снова падал свет фонаря, которым первым пришлось отдавать свое тело, поносили остальных, прятавшихся за печкой, под письменными столами, среди стульев. - Тоже могли бы подставить свою дыру. Может быть, они сказали это тем за дверью. Во всяком случае, карманные фонарики стали искать более основательно, шарили в углах и нишах, ныряли и под столы, остановились на морщинистом лице майорши, не шевельнувшейся в холодном луче света, и наконец добрались до маленькой фигуры, лежавшей, завернувшись в одеяло, на полу рядом с майоршей. - Фрау, ком! - Она больна, - сказала майорша, но фонарик не понял. - Вы, благородные, нисколько не лучше нас! - крикнул женский голос из темноты. - Фрау, ком! Человек с фонариком в нетерпении двинул скорчившийся комок носком сапога. Сдернул одеяло. Вытащил маленькую бледную женщину за руку. Она встала без колебаний. Карманный фонарик светил впереди, показывая дорогу через тела, через спящих детей к двери. Маленькая бледная женщина, дрожа, остановилась в передней. Карманный фонарик указал ей путь наверх по лестнице. Она не видела человека, не видела, старый он или молодой, большой или маленький. В комнате наверху она увидела старый диван, на полу испачканные ковры, на ковре шкуру дикого кабана, что-то вроде коврика перед кроватью. Возле окна стояли две фигуры и курили. Они что-то сказали этому с фонариком. Один засмеялся. Когда карманный фонарик погас, мерцали только огоньки сигарет у окна. Она некоторое время неподвижно стояла в темноте, пока две руки не схватили ее за плечи и потащили вниз. Сапог надавил ей под коленки. Она упала навзничь. В обивке дивана вылезла пружина и сквозь чехол врезалась ей в спину. Он навалился на нее. Гимнастерка пахла дезинфекцией. Жесткий воротничок тер ей шею. От него несло лимонным ликером. Она лежала, не двигаясь. Почувствовала, как чужая рука срывает ее нижнее белье. Любопытно, что она думала только о том, не заведутся ли у нее теперь вши. Небритая щека царапала лицо. Он схватил ее руку, как клещами. Заставил взять его член. Она почувствовала теплую, клейкую сперму, пачкающую ее белье. Он лег в этот клейстер, чуть не раздавил ее своей силой, раздвинул грубыми сапогами ее ноги в стороны. Маленькая бледная женщина видела только двух светлячков у окна. Они выглядели, как маяки на горизонте. Как они увеличивались! Они подходили ближе, пульсирующие звезды надвигались на нее из темноты. От света светлячков было больно, они проходили сквозь нее, как раскаленные железные прутья. Маленькая бледная женщина закрыла глаза. Она уже не видела звезд, не чувствовала ни боли, ни запаха лимонного ликера, не слышала пыхтения мужчины над собой, не воспринимала обрывков слов тех двоих, что стояли у окна. - И где же она? - уже в третий раз спрашивала майорша. - Мастер Штепутат, не хотите сходить поискать? Она больна, она этого не переживет. Штепутат вздрогнул, хотел встать, хотел выйти, считал своим долгом делать что-то. Но Марта держала его за руку. - Это уже не твое дело, - сказала она. И была права. Карл Штепутат больше не был бургомистром Йокенен. Карлу Штепутату не оставалось ничего другого, как думать о собственной жизни. Он не двинулся с места. Не сказал ни слова. Потолок над ними заскрипел от бегущих солдатских сапог. Упал стул. Шаги на лестнице. Дверь распахнулась настежь. Кто-то хватает Штепутата за руку. - Пойдем! Штепутат и мазур Хайнрих поднялись по лестнице. Комната была пуста, никаких светлячков у окна. Горела только свеча. Маленькая бледная женщина лежала на полу. Без признаков жизни. На тело наброшено одеяло. Штепутат взял за плечи, Хайнрих за колени. Без большого труда они спустились с маленькой бледной женщиной вниз по лестнице. Она была легкая как ребенок. - Теперь они убили ее, - сказала майорша, когда Штепутат и Хайнрих положили перед ней безжизненное тело. - Она просто в обмороке, - сказал Штепутат. Он принес из соседней комнаты воды, вылил на безжизненное лицо. Это помогло. Маленькая бледная женщина пришла в сознание, попросила еще воды. В доме стало тихо. Ни шагов на лестнице, ни беспокойных карманных фонариков. Снаружи доносились отдельные выстрелы. Очень далеко. Когда стало светать, они хотели идти к своим телегам, запрягать и ехать домой. Только домой, ничего другого, кроме как домой. Но за чертой города проходила линия фронта. Русские часовые стояли за перевернутыми телегами и никого не пропускали. На поле возле телег беженцев вспоротые перины, кухонная утварь, серебряные ложки, сломанные оглобли, разодранные навесы. Выглядело, как будто какой-то крестьянин рассыпал по снегу навоз. И ни одной лошади! Не было Ильки, не было и раненного Зайца. Что, они уже тащили русские пушки или попали в котел полевой кухни? - Что скажет дядя Франц, если мы не вернем Зайца? - спросил Герман. Штепутат не ответил. Одним Зайцем больше или меньше, в эти дни было уже не важно. Часовые отправили их обратно в город. Никому не разрешили подойти к повозкам. Ни за хлебом, ни за пальто. Не удивительно, что у Виткунши с раннего утра начался приступ - смесь брани и слез. Ей все пришлось оставить. Не только ценный ковер из клубной комнаты йокенского трактира, который она спрятала на самом дне повозки. Даже ее хрусталь, свадебный подарок прежних времен. Чемодан со столовым серебром. Все ушло в грязь вспаханного поля. Трактирщик Виткун тащил орущую жену в сторону, он боялся, что часовые могут надумать прервать это выступление - наполовину забавное, наполовину раздражающее - очередью из автомата. Они шли через Ландсберг. Как похоронная процессия. Без багажа. То, что было на них, было все их имущество, больше ничего. Позади всех маленькая бледная женщина, поддерживаемая майоршей, но заметно взбодрившаяся. - И это можно пережить, - сказала жена Шубгиллы, шедшая со своими детьми впереди всех. Сияло солнце. С крыш Ландсберга на тротуар текла талая вода, капала на мертвых лошадей, на труп какого-то несчастного обывателя, на размокшие пачки печенья и разбитые бутылки лимонного ликера. - Вот теперь мы потеряли все, - продолжала причитать Виткунша. Но Штепутат вновь обрел надежду. - Прежде всего домой, - громко сказал он. Он сказал это так, как будто не было никаких сомнений, что дома все станет лучше. Да и Виткунша вспомнила о хорошем фарфоровом сервизе, который она закопала в саду. А в сарае под тремя метрами соломы лежало несколько килограммов сахара, полмешка соли, бутылки с растительным маслом и другие полезные вещи. Да, все как-нибудь наладится. Будет мир. Люди вернутся в свои дома и будут пить в йокенском трактире киндерхофское пиво. Виткунша могла бы продать немного сахара и соль, а это большая ценность в такие времена. Если не вернутся немцы, киндерхофское пиво будут пить русские. Но им придется платить, обязательно платить. Красная Армия готовилась отбивать контрудар. Между яблонями на косогоре солдаты рыли окопы. Рядом с дорогой, которая шла от Ландсберга на восток, на Бартенштайн, занимали позицию пушки. Они стреляли через долину на юго-запад, поверх сгоревшего пассажирского поезда, возле которого в снегу лежало множество безжизненных черных точек. Герман смотрел на артиллеристов, как они задвигали снаряды в ствол, замирали в ожидании приказа офицера. Орудие откатывалось. Пустая гильза летела в грязь. Это были те же самые пушки, которые, стреляя через гору Фюрстенау, подожгли торговую площадь в Дренгфурте. По дороге навстречу им шли машины с советской звездой на крыше. Они везли на фронт горючее и солдат, беспощадно брызгали во все стороны мокрым снегом, то и дело заставляя йокенцев прыгать в канаву. Разбогатеть можно было в эти дни. В канаве лежали такие вещи! Куски тонкого материала, какие много лет назад развозил в своей тележке по деревням Самуэль Матерн, хорошо сохранившиеся платья, одеяла, шубы, аккордеон с запавшими басами. Бесхозное богатство, потерянное или брошенное в бегстве, пропадало в восточно-прусской слякоти без славы и без слез. Вещи утратили свою ценность, как и бумажные деньги, затоптанные в снег. Наверное, у какого-нибудь казначея развалилась во время бегства полковая касса. Йокенцы проходили мимо этого богатства, как будто это были клочки простой газетной бумаги. Только для Виткунши бумага с большими цифрами сохранила свою прежнюю притягательную силу. Несмотря на свою дородность, она то и дело наклонялась, вытирала грязь, разглаживала купюры и засовывала под шубу. Никогда не знаешь! - Ими только подтереться, - сказал мазур Хайнрих. Гитлер капут... рейх капут... тогда и марка капут. Герман нашел ведро меда. Оно вызывающе стояло на заборе у всех на виду, как ставят жестяную банку, чтобы упражняться в стрельбе из рогатки. Ведерко было выше половины заполнено пчелиным медом. Одному Богу известно, в каком уголке Восточной Пруссии пчелы сумели наносить из рапса, красного клевера и липового цвета этот сладкий нектар! Герман окунул в мед палец, облизал его, повесил ведерко на руку и побежал догонять остальных. - Мы скоро будем дома, мама? - Не сегодня и, наверное, еще не завтра, - ответила Марта. - Мы сейчас проиграли войну, мама? - Не знаю, сынок. - Может быть, Восточную Пруссию опять освободят, мама. - Да, может быть, мой мальчик. И кому только пришло в голову разыскать эту отдаленную усадьбу в стороне от Бартенштайнского шоссе? На дворе кипела оживленная деятельность, мужчины таскали в крестьянский дом дрова, женщины пытались накачать обледеневшим насосом хоть ведро воды. Нижние комнаты были переполнены. Беженцы из Ангербурга, даже несколько семей из Гердауэн. Штепутат направился в людскую. Герман озирался по сторонам, надеялся найти среди множества детей своего Петера Ашмонайта, но безуспешно. Петер Ашмонайт на самом деле прорвался на запад. Герман не переставал удивляться, почему именно эта усадьба была выбрана для ночлега. С переполненными комнатами и конюшнями! Почему бы не пойти дальше по той же вполне проходимой проселочной дороге до самого конца? Подальше, к одиноким домам, к покинутым деревням без военных машин и русских танков. Вжаться там в угол, затаить дыхание и ждать, пока снова не зацветут цветы. Нет, это, похоже, закон природы, что люди следуют за толпой, согревают друг друга. Кто остается один, умирает один и быстро. Была еще одна ночь с посетителями, тщетным поиском часов, драгоценностей и пригодных женщин. С большей жестокостью, чем в ту ночь в Ландсберге прямо за линией фронта - сочувствие и доброта убывают по мере отдаления от личной опасности. На фронте каждый помнит о собственной смерти, и эта мысль удерживает остаток человечности. Но на расстоянии начинается лютый холод идей и лозунгов, достигающий своей предельной силы в далеких, очень далеких кабинетах. Маленькая бледная женщина выдержала эту ночь без обморока, хотя не обошли и ее. На этот раз ни черный платок, ни седые волосы не помогли и Марте. Герман уже спал - с ведерком меда на руке, - когда увели его мать. Но Штепутат не спал. Он сидел, закрыв лицо руками, и ни одному человеку не ведомо, что творилось в его душе. Хайнрих услышал, что внизу в погребе нашли табак, крепкий местный самосад. Он оживился и заковылял с трубкой в руке вниз по лестнице. Дележка табака явно была связана с трудностями, потому что Хайнрих не возвращался. Женщины все пришли обратно, вернулась, наконец, и Марта, сказавшая со своей практичностью Штепутату: "Мы и это переживем". Но где же мазур Хайнрих? Когда они заснули, Хайнриха еще не было. Около полуночи их сон ненадолго нарушила очередь из автомата. Ничего необычного: везде еще постреливали. Утром их разбудил шум и детский крик внизу. На дворе перед дверью сарая стояла группа людей. Женщины визжали, вокруг навозной кучи с лаем бегала собака. Штепутат пошел с Германом вниз. Через кухню. На двор, к людям возле сарая. Герман пролез между ногами вперед. Штепутат пытался разглядеть поверх голов. Дверь сарая была открыта. Там была солома, много соломы. Забрызганная кровью. Из соломы торчал рукав и пара сапог. Едва прикрытые. Господи Боже, да под этой соломой лежало много людей, человек пять или шесть! Возле балки старый человек с бородой кайзера Вильгельма, рядом кто-то незнакомый, а рядом -Герман сразу его узнал - мазур Хайнрих. В руке остывшая трубка, куртка расстегнута, прямо как он спустился вниз за табаком. Впервые за всю войну Герман испытал леденящий ужас. Он протискался через толпу, хотел бежать от страшного места, как можно дальше. Но перед ним ангелом-хранителем стояла Марта, и он бросился в ее объятия, уткнулся лицом в передник. - Русские нашли в сарае пулемет, - сказала Карлу Штепутату одна женщина. - А потом вывели из дома всех мужчин и застрелили. Внезапно все разом поднялись уходить. Подальше от этой пропитанной кровью соломы. "Но нам-то надо Хайнриха похоронить", - подумал Герман. - "Мы не можем просто бросить старого Хайнриха, нашего Хайнриха, в сарае". Нет, уже никого нельзя было остановить. Пусть мертвые хоронят своих мертвых. Те, кто еще был жив, спешили по проселочной дороге к шоссе. - Ты никогда не хотел и слышать про Бога, - с легким упреком сказала Штепутату Марта. - Но ведь это чудо. - Случайность, - пробормотал Штепутат и незаметно покачал головой. Кому он обязан своим спасением - Господу Богу или невнимательному русскому солдату, который не заметил идущей наверх лестницы? Штепутат не знал. Это же чудо сохранило жизнь и трактирщику Виткуну и одному старику из окрестностей Инстербурга. Они были единственными мужчинами, пережившими в доме эту ночь. Неужели же не было совсем ничего смешного в эти дни? Вон одна женщина с сумкой и узлом белья поскользнулась на дороге и упала в лужу талой воды. Это выглядело очень потешно, но почему-то никто не смеялся. Постоянный понос Виткунши был посмешнее. На каждом повороте дороги она бежала в кювет и опорожнялась. Марте приходилось тащить Германа за руку, чтобы он не смотрел, как тучная женщина усаживается на корточки. Или те двое русских, которые собрались мыть картошку в унитазе и удивлялись, когда картошку уносило вместе с водой. И, наконец, один киргиз, в ужасе отбросивший от себя дребезжащий будильник и расстрелявший его из автомата. О, конечно, еще были смешные вещи, но уж слишком часто они были перемешаны с трупами. А от этого становилось не до смеха. Например, вид той повозки, остановившейся на дороге несколько дней назад после налета штурмовой авиации. Или сгоревший танк на окраине Бартенштайна, искореженный настолько, что было не узнать его национальную принадлежность. Увешанный обуглившимися трупами. Один, изогнувшись, выглядывал из люка, несколько других лежали рядом с разбитой гусеницей. Бартенштайн еще дымился. Главная улица была перекрыта - фасады сгоревших домов повалились на мостовую. Первые пленные немцы. Они расчищали дорогу для русского транспорта. Серые расстегнутые шинели измазаны кирпичом и ржавчиной, ни у кого не было даже ремней. Рядом часовой с папиросой. Герман был поражен. Они выглядели точно так же, как пленные русские на уборке йокенской сахарной свеклы. Что же это, все пленные, побежденные, покоренные выглядят так? При всем при этом над Бартенштайном шел воздушный бой. Еще существовали немецкие самолеты. Они выписывали виражи среди светлых облаков, увертываясь от стаи русских истребителей, и расстреляли все боеприпасы, так и не дав Герману своими глазами увидеть эффектное падение сбитого самолета. Хуже было то, что Штепутат начал хромать и приходилось все чаще останавливаться на отдых. Боль шла от колена до бедра, и легче не становилось даже после того, как Марта нашла для него в одном брошенном доме трость. Они все больше отставали. Скрылась из виду Шубгилла со своими детьми, и трактирщик Виткун, несмотря на непрерывный понос жены, был далеко впереди. Их догнали даже майорша с маленькой бледной женщиной. Все спешили, как могли. В Йокенен встретимся. Оказалось, что можно было и не спешить - они все встретились в тот же день. На развилке дорог за Бартенштайном стояли русские часовые с красными повязками на рукавах и направляли всех немцев на заснеженное поле. Герман увидел скопление людей издалека, сказал об этом отцу, сказал и Марте. У них было достаточно времени убежать в какой-нибудь пустой дом или свернуть на проселочную дорогу. Но Штепутат даже и не помышлял об этом. Вера в благополучный исход, слепая надежда - вот что всегда приводит к беде. Наверняка нужно было только переписать всех беженцев. Может быть, русские выдавали какие-то удостоверения, разрешавшие беспрепятственное возвращение в Йокенен. Марте даже приходила в голову фантастическая мысль, что русские дадут транспорт, чтобы быстрее доставить по домам хотя бы старых и больных. На поле горел костер, вокруг которого можно было посушить промокшую обувь. Все начиналось очень мило. Встать в очередь на регистрацию. Женщина в военной форме говорила по-немецки. Имя, фамилия, место рождения, возраст. Указывая возраст, почти все добавляли себе пару лет, но это не имело никакого значения для того, что было потом. Сдать документы, сдать деньги. Пришлось и Виткунше выложить все, что она собрала из лужи. У кого еще уцелели часы и драгоценности, оставляли здесь все. Никто не торопился, находили тайники за подкладкой и в швах. Мужчины выстроились в длинный ряд - среди большой толпы женщин и детей еще нашлось человек двадцать-тридцать мужчин. - Нам нужны люди на расчистку дорог, - объявила переводчица в военной форме. Ага, ясно, это звучало убедительно: таскать кирпичи в Бартенштайне, разбирать завалы! - Когда работа закончится, мужчины вернутся домой. Марта стояла рядом с колонной. - Если мы будем дома раньше тебя, мы все приберем, - обнадеживающе сказала она Штепутату. Больше не было времени на разговоры. Часовой отстранил женщин и детей прикладом. Колонна тронулась. Впереди - человек с ружьем, позади - человек с ружьем. Прошли по полю, свернули направо, на шоссе. - Но ведь это не в Бартенштайн, - пробормотала Марта, увидев, что колонна шагает на восток. Герман махал рукой вслед отцу, как машут вслед отъезжающим друзьям. И все на самом деле прошло бы гладко, если бы некоторые женщины не начали выть. Когда Герман взглянул на плачущих женщин - опять плачущие женщины! - на него вдруг нахлынуло ошеломляющее чувство страха и паники. Он вырвался из рук матери, помчался по полю вдогонку за мужчинами, которые быстрым шагом подходили к повороту шоссе. - Папа! Отдайте моего папу! Позади него все смешалось. Женщины побежали следом за Германом по полю. Кричащие, плачущие, зовущие. Сцена из библейских сказаний. В то время как мужчины молча шагали на восток, женщины и дети с криком бежали по сугробам по обочине шоссе, проваливаясь в размокший снег. Тщетно тянули руки. Безнадежно отставали от колонны. Тех, кто пытался выскочить на дорогу, стволами винтовок оттесняли обратно в тающий, рыхлый снег кювета. Герман опять вылез на откос, но конвоир с чуть ли не печальным лицом подставил ему дуло винтовки под нос. - Я хочу моего папу! Марте не удалось догнать Германа, задержать его. Она звала и звала его, но Герман ничего не слышал. Он продолжал бежать в канаве, видел перед собой коричневый полушубок отца, шагавшего молча, не поднимая глаз. Почему он не обернулся? Почему ничего не сказал? Плачущие женщины в изнеможении отстали, не выдержали быстрого темпа. Только Герман не сдавался, не сводил глаз с коричневого полушубка, хотел получить своего отца обратно, отобрать его у Красной Армии. Марта догнала его только через несколько километров. Он сидел в канаве и, чтобы остыть, ел снег. Он не хотел подниматься, хотел сидеть в мокрой канаве, пока не вернется отец. Хотел умереть, если отец не придет. Сейчас же! - Может быть, папа еще раньше нас будет дома, - сказала Марта. Ну, конечно, у нее уже готова очередная прекрасная надежда. Они одни стояли на дороге. Колонна мужчин исчезла из виду, а остальных йокенцев они опередили намного. Вороны, лениво взмахивая крыльями, беззвучно скользили над придорожными деревьями. Пугающе тихо было кругом после всего этого крика. И сумерки надвигались со всех сторон. Марта отличалась той практичной веселостью, которая может развеять даже самую мрачную атмосферу: все будет хорошо. В каком-то сарае они нашли одичавшую корову. Марта принесла из разоренного крестьянского дома ведро, загнала корову в угол, привязала веревкой. Нам нужно молоко. Молоко - это сейчас самое главное. Но в переполненном вымени давно не доенное молоко затвердело, соски разболелись и потрескались. Не помог и молочный жир, который усердно втирала Марта. При каждом прикосновении корова взбрыкивала ногами от боли. Значит, будем жить без молока. А как насчет того, чтобы развести огонек на кухне в этот промозглый вечер? Нет, от этого будет дым и искры, и сразу будет видно, что здесь есть люди. Они переночевали в дырявом сарае, зарывшись в овсяную солому. В общем-то было вполне уютно, если бы только рядом всю ночь не мычала корова. На следующий день - было, наверное, 8-е или 9-е февраля - они пришли в Коршен, бывший железнодорожный узел в самой глубине Восточной Пруссии, сейчас превращенный в развалины. По улице им навстречу шел русский тыловой транспорт. Грузовики, везущие на фронт вонючий кавказский бензин. На цистернах красные советские звезды. За рулем - круглое монгольское лицо, расплывающееся в улыбке. Азия явилась с визитом. В Коршен они сошли с шоссе. Марта решила пойти к дому по деревням - сократить путь. Теперь они остались одни. В стороне от большой дороги было особенно заметно, как пустынно стало в Восточной Пруссии. В пятидесяти километрах от линии фронта уже не было людей. Дома с простреленными окнами и выбитыми дверьми. То и дело пожарища. Среди развалин не было даже кошек. На деревенских улицах валялись кровати и мертвые собаки. Наверняка слишком громко лаяли, когда вступала Красная Армия. За Коршеном в оставленных деревнях ни души. Тишина наползала из опустошенной земли и поглощала все, что еще было теплым и живым. В самом дремучем лесу не могло стать страшнее, чем в этих заброшенных, ставших неузнаваемыми, деревнях. Как хорошо, что еще оставались вороны, с карканьем летавшие по дворам. Их черные полчища собирались вокруг издохших коров и клевали их черепа. Да, для ворон это была хорошая зима. Марта вдруг начала петь. Да, вот она какая, Марта Штепутат! Что же поют в такие времена? "Скажи, о чем ты плачешь, садовница моя?" или "Внизу на мельнице", потом по просьбе Германа "Голубые драгуны", хотя нигде давно и в помине не было никаких лошадей, а не только кавалерийских. Марта была способна высказывать вслух такие мечтания, какие теперь казались просто сказкой, вроде: "Папа, может быть, уже дома и натопил для нас". Или: "Как только станет видно йокенскую мельницу, значит пришли". Домой, домой! Хорошо натопить. Спать, пока солнце не поднимется над горой Фюрстенау. Может быть, йокенцы уже все дома, и из поместья в лес за дровами выезжают сани. Хорошему портному всегда найдется дело. Конечно, про должность бургомистра нужно забыть. Наверное, бургомистром станет старый Зайдлер, он ведь и всегда был коммунистом. Но это как раз все равно. Лишь бы еды хватало и была крыша над головой. А кричать "Хайль Гитлер" или "Хайль Москау", или что там еще потребуют новые люди! Боженька подскажет, как жить дальше. - В первую войну казаки были гораздо лучше, - сказал Герман. Марта кивнула и, пока они обходили лужи на дорогах, опять принялась рассказывать о казаках, трясших сливы летом 1914-го. - Тогда война только началась, - объясняла Марта. - В начале еще люди как люди, а чем дальше тянется война, тем становится хуже. Восточно-прусские сливы стояли под снегом. Да и лохматых казацких лошадей давно уже не было в помине. По стране катились сталинские танки и вонючие грузовики. - Когда придем домой, сварим хороший молочный суп, - обещала Марта, даже не задумываясь, откуда возьмется молоко. - И сделаем жареную картошку с яичницей. Да, в размышлениях о крестьянском завтраке не заметили, как прошли несколько километров. На дорожных табличках стали появляться знакомые названия. Марта подсчитывала, сколько осталось до йокенской мельницы. Как придем в Бартен, мельницу будет уже видно. Но прежде, чем в Бартен, они попали в деревню под названием Баумгартен. Там были люди. Дымящиеся трубы, детские лица за окнами, забитыми картоном, настоящий петух, взлетевший на забор и справлявший свои петушиные дела. Может быть, война обошла эту деревню стороной? Старая женщина качала насосом воду. Марта заговорила с ней, сказала что-то, что всегда говорят. Что приятно снова видеть людей. И вообще, как здесь дела? Но старуха не ответила. Она ушла с ведром воды в дом, через некоторое время вернулась, стала набирать еще. - Мы не уезжали, - сказала она. - Нам никто не сказал... У нас русские впервые встретили людей... Мужчин всех расстреляли, расстреляли и несколько женщин и детей, наверно, по ошибке... двадцать четыре человека убитых... Мы еще не всех похоронили... Кто будет долбить землю в такой мороз? Когда мужчин нет... Да еще и из раненых умерли некоторые... Ни врача, ни лекарств... Не дожидаясь ответа, она подхватила ведро, вытерла передником лицо и пошла. Герман потянул мать. Он боялся, что вдруг окажется перед грудой незакопанных трупов и придется помогать хоронить. Когда проходили через безлюдный Бартен, Герману представилось, что Петер Ашмонайт уже дома и ждет его. Да, Петер Ашмонайт был на это способен. - Мама, а когда начнутся занятия в школе? - спросил вдруг Герман. Этого Марта точно не знала, но была уверена, что скоро. Конечно, детям нужно в школу. Все дети в Германии должны ходить в школу, такой закон. - А если школа сгорела? Но и на этот случай у Марты был выход: под школу временно отдадут йокенский трактир. Мельница, действительно, первой показалась за голыми ветками дубов Ангербургского шоссе. Марта остановилась, подняла Германа на руки, чтобы показать ему мельницу - йокенскую мельницу. Похожая на перевернутый наперсток, она стояла рядом с шоссе, безжизненно свесив два изодранных в клочья крыла. Как это им удалось так ее изувечить? Наверняка набросились с винтовками и автоматами. Мельница стояла неподвижно. Не подъезжали телеги с мешками зерна. Дверь была открыта, перед порогом намело небольшой сугроб. За мельницей показались первые дома. Над деревьями парка по-прежнему высятся башни замка, и ясно видно аистовое гнездо на амбаре дяди Франца. Но нигде нет людей. А в трактире нет киндерхофского пива. Только разбитые в щепки стулья. Из окна гостиной торчал наполовину вытащенный стол. По-прежнему бросалась в глаза огромная реклама сигарет "Юно", несмотря на многочисленные пробоины в рекламном щите. На двери трактира продолжал улыбаться человек с кофейной коробки. Ему война никак не могла повредить. За сильно заляпанным прилавком Герман нашел пакетик лимонадного порошка - тот же сорт с лесной травой - и положил его в карман, не заплатив. Прежде чем идти через выгон к дому, Герман забежал к Ашмонайтам. Он очень надеялся, что Петер выйдет ему навстречу. Но их дом был такой же пустой, как и все остальные дома в Йокенен. Правда, беспорядка было меньше - в бедно обставленных домах мало чего можно было найти, чтобы ломать и переворачивать. Только кровать слепой бабушки была поставлена торчком. Ну да не важно, слепой бабушке кровать уже не нужна. Сплошным расстройством оказалась йокенская школа. Скамейки были свалены на школьном дворе как дрова. Герман удостоверился, что книги Фрица Штойбена и Карла Мая были на месте. Сохранился и "Майн Кампф". "Гитлеровский сокол Квекс" и "Альберт Лео Шлагетер" лежали раскрытыми на полу. Герман решил, что, если учительница в ближайшее время не вернется, он возьмет книги к себе на хранение. На ограде парка повис футляр напольных часов, высотой с человеческий рост. Какой-нибудь Иван хотел взять часы с собой в Кострому, но устал их тащить уже на йокенской улице. В замке белая известка вокруг окон первого этажа почернела от копоти, а на ветках вязов болтались лоскутья разорванных флагов, когда-то развевавшихся во славу и честь Германии на башнях замка: черно-бело-красный боевой флаг империи и остатки красного со свастикой. Кто-то рвал реликвии великих времен прямо на башне и бросал сверху на кроны деревьев. Они, как обычно, срезали путь, обошли вокруг пруда и пересекли выгон. Телеграфный столб был повален на заснеженный луг, как раз там, где летом дети играли в футбол и лапту. Кругом валялись обрывки телефонного провода - с телефонными станциями (Дренгфурт один-ноль-четыре) связи больше не было. На дорожке, поднимавшейся к дому, пришлось остановиться. Поперек дороги, как уличная баррикада, лежала убитая и разрубленная корова. Куски мяса, завернутые в тряпки, замерзли. - Это наша Лиза? - спросил Герман. Марта не знала, в четвертованном состоянии коров уже трудно узнать. Они перелезли через груду мяса, добрались до двери. Чтобы войти в дом Карла Штепутата, ключ был не нужен. Скорее навозные вилы, чтобы убрать нечистоты с порога. Акты бургомистерской толстым слоем покрывали пол в прихожей и на кухне. Между ними - обрезки тканей из портновской мастерской. Из всех шкафов в живых остался только кухонный. Гинденбург и Гитлер были расстреляны прямо в рамках. Большое примерочное зеркало, всегда оберегавшееся как драгоценность, скончалось. А зеркальное стекло так дорого стоит! Теперь в комнату. Здесь Марта впервые расплакалась. Чудный хрусталь разбит в мелкие осколки. В портретах родственников на стенах выколоты глаза. Нашли и штепутатов винный погреб, хотя он, вроде, был хорошо спрятан под половицами. Ни одной бутылки со смородиновой настойкой, вместо этого наделано чуть не до верху. Под своей сломанной детской кроватью Герман нашел дохлую беременную крольчиху, наверное забежавшую с какого-нибудь соседнего двора. Марта стояла посреди этой свалки в полной растерянности. Впервые она не могла найти бодрых слов, стояла, беспомощно сложив перед собой руки. Гость в собственном доме, которому никто даже не предложит снять пальто. Как быстро можно все потерять! Ветер гнал через двери и окна тонкую снежную крупу. - Господи, да это мой ножик картошку чистить! - воскликнула вдруг Марта, наклонилась и вытащила из засохшей грязи блестящий нож. Она уже не выпускала его из рук, цеплялась за него, как за соломинку, даже пошла с ножом в хлев посмотреть, что там еще осталось. Дверь в хлев была открыта. Коровы не было. В корыте лежала мертвая свинья, даже куры не сумели спастись, от них не осталось и следа. Но Германовы кролики были целы. Они, одичавшие, бегали по саду, вырисовывая следы на снегу. Впрочем, сейчас надо бы натопить. Но центральное отопление полопалось от мороза. - А печка в комнате Хайнриха? - напомнил Герман. Конечно, старая кафельная печь! Зимой 45-го года она опять оказалась в чести. Пока Герман носил дрова, Марта закрыла картонками разбитые окна в маленькой комнатке Хайнриха. В кухонном шкафчике нашлись спички. Вскоре среди заброшенной деревни поднялся столбик дыма. Жизнь продолжалась. На следующее утро Герман отправился осматривать окрестности. Заглянул через забор к Марковше, но решился дойти только до окон, ему было неловко заходить в чужие дома без спросу, трогать не принадлежавшие ему вещи. У Марковши было, как у всех. Любимого кухонного шкафа, в котором старушка всегда держала мед, гусиный жир и мармелад из крыжовника, не было, он просто исчез. Над плюшевым диваном все еще висело распятие, но с дивана русские содрали обивку. Просто срезали ножом. Господи, чего это они были сами не свои до плюша? Разрушения и опустошения в каждом доме - вот что было самое удивительное в этой войне. Сколько времени потратила Красная Армия, разбивая столы и шкафы, выбрасывая их в окно, затаскивая на крыши, подвешивая на деревья? На льду йокенского пруда стояло новехонькое мягкое кресло. А под ним лежала граната. Теперь сходим к дяде Францу. На пустом дворе, среди черных дыр дверей и ворот хозяйственных построек Герману стало страшно. Он стоял там, где тетя Хедвиг всегда кормила своих индюшек и кур. Позвать кого-нибудь? Назвать чье-то имя? Когда дядя Франц вернется, нужно будет отдать ему Зайца. Но они его потеряли. Герман пошел к конюшне, втайне надеясь, что молодец Заяц сам прибежал по полям из Ландсберга в свое стойло в Йокенен. В дверях конюшни Герман остановился, подождал, пока глаза привыкнут к темноте, полагая, что может увидеть труп коровы, в худшем случае убитого солдата. И вдруг - под яслями конюшни что-то зашевелилось! Зашипело! Двинулось на него! Кто-то попытался сбить его с ног. Протиснулся мимо, вырвался наружу. Господи Боже мой, лебеди! По-прежнему серые лебеди. Пережили войну. Во всяком случае двое. Они были голодны и хрипло кричали. Герман набрал в ящике ведро овса, принес на двор, смотрел, как лебеди набросились на зерно. Когда он уходил, они побежали следом за ним, как ручные. Герман шел мимо дома каменщика Зайдлера. Тут ему пришло в голову, что Зайдлер должен быть дома. Он ведь не уезжал. Из слухового окна на самом деле еще свисало красное знамя. Но дверь была закрыта, только выбито одно окно. Никаких признаков жизни. Герман обошел вокруг дома, заглянул через окно в кухню. И там никого. Когда он открыл дверь, на него повеяло кисловатым запахом. В кухне немытые тарелки с присохшими остатками еды. Почти никаких разрушений. Но холодно. Герман открыл дверь в комнату и вздрогнул: глухая жена Зайдлера сидела в кресле. Не шевелясь. "Да она мертвая", - подумал Герман, застыв на месте. Никаких следов насилия. Может быть, она умерла от испуга. Ее левый висок прилип к кафельной печке, воротник черного ситцевого платья обгорел. А где же каменщик Зайдлер? У Германа совсем не было желания искать ответа на этот вопрос. Охваченный ужасом, он бросился к задней двери. Хотел выскочить во двор, как можно скорее выбраться на улицу. И тут, возле дровяного сарая, он чуть было не споткнулся о старого Зайдлера. Старик лежал перед дверью. Изрешеченный пулями. Так получилось, что единственному коммунисту деревни Йокенен пришлось умереть первому. Война есть война. Некогда проверять, у кого какие убеждения. Йокенцы, застигнутые линией фронта возле Ландсберга, один за другим возвращались домой. Первой пришла Шубгилла с детьми. Где-то по дороге она прихватила ручную тележку, и на ней сейчас сидели малыши. Были на тележке и всякие нужные вещи, собранные детьми на обочине во время долгого перехода, даже кукла с выколотыми глазами. Прибыв в Йокенен, дети тут же рассыпались собирать все пригодное в дело: уцелевшие занавески, фарфоровую посуду, скатерти. Все это было теперь в общем пользовании. В бесхозной Восточной Пруссии больше не было воров. Виткунша прибыла домой как раз во время, чтобы не дать детям Шубгиллы разграбить трактир дотла. Она таскалась по деревне, ища, кому бы рассказать о жалком состоянии йокенского трактира. Виткунша не замечала, что в других домах было нисколько не лучше. Она совершенно серьезно спросила Марту, не сможет ли она придти помочь ей в уборке трактира. А ночевать она, несмотря на шум детей, приходила к Шубгилле, потому что боялась оставаться в трактире одна. Днем позже вернулись домой майорша и маленькая бледная женщина. Они пошли в замок, в пустые просторные комнаты, которые сейчас промерзли насквозь. Маленькая бледная женщина тут же легла в кровать, пока майорша ходила в кладовую за мятным чаем и растапливала кафельную печь. Мятный чай помогает от температуры и от болей в желудке. Пей, пей! Теперь все будет хорошо. Как это получилось, что вдруг объявился волынский немец Заркан? Он проскочил в Ландсберге, но у Браунсберга упустил возможность проехать по замерзшей лагуне и очутился в тылу Красной Армии. И вот оказалось хорошо тому, кто говорит по-русски. Грузовики, шедшие порожняком от фронта, даже подвезли его домой. Старый Заркан, которого раньше дразнили дети за то, что он не мог толком говорить по-немецки, был теперь самой важной персоной в Йокенен. Вот как меняются времена! А потом в Йокенен случилось следующее. Вечер. По Ангербургскому шоссе едут на запад затемненные колонны грузовиков. В воздухе носятся мелкие снежинки. В наступающих сумерках на деревенскую улицу сворачивает ковыляющая фигура. Идет, опираясь на палку. Останавливается отдохнуть, держась за перила моста перед школой. Еще раз отдыхает возле каменных столбов у въезда в поместье. Теперь через выгон. С трудом перепрыгивает через занесенную снегом канаву. Еще остановка возле поваленного телефонного столба. И наконец последнее: Карл Штепутат возвращается домой! Не задерживается на пороге. Переступает через мусор, идет из комнаты в комнату и находит Марту и сына в теплой каморке Хайнриха. Они стоят в растерянности друг против друга. Боже мой! Возможно ли это? Марта думает: Боженька помог опять. Штепутат ставит палку в угол, садится. Марта стирает с лица слезы. Штепутат показывает на свою больную ногу. - Болело так, что я уже не мог идти. Часовой оставил меня на дороге. Но это было не все. Нет, было еще что-то на душе Штепутата, о чем ему не терпелось сказать. Он положил больную ногу на табуретку, откинулся к стене. - Вместо меня взяли другого... Старого человека, шедшего с семьей по дороге... Наш часовой схватил его за рукав и потащил в колонну... Меня оставил... Ясно, у него была бумажка. На ней число, сколько доставить, ни одним больше и ни одним меньше... Когда он отпустил одного, ему пришлось искать другого, чтобы число совпадало... Марта не слушала его. Она принялась за больную ногу. Сняла ботинок, завернула штанину, начала осторожно массировать. - Они все идут в Россию, - продолжал Штепутат. - Но они долго не выдержат, там одни старики. - Надо натереть спиртом, - сказала Марта. Да, спиртом! Где только найти спирт в этом хаосе? Марта обыскала всю кухню, но нашла только гусиный жир. Конечно же, гусиный жир тоже годится. Как следует натереть и держать ногу в покое. Теперь будет лучше, все будет хорошо. Покинуть дом Штепутата побудило не только неработавшее отопление и неописуемый беспорядок. В бургомистерской Йокенен он уже не чувствовал себя в безопасности. Его заберут, как только нога пройдет. Марта предложила перебраться на дальний хутор Эльзы Беренд. Там они будут одни. В это великое время каждому хотелось стать как можно меньше. Они отправились по луговой дороге вниз к Вольфсхагену. До Хорнберга. Оттуда по проселочной дороге налево к Эльзе Беренд. Марта несла основную часть багажа (да, опять появились ценные вещи, которые носили с собой), Штепутат со своей палкой хромал следом. Герман свернул к окопам, вырытым осенью йокенской гитлеровской молодежью. Он хотел найти следы героической борьбы, но война прошла над йокенскими укреплениями, как над кротовыми норами. В некоторых местах земля осыпалась. В одной из траншей нашла свой конец корова: штепутатова Лиза. Она соскользнула в ров и не смогла выбраться, положила голову на холмик выкопанной земли и замерзла. Марта заплакала, увидев свою корову. А Герман бегал по траншее, искал патронные гильзы и врагов, павших в штыковом бою. - Они даже не сражались, - разочарованно сказал он. - Если бы они сражались, было бы просто больше развалин, - заметил Карл Штепутат. - Зачем же мы рыли окопы? - Для самоуспокоения, - ответил Штепутат. Никто не сражался. Йокенен был отдан в руки противника без сопротивления. Пострадали только коровы, кролики и куры. Из-за переселения к Эльзе Беренд они пропустили первое йокенское погребение после бегства - похороны маленькой бледной женщины. Всего два дня выдержала она в сравнительно благоустроенной комнате на террасе замка. Не помогли ни компрессы к ногам, ни мятный чай. Отчего она умерла? От непрекращающегося кашля? От ужаса пред ландсбергскими светлячками, которые являлись ей в ночных кошмарах? Не было ни свидетельства о смерти, ни официального медицинского заключения. В последнем приливе сил она выбралась из кровати и утром лежала застывшая на холодном полу. Майорша разыскала Заркана и попросила его сколотить что-то вроде гроба. Заркан знал, что она уже не может отдавать ему приказаний, что владельцы поместий были теперь такие же, как и все, а то и в худшем положении. Только из уважения к смерти и потому, что маленькую бледную женщину похоронить было надо, Заркан сказал, что посмотрит, что можно сделать. То, что он в конце концов смастерил из двух более или менее очищенных свиных корыт, было больше похоже на вытянутую собачью конуру, чем на гроб. Майорша не сказала ни слова, хотя, конечно, заметила, что ее невестке предстоит быть похороненной в двух корытах, в которых всего четыре недели назад йокенцы ошпаривали своих свиней. Заркан выкопал и яму, не на деревенском кладбище, а в парке, рядом с могилой майора. Каторжная работа в это время года, в мерзлой земле с множеством корней. Только о перевозке он не хотел и слышать. Нет, Заркан не возит покойников! Пришлось майорше идти к Шубгилле и одалживать ручную тележку. Дети тащили необычный катафалк, а Виткунша взяла на себя на этом погребении, скорее жутком, чем печальном, роль плакальщицы, хотя никто толком и не знал, покойную она оплакивает или запущенный трактир или вообще все, что она потеряла. Если бы она умерла на год раньше, старший лейтенант выстроил бы целую зенитную батарею и приказал стрелять над могилой. Сейчас же было до ужаса тихо. Не бил даже вечерний колокол на дворе поместья. Не было никого, чтобы в него ударить. Ни похоронного марша, ни стрельбы, ни военных. Никто не сказал ни слова. Никто не спел "Иисус, моя опора". Заркан стоял с лопатой в руках возле могилы. Он жевал свой табак и на короткий миг снял шапку. Дети играли рядом в кустах. Они веселились, столкнув тележку под гору - она так здорово гремела. У Эльзы Беренд была по крайней мере корова. Марта после усердного смазывания и массирования вымени добилась-таки, что она снова стала доиться. Горячее молоко и сухари - этим можно было вылечить все, даже кровавый понос. По настоянию Марты топили только по вечерам, чтобы не выдавать себя дымом. - До чего мы дошли, что нельзя даже развести огонь в печи, - сказал Штепутат, но послушался. Он со всем смирялся. Он терпеливо давал массировать свою ногу, втирать в нее гусиный жир, сидел целый день, смотрел в сторону Йокенен, как будто ждал визита, почти не разговаривал, а если и говорил, то больше сам с собой. Только Герман пошел однажды в деревню порыться в школьной библиотеке. Смешно выглядела старая деревенская школа, когда-то наводившая такой страх. Весь ее авторитет испарился. На учительский стол можно было безнаказанно пописать. Что еще можно было найти в этой беспорядочной свалке? Герман сел на корточки и попытался из синих, зеленых и коричневый кусков сложить карту мира. У него получилась Южная Америка, эта морковка, ввинчивающаяся в Антарктику. Северная Америка снова стала похожа на индейца, смотрящего через Атлантический океан. Только Европа никак не получалась. Европа была изодрана в клочья, просто рассыпалась. Нехватало целых кусков, исчезли страны и моря. Старая география йокенской деревенской школы была уже недействительна. Теперь книги. Стопка собранных перед Рождественскими каникулами букварей. "Немецкая мораль" Роберта Райника в грязи на полу. "Труба Вьонвиля", прекратившая петь. "Скворушку" и "Песни за печкой" уже не нужно было бубнить без конца. Герман собрал все книги про индейца Текумзе, которые только смог найти - "Сияющую звезду", "Горного льва" и "Стрелу в полете". Под конец ему пришла в голову мысль, что он мог бы порадовать отца, принеся книг и ему. А то он сидит целый день у окна, думает о чем-то. Герман еще раз перерыл остатки школьной библиотеки, нашел почти все книги слишком детскими для отца, поколебался между "Морскими повестями" Горха Фока и "Мифом 20-го века", наконец взял с собой обе. Карл Штепутат не стал читать ни "Миф", ни что-нибудь еще. Он утратил доверие к печатному слову. Он расхаживал, хромая, по всем комнатам и поражался практичному оптимизму Марты, с которым она трудилась в чужой кухне, заботилась о корове и каждый день изобретала новые надежды. - Наши вернутся, как в первую войну. - Нет, ничто не вернется. - Но возвратятся беженцы, и жизнь пойдет на лад. Кто не сделал ничего плохого пленным полякам и русским, тому они тоже ничего не сделают. А ты к ним всегда хорошо относился, Карл. - Это не считается, - сказал Штепутат. - Коммуниста Зайдлера убили первого, а на крестьянском дворе под Бартенштайном лежали два застреленных француза, ожидавшие освобождения из плена. А Хайнрих, подумай только о Хайнрихе! Что он-то сделал? Все это случайность. Беда бьет, не глядя, направо и налево, и не считается, кто что думал или делал. Как-то ночью Герман проснулся и увидел Штепутата, стоящего у окна и смотрящего на Ангербургское шоссе. - Это продолжается уже целую ночь, - бормотал он. - Ложись, твоей ноге нужен покой, - сказала Марта. - А нам все время говорили, что у русских ничего не осталось. Ни оружия, ни бензина, ни людей. Они даже не приглушают свет, катят с полными фарами на запад. Так уверенно они себя чувствуют. Пугающе тихо стало в Восточной Пруссии. Ни новости, ни слухи не распространялись по этой ничейной земле. Кончилась ли война? Жив ли еще Адольф Гитлер? Может быть, он одерживает победы в далеких странах? Ни сводки верховного главнокомандования, ни специальные сообщения радио не извещали уцелевших йокенцев о том, как в эти дни рушился мир. Вокруг осажденного Кенигсберга еще шли бои, севернее Мемеля еще держался один немецкий плацдарм в Курляндии. В брошенных деревнях между Вислой и Мемелем царила свобода ничейной земли. Каждый мог делать и брать, что только хотел. Не было больше порядка, не было запретов, не было защиты. Но и вещи потеряли свою ценность. Вначале некоторые занимали самые лучшие крестьянские дворы, таскали к себе бидоны, плуги, подойники и железные цепи. Но вскоре начинали чувствовать, что все это натасканное богатство - ничто. Вещи сами по себе не имеют цены, они приобретают какое-то значение только по отношению к другим вещам, другим владельцам. С каждым днем так многое становилось безразличным. Тяжба между трактирщиком Виткуном и шорником Рогалем по поводу дикой груши на границе земельных участков решилась во второй инстанции сама собой - вступлением Красной Армии. Наследственный спор о заболоченной лужайке за йокенским прудом казался в эти дни горькой шуткой. Неразрешимый вопрос, могут ли на общинном выгоне пастись коровы поместья, уже никого не беспокоил. Было все равно, высохнет ли пруд или выгорит болото, вымерзнут озимые, ранняя или поздняя будет весна. Одна только Шубгилла не разделяла этого всеобщего равнодушия. Она набирала шелковые шали, посылала детей с тележкой собирать в округе розентальский и майсенский фарфор или то, что она считала фарфором, сожгла свою источенную жучком, побитую и заляпанную обстановку и заменила ее мягкой мебелью с дальних крестьянских дворов. Дети ее хлебали суп, сидя за кухонным столом на диване. На кухонном шкафу стоял пестрый фарфоровый журавль. Рядом с дымоходом висела позолоченная тарелка с выгравированной лошадью, готовой к прыжку, в память о победе на Инстербургских скачках в 1938 году. - Мы теперь живем как господа, - говорила она своим детям. Но она не была вполне счастлива от этой господской жизни, потому что не было никого, кому можно было бы это показать. Где же все люди? В Йокенен после смерти маленькой бледной женщины осталось восемнадцать человек, в Мариентале всего девять, включая детей. В Вольфсхагене никого, в Скандлаке никого, в Баумгартене шестьдесят семь человек, в Викерау ни одного, в Ленцкайме ни одного, в Альтхофе ни одного, в Колькайме ни одного, в Заусгеркен семь, в Майстерфельде три, в Мариенвальде ни одного, в Янкенвальде девять. Земля пруссов вернулась в свое исходное состояние. Как-то утром в конце февраля русская колонна прибила поверх йокенского дорожного указателя табличку с надписью кириллицей. Не было больше Йокенен. Наконец, явились и гости. Хотя их присутствие в эти дни не сулило ничего хорошего, они избавили Штепутата от тоскливых размышлений и тупого смотрения прямо перед собой. Трое мужчин и женщина на велосипедах объезжали оставленные дворы. Где только они нашли велосипеды? Они были в гражданском, но вооружены: у одного был немецкий карабин, у двух других допотопные охотничьи ружья. У женщины была только кожаная портупея с надписью на пряжке "С нами Бог". Освобожденные пленные: поляки, литовцы, украинцы. Штепутат видел их издалека, у него было достаточно времени, чтобы уйти в сарай, затаиться, но он решил не играть в прятки. Он всегда так поступал. Гордость не позволяла ему прятаться от этих людей в мякину в сарае. И уж тем более на глазах у Германа. Он вышел им навстречу. Четверо явно удивились, увидев, что на хуторе есть люди. Они переговорили между собой, но не повернули обратно, сделали вид, что по поручению командования Красной Армии осматривают брошенные деревни в поисках оружия. Двое пошли в сарай, один пошел с женщиной в дом. Сразу стало видно, что поиски оружия - если они вообще им интересовались - были лишь побочной целью их визита. Женщина, казалось была помешана на мягкой мебели. Она гладила плюшевую обивку диванов, падала в мягкие подушки и возбуждалась от удовольствия. Опытной рукой она отделяла цветистую материю, обнажая внутренности кресел, оставив обезображенное имущество попечению Марты Штепутат, которая быстро накинула на него какое-то покрывало. Мужчины в сарае тыкали острыми пиками в солому, ходили взад и вперед, как кладоискатели с волшебной палочкой, наконец залезли на сеновал над коровьим стойлом. Но Эльза Беренд нигде не спрятала ящиков с серебром и хорошей посудой. Не нашлось ни ведра с банками варенья, ни каких-нибудь копчений. Перекопав в саду последний снег и не обнаружив никаких признаков зарытых драгоценностей, они, разочарованные, удалились. В этот же день явился Василий. Все уже думали, что время гордых наездников с блестящими пряжками и галунами давно и безвозвратно прошло. Но тут верхом на рыжем мерине прибыл Василий. Издалека трудно было отрицать некоторое сходство с маленьким Блонским, только Василий оказался несколько больше. Кто такой был Василий? Он говорил по-немецки. Проклятые фашисты три года продержали его в качестве пленного в одном поместье за Норденбургом. Он украинец, подчеркивал он, не русский. Генерал такой-то такого-то Белорусского фронта выдал ему автомат и поручил управление деревней Йокенен и окрестными деревнями. Все немцы должны его слушаться. Василий распорядился, чтобы немцы переселились в усадьбу поместья Йокенен. Туда сгонят скот со всей округи. Немцы будут кормить и доить коров. Молоко и масло будут оставлять себе, но убивать скот нельзя. Таково было первое объявление нового хозяина. Как и в течение многих сотен лет до этого, он огласил его сверху вниз, сидя с поднятым хлыстом на танцующей лошади. Значит, совсем ничего не изменилось? У Штепутата было достаточно времени, чтобы решить, как быть. В Восточной Пруссии было полно пустых домов, и Василий не мог помешать Штепутату тайком туда перебраться. Лесная опушка была всего в пятнадцати минутах, а за ней начинался большой Вольфсхагенский лес, потом Скандлакский лес. Там, среди высоких сосен, был дом лесника Вина. В худшем случае можно было податься и дальше, через речку Омет на Зексербен, Ляйтнерсвальде или Лекник. Но в предложении Василия была и своя привлекательная сторона. Марта нашла, что в усадьбе они, может быть, устроятся совсем неплохо вместе с другими немцами. По крайней мере, будет вдоволь молока и масла. И наверняка там будут и другие дети, с которыми Герман сможет играть. А то мальчику так скучно. Перспектива опять влиться в толпу, почувствовать ее теплую - иногда смертельную - близость, все время пересиливает в человеке его ясный рассудок хищного зверя. Людьми можно управлять, только согнав их вместе: в колонны, в лагеря, в бараки. - Ну, так давайте собираться, - сказала Марта. Да, набралось немало вещей, казавшихся достаточно ценными, чтобы взять их с собой. Они опять привязались к паре горшков и полотенец, и Штепутат в тот же день наладил ручную тележку Эльзы Беренд, чтобы они могли везти свои скромные пожитки в усадьбу. Можно было бы найти и более приятное место, чем йокенская усадьба. Их встретило грязное низкое строение с необжитыми внутренними помещениями и окнами без занавесок. Много грязи на дворе и на дорожках. Только коровы чувствовали себя хорошо - в усадьбе хранились запасы сена всего поместья. А о коровах Василий заботился прежде всего. Они все собрались здесь: Шубгилла со своими детьми, Виткунша и майорша, которую Василий вытащил из одинокого замка. Сам Василий ежедневно приезжал из Дренгфурта верхом проверять коров. На время его отсутствия старшим в усадьбе становился старый Заркан. Василий прислал сюда двух женщин и двух девочек из Мариенталя. Одну звали Тулла, другую Мария. - Теперь тебе будет с кем играть, - сказала Герману Марта. Но он покачал головой. - Им уже двенадцать. Девочки были ничто по сравнению с Петером Ашмонайтом. Ему очень нехватало Петера. Если бы только Петер вернулся! Гораздо больше, чем девочки, Германа заинтересовал старый рояль в прихожей жилого дома. Никто не знал, как во время всей этой неразберихи он оказался в таком убогом доме. Басы не пережили войну, но на правой стороне получалось совсем неплохо. "Ку-ку, ку-ку, ку-ку... Кукушкин голос в лесу!" Не пришлось даже долго упражняться. Да, будет и весна. А весной все наладится. Когда на солнце показалась голая земля, выяснилось, что посев прошлой осени взошел хорошо. Вырастет рожь и озимый ячмень, еще раз будет жатва в Восточной Пруссии. А крестьянам нужно спешить, возвращаться в свои хозяйства. Нельзя же просто так оставить поля! Подходило время весенних работ. Для семьи Штепутата осталась только маленькая комнатка на верхнем этаже. В комнате рядом жила майорша. Они встречались ежедневно, но старая женщина практически никогда не разговаривала. Не о чем было говорить. Каждое утро она надевала свои красные резиновые сапоги и шла доить и убирать навоз в хлеву. Потом возвращалась, варила на железной печке свой молочный суп и читала. Библию? Хронику поместья Йокенен? Перебирала старые фотографии? Писала письма неизвестным адресатам? "Восточная Пруссия будет американской колонией", - заявила как-то Виткунша. Она верила, что таким образом дела оживут быстрее, потому что доллары - хорошая валюта. Штепутат не думал ни о делах, ни о хронике поместья Йокенен. Его желудок болел все чаще. У него кончился содовый порошок, и никто не мог ему помочь. Большей частью он расхаживал взад-вперед по комнате, в то время как Марта при скудном свете "свеч Гинденбурга" сбивала масло. Василий держал слово: все молоко, какое давали коровы, доставалось им. Главное, чтобы коровы оставались живыми - Василий считал их. Марта даже опять начала петь. Это само собой получалось под однообразный стук маслобойки. А внизу Тулла без передышки стучала на рояле "Ку-ку, ку-ку". Среди теплой, ранней весны опять выпали горы снега. Усадьба оказалась отрезанной от всего мира, дорогу через йокенский выгон занесло. Через неплотные двери намело в прихожую, даже на рояле лежал тонкий слой. Дорожку к хлеву расчищали лопатами, Штепутат и Заркан впереди, женщины за ними. Подоив коров, принялись чистить дорогу на Йокенен. Лучше бы они этого не делали, лучше бы оставались в своем отрезанном от мира снежном городке. Может быть, все случилось бы по-другому. Но уже к полудню они расчистили дорогу до йокенской мельницы, а оттуда было рукой подать до шоссе. Тулла распустила слух, что в йокенском трактире под старым барахлом есть сухой пудинг, ванильный пудинг доктора Эткера. Этого Герман не мог так оставить. Он побежал по свежерасчищенной дороге к трактиру. Виткунша забаррикадировала дверь громоздкой мебелью, но Герман забрался в дом через разбитое окно в кухне. В пивной, которая одновременно служила и лавкой, он нашел лопнувшие пакеты с пряностями и стиральным порошком, но ванильного пудинга не было. Он опрокинул скамейку, поставил торчком перевернутые полки, взял в качестве трофея целую коробку коричневого гуталина. В кухне он переворошил доской от забора весь битый фарфор, не побрезговал поднять и развернуть грязную половую тряпку: пудинга не было нигде. Зато он наткнулся на остатки огромного портрета Адольфа Гитлера, годами висевшего напротив сцены в зале и воспеваемого йокенцами на каждом собрании деревенской общины: "Народ, партия и вождь - едины!" Больше ничего не осталось. В плохом настроении и без сухого пудинга потащился Герман обратно. Мимо йокенской мельницы, свесившей крылья. Она скоро и вообще развалится, если никто за нее не возьмется. Тулла опять бренчала на высоких нотах. Возвращавшийся Герман слышал ее издалека. Хотелось ее исколотить за то, что никакого пудинга не было. Герман рванул дверь и в ужасе замер на пороге. За роялем была не Тулла, а русский солдат с автоматом на шее, терпеливо стучавший по клавишам указательным пальцем. Он поднял голову, кивком подозвал Германа, радовался, как ребенок, когда Герман сыграл ему "Ку-ку, ку-ку". Рядом из двери выглянула Тулла. - Твой отец там, - показала она на соседнюю комнату. Герман слышал голоса. Отворил. И застыл в дверях. Посреди пустой комнаты сидел на стуле его отец, окруженный солдатами. Все в форме. Господи, как много людей в форме. Какая ужасная картина! Отец один в середине. Некуда спрятать руки, лицо. Вокруг военные, не сводят с него глаз. Вопросы сыпятся как выстрелы. Герман никогда не видел отца таким несчастным, как на этом допросе. Все замолчали. - Поди к маме, сынок, - сказал Штепутат. Герман закрыл дверь, взбежал по лестнице. Марта, безучастно сложив руки, сидела у печки. - Тулла наврала, никакого пудинга в трактире нет, - сказал Герман. Внизу короткий палец стучал по высокому "до". Прошло порядочно времени, прежде чем они поднялись по лестнице, Карл Штепутат впереди. - Мне нужно в Растенбург, - сказал он, снял с крючка тулуп, стал торопливо искать какие-то вещи, которые, как он думал, нужно было взять с собой. - Не плакать, - сказал Марте переводчик. Герман стоял у окна и смотрел на отца: как он надевал жилет, как колебался, брать утепленные сапоги или кожаные ботинки. Дело шло к весне, лучше взять кожаные. - У нас в Растенбурге есть пошивочная мастерская, - сказал переводчик. Через четыре недели ваш муж сможет забрать семью. Марта плакала. Когда Герман увидел слезы, на него опять нашло, как тогда в дорожной канаве возле Бартенштайна. Он начал кричать, топать ногами, не давал отцу натягивать тулуп, в бешенстве дергал за болтающиеся рукава. Вдруг четыре... шесть солдатских сапог встали между Германом и его отцом. Герман с разбега ударился в них, хотел их повалить, но они стояли как цементные колонны, и сильная чужая рука аккуратно отодвинула его назад. - До свидания, - услышал он голос отца. Ему казалось, что он почувствовал беглое прикосновение руки к своей голове, но, может быть, это только показалось. Карл Штепутат вышел на лестницу. Бренчание внизу прекратилось. Они пошли по разметенной дороге к мельнице. Пианист впереди, Штепутат за ним, остальные на большом расстоянии сзади. По лестнице тихонько поднялась Тулла, прислонилась к двери и сказала: - Я тебе дам от моего пудинга. Она и на самом деле положила на стол желтый пакетик, а Герман даже не сказал "спасибо". Пришла мать Туллы. Она из своей комнаты слышала весь допрос. - Ну как это можно? - возмущалась она. - Он во всем сознался. Когда его спросили, был ли он в партии, он сказал "да". И что был бургомистром Йокенен, сказал он... Ну разве так можно? Да, таков был Карл Штепутат. Он думал, что честность должна произвести впечатление. Кто не отпирается от своих поступков, вызывает уважение. А он не чувствовал за собой вины. Он никому не сделал ничего плохого. С этой верой шагал Карл Штепутат из Йокенен в Сибирь. Вскоре запасы сена в усадьбе иссякли. Чтобы не дать коровам умереть с голоду, приходилось возить сено из окрестных деревень. Василий раздобыл двух лошадей и передал их на попечение старому Заркану. Заркан был теперь единственным мужчиной в усадьбе, хозяином над женщинами, детьми и коровами, когда не было Василия. Он в последнее время говорил больше по-русски, чем по-немецки, и пытался даже лошадей приучить к русскому языку. Каждое утро он впрягал их в кое-как сколоченную телегу и отправлялся по окрестностям в поисках сена и кормовой свеклы. Он начал с Йокенен, но, когда запасы там стали истощаться, был вынужден ездить и в Мариенталь и Вольфсхаген. Ему нравилось, когда его сопровождал Герман. Тогда ему было не так одиноко на брошенных крестьянских дворах. Иногда с ними ездили Тулла и Мария. Тогда было совсем весело. Это произошло в один из таких дней. Заркан, Герман и девочки опустошали сеновал Эльзы Беренд. После обеда возвращались на раскачивающемся возу домой. Сенокос в мартовский холод. Впереди старый Заркан с вожжами, сзади в мягком сене сидела Тулла и вытаскивала колючку из чулка. Герман лежал рядом с ней на животе и смотрел на Ангербургское шоссе, по которому за Мариентальской дугой удалялась группа людей. Если бы только старый Заркан не курил этот вонючий клевер. Он так отравлял воздух, что просто тошнило. Наконец он свернул с наезженной луговой дороги к усадьбе. Тулла кричала от восторга на каждом ухабе, в который въезжали передние колеса, а Мария держалась за живот как на карусели. "Тпру-у!" - крикнул Заркан, когда они подъехали к коровнику. И чего Тулла всегда боялась соскальзывать с воза? Герману приходилось ее держать, и все равно она визжала так, что было слышно по всей усадьбе. Они вошли в дом. Тулла уселась задом на клавиши рояля, прямо на высокие ноты. Она всегда так делала, особенно расшалившись. Герман побежал мимо нее к лестнице, крича издалека: "Жутко хочется есть!" Но Марты не было. Ничего не было и на плите. Огонь в печке почти погас. Герман вышел на крыльцо, стал звать мать, старался перекричать шум от рояля, на котором Тулла играла своим задом. Мама, наверное, в коровнике, на чердаке или в погребе. Через некоторое время в прихожую вышла мать Туллы. Уже по тому, как она на него смотрела, как подходила, как вытирала руки о передник, Герман почувствовал, что что-то случилось. - Твоя мама в Дренгфурте, - сказала мать Туллы. - Ее взяли на допрос. Герман стоял, не говоря ни слова, возле рояля, он не почувствовал, как мать Туллы взяла его за рукав. - Они сказали, что она вернется сегодня... Это были те же люди, которые несколько дней назад забрали твоего отца. На мгновение на Германа нахлынуло то же чувство, когда хотелось кричать и биться головой о стену. Он одумался, резко повернулся, взлетел по лестнице и с грохотом захлопнул за собой дверь. Забрался на подоконник, прижал голову к раме, давил так, что слезы выступили из глаз и потекли по холодному стеклу. Что сделала мама? Она только смеялась и была веселой. Она всегда верила, что все будет хорошо. Разве это плохо - верить в такое? На допрос в Дренгфурт. Это час ходу туда и час обратно... Но еще допрос. Никто не знает, сколько длятся долгие допросы... Иногда вообще без конца... Может быть, ее только повезли в Растенбург в мастерскую к папе, где он шьет русские шинели за рубли и хорошее питание, как тогда сказал переводчик. - Пойдешь играть? - спросила из дверей Тулла. - Я хочу мою маму. Тулла удалилась, тихо закрыла дверь и засеменила вниз по ступенькам. Почему мама не подождала, пока он вернется? Он бы ушел вместе с ней. Она даже обед ему не сделала. Он распахнул дверцу шкафа, намазал кусок хлеба толстым слоем масла... но откусил всего раз. Он видел, как внизу Тулла и Мария играли на приводном колесе. Играли так, как будто ничего не случилось, как будто у него не забрали маму. Он еще пару раз громко позвал свою мать, но в комендатуре в Дренгфурте этого, конечно, не услышали. Слышала только майорша в соседней комнате. Она пришлепала в своих войлочных тапках с толстой книгой под мышкой. - О Боже, - сказала она, - огонь почти погас. Она помешала кочергой в штепутатовой печке, бросила в жар бумагу и поленья. - Пятеро человек пришло, чтобы забрать твою мать... О, громадная Россия, сколько же у тебя солдат, если ты посылаешь пятерых, чтобы увести одну женщину? В печи бушевал разгоревшийся огонь, дым вылетал в трубу и ударял снаружи в оконные стекла. - Смотри, мальчик, - сказала майорша и раскрыла толстую книгу. Герман остался на подоконнике, тогда она подвинулась поближе, стала показывать ему хронику поместья Йокенен. - Вот так тогда выглядел пруд... На одной стороне лес... Вон там мой сын... Здесь ему столько же лет, сколько сейчас тебе. На фотографии был белобрысый веснушчатый мальчик в матросском костюме, сидевший на лошади и готовившийся галопом влететь на террасу замка. - Красиво было в Йокенен, - продолжала майорша, пересчитывая коров на фотографии, сделанной на фоне белого йокенского замка. - Когда я впервые приехала в Йокенен, твоему отцу было пять лет. Она принялась рассказывать, надолго задержалась на летнем празднике в 1910 году, говорила об учителе Ленце, который больше занимался пчелами, чем школой, о той холодной зиме 1929 года, когда заблудившийся лось, забежавший в Йокенен от Куршской лагуны, стоял в растерянности на замерзшем пруду и взбивал лопатистыми рогами снег. У нее была и фотография Троицы 1941-го, когда немецкие солдаты, гоняясь на плотах по пруду, прощались с Йокенен перед уходом в Россию. Среди солдат, далеко и не очень ясно, Герман Штепутат и Петер Ашмонайт. - Я хочу мою маму! - вдруг опять вырвалось у Германа, вырвалось громко, несмотря на все летние праздники, лосиные рога и пчелиные ульи. Услышав крик, наверх опять примчалась Тулла. - Моя мама делает картофельные оладьи. Хочешь? Но Герман хотел только получить обратно свою маму. Тулла тихонько вышла, а майорша положила в огонь полено. Наконец пришла мать Туллы. - У нас целая тарелка оладий, - сказала она. Маленький юный гитлеровец Штепутат, собиравшийся голодовкой вынудить русских отдать его маму, продолжал сидеть на подоконнике и не сводил глаз с Ангербургского шоссе. - Может быть, у них там в Дренгфурте немного затянулось, - сказала мать Туллы. - Ты можешь съесть пару оладий, а потом опять поднимешься наверх и будешь ждать. Это было похоже на приемлемый компромисс. Герман дал матери Туллы взять его за руку и пошел с ней вниз по лестнице. Тулла уже сидела за своей тарелкой картофельных оладий. Она посмотрела на Германа так, как смотрят на мальчика, оставшегося без матери. После картофельных оладий был молочный суп. - Не хлюпай так, - сказала женщина Тулле. Тулла смущенно опустила глаза. Ей было немного неловко перед Германом, хотя он сам хлюпал не меньше. Когда стало темнеть, мать Туллы зажгла свечку и поставила на стол возле кастрюли с молочным супом. Герману вдруг стало страшно, что после еды придется идти обратно наверх, в пустую комнату с холодным подоконником. Он нарочно ел медленно, а Тулла все время толкала под столом его коленку, и ему было приятно. Мать Туллы оставила их сидеть вместе и после того, как ужин закончился. Но ведь когда-то она заговорит и отправит Германа обратно, в темную, пустую комнату. Они сидели рядом и играли с расплавленным воском свечи. Женщины возвращались с дойки. Герман надеялся услышать шаги, поднимающиеся по лестнице, голос, зовущий его по имени. Но вместо этого в комнату заглянула Виткунша и сказала: "Бедный мальчик, забрали у тебя маму". - Идите, идите, - говорила мать Туллы, вытесняя Виткуншу за дверь. Когда свеча догорела, мать Туллы сказала: - Теперь давайте спать... Ты можешь спать с Туллой. Тулла радовалась. С какой скоростью она стянула свое платье! Потом прыгнула под красное одеяло, накрылась до подбородка, смотрела с ожиданием на Германа, хихикала, захлебывалась. Она явно гордилась, что будет спать с мальчиком. - Помолитесь, - сказала мать Туллы, когда стало совсем темно. Тулла быстро пробубнила несколько неразборчивых слов, а Герман лежал молча и прислушивался к шагам на лестнице. Тулла придвинулась вплотную к нему. Было приятно чувствовать ее горячее тело. Она все еще хихикала, господи, до чего глупая! Как будто в этом было что-то особенное - спать с мальчиком. Герману было всего десять лет, и у него забрали маму. Тулла прижала свой маленький живот к его бедру. Она сопела ему в ухо, терлась носом о его шею. - Поцелуй же меня, - шептала она. Но Герману было всего десять лет, и он только что остался без мамы. Когда, наконец, пришла весна, поднялась страшная вонь. В дорожных канавах и на крестьянских дворах стали оттаивать трупы: коровы, лошади, люди. Сладковатый трупный запах отравлял воздух. Хуже всего было, когда на усадьбу со стороны Йокенен дул северный ветер. Он нес вонь от целой дюжины свиней, разлагавшихся в саду поместья. Весна в Восточной Пруссии! Но рожь была хороша! Она поднималась из холодной земли, сбрасывала мрачный зимний цвет и росла. Нехватало только крестьянина, который расхаживал бы по меже и радовался могучей зелени всходов. Рожь росла сама по себе, несмотря на невыносимую вонь и без искусственных удобрений. А где же аисты? Нет воздушных боев за лучшие гнезда в небе над Йокенен. Или они не смогли перелететь через враждующие страны? Может, их сбили над главной линией фронта на Одере, в Богемии или над Веной? Ясно, что трудно было лететь из Африки в Восточную Пруссию над дымящей, тлеющей, извергающей огонь Европой. Или цвет их перьев был виноват в том, что они не вернулись? Их черный, белый и красный цвет? Может быть, это в наказание за типично немецкие цвета их низвергли с небес и распяли на воротах брошенных сараев и придорожных деревьях? Пробились лишь очень немногие, так что для лягушек это был хороший год. Если же и появлялись отдельные пары, то они улетали дальше на север, в Прибалтику. Ведь аистам нужны люди, обжитые дворы, луга, на которых пасется скот. В обезлюдевшей Восточной Пруссии им нечего было делать. Аистов не было, но 14 апреля 1945 года Йокенен опять пережил прилив жизненных сил: день склонялся к вечеру, солнце светило среди еще голых ветвей дубов вдоль шоссе, ветер отгонял йокенскую вонь прочь к Вольфсхагенскому лесу, в парке цвели первые анемоны, последние льдины - исхудавшие островки зимы - сгрудились у шлюза. Тулла в первый раз надела летнее платье, на ветвях ивы раскачивались скворцы, коровы в усадьбе чувствовали запах свежей травы и целый день мычали. В этот день вернулись Петер Ашмонайт и его мать. Пешком. - Мы добрались до Померании, до Старгарда... И вдруг русские появились впереди нас, с запада... Подумай только! Фрау Ашмонайт принесла из своего путешествия круглое, распухшее лицо, полопавшиеся вены на ногах и венерическую болезнь. Петер же совсем не изменился. Герман во все глаза смотрел на большого Петера Ашмонайта. У Петера на голове была русская шапка и выросли длиннющие волосы - в Восточной Пруссии с Рождества уже не было ни одного парикмахера. Конечно, для них найдется место в усадьбе. Комната Штепутата пуста, с тех пор как Герман стал спать у Туллы. - Когда твои родители вернутся, мы переедем, - сказала Герману фрау Ашмонайт. - Оттуда никто не возвращается, - прокаркала откуда-то сзади Виткунша. Мой муж тоже не вернется. Из тех, кого забрали, никто не придет обратно. - Как вы можете говорить такое при ребенке? - не выдержала мать Туллы. Конечно, они вернутся. Все придут обратно, когда будет мир. Герман показал Петеру рояль, провел его по сараям и конюшням, сбегал к изуродованной мельнице, пока женщины стояли и разговаривали. О чем в апреле 1945 года говорили женщины? О том, что им еще придется все это расхлебывать, женщинам немецкого Востока. Что им пришлось пропустить через себя всю Красную Армию. О нежеланных беременностях, о венерических болезнях, о чесотке и сыпи. - Что, нигде нет врача? - спросила мать Петера. Нет, не было никого и ничего. Ни врача, ни священника, ни могильщиков, ни полиции, ни магазина, ни работы, ни денег, ни начальства, ни газет, ни радио. Были только коровы. Зачем они вообще-то пришли из Померании обратно? Тащились всю дорогу, чтобы придти в страну, в которой уже вообще ничего нет. Или это образы прошлого заставляют людей возвращаться? Воспоминания, отделившиеся от действительности и ведущие собственную жизнь: купание лошадей, звон обеденного колокола в поместье, вечера на пруду, покачивающиеся возы со снопами. Отдаленные миражи, танцующие, как канатоходцы, на проволоке воспоминаний. Но старой жизни больше не было. Петер сразу внес оживление в усадебную жизнь. Он приставил к крыше амбара высокую лестницу и полез за воробьиными яйцами. Они насобирали в маленьких гнездах пятьдесят восемь штук, из них двадцать четыре были уже насижены. Хорошие яйца мать Петера разбила в сковородку и сделала яичницу. Нажарила картошки. Но Тулла не пожелала есть этот крестьянский завтрак. Петер добрался по крыше амбара до пустого аистова гнезда. Никто ему не мешал, не было никаких запретов. Он выламывал черепицу и бросал сверху на мусорную кучу. Тулла и Мария с визгом отпрыгивали в сторону от этих бомб. Когда у Заркана случались боли в животе, Петеру давали запрягать лошадей и ехать с Германом и девочками по деревням за сеном. Они садились впереди в один ряд, девочки посередине. Герман размахивал кнутом, Петер держал вожжи. Ехали по шоссе в сторону Мариенталя. Петер пускал лошадей галопом, пока девочки не начинали просить его ехать потише, потому что слишком трясло. Герман демонстрировал трюки. На ходу карабкался по оглобле, вставал на спину лошади. Расставлял ноги, стоял на двух лошадях одновременно. Зрелище получалось эффектное. Перед Мариенталем остановилась колонна грузовиков. Солдаты, сунув головы под капот, искали какую-то неисправность. Кто не понимал в моторах, сидели на обочине или на подножках машин. Это было скучно, и при виде приближающейся телеги все обрадовались перемене и развлечению. Один встал посреди дороги. Хотел отобрать лошадей? Зачем им, у них такие хорошие машины! Солдаты стали что-то говорить. Кто-то достал из кармана кукурузных зерен и насыпал Герману в протянутую шапку. - Гитлер! Гитлер! Что им до Гитлера? Один поднял правую руку и стал маршировать строевым шагом взад-вперед по шоссе. Это вызвало громовой хохот, даже измазанные маслом механики отложили свои гаечные ключи и смотрели на представление. Солдаты велели Герману встать на козлы телеги. Так, а теперь поднять правую руку и стоять смирно. - Хайль! Хайль! Кто-то сфотографировал. Ему, видать, непременно хотелось привезти домой фотографию гитлеровского пионера. "А может быть, сегодня день рождения фюрера", - подумал Герман. Он чувствовал, что выглядит довольно глупо. Даже девочки смеялись над ним. Один солдат достал из-под водительского сиденья начатую бутылку свекольного шнапса, заговорил с мальчиками по-русски. Нет, не для девочек. Герман и Петер сделали по глотку. Без возражений. Солдаты смеялись, видя, как у мальчиков навернулись слезы и покраснели глаза. К счастью, неисправный мотор с дымом и треском, наконец, завелся. Один солдат бросил в телегу пачку твердых, несладких сухарей, наверно, как вознаграждение за спектакль. Потом все разошлись по машинам, поехали в Берлин, на день рождения фюрера. - Мы еще можем выиграть войну? - спросил Герман. - А плевать на это трижды, - заявил Петер и стегнул лошадей. Бедная Германия. Герман вспомнил празднование дня рождения фюрера всего год назад. Море знамен в актовом зале дренгфуртской школы. "Мы двинемся маршем победным". Вожатый перед строем детей. "Пока старый мир не развалится". Гороховый суп с колбасой. В то время как Герман размышлял о дне рождения Гитлера, Петер свернул с шоссе, направился к очередному крестьянскому двору. Нет, там слишком сильно воняло. Перед дверью хлева лежала разлагающаяся корова, рядом несколько почерневших свиней. Тулла и Мария зажали носы. Скорее дальше. Петер покатил к двору Козака на другой стороне улицы. Там не было запаха тления, а сеновал был забит клевером. Они подкатили телегу под люк сеновала, привязали лошадей, и мальчики полезли наверх. Тулла и Мария остались в телеге утаптывать сбрасываемый клевер. Воз был уже почти полон, когда Герман наткнулся вилами на какое-то сопротивление. Вилы застряли в чем-то деревянном и не вынимались. Петер разгреб по бокам клевер. Это оказался сундук! Он