доверчиво буркнул что-то. Обычно его подданные просили у него то, с чем ему вовсе не хотелось расставаться. - Это что-то новое, сахиб Тарвин, - сказал он. - Вы поймете, что я не шучу, когда скажу, что хочу лишь взглянуть на Наулаку. Я видел все ваши драгоценности, принадлежащие государству, все золотые кареты, но этого ожерелья я не видел. Махараджа проскакал ярдов пятьдесят, прежде чем ответил: - Что, о нем тоже говорят там, откуда вы приехали? - Конечно, все американцы знают, что это самое большое сокровище в Индии. Об этом сообщается во всех путеводителях, - беспардонно солгал Тарвин. - А в ваших книгах написано, где оно находится? Ведь англичане знают все на свете. - Махараджа глядел прямо перед собой и едва заметно улыбался. - Нет, но там сказано, что вы знаете, где оно, а мне очень хотелось бы взглянуть на него. - Вы должны понять, сахиб Тарвин, - задумчиво произнес махараджа, - что это не просто одна из драгоценностей, принадлежащих государству, это главная государственная драгоценность, символ нашего государства. Это вещь божественная. Даже я не могу держать ее при себе и не имею права отдать приказ показать ее вам. Тарвин расстроился. - Но, - продолжал махараджа, - если я скажу, где оно, вы можете отправиться туда на собственный страх и риск, не вмешивая в это дело правительство. Я видел, что вас трудно испугать, а человек я благодарный. Может быть, жрецы покажут вам его, а может, и нет. А может, там и вовсе нет священников. Ах, я совсем забыл - оно совсем не в том храме, о котором я думал. Нет, должно быть, оно в Гай-Мухе - Коровьей Пасти. Но священников там нет, и никто туда не ходит. Да-да, конечно, оно там, в храме Гай-Мух. А я почему-то думал, что оно в городе, - закончил махараджа. Он говорил так спокойно, как будто речь шла не о драгоценном ожерелье, а о потерянной лошадиной подкове или о тюрбане, который положили не на место и потому никак не могут найти. - Ах, да, конечно! В Коровьей Пасти - в Гай-Мухе, - повторил Тарвин, как будто и об этом было написано в американских путеводителях. Король снова засмеялся и продолжал: - Клянусь Богом, только очень смелый человек отважится войти в Гай-Мух - такой смелый, как вы, сахиб Тарвин, - добавил он, бросив на собеседника цепкий взгляд. - Хо-хо! Пертаб Сингх-Джи туда бы не сунулся, нет. Даже под охраной того отряда, который не сумел напугать вас. - Приберегите ваши похвалы до тех времен, когда я смогу принимать их заслуженно, - сказал Тарвин. - Подождите, пока я перекрою реку. - Он некоторое время молчал, как бы переваривая те сведения, которые только что получил от махараджи. - А что, ваш город похож на этот? - спросил полуутвердительно махараджа, указывая на стены Ратора. Тарвин уже в какой-то степени преодолел то презрительное чувство, с которым взирал на Гокрал Ситарун и на город Ратор. Теперь он относился к ним добрее, что вообще было присуще его натуре. - Топаз в будущем станет крупнее, чем Ратор, - пояснил он. - А когда вы были там, каково было ваше официальное положение? - спросил махараджа. Тарвин, не говоря ни слова, достал из нагрудного кармана телеграмму, полученную от миссис Матри, и молча вручил ее королю. Когда дело касалось выборов, то даже похвала насквозь пропитанного опиумом раджпута была ему небезразлична. - Что это означает? - спросил король, и Тарвин в отчаянии всплеснул руками. Он объяснил, как связан с правительством своего штата, и представил Законодательное собрание штата Колорадо одним из парламентов Америки. И если бы махараджа захотел обращаться к Тарвину официально, то ему следовало бы называть Ника достопочтенным господином Николасом Тарвином. - Вроде тех членов провинциальных советов, которые иногда приезжают сюда? - предположил махараджа, вспомнив седовласых господ, которые время от времени навещали его и были облечены властью, лишь отчасти уступавшей власти вице-короля. - Но вы же не станете писать донесения в свое Законодательное собрание по поводу того, как я управляю своими владениями? - спросил он подозрительно, снова вспоминая приехавших из-за моря сверхлюбопытных эмиссаров британского парламента, плохо державшихся в седле и ведущих нескончаемые разговоры о хорошем управлении каждый раз, когда ему хотелось спать. - А главное, - прибавил он медленно, с расстановкой, когда они приблизились к дворцовым воротам, - вы ведь настоящий друг махараджи Кунвара, да? И ваша подруга, леди-докторша, вылечит его, правда? - Да, - сказал Тарвин, и под влиянием внезапного порыва добавил: - Ведь для этого мы здесь и находимся! XII Безрезультатная экспедиция в мертвый город, где находилась Коровья Пасть и где, по словам махараджи, следовало искать Наулаку, отняла у Тарвина два дня и чуть было не закончилась его гибелью в зубах священного крокодила. Тарвину хотелось сейчас одного: высказать махарадже все, что он о нем думает. Но, к сожалению, это было невозможно. Скучающий монарх, что было теперь совершенно очевидно, послал его в Гай-Мух либо для того, чтобы посмеяться над ним и тем самым прогнать ненадолго скуку, либо чтобы отбить у Тарвина всякую охоту заниматься розысками ожерелья. Но король был единственным человеком, от которого зависело, добьется ли Тарвин своего - получит ли он Наулаку. И потому махараджа никогда не услышит от Тарвина, что он о нем на самом деле думает. К счастью, махараджу так занимали работы, которые Тарвин затеял на реке Амет, что он не стал интересоваться у своего молодого друга, ездил ли тот за Наулакой в Гай-Мух. На следующее утро по возвращении из этого страшного места Тарвин получил аудиенцию у короля и, явившись к нему с видом человека, который не ведает страха и не знает разочарований, весело потребовал от короля исполнить обещание. Потерпев крупную неудачу в одном деле, он стал без промедления закладывать фундамент нового здания, подобно жителям родного Топаза, которые на следующее после пожара утро начали отстраивать свой город заново. То, что он пережил в Коровьей Пасти, лишь укрепило его дух: теперь к его решимости добиться намеченной цели прибавилась мрачная готовность свести счеты с человеком, отправившим его на верную смерть. В то утро махараджа чувствовал особую потребность в развлечениях и охотно согласился исполнить обещанное: он приказал, чтобы высокому белому человеку, с которым он играл в пахиси, выделили столько рабочей силы, сколько ему потребно. Тарвину казалось, что в этой стране, чтобы спрятать от чужих глаз свои истинные намерения, совершенно необходимо поднять много пыли. И это ему удалось - облако пыли, клубившейся над Аметом и грандиозными прожектами Тарвина по добыче золота, было огромных размеров. С того самого момента, когда было основано местное государство, никто не видывал здесь ничего подобного. Махараджа отдал ему всех заключенных из всех своих тюрем, и Тарвин отвел свою маленькую армию, состоявшую из закованных в ножные кандалы кайди, в лагерь, расположенный в пяти милях от городских стен. Толпа каторжан с корзинами, мотыгами и лопатами, походным порядком двигавшаяся к месту работ или возвращавшаяся оттуда в лагерь, нагруженные вырытой землей ослы, взрывные работы, ведущиеся с огромным размахом, а главное, царившая повсюду суета и неразбериха - все это доставляло удовольствие махарадже, который радостно хлопал в ладоши, присутствуя при очередном взрыве, устроенном специально для его потехи. Тарвину казалось: в том, что король платит из своего кармана за порох, да и за все развлечение в целом, была некая справедливость. Но в положении Тарвина были и неприятные стороны: он вынужден был ежедневно объяснять полковнику Нолану, королю и своим соседям-коммивояжерам, если тем приходило на ум спросить его, зачем ему вздумалось перекрыть Амет. И наконец пришло время, когда само индийское правительство потребовало от него в письменной форме изложить основания для ведения крупномасштабных работ на реке Амет; с тем же самым требованием оно обратилось к полковнику Нолану, желая узнать, что заставило его разрешить строительство плотины, и к королю - по какой-де причине он позволил запрудить Амет человеку, не получившему полномочий на это от индийского правительства. Все эти требования сопровождались просьбой держать правительство в курсе дела. На все вопросы Тарвин навострился отвечать весьма уклончиво, чувствуя, что приобретает необходимую квалификацию для своей будущей политической карьеры в Америке. Полковник Нолан послал властям официальный ответ на их запрос, в котором сообщалось, что заключенные получают вознаграждение за свой труд, а неофициально добавил, что в последнее время махараджа так сильно изменился в лучшую сторону (поскольку его все время развлекает этот иностранец, приехавший из Америки), что было бы страшно огорчительно прервать начатые работы. Правительство, отчасти знакомое с нравами неукротимого племени американских предпринимателей, смело являвшихся в больших дорожных сапогах на прием к королям и требовавших концессию на добычу нефти на территории от Арракана до Пешина, перестало возражать против строительства плотины, а просило лишь информировать его время от времени о ходе работ и их результатах. Когда Тарвин узнал об этом, он почувствовал большую симпатию к индийскому правительству. Он понимал эту жажду, эту тоску по информации; он сам мечтал заполучить сведения о местонахождении Наулаки или, к примеру, узнать сколько времени понадобится Кейт, чтобы понять, что она нуждается в нем не меньше, а больше, чем в том, чтобы облегчать страдания несчастных. По меньшей мере два раза в неделю он мысленно ставил на Наулаке крест и возвращался в Топаз, к своей работе страхового агента и агента по продаже недвижимости. И каждый раз, приняв такое решение, он с удовлетворением вспоминал, что есть еще на земле благословенный край, где человек, обладающий достаточной энергией, может добиться своей цели, не прибегая к маневрам и ухищрениям, а действуя прямо и открыто; где не надо пять раз поворачивать за угол, чтобы дойти до места, расположенного всего за квартал. Иногда, терпеливо жарясь у реки под убийственными лучами индийского солнца, он святотатствовал, как еретик, отказываясь верить в существование Наулаки, и убеждал самого себя в том, что сказка о Наулаке - такая же нелепица и обман, как и псевдоцивилизованное правление махараджи или заведение Дхунпат Раи, претендующее на то, чтобы называться больницей. И тем не менее он сотни раз слышал от разных людей о существовании этого сокровища, но на прямой вопрос о нем никто никогда не отвечал прямо. К примеру, Дхунпат Раи (как-то раз допустивший промашку и пожаловавшийся Тарвину на леди-докторшу за ее чрезмерное рвение к работе и избыток административной жесткости) сообщил ему такое, от чего у Ника слюнки потекли. Но Дхунпат Раи не видел ожерелья со дня коронации нынешнего короля, то есть уже пятнадцать лет. Заключенные, работавшие под началом Ника, повздорив из-за еды, кричали, что просо нынче такая же драгоценность, как и Наулака. Да и сам махараджа Кунвар, болтая со своим высоким другом и строя честолюбивые планы о том, что он будет делать, когда взойдет на престол, дважды заканчивал свои откровенные излияния словами; "И тогда я буду целый день носить Наулаку на своем тюрбане!" Но когда Тарвин спросил его, где же находится это драгоценное ожерелье, махараджа Кунвар покачал головой и ответил почти ласково: - Я не знаю. Король строго-настрого приказал мальчику исполнять все предписания Кейт. От его сонных глаз не укрылось, что здоровье малыша улучшилось, и Тарвин старался всячески дать ему понять, что он обязан этим только усилиям Кейт. Юный принц, никогда раньше не получавший ни от кого приказаний, с каким-то злым и проказливым упрямством быстро научился находить удовольствие в непослушании и употреблял свой природный ум на то, чтобы вместе со свитой добраться на своей коляске до дворцовых покоев Ситабхаи. Там он всегда находил седовласых льстецов, которые унижались перед ним и рассказывали ему о том, каким он станет королем, когда придет его черед. Там были и хорошенькие танцовщицы, услаждавшие его слух песнями и готовые развратить его ум и душу, если бы он не был слишком юн для этого. А еще там были обезьяны, и павлины, и фокусники, каждый день новые, и канатные плясуны, и чудесные ящики, прибывшие из Калькутты, в которых ему разрешалось рыться и выбирать для себя револьверы, отделанные слоновой костью, и маленькие кинжалы с золотыми эфесами, украшенными мелким жемчугом и издававшие чудный звук, когда он размахивал ими над головой. И наконец, его тянуло в покои Ситабхаи потому, что там ему разрешали посмотреть на жертвоприношение козла, совершавшееся в храме из слоновой кости и опала, в самой глубине женской половины дворца. Что же могла противопоставить этим соблазнам Кейт - всегда печальная, серьезная и рассеянная, Кейт, в чьих глазах запечатлелись беды и несчастья, с которыми ежедневно сталкивала ее судьба, Кейт, чье сердце рвалось на части от сознания собственного бессилия и невозможности помочь несчастным? Взамен она могла предложить принцу лишь простенькие детские игры в гостиной миссионера. Престолонаследника нисколько не увлекала чехарда, которую он считал занятием в высшей степени неприличным; а игра в "свои соседи" казалась ему чересчур подвижной. Что же до тенниса, в который, как он слышал, играли другие принцы, то в нем образованному раджпуту, на его взгляд, не было никакой необходимости. Иногда, когда принц уставал (а надо отметить, что каждый раз, когда ему удавалось улизнуть в покои Ситабхаи, он возвращался оттуда ужасно усталым), он внимательно слушал, как Кейт читала ему длинные рассказы о битвах и осадах крепостей, и под конец шокировал ее заявлениями вроде этого: - Когда я стану королем, я прикажу своей армии сделать все, о чем вы мне сейчас читали. Не такова была натура у Кейт, чтобы воздержаться от попыток наставить мальчика на путь истинный: там, где дело касалось религии, молчание и невмешательство представлялись ей в высшей степени ошибочными. Но, выслушивая увещевания Кейт, малыш становился флегматичным и бесстрастным, как истинный обитатель Востока, и твердил одно: - Все это очень хорошо для вас, Кейт, мне же нравятся все мои боги. И если бы отец узнал, о чем вы говорите со мной, он бы рассердился. - Но чему же вы-то поклоняетесь? - спросила Кейт, всей душой жалея маленького язычника. - Моей сабле и моему коню, - ответил махараджа Кунвар, наполовину вытаскивая из ножен свою украшенную драгоценными камнями саблю, с которой никогда не расставался, и вновь вкладывая ее в ножны решительным движением - сабля зазвенела, и на этом разговору был положен конец. Но ребенок скоро понял, что увернуться от долговязого Тарвина куда труднее, чем от Кейт. Он обижался, когда тот называл его малышом, хотя обращение "молодой человек" тоже не вызывало в нем восторга. Но слово "принц" звучало в его устах так спокойно-уважительно и чуть растянуто, что молодой раджпут начинал подозревать Тарвина в том, что тот подсмеивается над ним. И тем не менее сахиб Тарвин обращался с ним, как с мужчиной, в позволял ему (правда, с большими предосторожностями) играть с его огромным "ружьем", которое на самом-то деле было вовсе не ружьем, а пистолетом. И вот однажды, когда принц улестил конюха и тот позволил ему сесть на необъезженную лошадь, Тарвин, подъехав к нему, снял его на скаку с громадного бархатного седла, пересадил на собственную лошадь и, не снижая скорости, показал ему, как у него на родине, преследуя бычка, отбившегося от стада, пастух перекидывает поводья с одной стороны на другую, чтобы править конем. Этот трюк с пересаживанием из седла в седло, задевший какую-то "цирковую" струну, которая есть в каждой мальчишеской душе (индийский принц здесь не исключение), до того понравился махарадже, что он захотел во что бы то ни стало продемонстрировать его Кейт. А так как без Тарвина показ трюка был невозможен, махараджа уговорил его дать представление перед домом миссионера. Мистер и миссис Эстес вышли на веранду вместе с Кейт и оттуда смотрели на выступление наездников, по окончании которого мистер Эстес наградил их шумными аплодисментами и просил повторить номер. Просьба была выполнена, после чего миссис Эстес спросила Тарвина, не останется ли он отобедать с ними, коль скоро он здесь. Взглянув с сомнением на Кейт, ожидая от нее разрешения, и, следуя логике, доступной одним влюбленным, по затуманившимся глазам и по тому, как она отвернулась, он пришел к выводу, что она согласна. После обеда, когда при свете звезд они сидели вдвоем на веранде, он спросил: - Вы в самом деле не против?.. - Против чего? - переспросила она, поднимая на него серьезные, спокойные глаза. - Чтобы я виделся с вами иногда. Я знаю, вам это не нравится, но это дает мне возможность заботиться о вас. Наверное, вы и сами уже поняли, что вам же самой нужно, чтобы кто-то заботился о вас. - Ах, нет. - Спасибо, - произнес Тарвин, можно сказать, смиренно. - Я хотела сказать, что мне не нужно, чтобы обо мне заботились. - Но вам это, во всяком случае, не противно? - Это очень мило с вашей стороны, Ник, - сказала она, стараясь быть непредвзятой. - Ну, в таком случае это очень плохо с вашей стороны, что вам не нравится моя забота о вас. Это заставило Кейт улыбнуться. - По-моему, мне это нравится, Ник. - И вы разрешите мне приходить сюда хоть изредка? Вы представить себе не можете, что такое наша гостиница. Эти коммивояжеры меня просто убивают. А эти кули на плотине... - что у меня с ними общего? - Ну ладно, так и быть, раз вы уже здесь. Но вам не следует жить здесь, Ник. Окажите мне услугу - настоящую услугу, Ник, - уезжайте отсюда! - Попросите что-нибудь попроще. - Но почему, почему вы приехали? Вы не можете привести ни одного разумного довода в пользу своего пребывания в Раторе. - Да-да, в точности то же самое говорило мне британское правительство. Но я представил ему свои причины. Он признался, что после целого дня работы под яростными лучами индийского солнца ему не хватает чего-то домашнего, натурального, американского. И когда он сказал об этом, Кейт откликнулась на его зов. Ей с детства внушали, что от нее самой зависит, будет ли мужчине хорошо дома. И дня через три-четыре, когда она протянула ему топазскую городскую газету, присланную отцом, он наконец-то почувствовал себя как дома. Тарвин набросился на нее, как коршун, и все перелистывал ее тонкие четыре листочка. Он причмокнул от удовольствия. - Хорошо, хорошо, очень хорошо, - шептал он, смакуя прочитанное. - Посмотрите, какая красивая реклама! Так, что же произошло за это время в Топазе? - воскликнул он, держа газету на расстоянии вытянутой руки и жадными глазами пробегая газетные столбцы. - О, с ним все в порядке. Эту обычную фразу он произнес таким нежно-воркующим, музыкальным тоном, что, право, Кейт стоило проделать долгий путь, чтобы услышать ее. - Так, мы продолжаем двигаться вперед, не так ли? Мы не мешкаем, не бездельничаем, не тратим времени впустую, хотя еще не залучили к себе "Три К". Мы не отстаем от каравана! А посмотрите-ка на эту рубрику - "Растлерские корешки" - чуть не целая полоса. Ах, этот бедный, старый, изъеденный червями городишко крепко-крепко спит, так ведь? Нет, подумайте только, ям еще подавай железную дорогу! А вот, послушайте: "Мило С.Ламберт, владелец рудника "Последний котлован Ламберта", имеет большие запасы руды в штабелях, но, как и все мы, считает, что перевозка руды не окупится, если железная дорога пройдет дальше, чем в пятнадцати милях от города. Мило утверждает, что после того, как он вывезет, наконец, руду, штат Колорадо потеряет для него всякую привлекательность". Ну, я так не думаю. Приезжайте в Топаз, Мило! А вот еще: "Когда осенью "Три К" появятся в городе, закончатся наши жалобы на тяжелые времена. А между тем крайне несправедливо по отношению к нашему городу говорить, что Растлер отстает от других городов штата, основанных одновременно с ним, и все честные граждане должны с негодованием отвергнуть это утверждение и приложить все силы для его опровержения. Растлер никогда еще не находился в таком расцвете, как сейчас. Судите сами - на его рудниках в прошлом году добыто руды на 1 млн. 200 тысяч долларов; в городе шесть церквей различных вероисповеданий; молодая, но быстро растущая академия, которой суждено занять одно из первых мест среди американских учебных заведений; по количеству новых зданий, воздвигнутых в городе в прошлом году, мы не уступаем, а может быть, и превосходим любой из городов горного края, и наконец, жители нашего города - это энергичные и целеустремленные бизнесмены. Все это вместе взятое сулит нам в будущем году большой успех - Растлер станет достойным своего названия"*. - Ну, напугали! А нас это совершенно не задевает. Нисколько! И все же жаль, что Хеклер поместил эту корреспонденцию, - прибавил Тарвин, нахмурив брови. - Кое-кто из наших топазцев примет это всерьез и отправится в Растлер дожидаться приезда "Трех К". Так, значит, осенью, да? Ах ты, боже мой! Вот так-так, так-так... А вы, девочка моя, не хотите, чтобы в одно прекрасное утро "Три К" появились в Топазе? - неожиданно спросил Тарвин, усевшись на диване рядом с Кейт и развернув газету так, чтобы она могла читать вместе с ним. - А вам самому этого хочется, Ник? - Вы еще спрашиваете! - Тогда, конечно, да. Но мне кажется, что вам будет лучше, если это не произойдет. А то вы слишком разбогатеете. Как мой отец. - Ну, я всегда могу нажать на тормоз, когда увижу, что и в самом деле становлюсь богатым. Дайте мне только миновать станцию под названием Благородная Бедность, и я не поеду дальше. А что, приятно видеть знакомые заголовки, правда? Смотрите, имя Хеклера, набранное огромными буквами, а над ним надпись - "Старейшая газета в округе Дивайд", а вот и страстная передовица о будущности города, в которой так в слышится голос Хеклера, его манера и его интонация. Все это так знакомо. У него прибавились две новые колонки объявлений, значит, мы не стоим на месте. Кейт улыбнулась. И у нее газета вызвала некоторую тоску по дому. Она любила Топаз, но по-своему, и сейчас, пробежав глазами страницы "Телеграммы", увидела мать. которая целый вечер сидит на кухне (она так привыкла сидеть на кухне, когда семья была бедна и им приходилось переезжать с места на место, что и теперь предпочитала кухню всем остальным комнатам в доме), печально глядя на покрытую снегом вершину Большого Вождя и думая о том, что-то сейчас поделывает ее дочь. Кейт навсегда запомнила эти вечерние часы, которые они проводили вместе, переделав все домашние дела. Она помнила старое-престарое кресло-качалку в домике у строящегося железнодорожного пути - эта качалка знавала лучшие времена и в свое время стояла в гостиной, а когда истрепалась, мать обила ее кожей и отправила на кухню. Вытирая подступившие слезы, Кейт вспоминала, что матери всегда хотелось, чтобы дочка сидела именно в нем, вспоминала, как хорошо ей было сидеть у печки на своей подушечке и смотреть на маленькую маму, которую почти и не видно было в этом глубоком кресле. Ей слышалось мурлыкание кошки под печкой и свист чайника; она и сейчас слышала, как тикают часы в доме, и чувствовала, как из щелей в полу тянет по ногам холодным воздухом прерий. Она заглянула из-за плеча Тарвина в газету, в каждом выпуске которой на первой странице помещались два силуэта города - Топаз в первый год своего существования и нынешний, теперешний, совсем другой Топаз, и комок подступил к ее горлу. - Большая разница, правда ведь? - сказал Тарвин, поймав ее взгляд. - Вы помните, где стояла палатка вашего отца и старый станционный дом, вот здесь, у реки? - Он показал место на картинке, и Кейт кивнула, не говоря ни слова. - Хорошее было время, да? Ваш отец не был тогда так богат, как сегодня, да и я тоже, но как же счастливы все мы были. В тот вечер он ушел довольно рано, как бы отдавая должное ее уступчивости и в благодарность за то, что ему было позволено провести вечер в доме Эстесов; но на следующий вечер он ушел попозже, и так как Тарвин не выказывал ни малейшего намерения касаться запретных тем, то Кейт даже радовалась тому, что он был рядом. У него вошло в привычку присоединяться по вечерам к компании, собравшейся за семейным столом под семейным абажуром при открытых дверях и окнах. Тарвин не мог похвастаться систематическим образованием; все свои знания он почерпнул в основном из газет. Но еще он умел учиться у самой жизни. И, кроме того, он был из тех, кого зовут кузнецами своего счастья, в это тоже помогало ему в самообразовании. Усваивая политические воззрения газетных писателей и систематические знания, которые дает школа, он обычно руководствовался грубоватым житейским здравым смыслом. Он не был любителем споров, и если спорил, то только с Кейт я то нечасто, и в последнее время в основном по поводу больницы, ибо видимые результаты ее усилий начинали доставлять ей радость и поддерживали ее веру в успех. Наконец, она уступила его просьбам и позволила ему осмотреть это образцово-показательное заведение, чтобы Ник собственными глазами мог увидеть произведенные ею преобразования. Дела в больнице действительно пошли на лад, и многое в ней изменилось к лучшему с того дня, когда Кейт встретилась с несчастным сумасшедшим и "женщиной, пользующейся большим уважением у себя в деревне", но только Кейт понимала, как много ей еще предстояло сделать. Она бывала в больнице ежедневно, и потому там стало по крайней мере чисто, и больные старались, как могли. отблагодарить ее за мягкое обращение и искусное лечение, о котором раньше они могли только мечтать. После каждого случая выздоровления по окрестностям разносился слух о безграничных возможностях докторши, и в больницу стекались все новые страждущие; бывало, что выздоравливающие приводили с собой своих сестер или братьев, мать или ребенка, веря в могущество Белой Феи, в ее способность любого поставить на ноги. Они не могли в полной мере осознать, сколько добра успела сделать им эта маленькая спокойная женщина, но благословляли ее и за то, что было им ведомо. Своей энергией она увлекла на путь реформ даже Дхунпата Раи, Он с энтузиазмом занялся побелкой каменных стен, дезинфекцией палат, проветриванием белья; он дал свое согласие даже на то, чтобы сжечь постели, на которых лежали больные оспой, чего прежде не позволял. Подобно прочим местным жителям, он стал лучше работать, когда узнал, что за спиной его начальницы стоит весьма энергичный белый мужчина. Он понял это после того, как Тарвин побывал у него и нашел повод пару раз похвалить и приободрить местного эскулапа. Тарвин не знал местного языка и потому не понимал, о чем говорили больные, он не заходил в женские палаты. Но и без того он увидел достаточно, чтобы похвалить Кейт, похвалить горячо и безоговорочно. Слушая его, Кейт довольно улыбалась. Миссис Эстес всегда сочувствовала ей, но никогда не приходила в восторг от сделанного, и было очень приятно выслушивать похвалы от Ника, который раньше находил в ее планах столько недостатков. - У вас очень чисто, и все вы замечательно устроили, девочка моя, - говорил он, осматривая и обнюхивая каждый уголок, - и вы просто чудеса сотворили, работая с этими слабыми и бесхарактерными людьми. Если бы вы были моим соперником в предвыборной кампании, вы, а не ваш отец, - мне никогда бы не стать членом Законодательного собрания. Кейт никогда не рассказывала ему о существенной части своей работы - о том, что она делала на женской половине дворца махараджи. Мало-помалу она научилась ориентироваться в той части этого огромного здания, куда ей было позволено заходить. С самого начала она поняла, что управляет дворцом королева, о которой женщины говорили шепотом и малейшее слово которой, переданное улыбающимися устами малого ребенка, приводило, в движение весь этот кишащий людьми муравейник. Только раз видела она эту королеву, возлежавшую на горе подушек и блеском драгоценностей напоминавшую диковинное экзотическое насекомое, гибкую черноволосую девушку с голоском, звучащим нежно, как журчание ручейка в ночи. В глазах ее не было и тени страха. Она лениво повернулась, и драгоценности на ее ногах, руках и груди зазвенели; она долго смотрела на Кейт, ничего не говоря. - Я послала за вами, потому что хотела увидеть вас, - произнесла она наконец. - Вы приехали сюда из-за океана, чтобы помогать этим скотам? Кейт кивнула, но все в ее душе восставало против этой лежащей у ее ног, утопающей в неге женщины с серебристым голосом. - Вы не замужем? - королева заложила руки за голову и посмотрела на разрисованный павлинами потолок. Кейт ничего не ответила, хотя в груди ее копилось раздражение. - Здесь кто-нибудь болен? - спросила она наконец резко. - У меня много дел, мне некогда. - Здесь нет больных, впрочем, возможно, вы сами больны. Бывает же, что человек болен и не знает этого. Она встретилась с глазами Кейт, в которых кипело негодование. Эта женщина, живущая в роскоши, покушалась на жизнь махараджи Кунвара, и самое страшное во всем этом было то, что она была еще моложе Кейт. - Аччха, ладно, - медленно проговорила королева, вглядываясь в ее лицо. - Если вы меня так ненавидите, почему же не скажете прямо? Вы, белые люди, любите правду. Кейт повернулась, чтобы уйти. Но Ситабхаи окликнула ее и, потакая своей королевской прихоти, хотела было приласкать, но Кейт бежала прочь вне себя от возмущения и с тех пор никогда не заходила в эту часть здания. Никто из женщин, живущих там, не обращался к ней за помощью, и не раз, и не два, когда она проходила мимо крытого коридора, ведущего в покои Ситабхаи, она видела маленького голого мальчика, размахивавшего усыпанным бриллиантами кинжалом и радостно вопившего рядом с обезглавленным козлом, кровь которого заливала беломраморный пол. - Это сын цыганки, - говорили женщины. - Он каждый день учится убивать. Змея до самой смерти останется змеей, а цыганка - цыганкой. В том дворцовом крыле, где особенно часто бывала Кейт, не убивали козлов, не раздавались музыка и пение. Там жила брошенная махараджей и осыпаемая насмешками служанок Ситабхаи мать махараджи Кунвара. Ситабхаи, прибегнув к темному цыганскому колдовству (как говорили приближенные матери принца), а может быть, очаровав короля своей красотой и искусством любви (как пели льстецы в другом дворцовом крыле), отняла у нее все почести и все внимание, которые по праву принадлежали ей как королеве-матери. По восточным меркам она была уже пожилой женщиной; другими словами, ей перевалило за двадцать пять, и она никогда не отличалась красотой, а была всего лишь миловидна, как тысячи других. Ее глаза потускнели от слез, а в душе пустили глубокие корни суеверия и страхи - ежечасно, днем и ночью, ее мучили неясные подозрения и ужасы, рожденные одиночеством, заставлявшие ее вздрагивать при звуке случайных шагов. В те годы, когда она еще пользовалась благосклонным вниманием короля, она привыкла умащать себя благовониями, надевать свои драгоценности, заплетать волосы и поджидать прихода махараджи. Она и сейчас приказывала подавать себе драгоценности, наряжалась, как в прежние времена, и среди застывших в почтительном молчании прислужниц сидела всю долгую ночь напролет и ждала, пока тьма не уступит место рассвету и лучи поднимавшегося солнца осветят морщины на ее щеках. Однажды Кейт, явившись рано утром, застала бодрствующую королеву в ожидании мужа; должно быть, девушке не удалось скрыть своего удивления, потому что, сняв драгоценные украшения, королева просительным, заискивающим тоном умоляла ее не смеяться над ней. - Вы не понимаете, мисс Кейт, - словно оправдывалась она. - В нашей стране одни обычаи, у вас другие. Но все-таки вы женщина - и не осудите меня. - Но вы же знаете, что никто не придет, - ласково отвечала ей Кейт. - Да, знаю. Но - нет, вы не женщина, вы только фея, которая явилась из-за моря, чтобы помочь мне и моим близким. Эти слова снова сбили Кейт с толку. Кроме того послания, переданного устно махараджей Кунваром, королева-мать больше никогда не упоминала об опасности, грозившей ее сыну. Кейт снова и снова старалась завести разговор на эту тему - чтобы уловить хоть намек на то, откуда следовало ожидать нападения. - Я ничего не знаю, - обычно отвечала королева. - Здесь, за занавесом, закрывающим вход в мои покои, никто ничего не знает. Да что там, мисс Кейт, если бы мои прислужницы лежали бы мертвыми под палящими лучами солнца, вот там, во дворе, - и она указала на видневшуюся внизу, за зарешеченным окном, мощенную мрамором дорожку, - я бы и то ничего об этом не знала. Да и о том, что я вам сейчас сказала, я ничего не знаю. Но, конечно же, матери позволительно, - ее голос снизился до шепота, - разве это не так, позволительно просить другую женщину приглядеть за ее сыном. Он уже такой взрослый, что считает себя мужчиной и думает, что может ходить повсюду один; но на самом деле он еще так мал, что и не подозревает, что кто-либо на всем белом свете может причинить ему какой-то вред. Ахи! Он такой умный - он знает в тысячу раз больше меня; он и по-английски говорит, как настоящий англичанин. Как я могу следить за ним - я, такая глупая и необразованная, хоть и любящая? Я прошу вас, будьте добры к моему сыну. Я. могу произнести это громко, могу даже, если понадобится, написать это на стене. Ничего плохого в этом нет. Но если я скажу больше, понимаете, даже штукатурка на этих стенах впитает мои слова, а ветер разнесет их по окрестным деревням. Я здесь чужая - раджпутка из Кулу, за тысячу косов* отсюда. Меня принесли сюда в носилках, чтобы выдать замуж, - целый месяц несли меня, и я сидела в полной темноте; и если бы кто-то из моих женщин не рассказал мне, я бы и знать не знала, в какую сторону дует ветер, который прилетает отсюда в Кулу. Что может чужая корова сделать в хлеву? Ничего - боги мне свидетели. - И все же скажите мне, что вы об этом думаете? - Я ничего не думаю, - ответила королева мрачно. - Да и на что женщинам думать? Они могут лишь любить и страдать. Я сказала все, что могла сказать. Мисс Кейт, когда-нибудь и вы родите сыночка. Вы были добры к моему ребенку, так пусть боги будут добры к вашему, когда наступит время, и вы узнаете, что такое сердце, полное любви. - Если я должна защитить его, мне надо знать все. Вы оставляете меня в темноте и неведении. - Я сама живу в темноте, и эта тьма исполнена опасностей. Тарвин довольно часто бывал во дворце, и не только потому, что хорошо понимал, что именно здесь он сумеет, приложив ухо к земле, узнать что-нибудь новое о Наулаке, но и потому, что тут он мог видеть, как Кейт приходит и уходит, и в случае опасности его рука всегда была готова схватиться за пистолет. Глаза его следили за Кейт взглядом влюбленного, как, впрочем, и всегда, но он ничего не говорил ей о своей любви, и она была признательна ему за это. Ему казалось, что пришла пора превратиться в того Тарвина, который в давние времена носил ей воду, когда они жили, там, где кончались железнодорожные рельсы; пришла пора отступить в сторону, молча следить за ней, охранять ее, но не беспокоить. Махараджа Кунвар часто попадался ему на глаза, и Тарвин всегда придумывал что-нибудь интересное, чтобы удержать его подальше от глаз Ситабхаи. Но время от времени мальчик все равно убегал, и тогда надо было идти за ним, чтобы убедиться в том, что ему ничего не грозит. Однажды вечером, после того, как он долго уговаривал малыша не ходить к Ситабхаи, и наконец вынужден был применить силу, что вызвало взрыв возмущения со стороны ребенка, они уезжали из дворца, и когда лошадь проходила под аркой, где велись ремонтные работы, двенадцатифутовая балка тикового дерева свалилась с лесов и упала прямо перед носом Фибби. Лошадь встала на дыбы и попятилась во двор, а Тарвин услышал где-то за ставнями шелест платья. Он подумал о неисправимой расхлябанности местных жителей, обругал рабочих, присевших от страха где-то в глубине лесов, и поехал дальше. Та же самая небрежность была свойственна и тем, кто строил плотину. - наверное, это у них в крови, подумал он. Старший рабочий в артели - кули, который, наверное, уже раз двадцать перебирался с одного берега Амета на другой, показал ему место, где можно было перейти вброд по протоке, заканчивавшейся плывуном. И как только Тарвин зашел в воду, лошадь завязла, и артель потратила полдня, вытаскивая Фибби на берег при помощи веревок. Они не могли построить даже временный мост так, чтобы лошадиное копыто не застревало между неплотно пригнанными друг к другу досками. Им, кажется, даже нравилось спускать тяжелые телеги с крутой насыпи, да так, что Тарвин получал неожиданный удар в поясницу, чуть только он поворачивался к ним спиной. Тарвин почувствовал огромное уважение к британскому правительству, которому приходилось иметь дело с людьми такого сорта; он начинал понимать мягкую меланхолию Люсьена Эстеса и его вполне определенный взгляд на местное население и все острее сочувствовал Кейт. И вот теперь, как он узнал, этот странный народ для полноты картины собрался совершить еще одну глупость - женить маленького махараджу Кунвара на трехлетней девочке, которую принесли с гор Кулу, затратив на это немало денег. Он разыскал Кейт в доме миссионера и увидел, что она дрожит от возмущения. Она тоже только что услышала о предстоящей свадьбе. - Это очень в их духе - затеять свадьбу там, где она совсем не нужна, - сказал Тарвин, успокаивая ее. Раз Кейт волновалась, ему необходимо было сохранять спокойствие. - Пусть ваша бедная и без того усталая от трудов головка не беспокоится из-за этого. Вы хотите сделать больше, чем вам по силам, и слишком сильно переживаете. Вы не выдержите и сломаетесь еще до того, как поймете, что с вами что-то неладно, - от простого перенапряжения. Сочувствие разорвет ваше сердце. - О нет! - сказала Кейт. - Я чувствую, что готова вынести все, что бы ни случилось. Я должна выдержать. Только подумайте об этой свадьбе. Я нужна буду махарадже Кунвару больше, чем когда-либо. Он мне только что сообщил, что ему придется не спать целых три дня и три ночи, пока священники будут молиться за него. - Сумасшедшие! А собственно говоря, это более быстрый и верный способ убить его, чем то, что делает Ситабхаи. О Господи! Я и подумать об этом страшусь. Давайте поговорим о чем-нибудь другом. Ваш отец за последнее время ничего не присылал? То, что здесь происходит, бросает отсвет на Топаз - отсюда он кажется еще лучше, чем есть. Она протянула ему пакет, полученный с последней почтой, и он замолчал, пробегая глазами "Телеграмму" Хеклера шестинедельной давности. Но, кажется, газета его мало утешила. Брови его сдвинулись. - Фу ты! - вскричал он с раздражением. - Так не пойдет! - А что там такое? - Хеклер блефует в том, что касается "Трех К", и делает это не лучшим образом. Это не похоже на Джима. Он говорит об этом так уверенно и так резко, как будто вовсе не верит в вероятность их приезда в Топаз. Можно подумать, что он по каким-то своим каналам узнал доподлинно о том, что Топаз обойдут стороной. Можно не сомневаться в том, что это не выдумка Джима. Но зачем же он все выболтал жителям Растлера? Так, посмотрим, как идет продажа недвижимости... Ах, так вот в чем причина! - взволнованно воскликнул он, увидев сообщение о продаже земельных участков на Джи-стрит. - Цены падают, падают, все ниже и ниже. Они сдались без боя. Они решили, что битва проиграна. - Он вскочил и нервно зашагал по комнате. - Господи! Если бы я только мог шепнуть им одно-единственное словечко! - Нет... Я не поняла, что вы хотите сказать, Ник? Что это за словечко? О чем это? Он сразу же взял себя в руки. - Просто чтобы они знали, что я верю в победу, - сказал он. - Они не должны опускать руки. - Ну а что, если дорога все-таки не пройдет через Топаз? Как вы можете что-нибудь знать об этом здесь, в Индии? - Пройдет через Топаз, девочка моя! - закричал он. - Пройдет! Обязательно пройдет, если я сам буду прокладывать рельсы. И тем не менее новости об умонастроениях родного города рассердили и расстроили его, и, уйдя от Кейт, он в тот же вечер отправил телеграмму миссис Матри, которая должна была, в свою очередь, переадресовать ее Хеклеру, причем так, как будто телеграмма была послана из Денвера. "Топаз, Хеклеру. Крепитесь, ради Бога. Дело верное - "Три К" от нас никуда не денутся. Верьте мне. Дайте знать об этом всем. Ваш Тарвин". XIII Целый палаточный город вырос за три дня у стен Ратора. Его украшали зеленые лужайки, выложенные дерном, специально для этого привезенным издалека, наскоро пересаженные апельсиновые деревья, деревянные фонарные столбы и безобразный чугунный фонтан. Ожидалось, что свадьбу махараджи Кунвара удостоит своим присутствием множество гостей: бароны, князья, тхакуры, владельцы никому не нужных, пустующих замков-крепостей и бесплодных земель на севере и на юге, усеянных неприступными скалами; феодалы-помещики из плодородных, пестреющих маками долин Мевара и раджи, собратья короля Раджпутаны. Каждый из них прибывал в сопровождении свиты, конной и пешей. В стране, где всякая почтенная родословная должна насчитывать, по меньшей мере, лет восемьсот, очень трудно не обидеть кого-нибудь невзначай, и все жители палаточного города ревниво следили за тем, какое место выделено его соседу, соблюдается ли при этом старшинство и учитывается ли знатность рода. Ратор был свежевыкрашен в розовый и белый цвет; главные улицы города были перегорожены огромными бамбуковыми кострами, предназначенными для праздничной иллюминации. Фасады домов вычистили и заново обмазали глиной, а двери украсили цветочными гирляндами из бархатцев и жасмина. В толпе сновали мокрые от пота торговцы лакомствами, сокольинчьи, продавцы простеньких украшений, стеклянных браслетов и маленьких английских зеркал; верблюды, нагруженные свадебными дарами дружественных владык из далеких уголков Индии, с трудом протискивались сквозь толпу, а жезлоносцы, размахивая серебряными жезлами, расчищали дорогу для колясок махараджи. Гора, на которой стоял дворец, дымилась, как вулкан, потому что к нему то и дело подъезжали экипажи с разными важными особами, и каждая из них рассчитывала на то, что ее приезд будет встречен пушечным салютом, подобающим чину и званию гостя. Наступала ночь, но лагерь не затихал до самого рассвета: бродячие музыканты, певцы, сказители, танцовщицы, мускулистые борцы и всякий прочий люд, обычно околачивающийся поблизости от лагеря, бродил от одного шатра к другому, веселясь и пируя. Когда же все, наконец, разошлись, из городских храмов раздались хриплые, заунывные звуки морских раковин. Эти звуки долетели до Кейт, и ей показалось, что она различает в них рыдания маленького махараджи Кунвара, которого готовили к церемонии бракосочетания, мучая бесконечными молитвами и очищениями. Она совсем не видела мальчика в эти дни, как, впрочем, и Тарвин был лишен возможности лицезреть короля. На каждую просьбу об аудиенции ему отвечали: "Он со священниками". Тарвин проклинал священников Ратора и призывал все муки ада на головы висельников-факиров, вечно стоявших у него на дороге. - Хоть бы они скорее покончили со всей этой нелепой затеей, - бормотал он про себя. - Ведь не могу же я целый век прожить в Раторе. Тарвин ни за что не хотел понять, как могло правительство сочувственно отнестись к самой идее этого брака, к этому нелепому и злому фарсу, именовавшемуся бракосочетанием, главными действующими лицами которого были двое детей. На днях Ника представили чиновнику генерал-губернатора, который хотел узнать как можно больше о ходе работ на Амете. Но расспросы о строительстве плотины в тот момент, когда он не мог и на миллиметр приблизиться к своей заветной цели, к Наулаке, обидели и оскорбили Тарвина до глубины души, и он не только проигнорировал их, но еще и сам, в свою очередь, забросал чиновника пристрастными вопросами о готовившемся во дворце беззаконии. Чиновник объявил, что этот брак вызван политической необходимостью, но когда Тарвин высказал ему свое мнение о подобного рода политической необходимости и о том, что бы он сделал, будь его воля, чиновник оцепенел и с любопытством и удивлением оглядел диковатого американца с ног до головы. Они расстались, весьма недовольные друг другом. С остальными англичанами Тарвин чувствовал себя более непринужденно и вольготно. Жена чиновника, высокая брюнетка, принадлежавшая к одной из тех семей, которые со дней основания Ост-Индской компании* управляли судьбами Индии, проверяла больницу, в которой работала Кейт, и так как она была все-таки женщиной, а не официальным лицом, то пленилась маленькой девушкой с грустными глазами и не скрывала своего восхищения той, которая так мало и редко говорила о своих успехах. Поэтому Тарвин и старался изо всех сил занять и развлечь жену чиновника, и она объявила, что он человек необыкновенный. "Впрочем, знаете, все американцы люди необыкновенные, хотя и очень ловкие". Не забывая и сейчас, в шуме и блеске готовящегося празднества, о том, что он гражданин Топаза, Тарвин рассказывал ей об этом благословенном городе, лежащем на равнине у подножия горного кряжа, городе, которому принадлежала половина его сердца. Он называл его "волшебным городом", подразумевая, что все жители западного материка согласны с этой характеристикой. Нет, ей не было скучно - она получала удовольствие от его рассказов. Разговоры о компаниях по продаже земли и ее освоению, о торговой палате, о городских земельных участках и о компании "Три К" были для нее внове, и Тарвину легко удалось перейти к тому, что в данную минуту было для него важнее всего. Что она знает о Наулаке? Видела ли ее когда-нибудь? Он спрашивал не таясь. Нет, она ничего не знала о Наулаке. И думала, и мечтала она лишь о том, как весной поедет домой. Домой - это значит в маленький домик неподалеку от Сербитона, в хрустальный дворец, где ждал ее возвращения трехлетний сынишка. По-видимому, интересы и помыслы всех прочих англичан были так же далеки от Раджпутаны, а от Наулаки тем более. Заключительный день брачных торжеств начался и завершился пушечными выстрелами; снова и снова зажигались огни фейерверков, снова слышался топот лошадиных копыт и рев слонов, оркестры много раз пытались сыграть что-то похожее на "Боже, храни королеву". Махараджа Кунвар должен был появиться вечером на банкете (в Индии невеста не показывается на люди, и ее имя даже не упоминают), где чиновник, представляющий интересы генерал-губернатора, провозгласит тост за здоровье его самого и его отца. Махараджа должен был произнести речь по-английски. Тарвин с большим трудом протискивался сквозь густую толпу, что собралась у ступеней храма. Ему хотелось одного: удостовериться в том, что с ребенком все в порядке, ему хотелось увидеть, как он выходит из храма. Оглядевшись по сторонам, он заметил, что был в толпе единственным белым человеком, и пожалел своих пресыщенных и нелюбопытных соплеменников, для которых дикая сцена, происходившая сейчас у него перед глазами, не представляла никакого интереса. И в эту минуту, под оглушительный рев раковин, двери храма отворились внутрь, и громкий гомон толпы сменился благоговейным шепотом. Тарвин крепко ухватился за поводья и нагнулся вперед, чтобы лучше видеть. За дверями храма стояла темнота, а к звукам раковин присоединился бой бесчисленных барабанов. Запах ладана, настолько сильный, что от него першило в горле, поплыл над толпой, хранившей полное молчание. В следующую минуту махараджа Кунвар, один, без свиты и без священников, вышел из темноты и встал, освещенный факелами, положив обе руки на рукоятку меча. В лице его под чалмой, украшенной алмазными подвесками и изумрудным эгретом, не было ни кровинки. Глаза провалились, а рот был полуоткрыт; но жалость, которую Тарвин почувствовал к усталому измученному ребенку, быстро уступила место другому чувству: сердце Ника забилось и запрыгало, потому что на груди махараджи Кунвара, поверх золотой одежды, лежала Наулака. На этот раз не надо было задавать никаких вопросов. Это не он сейчас взирал на Наулаку - казалось, будто на него самого упал глубокий взгляд огромных глаз ожерелья. Оно горело мрачным огнем рубинов, злой зеленью изумрудов, холодной синевой сапфиров и жарким полыханием алмаза. Но весь этот блеск был ничем в сравнении с чудным сиянием одного камня, что лежал над большим граненым изумрудом в самой середине ожерелья. Это был черный алмаз - черный, как смола в адском озере, и светившийся изнутри пламенем преисподней. Ожерелье лежало на плечах мальчика, точно огненный ворот. Словно напитавшись блеском золотой парчи, на которой покоилось, оно затмевало безмолвные звезды индийских небес и превращало пылавшие факелы в грязно-желтые пятна. Некогда было думать, рассчитывать, оценивать, он едва успел его разглядеть и понять, что это и есть Наулака, как опять затрубили морские раковины, махараджа отступил назад, в темноту, и двери храма затворились за ним. XIV Когда Тарвин явился на банкет, лицо его горело, и во рту все пересохло. Он видел ожерелье! Оно существовало. Его не выдумали. И он его получит, он заберет его с собой в Топаз. Миссис Матри наденет его на хорошенькую точеную шейку, которая становилась еще прекраснее, когда миссис Матри смеялась. А "Три К" прибудут в Топаз. Тарвин станет спасителем родного города, и друзья выпрягут лошадей из его коляски и впрягутся сами, и прокатят коляску с ним по Пенсильвания-авеню. И цены на земельные участки в городе станут расти на будущий год не по дням, а по часам. Ради этого стоило ждать, стоило строить плотины хоть на сотне рек, стоило целый век играть в пахиси и хоть тысячу миль протащиться в телеге, запряженной буйволами. В тот вечер, на банкете, выпив до дна бокал за здоровье юного махараджи Кунвара, он снова поклялся самому себе довести дело до конца, даже если для этого потребуется провести в Раторе все лето. В последнее время, после нескольких серьезных неудач, его вера в успех сильно поубавилась; но теперь, когда он увидел предмет своих мечтаний, ему уже казалось, что ожерелье у него в руках. Правда, в свое время в Топазе он тоже считал, что Кейт должна принадлежать ему только потому, что он ее любит. На следующее утро он проснулся со смутным ощущением того, что стоит на пороге великих событий; а потом, лежа в ванне, все гадал, не обманули ли его вчерашние радостные предчувствия и уверенность в удаче. Да, он и в самом деле видел Наулаку. Но двери храма скрыли от его глаз это видение. Он даже спрашивал себя, а был ли в действительности этот храм и это ожерелье, и от волнения не заметил, как вышел из гостиницы и прошел полпути до города. Но когда он очнулся, то ясно понял, куда и зачем вдет. Если он и вправду видел Наулаку, то должен не терять ее больше из виду. Ожерелье исчезло в храме. Следовательно, ему надо идти в храм. Обгоревшие факелы валялись на ступенях храма среди затоптанных цветов и разлитого масла; на толстых шеях черных каменных быков, стоявших у входа во внутренний двор, висели потерявшие упругость гирлянды из завядших бархатцев. Тарвин снял свой белый шлем (было уже очень жарко, хотя после рассвета прошло всего два часа), отбросил со лба начинавшие редеть волосы и окинул взглядом то, что осталось здесь после недавнего пиршества. Город все еще спал после вчерашнего. Двери храма были открыты настежь, он поднялся по ступенькам, вошел внутрь, и никто не чинил ему препятствий. Засунув руки в карманы, Тарвин, насвистывая, рассматривал скульптурное изображение четырехголового божества Ишвары и поглядывал по сторонам. Он уже месяц жил в Индии, но еще ни разу не заходил в храм. Стоя тут, он снова ощутил, насколько сильно жизнь, обычаи и традиции этого странного народа отличались от того, что казалось хорошим и правильным ему самому. Мысль о том, что ожерелье, которое могло изменить судьбу такого цивилизованного христианского города, как Топаз, принадлежит слугам этих ужасных божеств, начинала сердить его. Он знал, что если его здесь увидят, то без церемоний выставят из храма за оскорбление святыни. Поэтому он поспешил быстрее закончить поиски, смутно надеясь, что туземцы, известные своей неряшливостью и небрежностью, могли и просто оставить Наулаку где-то у всех на виду, подобно тому, как женщина, вернувшаяся домой поздно ночью после бала, бросает свои бриллианты на туалетный столик. Он шарил глазами по полу, оглядывал одно за другим все каменные изваяния, а высоко, под куполом храма, пищали и носились летучие мыши. Затем он вернулся к стоявшей в центре храма статуе Ишвары и, став на прежнее место, принялся разглядывать идола. И тут ему показалось, что, несмотря на то, что он стоит на ровном и гладком месте, ему приходится, чтобы не упасть, изо всех сил упираться ногами в плиты пола, и потому, чтобы сохранить равновесие, он отступил на шаг назад. Плита песчаника, с которой Тарвин только что сошел, медленно и плавно, точно дельфиний бок над гладью спокойного тихого моря, приподнялась и приоткрыла на мгновение вход в черную бездну. Затем она снова беззвучно легла на прежнее место, и Тарвин вытер холодный пот со лба. Он был так взбешен, что попади Наулака в эту минуту в его руки, он разбил бы ожерелье вдребезги. Он вышел из тьмы храма на солнечный свет и мысленно отдал эту страну, где возможна подобная чертовщина, во власть ее собственных богов: худшего наказания для нее невозможно было придумать. Жрец, словно выскочивший из какого-то таинственного укрытия, вышел за Тарвином и с улыбкой смотрел ему вслед. Нику захотелось снова вернуться в реальный и безопасный мир и почувствовать твердую почву под ногами, войти в теплый семейный дом, увидеть женские лица - и он отправился в обитель миссионера, где напросился на завтрак. Мистер и миссис Эстес воздержались от участия в брачной церемонии, но не без удовольствия выслушали рассказ Тарвина о празднике, увиденном глазами человека из Топаза. Кейт встретила его с неподдельной радостью. Она никак не могла прийти в себя от того, что Дхунпат Раи и весь персонал больницы покинули свои рабочие места. Все они участвовали в свадебных торжествах и целых три дня не показывались в больнице. Вся тяжесть ухода за больными легла на плечи Кейт и той женщины из пустыни, что привела сюда лечиться своего мужа и осталась присматривать за ним. Кейт ужасно устала да еще к тому же измучилась, постоянно опасаясь за жизнь и здоровье маленького принца. О своих дурных предчувствиях она поведала Тарвину, когда после завтрака он увел ее на веранду. - Я уверена, что сейчас ему нужен полный покой, - сказала она, чуть не плача. - Вчера вечером он пришел ко мне, когда ужин подходил к концу, и проплакал с добрых полчаса. Бедный малыш! Это так жестоко! - Ну ладно, сегодня он отдохнет. Не волнуйтесь вы так! - Нет, сегодня его невесту повезут назад, на родину, и он, в самую жару, должен будет провожать ее во главе процессии. Это очень опасно для его здоровья. А у вас, Ник, никогда не болит голова от здешнего солнца? Я иногда представляю, как вы сидите там у своей плотины, и не понимаю, как вы можете выносить такое. - Я многое могу вынести ради вас, моя девочка, - ответил Тарвин, глядя ей прямо в глаза. - Но какое же отношение это имеет к мне, Ник? - Узнаете, когда придет черед, - заверил он, но ему не хотелось говорить о плотине, и он перевел разговор на более безопасную тему - на махараджу Кунвара. На следующий день и еще день спустя он без всякой видимой цели объезжал храм верхом, не рискуя снова зайти внутрь, но твердо вознамерившись не спускать глаз с того места, где он в первый и последний раз видел Наулаку. Как-то рано утром, еще до того, как он обычно отправлялся на плотину, Кейт прислала ему в гостиницу записку, умоляя как можно скорее прийти к ней в больницу. На одно счастливое мгновение он размечтался о невозможном. Но, горько посмеявшись над своей простодушной готовностью поверить в мечту, он закурил сигару и подчинился приказу, полученному от Кейт. Она встретила его на улице, на ступеньках, ведущих к больнице, и повела в амбулаторию. Кейт дотронулась до его руки. - Ник, вы знаете что-нибудь о симптомах отравления коноплей? - спросила она взволнованно. Он схватил обе ее руки в свои и уставился на нее безумным взглядом. - Почему? Почему вы спрашиваете об этом? Неужели кто-то осмелился?.. Она нервно засмеялась. - Нет-нет, речь не обо мне. Речь о нем. - О ком? - О махарадже - о мальчике. Теперь я в этом уверена. - И она рассказала ему, как утром к дому миссионера подкатила коляска принца в сопровождении конвоя и одного важного туземца. В коляске почти без признаков жизни лежал махараджа Кунвар. Потом она рассказала, как сначала приписала его болезнь переутомлению, вызванному свадебными торжествами; о том, как малыш пришел в себя и губы у него были синими, а глаза глубоко ввалились, и как у него начались судороги, и не успевал кончиться один приступ, как начинался другой, и так продолжалось до тех пор, пока она уже не стала отчаиваться. И вот он уснул глубоким сном вконец измученного человека, и она оставила его на попечении миссис Эстес. Она добавила, что сама миссис Эстес считает, что это рецидив старой болезни, которой принц давно страдает: она уже дважды видела у него такие припадки до приезда Кейт. - А теперь посмотрите вот на это, - сказала Кейт, протягивая ему больничный журнал, в котором записывались симптомы болезни и ее течение у двух пациентов, поступивших в больницу на прошлой неделе с явными признаками отравления коноплей. - Этих двоих угостили каким-то лакомством бродячие цыгане, - сказала она. - Пока они спали, у них украли все деньги. Прочтите сами. Тарвин прочел, кусая губы. Потом выразительно посмотрел на нее. - Да, - сказал он и подкрепил свой взгляд не менее выразительным кивком, - да... Ситабхаи? - А кто же еще отважился бы на такое? - переспросила Кейт, вне себя от возмущения. - Да-да, я знаю, знаю. Но как остановить ее? Как объяснить ей?.. - Надо сказать махарадже! - решительно высказалась Кейт. Тарвин взял ее за руку. - Хорошо. Я попробую. Но ведь у нас нет и крупицы доказательств. - Это неважно. Помните о мальчике. Попробуйте. А я должна вернуться к нему. Они вместе отправились в дом миссионера и по дороге почти не разговаривали. Гнев Тарвина при мысли о том, что Кейт может быть замешана в это отвратительное дело, чуть было не обратился на саму Кейт; но его бурные чувства сразу утихли при виде махараджи Кунвара. Ребенок лежал на постели в одной из внутренних комнат миссии и был так слаб, что не мог повернуть головы. Когда Кейт и Тарвин вошли, миссис Эстес, дав ребенку лекарство, встала и, сказав пару слов о том, как он себя чувствует, вернулась к своим делам. Малыш был одет в легкое платье из тончайшей кисеи, но у него в йогах лежали его меч и пояс, украшенный драгоценными камнями. - Салям, сахиб Тарвин, - прошептал он еле слышно. - Мне очень жаль, что я заболел. Тарвин ласково наклонился над ним. - Вам не надо разговаривать, малыш. - Нет, мне уже хорошо, - ответил мальчик. - Мы с вами скоро поедем кататься верхом. - Вам очень плохо пришлось, малыш? - Не знаю. Я ничего в этом не понимаю. Я был во дворце и играл с танцовщицами. Потом упал. А потом я уже ничего не помню до тех самых пор, пока не очнулся здесь. Он залпом проглотил микстуру, которую дала ему Кейт, и устроился поудобнее на подушках; желтой, как воск, ручкой он нащупал рукоятку своего меча и играл с нею. Кейт стояла на коленях сбоку от постели, просунув руку под подушку и поддерживая его голову; Тарвину казалось, что до сих пор он никогда не отдавал должного той красоте, которой дышало ее доброе, честное и исполненное внутренней силы лицо. Изящная, маленькая фигурка Кейт словно приняла более мягкие очертания, всегда твердо сжатые губы дрожали, в глазах сиял незнакомый Тарвину свет. - Зайдите с другой стороны, вот сюда, - сказал мальчик, делая Тарвину знак рукой (по местному обычаю, он несколько раз быстро сжал в кулачок и разжал пальчики, подзывая своего друга). Тарвин послушно опустился на колени по другую сторону кушетки. - Вот, теперь я король, а вы мои придворные. Кейт радостно и звонко рассмеялась в восторге от того, что к мальчику возвращаются силы. Тарвин просунул руку под подушку, нашел там руку Кейт и крепко сжал ее. Портьеры, закрывавшие дверной проем, раздвинулись, и миссис Эстес бесшумно вошла в комнату, но того, что она увидела, оказалось достаточно, чтобы так же неслышно выйти оттуда. Она о многом успела передумать с тех пор, как познакомилась с Тарвином. Глаза мальчика подернулись поволокой, веки отяжелели, и Кейт сделала попытку вынуть руку из-под подушки, чтобы дать ему еще глоток лекарства. - Нет, останьтесь, - повелел махараджа, а потом перешел на местное наречие и пробормотал невнятно: - Те, кто верно служат королю, получат от него заслуженную награду. Я дам им три деревни, нет, пять деревень, свободных от налогов, - Суджайн, Амет и Гунгру. И пусть это будет им свадебным подарком от меня, когда они поженятся - так и запишите. А они поженятся и всегда будут рядом со мной - мисс Кейт и сахиб Тарвин. Тарвин не понял, почему при этих словах Кейт быстро отдернула руку. Он знал местное наречие намного хуже, чем Кейт. - Он опять начинает бредить, - прошептала она еле слышно. - Бедный, бедный малыш! Тарвин заскрежетал зубами и, почти не раскрывая рта, послал проклятие Ситабхаи. Кейт пыталась вытереть пот со лба мальчугана и удержать его мечущуюся из стороны в сторону головку. Тарвин держал обе ручки малыша: тот крепко цеплялся ими за пальцы Тарвина и изо всех сил сжимал их во время мучительных судорог, вызванных ядом конопли. Еще несколько минут он корчился от боли и метался, призывал на помощь богов, делал отчаянные попытки дотянуться до меча и приказывал своим воображаемым солдатам повесить на перекладине дворцовых ворот этих белых собак и поджарить их там. Потом кризис миновал, и он стал говорить еле слышно и звать маму. В душе Тарвина возникло воспоминание о маленькой могилке, вырытой посреди равнины, полого спускавшейся к реке. Так было положено началу кладбищу Топаза. В нее опустили сосновый гробик с телом первого ребенка Хеклера, и Кейт, стоя рядом с могилой, вывела имя младенца на гладкой сосновой дощечке в палец длиной, которой предстояло стать его единственным надгробием. - Нет, нет, нет! - закричал в бреду махараджа Кунвар. - Я говорю правду. Ах, я так устал от священного танца в храме, и я только перешел через двор, как... Это новая девушка из Лакхнау; она пела песню о "Зеленых бобах Мандоры"... Да, я съел немножко миндального творожка. Просто я был голодный. Маленький кусочек белого миндального творожка. Ну, мама, почему же мне не есть, если хочется? Что я, принц или сын трубочиста? Держите меня! Держите! У меня все горит в голове!.. Громче. Я не понимаю. Меня что, отвезут к Кейт? Она меня вылечит. Что же я должен был передать ей? - Малыш стал в отчаянии заламывать руки. - Что передать? Передать! Я забыл! Никто во всей стране не говорит по-английски так, как я. Но я забыл, что я должен был сказать ей. Тигр, тигр, жгучий страх, Ты горишь в ночных лесах. Чей бесстрашный взор, любя, Создал страшного тебя? Да, мамочка, я понял: пока она не заплачет. Я должен повторять все до тех пор, пока она не заплачет. Я не забуду, нет. Я же не забыл в тот раз, что я должен был сказать. Клянусь великим божеством Харом! Я забыл! - И он заплакал. Кейт, уже не в первый раз сидевшая у постели страждущего, сохраняла спокойствие и мужество; она утешала ребенка, разговаривая с ним тихим, ласковым голосом, подавая ему успокаивающее лекарство и делая все, что надо делать в подобных обстоятельствах, уверенно и без всякого волнения. Тарвин же, напротив, был сильно потрясен зрелищем страданий, облегчить которые он не мог. Махараджа Кунвар, всхлипнув, сделал глубокий вдох и сдвинул брови. - Махадео ки джай! - закричал он. - Вспомнил! Это сделала цыганка! Это сделала цыганка! И я должен повторять это, пока она не заплачет. Кейт приподнялась, с ужасом глядя на Тарвина. Он ответил ей таким же взглядом и, кивнув Кейт, поспешил вон из комнаты, смахнув набежавшие на глаза слезы. XV - Мне надо видеть махараджу. - Его сейчас нельзя увидеть. - Я подожду, пока он придет. - Его нельзя будет увидеть целый день. - Тогда я буду ждать целый день. Тарвин поудобнее уселся в седле и выехал на середину двора, где он имел обыкновение беседовать с махараджей. Голуби спали на солнышке, а маленький фонтан, казалось, разговаривал сам с собой, точно голубок, который воркует, прежде чем устроиться в гнездышке. Белые мраморные плиты пылали, точно раскаленное железо, и волны горячего воздуха, исходящего от стен дворца, окатывали Ника жаром. Привратник, расспрашивавший Тарвина, улегся, подоткнул под себя простыню и заснул. И казалось, что с ним вместе уснул и весь мир под покровом тишины, столь же плотной, как и жара. Лошадь Тарвина грызла удила, и этот негромкий звук эхом перекатывался по двору от стены к стене. Сам же всадник обмотал шею шелковым платком (это хоть как-то защищало от обжигающих солнечных лучей) и, нарочно не прячась от жары в тени под аркой, ждал на открытом месте, чтобы махараджа мог увидеть его и понять, что визит вызван экстренной необходимостью. Через несколько минут из тишины и безмолвия просочился еле слышный звук, подобный далекому шелесту ветра на пшеничном поле тихим осенним днем. Он доносился из-за зеленых ставен, и, услышав его, Тарвин невольно выпрямился и уселся покрепче. Шорох усилился, потом затих и наконец превратился в постоянный шепот, к которому слух пытается приноровиться, но тщетно. Такой шепот и гул похож на предвестье морского прилива в кошмарном сне, когда спящий не может ни убежать от приближающейся волны, ни закричать, а только беззвучно шепчет. Вслед за шорохом до Тарвина долетел запах жасмина и мускуса, так хорошо ему знакомый. Одно крыло дворца очнулось после полуденной сиесты и сотней глаз взирало на Тарвина. Он неподвижно сидел на лошади, отмахиваясь от назойливых мух, но чувствовал на себе эти взгляды, хотя а не видел их, и это тайное подглядыванье приводило его в бешенство. Кто-то за ставнями негромко зевнул, и Тарвин воспринял это как личное оскорбление и решил оставаться на своем месте до тех пор, пока не рухнет лошадь или он сам. Тень от послеполуденного солнца медленно, дюйм за дюймом, ползла по двору и наконец укутала его удушливым полумраком. Во дворце послышался приглушенный гул голосов - совершенно отличный от прежнего. Маленькая, инкрустированная слоновой костью дверь отворилась, и во двор, покачиваясь, вошел махараджа. На нем был отвратительный домашний халат из муслина, а его маленькая шафранно-желтая чалма сидела на голове так криво, что наклонившийся набок изумрудный плюмаж сам напоминал пьяного. Глаза махараджи покраснели от опиума, и он шел, точно медведь, которого рассвет застал на маковом поле, где он, не смыкая глаз, всю ночь набивал свою ненасытную утробу. Увидев это, Тарвин помрачнел, а махараджа, поймав его красноречивый взгляд, приказал прислуге отойти подальше, чтобы не был слышен их разговор. - Вы давно ждете меня, сахиб Тарвин? - спросил он хриплым голосом, но с видом чрезвычайной благорасположенности к Тарвину. - Вы же знаете, я никого не принимаю в послеполуденные часы, и... и потом, мне никто не доложил о том, что вы здесь. - Я умею ждать, - ответил Тарвин сдержанным тоном. Король уселся в сломанное виндзорское кресло, которое от жары должно было вот-вот треснуть и окончательно развалиться, и с подозрением взглянул на Тарвина. - Вам хватает заключенных? Почему вы не на плотине, а вместо этого нарушаете мой покой? О Господи! Неужели король не имеет права на отдых из-за вас и вам подобных? Тарвин ни слова не сказал в ответ на эту тираду. - Я пришел поговорить с вами о махарадже Кунваре, - проговорил он тихо. - А что с ним? - быстро переспросил махараджа. - Я... Я... Я несколько дней не видел его. - Почему же? - спросил Тарвин без обиняков. - Неотложные государственные дела, вызванные политической необходимостью, - пробурчал король, избегая гневного взгляда Тарвина. - И почему меня это должно беспокоить, если я знаю, что с мальчиком ничего не могло случиться? - Ничего, вы говорите? - Но что, что могло произойти? - голос махараджи превратился в жалобное хныканье. - Но вы же сами, сахиб Тарвин, обещали быть ему другом. Это было в тот день, когда вы так славно скакали на коне и так храбро держались при нападении моих телохранителей. Я никогда в жизни не видывал такой верховой езды! И следовательно, я и не должен был беспокоиться. Давайте-ка выпьем. Он подал знак слугам. Один из них сделал несколько шагов вперед, достал из-под своих широких, плавно ниспадающих одежд высокий серебряный бокал и влил в него такую огромную порцию бренди, что Тарвин, привыкший к крепким напиткам, широко открыл глаза. Другой слуга достал бутылку шампанского, открыл ее с ловкостью, свидетельствовавшей о том, что он делал это далеко не в первый раз, и долил бокал доверху пенящимся вином. Махараджа выпил бокал до дна и, вытирая пену с бороды, произнес извиняющимся тоном: - Все это не для глаз политических агентов, но вы, сахиб, истинный друг нашей страны. Поэтому я от вас и не прячусь. Хотите, вам приготовят такой же коктейль? - Благодарю вас. Но я приехал сюда не за этим. Я приехал сказать вам, что махараджа очень болен. - Мне говорили, что у него небольшая лихорадка, - сказал король, откидываясь в кресле. - Но он находится под присмотром мисс Кейт, и она его вылечит. Просто небольшая лихорадка, сахиб Тарвин. Выпейте со мной. - Небольшая, черт побери? Да вы в состоянии понять, о чем я говорю вам? Малыша чуть не отравили. - Ну так это от английских лекарств, - сказал махараджа, вкрадчиво улыбаясь. - Я тоже однажды сильно разболелся из-за них, и пришлось обратиться к туземцам-хакимам. Вы всегда говорите забавные вещи, сахиб Тарвин. Огромным усилием воли Тарвин подавил вспышку гнева; похлопывая себя кнутом по сапогу, он произнес внятно и отчетливо: - Я пришел сюда не для того, чтобы забавлять вас. Мальчуган сейчас у мисс Шерифф. Его туда привезли больным: кто-то во дворце пытался отравить его коноплей. - Это бханг!* - произнес махараджа с глуповатым видом. - Я не знаю, как у вас называется это блюдо, но я точно знаю, что его отравили. И если бы не мисс Шерифф, он уже умер бы - вы понимаете, ваш первенец уже был бы мертв. Его отравили, слышите вы, сахиб махараджа? - и отравил его кто-то во дворце. - Он просто съел что-то несвежее и заболел из-за этого, - сказал король угрюмо. - Мальчишки всегда наедятся какой-нибудь дряни. О боже! Да никто и пальцем не посмеет тронуть моего сына. - А что бы вы сделали, чтобы помешать этому? Махараджа приподнялся, и красные глаза его гневно засверкали. - Я бы привязал того человека к передней ноге моего самого большого слона и убил бы его еще до захода солнца! После этого он перешел на родной язык и стал в бешенстве перечислять все те ужасные пытки, которые хотел бы применить, но на которые по закону не имел права. - Я сделаю это с каждым, кто осмелится тронуть его, - заключил он. Тарвин недоверчиво усмехнулся. - Знаю я, что вы думаете, - горячился король, обезумев от вина и опиума. - Вы думаете, что раз здесь правит английское правительство, то я могу судить только по закону? Чушь! Мне дела нет до законов, записанных в книгах. Разве стены моего дворца поведают кому-нибудь о том, что я здесь творю? - Нет, они никому ничего не расскажут. А если бы заговорили, рассказали бы вам о том, что верховодит здесь женщина, которая живет во дворце. Смуглое лицо махараджи стало серым. И тут он снова взорвался и закричал хрипло: - Да что я, король или горшечник, что дела моего зенана* вытаскиваются на белый свет всякой белой собакой, которой вздумается облаять меня? Подите вон, не то мои слуги вытолкают вас взашей, как шакала. - Отлично, - спокойно произнес Тарвин. - Но какое отношение это имеет к принцу, сахиб махараджа? Приезжайте к мистеру Эстесу, и я вам покажу вашего сына. Я думаю, вы знаете, как действуют наркотики. Вы сами все поймете. Мальчик был отравлен. - Будь проклят тот день, когда я позволил миссионерам приехать сюда! Но тот день, когда я не выгнал вас отсюда, хуже стократ. - Вовсе нет. Я здесь для того, чтобы охранять махараджу Кунвара, и я буду охранять его, что бы ни случилось. А вам бы хотелось, чтобы ваши женщины убили его. - Сахиб Тарвин, да понимаете ли вы,- что говорите? - Если бы не понимал, то ничего и не сказал бы. У меня есть все доказательства. - Но когда кто-то пытается отравить кого-то, то доказательств нет и не может быть, особенно если яд дала женщина! Здесь придется судить по подозрению, а по английским законам убивать по подозрению - крайне жестоко и нецивилизованно. Сахиб Тарвин, англичане отобрали у меня все, о чем мечтает настоящий раджпут, и я, как и другие, маюсь от бездействия, точно конь, которому не дают побегать на воле. Но здесь я, по крайней мере, господин! Он махнул рукой в сторону зеленых ставен и заговорил, понизив голос, снова опускаясь в кресло и закрывая глаза. Тарвин смотрел на него с отчаянием. - Никто не посмеет - никто, - бормотал махараджа слабеющим голосом. - А что же касается того, другого, о чем вы говорили, - это не в вашей власти. Клянусь Богом! Я раджпут, и я король. И я не разглагольствую о том, что происходит за занавесями. И тогда Тарвин призвал себе на помощь все свое мужество и заговорил. - Я и не хочу, чтобы вы разглагольствовали об этом, - сказал он. - Я просто хочу предупредить вас насчет Ситабхаи. Это она травит принца. Махараджа вздрогнул. Чтобы европеец осмелился назвать королеву по имени! Это само по себе было достаточно оскорбительно, и на его веку такого не бывало. Но чтобы европеец, стоя посреди двора, во всеуслышанье бросал королеве таксе обвинение - это вообще выходило за всякие рамки. Махараджа только что пришел от Ситабхаи, которая убаюкивала его своими песнями и нежностями, предназначенными ему одному; и вот перед ним стоит этот худой иностранец и нападает на нее со своими подлыми обвинениями. И если бы не опиум, то в припадке гнева махараджа набросился бы на Тарвина, который спокойно говорил: - Я могу представить доказательства того, о чем говорю, полковнику Нолану. Махараджа уставился на Тарвина заблестевшими глазами, и Нику на мгновение показалось, что сейчас его хватит удар, но оказалось, что это вино и опиум с новой силой подействовали на него. Махараджа что-то сердито проворчал. Голова его упала на грудь, слова замерли на устах, и он, тяжело дыша, обмяк в кресле и ни на что больше не реагировал. Тарвин подобрал вожжи и долго молча смотрел на пьяного короля, а в это время за ставнями шум и шорох сначала усилились, а потом затихли. Затем Ник развернул лошадь и в раздумье въехал под арку, ведущую из дворца. Вдруг кто-то неожиданно выскочил из темноты, где спал привратник и где содержались на привязи обезьяны короля, развлекавшие его своими драками: это серая обезьяна с цепью, разорванной у пояса, бормоча что-то невнятное, прыгнула прямо на луку седла; лошадь Тарвина, испугавшись, встала на дыбы. Тарвин почти не различал зверя в темноте, но по запаху догадался, кто это. Обезьяна одной лапой вцепилась в лошадиную гриву, а другой - обхватила Тарвина за шею. Он инстинктивно отклонился назад и, прежде чем страшные зубы на грязных синих деснах успели сомкнуться на его горле, дважды выстрелил в упор. Зверь скатился на землю и застонал, как человек, а дым от двух выстрелов поплыл назад и рассеялся по широкому дворцовому двору. XVI - Это вы, сахиб Тарвин? - спросил чей-то голос на ломаном английском языке. Прежде чем ответить, Тарвин вскочил на ноги. Он стал с подозрением относиться к появлению нежданных гостей, особенно являвшихся поздно ночью. Рука невольно потянулась к боковому карману. - Нет, не бойтесь, - произнес голос, - это я, Джуггут Сингх. Тарвин задумчиво раскурил сигару. - В стране много разных Сингхов, - сказал он. - Вы-то который из них? - Я Джуггут Сингх, служу при дворе махараджи. - Ах так! Король кочет меня видеть? Фигура приблизилась на шаг. - Нет, сахиб, вас хочет видеть королева. - Какая из двух? Человек, стоя на веранде, рядом с Тарвином, прошептал ему почти на ухо. - Есть только одна королева, которая отваживается выезжать из дворца. Это цыганка. В темноте Тарвин радостно и беззвучно щелкнул пальцами и с торжеством прищелкнул языком. - Какое замечательное время выбирает эта леди для приглашения гостей! - сказал он. - Здесь не место для разговоров, сахиб. Мне было велено сказать одно: "Приходите, если не боитесь темноты". - Ах, вот оно как! Тогда послушайте меня, Джуггут, давайте уж договорим до конца. Мне бы хотелось встретиться с вашей подружкой Ситабхаи. Но где вы ее держите? Куда мне надо идти? - Я должен был сказать одно: "Пойдемте со мной!" Вы боитесь? - этот вопрос посланник задал уже от себя. - Ну, до страха еще далеко, - сказал Тарвин, выпустив целое облако дыма. - Нет, дело не в этом. - Нас ждут лошади - очень быстрые лошади. Это приказ королевы. Пойдемте со мной. Тарвин неторопливо докуривал сигару, и когда он наконец поднялся с кресла, то сделал это так же неторопливо. Он достал из кармана револьвер под взглядом Джуггута Сингха, не спускавшего с него глаз, внимательно просмотрел барабан и снова, подмигнув при этом своему гостю, положил оружие в карман. - Ну, пошли, Джуггут, - сказал он. Они вышли из гостиницы, зашли за угол и оказались там, где их ждали две лошади, головы которых, чтобы они не заржали, были замотаны тряпками. Джуггут сел на одну из них, а Тарвин молча вскочил на другую, предварительно удостоверившись, что на этот раз подпруга была в порядке. Они свернули с главной дороги, ведущей в город, и поехали шагом по проселочной дороге, по направлению к горам. - А вот теперь, - сказал Джуггут Сингх после того, как они с четверть мили проехали с такой скоростью, - теперь можно и припустить. Он нагнулся, подтянул стремена и начал бешено хлестать свою кобылу. Ничто, кроме страха смерти, не могло заставить изнеженного дворцового евнуха скакать таким аллюром. Тарвин глянул на то, как он вертелся в седле, усмехнулся в последовал за ним. - Да, ковбой из вас не получился бы, а, Джуггут? - Едем, - задыхаясь, выкрикнул Джуггут Сингх. - Вон к той расселине между горами! Видите сторожевую башню на дальнем конце запруды? - спросил Джуггут Сингх. - Цыганка там. - Неужели всю жизнь меня будут так называть? - произнес в темноте чей-то голос, мелодичный и ласковый. - Хорошо, что я мягкого нрава, а то бы ты поближе познакомился с рыбами в этом водоеме, Джуггут Сингх. Тарвин дернул поводья и рывком остановил лошадь, потому что рядом, едва не касаясь уздечки, возникла с головы до ног укутанная в облако светло-желтой газовой ткани грациозная фигура. Женщина вышла из-за гробницы темно-красного цвета, в которой был некогда захоронен воин-раджпут, каждую ночь, по поверью сельских жителей, объезжающий верхом построенную им самим плотину - вот почему никто не ходил на Дунгар Рао после захода солнца. - Спускайтесь с лошади, сахиб Тарвин, - произнес голос, в котором угадывалась насмешка. - Я уж, во всяком случае, не серая обезьяна. Джуггут Сингх, подожди меня с лошадьми у сторожевой вышки. - Да, идите, Джуггут, и не засните там, пожалуйста, - приказал Тарвин, ~ вы нам можете понадобиться. - Он спешился и встал перед закутанной в покрывало Ситабхаи. - Шеканд, - сказала она после некоторого молчания, протягивая ему ручку, которая была даже меньше, чем у Кейт. - Ах, сахиб, я знала, что вы придете. Я знала, что вы не испугаетесь. Она не отнимала свою руку, пока говорила, а, наоборот, нежно сжимала его пальцы. Тарвин обхватил крохотную ручку своей широкой ладонью и пожал ее с такой силой, так искренне, что заставил ее невольно вскрикнуть. - Я счастлив познакомиться с вами, - сказал он, а она прошептала: - Клянусь Индрой, ну и хватка! И мне тоже приятно вас видеть, - отвечала она громко. Тарвин заметил, как мелодичен ее голос. И ему очень хотелось увидеть лицо, скрытое под покрывалом. Она спокойно села на край могильной плиты, жестом предложив ему сесть рядом. - Все белые любят говорить прямо, - проговорила она по-английски, медленно и с акцентом. - Скажите мне, сахиб Тарвин, что же вы знаете? При этих словах она отбросила покрывало и повернула к нему лицо. Тарвин увидел, что оно прекрасно. И это впечатление незаметно заслонило собой все прочее - все то, что он узнал о ней раньше. - Вы ведь не хотите, чтобы я сам себя выдал, не так ли, королева? - Я вас не понимаю. Но я знаю, что вы говорите не так, как другие белые люди, - сказала она мягко. - Значит, вы не ожидаете, что я скажу вам правду? - Нет, - ответила она. - Иначе сказали бы, почему вы здесь. Зачем вы причиняете мне столько беспокойства? - Именно я причиняю вам беспокойство? Ситабхаи засмеялась, откинувшись назад и положив руки за голову. Тарвин с любопытством разглядывал ее при свете звезд. Его чувства были обострены, он был настороже и время от времени внимательно осматривал все вокруг. Но он ничего не видел, кроме тусклого блеска воды, плескавшейся у подножия мраморных ступеней, и ничего не слышал, кроме совиных криков. - О, сахиб Тарвин, - сказала она. - Знаете, после того, как это случилось в первый раз, мне было вас так жалко. - Когда же это было? - поинтересовался Тарвин рассеянно. - Ну, конечно, тогда, когда седло перевернулось. А потом, когда с лесов упала балка, - я думала, что хотя бы ваша лошадь покалечена. Ушибло ее? - Нет, - ответил Тарвин, ошеломленный ее подкупающей откровенностью. - Не может быть, чтобы вы ни о чем не догадывались, - проговорила она чуть ли не с упреком. Он покачал головой. - Нет, Ситабхаи, моя дорогая, - произнес он медленно и со значением. - О вас я и не подумал, и это будет мне вечным позором. Но теперь я, наконец, начинаю соображать, что к чему. Наверное, маленькие инциденты на плотине - тоже ваших рук дело - и на мосту, где застряла нога лошади, и на насыпи, когда меня норовили сбить с ног телегой. А я-то думал, что это все результат дьявольской небрежности туземцев! Да, что сказать... - Он засвистал какую-то мелодию, и, словно ей в ответ, в камышах раздался хриплый крик журавля. Королева вскочила на ноги и прижала руки к груди. - Это условный сигнал! - А потом, снова опустившись на край могильной плиты, добавила: - Но я знаю, вы никого не привели с собой. Я знаю, вы не побоялись приехать сюда один, без спутников. - О, я вовсе не стараюсь погубить вас, юная леди, - ответил он. - Я все еще не могу прийти в себя от восхищения вашими весьма изобретательными шалостями: вы в этом деле устали не знали. Оказывается, вы виновница всех моих невзгод? А эта шутка с плывуном, в котором завязла моя лошадь, была очень мила. Вам частенько приходилось устраивать такое? - А, там, на плотине! - воскликнула королева, махнув рукой. - Я просто велела им устроить что-нибудь, что им по силам. Но они очень неловкие - ведь это просто кули. Они рассказали мне, что они сделали, и я на них рассердилась. - Ну и что, вы убили кого-нибудь из них? - Нет, а с какой стати я буду это делать? - Ну, если на то пошло, с какой стати вам так хочется убить меня? - сухо поинтересовался Тарвин. - Мне не нравится, когда сюда приезжают белые и живут здесь, а про вас я знала, что вы приехали сюда не на день, а чтобы жить. Кроме того, - продолжала она, - вы понравились махарадже, и я никогда прежде не убивала белых людей. А потом, как на грех, вы и мне понравились! - О! - ответствовал на это Тарвин. - Клянусь Маланг-Шахом, вы и об этом не догадывались! - она клялась именем бога, которому поклоняется ее народ - именем цыганского бога. - Не надо! Какое это имеет отношение к делу? - сказал Тарвин. - А вы убили мою любимую обезьяну, - продолжала Ситабхаи. - Она каждое утро приветствовала меня и была при этом ужасно похожа на Лухмана Рао, первого министра. Сахиб Тарвин, я знавала многих англичан. Я плясала на канате, натянутом перед походными офицерскими столовыми, во время марш-броска. Я протягивала большому бородатому полковнику чашечку, в которую собирала подаяние, и в это время я ему еще и до колена не доставала. - И она рукой показала, какой маленькой тогда была; - А когда я подросла, - продолжала она, - мне казалось, что я знаю сердца всех людей. Но клянусь Маланг-Шахом, сахиб Тарвин, я никогда не видывала такого человека, как вы. Нет, - продолжала она почти умоляющим тоном, - только не говорите мне, что вы ничего не замечали. Есть такая любовная песня: "Я от луны до луны не спала из-за тебя" - и эта песня обо мне. Иногда мне кажется, что я не очень-то и хотела бы видеть вас мертвым. Но было бы лучше, если бы вы умерли. Я и только я одна управляю этим государством. А сейчас, после того, что вы сказали королю... - Да? Так вы слышали? Она кивнула. - После этого я не вижу иного выхода - разве что вы сами уедете отсюда. - Я никуда не уеду, - ответил Тарвин. - Хорошо, - сказала королева и засмеялась. - Значит, мне не придется скучать без вас, и я каждый день буду встречать вас во дворце. И так день за днем. Я думала, что солнце убьет вас, когда вы дожидались прихода махараджи. Будьте же справедливы и благодарны, сахиб Тарвин, ведь это я устроила так, что махараджа вышел к вам. А вы отплатили мне злом. - Моя милая юная леди, - сказал Тарвин серьезно, - если бы вы спрятали свои злые коготки, никто не захотел бы причинить вам зла. Но я не могу позволить вам одержать победу там, где речь идет о жизни махараджи Кунвара. Пока я здесь, я буду стараться сделать так, чтобы мальчик погостил у нас. Держитесь от него подальше, тогда и я от вас отстану. - И опять я вас не понимаю, - сказала королева озадаченно. - Что для вас жизнь какого-то ребенка - для вас, иностранца, чужака? - Жизнь ребенка? Странный вопрос. Жизнь ребенка - это жизнь ребенка. Чего вы еще хотите от меня? Неужели для вас нет ничего святого? - У меня тоже есть сын, - возразила королева, - и он не слаб и не болен. Нет, сахиб Тарвин, этот мальчик с самого рождения был болезненным. Как он может управлять другими людьми? Мой сын вырастет настоящим раджпутом, а когда придет время... Но вас, белых людей, это не касается. Пусть этот мальчик возвратится к богам! - Я этого не допущу, - решительно ответил Тарвин. - Иначе, - продолжала королева, никак не реагируя на его слова, - он так и проживет всю жизнь до девяноста лет больным и несчастным. Я знаю этот ублюдочный род Кулу, из которого он происходит. Да, я пела у ворот дворца его матери, когда мы обе были девчонками, - я стояла в пыли, а ее в нарядных носилках проносили мимо, на свадьбу. Теперь она во прахе, а не я. Сахиб Тарвин, - голос ее молил, - мне никогда не родить второго сына, но я могу, по крайней мере, управлять государством, стоя за занавесями, как всегда делали королевы. Я родилась и выросла не во дворце. А те, - она презрительно кивнула в сторону огней Ратора, - никогда не видели, как бежит волна по пшеничному полю, не слышали воя ветра, никогда не сидели в седле, не разговаривали, открыв лицо, с мужчинами на улице. Они называют меня цыганкой и съеживаются от страха под своими покрывалами, как толстые улитки в раковинах, когда мне вздумается протянуть руку к бороде махараджи. Их придворные поэты поют им песни об их предках, живших двенадцать сотен лет назад. Ну как же, они же благородные, воистину! Но клянусь Индрой и Аллахом - да, и Богом ваших миссионеров, что их дети и британское правительство запомнят меня надолго и будут помнить дважды по двенадцать сотен лет. Ахи, сахиб Тарвин, вы и знать не знаете, какой у меня сыночек умный. Я не разрешаю ему ходить к миссионеру. Все, что ему в жизни понадобится - а управлять государством это не шутка, - всему он научится от меня, потому что я многое повидала в жизни и многое знаю. И пока вы не приехали сюда, все шло так гладко, так тихо. Мальчишка умер бы - ну и что? И больше не было бы никаких неприятностей. И никогда никто во дворце - ни мужчина, ни женщина - не осмелился бы шепнуть королю и словечко из того, что вы прокричали ему, стоя во дворе под палящим солнцем. А теперь подозрение поселилось в душе короля и будет жить там всегда, и я не знаю... не знаю... вы об этом знали раньше? Тарвин хранил молчание. Она положила руку ему на колено. - И никто бы ничего не заподозрил. Когда в прошлом году сюда приезжали белые женщины от вице-короля, я дала им из своих сокровищ двадцать пять тысяч рупий на детскую больницу, и сахиб леди поцеловала меня в обе щеки, и я говорила по-английски и показала им, как я вяжу, - а ведь на самом деле я связываю и развязываю души людей. В этот раз Тарвин ухе не присвистнул от удивления, а только улыбнулся и пробормотал что-то сочувственное. Длинный перечень ее злодеяний, так ловко подстроенных, и хладнокровие, с которым она признавалась в них, придавали ей известную оригинальность. Мало того, он даже уважал ее за то, чего она сумела добиться (а из всех подвигов людям с Запада более всего импонирует именно этот), - она его умыла! Правда, ее планы не осуществились в полной мере, но зато она приводила их в исполнение так, что он ни о чем не догадывался! Он был готов почти преклоняться перед ней за это. - Теперь вы начинаете понимать, что в этом деле есть и другая сторона. Вы все еще не передумали идти к полковнику Нолану, сахиб, и рассказать ему все обо мне? - Если вы не оставите в покое махараджу Кунвара - да, непременно пойду, - сказал Тарвин: он не мог допустить, чтобы его чувства мешали делу. - Очень глупо с вашей стороны, - сказала королева, - потому что полковник Нолан доставит много беспокойства королю, а король перевернет вверх дном весь дворец, и все мои служанки, за исключением одной-двух, будут свидетельствовать против меня, и, наверное, меня станут сильно подозревать. И тогда, сахиб Тарвин, вы решите, что сумели помешать мне совершить преступление. Но вы же не сможете жить здесь вечно. Вы не сможете жить здесь до тех пор, пока я не умру. И как только вы уедете... - Она прищелкнула пальцами. - Не надейтесь - у вас не будет такой возможности, - проговорил Тарвин твердо. - Я все устрою, как надо. За кого вы меня принимаете? Королева с видимым замешательством покусывала палец. Никак нельзя было предусмотреть все, что сделает и чего не сможет сделать этот человек, вышедший живым и невредимым из всех подстроенных ею ловушек. Если бы ей пришлось иметь дело с кем-нибудь из своих соплеменников, то шансы были бы равны: на угрозу извне последовала бы угроза с ее стороны. Но абсолютно спокойный и невозмутимый человек, сидевший рядом с ней и, подперев подбородок рукой, наблюдавший за каждым ее движением, этот ловкий, подвижный, уверенный в себе мужчина представлял собой некую загадку, неизвестную величину, которая сбивала ее с толку, мучила и беспокоила. Послышался чей-то осторожный кашель, и к ним приблизился, переваливаясь с боку на бок, Джуггут Сингх. Он раболепно склонился перед королевой, а потом, выпрямившись, прошептал ей что-то на ухо. Она презрительно засмеялась и жестом приказала ему вернуться на свое место. - Он говорит, что ночь близится к концу, - пояснила она, - и что ни мне, ни ему не миновать смерти, если утро застанет нас вне стен дворца. - Позвольте мне не задерживать вас более, - сказал Тарвин, вставая. - Мне кажется, мы отлично понимаем друг друга. - Он еще раз посмотрел ей в глаза. - Оставьте его, слышите? - Значит, теперь я не могу делать все, что захочу? - спросила она. - А завтра вы пойдете к полковнику Нолану? - Все зависит от обстоятельств, - ответил Тарвин, твердо сжав губы. Он засунул руки в карманы и стоял, глядя на нее сверху вниз. - Присядьте еще на минуту, сахиб Тарвин, - сказала Ситабхаи и, словно приглашая его, похлопала маленькой ладошкой по могильной плите. Тарвин послушно сел. - Ну ладно, а если балки больше не будут падать на вас с лесов и серые обезьяны будут сидеть на привязи... - ...И если вы высушите все плывуны на Амете, - подхватил Тарвин мрачно. - Все ясно. Нет, моя милая маленькая злючка, вы вольны поступать так, как вам заблагорассудится. Я в ваши игры не играю. - Я ошибалась. Я должна была догадаться, что вас ничем не испугаешь, - сказала она задумчиво, искоса поглядывая на него. - И, кроме вас, сахиб Тарвин, я тоже никого не боюсь. Если бы вы были королем, а я королевой, весь Хиндустан* был бы в наших руках... Неужели нет ничего такого, ради чего вы оставили бы меня в покое, сахиб Тарвин? Что для вас действительно важно? Ведь не затем же вы приехали сюда, чтобы защищать махараджу Кунвара? - Откуда вы знаете, что не затем? - Вы очень умны, - сказала она с легким смехом. - Но не надо притворяться слишком умным. Хотите, я скажу вам, за чем вы приехали? - Ну, так за чем же? Говорите. - Вы приехали сюда за тем же, за чем вы ходили в храм Ишвары - чтобы найти то, чего вам никогда не найти, - она прильнула к нему, - разве что я помогу вам. Что, очень холодно вам было в Коровьей Пасти, сахиб Тарвин? Тарвин отпрянул от нее, нахмурив брови, но больше ничем не выдал себя. - Я боялась, что вас там змеи съедят. - Неужели и вправду боялись? - Да, - мягко сказала она. - А еще я боялась, что вы не сойдете вовремя с вращающегося камня в храме. Тарвин взглянул на нее. - Ах, так? - Да-да. Ах, я знала, что у вас на уме, даже раньше, чем вы заговорили об этом с королем - в тот день, когда на вас напал его конвой. - Послушайте, молодая особа, у вас что, есть свое сыскное бюро? Она засмеялась. - Во дворце сложили песню о вашей храбрости. Но вашим самым отчаянным подвигом был разговор с королем о Наулаке. Он пересказал мне все, о чем вы говорили. Но он - даже он - я сообразить не мог, что какой-то феринги осмелится домогаться этого ожерелья. А я была так добра, что ни слова не сказала ему об этом. Но я всегда знала, что люди, подобные вам, созданы для больших дел. Сахиб Тарвин, - проговорила она, прижимаясь к нему, и, высвободив одну руку из его ладоней, положила ее нежно ему на плечо, - мы с вами родственные души! Говорю вам, что намного проще управлять этим государством - да-да, а потом и отвоевать весь Хиндустан у этих белых собак-англичан, - чем сделать то, что вы задумали. А между тем отважное сердце не знает преград. Вы хотели добыть Наулаку для себя, сахиб Тарвин, или еще для кого-то - как я мечтаю заполучить Гокрал Ситарун для моего сына? Мы ведь с вами люди недюжинные. Так что, Наулака предназначалась кому-то еще? - Послушайте, - произнес Тарвин почтительно-благоговейно, снимая ее руку со своего плеча и опять сжимая обе ее руки в своей, - много ли в Индии таких, как вы? - Нет, таких, как я, больше нет - я одна-единственная. - Она опустила голову ему на плечо и смотрела на него снизу вверх, глазами темными, как озеро, ее алый рот и трепещущие ноздри были так близко, что он чувствовал на своей щеке ее благоуханное дыхание. - Вы стремитесь управлять государством, как я, сахиб Тарвин? Нет, конечно же, вы это делали ради женщины. Ваше государство существует для вас, и вы делаете то, что оно вам приказывает. Я же отвела в сторону канал, который правительство хотело проложить через мой апельсиновый сад, и точно так же я заставлю короля повиноваться моей воле, и точно так же я убью мальчика, и точно так же я буду править Гокрал Ситаруном с помощью моего сына, который станет королем. Но вам, сахиб Тарвин, вам нужна только женщина - и больше ничего. Разве это не так? А она слишком мала, чтобы принять на себя бремя "Счастья Державы". Она бледнеет день ото дня. - Она почувствовала, что Тарвин затрепетал, но не сказал ни слова. На дальнем конце озера, за густыми зарослями кустарника, сквозь которые невозможно было продраться из-за завалов валежника, раздался хриплый лающий кашель, и казалось, этот странный звук наполнил горы отчаянием и одиночеством, как вода наполняет до краев чашу. Тарвин вскочил на ноги. Впервые в жизни он услышал сердитую жалобу тигра, возвращающегося домой, в свое логово, после бесплодной ночной охоты. - Это пустяки, - сказала королева, не трогаясь с места. - Это просто тигр, живущий в Дунгар Талао. Я много раз слышала его рев, когда была цыганкой, но ведь если он придет сюда, вы же застрелите его, правда, как застрелили мою обезьяну? Она прильнула к нему, и он снова опустился на камень рядом с ней, при этом невольно обняв се за талию одной рукой. Тень зверя бесшумно скользила по открытому пространству на берегу водоема - так же тихо летят по воздуху пушинки чертополоха в летний день, и рука Тарвина еще крепче обняла стан цыганки: сквозь многочисленные складки муслина он почувствовал холодное прикосновение усеянного твердыми шишечками и выпуклостями пояса на ее талии. - Она такая маленькая и хрупкая - каково же ей будет носить его? - повторила королева. Она чуть-чуть развернулась в его объятиях, и рука Тарвина слегка задела при этом сначала одну, потом другую, а потом и третью нить пояса, на которую, как и на первую, были нанизаны камни неправильной формы, и, наконец, под локтем он почувствовал огромный квадратный камень. Он вздрогнул и еще крепче обнял ее за талию. Губы его побелели. - А мы с вами вдвоем, - продолжала королева тихим голосом, мечтательно глядя на Тарвина, - могли бы перевернуть все королевство: у нас бы все стали биться, как буйволы весной. Вы хотели бы стать моим первым министром, сахиб Тарвин, и давать мне тайком советы из-за занавеси? - Не знаю, смог бы я доверять вам, - ответил Тарвин коротко. - И я не знаю, смогла бы я доверять самой себе, - ответила королева, - потому что через некоторое время могло бы случиться так, что я сама стала бы чьей-то служанкой, - я, которая всегда была королевой. Я была на грани того, чтобы швырнуть свое сердце под копыта лошади - и не раз, а много раз. Она обняла его шею руками и смотрела ему в глаза, наклоняя к себе его голову. - Разве это пустяк, - ворковала она, - что я прошу вас стать моим королем? Бывало, еще до воцарения англичан, некоторые белые без роду и племени покоряли сердца бегум* и командовали их армиями. Они были королями по всем статьям, кроме имени. Нам не дано знать, когда вернутся прежние времена, и мы можем вместе командовать нашими армиями. - Очень хорошо. Попридержите для меня это местечко. Не исключено, что я вернусь и попрошу его у вас, после того, как проверну у себя дома два-три крупных дела. - Значит, вы уезжаете? Вы нас скоро покинете? - Я покину вас тогда, когда получу, что мне нужно, моя милая, - ответил он, крепче прижимая ее к своей груди. Она закусила губу. - Мне надо было самой догад