о моя сестра погибла в авиакатастрофе. Я никогда не говорила с ним о моей семье. Он ничего не знал обо мне, кроме того, что я приехала из Лос-Анжелеса изучать целительские практики. Хуан Каридад не злился, когда я вслух предполагала, что, возможно, он близок с кем-то, кто хорошо знает меня. Он уверил меня, что мои слова не имеют смысла так же, как и то, в чем я его обвиняю. Все равно он не станет обсуждать то, о чем поклялся молчать. Сказав об этом, ом всегда заставлял меня ехать домой. -- Почему он дал тебе камень? -- спросил старый Камосиве. -- Видишь эти темные пятна и сквозные прожилки на его поверхности? -- спросила я, поднося камень к его единственному глазу. -- Хуан Каридад сказал мне, что они обозначают деревья и реки леса. Он сказал, что я много времени проведу в джунглях и должна хранить этот камень в качестве талисмана, оберегающего меня от вреда. Мужчины долго молчали. Арасуве протянул мне алмаз и жемчужину: -- Расскажи нам об этом. Я рассказала им об алмазе, который дал мне в миссии мистер Барт. -- А это? -- спросил старый Камосиве, взяв маленькую жемчужину из моей ладони. -- Я никогда еще не видел такого круглого камня. -- Он у меня уже очень давно, -- сказала я. -- Дольше, чем камень Хуана Каридада? -- спросила Ритими. -- Значительно дольше. Жемчужину дал мне один старик, когда я приехала на остров Маргариты, где мы с друзьями собирались провести каникулы. Как только мы высадились из катера, старый рыбак подошел прямо ко мне. Положив жемчужину мне на ладонь, он сказал: "Она была твоей со дня твоего рождения. Ты потеряла ее, но я нашел ее для тебя на дне моря". -- А что случилось потом? -- нетерпеливо спросил Арасуве. -- Больше ничего. Прежде чем я пришла в себя, старик ушел. Камосиве положил жемчужину себе на ладонь и начал катать ее. Она необыкновенно красиво смотрелась на его темной, морщинистой руке, как будто они изначально принадлежали друг другу. -- Я хочу, чтобы ты оставил ее себе. Улыбаясь, Камосиве посмотрел на меня: -- Мне она очень нравится. Он посмотрел на солнце через жемчужину: -- Как красиво! Внутри камня -- облака. А что, старик, который подарил ее тебе, был похож на меня? -- спросил он, когда все четверо мужчин выходили из хижины. -- Он был стар, как ты, -- сказала я, когда он повернулся в направлении своей хижины. Но старик уже не слышал меня. Подняв жемчужину высоко над головой, он важно расхаживал по шабоно. Больше никто не упоминал о том, как я принимала эпену. Иногда по вечерам, когда мужчины собирались возле своих хижин и вдыхали галлюциногенную пудру, кое-кто из молодежи выкрикивал, шутя: -- Белая Девушка, мы хотим видеть, как ты танцуешь. Мы хотим слышать, как ты поешь песню хекуры Ирамамове. Но я больше никогда не пробовала пудру. Глава 15 Я никак не могла понять, где живет Пуривариве, брат Анхелики, и зовет ли его кто-нибудь, когда он бывает нужен, или он интуитивно чувствует это. Никто никогда не знал, останется он в шабоно на несколько дней или на несколько недель. Но в его присутствии было что-то успокаивающее. Он всегда пел по ночам, призывая хекур, умоляя духов охранять людей, и особенно детей, которые наиболее уязвимы, от проклятий черных шапори. Однажды утром старый шапори вошел в хижину Этевы. Усевшись в один из пустых гамаков, он попросил показать ему драгоценности, которые я прячу в рюкзаке. Я хотела было возразить, что ничего не прячу, но, промолчав, сняла рюкзак с балки. Я знала, что он собирается попросить у меня один из камней и пламенно желала, чтобы им оказался не тот камень, который дал мне Хуан Каридад. Каким-то образом я была уверена, что именно этот камень привел меня в джунгли. Я боялась, что если Пуривариве отнимет его у меня, Милагрос придет и заберет меня обратно в миссию. Или еще хуже: что-то ужасное может случиться со мной. Я безоговорочно верила в оберегающую силу этого камня. Старик тщательно изучил оба камня. Он посмотрел на свет через алмаз. -- Я хочу этот камень, -- улыбаясь, сказал он. -- В нем -- цвета неба. Растянувшись в гамаке, старик положил камень и алмаз себе на живот. -- А сейчас я хочу, чтобы ты рассказала мне о шапори Хуане Каридаде. Я хочу послушать обо всех снах, в которых появлялся этот человек. -- Не знаю, получится ли у меня вспомнить все это. Когда я смотрела на его худое морщинистое лицо и истощенное тело, меня посетило странное ощущение, что я знаю его много дольше, чем могу вспомнить. Во мне проснулась хорошо знакомая, мягкая реакция на его улыбающиеся глаза, постоянно следящие за моим взглядом. Устроившись поудобнее у себя в гамаке, я легко и плавно начала говорить. Когда я не знала нужного слова на языке Итикотери, я заменяла его испанским аналогом. Казалось, Пуривариве не замечал этого. У меня было ощущение, что его больше интересуют звуки и ритм моих слов, чем их действительный смысл. Когда я закончила свой рассказ, старик выплюнул шарик табака, который Ритими приготовила ему, прежде чем уйти работать в огородах. Мягким голосом он заговорил о женщине-шамане, о которой уже рассказывал Камосиве. Имаваами слыла не только великим шапори, она также была великолепным охотником и воином и вместе с мужчинами воевала против враждебных племен. -- Может быть, у нее было ружье? -- спросила я, надеясь узнать о ее личности побольше. С тех пор как я впервые услышала о ней, мной овладела мысль, что, возможно, это была пленная белая женщина. Возможно, все происходило в то время, когда испанцы впервые приехали на эти земли в поисках Эльдорадо. -- У нее был лук и стрелы, -- сказал старый шаман. -- Ее яд мамукори был самым лучшим. Стало ясно, что независимо от того, как формулировать вопросы, невозможно было узнать, была ли Имаваами реальным лицом или персонажем из мифологического эпоса. Все шапори говорили, что Имаваами жила очень давно. Я уверена, что старик не уклонялся от ответа: у Итикотери просто было принято неопределенно говорить о прошедших событиях. Иногда по вечерам, когда женщины готовили ужин, Пуривариве садился у огня в центре деревни. Все от мала до велика собирались вокруг него. Я всегда старалась найти место поближе к нему, потому что не хотела пропустить ни слова из того, что он говорил. Тихим монотонным голосом, слегка в нос, он рассказывал о том, откуда произошли человек, огонь, наводнения. Луна и Солнце. Я уже знала некоторые из этих мифов. Но всякий раз, когда он пересказывал их, мифы принимали новую невообразимую форму. Согласно своему собственному видению каждый рассказчик приукрашал и дополнял основной миф. -- Какой же из этих мифов является настоящим рассказом о сотворении? -- спросила я Пуривариве, когда он в один из вечеров закончил рассказ о Ваипилишони, женщине-шамане, которая сотворила кровь, смешав оното с водой. Она дала жизнь древовидным телам брата и сестры, заставив их выпить эту смесь. Вечером раньше шапори рассказывал нам, что первый индеец был рожден из ноги человекоподобного существа. Мгновение Пуривариве в растерянности рассматривал меня. -- Они все реальны, -- наконец произнес он. -- Разве ты не знаешь, что человек создавался много раз и в разное время? От удивления я тряхнула головой. Он дотронулся до моего лица и засмеялся. -- Какая же ты еще глупая. Слушай внимательно. Я расскажу тебе обо всех случаях, когда мир разрушался огнем и наводнениями. Несколькими днями позже Пуривариве объявил, что Шорове, старший сын Ирамамове, должен будет пройти посвящение в шапори. Шорове было семнадцать-восемнадцать лет. У него было худое, ловкое тело и смуглое, изящно очерченное лицо, на котором темно-карие сверкающие глаза казались слишком большими. С одним лишь гамаком он поселился в маленькой хижине, построенной для него на расчищенной площадке. Женщинам было запрещено подходить к этому жилищу, так как, согласно поверью, хекуры избегают их. Не подпускали даже мать Шорове, его бабушку и сестер. За посвящаемым должны были следить молодые люди, которые никогда не были с женщиной. Именно они вдували эпену Шорове, следили за огнем в хижине и доставляли ему каждый день достаточное количество воды и меда, единственной пищи, разрешенной при инициации. Женщины всегда оставляли достаточно дров рядом с шабоно, поэтому Шорове не нужно было ходить далеко в лес. Мужчины приносили ему мед. Каждый день шапори заставляли их ходить далеко в лес за новыми запасами. Шорове проводил большую часть времени, оставаясь в хижине и лежа в гамаке. Иногда он сидел на большом бревне, которое Ирамамове положил у входа в жилище, потому что Шорове по обычаю не полагалось сидеть на земле. Через неделю его лицо потемнело от эпены, а чудесные сияющие глаза стали мутными и расфокусировались. Его тело, грязное и истощенное, стало неловким, как у пьяницы. Жизнь в шабоно шла своим чередом, исключение составляли семьи, живущие поблизости от хижины Шорове. На их очагах не разрешалось готовить мясо. Пуривариве утверждал, что хекуры ненавидят запах жарящегося мяса, и если почувствуют его, то улетят обратно в горы. Как и его ученик, Пуривариве принимал эпену днем и ночью. Он часами неутомимо пел, призывая духов в хижину Шорове, уговаривая хекур войти в тело молодого человека и поселиться там. Иногда по вечерам Арасуве, Ирамамове и другие мужчины шабоно пели вместе со стариком. На следующей неделе Шорове нетвердым дрожащим голосом начал присоединяться к их пению. Вначале он пел песни хекур броненосца, тапира, ягуара и других крупных животных, которые по поверью обладали мужскими духами. Их было легче всего привлечь. Потом он пел песни хекур растений и скал. И наконец песни женских духов -- паука, змеи и колибри. Из-за их коварной и ревнивой натуры ими было очень трудно управлять. Однажды поздно ночью, когда все в шабоно спали, я сидела возле хижины Этевы и наблюдала за поющими мужчинами. Шорове был настолько слаб, что ему нужно было помочь встать, чтобы Пуривариве мог танцевать вокруг него. -- Шорове, пой громче, -- подбадривал его старик. -- Пой громко, как птицы, как ягуар. Ритуальный танец уносил Пуривариве в лес прочь от шабоно. -- Пой громче, Шорове, -- выкрикивал он уже издалека. -- Хекуры живут во всех уголках леса. Они хотят слышать твою песню! Тремя ночами позже радостные крики Шорове эхом разнеслись по шабоно: -- Отец, отец, хекуры появляются! Я слышу, как они жужжат и вертятся вокруг! Они входят в меня, в мою голову! Они проникают сквозь пальцы и ноги! Шорове выскочил из хижины. Упав перед стариком, он кричал: -- Отец, отец, помоги мне! Они проходят через глаза и нос! Пуривариве помог Шорове встать на ноги. Они начали танцевать, и лишь их слабые тени были видны на освещенной луной поляне. Через несколько часов отчаянный вопль, крик панически испуганного ребенка пронзил воздух: -- Отец, отец! С сегодняшнего дня не позволяй ни одной женщине подходить к моей хижине! -- Все они так кричат, -- пробормотала Ритими, вставая из гамака. Она подбросила в огонь немного дров, а потом положила на горячие угли несколько бананов. -- Когда Этева решил стать шапори, я уже была его женой, -- сказала она. -- В ночь, когда он умолял Пуривариве не подпускать к нему женщин, я вошла в его хижину и прогнала хекур прочь. -- Почему ты это сделала? -- Меня попросила мать Этевы, -- ответила Ритими. -- Она боялась, что он умрет, она знала, что Этева слишком любит женщин; из него никогда бы не получился великий шапори. Ритими села ко мне в гамак. -- Я расскажу тебе все с начала. Она устроилась поудобнее рядом со мной и начала говорить тихим шепотом. -- В ночь, когда хекуры вошли в тело Этевы, он кричал точно так же, как сегодня Шорове. Это женские хекуры заставляют так волноваться. Они не хотят, чтобы поблизости хижины находились женщины. В ту ночь Этева горько плакал, выкрикивая, что какая-то злая женщина прошла мимо его хижины. Мне было очень грустно, когда я услышала, что хекуры покинули его тело. -- Знает ли Этева, что именно ты была в его хижине? -- Нет, -- ответила Ритими. -- Меня никто не видел. Если Пуривариве и знает, то он молчит. Он был уверен, что Этева никогда не станет хорошим шапори. -- Почему же Этева хотел стать шапори? -- Всегда есть надежда, что мужчина может стать великим шапори. -- Ритими положила голову мне на руки. -- Той ночью мужчины долго умоляли хекур вернуться, но духи не возвратились. Они ушли не только потому, что в хижине побывала женщина, но и потому, что хекуры боялись, что Этева никогда не станет для них хорошим отцом. -- Почему мужчина считается оскверненным после того, как он побывал с женщиной? -- Это касается шапори, -- сказала Ритими. -- Не знаю почему, но так считают мужчины, в том числе и шапори. Я верю, что именно женские хекуры очень ревнивы и сторонятся мужчин, которые слишком часто удовлетворяют женщин. Ритими продолжала рассказывать о том, что сексуальноактивные мужчины получают мало проку от принятия эпены и призывания духов. Мужские духи, поясняла она, не имеют чувства собственности. Они вполне довольны тем, что мужчины принимают эпену до и после охоты или сражения. -- В качестве мужа я предпочитаю хорошего охотника и воина -- хорошему шапори, -- призналась она. -- Шапори не очень любят женщин. -- А Ирамамове? -- спросила я. -- Он безусловно великий шапори, но у него две жены. -- О-оох, ты по-прежнему ничего не понимаешь. Я же все тебе уже объяснила, -- смеялась Ритими. -- Ирамамове не слишком часто спит со своими женами. С ними обычно спит его младший брат, у которого нет своей жены. Ритими посмотрела вокруг, проверяя, не подслушивают ли нас. -- Разве ты не заметила, что Ирамамове часто уходит в лес? Я кивнула: -- Но то же делают и другие. -- То же делают и женщины, -- проговорила Ритими, передразнивая мое произношение. У меня были трудности при имитировании особого носового тона Итикотери, который, возможно, появился в результате того, что у них во рту постоянно находился табачный шарик. -- Я не это имела в виду, -- сказала она. -- Ирамамове уходит в лес, чтобы найти то, что ищут великие шапори. -- Что же? -- Силу, чтобы путешествовать в Дом Грома. Силу, чтобы отправиться к Солнцу и возвратиться живым. -- Я видела, что в лесу Ирамамове занимается любовью с женщиной, -- призналась я. Ритими тихо смеялась. -- Я открою тебе один очень важный секрет, -- прошептала она. -- Ирамамове спит с женщинами так, как это делают шапори. Он берет у женщин силу, а взамен ничего не дает. -- А ты спала с ним? Ритими кивнула. Я долго просила ее рассказывать дальше, но она отказалась. Неделей позже мать Шорове, его сестры, тетки и кузины начали причитать в своих хижинах. -- Старый человек, -- плакала мать, -- у моего сына больше нет силы. Ты хочешь убить его голодом? Ты хочешь, чтобы он умер от недостатка сна? Тебе пора оставить его в покое. Старый шапори не обращал внимания на их крики. На следующее утро Ирамамове принял эпену и танцевал перед хижиной своего сына. Его движения чередовались: он то прыгал высоко в воздух, то, ползая на четвереньках, имитировал воинственное рычание ягуара. Внезапно он остановился. Он сел на землю, а глаза его сфокусировались на одной точке, где-то далеко впереди. -- Женщины, женщины, не отчаивайтесь, -- выкрикнул он громким носовым голосом. -- Еще несколько дней Шорове должен оставаться без пищи. Даже если он выглядит слабым и его движения вялы, и он стонет во сне, он не умрет. Встав, Ирамамове подошел к Пуривариве и попросил его вдуть еще немного эпены в его голову. Потом он вернулся на то самое место, где сидел раньше. -- Слушай внимательно, -- посоветовала Ритими. -- Ирамамове один из тех немногих шапори, которые путешествовали к Солнцу во время посвящения. Он сопровождает других в их первом путешествии. У него два голоса. Тот, который ты уже слышала, это его собственный; другой -- голос его хекуры. Сейчас слова Ирамамове исходили из глубины его груди; звуки заклинаний падали на собравшихся у хижин замерших людей, как камни, грохочущие в ущелье. Жизнь в шабоно замерла в торжественном ожидании. Глаза людей сверкали. Они ждали, что скажет хекура Ирамамове, что произойдет дальше в мистерии посвящения. -- Мой сын побывал в глубинах земли и горел в жарком огне ее безмолвных пещер, -- произнес грохочущий голос хекуры Ирамамове. -- Ведомый глазами хекуры, он прошел через пелену тьмы, через реки и горы. Они научили его песням птиц, рыб, змей, пауков, обезьян и ягуаров. -- Он силен, хотя его глаза и щеки впали. Те, кто спускался в молчаливые горящие пещеры, те, кто прошел по ту сторону лесного тумана, возвратятся. И в их теле будет хекура. Именно она приведет их к Солнцу, к светящимся хижинам моих братьев и сестер, хекур неба. -- Женщины, женщины, не зовите его по имени. Позвольте ему идти. Дайте ему оторваться от матери и сестер, чтобы достичь мира света, который требует еще больше силы, чем мир тьмы. Очарованная, я слушала голос Ирамамове. Никто не говорил, никто не двигался, все лишь смотрели на фигуру шамана, неподвижно сидящего перед хижиной своего сына. После каждой паузы его голос достигал наивысшей степени глубины. -- Женщины, женщины, не отчаивайтесь. На пути он встретит тех, кто прошел через долгие ночи тумана. Он встретит тех, кто не вернулся обратно. Он встретит тех, кто не дрогнул от страха и прошел этот путь до конца. Он встретит тех, чьи тела сожжены и убиты, тех, чьи кости hp вернулись к своему народу и сохнут на солнце. Он встретит тех, кто не прошел облака, направляясь к Солнцу. -- Женщины, женщины, не нарушайте его равновесие. Мой сын достигает конца своего путешествия. Не смотрите на его потемневшее лицо. Не смотрите в его впавшие глаза, в них нет света. С сегодняшнего дня ему предопределено быть одному. Ирамамове поднялся. Вместе с Пуривариве он вошел в хижину Шорове, где они провели остаток ночи, взывая к хекурам. Через несколько дней молодые мужчины, ухаживавшие за Шорове долгие недели посвящения, вымыли его теплой водой и растерли ароматными листьями. Потом Шорове раскрасил тело смесью угля и оното -- волнистыми линиями от головы вдоль щек к плечам и дальше кругами до колен. Шорове ненадолго остановился в центре шабоно. Его глаза печально сияли из глубоких впадин, наполненные невыразимой грустью, как будто он только сейчас понял, что он больше не человек, а лишь тень. В нем ощущалась особая сила, которой не было раньше, как будто груз его новых знаний и опыта был больше, чем память о прошлом. Потом в общем молчании Пуривариве отвел его в лес. Глава 16 -- Белая Девушка, Белая Девушка! -- кричал шестилетний сын Ритими, подбегая ко мне. Тяжело дыша, он остановился передо мной и прокричал: -- Белая Девушка, твой брат... -- Мой кто? Размахивая палкой-копалкой, я побежала к шабоно и остановилась на краю расчищенного участка леса вокруг шабоно. Здесь росли тыквы, хлопок и множество целебных трав. Этева говорил, что эту узкую полоску леса расчистили для того, чтобы враги не смогли бесшумно подкрасться к шабоно. Из хижин не доносилось ни одного незнакомого звука. Проходя через площадку к группе людей, сидящих у хижины Арасуве, я не ожидала увидеть Милагроса. -- Белая индеанка, -- сказал он по-испански, жестом приглашая меня сесть рядом. -- Ты даже пахнешь, как индеанка. -- Как я рада видеть тебя. Маленький Сисиве сказал, что ты мой брат. -- В миссии я говорил с отцом Кориолано. Милагрос указал на блокноты, карандаши, банки с сардинами, коробки крекеров и сладкие бисквиты, вокруг которых суетились Итикотери. -- Отец Кориолано хочет, чтобы я привел тебя в миссию, -- задумчиво глядя на меня, произнес Милагрос. Мне не хотелось говорить. Взяв прут, я чертила линии на земле. -- Я еще не могу уйти. -- Я знаю, -- улыбнулся Милагрос, но не смог скрыть выражение грусти на лице. Он говорил нежным и шутливым тоном. -- Я сказал отцу Кориолано, что у тебя очень много работы. Я уверил его в том, что эта работа очень важна для тебя. Ведь необходимо закончить это замечательное исследование в области антропологии. Я не могла удержаться от смеха. Он говорил, как важный ученый. -- И он поверил? Милагрос пододвинул ко мне блокноты и карандаши. -- Я уверил отца Кориолано, что с тобой все в порядке. Из маленького узелка он вытряхнул коробку с тремя кусками мыла "Кэмей". -- Он передал это для тебя. -- И что я должна с этим делать? -- спросила я, нюхая ароматное мыло. -- Вымойся! -- воскликнул Милагрос, как будто действительно поверил, что я забыла, для чего предназначено мыло. -- Дай мне понюхать, -- попросила Ритими, вынимая кусок из коробки. Она поднесла его к носу, закрыла глаза и сделала один глубокий вдох. -- Хм. А что ты собираешься этим помыть? -- Волосы! -- воскликнула я. Я понадеялась, что мыло сможет уничтожить вшей. -- Я тоже вымою волосы, -- сказала Ритими, водя куском по голове. -- Мыло действует только с водой, -- объяснила я. -- Нужно пойти к реке. -- К реке! -- закричали женщины, которые стояли вокруг и наблюдали за происходящим. Смеясь, мы побежали по тропинке. На нас изумленно смотрели мужчины, возвращавшиеся из садов. Женщины, шедшие с ними, побежали следом за нами к Ритими, которая держала драгоценный кусок мыла в высоко поднятой руке. -- Сперва вам нужно намочить волосы, -- выкрикивала я из воды. С сомнением глядя на меня, женщины оставались на берегу. Улыбаясь, Ритими протянула мне мыло. Скоро моя голова покрылась толстым слоем пены. Я усердно терла ее, с удовольствием видя, как грязная пена течет сквозь пальцы по шее, спине и груди. С помощью разбитого калабаша я ополоснула волосы, используя мыльную воду, чтобы вымыть тело. Я начала напевать старую испанскую рекламу мыла "Камей" -- одну из тех, которые я любила слушать по радио в детстве. -- Для небесного войска нет ничего лучше, чем мыло "Кэмей": -- Кто следующий? -- спросила я, подходя к берегу, где стояли женщины. Я сияла чистотой. Отступив назад, женщины улыбались, но никто не осмеливался войти в воду. -- Я хочу, я хочу! -- закричала маленькая Тешома, влетая в воду. Одна за другой, женщины подходили ближе. С благоговением в глазах они внимательно смотрели, как шапка из пены вырастала на голове у ребенка. Я занималась волосами Тешомы, пока не вымыла всю грязь, колючки и насекомых из ее головы. Ритими нерешительно потрогала волосы дочери. Застенчивая улыбка тронула уголки ее рта. -- О-оо, как красиво! -- Закрой глаза и не открывай их, пока я не смою все мыло, -- предупредила я Тешому. -- Закрой их покрепче. Если пена попадет в глаза, будет очень больно. -- Для небесного войска, -- кричала Тешома, когда мыльная вода потекла у нее по спине. -- Нет ничего лучше... -- Она посмотрела на меня: -- Спой свою песню снова. Я хочу, чтобы мои волосы стали такого же цвета, как твои. -- Это невозможно, -- сказала я. -- Но зато они будут хорошо пахнуть. -- Я следующая, я следующая! -- начали кричать женщины. Я вымыла головы двадцати пяти женщинам, всем, за исключением беременных, которые боялись, что волшебное мыло может причинить вред еще не родившимся детям. Однако, не желая оставаться в стороне, беременные женщины решили вымыть свои волосы обычным образом, листьями и илом со дна реки. Для них я тоже спела глупую рекламную песенку. Ко времени, когда все стали чистыми, я охрипла. Мужчины, собравшиеся вокруг хижины Арасуве, все еще слушали рассказ Милагроса о его путешествии. Когда мы уселись позади, они понюхали наши волосы. Старая женщина легла на землю перед молодым человеком, предлагая ему понюхать у нее между ногами. -- Понюхай здесь, я вымылась мылом "Кэмей". Она начала напевать мелодию рекламы. И мужчины и женщины разразились громким хохотом. Все еще смеясь, Этева прокричал: -- Бабушка, тебя же никто не захочет, даже если ты вымажешься медом. Ворча, женщина сделала неприличный жест, а потом ушла к себе в хижину. -- Этева, -- закричала она из своего гамака, -- я видела тебя лежащим между ногами у старых ведьм похлеще меня. Когда смех утих, Милагрос указал на четыре мачете, лежащих перед ним на земле. -- Твои друзья оставили это в миссии, прежде чем от правиться в город, -- сказал он. -- Они для тебя. Раздай их. Я беспомощно посмотрела на него. -- Почему так мало? -- Потому что я не мог больше нести, -- весело проговорил Милагрос. -- Не давай мачете женщинам. -- Я отдам их вождю, -- сказала я, посмотрев на лица, в ожидании обращенные ко мне. Улыбаясь, я протянула мачете Арасуве. -- Мои друзья прислали это для тебя. -- Как ты умна. Белая Девушка, -- сказал он, проверяя, остры ли мачете. -- Это я оставлю себе. Одно будет моему брату Ирамамове, который защитил тебя от Мокототери. Одно для сына Хайямы, который кормит тебя. Арасуве посмотрел на Этеву: -- Одно должно быть для тебя, в один из праздников я дам мачете твоим женам, Ритими и Тутеми. Они ухаживают за Белой Девушкой как за родной сестрой. На мгновение наступила полная тишина. Потом один из мужчин встал и обратился к Ритими: -- Отдай мне твое мачете, я смогу рубить деревья. Ты ведь не делаешь мужскую роботу. -- Не давай ему, -- запротестовала Тутеми. -- В садах удобнее работать с мачете, чем с палкой-копалкой. Ритими посмотрела на мачете, подняла его, а потом протянула мужчине. -- Я отдам его тебе. Наихудший грех -- не отдать того, что просят другие. Я не хочу закончить в шопаривабе. -- Где это? -- прошептала я Милагросу. -- Шопаривабе -- это как ад у миссионеров. Я открыла одну банку сардин. Сунув одну из серебристых жирных рыбешек в рот, я предложила банку Ритими: -- Попробуй одну. Она неуверенно посмотрела на меня. Большим и указательным пальцами она подняла кусок сардины и положила в рот. -- Ух, как противно! -- закричала она, выплевывая сардину на землю. Милагрос взял банку из моей руки. -- Сохрани их. Это пригодится на обратном пути в миссию. -- Но я еще не собираюсь возвращаться, -- возразила я. -- Они испортятся, если я долго буду их хранить. -- Тебе хорошо было бы возвратиться до начала дождей, -- в замешательстве проговорил Милагрос. -- Потом невозможно будет идти по лесу и переправляться через реки. Я самодовольно улыбнулась: -- Мне нужно остаться хотя бы до того момента, когда родится ребенок Тутеми, -- я была уверена, что ребенок появится во время дождей. -- Что же я скажу отцу Кориолано? -- То же, что и раньше, -- насмешливо проговорила я. -- Я занимаюсь выдающейся работой. -- Но он ожидает, что ты вернешься до начала дождей, -- сказал Милагрос. -- Дожди будут продолжаться не один месяц. Улыбаясь, я взяла коробки с крекерами: -- Лучше мы съедим их. Они могут испортиться от сырости. -- Не открывай остальные банки с сардинами, -- сказал Милагрос по-испански. -- Они не нравятся Итикотери. Лучше я сам съем их. -- А ты не боишься попасть в шопаривабе? Не ответив, Милагрос пустил открытую банку по кругу. Большинство мужчин только понюхали содержимое и сразу же протягивали банку дальше. Те же, кто отважился попробовать рыбу, сразу же выплевывали. Женщины отказались даже понюхать. Милагрос улыбнулся мне, когда банка возвратилась к нему. -- Им не нравятся сардины. А я не отправлюсь в ад, если съем все сам. Крекеры также не имели успеха ни у кого, кроме нескольких детей, которые любили соль. Но сладкие бисквиты, даже несмотря на то что они слегка прогоркли, были съедены с довольным чавканьем. Ритими присвоила себе все блокноты и карандаши. Она настояла, чтобы я научила ее рисовать узоры, которыми я украшала свой сгоревший блокнот. Она упорно практиковалась в написании испанских и английских слов. Она не понимала, что значит "писать", хотя выучилась рисовать все буквы алфавита, включая несколько китайских иероглифов, которым я узнала на уроках каллиграфии. Ритими они напоминали узоры, которыми она иногда украшала свое тело, предпочитая буквы S и W. В шабоно Милагрос провел несколько недель. Он ходил на охоту с мужчинами и помогал в садах. Однако большую часть времени он проводил лежа в гамаке и бездельничая или играя с детьми. По шабоно постоянно разносился их радостный визг, когда Милагрос высоко подбрасывал младших на руках. По вечерам он развлекал нас рассказами о напе -- белых людях, которых он встречал в разных местах и в разное время, о их странных традициях. Термин напе относился ко всем иностранцам, -- то есть ко всем, кто не был Яномама. Для Итикотери не существовало различий между национальностями. Для них венесуэльцы, бразильцы, шведы, немцы и американцы, независимо от цвета кожи, были напе. Увиденные глазами Милагроса, эти люди даже мне казались странными. С необыкновенным чувством юмора и с незаурядным даром рассказчика он умел ничего не значащее событие превратить в чудесную сказку. Если кто-нибудь из слушателей сомневался в правдивости того, о чем он рассказывал, Милагрос обращался ко мне: -- Белая Девушка, ведь я не лгу? Я всегда кивала головой и не возражала, как бы сильно он ни преувеличивал. Глава 17 Во время работы в саду к нам с Ритими подошла Тутеми. -- Я думаю, мое время пришло, -- сказала она, опуская свою наполненную дровами корзину на землю. -- В моих руках нет силы. Я не могу глубоко дышать. И не могу больше легко согнуться. -- Тебе больно? -- спросила я, видя появившуюся на лице Тутеми гримасу. Она кивнула. -- Я боюсь. Ритими нежно дотронулась до живота Тутеми, сначала по бокам, потом в центре. -- Ребенок очень сильно бьется. Ему пришло время появиться на свет. -- Ритими повернулась ко мне. -- Сходи за старой Хайямой. Скажи ей, что Тутеми больно. Она знает, что делать. -- Где я вас найду? Ритими указала прямо перед собой. Я побежала через лес, перепрыгивая упавшие стволы, натыкаясь на колючки, корни и камни. -- Пойдем скорее! -- хватая воздух, закричала я перед хижиной Хайямы. -- Тутеми рожает, и ей больно. Захватив бамбуковый нож, бабушка Ритими сперва направилась к старику, живущему в хижине напротив. -- Ты ведь слышал, что сказала Белая Девушка, спросила Хайяма и, увидев что он кивнул, добавила: -- Если ты понадобишься, я пошлю ее за тобой. Я шла впереди Хайямы, нетерпеливо ожидая каждые пятьдесят шагов, когда она подойдет. Тяжело опираясь на кусок сломанного лука, она, казалось, двигалась даже медленнее чем обычно. -- А этот старик тоже шапори? -- спросила я. -- Он знает все, что нужно, о детях, которые не хотят рождаться. -- Но Тутеми просто больно. -- Если есть боль, -- уверенно проговорила Хайяма, -- это значит, что ребенок не хочет видеть Солнца. -- Я так не думаю. -- Мне не удалось скрыть поучительный тон. -- Это нормально для первых родов, -- утверждала я, как будто действительно знала. -- Белые женщины чувствуют боль, сколько бы детей они ни рождали. -- Так не должно быть, -- заявила Хайяма. -- Может быть, белые дети не хотят видеть мир. Приглушенные стоны Тутеми прервали наш спор. Она лежала на подстилке из листьев, разостланной прямо на земле. Вокруг лихорадочно блестящих глаз появились темные тени. На лбу и над верхней губой выступила испарина. -- Вода уже прорвалась, -- спокойно сказала Ритими. -- Но ребенок не хочет выходить. -- Давайте уйдем дальше в лес, -- умоляла Тутеми. -- Я не хочу, чтобы кто-нибудь из шабоно слышал мои стоны. Старая Хайяма нежно погладила молодую женщину по голове и вытерла пот на ее лице и шее. -- Сейчас тебе станет легче, -- нежно успокаивала она, как будто говорила с ребенком. Всякий раз, когда наступали схватки, Хайяма с силой давила на живот Тутеми. Мне показалось, что прошло очень много времени, прежде чем Хайяма попросила меня позвать старого шапори. Он уже принял эпену, а над костром кипело темное варево. Поковырявшись палочкой в носу, он плеснул немного лекарства на землю. -- Из чего это сделано? -- Корни и листья, -- ответил он, но не уточнил названия растений. Как только мы пришли, он заставил Тутеми выпить лекарство из тыквенной посудины до последней капли. Пока она пила, он танцевал вокруг нее. Высоким носовым голосом он просил хекуру белой обезьяны освободить шею неродившегося ребенка. Лицо Тутеми понемногу расслабилось, испуг в ее глазах сменился спокойствием. -- Кажется, мой ребенок сейчас родится, -- улыбнувшись, сказала она старику. Хайяма поддерживала Тутеми сзади, сложив ее руки вокруг головы. Разбираясь, что -- лекарство или танец шамана -- вызвало такое быстрое расслабление, я пропустила момент рождения ребенка. Я прикрыла рот рукой, чтобы не закричать, когда увидела, что пуповина обмоталась вокруг шеи мальчика, а его кожа имела лиловый цвет. Хайяма разрезала пуповину, потом положила лист на пупок мальчика, чтобы остановить кровь. Она потерла пальцем детское место, а затем провела им по губам ребенка. -- Что она делает? -- спросила я Ритими. -- Она проверяет, будет ли ребенок говорить. Прежде чем я успела крикнуть, что ребенок мертв, по лесу эхом разнесся самый неудержимый человеческий крик, который я когда-либо слышала. Ритими подхватила кричащего ребенка и кивком позвала меня следовать за ней к реке. Набрав в рот воды и подождав немного, пока она согреется, Ритими начала поливать ребенка изо рта. Подражая ей, я помогала отмыть маленькое тело от слизи и крови. -- Теперь у него три матери, -- сказала Ритими, протягивая мне ребенка. -- Те, кто моют новорожденного малыша, отвечают за него, если что-нибудь случится с матерью. Тутеми будет счастлива, когда узнает, что ты помогала мыть ее дитя. Ритими помыла илом большой лист платанийо, пока я держала мальчика в неуверенных руках. Я никогда раньше не видела новорожденного ребенка. С благоговением смотря на его лиловое сморщенное личико, на его тоненькие ножки, которые он пытался запихнуть себе в рот, я удивлялась, каким чудом он остался жить. Хайяма завернула плаценту в твердый узел из листьев и положила под маленьким навесом, который старик построил под высоким деревом сейба. Ее нужно будет сжечь через несколько недель. Мы забросали землей все следы крови, чтобы дикие животные и собаки не рыскали вокруг С ребенком на руках Тутеми благополучно шла впереди по тропинке в шабоно. Прежде чем войти в хижину, она положила малыша на землю. Все, кто был свидетелем его рождения, должны были переступить через него три раза. Это означало принятие малыша деревней. Этева даже не выглянул из своего гамака; он оставался в нем с тех пор, как узнал, что его младшая жена рожает. Тутеми вошла в хижину с сыном на руках и села у очага. Сжав грудь, она втолкнула сосок в рот ребенку. Мальчик жадно начал сосать, время от времени открывая расфокусированные глаза, как будто старался запомнить этот источник пищи и удовольствия. В этот день родители ничего не ели. На второй и третий день Этева приносил полную корзину мелкой рыбы, которую готовил для Тутеми. После этого оба постепенно вернулись к обычному питанию. На следующий день после рождения ребенка Тутеми начала работать в саду. Малыша она привязывала к себе на спину. Этева же провел в гамаке целую неделю. По поверию, любое физическое усилие с его стороны было вредно для здоровья ребенка. Через девять дней Милагроса попросили проколоть ребенку уши длинными палочками из пальмы раша. Потом он срезал концы палочек у самых мочек и покрыл их смолой, чтобы ребенок не поранился. В тот же день мальчику было дано имя Хоашиве в честь белой обезьяны, которая хотела оставить ребенка в животе у матери. Это было всего лишь прозвище. Ко времени, когда малыш научится ходить, ему дадут настоящее имя. Глава 18 Было еще светло, когда Милагрос наклонился над моим гамаком. Я почувствовала, как мозолистой рукой он гладит мой лоб и щеки. Он был едва виден в полутьме. Я знала, что он уходит, и ждала, надеясь поговорить, но провалилась в сон, так и не узнав, хотел ли он что-нибудь сказать. -- Дожди скоро придут, -- объявил в тот вечер старый Камосиве. -- Я видел, как выросли молодые черепахи. Я слышал голос тумана. Через четыре дня, сразу же после полудня, поднялся ветер. С ужасающей силой он раскачивал деревья, то и дело врывался в хижины, раскачивая пустые гамаки, как лодки во время шторма. Листья с земли поднимались спиралями, которые носились в странном танце, умирая так же внезапно, как появлялись. Я стояла в центре шабоно и наблюдала, как порывы ветра налетают со всех сторон. Голени облепили куски коры. Затопав ногами, я попыталась сбросить их, но кора держалась так прочно, будто была приклеена. В небе темнели гигантские черные облака. Непрерывный отдаленный рев льющегося дождя становился громче по мере того, как он приближался. По лесу разносились раскаты грома, в полутьме мерцали белые вспышки молний. Из леса постоянно раздавался скрип падающих стволов, сраженных молнией, ему эхом вторил мрачный шум деревьев и кустов. Пронзительно крича, женщины и дети сгрудились в кучу, спрятавшись под покатой тростниковой крышей. Схватив горящую головню, старая Хайяма побежала в хижину Ирамамове. Она начала отчаянно колотить по шестам. -- Вставай! -- вопила она. -- Твоего отца нет. Вставай! Защити нас от хеку р. Хайяма обращалась к хекуре Ирамамове, потому что сам он вместе с несколькими мужчинами был на охоте. Гром и молнии ушли в сторону, облака над селением рассеялись. Дождь надвинулся широкой полосой, такой плотной, что не было видно соседних хижин. Еще через мгновение небо полностью очистилось от облаков. Старый Камосиве попросил меня пройтись с ним, чтобы посмотреть на ревущую реку. Груды земли валялись по берегам, принесенные сюда бушующим ливнем. Повсюду текли ручейки, от которых доносился звук, как от дрожащей тетивы лука. Лес замер. Не было слышно ни птиц, ни насекомых, ни зверей. Внезапно, без всякого предупреждения, на наши головы обрушился оглушительный раскат грома. -- Но облаков нет! -- закричала я, падая как скошенная на землю. -- Не гневи духов, -- предупредил меня Камосиве. Срезав два больших листа, он приказал мне укрыться. Начавшийся с нескольких капель, сильнейший ливень пошел, казалось, прямо с солнца. Порывы ветра сотрясали лес, а пелена темных облаков снова скрыла солнце. -- Грозу вызывают мертвые, чьи кости не были сожжены, чей прах не был съеден, -- сказал старый Камосиве. -- Именно эти несчастные духи, не возвратившиеся к своему народу, поднимают облака и собирают их, пока в небе не зажигается огонь. -- Огонь, который наконец сожжет их, -- закончила я его предложение. -- О, ты уже начинаешь понимать, -- похвалил Камосиве. -- Дожди начались. Теперь ты останешься с нами еще на много дней -- и ты многому научишься. Улыбаясь, я кивнула. -- Ты думаешь, Милагрос успел добраться до миссии? Камосиве вопросительно посмотрел на меня, а затем разразился хриплым веселым смехом, смехом очень старого человека, перекликающимся с шумом дождя. У него все еще сохранилась большая часть зубов. Здоровые, но пожелтевшие, они торчали из десен, как куски старой слоновой кости. -- Милагрос не пошел в миссию. Он отправился к своей жене и детям. -- В какой деревне живет Милагрос? -- Во многих. -- И у него в каждой жена и дети? -- Милагрос -- талантливый мужчина, -- сказал Камосиве, и в его единственном глазу заплясали хекуры. -- Кое-где у него есть и белые женщины. Я в ожидании посмотрела на Камосиве. Наконец-то появилась возможность узнать что-нибудь о Милагросе! Но старик молчал. Когда он дал мне руку, я поняла, что его ум занят чем-то другим, и начала осторожно массировать узловатые пальцы. -- Старый человек, ты действительно дедушка Милагрос? -- спросила я, надеясь вернуть его к разговору о Милагросе. Камосиве внимательно посмотрел мне в глаза, его единственный сияющий глаз изучал меня, как будто существовал и мыслил отдельно от тела. Что-то бормоча, Камосиве дал мне другую руку. Я без всяких мыслей смотрела в его сияющий глаз, который медленно засыпал, не подчиняясь воле хозяина. -- Интересно, сколько тебе лет на самом деле? Глаз Камосиве остановился на моем лице. Его затуманили воспоминания. -- Если развернуть в линию время, которое я прожил, то можно дотянуться до Луны, -- пробормотал Камосиве. -- Вот как я стар. Мы стояли, прикрывшись листьями, и наблюдали за темными облаками, несущимися по небу. Туман опускался на деревья и пропускал серый призрачный свет. -- Дожди начались, -- повторил Камосиве, когда мы медленно возвращались в шабоно. Огонь в хижинах больше дымил, чем грел, и дым висел в неподвижном воздухе вместе с капельками воды. Я растянулась в гамаке и уснула, убаюканная звуками леса. Утро было холодным и влажным. Ритими, Тутеми и я весь день провалялись в гамаках, ели печеные бананы и слушали стук капель по пальмовой крыше. -- Я думала, что Этева и другие еще прошлой ночью возвратятся с охоты, -- бормотала Ритими, время от времени глядя в небо, которое из почти белого постепенно становилось серым. Охотники возвратились далеко за полдень на следующий день. Ирамамове и Этева направились прямо в хижину старой Хайямы, неся ее младшего сына Матуве на носилках из полос коры. Он был ранен упавшей веткой. Мужчины осторожно переложили его в гамак. Нога Матуве безжизненно свисала вниз, из нее торчала лучевая кость. Рваная кожа вокруг раны распухла и приобрела лиловый оттенок. -- Она сломана, -- сказала старая Хайяма. -- Она сломана, -- повторила я вместе с другими женщинами, собравшимися в хижине. Состояние раненого было безусловно тяжелым. Матуве застонал от боли, когда Хайяма выпрямила его ногу. Ритими поддерживала ее на весу, пока старая женщина готовила повязку из древок сломанных стрел. Хайяма ловко приложила их со всех сторон ноги, сделав прокладки из хлопка между кожей и тростником. Вокруг стрел по всей ноге от голени до середины бедра Хайяма положила свежие полоски тонкой и прочной коры. Тотеми и Шотоми, молодая жена раненого, хихикали всякий раз, когда Матуве стонал. Не то чтобы они развлекались, они старались ободрить и утешить его. -- О Матуве, это же не больно, -- пыталась убедить его Шотоми. -- Вспомни, как ты радовался, когда кровь текла из твоей головы после удара дубинкой на последнем празднике. -- Не двигайся, -- велела Хайяма сыну. Закрепив тонкую лиану на одной из стрел, она обмотала ею ногу от голени до бедра и таким образом зафиксировала повязку. -- Сейчас ты не можешь двигать ногой, -- сказала Хайяма, с удовлетворением разглядывая свою работу. Примерно через две недели Хайяма сняла повязку. Опухоль прошла, а нога, бывшая прежде лилового цвета, стала зеленовато-желтой. Легко проведя рукой вдоль кости, она объявила: -- Срослось, -- и начала массировать ногу, поливая теплой водой. Каждый день в течение месяца она делала одну и ту же процедуру: массировала ногу, а потом снова накладывала повязку. -- Кость уже полностью срослась, -- наконец сказала Хайяма, разломав шину на мелкие куски. -- Но я не могу двигать ногой, -- в страхе запротестовал Матуве. -- Я не могу ходить как прежде. Хайяма успокоила его, объяснив, что колено не разгибается оттого, что нога так долго была в одном положении. -- Я буду делать тебе массаж, пока ты не сможешь ходить как раньше. С дождями пришло ощущение спокойствия, безвременья, день и ночь плавно переходили друг в друга. В садах никто много не работал. Бесконечные часы мы проводили, лежа или сидя в гамаках и общаясь тем странным образом, которым люди общаются во время дождей: с длинными паузами и бессмысленными взглядами вдаль. Ритими решила научить меня плести корзины. Я выбрала, как мне казалось, самый простой вид -- большую U-образную корзину, которую используют для переноски дров. Женщины получили массу удовольствия, наблюдая за моими неуклюжими попытками перенять простую технику плетения. Потом я сконцентрировала усилия на плетении того, что, по моему мнению, было наиболее необходимо, -- широкой дискообразной корзины, используемой для хранения фруктов или разделения пепла и костей после сжигания мертвых. Хотя я была очень довольна конечным результатом, мне пришлось согласиться со старой Хайямой, что мое изделие не найдет применения у Итикотери. Слушая ее, я вспомнила, что у меня была школьная подруга, которая хотела научить меня вязать. Полностью расслабившись, глядя в телевизор, разговаривая или ожидая встречи, она всегда вязала; у нее была масса красивых свитеров, перчаток и шапочек. Я же напряженно сидела рядом с ней, зажав плечи и пальцы, держа спицы в дюйме от глаз, постоянно проверяя, не потеряла ли петлю. Конечно, я была не готова заниматься плетением. Каждый должен попробовать как минимум три раза, убедила я себя и начала делать корзину для ловли рыбы. -- О-хо-хо, Белая Девушка, -- безудержно смеялась Шотоми. -- Эта корзина снова недостаточно плотно переплетена. -- Она сунула пальцы между прутьями лозы на дне. -- Рыба проскользнет сквозь эти отверстия. Наконец я ограничила себя простой задачей расщеплять кору и ветви, используемые для плетения, на тонкие полосы. Эта работа получалась хорошо, и я решила сделать гамак. Я выбрала полосы длиной около семи футов, крепко связала концы и переплела поперек тонкой полоской из той же коры. Потом я закрепила плетение ветвями лиан и хлопковыми нитями, которые выкрасила в красный цвет оното. Ритими была так очарована гамаком, что повесила его Этеве. -- Этева, я сделала тебе новый гамак, -- сказала я, когда он возвратился после работы в садах. Он скептически посмотрел на меня. -- И ты думаешь, что он меня выдержит? Я щелкнула языком от удовольствия, показывая, как прочно закреплены концы. Он неуверенно сел в гамак. -- Кажется, выдержит, -- произнес он, растянувшись во весь рост. Я услышала скрежет лианы по столбу и, прежде чем успела предупредить, Этева вместе с гамаком оказался на земле. Ритими, Тутеми, Арасуве со всеми своими женами, наблюдавшие за нами из соседней хижины, покатились от хохота, немедленно собрав большую толпу. Шлепая друг друга по плечам и бедрам, они смеялись все сильнее и сильнее. Позже я спросила Ритими, можно ли все-таки пользоваться этим гамаком. -- Безусловно, -- сказала она, и в ее глазах засияла детская улыбка. Она уверила меня, что Этева совсем не расстроился. -- Мужчины любят, когда женщине удается их провести. Хотя я серьезно сомневалась, что Этева действительно доволен этим происшествием, он, конечно же, не злился на меня. Он объявил всему шабоно, как чудесно отдыхать в новом гамаке. Меня стали осаждать просьбами. Иногда я делала по три гамака в день. Несколько мужчин помогали мне доставать хлопок, который они отделяли от коробочек и семян. С помощью палки они заплетали волокна в нить и соединяли нити в крепкую пряжу, которая прочно соединяла полосы коры в гамаке. С готовым гамаком, висящим на руке, я вошла в хижину Ирамамове. -- Ты собираешься делать стрелы? -- спросила я. Он поднялся, держась за шест, а потом подтянулся на одной из балок крыши. -- Этот гамак мне? -- он протянул мне тростник, взял гамак, привязал и уселся в него. -- Хорошо сделано. -- Я сделала его для твоей старшей жены, -- сказала я. -- Я сделаю и тебе, если ты научишь меня, как делать стрелы. -- Сейчас не время делать стрелы, -- заявил Ирамамове. -- Я только проверяю, сухой ли тростник на древки. -- Он весело взглянул на меня и засмеялся. -- Белая Девушка хочет делать стрелы! -- прокричал он высоким голосом. -- Я научу ее и возьму с собой на охоту. Все еще смеясь, он предложил сесть рядом. Он положил древки на землю и разобрал их по размеру. -- Длинные -- лучше всего для охоты. Короткие же -- для ловли рыбы и для уничтожения врагов. Только самые лучшие стрелки могут всегда использовать длинные стрелы. Они часто трескаются, и их путь трудно определить. Ирамамове разобрал короткие и длинные древки. -- Сюда я надену наконечники, -- он указал на один конец тростниковых палочек. Он крепко связал их хлопковой нитью и к другому концу смолой приклеил и закрепил ниткой разрезанные пополам перья. -- Некоторые охотники украшают свои стрелы собственными узорами. Я делаю так только во время войны: мне нравится, когда враг знает, кто его убил. Как и большинство мужчин Итикотери, Ирамамове был великолепным рассказчиком. Он оживлял свои истории точным звукоподражанием, драматическими жестами и паузами. Шаг за шагом он проводил слушателя по тропам охоты: как впервые замечал зверя, как, прежде чем выпустить стрелу, он дул на нее растертыми корнями одного из своих магических растений, чтобы дать стреле силу. Потом, рассказывал он, уверившись, что стрела не ошибется в достижении цели, он настигал непокорное животное. Остановив на мне взгляд, он вывалил содержимое колчана на землю и принялся подробно рассказывать все о наконечниках. -- Этот из пальмового дерева, -- сказал он, протягивая мне гладкий кусок древесины. -- Он сделан из склеенных щепок. По кругу вырезан желобок, который смазывают мамукори. Они разламываются в теле животного. Это лучшие наконечники для охоты на обезьян. -- Он улыбнулся, а потом добавил: -- И конечно же, для врагов. Потом он достал длинный и широкий наконечник с зазубринами по краям, украшенный извивающимися линиями. -- Этот хорош для охоты на ягуаров и тапиров. Возбужденный лай собак, смешанный с криками людей, прервал рассказ Ирамамове. Я побежала вслед за ним к реке. В воде нашел себе убежище муравьед размером с маленького медведя. Он спасался от преследования псов. Этева и Арасуве ранили животное в шею, живот и спину. Поднявшись на задние лапы, он отчаянно размахивал в воздухе передними, вооруженными мощными когтями. -- Хочешь достать его моей стрелой? -- спросил Ирамамове. Не в силах оторвать взгляд от длинного языка муравьеда, я затрясла головой, не понимая, говорит он серьезно или шутит. С языка животного капала клейкая жидкость с мертвыми муравьями. Стрела Ирамамове поразила муравьеда в крошечное ухо, и он мгновенно умер. Мужчины набросили веревки на массивное тело и вытащили на берег, где Арасуве разделал животное так, чтобы мужчины могли унести тяжелые куски мяса в шабоно. Один из мужчин обжег шерсть, а потом положил мясо на деревянную платформу, сооруженную над огнем. Хайяма завернула внутренности в листья пишаанси и положила свертки на угли. -- Муравьед! -- кричали дети и, хлопая руками от удовольствия, танцевали вокруг огня. -- Подождите, пока приготовится, -- предупреждала детей старая Хайяма, когда один из них потянулся за куском. -- Вы заболеете, если съедите мясо, которое не до конца приготовлено. Его следует готовить до тех пор, пока сок не перестанет течь сквозь листья. Первой была готова печень. Прежде чем дети приступили к ней, Хайяма отрезала мне небольшой кусок. Печень была мягкой, сочной и неприятно пахла, как будто была приправлена испортившимся лимонным соком. Потом Ирамамове принес мне кусок жареной задней ноги. -- Почему ты не захотела испытать мою стрелу? -- спросил он. -- Я могла попасть в одну из собак, -- уклончиво ответила я, жуя жесткое мясо с сильным запахом. Я посмотрела в глаза Ирамамове, не зная, догадывается ли он, что я не хочу, чтобы меня даже отдаленно сравнивали с Имаваами, женщиной-шаманом, которая знала, как призывать хекур, и охотилась как мужчина. Ненастными вечерами мужчины принимали эпену и пели, прося хекуру анаконды обернуться вокруг деревьев и не позволить ветру сломать стволы. Во время одной из самых сильных бурь старый Камосиве посыпал свое сморщенное тело пеплом. Хриплым голосом он призывал дух паука, его собственную хекуру, раскинуть охраняющую паутину над растениями в садах. Неожиданно он повысил голос и запел резко и пронзительно, как длиннохвостый попугай. -- Однажды я был похож на старого ребенка и забрался на самое высокое дерево. Я понял, что превратился в паука. Почему вы прервали мой мирный сон? Камосиве поднялся с колен и нормальным голосом продолжал: -- Паук, я хочу, чтобы ты ужалил хекур, которые уничтожают растения в наших садах. Он расхаживал по шабоно и выдувал эпену из своей трубки на все вокруг, упрашивая паука ужалить духов-разрушителей. На следующее утро мы с Камосиве отправились в сады. Улыбаясь, он указал мне на маленьких волосатых пауков, суетящихся над плетением паутины. На тонких серебристых нитях блестели капли воды, в солнечном свете похожие на изумруд. По замершему лесу мы прошли к реке. Присев рядом, мы молча смотрели на сломанные лианы, деревья и кучи листьев, сорванные безудержным потоком. По возвращении в шабоно Камосиве пригласил меня к себе в хижину разделить коронное блюдо -- жареных муравьев, залитых медом. В дождливые вечера любимым занятием женщин было распевать песни, высмеивающие ошибки мужей. Если женщина намекала, что мужчине лучше управляться с корзиной, чем с луком и стрелами, сразу же возникал спор. Такие споры всегда превращались в коллективное обсуждение, в котором все шабоно принимало активное участие. Временами, когда после окончания спора проходило уже несколько часов, кто-то выкрикивал свежую мысль по поводу обсуждавшейся проблемы, и перебранка тут же возобновлялась.  * ЧАСТЬ ПЯТАЯ *  Глава 19 Едва солнце хоть немного пробивалось сквозь тучи, я вместе с жителями деревни отправлялась работать на огороды. Выпалывать сорняки из влажной земли было намного легче, но у меня и на это не хватало сил. Подобно старому Камосиве, я просто стояла посреди остролистой маниоки и впитывала солнечный свет и тепло. Считая птиц, бывало целыми днями не появлявшихся в небе, я тосковала по жарким сухим дням. После стольких недель затяжных дождей я страстно желала, чтобы солнце светило подольше и рассеяло туман. Однажды утром у меня так закружилась голова, что я не смогла подняться из гамака. Пригнув голову к коленям, я подождала, пока пройдет эта дурнота. Но сил, чтобы поднять голову и ответить на встревоженные расспросы Ритими, у меня уже не нашлось, и ее слова потонули в мощной волне назойливого шума. Должно быть, это река, подумала я. До нее было рукой подать, но я понимала, что источник шума где-то в другом месте. Изо всех сил, словно от этого зависела моя жизнь, я старалась сообразить, откуда же доносится этот шум. А зарождался он во мне самой. Целыми днями я не слышала ничего, кроме несмолкающей барабанной дроби в голове. Я хотела открыть глаза. И не могла. Сквозь прикрытые веки я видела, как звезды в небе, вместо того чтобы гаснуть, разгораются все ярче. При мысли о том, что надвигается вечная ночь, а я все глубже погружаюсь в мир теней и бессвязных сновидений, меня охватила паника. Мимо меня, маша руками с подернутых туманом берегов, проплывали Ритими, Тутеми, Этева, Арасуве, Ирамамове, Хайяма, старый Камосиве. Иногда они перепрыгивали с облака на облако, разгоняя туман густыми метлами из листьев. Но стоило мне их окликнуть, как они таяли в этом тумане. Временами сквозь ветки и листву я видела красно-желтое сияние солнца. Но, через силу открывая глаза, я понимала, что это всего лишь отблески костра, пляшущие под пальмовой крышей. -- Белым людям, когда они болеют, нужна еда, -- явственно слышался громкий голос Милагроса. И я чувствовала, как он, прижавшись своими губами к моим, проталкивает мне в рот разжеванный кусок мяса. В другой раз я узнала голос Пуривариве: -- Люди болеют от этой их одежды. -- И я чувствовала, как он стаскивает с меня одеяло. -- Я должен ее охладить. Принесите мне с реки белого ила. -- И я чувствовала, как смыкаются вокруг тела руки, покрывая меня илом с головы до ног. Он начинал высасывать из меня злых духов, и его губы оставляли на коже прохладный след. Часы сна и бодрствования заполнял голос шапори. Стоило мне вглядеться, как из тьмы выплывало его лицо. Я слышала песню его хекуры. Я чувствовала, как острый клюв колибри рассекает мне грудь. Потом клюв превратился в луч света. Но не солнечного и не лунного, а в ослепительное сияние глаз старого шапори. Он велел мне заглянуть в самую глубину его черных зрачков. Глаза его, казалось, лишены были век и доходили до висков. Они были полны пляшущих птиц. Это глаза безумца, подумала я. Я видела, как его хекуры повисли в капельках росы, как они пляшут в блестящих глазах ягуара, я пила водянистые слезы эпены. Сильное щекотание в горле заставило желудок сжаться в тугой комок, пока меня не вырвало водой. Она потоком хлынула прочь из хижины, прочь из шабоно и дальше по тропе к реке, тая в ночи, полной дыма и заклинаний. Открыв глаза, я села в гамаке и увидела, как Пуривариве выбегает из хижины. Словно призывая всю энергию звезд, он широко распахнул руки в ночь. Потом, оглянувшись на меня, он сказал: -- Ты будешь жить. Злые духи покинули твое тело. -- С этими словами он скрылся в ночной тьме. Миновало несколько бурных грозовых недель, и пошли ровные дожди, поведение которых почти всегда можно было предсказать. После хмурых туманных рассветов по предполуденному небу плыли белые пушистые облачка. Спустя несколько часов над шабоно собирались тучи. Они нависали так низко, что, казалось, цеплялись за деревья, зловещей тенью покрывая небеса. Затем начинался сильнейший ливень, который переходил в изморось и нередко тянулся далеко за полночь. По утрам, когда не было дождя, я не слишком утруждала себя работой на огородах, а обычно шла с детьми на болота, образовавшиеся по берегам реки. Там мы ловили лягушек и выковыривали из-под камней крабов. Стоя на четвереньках, ребятишки чутко ловили каждый звук, каждое движение и молниеносно атаковали зазевавшихся лягушек. С глазами, почти прозрачными в рассеянном свете дня, мальчишки и девчонки, словно какие-то злые гномики, ловко затягивали волоконные петли на лягушачьих шеях, пока не стихало последнее кваканье. С самодовольной улыбкой, свойственной только детям, не осознающим собственной жестокости, они разрывали лягушку за лапы, чтобы вытекла вся кровь, считавшаяся ядовитой. Сняв шкурку, дети заворачивали свою добычу в листья пишаанси и жарили ее на костре. С гарниром из маниоковой каши получался настоящий деликатес. Я обычно просто сидела на камне среди высоких побегов молодого бамбука и смотрела, как вереницы черных и желтых навозных жуков осторожно и почти незаметно ползли вверх и вниз по светло-зеленым стеблям. В своих сверкающих обсидианом и золотом доспехах они казались существами из иного мира. В утреннем безветрии в бамбуковой поросли стояла такая тишина, что было слышно, как жуки высасывают сок из нежных побегов. Однажды утром Арасуве присел у моего изголовья. Лицо его от высоких скул до нижней губы, оттопыренной табачной жвачкой, светилось радостью. Сеточка морщин вокруг его глаз стала еще заметнее, придавая улыбке задушевную теплоту. Я не сводила взгляда с его толстых ребристых ногтей, пока он ловил в пригоршню последние капли меда из калабаша. Он протянул мне ладонь, и я сунула палец в мед. -- Лучшего меда, чем этот, я давно не ела, -- сказала я, с наслаждением облизывая палец. -- Ты можешь отправиться со мной вниз по реке, -- предложил Арасуве и объяснил, что собирается вместе с двумя женами и двумя младшими зятьями, одним из которых был Матуве, отправиться на заброшенный огород, где пару месяцев назад они срубили несколько пальм, чтобы добыть вкусную пальмовую сердцевину. -- Помнишь, как тебе понравились хрустящие побеги? -- спросил он. -- А теперь в срубленных стволах, должно быть, полно жирных личинок. Пока я раздумывала, как ему объяснить, что личинки мне нравятся далеко не так, как пальмовые побеги, рядом со мной присела Ритими. -- Я тоже пойду на огороды, -- сказала она. -- Я должна присматривать за Белой Девушкой. Арасуве громко высморкался и расхохотался. -- Дочь моя, мы поплывем в каноэ. Я думал, ты не особенно любишь путешествовать по воде. -- В любом случае это лучше, чем топать через заболоченный лес, -- задиристо ответила Ритими. В конце концов Ритими пошла с нами вместо одной из жен Арасуве. Пройдя немного вдоль берега, мы вышли к насыпи, где в густых зарослях было спрятано длинное каноэ. -- Оно похоже на длинное корыто, в котором вы готовите суп, -- заметила я, подозрительно рассматривая сделанное из коры суденышко. Арасуве с гордостью пояснил, что и то, и другое изготавливается по одной технологии. Оббив ствол большого дерева твердыми дубинками, с него цельным куском снимают кору. Затем для придания гибкости края этого куска прогревают над костром, чтобы можно было сложить их вместе и сжать в форме тупоносой посудины, после чего края сшиваются лианами. Для большей устойчивости в лодку вставляется прочный деревянный каркас. Мужчины столкнули каноэ в воду. Ритими, я и вторая жена Арасуве с хихиканьем забрались в лодку. Боясь перевернуть это плавучее корыто, я так и осталась сидеть на корточках, и, орудуя шестом, Арасуве вывел каноэ на середину реки. Повернувшись спиной к теще, оба молодых зятя постарались сесть от нее как можно дальше. Я недоумевала, зачем Арасуве вообще взял их с собой. Общение с матерью жены считалось для мужчины кровосмесительным грехом, особенно если та была еще в сексуальноактивном возрасте. Мужчины, как правило, всячески избегали общения со своими тещами вплоть до того, что даже не смотрели на них. И уж ни при каких обстоятельствах они не называли их вслух по имени. Течение подхватило нас и понесло по мутной бурлящей реке. На прямых участках вода немного успокаивалась, и в ней с резкой отчетливостью возникали отражения стоящих по берегам деревьев. Всматриваясь в зеркальное отражение листвы, я воображала, будто мы разрезаем лодкой затейливо сплетенное кружево. В лесу царила тишина. Лишь изредка мы замечали парящую в небе птицу. Ни разу не взмахнув крыльями, она, казалось, спала в воздухе. Путешествие по реке закончилось неожиданно быстро. Арасуве причалил каноэ к небольшому песчаному лоскутку среди черных базальтовых камней. -- Дальше придется идти пешком, -- сказал он, вглядываясь в возвышающийся перед нами лес. -- А как же каноэ? -- спросила я. -- Надо же перевернуть его вверх дном, чтобы послеполуденный дождь не залил его водой. Арасуве почесал голову и расхохотался. Уже не раз он говорил мне, что я слишком самоуверенна в суждениях, причем отнюдь не потому, что я женщина, а потому, что слишком молода. Старики, независимо от пола, пользовались уважением и глубоко почитались. У юнцов же всячески отбивали охоту высказывать свое мнение вслух. -- На обратном пути лодка нам не понадобится, -- сказал Арасуве. -- Слишком тяжело толкать каноэ шестом против течения. -- Кто же доставит ее обратно в шабоно? -- не удержалась я от вопроса, боясь, что нам придется ее нести. -- Никто, -- успокоил он меня. -- Лодка годится только чтобы плыть по течению. -- И Арасуве, усмехнувшись, перевернул ее вверх дном. -- Может, она еще пригодится кому-нибудь, чтобы плыть вниз. Я с удовольствием расправила затекшие ноги, и мы молча зашагали по мокрому заболоченному лесу. Передо мной шел худощавый и длинноногий Матуве. Колчан так низко висел у него за спиной, что подпрыгивал, ударяясь о ягодицы. Я стала тихо насвистывать, и Матуве оглянулся. При виде его нахмуренного лица меня разобрал смех и появилось жуткое искушение треснуть его колчаном по ягодицам. -- Тебе не нравится твоя теща? -- не удержавшись, поддразнила я его. Матуве робко улыбнулся и залился румянцем от того, что у меня хватило нахальства назвать при нем тещу по имени. -- Ты разве не знаешь, что мужчине нельзя ни смотреть, ни разговаривать, ни приближаться к теще? В тоне его послышалась обида, и мне стало как-то неловко. -- Я этого не знала, -- солгала я. Прибыв на место, Ритими стала уверять, что это тот самый заброшенный огород, куда они с Тутеми привели меня при первой встрече в лесу. Я же ничего не узнавала. Все так заросло дикими травами, что я с большим трудом отыскала хижины, стоявшие, как я помнила, под банановыми деревьями. Подсекая с помощью мачете высокую траву, мужчины стали искать поваленные пальмовые стволы. Затем, разрубив их, начали вынимать гниющую сердцевину и разламывать ее на куски. Ритими и жена Арасуве радостно взвизгнули при виде копошащихся личинок, которые были величиной с мячик для пинг-понга. Присев на корточки рядом с мужчинами, они принялись откусывать личинкам головы, заодно вытаскивая их внутренности. Белые тельца выкладывались на листья пишаанси. Если Ритими случалось повредить личинку, что происходило довольно часто, она тут же ее съедала, причмокивая губами от удовольствия. Несмотря на насмешливые уговоры помочь в обработке личинок, я не могла заставить себя даже прикоснуться к этим извивающимся тварям, не говоря уже о том, чтобы откусывать им головы. Одолжив у Матуве его мачете, я нарезала банановых листьев, чтобы накрыть крыши истрепанных непогодой хижин. Как только на костре поджарилась часть собранных личинок, Арасуве позвал меня. -- Ешь, -- велел он, подвинув ко мне сверток. -- Тебе нужна жирная еда. Последнее время ты мало ела, поэтому у тебя и был понос, -- добавил он тоном, не допускавшим возражений. Я покорно улыбнулась и с решимостью, которой на самом деле у меня не было, раскрыла тугой сверток. Сморщенные беловатые личинки плавали в жире, от них шел запах подгоревшего бекона. Поглядывая на остальных, я сначала облизала лист пишаанси, потом осторожно положила в рот личинку. Вкус ее удивительно напоминал пережаренный жир новогоднего окорока. А когда наступили сумерки и мы устроились на ночлег в наспех починенной хижине, Арасуве вдруг торжественно объявил, что мы должны вернуться в шабоно. -- Ты хочешь идти ночью? -- недоверчиво переспросил Матуве. -- Мы же еще хотели накопать утром кореньев. -- Нельзя нам здесь оставаться, -- твердил свое Арасуве. -- Костями чувствую, что в шабоно что-то должно случиться. Закрыв глаза, он покачал головой взад-вперед, словно эти медленные ритмичные движения могли подсказать ему, что делать дальше. -- К рассвету мы должны вернуться в шабоно, -- решительно заявил он. Ритими разложила по нашим корзинам около сорока фунтов личинок, добытых мужчинами в гнилых пальмовых стволах, оставив на мою долю самую меньшую часть. Арасуве и оба его зятя взяли из костра полуобгоревшие головни, и мы гуськом тронулись в путь. Чтобы импровизированные факелы не погасли, мужчины то и дело с силой дули на них, разбрызгивая в сырой темноте целый дождь искр. Временами сквозь листву проглядывала почти полная луна, высвечивая тропу призрачным голубовато-зеленым сиянием. Высокие стволы, подобно столбам дыма, растворялись в насыщенном влагой воздухе, словно стремясь вырваться из объятий лиан и свисающих отовсюду растений-паразитов. И только верхушки деревьев отлично просматривались на фоне бегущих облаков. Арасуве часто останавливался, прислушиваясь к малейшему шороху, настороженно вглядываясь в темноту. Он глубоко втягивал воздух, раздувая ноздри, словно мог почувствовать еще что-нибудь помимо запаха сырости и тления. Он оглянулся на нас, женщин, и в глазах его мелькнула тревога. И я подумала, что в памяти его, должно быть, пронеслись сейчас воспоминания о набегах, засадах и еще Бог весть каких опасностях. Я, однако, не слишком долго задумывалась над причинами озабоченности вождя, поскольку изо всех сил старалась не спутать выпирающие из земли корни гигантских сейб с телом какой-нибудь анаконды, мирно переваривающей тапира или пекари. Арасуве забрел в мелкую речушку и приложил ладонь к уху, как будто стремясь уловить малейший шум. Ритими шепнула, что ее отец вслушивается в отголоски речных струй, в бормотание духов, которым ведомо все о подстерегающих нас впереди опасностях. Затем Арасуве опустил ладони на поверхность воды и секунду подержал в руках лунное отражение. Чем дальше мы шли, тем больше луна превращалась в затуманенное и едва различимое световое пятно. И я подумала, что, может быть, это облака стараются не отставать от нас, идущих навстречу рассвету. Мало-помалу смолкли птичьи и обезьяньи голоса, стих ночной ветерок, и я уже знала, что рассвет совсем рядом. Мы пришли в шабоно в ту предрассветную пору сероватых сумерек, когда уже не ночь, но еще и не утро. Многие Итикотери еще спали. Те, кто уже был на ногах, приветствовали нас, удивляясь, как быстро мы вернулись. Радуясь, что опасения Арасуве не оправдались, я улеглась в гамак. Меня разбудила, подсев в мой гамак, Шотоми. -- Съешь быстренько вот это, -- велела она, подавая мне печеный банан. -- Вчера я видела рыбу, которую ты больше всего любишь. -- И, не дожидаясь, пока я скажу, что устала и не смогу пойти, она подала мой маленький лук и короткие стрелы. При мысли о том, что можно будет полакомиться рыбой вместо личинок, всю мою усталость как рукой сняло. -- Я тоже хочу пойти, -- сказал малыш Сисиве, увязываясь за нами. Мы направились вверх по течению, где река образовывала широкие заводи. Не слышно было ни шороха листвы, ни птиц, ни лягушек. Присев на камне, мы смотрели, как первые солнечные лучи просачиваются сквозь окутанный туманом лиственный шатер. Словно нити, продернутые в кисейной пелене, тонкие лучики пронизывали темные глубины речной заводи. -- Я что-то слышал, -- прошептал Сисиве, схватив меня за руку. -- Я слышал, как треснула ветка. -- Я тоже слышала, -- тихо сказала Шотоми. Я не сомневалась, что это не лесной зверь, а человек осторожно пробирался по лесу и остановился, наступив на ветку. -- Вот он! -- крикнул Сисиве, показывая на другой берег. -- Это враг, -- добавил он и во всю прыть помчался в шабоно. Вцепившись мне в руку, Шотоми потащила меня в сторону. Я оглянулась, но увидела на другом берегу только покрытые росой колючие заросли. В тот же момент Шотоми пронзительно вскрикнула. В ее ногу вонзилась стрела. Теперь уже я потащила ее в кусты, окружавшие тропу, заставляя ползти все дальше, пока мы совершенно не скрылись в чаще. -- Мы подождем, пока не придут Итикотери и не выручат нас, -- сказала я, осматривая ее ногу. Шотоми утирала ладонью катящиеся по щекам слезы. -- Если это набег, то мужчины останутся в шабоно. чтобы защищать женщин и детей. -- Они придут, -- сказала я с уверенностью, которой не испытывала. -- Малыш Сисиве побежал за подмогой. -- Зазубренный наконечник прошил ей икру насквозь. Я сломала стрелу, вытащила наконечник из страшновато выглядевшей раны, которая кровоточила с обеих сторон, и перевязала ей ногу своими трусиками. Кровь тут же стала просачиваться сквозь тонкий трикотаж. Испугавшись, что стрела может быть отравленной, я осторожно сняла импровизированную повязку и еще раз обследовала рану, чтобы убедиться, не почернела ли она. Ирамамове как-то объяснял мне, что рана, нанесенная отравленной стрелой, непременно чернеет. -- Не думаю, чтобы наконечник был смазан мамукори, -- сказала я. -- Да, я это тоже заметила, -- сказала она, слабо улыбнувшись. Склонив голову набок, она знаком велела мне помолчать. -- По-твоему, он был не один? -- прошептала я, услышав, как снова треснула ветка. Шотоми подняла на меня расширенные от страха глаза. -- Они обычно не ходят поодиночке. -- Не будем же мы сидеть здесь, как лягушки, -- с этими словами я взяла лук и стрелы и тихонько подползла к тропе. -- Эй, ты, покажись, трусливая обезьяна! Ты подстрелил женщину! -- заорала я не своим голосом и добавила то, что сказал бы на моем месте всякий воин Итикотери: -- Только попадись на глаза -- убью на месте. Примерно в двадцати футах от меня из-за листвы высунулась измазанная черной краской физиономия. Волосы этого типа были мокрые. На меня вдруг напал дурацкий смешок, -- мне было совершенно ясно, что он не купался, а просто поскользнулся, переходя реку вброд, так как воды в ней было всего по пояс. Я прицелилась в него из лука и на минуту растерялась, не зная, что еще сказать. -- Брось оружие на тропу, -- наконец крикнула я и добавила: -- Мои стрелы смазаны самым лучшим мамукори, какой делают Итикотери. Бросай оружие. Я целюсь тебе в живот, где гнездится смерть. Широко раскрыв глаза, словно перед ним явилось привидение, человек вышел на тропу. Он был ненамного выше меня ростом, но более плотного телосложения. В руках он крепко сжимал лук и стрелы. -- Брось оружие на землю, -- прикрикнула я, топнув ногой. Медленно и настороженно мужчина положил лук и стрелы перед собой на тропу. -- Зачем ты стрелял в мою подругу? -- спросила я, увидев, что Шотоми выползает из зарослей. -- Я не хотел стрелять в нее, -- ответил тот, не сводя глаз с окровавленной рваной повязки на ноге Шотоми. -- Я хотел попасть в тебя. -- В меня! -- онемев от бессильной ярости, я несколько раз открыла и закрыла рот, не в силах выговорить ни слова. Когда, наконец, ко мне вернулся дар речи, я разразилась мощным потоком брани на всех известных мне языках, в том числе и на языке Итикотери, богатом самыми сочными ругательствами. Человек замер передо мной в полном оцепенении, явно потрясенный не столько нацеленной в него стрелой, сколько моей площадной руганью. Ни он, ни я даже не заметили подошедших Этеву и Арасуве. -- Трусливый Мокототери, -- сказал Арасуве. -- Мне бы надо убить тебя на месте. -- Он хотел убить меня, -- прохрипела я. Вся моя отвага улетучилась, и меня заколотила дрожь. -- Он ранил Шотоми в ногу. -- Я не хотел тебя убивать, -- сказал Мокототери, умоляюще глядя на меня. -- Я только хотел ранить тебя в ногу, чтобы ты не смогла убежать. -- Он повернулся к Арасуве. -- Ты можешь не сомневаться в моих добрых намерениях; на моих стрелах нет яда. -- Тут он посмотрел на Шотоми. -- Я ранил тебя случайно, когда ты потащила Белую Девушку в сторону, -- пробормотал он, словно еще не веря, что промазал. -- Сколько вас здесь еще? -- спросил Арасуве, ощупывая рану дочери, но ни на секунду не спуская глаз с Мокототери. И, выпрямившись, добавил: -- Ничего страшного. -- Еще двое. -- Мокототери издал крик какой-то птицы, и ответные крики не заставили себя ждать. -- Мы хотели похитить Белую Девушку. Наш народ хочет, чтобы она жила у нас в шабоно. -- А как, по-вашему, я бы туда дошла, если бы вы меня ранили? -- спросила я. -- Мы понесли бы тебя в гамаке, -- не задумываясь ответил мужчина и улыбнулся. Вскоре из зарослей вынырнули еще двое Мокототери. При виде меня они заулыбались, нисколько не смущенные и не напуганные тем, что были пойманы с поличным. -- Вы давно здесь? -- спросил Арасуве. -- Мы выслеживали Белую Девушку несколько дней, -- ответил один из них. -- Мы знаем, что она любит ходить с детьми охотиться на лягушек. -- Тут он повернулся ко мне, улыбаясь от уха до уха: -- В окрестностях нашего шабоно лягушек хоть пруд пруди. -- А почему вы так долго выжидали? -- спросил Арасуве. Воин совершенно искренне признался, что я постоянно находилась в окружении женщин и детей. Он надеялся захватить меня на рассвете, когда я пойду по нужде в кусты, так как слышал, что я предпочитаю уходить одна подальше в лес. -- Но мы ни разу не видели, чтобы она уходила. Арасуве и Этева взглянули на меня с усмешкой, словно ожидая объяснений по этому поводу. Я в свою очередь уставилась на них. С тех пор как начались дожди, я стала замечать все больше змей в местах, отведенных для отправления естественных нужд, и я отнюдь не собиралась рассказывать им, куда хожу. С таким же энтузиазмом, словно рассказывая увлекательную историю, Мокототери принялся объяснять, что они вовсе не собирались ни убивать кого-нибудь из Итикотери, ни похищать их женщин. -- Мы хотели только забрать Белую Девушку. -- И сквозь смех он добавил: -- Вот бы все вы удивились, если бы Белая Девушка вдруг бесследно исчезла. Арасуве признал, что это действительно была бы ловкая проделка. -- Но мы бы все равно знали, что это дело рук Мокототери. Вы были настолько беспечны, что оставили в грязи отпечатки ног. Обходя окрестности шабоно, я видел множество следов того, что здесь побывали Мокототери. А вчера ночью я уже не сомневался, что здесь что-то неладно, -- потому и вернулся так быстро со старых огородов. -- Арасуве немного помолчал, словно желая, чтобы сказанное получше дошло до всех троих, и заявил: -- Если бы вы похитили Белую Девушку, мы устроили бы набег на вашу деревню, забрали ее обратно, да прихватили бы еще и ваших женщин. Мужчина, ранивший Шотоми в ногу, подобрал с земли лук и стрелы. -- Я думал, что сегодня как раз подходящий случай. С Белой Девушкой была только одна женщина и ребенок. -- Тут он с беспомощным видом взглянул на меня. -- Но я ранил не ее, а другую. Должно быть, в вашей деревне живут очень сильные хекуры, которые оберегают Белую Девушку. -- Он недоверчиво покрутил головой и взглянул на Арасуве. -- Почему у нее мужское оружие? Мы как-то видели ее на реке с другими женщинами, и она стреляла там в рыбу, как мужчина. Мы не знали, что о ней думать. Потому-то я в нее и не попал. Я уже просто не знал, что она такое. Арасуве велел всем троим идти в шабоно. Абсурдность всей этой ситуации поразила меня до глубины души, и расхохотаться мне не позволяла только рана Шотоми, хотя губы все равно расползались в судорожной улыбке. Я старалась напустить на себя серьезный вид, но уголки рта то и дело предательски подергивались. Я взялась было нести Шотоми на спине, но она так смеялась, что нога ее снова начала кровоточить. -- Будет легче, если я просто обопрусь о тебя, -- сказала она. -- Нога уже не так сильно болит. -- Эти Мокототери теперь наши пленники? -- спросила я. Какое-то время она смотрела на меня непонимающими глазами и наконец сказала: -- Нет, в плен берут только женщин. -- Тогда что с ними сделают в шабоно? -- Их накормят. -- Но они же враги. -- сказала я. -- Они ранили тебя в ногу и должны быть наказаны. Шотоми снова посмотрела на меня, словно отчаявшись заставить меня что-либо понять, и спросила, убила бы я Мокототери, если бы тот не бросил оружие. -- Конечно, убила бы, -- сказала я громко, чтобы услышали мужчины. -- Я бы убила их своими отравленными стрелами. Арасуве и Этева оглянулись. Их суровые лица растаяли в улыбке. Они-то знали, что на моих стрелах яда нет. -- Это точно, она бы всех вас перестреляла, -- обратился Арасуве к Мокототери. -- Белая Девушка не то, что наши женщины. Белые скоры на расправу. А я задумалась, смогла бы я ив самом деле выпустить стрелу в Мокототери. Во всяком случае я бы уж точно врезала ему ногой в пах или живот, если бы он не бросил оружия. Я отлично понимала, что пытаться победить более сильного противника было бы чистым безумием, но я не видела причин, почему, уступая в росте и силе, нельзя захватить нападающего врасплох резкой оплеухой или ударом ноги. Это наверняка дало бы мне время убежать. Внезапный удар ногой вывел бы Мокототери из строя даже надежнее, чем лук и стрелы. И при этой мысли у меня стало спокойнее на душе. В шабоно нас встретили мужчины Итикотери с натянутыми луками. Женщины и дети попрятались в хижинах. Ко мне подбежала Ритими: -- Я знала, что у тебя все будет в порядке, -- сказала она, помогая мне донести свою сводную сестру до хижины Хайямы. Бабка Ритими промыла ногу теплой водой, затем присыпала рану порошком эпены. -- Теперь ложись в гамак и лежи смирно, -- сказала она девочке. -- А я принесу немного листьев, чтобы обернуть твою рану. В полном изнеможении я пошла прилечь в свой гамак и, надеясь уснуть, подтянула повыше его края. Однако вскоре меня разбудил смех Ритими. Склонившись надо мной, она стала покрывать мое лицо звучными поцелуями. -- Я слышала, как ты перепугала Мокототери. -- А почему спасать меня пришли только Арасуве и Этева? -- спросила я. -- Ведь этих Мокототери могло быть и больше. -- Да мой отец и муж вовсе и не ходили тебя спасать, -- чистосердечно призналась Ритими. Она поудобнее устроилась в моем гамаке и принялась объяснять, что никто в шабоно даже не знал, что мы с Шотоми и малышом Сисиве пошли ловить рыбу. Арасуве и Этева наткнулись на нас с Шотоми по чистой случайности. Арасуве, следуя своим предчувствиям, отправился на разведку по окрестностям шабоно сразу же после ночного перехода. Хотя у него и были подозрения, что творится что-то неладное, он наверное не знал, что поблизости от деревни околачиваются Мокототери. Ее отец, заявила Ритими, всего лишь исполнял обязанности вождя и проверял, нет ли где следов пребывания чужаков. Подобную задачу вождь должен выполнять лично, поскольку желающих составить ему компанию в таком опасном деле не находилось. Лишь в последнее время я начала понимать, что хотя Милагрос и представил мне Арасуве как вождя Итикотери, титул этот был довольно сомнительным. Власть вождя была ограниченной. Он не носил никаких знаков, отличающих его от прочих мужчин, а в принятии важных решений принимали участие все взрослые мужчины деревни. И даже если решение было принято, каждый мужчина волен был поступать, как ему заблагорассудится. Авторитет Арасуве основывался на его обширных родственных связях. Его братья, многочисленные сыновья и зятья придавали ему вес и оказывали поддержку. До тех пор пока его решения устраивали жителей шабоно, его авторитет не подвергался сомнению. -- А как с ним вместе оказался Этева? -- Ну, это вообще было совершенно случайно, -- смеясь, ответила Ритими. -- Он, видимо, возвращался с тайного свидания с какой-нибудь женщиной шабоно и натолкнулся на своего тестя. -- Ты хочешь сказать, что никто не пришел бы нас спасать? -- изумилась я. -- Узнав, что поблизости враг, мужчины никогда не станут выходить из шабоно. Слишком легко угодить в засаду. -- Но нас же могли убить! -- Женщин убивают очень редко, -- убежденно заявила Ритими. -- Они бы захватили вас в плен. Но тогда наши мужчины совершили бы набег на деревню Мокототери и привели бы тебя обратно, -- утверждала она с поразительным простодушием, словно все это было в порядке вещей. -- Но они же ранили Шотоми в ногу, -- я уже чуть не плакала. -- И они хотели покалечить меня. -- Это все потому, что они не знали, как тебя захватить, -- сказала Ритими, обнимая меня руками за шею. -- Они знают, как обращаться с индейскими женщинами. Нас очень легко похищать. А с тобой Мокототери совершенно сбились с толку. Можешь радоваться. Ты храбрая, как настоящий воин. Ирамамове убежден, что у тебя есть особые хекуры, которые тебя оберегают, и что они настолько сильны, что даже отклонили выпущенную в тебя стрелу, и та попала в ногу Шотоми. -- А что сделают с Мокототери? -- спросила я, заглядывая в хижину Арасуве. Трое мужчин, рассевшись в гамаках, словно гости, ели печеные бананы. -- Вы как-то странно обходитесь с врагами. -- Странно? -- недоуменно взглянула на меня Ритими. -- Мы обходимся с ними как надо. Разве они не раскрыли свои планы? Арасуве очень рад, что они провалились. Ритими заметила, что все трое, возможно, пробудут какое-то время у Итикотери, особенно если они подозревают о вероятности набега на их деревню со стороны ее соплеменников. Еще со времен ее деда и прадеда, а то и раньше, два эти шабоно устраивают набеги друг на друга. Ритими притянула мою голову к себе и прошептала на ухо: -- Этева давно уже мечтает отомстить этим Мокототери. -- Этева! Но он же был так рад пойти к ним на праздник, -- изумилась я. -- Мне казалось, он хорошо к ним относится. Арасуве, я знаю, считает их вероломной публикой, и даже Ирамамове. Но Этева! Он ведь с таким удовольствие пел и плясал у них на празднике. -- Я тебе уже говорила, что на праздники ходят не только петь и плясать, но и выведать чужие планы, -- прошептала Ритими и с серьезным видом добавила: -- Этева хочет, чтобы его враг думал, будто он не собирается мстить за отца. -- Мокототери убили его отца? Ритими прикрыла мне ладонью рот. -- Давай не будем об этом говорить. Вспоминать человека, убитого во время набега, -- это не к добру. -- А что, разве готовится набег? -- успела я спросить, прежде чем Ритими заткнула мне рот печеным бананом. Она только улыбнулась и ничего не ответила. При одной мысли о набеге мне стало не по себе, и я чуть не подавилась этим бананом. До сей поры набеги представлялись мне чем-то ушедшим в далекое прошлое. Несколько раз я расспрашивала о них Милагроса, но тот отделывался туманными фразами. И только теперь я подумала, что в голосе Милагроса звучал оттенок сожаления, когда он говорил, что миссионерам удалось положить конец междеревенским распрям. -- Что, готовится набег? -- спросила я вошедшего в хижину Этеву. Он посмотрел на меня, сурово нахмурив брови. -- Нечего женщинам задавать такие вопросы. Глава 20 Уже начинало темнеть, когда в шабоно явился Пуривариве. Я не видела его со времени своей болезни, с той самой ночи, когда он стоял посреди поляны с руками, с мольбой распахнутыми во тьму. От Милагроса я узнала что шесть дней и ночей подряд старый шапори принимал эпену. Старик чуть не сломался под бременем духов, которых призвал в свою грудь, но продолжал упорно молить их о моем исцелении от приступа тропической лихорадки. Ритими особо отметила, что главная трудность с моим исцелением заключалась в том, что хекуры не любят, когда их призывают в сезон дождей. -- Тебя спасла только хекура колибри, -- объясняла она. -- Дух колибри, хоть и маленький, но могущественный. Искусный шапори призывает его как крайнее средство. Я без всякого энтузиазма выслушала заверения обнимавшей меня за шею Ритими насчет того, что случись мне умереть, моя душа не отправилась бы скитаться по лесу, а мирно вознеслась бы в Дом Грома, ибо тело мое было бы сожжено, а истолченные в порошок кости съела бы она и вся ее родня. Я вышла на поляну к Пуривариве и, присев рядом с ним, сказала: -- Я уже выздоровела. Он поднял на меня мутные, почти сонные глаза и погладил по голове. Его темная маленькая ладонь двигалась проворно и легко, хотя казалась тяжелой и неповоротливой. Едва заметная тень нежности смягчила его черты, но он не произнес ни слова. Интересно, подумала я, знает ли он, что во время болезни я почувствовала, как клюв колибри рассекает мне грудь. Об этом я не рассказывала никому. Вокруг Пуривариве собралась группа мужчин с лицами и телами, раскрашенными черной краской. Они вдули друг другу в нос эпену и стали слушать его заклинания, которыми он молил хекур покинуть свои убежища в горах. В слабом свете очагов черные мужские фигуры все больше походили на тени. Они тихо вторили песнопениям шамана. Во все убыстряющемся темпе невнятной скороговорки постепенно нарастала мощь и угроза, и я почувствовала, как по спине у меня пробежал холодок. Вернувшись в хижину, я спросила Ритими, что это за обряд исполняют мужчины. -- Они направляют хекур в деревню Мокототери убивать врагов. -- И враги действительно умрут? Подтянув коленки, она вперила задумчивый взгляд в кромешную черноту безлунного и беззвездного неба над пальмовой крышей и тихо сказала: -- Умрут. В полной уверенности, что настоящего набега так и не будет, я засыпала и просыпалась под пение заклинаний. Я не столько слышала, сколько зримо представляла себе звуковые образы, которые взлетали и падали, уносясь с дымом очагов. Прошло несколько часов. Я поднялась и села у хижины. Почти все мужчины разошлись по своим гамакам. На поляне осталось лишь десять человек, в том числе Этева. Закрыв глаза, они вторили песне Пуривариве. В пропитанном сыростью воздухе слова доносились четко и внятно: Следуй за мной, следуй за моим видением. Следуй за мной над вершинами деревьев. Взгляни на птиц и мотыльков; таких красок ты никогда не увидишь на земле. Я возношусь на небеса к самому Солнцу. Песню шапори внезапно прервал один из мужчин. С криком: -- Меня ударило солнце -- жжет глаза! -- он вскочил и беспомощно оглянулся в темноте. Ноги его подкосились, и он с глухим ударом рухнул на землю. Никто словно ничего и не заметил. Голос Пуривариве звучал все требовательнее, словно в стремлении возвысить всех мужчин до представленного им образа. Он снова и снова повторял свою песню тем, кто еще оставался рядом. Чтобы мужчины не заплутали в тумане своих видений, он предупредил их, что на пути к Солнцу в лесных дебрях и сплетении корней их подстерегают острые копья бамбуковых листьев и ядовитые змеи. Но больше всего он убеждал мужчин не впадать в сонное забытье, а шагнуть из тьмы ночи в белую тьму солнца. Он обещал им, что их тела пропитаются жаром хекур, & глаза их засияют драгоценным солнечным светом. Я просидела у хижины до тех пор, пока заря не стерла с земли остатки сумерек, и в надежде обнаружить какое-нибудь явное свидетельство их путешествия к Солнцу, стала переходить от одного мужчины к другому, пристально вглядываясь в их лица. Пуривариве провожал меня полными любопытства глазами и с насмешливой улыбкой на изрезанном морщинами лице. -- Ты не найдешь видимых следов того, что они летали к Солнцу, -- сказал он, словно читая мои мысли. -- Глаза их тусклы и красны от бессонной ночи, -- добавил он, указывая на мужчин, тупо уставившихся в пустоту и совершенно безразличных к моему присутствию. -- Драгоценный свет, отражение которого ты ищешь в их зрачках, сияет теперь у них внутри. И видят его только они сами. И не дав мне спросить о его путешествии к Солнцу, он вышел из шабоно и скрылся в лесу. В последовавшие за этим дни в деревне воцарилось мрачное тягостное настроение. Поначалу я лишь смутно чувствовала, а затем уже не могла отделаться от уверенности, что от меня намеренно скрывают приближение некоего события. Я стала угрюмой, замкнутой и раздражительной. Пытаясь перебороть ощущение отчужденности, я старалась скрыть свои дурные предчувствия, но меня словно осаждали некие не поддающиеся определению силы. Если я спрашивала Ритими или любую другую женщину, не надвигаются ли какие-то перемены, они даже не реагировали на мой вопрос и вместо этого затевали разговор о каком-нибудь дурацком случае в надежде меня рассмешить. -- На нас готовится набег? -- наконец спросила я у Арасуве в один прекрасный день. Он повернул ко мне озабоченное лицо, словно пытался, но не мог разобрать мои слова. Я сконфузилась, разнервничалась и чуть не заплакала. Я сказала ему, что не такая уж я дура, чтобы не замечать, что мужчины постоянно находятся в боевой готовности, а женщины боятся ходить одни на огороды или рыбную ловлю. -- Почему никто мне не может сказать, что происходит? -- выкрикнула я. -- А ничего такого и не происходит, -- спокойно ответил Арасуве и, закинув руки за голову, поудобнее растянулся в гамаке. Он тоже заговорил на совершенно постороннюю тему, то и дело посмеиваясь по ходу рассказа. Но меня это не успокоило. Я не стала смеяться вместе с ним, не стала даже слушать его слов и, к его полному изумлению, сердито потопала в свою хижину. Целыми днями я чувствовала себя несчастной, то обижаясь на всех, то жалея себя. Я стала плохо спать. Я постоянно твердила себе, что ко мне, полностью принявшей новый образ жизни, ни с того ни с сего стали относиться как к чужой. Я злилась и считала себя обманутой. Я не могла смириться с тем, что Арасуве не захотел доверить мне свою тайну. Даже Ритими не проявляла особой охоты меня успокоить. Я страстно желала, чтобы здесь оказался Милагрос. Уж он бы наверняка развеял все мои тревоги. Уж он бы все мне рассказал. Однажды ночью, когда я еще не совсем впала в сонное забытье, а витала где-то между сном и явью, на меня обрушилось внезапное озарение. И пришло оно не в словах, но преобразилось в целую последовательность мыслей и воспоминаний, вспыхивавших передо мной яркими образами, и все вдруг предстало в истинном свете. Меня охватило ликование. Я расхохоталась с облегчением, переросшим в настоящее веселье. Я слышала, как мой смех эхом разносится по всем хижинам. Сев в гамаке, я увидела, что почти все Итикотери хохочут вместе со мной. Арасуве присел у моего гамака. -- Тебя не свели с ума лесные духи? -- спросил он, взяв мою голову в ладони. -- Свели, -- все еще смеясь, ответила я и заглянула в его глаза; они блестели в темноте. Я обвела глазами Ритими, Тутеми и Этеву, стоявших возле Арасуве с заспанными любопытными лицами, раскрасневшимися от смеха. Из меня бесконечным потоком полились слова, громоздясь друг на дружку с поразительной быстротой. Я заговорила по-испански, и не потому что хотела что-то скрыть, а потому что на их языке мои объяснения не имели бы никакого смысла. Арасуве и все остальные слушали так, словно все понимали, словно чувствовали, как мне необходимо избавиться от царившего во мне смятения. А я, наконец, осознала, что для них я и есть чужачка, и мои требования быть в курсе таких дел, о которых Итикотери не говорят даже в своем кругу, были вызваны только моим повышенным самомнением. И уж в совершенно несносное существо превратила меня мысль о том, что меня оставляют в стороне, не подпускают к чему-то такому, что я имею полное право знать. Это свое право знать я не подвергала ни малейшему сомнению, и это делало меня несчастной, лишало всех тех радостей, которыми я так дорожила прежде. Угрюмость и подавленность находились не вне, а внутри меня и как-то передавались в шабоно и к его жителям. Мозолистая ладонь Арасуве легла на мою тонзуру. Я нисколько не стыдилась своих чувств и с радостью поняла, что только я сама могу возродить ощущение чуда и волшебства от пребывания в другом мире. -- Вдуй-ка мне в нос эпену, -- велел Арасуве Этеве. -- Я хочу убедиться, что злые духи не тронут Белую Девушку. Я услышала бормотание, тихий ропот голосов, приглушенный смех, и под монотонное пение Арасуве погрузилась в спокойный сон, как не спала уже много дней. Маленькая Тешома, которая уже давненько не забиралась ко мне в гамак, разбудила меня на рассвете. -- Я слышала, как ты смеялась вчера среди ночи, -- сказала она, уютно прижимаясь ко мне. -- Ты не смеялась так давно, и я боялась, что ты больше никогда не засмеешься. Я заглянула в ее блестящие глазенки, словно могла найти в них ответ, который позволил бы мне в будущем избавляться с помощью смеха от всех душевных смут и тревог. Непривычная тишина глухой пеленой опускалась на шабоно по мере того, как вокруг нас сгущались ночные сумерки. Я уже почти засыпала под убаюкивающее прикосновение пальцев Тутеми, искавших вшей у меня в волосах. Крикливая болтовня женщин, занятых приготовлением ужина и кормлением младенцев, истаяла до шепота. Словно по чьему-то безмолвному приказу, ребятишки прекратили свои шумные вечерние забавы и собрались в хижине Арасуве послушать сказки старого Камосиве. Он, казалось, был совершенно увлечен собственными речами, драматически жестикулируя по ходу повествования. Но глаз его внимательно следил за длинными клубнями батата, зарытыми в горячие угли. С благоговейным трепетом я смотрела, как старик голыми руками вытаскивает клубни из огня и, не дожидаясь, пока те остынут, отправляет их в рот. Со своего места я видела над верхушками деревьев луну на ущербе, которую то и дело закрывали бредущие по небу и светившиеся прозрачной белизной облака. Внезапно тишину ночи пронзил жуткий вопль -- нечто среднее между визгом и рычанием. В тот же момент из темноты возник Этева с лицом и телом, раскрашенным в черный цвет. Он встал перед кострами, горящими в центре деревенской поляны, и застучал луком о стрелы, подняв их над головой. Я не видела, из чьей хижины появились остальные, но рядом с Этевой, с такими же черными лицами, на поляне встали еще одиннадцать мужчин. Арасуве подровнял шеренгу, пока все не выстроились в одну линию, и, поправив последнего, сам встал в строй и запел низким гнусавым голосом. Последнюю строку песни все подхватили хором. В этой приглушенной гармонии я различала каждый голос в отдельности, не понимая ни слова. Чем дольше они пели, тем большая, казалось, их охватывала ярость. В конце каждой песни они издавали самые свирепые вопли, которые я когда-либо слышала. Как ни странно, мне стало казаться, что чем громче они вопят, тем дальше уходит их ярость, как будто она перестала быть частью их раскрашенных в черное тел. Внезапно они смолкли. Неверный свет костров подчеркивал гневное выражение их застывших, похожих на маски лиц и лихорадочный огонь в глазах. Я не видела, подал ли Арасуве какую-то команду, но они рявкнули в один голос: -- С какой радостью увижу я, как моя стрела вонзается в тело врага. С какой радостью увижу я, как его кровь хлынет на землю. Держа оружие высоко над головами, воины сломали строй, собрались в тесный кружок и стали что-то выкрикивать, сначала тихо, затем такими пронзительными голосами, что меня мороз продрал по коже. Затем они снова смолкли, и Ритими шепнула мне на ухо, что мужчины вслушиваются в эхо своих криков, чтобы определить, с какой стороны оно вернулось. Эти отголоски, пояснила она, приносят с собой духов врага. Завывая и стуча оружием, мужчины пустились вскачь по поляне, но Арасуве их успокоил. Еще дважды они собирались в тесный кружок и орали во всю мочь. Затем, вместо того чтобы направиться в лес, как я ожидала и боялась, мужчины подошли к хижинам, стоящим у самого входа в шабоно. Там они легли в гамаки и вызвали у себя рвоту. -- Зачем они это делают? -- спросила я у Ритими. -- Когда они пели, они пожирали своих врагов, -- пояснила она. -- А теперь им надо избавиться от гнилого мяса. Я вздохнула с облегчением, хотя и была неожиданно для себя разочарован