т ребенка. Я слышал это.
     -- Значит, человеку в твоем положении  особенно следует помнить об этом
и там  и там. Среди сахибов никогда  не  забывай, что ты сахиб, среди  людей
Хинда  всегда  помни,  что  ты... --  он  сделал  паузу  и  умолк, загадочно
улыбаясь.
     -- Кто же я? Мусульманин, индус, джайн или  буддист? Это твердый  орех,
-- не раскусишь.
     --  Ты, без сомнения, неверующий  и потому будешь проклят.  Так говорит
мой закон  или мне  кажется, что он  так  говорит. Но, помимо этого,  ты мой
Дружок Всего Мира,  и  я люблю тебя. Так говорит мое сердце. Все эти веры --
все  равно что лошади. Мудрый человек знает, что лошадь --  хорошая скотина,
из каждой можно извлечь пользу. Что касается меня, то, хотя я хороший суннит
и  ненавижу людей из Тираха, я держусь того же  мнения  о  всех верах. Ясное
дело, что катхлаварская кобыла, оторванная от песков ее родины и приведенная
в  западный  Бенгал, захромает:  даже балхский жеребец (а  нет лошадей лучше
балхских, не будь у них только плечи такие широкие) никуда не будет годиться
в великих северных пустынях рядом с верблюдами-снегоходами, которых я видел.
Поэтому  в  сердце своем  я  говорю, что все  веры  подобны  лошадям. Каждая
годится для своей родины.
     -- Но мой лама говорит совсем другое!
     --  О,  он старый мечтатель  из  Бхотияла. Сердце мое слегка гневается,
Друг Всего Мира, что ты так высоко ценишь столь мало известного человека.
     -- Это верно, хаджи. Но я вижу  его достоинства, и сердце мое тянется к
нему.
     --  А  его сердце --  к  тебе,  как я  слышал. Сердца, как лошади.  Они
приходят и уходят, повинуясь удилам и шпорам. Крикни Гуль-Шер-Хану, чтобы он
покрепче забил прикол  гнедого жеребца. Я  не потерплю, чтобы лошади дрались
на каждом  привале, а мышастого и вороного нужно стреножить... Теперь слушай
меня! Неужели для твоего сердечного спокойствия  тебе нужно видеться  с этим
ламой?
     -- Это входит  в мои условия, -- сказал Ким. -- Если я не буду видеться
с  ним и если его отнимут у  меня, я уйду из  накхлаоской  мадрасы и... если
уйду, кто сможет найти меня?
     -- Это правда. Никогда жеребенок не был так слабо привязан, как  ты. --
Махбуб кивнул головой.
     -- Не  бойся, --  Ким  говорил так,  словно  он мог исчезнуть в  ту  же
минуту. -- Мой лама сказал, что придет повидаться со мной в мадрасу.
     -- Нищий с чашкой в присутствии этих молодых сахи...
     -- Не  все!  --  фыркнув, перебил  его  Ким. -- У  многих из  них глаза
посинели,  а  ногти  почернели  от крови  низких  каст.  Сыновья  мехтарани,
единоутробные братья бханги (метельщика).
     Не стоит приводить здесь  всю генеалогию до конца.  Но Ким выразил свое
мнение  о  юных сахибах  ясно и без горячности, не  переставая  жевать кусок
сахарного тростника.
     --  Друг  Всего Мира,  -- сказал Махбуб, подавая  мальчику  трубку  для
прочистки.  --  Я  встречал множество  мужчин,  женщин,  мальчиков  и немало
сахибов. Никогда в жизни не видывал я такого чертенка, как ты.
     -- Но почему же чертенок? Ведь я всегда говорю тебе правду.
     -- Может  быть,  именно поэтому,  ибо  мир полон опасности для  честных
людей. -- Махбуб Али  тяжело поднялся с земли, опоясался  кушаком и  пошел к
лошадям.
     -- А, может, продать тебе правду?
     В тоне Кима было нечто, заставившее Махбуба остановиться и обернуться.
     -- Что еще за новая чертовщина?
     -- Восемь ан, тогда скажу, -- произнес с усмешкой  Ким. -- Это касается
твоего спокойствия.
     -- О шайтан! -- Махбуб отдал деньги.
     -- Помнишь ты о том дельце с ворами, в темноте, там, в Амбале?
     -- Раз они покушались на мою жизнь, значит я не совсем позабыл о них. А
что?
     -- Помнишь Кашмирский караван-сарай?
     -- Я тебе сию минуту надеру уши, сахиб.
     -- Не стоит того... патхан. Но только второй  факир, до потери сознания
оглушенный сахибами, был тот самый человек, который приходил обыскивать твою
каморку в  Лахоре. Я видел его  лицо, когда они  тащили  его на паровоз. Тот
самый человек.
     -- Почему же ты не сказал этого раньше?
     -- О,  он  попадет в тюрьму и несколько лет будет не опасен.  Не  стоит
сразу  рассказывать больше,  чем  это  необходимо.  Кроме  того, я  тогда не
нуждался в деньгах на сласти.
     --  Аллах  карим! --  воскликнул Махбуб  Али. -- А  не  продашь  ли  ты
когда-нибудь мою голову за  горсть сластей, если  вдруг  на  тебя такой стих
найдет!
     Ким  до  самой  своей  смерти будет  помнить  это долгое,  неторопливое
путешествие  из Амбалы в Симлу через Калку  и близлежащие  Пинджорские сады.
Внезапный разлив реки Гхагар  унес одну из лошадей (конечно, самую ценную) и
чуть не потопил Кима между пляшущими камнями. На  следующем  этапе  казенный
слон обратил  коней в  паническое бегство, и, так как они хорошо откормились
на  подножном корму, потребовалось полтора дня, чтобы всех их собрать. Потом
путники  встретили  Сикандар-Хана,   спускавшегося   на  юг  с   несколькими
норовистыми клячами, которых  не удалось продать, -- остатками его табуна. И
Махбубу, чей ноготь на мизинце больше знал толк  в лошадях, чем Сикандар-Хан
вкупе со всей своей челядью, приспичило  купить пару самых норовистых, а  на
это  ушло восемь  часов  усердной дипломатии и целая гора табаку. Но все это
было  чистой радостью: извилистая дорога,  которая поднималась, спускалась и
скользила все  выше и выше между горными  отрогами; румянец зари на  далеких
снегах; ряды ветвистых кактусов на каменистых склонах; голоса тысячи ручьев;
трескотня  обезьян;  вздымающиеся один  над другим  торжественные  деодары с
опущенными   ветвями;  вид   на   равнины,   расстилавшиеся   далеко  внизу;
непрестанное гудение рожков,  в  которые  трубили возчики,  и дикое  бегство
лошадей,  когда  из-за поворота показывалась тонга;  остановки  для  молитвы
(Махбуб ревностно  исполнял  обряд  сухого  омовения и орал  молитвы,  когда
спешить было  некуда);  вечерняя  беседа  на стоянках,  где верблюды  и волы
вместе торжественно  жевали корм,  а степенные возчики рассказывали дорожные
новости. Все это побуждало сердце Кима петь в его груди.
     -- Но когда пение и  пляски кончатся,  -- сказал Махбуб Али,  -- придет
полковник-сахиб, и это будет не столь сладко.
     -- Прекрасная страна... прекраснейшая страна этот Хинд... а страна Пяти
Рек  прекраснее всех, -- почти пел Ким. -- В нее  я вернусь, если Махбуб Али
или полковник поднимут на меня руку или ногу. А уж если я сбегу,  кто отыщет
меня? Смотри, хаджи, вон тот город -- это и есть Симла? Аллах, что за город!
     --  Брат моего отца,  а  он был  стариком, когда в Пешаваре только  что
выкопали  колодец Мекерсона-сахиба, помнил время, когда тут стояли всего два
дома.
     Он  направил  лошадей  ниже главной дороги,  в нижний  базар Симлы,  --
тесный,  как крольчатник, поднимающийся из долины вверх  к  городской ратуше
под углом  в сорок пять градусов.  Человек, знающий здесь все ходы и выходы,
может потягаться  со всей полицией индийской летней столицы,  так  хитроумно
соединяются тут веранда с  верандой, переулок с переулком  и нора  с  норой.
Здесь  живут  те,  что обслуживают  веселый  город,  -- джампаи и,  по ночам
таскающие  на плечах  носилки  хорошеньких  леди  и  до  рассвета играющие в
азартные игры, бакалейщики, продавцы масла,  редкостей, топлива; жрецы, воры
и  государственные  служащие-туземцы. Здесь  куртизанки  обсуждают  вопросы,
которые считаются глубочайшими тайнами Индийского Совета, и здесь собираются
все  помощники помощников агентов половины туземных княжеств.  Здесь  Махбуб
Али  снял  комнату  в  доме  мусульманина, торговца скотом;  она  запиралась
гораздо крепче, чем его лахорская каморка, и, кроме того, оказалась обителью
чудес,  ибо в сумерках туда вошел юный конюх-мусульманин, а через час оттуда
вышел мальчик-евразиец (краска лакхнаусской девушки была наилучшего сорта) в
плохо сидящем готовом платье.
     -- Я говорил с Крейтоном-сахибом, -- сообщил Махбуб  Али, -- и вторично
рука дружбы  отвела бич  бедствия.  Он  говорит, что раз  уж  ты проболтался
шестьдесят дней на Дороге, то посылать тебя в горную школу слишком поздно.
     -- Я говорил, что мои каникулы принадлежат мне. Я не желаю поступать во
вторую школу. Это одно из моих условий.
     -- Полковник-сахиб еще не осведомлен об этом договоре. Ты будешь жить в
доме Ларгана-сахиба, пока не наступит время возвратиться в Накхлао.
     -- Мне хотелось бы жить у тебя, Махбуб.
     -- Ты не понимаешь, какая это честь. Ларган-сахиб сам попросил привести
тебя.  Поднимись на гору и пройди  по  дороге  до  самой вершины,  а  там на
некоторое  время  забудь,  что  когда-то встречался  или  говорил  со  мной,
Махбубом  Али,  который  продает  лошадей  Крейтону-сахибу, которого  ты  не
знаешь. Запомни это приказание. Ким кивнул головой.
     -- Ладно, --  промолвил он,  -- а  кто такой Ларган-сахиб?  Нет, --  он
заметил острый, как  меч, взгляд  Махбуба. -- Я,  в самом деле,  никогда  не
слыхал его имени. Или он случайно, -- Ким понизил голос, -- один из нас?
     -- Кого это  "нас", сахиб?  --  спросил Махбуб Али тем тоном, каким  он
обращался  к европейцам. -- Я  патхан,  ты сахиб и сын  сахиба. Ларган-сахиб
держит лавку среди прочих европейских лавок. Вся Симла это знает. Спроси вон
там... Друг Всего Мира, он тот человек, каждому взмаху ресниц  которого надо
повиноваться. Люди говорят, что он занимается  колдовством,  но тебя это  не
касается. Ступай на гору и спроси. Теперь начинается Большая Игра.

        ГЛАВА IX

     <i>Сдокс -- премудрого Елта сын,
     Что Воронов был вождем.
     Итсут-медведь взялся смотреть
     За ним, чтобы стал он врачом.

     Все быстрей, быстрей учился он,
     Начал все больше смелеть;
     Страшный танец Клу-Клуали плясал,
     И смеялся Итсут-медведь.
     Орегонская баллада</i>

     Ким с  радостью  принял  новый  поворот событий. Он опять  на некоторое
время будет сахибом. С этими  мыслями, едва очутившись на широкой дороге под
городской ратушей  Симлы,  он  встретил  существо,  на  которое  можно  было
произвести впечатление.  Мальчик лет  десяти, индус, сидел на  корточках под
фонарным столбом.
     -- Где дом мистера Ларгана? -- спросил Ким.
     -- Я  не понимаю  по-английски, --  прозвучал  ответ, и Ким перешел  на
местный язык.
     -- Сейчас покажу.
     Они  вместе  шли  вперед  в  таинственном  сумраке, пронизанном  шумами
города,  лежавшего у  подножья горы, и дыханием прохладного ветра,  веявшего
над увенчанным деодарами Джеко, который, казалось, подпирал  звездный купол.
Огни освещенных домов были рассыпаны по всем склонам, образуя как бы  второй
небесный  свод.  Некоторые  из них  были  неподвижны,  другие  светились  из
носилок, в которых беззаботные говорливые англичане отправлялись обедать.
     -- Здесь, -- сказал проводник Кима и остановился на веранде, выходившей
на  главную дорогу.  Двери  перед ними  не  было,  --  только  занавеска  из
унизанного бусами камыша, через щели  которой проникал свет  лампы, горевшей
внутри.
     -- Он пришел, -- сказал мальчик едва слышно и исчез. Ким догадался, что
мальчику приказали подождать его и проводить, но, не подавая вида, раздвинул
занавеску. За  столом  сидел чернобородый  человек с  зеленым козырьком  над
глазами; короткими белыми пальцами он, один за  одним, брал пузырьки света с
лежащего  перед  ним  подноса и, мурлыкая что-то про  себя,  нанизывал их на
блестящую  шелковую нитку. Ким почувствовал,  что за кругом света в  комнате
лежит  множество  вещей,  пахнущих  как храмы всего  Востока. Едва  ощутимый
аромат мускуса, легкое  благоухание сандалового дерева  и тошнотворный запах
жасминного масла наполнили его широкие ноздри.
     --  Я  здесь,  --  вымолвил,  наконец,  Ким  на  местном  языке. Запахи
заставили его забыть, что он должен вести себя как сахиб.
     -- Семьдесят девять,  восемьдесят, восемьдесят один, -- считал себе под
нос человек,  так  быстро  нанизывая  жемчужину за  жемчужиной, что Ким едва
успевал следить  за его  пальцами.  Он  приподнял  зеленый  козырек  и целых
полминуты  пристально  смотрел  на  Кима.  Зрачки  его  то  расширялись,  то
суживались до размеров  булавочного острия, как  бы  повинуясь  его  воле. У
Таксалийских ворот был  факир,  обладавший таким даром, и он зарабатывал  на
этом, особенно когда  ругал  глупых  женщин.  Ким  с  интересом уставился на
незнакомца.  Его малоуважаемый приятель-факир помимо этого мог еще  поводить
ушами, пожалуй, не хуже  козы.  Ким  был разочарован,  что незнакомец  этого
делать не умел.
     -- Не бойся, -- внезапно произнес мистер Ларган.
     -- Чего мне бояться?
     --  Сегодня  ты  будешь ночевать  здесь  и останешься у меня,  пока  не
настанет время возвращаться в Накхлао. Так приказано.
     -- Так приказано, -- повторил Ким. -- Но где же я буду спать?
     --  Здесь,  в этой  комнате. --- Ларган-сахиб  махнул  рукой  назад,  в
темноту.
     -- Пусть так, -- спокойно промолвил Ким. -- Сейчас ложиться?
     Тот кивнул и поднял лампу над головой.
     Когда свет озарил  комнату, на  фоне стены  выступила  целая  коллекция
тибетских  масок  для цама,  висевших  над халатами, расшитыми изображениями
демонов и служащими для  этих жутких представлений;  тут были рогатые маски,
грозные  маски  и  маски,  выражавшие  бессмысленный ужас.  Из  одного  угла
японский  воин в кольчуге и шлеме с перьями грозил Киму алебардой, а десяток
копий,  кханд  и  катаров  отражали  неверный   свет.   Но  Ким  не  столько
заинтересовался этими  вещами -- он  видел маски для цама в Лахорском музее,
--  сколько  мальчиком-индусом с мягкими  глазами,  который покинул  его  на
пороге,  а теперь  с легкой  улыбкой на ярко-красных губах  сидел,  скрестив
ноги, под столом, где лежали жемчуга.
     "Я думаю, что Ларган-сахиб хочет попугать меня", -- подумал Ким. -- И я
уверен, что это дьявольское отродье под столом хочет видеть меня испуганным.
Он сказал вслух:
     -- Это место похоже на Дом Чудес. Где моя постель?
     Ларган-сахиб показал на туземное стеганое одеяло, лежавшее  в углу  под
отвратительными  масками, и,  забрав лампу,  ушел, погрузив комнату в полный
мрак.
     -- Это был Ларган-сахиб? --  спросил Ким, завертываясь в одеяло. Ответа
не последовало. Однако он слышал дыхание мальчика-индуса  и, ориентируясь на
этот звук, пополз по полу и ударил кулаком в темноту, крича:
     --  Отвечай,  дьявол!  Разве  можно  так   обманывать  сахиба?  --  Ему
показалось, что во мраке прозвучал тихий смех.  Но  мягкий телом товарищ его
не мог смеяться, ибо он плакал. Тогда Ким возвысил голос и громко позвал:
     --  Ларган-сахиб!  О,  Ларган-сахиб! Разве слуге  твоему  приказано  не
говорить со мной?
     --  Приказано,  -- голос  раздался позади  него, и он  встал.  -- Очень
хорошо. Но запомни,  --  пробормотал  Ким,  разыскав свое одеяло, -- утром я
тебя отколочу. Я не люблю индусов.
     Ночь выдалась  неспокойная, ибо в комнате  все время слышались голоса и
музыка. Ким два раза  просыпался, слыша, что  кто-то зовет его по имени.  Во
второй  раз  он  пошел посмотреть,  в  чем дело, но закончилось тем,  что он
разбил себе нос о ящик, который, несомненно, говорил  на человеческом языке,
хотя  тембр  его  голоса  был совершенно не  свойственен человеку. На ящике,
видимо, была  жестяная  труба, и  он соединялся проволокой с ящиком  меньших
размеров,  стоявшим на  полу:  так,  по  крайней мере, понял  Ким, на  ощупь
исследуя вещи. А голос,  очень жесткий и  жужжащий,  выходил  из  трубы. Ким
потер себе нос  и,  рассерженный,  стал,  по  своему обыкновению,  думать на
хинди.
     -- Это годится для базарного  нищего, но  я  сахиб и сын сахиба и,  что
вдвое важнее, ученик школы в Накхлао... Да (тут он перешел на английский), я
ученик  школы св.  Ксаверия.  К черту мистера Ларгана!.. Это какая-то машина
вроде швейной. Ну и наглость с его стороны!.. Но мы в Лакхнау таких пустяков
не пугаемся... Нет! -- Потом снова  стал  думать на хинди. -- Однако чего он
добивается? Ведь  он  простой  торговец...  А  я нахожусь в  его  лавке.  Но
Крейтон-сахиб -- полковник... и я думаю,  что Крейтон-сахиб приказал сделать
так. Ну уж, и изобью же я этого индуса утром! Что такое?
     Ящик  с  трубой  высоким  равнодушным  голосом   извергал  поток  самых
отчаянных ругательств, которые Ким когда-либо слышал, и  от этого у мальчика
на  мгновение встали  дыбом короткие  волосы на  шее.  Но вот скверная штука
перестала ругаться,  и  Кима успокоило мягкое жужжание, похожее  на жужжание
швейной машины.
     -- Чуп!  (замолчи) -- крикнул он, но  снова услышал смех позади себя, и
это пробудило в нем решительность. -- Чуп, или я тебе голову проломлю!
     Ящик  не послушался. Ким дернул  за  жестяную трубу,  что-то щелкнуло и
приподнялось;  очевидно, он открыл крышку. Ну, если дьявол сидит там внутри,
теперь  ему  конец...  Он понюхал... пахло, как от швейных машин  на базаре.
Сейчас  он задаст этому шайтану.  Он снял  с себя  куртку и сунул ее в пасть
ящика.
     Что-то  длинное и округлое опустилось под  давлением, потом послышалось
жужжанье, и  голос умолк, как это и должно случиться,  если запихнуть куртку
на  толстой  подкладке в  механизм  дорогого  фонографа и придавить восковой
валик. Ким со спокойной душой заснул опять.
     Утром,  просыпаясь, он почувствовал,  что Ларган смотрит на него сверху
вниз.
     --  О-а! --  сказал Ким,  твердо решив  вести  себя сахибом.  --  Ночью
какой-то ящик ругал меня. Поэтому я его остановил. Это был ваш ящик? Человек
протянул ему руку.
     --  Вашу руку, О'Хара, -- сказал  он. -- Да, это  был мой ящик. Я держу
такие  вещи потому, что они нравятся моим друзьям -- раджам.  Этот сломался,
но  он  был дешевый.  Да, мои приятели,  владетельные  князья,  очень  любят
игрушки... и я тоже, по временам.
     Ким искоса взглянул  на  него.  Ларган был  сахиб, хотя бы потому,  что
одевался  как  сахиб. Но  произношение его,  когда  он  говорил  на урду,  и
интонации, когда говорил по-английски,  доказывали,  что  он  кто угодно, но
только не сахиб. Казалось, он понимал все, что приходило на ум Киму, раньше,
чем мальчик успевал открыть рот,  он не старался выражаться понятно, как это
делали отец Виктор или  лакхнауские учителя. Но  что было всего приятней, он
обращался с Кимом как с равным -- таким же, как он, азиатом.
     -- К сожалению, вам  нынче утром  не  придется  побить  моего парня. Он
говорит, что прирежет вас или отравит. Он ревнует, поэтому я поставил его  в
угол и  не  буду разговаривать с ним сегодня.  Он  только  что пытался убить
меня.  Придется  вам  помочь  мне  приготовить  завтрак.  Сейчас  он слишком
ревнует, чтобы ему можно было доверять.
     Настоящий сахиб, приехавший из Англии, многословно и с жаром передал бы
этот случай.  Ларган-сахиб рассказал о  нем так  же просто,  как Махбуб Али,
бывало, рассказывал о своих похождениях на Севере.
     Задняя  веранда  лавки  опиралась на крутой склон горы и,  смотря вниз,
можно  было  заглядывать в печные трубы соседей, что для Симлы обычно. Лавка
пленила Кима еще  больше,  чем завтрак в  чисто  персидском  вкусе,  который
Ларган-сахиб состряпал собственными руками. Лахорский музей был обширнее, но
здесь  было больше  чудес:  ритуальные кинжалы  и  молитвенные  цилиндры  из
Тибета;  ожерелья из  бирюзы  и  необточенного янтаря; браслеты из  зеленого
нефрита;   причудливо   упакованные  курительные   палочки  в   кувшинах   с
инкрустацией из неграненых гранатов;  вчерашние дьявольские  маски  и стена,
сплошь  задрапированная ярко-синими, как  хвост  павлина, тканями; золоченые
статуэтки  Будды и  переносные  лакированные  алтарики;  русские самовары  с
бирюзой  на  крышках;  хрупкие, как  яичная  скорлупа,  фарфоровые сервизы в
диковинных восьмиугольных  камышовых футлярах; распятия  из  желтой слоновой
кости --  как ни странно, они, по  словам Ларгана-сахиба,  были  вывезены из
Японии; пыльные тюки ковров, отвратительно пахнущие, сложенные позади рваных
и  трухлявых ширм с узором  в виде геометрических фигур;  персидские кувшины
для  омовения  рук  после  еды; курительницы из тусклой меди, некитайской  и
неперсидской  работы,  с  орнаментом,  изображающим  фантастических  чертей;
потускневшие  серебряные   пояса,   которые  свертывались,   как   пояса  из
невыделанной кожи; головные шпильки из нефрита,  слоновой кости и халцедона;
оружие разного рода и  вида и тысячи других редкостей были спрятаны в ящики,
сложены  в  кучи  или  просто  разбросаны  по  комнате,  так  что  свободное
пространство  оставалось  только  вокруг колченогого,  заменявшего  прилавок
стола, за которым работал Ларган-сахиб.
     --  Все это  хлам, -- сказал хозяин,  наблюдая, как Ким обводит глазами
комнату. --  Я покупаю эти  вещи потому, что они красивы,  а  иногда  продаю
их... если покупатель мне нравится. Работа моя на столе... часть ее.
     Эта работа так и горела при утреннем свете -- вспышки красного, синего,
зеленого  пламени,  пронизанные  кое-где лукавой  голубовато-белой  искоркой
бриллианта. Ким широко раскрыл глаза.
     -- О, с этими камнями все в порядке! Они могут лежать на солнце. К тому
же  они  дешевые. Но  с больными  камнями дело  обстоит иначе! --  Он  снова
наполнил  тарелку  Кима. --  Никто,  кроме  меня, не может исцелить  больную
жемчужину  и заставить  бирюзу поголубеть заново. Опалы,  --  пожалуйста, --
опалы  всякий  дурак  может   вылечить,  а  больную  жемчужину  --  один  я.
Предположим, я умру! Тогда никого не останется... О, нет! Вы не годитесь для
драгоценных камней. Хватит с вас, если  вы  научитесь немного  разбираться в
бирюзе... когда-нибудь.
     Он  прошел  на конец веранды,  чтобы  снова налить воды  из  фильтра  в
тяжелый пористый глиняный кувшин.
     -- Хотите пить?
     Ким кивнул. Ларган-сахиб, стоя в пятнадцати футах от стола, положил  на
кувшин  руку. В следующее  же мгновение кувшин очутился у локтя Кима, полный
почти до краев, -- только по складке на белой скатерти можно было догадаться
о том, с какой стороны он скользнул на место.
     -- Ва! -- произнес Ким  в  крайнем изумлении.  --  Это  колдовство.  --
Улыбка Ларгана-сахиба говорила, что комплимент ему приятен.
     -- Бросьте его.
     -- Он разобьется.
     -- Бросьте, говорю вам.
     Ким  швырнул кувшин, куда попало. Он тут же разлетелся на куски, а вода
потекла между плохо пригнанными досками пола.
     -- Я говорил, что он разобьется.
     -- Неважно. Смотрите на него. Смотрите на самый большой кусок.
     В  углублении черпака блестела капля воды,  словно звезда на полу.  Ким
пристально смотрел; Ларган-сахиб мягко коснулся рукой его затылка и погладил
его два раза, шепча:
     -- Смотрите! Он опять  восстановится, кусок за  куском. Сначала большой
кусок срастется с двумя другими, лежащими справа и слева...  справа и слева.
Смотрите!
     Ким даже  ради  спасения  своей  жизни  не смог бы  обернуться.  Легкое
прикосновение  держало его  словно в  тисках,  а  кровь,  приятно покалывая,
струилась по телу. Там, где раньше лежали три куска, теперь был один, а  над
ним вздымалось  туманное очертание всего сосуда.  Пока сквозь  него еще была
видна  веранда,  но  с  каждым  биением  пульса  его  очертания  становились
определеннее и темнее. Но ведь кувшин... как медленно текут мысли! ...кувшин
разбился на его глазах. Новая  волна колючего  пламени побежала по его  шее,
когда Ларган-сахиб шевельнул рукой.
     -- Смотрите! Он приобретает форму,  -- сказал Ларган-сахиб. До сих  пор
Ким  думал на  хинди,  но  тут  дрожь  пробежала  по  его телу,  и с усилием
окруженного  акулами  пловца,  который  старается  насколько  возможно  выше
высунуться из  воды, сознание  его вырвалось из поглощавшей его тьмы и нашло
убежище... в таблице умножения на английском языке!
     -- Смотрите! Он приобретает форму! -- шептал Ларган-сахиб.
     --   Кувшин   разбился...  да-а...   разбился...  не   называть   этого
по-туземному, ни в коем случае, но разбился... на пятьдесят кусков, а дважды
три шесть, а трижды три девять, а четырежды три двенадцать. --  Ким отчаянно
цеплялся за  это повторение. Он протер глаза, и неясное очертание рассеялось
как туман. -- Вот разбитые черепки; вот пролитая вода, высыхающая на солнце,
а внизу сквозь щели в полу веранды виднеется белая, изборожденная трещинами,
стена дома... а трижды двенадцать тридцать шесть!
     -- Смотрите! Приобретает он форму? -- спросил Ларган-сахиб.
     -- Но ведь он разбит... разбит... -- задыхаясь, проговорил Ким.
     Ларган-сахиб с полминуты тихо бормотал что-то. Ким отдернул голову.
     -- Декхо (смотрите)! Он такой же разбитый, как и был.
     -- Такой же  разбитый, как и был, -- повторил Ларган-сахиб, внимательно
следя  глазами за  Кимом,  который  растирал  себе  шею.  -- Но из многих вы
первый, видевший все это именно так. -- Он отер широкий лоб.
     -- Это  тоже было колдовство? -- подозрительно спросил Ким. Он перестал
ощущать покалывание в венах и чувствовал себя необычайно бодрым.
     -- Нет, это не было  колдовство. Это было сделано для того  лишь, чтобы
узнать, нет  ли...  в драгоценном камне трещины. Иногда очень хорошие  камни
разлетаются  на  куски, если человек, понимающий  в  этом деле, сожмет  их в
руке. Вот почему надо очень тщательно их рассмотреть, прежде чем вставлять в
оправу. Скажите, вы видели очертание кувшина?
     -- Недолго. Он стал расти из пола, как цветок из земли.
     -- И что вы тогда сделали? Я хочу сказать, как именно вы думали тогда?
     -- О-а! Я знал, что он разбит и, должно  быть, об этом думал... Ведь он
действительно был разбит!
     -- Хм! А что, кто-нибудь прежде так колдовал с вами?
     -- Если бы это хоть раз случилось со мной, -- сказал Ким, -- неужели вы
думаете, я допустил бы повторение? Я убежал бы.
     -- А теперь вам не страшно, а?
     -- Теперь нет.
     Ларган-сахиб наблюдал за ним все внимательнее.
     --  Я  спрошу   Махбуба  Али...  Не  теперь,  когда-нибудь  потом,   --
пробормотал он. --  Я доволен вами... и недоволен. Вы  первый из всех сумели
спасти себя. Хотел бы я знать, каким образом... Но вы правы. Вам  не следует
говорить об этом... даже мне.
     Он ушел  в  сумрачную мглу  лавки и, мягко потирая  руки,  сел за стол.
Тихое  глухое   всхлипывание  послышалось  из-за  кипы  ковров.  Это  плакал
мальчик-индус,  послушно  стоявший  лицом   к  стене;  худенькие  его  плечи
вздрагивали от обиды.
     -- А! Он ревнует;  так  ревнует! Пожалуй, он опять попытается  отравить
мой завтрак и вторично заставит меня стряпать.
     --  К а  б х и... кабхи  нахин  (Никогда...  никогда!),  --  послышался
прерывающийся ответ.
     -- А другого мальчика он убьет?
     -- Кабхи... кабхи нахин!
     -- А  как  вы думаете, что  он сделает?  -- внезапно обратился Ларган к
Киму.
     -- О-а! Не знаю. Отпустите его, пожалуй. Почему он хотел отравить вас?
     -- Потому  что он  любит меня. Вообразите, что вы кого-нибудь любите, а
потом  явится  кто-то другой, и человеку, которого вы любите, он  понравится
больше, чем вы; как бы вы тогда поступили?
     Ким задумался. Ларган медленно повторил фразу на местном языке.
     -- Я не отравил бы этого человека, -- задумчиво проговорил Ким, -- но я
избил бы того  мальчика, если бы тот мальчик  любил человека, которого люблю
я. Но сначала я спросил бы у мальчика, правда ли это.
     -- А! Он думает, что меня все любят.
     -- Тогда он, по-моему, дурак.
     -- Слышишь? -- обратился Ларган-сахиб к дрожавшим плечам. -- Сын сахиба
считает  тебя  дураком.  Выходи,  и  когда  в  следующий  раз   твое  сердце
встревожится, не возись так открыто с белым мышьяком. Надо думать, что демон
Дасим  был сегодня владыкой нашей скатерти! Я мог бы заболеть, дитя, и тогда
чужой человек пришел бы хранить драгоценности. Иди сюда!
     Мальчик  с припухшими  от  обильных слез глазами  вылез  из-за  тюка  и
страстно бросился к  ногам Ларгана-сахиба, так горячо предаваясь  раскаянию,
что это произвело впечатление даже на Кима.
     --  Я  буду  смотреть в  чернильные лужи...  Я преданно  буду сторожить
драгоценности!  О,  отец мой и мать моя,  отошли его прочь! --  Он указал на
Кима, лягнув его голой пяткой.
     --  Не сейчас... не сейчас.  Скоро  он уйдет.  Но  теперь он в школе, в
новой  Мадрасе...  а  ты  будешь   его  учителем.  Поиграй  с   ним  в  Игру
Драгоценностей. Я буду судьей.
     Мальчик  сейчас  же  осушил  слезы  и кинулся  в глубину лавки,  откуда
вернулся с медным подносом.
     -- Дай мне! --  сказал  он Ларгану-сахибу. -- Положи их своей рукой, не
то он скажет, что я видел их раньше.
     --  Потише...  потише... --  ответил  Ларган  и, вынув  из  ящика стола
полгорсти звякающих камешков, бросил их на поднос.
     --  Ну, -- сказал мальчик, размахивая старой газетой,  -- смотри на них
сколько хочешь, незнакомец. Считай, а  если  нужно,  так  и пощупай. С  меня
хватит и одного взгляда, -- он гордо повернулся спиной.
     -- Но в чем состоит игра?
     --  Когда ты пересчитаешь их, пощупаешь и убедишься в том, что запомнил
все, я накрою их этой бумагой, а ты должен будешь описать их Ларгану-сахибу.
Свое описание я сделаю письменно.
     -- О-а! --  В груди Кима пробудился инстинкт  соревнования. Он нагнулся
над подносом. На нем было только пятнадцать камней.
     -- Это легко, -- промолвил он через минуту.
     Мальчик закрыл  бумагой  мерцающие  драгоценные камни  и  начал  что-то
царапать в туземной счетной книге.
     -- Под бумагой пять синих камней... один  большой, один поменьше  и три
маленьких,  --  торопливо говорил  Ким.  --  Четыре зеленых  камня,  один  с
дырочкой; один желтый камень, прозрачный, и один похожий на трубочный чубук.
Два  красных камня  и...  и... я насчитал  пятнадцать,  но два позабыл. Нет!
Подождите. Один  был из слоновой  кости, маленький и коричневатый; и... и...
сейчас...
     --  Раз...  два... -- Ларган-сахиб  сосчитал  до  десяти.  Ким  покачал
головой.
     -- Слушай  теперь, что я разглядел! -- воскликнул  мальчик, трясясь  от
смеха. --  Во-первых,  там два сапфира  с изъяном, один в  две рати и один в
четыре,  насколько  я могу судить.  Сапфир в две рати обколот  с  краю. Одна
туркестанская бирюза,  простая,  с черными жилками, и  две с надписями -- на
одной имя  бога золотом, а другая треснула поперек, потому что она вынута из
старого  перстня и надпись  на ней я прочесть не  могу.  Значит, всего у нас
пять синих  камней. Четыре поврежденных изумруда,  причем  один просверлен в
двух местах, а один слегка покрыт резьбой...
     -- Их вес? -- бесстрастно спросил Ларган-сахиб.
     --  Три, пять,  пять и  четыре рати,  насколько  я могу  судить.  Кусок
старого  зеленоватого  янтаря  для  трубок  и   граненый  топаз  из  Европы.
Бирманский рубин в две рати без порока и бледный рубин с пороком в две рати.
Кусок  слоновой  кости,  выточенный в виде  крысы,  сосущей  яйцо, китайской
работы  и, наконец... а-ха! хрустальный шарик величиной с боб, прикрепленный
к золотому листику.
     Он кончил и захлопал в ладоши.
     -- Он -- твой учитель, -- промолвил Ларган-сахиб с улыбкой.
     --  Ха! Он  знал, как  называются  камни,  -- сказал  Ким  краснея.  --
Попробуем снова! На обыкновенных вещах, которые мы оба знаем.
     Они опять завалили поднос всякой всячиной, собранной в  лавке и  даже в
кухне, и мальчик всякий раз выигрывал, к немалому удивлению Кима.
     --  Завяжи мне глаза... дай мне только  разок пощупать вещи пальцами, и
даже в этом случае я обыграю тебя, хотя глаза твои будут открыты, -- вызывал
его мальчик на бой. Мальчик оказался прав, и Ким в досаде топнул ногой.
     -- Будь  это  люди...  или лошади... -- промолвил он, -- я мог  бы себя
показать. Но эта возня со щипчиками, ножами и ножницами слишком ничтожна.
     -- Сначала  выучись,  потом  учи, -- сказал  Ларган-сахиб.  -- Ну  что,
учитель он твой или нет?
     -- Да. Но как этого добиться?
     -- Надо  много раз проделывать эту  работу, пока не научишься выполнять
ее превосходно... ибо этому стоит научиться.
     Мальчик-индус  в полном восторге от своего превосходства даже  похлопал
Кима по спине.
     -- Не отчаивайся, -- сказал он. -- Я сам буду учить тебя.
     -- Я  послежу за  тем, чтобы тебя хорошо учили, --  сказал Ларган-сахиб
все еще на  местном  языке, --  ибо, если не считать моего мальчика,  --  он
глупо сделал, что купил так много белого мышьяка, когда мог бы попросить его
у  меня,  и  я дал  бы,  -- если не считать моего мальчика,  я давно уже  не
встречал человека, которого стоило бы обучать. Осталось десять  дней до того
срока,  когда  ты  сможешь вернуться  в Лакхнау, где  ничему  не  учат...  в
сущности. Мне кажется, мы будем друзьями.
     Эти десять дней доставили  Киму столько радости, что он  и  не заметил,
какими  они   были  безумными.   По   утрам  мальчики  занимались  Игрой   в
Драгоценности,  -- иногда для  нее служили  действительно драгоценные камни,
иногда груды  мячей и кинжалов,  иногда фотографические карточки туземцев. В
послеполуденные  часы Ким  с мальчиком-индусом  безотлучно  сидели  в лавке,
молча,  за тюком  с коврами  или  ширмой и наблюдали  за  многочисленными  и
странными посетителями мистера Ларгана.  Мелкие раджи, окруженные  кашляющей
на веранде свитой, приезжали сюда покупать всякие  редкости вроде фонографов
и механических игрушек. Приходили дамы, которые искали ожерелья,  и мужчины,
которые, как казалось Киму, --  впрочем, возможно, что воображение  его было
испорчено рано приобретенным опытом, -- искали дам; туземцы из независимых и
вассальных  княжеских  дворов  заходили  под  предлогом   починки  сломанных
ожерелий  --  сияющих  рек,  разлитых  по столу,  --  но в  действительности
пытались занять  денег  для сердитых  махарани  и молодых  раджей. Приходили
бабу,  с которыми Ларган-сахиб беседовал сурово и авторитетно, но,  закончив
беседу,  всякий  раз давал им деньги серебром и бумажками.  Иногда  в  лавке
собирались   туземцы  в  длинных   сюртуках  и   с   театральными  манерами,
рассуждавшие на  метафизические  темы на  английском и  бенгали,  к великому
удовольствию мистера Ларгана. Он всегда интересовался религиями. К концу дня
Киму  и  мальчику-индусу, чье имя  менялось по  прихоти Ларгана, приходилось
давать подробный отчет  обо всем, что  они  видели  и  слышали,  высказывать
догадки об истинной цели прихода каждого человека и свое  мнение о характере
посетителя,  насколько  можно было  судить об  этом  по  его  лицу,  речи  и
поведению.  После обеда фантазия Ларган-сахиба  была  направлена на то,  что
можно назвать переодеванием, и  к этой  игре он проявлял такой  интерес, что
здесь  было  чему  поучиться. Он  великолепно  умел  гримировать  и,  мазнув
кисточкой в одном месте или проведя черточку в  другом, менял лица мальчиков
до неузнаваемости.
     Лавка  была  набита самыми разнообразными  костюмами и чалмами,  и  Ким
наряжался то юным мусульманином из хорошей семьи,  то маслоделом, а один раз
-- этот вечер вышел  очень веселым -- сыном аудхского землевладельца в самой
парадной  из  парадных одежд.  Ларган-сахиб наметанным глазом сразу  находил
малейшую  неточность  в таком наряде и,  лежа на  старой, потертой койке  из
тикового дерева, по получасу объяснял, как говорят  люди той или иной касты,
как они ходят,  кашляют,  плюют или чихают, и, считая, что "как"  имеет мало
значения  в этом мире,  он  объяснял также,  "почему"  они делают так, а  не
иначе. Мальчик-индус плохо играл в эту игру. Его ограниченный ум, острый как
сосулька,  когда  дело касалось драгоценных  камней,  не мог  заставить себя
проникнуть в чужую душу, но в Киме пробуждался  демон, и он пел от  радости,
когда, сменяя одежды, соответственно менял речь и манеры.
     В порыве энтузиазма он как-то вечером вызвался показать Ларгану-сахибу,
как  ученики одной  касты  факиров, его  старые  лахорские знакомые,  просят
милостыню  на  дороге, и с какой  речью он  обратился  бы  к  англичанину, к
пенджабскому крестьянину, идущему на  ярмарку,  и к  женщине без  покрывала.
Ларган-сахиб  хохотал  до  упаду  и  попросил Кима  еще  полчаса  неподвижно
посидеть в задней комнате в том же виде -- скрестив ноги, обсыпанным золой и
с диким выражением во  взгляде.  К концу  этого срока пришел  неповоротливый
тучный бабу. На  его толстых, обтянутых  чулками  ногах колыхался жир, и Ким
осыпал  его градом уличных насмешек.  Ларган-сахиб следил  за  бабу, а не за
игрой, что раздосадовало Кима.
     --  Я полагаю, -- с усилием  проговорил бабу, закуривая  сигарету, -- я
держусь того мнения, что это совершенно исключительное и мастерски сыгранное
представление.  Если бы вы  не предуведомили  меня  заранее, я  заключил бы,
что...  что...  что  вы  водите меня  за  нос.  Как  скоро  сможет он  стать
мало-мальски квалифицированным землемером? Ибо тогда я возьмусь обучать его.
     -- Этому он и должен научиться в Лакхнау.
     -- Тогда  прикажите ему поторопиться.  Спокойной ночи, Ларган.  -- Бабу
выплыл вон, шагая, как увязающая в грязи корова.
     Когда  мальчики   перечисляли  приходивших  в  этот  день  посетителей,
Ларган-сахиб спросил Кима, как он думает, что это за человек.
     -- Бог знает! -- весело ответил Ким. -- Тон его, пожалуй, мог бы ввести
в заблуждение Махбуба Али, но целителя больных жемчужин он не обманул.
     -- Это верно. Бог-то знает, но я хочу знать, что думаете вы.
     Ким  искоса  взглянул  на  собеседника, чьи  глаза  почему-то вынуждали
говорить правду.
     -- Я... я думаю, что он захочет взять меня к себе, когда я кончу школу;
но,  -- продолжал  он  доверительным  тоном, когда Ларган-сахиб одобрительно
кивнул, --  я  не понимаю, как может он носить  разные одежды и  говорить на
разных языках.
     --  Ты  многое  поймешь  впоследствии.  Он  пишет  рассказы для  одного
полковника. Он пользуется почетом только в  Симле, и следует отметить, что у
него нет имени -- только номер и буква; у нас это в обычае.
     -- А его голова тоже оценена... как Мах... как голова всех прочих?
     -- Пока нет, но если  бы мальчик, который здесь сидит, встал и дошел --
смотри, дверь  открыта! --  до одного дома  с красной верандой, стоящего  на
Нижнем Базаре позади здания, в котором  раньше был театр, и  прошептал через
ставни:  "Те  дурные вести  в прошлом месяце сообщил  Хари-Чандар-Мукарджи",
этот мальчик унес бы с собой кушак, полный рупий.
     -- Сколько? -- быстро спросил Ким.
     -- Пятьсот, тысячу -- сколько бы он ни попросил.
     -- Хорошо. А  как  долго прожил бы этот мальчик, передав такую новость?
-- он весело улыбнулся прямо в бороду Ларгану-сахибу.
     -- А! Об этом надо хорошенько подумать. Может быть, если он очень умен,
он прожил бы этот день, но не ночь. Ни в коем случае не ночь!
     --  Так какое же жалованье  получает  бабу, если  голова его так дорого
ценится?
     -- Восемьдесят, может  быть сто, может быть полтораста рупий, но в этой
работе жалованье -- последнее  дело. Время от времени  господь создает людей
--  ты  один из  них, -- которые  жаждут бродить  с  опасностью  для жизни и
узнавать новости: сегодня -- о каких-нибудь  отдаленных предметах, завтра --
о  какой-нибудь  неисследованной горе, а  послезавтра --  о здешних жителях,
наделавших глупостей во вред государству. Таких  людей очень мало, а из этих
немногих  не  более десяти  заслуживают высшей похвалы.  К  этому  десятку я
причисляю и бабу, что очень  любопытно. Как велико  и  привлекательно должно
быть дело, если оно может закалить даже сердце бенгальца!
     --  Верно.  Но  дни мои  тянутся медленно. Я еще  мальчик и только  два
месяца назад выучился писать на ангрези. Даже  теперь я все еще плохо читаю.
И пройдут  еще годы, и годы, долгие годы,  прежде чем я  смогу стать хотя бы
землемером.
     -- Потерпи немного, Друг  Всего Мира. -- Ким изумился такому обращению.
-- Хотелось  бы  мне  быть в  том возрасте,  который так досаждает  тебе.  Я
разными способами испытывал тебя. И это не будет забыто, когда я буду делать
доклад  полковнику-сахибу.  -- Потом,  внезапно перейдя  на  английский,  он
сказал с тихим смехом: -- Клянусь Юпитером! Я считаю, О'Хара, что вам многое
дано, но  вы не  должны  кичиться этим и должны держать язык  за зубами.  Вы
должны  вернуться в  Лакхнау, быть паинькой и уткнуться  в  свои книжки, как
говорят англичане, а на следующие каникулы вы, быть может, вернетесь ко мне,
если захотите.  -- У Кима вытянулось лицо. -- О,  конечно,  только если сами
захотите. Я знаю, куда вас тянет.
     Четыре дня спустя для  Кима и его чемоданчика заказали  место на заднем
сиденье  танги, отъезжавшей  в Калку.  Спутником его  оказался  китообразный
бабу.  Он обмотал голову  шалью  с бахромой и, поджав под себя жирную  левую
ногу в ажурном чулке, дрожал и ворчал на утреннем холоде.
     "Возможно ли, чтобы этот человек  был  одним  из наших?" --  думал Ким,
глядя на его  спину, колыхавшуюся как желе, когда они тряслись по  дороге, и
это  суждение навело его на самые  приятные мечты. Ларган-сахиб подарил  ему
пять  рупий  --  внушительная  сумма  --  и  уверил  его,   что  окажет  ему
покровительство,  когда  Ким  примется  за  дело.  Не   в   пример  Махбубу,
Ларган-сахиб говорил  совершенно определенно о награде, которая последует за
послушанием, и Ким был доволен. Лишь бы только он, подобно  бабу, удостоился
чести  иметь  номер  и  букву  и...  чтобы  за  голову его  назначили  цену!
Когда-нибудь он  добьется  всего  этого  и  даже большего. Когда-нибудь  он,
возможно, будет таким  же великим,  как  Махбуб Али! Половина Индии послужит
крышей  для  его  поисков;  он  будет  ходить  за  влиятельными  князьями  и
министрами, как в былые дни ходил для Махбуба по городу Лахору за вакилами и
агентами юристов. А пока, в ближайшем будущем, его ожидает довольно приятная
жизнь  в школе  св.  Ксаверия. Там  можно  будет опекать новичков и  слушать
рассказы  о  приключениях  во  время  каникул.   Юный  Мартин,  сын  чайного
плантатора из  Манипура,  хвастался, что с  ружьем  пойдет сражаться  против
разбойников. Возможно, так  оно и  вышло, но уж,  наверное, юного Мартина не
отбрасывало   взорвавшимся  фейерверком   на  середину  переднего   двора  в
Патияльском  дворце и, наверное, он  не... Ким начал  рассказывать себе свои
приключения последних трех месяцев. Будь это позволено, он своими рассказами
довел бы школу  св. Ксаверия  до столбняка --  всех, даже  старших учеников,
которые уже бреются. Но, конечно, об этом не может быть и речи. В надлежащее
время голова  его будет оценена, в  чем Ларган-сахиб уверил его.  Если же он
теперь позволит себе безрассудно болтать, то не только за голову его никогда
не назначат цены, но полковник Крейтон прогонит его... Его отдадут во власть
разгневанных  Ларгана-сахиба  и Махбуба  Али... на  тот  короткий промежуток
времени, который ему останется жить на свете.
     -- И, таким образом,  я из-за рыбы потеряю Дели, -- философски заключил
он,  вспомнив  пословицу.  Это  заставило  его  забыть  действительные  свои
приключения  во  время   каникул  (ведь  всегда  можно  будет  развлечься  и
воображаемыми) и, как говорил Ларган-сахиб, работать.
     Из всех мальчиков, спешно  возвращавшихся в школу св. Ксаверия  со всех
концов  Индии,  начиная  от  окруженного песками Сакхара  и до утонувшего  в
пальмовых  рощах  Галла, ни один не был  столь  преисполнен добродетели, как
Кимбол  О'Хара, ехавший в  Амбалу  позади  Хари-Чандара-Мукарджи, который  в
книгах  некоей секции  Ведомства  Этнологической Разведки  был  записан  под
литерой Р.17.
     И  если Ким еще  нуждался в подстегивании, то бабу об этом позаботился.
После  очень сытного обеда в Калке он  буквально не закрывал рта. Ким едет в
школу?  Тогда он, бабу,  окончивший  Калькуттский  университет  со  степенью
магистра искусств, расскажет  о преимуществах  образования.  Можно  кое-чего
достигнуть, прилежно изучая латинский  язык и "Экскурсии"  Вордсворта  (Киму
все это было  совершенно непонятно); французский язык тоже важен для успеха,
и лучше всего его можно изучить в Чагдарнагаре, что  недалеко  от Калькутты.
Затем можно далеко пойти,  если, как это делал сам бабу,  обратить серьезное
внимание на театральные пьесы "Лир" и  "Юлий Цезарь" -- обе очень интересуют
экзаменаторов.  В  "Лире"  меньше исторических  реминисценций,  чем  в "Юлии
Цезаре"; книжка стоит четыре аны, но подержанную можно купить за две  аны на
Боу-Базаре.  Еще  важнее, чем Вордсворт и  маститые  писатели Берк  и  Хейр,
искусство  и  наука  измерений.  Юноша,  сдавший экзамены  по этим  отраслям
знаний,  --  по  которым, кстати  сказать, учебников нет, -- сможет,  просто
прогулявшись по какой-нибудь стране с компасом и анероидом и поглядев на нее
зоркими  глазами,  унести  с  собой изображение этой  страны, которое  можно
продать  за  крупную  сумму чеканной  серебряной  монетой.  Но  принимая  во
внимание,  что в  некоторых  случаях  носить  с  собой  мерные  цепи  бывает
нецелесообразно, не  худо бы  знать  точную длину своего собственного  шага,
так, чтобы  юноша,  лишенный  того,  что  Хари-Чандар  называл  "добавочными
вспомогательными   орудиями",  все   же  умел   измерять   расстояния.  Опыт
Хари-Чандара доказал, что  при подсчитывании многих  тысяч шагов лучше всего
пользоваться четками с восемьюдесятью  одним или ста  восемью шариками,  ибо
"последнее число  делится  и снова  делится на многие кратные  и некратные";
среди  обилия  английских  фраз Ким уловил  основную мысль разговора, и  она
сильно  его  заинтересовала. Это  было обилие знаний,  которое  человек  мог
хранить в  голове,  а перед Кимом развернулся  такой широкий мир,  что  было
ясно:  чем больше человек знает,  тем лучше. Проговорив целых  полтора часа,
бабу заявил:
     --  Надеюсь  когда-нибудь  иметь  удовольствие  быть  знакомым  с  вами
официально. Ассистент, да простится мне это выражение, я  дам вам ящичек для
бетеля, весьма ценную вещь, стоившую мне две рупии всего четыре года назад.
     Это был дешевый медный ящик сердцевидной формы  с тремя отделениями для
неизменного  ореха арековой пальмы, извести и листьев пана, но теперь он был
набит скляночками с таблетками.
     --  Эта награда за ваше поведение по отношению к тому святому человеку.
Видите ли,  вы так молоды, что считаете себя вечным и не заботитесь  о вашем
теле.  Очень неприятно заболеть  в разгаре работы. Я сам  люблю лекарства, к
тому   же  ими  удобно   лечить  простонародье.  Это  хорошие  лекарства  из
ведомственной аптеки -- хинин и другие.  Я дарю их  вам в качестве сувенира.
Теперь прощайте. У меня тут по дороге срочное личное дело.
     Он  ускользнул  бесшумно,  как  кошка,  на  Амбалскую дорогу,  окликнул
проезжавшую повозку, сел в нее,  и она, дребезжа, укатилась,  а Ким, онемев,
вертел в руках медный ящичек для бетеля.
     История  воспитания  мальчика  способна  заинтересовать  лишь  немногих
людей,  если не считать его родителей, а Ким, как  известно, был  сирота.  В
книгах  школы св. Ксаверия записано, что отчет  об  успехах Кима посылался в
конце каждого  триместра полковнику  Крейтону и отцу  Виктору,  от  которого
регулярно  поступали  деньги  на  его воспитание.  Далее, в  тех  же  книгах
говорится,  что  он  проявлял  большие способности  к математике,  а также к
черчению карт  и  за  успехи в  этих занятиях получил награду  ("Жизнь лорда
Лоренса" в кожаном переплете в двух томах -- девять рупий восемь ан). В этом
же триместре, в возрасте четырнадцати лет и десяти месяцев, Ким участвовал в
футбольном  состязании  школы  св.  Ксаверия   с  Алигархским  мусульманским
колледжем.  Примерно в это  же время ему  вторично прививали оспу (отсюда мы
можем заключить, что в Лакхнау опять вспыхнула  эпидемия оспы).  Карандашные
пометки  на  полях старого именного  списка свидетельствуют о  том, что  его
несколько раз карали за "беседы с неподходящими лицами", а однажды, кажется,
сурово наказали  за то,  что  он  "отлучился  на  день  в  обществе уличного
нищего".  Это случилось, когда он  перелез через ворота и  на  берегах Гумти
целый  день  упрашивал  ламу  взять  его  с  собой  на  Дорогу  на следующие
каникулы... хоть  на месяц... хоть  на недельку, а лама с бесстрастным лицом
доказывал, что  время  еще  не  настало.  "Киму  надо стремиться, -- говорил
старик, когда  они вместе  угощались лепешками, -- достигнуть  всей мудрости
сахибов, а там видно будет". Рука дружбы,  очевидно, каким-то образом отвела
бич бедствия, ибо  шесть недель спустя Ким,  имея  от роду  пятнадцать лет и
восемь  месяцев,  сдал экзамен по  элементарной  топографической  съемке  "с
большим  успехом". Начиная с этого времени отчеты о нем  молчат. Фамилия его
не появилась  в  ежегодном  списке  лиц, поступивших  на  службу  в  Межевое
ведомство  Индии,  хотя  в списке  окончивших  школу против нее стоит помета
"выбыл с назначением".
     Несколько  раз за  эти  три года лама  возвращался  в бенаресский  храм
Тиртханкары,  слегка  похудевший  и,  насколько это было возможно, еще  чуть
пожелтевший, но  мягкий и  бесхитростный,  как всегда. Иногда он приходил  с
юга, с южной  окраины Тутикорина, откуда чудесные  огненные лодки плывут  на
Цейлон,  туда,  где  живут жрецы, знающие  язык  пали; иногда  --  с  сырого
зеленого запада, из Бомбея,  окруженного трубами хлопчатобумажных фабрик,  а
однажды  --  с  севера;  направляясь туда,  он отмахал восемьсот миль, чтобы
проговорить  целый день с хранителем Священных Изображений в Доме Чудес.  Он
входил в свою прохладную келью, сложенную из резного мрамора, -- жрецы храма
хорошо  относились к  старику,  --  смывал  с  себя дорожную  пыль, совершал
молитву и, хорошо  знакомый теперь  с  железнодорожными  порядками, уезжал в
вагоне третьего класса в Лакхнау. Следует отметить, что, возвращаясь оттуда,
он  (как об  этом сообщал его  друг-искатель  главному  жрецу), на некоторое
время  переставал  горевать  о  потере  своей  Реки  и  рисовать  диковинные
изображения  Колеса  Жизни, но предпочитал  говорить  о  красоте  и мудрости
некоего таинственного челы, которого  никто из обитателей  храма никогда  не
видел. Да, он всю  Индию исходил по следам благословенных ног. (У  хранителя
до  сих  пор  находится  весьма  подробный  отчет  о   его   странствиях   и
размышлениях.) В жизни ему осталось лишь одно  -- найти Реку Стрелы.  Однако
во сне ему было  явлено,  что это дело нельзя предпринимать  с  надеждой  на
успех, если искатель  не будет иметь  при себе  челы, которому предназначено
довести Искание до желанного  конца, челы, достигшего глубин мудрости, такой
же мудрости, какой одарены беловолосые хранители Священных Изображений. Так,
например  (тут  вынималась   табакерка,  и   любезные  жрецы-джайны  спешили
умолкнуть)...
     -- Давным-давно,  когда Девадатта был царем  Бенареса,  -- все слушайте
Джатаку! -- царские  охотники поймали слона и, прежде чем ему удалось от них
вырваться, надели ему на ногу страшные железные кандалы. Ярость  и ненависть
овладели  его сердцем, и он  старался снять с себя кандалы и,  носясь взад и
вперед по  лесам, просил  своих  братьев-слонов сдернуть их  прочь. Один  за
другим слоны пробовали снять кандалы хоботами, но это не удавалось. Наконец,
они  заявили, что  звериной силой  кольца  не  снять.  А в  чаще леса  лежал
новорожденный,  еще  влажный  от  влаги  рождения,  слоненок  этого   стада,
родившийся накануне. Мать его  умерла.  Скованный слон, забыв  о собственных
муках, сказал: "Если я не позабочусь об этом сосунке, он погибнет под нашими
ногами". Итак,  он  встал над  детенышем  и  ногами своими  загородил его от
беспорядочно движущегося стада. И он попросил  молока у одной добродетельной
слонихи, и  слоненок  стал  расти,  а скованный  слон  был ему наставником и
защитником. Но слон --  все слушайте Джатаку!  -- только в тридцать пять лет
достигает  полной  силы, и в течение  тридцати пяти сезонов дождей скованный
слон заботился о младшем слоне, и все это время  оковы въедались в его тело.
Тогда  однажды юный слон  заметил железо, до  половины вошедшее  в тело,  и,
обратившись  к  старшему,  спросил:  "Что  это такое?" -- Это  мое  горе, --
ответил тот,  кто заботился о слоненке. Тогда молодой слон вытянул хобот и в
мгновение  ока  сорвал  кольцо, говоря: "Наступил долгожданный  час".  Итак,
добродетельный слон,  терпеливо  ожидавший  и  совершавший  добрые  дела,  в
назначенный срок  был избавлен  от своих страданий  тем  самым  слоненком, о
котором он  заботился, позабыв о себе, -- все слушайте Джатаку! --  ибо слон
был Ананд а, а слоненок, сорвавший кольцо, не кто иной, как сам Владыка...
     Потом  лама добродушно качал головой  и,  неустанно постукивая четками,
обращал  внимание  своих  слушателей  на  то, насколько  этот  слоненок  был
неповинен  в  грехе гордости.  Он  был  столь же  смиренен, как некий  чела,
который,  увидев  учителя  своего  сидящим  в   пыли  за  Вратами  Учености,
перепрыгнул через ворота  (ибо они были закрыты) и прижал  учителя  к своему
сердцу на  глазах у  всего  надменного города. Велика  будет  награда такого
учителя  и  такого  челы,  когда  наступит   для  них  время  вместе  искать
освобождения!
     Так говорил лама, легко, как летучая мышь,  перемещаясь по Индии. Некая
старуха, острая на  язык и обитающая в одном доме посреди фруктовых деревьев
за Сахаранпуром, почитала его, как другая женщина почитала пророка, но покои
его  помещались отнюдь не  на стене. Он сидел в одной из комнат на  переднем
дворе,  над  которой  ворковали голуби, а  хозяйка снимала  с  лица ненужное
покрывало и болтала о духах и демонах Кулу, о нерожденных внуках и о дерзком
на язык постреленке,  который говорил с нею во время отдыха в пути.  Однажды
лама, свернув с Большого Колесного Пути  ниже Амбалы, в одиночестве дошел до
деревни,  жрец  которой некогда  пытался одурманить  его.  Но  доброе  небо,
охраняющее лам, в  сумерках направило его по полям, погруженного в себя и ни
о  чем  не  подозревающего,  к  дверям рисалдара.  Тут могло выйти серьезное
недоразумение, ибо старый  военный спросил, почему Друг Всего Мира  проходил
этой дорогой всего шесть дней назад.
     --  Этого не  может  быть,  -- сказал  лама.  --  Он вернулся  к  своим
сородичам.
     -- Он сидел в  этом  углу пять ночей назад и рассказывал сотни  смешных
историй,  --  стоял  на  своем  хозяин.  -- Правда,  исчез  он  внезапно, на
рассвете, после дурацкой болтовни с моей  внучкой. Он  растет  быстро, но он
все тот  же Друг Звезд, который сообщил мне истинное слово о войне. Разве вы
разошлись?
     --  Да...  и нет, -- ответил лама. -- Мы...  мы не совсем разошлись, но
нам  не пришло  еще время вместе  выйти на Дорогу.  Он постигает  мудрость в
другом месте. Мы должны ждать.
     --  Все  равно.  Но если это не тот мальчик, так почему же он постоянно
говорит о тебе?
     -- А что он говорил? -- спросил лама в волнении.
     --  Добрые  слова, сотню тысяч добрых слов; говорил, что  ты его отец и
мать и  тому подобное. Жаль, что он не поступил на королевскую службу. Он не
знает страха.
     Это  известие  удивило  ламу,  который  в  ту  пору  не знал, как свято
соблюдал  Ким договор, заключенный с  Махбубом Али и поневоле подтвержденный
полковником Крейтоном...
     --  Не  надо  запрещать  молодому  пони  немного  поиграть,  --  сказал
барышник,  когда  полковник заметил, что  нелепо  шляться по Индии во  время
каникул. --  Если  ему не позволят  уйти  и  бродить  по  своей воле,  он не
посмотрит на  запрещение.  И тогда кто  поймает его? Полковник-сахиб, только
раз в тысячу лет  рождается  конь,  столь  способный к игре,  как  этот  ваш
жеребенок. А нам люди нужны.

        ГЛАВА Х

     <i>Подрос ваш сокол, сэр.
     Он не птенец,
     А хищник, и познал свободу прежде,
     Чем я его поймал.
     Будь он моим
     (Как эта вот охотничья перчатка),
     Пустил бы я его летать.
     Он крепок
     И закален: совсем он оперился...
     Ему верните небо, и тогда
     Его осилит кто?
     Стража Гау</i>

     Ларган-сахиб  не  высказывался  столь  же  решительно,  но  его  мнение
совпадало  с мнением  Махбуба, и это принесло пользу Киму. Он  не  стремился
теперь уезжать из  Лакхнау  в туземном платье  и,  если  удавалось письменно
снестись с Махбубом,  направлялся  в его лагерь и  переодевался на глазах  у
осторожного патхана. Если бы топографическая коробочка  с красками,  которой
он  в учебное  время пользовался для  раскрашивания карт, могла рассказать о
его  похождениях  во  время  каникул, его наверняка исключили бы  из  школы.
Однажды они вместе с Махбубом, сопровождая  три платформы лошадей для конки,
добрались до прекрасного  города Бомбея,  и Махбуб растаял от радости, когда
Ким  предложил  ему  переплыть Индийский  океан  на  арабском  судне,  чтобы
закупить коней на берегах Арабского залива, ибо, как  он слышал от барышника
Абдуррахмана, этих коней можно было продать дороже простых кабульских.
     Ким вместе с этим большим купцом окунул  пальцы в блюда, когда Махбуб и
несколько его единоверцев  были приглашены на большой обед в память о хадже.
Они возвращались морем, через Карачи, и тут Ким, впервые  испытавший морскую
болезнь, сидел на носовом люке каботажного парохода,  твердо  уверенный, что
его отравили. Замечательная коробочка  с лекарствами, которую  дал ему бабу,
оказалась бесполезной, хотя Ким пополнил ее содержимое в Бомбее.
     У  Махбуба были дела  в Кветте, и там Ким, по признанию Махбуба, окупил
стоимость  своего  содержания,  пожалуй даже  с избытком,  прослужив  четыре
необыкновенных  дня поваренком  в доме толстого интендантского чиновника, из
чьей конторки он, улучив момент, извлек маленькую счетную книгу на веленевой
бумаге  (записи  в ней  на первый взгляд относились  исключительно к продаже
рогатого скота и верблюдов) и целую душную ночь напролет переписывал  ее при
лунном свете, лежа за каким-то строением  во дворе. Потом он положил счетную
книгу на  место  и,  по приказанию  Махбуба,  ушел  со  службы, не  попросив
расчета,  после чего  с  аккуратной копией  за  пазухой  догнал барышника на
дороге в шести милях от города.
     -- Этот военный -- мелкая рыбешка, --  объяснил Махбуб  Али,  --  но со
временем мы поймаем более крупную. Он лишь продает быков за две разные цены:
одна цена для него, другая -- для правительства, а я это не считаю грехом.
     -- Почему мне нельзя было просто унести книгу и на этом успокоиться?
     -- Тогда он  перепугался бы  и донес  об этом своему начальству. А  мы,
возможно,   потеряли  бы   след   большой   партии  новых   ружей,   которые
переправляются из Кветты на Север. Игра так велика, что одним взглядом можно
окинуть только маленький ее участок.
     -- Охо! -- проронил Ким и прикусил язык. Это случилось на каникулах, во
время муссонов, после того  как  он получил награду  за успехи в математике.
Рождественские  каникулы   --  если  вычесть  десять  дней,  потраченные  на
собственные  развлечения,  -- он  провел в доме Ларгана-сахиба,  где большей
частью сидел перед трещащими пылающими дровами, -- в тот год дорога на Джеко
была покрыта четырехфутовым слоем снега, -- и, так как маленький индус уехал
жениться, помогал Ларгану нанизывать жемчужины. Тот заставлял  Кима учить на
память  целые  главы из Корана и при  этом  читать  их,  в точности подражая
интонациям и модуляциям голоса настоящего муллы. Кроме того, он сообщил Киму
названия и свойства множества туземных лекарств, а также заклинания, которые
следует  читать,  когда даешь эти лекарства больным. Вечерами он рисовал  на
пергаменте магические фигуры --  изысканные пентаграммы, дополненные именами
дьяволов --  Марры  и  Авана,  спутника  царей,  --  которые  он причудливым
почерком писал по углам. Ларган давал Киму и более полезные советы -- насчет
ухода  за своим  собственным  телом,  лечения приступов лихорадки  и простых
лечебных  средств, применяющихся в  Дороге. За  неделю до того  срока, когда
Киму  предстояло  уехать,  полковник Крейтон -- и  это  было  нехорошо с его
стороны  --  прислал  мальчику  экзаменационный  лист  с вопросами,  которые
касались исключительно топографических реек, землемерных цепей, их звеньев и
углов.
     Следующие каникулы он провел с  Махбубом и тут, кстати сказать, чуть не
умер от жажды, тащась на верблюде к таинственному городу Биканиру по пескам,
где  колодцы  имеют четыреста футов  глубины и  сплошь  завалены верблюжьими
костями.  По  мнению  Кима,  путешествие это  было не  из  приятных; вопреки
предварительной договоренности, полковник велел ему снять план этого дикого,
окруженного стенами города, и, так как мусульманским  конюхам и чистильщикам
трубок  нельзя  таскать  землемерных   цепей  вокруг   столицы  независимого
туземного государства, Ким был  вынужден измерять  все расстояния при помощи
четок с шариками.  Он пользовался  компасом  по мере  возможности -- главным
образом в сумерки, когда верблюды были уже накормлены, --  и с помощью своей
топографической  коробочки, в которой лежали шесть  плиток с красками и  три
кисточки,  ему  удалось  начертить  план, не  слишком отличающийся  от плана
города Джайсалмера. Махбуб много смеялся и посоветовал ему заодно уж сделать
письменный  доклад, и  Ким  принялся писать на  последних  страницах большой
счетной книги, лежавшей под отворотом любимого седла Махбуба.
     -- В доклад надо  включить все то, что  ты видел, с чем соприкасался, о
чем размышлял. Пиши так, как будто сам джангилат-сахиб пришел  неожиданно  с
большой армией, намереваясь начать войну.
     -- А как велика эта армия?
     -- О, пол-лакха человек.
     -- Чепуха! Вспомни, как мало колодцев в песках и как они плохи. Сюда не
доберется и тысяча человек, которых мучит жажда.
     -- Вот и напиши об этом, а также обо всех  старых брешах в  стенах... о
том, где можно нарубить дров... о нраве и характере владетельного  князя.  Я
останусь здесь, покуда все мои лошади не будут распроданы. Я найму комнату у
ворот, и ты будешь моим счетоводом. Замок на двери хороший.
     Доклад, написанный размашистым почерком, по которому безошибочно  можно
было узнать каллиграфический стиль школы св. Ксаверия, с  картой, намазанной
краплаком, коричневой и желтой красками, был в сохранности еще несколько лет
тому назад (какой-то небрежный клерк подшил его к черновым заметкам о второй
Сеистанской  съемке Е.23-го),  но  теперь его написанные карандашом  строки,
вероятно, почти  невозможно  прочесть.  Ким, потея, перевел  его Махбубу при
свете масляной лампы на второй день их обратного путешествия. Патхан встал и
нагнулся над своими разноцветными седельными сумами.
     -- Я знал, что ты заслужишь одеяние почета, и потому приготовил его, --
сказал он с улыбкой. --  Будь я эмиром Афганистана (а  мы,  возможно, увидим
его  когда-нибудь),  я наполнил  бы уста  твои  золотом. -- Он  торжественно
положил  одежду к ногам  Кима.  Тут  были  составные  части чалмы:  расшитая
золотом  пешаварская  шапочка  конической  формы  и большой  шарф  с широкой
золотой  бахромой  на  концах;  вышитая   делийская  безрукавка,  широкая  и
развевающаяся, -- надевалась она на молочно-белую рубашку и застегивалась на
правом  боку; зеленые  шаровары с поясным шнурком  из  крученого  шелка и, в
довершение  всего, благоухающие  и  с  задорно  загнутыми носками  туфли  из
русской кожи.
     -- Обновы  надо впервые  надевать  в  пятницу  утром,  ибо это приносит
счастье, -- торжественно  промолвил Махбуб. -- Но нам  не следует забывать о
злых людях, живущих на этом свете. Да!
     Поверх всей этой роскоши, от которой у восхищенного Кима захватило дух,
он   положил  украшенный  перламутром,  никелевый  автоматический  револьвер
калибра 450.
     -- Я подумывал, не купить ли револьвер  меньшего калибра,  но рассудил,
что этот заряжается казенными патронами. А их всегда можно достать, особенно
по ту сторону  Границы. Встань и дай мне  взглянуть  на тебя! -- Он  хлопнул
Кима по плечу.
     -- Да не узнаешь ты никогда усталости, патхан! О  сердца, обреченные на
погибель! О глаза, искоса глядящие из-под ресниц!
     Ким  повернулся, вытянул носки, выпрямился  и невольно  коснулся  усов,
которые едва пробивались. Потом он склонился к ногам  Махбуба, чтобы должным
образом выразить  свою  признательность, погладив  их  легким движением рук;
сердце  его  было переполнено благодарностью,  и  это  мешало  ему говорить.
Махбуб предупредил его намерение и обнял юношу.
     -- Сын мой, -- сказал он, --  к чему нам слова? Но разве этот маленький
пистолет не прелесть?  Все  шесть  патронов  вылетают после  одного  нажима.
Носить  его надо  не  за  пазухой, а  у голого  тела,  которое, так сказать,
смазывает  его.  Никогда  не клади  его  в  другое  место  и, бог  даст,  ты
когда-нибудь убьешь из него человека.
     -- Хай май!  -- уныло  произнес Ким. -- Если сахиб убьет человека,  его
повесят в тюрьме.
     --  Верно,  но переступи Границу  и  увидишь,  что  по  ту сторону люди
мудрее. Отложи его, но сперва заряди. На что нужен незаряженный пистолет?
     --  Когда я поеду  в Мадрасу, мне придется  вернуть  тебе его.  Там  не
разрешают носить пистолеты. Ты сбережешь его для меня?
     -- Сын,  мне надоела эта Мадраса, где отнимают у человека  лучшие годы,
чтобы учить его тому, чему можно научиться только в Дороге.  Безумию сахибов
нет предела.  Но ничего! Быть  может, твой письменный доклад избавит тебя от
дальнейшего  рабства,  а  бог -- он знает, что нам нужно все больше и больше
людей для Игры.
     Они  двигались, завязав рты для  защиты от песчаного ветра,  по соленой
пустыне  к  Джодхпуру, где Махбуб Али и  его  красивый  племянник  Хабибулла
усердно  занимались  торговыми  делами;  а  потом Ким, одетый  в европейское
платье, из которого он уже вырос, с грустью  уехал в вагоне второго класса в
школу св. Ксаверия.
     Три  недели   спустя  полковник   Крейтон,  прицениваясь  к   тибетским
ритуальным  кинжалам  в лавке Ларгана, столкнулся лицом к лицу с  откровенно
взбунтовавшимся   Махбубом   Али.   Ларган-сахиб   играл   роль   резервного
подкрепления.
     -- Пони выучен... готов... взнуздан и выезжен, сахиб! Отныне он изо дня
в день будет  забывать свои навыки,  если его будут занимать всякой чепухой.
Уроните  повод на  его  спину  и пустите его,-- говорил барышник.  -- Он нам
нужен.
     -- Но он так молод, Махбуб, -- кажется, ему не больше шестнадцати, ведь
так?
     -- Когда  мне  было  пятнадцать лет, я убил человека  и зачал человека,
сахиб.
     -- Ах вы, нераскаянный, старый язычник! -- Крейтон обернулся к Ларгану.
Черная  борода  кивком  подтвердила  согласие   с  мудростью  краснобородого
афганца.
     --  Я  мог  использовать его  давным-давно,  -- сказал  Ларган.  -- Чем
моложе,  тем  лучше.  Вот  почему  я  всегда  приставляю  ребенка  сторожить
действительно  ценные мои камни.  Вы послали  его ко мне на  испытание.  И я
всячески испытывал  его.  Он --  единственный  мальчик,  которого  я  не мог
заставить увидеть некоторые вещи.
     -- В хрустале... в чернильной луже? -- спросил Махбуб.
     --  Нет,  -- когда я накладывал  на него руку, как  я уже говорил  вам.
Этого никогда не случалось раньше. Это значит, что он достаточно силен (хоть
вы и считаете все это пустяками, полковник  Крейтон), чтобы заставить любого
человека беспрекословно ему повиноваться. Это было три года назад. С тех пор
я научил  его  очень многому,  полковник  Крейтон. Я  полагаю, что теперь вы
попусту тратите время.
     -- Хм! Может быть, вы и правы. Но, как вам известно, в области разведки
для него пока нет подходящей работы.
     -- Выпустите его... Отпустите его, -- перебил его Махбуб. --  Кто может
требовать, чтобы жеребенок  с самого начала  носил тяжелые  вьюки? Дайте ему
побегать с караванами, как бегают  наши белые верблюжата... на счастье. Я бы
и сам его взял, но...
     -- Есть небольшое дело, где он мог бы оказаться чрезвычайно полезным...
на Юге, --промолвил  Ларган  как-то особенно  вкрадчиво  и  опустил  тяжелые
синеватые веки.
     -- Этим занимается Е.23-й,  -- быстро сказал Крейтон. -- Туда ему ехать
нельзя. Кроме того, он не говорит по-турецки.
     -- Опишите ему только вид и запах  нужных нам писем, и он  доставит их,
-- настаивал Ларган.
     -- Нет.  На эту  работу годится  только  взрослый  мужчина,  --  сказал
Крейтон.
     Это   щекотливое  дело  касалось  недозволенной  и  полной  раздражения
переписки между лицом,  считающим себя  высшим авторитетом во всех  вопросах
мусульманской  веры во всем  мире, и молодым членом одного княжеского  дома,
который был  взят  на  заметку  за похищение женщин с британской территории.
Мусульманское духовное лицо выражалось патетически и слишком дерзко, молодой
принц просто  дулся за то,  что  привилегии его урезали, но ему не следовало
продолжать  переписку, способную  в  один прекрасный  день скомпрометировать
его. Одно письмо и в  самом деле удалось добыть, но  человек,  перехвативший
его, был  потом найден мертвым -- лежащим у дороги в одежде арабского купца,
как, по долгу службы, донес Е.23-й, взявший на себя ведение этого дела.
     Эти факты  и  некоторые другие, не  подлежащие  разглашению,  заставили
обоих, Махбуба и Крейтона, покачать головой.
     --  Позвольте  ему уйти с  красным ламой,  -- сказал барышник с видимым
усилием. -- Он любит старика. По крайней мере, он научится считать свои шаги
при помощи четок.
     -- Я  вел  кое-какие дела  с  этим  стариком...  письменно,  --  сказал
полковник Крейтон, улыбаясь. -- А куда он пойдет?
     -- Будет  бродить по всей стране, как бродил эти три года. Он ищет Реку
Исцеления. Проклятие на всех... -- Махбуб сдержался. -- Вернувшись с Дороги,
он  останавливается в храме Тиртхан-кары  или в Будх-Гае. Потом отправляется
навестить  мальчика в  Мадрасе, о чем  нам  известно,  ибо мальчика  за  это
наказывали два или  три раза. Он  совсем  сумасшедший, но человек мирный.  Я
встречался с ним.  У бабу тоже  были с ним дела. Мы следили за ним три года.
Красные ламы не так часто встречаются в Хинде, чтобы можно было потерять  их
след.
     --  Бабу --  прелюбопытные люди, -- задумчиво  промолвил Ларган.  -- Вы
знаете, чего  Хари-бабу  действительно  хочется? Ему  хочется, чтобы  его за
этнологические  исследования  выбрали  в  члены  Королевского  Общества.  Вы
знаете, я передал ему все  то, что Махбуб и мальчик рассказывали мне о ламе.
Хари-бабу ездит в Бенарес... и, как будто, за свой счет.
     --  Навряд ли,  -- кратко  сказал  Крейтон.  Он  оплатил  Хари  путевые
расходы, ибо чрезвычайно хотел узнать, что за человек лама.
     -- И он несколько  раз в течение этих немногих лет  обращался к ламе за
сведениями о ламаизме, о цаме, о заклинаниях и талисманах. Пресвятая дева! Я
мог  бы сообщить ему все это  много лет  назад. Мне  кажется, что  Хари-бабу
становится слишком старым  для Дороги. Ему больше нравится собирать сведения
о нравах и обычаях. Да, он хочет стать Ч.К.О.
     -- Хари хорошего мнения о парне, ведь так?
     -- Да, очень хорошего; мы вместе провели в моем доме несколько приятных
вечеров, но я думаю, что  перебросить  его  вместе с Хари на  этнологическую
работу будет бессмысленной тратой его сил.
     -- Нет, если  допустить это в качестве первого опыта.  Как ваше мнение,
Махбуб? Позволим мальчику шесть месяцев бродить с ламой. А потом  посмотрим.
Он приобретет опыт.
     --  Опыт у  него уже есть, сахиб, как у  рыбы,  знающей воду, в которой
плавает, но освободить его от школы во всяком случае следует.
     -- Ну что ж, отлично, -- сказал Крейтон, обращаясь столько  же к самому
себе, сколько  к окружающим. --  Он может уйти с ламой, а если Хари-бабу  не
прочь последить за ним, тем лучше. При нем мальчик будет  в безопасности, не
то что при  Махбубе. Любопытно, что  Хари стремится  стать  Ч.К.О.  И вполне
естественно. В этнологии он всех за пояс заткнет... этот Хари.
     Никакие  деньги и  никакое  служебное повышение  не могли  бы  оторвать
Крейтона  от его работы по разведке в  Индии, но, кроме того,  в  сердце его
таилось желание получить  право добавить к своему имени Ч.К.О. Он знал,  что
благодаря  собственной  изобретательности  и  помощи друзей  можно  добиться
довольно  почетного положения,  но, по его глубокому убеждению, ничто, кроме
научной работы и  статей, отражающих ее результаты, не могло ввести человека
в  то  Общество,  которое   сам  он  много  лет  забрасывал  монографиями  о
своеобразных азиатских  культах и  неизвестных  обычаях.  Девять человек  из
десяти,  удрученные  безмерной  скукой,  убегают  с "вечера"  в  Королевском
Обществе, но Крейтон был десятым, и по временам душа его тосковала по битком
набитым комнатам  в  уютном Лондоне: где  седовласые  или лысые джентльмены,
совершенно    незнакомые   с    армией,   возятся   со   спектроскопическими
экспериментами,  мельчайшими растениями мерзлых тундр, машинами, измеряющими
электрическое напряжение,  и аппаратами, при помощи которых  можно разрезать
левый глаз самки москита  на слои в десятые доли миллиметра.  Судя по всему,
он должен был бы мечтать о вступлении в Королевское Географическое Общество,
но мужчины, как и дети, выбирают игрушки случайно. Итак, Крейтон улыбнулся и
в  лучшую  сторону  изменил  свое   мнение  о  Хари-бабу,  движимом  тем  же
стремлением. Он бросил ритуальный кинжал и взглянул на Махбуба.
     -- Как скоро  выведем мы жеребенка  из конюшни?  --  спросил  барышник,
читавший в его глазах.
     --  Хм.  Если я теперь возьму  его  оттуда  по приказу  сверху, как  вы
думаете,  что он  станет  делать?  Никогда мне  не  приходилось  следить  за
воспитанием такого мальчика.
     -- Он отправится ко мне, -- быстро сказал Махбуб.  -- Ларган-сахиб и  я
подготовили его к Дороге.
     -- Пусть так. Шесть месяцев он будет бегать, где ему вздумается. Но кто
сможет за него поручиться? -- Ларган слегка наклонил голову.
     -- Он  ничего не разболтает, если вы именно этого опасаетесь, полковник
Крейтон.
     -- Все-таки он еще мальчик.
     -- Да, но, во-первых, ему не о чем болтать, а, во-вторых, он знает, что
произойдет в таком случае. Кроме  того,  он  очень любит Махбуба, да и  меня
немного.
     -- Будет ли он получать жалованье? -- спросил практичный барышник.
     -- Только деньги на пропитание. Двадцать рупий в месяц.
     Тайное  ведомство обладает тем  преимуществом, что  от него не  требуют
надоедливой отчетности.  Само собой  разумеется, ведомству дают  до смешного
мизерные  ассигнования,  но фондами  его  распоряжаются  несколько  человек,
которые  не  обязаны ссылаться на оправдательные документы или  представлять
отчеты  с перечислением  расходных  статей. Глаза  Махбуба  загорелись почти
сикхской   любовью  к  деньгам.  Даже  бесстрастное  лицо  Ларгана  изменило
выражение.  Он  думал  о  грядущих  годах,  когда   Ким  будет  окончательно
подготовлен и примет участие в Большой Игре, не прекращающейся  ни днем,  ни
ночью на всем пространстве Индии. Он предвидел,  как будут уважать и хвалить
его  немногие  избранные за  такого  ученика.  Ларган-сахиб сделал  Е.23-го,
превратив  ошалелого,  дерзкого, лживого маленького уроженца Северо-Западной
провинции в такого человека, каким был теперь Е.23-й.
     Но радость этих мастеров была бледна и туманна  в сравнении  с радостью
Кима, когда директор школы св. Ксаверия отозвал его в сторону и сообщил, что
полковник Крейтон прислал за ним.
     -- Я полагаю, О'Хара, что он устроил вас на место помощника землемера в
Ведомстве  Каналов.  Вот  что  получается,  если  как  следует  взяться   за
математику. Это большое счастье для  вас, ведь вам всего семнадцать лет. Но,
само собой разумеется, вы должны иметь в  виду, что не будете пакка (штатным
служащим),  покуда  не  сдадите  осенних  экзаменов.  Поэтому вы  не  должны
воображать,  что  вступаете в жизнь для того,  чтобы  развлекаться, или  что
карьера ваша  уже сделана. Вам предстоит много трудной  работы. Однако, если
вам  удастся стать пакка,  знайте,  что  вам могут  увеличить  жалованье  до
четырехсот пятидесяти в месяц. -- После этого директор  дал ему много добрых
советов  относительно  его  поведения,  манер и  нравственности.  Прочие  же
ученики,  которые по  годам были  старше  его и еще не получили  назначения,
говорили о протекции и взятке так, как могут говорить только англо-индийские
юноши. Юный Кезелет, чей отец был  пенсионером в Чанаре, намекал без всякого
стеснения,  что  интерес полковника  Крейтона  к Киму  носит  явно отцовский
характер, а Ким, вместо того чтобы дать отпор, даже  не бранился. Он думал о
предстоящих  огромных  радостях,  о  вчерашнем  письме   Махбуба,  аккуратно
написанном  по-английски и  назначавшем ему  свидание сегодня  после обеда в
доме, одно название которого  заставило бы  волосы директора встать дыбом от
ужаса...
     В  тот  вечер  на  Лакхнауском вокзале, у  багажных  весов,  Ким сказал
Махбубу:
     -- Под  конец я боялся, как бы крыша на меня  не рухнула и я не остался
бы в дураках. Неужели все это действительно кончилось, о, отец мой?
     Махбуб щелкнул пальцами в знак  того, что конец бесповоротно настал,  и
глаза его горели, как угли, раскаленные докрасна.
     -- Так где же пистолет, который я буду носить?
     -- Потише: полгода ты  будешь бегать без пут на ногах. Я выпросил это у
полковника Крейтона-сахиба. За двадцать рупий в месяц. Старый красношапочник
знает, что ты придешь.
     --  Я  буду  платить тебе дастури (комиссионные) из  моего жалованья  в
течение трех месяцев, -- с важностью  проговорил Ким. -- Да,  по три рупии в
месяц.  Но  сначала нужно  отделаться от этого. --  Он  тронул материю своих
тонких  полотняных штанов и дернул за воротник. -- Я принес с собой все, что
мне понадобится в Дороге. Чемодан мой отправлен к Ларгану-сахибу.
     -- Который посылает тебе свой салам... сахиб.
     -- Ларган-сагиб очень умный человек. Но что будешь делать ты?
     -- Я опять поеду на Север заниматься Большой Игрой.  Что же еще делать?
А ты все-таки намерен следовать за старым красношапочником?
     -- Не забывай, что он сделал меня таким, какой я есть. Из года в год он
посылал деньги, на которые меня учили.
     --  Я сделал бы то же самое... приди мне  это  в  мою тупую  голову, --
проворчал  Махбуб. -- Пойдем. Фонари уже зажжены, и никто не заметит тебя на
базаре. Мы пойдем к Ханифе.
     По дороге  Махбуб давал ему почти такие же  советы,  какие  давала мать
Лемуила  своему сыну, и,  как  ни странно,  Махбуб в точности описал,  каким
образом Ханифа и ей подобные навлекают беды на властителей.
     -- Я вспоминаю одного человека, который говорил: "Верь змее больше, чем
шлюхе, и шлюхе  больше, чем  патхану,  Махбуб Али". Надо  признать, что если
исключить патханов, к коим я принадлежу, все это верно. И это особенно верно
в Большой Игре, ибо бывает, что из-за женщин рушатся все планы и мы лежим на
заре  с  перерезанными глотками.  Так случилось с таким-то,  -- и он передал
Киму ряд потрясающих подробностей.
     -- Так зачем же?.. Ким  остановился перед грязной лестницей, уходящей в
теплый   мрак  верхнего  этажа  одного  дома,  который   стоял  в  квартале,
расположенном позади  табачной  лавки Азимуллы. Знакомые с  этим местом люди
называют его "птичьей клеткой", так полно оно шепотов, свиста и щебетанья.
     Комната   с  грязными   подушками  и  наполовину   выкуренными  хукками
отвратительно  пахла  застоявшимся  табачным  дымом.  В  одном  углу  лежала
огромная бесформенная  женщина, закутанная в зеленоватую прозрачную  ткань и
увешанная тяжелыми туземными драгоценностями,  осыпавшими ее лоб, нос,  уши,
шею, кисти  рук,  предплечья, талию и щиколотки. Когда  она  поворачивалась,
казалось,  что  бренчат  медные  горшки.  Худая кошка  мяукала от  голода на
балконе, за окном. Ким в изумлении остановился у дверной занавески.
     -- Это новичок, Махбуб? -- лениво спросила Ханифа, даже не потрудившись
вынуть  мундштук  изо рта.  --  О  Бактану! -- Как большинство  подобных  ей
женщин, она имела обыкновение призывать джиннов. -- О Бактану! На него очень
приятно смотреть.
     -- Это входит  в церемонию продажи коня, -- объяснил Махбуб Киму, и тот
рассмеялся.
     -- Я слышал  эти речи  с  тех  пор,  как  перешел  в  шестой  класс, --
откликнулся тот, садясь на корточки под лампой. -- Что же будет дальше?
     -- Тебе будет оказано покровительство. Сегодня вечером мы  изменим цвет
твоей кожи. Жизнь под крышей сделала тебя белым как миндаль. Но Ханифа знает
тайну прочной краски, это не то, что мазня, которая  сходит  через день-два.
Кроме того, мы укрепим тебя и сделаем  способным противостоять  случайностям
Дороги. Это мой подарок тебе, сын мой. Сними с себя все металлические вещи и
положи их сюда. Готовься, Ханифа.
     Ким  вынул  свой компас, топографический ящичек с  красками  и  недавно
пополненную аптечку. Все эти вещи были при нем  во время его странствований,
и он по-мальчишески очень дорожил ими.
     Женщина  медленно  поднялась  и  двинулась,  слегка вытянув руки  перед
собой. Тогда Ким увидел, что она слепа.
     -- Да, да, -- пробормотала она, -- патхан  говорит правду... Моя краска
не сходит  через неделю или месяц,  и те, кому я  покровительствую, защищены
хорошо.
     -- Когда ты  уходишь далеко  в одиночку,  нехорошо  внезапно  покрыться
нарывами или заболеть проказой, -- сказал Махбуб. -- Когда ты был со мною, я
мог присматривать  за  тобой.  Кроме того, у патханов  светлая кожа.  Теперь
разденься до пояса и посмотри, как ты побелел. -- Ханифа ощупью возвращалась
из внутренней комнаты. -- Ничего, она не видит. --  Он взял  оловянный кубок
из ее унизанных кольцами рук.
     Краска  оказалась  синеватой  и  липкой. Ким  попробовал окунуть в  нее
кусочек ваты и мазнуть себя по руке, но Ханифа по слуху догадалась об этом.
     -- Нет, нет, --  вскричала она, --  так не  годится,  нужны  надлежащие
обряды. Окраска -- последнее дело. Я дам тебе полную защиту для Дороги.
     -- Джаду (колдовство)? -- проговорил Ким, поднимаясь.  Ему не нравились
эти белые, незрячие глаза.
     Рука Махбуба, лежащая  на  его  шее, пригнула  его к  полу, и  нос Кима
очутился на расстоянии дюйма от досок.
     --  Лежи смирно. Никакого  вреда тебе  не  будет, сын  мой. Я  --  твоя
жертва!
     Ким не мог  видеть, что делала женщина, но долго слышал позвякиванье ее
драгоценностей.  В темноте вспыхнула зажженная  спичка,  он  услышал  хорошо
знакомое потрескиванье  и  шипенье  зерен  ладана. Потом комната наполнилась
дымом -- густым,  ароматным и удушливым. Сквозь все сильнее  одолевавшую его
дремоту он слышал имена дьяволов: Залбазана, сына Иблиса, который обитает на
базарах  и  парао и порождает  внезапно вспыхивающий разврат  на придорожных
стоянках; Далхана,  который невидимо присутствует  в мечетях, обитает  среди
туфель верующих и мешает народу молиться; Мазбута, владыки лжи и панического
ужаса. Ханифа, то  шепча ему что-то  на ухо,  то  говоря словно  на огромном
расстоянии,  трогала его неприятными  мягкими пальцами, но Махбуб не отнимал
руки от его шеи, пока ослабевший юноша, вздохнув, не лишился чувств.
     --  Аллах!  Как  он боролся!  Нам  не  удалось  бы добиться  этого  без
снадобий.  Я считаю, что  это благодаря  его белой  крови, -- с раздражением
сказал Махбуб. -- Продолжай дават (заклинания). Дай ему полную защиту.
     -- О,  слушающий!  Ты,  который слушает ушами,  будь здесь.  Слушай, о,
слушающий!  -- Ханифа  стонала, и мертвые глаза ее  были обращены на  запад.
Темная комната огласилась стенами и пыхтеньем.
     На наружном  балконе показалась  тучная фигура  какого-то человека.  Он
поднял голову, круглую, как пуля, и нервно кашлянул.
     --  Не  прерывайте  этого  чревовещательного  колдовства, друг мой,  --
сказал человек по-английски. -- Я предполагаю,  что вам она очень неприятна,
но просвещенный наблюдатель неспособен по-настоящему испугаться.
     --  ...Я  придумала  заговор,  чтобы уничтожить  их!  О,  пророк,  будь
терпелив  к  неверующим!  Оставь  их  на время  в  покое!  --  Лицо  Ханифы,
обращенное  на  север,  исказилось  ужасными  гримасами,  и казалось,  что с
потолка ей отвечают какие-то голоса.
     Хари-бабу снова принялся писать в  своей записной книжке, балансируя на
подоконнике, но  рука  его дрожала.  Ханифа,  сидя скрестив ноги у недвижной
головы Кима, в  каком-то наркотическом экстазе дергалась всем телом и одного
за другим призывала дьяволов,  согласно принятому в древнем ритуале порядку,
убеждая их не вставать на пути юноши.
     --  У него  ключи от  тайн! Никто не знает о них, кроме него самого! Он
знает  все на суше и  на море! -- И  снова послышались  свистящие ответы  из
нездешнего мира.
     --  Я... я  опасаюсь, не вредна ли  эта процедура? --  проговорил бабу,
глядя,  как дергались и  дрожали мускулы на  шее Ханифы,  когда она говорила
разными  голосами.  --  А  не  убила  ли  она  мальчика? В  таком  случае  я
отказываюсь быть свидетелем  на суде... Как она назвала  последнего из  этих
несуществующих дьяволов?
     --  Бабуджи,  --  промолвил  Махбуб  на  местном языке.  -- Я не уважаю
демонов  Хинда,  но  сыны  Иблиса  --  дело   другое  и,  будь  они  джамали
(доброжелательные) или джалали (страшные), они одинаково не любят кафиров.
     --   Так  вы   полагаете,  мне  лучше   уйти?  --   сказал   Хари-бабу,
приподнимаясь.  --  Само  собой разумеется,  они  просто дематериализованные
феномены! Спенсер говорит...
     Кризис  Ханифы  прошел  и,  как  это  всегда  бывает в  таких  случаях,
заключился пароксизмом воя. На губах  ее показалась пена. Недвижная,  она  в
изнеможении лежала рядом с Кимом, а безумные голоса умолкли.
     --  Да. Дело кончено.  Да  послужит это на  пользу мальчику!  Ханифа --
настоящая мастерица давата. Помоги оттащить ее в сторону, бабу. Не бойся.
     --  Как могу я бояться  того,  что не  существует? --  сказал Хари-бабу
по-английски, чтобы подбодрить себя. Можно ли бояться колдовства, которое  с
презрением  исследуешь, и  собирать для Королевского  Общества фольклор,  не
теряя веры во все силы тьмы?
     Махбуб тихо засмеялся. Он и раньше встречался с Хари на Дороге.
     -- Кончим  окраску, -- промолвил он. -- Мальчик теперь хорошо  защищен,
если...   если  у  Владык   Воздуха  имеются  уши,  чтобы  слышать.  Я  суфи
(свободомыслящий).  Но  если знаешь  слабые  стороны  женщины,  жеребца  или
демона, зачем приближаться к ним и подставлять себя  под удар? Выведи его на
Дорогу, бабу, и последи за тем,  чтобы  старый  красношапочник не  увел  его
туда, где нам его не достать. Я должен вернуться к своим лошадям.
     -- Хорошо, -- сказал Хари-бабу, --  в  настоящее время  он представляет
любопытное зрелище.
     Перед  третьими  петухами Ким проснулся после сна,  который,  казалось,
длился тысячи лет. Ханифа тяжело храпела в углу, Махбуб ушел.
     --  Надеюсь,  вы   не  испугались,  --  послышался  у  Кима  под  боком
медоточивый  голос.  --  Я наблюдал  за всей  процедурой, которая  оказалась
чрезвычайно интересной с этнологической точки зрения. Это был  первоклассный
дават.
     -- Ха! -- произнес Ким, узнавая Хари-бабу, который вкрадчиво улыбался.
     -- Я также имел  честь привезти сюда  от  Ларгана ваш настоящий костюм.
Официально  я  не  обязан возить  подобные  наряды подчиненным,  но,  --  он
захихикал, -- ваш  случай  записан в  книгах  как  исключительный.  Надеюсь,
мистер Ларган оценит мои действия.
     Ким зевнул и потянулся. Приятно было опять поворачиваться и сгибаться в
свободном платье.
     -- Что  это  такое? --  Он с любопытством смотрел  на тяжелую шерстяную
ткань, от которой веяло всеми запахами дальнего Севера.
     -- О-хо! Это не привлекающий  ничьего  внимания костюм че-лы, служащего
ламе. Полный  костюм, подлинный до  последних мелочей, -- сказал  Хари-бабу,
выкатываясь  на  балкон,  чтобы  почистить  себе  зубы.  -- Я  держусь  того
ме-нения, что  единоверцы вашего старика носят  не совсем такую одежду;  эта
скорее свойственна исповедующим один из вариантов его религии. На эти темы я
посылал в  "Азиатское  Поквартальное  Обозрение"  заметки,  возвращенные мне
ненапечатанными.   Однако  любопытно,   что  сам   старик  абсолютно   лишен
религиозности. Он ни на йоту не щепетилен.
     -- А вы знакомы с ним?
     Хари-бабу поднял  руку, давая понять,  что  он занят  совершением  того
ритуала, который в среде бенгальцев из хорошего общества сопровождает чистку
зубов  и  тому  подобные  действия.  Потом  он прочел  по-английски  молитву
теистического характера, принятую в обществе Ария-Самадж,  и набил себе  рот
паном и бетелем.
     --  О, да.  Я  несколько раз  встречался с  ним  в Бенаресе,  а также в
Будх-Гае, чтобы  расспросить его о  некоторых религиозных событиях  и культе
демонов. Он -- подлинный агностик, точь-в-точь как я сам.
     Ханифа  шевельнулась  во  сне, и Хари-бабу в испуге отпрыгнул к  медной
курильнице, казавшейся темной и бесцветной  при утреннем свете,  и,  вымазав
палец в накопившейся саже, провел им черту поперек лица.
     -- Кто умер в твоем доме? -- спросил Ким на местном языке.
     -- Никто.  Но,  может быть,  у  нее дурной глаз,  у  этой  колдуньи, --
ответил бабу.
     -- А что ты теперь будешь делать?
     --  Я отправлю тебя в Бенарес, если ты туда едешь, и расскажу тебе все,
что ты должен знать о Нас.
     -- Я еду. В котором  часу  отходит поезд? -- Ким встал на ноги,  окинул
взглядом голую комнату и  желтое восковое лицо Ханифы, в то время как низкое
солнце ползло по полу. -- Не нужно ли дать денег этой ведьме?
     -- Нет. Она заколдовала  тебя против  всех демонов и всех опасностей...
во  имя  своих   демонов.  Этого  пожелал  Махбуб.  --  Затем  он  продолжал
по-английски:  --  Я  думаю, что  он  в  высшей степени  старозаветен,  если
поддается такому суеверию. Ведь это же все чревовещание -- разговор животом,
э?
     Ким машинально щелкнул пальцами, чтобы отвратить беду, которую действия
Ханифы могли навлечь на него, хотя  он  знал, что Махбуб не желал ему зла, и
Хари снова захихикал.
     Но,  пересекая  комнату,  он тщательно  избегал  наступать  на  пеструю
короткую тень Ханифы на досках. Ведьмы, когда на них находит, могут схватить
душу человека за пятки, если он не поостережется.
     --  Теперь вы должны  слушать внимательно,  --  сказал  бабу, когда они
вышли на свежий воздух. -- Некоторая часть церемоний, свидетелями которых мы
были,  предназначена  к  тому,  чтобы  служащие  нашего  ведомства  получили
надежный  амулет. Пощупайте  вашу шею, и вы обнаружите маленький  серебряный
амулет, оч-чень дешевый. Это наш. Понимаете?
     -- О-а, да это  хава-дили (придающий мужество), -- сказал Ким, ощупывая
себе шею.
     --  Ханифа  делает  их  за  две  рупии  двенадцать ан со...  со всякими
заклинаниями.  Они  совсем  обыкновенные, если не считать того, что частично
покрыты  черной  эмалью  и внутри  каждого  из них  лежит бумажка  с именами
местных святых и тому подобное. Это  дело Ханифы, понимаете? Ханифа мастерит
их то-олько для  нас,  но на случай, если она дает их другим, мы, прежде чем
передать их своему  человеку, вкладываем  в них  маленькую  бирюзу. Камни мы
получаем  от  мистера Ларгана  и  больше  ни от кого, а  выдумал  все это я.
Конечно, все это строго неофициа-ально, но удобно для подчиненных. Полковник
Крейтон не знает об этом. Он европеец. Бирюза  завернута в бумагу... Да, эта
дорога  ведет к вокзалу... Теперь предположим,  что вы идете с ламой, или со
мной, как пойдете когда-нибудь, надеюсь, или с Махбубом. Предположим, что мы
попадаем  в  чертовски трудное положение. Я  пугливый человек... чрезвычайно
пугливый, но могу  вас  уверить,  что  попадал  в чертовски трудные ситуации
чаще,  чем  растут волосы  у меня  на  голове.  Тогда  вы  скажете:  "Я  Сын
Талисмана". Оч-чень хорошо.
     --  Я не совсем понимаю. Не надо допускать, чтобы здесь слышали, как мы
говорим по-английски.
     -- Все в порядке. Я  просто бабу,  который хочет  показать  вам, что он
умеет  говорить по-английски.  Все мы,  бабу,  говорим  по-английски,  чтобы
порисоваться, -- сказал  Хари, игриво помахивая плащом. --  Как я только что
собирался сказать, слова  "Сын Талисмана" означают, что вы член Сат  Бхаи --
Семи Братьев, а это имеет отношение к хинди и тантризму. Обычно считают, что
общество это ликвидировано, но я написал заметки, где доказываю, что оно все
еще  существует. Все  это, видите  ли, мое собственное изобретение.  Оч-чень
хорошо. В состав Сат Бхаи входит  много членов, и прежде чем перерезать  вам
горло, они, быть может, предоставят вам один шанс для спасения. Как бы то ни
было,  это полезно. Кроме  того, эти полоумные туземцы, если они не  слишком
возбуждены, всегда подумают, прежде чем убить человека,  который  заявляет о
своей  принадлежности  к  какой-либо  специа-альной организации.  Понимаете?
Итак,  когда вы попадаете в узкое место,  вы  говорите:  "Я Сын Талисмана" и
получаете  возможность, быть может... э... выкарабкаться. Так надо поступать
только в исключительных случаях или чтобы войти в сношение с незнакомцем. Вы
улавливаете? Оч-чень хорошо. Но  предположим теперь, что я или кто-то другой
из числа служащих Ведомства подойдет к вам в совершенно другой одежде. Вы не
узнаете  меня, захоти я этого, -- готов держать пари. Когда-нибудь я  докажу
вам.  Я подойду  в виде ладакхского купца... о, в любом виде... и скажу вам:
"Не хотите ли  купить драгоценные камни?" А  вы скажете:  "Разве я  похож на
человека, покупающего  драгоценные  камни?"  Тогда я  скажу:  "Даже  оч-чень
бедный человек может купить бирюзу или таркиан".
     -- Но ведь это кхичри -- овощная кари, -- сказал Ким.
     -- Конечно, да. Вы  говорите: "Дай мне попробовать таркиана". Я говорю:
"Его варила женщина и,  быть может, для вашей касты он не годится". Тогда вы
говорите:  "Нет  каст,  когда  люди  идут...  искать  таркиан".  Вы  делаете
небольшую паузу  между  словами  "идут" и  "искать".  В  этом  весь  секрет.
Небольшая пауза между словами.
     Ким повторил пароль.
     -- Отлично. Тогда, если есть время, я покажу вам свою бирюзу и вы таким
образом узнаете, кто я, и мы станем  обмениваться ме-нениями и документами и
тому подобными вещами.  И так бывает с каждым из  нас. Иногда  мы  говорим о
бирюзе, иногда о тар-киане, но всегда делаем маленькую  паузу между словами.
Это  оч-чень  легко.  Во-первых,  если вы попали  в трудное положение,  надо
сказать: "Я Сын Талисмана". Может быть, это поможет вам, может быть, и  нет.
Затем, если вы хотите вести официа-альные дела с незнакомцем, вы скажете то,
что  я  вам  говорил  о  таркиане. Конечно,  в  настоящее  время у  вас  нет
официа-альных дел. Вы... а-ха!... находитесь на испытании и еще  не состоите
в штате. Необычный  случай. Будь  вы азиатом по  рождению,  вас  удалось  бы
использовать   уже  сейчас.  Но  этот   полугодичный   отпуск  имеет   целью
разангличанить  вас,  понимаете?  Лама ожидает  вас,  ибо я полуофициа-ально
иноформировал  его,  что  вы  сдали  все  ваши  экзамены  и  скоро  получите
государственную  должность.  О-хо!  Вы  состоите  на  жалованьи,  понимаете,
поэтому,  если  Сыны  Талисмана  призовут  вас  на помощь,  вам не  худо  бы
попробовать  оказать  ее.  Теперь  я  распрощаюсь  с  вами,  дорогой  мой, и
надеюсь... э... что вы благополучно доберетесь до вершины.
     Хари-бабу отступил на  один или два шага в толпу, скопившуюся у входа в
Лакхнауский вокзал... и исчез.

        ГЛАВА XI
     Дай тому, кто не знаком
     С ремеслом,
     Меч швырнув, поймать его,
     Диск метнув, поднять его,
     Кость сломав, лечить ее,
     Кобру взяв, дразнить ее.
     В неумении своем
     Он порежется ножом,
     Он шагнет в змеиный ком,
     Он вкусит насмешек яд,
     А природный акробат
     Подчинит своим желаньям
     Все: пылинку, трость, орех;
     Прикует толпы вниманье
     Иль ее возбудит смех!
     "Но человек, который..." и т. д.
     "Песня жонглера"
     Ор. 15</i>

     Ким  глубоко  вздохнул  и  поздравил себя.  Он  нащупал  никелированный
револьвер, лежащий за пазухой его серого халата; амулет висел у него на шее.
Чаша для сбора милостыни,  четки, ритуальный кинжал (мистер Ларган ничего не
забыл) -- все было у него под рукой, и, кроме того, аптечка, ящик с красками
и  компас, а  в истрепанном засунутом  за  кушак кошельке с узорами  из игол
дикобраза лежало его месячное жалованье. Даже цари не могли быть богаче его.
У  торговца-индуса он купил  себе  сластей  в  чашке  из листьев и  ел их  с
наслаждением, пока полицейский не согнал его со ступенек лестницы.
     За  этим последовала внезапная естественная реакция.  "Теперь я один...
совсем один, -- думал он. --  Во  всей Индии  нет человека такого одинокого,
как я. Если я сегодня умру, кто расскажет об этом... и кому? Если я останусь
жив и если бог милосерден, голова моя будет оценена, ибо я Сын Талисмана, --
я, Ким".
     Очень немногие белые люди, но многие азиаты способны забраться в своего
рода  лабиринт,  вновь  и  вновь  повторяя про себя свое  собственное имя  и
позволяя уму свободно  размышлять  о  том, что называется индивидуальностью.
Когда  человек  стареет,  способность  эта  обычно  исчезает,  но  пока  она
сохраняется,  --  может  проявиться в любой момент. "Кто такой Ким... Ким...
Ким?"
     Он  сел на  корточки  в углу шумной комнаты ожидания, и все посторонние
мысли покинули его. Руки его были  сложены на коленях,  а  зрачки сузились и
стали не больше булавочного острия. Он чувствовал, что через минуту... через
полсекунды...  решит сложнейшую загадку, но тут, как это  всегда бывает,  ум
его  со  стремительностью раненой  птицы упал  с высот, и,  проведя рукой по
глазам, Ким покачал головой.
     Длинноволосый  индуистский байраги  (подвижник),  только  что  купивший
билет,  остановился  перед  ним в этот  самый момент и  стал пристально  его
рассматривать.
     -- Я тоже  утратил это, -- сказал он  печально, -- это  одни из Ворот к
Пути, но вот уже много лет как они для меня закрыты.
     -- О чем ты говоришь? -- спросил Ким в смущении.
     --  Ты размышлял в духе твоем, что  такое  твоя  душа.  Тебя  захватило
внезапно. Я знаю. Кому же знать, как не мне? Куда ты едешь?
     -- В Каши (Бенарес).
     -- Там  богов нет. Я  доказал это. Я в  пятый раз еду в Праяг (Аллабад)
искать дорогу к Просветлению. Какой ты веры?
     -- Я тоже Искатель, -- ответил Ким, пользуясь одним из излюбленных слов
ламы.  --  Хотя, -- он на минуту забыл свое северное одеяние,  -- хотя  один
Аллах знает, чего я ищу.
     Старик сунул под мышку  свой костыль -- принадлежность  каждого байраги
-- и  сел на кусок  рыжей  леопардовой  шкуры, в  то  время  как  Ким встал,
заслышав звонок к бенаресскому поезду.
     -- Иди с  надеждой, братец, --  сказал байраги. -- Долог  путь к стопам
Единого, но мы все идем туда.
     После этого Ким больше не чувствовал себя таким одиноким и, не  проехав
и двадцати  миль  в битком набитом вагоне,  принялся  развлекать спутников и
наплел им  самых диковинных сказок о магических дарованиях  своего учителя и
своих собственных.
     Бенарес показался ему чрезвычайно грязным городом, но Киму было приятно
видеть, с каким  почтением люди относились  к его  одежде.  По крайней мере,
одна треть населения Бенареса вечно  молится той или иной  группе божеств, а
их много миллионов, и потому они  почитают  подвижников любого рода.  В храм
Тиртханкары, расположенный в миле от  города, близ Сарнатха,  Кима  направил
случайно повстречавшийся ему пенджабский  крестьянин --камбох  из местности,
лежащей по  дороге  в Джаландхар; он  тщетно молил всех  богов своей усадьбы
вылечить его  маленького сына  и  теперь  пришел в Бенарес сделать последнюю
попытку.
     -- Ты  с Севера?  --  спросил он,  проталкиваясь  через  толпу по узким
зловонным улицам почти  так же, как  это  делал бы его любимый  бык в родной
деревне.
     --  Да,  я  знаю  Пенджаб.  Мать  моя  была  пахарин,  но  отец  из-под
Амритсара... из Джандиалы, -- ответил Ким, оттачивая свой подвижный язык для
будущих встреч на Дороге.
     -- Джандиала... это в Джаландхаре? Охо! Так мы вроде как земляки. -- Он
нежно кивнул плачущему ребенку, которого нес на руках. -- Кому ты служишь?
     -- Святейшему человеку из храма Тиртханкары.
     -- Все они  святейшие... и жаднейшие, -- с горечью промолвил джат. -- Я
ходил вокруг  столбов и бродил по храмам, пока на ногах моих  не  ободралась
кожа, а  ребенку ничуть не  лучше. И мать его  тоже больна... Тише, малыш...
Когда его одолела лихорадка, мы переменили  ему имя. Мы одели его  девочкой.
Чего только мы  не делали, кроме... я говорил его матери, когда она собирала
меня  в  Бенарес...  ей следовало пойти  вместе  со мной... Я  говорил,  что
Сакхи-Сарвар-Салтан  поможет нам больше всех. Мы знаем,  как он милостив, но
эти южные боги -- чужие нам.
     Ребенок заворочался  на огромных узловатых руках, словно на подушке,  и
взглянул на Кима из-под тяжелых век.
     --  И  все  было  напрасно?  --  спросил  Ким  с  быстро  пробудившимся
интересом.
     --  Все напрасно... все напрасно, -- прошептал  ребенок потрескавшимися
от лихорадки губами.
     -- Боги одарили его ясным разумом, и то хорошо,-- с гордостью промолвил
отец.  -- Подумать только, как он все понимает.  Вон там твой храм. Я теперь
бедный человек, потому что обращался ко  многим жрецам, но ведь это мой сын,
и если подарок твоему учителю сможет вылечить его... Просто не знаю, что мне
делать!
     Ким  на минуту  задумался, пылая тщеславием. Три года назад  он  быстро
извлек  бы выгоду  из этого случая, а потом пошел бы своей дорогой  без тени
раскаяния, но теперь почтительное обращение джата доказывало,  что  Ким  уже
мужчина. Кроме того, он сам раз или два болел лихорадкой и умел распознавать
симптомы истощения.
     -- Попроси его помочь, и я  дам ему долговое обязательство на пару моих
лучших волов, только бы ребенок выздоровел.
     Ким присел  у  резной  наружной  двери  храма.  Одетый в белое освал --
банкир из Аджмира, только что очистившийся от греха лихоимства, спросил его,
что он тут делает.
     -- Я чела Тешу-ламы, святого человека из Бхотияла, обитающего здесь. Он
велел мне прийти. Я жду; передай ему.
     -- Не забудь о ребенке, -- крикнул настойчивый джат через плечо и потом
заорал  на  пенджаби:  --  О  подвижник!..  О ученик подвижника!..  О  боги,
обитающие  превыше всех миров!.. Взгляните на скорбь, сидящую  у  ворот.  --
Подобные вопли столь обычны в Бенаресе, что прохожие даже не оборачивались.
     Расположенный ко  всему  человечеству  благодушный освал  ушел  назад в
темноту  передать весть,  и праздные,  несчитанные восточные минуты  потекли
одна за другой, ибо лама  спал  в своей келье и ни один жрец не хотел будить
его. Когда же стук четок  снова нарушил тишину внутреннего двора, где стояли
исполненные  покоя  изображения  архатов,  послушник  прошептал:  "Твой чела
здесь",  и старик  большими  шагами направился  ко  входу, позабыв  окончить
молитву.
     Не успела его высокая фигура показаться в дверях, как  джат подбежал  к
нему и, поднимая вверх ребенка, крикнул:
     --  Взгляни на него, святой человек, и, если угодно богам, да останется
он в живых... в живых!
     Он порылся в своем кошельке у пояса и вынул серебряную монету.
     -- Что такое? -- взгляд ламы  упал  на Кима. Было заметно, что он много
лучше  стал  говорить  на  урду, чем раньше, под Зам-Замой; отец  ребенка не
давал им возможности поговорить о чем-нибудь своем.
     -- Это всего лишь лихорадка, -- сказал Ким. -- Ребенок плохо питается.