-- Он заболевает от всяких пустяков, а матери его здесь нет. -- Если будет позволено, я, быть может, вылечу его, святой человек. -- Как! Неужели тебя сделали врачом? Подожди здесь, -- сказал лама, усаживаясь рядом с джатом на нижней ступеньке у входа в храм, в то время как Ким, поглядывая на них искоса, открывал коробочку для бетеля. В школе он мечтал вернуться к ламе в обличье сахиба, чтобы подразнить старика перед тем как открыться, но все это были ребячьи мечты. Более драматичным казалось ему теперь сосредоточенное перебирание склянок с таблетками, то и дело прерывавшееся паузами, посвященными размышлению и бормотанию заклинаний. У него были хинин в таблетках и темно-коричневые плитки мясного экстракта -- наверное, говяжьего. Но это уж не его дело. Малыш не хотел есть, но плитку сосал с жадностью, говоря, что ему нравится ее соленый вкус. -- Так возьми шесть штук. -- Ким отдал плитки крестьянину. -- Восхвали богов и свари три штуки в молоке, а прочие три в воде. Когда он выпьет молоко, дай ему вот это (он протянул ему половину хинной пилюли), и укутай его потеплее. Когда он проснется, дай ему выпить воду, в которой варились эти три плитки, и другую половину белого шарика. А вот еще другое коричневое лекарство, пусть пососет его по дороге домой. -- Боги, какая мудрость! -- воскликнул камбох, хватая лекарства. Все эти процедуры Ким запомнил с тех пор, когда однажды сам лечился от осенней малярии... если не считать бормотанья, которое добавил, чтобы произвести впечатление на ламу. -- Теперь ступай. Утром приходи опять. -- Но плата... плата, -- начал джат, откидывая назад крепкие плечи. -- Ведь это мой сын. Теперь, когда он снова будет здоровым, как могу я вернуться к его матери и сказать, что принял помощь у дороги и не оплатил ее даже чашкой кислого молока?! -- Все они на один лад, эти джаты, -- мягко проговорил Ким. -- Джат стоял на навозной куче, а царские слоны проходили мимо. "О погонщик! -- сказал он, -- сколько стоят эти ослики?" Джат разразился было громким хохотом, но тотчас подавил его, прося извинения у ламы. -- Так говорят на моей родине, именно этими словами. Все мы, джаты, такие. Я приду завтра с ребенком, и да благословят вас обоих боги усадеб, а они хорошие боги!.. Ну, сынок, мы теперь опять окрепнем. Не выплевывай лекарства, маленький принц! Владыка моего сердца, не выплевывай, и наутро мы станем сильными мужчинами, борцами и булавоносцами. Он ушел, напевая и бормоча что-то. Лама обернулся к Киму, и вся его любящая душа засветилась в узких глазах. -- Исцелять больных -- значит приобретать заслугу; но сначала человек приобретает знание. Ты поступил мудро, о Друг Всего Мира. -- Я стал мудрым благодаря тебе, святой человек, -- сказал Ким, забыв о только что кончившейся игре, о школе св. Ксаверия, о своей белой крови, даже о Большой Игре, и склонился к пыльному полу храма джайнов, чтобы по-мусульмански коснуться ног своего учителя. -- Тебе я обязан моим образованием. Твой хлеб я ел целых три года. Теперь это позади. Я свободен от школ. Я пришел к тебе. -- В этом моя награда! Входи! Входи! Значит, все хорошо? -- они прошли во внутренний двор, пересеченный косыми золотистыми лучами солнца. -- Стань, дай мне поглядеть на тебя. Так! -- Он критически осмотрел Кима. -- Ты уже не ребенок, но муж, созревший для мудрости, ставший врачом. Я хорошо поступил... Я хорошо поступил, когда отдал тебя вооруженным людям, в ту черную ночь. Помнишь ли ты наш первый день под Зам-Замой? -- Да, -- сказал Ким. -- А ты помнишь, как я соскочил с повозки, когда в первый раз входил... -- Во Врата Учения? Истинно. А тот день, когда мы вместе ели лепешки за рекой, близ Накхлао? А-а! Много раз ты просил для меня милостыню, но в тот день я просил для тебя. -- Еще бы, -- сказал Ким, -- ведь тогда я был школьником во Вратах Учения и одевался сахибом. Не забывай, святой человек, -- продолжал он шутливо, -- что я все еще сахиб... по твоей милости. -- Истинно. И сахиб весьма уважаемый. Пойдем в мою келью, чела. -- Откуда ты знаешь об этом? -- Лама улыбнулся. -- Сначала по письмам любезного жреца, которого мы встретили в лагере вооруженных людей; но потом он уехал на свою родину, и я стал посылать деньги его брату. -- Полковник Крейтон, взявшийся опекать Кима, когда отец Виктор уехал в Англию с Меверикцами, отнюдь не был братом капеллана. -- Но я плохо понимаю письма этого сахиба. Нужно, чтобы мне их переводили. Я избрал более верный путь. Много раз, когда я, прерывая мое Искание, возвращался в этот храм, который стал моим домом, сюда приходил человек, ищущий Просветления, -- уроженец Леха; по его словам, он раньше был индусом, но ему надоели все эти боги. -- Лама показал пальцем на архатов. -- Толстый человек? -- спросил Ким, сверкнув глазами. -- Очень толстый, но я вскоре понял, что ум его целиком занят всякими бесполезными предметами, как, например, демонами и заклинаниями, церемонией чаепития у нас в монастырях и тем, как мы посвящаем в иночество послушников. Это был человек, из которого так и сыпались вопросы, но он твой друг, чела. Он сказал мне, что, будучи писцом, ты стоишь на пути к великому почету. А я вижу, ты -- врач. -- Да так оно и есть, я... писец, когда я сахиб, но это не имеет значения, когда я прихожу к тебе как твой ученик. Годы ученья, назначенные сахибу, подошли к концу. -- Ты был, так сказать, послушником? -- сказал лама, кивая головой. -- Свободен ли ты от школы? Я не хотел бы видеть тебя ее не окончившим. -- Я совершенно свободен. Когда придет время, я буду служить правительству в качестве писца... -- Не воина. Это хорошо. -- Но сначала я пойду странствовать... с тобой. Поэтому я здесь. Кто теперь просит для тебя милостыню? -- продолжал он быстро. Лама не замедлил с ответом. -- Очень часто я прошу сам, но, как ты знаешь, я бываю здесь редко, исключая тех случаев, когда прихожу повидаться с моим учеником. Я шел пешком и ехал в поезде из одного конца Хинда в другой. Великая и чудесная страна! Но когда я здесь останавливаюсь, я как бы в своем родном Бхотияле. Он окинул благодушным взглядом маленькую опрятную келью. Плоская подушка служила ему сиденьем, и он уселся на нее, скрестив ноги, в позе Бодисатвы, приходящего в себя после самопогружения. Перед ним стоял черный столик из тикового дерева, не выше двадцати дюймов, уставленный медными чайными чашками. В одном углу был крошечный, тоже тиковый жертвенник с грубыми резными украшениями, а на нем медная позолоченная статуя сидящего Будды, перед которой стояли лампады, курильница и две медные вазы для цветов. -- Хранитель Священных Изображений в Доме Чудес приобрел заслугу, подарив их мне год назад, -- сказал лама, следуя за взглядом Кима. -- Когда живешь далеко от своей родины, такие вещи напоминают ее, и нам следует чтить Владыку за то, что он указал нам Путь. Смотри! -- он показал пальцем на кучку подкрашенного риса причудливой формы, увенчанную странным металлическим украшением. -- Когда я был настоятелем в своем монастыре, -- это было до того, как я достиг более совершенного знания, -- я ежедневно приносил эту жертву. Это мир, приносимый в жертву владыке. Так мы, уроженцы Бхотияла, ежедневно отдаем весь мир Всесовершенному Закону. И я даже теперь это делаю, хоть и знаю, что Всесовершенный выше всякой лести. -- Он взял понюшку из табакерки. -- Это хорошо, святой человек, -- пробормотал счастливый и усталый Ким, с удобством укладываясь на подушках. -- И кроме того, -- тихо засмеялся старик, -- я рисую изображения Колеса Жизни. На одно изображение уходит три дня. Этим я был занят, -- а, может, просто ненадолго смежил глаза, -- когда мне принесли весть о тебе. Хорошо, что ты здесь со мной: я научу тебя моему искусству... не из тщеславия, но потому, что ты должен учиться. Сахибы владеют не всей мудростью мира. Он вытащил из-под стола лист желтой китайской бумаги, издающей странный запах, кисточки и плитку индийской туши. Чистыми строгими линиями набросал он контур Великого Колеса с шестью спицами, в центре которого переплетались фигуры свиньи, змеи и голубя (символы невежества, злобы и сладострастия); между спицами были изображены все небеса, и преисподняя, и все события человеческой жизни. Люди говорят, что сам Бодисатва впервые изобразил его на песке при помощи рисовых зерен, чтобы открыть своим ученикам первопричину всего сущего. В течение многих веков оно выкристаллизовалось в чудеснейшую каноническую картину, усеянную сотнями фигурок, каждая черточка которых имеет свой смысл. Немногие могут толковать эту картину-притчу; во всем мире нет и двадцати человек, способных точно ее нарисовать, не глядя на образец; из числа последних только трое умеют и рисовать, и объяснять ее. -- Я немного учился рисовать, -- промолвил Ким, -- но это чудо из чудес. -- Я писал ее много лет, -- сказал лама. -- Было время, когда я мог написать ее всю целиком в промежуток времени между одним зажиганием ламп и следующим. Я научу тебя этому искусству... после надлежащей подготовки, и я объясню тебе значение Колеса. -- Так значит мы отправимся на Дорогу? -- На Дорогу, для Искания. Я только тебя и ждал. Мне было открыто в сотне снов -- особенно в том, который привиделся мне ночью после того дня, когда Врата Учения впервые закрылись за тобой, -- что без тебя мне не найти своей Реки. Как ты знаешь, я вновь и вновь отгонял от себя такие помышления, опасаясь, что это иллюзия. Поэтому я не хотел брать тебя с собой в тот день, когда мы в Лакхнау ели лепешки. Я не хотел брать тебя с собой раньше, чем для этого подойдет время. От Гор и до моря, от моря до Гор бродил я, но тщетно. Тогда я вспомнил Джатаку. Он рассказал Киму предание о слоне в кандалах, которое так часто рассказывал джайнским жрецам. -- Дальнейших доказательств не требуется, -- безмятежно закончил он. -- Ты был послан на помощь. Когда эта помощь отпала, Искание мое сошло на нет. Поэтому мы опять пойдем вместе и наше Искание достигнет цели. -- Куда мы пойдем? -- Не все ли равно, Друг Всего Мира? Искание, говорю я, достигнет цели. Если так суждено, Река пробьется перед нами из-под земли. Я приобрел заслугу, когда открыл для тебя Врата Учения и дал тебе драгоценность, именуемую мудростью. Ты вернулся, как я сейчас только видел, последователем Шакьямуни, врачевателя, которому в Бхотияле воздвигнуто множество жертвенников. Этого довольно. Мы снова вместе... и все как было... Друг Всего Мира... Друг Звезд -- мой чела! Затем они поговорили о мирских делах, но следует отметить, что лама совершенно не расспрашивал о подробностях жизни в школе св. Ксаверия и не проявлял ни малейшего интереса к нравам и обычаям сахибов. Он был погружен в прошлое, и шаг за шагом вновь переживал их чудесное первое совместное путешествие, потирал руки и посмеивался, пока не свернулся клубочком, побежденный внезапно наступившим стариковским сном. Ким смотрел на последние пыльные лучи солнца, меркнущие во дворе, и играл своим ритуальным кинжалом и четками. Шум Бенареса, древнейшего из всех городов земли, день и ночь бодрствующего перед лицом богов, плескался о стены, как ревущее море о волнорез. Время от времени жрец джайн пересекал двор, неся в руке скудный дар священным изображениям и подметая дорожку впереди себя, чтобы ни одно живое существо не лишилось жизни. Мигнул огонек лампады, послышался молитвенный напев. Ким смотрел, как звезды одна за другой возникали в недвижном, плотном мраке, пока не заснул у подножья жертвенника. В ту ночь он видел сны на хиндустани, без единого английского слова... -- Святой человек, вспомни о ребенке, которому мы дали лекарство, -- сказал он часа в три утра, когда лама, тоже пробудившийся от сна, уже собирался начать паломничество. -- Джат будет здесь на рассвете. -- Я получил достойную отповедь. В поспешности своей я едва не совершил большого зла. -- Он уселся на подушки и принялся перебирать четки. -- Поистине, старые люди подобны детям! -- патетически воскликнул он. -- Если им чего-нибудь хочется, то нужно сейчас же это сделать, иначе они будут сердиться и плакать. Много раз, будучи на Дороге, я готов был топать ногами, сердясь на препятствие в виде воловьей повозки, загородившей путь, или даже просто на облако пыли. Не то было, когда я был мужем... давным-давно. Тем не менее, это дурно... -- Но ты и вправду стар, святой человек. -- Дело было сделано. Причина была создана в мире, и кто же, будь он старый или молодой, здоровый или больной, ведающий или неведающий, кто может управлять следствием этой Причины? Может ли Колесо висеть спокойно, если... дитя... или пьяница вертит его? Чела, мир велик и страшен. -- Мне кажется, мир хорош, -- зевнул Ким. -- А нет ли чего поесть? Я со вчерашнего вечера ничего не ел. -- Я забыл о твоих потребностях. Вон там хороший бхотияльский чай и холодный рис. -- С такой пищей далеко не уйдешь. -- Ким всем своим существом ощущал европейскую потребность в мясе, а этого в храме джайнов достать невозможно. Однако, вместо того чтобы сейчас же выйти наружу с чашей для сбора подаяния, он до самого рассвета набивал себе желудок комками холодного риса. На рассвете пришел крестьянин, многоречивый и заикающийся от избытка благодарности. -- Ночью лихорадка прекратилась и выступил пот! -- воскликнул он. -- Пощупайте-ка вот тут... кожа у него свежая, совсем как новая. Он с удовольствием съел соленые плитки и с жадностью выпил молоко. -- Он откинул ткань, закрывающую лицо ребенка, и тот сонно улыбнулся Киму. Небольшая кучка жрецов-джайнов, безмолвная, но подмечающая все, собралась у дверей храма. Они знали (и Ким знал, что они это знали), как встретил старый лама своего ученика. Но, будучи учтивыми, они вчера вечером не мешали им ни присутствием своим, ни словом, ни жестом. За это Ким вознаградил их, когда взошло солнце. -- Благодари джайнских богов, брат, -- сказал он, не зная даже, как называются эти боги. -- Лихорадка действительно прошла. -- Смотрите! Глядите! -- сиял лама, обращаясь к своим хозяевам, у которых гостил три года. -- Был ли когда-нибудь такой чела? Он последователь нашего владыки-целителя. Надо сказать, что джайны официально признают все божества индуистских верований, в том числе Лингам и Змею. Они носят брахманский шнурок, они подчиняются всем требованиям индуистских кастовых правил. Но они одобрительно забормотали, ибо знали и любили ламу, ибо он был старик, ибо он искал Путь, ибо он был их гость, ибо он долгими ночами беседовал с главным жрецом -- самым свободомыслящим из метафизиков, которые когда-либо "расщепляли один волос на семьдесят слоев". -- Запомни, -- Ким склонился над ребенком, -- болезнь эта может вернуться. -- Нет, если ты знаешь истинные заклинания, -- сказал отец. -- Но мы вскоре уйдем отсюда. -- Это правда, -- сказал лама, обращаясь ко всем джайнам. -- Мы теперь идем вместе продолжать наше Искание, о котором я часто говорил. Я ждал, чтобы мой чела созрел. Глядите на него! Мы пойдем на Север. Никогда больше не увижу я этого места моего отдохновения, о благожелательные люди! -- Но я не нищий, -- земледелец встал на ноги, прижимая к себе ребенка. -- Потише. Не беспокой святого человека, -- прикрикнул на него один из жрецов. -- Ступай,-- шепнул Ким. -- Встречай нас под большим железнодорожным мостом и, ради всех богов нашего Пенджаба, принеси пищи -- кари, стручков, лепешек, жаренных в жиру, и сластей. Особенно сластей. Живо. Киму очень шла вызванная голодом бледность; он стоял, высокий и стройный, в тускло-сером длиннополом одеянии, взяв четки в одну руку и сложив другую благословляющим жестом, добросовестно перенятым от ламы. Наблюдатель-англичанин, пожалуй, сказал бы, что он похож на юного святого, сошедшего с иконы, написанной на оконном стекле, тогда как Ким был просто-напросто еще не повзрослевшим юношей, ослабевшим от пустоты в желудке. Прощание вышло долгим и торжественным; три раза оно кончалось и три раза начиналось снова. Искатель -- человек, пригласивший ламу переехать из дальнего Тибета в эту обитель, бледный как серебро, безволосый аскет -- не принимал в этом участия, но, как всегда, пребывал в созерцании посреди священных изображений. Прочие выказали большую доброту; они настаивали, чтобы лама принял их мелкие подарки -- ящик для бетеля, красивый новый железный пенал, сумку с едой и тому подобное, -- предостерегали его от опасностей внешнего мира и предсказывали удачное завершение его Искания. Между тем Ким, унылый как никогда, сидел на ступеньках, ругаясь про себя на жаргоне школы св. Ксаверия. "Но я сам виноват, -- решил он. -- С Махбубом я ел хлеб Махбуба или хлеб Ларгана-сахиба. У св. Ксаверия ели три раза в день. А здесь мне придется самому заботиться о себе. Кроме того, я еще не успел привыкнуть. С каким удовольствием я съел бы сейчас тарелку говядины!.." -- Кончилось или нет, святой человек? Лама, подняв обе руки, запел последнее благословение на изысканном китайском языке. -- Я должен опереться на твое плечо, -- сказал он, когда ворота храма захлопнулись. -- По-видимому, тело наше костенеет. Нелегко поддерживать человека шести футов ростом и много миль вести его по кишащим народом улицам, и Ким, нагруженный узелками и свертками, взятыми с собой в дорогу, обрадовался, когда они добрались до железнодорожного моста. -- Тут мы будем есть, -- решительно заявил он, когда камбох, одетый в синее платье и улыбающийся, поднялся на ноги с корзинкой в одной руке и ребенком в другой. -- Идите сюда, святые подвижники! -- крикнул он с расстояния пятидесяти ярдов. (Он стоял у отмели, под первым пролетом моста, далеко от голодных жрецов.) -- Рис и хорошая кари, еще горячие лепешки, надушенные хингом (асафетидой), творог и сахар. Царь полей моих, -- обратился он к сыну, -- покажем этим святым людям, что мы, джаландхарские джаты, можем заплатить за услугу... Я слышал, что джайны не едят пищи, которую не сами состряпали, но поистине, -- он деликатно отвернулся к широкой реке, -- где нет глаз, нет и каст. -- А мы, -- сказал Ким, поворачиваясь спиной и накладывая ламе полную тарелку, сделанную из листьев, -- мы вне всяких каст. Они в молчании насыщались хорошей пищей. Слизав липкую сладкую массу со своего мизинца, Ким заметил, что камбох тоже был снаряжен по-дорожному. -- Если пути наши сходятся, -- сказал тот твердо, -- я пойду с тобой. Не часто встречаешь чудотворца, а ребенок все еще слаб. Но и я не тростинка. -- Он поднял свою латхи -- бамбуковую палку в пять футов длины, окольцованную полосками полированного железа, и замахал ею в воздухе. -- Говорят, что джаты драчливы, но это неправда. Если нас не обижают, мы подобны нашим буйволам. -- Пусть так, -- сказал Ким. -- Хорошая палка -- хороший довод. Лама безмятежно глядел на реку, вверх по течению, где длинной теряющейся вдали вереницей вздымались неизменные столбы дыма, тянувшиеся от гхатов сожжения у реки. Время от времени, вопреки всем муниципальным правилам, на ней появлялся кусок полусожженного тела, колыхавшийся на быстро текущих струях. -- Если бы не ты, -- сказал камбох, прижимая ребенка к волосатой груди, -- я сегодня, быть может, пошел бы туда... с этим вот мальчуганом. Жрецы говорят нам, что Бенарес -- священный город, в чем никто не сомневается, и что в нем хорошо умереть. Но я не знаю их богов, а сами они просят денег; а когда совершишь одно жертвоприношение, какая-нибудь бритая голова клянется, что оно недействительно, если не совершить второго. Мойся тут! Мойся там! Лей воду, пей ее, омывайся и рассыпай цветы, но обязательно плати жрецам. Нет, то ли дело Пенджаб и самая лучшая в нем земля -- земля Джаландхарского доаба?! -- Я много раз говорил, кажется, в храме, что, если понадобится, Река выступит у наших ног. Поэтому мы пойдем на Север, -- сказал лама, вставая. -- Я вспоминаю об одном приятном месте, усаженном плодовыми деревьями, где можно гулять, погрузившись в созерцание... и воздух там прохладнее. Он струится с Гор и горных снегов. -- Как оно называется? -- спросил Ким. -- Почем я знаю? А разве ты не знаешь... нет, это было после того, как войско вышло из-под земли и увело тебя с собой. Я жил там в комнате близ голубятни и пребывал в созерцании... исключая те случаи, когда она непрерывно болтала. -- Охо! Женщина из Кулу. Это около Сахаранпура. -- Ким засмеялся. -- Как дух твоего учителя движет его? Не ходит ли он пешком во искупление прошлых грехов? -- осторожно спросил джат. -- Далек путь до Дели. -- Нет, -- ответил Ким. -- Я соберу денег на билет для поезда. В Индии люди обычно не признаются, что у них есть деньги. -- Тогда, во имя богов, давайте поедем в огненной повозке. Сыну моему лучше всего на руках у матери. Правительство обложило нас множеством податей, но дало нам одну хорошую вещь -- поезд, который сближает друзей и соединяет встревоженных. Замечательная штука -- поезд. Часа через два они сели в вагон и проспали всю жаркую половину дня. Камбох забросал Кима десятью тысячами вопросов относительно странствий и дел ламы и получил несколько замечательных ответов. Киму было приятно сидеть в вагоне, смотреть на равнинный ландшафт Северо-запада и разговаривать с постоянно меняющимися попутчиками. По сей день проездные билеты и пробивание их контролерами воспринимаются деревенскими индийцами как бессмысленное угнетение. Люди не понимают, почему, после того как они заплатили за клочок волшебной бумаги, какие-то незнакомцы пробивают в этом талисмане большие дыры. Отсюда долгие и ожесточенные споры между пассажирами и контролерами-евразиями. Ким присутствовал при двух-трех таких перепалках и давал серьезные советы с целью внести путаницу и выставить напоказ свою мудрость перед ламой и восхищенным камбохом. Но на пути в Сомну судьба послала ему предмет для размышлений. Когда поезд уже трогался, в отделение вагона ввалился невзрачный худой человек -- махрат, насколько Ким мог судить по тому, как была повязана его тугая чалма. Лицо его было порезано, кисейное верхнее платье изорвано в клочья и одна нога забинтована. Он рассказал, что деревенская телега опрокинулась и чуть не убила его, когда он ехал в Дели, где живет его сын. Ким внимательно наблюдал за ним. Если, как он утверждал, его волокло по земле, то на коже его были бы ссадины от гравия. Но все его ранения были похожи на порезы, и простое падение с телеги не могло привести человека в такое ужасное состояние. Когда он дрожащими пальцами завязывал разорванное платье у шеи, на ней оказался амулет, который называется "придающий мужество". Правда, амулеты -- вещь обыкновенная, но их нечасто нанизывают на плетеную медную проволоку, и еще реже встречаются амулеты с черной эмалью по серебру. Кроме камбоха и ламы в отделении никого не было и, к счастью, вагон был старого типа, с толстыми перегородками. Ким сделал вид, что почесывает себе грудь, и таким образом показал свой собственный амулет. Увидев его, махрат переменился в лице и передвинул свой амулет на груди, чтобы он был хорошо виден. -- Да, -- продолжал он, обращаясь к камбоху, -- я торопился, а лошадью правил негодный ублюдок, телега попала колесом в канаву, промытую водой, и, не говоря об ушибах, пропало целое блюдо таркиана. В тот день я не был Сыном Талисмана (удачливым человеком). -- Великая потеря, -- сказал камбох, теряя интерес к разговору. Жизнь в Бенаресе сделала его подозрительным. -- А кто стряпал его? -- спросил Ким. -- Женщина, -- махрат поднял глаза. -- Но все женщины умеют стряпать таркиан, -- сказал камбох. -- Насколько мне известно, это хорошая кари, -- подтвердил махрат. -- И дешевая, -- подхватил Ким. -- Но как насчет касты? -- О, нет каст, когда люди идут... искать таркиан, -- ответил махрат, делая условленную паузу. -- Кому ты служишь? -- Вот этому святому человеку, -- Ким показал пальцем на счастливого дремлющего ламу, который вздрогнул и проснулся, услышав столь любимое им слово. -- Ах, он был послан небом на помощь мне. Его зовут Другом Всего Мира. И еще зовут Другом Звезд. Он стал врачом, ибо пришло время его. Велика его мудрость. -- А также Сыном Талисмана, -- едва слышно проговорил Ким, в то время как камбох поспешил заняться трубкой, опасаясь, как бы махрат не стал просить милостыни. -- Это кто такой? -- обеспокоенно спросил махрат, скосив глаза. -- Я... мы вылечили его ребенка; он в большом долгу перед нами. Сядь у окна, человек из Джаландхара. Это больной. -- Вот еще. У меня нет желания вступать в разговоры с первым встречным бродягой. У меня уши не длинные. Я не баба -- охотница подслушивать тайны. -- Джат неуклюже передвинулся в дальний угол. -- А ты разве врач? Я на десять миль погрузился в бедствия, -- воскликнул махрат, поддерживая выдумку Кима. -- Человек весь порезан и поранен. Я буду его лечить, -- ответил Ким. -- Никто не становится между твоим младенцем и мною. -- Я пристыжен, -- сказал камбох с кротостью. -- Я в долгу у тебя за жизнь моего сына. Ты -- чудотворец. Я знаю это. -- Покажи мне порезы, -- Ким склонился над шеей махрата, и сердце его билось так, что он чуть не задохнулся, ибо тут была Большая Игра, связанная с местью. -- Теперь поскорее рассказывай, брат, пока я буду читать заклинания. -- Я пришел с Юга, где у меня была работа. Одного из нас убили при дороге. Ты слыхал об этом? -- Ким покачал головой. Он, конечно, ничего не знал о предшественнике С.23-го, убитом на Юге в одежде арабского купца. -- Найдя письмо, за которым меня послали, я уехал. Я выбрался из этого города и убежал в Мхову. Я даже не изменил своего вида, так я был уверен, что никто ничего не знает. В Мхове одна женщина обвинила меня в краже драгоценностей, будто бы совершенной в городе, который я покинул. Тогда я понял, что за мной началась погоня. Я убежал из Мховы ночью, подкупив полицию, которую уже подкупили выдать меня, не допросив, моим врагам на Юге. Потом я на неделю залег в древнем городе Читоре под видом кающегося в храме, но я не мог отделаться от письма, которое имел при себе. Я зарыл его под Камнем Царицы, в Читоре, в месте, известном всем нам. Ким не знал об этом месте, но ни за что на свете не хотел прервать нити рассказа. -- В Читоре, видишь ли, я находился на территории владетельных князей, ибо к востоку от него, в Коте, законы королевы не имеют силы, а еще дальше на восток лежат Джайпур и Гвалиор. Во всех этих княжествах не любят шпионов, а правосудия там нет. Меня травили, как мокрого шакала, но я прорвался в Бандакуи, где услышал, что меня обвиняют в убийстве, совершенном в покинутом мною городе, в убийстве мальчика. Они добыли и свидетелей, и мертвое тело. -- Но разве правительство не может тебя защитить? -- Мы, участники Игры, беззащитны. Умрем, так умрем, и тогда имена наши вычеркиваются из книги. Вот и все. В Бандакуи, где живет один из нас, я попытался замести след и для этого переоделся махратом. Потом я приехал в Агру и уже собирался вернуться в Читор, чтобы взять письмо. Так уверен я был, что улизнул от них. Поэтому я никому не посылал тара (телеграммы), чтобы сообщить о том, где лежит письмо. Я хотел, чтобы заслуга целиком оставалась за мной. -- Ким кивнул головой. Он хорошо понимал подобное чувство. -- Но в Агре, когда я шел по улицам, один человек закричал, что я ему должен и, подойдя со многими свидетелями, хотел сейчас же отвести меня в суд. О, люди Юга лукавы! Он заявил, что я его агент по продаже хлопка. Чтоб ему сгореть в аду за такое дело! -- А ты был его агентом? -- О, безумец! Я был человек, которого они искали из-за этого письма! Я хотел скрыться в квартале мясников и в доме одного еврея, но он боялся погрома и вытолкал меня вон. Я дошел пешком до дороги в Сомну, -- денег у меня было только на билет до Дели, -- и там, когда я, схватив лихорадку, лежал в канаве, из кустов выпрыгнул человек, избил меня, изрезал и обыскал с головы до ног! Это было совсем близко от поезда. -- Почему же он сразу не убил тебя? -- Они не так глупы. Если в Дели меня арестуют по настоянию юристов за доказанное обвинение в убийстве, меня передадут княжеству, которое пожелает меня получить. Я вернусь туда под стражей и тогда... умру медленной смертью в назидание всем прочим из нашей братии. Юг -- не моя родина. Я бегаю по кругу, как одноглазая коза. Я не ел два дня. Я отмечен, -- он тронул грязный бинт на ноге, -- так что в Дели меня признают. -- Но в поезде ты вне опасности. -- Поживи с год, занимаясь Большой Игрой, и тогда говори! В Дели по проволокам полетели враждебные мне сведения, и в них описывается каждая моя рана, каждая тряпка. Двадцать, сто человек, если надо, скажут, что видели, как я убивал мальчика. А от тебя толку не будет! Ким достаточно хорошо знал туземные методы борьбы и не сомневался в том, что доказательства будут представлены с убийственной полнотой, включая вещественное -- мертвое тело. Махрат по временам ломал себе пальцы от боли. Камбох угрюмо и пристально смотрел на них из своего угла; лама был занят четками, а Ким по-докторски щупал шею человека и обдумывал свой план, читая заклинания. -- Может, у тебя есть талисман, который изменит мой вид? Иначе я умру. Пять... десять минут побыть одному... и, не будь я так затравлен, я мог бы... -- Ну, что, исцелился он, чудотворец? -- ревниво спросил камбох. -- Ты достаточно долго пел. -- Нет. Я вижу, что раны его нельзя залечить, если он не побудет три дня в одежде байраги. -- Это обычная эпитимья, которую духовники нередко налагают на толстых купцов. -- Жрец всегда не прочь создать другого жреца, -- прозвучал ответ. Подобно большинству грубо суеверных людей, камбох не мог удержаться, чтобы не поиздеваться над духовенством. -- Так, значит, твой сын будет жрецом? Ему пора принимать мой хинин. -- Мы, джаты, все буйволы, -- сказал камбох, снова смягчаясь. Ким кончиком пальца положил горькое лекарство в послушные губы ребенка. -- Я ничего не просил у тебя, кроме пищи, -- сурово обратился он к отцу. -- Или ты жалеешь, что дал мне ее? Я хочу вылечить другого человека. Осмелюсь попросить твоего позволения... принц. Огромные лапы крестьянина в мольбе взлетели вверх. -- Нет, нет! Не смейся так надо мной. -- Я желаю вылечить этого больного. А ты приобретешь заслугу, помогая мне. Какого цвета пепел в твоей трубке? Белый. Это хорошо. А нет ли среди твоих дорожных запасов куркумы? -- Я... -- Развяжи свой узел! В узле были самые обычные мелочи: лоскуты ткани, знахарские снадобья, дешевые покупки с ярмарки, узелок с атой -- сероватой, грубо смолотой туземной мукой, связки деревенского табаку, неуклюжие трубочные чубуки и пакет пряностей для кари -- все это было завернуто в одеяло. Ким, бормоча мусульманские заклинания, перебирал вещи с видом мудрого колдуна. -- Этой мудрости я научился у сахибов, -- зашептал он ламе, и тут, если вспомнить о его обучении у Ларгана, он говорил истинную правду. -- Этому человеку грозит большое зло, -- так предвещают звезды, и оно... оно тревожит его. Отвратить это зло? -- Друг Звезд, ты во всем поступал правильно. Делай, как хочешь. Это опять будет исцеление? -- Скорей! Поторопись! -- шептал махрат. -- Поезд может остановиться. -- Исцеление от смерти, -- сказал Ким, смешивая муку камбоха с угольным и табачным пеплом, скопившимся в трубочной головке из красной глины. Е.23-й, не говоря ни слова, снял чалму и тряхнул длинными черными волосами. -- Это моя пища, жрец, -- заворчал джат. -- Буйвол, ты в храме! Неужели ты все это время осмеливался смотреть? -- сказал Ким. -- Мне приходится совершать тайные обряды в присутствии дураков; но пожалей свои глаза! Они еще не помутнели у тебя? Я спас младенца, а в награду за это ты... о бесстыжий! -- Человек вздрогнул и откинутся назад под пристальным взглядом Кима, ибо юноша говорил всерьез. -- Не проклясть ли мне тебя или?.. -- Он поднял ткань, в которую были завернуты припасы джата, и накинул ее на его склоненную голову. -- Посмей только хоть мысленно пожелать увидеть что-нибудь и... и... даже я не смогу спасти тебя. Сиди смирно! Онемей! -- Я слеп и нем. Не проклинай! По... пойди сюда, малыш, мы будем играть в прятки. Ради меня, не выглядывай из-под ткани. -- Я начал надеяться, -- сказал Е.23-й. -- Что ты придумал? -- Об этом после, -- ответил Ким, стягивая с него тонкую нательную рубашку. Е.23-й заколебался, ибо, как все уроженцы Северо-запада, он стеснялся обнажать свое тело. -- Что значит каста для перерезанного горла? -- сказал Ким, опуская ему рубашку до пояса. -- Мы должны всего тебя превратить в желтого садху. Раздевайся... скорей раздевайся и опусти волосы на глаза, пока я буду посыпать тебя пеплом. Теперь кастовый знак на лоб. -- Он вытащил из-за пазухи топографический ящичек с красками и плитку красного краплака. -- Неужели ты только новичок? -- говорил Е.23-й, буквально борясь за спасение своей жизни. Он скинул с себя покровы и стоял нагой, в одной лишь набедренной повязке, а Ким чертил ему благородный кастовый знак на осыпанном пеплом лбу. -- Я только два дня назад вступил в Игру, брат, -- ответил Ким. -- Потри грудь пеплом еще немного. -- А ты встречался... с целителем больных жемчугов? -- Он развернул свою туго скатанную чалму, чрезвычайно быстро обернул ее вокруг бедер и пропустил между ногами, воспроизводя путаные перехваты опояски садху. -- Ха! Так ты узнаешь его руку? Он некоторое время был моим учителем. Нужно будет начертить полосы на твоих ногах. Пепел лечит раны. Помажь еще. -- Когда-то я был его гордостью, но ты, пожалуй, еще лучше. Боги к нам милостивы. Дай мне вот этого. Это была жестяная коробочка с катышками опиума, оказавшаяся среди прочего хлама в узле джата. Е.23-й проглотил полгорсти катышков. -- Хорошее средство от голода, страха и холода. И от него краснеют глаза, -- объяснил он. -- Теперь я опять наберусь храбрости играть в Игру. Не хватает только щипцов садху. А как быть с прежней одеждой? Ким туго свернул ее и сунул в широкие складки своего халата. Куском желтой охры он провел широкие полосы по ногам и груди Е.23-го, уже вымазанным мукой, пеплом и куркумой. -- Пятна крови на этой одежде -- достаточный повод, чтобы повесить тебя, брат. -- Может и так, но выбрасывать ее из окна не стоит... Кончено! -- Голос его звенел мальчишеским восторгом Игры. -- Обернись и взгляни, о джат! -- Да защитят нас боги, -- проговорил закутанный с головой камбох, возникая из-под своего покрывала, как буйвол из тростников. -- Но... куда же ушел махрат? Что ты сделал? Ким обучался у Ларгана-сахиба, а Е.23-й, в силу своей профессии, был недурным актером. Вместо взволнованного, ежившегося купца в углу валялся почти нагой, обсыпанный пеплом, исполосованный охрой саджу с пыльными волосами, и припухшие глаза его (на пустой желудок опиум действует быстро), горели наглостью и животной похотью; он сидел, поджав под себя ноги, с темными четками Кима на шее и небольшим куском истрепанного цветистого ситца на плечах. Ребенок зарылся лицом в одежду изумленного отца. -- Погляди, маленький принц! Мы путешествуем с колдунами, но они тебя не обидят. О, не плачь!.. Какой смысл сначала вылечить ребенка, а потом напугать его до смерти? -- Ребенок будет счастлив всю свою жизнь. Он видел великое исцеление. Когда я был ребенком, я лепил из глины людей и лошадей. -- Я тоже лепил. Сир Банас приходит ночью и всех их оживляет за кучей отбросов из нашей кухни, -- пропищал ребенок. -- Так, значит, ты ничего не боишься? А, принц? -- Я боялся, потому что мой отец боялся. Я чувствовал, как у него руки дрожат. -- О цыплячья душа, -- сказал Ким, и даже пристыженный джат рассмеялся. -- Я исцелил этого несчастного купца. Он должен забыть о своих барышах и счетных книгах и сидеть при дороге три ночи, чтобы победить злобу своих врагов. Звезды против него. -- Чем меньше ростовщиков, тем лучше, говорю я, но, садху он или не садху, пусть он заплатит за мою ткань, которая лежит у него на плечах. -- Вот как? А у тебя на плечах лежит твой ребенок, которому меньше двух дней назад грозил гхат сожжения. Остается еще одно. Я совершил свое колдовство в твоем присутствии, потому что нужда в этом была велика. Я изменил его вид и его душу. Тем не менее если ты, о джаланхарец, когда-нибудь вспомнишь о том, что видел, вспомнишь, сидя под сельским деревом среди стариков или в своем собственном доме, или в обществе твоего жреца, когда он благословляет твой скот, тогда чума кинется на буйволов твоих, и огонь на солому крыш твоих, и крысы в закрома твои, и проклятия богов наших на поля твои, и они останутся бесплодными у ног твоих после пахоты твоей! -- Эта речь была отрывком древнего проклятия, позаимствованного у одного факира, сидевшего близ Таксалийских ворот, когда Ким был совсем ребенком. Оно ничего не потеряло от повторения. -- Перестань, святой человек! Будь милостив, перестань! -- вскричал джат. -- Не проклинай хозяйства! Я ничего не видел. Я ничего не слышал! Я -- твоя корова! -- и он сделал движение, чтобы схватить голые ноги Кима, ритмично стучавшие по вагонному полу. -- Но раз тебе позволено было помочь мне щепоткой муки, горсточкой опиума и подобными мелочами, которые я почтил, употребив их для моего искусства, боги вознаградят тебя благословением, -- и он, к великому облегчению джата, прочел пространное благословение. Оно было одно из тех, которым Ким выучился у Ларгана-сахиба. Лама смотрел сквозь очки более пристально, чем раньше глядел на переодеванье. -- Друг Звезд, -- сказал он, наконец. -- Ты достиг великой мудрости. Берегись, как бы она не породила тщеславие. Ни один человек, познавший Закон, не судит поспешно о вещах, которые он видел или встречал. -- Нет... нет... конечно, нет! -- воскликнул крестьянин, боясь, как бы учитель не перещеголял ученика. Е.23-й, не стесняясь, предался опиуму, который заменяет истощенному азиату мясо, табак и лекарства. Так в молчании, исполненном благоговейного страха и взаимного непонимания, они приехали в Дели в час, когда зажигаются фонари. ГЛАВА XII Влекут ли тебя моря -- видение водной лазури? Подъем, замиранье, паденье валов, взбудораженных бурей? Пред штормом растущая зыбь, что огромна, сера и беспенна? Экватора штиль или волн ураганом подъятые стены? Моря, что меняют свой лик, -- моря, что всегда неизменны, Моря, что так дороги нам? Так вот, именно так, так вот, именно так горца влечет к горам! Море и горы -- Я вновь обрел покой в своем сердце, -- сказал Е.23-й, убедившись, что шум на платформе заглушает его слова. -- От страха и голода люди дуреют, а то я и сам придумал бы такой путь к спасению. Я был прав... Вот пришли охотиться за мной. Ты спас меня. Группа пенджабских полицейских в желтых штанах под предводительством разгоряченного и вспотевшего молодого англичанина раздвигала толпу у вагонов. За ними, незаметный, как кошка, крался маленький толстый человек, похожий на агента, служащего у адвоката. -- Смотри, молодой сахиб читает бумагу. У него в руках описание моей наружности, -- сказал Е.234-й. -- Они ходят из вагона в вагон как рыбаки с бреднем по пруду. Когда полицейские вошли в их отделение, Е.23-й перебирал четки, непрестанно дергая кистью руки, а Ким издевался над ним за то, что он одурманен опиумом и повторял свои щипцы для угля -- неотъемлемую принадлежность каждого садху. Лама, погруженный в созерцание, смотрел прямо перед собой, а крестьянин, украдкой поглядывая на окружающих, собирал свое добро. -- Никого тут нет, только кучка святош, -- громко сказал англичанин и прошел дальше, сопровождаемый беспокойным говором, ибо во всей Индии появление туземной полиции грозит вымогательством. -- Теперь самое трудное, -- зашептал Е.23-й, -- отправить телеграмму насчет места, где я спрятал письмо, за которым меня послали. Мне нельзя идти в тар-контору в таком наряде. -- Разве мало, что я спас тебе жизнь? -- Да, если дело останется незаконченным. Неужели целитель больных жемчужин иначе тебя наставлял? А вот и другой сахиб! Ах! Это был высокий желтовато-бледный окружной полицейский инспектор в полной форме -- с поясом, шлемом и шпорами; он гордо выступал, покручивая темные усы. -- Что за дураки эти полицейские сахибы! -- добродушно промолвил Ким. Е.23-й взглянул исподлобья. -- Хорошо сказано, -- пробормотал он изменившимся голосом. -- Пойду напиться воды. Посторожи мое место. Он выскочил из вагона и тут же попал чуть ли не в самые объятия англичанина, который выругал его на плохом урду. -- Тум мат (ты пьян)? Нечего тут толкаться, приятель; Делийский вокзал не для тебя одного. Е.23-й, в чьем лице не дрогнул и мускул, ответил потоком грязнейших ругательств, которые, разумеется, привели в восторг Кима. Это напоминало ему о ребятах-барабанщиках и казарменных метельщиках в Амбале в тяжелую пору его первых школьных дней. -- Болван! -- протянул англичанин. -- Никле джао! Ступай в вагон. Шаг за шагом, почтительно отступая и понизив голос, желтый саджу полез назад в свой вагон, проклиная полицейского инспектора и отдаленнейших потомков его проклятием Камня Царицы, -- тут Ким чуть не подпрыгнул, -- проклятием письмен под Камнем Царицы и проклятием множества других богов с совершенно неизвестными именами. -- Не понимаю, что ты плетешь, -- рассерженный англичанин покраснел, -- но это какая-то неслыханная дерзость. Вон отсюда! Е.23-й, притворяясь непонимающим, с важностью вытащил свой билет, но англичанин сердито вырвал билет у него из рук. -- О, зулум! Какой произвол! -- проворчал джат в своем углу. -- И все это за простую шутку. -- Перед этим он посмеивался над несдержанными выражениями садху. -- Твои заклинания что-то неважно действуют нынче, святой человек! Садху пошел за полицейским, униженно его умоляя. Толпа пассажиров, поглощенная заботами о своих детях и узлах, ничего не заметила. Ким выскользнул вслед за ними, ибо ему вдруг вспомнилось, что три года назад близ Амбалы этот сердитый глупый сахиб громогласно высказывал одной старой даме свое мнение о ее наружности. -- Все в порядке, -- шепнул ему садху, стиснутый орущей, шумной, растерянной толпой; под ногами у него путалась персидская борзая собака, а сзади напирал раджпут -- сокольничий с клеткой крикливых соколов. -- Он пошел дать знать о письме, которое я припрятал. Мне говорили, что он в Пешаваре. А ведь я должен был бы знать, что он, как крокодил, -- всегда не в той заводи, где его ищут. Он спас меня от беды, но жизнью своей я обязан тебе. -- Разве он тоже один из Нас? -- Ким проскочил под мышкой жирного меварского погонщика верблюдов и растолкал целый выводок стрекочущих сингхских матрон. -- Да, и из самых главных. Нам обоим повезло. Я доложу ему о том, что ты сделал. Под его покровительством я в безопасности. Он выбрался из толпы, осаждавшей вагоны, и сел на корточки у скамейки близ телеграфной конторы. -- Вернись в вагон, не то твое место займут. Не беспокойся о деле, брат, и о моей жизни. Ты дал мне передохнуть, а Стрик-ленд-сахиб вытащил меня на сушу. Возможно, мы еще поработаем с тобой вместе в Игре. До свидания! Ким поспешил назад в вагон; он был горд, поражен, но слегка уязвлен тем, что у него нет ключей к окружающим его тайнам. "Я только новичок в Игре, это правда. Я не мог бы спастись, с такой ловкостью перепрыгнув в безопасное место, как это сделал садху. Он знал, что "под самой лампой темней всего". Мне бы и в голову не пришло сообщать о себе сведения под видом проклятий... А как умно вел себя этот сахиб! Ну что ж, я спас жизнь одного из..." -- А куда девался камбох, святой человек? -- прошептал он, занимая место в переполненном отделении вагона. -- Его одолел страх, -- ответил лама с нежным лукавством. -- Он видел, как в мгновение ока ты превратил махрата в садху, чтобы уберечь его от беды. Это потрясло его. Потом он видел, как садху угодил прямо в лапы полиции -- тоже из-за тебя. Тогда он схватил своего сына и удрал, ибо, по его словам, ты превратил мирного торговца в бесстыдного сквернослова, оскорбляющего сахибов, и он убоялся подобного жребия для себя. Где же садху? -- В полиции, -- сказал Ким. -- Однако я спас ребенка камбоха. Лама с кротким видом взял понюшку табаку. -- Ах, чела, видишь, как ты сплоховал! Ты вылечил ребенка камбоха исключительно ради того, чтобы приобрести заслугу. Но ты заколдовал махрата из тщеславных побуждений, -- я наблюдал за тобой, -- и в это время ты искоса поглядывал на дряхлого старика и на неразумного крестьянина, которых хотел удивить: отсюда беда и подозрение. Ким сдержался большим усилием воли, а это в его возрасте было непросто. Как и всякому другому юноше, ему было неприятно слушать незаслуженные порицания или быть неправильно понятым, но деваться ему было некуда. Поезд оставил позади Дели и погрузился в ночь. -- Это правда, -- пробормотал он. -- Я поступил дурно, если обидел тебя. -- Больше того, чела. Ты бросил в мир поступок, и, как от камня, брошенного в пруд, разбегаются круги, так и у твоего поступка будут последствия, и ты не можешь знать сколь далекие. Очевидно, незнание это было благом как для тщеславия Кима, так и для душевного спокойствия ламы, если принять во внимание, что в Симле была получена шифрованная телеграмма с сообщением о прибытии Е.23-го в Дели и, что еще важнее, о местонахождении письма, которое Е.23-му было поручено... извлечь. Случайно какой-то не в меру усердный полицейский арестовал по обвинению в убийстве, совершенном в отдаленном южном княжестве, неистово негодующего аджмирского маклера по хлопку, который объяснялся с неким мистером Стриклендом на делийской платформе, в то время как Е.23-й пробирался окольными путями к замкнутому сердцу города Дели. В течение двух часов разгневанный министр одного южного княжества получил несколько телеграмм, извещавших его о том, что всякий след одного слегка пораненного махрата потерян, а к тому времени, как неторопливый поезд остановился в Сахаранпуре, последний круг ряби от камня, поднять который помогал Ким, лизал ступени некоей мечети в отдаленном Роуме... где и помешал одному благочестивому человеку совершить молитву. Лама же, взбодренный ясным солнечным светом и присутствием своего ученика, долго молился у покрытой росой, обвитой ползучими растениями решетки близ платформы. -- Все это осталось позади, -- сказал он, указывая на медный паровоз и сверкающие рельсы. -- Тряска в поезде, -- хотя он и чудесная штука, -- превратила кости мои в воду. Отныне мы будем на чистом воздухе. -- Давай пойдем к женщине из Кулу. -- Ким весело шагал под тяжестью своих свертков. Раннее утро на Сахаранпурской дороге всегда бывает ясно и наполнено ароматами. Он вспомнил о других утрах, проведенных в школе св. Ксаверия, и это увенчало его и без того безмерную радость. -- Откуда вдруг такая торопливость? Мудрые люди не бегают, как цыплята на солнце. Мы проехали сотни и сотни косов, но до сего времени мне, пожалуй, и минуты не удавалось побыть с тобой наедине. Как можешь ты слушать поучения, толкаясь в толпе? Как могу я, поглощенный потоком болтовни, размышлять о Пути? -- Так, значит, язык этой дамы не укорачивается с годами? -- ученик улыбался. -- Ее любовь к талисманам тоже не уменьшается. Помню раз, когда я говорил о Колесе Жизни, -- лама порылся за пазухой, ища последнюю копию, -- она проявила интерес только по отношению к демонам, которые нападают на детей. Она приобретет заслугу, приняв нас... через некоторое время... при удобном случае... не сразу, не сразу. А теперь мы будем странствовать не спеша, следуя цепи Всего Сущего, Искание достигнет цели. И они побрели, не спеша, между обширными цветущими плодовыми садами -- через Аминабад, Сахайганг, Акролу и Брода и маленькую Пхалесу, причем горная цепь Сивалик все время стояла перед ними на севере, а за нею, на Горах, виднелись снега. После долгого сладкого сна под ясными звездами Ким не спеша проходил по просыпающейся деревне, в молчании протягивая чашу для сбора подаяний, но, вопреки уставу, блуждая взором с одного края неба до другого. Потом, мягко ступая по мягкой пыли, он возвращался к своему учителю в тень мангового дерева или в менее густую тень белого Дунского сириса, чтобы спокойно попить и поесть. В полдень после беседы и небольшого перехода они засыпали, и когда воздух становился прохладнее, освеженными трогались в путь. Ночь заставала их в новой области -- какой-нибудь избранной ими деревне, куда они отваживались войти, после того как три часа выискивали ее среди плодородных полей и длительно обсуждали ее преимущества. Там они рассказывали о себе, -- Ким всякий раз по-новому, -- и, согласно обычаям гостеприимного Востока, их принимал либо жрец, либо старшина. Когда тени становились короче и лама начинал тяжелей опираться на Кима, всегда можно было достать Колесо Жизни, разложить его на земле, придавив обтертыми камнями, и, пользуясь длинной соломинкой, толковать цикл за циклом. Тут на высотах восседали боги -- сновидения в сновидениях. Там было небо и мир полубогов -- всадников, сражающихся в горах. Здесь изображались муки зверей, душ восходящих и нисходящих по лестнице, которым поэтому нельзя мешать. Тут возникали преисподние, знойные и студеные, и обители терзаемых духов. Пусть чела изучит страдания, вызванные прожорливостью, -- вздутый живот и жжение в кишках. И чела послушно изучал, склонив голову и быстро водя смуглым пальцем вслед за указкой, но когда они добирались до мира людей, деятельного и суетного мира, расположенного прямо над преисподними, ум его отвлекался, ибо у Дороги катилось само Колесо, ело, пило, торговало, женилось и ссорилось -- Колесо, полное жизни. Нередко лама избирал темой своих поучений эти живые картины, побуждая Кима, очень охотно это делавшего, замечать, как плоть принимает тысячи и тысячи обличий, хороших или дурных, по мнению людей, но в действительности не хороших и не дурных, и как неразумный дух, раб Свиньи, Голубя и Змеи, жаждущий бетеля, новой пары волов, женщин или милости царей, обречен следовать за телом по всем небесам и всем преисподним и снова возвращаться по Кругу на прежнее место. Иногда женщина или бедняк созерцали обряд -- а это был обряд -- развертывания большой желтой хартии и бросали несколько цветков или горсть каури на ее поля. Эти простые люди были довольны уже тем, что повстречали святого человека, который, быть может, помолится за них. -- Лечи их, если они больны, -- говорил лама, когда у Кима пробуждалась жажда деятельности. -- Лечи их, если у них лихорадка, но ни в коем случае не занимайся колдовством. Вспомни, что случилось с махратом. -- Так, значит, всякое деяние зло? -- отвечал Ким, лежа под большим деревом на развилке Дунской дороги и глядя на маленьких муравьев, бегущих по его руке. -- Воздерживаться от действия -- благо, исключая те случаи, когда стремишься приобрести заслугу. -- Во Вратах Учения нас учили, что сахибу не подобает воздерживаться от деятельности. А я сахиб. -- Друг Всего Мира, -- лама прямо взглянул в глаза Киму. -- Я старый человек, но и мне, как ребенку, приятны зрелища. Для тех, кто идет по Пути, нет ни черных, ни белых, ни Хинда, ни Бхо-тияла. Все мы -- души, ищущие освобождения. Неважно, какую мудрость ты постиг у сахибов; когда мы придем к моей Реке, ты освободишься от всякой иллюзии вместе со мной. Хай! Кости мои ноют по этой Реке, как они ныли в поезде, но дух мой восседает превыше и он ждет. Искание достигнет цели! -- Я получил ответ. Дозволяется ли задать вопрос? Лама величаво наклонил голову. -- Я, как ты знаешь, три года ел твой хлеб, святой человек. Откуда же приходили... -- В Бхотияле много того, что люди называют богатством, -- спокойно ответил лама. -- На моей родине я пользуюсь иллюзией почета. Я прошу того, в чем нуждаюсь. Я не даю отчета в расходах. Я действую на благо своему монастырю. Ах! Черные высокие сиденья в монастыре и послушники, сидящие стройными рядами! Чертя пальцем по пыли, он стал рассказывать о долгих и пышных ритуалах в защищенных от снежных обвалов соборах, о процессиях и цаме, о превращении монахов и монахинь в свиней, о священных городах в воздухе на высоте пятнадцати тысяч футов, об интригах между монастырями, о голосах, слышных среди гор, и о том таинственном мираже, что пляшет на сухом снегу. Он говорил и о Лхассе и Далай-Ламе, которого видел и почитал. Каждый из этих долгих и блаженных дней отделял Кима от его расы и родного языка. Он снова стал думать и видеть сны на местном наречии и бессознательно подражал ламе в соблюдении уставных правил при еде, питье и тому подобном. Старика все больше и больше влекло к его монастырю, так же как глаза его -- к вечным снегам. Река ничуть его не беспокоила. Правда, он иногда долго, очень долго глядел на пучок или ветку, ожидая, как он сам говорил, что земля разверзнется и одарит их своим благословением, но он был доволен уже тем, что странствует со своим учеником, не спеша, овеянный ветерком, дующим с Дуна. Это был не Цейлон, не Будх-Гая, не Бомбей, не заросшие травами развалины, на которые он, по его словам, натолкнулся два года назад. Он говорил о тех местах, как ученый, лишенный тщеславия, как Искатель, странствующий в смирении, как старик, мудрый и воздержанный, освещающий знание тонкой интуицией. Мало-помалу достаточно последовательно (каждый рассказ его возникал по поводу чего-либо увиденного на дороге) он описал свои странствования вдоль и поперек Хинда, так что Ким, который раньше любил его беспричинно, теперь полюбил его за многие достоинства. Так они наслаждались высоким блаженством, воздерживаясь, как того требует устав, от дурных слов и от вожделений, не объедаясь, не ложась на высокие кровати и не одеваясь в богатые одежды. Желудок оповещал их о времени, а люди приносили им пищу, как сказано в пословице. Они были почитаемы во всех деревнях в окрестностях Аминабада, Сахайганга, Акролы у Брода и маленькой Пхалесы, где Ким благословил женщину, лишенную души. Но в Индии молва бежит быстро, и раньше, чем им бы хотелось, им повстречался среди полей, поросших хлебами, седобородый слуга, худой сухощавый урия, тащивший корзину с фруктами и ящик с золотыми кабульскими апельсинами; он стал умолять их почтить своим присутствием его хозяйку, расстроенную тем, что лама так давно не навещал ее. -- Теперь я вспоминаю, -- лама говорил так, будто приглашение явилось для него совершенной новостью, -- она добродетельна, но чрезмерно болтлива. Ким сидел на краю коровьей кормушки, рассказывая сказки детям деревенского кузнеца. -- Она попросит еще одного сына для своей дочери. Я не забыл ее, -- сказал он. -- Дай ей приобрести заслугу. Вели сказать, что мы придем. Они в два дня прошли одиннадцать миль по полям и, достигнув места, куда направлялись, увидели себя окруженными вниманием и заботой, ибо старуха соблюдала добрые традиции гостеприимства, чему учила и зятя, который был под башмаком у женской половины семьи и покупал душевное спокойствие, занимая деньги у ростовщика. Старость не умерила ее болтливости, не ослабила ее памяти, и, сидя за стыдливо забранным решеткой верхним окном, она в присутствии дюжины слуг осыпала Кима комплиментами, способными привести в полнейшее замешательство европейских слушателей. -- Но ты все такой же бесстыдный щенок-сорванец, каким был на парао, -- визжала она. -- Я тебя не забыла. Вымойтесь и откушайте. Отец сына моей дочери ненадолго уехал. Поэтому мы, бедные женщины, сидим немые и никому не нужные. В доказательство чего она, не скупясь на слова, обратилась ко всем своим чадам и домочадцам с речью, длившейся до тех пор, пока не принесли еду и напитки, а вечером, попахивавшим дымком вечером, окрасившим поля тусклой медью и бирюзой, ей вздумалось приказать, чтобы паланкин ее поставили на неопрятном дворе под дымящими огнями факелов, и там она принялась болтать за не слишком тщательно задвинутыми занавесками. -- Приди святой человек без спутника, я иначе встретила бы его, но с этим постреленком осторожность не помешает. -- Махарани, -- промолвил Ким, как всегда называя ее полным титулом, -- разве моя вина, что не кто иной, как сахиб, полицейский сахиб, назвал махарани, чье лицо он... -- Цыц! Это было во время паломничества. Когда мы путешествуем... Ты знаешь пословицу? -- ...Назвал махарани Разбивающей Сердца и Дарящей Наслаждения. -- И ты помнишь об этом! Это правда. Так он говорил. То было в пору расцвета моей красоты. -- Она закудахтала, как довольный попугай при виде куска сахара. -- Теперь расскажи мне о своих похождениях... насколько это позволяет стыдливость. Сколько девушек и чьи жены висели на твоих ресницах? Вы пришли из Бенареса? Я съездила бы туда опять в нынешнем году, но моя дочь... у нас только два сына. Пхай! Вот что значит жить на этих плоских равнинах. Зато в Кулу мужчины -- слоны. Но я хотела бы попросить у святого человека, -- встань в сторонке, сорванец, -- талисман против мучительнейших колик и ветров, которые в пору созревания манго одолевают старшего сына моей дочери. Два года назад он дал мне замечательный талисман. -- О, святой человек! -- сказал Ким, взглянув на раздраженное лицо ламы и заливаясь смехом. -- Это правда, я дал ей талисман от ветров. -- От зубов, от зубов, от зубов, -- подхватила старуха. -- Лечи их, если они больны, -- с наслаждением процитировал Ким, -- но ни в коем случае не занимайся колдовством. Вспомни, что случилось с махратом. -- Это было два сезона дождей назад; она извела меня своей навязчивостью, -- вздохнул лама, как некогда вздыхал судья неправедный. -- Так вот и выходит, -- заметь себе это, мой чела, что даже те, которые стремятся идти по Пути, совращаются с него праздными женщинами. Когда ребенок был болен, она три дня кряду разговаривала со мной. -- Аре! А с кем же мне еще говорить? Мать мальчика ни о чем не имела понятия, а отец... это было в холодные ночи. -- "Молитесь богам", -- сказал он, воистину так, и, повернувшись на другой бок, захрапел. -- Я дал ей талисман. Что может поделать старик? -- Воздерживаться от действия -- благо, исключая тех случаев, когда стремишься приобрести заслугу. -- Ах, чела, если ты отречешься от меня, я останусь один на свете. -- Во всяком случае, молочные зубы у него прорезались легко, -- сказала старуха. -- Но все жрецы на один лад. Ким со строгостью кашлянул. Юноша не одобрял ее легкомыслия. -- Не вовремя докучая мудрецу, навлечешь на себя беду. -- У нас есть говорящая майна (скворец), -- отповедь сопровождалась памятным Киму постукиваньем усыпанного драгоценностями указательного пальца. -- Она гнездится над конюшнями и научилась подражать речи нашего домашнего жреца. Быть может, я недостаточно почитаю своих гостей, но если бы вы видели, как он тыкал себя кулаками в животик, вздувшийся как созревшая тыква, и кричал: "Вот тут больно!", вы простили бы меня. Я наполовину склоняюсь к тому, чтобы взять лекарство у хакима. Он продает их дешево и сам толстеет от них, как бык Шивы. Мальчик не отказывался от лекарств, но я опасаюсь, не повредят ли они ребенку, потому что цвет склянок показался мне зловещим. Пока она говорила все это, лама исчез во мраке, направляясь в приготовленную для него комнату. -- Ты, наверное, рассердила его, -- сказал Ким. -- Ну, нет. Он устал, а я, как всякая бабушка, позабыла об этом. (Никто кроме бабушки не должен воспитывать ребенка. Матери годятся лишь на то, чтобы рожать.) Завтра, когда он увидит, как вырос сын моей дочери, он напишет талисман. Тогда он сможет также высказать свое мнение о лекарствах нового хакима. -- Что это за хаким, махарани? -- Странник, как ты, но чрезвычайно трезвый бенгалец из Дакхи, знаток медицины. Он вылечил меня от тяжести в желудке, причиненной мясом, посредством маленькой пилюли, которая подействовала, как дьявол, сорвавшийся с цепи. Он странствует, торгуя хорошими дорогими лекарствами. У него и бумаги есть, напечатанные на ангрези, в которых написано, как он помог мужчинам с больной поясницей и немощным женщинам. Он живет здесь четыре дня, но услышав о том, что вы придете (во всем мире жрецы с хакимами, что тигры со змеями), он, надо полагать, спрятался. Пока она, выпалив все это, переводила дух, дряхлый слуга, спокойно сидевший там, куда уже еле достигал свет факелов, пробормотал: -- Этот дом стал скотным двором для всяких проходимцев и... жрецов. Не давайте мальчику столько еды... Но кто переспорит бабушку? -- Он почтительно возвысил голос. -- Сахиба, хаким спит после еды. Он в комнате позади голубятни. Ким ощетинился, как фокстерьер на стойке. Смутить и переспорить обучавшегося в Калькутте бенгальца, говорливого дакхского продавца лекарств, -- вот настоящая игра. Не подобает, чтобы ламу, да и его самого отстранили ради такого человека. Киму были знакомы смешные объявления на плохом английском языке, которые печатались на последних страницах туземных газет. Воспитанники школы св. Ксаверия иногда приносили их с собой тайком и хихикали над ними, ибо язык благодарного пациента, перечисляющего симптомы своей болезни, обычно отличается необыкновенным простодушием и откровенностью. Урия, ничего не имевший против того, чтобы стравить одного прихлебателя с другим, ускользнул по направлению к голубятне. -- Да, -- сказал Ким со сдержанным презрением, -- немного подкрашенной воды да великое бесстыдство -- вот и весь их товар. Добыча их -- потерявшие здоровье князьки и обжоры-бенгальцы. Барыш приносят им дети... еще не рожденные. -- Старуха расхохоталась. -- Не завидуй! Талисманы лучше, а? Я никогда этого не отрицала. Позаботься, чтобы твой святой написал мне хороший амулет наутро. -- Только невежды отрицают, -- глухой, низкий голос загудел в темноте, и какая-то фигура, приблизившись, присела на корточки, -- только невежды отрицают действенность талисманов. Только невежды отрицают действенность лекарств. -- Крыса нашла кусок куркумы и говорит: "Я открою бакалейную лавку", -- отпарировал Ким. Словесный бой разгорался, и они заметили, что старуха замерла -- вся внимание. -- Сын жреца знает только имя своей няньки да имена трех богов, но говорит: "Слушайте меня, не то я прокляну вас от имени трех миллионов Великих". -- Несомненно, невидимый человек держал одну-две стрелы в колчане. Он продолжал: -- Я только учу азбуке. Всей мудрости я научился у сахибов. Сахибы никогда не стареют. Бывает, они уже дедушки, а все еще плящут и играют, как дети. Крепкая порода, -- пропищал голос из паланкина. -- У меня также есть лекарства, которые замедляют биение крови в голове у разгоряченных и разгневанных людей. Есть у меня сина, отлично приготовленная в то время, когда месяц стоит в надлежащем Доме. Имеются желтые порошки... арплан из Китая, от которого человек молодеет и начинает изумлять свою семью; шафран из Кашмира и лучший салеп из Кабула. Много людей умерло раньше... -- Этому я охотно верю, -- вставил Ким. -- ...чем они узнали о достоинствах моих снадобий. Моим больным я даю не простые чернила, которыми написан талисман, но сильно действующие лекарства, которые сражаются с недугом. -- И очень хорошо сражаются, -- вздохнула старуха. Голос начал длиннейший рассказ о каких-то злоключениях и банкротстве, пересыпанный обильными воззваниями к правительству. -- Ежели бы не моя судьба, которая всему помехой, я был бы на службе у правительства. Я имею диплом прославленной калькуттской школы, куда, быть может, поступит и сын этого дома. -- Обязательно поступит. Если ублюдок нашего соседа за несколько лет успел сделаться П. И. (Первым в Искусствах -- она произнесла английские слова, которые так часто слышала), так почему гораздо более умным детям, -- например, некоторым знакомым мне, -- не получить награды в богатой Калькутте? -- Никогда, -- начал голос, -- не видывал я такого ребенка. Родился он в благоприятный час и, если бы не эти колики, которые, увы, перейдя в черную холеру, способны погубить его, как голубя, ему предстоит долгая жизнь и можно ему позавидовать. -- Хай май! -- воскликнула старуха. -- Хвалить детей -- навлекать несчастье, не то я долго слушала бы эти речи. Но дом на задворках не охраняется, и даже в этих теплых краях есть мужчины и женщины, которых называть не стоит... Отец ребенка уехал, и мне приходится быть чаукидаром (сторожем) на старости лет! Вставайте! Поднимайте паланкин! Пусть хаким и молодой жрец решат между собой, что помогает лучше -- талисман или лекарства. Хо! Негодные люди, принесите табаку для гостей и... я пойду обойду усадьбу. Паланкин поплыл прочь в сопровождении задуваемых ветром факелов и оравы собак. Двадцать деревень знали сахибу -- ее слабости, ее язык и ее широкую благотворительность. Двадцать деревень с незапамятных времен надували ее по привычке, но ни один человек ни за какие небесные дары не стал бы воровать или грабить в пределах ее поместий. Тем не менее она с большой торжественностью совершала свои обходы, шум которых был слышен на полпути к Масури. Ким сбавил тон, как авгур, встретившийся с другим авгуром. Хаким, продолжая сидеть на корточках, дружественным движением ноги подвинул к нему хукку, и Ким затянулся хорошим табаком. Окружающие их зеваки ждали серьезных профессиональных дебатов, а может быть, и врачебных советов на дармовщинку. -- Говорить о медицине в присутствии невежд то же, что учить павлина пению, -- сказал хаким. -- Истинная учтивость, -- отозвался Ким, -- зачастую кажется невниманием. Следует отметить, что то были приемы, имеющие целью произвести впечатление на окружающих. -- Ха! У меня нарыв на ноге, -- вскричал один поваренок. -- Взгляните на него! -- Пошел вон! Убирайся! -- ответил хаким. -- Разве здесь позволено приставать к почтенным гостям? Вы толпитесь, как буйволы. -- Если бы сахиба знала, -- начал Ким. -- Да, да! Уйдемте... Для нашей хозяйки они все равно, что навоз. Когда колики ее шайтаненка пройдут, может, и нам, беднякам, позволят... -- Хозяйка кормила твою жену, когда ты сидел в тюрьме за то, что проломил голову ростовщику. Кто осуждает ее? -- Старый слуга, облитый светом молодого месяца, яростно крутил белые усы. -- Я отвечаю за честь этого дома. Ступайте! -- и он погнал перед собой подчиненных. Хаким зашептал сквозь зубы: -- Как поживаете, мистер О'Хара? Я чертовски рад видеть вас снова. Ким сжал пальцами чубук. Где угодно, хотя бы на большой дороге, он нисколько не удивился бы, но здесь, в этой тихой заводи, он не ожидал встретить Хари-бабу. К тому же он досадовал, что его провели. -- Аха! Я говорил вам в Лакхнау -- resurgam -- я встану перед вами, и вы не узнаете меня. На сколько вы держали пари, а? -- Он лениво жевал семечки кардамона, но дышал с трудом. -- Однако зачем вы сюда пришли, бабуджи? -- А! Вот в чем вопрос, как сказал Шекспир. Я пришел поздравить вас с вашей необычайно удачной операцией в Дели. О-а! Говорю вам, все мы гордимся вами. Это было оч-чень аккуратно и ловко сделано. Наш общий друг -- мой старый приятель, бывал в чертовски узких местах. И побывает еще в нескольких. Он рассказал мне; я рассказал мистеру Ларгану, и он доволен, что вы продвигаетесь столь успешно. Все ведомство довольно. Впервые за всю свою жизнь Ким наслаждался чувством чистой гордости (которое, тем не менее, может оказаться коварной западней), вызванной одобрением ведомства, в котором служишь, дурманящей похвалой равного тебе сослуживца, ценимого другими сослуживцами. Ничто на земле не может сравниться с этим. "Но, -- настойчиво подсказывал восточный человек, сидевший внутри него, -- бабу не станет ездить так далеко лишь для того, чтобы сказать несколько приятных слов". -- Рассказывай, бабу, -- сказал он с достоинством. -- О-а, это пустяки. Просто я был в Симле, когда пришла телеграмма насчет того, что спрятал наш общий друг, по его словам, и старик Крейтон... -- Он поднял глаза, чтобы видеть, как Ким отнесся к такой дерзости. -- Полковник-сахиб, -- поправил его воспитанник школы св. Ксаверия. -- Конечно. Он узнал, что мне делать нечего, и мне пришлось ехать в Читор, чтобы найти это проклятое письмо. Я не люблю юга -- слишком много приходится ездить по железной дороге. Но я получил хорошие командировочные. Ха! Ха! Возвращаясь, я встретил нашего общего друга в Дели. Он теперь сидит смирно и считает, что одеяние садху -- самое для него подходящее. Прекрасно; там я услышал о том, что проделали вы столь хорошо, столь быстро, под влиянием момента. Я сказал нашему общему другу, что вы попали в самую точку, клянусь Юпитером! Это вышло великолепно. Я пришел сказать вам об этом. -- Хм!.. Лягушки квакали в канавах, а месяц скользил к горизонту. Какой-то веселый человек из слуг вышел наслаждаться ночью и бить в барабан. Следующую фразу Ким произнес на местном языке. -- Как ты выследил нас? -- О! Эт-то пустяки. Я узнаю от нашего общего друга, что вы отправились в Сахаранпур. Итак, я следую за вами. Красные ламы довольно заметные люди. Я покупаю себе аптечку, -- ведь я действительно очень хороший врач. Я иду в Акролу у Брода и слышу все, что говорят о вас... Здесь потолкую, там потолкую! Все простые люди знают о том, что вы делаете. Когда гостеприимная старая леди послала д о л и, я об этом узнал. Тут сохранилось много воспоминаний о прежних визитах старого ламы. Я знаю, старые леди не могут жить без лекарств. Поэтому я стал доктором и... вы слышали, как я говорил? Я думаю, что это оч-чень хорошо. Даю слово, мистер О'Хара, люди знают о вас за пятьдесят миль отсюда -- простые люди. Поэтому я пришел. Вы имеете что-нибудь против? -- Бабуджи, -- сказал Ким, поднимая взгляд на широкое усмехающееся лицо, -- я сахиб. -- Мой дорогой мистер О'Хара... -- ...И я надеюсь принять участие в Большой Игре. -- В настоящее время вы в служебном отношении подчинены мне. -- Тогда к чему болтать, как обезьяна на дереве? Никто не станет гнаться за другим человеком от самой Симлы и менять свой костюм только для того, чтобы сказать несколько приятных слов. Я не ребенок. Говори на хинди и давай доберемся до яичного желтка. Ты здесь, но из десяти слов твоих нет и одного правдивого. Зачем ты здесь? Отвечай прямо. -- Европеец всегда поставит вас в тако-ое неловкое положение, мистер О'Хара. А вам следовало бы больше знать в вашем возрасте. -- Но я и хочу знать, -- со смехом сказал Ким. -- Если это относится к Игре, я могу помочь. Как могу я сделать что-нибудь, если вы вертитесь вокруг да около? Хари-бабу потянулся за чубуком, и сосал его, покуда вода в хукке снова не забулькала. -- Теперь я буду говорить на местном языке. Сидите смирно, мистер О'Хара... Это касается родословной одного белого жеребца. -- Неужели? Ведь эта история кончилась давным-давно. -- Когда все умрут, тогда только кончится Большая Игра. Не раньше. Выслушай меня до конца. Пятеро владетельных князей готовились внезапно начать войну три года назад, когда Махбуб Али дал тебе родословную жеребца. Получив это известие, наша армия выступила против них раньше, чем они успели подготовиться. -- Да... восемь тысяч человек и пушки... Я помню эту ночь. -- Но войны не было. Такова тактика правительства. Войска были отозваны, ибо правительство поверило, что эти пятеро владетельных князей усмирены, а кормить солдат на высоких Перевалах стоит недешево. Хилас и Банар, двое раджей, владеющих пушками, обязались за известное вознаграждение охранять Перевалы от всех пришельцев с Севера. Оба они притворялись испуганными и дружески к нам настроенными. -- Он захихикал и перешел на английский язык. -- Конечно, я сообщаю вам все это не-официа-ально, мистер О'Хара, я просто пытаюсь осветить политическую ситуацию. Официа-ально я воздерживаюсь от критики каких бы то ни было действий начальства. Теперь продолжаю. Это понравилось правительству, которое желало избежать расходов, и было заключено соглашение, что за определенную ежемесячную сумму Хилас и Банар начнут охранять Перевалы, как только правительственные войска будут отведены. В то время -- это было после того, как мы с вами познакомились (тогда я торговал чаем в Лехе), -- мне пришлось поступить на службу в армию счетоводом. Когда войска были отведены, меня оставили на месте, чтобы расплатиться с кули, которые прокладывали новые дороги в Горах. Прокладка дороги -- одно из условий соглашения, заключенного правительством с Банаром и Хиласом. -- Так, а потом? -- Уверяю вас, там, наверху, было чертовски холодно, когда кончилось лето, -- доверительным тоном продолжал Хари-бабу. -- Я каждую ночь боялся, что люди Банара перережут мне горло из-за шкатулки с деньгами. Мои туземные телохранители -- сипаи, смеялись надо мной. Клянусь Юпитером! Я был совершенно испуган. Но не в этом де-ело. Итак, продолжаю... Много раз я сообщал, что оба владетельных князя продались Северу, и Махбуб Али, который в то время находился еще дальше на Севере, привел в подтверждение этого обильные доказательства. Никакого результата. Я отморозил себе ноги, и один палец отвалился. Я послал донесение, что дороги, за которые я платил деньги землекопам, прокладываются для иностранцев и врагов. -- Для кого? -- Для русских. Кули открыто смеялись над этим. Тогда меня отозвали обратно, чтобы я устно рассказал все, что мне было известно. Махбуб тоже приехал на Юг. Слушайте, чем все это кончилось. На Перевалах в нынешнем году после таяния снегов, -- он снова вздохнул, -- появились два иностранца якобы для охоты на диких коз. У них имеются ружья, но у них имеются также и мерные цепи, и анероиды, и компасы. -- Охо! Дело разъясняется. -- Хилас и Банар любезно их принимают. Иностранцы щедро дают обещания, они говорят от имени царя и преподносят подарки. Они бродят по долинам, вверх и вниз, и говорят: "Здесь подходящее место для бруствера, тут можно построить укрепление. Эту дорогу можно защищать против целой армии". Речь идет о дорогах, за которые я ежемесячно выплачивал рупии! Правительство знает об этом, но ничего не делает. Три других владетельных князя, которым не платили за охрану Перевалов, сообщают через курьера о вероломстве Банара и Хиласа. Когда, заметьте себе, все зло уже свершилось и эти два иностранца с анероидами и компасами уже убедили пятерых князей, что завтра или послезавтра огромная армия наводнит Перевалы, что все горцы дураки, -- приходит приказ мне, Хари-бабу, "отправиться на Север и посмотреть, что делают эти иностранцы". Я говорю Крейтону-сахибу: "Ведь мы не готовим судебный процесс, зачем же нам идти собирать доказательства?" -- Он вздрогнул и опять перешел на английский. -- "Клянусь Юпитером, -- сказал я, -- какого черта не издаете вы полуофициального приказа, чтобы какие-нибудь хорошие парни отравили их в назидание прочим? Это, да будет позволено мне заметить, совершеннейшая халатность с вашей стороны". А полковник Крейтон высмеял меня. Все это ваша проклятая английская гордость. Вы полагаете, что никто не дерзнет устраивать заговоры. Вздор! Ким неторопливо курил, осмысливая своим острым умом всю историю, насколько он ее понял. -- Так ты собираешься пойти вслед за иностранцами? -- Нет, я собираюсь встретиться с ними. Они придут в Симлу, чтобы отослать рога и головы убитых зверей в Калькутту, для выделки. Эти джентльмены занимаются спортом и только, а правительство оказывает им особое содействие. В этом ваша британская гордость. -- Так чего же их опасаться? -- Клянусь Юпитером, это не черные люди. Я, само собой разумеется, могу делать все что угодно с черными людьми. Но они -- русские и люди весьма непорядочные. Я... я не хочу входить в сношения с ними без свидетелей. -- Не убьют же они тебя? -- О-а, эт-то ничего. Я достаточно хороший спенсерианец, надеюсь, чтобы спокойно встретить столь пустячное событие, как смерть, которая, заметьте себе, все равно предназначена мне судьбой. Но... но они могут поколотить меня. -- За что? Зари-бабу с раздражением щелкнул пальцами. -- Само собой разумеется, я наймусь к ним на сверхштатную должность (скажем, в качестве переводчика, быть может), или пристроюсь к ним как душевнобольной, или голодающий, или что-нибудь в этом роде. А тогда мне придется присматриваться к каждой мелочи. Для меня это так же легко, как играть роль доктора при старой леди. Только... только... Видите ли, мистер О'Хара, к несчастью, я азиат, а это в некотором смысле серьезный недостаток. К тому же я бенгалец -- человек пугливый. -- Бенгальца и зайца создал бог, так чего ж им стыдиться? -- пословицей ответил Ким. -- Я полагаю, что тут была какая-то первопричина, но факт остается фактом во всем своем cui bono. Я, ах, ужасно пуглив. Помню раз, по дороге в Лхассу, мне собирались отрубить голову. (Нет, до Лхассы мне ни разу не удалось дойти.) Я сидел и плакал, мистер О'Хара, предвидя китайские пытки. Не думаю, что эти два джентльмена будут пытать меня, но мне хочется подстраховать себя помощью европейца на случай непредвиденного стечения обстоятельств. -- Он кашлянул и выплюнул кардамон. -- Это совершенно неофициа-альное ходатайство, и вы вольны ответить на него: "Нет, бабу". Если у вас нет срочных дел с вашим стариком, -- вам, быть может, удастся отвлечь его в сторону, а мне, быть может, удастся повлиять на его фантазию, -- я желал бы, чтобы вы находились со мной в служебном контакте, пока я не найду этих спортсменов. Я возымел весьма благоприятное мне-ение о вас, когда повидался в Дели с моим другом. И я, безусловно, включу ваше имя в мое официа-альное донесение, когда будет вынесено окончательное решение по делу. Это добавит крупное перо на вашу шляпу. Вот, в сущности, зачем я пришел. -- Хм! Конец рассказа, пожалуй, соответствует истине, но как насчет первой части? -- Насчет пятерых князей? О, в этом правды не меньше. И даже гораздо больше, чем вы предполагаете, -- серьезно сказал Хари-бабу. -- Так пойдете? Отсюда я отправлюсь прямо в Дун. Там оч-чень зеленые и живописные луга. Я пойду в Масури -- на старые, добрые "Масури-пахар", как говорят джентльмены и леди. Потом через Рампур в Чини. Они могут пройти только этим путем. Я не люблю ждать на холоде, но нам придется подождать их. Я хочу вместе с ними отправиться в Симлу. Заметьте себе, один из них русский, другой -- француз, а я достаточно хорошо знаю французский язык. У меня есть друзья в Чандарнагаре. -- Он, разумеется, будет рад снова увидеть Горы, -- задумчиво промолвил Ким. -- Все эти десять дней он почти ни о чем другом не говорил... Если мы пойдем вместе... -- О-а! По дороге мы можем притворяться, что совершенно не знаем друг друга, если вашему ламе это больше нравится. Я пойду на четыре-пять миль впереди вас. Спешить некуда! Бабу будет тащиться, как баба. Это европейский каламбур, ха! ха! А вы пойдете сзади. Времени у нас пропасть. Они, конечно, будут делать схемки, рисовать планы и карты. Я выйду завтра, а вы послезавтра, если пожелаете. А? Обдумайте это до утра. Клянусь Юпитером, утро уже наступает. -- Он громко зевнул и, не добавив ни слова, хотя бы из вежливости, скрылся в свою спальню. Но Ким спал мало, и мысли его были на хиндустани: "Игру правильно называют Большой! В Кветте я четыре дня прослужил поваренком у жены того человека, чью книжку украл. И это было частью Большой Игры! С Юга -- бог знает, из какого далека -- пришел махрат, игравший в Большую Игру с опасностью для жизни. Теперь я пойду далеко-далеко на Север играть в Большую Игру. Поистине, она, как челнок, бегает по всему Хинду. И моим участием в ней и моей радостью, -- он улыбался во тьме, -- я обязан ламе. А также Махбубу Али, а также Крейтону-сахибу, но главным образом святому человеку. Он прав -- это великий и чудесный мир, а я -- Ким... Ким... Ким... один... один человек... во всем этом. Но я хочу посмотреть на этих иностранцев с их анероидами и цепями..." -- Чем кончилась вчерашняя болтовня? -- спросил лама, совершив молитву. -- Тут появился какой-то бродячий продавец лекарств -- прихлебатель сахибы. Я сразил его доводами и молитвами, доказав, что наши талисманы действенней, чем его подкрашенная вода. -- Увы! Мои талисманы... Неужели эта добродетельная женщина все еще хочет получить новый талисман? -- И очень на этом настаивает. -- Тогда его придется написать, не то она оглушит меня своей трескотней, -- он стал рыться в пенале. -- На Равнинах, -- сказал Ким, -- всегда слишком много людей. В Горах, насколько я знаю, их меньше. -- О! Горы и снега на Горах! -- Лама оторвал крошечный бумажный квадратик, годный для амулета. -- Но что ты знаешь о Горах? -- Они очень близко. -- Ким распахнул дверь и стал смотреть на длинную, дышащую покоем цепь Гималаев, розовую в золотом блеске утра. -- Я никогда не ходил по ним иначе, как в платье сахиба. Лама в задумчивости вдыхал утренний воздух. -- Если мы пойдем на Север, -- с этим вопросом Ким обратился к восходящему солнцу, -- не удастся ли нам избежать полуденной жары, бродя хотя бы по горным отрогам?.. Талисман готов, святой человек? -- Я написал тут имена семи дурацких демонов, ни один из которых не стоит и пылинки в глазу. Так неразумные женщины совращают нас с Пути! Хари-бабу вышел из-за голубятни; он чистил зубы, подчеркнуто соблюдая ритуал. Упитанный, широкий в бедрах, с бычьей шеей и густым голосом, он не был похож на "пугливого человека". Ким почти незаметно сделал ему знак, что дело пошло на лад, и когда утренний туалет его был завершен, Хари-бабу явился приветствовать ламу цветистой речью. Разумеется, ели они каждый в отдельности, но после еды старуха, более или менее скрытая за окошком, вернулась к больному для нее вопросу о коликах у младенцев, причиненных незрелыми плодами манго. Лама, конечно, знал только симпатические средства. Он верил, что навоз вороной лошади, смешанный с серой и вложенный в змеиную кожу, -- прекрасное лекарство от холеры, но символика интересовала его гораздо больше, чем наука. Хари-бабу с чарующей вежливостью присоединился к этим взглядам, так что лама назвал его учтивым врачом. Хари-бабу ответил, что он не более чем неопытный любитель, исследующий тайны, но, по крайней мере, -- и за это он благодарит богов -- способен понять, что сидит в присутствии знатока. Сам он учился у сахибов, не считающихся с расходами, в величественных залах Калькутты. Но, как он сам первый всегда признавал, бывает мудрость, превышающая земную мудрость, а именно высокое, доступное лишь немногим учение о созерцании. Ким смотрел на него с завистью. Знакомый ему Хари-бабу -- вкрадчивый, экспансивный и нервный -- исчез; исчез и вчерашний дерзкий знахарь. Остался утонченный, вежливый, внимательный, скромный ученый, познавший и опыт, и превратности судьбы, а теперь постигающий мудрость, исходящую из уст ламы. Старуха призналась Киму, что такие высоты выше ее понимания. Она любила талисманы, обильно исписанные чернилами, которые можно смыть водой, выпить эту воду, и дело с концом. Иначе какая польза от богов? Она любила мужчин и женщин и рассказывала о них: о князьках, которых знала в прошлом, о своей молодости и красоте, о нападениях леопардов и о причудах азиатской любви, о налогообложении, о непомерной арендной плате, о похоронных обрядах, о своем зяте (прибегая к прозрачным намекам), об уходе за детьми и о том, что в нынешний век люди лишились скромности. А Ким, интересующийся жизнью этого мира так же, как и она, та, которой скоро предстояло покинуть его, сидел на корточках, спрятав ноги под подол халата, и внимал ее словам, в то время как лама разрушал одну за другой все теории исцеления тела, выдвигаемые Хари-бабу. В полдень бабу связал ремнем свой обитый медью ящик с лекарствами, взял в одну руку лакированные ботинки, надевавшиеся в торжественных случаях, в другую -- пестрый зонтик в белую и синюю полоску и ушел в северном направлении к Дуну, где, как он говорил, его ожидали мелкие князья этих областей. -- Мы отправимся вечером, по холодку, чела, -- сказал лама. -- Этот врач, овладевший искусством врачевания и учтивого обращения, утверждает, что там, на горных отрогах, люди благочестивы, щедры и очень нуждаются в учителе. Спустя короткое время, -- так говорит хаким, -- мы доберемся до прохладного воздуха и запаха сосен. -- Вы идете в Горы? И по дороге в Кулу? О, втройне счастливые! -- завизжала старуха. -- Не будь я занята домашними делами. я взяла бы паланкин... Но так поступать бессовестно, и репутации моей конец. Хо! Хо! Я знаю дорогу, каждый переход на этой дороге я знаю. Вы повсюду встретите милосердие: красивым в нем не отказывают. Я прикажу дать вам пищи в дорогу. Не послать ли слугу проводить вас? Нет... Так, по крайней мере, я приготовлю вам вкусной пищи. -- Что за женщина эта сахиба! -- сказал белобородый урия, когда на кухне поднялся шум. -- Ни разу она не забыла о друге, ни разу не забыла о недруге за все годы своей жизни. А стряпня ее -- ва! -- он потер свой тощий живот. Тут были и лепешки, и сласти, и холодное из домашней птицы, сваренной с рисом и сливами, и столько всего, что Киму предстояло нести груз мула. -- Я стара и никому не нужна, -- сказала старуха. -- Никто не любит меня... и никто не уважает, но мало кто может сравниться со мной, когда я призову богов, сяду на корточки и примусь за свои кухонные горшки. Приходите опять, о доброжелательные люди, святой человек и ученик, приходите опять! Комната для вас всегда готова; всегда вас ожидает любезный прием... Смотри, женщины слишком открыто гоняются за твоим челой! Я знаю женщин из Кулу... Берегись, чела, как бы он от тебя не убежал, когда опять увидит свои Горы... Хай! Не опрокидывай мешок с рисом... Благослови домочадцев, святой человек, и прости служанке твоей ее неразумие. Она вытерла красные старые глаза уголком покрывала и гортанно закудахтала. -- Женщины много болтают, -- сказал, наконец, лама, -- но, что делать, это женский недуг. Я дал ей талисман. Она стоит на Колесе и всецело предана зрелищам этой жизни, но тем не менее, чела, она добра, радушна, отзывчива. Кто скажет, что она не приобретет заслуги? -- Только не я, святой человек, -- сказал Ким, поправляя щедрый запас провизии на своих плечах. -- В уме моем, позади моих глаз, я старался вообразить себе такую женщину совершенно освобожденной от Колеса -- ничего не желающей, ничего не порождающей, так сказать, монахиню. -- Ну и что же, о чертенок? -- лама чуть не рассмеялся. -- Я не могу этого вообразить. -- Я также. Но у нее много, много миллионов жизней впереди. Быть может, она в каждой из них будет достигать мудрости понемногу. -- А не позабудет ли она на этом пути, как нужно варить кашу с шафраном? -- Ум твой предан недостойным предметам. Но она искусна. Я чувствую себя совершенно отдохнувшим. Когда мы дойдем до горных отрогов, я стану еще крепче. Хаким верно сказал мне сегодня утром, что дыханье снегов сдувает двадцать лет с жизни человека. Мы поднимемся на Горы, на высокие горы, к шуму снеговой воды и к шуму деревьев... ненадолго. Хаким сказал, что мы в любое время можем вернуться на Равнины, ибо будем бродить лишь у самого края этих прекрасных мест. Хаким исполнен учености, но он ни в коей мере не гордится ею. Я поведал ему, -- пока ты разговаривал с сахибой, -- о некотором головокружении, которое по ночам ощущаю в затылке, и он сказал, что оно возникло от чрезмерной жары и пройдет от прохладного воздуха. Поразмыслив, я удивился, почему раньше не подумал о столь простом лекарстве. -- А ты сказал ему о твоем Искании? -- спросил Ким несколько ревниво. Он хотел влиять на ламу собственными своими речами, а не посредством уловок Хари-бабу. -- Конечно, я рассказал ему о своем сне и о том, как приобрел заслугу, дав тебе возможность учиться мудрости. -- Ты не говорил, что я сахиб? -- Зачем? Я много раз говорил тебе, что мы всего лишь души, ищущие освобождения. Он сказал, -- и в этом он прав, -- что Река Исцеления выступит на поверхность именно так, как я это видел во сне, и если понадобится, то даже у самых моих ног. Видишь ли, раз я нашел Путь, который освободит меня от Колеса, зачем искать путей между обыкновенными полями земли, которые всего лишь иллюзия? Это было бы бессмысленно. У меня есть мои сны, повторяющиеся каждую ночь, у меня есть Джатака, у меня есть ты -- Друг Всего Мира. В твоем гороскопе было начертано, что Красный Бык на зеленом поле, -- я не забыл, -- приведет тебя к почестям. Кто как не я видел, что пророчество это исполнилось? Поистине, я послужил орудием этого. А ты найдешь мне мою Реку, послужив орудием в свою очередь. Искание достигнет цели! Он обратил свое желтое, как слоновая кость, лицо, безмятежное и спокойное, к зовущим его Горам, и тень его ползла далеко перед ним по пыльной земле. ГЛАВА XIII Влекут ли тебя моря, что велики бесстрастным волненьем? Рывок, содроганье, крен и бушприта средь звезд появленье, Сапфирные гребни внизу, облака на дорогах небесных, Ветра, что ревут в парусах и несут их к скалам неизвестным? Моря, чьих чудес и не счесть, моря, что извечно чудесны. Моря, что так дороги нам? Так вот, именно так, так вот, именно так горца влечет к горам! Море и горы "Кто идет в Горы, идет к своей матери". Они пересекли горную цепь Сивалик и субтропический Дун, оставили позади себя Масури и по узким горным дорогам направились к Северу. День за днем они все глубже и глубже проникали в тесно скученные горы, и Ким день за днем видел, как к ламе возвращалась сила. Когда они шли по террасам Дуна, он опирался на плечо юноши и с охотой соглашался отдохнуть при дороге. У подножья большого подъема к Масури он весь как-то подобрался, словно охотник, вновь увидевший памятный берег, и, вместо того чтобы в полном изнеможении опуститься на землю, запахнул длинные полы халата, глубоко, обоими легкими вдохнул алмазный воздух и пошел, как умеют ходить только горцы. Ким, рожденный и воспитанный на равнинах, потел и задыхался, изумляясь старику. -- Эта страна по мне, -- говорил лама. -- В сравнении с Сач-Зеном эти места плоски, как рисовые поля. -- И, упорно, размашисто двигая бедрами, шагал вверх. На крутом спуске в три тысячи футов, пройденном за три часа, он далеко опередил Кима, у которого болела спина от необходимости постоянно отклоняться назад, а большой палец на ноге был почти перерезан травяной перевязью сандалии. В пятнистой тени больших деодаровых лесов, по дубравам, пушистым и перистым от папоротников, среди берез, каменных дубов, рододендронов и сосен, вверх по голым горным склонам, скользким от сожженной солнцем травы, и снова в прохладе лесов, пока дуб не начинал уступать место бамбуку и пальмам долины, ритмично шагал он, не зная усталости. В сумерках, оглядываясь на гигантские хребты, оставленные позади, и неясную узкую полоску пройденной за день дороги, старик со свойственной горцам дальнозоркостью намечал новые переходы на завтра или, задержавшись на вершине какого-нибудь высокого перевала с видом на Спити и Кулу, с вожделением протягивал руки к высоко вздымавшимся снегам на горизонте. На рассвете застывшая голубизна их вспыхивала буйным алым пламенем, когда Кедарнатх и Бадринатх -- цари этой пустыни -- принимали первые лучи солнца. Весь день они лежали под солнцем, как расплавленное серебро, а вечером снова надевали свои уборы из самоцветов. Вначале они дышали на путешественников ветерками, которые так приятно овевают тебя, когда карабкаешься по гигантскому склону, но через несколько дней, на высоте девяти-десяти тысяч футов, ветры эти стали пронизывающими, и Ким любезно позволил жителям одной горной деревни подарить ему грубый шерстяной плащ и тем приобрести заслугу. Лама выказал некоторое удивление, что кому-то могут не нравиться острые, как лезвие ножа, ветры, которые срезали многие годы с его плеч. -- Это только предгорья, чела, настоящий холод мы почувствуем, когда доберемся до настоящих Гор. -- Вода и воздух тут хороши, а люди достаточно благочестивы, но пища очень плоха, -- ворчал Ким, -- и мы несемся как сумасшедшие... или англичане. А ночью можно замерзнуть. -- Да, немного морозит, но лишь настолько, чтобы старые кости снова могли обрадоваться солнцу. Не следует вечно услаждать себя мягкой постелью и хорошей пищей. -- Мы могли бы, по крайней мере, держаться дороги. -- Ким, как и всякий уроженец Равнин, был склонен идти по хорошо протоптанной тропе, не шире шести футов, змеившейся между горами. Но лама, как истый тибетец, не мог удержаться, чтобы не шагать напрямик по косогорам и краям крутых осыпей. Как он объяснял своему хромающему ученику, человек, выросший в горах, способен угадывать направление горной дороги, и если низко нависшие облака могут послужить помехой сокращающему путь чужеземцу, то для внимательного человека они -- ничто. Таким образом, после долгих часов ходьбы, которую в цивилизованных странах оценили бы как очень трудное альпийское восхождение, они, задыхаясь, лезли еще на седловину, обходили по краю несколько обрывов и спускались лесом на дорогу под углом в сорок пять градусов. Вдоль их пути лежали деревни горцев -- глиняные и земляные хижины, кое-где бревенчатые, грубо срубленные топором; они лепились по кручам, как ласточкины гнезда, скученные, стояли на крошечных площадках посередине склона в три тысячи футов, забивались в углы между скалами, где, как в воронке, смешивались разные потоки воздуха, или, стремясь быть поближе к летним пастбищам, жались в лощине, где зимой лежал десятифутовый слой снега. А люди -- желтолицые, засаленные, одетые в грубые шерстяные ткани, люди с короткими голыми ногами и почти эскимосскими лицами выбегали толпой и поклонялись путникам. Равнины, гостеприимные и мягкие, обращались с ламой как со святейшим из святых. Но Горы поклонялись ему, как человеку, общающемуся со всеми демонами. Они исповедовали совершенно искаженный буддизм, обремененный поклонением природе, причудливым, как их ландшафты, тщательно продуманным, как насыпные террасы их крошечных полей, но большая шапка, брякающие четки и редкостные китайские тексты вызывали в них величайшее уважение и они почитали человека, носящего такую шапку. -- Мы видели, как ты спускался по черным грудям Юы, -- сказал как-то вечером один бета, угощая их сырым, кислым молоком и твердым, как камень, хлебом. -- Мы нечасто ходим этим путем -- разве что летом, когда стельные коровы заблудятся. Там, в камнях, иногда в самый тихий день вдруг поднимается ветер и сбрасывает людей вниз. Но что может сделать таким людям, как вы, демон Юы? Вот когда Ким, у которого болели все кости, голова кружилась от того, что он постоянно смотрел вниз, а пальцы ног были стерты, потому что он судорожно цеплялся ими за неровности почвы, испытывал радость от пройденного за день пути, -- такую же радость, какую испытывает от похвал своих товарищей воспитанник школы св. Ксаверия, победивший в беге на четверть мили по ровному месту. Горы заставили жир от гхи и сахара потом сойти с его костей; сухой воздух, которым он прерывисто дышал на вершинах трудных перевалов, укрепил и развил его грудную клетку, а подъемы вырастили новые, твердые мускулы на его икрах и бедрах. Они часто размышляли о Колесе Жизни, особенно с тех пор как, по выражению ламы, освободились от его видимых соблазнов. Если не считать серого орла, замеченного издалека медведя, который выкапывал корни на горном склоне, яростного пестрого леопарда, встреченного на рассвете в тихой долине, когда он пожирал козу, да иногда птицы с ярким оперением, они были одни, наедине с ветром и травой, шуршащей под его дуновением. Женщины из дымных хижин, по крышам которых проходили путники, спускаясь с гор, были некрасивы и нечистоплотны, жили со многими мужьями и страдали зобом. Мужчины -- лесорубы или земледельцы -- были кротки и невероятно простодушны. Но чтобы путники не страдали от отсутствия собеседника, судьба послала им учтивого врача из Дакхи: то они обгоняли его на дороге, то он их. Он платил за пищу мазями от зоба и советами, помогавшими восстановить мир между мужчинами и женщинами. Он, видимо, знал эти горы так же хорошо, как и здешние наречия, и описал ламе всю область, простирающуюся в сторону Ладакха и Тибета. Он говорил, что они всегда вольны вернуться на Равнины. Но для человека, любящего горы, дорога туда может оказаться интересной. Все это было сказано не сразу, а постепенно, во время вечерних бесед на каменных гумнах, когда, освободившись от пациентов, доктор курил, лама нюхал табак, а Ким следил за крошечными коровенками, пасущимися на крышах домов, или изо всех глаз смотрел на глубокие синие пропасти между горными цепями. Они вели беседы и вдвоем, в темных лесах, когда доктор собирал травы, а Ким в качестве начинающего врача сопровождал его. -- Видите ли, мистер О'Хара, не знаю, черт возьми, что именно я буду делать, когда найду наших приятелей-спортсменов, но если вы будете так любезны не упускать из виду моего зонтика, который служит хорошей опорной точкой для топографической съемки, я почувствую себя гораздо лучше. Ким смотрел на горные пики, частые, как деревья в густом лесу. -- Здесь не моя родина, хаким. Я думаю, легче найти вошь в медвежьей шкуре. -- О-а, в этом я специалист. Я не спешу. Бабу тащится, как баба. Они не так давно были в Лехе. Они говорили, что пришли из Кара-Корама со звериными головами, рогами и прочим. Боюсь только, что они уже отослали все свои письма и нужные для их целей вещи из Леха на русскую территорию. Они, конечно, пойдут на восток насколько возможно дальше именно затем, чтобы показать, что они никогда не были в Западных Княжествах. Вы не знаете Гор? -- Он стал царапать прутиком по земле. -- Смотрите! Они должны были вернуться через Сринагар или Аботабад; эт-то кратчайшая дорога -- вниз по реке, через Банджи и Астор. Но они натворили бед на Западе. Итак, -- он провел борозду слева направо, -- они идут на Восток, к Леху (ах, ну и холода же там!) и вниз по Инду к Хан-ле (я знаю эту дорогу) и опять, -- смотрите! -- вниз по Башахр в долину Чини. Это можно было определить методом исключения, а также путем опроса местных жителей, которых я так хорошо лечу. Наши приятели долго болтались здесь и не остались незамеченными. Поэтому, хотя они еще далеко, о них уже хорошо знают. Вот увидите, я поймаю их где-нибудь в долине Чини! Прошу вас, следите за зонтиком! Зонтик кивал, как колеблемый ветром колокольчик, то в долинах, то на горных склонах, и в каждый назначенный вечер лама и Ким, который ориентировался по компасу, нагоняли Хари-бабу, врача, продающего мази и порошки. -- Мы приш