и расчистили сено вокруг, подвинули находку к люку. Петер просунул между досок вилы и вскрыл сундук. Бумага. Под бумагой копченое сало, твердая колбаса в целофане, несколько банок с кровяной колбасой. - А ну посмотрите, что мы нашли! - крикнул девочкам Петер, размахивая в люке колбасой. Девочки поднялись по лестнице. Петер нашел сломанную лопату, положил колбасу на балку, разрубил на четыре части. Они уселись по краям люка, свесив ноги в проем, и стали есть колбасу. - Давайте никому не скажем, - предложил Герман. - Спрячем сундук, а когда захотим есть, возьмем еще. - Ясное дело, притащишь его домой, придется делить на всех, - присоединился Петер. Но Тулла хотела принести своей матери кусок сала, и Мария завернула половину своей колбасы в целофановую бумагу и сунула под юбку. Петер опять заколотил сундук, набросал на него клевера, и плотно утрамбовал. Они стали играть на сеновале. Герман залезал на балки и прыгал в клевер перед девочками. - Мы могли бы играть и все вместе, - сказала Тулла. - Во что играть? - спросил Петер. - А что если поиграть в "Фрау ком"? - предложила Тулла. Петер ухмыльнулся. Тулла опрокинулась в клевер, сумела упасть так ловко, что юбка задралась наверх. Петер расстегнул свою ширинку. Тулла схватилась за член, хотела спрятать где-то в своем белье. Но вдруг они оба начали так глупо смеяться, что член опять повис вертикально. Тулла каталась, хихикая, по сеновалу. - Фрау, ком! - заорал Петер. Схватил Туллу за косы. - Ложись... никс не кричать... а то я стрелять! Петер упал на нее, как доска, просто лежал и смотрел на мочку уха. Поковырял у себя в носу сухой травинкой. - Ой, мне нечем дышать! - стонала Тулла. Герман неожиданно спрыгнул с балки на ничего не подозревавшую Марию. Он проделал несколько суетливых движений, какие раньше видел у самцов кроликов, и удивился, когда Мария обняла его за шею. - Ты должен меня и целовать, - шептала она. Совсем с ума сошла. Герман вскочил на ноги. Стали бегать по сеновалу, девочки гонялись за мальчиками. Залезали на балки и опять прыгали вниз. Зарывались в сено, визжали, смеялись. Если бы это кто-нибудь слышал! Наконец уселись в изнеможении вокруг люка. Петер еще раз вскрыл сундук и достал банку с кровяной колбасой. Банку опустошили просто так, пальцами. Пустую банку Петер бросил из люка на каменные плиты перед дверью. Осколки брызнули очень красиво. Девятого апреля пал Кенигсберг, и никто об этом не узнал. Тридцатого апреля умер Адольф Гитлер, и йокенцам никто об этом не сообщил. Но русские солдаты, шедшие с конвоями грузовиков из Ангербурга, знали. Они украсили радиаторы своих автомобилей флажками и навесили на дверцы березовые ветки. Первое мая. Явился Василий и сказал, что сено больше возить не надо, луга в эту раннюю весну уже достаточно зеленые. Заркан получил приказ выгонять коров на луг. Герман и Петер стали пастухами. Они заняли позицию в стрелковой траншее, выкопанной юными гитлеровцами за кладбищем. Для защиты от дождя накрыли часть траншеи досками. Почти все время Герман лежал в траве и считал проезжающие по шоссе грузовики. Шедшие на восток были с верхом загружены немецкой мебелью. Машины, подвозившие на Одер боеприпасы, брали на обратном пути немецкие диваны, пианино и мягкие кресла. Брали и унитазы, и ванны для русских женщин, напольные часы, начинавшие бить на ухабистой дороге. Ах, хорошо выигрывать войну - только плохо для мебели. Она обивает свои углы в грязных кузовах и то и дело попадает под дождь. Или получается как с тем диваном, который недалеко от Йокенен упал с машины и остался со сломанными ножками лежать на обочине. Герман и Петер внимательно осмотрели свалившийся трофей. Поставили на ножки. Герман хотел было растянуться на диване, изобразить, что спит под деревьями, но Петер сказал: "Там наверняка есть вши". После такого предостережения Герман удовлетворился подпрыгиванием на пружинах. Треснувшие ножки стонали и скрипели, пока старый диван предавался воспоминаниям о былом уюте в имении в Эрмланде, о страшных временах, когда русские насильники сдирали с него темно-красный плюш, и чувствовалось, как вши уползают еще глубже в старый материал. Петер помочился на диван, и они двинулись обратно к своим коровам. После мебели пошли стада. Сейчас, весной, корм был рядом с дорогой, они могли так кормиться до самой России. Стада в сотни голов шли с запада в сопровождении пары солдат и женщин в военной форме на лошадях: русская степь забирала черно-белый племенной скот. Они шли по тому же маршруту, что и молодцеватые колонны, ушедшие на восток в Троицу 1941 года. Стада появлялись на Викерауской дуге, проходили, мыча, мимо могилы беженца 1914 года, скапливались у йокенской мельницы, откуда всадники гнали их дальше, пока они не скрывались за крестьянскими домами Мариенталя - стадо за стадом, день за днем. Там, где когда-то распевали про цветущий вереск, сейчас под еще голыми ветками дубов ревели усталые животные. Все шло на восток в те дни: облака и диваны, еще не сдохший скот и пленные немцы. В бескрайних пределах востока образовался новый магнитный полюс, все тащивший к себе. - Зимой нам велели кормить коров, чтобы они не сдохли, - сказал Герман, - а сейчас все забирают. Петер носился с планами, как бы оставить одну корову себе. Просто угнать на отдаленный двор и там спрятать, пока Василий не уберется со стадом. - Ты что, у Василия все сосчитано, - заметил Герман. - Если одной коровы не хватит, он расстреляет Заркана. Герман лежал в траве и выщипывал лепестки из цветка маргаритки. - А еще война? - вдруг спросил он. - Конечно, всегда где-нибудь война, - уверенно заявил Петер. - Моя мама иногда молилась, чтобы был мир. - Твоя мама что? - спросил Петер, прекратив на время вырезать своим карманным ножом куски дерна. - Молилась... господу Богу. Ты что, не веришь, что там что-то есть? Петер всадил нож в землю по самую рукоятку. Пожал плечами. Нет, Петер Ашмонайт не мог определенно сказать. Да ему было в общем-то все равно. - Моя мама говорила, что сейчас только Господь Бог может спасти Германию. Петер покачал головой: - Он тоже не может... Знаешь, сколько людей просят совсем наоборот... чтобы Германии было плохо. Что он может сделать? Тут запутаешься. Они, может быть, и выяснили бы, почему Господь Бог не мог спасти Германию, если бы на поле не показались с бидоном горохового супа Тулла и Мария. Они так шумели, что их было слышно еще за кладбищем, вспугивали своим криком полевых жаворонков, собирали лютики и маргаритки. Пока мальчики ели суп, девочки плели венки. Для кого? Просто так. Цветы - это всегда красиво. А какая была весна! Одуванчики на заливных лугах наливались густым соком. Свежая зелень покрыла все нечистое, скрыла и трупы, которые больше не воняли, а просто высыхали на солнце. В парке белым цветом усыпана крушина, у сирени на кладбище разбухают лиловые бутоны. И все это время каникулы, в Йокенен все еще продолжаются каникулы. Как-то раз Герман оставил коров и побежал к своему дому. Издалека дом выглядел точно так же, как и каждую весну. Поэтому на Германа вдруг напала тоска по дому, пока он лежал в траве и смотрел на другую сторону пруда, на родной дом. Тоска по дому, до которого всего километр. Пока он бежал через выгон, ему в голову приходили удивительные мысли. Вдруг кто-то ожидает его на пороге и скажет: "Заходи, мальчик!" Но он нашел то же запустение, и убитая корова все так же лежала перед дверью. Герман остановился в дверях и громко позвал: "Мама!" Конечно, он знал, как бессмысленно было ее звать, но все равно ему стало приятно. Его мама не смогла бы жить в такой грязи. Она уже давно бы все прибрала и устроила уютный уголок. У нее уже был бы огонь в плите и брызжущее сало на сковородке. Такая она была, его мама. Он посидел некоторое время в спальне возле разломанной детской кровати. Потом потащился обратно к Петеру и коровам. Им никто не сказал, но они догадывались, что война кончилась. Это чувствовалось по тому, как пели в проезжавших машинах русские солдаты. "Война капу-ут!" Виткунша ликовала. С окончанием войны появлялись шансы осуществить ее план и сделать Восточную Пруссию американской колонией. Она верила в это твердо, хотя ее вера окрылялась только вожделением к мясным консервам и американскому шоколаду. Хотелось иметь хозяев, со стола которых больше перепадет, чем от русских. Наконец, двенадцатого мая, явный признак конца. С утра в небе началось гудение и не прекращалось целый день. Русская авиация возвращалась обратно на восток. Герман лежал с коровами на лугу и считал самолеты, как раньше считал немецкие пикирующие бомбардировщики, летевшие воевать в Россию. Считать было бы не так трудно, если бы самолеты летели эскадрильями и эскадрами, но нет, они возникали на горизонте поодиночке, будоражили своим гудением скотину и исчезали за горой Фюрстенау. Черные точки, усеявшие все небо, как одинокие вороны, не торопясь, пролетали над страной. Не стреляя, не сбрасывая бомбы, жужжали самолеты над йокенскими коровами. Да, это был мир. До полудня Герман насчитал четыреста шестьдесят восемь самолетов, потом ему помешала Тулла с обедом. На следующее утро в усадьбу прибыли верхом Василий и несколько солдат. Вот эти выглядели, как отчаянные удальцы. Орлы! Именно такими Герман представлял себе казаков, трясущих сливы казаков четырнадцатого года. - Эй, фриц! - крикнул с лошади Василий. - Сегодня можешь коров не выгонять, мы всех забираем. Казаки спрыгнули с лошадей и открыли двери коровника. Заркану велели помогать выгонять скотину на двор. Женщины и дети стояли за забором и смотрели. - Оставили бы пару коров нам, - сказала мать Петера. Василий удивленно посмотрел сверху вниз. Нет, у него приказ. Он должен всех доставить... Может быть, прибудут еще коровы... Каждый получит по корове, человеку без коровы не прожить... Россия никому не даст умереть с голоду. Но эти коровы - этих придется забрать. Они сосчитаны. Солдаты погнали скот через луг, на шоссе. Два всадника перегородили деревенскую улицу, чтобы коровы не свернули к пруду. Нельзя, идите, куда все - на восток. - Теперь можете расходиться, - сказал Василий. - Идите, куда хотите. Война кончилась. Гитлер ваш сдох. Они ушли, оставив усадьбе непривычную тишину. Только возбужденный Герман бегал везде в поисках Петера. Он, наконец, нашел его в прихожей, бренчащего на пианино. - Василий сказал, Гитлер умер! Петер сиял в улыбке. - Смотри, я тоже могу играть "Кукушку", - сказал он, стукая пальцами с черными ногтями по грязным клавишам. Они пробыли в усадьбе несколько дней, но без коров там было просто не выдержать. Пустые, необитаемые стойла, в которых вымирали даже навозные мухи. Скука. Мать Туллы стала собираться первая. - Если хочешь, можешь идти с нами в Мариенталь, - сказала она Герману. Герман покачал головой. Нет, его место в Йокенен. Он должен оставаться в деревне, чтобы родители могли найти его, когда вернутся. Сейчас, когда стало скучно, тоска по дому охватила его еще сильнее. Он тайком - чтобы Петер не видел - забирался на иву за сараем и смотрел поверх крыш усадьбы на свой дом. Это была тоска не по осиротевшему дому с разгромленными комнатами, а по прошлому, по теплой кухне, цветам на окне в гостиной, пению матери и гудению пчел над ульями в саду. Вслед за Туллой вскоре ушла и Мария с матерью. Больше ничего не оставалось. Виткунше опять захотелось вступить во владение своим трактиром, как-то рано утром исчезла и майорша, возвратилась в пугающе пустые комнаты своего замка. Мать Петера сказала Герману: - Пойдем с нами, мальчик. Мы будем жить в школе, там много места. Но Герману хотелось домой. Разве это не было его долгом - вернуться домой, когда все остальные тоже расходились по домам? Если он сейчас не вернется домой, он останется без права владения. Так нельзя, ему нужно утвердиться в доме и ждать. Собрав жалкое имущество, оставшееся после родителей, Герман двинулся через выгон в деревню. Настроение у него было необычное, какое-то неописуемое возбуждение. Как будто он возвращался из дальнего путешествия, хотя и видел свой дом каждый день. В парке цвели примулы и фиалки. Их никто не срывал. По дорожкам не скакал галопом Блонски гнать из парка йокенских детей. На пруду не видно даже лебедей, которые еще несколько месяцев назад так доверчиво бегали за Германом. Пусто на лугу: ни пасущихся гусей, ни воинственного барана каменщика Зайдлера. Господи Боже, так ведь можно и взвыть. Уж хоть бы Петер был рядом! С чего начать? Так, лучше всего опять въехать в маленькую каморку Хайнриха, там все-таки сравнительно чисто. Герман собрал бумагой и тряпками скопившуюся под окном воду, соскоблил плесень со стен и затопил печь, чтобы в комнате стало посуше. Когда от печки пошло тепло, он лег на старую кушетку Хайнриха и уставился в потолок. Как тихо! Хорошо, что хоть ветки старой груши тихонько скребутся в стену дома. Герман закрыл глаза, но старые сны не приходили. Вместо этого он только отчетливо почувствовал, что пахнет гнилым тряпьем, что жилище Хайнриха ужасно воняет. Потом началось то, о чем Герман вообще не подумал: захотелось есть. Герман перерыл всю кухню, но нашел только кулек с мокрой солью. В огороде тоже еще не было ничего съедобного. Тут он вспомнил про луг дяди Франца, где всегда было полно щавеля. Герман побежал туда, глотал все, что находил, набил полные карманы, принес домой столько, что можно было наварить целое ведро отличных щей. Вообще-то пора бы приниматься за работу. Вычистить, прибрать дом, его дом. За дело! Герман вынес за дверь целую охапку тряпья, швырнул к забору. Надо бы это поджечь. Но осторожно. Герман посмотрел, откуда дует ветер, потом чиркнул спичкой. Заплесневевшее тряпье из портновской мастерской Штепутата не разгоралось. Нужна бумага. Документы, разбросанный по всему дому архив бургомистра Штепутата. Герман собрал все к дверям, с удовольствием смотрел, как взвилось пламя. Превращались в дым бланки справок и квитанций, хорошо сохранившиеся продовольственные карточки отпускников. Клочок вестника законов с германским орлом и свастикой взлетел и долго держался в струе теплого воздуха над дымящими обрезками материала, которые Штепутат так тщательно собирал на еще худшие времена. Несколько книг Феликса Дана. Что-то Ницше и Альфреда Розенберга было изодрано настолько, что оставалось только бросить все в огонь. Зато хорошо сохранилось "Камо грядеши" и популярная книга по астрономии. От Библии не было никакого проку, на ней был такой твердый переплет из свиной кожи, что огонь был бессилен. Зато погибла на костре йокенская книга налогов. Так в этот день в конце мая 1945 года канцелярия Йокенен прекратила свое существование. Клочки бумаги утратили свою ценность, документы превратились в утиль. Герман, не колеблясь ни минуты, швырнул в огонь и разбитый портрет Гинденбурга. Но тут ему попалось нечто такое, из-за чего он остановился: из охапки бумаг выпала фотография семьи Штепутатов. Отец в выходном костюме перед клумбой лилий в саду, рядом мать в летнем платье, освещенная ярким солнцем, а перед ними трехлетний Герман с пальцем во рту. Она в общем-то хорошо выглядела, его мама. Тогда. Герман сел на порог, смотрел то на огонь, то на фотографию, хотел немного поплакать, но отвлекся, принявшись таскать в огонь остальной мусор. Фотографию он аккуратно положил в Библию. Дым поднимался высоко в небо. Что подумали бы йокенцы? Такой дым в саду Штепутата! Герман гордился, что мог разжигать огонь, никого не спрашивая. Это был его дом, его тряпье и его костер. Опять захотелось есть. Нельзя же питаться одним щавелем. Герман перерыл весь дом, наткнулся в погребе на картошку. Не беда, что она уже пустила метровые ростки. Герман притащил к костру целую миску картошки. С куста сирени - сирень вот-вот готовилась расцвести - наломал острых веточек, насадил на них картошку и сунул в огонь. Так они всегда пекли картошку на полях дяди Франца. Рядом с собой на пороге поставил кулек с солью. Потом ел и ел, не насыщаясь. Принес еще миску картошки, пробовал ее со щавелем, но было невкусно. Он посидел некоторое время неподвижно, с животом, набитым картошкой, у догорающего костра. Может, Петер придет посмотреть, что горит. Но Петер не шел. Внизу в пруду, как каждое лето, выпрыгивали из воды карпы, не было только ласточек с их пикирующими полетами. Куда девались ласточки в это лето? Когда начало темнеть, Герман улегся на старую кушетку Хайнриха, всеми силами пытаясь заснуть. Но не получалось. Было слышно, как на улице пошел дождь. Капли падали в горячую золу. Вода стекала через разбитое окно в гостиную, дождь не утихал всю ночь. Если бы у него был свет! Герман решил пойти на следующее утро поискать в брошенных домах "свечи Гинденбурга". Хорошо, что в конце мая ночи короткие. Когда часам к трем стало светать и стук капель с крыши прекратился, Герман Штепутат заснул. Он еще спал, когда пришел Петер и принес присланные матерью два куска хлеба с маслом. - Ты вчера здорово коптил, - сказал Петер. - Если русские в Дренгфурте это видели, они нас проведают. Герман ел бутерброд. - Хочешь, пойдем в Вольфсхаген? - предложил Петер. - Там никого нет. Может быть, найдем что-нибудь в домах. А, в Вольфсхаген хорошо. Герману нужны свечи. Они посидели некоторое время на кушетке Хайнриха, обсуждая, что можно найти в брошенных домах: одежду, ботинки, может быть, что-нибудь съестное. Воображение их постепенно разыгрывалось, они уже представляли себя с банками варенья и целыми мешками сахара, когда показалась Виткунша. С растрепанными волосами. Она явно была чем-то расстроена! - Хорошо, что ты здесь, мальчик, - сказала она Герману. - Какая страшная была ночь, а? Дождь... а я совсем одна в трактире... Совсем рядом с шоссе... Любой может войти. Она передохнула, потом сказала: - Хочешь перебраться ко мне в трактир? Вдвоем будет не так плохо. Герман не ответил, взглянул вопросительно на Петера. - В трактире ты будешь ближе к шоссе. Сможешь увидеть своих родителей сразу же, как только они вернутся, - добавила Виткунша. Это было заманчиво. Герман не признался, что он на хайнриховой кушетке боялся наступающей ночи не меньше, чем Виткунша. Ладно, он переберется в трактир. Прежде чем нести свои вещи к Виткунше, он с Петером забаррикадировал двери дома. Обломком цветного карандаша, найденного в школе, Герман сделал на двери надпись: "Это мой дом! Когда папа и мама придут, я в трактире!" Теперь пойдем в Вольфсхаген. На север по луговой тропинке, мимо давно заросших травой и сорняками стрелковых окопов на лужайке Штепутата, к проселочной дороге, идущей ко двору крестьянина Беренда. - Нет, у Беренда ничего не найдешь, - говорит Герман, когда Петер изъявляет желание свернуть. Тогда дальше, в Вольфсхаген. Под горку. Как смешно выглядят эти деревни. Нет дремлющих на солнце кошек, нет лающих дворовых собак, даже в небе пусто, потому что птицы вымерли в Восточной Пруссии. Двери всех домов открыты, но они не зовут к себе, а скорее отпугивают своим мрачным, отсутствующим видом. Дух запустения, запах гниющих тряпок и истлевшего постельного белья по всей деревне. Дворы заросли подорожником и крапивой. Плуги и бороны скрылись под сорняками, а в огородах среди неполотых грядок спаржи и ядовито-зеленых кустов крыжовника толпой стоят белые пузыри отцветших одуванчиков. Ступеньки лестниц поросли травой, а булыжник Вольфсхагенской дороги едва различим под подорожником и лютиком. Природа снова все забирает себе. Петер принялся за единственное правильное в данной ситуации занятие. Он насобирал камней и стал целиться в немногочисленные уцелевшие стекла. Звон получался громким и вносил приятное разнообразие в жутковатую тишину деревни. Петер сорвал одну дверь и бросил ее на дорогу. Зачем этим домам двери? - Начнем с больших дворов, - сказал Петер. - В батрацких вряд ли что-то найдется, люди были слишком бедные. Направились к дому Абрамовского. Открытые двери сараев на просторном подворье уставились на них, как пасти многоголового дракона. - В ворота конюшни стреляли из пулемета, - заметил Герман. Конечно, солдатам эта тишина тоже действовала на нервы. Они и всадили очередь в конюшню так же, как Петер сейчас целился камнями в маленькое окно на крыше. Но никак не мог попасть. Это совсем не так просто. Сначала стукнешь левее, потом правее, потом слишком высоко, потом слишком низко. У Петера ушло камней двенадцать, прежде чем зазвенели стекла. Герман выломал из забора доску и скосил ею крапиву, густо разросшуюся вокруг навозной кучи и заграждавшую дорогу к двери дома. Вошли в дом с заднего хода. Кладовая с седлами и сбруей и полудюжиной молочных бидонов, за ней кухня. Петер перерыл опрокинутый кухонный шкаф. Заплесневевший мармелад. Высохшая, твердая, как камень, горчица. Петер нашел деревянную поварешку и стал барабанить ею по всему, что производило шум. Шум может быть таким приятным. - Здесь воняет, - сказал Герман. - Ясное дело, так везде воняет, - заявил Петер. - Нет, пахнет падалью, может быть, здесь есть покойник. Ну и что. Покойник так покойник. Этого везде хватало. В каждой придорожной канаве был хоть один. - Или дохлая свинья, - сказал Петер. Он открыл ногой дверь в комнаты, стал осматривать гостиную крестьянина Абрамовского. Трупов не оказалось. Вонь шла из другого угла. Они осмотрели людскую, и здесь Герман нашел то, что привело бы мазура Хайнриха в восторг: сухие табачные листья. Он выгреб их из-за печки доской. Петер раскрошил один лист, высыпал табак на клочок бумаги и свернул сигарету. Петер мог курить, не кашляя - достижение, безмерно удивлявшее Германа. - Табаком можно перебить любую вонь, - заявил Петер. Он распахнул дверь в переднюю, и там-то и оказался источник трупного запаха. Лежал, растянувшись на лестнице, ведущей на чердак. В серой защитной форме. Неузнаваемый. Разложившийся. - Хотел взбежать по лестнице, тут его и шлепнули, - сказал Петер. - Унтер-офицер, - установил по нашивкам на рукаве Герман. - Эй, да на нем отличные сапоги. Петер наклонился, взялся за каблук заплесневевшего кожаного сапога и потянул. Из голенища хлынул настолько пронзительный смрад, что оказалась бессильной даже Петерова сигарета. Нет, сапоги пришлось оставить покойнику. На лестнице возле головы убитого Герман заметил баночку гуталина. Наклейка с красной лягушкой. Что этот унтер собирался делать с банкой гуталина? Чтобы добраться до нее, Герману пришлось бы перешагивать через тело. А что если попробовать доской от забора? Герман сдвигал банку со ступеньки на ступеньку. Наконец она скатилась на пол. Черт, банка оказалась пустая! Больше они не могли выносить эту вонь. Выпрыгнули через окно в палисадник. Петер сбил поварешкой несколько тюльпанов, сумевших пробиться сквозь заросли сорняков. Герман залез на ржавеющую косилку и стал изображать сенокос. - Скоро будет клубника! - закричал Петер, обнаружив заросшую травой грядку. Боже мой, об этом они не подумали. Почти во всех садах росла клубника, и скоро она созреет. Они обыскали всю грядку, нашли несколько белых ягод, в которых еще не было вкуса, а заодно нашли и еще один волнующий предмет. - Слушай, да это граната! Петер поднял ее, осмотрел со всех сторон, дал посмотреть Герману. - Я ее взорву, - сказал Петер, озираясь в поисках подходящей цели. Куда бы бросить гранату из клубничной грядки? Петер оттянул предохранитель. Двадцать один... двадцать два... двадцать три... Граната перелетела через забор, ударилась о булыжник Вольфсхагенской дороги, разорвалась, подбросив в воздух песок и камни и забросав стену дома грязью. - Здорово, а? - расплылся в ухмылке Петер. Они нашли в траве еще несколько гранат и разложили в ряд около забора. - Одну брошу в дом, - заявил Петер, потянул за кольцо, отсчитал до трех, швырнул через окно в гостиную крестьянина Абрамовского. Там она застучала и покатилась, но больше ничего не произошло. Осечка. Петер послал следом вторую, и на этот раз во двор вылетели двери и оконные рамы. - Унтер там думает, что опять началась война, - захохотал Петер. - А что если я взорву гумно? - спросил Герман, когда подошла его очередь. - Давай, - сказал Петер. - Мы все можем взорвать. Никому ничего не нужно. Хорошо, тогда на гумно. Треснули доски и балки, палки и щепки полетели во все стороны. Герман и Петер бросились на землю, когда обломки стали летать над их головами. Несколько досок упало на клубничную грядку. - Готово, - буркнул Петер. - Русские в Дренгфурте подумают, что немцы опять наступают, - смеялся Герман. Осталось три гранаты. Петер предложил взять их с собой в Йокенен и спрятать. Кто знает, для чего еще они могут пригодиться? Может быть, взорвать школу? Или ловить рыбу в йокенском пруду? Герман шел в Дренгфурт, исполненный надежд. Он думал увидеть десятки сгоревших танков, горы трупов и гильз в дренгфуртском противотанковом рву. Ничего подобного. На дне рва густо цвели кусты дрока, по песчаному откосу ползли вверх сорняки. - Они нисколько не сражались, - разочарованно сказал он Петеру. Они шли по рву в сторону города, пока Петер не нашел место, где можно было удобно разлечься на траве. Здесь внизу не было ветра, солнце припекало. Петер стянул рубашку, закурил сигарету и улегся на свежую траву, пока Герман разыскивал следы войны, перекатившейся через противотанковый ров. - Иди-ка сюда, покажу тебе пару щелкунчиков! - позвал Петер. Он прошелся ногтем большого пальца по швам рубашки, выгнал их из теплых укрытий. В швах-то они и сидели, как ласточки на телефонных проводах: вши! - Крупнее уже не бывает? - поражался Герман. Петер щелкал их ногтем. Герман слышал, как они лопались. После того как все, что трепыхалось, попало под ноготь Петера, он выскреб из швов их крошечные яйца и вытряхнул всю эту нечисть в противотанковый ров. - У тебя тоже будут, у всех здесь будут вши, - констатировал Петер. После дезинсекции пошли дальше. Дрок. Полевые фиалки. Мать-и-мачеха. Когда решили вылезти из рва, оказались уже в городе. Посмотрим-ка, что осталось от Дренгфурта. Пригород выглядел еще вполне прилично, сохранился даже вокзал. Но центру явно досталось от артиллерии. Стреляли навесом через гору Фюрстенау. Магазины вокруг ратушной площади все сгорели. Осталась только гостиница "Кронпринц" и бывшая текстильная лавка Самуэля Матерна. Лавка маленького литовского еврея удостоилась почестей: из ее окна свисали красные флаги, а над входом отечески улыбался Сталин. Солдат с примкнутым штыком стоял на посту перед лавкой Самуэля, в которой теперь размещалась комендатура Дренгфурта. И вдруг среди развалин на дренгфуртской торговой площади возникли два мальчика, давно не стриженные, с босыми грязными ногами и штанами в заплатах, стали шататься среди обугленных кирпичей и готовых обрушиться стен, крутить пожарные краны перед ратушей, согнали камнем воробьев с веток засохших каштанов. По сравнению с тишиной в деревнях здесь бурлила жизнь. Группа солдат сидела перед "Кронпринцем", другая возле обитой железом двери ратуши занималась ремонтом "Виллиса". На площади появлялись даже женщины - русские женщины в форме, переводчицы и машинистки из комендатуры. Только немцев не было в Дренгфурте. Петер как раз собирался дать отбой, хотел сказать, что в этих закоптелых камнях все равно ничего не найдешь, как от "Кронпринца" их окликнул один солдат. Что он сказал? Наверное, "иди сюда" или что-то в этом роде. Ничего не оставалось делать, пришлось идти через площадь. - Ты, маленький Гитлер! - сказал один солдат, слегка потянув Германа за левое ухо. Они, посмеиваясь, оглядывали мальчиков, вдруг возникших из развалин. Как будто было чему смеяться! Один повернулся к "Кронпринцу", стал звать какого-то Бориса. Но ему пришлось звать долго, прежде чем желтое круглое монгольское лицо Бориса показалось в подвальном окне. "Кухня. Есть." Столько они смогли понять. Солдат подтолкнул их к входной двери. Они вошли в приемный зал "Кронпринца", где были свалены ковры из всех уцелевших домов Дренгфурта. Стояли и ждали с некоторой опаской, всегда готовые рвануть к двери, случись что-нибудь непредусмотренное. Наконец, вытирая руки полотенцем, которое он по обычаю поваров перекинул через плечо, появился Борис. - Давай сюда! - сказал он довольно резко, открывая перед ними боковую дверь. На мгновение Герман и Петер засомневались, получат ли они что-то поесть или сами попадут в кастрюлю. В тесной кухне Борис налил им в эмалированную миску густого супа со дна алюминиевого котла. Поместилось литров пять, не меньше. Он поставил миску на стол, достал две жестяные ложки и сел напротив мальчиков. Смотрел, ухмыляясь, как они поочередно тянулись к миске. ри. Довольно много перца и уже почти холодные. - Нужно было придти в какой-нибудь другой день, - заметил Петер. - Думаешь, нас пригласят, когда будет жаркое? - возразил Герман. Может быть, монгол понял легкий упрек? Он прошлепал к кухонному шкафу, отрезал два куска ветчины и бросил их в миску. Засмеялся, когда Петеру щами обрызгало нос. Они съели все. Ну и наелись же! Борис веселился, глядя на пустую миску, веселился настолько, что сунул тому и другому под рубашку по четверти буханки солдатского хлеба. Спасибо, Борис из Казани! Его круглое монгольское лицо еще виднелось в подвальном окне, когда Герман и Петер уже пробирались среди развалин на другой стороне рынка. На обратном пути не торопились. Да было и немного трудно двигаться из-за обилия еды. Когда дошли до сгоревшего продовольственного склада, Петер свернул туда. Шли среди развалин, мимо остатков корпуса для мармелада, корпуса для печенья, корпуса для конфет. Возле бывшего корпуса с сыром остановились. - Не должно же было все пропасть, - пробормотал Петер. Они пробрались среди развалин к слипшимся в сплошную груду жестянкам с плавленым сыром. Петер сдвинул в сторону деформированные, лопнувшие, вытекшие банки. Забирался все глубже. Чем дальше он залезал, тем лучше выглядели извлекаемые на свет жестянки. Наконец у него в руках оказалась одна, не поврежденная нисколько. Петер разыскал гвоздь, вогнал его камнем в банку и вскрыл. - Пахнет вроде неплохо, а? - сказал он, протягивая банку Герману под нос. Выковыряли пальцами по куску сыра и попробовали. - Есть можно, - сказал Петер. Они разгребли обломки и извлекли на свет Божий целые штабеля совершенно сохранившихся консервных банок. Господь небесный, это был пир! Сначала щи, а теперь сколько хочешь плавленого сыра. Они засунули по паре банок под рубашки, остальные спрятали среди развалин. Они еще вернутся, и не раз. О, счастливый день! Даже короткий дождь, застигший их возле йокенского кладбища, не смог испортить настроения. Поистине великий день. Сбор вишни. В саду Скандлакского поместья росли четыре дерева вишни-стеклянки, и Герман с Петером отправились туда рано утром. Ягоды приходилось срывать еще незрелые, а иначе все могли подчистить дети Шубгиллы. Петер придумал новый способ собирать вишни. Он обрубал ветки лемехом плуга, тащил их на террасу господского дома и там уже обрывал ягоды, усевшись поудобнее. Деревья выглядели как после артиллерийского обстрела. К обеду с полными ведрами шли обратно в Йокенен. Тащить было нелегко. Чтобы сократить путь, отправились через болото. Балансировали на узких тропинках среди кочек, спугивая с гнезд диких уток. Петер испытывал сильное желание вывалить осточертевшие вишни в болото, но Герман непременно хотел принести их в Йокенен. За болотом легли в траву, опять ели полузрелые вишни - что в животе, то уже нести не надо - и стреляли вишневыми косточками в кузнечиков. На лесной опушке метрах в ста от них стоял двор старой Вовериши. - Она раньше всегда горела, а в войну ей хоть бы что, - заметил Герман. Петер решил исправить положение. Почему не могли они опередить природу, которая все равно каждые два года регулярно поражала сарай Вовериши молнией? Да никому до этого и дела нет. Одним домом больше или меньше, не важно, когда кругом столько пустых домов. Петер достал из кармана коробку спичек и двинулся ко двору Вовериши. - Лучше всего начать с сарая, - решил он. - А что, если Вовериша надумает вернуться? - колебался Герман. - Подумает, что это сожгли русские, - ответил Петер. Он направился к сараю, но только собрался поджечь пучок соломы, как они услышали, что издали кто-то зовет. Из дома или из сада? "Э-эй, вы-ы!" кричал кто-то, и было ясно слышно. Герман предложил бежать, но Петер хотел расследовать дело. Он сделал себе дубинку и пошел к двери дома. Раскрыл дверь. Среди аккуратно расставленных ведер с водой, лопат и веников разлеглась толстая такса. Даже и не подумала лаять. Петер открыл дверь кухни. О Боже, вот это зрелище! На кухонной скамейке сидела старая Вовериша. Седые волосы в беспорядке висели вокруг ее лица, грязь налипла к рукам, проложила коричневые борозды на коже. Старуха выглядела как привидение. - Идите поближе, мальчики, - обрадованно звала она. Герман и Петер остались стоять на пороге. Они смотрели на остатки еды и грязные тарелки, но, правда, нигде не было ломаных столов, стульев и шкафов. - Наконец-то кто-то пришел, - смеялась старая женщина, убирая с лица склеившиеся пряди волос. - Ты не сын бургомистра Штепутата? Ага, скажи своему отцу, что йокенцы меня бросили совсем одну... Все удрали, сбежали пленные, сбежала и моя батрачка, только Пизо остался. Значит, толстопузую таксу зовут Пизо. Собака тем временем прыгнула на стол и разгуливала среди остатков еды. - Я же не могу бежать, дети, - пожаловалась старуха. - Не могу даже в деревню придти... Кто-то должен за мной присмотреть. Вы меня, старую, не оставляйте. - В Йокенен никого нет, - сообщил Герман. - Но кто-нибудь должен смотреть за старой Воверишей, я ведь тоже отношусь к Йокенен. Скажи своему папе, мальчик. - Война давно кончилась. В Йокенен русские, каждый справляется, как может, - сказал Петер. - У меня никаких русских не было, - сказала Вовериша. Она встала и толкнула клюкой дверь в чулан. - У меня тут не так уж плохо, - засмеялась она, показывая на банки с вареньем, копченую колбасу, куски сала и ветчины. Мальчики открыли рты от удивления. Петер какое-то мгновение боролся с искушением просто войти и взять, что хочется - старуха же не сможет сопротивляться. Но Вовериша предупредила его желания. - Возьмите себе колбаску, мальчики, - сказала она. Петер выбрал метровую колбасину, разломал ее о колено и начал есть. У Германа комок встал в горле. Не от колбасы, нет, от неаппетитной грязи на столах и стульях. И там же ходит толстый Пизо. - Их действительно больше нет, йокенских господ? - говорила сама с собой Вовериша, пока Петер поглощал колбасу. - И твоего отца тоже нет? Герман покачал головой. - Трактирщика Виткуна нет и камергера Микотайта нет, - продолжала старуха. - И маленький Блонски больше не разъезжает с криками по полю. Господа слезли с лошадей и уже больше на них не сядут. Они пересядут на еще больших лошадей. И потом опять где-нибудь станут господами. Старая Вовериша всегда видела больше, чем остальные люди. Петер засунул остаток колбасы под рубашку. Если не замечать грязи, то этот дом, обойденный всеми грабежами и пожарами, казался настоящей сокровищницей. Петер твердо решил приходить еще. Такой кладовой не было больше нигде на много километров вокруг. Вовериша смотрела поверх своих очков, листая засаленную книгу, откуда она черпала всю свою премудрость. У Иезекииля или у пророка Даниила все точно описано, слово в слово. Красный конь победит коричневого коня. Так было предсказано в этой книге. И будет большое опустошение и разорение. Голод и зараза. Вовериша для всего нашла свое место. И зачем только люди так много лет шли следом за коричневым конем, если в книге Вовериши было четко написано, что коричневый конь погибнет? На Иванов день в Мариентале сгорел двор крестьянина Шиппера. Вместе с домом, конюшней, амбаром и тележным сараем. Ветра не было, черный столб дыма свечой уходил в небо. - Что, если увидят русские в Дренгфурте? - сказал Герман. - А им все равно, - ответил Петер. Он начал с амбара, на конюшню огонь перекинулся сам собой. Только с домом Петеру пришлось немного помочь. Да, этот пожар у крестьянина Шиппера в Мариентале был весьма необычный. Не подлетела, звеня колокольчиками, пожарная команда. В стойлах не ревел перепуганный скот. Никто не таскал из горящего дома одежду и мебель. Никто не заливал огонь. Пламя пожирало строения беспрепятственно, чуть ли не скучая - то обрушит стену, то прихватит старую грушу, то запустит языки огня в компостную кучу посреди двора. Больше всего дыма было от крытого толем тележного сарая. Жара доходила до всех уголков сада, припекала даже Германа и Петера, которые лежали под смородиновыми кустами и срывали первые красные ягоды. - Не интересно, - сказал Петер и начал бросать в огонь камни. Он ожидал большего. Первым рухнул амбар. Петер подошел довольно близко и повалил еще стоявшие столбы. Больше ничего не оставалось, только остов жатки с обломанными крыльями. Дымилась земля под амбаром, трава сгорела, на грушевом дереве за конюшней болтались почерневшие листья и плоды. Нет, это было не интересно. Они обошли сгоревшее подворье, не зная, за что приняться среди еще дымящихся развалин с печной трубой, покосившейся настолько, что Петер мог бы повалить ее одной рукой. Когда в доме обрушился потолок, они уже играли на лужайке позади двора. Герман начал качать насос лошадиной поилки, и в конце концов на самом деле пошла вода. Ну, раз уж есть вода, так можно и гасить. Это уже было интереснее - таскать от поилки воду и слушать, как шипит горячая зола. Идя обратно к поилке, обнаружили в траве два скелета. Вокруг них особенно густо росли одуванчики и гусиная лапка: ясное дело, трупы - отличное удобрение. Петер сдвинул палкой истлевшую одежду, так что открылись кости. Запаха не было: трупы лежали на открытом месте, на свежем воздухе. Старые люди. Может быть, старики-родители крестьянина Шиппера, не пожелавшие уезжать. Длинные седые волосы женщины еще легко было узнать. Когда Петер тронул палкой череп, оттуда пустилась бежать всякая живность: жуки, мокрицы и черви. Удивительно, как они аккуратно легли рядом на лугу. - Наверное, убегали, когда пришли русские, - решил Петер. Да, может быть, так и было. В убегающего стреляют. Неприятно стрелять вблизи, когда еще видны белки глаз. Но на расстоянии в сто метров все люди превращаются в фигуры, вызывающие желание прицелиться. Так старики и легли на лугу. А теперь вокруг них растут цветы. Герману пришла в голову мысль сделать что-то вроде могилы. Они натаскали камней, принесли и закоптившиеся кирпичи из сгоревшего свинарника. Сложили вокруг скелетов красивую каменную ограду. Здорово, выглядело хорошо! Накрыли все это обуглившейся дверью. Вот это могила! Немного странно, но лучше, чем ничего. Восточная Пруссия еще раз испытала иллюзию мирной жизни. Когда стала созревать рожь. Озимая рожь утвердилась вопреки всем сорнякам, выросла без минеральных удобрений и сейчас переливалась волнами от йокенского кладбища до Мариенталя. В воздухе носилась мучнистая, сухая пыль наливающихся колосьев. Время страды в Восточной Пруссии. Время лошадиных оводов, белых платков на полях, соломенных шалашей, полдников в траве на полевой меже, громыхающих телег. Отбивание одинокой косы, делающей первый закос. Облака пыли над полевыми дорогами, как в песчаную бурю. Кувшины с простоквашей в тени снопов. Дети, катающиеся на возах. Попробуй побегать босиком по жнивью! Полевые мыши шныряют под снопами. Может, молотить прямо в поле, не завозя на гумно? Скирдование соломы. Заход солнца. Отдых. Купание лошадей. В это время как раз и начинаются школьные каникулы. Но в это лето зерно созревало, и ничего не происходило. Никто не принимался косить. Со стороны Мазурских озер надвигались летние грозы, проливались дождем на горе Фюрстенау, ударяли молниями в тополя за прудом. Никто не волновался из-за погоды. Что будет, то и будет. Среди ржаного поля дяди Франца Герман и Петер сделали себе убежище. В то лето, лето 1945 года, этого никто не запрещал. Мальчики уже не боялись полевой ведьмы: этот старый призрак наверняка тоже покинул нивы Восточной Пруссии, бросив священный хлеб на произвол судьбы. Герман часто лежал в убежище, к которому вели тропинки, звездой расходящиеся по полю. Обычно он ждал Петера. Не знал толком, чем заняться. Смотрел на колосья, сталкивающиеся над его головой. В лесу выколосившейся ржи все было, как всегда - все можно было очень живо себе представить. Вот приедет дядя Франц со своей крылатой жаткой скосить еще несколько рядов. Днем мама позовет на обед. О, она могла громко кричать! Слышно было на каждом поле! Лежать и ждать. Смотреть, как над колосьями плывут на восток белые кучевые облака. Петер обычно подкрадывался, как индеец. Они в этом специально упражнялись. Подобраться беззвучно. Потом напасть с громким воплем. Так и в этот раз Петер одним прыжком выскочил из густых колосьев и перекувырнулся на соломенной подстилке рядом с Германом. - Здесь нас ни одна свинья не найдет, - с удовлетворением констатировал Петер. Он сорвал несколько колосьев, растер в руке, сдул мякину и стал жевать зерно. Это придавало сил. Так они ежедневно часами лежали в поле. Говорили о том и о сем. Например, о школе. Куда девалась йокенская учительница? О планах на ближайшие дни. Пойти на двор Беренда убивать голубей или лучше в Вольфсхагенский лес ловить кроликов? Будет ли в это лето черника? Герман иногда вспоминал о войне, о великих временах, которые так быстро пролетели. Петеру было совершенно все равно, что станет с Германией. Ему больше нравилось говорить о других вещах, прежде всего о еде. Где ее достать. Что еще можно найти. О своих родителях Герман не говорил никогда. Но они вернутся. Когда-нибудь обязательно вернутся. Между красивыми рядами деревьев на Ангербургском шоссе вдруг появится фигура - а может быть, и две - и будет медленно приближаться к Йокенен с востока. Герман побежит навстречу, пока не перехватит дух. Оставаясь один, он начинал смотреть. Выбирал какое-нибудь высокое место, с которого было хорошо видно шоссе, и осматривал дерево за деревом. Час за часом. До мариентальской дуги было сто двадцать шесть деревьев. За пределами ржаных полей иллюзия кончалась. Везде буйно росли сорняки в человеческий рост, чертополох, дурман, осот, хвощи. Хватило одного лета, чтобы снова привести эту землю в первобытное состояние, отдать на растерзание сорнякам. Желтые пятна напоминали оазисы в огромном море запустения и сорной травы. Но зато васильков было, как никогда. - Что ты собираешься с ними делать? - спросил Петер, когда Герман нарвал их целый букет. - Возьму домой. - Ах, мальчик, это любимые цветы нашей королевы Луизы, - разволновалась Виткунша, когда Герман вошел с васильками в кухню трактира. Наша королева Луиза. Герман помнил картину в школе. Бегство королевы Луизы от французов. В санях через замерзший залив. Только представить себе: тогда французы дошли до Мемеля! А сейчас русские. Тогда все было по-другому. Почему не может быть и сейчас? Герман твердо верил, что Германия не погибнет. После обеда за ним зашел Петер. - Пойдем за голубями, - сказал он. Отправились по проселочной дороге на хутор Беренда. Петер подобрал по пути здоровенную дубинку. Тихонько полезли по лестнице на сеновал. Все нужно было делать тихо, чтобы голуби не успели вылететь через открытое чердачное окно. Петер подскочил к окну и захлопнул его. На сеновале стало дьявольски темно. Над ними в панике трепыхались птицы, перелетали с балки на балку, стучали коготками по дранке крыши. - Пошевели палкой, - сказал Петер. Герман стал совать длинную жердь в укромные места под балками. Когда голубь взлетал, Петер бросал в него свою дубинку. Обычно он не попадал, тогда Герман опять принимался за жердь. Наконец, получилось. - Сбили! - торжествующе закричал Петер. Птица с перебитым крылом пыталась зарыться в сено. Они побежали следом, загнали птицу в угол, Петер бросился на нее. Поднялся, довольный, с дрожащей птицей в руках. - Смотри! - крикнул он и подул в нежные перышки на шее голубя. - Сейчас хрустнет. Петер взял крылья левой рукой, обхватил шею правой. Коротким, резким движением свернул голубю шею. Бросил к ногам Германа и сказал: - Надо поймать еще одного, иначе не стоит и варить. Со вторым справились легко. Петер сбил его жердью, когда он пытался вырваться через крошечное слуховое окно, но вместо этого безнадежно бился о стекло. Петер связал голубиные шеи вместе и нацепил на палку. - Завтра сожрем, - сказал Петер, и это было приглашение придти завтра к Ашмонайтам на обед. На обратном пути их стала донимать жара. Собственно, в это время хорошо было бы пойти купаться в йокенском пруду. Как и всегда летом. Но купаться одним? Для этого нужна большая толпа, крики множества детей, лебедей и уток. Нет, нет, Петер придумал что-то получше: ловить рыбу. Они вытащили из тайника у шлюза оставшиеся гранаты. Лучше всего бросать их в воду с моста. Посмотрим, что из этого получится. Жутко грохнуло в пустом пространстве под мостом. Но из школы поблизости не прибежал схватить виновников учитель Клозе. Не прискакал через парк поместья, хлеща кнутом направо и налево, Блонски. Первая добыча была невелика. Несколько карпов всплыли белыми животами кверху, и Герман спокойно собрал их в жестяное ведро. Вторую гранату Петер бросил дальше. Она ушла почти до дна, взорвалась на глубине и выбросила из ила линей. Этих было побольше. Лини, одни лини. На следующее утро половина пруда ушла. Гранаты повредили шлюз, вода ушла под мостом в парк, сделала на лужайках маленький потоп, как бывало, когда таял снег. В пруду показались сухие места, топкое дно, куда слетались птицы. Лебединое гнездо - впрочем, все равно не обитаемое - торчало высоко над водой. Это выглядело ужасно! Что такое Йокенен без пруда? А вместо пруда - вонючая грязная яма. Герман и Петер побежали к шлюзу осмотреть повреждения. С радостью убедились, что вода дальше падать не будет. Йокенский пруд останется с ними по-прежнему, хотя и с парой грязных островов посередине. Теперь они принялись обирать кусты крыжовника в крестьянских дворах округи, наелись крыжовника так, что начался понос. Голубей на хуторе Беренда больше не было, но зато они нашли в Вольфсхагене двор, где беспрепятственно размножились кролики. Кроликов легче подбить дубинкой, чем голубей. Петер знал хороший способ, как приканчивать кроликов. Взять за уши, сильно ударить ребром ладони в затылок. После этого они еще немного барахтаются. Петер стягивал с них через уши шкуру и вывешивал на забор сушить. Кто знает, на что еще могут понадобиться кроличьи шкурки. Три дня спустя по шоссе прикатила маленькая тележка. На ней сидели усатый Иван, бледнолицый Алеша и человек в форме, который наверняка был примерно то же, что немецкий унтер-офицер. С автоматами. Только у унтер-офицера был пистолет. В тележке лежали мешки, канистра и консервные банки, а над всем этим возвышался довольно хорошо сохранившийся дамский велосипед. Йокенцы немало удивились, когда эта троица свернула с шоссе на деревенский булыжник. Они остановились перед первым же домом приличного размера: это был окрашенный желтой краской йокенский трактир. Иван остался с лошадьми, с удовольствием свернул самокрутку, а унтер-офицер с Алешей вошли в трактир. Виткунша завелась на месте. - У меня ничего нет! - заверещала она. - Ни еды, ни выпивки... Вы ничего не можете у меня отобрать! Унтер-офицер молча прошел по дому, осмотрел каждую комнату. Алеша тем временем играл со своим автоматом. Войдя в сносно сохранившуюся гостевую комнату на втором этаже, унтер-офицер решил в ней остановиться. - Но это мой дом! - протестовала Виткунша. - В деревне сколько угодно пустых домов. Почему вы берете мой? Унтер-офицер смотрел на нее удивленно. Алеша прогремел сапогами вниз по лестнице, вышел на улицу к Ивану. - Вы не можете забрать у меня мой дом, - продолжала вопить Виткунша, заламывая в слезах руки перед молчаливым унтер-офицером. О, она была полна решимости защищать свой трактир! Он был для нее всем, и она еще собиралась продавать в нем киндерхофское пиво, сахарные палочки и желтый лимонад. Нет, отступиться от трактира она не может. Унтер-офицер на ломаном немецком попытался дать ей понять, что ей не нужно съезжать из трактира. Она может оставаться в своей комнате, а солдаты займут гостевую. Предложение вроде вразумительное, или как? Иван въехал со своей тележкой на двор, выбрал в конюшне сухое место для лошадей, а Алеша носил в дом припасы. Закончив, Алеша взял велосипед, накачал шины и понесся вниз по деревенской улице. Мимо школы, через мост над шлюзом, вдоль по парку. Он сидел в седле, смешно напрягшись, и все равно велосипед страшно болтало. Герман и Петер как раз выходили из яблоневого сада поместья, когда Алеша не справившись с управлением, влетел в крапиву. Высоченная крапива скрыла его вместе с велосипедом. Он выполз из зарослей на четвереньках, таща велосипед за собой, и увидел мальчиков, стоящих на дороге и смеющихся над ним. Алеша в бешенстве сорвал свой автомат, дал очередь над их головами по ивовым кустам. Высадил целый магазин. Он над собой шутить не позволит! Прыгнув в бурьян, Герман и Петер бросились прочь от разъяренного солдата. Когда Герман пришел вечером в трактир, он нашел Виткуншу плачущей в ее комнате. Она все еще не успокоилась. "Они хотят забрать мой трактир!" Виткунша сидела на краю кровати с распущенными волосами. Она сидела так каждый вечер, выбирая из своей нижней сорочки вшей. Герману это было неприятно: старая женщина в длинной ночной рубашке, с седыми волосами, свисающими до подола. Герман прокрался за дверь, стал ждать на лестнице, пока она уляжется в кровать и погасит свет. Здесь его и застал поднимавшийся к себе Алеша. Он сразу узнал мальчика. Герман прижался к перилам и опустил глаза, надеясь, что Алеша пройдет мимо. Но тот остановился. Сел рядом с Германом на ступеньку, закатал рукав своей гимнастерки, показал ему красный крапивный ожог. И усмехнулся, этот маленький Алеша. Он показал Герману, что нужно делать с жгучими красными пятнами: поплевать на них и растереть, это помогает. Засмеялся и Герман. Карашо! Все-таки неплохой парень, этот Алеша. Алеше, как самому младшему, пришлось заботиться о еде. Он закрылся на кухне, попробовал сначала сделать жареную картошку. Вскоре запах обуглившейся картошки распространился по всему трактиру, поднялся и по лестнице до Виткунши, которую вырвало со страха. Она решила, что русские хотят поджечь ее дом. Прямо в ночной рубашке она бросилась вниз, на кухню. Дверь была заперта. Она кричала и барабанила кулаками, пока не явился унтер-офицер и не прогнал ее. Это было зрелище: Алеша стоял в клубах синего дыма и голыми руками пытался выхватить сгоревшую картошку со сковородки. Унтер-офицер распахнул окно, дал выйти чаду и вышвырнул сковородку вместе с обуглившимся ужином во двор. Алеша решил, что теперь его освободят от кухонных обязанностей и ушел на конюшню помогать Ивану кормить лошадей. Унтер-офицер сначала подумал о Виткунше. Но когда он взглянул на этого несчастного херувима с распущенными волосами в длинной ночной рубашке, жалобно скулящего на лестнице, на него нашло, видимо, такое же отвращение, какое испытывал Герман при виде старухи, щелкающей вшей. Качая головой, он выбежал из дома, взял Алешин велосипед и покатил вниз по улице. Первый обитаемый дом была школа, где жил Петер со своей матерью. Фрау Ашмонайт еще работала в саду под огромным грушевым деревом, с которого таскали плоды целые поколения йокенских школьников. - Ты варить? - спросил унтер-офицер. Мать Петера кивнула. Придется идти. Она натянула вязаную кофту, покрепче повязала платок и последовала за чужим солдатом, ехавшим впереди на велосипеде. В кухне все еще пахло горелым. Унтер-офицер достал бутылку растительного масла и вытащил мешок с картошкой из-под стола, куда его задвинул Алеша. Она принялась за работу. Унтер-офицер присел к кухонному столу и стал смотреть. Он, что, подозрительный? Боится, что отравят еду? Нет, не в этом дело. Он смотрел на ее загоревшие голые ноги, на плотные формы ее тела. Она чувствовала его взгляд. Когда она чистила лук и у нее полились слезы, он сказал: "Плакать никс гут". Она позабыла про чужую солдатскую форму, чужой язык, чуяла животное, инстинкт, вытесняющий все другие мысли. Опять ничего не получилось бы с жареной картошкой, но тут вошли Иван и Алеша, сели, болтая, на скамейку скоротать время до еды. Ее волнение прошло. Она посолила картошку, помешала, добавила луку, пару капель масла. После еды унтер-офицер проводил ее до школы. Без велосипеда. Они не говорили ни слова. Шли мимо пустых, разваливающихся домов, скрытых сейчас мягкими вечерними сумерками. Нет, не хочется быть среди этих сырых, заплесневевших стен! Особенно в августе, когда высоко поднялась трава, а над парком повевает приятный ветерок. Они не заметили, как вдруг оказались под большим грушевым деревом в школьном саду, как вдруг легли в траву, несмотря на всех муравьев, жуков и улиток. Все происходило за пределами обдумываемого и контролируемого. Жареная картошка, соль, лук, черные улитки, желтые облака на вечернем небе, грушевое дерево с зелеными плодами. Как все просто между людьми, когда снимают с себя все. Смотри-ка, вдруг опять объявился Василий. Проехал на серой в яблоках лошади по деревне, собрал всех йокенцев, которые зимой следили за коровами в усадьбе: в понедельник утром начинается уборка урожая! Нет, правда? Жатва в Йокенен? Такое еще бывает? Василий получил указание собрать для России хорошо уродившуюся йокенскую рожь. Больше ничего не должно пропадать. Все вдруг опять стало считаться ценным - после того как столько пропало понапрасну. Жатва в усадьбе поместья Йокенен. Вот когда они пожалеют, что забрали на восток всех мужчин. Кто будет косить длинные прокосы? Кто наваливать возы, таскать солому и мешки с зерном? Во-первых, нужны лошади, это ясно. Василий взял обоих мальчиков с собой в Венден, велел им бежать трусцой по пыльной дороге рядом со своей серой в яблоках. Зато на обратном пути, как пообещал Василий, они поедут верхом. В Вендене Красная Армия нашла в загоне одного поместья бесхозных лошадей. Тяжеловозы бельгийской породы, пострадавшие от снарядов кавалерийские кони, пристяжные, все еще продолжавшие вытанцовывать. Герман втайне надеялся увидеть среди них Ильку и Зайца. Но напрасно. Василий забрал в Йокенен весь табун. Сделали это так: Герман и Петер должны были поймать себе по лошади, взнуздать и сесть верхом. Седел не было. Василий взял кнут, открыл ограду и погнал табун к выходу. Потом он поскакал впереди, табун посередине, мальчики сзади. Это нельзя было делать медленно, а то лошади потерялись бы, разбежались бы по переулкам и пустым дворам. Поэтому они понеслись вскачь по дороге на Янкенвальд, через безлюдные деревни, заросшие сорной травой поля, с криками и щелканьем кнута. Обогнуть буковую рощу на речке Либе. Прыжком через речку! Ни в коем случае не пускать табун в лес! Мимо Баумгартена - задница уже болела - вдоль границы с Викерау. Вдали показались башни йокенского замка. Как же теперь после этой беготни остановиться в усадьбе Йокенен? Василий описал широкую дугу, табун следовал за ним. Он подъехал ближе, сделал еще один, маленький, круг, поехал медленнее, перешел на рысь, въехал в ограду загона. Лошади, раздувая бока, последовали за ним. Так, а теперь закрыть ворота. В Йокенен опять были лошади, семнадцать голов. Еще одна летняя страда в Йокенен. Заркан на крылатой жатке ездил кругами по ржаному полю вдоль Ленцкаймской дороги. Женщины в белых платках вязали снопы, дети составляли их в бабки. Майорша и Виткунша, слишком старые для работы в поле, устроили в прачечной усадьбы временную общественную кухню, в которую Василий привозил из Дренгфурта картошку и, время от времени, жесткую говядину. Чаще всего делали одно блюдо - бобы с говядиной. Все-таки кое-что. - Вам всем заплатят, - сказал Василий. Не рубли, не злотые, не марки - бумага не имела в этом заброшенном краю никакой цены. Он пообещал привезти зерно, по мешку каждому работнику, даже детям. Лошади раздражали Заркана. Некоторые не могли выносить монотонного треска жатки за собой, у них в ушах все еще гремели пушки, они привыкли тянуть повозки или катафалки. А тут Заркан с его неповоротливым жестяным чудовищем. Они в любой момент могли сорваться и понести. Прошло несколько дней, прежде чем старик выяснил, какие из лошадей готовы смириться с его грохочущей уборочной машиной. Летняя страда. Женщины на полях пели. Пели старые песни, сгибаясь над перезрелым зерном. Маленькие дети Шубгиллы играли среди снопов, а большие ставили суслоны. Вдруг, как подарок, прилетел настоящий аист, стал расхаживать по жнивью, выискивая маленьких серых полевых лягушек. Дети пели: "Аист, аист, беленький, принеси мне братика!" Заркану и Василию понадобилось полдня, чтобы запустить старую паровую машину с высокой трубой. Теперь они могли молотить. Пока Заркан кормил ржавое стальное страшилище торфом, Герман и Петер подвозили к настилу молотилки полные сноповозки, сами сваливали, привозили с поля новые. Они - маленькие мужчины Йокенен - гордились, что работали как большие. И все же эта горстка людей не могла справиться с созревающим изобилием. Что с того, что старый Заркан проехал пару раз по ржаному полю на Ленцкаймской дороге, когда дошедшие хлеба простирались до самого горизонта? Колосья уже не могли держать зерно и рассыпали его на новый посев. Василий заставлял работать от зари до зари, но в Восточной Пруссии было полно зрелого хлеба и не было людей. После первого же дождливого дня колосья полегли и поля окрасились в серый цвет. Наступил день, в который Герман не хотел идти к Василию. Рано утром, когда Иван запрягал лошадей, чтобы отправиться с Алешей в Дренгфурт за припасами, в то время как Виткунша закалывала свои волосы, собираясь идти в усадьбу чистить картошку, а старый Заркан уже выехал с первой телегой, Герман потихоньку вышел из трактира. Он двинулся по направлению к усадьбе, но за мельницей свернул, прокрался за кладбищем, побежал по лугам к пруду и скрылся в спасительных ивовых кустах. После этого он уже спокойно поплелся вдоль заросшей, цветущей воды, полежал некоторое время, мечтая, под громадным тополем... и наконец оказался дома. Сегодня был день рождения, его день рождения! Одиннадцать лет. Как-никак уже одиннадцать лет! В саду цвели цветы, убогие астры и лилии. Он вспомнил песню о лилиях, которую пели в деревне в зимние сумерки: "... посадили на моей могиле... проехал гордый рыцарь... потоптал все цветы..." Сияло солнце, было тепло и сухо. Сад выглядел приветливо. Снаружи у дома был вполне обитаемый вид - конечно, если не обращать внимания на разбитые окна. День рождения. Обычно в этот день были медовые пирожки и какао. В подарок книги про индейцев и моряков, от отца пять марок в копилку. Одежда, нужные вещи прежде всего. Почему мама не вернулась хотя бы на его день рождения? Отец ладно, он уже болел, его, может быть, уже и вообще нет в живых. Но мама, пышущая здоровьем... она всегда пела, всегда смеялась. Герман сидел в саду и выдавливал гной из нарывов, усыпавших его ноги. В это лето ничего не заживало. Не успевали одни нарывы покрыться белыми струпьями, как тут же высыпали новые. "Это все из-за грязной воды в пруду", - говорила мать Петера, но Герман ей не верил. Йокенский пруд был не грязнее, чем в прошлые годы. Только не перевязывать нарывы. Это выглядело ужасно и, кроме того, присыхало намертво. Герман день за днем выдавливал белый гной и вытирал его с ног листьями подорожника. Это помогало. Подорожник - это целебное растение, они раньше собирали его с женой учителя Клозе. Днем вернулись из Дренгфурта Алеша и Иван с тележкой, а Герман все еще сидел возле лилий в своем саду. Чего он, собственно, ждал? Было слышно, как Алеша пел. Он пел часто, если только не матерился. На одно мгновение Герман подумал, не прервать ли день рождения и сбегать в трактир. Может быть, Алеша привез пиленый сахар. Но потом все-таки остался дома, продолжая праздновать свой день рождения. После обеда всегда заходил минут на пятнадцать дядя Франц и приносил какие-нибудь сладости. Подмастерье Хайнрих рассказывал страшные истории о мазурских разбойниках. Чаще всего в его день рождения была хорошая погода. Как и сегодня. Жалко только, что этот день всегда приходился на страду. У всех было полно работы и не было времени на день рождения маленького Штепутата. Только мама всегда находила для него время. Днем блины с черничным супом. На полдник медовые пирожки с горячим какао, а вечером, сколько душа желает нарезанной кубиками ветчины. И сколько угодно малинового сока. Боже, Петер хлестал малиновый сок кувшинами. Пока Герман вспоминал о прошлых днях рождения, Петер собственной персоной выпрыгнул из-за стены дома, издал громкий клич и расплылся в улыбке. Хорошо, что пришел Петер. - Почему ты не сказал, что сегодня не работаешь? - спросил Петер. - Василий бесился, как сумасшедший. Если ты не придешь, он сказал, он выпорет тебя как сидорову козу. - У меня день рождения, - торжественно сказал Герман. - Знаю, - засмеялся Петер, бросая к ногам Германа пару новехоньких блестящих коньков - свой подарок. - Я нашел их под перевернутым шкафом в Викерау. Замечательные коньки. Мальчики осматривали их и мечтали. Заточенное острие, отличные кожаные ремешки. Петер и себе нашел пару. Ну, теперь пусть только зима наступит! С такими коньками они будут самыми быстрыми на льду. Никто не сможет с ними сравняться. Они будут носиться по льду, играть в хоккей. - Ты уже обедал? - спросил Петер. Герман покачал головой. - Тогда иди в усадьбу, там сегодня хороший гороховый суп. Герман сначала не хотел. - В мой день рождения я должен быть дома. Может быть, кто-нибудь придет. - Чепуха! Кто может придти? Действительно, кто мог придти? Они двинулись через выгон, свернули в парк и пришли в усадьбу, когда все уже давно пообедали. Старые женщины даже закончили мыть посуду. - У меня сегодня день рождения, - сказал Герман. Майорша долго помешивала в котле с остатками горохового супа и наконец извлекла оттуда кость, на которой еще болтались разварившиеся волокна мяса. - Раз уж у тебя день рождения, - сказала она, вываливая кость в миску. Герман и не собирался идти на работу. Это был его день. Поев, он отправился в трактир. Увы, Алеша сахара не привез. Тогда он решил пойти обратно в деревню - его тянуло к своему дому за прудом. Он улегся под кустом сирени на дорожке перед домом, ждал, когда начнут выпрыгивать карпы, ласточки будут пикировать к поверхности воды, Блонски и Микотайт с ружьями и собаками выйдут на охоту вокруг пруда. Ничего подобного не случилось. День рождения, в который ничего не произошло. Германа вырвало под куст сирени. Может, он слишком быстро съел гороховый суп? Он стал молиться. За Германию, за маму и папу, за Восточную Пруссию и желтые поля. Немного полегчало. Когда он двинулся к трактиру, на зеркало воды уже легла темнота. Герману было страшно идти мимо кладбища. В таких случаях хорошо петь: "Голубые драгуны", "В порту Мадагаскара", "Дрожат замшелые кости". Что подумали покойники на кладбище? В заключение он грянул "Старые товарищи". Это там на кладбище знали все. Они сами были из тех времен, когда "Старые товарищи" были частью жизни. Виткунша уже спала, когда Герман вернулся. А Алеша принес-таки сахар. Он пообещал Герману пять кусков, если он почистит сапоги унтер-офицеру, Ивану и самому Алеше. А потом Герман пошел с сахаром спать. Неплохо, целая пригоршня сахара на день рождения. Вместо американцев, на доллары которых так уповала Виткунша, явились поляки. Понемногу. Три семьи в Мариенталь, одна в Йокенен. Они выбрали двор дяди Франца. Герман был на них за это немного сердит, потому что чувствовал себя ответственным и за двор дяди Франца, пока тот не вернется. Он заходил время от времени осматривать пустые стойла и сараи... а тут поляки! Каково у них должно быть на душе? Явиться в страну, где уже созрели нивы, стоят на выбор целые улицы пустых домов, черные пашни с нетерпением ждут плуга, на лугах ограды, на реках мосты. Ярмарка истории - выбирай, что хочешь. Они могли занимать самые лучшие дворы, возделывать самые плодородные поля. Но они, казалось, не очень радовались этому. Не могли поверить, что этот рай принадлежит им? Они робко сидели в чужих домах, без лошадей, с семьями, в которых было больше детей, чем кур, с несколькими коровами, которые были не намного крупнее взрослых коз и просто терялись в больших стойлах в хлеву у дяди Франца. Герман и Петер сидели на груше Штепутата и смотрели, как поляки устраивались. - Почему у них дети острижены наголо? - спросил Герман. - У них наверняка есть вши, как у нас, - заметил Петер. Многочисленные маленькие поляки на вид совсем не отличались от малышей Шубгиллы, играли с камнями и палками в дорожной грязи точно так же, как это всегда делали все дети в Йокенен. Переселенцы успели к уборке урожая, но не убирали. Они сжали немного ржи серпом - ровно столько, чтобы зимой не умереть с голоду. Собранные снопы они увезли домой на своих коровах, обмолотили цепами, как сто лет назад, а зерно мололи между двумя круглыми камнями, которые они крутили вручную. Вернулся каменный век. Кошек у них было множество и была отощавшая собака, гонявшаяся по полям за больными зайцами. - Давай прибьем польскую собаку, - предложил Петер. После этого они выходили на свои прогулки, вооружившись длинными дубинками. И вот как-то раз загорелось ржаное поле, в котором мальчики устроили свое убежище. Это нужно было видеть: горящее поле ржи! Как маленькие языки пламени карабкались вверх по стеблям, как перебрасывались с одного на другой, как не могли насытить жажду разрушения, как разносились ветром. А потом все рухнуло. Йокенцы стояли на деревенской улице и смотрели, как облако дыма движется через пруд. Сколько могли помнить старые женщины, такого еще не было, чтобы горело созревшее поле. Если сравнить, то это было все равно, что пожар святого собора, ведь они были святыней - восточно-прусские нивы. - Господь нас накажет за это, - торжественно сказала майорша и сложила руки. На Германа и Петера пало подозрение в поджоге. Но не по делу. Строго говоря, этот пожар был не таким уж страшным событием. Старухи здорово преувеличивали. Они еще не поняли, что началось такое время, когда можно было поджигать поля. По сути, все сводилось к тому же - что сгореть, что сгнить. То, что еще оставалось в поле, все больше и больше оседало, теряло свежий цвет, покрывалось зелеными головками проросли. Пухлые шары осота тянулись выше переломившихся колосьев. Йокенцы не смогли свезти в амбар даже то, что скосил Заркан. Целая полоса у пруда осталась несвязанная и гнила на земле, покрытая зеленым ковром проростков. Заркан накосил слишком много. Через неделю выяснилось: рожь подожгли поляки. Из чисто практических соображений. Они хотели перепахать поле под озимые. По заросшим сорняками, одичавшим парам их маленькие коровы никогда бы не протащили плуг. Поэтому поляки подожгли одну делянку ржи и вспахали покрытое золой жнивье. Как и было обещано, однажды в воскресное утро Василий и Заркан объехали деревню и доставили каждому, кто участвовал в уборке урожая, по мешку ржи. Получил свою плату и Герман и отнес свой мешок в погреб йокенского трактира. Из этой ржи женщины будут молоть кофе, варить супчик и печь грубый хлеб. Сделав свое дело, Василий навсегда распростился с полями Восточной Пруссии. - Что будем есть зимой? - хныкала Виткунша, когда в придорожных деревьях загудели первые осенние ветры, развевая листья по полям. Зимой? Ну, до зимы еще все наладится в Восточной Пруссии. До зимы все вернутся домой, опять будут карточки и поезда, привозящие в Растенбург брикеты из Верхней Силезии. Надвигающаяся зима привела к лихорадочным сборам всего съестного. Выросшая диким образом картошка, шиповник. Поздние яблоки давили в кислый яблочный мусс. Даже груши-дички, растущие вдоль проселочных дорог, снова оказались в чести. Мальчики приносили терпкие груши домой, где их резали на куски и задвигали сушить в печь. Было целое событие, когда Герман и Петер нашли на одном поле за Колькаймом белую кормовую свеклу. На наскоро сколоченной тачке они привозили в Йокенен целые мешки, ссыпали во дворе трактира в большую кучу прямо под окном кухни. Как-то в воскресенье принялись за обработку. Мать Петера и Виткунша целый день и до глубокой ночи мыли и скребли свеклу. Трактир превратился в липкую колдовскую кухню. Белый пар и приторный запах проникали во все щели. Герман таскал дрова. Петер длинным поленом размешивал мутное варево, бурлившее на огне в баке, в котором обычно кипятили белье. После многочасового помешивания наскребли несколько банок сиропа. Герману зима была не страшна. Пока Иван, Алеша и унтер-офицер оставались в трактире, всегда перепадало что-нибудь поесть. Об этом заботилась мать Петера, продолжавшая готовить русским еду. Одумалась и Виткунша. Всего несколько месяцев назад она готова была зубами и ногтями спасать трактир от русских, а сейчас радовалась, когда ей в кухне доставался кусок жареной селедки. И супы мать Петера варила в таком количестве, что всегда что-то оставалось. А когда солдат не было дома, она легко поддавалась на уговоры мальчиков нажарить сковородку картошки на масле из припасов Красной Армии. Герман каждый день чистил русским сапоги - не большой труд, вполне стоивший того: Алеша давал ему за это пиленый сахар, а Иван время от времени печенье. Иван был забавный тип. Каждый раз, встречая Германа и Петера вместе, он утверждал, что в России есть два мальчика такого же возраста - его сыновья. Где-то на каком-то море. Но он был не уверен, живы ли они. - Едем со мной, - говорил он Герману, показывая рукой через Дренгфурт и гору Фюрстенау далеко на восток, наверное в сторону того далекого моря, название которого еще не упоминалось в сводках вермахта. Когда начались дождливые дни, Герман взял на себя и отопление в комнате солдат. В отличие от чистки сапог это было даже интересно. Ему никто не мешал лежать на полу и раздувать в кафельной печке жар. Было тепло, настолько тепло, что он мог сушить свои носки. Правда, в тепле очень расшевеливались и вши. Германа захватывало очарование пламени. Призрачные фигуры, фантастические синие, красные и желтые солдаты огненного короля, с постоянно меняющимися лицами, маршировали вверх и вниз, разливались лавиной по газетной бумаге, захватывали поленья и брикеты, завоевывали все. Против таких солдат ничто не могло устоять. А газеты! Унтер-офицер бросал к печке прочитанные экземпляры "Красной звезды". Целыми пачками. Герман перелистывал их все, прежде чем отдать на поживу солдатам огненного короля. Он не понимал ни слова, но фотографии завораживали его, после того как до йокенцев так долго ничего не доходило из окружающего мира. Кто был этот маленький, азиатского вида человек, подписывающий на корабле, в окружении офицеров и фотографов, какой-то по-видимому важный документ? А фотография огромного грибообразного столба дыма, поднимающегося до облаков? Что там горело? В Йокенен никто не знал ни о гибели Хиросимы, ни о капитуляции Японии. Наконец, в старой потертой газете знакомое изображение: Бранденбургские ворота. Наверху, между головами четверки лошадей, несколько русских солдат со знаменем. Кругом развалины. Боже мой, и это Берлин! Веселый, солнечный Берлин. Теперь было ясно, что Германия проиграла войну. Герман вырвал фотографию из газеты и засунул под свитер. Показать Петеру: Германия проиграла! В ноябре у русских был праздник. Революция или что-то вроде. "Это как день рождения фюрера", - подумал Герман. Алеша уже к обеду здорово набрался свекольного шнапса. Это было заметно по тому, как он шагал по лестнице через три ступени, и вверх и вниз. - Пойдем, фриц! - сказал он Герману и потащил с собой в сад. Он направился в клетушку, которую трактирщик Виткун соорудил среди кустов крыжовника для своего садового инструмента. Выломал из стенки пару досок, чтобы открыть поле для стрельбы. Выдвинул из этой амбразуры ствол своей винтовки. Герману нужно было стоять рядом с Алешей в темной будке и смотреть, выражать восхищение, видя, как хорошо стреляет солдат Красной Армии. Шагах в пятидесяти от них была помойка, привлекавшая ворон, первых ворон из тех, что осенью слетались в Йокенен из окрестных лесов. Они беззвучно, почти не взмахивая крыльями, плыли над деревьями парка, кружили в высоте, осматривая землю, и наконец слетались на отбросы. В этот момент Алеша спустил курок, и грохнуло так, что будка закачалась. Раз, еще раз... Одну ворону он сбил уже на лету. Алеша гордился своими воронами, разумеется, мертвыми. Он повесил их на забор, как вешают для просушки тряпки. Потом он попробовал сделать то же с воробьями на крыше, но больше размолол черепицы, чем настрелял воробьев. - На! - довольный Алеша втиснул Герману в руки свою винтовку. То, о чем Герман не смел и мечтать за все время великих побед германского вермахта, теперь случилось: ему вверили настоящее оружие! Тяжелый какой, этот карабин. Вот спусковой крючок. Герман нажал, не очень целясь. Выстрелил куда-то в потемневшие ветви деревьев парка. Ничего, Алеша, казалось, был доволен. Когда они вернулись в трактир, Иван пел песни. Он пел таким низким голосом и так громко, как, наверное, ревет медведь. Алеша извлек из-под кровати бутылку. Протянул Герману под нос. Резко пахло прокисшей кормовой свеклой. Алеша налил Герману стопку и чокнулся с ним. - Пей, фриц! Герман поперхнулся, закашлялся и покраснел. Алеша смеялся. Иван уже не только ревел, как медведь, он еще и стал плясать сам с собой казачка. Оба нисколько не обеспокоились, когда Герман, отправившийся в погреб за брикетами, с полным ведром грохнулся с лестницы. Алеша с песнями помогал собирать брикеты в ведро. Веселый праздник Революции! Иван больше не плясал, он заснул, положив голову на подоконник. Алеша пытался найти еще браги, но Иван успел вылакать все. Ладно, тогда спать. Не дожидаясь вечера. Герман впервые лег спать раньше Виткунши. Он не чувствовал ни назойливого ползанья вшей, ни холода, забирающегося в кровать через картонку, набитую на окна там, где не было стекол. На следующее утро Петер стоял у трактира раньше обычного и бросал камешки в окно, у которого спал Герман. - Иди смотреть, все замерзло! - кричал он. Это был первый мороз в ту осень - по окну разбежались ледяные узоры. Петер надел огромные шерстяные рукавицы, найденные во время рейдов по деревням. Через плечо переброшены коньки. Не так-то просто подняться после этого шнапса. Голова у Германа раскалывалась. Но, услышав, как Алеша, посвистывая, идет через двор, как разговаривает с Петером, Герман тут же соскочил с постели. Первый мороз всегда был большим событием в Йокенен, примерно такой же важности, как возвращение аистов весной или празднование Иванова дня летом. После первого ночного заморозка йокенская детвора сбегалась к пруду. Пробовали зеркально гладкий лед: когда лед не выдерживал, зачерпывали полные ботинки воды. Нет, это зрелище Герман пропускать не хотел! Он быстро натянул на себя одежду, вытащил из-под кровати коньки, прошмыгнул мимо спящей Виткунши к двери. Вместе с Петером помчались к пруду. Как и в прошлые годы, они хотели быть на льду раньше всех. Первый лед был праздником в Йокенен. Это только потом лед становился в тягость, когда его уже не могли выносить и начинали с нетерпением ждать прихода весны. Нет, не к шлюзу! У шлюза вода слишком быстрая, и вообще шлюз прикрывают высокие деревья парка. Там вода замерзает нескоро. Они подошли со стороны выгона. Прошли через заросли ивы. Поверхность пруда была гладкая, как зеркало. Края слегка потрескивали. По всему тонкому слою льда слышалось легкое пение и свист. - Выдержит, - уверенно сказал Петер, сел на лед, надел коньки и затянул ремешки. Сначала они бежали осторожно, пробовали прочность льда, забавлялись, разгоняя перед собой плавные, почти гибкие ледяные волны. Когда выяснилось, что лед держит, стали, как ненормальные, носиться по всему пруду. К шлюзу. Обратно к дому Штепутата. С разгону в камыши. Наломали камышей и держали их перед собой, как факелы, летя по льду. Выломали в ивняке хоккейные клюшки, мощными ударами гоняли по льду ни в чем не повинный камень. Гол! Вдруг остановились. - У тебя красные уши, - сказал Петер. Сели на лед. Стали ждать. Не пришел никто. Никто не пробовал пройти по льду в школу, как всегда бывало зимой. На берегу не стояли испуганно хихикающие девочки, боявшиеся выйти на лед. Не образовалась хоккейная команда, по льду не летели зигзагами брошенные кем-то санки. Забыли они, что ли, что уже давно были одни? Не пришли даже польские дети, предпочли отсиживаться за печкой и играть со своими кошками. - Фигово, - сказал Петер. Он растянулся на льду и уставился в ясное небо. Герман выбивал из пруда коньками кусочки льда и сосал как конфеты. - Одним не интересно, - заявил он и предложил позвать детей Шубгиллы. Петер принялся считать мертвых рыб подо льдом. Подумать только, от первого же мороза всплыло столько карпов. Прилипли своими плоскими животами к прозрачному льду. Можно ли их есть? Петер пробил дыру и вытащил уснувших карпов на поверхность. - Мы их поджарим, - сказал он. Потащили рыбу домой. Матери Петера не было дома, так что Петер сам вспорол рыбам животы и отрезал головы. Он это делал ловко, давно научился от слепой бабушки. Чистить рыбу! Жарить рыбу! Ближе к вечеру 11 декабря 1945 года Йокенен опять соприкоснулся с мировой историей. Случилось это так. Две упряжки, простые дребезжащие телеги, в спицах колес которых свистел ветер, свернули с шоссе на йокенскую улицу. Вожжи держали мужчины в гражданском, рядом с ними на каждой телеге сидело по солдату в странной, никогда еще не виданной в Йокенен, форме. Герман и Алеша смотрели в окно. Унтер-офицер с Иваном вышли навстречу телегам, встали у них на дороге. О чем-то поговорили. Гражданский угостил сигаретами. Все смеялись. Один из приезжих солдат описал рукой дугу, как будто показывая, что Йокенен принадлежит ему. Унтер-офицер на это кивнул. Иван сплюнул коричневую табачную жвачку в замерзшую лужу. Алеша не мог усидеть в трактире. Он в несколько прыжков сбежал с лестницы и подошел к стоявшим на улице. Один из солдат отделился от группы и вошел в трактир. Герман слышал его шаги в прихожей, потом на лестнице. Незнакомец, как будто заранее зная, куда идти, направлялся прямо к двери, за которой Виткунша щелкала своих вшей. - Все немцы должны убраться отсюда, - сказал он. - В Германию... в течение двух часов... И не брать с собой вещей больше, чем каждый сможет нести. Герман стоял в дверях солдатской комнаты и удивлялся, что немцам нужно убираться в Германию. А разве они не в Германии? Виткунша испугалась настолько, что не сразу начала канючить. Солдат уже повернулся и шел к дверям, когда ему на глаза попался Герман. - Ты немец? - спросил он. Герман кивнул. - Тогда ты тоже... в течение двух часов. Но тут вмешались Иван и Алеша, пришедшие вслед за чужим солдатом. Маленький фриц должен остаться. Иван хотел взять его с собой в далекую Россию. И вообще Герман им нужен, чтобы топить печь и чистить сапоги. Карашо! Чужой солдат согласился, маленький фриц пусть останется в Йокенен. Телега загромыхала дальше. В дверях каждого обитаемого дома один из солдат делал свое объявление об отъезде в Германию. Через два часа. В трактире тем временем разразились вопли и стенания. Виткунша со слезами на глазах умоляла Ивана вступиться за нее. Но Иван ни за что на свете не хотел везти старуху с собой на свое большое море. Она в растерянности бегала вверх и вниз по лестнице, не делая ни малейшей попытки собирать свое имущество, задержалась на какое-то время в погребе, как будто хотела там спрятаться, потом с ревом вбежала в хлев и прачечную. Нет, она не хотела ни за что ни про что отдавать свой трактир! Она продолжала цепляться за этот кирпичный дом, покрашенный желтой краской, самое большое и красивое здание Йокенен, если не считать замка. - И всего два часа времени! - вдруг воскликнула она, как будто это была самая большая несправедливость. Герману показалось, что два часа - более чем достаточно. У кого ничего нет, тому только куртку натянуть и он готов. Чтобы быть подальше от ругающейся Виткунши, он вышел через сад. Нашел еще время согнать снежками воробьев с крыши сарая, спустился к пруду, опорожнил в кустах ивняка свой кишечник и, не торопясь, вернулся в трактир. Отправиться в Германию или поехать с Иваном на большое море? Посмотрим, что на это скажет Петер. Только он собирался припустить рысью к Петеру Ашмонайту, как на улице показались первые телеги, нагруженные штопаными картофельными мешками, сумками и корзинами. Герман остановился. Он не хотел пропустить этот спектакль, хотел увидеть, как солдаты будут выгонять Виткуншу из трактира. Один из гражданских зашел в прихожую, крикнул по-польски, вызывая Виткуншу. Старуха забралась в кровать и натянула до ушей одеяло. Мужчина вышел, качая головой. Тогда один из чужих солдат, не долго раздумывая, влетел в трактир, огромными шагами - через две, три ступени - взбежал по лестнице, чертыхаясь, оттолкнул Германа и распахнул дверь Виткунши. Герман слышал, как он молотил прикладом по перине, слышал взвизгивание Виткунши - да, а как еще плачет шестидесятилетняя женщина, получив в поясницу удар прикладом, пусть даже и смягченный гусиным пухом. Она, скуля, вылезла из кровати, надела платье, поверх него хорошую шубу из барсучьих шкур, пронесенную через все невзгоды, а сейчас безраздельно принадлежавшую вшам. Переваливаясь, круглая, как пивной бочонок, она выкатилась из трактира, бросила на него прощальный зареванный взгляд, медленно направилась к ожидавшей телеге. Из окна Герман видел, как трудно ей было на нее забраться. На это потребовалось какое-то время. А пока все наблюдали за этой сценой, из деревни подкатила вторая повозка. Герман вздрогнул: рядом лошадьми шла фрау Ашмонайт, а наверху на вещах восседал Петер. Ему стало ясно одно: Петер хочет ехать в Германию, и сейчас, в это самое мгновение, ему нужно сделать выбор между Петером и Йокенен, между Германией и далеким Азовским морем. Что останется от Йокенен, если Петер уедет? Петер помахал рукой. Видя, что Герман и не собирается покидать свое окно, Петер пошел в трактир. - Ты что? - крикнул он уже на лестнице. - Я не поеду. Петер уставился на него, не понимая. - Ты сдвинулся? Когда мы свалим, здесь ведь больше ни одного немца не будет. - Я должен ждать маму и папу, - возразил Герман и посмотрел на шоссе, как будто там вот-вот могли показаться два пешехода. Но от Петера было невозможно так легко отмахнуться. Для него этот переезд в Германию был радостным событием, полным приключений путешествием к незнакомым городам - нечто такое, что на долю мальчика из Йокенен выпадает всего раз в жизни. А тут он еще добавил такое оптимистическое заявление: - Твои родители наверняка уже в Германии! А иначе где же еще все те люди, которых здесь нет? Позади них Алеша насвистывал песенку. Герман взглянул на него, и Алеша улыбнулся в ответ. Как объяснить Ивану, что он все-таки решил поехать в Германию? Он пошел в конюшню, где Иван хлопотал около лошадей. Герман остановился в дверях. Объяснений не понадобилось, Иван сразу же понял (а может быть, и вообще никогда не думал всерьез взять Германа с собой). Он отставил вилы в угол и полез по лестнице на сеновал. На последних ступеньках он остановился, стал шарить руками под балкой, ругнулся, поднял несколько досок и наконец нашел, что искал. Сунул Герману в руку пачку денег. Марки. Пять... шесть... семь... Восемьсот марок. При этом он много говорил, чего Герман не понял. Звучало как "счастливого пути" и "может, встретимся в Берлине" и "будь здоров". Герман равнодушно сунул деньги под рубашку, даже забыл поблагодарить. Вряд ли эти бумажки чего-нибудь стоят. Все йокенцы, оставшиеся от войны, разместились на двух телегах. Сидели со своими пожитками среди мешков и узлов и мерзли под резким северо-восточным ветром. Шубгилла, как наседка в окружении своих многочисленных цыплят, майорша, молчаливая, углубившаяся в себя. Даже старую Воверишу, оставшуюся незамеченной при вступлении Красной Армии, поляки нашли в ее укрытии на опушке леса и извлекли оттуда. Она сидела среди одеял и желтых диванных подушек на второй телеге, а ее Пизо, тявкая, носился вокруг лошадей. Это было очень похоже на второй исход. Повозки, холодный зимний день - только не было стрельбы. И их было всего несколько человек - не сравнить с длиннющим караваном, выходившим тогда из Йокенен. Ну, поехали. Бог знает, вернемся ли когда-нибудь в Йокенен. Боже мой, каким покинутым выглядело это гнездо - сейчас, когда из него уезжали все люди и угасали последние очаги! Герман и Петер сидели сзади на последней телеге и болтали ногами. Прогрохотали по булыжнику мимо кладбища, свернули на шоссе на Дренгфурт. - Это поляки, - сказал Петер, показывая большим пальцем назад на военных. Герману это было абсолютно все равно. Его даже немного раздражало, что Петер так спокойно воспринимает их выезд. Петер опять с радостью спешил навстречу будущему. Если уж поляки выставили йокенцев, так должны были бы дать им какую-то еду, горячий суп хотя бы. Петер с вожделением подумал о дымящейся полевой кухне, которая, может быть, ожидает их на базарной площади в Дренгфурте. А потом он представил, что им предстоит поездка по железной дороге в Берлин. И совершенно бесплатно. Ну и ну, вот это событие! - В Берлине ты наверняка сможешь что-то купить на твои деньги, - вдруг изрек Петер. Он вспомнил про деньги, которые Иван вытащил из-под балки конюшни. Все-таки, восемьсот марок. Но Герман не мог оторвать глаз от домов Йокенен. Дом Штепутата исчез в снежном тумане одним из первых. Только деревья парка и замок с его башнями сопровождали их до самой мариентальской дуги. Герман пытался отогнать от себя мысль, что это и есть прощание навсегда. Нет, должно было случиться что-то еще. Ведь не просто же уехать на трясучей телеге. Может быть, поплакать. Настроение было подходящее. Но Петер засмеял бы его. Только Пизо понимал, что происходит. Он выл так, что могли разрыдаться и камни, и бегал, как сумасшедший, вокруг телег. Каждый раз, когда он пытался подскочить в теплые объятия Вовериши, возница бил его кнутом. Пизо пришлось покидать Йокенен пешком. Около Мариенталя пошел снег. Вначале мелкие крошки, больно кусавшие лицо. Когда подъехали к Дренгфурту, вся земля уже побелела. Слева - сгоревший продовольственный склад. - Остались ли еще банки с сыром? - подумал вслух Петер. Он бы с удовольствием побежал туда проверить. В Дренгфурте, как это ни удивительно, были люди. На тротуарах стояли дети и глазели на громыхающие телеги. - Это тоже поляки, - заявил Петер. Над текстильной лавкой еврея Самуэля Матерна все еще висел в свете двух прожекторов портрет Сталина с отеческой улыбкой. Напротив него, прямо перед ратушей, телеги остановились. Всем выходить! Нести мешки и узлы в ратушу. Ни полевой кухни, ни горячего супа. Даже не натопили. Йокенцы расположились вдоль стен приемного зала. - Завтра отправитесь дальше, - сказал польский милиционер, запер ратушу и пошел через дорогу к портрету Сталина. Дальше на следующее утро? Это было легче сказать, чем сделать. Всю ночь валил снег, и к утру намело столько, что все развалины вокруг дренгфуртской базарной площади скрылись под чистым белым ковром. Русский часовой расчищал вход перед портретом Сталина. Первая метель новой зимы. Йокенцы торчали в холодной ратуше и думали, что теперь будет. Может быть, нужно повернуть назад? Обратно в Йокенен. Развести огонь в печи, сварить суп. Но у милиции был свой приказ, который нужно было выполнить при любой погоде. Понятно, в Растенбурге ждет поезд, поезд на Берлин. Телеги простояли всю ночь в сарае и так приятно выглядели сухими, что было просто удовольствием на них забираться. Милиционеры следили, чтобы мальчики не заняли под носом у старых женщин лучшие места. Как быстро они опять сидели на заштопанных мешках, узлах и сумках! Но не успели выехать из города, как обессиленные лошади встали. Да и кто сможет протащить по таким сугробам кучу старых женщин с их барахлом? Долой с телег! Сошли даже милиционеры. Разрешили остаться только Воверише, но Пизо согнали в снег, и он, дрожа, бежал следом по свежей колее. Значит, пешком в Растенбург. Телеги менялись, прокладывая дорогу, чтобы сберечь силы лошадей. - О Боже, о Боже, - завывала Виткунша. - Что они с нами делают! Веселились только мальчики. Герман и Петер бежали впереди лошадей, забирались на самые большие сугробы и кричали от восторга, проваливаясь до пояса. Выбирались обратно и упражнялись в прыжках с шоссе в заметенный кювет. Нужно носиться без остановки, чтобы от пронизывающего восточного ветра не отмерзли уши. К полудню метель прекратилась. Через черные ветви придорожных деревьев показалось тусклое солнце. Только тогда стало видно, насколько группа растянулась. Впереди Герман и Петер в нетронутой снежной целине, метрах в пятидесяти за ними - телеги. Вплотную за телегами держалась, укрываясь от ветра, Шубгилла со своими цыплятами. Далеко позади - старые женщины. Примерно на половине пути до Растенбурга случилось событие, рассмешившее некоторых, но многих и напугавшее. Виткунша вдруг издала громкий визг. От нее ожидали всякого, но чтобы она могла так кричать! Все остановились. Виткунша закатила глаза, прислонилась к дереву - без дерева она бы просто рухнула, - крепко вцепилась ногтями в шершавую кору. - Прикидывается, - сказал Петер. Йокенцы в нерешительности стояли вокруг. Что с ней? Визг постепенно переходил в глубокий стон. Сейчас она растянется на снегу. Но прежде чем Виткунша успела разлечься во всю длину, милиционер оттащил ее к телеге, задвинул наверх, как задвигают рулон соломы. Там ей стало лучше. Она стала гораздо спокойнее, и даже Пизо, оглохший от визга старухи, перестал выть. До Растенбурга добрались, когда блеклое солнце уже собиралось опуститься в сугроб. На вершине, с которой был виден весь город, остановились. Герман был поражен. В городе было настоящее электрическое освещение! Уличный фонарь со снежной шапкой наверху разливал волшебный желтый свет на нетронутый снег. А из трубы сахарного завода в зимнее небо поднимался белый дым. Подумать только, да это действительно город с теплом и жизнью, с лошадиными упряжками, дымящимися трубами и светом. Они пришли из безлюдной пустыни, из заброшенных разваливающихся лачуг. А тут город с электрическим светом! Как же провести Пизо в барак? Милиционер у входа сначала прогнал его снежком. Пизо остался стоять на значительном расстоянии - по шею в снегу - и не сводил глаз с двери, ожидая, когда появится старая Вовериша, которая уж как-нибудь протащит его - пусть под юбкой, пусть в сумке. Йокенцы снесли свои узлы с телег в переполненный барак. Герман стоял рядом с милиционером и наблюдал. У кого нет багажа, тот здорово экономит силы. От длинного коридора налево и направо расходились двери. За третьей дверью нашлось немного места для йокенцев, правда, пришлось слегка потесниться. Только не так близко к железной печке. Будет невыносимо, как только в печке накопится жар. От мокрой одежды пошел пар, и опять зашевелились вши. Откуда это собралось столько людей? Или поляки согнали всех немцев, которые еще оставались в округе Растенбург? Немцы, отправляемые в Германию. - Есть ли что-нибудь поесть? - громко задал вопрос Петер. Нет, об этом никто не подумал. В старом военном бараке было тепло, разве этого не достаточно? Вовериша, разложившая свое имущество, как торговка на базаре, задвигалась, прорезала ногтем большого пальца дыру в одной из своих подушек. И что оттуда показалось? Твердая копченая колбаса! Боже, копченая колбаса в такое время, в этом убогом бараке. Неожиданно нашелся и нож, и Вовериша своими грязными руками стала нарезать дюймовой толщины куски и раздавать их без слов. Тут что-то забарахталось в закрытой корзине, стоявшей у ее ног. Это что-то пыхтело и скулило под полотенцем, которым Вовериша накрыла корзину. И вдруг оттуда выставил свою голову Пизо, получил свой кусок колбасы положенной толщины и тут же скрылся. Мать Петера растопила в какой-то посудине чистого снега, добавила туда листочки мяты, и получилось что-то вроде мятного чая. - Спите, дети, - сказала фрау Ашмонайт. Но кто может спать, когда кругом такая суета. Рядом кричали младенцы, хлопали двери, а кто-то, как ненормальный, тряс решетку печки. Снаружи перед сахарным заводом составляли поезд: скрипели тормоза, сталкивались буфера вагонов, паровоз, пыхтя, выпускал пар. Странные, необычные звуки, пугавшие даже Пизо. Он ворчал во сне. Раскаленная труба печки не давала Герману заснуть. Она поднималась по стенке барака к крыше и своим красноватым накалом освещала мрачное помещение. Герман не мог оторвать от нее глаз. Он представлял, что произойдет в этом переполненном бараке, если деревянная стенка загорится. Разбудить Петера и подхватить маленького Пизо! И прямым ходом в снег! Виткунша храпела. Еще и это. "Завтра в Германию", - сказал часовой. Ясно, что перед такой поездкой все были взволнованы. Из Йокенен - в Берлин. Рождество уже в Германии. Герман достал из-под рубашки данные Иваном деньги и пересчитал их. Сделал из одного банкнота кораблик и стал раскачивать у себя на коленях. Важно было вовремя проснуться, не быть последними, когда начнется переезд в Германию. Об этом позаботился Петер. Он растолкал Германа, еще до того как часовой начал свой обход и стал стучать в двери. Как быстро можно утром собраться, если нет завтрака, не нужно мыться и чистить зубы! Ноги в ботинки, куртку на плечо, и они уже за дверью. Морозное, темное утро, небо усыпано звездами, снег поблескивает в тусклом свете уличного фонаря. Герман и Петер вырвались далеко вперед, когда все бросились бежать по заснеженным путям сортировочной станции, мимо вагонов с замерзшей сахарной свеклой, ржавеющих платформ, заметенных снегом. Все торопились занять самые удобные места у окон в скором поезде на Берлин. Когда они достигли перрона, навстречу им, добродушно попыхивая, подошел маленький паровоз. Раздувал своим горячим паром снег, так что на перроне даже образовались лужи. Герман замер, онемев. К паровозу были прицеплены четыре товарных вагона с широко раскрытыми раздвижными дверями, через которые внутрь наметало ветром снег. Все-таки, была хоть крыша. В конце этого жалкого поезда стояли два милиционера с автоматами на шее. Петер первый перестроился на новую ситуацию. Он без разговоров отказался от мысли о мягких сиденьях у окон в скором берлинском поезде, вскочил одним прыжком в первый вагон, быстро осмотрелся, спрыгнул в снег на другой стороне. Так он бегал от вагона к вагону, пока не нашел, что в предпоследнем вагоне почти нет снега, зато есть немного соломы на полу. - Останемся в этом, - решил Петер. Они задвинули за собой двери, заняли предпоследний товарный вагон для йокенцев. Сквозь узкую щель стали смотреть на свалку, начавшуюся на путях. Люди, навьюченные узлами, катились лавиной. Невероятно, как они кричали и чертыхались. Как спотыкались о рельсы. Падали. Кто что-нибудь ронял, бегом возвращался поднять. Когда маленький паровозик глубоко набрал воздуха, толпу охватила паника. Как все завизжали! Ага, все заспешили в Германию! Обнаружив в сутолоке свою мать, Петер открыл дверь и втянул ее в вагон. Потом и других йокенцев. Не было только старой Вовериши. Где она застряла? - Ее тоже нужно к нам, - сказал Петер, помня о наволочке, в которую была зашита колбаса. Они спрыгнули вниз, побежали вперед к терпеливо пыхтящему маленькому паровозу. Вот она, Вовериша, катится как толстый масляный колобок. - Возьмите и меня, старуху, - всхлипывала она. Она задвинула сумку, из которой выглядывала испуганная голова Пизо, в йокенский вагон. Но нельзя было и подумать, что она сможет залезть в вагон собственными силами. После того как Вовериша некоторое время бесплодно повисела на дверях и рассадила о гравий колено, милиционеры бросили свои сигареты и подсадили старуху в вагон. Господи Иисусе, ну и зрелище это было! Ну ладно, вот все и на месте. Йокенцы в своем предпоследнем вагоне. Можно ехать. Но об отправлении нечего было и думать. Люди продолжали прибывать. Не только из барака, шли и из города. Некоторых привозили на станцию в фурах, они залезали в вагоны прямо из телег. Отчаянно ругались, увидев, что лучшие места уже заняты. И вообще, разве это дело - возить людей в товарных вагонах, да еще среди зимы? Стали вмешиваться и милиционеры, светили карманными фонариками вглубь вагонов, находили здесь местечко, там угол, где еще можно было потесниться. Удивительно, сколько может вместить один товарный вагон! Сначала в тесноте все согрелись. Но потом от тепла множества людей началась циркуляция, через щели стало тянуть холодным воздухом, и вскоре женщины сзади начали кричать: "Закройте дверь, сквозит!" Ну, может быть, это всего только, чтобы подбросить их к ближайшему большому городу. Так ведь невозможно ехать в дальнюю дорогу! В Кенигсберге или Алленштайне пересядут в нормальный поезд и с уютом поедут в Германию. День никак не хотел начинаться. - Сколько сейчас времени? - спросил кто-то из темноты вагона. Глупый вопрос, ведь в Восточной Пруссии больше нет часов. Они или в развалинах или тикают на руках у русских. Можно бы сообразить по сахарному заводу. Когда там обычно начинают? В пять или полшестого? Растенбургский сахарный завод заревел в начале смены таким мощным гудком, что Пизо, перепугавшись, выскочил из своей сумки и даже хотел на него затявкать. Но Вовериша тут же закрыла ему рот. Тявкающего Пизо милиционеры выбросили бы из вагона и погнали бы в снег. Собак в Германию не везут! Герман и Петер лежали на