рял  хладнокровия.  Достаточно
добродушно я сказал:
     - Алло! Это почему?
     - Почему?! Ну!..
     Нет,  я  лучше  не  стану повторять то, что оказал Гаррис. Согласен, я,
может  быть,  был  несколько  виноват, но ничто не оправдывает резких слов и
грубости  выражений,  в  особенности  если  человек получил столь тщательное
воспитание,  как  Гаррис. Я думал о другом и забыл, - как легко может понять
всякий,  -  что правлю рулем. Последствием этого явилось то, что мы пришли в
слишком  близкое  соприкосновение  с  берегом.  В  первую минуту было трудно
сказать,  где  кончаемся  мы  и  начинается  графство Миддл-Эссекс, но через
некоторое время мы в этом разобрались и отделились друг от друга.

<img src="troe_w_lodke_6.jpg">

     Тут  Гаррис  заявил,  что  он  достаточно  поработал,  и  предложил мне
сменить  его.  Поскольку  мы  были  у  берега,  я  вышел, взялся за бечеву и
потащил лодку мимо Хэмптон-Корта.
     Что  за  чудесная старая стена тянется в этом месте вдоль реки! Проходя
мимо  нее,  я  всякий  раз  испытываю удовольствие от одного ее вида. Яркая,
милая,  веселая старая стена! Как чудесно украшают ее ползучий лишай и буйно
растущий   мох,   стыдливая   молодая   лоза,  выглядывающая  сверху,  чтобы
посмотреть,  что  происходит на реке, и темный старый плющ, вьющийся немного
ниже.  Любые  десять  ярдов  этой  стены  являют  глазу  пятьдесят нюансов и
оттенков.  Если бы я умел рисовать и писать красками, я бы, наверное, создал
прекрасный  набросок  этой  старой стены. Я часто думаю, что с удовольствием
жил  бы в Хэмптон-Корте. Здесь, видимо, так тихо, так спокойно, в этом милом
старом  городе, и так приятно бродить по его улицам рано утром, когда вокруг
еще мало народу.
     Но  все  же, мне кажется, я бы не очень хорошо себя чувствовал, если бы
это  действительно  случилось.  В  Хэмптон-Корте,  должно быть, так мрачно и
уныло  по  вечерам,  когда  лампа бросает неверные тени на деревянные панели
стен,  когда  шум  отдаленных шагов гулко раздается в каменных коридорах, то
приближаясь,  то замирая вдали, и лишь биение нашего сердца нарушает мертвую
тишину.
     Мы,  мужчины  и  женщины, - создания солнца. Мы любим свет и жизнь. Вот
почему  мы  толпимся  в  городах  и  поселках,  а деревни с каждым годом все
больше  пустеют.  При  свете  солнца, днем, когда природа живет и все вокруг
нас  полно  деятельности, нам нравятся открытые склоны гор и густые леса. Но
ночью,  когда  мать-земля  уснула,  а  мы бодрствуем, - о, мир кажется таким
пустынным,  и  нам страшно, как детям в безлюдном доме. И мы сидим и плачем,
тоскуя  по  улицам,  залитым  светом  газа, по звукам человеческих голосов и
бурному   биению   жизни.   Мы  кажемся  себе  такими  беспомощными,  такими
маленькими  в  великом  безмолвии,  когда темные деревья шелестят от ночного
ветра;  вокруг  так  много  призраков,  и  их  тихие  вздохи нагоняют на нас
грусть.  Соберемся же в больших городах, зажжем огромные костры из миллионов
газовых рожков, будем кричать и петь все вместе и чувствовать себя смелыми.
     Гаррис  спросил,  бывал ли я когда-нибудь в Хэмптон-Кортском лабиринте.
Сам  он,  по  его словам, заходил туда один раз, чтобы показать кому-то, как
лучше  пройти.  Он  изучал  лабиринт  по  плану, который казался до глупости
простым,  так что жалко было даже платить два пенса за вход. Гаррис полагал,
что  этот  план  был  издан  в  насмешку,  так как он ничуть не был похож на
подлинный  лабиринт и только сбивал с толку. Гаррис повел туда одного своего
родственника из провинции. Он сказал:
     -  Мы  только  зайдем  ненадолго,  чтобы  ты мог сказать, что побывал в
лабиринте,  но  это  совсем  не сложно. Даже нелепо называть его лабиринтом.
Надо   все   время  сворачивать  направо.  Походим  минут  десять,  а  потом
отправимся завтракать.
     Попав  внутрь  лабиринта,  они вскоре встретили людей, которые сказали,
что  находятся  здесь три четверти часа и что с них, кажется, хватит. Гаррис
предложил  им,  если  угодно,  последовать  за  ним. Он только вошел, сейчас
повернет  направо  и  выйдет. Все были ему очень признательны и пошли за ним
следом.  По  дороге  они  подобрали еще многих, которые мечтали выбраться на
волю,  и,  наконец,  поглотили всех, кто был в лабиринте. Люди, отказавшиеся
от  всякой надежды снова увидеть родной дом и друзей, при виде Гарриса и его
компании   воспряли   духом   и   присоединились  к  процессии,  осыпая  его
благословениями.   Гаррис   сказал,   что,  по  его  предположению"  за  ним
следовало,  в  общем,  человек  двадцать;  одна  женщина с ребенком, которая
пробыла  в  лабиринте  все утро, непременно пожелала взять Гарриса под руку,
чтобы не потерять его.
     Гаррис  все  время поворачивал направо, но идти было, видимо, далеко, и
родственник Гарриса сказал, что это, вероятно, очень большой лабиринт.
     - Один из самых обширных в Европе, - сказал Гаррис.
     -  Похоже,  что  так,  -  ответил его родственник. - Мы ведь уже прошли
добрых две мили.
     Гаррису  и  самому это начало казаться странным. Но он держался стойко,
пока  компания  не  прошла  мимо валявшейся на земле половины пышки, которую
Гаррисов  родственник,  по  его словам, видел на этом самом месте семь минут
тому назад.
     -  Это  невозможно,  -  возразил Гаррис, но женщина с ребенком сказала:
"Ничего  подобного", - так как она сама отняла эту пышку у своего мальчика и
бросила  ее  перед  встречей  с  Гаррисом.  Она  прибавила,  что лучше бы ей
никогда  с  ним  не  встречаться,  и  выразила  мнение, что он обманщик. Это
взбесило Гарриса. Он вытащил план и изложил свою теорию.
     -  План-то,  может,  и  неплохой,  -  сказал  кто-то, - но только нужно
знать, в каком месте мы сейчас находимся.
     Гаррис  не  знал  этого  и  сказал,  что самое лучшее будет вернуться к
выходу  и  начать все снова. Предложение начать все снова не вызвало особого
энтузиазма,  но  в  части  возвращения  назад  единодушие  было  полное. Все
повернули  обратно  и  потянулись за Гаррисом в противоположном направлении.
Прошло  еще  минут  десять,  и компания очутилась в центре лабиринта. Гаррис
хотел  сначала  сделать  вид,  будто  он  именно к этому и стремился, но его
свита   имела  довольно  угрожающий  вид,  и  он  решил  расценить  это  как
случайность.  Теперь  они хотя бы знают, с чего начать. Им известно, где они
находятся.  План был еще раз извлечен на свет божий, и дело показалось проще
простого, - все в третий раз тронулись в путь.
     Через три минуты они опять были в центре.
     После  этого  они  просто-таки не могли оттуда уйти. В какую бы сторону
они  ни  сворачивали, все пути приводили их в центр. Это стало повторяться с
такой  правильностью, что некоторые просто оставались на месте и ждали, пока
остальные  прогуляются  и  вернутся к ним. Гаррис опять извлек свой план, но
вид  этой бумаги привел толпу в ярость. Гаррису посоветовали пустить план на
папильотки.  Гаррис,  по  его  словам, не мог не сознавать, что до некоторой
степени утратил популярность.
     Наконец  все  совершенно  потеряли  голову  и во весь голос стали звать
сторожа.  Сторож  пришел,  взобрался  на стремянку снаружи лабиринта и начал
громко  давать  им  указания. Но к этому времени у всех в головах была такая
путаница,  что  никто  не  мог  ничего сообразить. Тогда сторож предложил им
постоять  на месте и сказал, что придет к ним. Все собрались в кучу и ждали,
а  сторож  спустился  с  лестницы  и  пошел  внутрь. На горе это был молодой
сторож,  новичок  в своем деле. Войдя в лабиринт, он не нашел заблудившихся,
начал  бродить  взад  и  вперед и, наконец, сам заблудился. Время от времени
они  видели  сквозь  листву, как он метался где-то по ту сторону изгороди, и
он  тоже  видел людей и бросался к ним, и они стояли и ждали его минут пять,
а  потом  он  опять  появлялся  на  том же самом месте и спрашивал, куда они
пропали.
     Всем  пришлось  дожидаться,  пока  не вернулся один из старых сторожей,
который ходил обедать. Только тогда они, наконец, вышли.
     Гаррис  оказал,  что,  поскольку  он  может  судить,  это замечательный
лабиринт,  и  мы  сговорились,  что  на обратном пути попробуем завести туда
Джорджа.

        ГЛАВА СЕДЬМАЯ

     <b> <i>Река  в  праздничном  наряде.  Как  одеваться  для путешествия по реке.
Удобный  случай  для  мужчин.  Отсутствие  вкуса у Гарриса. Фуфайка Джорджа.
День  с  барышней  из модного журнала. Могила миссис Томас. Человек, который
не  любит могил, гробов и черепов. Гаррис приходит в бешенство. Его мнение о
Джордже, банках и лимонаде. Он показывает акробатические номера.</i></b>

     Когда  Гаррис  рассказывал  мне  о  своих  переживаниях в лабиринте, мы
проходили  Маулсейский  шлюз.  Это  заняло много времени, так как наша лодка
была  единственная,  а  шлюз велик. Насколько мне помнится, я еще ни разу не
видел,  чтобы  в  Маулсейском  шлюзе была всего одна лодка. Мне кажется, это
самый  оживленный из всех шлюзов на реке, не исключая даже Баултерского. Мне
иногда  приходилось  наблюдать его в такие минуты, когда воды совсем не было
видно  под множеством ярких фуфаек, пестрых тапочек, нарядных шляп, зонтиков
всех  цветов  радуги, шелковых накидок, плащей, развевающихся лент и изящных
белых  платьев.  Если смотреть с набережной, этот шлюз можно было принять за
огромный  ящик,  куда  набросали цветов всех оттенков, которые заполнили его
до самых краев.
     В  погожее  воскресенье  река  имеет  такой  вид  почти  весь  день. За
воротами,  и  вверх  и вниз по течению, стоят, ожидая своей очереди, длинные
вереницы  лодок; лодки приближаются и удаляются, так что вся сверкающая река
от  дворца  вплоть до Хэмптонской церкви усеяна желтыми, синими, оранжевыми,
белыми,  красными,  розовыми  точками.  Все  обитатели  Хэмптона  и  Маулси,
разодевшись   по-летнему,   гуляют   вокруг   шлюза   со   своими  собаками,
любезничают,  курят  и  смотрят  на лодки. Все это вместе - куртки и шапочки
мужчин,  красивые  цветные  платья женщин, снующие собаки, движущиеся лодки,
белые  паруса,  приятный  ландшафт  и сверкающие воды - представляет одно из
самых  красивых  зрелищ,  какие  можно  видеть  близ  нашего унылого старого
Лондона.
     Река  дает  возможность  одеться  как  следует. Хоть здесь мы, мужчины,
можем  показать, каков наш вкус в отношении красок, и если вы меня спросите,
я  скажу,  что  получается  совсем  не  так  плохо.  Я  очень  люблю  носить
что-нибудь  красное  -  красное  с  черным.  Волосы  у  меня,  знаете, такие
золотисто-каштановые  -  довольно  красивый  оттенок,  как мне говорили, - и
темно-красное  замечательно к ним идет. И еще, по-моему, сюда очень подходит
голубой  галстук,  юфтяные  башмаки  и красный шелковый шарф вокруг пояса, -
шарф выглядит ведь гораздо лучше, чем ремень.
     Гаррис  всегда предпочитает различные оттенки и комбинации оранжевого и
желтого,  но  я  с  ним  не согласен. Для желтого у него слишком темный цвет
лица.  Желтое  ему не идет, в этом нет сомнения. Лучше бы он избрал для фона
голубой  цвет,  и  к  нему  что-нибудь белое иди кремовое. Но поди ж ты! Чем
меньше  у  человека  вкуса  в вопросах туалета, тем больше он упрямится. Это
очень  жаль,  потому  что  он  никогда  не  достигнет  успеха. В то же время
существуют  цвета,  в  которых он выглядел бы не так уж плохо, если бы надел
шляпу.
     Джордж  купил  себе  для  этой прогулки несколько новых принадлежностей
туалета,  и  они  меня  огорчают.  Его фуфайка "кричит". Мне не хотелось бы,
чтобы  Джордж  знал,  что  я  так  думаю,  но,  право,  для  нее  нет  более
подходящего  слова.  Он  принес и показал нам эту фуфайку в четверг вечером.
Мы  спросили  его,  какого  она,  по его мнению, цвета, и он ответил, что не
знает.  Для  такого цвета, по его словам, нет названия. Продавец сказал ему,
что это восточная расцветка.
     Джордж  надел  свою  фуфайку  и  спросил,  как  мы  ее  находим. Гаррис
заметил,  что она вполне годится для того, чтобы вешать ее ранней весной над
цветочными  грядками,  - отпугивать птиц; но от одной мысли, что это предмет
одежды,  предназначенный  для  какого  бы то ни было человеческого существа,
кроме  разве  бродячего  певца-негра, ему делается плохо. Джордж надулся, но
Гаррис  совершенно правильно сказал, что, если Джордж не хотел выслушать его
мнение, незачем было и спрашивать.
     Нас  же  с  Гаррисом  беспокоит  лишь  одно: мы боимся, что эта фуфайка
привлечет к нашей лодке всеобщее внимание.
     Девушки  тоже  производят в лодке весьма недурное впечатление, если они
хорошо  одеты. На мой взгляд, нет ничего более привлекательного, чем хороший
лодочный  костюм.  Но "лодочный костюм" - хорошо бы все дамы это понимали! -
есть  нечто такое, что следует носить, находясь в лодке, а не под стеклянным
колпаком.  Если с вами едет публика, которая все время думает не о прогулке,
а  о  своих платьях, вся экскурсия будет испорчена. Однажды я имел несчастье
отправиться  на  речной  пикник  с двумя дамами такого сорта. Ну и весело же
нам было!
     Обе  были  разряжены  в  пух  и  прах  -  шелка, кружева, ленты, цветы,
изящные  туфли,  светлые  перчатки.  Они  оделись  для  фотографии, а не для
речного  пикника.  На  них  были  "лодочные  костюмы"  с  французской модной
картинки.  Сидеть  в  них поблизости от настоящей земли, воды и воздуха было
просто нелепо.
     Прежде  всего  эти дамы решили, что в лодке грязно. Мы смахнули пыль со
всех  скамей  и  стали  убеждать  наших спутниц, что теперь чисто, но они не
верили.  Одна  из  них  потерла  подушку  пальцем и показала его другой; обе
вздохнули  и  уселись  с  видом мучениц первых лет христианства, старающихся
устроиться поудобнее на кресте.
     Когда   гребешь,  случается  иногда  плеснуть  веслом,  а  капля  воды,
оказывается,  может  совершенно  сгубить  дамский туалет. Пятно ничем нельзя
вывести, и на платье навсегда остается след.

 <img src="troe_w_lodke_7.jpg">

     Я  был  кормовым.  Я  старался  как  мог. Я поднимал весла вверх на два
фута,  после  каждого  удара  делал  паузу,  чтобы с лопастей стекла вода, и
выискивал,  опуская  их  снова, самое гладкое место. (Носовой вскоре сказал,
что  не  чувствует  себя  достаточно  искусным,  чтобы  грести  со  мной,  и
предпочитает,  если  я  не  против,  сидеть  и изучать мой стиль гребли. Она
очень  интересует  его.)  Но,  несмотря  на  все мои старания, брызги иногда
залетали   на  платья  девушек.  Девушки  не  жаловались,  а  только  крепче
приникали  друг  к  другу  и  сидели,  плотно  сжав губы. Всякий раз, как их
касалась  капля  воды,  они  пожимались и вздрагивали. Зрелище их молчаливых
страданий  возвышало душу, но оно совершенно расстроило мне нервы. Я слишком
чувствителен.  Я  начал грести яростно и беспокойно, и чем больше я старался
не брызгать, тем сильнее брызгал.
     Наконец  я  сдался  и  сказал, что пересяду на нос. Носовой тоже нашел,
что  так  будет  лучше,  и  мы  поменялись местами. Дамы, видя, что я ухожу,
испустили  невольный  вздох облегчения и на минуту просияли. Бедные девушки!
Им бы следовало лучше примириться со мной.
     Юноша,   который  достался  им  теперь,  был  веселый,  легкомысленный,
толстокожий  и  не  более  чувствительный,  чем щенок ньюфаундленд. Вы могли
метать  в  него молнии целый час подряд, и он бы этого не заметил, а если бы
и  заметил,  то  не  смутился.  Он  шумно, наотмашь, ударил веслами, так что
брызги  фонтаном  разлетелись  по  всей лодке, и вся наша компания тотчас же
застыла,  выпрямившись  на  скамьях.  Вылив  на  платья барышень около пинты
воды,  он  с  приятной  улыбкой  говорил:  "Ах,  простите,  пожалуйста", - и
предлагал им свой носовой платок.
     -  О,  это  неважно,  -  шептали  в  ответ несчастные девицы и украдкой
закрывались  пледами  и  пальто  или  пытались  защищаться  от  брызг своими
кружевными зонтиками.
     За  завтраком им пришлось очень плохо. Их заставляли садиться на траву,
а   трава   была   пыльная;   стволы   деревьев,  к  которым  им  предлагали
прислониться,  видимо не были чищены уже целую неделю. Девушки разостлали на
земле  носовые  платки и сели на них, держась очень прямо. Кто-то споткнулся
о  корень,  неся в руках блюдо с мясным пирогом, и пирог полетел на землю. К
счастью,  он не попал на девушек, но этот прискорбный случай открыл им глаза
на  новую  опасность  и  взволновал их. После этого, когда кто-нибудь из нас
нес  что-нибудь,  что  могло  упасть  и  запачкать  платье,  барышни  со все
возрастающим  беспокойством  провожали его глазами, пока он снова не садился
на место.
     -  А  ну-ка,  девушки,  -  весело  сказал  наш  друг  носовой,  когда с
завтраком было покончено, - теперь вымойте посуду.
     Сначала  они  его  не поняли. Потом, усвоив его мысль, они сказали, что
не умеют мыть посуду.
     -  Это  очень  забавно!  Сейчас  я вас научу! - закричал юноша. - Лягте
на... я хочу сказать, свесьтесь с берега и полощите посуду в воде.
     Старшая  сестра  сказала,  что  не  уверена,  подходят ли их платья для
подобной работы.
     -  Ничего с ними не сделается, - беспечно объявил носовой. - Подоткните
их.
     И  он  заставил-таки  девушек  вымыть  посуду!  Он  сказал,  что в этом
главная прелесть пикника. Девушки нашли, что это очень интересно.
     Теперь  я  иногда  спрашиваю  себя,  был  ли этот юноша так туп, как мы
думали?  Или,  может  быть, он... Нет, невозможно! У него был такой простой,
детски-наивный вид!
     Гаррису  захотелось  выйти  в  Хэмптон-Корте и посмотреть могилу миссис
Томас.
     - Кто такая миссис Томас? - спросил я.
     -  Почем  я  знаю,  -  ответил Гаррис. - Это дама, у которой интересная
могила, и я хочу ее посмотреть.
     Я  возражал  против  этого.  Не знаю, может быть, я не так устроен, как
другие,  но  меня  как-то никогда не влекло к надгробным плитам. Я знаю, что
первое,  что  подобает сделать, когда вы приезжаете в какой-нибудь город или
в  деревню, - это бежать на кладбище и наслаждаться видом могил, но я всегда
отказываю  себе  в  этом  развлечении.  Мне  неинтересно  бродить по темным,
холодным  церквам  вслед  за  каким-нибудь  астматическим  старцем  и читать
надгробные  надписи.  Даже  вид  куска  потрескавшейся  бронзы,  вделанной в
камень, не доставляет мне того, что я называю истинным счастьем.
     Я  шокирую  почтенных  причетников  невозмутимостью,  с какой смотрю на
трогательные  надписи, и полным отсутствием интереса к генеалогии обитателей
данной  местности.  А  мое плохо скрываемое стремление поскорее выбраться из
церкви кажется им оскорбительным.
     Однажды,  золотистым  солнечным  утром я прислонился к невысокой стене,
ограждающей,   маленькую  сельскую  церковь,  и  курил,  с  глубокой,  тихой
радостью   наслаждаясь  безмятежной  картиной:  серая  старинная  церковь  с
деревянным   резным   крыльцом,   увитая  гирляндами  плюща,  белая  дорога,
извивающаяся   по   склону   горы  между  рядами  высоких  вязов,  домики  с
соломенными  крышами, выглядывающие из-за аккуратно подстриженных изгородей,
серебристая река в ложбине, покрытые лесом горы вдали...
     Чудесный   пейзаж!  В  нем  было  что-то  идиллическое,  поэтичное,  он
вдохновлял  меня...  Я  казался себе добрым и благородным. Я чувствовал, что
не  хочу  больше  быть  грешным  и  безнравственным. Мне хотелось поселиться
здесь,  никогда  больше  не  поступать дурно и вести безупречную, прекрасную
жизнь;   мне   хотелось,  чтобы  седина  посеребрила  мне  волосы,  когда  я
состарюсь, и т. д. и т. д.
     В  эту  минуту  я  прощал всем моим друзьям и знакомым их греховность и
дурной  нрав и благословлял их. Они не знали, что я их благословляю. Они шли
своим  дурным  путем,  не  имея  понятия  о  том, что я делал для них в этой
далекой  мирной  деревне.  Но  я все же делал это, и мне хотелось, чтобы они
это знали, так как я желал сделать их счастливыми.
     Такие  возвышенные,  добрые мысли мелькали у меня в голове, и вдруг моя
задумчивость была прервана тоненькими, пронзительными возгласами:
     - Все в порядке, сэр! Я иду, иду. Все в порядке, сэр! Не спешите.
     Я  поднял  глаза  и увидел лысого старика, который ковылял по кладбищу,
направляясь  ко  мне;  в  руках  у него была огромная связка ключей, которые
тряслись и гремели при каждом его шаге.
     С  молчаливым  достоинством  я  махнул  ему  рукой, чтобы он уходил. Но
старик все приближался, неумолчно крича:
     -  Я  иду,  сэр,  иду! Я немного хромаю. Теперь я уже не такой прыткий,
как раньше. Сюда, сэр!
     - Уходи, о несчастный старец, - сказал я.
     -  Я торопился изо всех сил, сэр! - продолжал старик. - Моя хозяйка вот
только сию минуту заметила вас. Идите за мной, сэр!
     -  Уходите,  -  повторил  я,  -  оставьте меня, пока я не перелез через
стену и не убил вас.
     Старик, видимо, удивился.
     - Разве вы не хотите посмотреть могилы? - спросил он.
     -  Нет,  -  ответил  я. - Не хочу. Я хочу стоять здесь, прислонившись к
этой  старой  крепкой  стене.  Уходите,  не  мешайте  мне.  Я  доверху полон
прекрасными,  благородными  мыслями и хочу остаться таким, ибо чувствую себя
добрым  и  хорошим. Не болтайтесь же здесь и не бесите меня. Вы рассеете все
мои  добрые  чувства  вашими  нелепыми могильными камнями. Уходите и найдите
кого-нибудь,  кто  похоронит  вас  за  дешевую  цену,  а  я  оплачу половину
расходов.
     На  минуту старик растерялся. Он протер глаза и пристально посмотрел на
меня. Снаружи я был достаточно похож на человека. Старик ничего не понимал.
     - Вы приезжий? - спросил он. - Вы не живете здесь?
     -  Нет,  не  живу,  -  сказал  я. - Если бы я жил здесь, вы бы здесь не
жили.
     -  Ну,  значит,  вы  хотите  посмотреть  могилы,  -  сказал  старик.  -
Гробницы, знаете, закопанные люди, памятники.
     -  Вы обманщик, - ответил я, начиная раздражаться. - Я не хочу смотреть
ваши  могилы. Зачем это мне? У нас есть свои могилы - у нашей семьи. Могилой
моего  дяди  Поджера  на  кладбище Кенсел-Грин гордится вся округа; гробница
моего  дяди в Бау может принять восемь постояльцев, а моя двоюродная бабушка
Сюзен  покоится в кирпичной гробнице на кладбище в Финчли; надгробный камень
ее  украшен  барельефом  в  виде  кофейника,  а  вдоль  всей  могилы тянется
шестидюймовая  ограда из лучшего белого камня, которая стоила немалых денег.
Если  мне  требуются  могилы,  я  хожу  в те места и наслаждаюсь ими. Мне не
нужно  чужих  могил.  Когда вас самого похоронят, я приду и посмотрю на вашу
могилу. Это все, что я могу для вас сделать.
     Старик  залился слезами. Он сказал, что на одной из могил лежит камень,
про  который  говорят,  будто это все, что осталось от изображения какого-то
мужчины,  а  на  другом  камне вырезаны какие-то слова, которых никто еще не
мог разобрать.
     Я продолжал упорствовать, и старик сказал сокрушенным тоном:
     - Может быть, вы посмотрите надгробное окно?
     Я  не  согласился  даже на это, и старик выпустил свой последний заряд.
Он подошел ближе и хрипло прошептал:
     -  У  меня  есть  там внизу, в склепе, пара черепов. Посмотрите на них.
Идемте  же, посмотрите черепа. Вы молодой человек, вы путешествуете и должны
доставить себе удовольствие. Пойдемте, посмотрите черепа.
     Тут я обратился в бегство и на бегу слышал, как старик кричал:
     - Посмотрите черепа! Вернитесь же, посмотрите черепа!
     Но  Гаррис  упивается  видом  могил,  гробниц,  эпитафий  и надписей на
памятниках,  и  от  мысли,  что  он может не увидеть могилы миссис Томас, он
совершенно  свихнулся.  Он  заявил,  что  предвкушал возможность увидеть эту
могилу   с  того  момента,  как  была  задумана  наша  прогулка,  и  что  не
присоединился бы к нам, не будь у него надежды увидеть могилу миссис Томас.
     Я  напомнил  Гаррису о Джордже и о том, что мы должны доставить лодку к
пяти  часам  в Шеппертон и встретить его, и Гаррис принялся за Джорджа. Чего
это  Джордж  целый  день  болтается  и  заставляет  нас  одних  таскать  эту
громоздкую  старую перегруженную лодку вверх и вниз по реке и встречать его!
Почему  Джордж  не  мог  сам  прийти  и  поработать?  Почему он не взял себе
свободный  день  и не поехал с нами? Провались этот банк! Какая польза банку
от Джорджа?
     -  Когда бы я туда ни пришел, - продолжал Гаррис, - я ни разу не видел,
чтобы   Джордж   что-нибудь   делал.   Он  весь  день  сидит  за  стеклом  и
притворяется,  будто  чем-то занят. Что пользы от человека, который сидит за
стеклом?  Я  должен работать, чтобы жить. Почему же он не работает? Зачем он
там  нужен  и какой вообще толк от всех этих банков? Они берут у вас деньги,
а  потом,  когда  вы  выписываете  чек,  возвращают  его,  испещрив  во всех
направлениях  надписями:  "Исчерпан. Обратитесь к чекодателю". Какой во всем
этом  смысл? Этот фокус они проделали со мной на прошлой неделе дважды. Я не
намерен  долго терпеть подобные вещи. Я закрою свой счет. Будь Джордж здесь,
мы  могли  бы посмотреть могилу. Я вообще не верю, что он в банке. Просто он
где-нибудь  шляется,  а нам приходится работать. Я выйду и пойду чего-нибудь
выпью.
     Я  указал  Гаррису,  что  мы  находимся  на  расстоянии  многих миль от
трактира,  и  Гаррис  принялся  ругать  реку.  Какая  польза от этой реки, и
неужели  всякий, кто отдыхает на реке, должен умереть от жажды? Когда Гаррис
в  таком настроении, лучше всего ему не мешать. В конце концов он выдыхается
и сидит потом спокойно.
     Я  напомнил  ему,  что  в  корзине есть концентрированный лимонад, а на
носу  стоит  целый  галлон  воды.  Надо  только  смешать  одно  с  другим, и
получится вкусный, освежающий напиток.
     Тут  Гаррис  накинулся на лимонад и "всякую - по его выражению - бурду,
годную  лишь  для  школьников", вроде имбирного пива, малинового сиропа и т.
д.  Все  они  расстраивают  желудок,  губят  тело и душу и являются причиной
половины преступлений, совершаемых в Англии.
     Но  все  же,  заявил  он, ему необходимо чего-нибудь выпить. Он влез на
скамью  и  наклонился,  чтобы  достать  бутылку.  Она  лежала  на  самом дне
корзины,  и  ее, видимо, было нелегко найти. Гаррису приходилось наклоняться
все  больше  и  больше;  пытаясь  при этом управлять лодкой и видя все вверх
дном,  он  потянул не за ту веревку и вогнал лодку в берег. Толчок опрокинул
его,  и  он  нырнул  прямо  в  корзину и стоял в ней головой вниз, судорожно
вцепившись  руками  в  борта  лодки  и  задрав  ноги кверху. Он не отважился
шевельнуться,  чтобы  не  полететь в воду, и ему пришлось стоять так, пока я
не вытянул его за ноги, отчего он еще больше взбесился.

        ГЛАВА ВОСЬМАЯ

     <b> <i>Шантаж.   Какую   политику  следует  при  этом  проводить.  Себялюбивая
грубость   земельного  собственника.  "Объявления".  Нехристианские  чувства
Гарриса.   Как   Гаррис   поет  комические  куплеты.  Культурная  вечеринка.
Постыдное  поведение  двух  порочных  молодых  людей.  Бесполезные сведения.
Джордж покупает банджо.</i></b>

     Мы  остановились  у  Хэмптон-парка,  под ивами, и стали завтракать. Это
приятная   местность:  вдоль  берега  здесь  тянется  веселый  зеленый  луг,
осененный  ивами. Мы только что взялись за третье блюдо - хлеб с вареньем, -
как  появился  какой-то  джентльмен  без  пиджака  и  с  короткой  трубкой и
осведомился,  известно  ли  нам,  что  мы  вторглись  в  чужие  владения. Мы
ответили,  что  не  уделили  еще  этому вопросу достаточного внимания, чтобы
иметь  возможность  прийти  к  определенному  выводу,  но  если он поручится
честным   словом   джентльмена,  что  мы  действительно  вторглись  в  чужие
владения, мы готовы без дальнейших колебаний ему поверить.

<img src="troe_w_lodke_8.jpg">

     Джентльмен  с  короткой  трубкой  дал  нам  требуемое  заверение,  и мы
поблагодарили  его.  Но  он  продолжал ходить вокруг нас и, по-видимому, был
недоволен,  так  что  мы  спросили,  чем  еще  мы можем ему служить. Гаррис,
человек  по  натуре компанейский, даже предложил ему кусок хлеба с вареньем.
Но  этот  джентльмен,  вероятно, принадлежал к какому-нибудь обществу, члены
которого  поклялись  воздерживаться от хлеба с вареньем; во всяком случае он
довольно-таки  грубо отклонил предложение Гарриса, словно обиженный тем, что
его  пытаются  соблазнить,  и  прибавил, что его обязанность - выставить нас
отсюда.
     Гаррис  сказал,  что,  если  такова  его  обязанность,  она должна быть
выполнена,  и  спросил,  какие  средства,  по его мнению, являются для этого
наилучшими.  А Гаррис, надо сказать, хорошо сложен и роста вполне приличного
и  производит  впечатление  человека жилистого и крепкого. Джентльмен смерил
его  взглядом  сверху  донизу  и  сказал, что пойдет посоветоваться со своим
хозяином, а потом вернется и сбросит нас обоих в реку.
     Разумеется,  мы  его больше не видели, и, разумеется, все, что ему было
нужно,  -  это  один  шиллинг.  На  побережье  попадаются подобные хулиганы,
которые  сколачивают  за  лето  порядочное  состояние,  болтаясь по берегу и
шантажируя  таким  образом  слабохарактерных  дурачков.  Они  выдают себя за
уполномоченных  землевладельца. Лучшая политика в этом случае - сказать свое
имя  и адрес и предоставить хозяину, если он действительно имеет отношение к
этому  делу,  вызвать  вас  в суд и доказать, что вы нанесли вред его земле,
посидев  на  ней.  Но  большинство  людей  до  того  лениво  и робко, что им
приятнее  поощрять  это  насилие,  уступая  ему, чем прекратить его, проявив
некоторую твердость характера.
     В  тех  случаях,  когда  действительно  виноваты  хозяева,  их  следует
разоблачать.  Эгоизм  прибрежных землевладельцев усиливается с каждым годом.
Дай  им  волю,  они  бы совсем заперли реку Темзу. Они уже фактически делают
это  в  притоках  и  каналах.  Они вбивают в дно реки столбы, протягивают от
берега  до  берега  цепи  и  приколачивают к каждому дереву огромные доски с
предупреждениями.  Вид  этих досок пробуждает во мне самые дурные инстинкты.
Мне  хочется  сорвать  их  и  до  тех пор барабанить ими по голове человека,
который  их  повесил,  пока он не умрет. Потом я его похороню и положу доску
ему на могилу вместо надгробного памятника.
     Я  поделился  своими  чувствами  с Гаррисом, и Гаррис сказал, что с ним
дело  обстоит  еще хуже. Ему хочется не только убить человека, который велел
повесить  доску, но перерезать всю его семью, друзей и родственников и потом
сжечь  его  дом.  Такая  жестокость показалась мне несколько чрезмерной, и я
высказал это Гаррису. Но Гаррис возразил:
     -  Ничего  подобного.  Так  им  и  надо.  Я  еще  спел бы на развалинах
куплеты.
     Меня  огорчило,  что Гаррис настроен так кровожадно. Никогда не следует
допускать,    чтобы    чувство    справедливости   вырождалось   в   простую
мстительность.  Потребовалось  много  времени, чтобы убедить Гарриса принять
более  христианскую  точку  зрения,  но,  наконец, это удалось. Он обещал во
всяком  случае  пощадить  друзей  и  родственников  и  не петь на развалинах
куплетов.
     Если  бы  вам  хоть  раз  пришлось  слышать, как Гаррис поет комические
куплеты,  вы  бы  поняли, какую услугу я оказал человечеству. Гаррис одержим
навязчивой  идеей,  будто  он умеет петь комические куплеты. Друзья Гарриса,
которым  довелось  его  слышать,  наоборот, твердо убеждены в том, что он не
умеет и никогда не будет уметь петь и что ему нельзя позволять это делать.
     Когда  Гаррис  сидит  где-нибудь  в  гостях  и  его  просят  спеть,  он
отвечает:  "Вы  же  знаете  -  я  пою  только  комические куплеты", - причем
говорит  это  с  таким  видом, будто их-то он во всяком случае поет так, что
достаточно один раз его услышать - и можно спокойно умереть.
     -  Ну вот и хорошо, - говорит хозяйка дома. - Спойте что-нибудь, мистер
Гаррис.
     И  Гаррис поднимается и идет к роялю с широкой улыбкой добряка, который
собирается сделать кому-нибудь подарок.
     -   Теперь,   пожалуйста,  тише,  -  говорит  хозяйка,  оглядываясь  по
сторонам. - Мистер Гаррис будет петь куплеты.
     - Ах, как интересно! - слышится шепот.
     Все  спешат  из  зимнего сада, спускаются с лестницы, собирают людей со
всего  дома  и толпой входят в гостиную. Потом все садятся в кружок, заранее
улыбаясь.
     И Гаррис начинает.
     Конечно,  для  пения  куплетов не требуется особых голосовых данных. Вы
не  ожидаете  точности  фразировки или чистоты звука. Неважно, если певец на
середине  ноты  вдруг  обнаруживает,  что  забрался  слишком высоко и рывком
съезжает  вниз.  Темп  тоже  не  имеет  значения.  Мы простим певцу, если он
обогнал  аккомпанемент  на два такта и вдруг останавливается посреди строки,
чтобы  обсудить  этот  вопрос с пианистом, а потом начинает куплет снова. Но
мы  ждем  слов.  Мы  не  готовы  к  тому, что певец помнит только три строки
первого  куплета  и повторяет их до тех пор, пока не приходит время вступать
хору.  Мы  не  думали,  что  он способен вдруг остановиться на полуслове и с
глупым  хихиканьем  сказать,  что,  как  это ни забавно, но черт его побери,
если  он  помнит,  как там идет дальше. Потом он пробует сочинить что-нибудь
от  себя и после этого, дойдя уже до другого куплета, вдруг вспоминает и без
всякого  предупреждения останавливается, чтобы начать все снова и немедленно
сообщить вам забытые слова. Мы не думали...
     Но  лучше  я  попробую  показать  вам, что такое пение Гарриса, и тогда
судите сами.
     <b>Гаррис</b>  (<i>стоя  перед  фортепиано и обращаясь к публике</i>). Боюсь, что это
слишком  старо,  знаете  ли.  Вам всем, наверное, известна эта песня. Но это
единственное,  что  я  пою.  Это песня судьи из "Передника", то есть, я хочу
сказать,  не  из "Передника", а... Ну, да вы знаете, что я хочу сказать. Ну,
из той, другой оперетки. Вы все будете подпевать хором, разумеется.
     <small>
     Радостный  шепот  -  всем  хочется  петь  хором.  Блестяще  исполненное
взволнованным  пианистом  вступление  к  песне  судьи  из  "Суда присяжных".
Гаррису  пора  начинать.  Гаррис  не  замечает  этого. Нервный пианист снова
начинает  вступление.  Гаррис  в ту же минуту принимается петь и одним духом
выпаливает  две  начальные  строки  песенки  Первого  лорда  из "Передника".
Нервный  пианист  пробует  продолжать  вступление, сдается, пытается догнать
Гарриса,  аккомпанируя  песне  судьи  из "Суда присяжных", видит, что это не
подходит,  пытается  сообразить,  что  он делает и где находится, чувствует,
что разум изменяет ему, и смолкает. </small>

     <b>Гаррис</b>  (<i>ласково,  желая  его  ободрить</i>).  Прекрасно!  Вы  замечательно
аккомпанируете. Продолжайте.
     <b>Нервный пианист.</b> Боюсь, что где-то произошла ошибка. Что вы поете?
     <b>Гаррис</b>  (<i>быстро</i>). Как что? Песню судьи из "Суда присяжных". Разве вы ее
не знаете?
     <b>Один  из приятелей Гарриса</b> (<i>из глубины комнаты</i>). Да нет! Ты поешь песню
адмирала из "Передника".
     <small>
     Продолжительный  спор  между Гаррисом и его приятелем о том, что именно
поет  Гаррис.  Приятель,  наконец,  говорит,  что это несущественно, лишь бы
Гаррис   вообще  что-нибудь  пел.  Гаррис,  которого  явно  терзает  чувство
оскорбленной  справедливости,  просит  пианиста начать снова. Пианист играет
вступление  к  песне  адмирала.  Гаррис,  выбрав  подходящий, по его мнению,
момент, начинает.

     Когда, в дни юности, я адвокатом стал...

     Общий  хохот, принимаемый Гаррисом за знак одобрения. Пианист, вспомнив
о  жене  и  детях,  отказывается  от  неравной  борьбы  и  уходит. Его место
занимает человек с более крепкими нервами. </small>

     <b>Новый  пианист</b>  (<i>весело</i>).  Ну, старина, начинайте, а я пойду следом. Не
стоит возиться со вступлением.
     <b>Гаррис</b>  (<i>который постепенно уяснил себе причину всего происходящего, со
смехом</i>).  Ах,  боже  мой! Извините, пожалуйста! Ну, конечно, я перепутал эти
песни.  Это  Дженкинс  меня смутил. Ну, валяйте! (<i>Поет. Его голос звучит как
из погреба и напоминает первые предвестники приближающегося землетрясения.</i>)
     <small>
     В дни юности в конторе я служил,
     Рассыльным у поверенного был. </small>

     (<i>В  сторону, пианисту.</i>) Слишком низко, старина. Начнем еще раз, если вы
не возражаете.
     <small>
     Снова  поет  те  же  две строчки, на сей раз высоким фальцетом. Публика
удивлена.  Нервная  старая  дама  у камина начинает плакать, и ее приходится
увести.

     Я окна мыл, и пол я натирал,
     Я... </small>

     Нет,  нет, "я стекла на парадной начищал и пол до блеска натирал". Нет,
черт  побери,  извините,  пожалуйста!  Вот  забавно!  Не  могу вспомнить эту
строчку. "Я... я..." Ну, ладно, попробуем прямо перейти к припеву. (<i>Поет.</i>)
     <small>
     И я, тра-ла-ла-ла-ла-ла-ла-ла,
     Теперь во флоте королевском адмирал. </small>

     Ну же, хор, повторяйте последние две строчки!

     <b>Хор.</b>
     <small>
     И он, тра-ла-ла-ла-ла-ла-ла,
     Теперь во флоте королевском адмирал. </small>

     А  Гаррис  так  и не понимает, в каком он оказался дурацком положении и
как  он  надоел  людям,  которые  не сделали ему ничего дурного. Он искренне
думает, что доставил им удовольствие, и обещает спеть после ужина еще.
     В  связи  с  куплетами и вечеринками я вспомнил один любопытный случай,
которому  я  был  свидетелем. Он бросает яркий свет на процесс человеческого
мышления и потому, думается мне, должен быть упомянут в этой книге.
     Нас  собралось несколько человек, очень светских и высококультурных. Мы
надели  свои  лучшие  костюмы, вели тонкие разговоры и были очень довольны -
все,  кроме  двух молодых студентов, только что вернувшихся из Германии. Это
были  самые  обыкновенные  юноши, и они чувствовали себя как-то беспокойно и
неуютно,  словно находя, что время тянется слишком медленно. Дело в том, что
мы  были для них чересчур умны. Наш блестящий, но утонченный разговор и наши
изысканные  вкусы  были  им  недоступны. В нашей компании они были явно не к
месту.  Им  вообще  не следовало быть здесь. Впоследствии все пришли к этому
выводу.
     Мы  играли  произведения старинных немецких композиторов. Мы рассуждали
о  философии,  об  этике.  Мы  с изящным достоинством занимались флиртом. Мы
даже  острили  -  в  светском  тоне. После ужина кто-то прочитал французские
стихи,  и  мы  нашли  их  прекрасными.  Потом одна дама спела чувствительную
балладу  по-испански,  и  некоторые  из нас даже заплакали, до того она была
трогательна.
     И  вдруг  один  из этих молодых людей поднялся и спросил, слышали ли мы
когда-нибудь,  как герр Шлоссен-Бошен (он только что приехал и сидел внизу в
столовой)  поет  немецкую  комическую  песню.  Никому  из  нас  как будто не
приходилось  ее  слышать.  Молодые люди сказали, что это самая смешная песня
на  свете  и  что, если угодно, они попросят герра Шлоссен-Бошена, с которым
они  хорошо  знакомы,  спеть  ее.  Это  такая  смешная песня, что когда герр
Шлоссен-Бошен  спел  ее германскому императору, его (германского императора)
пришлось увести и уложить в постель.
     Никто  не  может  спеть эту песню так, как герр Шлоссен-Бошен, говорили
они.  Исполняя  ее,  герр  Шлоссен-Бошен все время так глубоко серьезен, что
может  показаться,  будто  он играет трагедию, и от этого все становится еще
смешнее.  Он  не показывает голосом или поведением, что поет что-то смешное,
-  это  бы  все  испортило.  Именно  его серьезный, почти патетический тон и
делает пение таким бесконечно забавным.
     Мы  заявили,  что  жаждем  его  услышать,  что испытываем потребность в
здоровом   смехе.   Молодые   люди   спустились   вниз   и   привели   герра
Шлоссен-Бошена.
     Он,  по-видимому, был рад нам спеть, потому что пришел немедленно и, не
говоря ни слова, сел за рояль.
     -  Вот-то  будет  забава!  Вы  посмеетесь,  - шепнули нам молодые люди,
проходя через комнату, и скромно заняли места за спиной профессора.
     Герр  Шлоссен-Бошен  аккомпанировал  себе сам. Вступление не предвещало
особенно  смешной  песни.  Это  была  медленная,  полная чувства мелодия, от
которой  по  спине  пробегал  холодок.  Но  мы  шепнули  друг другу, что это
немецкий способ смешить, и приготовились наслаждаться.
     Сам  я  не понимаю по-немецки. Я изучал этот язык в школе, но забыл все
до  последнего  слова через два года после ее окончания и с тех пор чувствую
себя  значительно  лучше. Все же я не хотел обнаружить перед присутствующими
свое  невежество.  Поэтому  я прибегнул к хитрой уловке: я не спускал глаз с
молодых  студентов  и  следовал  их  примеру.  Когда  они  хихикали,  я тоже
хихикал,  когда  они  хохотали,  я  тоже  хохотал. Кроме того, я по временам
слегка  улыбался,  словно  отмечая смешную черточку, которой они не уловили.
Этот прием я считал особенно удачным.
     Через  некоторое  время  я заметил, что многие из присутствующих, как и
я,  не сводили глаз с молодых людей. Они тоже хихикали, когда те хихикали, и
хохотали,  когда  те хохотали. И так как эти молодые люди хихикали, хохотали
и ржали почти непрерывно во время всей песни, дело шло замечательно.
     Тем  не  менее  немецкий профессор не казался довольным. Сначала, когда
мы  захохотали,  его  лицо  приняло  крайне  удивленное выражение, словно он
меньше  всего  ожидал,  что  его  пение  встретят смехом. Мы сочли это очень
забавным  и  подумали,  что  в серьезности профессора - половина его успеха.
Малейший  намек  на  то,  что  он  знает,  как он смешон, погубил бы все. Мы
продолжали  смеяться,  и  его удивление сменилось негодованием и досадой. Он
окинул  яростным  взглядом нас всех, кроме тех двух студентов, которых он не
видел,  так  как  они  сидели  сзади.  Тут  мы прямо покатились со смеху. Мы
говорили  друг  другу,  что  эта  песня  нас  уморит.  Одних  слов  было  бы
достаточно,  чтобы  довести  нас  до  припадка,  а  тут  еще  эта притворная
серьезность. Нет, это уже чересчур!
     В  последнем  куплете  профессор  превзошел  самого себя. Он опалил нас
взглядом,   полным   такой   сосредоточенной   ярости,   что,   не  будь  мы
предупреждены  о германской манере петь смешные песни, нам бы стало страшно.
В  его странной мелодии зазвучал такой вопль страдания, что мы бы заплакали,
если бы не знали, что песня смешная.
     Когда  профессор кончил, все прямо визжали от смеха. Мы говорили, что в
жизни  не  слышали  ничего  смешнее этой песни. Нам казалось очень странным,
что,  несмотря  на  подобные песни, в публике существует мнение, будто немцы
лишены  чувства  юмора.  Мы  спросили профессора, почему он не переведет эту
песню  на  английский  язык, чтобы все могли понимать слова и узнали бы, что
такое настоящая комическая песня.
     Тут  герр  Шлоссен-Бошен  встал  и  разразился. Он ругал нас по-немецки
(мне   кажется,   это   исключительно   подходящий  язык  для  такой  цели),
приплясывал,  потрясал  кулаками  и  обзывал нас всеми скверными английскими
словами,  какие  знал.  Он  говорил,  что  его  еще  никогда  в жизни так не
оскорбляли.
     Оказалось,  что  эта  песня  вовсе  не комическая. В ней говорилось про
одну  молодую  девушку,  которая  жила  в горах Гарца и пожертвовала жизнью,
чтобы  спасти  душу  своего  возлюбленного.  Он умер и встретил в воздухе ее
дух,  а  потом,  в  последнем  куплете,  он изменил ее духу и удрал с другим
духом.  Я  не  совсем  уверен  в  подробностях, но знаю, что это было что-то
очень  печальное. Герр Бошен сказал, что ему пришлось однажды петь эту песню
в  присутствии  германского  императора,  и он (германский император) рыдал,
как  дитя.  Он  (герр Бошен) заявил, что эта песня вообще считается одной из
самых трагических и чувствительных в немецкой музыкальной литературе.
     Мы  были  в  тяжелом, очень тяжелом положении. Отвечать, казалось, было
нечего.  Мы поискали глазами двух молодых людей, которые нас так подвели, но
они незаметным образом скрылись, едва только песня была окончена.
     Таков  был  конец  этого  вечера.  Я  никогда  не  видел,  чтобы  гости
расходились  так  тихо,  без  всякой  суеты.  Мы  даже не попрощались друг с
другом.   Мы   спускались  вниз  поодиночке,  стараясь  ступать  бесшумно  и
придерживаясь  неосвещенной  стороны.  Мы  шепотом  просили лакея подать нам
пальто,  сами открывали двери, выскальзывали и поскорее сворачивали за угол,
избегая  смотреть друг на друга. С тех пор я уже никогда не проявлял особого
интереса к немецким песням.
     В  половине  четвертого  мы  подошли  к шлюзу Санбери. Река здесь полна
очарования,  и  отводный  канал удивительно красив, но не пробуйте подняться
по нему на веслах.
     Однажды  я  попробовал  это  сделать.  Я  сидел  на  веслах  и  спросил
приятелей,  которые  правили рулем, можно ли подняться вверх по течению. Они
ответили:  да,  разумеется,  если я очень постараюсь. Когда они это сказали,
мы были как раз под пешеходным мостиком, переброшенным между двумя дамбами.
     Я собрался с силами, налег на весла и начал грести.
     Я  греб  великолепно.  У меня скоро выработался непрерывный ритмический
мах.  Я  действовал руками, ногами, спиной. Я греб быстро и красиво, работал
в  блестящем  стиле.  Приятели  говорили,  что  смотреть  на  меня  - чистое
удовольствие.  Когда  прошло  пять  минут,  я  решил, что мы должны быть уже
близко  от  запруды,  я  поднял  глаза.  Мы  стояли под мостом, на том самом
месте,  с  которого  я  начал,  а мои два идиота хохотали так, что рисковали
заболеть.  Я, оказывается, лез из кожи, чтобы удержать лодку на одном месте,
под  мостом.  Пусть  теперь  другие  пробуют  ходить  на  веслах по отводным
каналам против сильного течения!
     Мы  поднялись  вверх  до  Уолтона.  Это  одно  из  сравнительно больших
местечек  на  побережье.  Как и во всех прибрежных городах, только крошечный
уголок  Уолтона  спускается  к  реке, так, что с лодки может показаться, что
это  деревушка, состоящая из какого-нибудь десятка домиков. Кроме Виндзора и
Эдингтона,  между  Лондоном и Оксфордом нет ни одного города, который был бы
виден  с реки целиком. Все остальные прячутся за углом и выглядывают на реку
только  какой-нибудь одной улицей. Спасибо им за то, что они так деликатны и
предоставляют берега лесам, полям и водопроводным станциям.
     Даже  Рэдинг,  хотя,  он  из  всех сил старается изгадить, загрязнить и
обезобразить  как  можно более обширный участок реки, достаточно добродушен,
чтобы спрятать значительную часть своего некрасивого лица.
     У  Цезаря,  разумеется,  было  именьице  также и около Уолтона: лагерь,
укрепление  или  что-то  в  этом роде. Цезарь ведь был большой любитель рек.
Королева  Елизавета  тоже бывала здесь. От этой женщины никуда не скроешься.
Кромвель  и  Брэдшо  (не автор путеводителя, а судья, приговоривший к смерти
короля Карла) тоже сюда заглядывали. Веселенькая, вероятно, была компания.
     В  Уолтонской  церкви хранится железная "узда для сварливых". В прежнее
время  эти  предметы  употребляли,  чтобы обуздать женщинам языки. Теперь от
таких  попыток  отказались.  Вероятно,  железа  стало  мало, а всякий другой
материал  для этого слишком мягок. В той же церкви есть несколько интересных
могил,  и  я  боялся,  что  мне  не  удастся оттащить от них Гарриса. Но он,
видимо,  о  них  не думал, и мы продолжали путь. Выше моста река удивительно
извилиста.  Это  придает  ей  живописность, но действует раздражающе на тех,
кто гребет или тянет бечеву, и вызывает споры между гребцом и рулевым.
     На  правом  берегу  расположен  Отлэндс-парк.  Это знаменитое старинное
поместье.  Генрих  VIII  украл  его  у кого-то, не помню у кого, и поселился
там.  В  парке  есть  грот, который можно осматривать за плату. Он считается
очень  интересным,  но  я  лично не нахожу в нем ничего особенного. Покойная
герцогиня  Йоркская,  которая  жила  в  этом  поместье, очень любила собак и
держала  их  несметное  количество.  Она  устроила  особое  кладбище,  чтобы
хоронить  собак,  когда они околеют, и теперь их лежит там штук пятьдесят, и
над каждой поставлен надгробный камень с надписью.
     Ну  что  же,  сказать по правде, они заслуживают этого в такой же мере,
как любой заурядный христианин.
     У   Коруэй-Стэйкса,  -  первой  излучины  после  Уолтонского  моста,  -
произошла  битва  между Цезарем и Кассивелауном. Кассивелаун, ожидая прихода
Цезаря,  понатыкал  в  реку  столбов  (и,  наверное,  прибил  к  ним доски с
надписями).  Но  Цезарь  все  же перешел на другой берег. Цезаря нельзя было
отогнать  от  этой  реки.  Вот кто бы нам теперь пригодился, чтобы воевать с
приречными землевладельцами!
     Хэллифорд  и  Шеппертон  -  красивые  местечки  в  той  части,  где они
подходят  к  реке,  но  в  них  нет ничего примечательного. На шеппертонском
кладбище  есть, правда, могила, на которой воздвигнут камень со стихами, и я
опасался,  как  бы Гаррис не пожелал выйти и побродить вокруг нее. Я увидел,
с  какой  тоской  он  смотрел  на  пристань,  когда  мы подъезжали, и ловким
движеньем  сбросил  его кепку в воду. Хлопоты, связанные с ее выуживанием, и
гнев на мою неловкость заставили Гарриса позабыть о своих любимых могилах.
     Близ   Уэйбриджа  река  Уэй  (симпатичная  речонка,  по  которой  можно
проплыть   в   небольшой  лодке  до  самого  Гилдфорда;  я  давно  собираюсь
исследовать  ее,  но  так  и  не  собрался),  Берн  и  Бэзингстокский  канал
сливаются  и  вместе  впадают  в  Темзу.  Шлюз  находится  как  раз напротив
городка,  и  первое,  что  мы  заметили,  когда  он стал виден, была фуфайка
Джорджа  у  одного  из ворот шлюза. Ближайшее исследование выяснило, что она
облекала  тело  своего  обладателя.  Монморенси поднял дикий лай, я завопил,
Гаррис  заорал.  Джордж крикнул нам в ответ. Сторож шлюза выбежал с драгой в
руках,  уверенный,  что  кто-нибудь  упал  в  воду, и был явно раздосадован,
убедившись в своей ошибке.
     Джордж  держал  в  руках какой-то странный пакет, завернутый в клеенку.
Он был круглый и плоский на конце, и из него торчала длинная прямая ручка.
     - Что это такое? - спросил Гаррис. - Сковородка?
     -  Нет,  - ответил Джордж, поглядывая на нас с каким-то опасным блеском
в  глазах.  - В этом году это очень модно. Все берут их с собой на реку. Это
- банджо.
     -  Вот  не  знал, что ты играешь на банджо? - вскричали мы с Гаррисом в
один голос.
     -  Я  и  не  играю,  -  ответил Джордж. - Но это, говорят, очень легко.
Кроме того, у меня есть самоучитель.

        ГЛАВА ДЕВЯТАЯ

     <b> <i>Джорджа  запрягают  в  работу.  Дурные  инстинкты бечевы. Неблагодарное
поведение  четырехвесельной  лодки.  Влекущие  и влекомые. Новое занятие для
влюбленных.   Странное   исчезновение   пожилой   дамы.  Поспешишь  -  людей
насмешишь.  На  бечеве  за девушками - сильное ощущение. Пропавший шлюз, или
заколдованная река. Музыка. Спасены!</i></b>

     Заполучив,  наконец,  Джорджа,  мы  заставили  его  работать.  Джорджу,
конечно,  не  хотелось  работать  -  это само собой разумеется. Ему порядком
пришлось  потрудиться  в  Сити,  объяснил  он.  Гаррис,  человек  по  натуре
черствый и не склонный к жалости, сказал:
     -  Ах, вот как! Ну, а теперь тебе придется для разнообразия потрудиться
на реке. Перемена полезна всякому. Выходи-ка!
     По  совести (даже при такой совести, как у Джорджа) Джорджу было нечего
возразить,  хотя  он  высказал мнение, что, может быть, ему лучше остаться в
лодке  и  приготовить чай, в то время как мы с Гаррисом будем тянуть бечеву.
Ведь  приготовление  чая  -  очень  утомительное  занятие,  а мы с Гаррисом,
видимо,  устали.  Вместо ответа мы передали ему бечеву, и он взял ее и вышел
из лодки.
     У   бечевы   есть   некоторые  странные  и  необъяснимые  свойства.  Вы
сматываете  ее так терпеливо и бережно, словно задумали сложить новые брюки,
а  пять  минут  спустя,  подняв  ее  с земли, видите, что она превратилась в
какой-то  ужасный,  отвратительный  клубок.  Я  не хочу никого обидеть, но я
твердо  убежден,  что  если  взять обыкновенную бечеву, растянуть ее посреди
поля  и  на  полминуты  отвернуться,  то  окажется,  что  она  за  это время
собралась  в  кучу,  скрутилась, завязалась в узлы и превратилась в сплошные
петли,  а  оба  ее  конца  куда-то исчезли. Чтобы распутать ее, вам придется
добрых полчаса просидеть на траве, непрерывно ругаясь.
     Таково  мое  мнение  о  бечевках  вообще. Конечно, могут быть достойные
исключения,  -  я  не  говорю,  что  их нет. Может быть, существуют бечевки,
делающие   честь  своему  сословию,  -  добросовестные,  почтенные  бечевки,
которые  не  изображают из себя вязальных ниток и не пытаются превратиться в
салфеточки,  как  только  их  предоставят  самим  себе.  Повторяю,  подобные
бечевки,  может  быть, и существуют. Я искренне надеюсь, что это так. Но мне
не приходилось с ними встречаться.
     Нашей  бечевкой я занялся самолично незадолго до того, как мы подъехали
к  шлюзу.  Я  не  позволил  Гаррису  прикасаться  к  ней,  потому что Гаррис
небрежен.  Я  медленно  и  старательно  смотал ее, завязал посредине, сложил
пополам  и  тихонько опустил на дно лодки; Гаррис по всем правилам искусства
поднял  ее  и  вложил  в руку Джорджа. Джордж, крепко держа бечеву, отставил
руку   подальше  и  начал  ее  разматывать  с  такой  осторожностью,  словно
распеленывал  новорожденного  младенца.  Но  не успел он раскрутить и десяти
ярдов,  как  она  уподобилась плетеному коврику, сделанному неумелыми руками
новичка.
     Так   бывает  всегда,  и  это  неизменно  влечет  за  собой  одинаковые
последствия.  Человек  на берегу, который пытается размотать бечеву, думает,
что  во  всем  виноват  тот, кто ее сматывал. А когда человек на берегу реки
что-нибудь думает, он высказывает это без обиняков.
     -  Что  ты  делал  с  этой  бечевой? Хотел сплести из нее рыбачью сеть?
Здорово  же  ты  ее запутал! Неужели нельзя было свернуть ее по-человечески,
дуралей ты этакий!
     Не   переставая   ворчать,   он   ведет  отчаянную  борьбу  с  бечевой,
растягивает ее на дороге и бегает вокруг, стараясь найти ее конец.
     Со   своей  стороны  человек,  который  сматывал  бечеву,  думает,  что
основной виновник - тот, кто пытается ее раскрутить.
     -  Когда  ты  ее  взял, она была в порядке! - с негодованием восклицает
он.  - Надо же думать о том, что делаешь! У тебя всегда все выходит кое-как.
Ты ухитришься завязать узлом строительную балку!
     Оба  до  того  разгневаны, что каждому хочется повесить другого на этой
самой  бечеве.  Проходит  еще  десять  минут  -  и  человек на берегу издает
пронзительный  вопль  и  впадает  в  бешенство.  Он  начинает плясать вокруг
веревки  и,  желая  ее распутать, тянет первую попавшуюся петлю. Разумеется,
бечева  от  этого  запутывается  еще  больше.  Тогда его товарищ вылезает из
лодки  и  хочет ему помочь, но они только толкаются и мешают друг другу. Оба
хватаются  за  один  и тот же кусок веревки и тянут его в разные стороны, не
понимая,  почему  он не поддается. В конце концов они распутывают веревку и,
обернувшись  к  реке,  убеждаются,  что их лодку отнесло от берега и гонит к
запруде.

<img src="troe_w_lodke_9.jpg">

     Мне  самому пришлось быть свидетелем такого случая. Это произошло утром
у  Бовени,  в довольно ветреную погоду. Мы гребли вниз по течению и, обогнув
небольшой  мыс, увидели на берегу двух человек. Они смотрели друг на друга с
таким  растерянным  и  беспомощно-огорченным выражением, какого я ни прежде,
ни  после  не видел на человеческом лице. Каждый держал в руке конец длинной
бечевы.  Было  ясно, что что-то случилось, мы замедлили ход и спросили их, в
чем дело.
     -  Нашу  лодку  угнало,  -  ответили  они негодующим тоном. - Мы только
вышли, чтобы распутать бечеву, а когда мы оглянулись, лодка исчезла.
     Они  были  явно оскорблены таким низким и неблагодарным поступком своей
лодки.
     Мы  нашли  беглянку,  -  она  застряла  в  камышах на полмили ниже, - и
привели  ее  назад.  Бьюсь  об  заклад,  что после этого они целую неделю не
давали ей случая поплавать на свободе.
     Я  никогда  не  забуду,  как  эти двое ходили взад и вперед по берегу с
бечевой в руках и разыскивали свою лодку.
     Много  забавных  картинок  можно  наблюдать  на  реке! Часто приходится
видеть,  как  двое  быстро  идут  по берету, таща за собой лодку и оживленно
беседуя,  а  пассажир, в сотне ярдов позади них, тщетно кричит им, чтобы они
остановились,  и  отчаянно  размахивает веслом. У него что-то неладно - либо
сломался  руль,  либо багор упал в воду, или шляпа слетела с головы и быстро
плывет  вниз  по течению. Он оросит товарищей остановиться, сначала кротко и
вежливо.
     -  Эй,  постойте-ка  минутку!  -  весело  кричит он. - Я уронил за борт
шляпу.
     Потом уже менее добродушно:
     - Эй, Том, Дик, не слышите вы, что ли?!
     Затем:
     - Эй, черт вас возьми, идиоты вы этакие, стойте! Ах, чтоб вас!..
     Тут  он  вскакивает  и  начинает метаться по лодке, багровея от крика и
ругая  все  и  вся.  Мальчишки на берегу останавливаются, хохочут и кидают в
него  камнями, а он проносится мимо них со скоростью четырех миль в час и не
может выйти.
     Многих  подобных  неприятностей было бы легко избежать, если бы те, кто
тянет  лодку,  помнили,  что  они  ее тянут, и почаще оглядывались на своего
спутника.  Лучше,  чтобы бечеву тянул кто-нибудь один. Если это делают двое,
они,  заболтавшись,  забывают  обо всем на свете, а лодка, которая оказывает
весьма небольшое сопротивление, не может им напомнить, чем они заняты.
     Как  пример  того,  до  какой  степени двое людей, тянущих лодку, могут
забыть  о  своем  деле, Джордж рассказал нам вечером, когда мы разговаривали
на эту тему, одну очень любопытную историю.
     Однажды  под  вечер,  рассказывал  Джордж,  ему пришлось вместе с тремя
другими   гребцами   вести   тяжело  нагруженную  лодку  вверх  по  реке  от
Мэйденхеда.   Несколько   выше  Кукхэмского  шлюза  они  заметили  какого-то
человека  и  девушку,  которые  шли по дороге, видимо поглощенные интересным
разговором.  В руках у них был багор, а от багра тянулась привязанная к нему
бечева,  конец  которой  скрылся  под  водой.  Но лодка отсутствовала, лодки
нигде  не  было  видно.  Когда-то  к  этой  бечеве несомненно была привязана
лодка.  Но  что с ней случилось, какая ужасная судьба постигла ее и тех, кто
в ней сидел, - это было окутано тайной.
     Несчастье  с лодкой, каково бы оно ни было, видимо, не очень беспокоило
молодого  человека и барышню. Веревка и багор были при них, и это, очевидно,
казалось им вполне достаточным.
     Джордж  хотел  было  крикнуть  и разбудить их, но вдруг у него в голове
мелькнула  блестящая  идея,  и  он промолчал. Схватив багор, он наклонился и
подтянул  к  себе  конец  веревки;  спутники  Джорджа сделали на нем петлю и
накинули  ее  на  свою  мачту,  а  потом подобрали весла, уселись на корме и
закурили трубки.
     И  молодой  человек  с барышней проволокли тяжелую лодку и этих четырех
увесистых нахалов до самого Марло.
     По  словам  Джорджа,  он  никогда  не  видел  в чьем-либо взоре столько
задумчивой  грусти,  как  у  этих молодых людей, когда, достигнув шлюза, они
убедились,  что целые две мили тянули на бечеве чужую лодку. Джордж подумал,
что,  если  бы  не  сдерживающее влияние кроткой женщины, юноша, пожалуй, не
удержался бы от резких выражений.
     Девушка   опомнилась   первой  и,  ломая  руки,  воскликнула  отчаянным
голосам:
     - Генри, а где же тетя?!
     - Что же, нашли они свою престарелую родственницу? - спросил Гаррис.
     Джордж отвечал, что не знает этого.
     Другой  случай  отсутствия  духовной  связи между влекущими и влекомыми
пришлось  однажды  наблюдать мне самому вместе с Джорджем около Уолтона. Это
было  в  том месте, где дорога отлого спускается к воде. Мы сидели на другом
берегу и смотрели на реку.
     Через  некоторое  время  в виду показалась небольшая лодка. Она во весь
опор  мчалась  по  воде,  влекомая  могучей  лошадью, на которой сидел очень
маленький  мальчик.  В  лодке  мирно дремали в спокойных позах пять человек;
особенно безмятежный вид был у рулевого.
     -  Хотел бы я, чтобы он потянул не за ту веревку, - пробормотал Джордж,
когда лодка плыла мимо.
     И  сейчас  же  рулевой  сделал  это,  и лодка налетела на берег с таким
треском,  словно  кто-то разорвал сразу сорок тысяч полотняных простынь. Два
человека,  корзина  и  три  весла  немедленно вылетели из лодки с бакборта и
рассыпались  по  берегу;  полторы  секунды  спустя  еще  двое покинули ее со
штирборта  и  плюхнулись  наземь  среди  крюков,  парусов, мешков и бутылок.
Последний  пассажир проехал двадцатью ярдами больше и в конце концов вылетел
головой вперед.
     Это,  видимо,  облегчило  лодку,  и  она  пошла  много быстрее; мальчик
гикнул  и  пустил  коня  вскачь.  Путники  приподнялись и уставились друг на
друга.  Прошло  несколько  секунд, прежде чем они сообразили, что случилось;
поняв  это,  они  начали яростно кричать мальчишке, чтобы он остановился, но
мальчишка  был  занят своей лошадью и ничего не слышал. Мы смотрели, как они
мчались за ним следом, пока расстояние не скрыло их от нас.
     Нельзя  сказать,  чтобы  мне было их жалко. Наоборот, я желал бы, чтобы
все  болваны,  которые  заставляют  тащить  свои лодки таким способом (а это
делают  очень  многие),  испытали  подобное же несчастье. Не говоря о риске,
которому   подвергаются   они   сами,  их  лодка  представляет  опасность  и
неудобство  для  других.  Идя таким ходом, они не могут свернуть в сторону и
лишают  других  возможности посторониться. Их бечева цепляется за вашу мачту
и  перевертывает  вас  или  задевает  кого-нибудь  из сидящих в лодке и либо
сбрасывает  его  в воду, либо раскраивает ему физиономию. Самое правильное в
таких  случаях  стойко  держаться  и быть готовым встретить их нижним концом
мачты.
     Из  всех  переживаний,  связанных с бечевой, самое волнующее - когда ее
тянут  девушки.  Это  ощущение  должен  узнать всякий. Для того чтобы тянуть
бечеву,  всегда требуются три девушки: две тянут, третья бегает вокруг них и
хохочет.  Начинается обычно с того, что веревка обвивается у них вокруг ног,
и  им  приходится  садиться  на  дорогу  и распутывать друг друга. Потом они
наматывают  веревку  себе  на  шею  и едва избегают удушения. В конце концов
дело  налаживается,  и  девушки  бегом пускаются в путь с прямо-таки опасной
скоростью.  Через  сто  ярдов  они,  естественно,  уже выдохлись и, внезапно
остановившись,  со  смехом  садятся  на  траву,  а вашу лодку, прежде чем вы
успели  сообразить,  в  чем дело, и схватиться за весло, выносит на середину
реки и начинает крутить. Девушки встают на ноги и громко удивляются.
     - Посмотрите-ка, - говорят они, - он выехал на самую середину.
     После  этого они некоторое время тянут довольно прилежно. Вдруг одна из
них  вспоминает,  что ей необходимо подколоть платье. Девушки замедляют ход,
и лодка садится на мель.
     Вы  вскакиваете,  сталкиваете  лодку  и  кричите барышням, чтобы они не
останавливались.
     - Что? Что случилось? - кричат они вам в ответ.
     - Не останавливайтесь! - вопите вы.
     - Что?! Что?!
     - Не останавливайтесь! Идите вперед! Вперед!
     - Пойди, Эмили, узнай, что им нужно? - говорит одна из девушек.
     Эмили возвращается назад и спрашивает, в чем дело.
     - Что вам нужно? - спрашивает она. - Что-нибудь случилось?
     -  Нет,  все  в  порядке,  -  отвечаете  вы.  - Только идите вперед, не
останавливайтесь.
     - Почему?
     -  Если  вы  будете  останавливаться,  мы  не сможем править. Вы должны
держать лодку в движении.
     - Держать в чем?
     - В движении. Лодка должна двигаться.
     - Ладно, я им скажу. Что, хорошо мы тянем?
     - Да, очень мило. Только не останавливайтесь.
     - Это, оказывается, вовсе не трудно. Я думала, что это много тяжелей.
     - Нет, это очень просто. Надо только все время тянуть. Вот и все.
     - Понимаю. Достаньте мне мою красную шаль. Она под подушкой.
     Вы  отыскиваете  шаль  и  подаете ее Эмили. В это время подходит другая
девушка  и  тоже  высказывает желанье взять шаль. На всякий случай они берут
шаль  и  для  Мэри,  но  Мэри  она,  оказывается,  не нужна, так что девушки
приносят  ее  обратно  и  берут  вместо нее гребень. На все это уходит минут
двадцать.  Наконец  девушки снова трогаются в путь, но на следующем повороте
они видят корову - и приходится вылезать из лодки и прогонять корову.
     Джордж   через   некоторое  время  наладил  бечеву  и  провел  нас,  не
останавливаясь,  до  Пентон-Хука. Там мы принялись обсуждать важный вопрос о
ночлеге.  Мы  решили  провести  эту  ночь  в лодке, и нам предстояло сделать
привал  либо здесь, либо уже выше Стэйнса. Укладываться сейчас, когда солнце
еще  светило,  было  рановато.  Поэтому  мы  решили  проплыть еще три мили с
четвертью  до  Раннимида. Это тихий лесистый уголок на реке, где можно найти
надежный приют.
     Впоследствии   мы   все,   однако,   жалели,   что  не  остановились  у
Пентон-Хука.  Проплыть  три  или  четыре мили вверх по течению утром - сущий
пустяк,  но  к  концу  дня это трудное дело. Окружающий ландшафт, вас уже не
интересует.  Вам  больше  не  хочется  болтать  и  смеяться. Каждая полумиля
тянется  как две. Вы не верите, что находитесь именно там, где находитесь, и
убеждены,  что  карта  врет.  Протащившись, как вам кажется, по крайней мере
десять  миль  и  все еще не видя шлюза, вы начинаете серьезно опасаться, что
кто-нибудь стащил его и удрал.
     Я  помню, однажды на реке меня совсем перевернуло (в переносном смысле,
конечно).  Я  катался с одной барышней, моей кузиной по материнской линии, и
мы  плыли  вниз  по  течению к Горингу. Мы слегка опаздывали, и нам хотелось
(барышне  по  крайней  мере  хотелось)  поскорее  вернуться  домой. Когда мы
доплыли  до  Бенсонского шлюза, было половина седьмого. Надвигались сумерки,
и  барышня начала волноваться. Она заявила, что ей надо быть дома к ужину. Я
заметил,  что  тоже чувствую стремление не опоздать к этому событию, и вынул
карту,  чтобы  удостовериться,  далеко  ли нам еще плыть. Я убедился, что до
следующего  шлюза - Уоллингфордского - остается ровно полторы мили, а оттуда
до Клива пять.
     -  Все  в порядке, - сказал я. - Ближайший шлюз мы пройдем еще до семи,
а там останется еще только один - и все. - И я налег на весла.
     Мы  миновали  мост,  и  скоро после этого я спросил, видит ли она шлюз.
Она  ответила,  что  не  видит. Я сказал: "А-а", - и продолжал грести. Через
пять минут я опять задал ей тот же вопрос.
     - Нет, - сказала она, - я не вижу никаких признаков шлюза.
     -  А  ты...  ты  знаешь,  что  такое  шлюз?  -  спросил я нерешительно,
опасаясь, как бы она не обиделась.
     Она  и  вправду  обиделась и предложила мне убедиться самому. Я положил
весла  и  оглянулся.  Река, окутанная сумерками, была видна примерно на милю
вперед, но ничего похожего на шлюз я на ней не заметил.
     - А мы не могли заблудиться? - спросила моя спутница.
     Я  отмел  такую  возможность,  хотя  и  допустил гипотезу, что мы могли
каким-то образом попасть в боковое русло и сейчас приближаемся к водопаду.
     Эта  мысль  не  доставила ей радости, и она заплакала. Она сказала, что
мы оба утонем и что это ей наказание за то, что она поехала со мной.
     Мне  такое наказание показалось чрезмерно строгим; но кузина моя стояла
на своем и хотела только, чтобы все кончилось поскорее.
     Я  пытался  успокоить  ее,  уговаривал  не смотреть на дело так мрачно.
Просто  я,  значит, гребу медленнее, чем мне казалось. Теперь-то уж мы скоро
доберемся до шлюза. И я прогреб еще с милю.
     После  этого  я  уже  сам начал нервничать. Я снова посмотрел на карту.
Вот   он,   Уоллингфордский   шлюз,  ясно  отмечен  в  полутора  милях  ниже
Бенсонского.  Это  была хорошая, надежная карта, и, кроме того, я сам помнил
этот  шлюз. Я проходил его дважды. Где мы находимся? Что с нами произошло? Я
начал  думать,  что  все это сон, что на самом деле я сплю в своей кровати и
через минуту проснусь и мне скажут, что уже одиннадцатый час.
     Я  спросил мою кузину, не думает ли она, что это сон. Она ответила, что
только  что собиралась задать мне тот же вопрос. Потом мы решили, что, может
быть,  мы  оба  спим,  но  в таком случае, кто же из нас действительно видит
сон,  а  кто  представляет  собой  лишь  сновиденье?  Это  становилось  даже
интересно.
     Я  продолжал  грести, но шлюза по-прежнему не было. Река под набегающей
тенью  ночи  становилась  все  сумрачней  и  таинственней,  и  все  предметы
казались  загадочными  и  необычными.  Я  начал  думать  о  домовых,  леших,
блуждающих  огоньках  и  о  тех  грешных девушках, которые по ночам сидят на
скалах  и заманивают людей своим пением в водовороты и омуты. Я раскаивался,
что  не  вел  себя  лучше  и не выучил побольше молитв. И вдруг посреди этих
размышлений  я  услышал  благословенные звуки песенки "Он их надел", скверно
исполняемой на гармонике, и понял, что мы спасены.
     Обычно  звуки  гармоники  не  вызывают у меня особого восхищения. Но до
чего  прекрасной  показалась  нам обоим эта музыка в ту минуту! Много, много
прекрасней,  чем голос Орфея или лютня Аполлона, или что-нибудь им подобное.
Небесная   мелодия  при  нашем  тогдашнем  состоянии  духа  лишь  еще  более
расстроила  бы  нас.  Трогательную,  хорошо  исполняемую  музыку мы сочли бы
вестью   из   потустороннего  мира  и  потеряли  бы  всякую  надежду.  Но  в
судорожных,  с непроизвольными вариациями, звуках "Он их надел", извлекаемых
из    визгливой   гармошки,   было   что-то   необыкновенно   человечное   и
успокоительное.
     Эти  сладкие  звуки  слышались  все  ближе  и  ближе, и вскоре лодка, с
которой они доносились, уже стояла бок о бок с нашей.
     В  ней  находилась компания деревенских кавалеров и барышень, выехавших
покататься  при лунном свете (луны не было, но это уж не их вина). Никогда в
жизни  не видел я людей столь привлекательных и милых моему сердцу. Окликнув
их,  я спросил, не могут ли они указать мне дорогу к Уоллингфордскому шлюзу,
и объяснил, что уже целых два часа ищу его.
     -  Уоллингфордский  шлюз!  - отвечали они. - Господи боже мой, сэр, вот
уже  больше  года,  как  с  ним разделались. Нет уже больше Уоллингфордского
шлюза,  сэр!  Вы  теперь  недалеко  от Клива. Провалиться мне на этом месте,
Билл, если этот джентльмен не ищет Уоллингфордский шлюз!
     Такая  возможность не приходила мне в голову. Мне хотелось броситься им
всем  на  шею и осыпать их благословениями, но течение было слишком сильно и
не   допускало  этого,  так  что  пришлось  ограничиться  холодными  словами
признательности.
     Мы  благодарили этих людей несчетное число раз. Мы сказали, что сегодня
чудесная  ночь,  и пожелали им приятной прогулки. Я, кажется, даже пригласил
их  на  недельку  в  гости,  а моя кузина сказала, что ее мать будет страшно
рада  их  видеть. Мы запели хор солдат из "Фауста" и в конце концов все-таки
поспели домой к ужину.

        ГЛАВА ДЕСЯТАЯ

     <b> <i>Первая  ночевка. Под брезентом. Призыв о помощи. Упрямство чайника; как
его  преодолеть.  Ужин.  Как  почувствовать  себя  добродетельным. Требуется
уютно  обставленный,  хорошо осушенный необитаемый остров, предпочтительно в
южной   части   Тихого   океана.  Забавное  происшествие  с  отцом  Джорджа.
Беспокойная ночь.</i></b>

     Нам  с  Гаррисом начало казаться, что с Бель-Уирским шлюзом разделались
точно  таким же образом. Джордж вел нас на бечеве до Стэйнса, там мы сменили
его.  Нам  представлялось,  что  мы  тянем  за собой пятьдесят тонн и прошли
сорок  миль.  Когда  мы  кончили  тянуть, было уже половина восьмого. Мы все
уселись  в  лодку и подъехали к левому берегу, ища места, где бы высадиться.
Первоначально  мы  предполагали  пристать к острову Великой Хартии, в тихом,
красивом  месте,  где  река  вьется  по  ровной,  покрытой зеленью долине, и
заночевать  в  одном  из  живописных  заливчиков,  которых так много у этого
островка.   Но   почему-то   теперь  мы  не  испытывали  такого  повышенного
стремления  к  живописному,  как  утром.  Водное пространство между угольной
баржей  и  газовым  заводом  вполне  удовлетворило бы нас в эту ночь. Нам не
хотелось  красивых  пейзажей  -  нам хотелось поужинать и лечь спать. Тем не
менее  мы  подгребли  к мысу (он называется "Мыс пикников") и остановились в
приятном  уголке, под могучим вязом, к широко разросшимся корням которого мы
привязали нашу лодку.
     После  этого мы намеревались поужинать, но Джордж сказал: нет! Сначала,
пока  не  совсем  стемнело  и  еще видишь, что делаешь, нам следует натянуть
брезент.  Тогда с работой будет покончено, и мы с легким сердцем примемся за
еду.
     Но  натягивание  брезента  оказалось  более  длительным  делом,  чем мы
предполагали.  В  теории  это выглядит очень просто. Вы берете пять железных
дужек,  похожих  на  гигантские воротца для крокета, устанавливаете их вдоль
всей  лодки, потом натягиваете на них брезент и привязываете его. Это займет
минут десять, не больше, думали мы.
     Но мы ошиблись.
     Мы  взяли  дужки и начали вставлять их в приготовленные для них гнезда.
Никто  бы  не подумал, что это опасная работа, но теперь, оглядываясь назад,
я  удивляюсь  лишь  тому,  что все мы живы и еще можем об этом рассказывать.
Это  были  не  дужки  -  это  были  дьяволы. Сначала они вообще отказывались
влезать  в  гнезда,  так  что  нам пришлось прыгать по ним, бить их ногами я
колотить  багром.  Когда они, наконец, влезли, оказалось, что мы вставили их
в неправильном порядке, и их пришлось вынимать обратно.
     Но  они  не  хотели  вылезать.  С  каждой  двое из нас мучилось по пять
минут,  после чего они внезапно выскакивали и пытались сбросить нас в воду и
утопить.  У  них  были  посредине шарниры, и стоило нам отвернуться, как они
щипали  нас  этими  шарнирами  за  чувствительные места. Пока мы сражались с
одной  стороной  дужки  и  пытались  убедить  ее выполнить свой долг, другая
предательски подбиралась к нам сзади и ударяла нас по голове.
     Наконец  мы  вставили  дужки,  и  нам  осталось  только натянуть на них
брезент.  Джордж  развернул  его  и укрепил один конец на носу. Гаррис встал
посредине,  чтобы  взять  его  у  Джорджа,  а  я держался на корме, готовясь
поймать  свой  конец.  Он  долго  не доходил до меня. Джордж сделал все, что
нужно, но для Гарриса эта работа была внове, и он все испортил.
     Как  это ему удалось, я не знаю, - Гаррис и сам не мог этого объяснить.
Но  после  десятиминутных,  сверхчеловеческих усилий он ухитрился совершенно
закатать  себя в парусину. Он до такой степени плотно закутался и завернулся
в  нее,  что не мог высвободиться. Разумеется, он начал отчаянно бороться за
свою  свободу  -  прирожденное право каждого англичанина - и во время борьбы
(как   я   узнал   после)   сбил  с  ног  Джорджа.  Джордж,  осыпая  Гарриса
ругательствами,  тоже  начал  барахтаться  и  сам  завернулся  и закутался в
парусину.
     В  то  время  я  ничего об этом не знал. Я совершенно не понимал, в чем
дело.  Мне  было  велено стоять на месте и ждать, и мы с Монморенси стояли и
ждали  тихо  и  смирно. Мы видели, что парусину сильно бьет и толкает во все
стороны, но считали, что так и полагается, и не вмешивались.
     До   нас  доносились  из-под  брезента  приглушенные  ругательства.  Мы
поняли,  что  работа, которой заняты Гаррис и Джордж, причиняет им некоторые
неудобства,  и  решили,  прежде  чем  присоединиться  к ним, дать им немного
успокоиться.
     Мы  подождали  еще  несколько минут, но положение, видимо, запутывалось
все  больше.  Наконец  из-под  брезента  высунулась  винтообразным движением
голова Джорджа и проговорила:
     -  Помоги же нам, балда ты этакая! Видишь, что мы оба здесь задыхаемся,
а сам стоишь как мумия, болван!
     Я  никогда  не оставался глух к призыву о помощи, и тотчас распутал их.
Это было вполне своевременно, так как лицо у Гарриса уже совсем почернело.
     Нам  потребовалось  еще полчаса тяжелого труда, чтобы натянуть парусину
как  следует;  после  этого  мы  принялись  за  ужин. Мы поставили чайник на
спиртовку  на  носу  лодки, а сами ушли на корму, делая вид, что не обращаем
на него внимания, и стали доставать остальное.
     На  реке  это  единственный  способ  заставить чайник вскипеть. Если он
заметит,  что вы с нетерпением этого ожидаете, он даже не зашумит. Вам лучше
отойти  подальше и начать есть, как будто вы вообще не хотите чаю. На чайник
не  следует  даже  оглядываться.  Тогда  вы скоро услышите, как он булькает,
словно умоляя вас поскорее заварить чай.
     Если  вы  очень  торопитесь,  то  хорошо  помогает громко говорить друг
другу,  что  вам  совсем  не  хочется  чая  и  что вы не будете его пить. Вы
подходите  к  чайнику, чтобы он мог вас услышать, и кричите: "Я не хочу чая!
А  ты,  Джордж?"  И  Джордж  отвечает:  "Нет,  я  не люблю чай, выпьем лучше
лимонаду.   Чай   плохо   переваривается".  После  этого  чайник  сейчас  же
перекипает и заливает спиртовку.
     Мы  применили  эту  безобидную  хитрость,  и  в  результате,  когда все
остальное  было  готово,  чай  уже ожидал нас. Тогда мы зажгли фонарь и сели
ужинать.
     Этот  ужин  был  нам крайне необходим. В течение тридцати пяти минут во
всей  лодке  не  было  слышно  ни  звука,  кроме  звона  ножей  и  посуды  и
непрерывной  работы  четырех  пар челюстей. Через тридцать пять минут Гаррис
сказал:  "Уф!"  -  вынул  из под себя левую ногу и заменил ее правой. Спустя
пять  минут  Джордж  тоже  сказал: "Уф!" - и выбросил свою тарелку на берег.
Еще  через  три  минуты  Монморенси выказал первые признаки удовлетворения с
тех  пор,  как  мы  тронулись  в  путь, лег на бок и вытянул ноги, а потом я
сказал:  "Уф!"  - откинул назад голову и ударился ею об одну из дужек, но не
обратил на это никакого внимания. Я даже не выругался.
     Как  хорошо  себя  чувствуешь, когда наешься! Как доволен бываешь самим
собой   и   всем  миром!  Некоторые  люди,  ссылаясь  на  собственный  опыт,
утверждают,  что  чистая  совесть  делает  человека  веселым и довольным, но
полный  желудок  делает  это  ничуть  не хуже, и притом дешевле и с меньшими
трудностями.   После   основательного,   хорошо  переваренного  приема  пищи
чувствуешь  себя  таким  великодушным, снисходительным, благородным и добрым
человеком!
     Странно,  до  какой  степени пищеварительные органы властвуют над нашим
рассудком.  Мы  не  можем  думать, мы не можем работать, если наш желудок не
хочет  этого.  Он  управляет  всеми  нашими страстями и переживаниями. После
грудинки  с  яйцами  он  говорит: работай; после бифштекса и портера: спи; а
после  чашки  чаю  (две  ложки  на  каждую  чашку, настаивать не больше трех
минут)  он повелевает мозгу: теперь поднимайся и покажи, на что ты способен.
Будь  красноречив,  глубок и нежен. Смотря ясным оком на природу и на жизнь.
Раскинь  белые  крылья  трепещущей  мысли  и лети, как богоподобный дух, над
шумным  светом,  устремляясь  меж  длинными  рядами  пылающих звезд к вратам
вечности.
     После  горячих  пышек  он  говорит:  будь туп и бездушен, как скотина в
поле,  будь  безмозглым животным с равнодушным взором, в котором не светится
ни  жизнь,  ни воображение, ни надежда, ни страх, ни любовь. А после бренди,
употребленного  в  должном  количестве, он повелевает: теперь дури, смейся и
пляши,  чтобы  смеялись  твои  ближние; болтай чепуху, издавай бессмысленные
звуки;  покажи,  каким  беспомощным пентюхом становится несчастное существо,
ум и воля которого потоплены, как котята, в нескольких глотках алкоголя.
     Все  мы  -  жалкие  рабы  желудка.  Не  стремитесь быть нравственными и
справедливыми,  друзья!  Внимательно  наблюдайте  за вашим желудком, питайте
его  с  разуменьем  и  тщательностью.  Тогда  удовлетворение  и  добродетель
воцарятся  у  вас  в  сердце  без  всяких усилий с вашей стороны; вы станете
добрым   гражданином,   любящим   мужем,   нежным   отцом   -   благородным,
благочестивым человеком.
     Перед  ужином  мы с Джорджем и Гаррисом были сварливы, раздражительны и
дурно  настроены;  после  ужина  мы сидели и широко улыбались друг другу, мы
улыбались даже нашей собаке. Мы любили друг друга; мы любили всех.
     Гаррис,  расхаживая  по  лодке, наступил Джорджу на мозоль. Случись это
до  ужина,  Джордж высказал бы множество разных пожеланий о судьбе Гарриса в
здешней  и будущей жизни, от которых содрогнулся бы всякий мыслящий человек.
Теперь  же  он сказал только: "Тише, старина! Легче на поворотах". А Гаррис,
вместо  того  чтобы  обозлиться  и  заявить, что нормальному человеку просто
невозможно  не  наступить  на какую-либо часть ноги Джорджа, передвигаясь на
расстоянии  десяти  ярдов  от  того  места  где он сидит, или намекнуть, что
Джорджу  вообще  не  следовало  бы,  имея ноги такой длины, садиться в лодку
обычных  размеров,  и  посоветовать  ему  свесить ноги за борт, - все это он
несомненно  высказал  бы  до  ужина,  -  теперь  сказал:  "Виноват, старина;
надеюсь,  я  не  сделал  тебе больно?" И Джордж ответил, что нет, нисколько,
что он сам виноват, а Гаррис возразил, что виноват он.
     Было прямо-таки приятно их слушать.
     Джордж  спросил, почему мы не можем всегда быть такими, пребывать вдали
от  света  с  его  соблазнами и пороками и вести мирную, воздержанную жизнь,
творя  добро.  Я  сказал, что я сам часто испытывал стремление к этому, и мы
стали  обсуждать,  нельзя  ли  нам, всем четверым, удалиться на какой-нибудь
удобный, хорошо обставленный необитаемый остров и жить там среди лесов.
     Гаррис   сказал,   что,  насколько  ему  известно,  главное  неудобство
необитаемых  островов  состоит  в  том,  что там очень сыро. Джордж ответил,
что, если они хорошо осушены, это ничего.
     Мы  заговорили  об осушении, и это напомнило Джорджу одну очень смешную
историю,  которая  произошла  с  его  отцом.  Его отец путешествовал с одним
человеком  по  Уэльсу,  и  однажды  они  остановились  на  ночь  в маленькой
гостинице.  Там  были  еще  другие  постояльцы,  и  отец Джорджа с товарищем
присоединились к ним и провели с ними вечер.
     Время  прошло  очень  весело.  Все  поздно  засиделись, и когда настало
время  идти  спать,  наши двое (отец Джорджа был тогда еще очень молод) были
слегка  навеселе.  Они  (отец  Джорджа  и  его приятель) должны были спать в
одной  комнате  с  двумя  кроватями. Взяв свечу, они поднялись наверх. Когда
они  входили  в  комнату,  свечка  ударилась об стену и погасла. Им пришлось
раздеваться  и  разыскивать  свои  кровати в темноте. Так они и сделали, но,
вместо  того  чтобы улечься на разные кровати, они оба, не зная того, влезли
в  одну  и  ту  же,  -  один  лег  головой  к  подушке,  а другой забрался с
противоположной стороны и положил на подушку ноги.
     С минуту царило молчание. Потом отец Джорджа сказал:
     - Джо!
     - Что случилось, Том? - послышался голос Джо с другого конца кровати.
     -  В моей постели лежит еще кто-то, - сказал отец Джорджа, - его нога у
меня на подушке.
     -  Это  удивительно,  Том, - ответил Джо, - но черт меня побери, если в
моей постели тоже не лежит еще один человек.
     - Что же ты думаешь делать? - спросил отец Джорджа.
     - Я его выставлю, - ответил Джо.
     - И я тоже, - храбро заявил отец Джорджа.
     Произошла  короткая борьба, за которой последовали два тяжелых удара об
пол. Затем чей-то жалобный голос сказал:
     - Эй, Том!
     - Что?
     - Ну, как дела?
     - Сказать по правде, мой выставил меня самого.
     - И мой тоже. Ты знаешь, эта гостиница мне не очень нравится. А тебе?
     - Как называлась гостиница? - спросил Гаррис.
     - "Свинья и свиток", - ответил Джордж. - А что?
     - Нет, значит, это другая, - сказал Гаррис.
     - Что ты хочешь сказать? - спросил Джордж.
     -  Это  очень любопытно, - пробормотал Гаррис. - Точно такая же история
случилась  с  моим  отцом  в  одной деревенской гостинице. Я часто слышал от
него этот рассказ. Я думал, что это, может быть, та же самая гостиница.

<img src="troe_w_lodke_10.jpg">

     В  этот  вечер  мы улеглись в десять часов, и я думал, что, утомившись,
буду  хорошо  спать,  но  вышло  иначе. Обычно я раздеваюсь, кладу голову на
подушку,  и  потом  кто-то  колотит  в  дверь  и  кричит,  что  уже половина
девятого;  но  сегодня  все,  казалось,  было  против  меня:  новизна  всего
окружающего,  твердое  ложе,  неудобная  поза  (ноги у меня лежали под одной
скамьей,  а  голова  на другой), плеск воды вокруг лодки и ветер в ветвях не
давали мне спать и волновали меня.
     Наконец  я  заснул  на  несколько часов, но потом какая-то часть лодки,
которая,  по-видимому,  выросла  за  ночь  (ее  несомненно не было, когда мы
тронулись  в  путь,  а  с наступлением утра она исчезла) начала буравить мне
спину.  Некоторое  время  я  продолжал  спать  и видел во сне, что проглотил
соверен  и  что  какие-то  люди хотят провертеть у меня в спине дырку, чтобы
достать  монету.  Я  нашел  это очень неделикатным и сказал, что останусь им
должен  этот соверен и отдам его в конце месяца. Но никто не хотел об этом и
слышать,  и  мне  сказали,  что  лучше  будет  извлечь  соверен сейчас, а то
нарастут  большие  проценты. Тут я совсем рассердился и высказал этим людям,
что  я о них думаю, и тогда они вонзили в меня бурав с таким вывертом, что я
проснулся.
     В  лодке  было  душно, у меня болела голова, и я решил выйти и подышать
воздухом  в  ночной  прохладе.  Я надел на себя то, что попалось под руку, -
часть  платья была моя, а часть Джорджа и Гарриса, - и вылез из-под парусины
на берег.
     Ночь  была  великолепная. Луна зашла, и затихшая земля осталась наедине
со  звездами.  Казалось,  что,  пока  мы,  ее дети, спали, звезды в тишине и
безмолвии  разговаривали  с  нею  о  каких-то  великих  тайнах; их голос был
слишком  низок  и  глубок,  чтобы  мы, люди, могли уловить его нашим детским
ухом.
     Они  пугают нас, эти странные звезды, такие холодные и ясные. Мы похожи
на   детей,  которых  их  маленькие  ножки  привели  в  полуосвещенный  храм
божества...  Они  привыкли  почитать  этого  бога, но не знают его. Стоя под
гулким  куполом,  осеняющим длинный ряд призрачных огней, они смотрят вверх,
и боясь и надеясь увидеть там какой-нибудь грозный призрак.
     А   в  то  же  время  ночь  кажется  исполненной  силы  и  утешения.  В
присутствии   великой   ночи  наши  маленькие  горести  куда-то  скрываются,
устыдившись  своей  ничтожности.  Днем  было  так  много суеты и забот. Наши
сердца  были  полны  зла  и  горьких  мыслей,  мир  казался  нам  жестоким и
несправедливым.  Ночь,  как великая, любящая мать, положила свои нежные руки
на  наш пылающий лоб и улыбается, глядя в наши заплаканные лица. Она молчит,
но  мы  знаем, что юна могла бы сказать, и прижимаемся разгоряченной щекой к
ее груди. Боль прошла.
     Иногда  наше  страданье  подлинно  и  глубоко,  и  мы стоим перед нею в
полном  молчании,  так  как  не словами, а только стоном можно выразить наше
горе.  Сердце  ночи  полно  жалости к нам; она не может облегчить нашу боль.
Она  берет нас за руку и маленький наш мир уходит далеко-далеко; вознесенные
на  темных  крыльях  ночи,  мы  на минуту оказываемся перед кем-то еще более
могущественным,  чем  ночь,  и  в  чудесном свете этой силы вся человеческая
жизнь  лежит  перед  нами,  точно  раскрытая книга, и мы сознаем, что Горе и
Страданье - ангелы, посланные богом.
     Лишь  те,  кто носил венец страданья, могут увидеть этот чудесный свет.
Но,  вернувшись на землю, они не могут рассказать о нем и поделиться тайной,
которую узнали.
     Некогда,  в  былые  времена,  ехали  на  конях в чужой стране несколько
добрых  рыцарей. Путь их лежал черев дремучий лес, где тесно сплелись густые
заросли  шиповника,  терзавшие своими колючками всякого, кто там заблудится.
Листья  деревьев  в  этом  лесу  были  темные и плотные, так что ни один луч
солнца не мог пробиться сквозь них и рассеять мрак и печаль.
     И  когда они ехали в этом лесу, один из рыцарей потерял своих товарищей
и  отбился  от  них  и  не  вернулся  больше.  И  рыцари  в  глубокой печали
продолжали путь, оплакивая его как покойника.
     И  вот  они  достигли  прекрасного  замка,  к  которому направлялись, и
пробыли  там  несколько дней, предаваясь веселью. Однажды вечером, когда они
беззаботно  сидели у огня, пылающего в зале, и осушали один кубок за другим,
появился  их  товарищ,  которого  они потеряли, и приветствовал их. Он был в
лохмотьях,  как нищий, и глубокие раны зияли на его нежном теле, но лицо его
светилось великой радостью.
     Рыцари  стали его спрашивать, что с ним случилось, и он рассказал, как,
заблудившись  в лесу, проплутал много дней и ночей и, наконец, окровавленный
и истерзанный, лег на землю, готовясь умереть.
     И  когда  он уже был близок к смерти, вдруг явилась ему из мрачной тьмы
величавая  женщина  и,  взяв  его  за  руку,  повела  по  извилистым тропам,
неведомым  человеку.  И,  наконец,  во  тьме леса засиял свет, в сравнении с
которым  сияние дня казалось светом фонаря при солнце, и в этом свете нашему
измученному  рыцарю  предстало  видение.  И  столь  прекрасным, столь дивным
казалось  ему  это видение, что он забыл о своих кровавых ранах и стоял, как
очарованный,  полный  радости,  глубокой,  как  море,  чья глубина не ведома
никому.  И  видение  рассеялось,  и  рыцарь, преклонив колени, возблагодарил
святую,  которая  в  этом  дремучем  лесу  увлекла его с торной дороги, и он
увидел видение, скрытое в нем.
     А  имя  этому лесу было Горе; что же касается видения, которое увидел в
нем добрый рыцарь, то о нем нам поведать не дано.

        ГЛАВА ОДИННАДЦАТАЯ

     <b> <i>О  том,  как  Джордж однажды встал рано. Джордж, Гаррис и Монморенси не
любят  вида  холодной  воды.  Героизм  и  решительность  Джей.  Джордж и его
рубашка  -  история  с  нравоучением.  Гаррис  в  роли  повара. Историческая
реминисценция, включенная специально для детей школьного возраста.</i></b>

     На  следующее  утро  я  проснулся в шесть часов и обнаружил, что Джордж
тоже  проснулся.  Мы  оба  повернулись  на  другой  бок  и попробовали опять
заснуть,  но  это  не  удалось.  Будь  у нас какая-либо особая надобность не
спать,  а  сейчас  же  встать  и одеться, мы бы, наверное, упали на подушки,
едва  взглянув  на  часы,  и  прохрапели  бы  до  десяти. Но так как не было
решительно  никаких оснований встать раньше, чем через два часа, и подняться
в  шесть  часов было бы совершенно нелепо, мы чувствовали, что пролежать еще
пять   минут   для   нас   равносильно   смерти.  Такова  уже  извращенность
человеческой природы.
     Джордж  сказал,  что  нечто подобное, но только много хуже, случилось с
ним года полтора назад, когда он снимал комнату у некоей миссис Гиппингс.
     Однажды  вечером, рассказывал он, его часы испортились и остановились в
четверть  девятого.  В то время он не заметил этого, так как забыл почему-то
завести  часы, когда ложился спать (случай для него необычный), и повесил их
над головой, даже не взглянув на циферблат.
     Случилось  это  зимой, перед самым коротким днем и к тому же в туманную
погоду.   То   обстоятельство,  что  утром,  когда  Джордж  проснулся,  было
совершенно  темно,  не  могло  послужить  ему  указанием.  Он  поднял руку и
потянул к себе часы. Было четверть девятого.
     -  Святители небесные, спасите! - воскликнул Джордж. - Мне ведь нужно к
девяти часам быть в банке! Почему меня никто не разбудил? Какое безобразие!
     Он  бросил  часы,  выскочил  из постели, принял холодную ванну, умылся,
оделся,  побрился  холодной  водой  - горячей ждать было некогда - и еще раз
взглянул  на  часы.  То  ли  от  сотрясения  при  ударе  о постель, то ли по
какой-нибудь  иной  причине  -  этого  Джордж  сказать  не мог, - но так или
иначе,  часы  пошли  и теперь показывали без двадцати девять. Джордж схватил
часы  и  бросился  вниз  по лестнице. В гостиной было темно и тихо. Камин не
топился,  завтрака  не  было. Джордж подумал, что это позор для миссис Г., и
решил  высказать  ей  свое мнение, когда вернется. Потом он ринулся за своим
пальто  и  шляпой,  схватил зонтик и устремился к выходной двери. Дверь была
на  засове.  Джордж  обозвал  миссис  Г.  старой  лентяйкой  и  нашел  очень
странным,  что люди не могут подняться своевременно, в подобающий порядочным
англичанам час. Он отодвинул засов, отпер дверь и выбежал на улицу.
     Четверть  мили  он  бежал  со  всех  ног, и лишь после этого ему начало
казаться  странным и непонятным, что на улице так мало народа и все магазины
заперты.  Утро было, конечно, очень темное и туманное, но нельзя же все-таки
по  этой причине прекращать все дела. Ему же, например, надо идти на работу!
С  какой  стати  другие  лежат в постели только потому, что темно и на улице
туман?
     Наконец  он  дошел  до  Холборна.  Все  ставни опущены, нигде ни одного
омнибуса.  В поле зрения Джорджа были три человека, из них один полисмен, да
еще  воз  с капустой и обшарпанный кэб. Джордж вынул часы и посмотрел - было
без  пяти  девять.  Он остановился и сосчитал свой пульс. Потом наклонился и
пощупал  свои  ноги.  Затем,  не выпуская часы из рук, подошел к полисмену и
спросил, не знает ли он, который час.
     -   Который   час?   -   спросил   полисмен,   окидывая   Джорджа  явно
подозрительным взглядом. - Послушайте, сейчас пробьет.
     Джордж   прислушался,   и  ближайшие  уличные  часы  удовлетворили  его
любопытство.
     -  Но  они  пробили  только  три!  - воскликнул Джордж обиженным тоном,
когда часы кончили бить.
     - А сколько же вы хотите, чтобы они били? - спросил констебль.
     - Как сколько? Девять, - ответил Джордж, показывая на свои часы.
     - Знаете вы, где вы живете? - строго спросил его блюститель порядка.
     Джордж подумал и дал свой адрес.
     -  Ах, так вы вот где проживаете! - сказал полисмен. - Послушайте моего
совета:  идите  себе спокойно домой, заберите с собой ваши часы и больше так
не делайте.
     И Джордж в задумчивости отправился домой и вошел в свою квартиру.
     Придя  к себе, он хотел было раздеться и снова лечь спать, но, подумав,
что  придется  второй  раз  одеваться,  бриться  и  брать  ванну,  решил  не
раздеваться и поспать в кресле.
     Но  он  не  мог  спать  -  никогда  в жизни он не чувствовал себя таким
бодрым.
     Он  зажег  лампу,  достал  шахматы и сыграл сам с собой партию. Это его
тоже  не  развлекло и показалось ему скучным. Он бросил шахматы и попробовал
читать.  Однако  он  был,  видимо,  не  способен  заинтересоваться чтением и
потому снова надел пальто и вышел пройтись.
     На  улице  было  пустынно и мрачно. Все полисмены, попадавшиеся Джорджу
навстречу,  поглядывали  на  него  с  нескрываемым подозрением, освещали его
своим  фонарем  и шли за ним следом. В конце концов это так подействовало на
Джорджа,  что  ему стало казаться, будто он и вправду что-то такое натворил.
Он  шел крадучись по переулкам и, заслышав тяжелые шаги полисменов, прятался
в  темные подворотни. Разумеется, такое поведение только усугубило недоверие
полицейских:  они  подошли,  отыскали Джорджа и спросили, что он тут делает.
Когда  он ответил, что ничего и что он просто вышел прогуляться (дело было в
четыре  часа  утра), ему явно не поверили, и два констебля в штатском платье
проводили  его до дому, чтобы убедиться, что он действительно проживает там,
где  сказал.  Увидев,  что у него есть свой ключ, полицейские заняли позицию
напротив дома и начали за ним наблюдать.
     Джордж  решил  затопить  камин и приготовить себе завтрак - просто так,
чтобы  убить  время. Но что бы он ни взял в руки, будь то совок с углями или
чайная  ложка,  все  падало на пол; он поминутно обо что-нибудь спотыкался и
при  этом  страшно шумел. Его охватил смертельный ужас при мысли, что миссис
Г.  проснется, подумает, что это воры, раскроет окно и крикнет: "Полиция!" -
и те два сыщика ворвутся в дом, закуют его в наручники и отведут в участок.
     Постепенно   Джордж   пришел   в   болезненно-нервное   состояние.  Ему
представлялось,   что   идет   суд,  что  он  пытается  объяснить  присяжным
обстоятельства  дела,  но  никто  ему не верит. Его приговаривают к двадцати
годам  каторги,  и  его  мать  умирает  с  горя.  Поэтому он бросил готовить
завтрак,  завернулся  в  пальто и просидел в своем кресле, пока миссис Г., в
половине восьмого, не спустилась вниз.
     Джордж  сказал,  что  с  тех пор он ни разу не поднимался так рано. Это
послужило ему хорошим уроком.
     Пока   Джордж   рассказывал  эту  правдивую  историю,  мы  оба  сидели,
завернувшись  в  пледы.  Когда  он кончил, я принялся будить Гарриса веслом.
Ткнув  его  в  третий  раз, я достиг цели. Гаррис повернулся на другой бок и
сказал,  что  он  сию  минуту спустится и хотел бы получить свои штиблеты со
шнуровкой.
     Однако  с  помощью  багра мы скоро дали ему понять, где он находится, и
Гаррис   внезапно   сел  прямо,  отбросив  на  противоположный  конец  лодки
Монморенси, который спал на его груди сном праведника.
     Потом  мы  приподняли  парусину,  высунули  все  вместе головы за борт,
посмотрели  на  воду  и  поежились.  Накануне вечером мы предполагали встать
рано  поутру,  сбросить  наши  пледы и одеяла и, откинув парусину, с веселым
криком  броситься  в  воду,  чтобы  вдоволь  поплавать.  Но почему-то, когда
наступило  утро,  эта  перспектива  представилась нам менее соблазнительной.
Вода казалась сырой и холодной, ветер прямо пронизывал.
     - Ну, кто же прыгнет первый? - спросил, наконец, Гаррис.
     Особой  борьбы  за  первенство  не было. Джордж, поскольку это касалось
его  лично,  решил  вопрос,  удалившись  в  глубину  лодки  и  надев  носки.
Монморенси  невольно взвыл, как будто одна мысль о купанье внушала ему ужас.
Гаррис  сказал,  что  слишком уж трудно будет влезть обратно в лодку, и стал
разыскивать в груде платья свои штаны.
     Мне  не  очень хотелось отступать, хотя купанье меня тоже не прельщало.
В  воде  могут  быть  коряги или водоросли, думал я. Я решил избрать средний
путь:  подойти  к  краю берега и побрызгать на себя водой. Я взял полотенце,
вышел  на  сушу  и  подобрался  к  воде  по  длинной  ветке  дерева, которая
спускалась прямо в реку.
     Было  очень холодно. Ветер резал, как ножом. Я подумал, что обливаться,
пожалуй,  не  стоит,  лучше вернуться в лодку и одеться. Я повернул обратно,
чтобы  выполнить свое намерение, но в эту минуту глупая ветка подломилась, и
я  вместе  с  полотенцем  с  оглушительным  плеском плюхнулся в воду. Еще не
успев  сообразить, что случилось, я очутился посередине Темзы, и в желудке у
меня был целый галлон речной воды.

<img src="troe_w_lodke_11.jpg">

     -  Черт возьми, старина Джей полез-таки в воду! - услышал я восклицанье
Гарриса,  когда,  отдуваясь, всплыл на поверхность. - Я не думал, что у него
хватит храбрости. А ты?
     - Ну что, хорошо?- пропел Джордж.
     -   Прелестно,   -  ответил  я,  отплевываясь.  -  Вы  дураки,  что  не
выкупались.  Я бы ни за что на свете не отказался от этого. Почему бы вам не
попробовать? Нужно только немного решимости.
     Но я не смог их уговорить.
     В  это утро во время одеванья случилась одна довольно забавная история.
Когда  я вернулся в лодку, было очень холодно, и, торопясь надеть рубашку, я
нечаянно  уронил  ее в воду. Это меня ужасно разозлило, особенно потому, что
Джордж  стал  смеяться.  Я  не  находил  в этом ничего смешного и сказал это
Джорджу,  но  Джордж  только  громче  захохотал.  Я  никогда не видел, чтобы
кто-нибудь  так  смеялся.  Наконец  я совсем рассердился и высказал Джорджу,
какой  он  сумасшедший  болван  и  безмозглый  идиот,  но Джордж после этого
заржал еще пуще.
     И  вдруг,  вытаскивая  рубашку  из воды, я увидел, что это вовсе не моя
рубашка,  а  рубашка Джорджа, которую я принял за свою. Тут комизм положения
дошел,  наконец, и до меня, и я тоже начал смеяться. Чем больше я смотрел на
мокрую  Джорджеву рубашку и на самого Джорджа, который покатывался со смеху,
тем  больше  это  меня  забавляло,  и  я  до  того хохотал, что снова уронил
рубашку в воду.
     -  Ты  не  собираешься  ее  вытаскивать?  -  спросил  Джордж, давясь от
хохота.
     Я  ответил  ему  не сразу, такой меня разбирал смех, но, наконец, между
приступами хохота мне удалось выговорить:
     - Это не моя рубашка, а твоя.
     Я  в  жизни  не  видел,  чтобы человеческое лицо так быстро из веселого
становилось мрачным.
     -  Что!  -  взвизгнул  Джордж,  вскакивая  на  ноги. - Дурак ты этакий!
Почему  ты  не  можешь  быть  осторожнее?  Почему,  черт возьми, ты не пошел
одеваться на берег? Тебя нельзя пускать в лодку, вот что! Подай багор.
     Я  попытался  объяснить ему, как все это смешно, но он не понял. Джордж
иногда плохо чувствует шутку.
     Гаррис  предложил  сделать  на завтрак яичницу-болтушку и взялся сам ее
приготовить.  По  его  словам  выходило,  что  он  большой  мастер  готовить
яичницу-болтушку.  Он  часто  жарил  ее  на  пикниках и во время прогулок на
яхте.  Он  прямо-таки  прославился  этим.  Гаррис  дал нам понять, что люди,
которые  хоть  раз  отведали  его яичницы, никогда уже не ели никакой другой
пищи и чахли и умирали, если не могли получить ее.
     После  таких  разговоров  у  нас  потекли  слюнки.  Мы  выдали  Гаррису
спиртовку,  сковороду  и те яйца, которые еще не разбились и не залили всего
содержимого корзины, и предложили ему приступить к делу.
     Разбить  яйца  Гаррису удалось не без хлопот. Трудно было не столько их
разбить,  сколько  попасть  ими  на сковороду и не вылить их на брюки или на
рукава.  В  конце  концов  Гаррис все же ухитрился выпустить на сковородку с
полдюжины   яиц,   потом  он  сел  перед  спиртовкой  на  корточки  и  начал
размазывать яйца вилкой.
     Нам  с  Джорджем  со  стороны  казалось, что это довольно изнурительная
работа.  Всякий  раз,  как  Гаррис подходил к сковороде, он обжигался, ронял
что-нибудь   и   начинал  танцевать  вокруг  спиртовки,  щелкая  пальцами  и
проклиная  яйца.  Когда  только  мы  с  Джорджем  на него ни взглядывали, он
неизменно  исполнял  этот номер. Мы даже подумали, что это необходимая часть
его кулинарных приготовлений.
     Мы  не  знали,  что  такое  яичница-болтушка, и думали, что это, должно
быть,  кушанье  краснокожих  индейцев  или  обитателей Сандвичевых островов,
изготовление  которого  требовало  плясок  и заклинаний. Монморенси один раз
подошел  к сковороде и сунул в нее нос. Его обожгло брызгами жира, и он тоже
начал  танцевать  и  ругаться.  В общем, это была одна из самых интересных и
волнующих   процедур,  которые  я  когда-либо  видел.  Мы  с  Джорджем  были
прямо-таки огорчены, когда она кончилась.
     Результат  оказался  не  столь удачным, как ожидал Гаррис. Плоды работы
были  уж очень незначительны. На сковороде было шесть штук яиц, а получилось
не больше чайной ложки какой-то подгоревшей, неаппетитной бурды.
     Гаррис  сказал,  что  виновата сковородка, - все вышло бы лучше, будь у
нас  котелок  для  варки  рыбы и газовая плита. Мы решили не пытаться больше
готовить  это  блюдо,  пока  у  нас  не  будет  вышеназванных  хозяйственных
принадлежностей.
     Когда  мы  кончили  завтракать,  солнце  уже порядком пригревало. Ветер
стих,  и  более  очаровательного  утра нельзя было пожелать. Мало что вокруг
нас  напоминало  о  девятнадцатом  веке.  Глядя на реку, освещенную утренним
солнцем,  можно было подумать, что столетия, отделяющие нас от незабываемого
июньского  утра