громный хобот, и негромкое ворчанье нарушило тишину, наступившую после рыка тигрицы. -- Мы здесь, -- прозвучал низкий голос. -- Мы великие. Единственный и множество. Шива, отец мой, здесь с Индрой. Кали уже говорила. Хануман тоже слушает. -- Каши остался нынче без своего котвала! -- крикнул человек с винной бутылкой, швырнув жезл на землю, и на островке зазвучал собачий лай. -- Окажите Каши правосудие богов. -- Вы молчали, когда они оскверняли мои воды, -- заревела большая крокодилица. -- Вы и не шевельнулись, когда реку мою загнали в стены. Ниоткуда мне не было помощи, кроме как от собственных моих сил, а они не выдержали -- силы Матери Ганги не выдержали перед их сторожевыми башнями. Что я могла поделать? Я сделала все, что могла. А теперь, небожители, всему конец! -- Я несла смерть; я влекла пятнистый недуг от хижины к хижине в их рабочем поселке, и все-таки они не переставали строить. -- Кривоногая облезлая ослица с раскроенной мордой и истертой шкурой, хромая, выступила вперед. -- Я дышала на них смертью из моих ноздрей, но они не переставали строить. Перу хотелось двинуться, но тело его отяжелело от опиума. -- Так! -- произнес он, сплюнув.-- Вот и сама Шитала -- Мать Оспа. Нет ли у сахиба носового платка прикрыть лицо? -- Пропали мои старания! Целый месяц кормили меня трупами, и я выкидывала их на свои песчаные отмели, но строители продолжали работать. Демоны они и сыны демонов! А вы покинули Матерь Гангу одну на посмешище их огненной повозке! Да свершится суд богов над строителями моста! Бык передвинул жвачку во рту и не спеша отозвался: -- Если бы суд богов поражал всех, кто насмехается над священными предметами, в стране было бы много потухших жертвенников, мать. -- Но это больше чем насмешка, -- сказала тигрица, выбросив вперед цепкую лапу. -- Ты знаешь, Шива, и все вы, небожители, знаете, как они осквернили Гангу. Они непременно должны предстать перед Разрушителем. Пусть их судит Индра. -- Как давно началось это зло? -- откликнулся самец антилопы, не двигаясь. -- Три года назад по счету людей,-- ответила Магар, припадая к земле. -- Разве Матерь Ганга должна умереть в этом году, что она так спешит сейчас же получить отмщение? Еще вчера глубокое море было там, где она течет теперь, и море снова покроет ее завтра, ибо так ведут боги счет тому, что люди называют временем. Кто скажет, что их мост простоит до завтра? -- промолвил самец антилопы. Наступила долгая тишина, а буря утихла, и полная луна встала над мокрыми деревьями. -- Так судите же теперь, -- угрюмо промолвила река. -- Я рассказала о своем позоре. Паводок все убывает. Больше я ничего не могу сделать. -- Что касается меня, -- послышался из храма голос большой обезьяны, -- мне нравится смотреть на этих людей: ведь, помнится, я тоже построил не маленький мост в пору юности мира. -- Говорят также, -- прорычала тигрица, -- что эти люди произошли из остатков твоих войск, Хануман, и потому ты им помогал... -- Они трудятся, как трудились мои войска на Ланке, и верят, что труды их не пропадут. Индра слишком высоко вознесен, но ты, Шива, тыто знаешь, как густо они унизали страну своими огненными повозками. -- Да, я знаю, -- проговорил бык. -- Их боги научили их этому. По кругу прокатился взрыв хохота. -- Их боги! Что могут знать их боги? Они родились вчера, а создавшие их умерли и едва успели остыть, -- сказала крокодилица. -- Завтра их боги умрут. -- Хо! -- произнес Перу. -- Матерь Ганга говорит умные речи. То же самое я говорил падри-сахибу, который проповедовал на "Момбассе", но он потребовал от барамалама заковать меня в кандалы за такую великую дерзость. -- Наверное, они все это делают для того, чтобы порадовать своих богов, -- сказал бык. -- Не совсем, -- возразил слон, выступив вперед. -- Они делают это на пользу моим махаджанам -- моим жирным ростовщикам, которые поклоняются мне в день Нового года, рисуя мое изображение на первой странице счетных книг. А я выглядываю из-за их плеч и вижу при свете ламп, что имена, вписанные в эти книги, принадлежат людям, живущим в далеких местах, ибо все города связаны друг с другом огненными повозками, деньги быстро приходят и уходят, а счетные книги толстеют не хуже меня самого. И я, Ганеша Удачи, я благословляю своих поклонников. -- Они изменили лицо страны, моей страны. Они совершали убийства и строили города на моих берегах, -- сказала Магар. -- Все это только пустое перекатыванье комочка грязи. Пусть грязь копается в грязи, если это нравится грязи, -- отозвался слон. -- А потом что? -- сказала тигрица. -- Потом они увидят, что Матерь Ганга не в силах отомстить за оскорбление, и сначала они отойдут от нее, а позже и от всех нас, одного за другим. В конце концов, Ганеша, мы останемся при пустых жертвенниках. Пьяный человек, шатаясь, встал на ноги и громогласно икнул в лицо собравшимся богам. -- Кали лжет. Сестра моя лжет! Вот этот мой жезл -- это котвал Каши, и он ведет счет моим паломникам. Когда наступает пора поклоняться Бхайрону -- а эта пора никогда не кончается, -- огненные повозки трогаются одна за другой, и каждая везет тысячу паломников. Они уже не ходят пешком, они катятся на колесах, и слава моя все возрастает. -- Ганга, я видел, как берег твой у Праяга был черен от паломников, -- сказала обезьяна, наклоняясь вперед, -- а не будь огненных повозок, они приходили бы медленно и их было бы меньше. Запомни это. -- Ко мне они приходят всегда, -- заплетающимся языком продолжал Бхайрон. -- Ночью и днем все простые люди молятся мне на полях и дорогах. Кто в наши дни подобен Бхайрону? К чему говорить о том, что веры меняются7 Разве мой жезл -- котвал Каши -- бездействует? Он ведет счет и говорит, что никогда не было столько жертвенников, сколько их воздвигнуто теперь, и огненная повозка хорошо им служит. Я Бхайрон, Бхайрон простого народа и ныне -- главнейший из всех небожителей. И еще мой жезл говорит... -- Молчи, ты! -- прервал его бык -- Мне поклоняются в школах, где люди беседуют весьма мудро, обсуждая вопрос, един ли я или множествен, как нравится верить моему народу, -- но вы-то знаете, каков я Кали, супруга моя, ты тоже знаешь. -- Да, я знаю, -- отозвалась тигрица, опустив голову. -- И я более велик, чем Ганга. Ибо вы знаете, кто побудил людские умы считать из всех рек одну лишь Гангу священной. Вы знаете, что говорят люди: кто умирает в ее воде, тот приходит к нам, богам, не понеся кары, и Ганга знает, что огненная повозка привозит к ней множество жаждущих этого, и Кали знает, что самые пышные свои пиры она справляет среди паломников, которых везет огненная повозка. Кто поразил недугом тысячи людей за один день и одну ночь в Пури, у ног тамошнего идола, и привязал болезнь к колесам огненных повозок, так что она разнеслась по всей стране из конца в конец? Кто, как не Кали? Раньше, до того как появилась огненная повозка, это было трудно сделать. Огненные повозки хорошо тебе послужили, Матерь Смерти. Но я говорю о своих собственных жертвенниках, а я не Бхайрон простого народа, но Шива Люди приходят и уходят, болтая и разнося молву о чужих богах, а я слушаю. В школах мои поклонники сменяют веру за верой, но я не гневаюсь, ибо когда все слова сказаны и новые речи кончены, люди в конце концов возвращаются к Шиве. -- Верно Это верно, -- пробормотал Хануман.-- К Шиве и к прочим возвращаются они, Мать. Из храма в храм перехожу я на север, где они поклоняются единому богу и его пророку, и теперь лишь мое изображение осталось в их храмах. -- Ну и что же? -- произнес самец антилопы, медленно поворачивая голову -- Ведь этот единый -- я, и я же -- его пророк. -- Именно так, отец,-- молвил Хануман -- И на юг я иду, я, старейший из богов, по мнению людей, и я касаюсь жертвенников новой веры и той женщины, которую, как мы знаем, изображают двенадцатирукой и все же зовут Марией. -- Ну и что же? -- сказала тигрица -- Ведь эта женщина -- я. -- Именно так, сестра, и я иду на запад вместе с огненными повозками и во многих видах являюсь строителям мостов, и благодаря мне они меняют свои веры и становятся весьма мудрыми. Хо! Хо! Я сам строитель мостов -- мостов между тем и этим, и каждый мост в конце концов обязательно ведет к нам. Будь довольна, Ганга. Ни эти люди, ни те, что следуют за ними, вовсе над тобой не смеются. -- Так, значит, я одинока, небожители? Или мне надо сдержать мой паводок, чтобы как-нибудь по несчастной случайности не подрыть их стен? Или Индра высушит мои источники в горах и заставит меня смиренно ползти между их пристанями? Или мне зарыться в песок, чтобы не оскорбить их? -- И все эти треволнения из-за какого-то железного бруска с огненной повозкой наверху? Поистине, Матерь Ганга вечно юна! -- заметил слон Ганеша. -- Ребенок -- и тот не стал бы говорить столь безрассудно. Пусть прах роется в прахе, прежде чем вновь обратиться в прах. Я знаю только то, что мои поклонники богатеют и прославляют меня. Шива сказал, что в школах люди не забывают его; Бхайрон доволен своими толпами простых людей, а Хануман смеется. -- Конечно, смеюсь, -- сказала обезьяна. -- У меня меньше жертвенников, чем у Ганеши или Бхайрона, но огненные повозки везут мне из-за Черной Воды новых поклонников -- людей, которые верят, что бог их -- труд. Я бегу перед ними и маню их, и они следуют за Хануманом. -- Так дай им труд, которого они жаждут,-- сказала река.-- Воздвигни преграду поперек моего потока и отбрось воду назад, на мост. Некогда на Ланке ты был силен, Хануман. Так нагнись и подними мое дно. -- Кто дает жизнь, вправе отнимать жизнь. -- Обезьяна заскребла по грязи длинным указательным пальцем. -- И все же, кому пойдут на пользу убийства? Очень многие люди умрут. С реки долетел обрывок любовной песни, подобной тем, которые поют юноши, стерегущие скот в полуденный зной поздней весны. Попугай радостно крикнул и, опустив голову, боком стал спускаться по ветке, а песня зазвучала громче, и вот в полосе яркого лунного света встал юный пастух, которого любят гопи, кумир мечтающих девушек и матерей, еще не родивших ребенка,-- Кришна Многолюбимый. Он нагнулся, чтобы завязать узлом свои длинные мокрые волосы, и попугай спорхнул на его плечо. -- Все шляешься да песни поешь, поешь и шляешься, -- икнул Бхайрон. -- Из-за этого ты, брат, и опаздываешь на совет. -- Так что ж? -- со смехом сказал Кришна, откинув голову назад:- Вы здесь немногое можете сделать без меня или Кармы. -- Он погладил перья попугая и снова засмеялся.-- Зачем вы тут сидите и беседуете? Я услышал, как Матерь Ганга ревела во тьме, и потому быстро пришел сюда из хижины, где лежал в тепле. А что вы сделали с Кармой? Почему он такой мокрый и безмолвный? И что делает здесь Матерь Ганга? Разве в небесах так тесно, что вам пришлось спуститься сюда и барахтаться в грязи по-звериному? Карма, чем они тут занимаются? -- Ганга просила отомстить строителям моста, а Кали заодно с нею. Теперь она умоляет Ханумана поглотить мост, чтобы слава ее возросла! -- закричал попугай. -- Я ждал здесь твоего прихода, о господин мой! -- А небожители на это ничего не сказали? Неужто Ганга или Матерь Скорбей не дали им говорить? Разве никто не замолвил слова за мой народ? -- Нет, -- произнес Ганеша, в смущении переступая с ноги на ногу, -- я сказал, что люди -- всего лишь прах, так стоит ли нам топтать их? -- С меня довольно позволять им трудиться, вполне довольно, -- сказал Хануман. -- Что мне гнев Ганги? -- промолвил бык. -- Я Бхайрон простого народа, и этот мой жезл -- котвал всего Каши. Я говорил за простых людей. -- Ты? -- Глаза юного бога сверкнули. -- Разве в их устах я ныне не главный из богов? -- ответил Бхайрон, не смущаясь.-- Во имя простого народа я произнес... очень много мудрых речей, только я их уже позабыл... Но вот этот мой жезл... Кришна с досадой отвернулся и, увидев у своих ног крокодилицу, стал на колени и обвил рукой ее холодную шею. -- Мать, -- мягко проговорил он, -- вернись к своему потоку. Такие дела не для тебя. Как могут нанести ущерб твоей чести люди -- этот живой прах? Ты год за годом дарила им их нивы, и твой разлив поддерживает их силы. В конце концов все они придут к тебе, так зачем убивать их теперь? Пожалей их, Мать, хоть ненадолго... ведь только ненадолго. -- Если только ненадолго... -- начал медлительный зверь. -- Разве они боги? -- подхватил Кришна со смехом, глядя в тусклые глаза реки. -- Будь уверена, это ненадолго. Небожители тебя услыхали, и вскоре правосудие будет оказано. А теперь, Мать, вернись к разливу. Воды кишат людьми и скотом... берега обваливаются... деревни рушатся, и все из-за тебя. -- Но мост... мост выдержал. Кришна встал, а Магар, ворча, бросилась в подлесок. -- Конечно, выдержал, -- язвительно произнесла тигрица. -- Нечего больше ждать правосудия от небожителей. Вы пристыдили и высмеяли Гангу, а ведь она просила только несколько десятков жизней. -- Жизней моего народа, который спит под кровом из листвы вон там, в деревне... Жизней молодых девушек... жизней юношей, что в сумраке поют этим девушкам песни... Жизни ребенка, что родится наутро. Жизней, зачатых этой ночью, -- сказал Кришна. -- И когда все это будет сделано, что пользы? Завтрашний день опять увидит людей за работой. Да снесите вы хоть весь мост, с одного конца до другого, они начнут сызнова. Слушайте меня! Бхайрон вечно пьян. Хануман смеется над своими поклонниками, задавая им новые загадки. -- Да нет, загадки у меня очень старые, -- со смехом вставила обезьяна. -- Шива прислушивается к речам в школах и к мечтаниям подвижников; Ганеша думает только о своих жирных торговцах; а я... я живу с этим моим народом, не прося даров, и потому получаю их ежечасно. -- И ты нежно любишь своих поклонников, -- молвила тигрица. -- Они мои, родные. Старухи видят меня в сновидениях, поворачиваясь с бока на бок во сне; девушки высматривают меня и прислушиваются ко мне, идя на реку зачерпнуть воды в свои лоты. Я прохожу мимо юношей, ожидающих в сумерках у ворот, и я окликаю белобородых старцев. Вы знаете, небожители, что я единственный из всех нас постоянно брожу по земле, и нет мне радости на наших небесах, когда тут пробивается хоть одна зеленая былинка или два голоса звучат в потемках среди высоких колосьев. Мудры вы, но живете далеко, позабыв о том, откуда пришли. А я не забываю. Так, значит, огненные повозки питают ваши храмы, говорите вы? Огненные повозки везут теперь тысячи паломников туда, куда в старину приходило не больше десятка? Верно. Сегодня это верно. -- Но завтра они умрут, брат, -- сказал Ганеша. -- Молчи! -- остановил бык Ханумана, который опять наклонился вперед, собираясь что-то сказать. -- А завтра, возлюбленный, что будет завтра? -- Только вот что. Новое слово уже ползет из уст в уста в среде простых людей, слово, которое ни человек, ни бог удержать не могут,-- дурное слово, праздное словечко в устах простого народа, вещающее (и ведь никому не известно, кто впервые произнес это слово), вещающее, что люди стали уставать от вас, небожители. Боги дружно и тихо рассмеялись. -- А потом что будет, возлюбленный? -- спросили они. -- Потом, стремясь оправдаться в этом, они, мои поклонники, в первое время будут приносить тебе, Шива, и тебе, Ганеша, еще более щедрые дары, еще более громкий шум поклонения. Но слово уже распространилось, и скоро люди станут платить меньше дани вашим толстым брахманам. Потом они станут забывать про ваши жертвенники, но так медленно. что ни один человек не сможет сказать, когда началось это забвение. -- Я знала... я знала! Я тоже говорила это, но они не хотели слушать,-- сказала тигрица. -- Нам надо было убивать... убивать!.. -- Поздно. Вам надо было убивать раньше, пока люди из-за океана еще ничему не научили наших людей. А теперь мои поклонники смотрят на их работу и уходят в раздумье. Они совсем не думают о небожителях. Они думают об огненных повозках и всех прочих вещах, сделанных строителями мостов, и когда ваши жрецы протягивают руки, прося милостыню, они неохотно подают какой-нибудь пустяк. Это уже началось -- так поступают один или двое, пятеро или десятеро, и я это знаю, ибо я брожу среди своих поклонников и мне известно, что у них на душе. -- А конец, о шут богов? Каков будет конец? -- спросил Ганеша. -- Конец будет подобен началу, о ленивый сын Шивы! Пламя угаснет на жертвенниках, и молитва замрет на языке, а вы снова станете мелкими божками -- божками джунглей, просто именами, которые шепчут охотники за крысами и ловцы собак в чаще и среди пещер; вы станете тряпичными богами, глиняными божками деревьев и сельских вех, какими вы и были вначале. Вот чем все кончится для тебя, Ганеша, и для Бхайрона -- Бхайрона простого народа. -- До этого еще очень далеко, -- проворчал Бхайрон. -- К тому же это ложь. -- Много женщин целовало Кришну. Они рассказывали ему эту сказку себе же в утешение, когда волосы их начинали седеть, а он пересказал нам ее, -- едва слышно промолвил бык. -- Когда явились чужие боги, мы изменили их. Я взялся за женщину и сделал ее двенадцатирукой. Так же мы переделаем всех их богов, -- сказал Хануман. -- Их боги! Речь не об их богах -- о едином или о троице, о мужчине или женщине. Речь идет о людях. Это они меняются, а не боги строителей мостов, -- сказал Кришна. -- Пусть так. Однажды я заставил человека поклоняться огненной повозке, когда она смирно стояла, выдыхая пар, и человек этот не знал, что поклоняется мне, -- сказал Хануман-обезьяна. -- Люди только слегка изменят имена своих богов. А я по-прежнему буду руководить строителями мостов; в школах Шиве будут поклоняться те, что подозревают и презирают своих ближних; у Ганеши останутся его махаджаны, а у Бхайрона -- погонщики ослов, паломники и продавцы игрушек. Возлюбленный, люди изменят только имена своих богов, а это мы уже тысячу раз видели. -- Конечно, они только и сделают, что изменят наши имена, -- повторил Ганеша; но боги забеспокоились. -- Они изменят не только имена, -- возразил Кришна. -- Одного лишь меня они не смогут убить, пока дева и муж будут встречаться друг с другом, а весна приходить на смену зимним дождям. Небожители, я недаром бродил по земле. Мои поклонники еще не осознали того, что они уже знают, но я, живущий среди них, я читаю в их сердцах. Великие владыки, начало конца уже наступило. Огненные повозки выкрикивают имена новых богов, и это действительно новые боги, а не старые, прозванные по-новому. А пока пейте и ешьте вволю! Окунайте лики свои в дым жертвенников, раньше чем те успеют остынуть! Принимайте дань и слушайте игру на цимбалах и барабанах, небожители, пока еще цветут цветы и звучат песни. По людскому счету времени конец еще далек, но мы, ведающие, полагаем, что он наступит сегодня. Я сказал все. Юный бог умолк, а его собратья долго смотрели друг на друга в молчании. -- Этого я еще не слыхал, -- шепнул Перу на ухо своему спутнику. -- И все же случалось, что, когда я смазывал маслом медные части в машинном отделении "Гуркхи", я спрашивал себя, правда ли, что наши жрецы так уж мудры... так мудры. День наступает, сахиб. К утру они уйдут. Желтый свет растекся по небу, и по мере того как рассеивался мрак, шум реки менялся. Внезапно слон громко затрубил, как будто человек ударил его по голове. -- Пусть судит Индра. Отец всего сущего, молви слово! Что скажешь о том, что мы услышали? Правда ли, что Кришна солгал? Или... -- Вы все знаете, -- произнес самец антилопы, поднимаясь на ноги. -- Вы знаете тайну богов. Когда Брахма перестает видеть сны, небо, и ад, и земля исчезают. Будьте довольны. Брахма все еще видит сны. Сны приходят и уходят, и природа снов меняется, но Брахма все-таки видит сны. Кришна слишком долго бродил по земле, и все же я люблю его больше прежнего за ту сказку, что он нам рассказал. Боги меняются, возлюбленный, все, кроме одного! -- Да, все, кроме того бога, чго родит любовь в сердцах людей,-- молвил Кришна, завязывая узлом свой пояс. -- Ждать осталось недолго, и вы узнаете, лгу ли я. -- Поистине, недолго, как ты говоришь, и мы это знаем. Вернись же снова к своим хижинам, возлюбленный, и забавляй юных, ибо Брахма все еще видит сны. Идите, дети мои! Брахма видит сны... И пока он не проснется, боги не умрут. -- Куда они ушли? -- в ужасе проговорил ласкар, вздрагивая от холода. -- Бог знает!--сказал Финдлейсон. Теперь и река, и островок были освещены ярким дневным светом, но на сырой земле под пипалом не было видно никаких следов копыт или лап. Только попугай кричал в ветвях и, хлопая крыльями, стряхивал целый ливень водяных капель. -- Вставай! Мы окоченели от холода! Ну что, опиум выдохся? Можешь двигаться, сахиб? Финдлейсон, шагаясь, встал и отряхнулся. Голова у него кружилась и болела, но действие опиума прошло, и, окуная в лужу свой лоб, главный инженер стройки моста у Каши спрашивал себя, как он очутился на этом островке, каким образом ему удастся вернуться домой и, главное, уцелело ли его творение. -- Перу, я мноюе позабыл. Я стоял под сторожевой башней, глядя на реку, а потом... Или нас унесло водой? -- Нет ! Баржи оторвались, сахиб, и, -- если сахиб позабыл об опиуме, Перу, безусловно, не станет напоминать ему об этом, -- когда сахиб пытался снова их привязать, мне показалось, правда, было темно, что сахиба хватило канатом и бросило в лодку. Ну, раз уж мы оба да Хитчкок-сахиб, так сказать, построили тот мост, я тоже соскочил в лодку, а она, так сказать, поскакала верхом, наткнулась на этот островок, разбилась вдребезги и выбросила нас на берег. Когда лодка отлетела от пристани, я громко крикнул, так что Хитчкок-сахиб обязательно приедет за нами. Что касается моста, то столько людей погибло, пока его строили, что он не может рухнуть. Свирепое солнце, вытянувшее из промокшей земли весь ее аромат, пришло на смену грозе, и при его ярком свете уже не хотелось думать о ночных снах. Финдлейсон смотрел вверх по течению на блеск текущей воды, пока глаза его не заболели. Берега Ганга исчезли бесследно, а про мост и говорить нечего. -- Далеконько мы сплыли вниз, -- сказал он -- Удивительно, что мы сто раз не утонули -- Ничуть не удивительно -- ведь ни один человек не умирает раньше своего срока. Я видел Сидней, я видел Лондон и двадцать других крупных портов, -- Перу взглянул на сырой, облупленный храм под пипалом, -- но ни один человек не видал того, что мы видели здесь. -- А что мы видели? -- Разве сахиб забыл? Или только мы, черные люди, видим богов? -- У меня была лихорадка -- Финдлейсон, несколько смущенный, все еще смотрел на воду -- Мне только чудилось, будто островок кишит людьми и зверями и все они разговаривают, впрочем, не помню хорошенько. Пожалуй, лодка могла бы теперь плыть по этой воде. -- Ого! Значит, так оно и было. "Когда Брахма перестает видеть сны, боги умирают". Теперь я хорошо понимаю, что он хотел сказать. Гуру тоже однажды сказал мне это самое, но тогда я не понял его. Теперь я умудрен. -- Что? -- переспросил Финдлейсон, оглянувшись. Перу продолжал, как бы говоря сам с собою: -- Шесть... семь... десять муссонов прошло с тех пор, как я стоял вахтенным на баке "Ривы", большого корабля компании, и был сильный туфан, и волны, зеленые и черные, колотили нас, а я крепко держался за спасательный канат, захлебываясь водой. Тогда я вспомнил о богах, о тех самых, которых мы видели прошлой ночью, -- он с любопытством взглянул на спину Финдлейсона, но белый человек смотрел на разлив -- Да, я говорю о тех, которых мы видели прошлой ночью, и я взывал к ним, умоляя спасти меня. И пока я молился, все еще глядя вперед, налетела огромная волна и бросила меня на кольцо большого черного носового якоря, а "Рива" поднималась все выше и выше, кренясь на левый бок, и вода уходила из-под ее носа, а я лежал на животе, уцепившись за кольцо, и смотрел вниз, в эти великие глубины. И тогда я подумал, хоть и был на краю гибели если я не удержусь, мне конец, и тогда не будет для меня ни "Ривы", ни моего места у камбуза, где варится рис, ни Бомбея, ни Калькутты, ни даже Лондона. Как могу я знать, сказал я себе, что боги, которым я молюсь, останутся и тогда? Только я это подумал, как "Рива" ткнулась носом вниз, вроде того как падает молот, и все море целиком налетело и швырнуло меня назад, на бак и на полубак, и я очень сильно разбил себе голень о лебедку, но я тогда не умер, а вчера я видел богов. Они хороши для живых людей, а для мертвых. Это они сами сказали. Поэтому, когда я вернусь в поселок, я изобью гуру за то, что он говорит загадками, которые вовсе не загадки. Когда Брахма перестает видеть сны, боги уходят. -- Взгляни-ка туда, вверх по течению. Меня этот свет ослепляет. Нет ли там дыма? Перу приложил руки к глазам. -- Хитчкок-сахиб -- человек мудрый и проворный. Он не станет вверяться весельной лодке. Он занял у рао-сахиба паровой катер и поплыл искать нас. Я всегда говорил, что на стройке моста надо было держать для нас паровой катер. Княжество бараонского рао лежало в десяти милях от моста, и Финдлейсон с Хитчкоком провели большую часть своего скудного досуга, играя на бильярде и охотясь на черных антилоп вместе с молодым владетельным князем. Лет пять-шесть его воспитывал английский гувернер, любитель спорта, и теперь он по-княжески проматывал доходы, скопленные в течение его несовершеннолетия индийским правительством. Его паровой катер с выложенными серебром поручнями, полосатым шелковым тентом и палубами из красного дерева служил ему новой игрушкой, которая очень мешала Финдлейсону, когда рао как-то раз приехал посмотреть на стройку моста. -- Нам здорово повезло, -- пробормотал Финдлейсон, не переставая, однако, испытывать страх при мысли о том, какие новости ему сообщат про мост. Яркая, синяя с белым, труба быстро двигалась вниз по течению. Уже можно было рассмотреть Хитчкока, стоявшего на носу с биноклем, и его необычайно бледное лицо. Тогда Перу окликнул их, и катер подошел к краю островка. Рао-сахиб в шерстяном охотничьем костюме и семицветной чалме помахивал своей княжеской рукой, а Хитчкок что-то кричал. Но ему не пришлось задавать вопросов, ибо Финдлейсон сам спросил про свой мост. -- Все хорошо! Господи, я никак не ожидал, что снова увижу вас, Финдлейсон. Вас снесло вниз на семь косов. Да, на стройке нигде и камня не сдвинуто, но вы-то как себя чувствуете? Я занял катер у рао-сахиба, и он был так любезен, что поехал тоже. Прыгайте! -- А, Финлинсон, все в порядке, э? Это было совершенно беспримерное несчастье вчера вечером, правда? Мой княжеский дворец, он тоже протекает, как дьявол, а урожай погибнет во всех моих владениях. Ну, вы теперь отчаливайте, Хитчкок. Я... я ничего не понимаю в паровых машинах. Вы промокли? Вам холодно, Финлинсон? Здесь у меня найдется кое-что съедобное, и вы выпьете чего-нибудь крепкого. -- Я глубоко благодарен вам, рао-сахиб. Ведь вы спасли мне жизнь. Но как Хитчкоку удалось... -- Ох! Волосы у него стояли дыбом. Он примчался ко мне верхом среди ночи и разбудил меня, когда я покоился в объятиях Морфея. Я самым искренним образом огорчился, Финлинсон, и потому тоже поехал. Мой главный жрец сейчас очень сердится. Нам придется поспешить, мистер Хитчкок. В двенадцать сорок пять я обязан прибыть в главный храм княжества, где мы освящаем какого-то нового идола. Не будь этого, я попросил бы вас провести сегодняшний день со мной. Чертовски надоедают эти религиозные церемонии, Финлинсон, правда? Перу, хорошо знакомый команде, взялся за руль и ловко направил катер вверх по течению. Но, правя рулем, он мысленно орудовал частично растрепанным проволочным линьком длиною в два фута, и спина, которую он хлестал, была спиной его гуру. перевод М. Клягиной-Кондратьевой  * СБОРНИК "ПУТИ И ОТКРЫТИЯ" *  "ОНИ" Одна за другой сменялись предо мною чудесные картины природы, одна гора манила взор к иной, соседней, и, проехав таким образом половину графства, я почувствовал, что уже не в силах ничего воспринимать, а могу лишь переводить рычаг скоростей, и равнодушно смотрел на местность, которая стлалась под колеса моего автомобиля. Восточные равнины, усеянные орхидеями, южнее сменили известковые холмы, меж которых росли тимьян, остролист и пыльные, серые травы, а потом снова пышно зеленеющие пшеничные поля и смоковницы южного побережья, где шум прибоя слышится по левую руку на протяжении целых пятнадцати миль; и когда я наконец повернул в глубь страны через скопище округлых холмов, перемежаемых лесами, обнаружилось, что все знакомые мне приметы куда-то исчезли. За тем самым поселком, который считается крестным отцом столицы Соединенных Штатов, я увидел укромные спящие селения, где одни лишь пчелы бодрствовали и громогласно жужжали в листве восьмидесятифутовых лип, которые осеняли серые церковки, сооруженные нормандцами; сказочно красивые ручейки струились под каменными мостами, способными выдержать куда более тяжкие перевозочные средства, нежели те, которые впредь нарушат их мертвый покой; склады для хранения церковной десятины были вместительней самих церквушек, а древняя кузница словно возвещала во всеуслышание, что некогда здесь обитали храмовники. Дикие гвоздики я увидел на общинном выпасе, куда, за целую милю вдоль древней, еще римлянами проложенной дороги, их оттеснили можжевельник, папоротники и вереск; а чуть подальше я вспугнул рыжую лисицу, которая собачьей побежкой умчалась в раскаленную солнцем даль. Когда лесистые холмы сомкнулись вокруг меня, я затормозил и попытался определить свой дальнейший путь по высокому известковому холму с округлой вершиной, которая на добрых полсотни миль служит ориентиром средь этих равнин. Я рассудил, что самый характер местности подскажет мне, как выехать на какую-нибудь дорогу, которая ведет на запад, огибая подножье холма, но не принял в соображение обманчивость лесного полога. Я повернул с излишней поспешностью и сразу утонул в яркой зелени, расплавленной жгучим солнечным светом, а потом очутился в сумрачном туннеле, где сухие прошлогодние листья роптали и шелестели под колесами. Могучий орешник, который не подрезали по меньшей мере полвека, смыкался над головой, и ничей топор не помог замшелым дубкам и березкам пробиться сквозь сплошное плетение его ветвей Потом дорога резко оборвалась, и подо мною словно разостлался бархатистый ковер, на котором отдельными кучками, наподобие островков, виднелись уже отцветшие примулы да редкие колокольчики на белесых стебельках кивали в лад друг другу. Поскольку путь мой лежал под уклон, я заглушил мотор и свободным ходом начал петлять по палой листве, ежеминутно ожидая встречи с лесничим, но мне удалось лишь расслышать где-то вдали невнятный лепет, который один нарушал сумрачное лесное безмолвие. А путь по-прежнему вел под уклон. Я готов был уже развернуться и ехать назад, включив вторую скорость, пока не увязну в каком-нибудь болоте, но тут сквозь плетение ветвей над головой у меня блеснуло солнце, и я отпустил тормоз. Сразу же вновь началась равнина. Едва солнечный свет ударил мне в лицо, колеса моего автомобиля покатились по большому тихому лугу, среди которого внезапно выросли всадники десятифутового роста, с копьями наперевес, чудовищные павлины и величественные придворные дамы -- синие, темные и блестящие, -- все из подстриженных тисов. За лугом -- с трех сторон его, словно вражеские воинства, обступали леса -- стоял древний дом, сложенный из замшелых, истрепанных непогодой камней, с причудливыми окнами и многоскатной кровлей, крытой розовой черепицей. Его полукружьем обмыкала стена, которая с четвертой стороны загораживала луг, а у ее подножия густо зеленел самшит высотой в рост человека. На крыше, вокруг стройных кирпичных труб, сидели голуби, а за ближней стеной я мельком заметил восьмиугольную голубятню. Я оставался на месте; зеленые копья всадников были нацелены мне прямо в грудь; несказанная красота этой жемчужины в чудесной оправе зачаровала меня. "Если только меня не изгонят отсюда за то, что я вторгся в чужие владения, или же этот рыцарь не пронзит меня копьем, -- подумал я, -- то сейчас вон из той полуотворенной садовой калитки выйдут по меньшей мере Шекспир и королева Елизавета и пригласят меня на чашку чая". Из окна верхнего этажа выглянул ребенок, и мне почудилось, будто малыш дружески помахал мне рукой. Но оказалось, что он звал кого-то, потому что тотчас же появилась еще одна светловолосая головка. Потом я услышал смех меж тисовых павлинов, повернул голову, желая увериться, что это не обман слуха (до того мгновения я безотрывно смотрел только на дом), и увидел за самшитами блеск фонтана, серебристого в свете солнца. Голуби на крыше ворковали в лад воркованию воды; но сквозь эти две мелодии я расслышал радостный смех ребенка, увлеченного какой-то невинной шалостью. Садовая калитка -- сделанная из прочного дуба и глубоко вдававшаяся в толщу стены -- отворилась шире; женщина в большой соломенной шляпе неторопливо поставила ногу на искрошенную временем ступеньку и столь же неторопливо пошла по траве прямо ко мне. Я стал придумывать какоенибудь извинение, но тут она подняла голову, и я увидел, что она слепая. -- Я слышала, как вы подъехали, -- сказала она -- Ведь то был щум автомобиля, не правда ли? -- К несчастью, я, по-видимому, сбился с дороги. Мне следовало повернуть раньше, еще наверху... я никак не предполагал... -- начал я. -- Но, право, я очень рада. Подумать только, автомобиль здесь, перед садом! Это такая приятная неожиданность...-- Она повернулась, словно хотела оглядеться вокруг. -- Вы никого не видели или все же кого-нибудь как знать? -- Никого, с кем я мог бы поговорить, но дети разглядывали меня издали, мне кажется, с любопытством. -- Какие дети? -- Я только что видел двоих в окне и, по-моему, слышал детский голосок в саду. -- Ах вы счастливец! -- воскликнула она, и лицо ее просияло.-- Конечно, я тоже их слышу, но и только. Стало быть, вы их видели и слышали? -- Да, -- отвечал я, -- и если я хоть что-нибудь смыслю в детях, кто-то из них резвится в свое удовольствие вон там, у фонтана. Удрал, я полагаю. -- А вы любите детей? Я как мог постарался объяснить, почему отнюдь не питаю к детям отвращения. -- Конечно, конечно, -- сказала она.--В таком случае вы все поймете. В таком случае вы не сочтете за глупость, если я попрошу вас проехать разок-другой через сад -- как можно медленней. Я уверена, им будет интересно на это поглядеть. Они, бедняжки, такие крошечные. Им стараются скрасить жизнь, но... -- Она простерла руки к лесу.-- Ведь мы тут совершенно отрезаны от мира. -- С превеликим удовольствием, -- сказал я.--Но мне не хотелось бы портить вам газоны. Она повернула голову вправо. -- Минуточку,-- сказала она.-- Мы ведь у Южных ворот, правда? Вон там, за павлинами, есть мощеная дорога. Мы называем ее Павлинья аллея. Говорят, она видна прямо отсюда, а если вы сумеете обогнуть опушку и повернуть у первого павлина, то выедете прямо на эту дорогу. Казалось кощунством нарушать волшебный сон этого дома ревом мотора, но я выехал с луга, двинулся по лесной опушке вплотную к деревьям и свернул на широкую, мощенную камнем дорогу возле фонтана, вода в котором была словно огромный сверкающий сапфир. -- Можно, я поеду с вами? -- вскричала она.-- Нет, нет, спасибо, я сама. Они обрадуются еще больше, если увидят меня. Она с легкостью нашла ощупью автомобиль, поставила одну ногу на подножку и окликнула: -- Дети, ау, дети! Вы только поглядите, что сейчас будет! Голос ее мог бы вызвать погибшие души из преисподней, столько в нем было нежности и страстного желания, и я ничуть не удивился, когда услыхал за тисами ответный возглас. Вероятно, отозвался малыш, игравший у фонтана, но едва мы приблизились, он убежал, оставив на воде игрушечный кораблик. Я видел, как его синяя рубашонка промелькнула меж недвижных всадников. С большой торжественностью мы проехали всю аллею и по просьбе женщины повторили путь. На этот раз ребенок преодолел страх, но остался на почтительном расстоянии и был в нерешительности. -- Малыш нас разглядывает, -- сказал я.--Быть может, он не прочь прокатиться. -- Они все такие робкие. Право, такие робкие. Но ведь вы, счастливец, можете их видеть! Давайте прислушаемся. Я тотчас заглушил мотор, и влажная тишина, пронизанная запахом самшита, обволокла нас со всех сторон. Я слышал лишь щелканье ножниц, которыми садовник подрезал ветки, гудение пчел и какие-то невнятные звуки -- быть может, это ворковали голуби. -- Ах, неблагодарный! -- сказала она утомленно. -- Вероятно, они просто робеют перед автомобилем. Девчушка в окне, судя по виду, сгорает от любопытства. -- Правда? -- Женщина подняла голову. -- Я была несправедлива. Ведь они в самом деле меня любят. Это единственное, ради чего стоит жить -- ради их любви, не правда ли? Мне страшно подумать, каково было бы здесь без них. Кстати, разве здесь не прелестно? -- Пожалуй, я в жизни не видывал ничего прелестней. -- Все так говорят. Конечно, я и сама чувствую, но это ведь не совсем то. -- Значит, вы никогда. . -- начал я и осекся в смущении. -- С тех пор как я себя помню -- нет. Это случилось, когда мне было всего несколько месяцев от роду, так мне рассказывали. И все же я, видимо, что-то запомнила, иначе как могла бы я видеть цветные сны. А я вижу в снах свет и краски, но никогда не вижу их. Только слышу, совсем как в то время, когда не сплю. -- Во сне трудно видеть лица. Некоторым это удается, но большинство из нас лишено этого дара,-- продолжал я, глядя на окно, откуда украдкой выглядывала малышка. -- Я тоже об этом слышала, -- сказала она. -- И еще говорят, будто никто не может увидеть во сне лицо умершего человека. Правда ли это? -- Пожалуй, да -- хотя раньше я не задавался таким вопросом. -- Ну а как вы -- вы сами? Незрячие глаза обратились ко мне. -- Я никогда, ни в едином сне не видал лиц своих умерших близких или друзей -- ответил я. -- Тогда это не лучше слепоты. Солнце скрылось за лесом, и длинные тени покрывали надменных всадников одного за другим. Я видел, как угас последний блик на конце глянцевитого лиственного копья и вся броская, жесткая зелень превратилась в мягкую черноту. Дом, приемля конец очередного дня, как и сотен тысяч дней, минувших ранее, казалось, еще глубже погрузился в свой безмятежный покой, осененный тенями. -- А хотелось вам когда-нибудь их увидеть? -- спросила она после долгого молчания. -- Порой очень хочется, -- ответил я. Девочка отошла от окна, как только его накрыла тень. -- Ну вот! И мне тоже, только едва ли это суждено... Вы где живете? -- На другом конце графства -- милях в шестидесяти отсюда, если не больше, и мне пора возвращаться. Ведь я не поставил на автомобиль яркую фару. -- Но еще не стемнело. Я это чувствую. -- Боюсь, что стемнеет прежде, чем я доеду. Нельзя ли попросить когонибудь указать мне, как выбраться на дорогу? Я безнадежно заблудился. -- Я велю Мэддену проводить вас до перекрестка. Мы здесь так отрезаны от мира, что заблудиться не мудрено! Я поеду с вами к главному входу, только, пожалуйста, вы могли бы ехать помедленней, пока мы не обогнем стену? Моя просьба не кажется вам глупой? -- Обещаю сделать, как вы говорите,-- сказал я, отпустил тормоз, и автомобиль сам тихонько тронулся по дороге, полого спускавшейся вниз. Мы обогнули левое крыло дома с таким редкостным водостоком, что стоило ехать целый день ради одного этого зрелища, миновали большие, увитые розами ворота в красной стене и свернули к высокому фронтону, который красотой и величественностью столь же превосходил задний фасад, сколь и все остальные, которые мне доводилось видеть. -- Он в самом деле так красив? -- спросила она с тоской, когда я излил свои восторги. -- И металлические изваяния вам тоже нравятся ? А там, в глубине, запущенный сад, где растут азалии. Говорят, когда-то все это, наверное, было устроено для детей. Вы не поможете мне выйти? Я охотно проводила бы вас до перекрестка, но не могу оставить их. Это вы, Мэдден? Прошу вас, покажите этому джентльмену, как проехать к перекрестку. Он заблудился, но зато... видел их. Дворецкий бесшумно прошел сквозь некое чудо, созданное из старого дуба и называемое, вероятно, парадной дверью, потом отступил в сторону и надел шляпу. А женщина смотрела на меня широко открытыми голубыми глазами, совершенно незрячими, и тут я впервые заметил, что она красива. -- Помните,-- сказала она тихо,-- если они вам понравились, вы непременно приедете еще. И скрылась в доме. Дворецкий сел в автомобиль и хранил молчание до тех пор, пока мы не подъехали к самым воротам, где среди кустарника вдруг мелькнула синяя рубашонка, и я резко свернул в сторону, боясь, как бы коварный бес, который побуждает мальчишек к шалостям, не принудил меня к детоубийству. -- Простите, сэр, -- спросил вдруг дворецкий, -- но зачем вы это сделали? -- Там ребенок. -- Наш маленький джентльмен в синем? -- Ну конечно. -- Он вечно повсюду бегает. Вы видели его у фонтана, сэр? -- Еще бы, несколько раз. Нам здесь поворачивать? -- Да, сэр. А наверху вам тоже довелось их видеть? -- В окне? Да. -- Раньше, чем госпожа вышла поговорить с вами, сэр? -- Чуть раньше. А почему вас это интересует? Он помолчал немного. -- Просто я хотел увериться, сэр, в том, что... что они видели автомобиль; ведь когда вокруг бегают дети, хоть вы и правите, я уверен, с крайней осторожностью, все же недалеко и до беды. Только и всего, сэр. А вот перекресток. Дальше вы не собьетесь с пути. Благодарю вас, сэр, но это не в наших правилах, только не... -- Извините, -- сказал я и сунул серебряную монету обратно в карман. -- Ну что вы, другие обычно не отказываются. Всего доброго, сэр. Он замкнулся в неприступной важности своего сословия, как в стальной башне, и зашагал прочь. Видимо, этот дворецкий дорожил честью дома и опекал детей, быть может, ради какой-то горничной. Выехав на перекресток, где начинались дорожные столбы, я оглянулся, но неровные гряды холмов сплелись так тесно, что мне не удалось рассмотреть, где расположен дом. А когда я остановился у придорожной хижины и спросил, как называется это место, толстая торговка, продававшая сласти, прозрачно дала мне понять, что люди, которые разъезжают в автомобилях, не имеют права жить на свете -- а уж тем более "разговаривать так, будто в карете ездят". Местные жители не отличались любезностью в обращении. Вечером я проследил свой путь по карте, но не узнал ничего вразумительного. Старая ферма Хоукинса -- так было обозначено это место, а в старинном справочнике графства, обычно поражавшем меня своей полнотой, о нем даже не упоминалось. Большой дом в тех краях, как свидетельствовала отвратительная гравюра, именовался Ходнингтон-холл и был построен в стиле восемнадцатого века с позднейшими украшениями в викторианском духе. Я в недоумении обратился к соседу -- старику, глубоко пустившему корни в здешнюю почву, -- и он назвал семейство, чья фамилия не говорила мне ровно ничего. Приблизительно через месяц я поехал сюда снова -- или, может статься, автомобиль мой избрал этот путь по собственной воле. Он миновал бесплодные известковые холмы, отыскал все повороты в лабиринте проселков под взгорьями, пробрался сквозь густолистые леса, которые высились, словно неприступные зеленые стены, выехал на перекресток, где я расстался с дворецким, а потом в моторе произошла какая-то неполадка, и я вынужден был свернуть на травянистую прогалину, которая врезалась в ореховые заросли, объятые летней дремотой. Насколько я мог определить по солнцу и по крупномасштабной военной карте, здесь и был объезд того леса, который я в первый раз обозревал с высоты. Я принялся за ремонт всерьез и устроил целую мастерскую, аккуратно разложив на коврике блестящие инструменты, гаечные ключи, насос и все прочее. В эту ловушку можно было заманить всех ребятишек на свете, а в такой чудесный день, решил я, здешние дети наверняка где-нибудь поблизости. Прервав работу, я прислушался, но лес был полон летних шумов (хотя у птиц уже кончилась брачная пора), и я не сразу различил осторожную поступь маленьких ножек, которые крались ко мне по палой листве. Я посигналил клаксоном как мог заманчивей, но они обратились в бегство, и я пожалел о своей опрометчивости, потому что у ребенка внезапный шум вызывает самый настоящий ужас. Я провозился, вероятно, еще с полчаса, а потом услышал в глубине леса голос слепой женщины, которая крикнула: "Дети, ау, дети! Вы где?" -- и звонкие отголоски этого зова долго еще отдавались в ленивой тишине. Она пошла ко мне, легко нащупывая путь меж стволами деревьев, и хотя кто-то из детей, вероятно, цеплялся за ее юбку, он скрылся в густой листве, как заяц, едва она приблизилась. -- Это вы? -- спросила она.-- Тот самый человек, лто живет на другом конце графства? -- Да, тот самый, что живет на другом конце графства. -- Тогда почему же вы не приехали поверху, через те леса? Они только что были там. -- Они были здесь всего несколько минут назад. Мне кажется, они знали, что мой автомобиль сломался, и прибежали поглядеть для забавы. -- Надеюсь, ничего серьезного не произошло? А почему ломаются автомобили? -- На это есть пятьдесят различных причин. Но мой автомобиль выискал пятьдесят первую. Она весело рассмеялась моей нехитрой шутке и, заливаясь воркующим, пленительным смехом, сдвинула шляпу на затылок. -- Позвольте, я послушаю, -- сказала она. -- Подождите! -- воскликнул я. -- Сейчас я сниму с сиденья подушку и подложу вам. Она наступила на коврик, сплошь покрытый запасными частями, и наклонилась над ним с живым интересом. -- Какие чудесные вещицы! -- Руки, заменявшие ей глаза, шарили в испещренном тенями солнечном свете. -- Вот коробка... а вот еще одна! Да вы тут все разложили, как в магазине игрушек! -- Должен признаться, я вытащил многое, чтобы их привлечь. На самом деле половина этих штуковин мне совсем не нужна. -- Как это мило с вашей стороны! Я услышала звук клаксона из верхнего леса. Вы говорите, они уже побывали здесь? -- Без сомнения. Почему они такие робкие? Тот малыш в синем, который только что был с вами, мог бы побороть страх. Он выслеживал меня, словно краснокожий индеец. -- Вероятно, их напугал клаксон, -- сказала она. -- Когда я спускалась по склону, я слышала, как кто-то из них прошмыгнул мимо в смятении. Да, они робкие -- очень робкие, даже меня дичатся. -- Она обернулась через плечо и крикнула снова: -- Дети, ау, дети! Поглядите только, что тут такое! -- Надо думать, они бегали гурьбой по своим делам, -- предположил я, потому что позади нас начали перешептываться невнятные голоса, а потом вдруг раздался тоненький детский смех. Я снова занялся починкой, а она наклонилась вперед, подперев ладонью подбородок, и с любопытством прислушивалась. -- Сколько же их всего? -- спросил я наконец. Работа была закончена, но я не видел необходимости уезжать. Она слегка наморщила лоб в задумчивости. -- Сама точно не знаю, -- сказала она просто. -- Иногда их больше, иногда -- меньше. Понимаете, они приходят и живут со мной, потому что я их люблю. -- Похоже, у вас тут весело, -- сказал я, ставя на место ящик с инструментами, и едва эти слова сорвались у меня с языка, я почувствовал всю их неуместность. -- Вы... вы ведь не станете надо мной смеяться! -- вскричала она. -- У меня... у меня нет своих детей. Я никогда не была замужем. Иногда люди смеются надо мной из-за них, потому... потому... -- Потему что это не люди, а дикари, -- возразил я. -- Не обращайте внимания. Такие ничтожества смеются надо всем, чему нет места в их сытой жизни. -- Я, право, не знаю. Откуда мне знать? Я не хочу только, чтобы надо мной смеялись из-за них. Это тяжко. А кто лишен зрения... Я не хотела бы показаться глупой... -- При этих словах подбородок у нее задрожал, как у ребенка. -- Но, по-моему, мы, слепые, особенно чувствительны. Все извне ранит нас прямо в душу. Иное дело вы. Глаза служат вам такой надежной защитой... вы можете увидеть заранее... прежде чем кто-нибудь действительно ранит вас в душу. Все забывают об этом при общении с нами. Я молчал, размышляя об этой неисчерпаемой теме -- о жестокости христианских народов, не просто унаследованной от предков (потому что ее к тому же старательно воспитывают), жестокости, рядом с которой простое языческое варварство негра с Западного Берега выглядит чистым и безобидным. Размышляя, я целиком углубился в себя. -- Не надо этого! -- сказала она вдруг и закрыла глаза ладонями. -- Чего? Она повела рукой в воздухе. -- Вот этого! Оно. . оно сплошь лиловое и черное. Не надо! Этот цвет причиняет боль -- Но позвольте, откуда вы знаете цвета? -- воскликнул я, потому что это было для меня истинным откровением. -- Цвета вообще? -- спросила она. -- Нет. Те Цвета, которые вы сейчас себе представили. -- Вы сами знаете не хуже меня, -- отвечала она со смехом, -- иначе вы не задали бы такого вопроса. В мире их вовсе не существует. Оно внутри вас -- когда вы испытываете такую злобу. -- Вы говорите про тусклое лиловатое пятно, будто портвейн смешан с чернилами? -- спросил я. -- Я никогда не видела ни чернил, ни портвейна, но цвета эти не смешанные. Они отдельны -- совершенно отдельны -- Вы говорите про черные полосы и зубцы на лиловом фоне9 Она кивнула. -- Да... если они вот такие,-- тут она снова нарисовала пальцем зигзаг в воздухе, -- но преобладает не лиловый, а красный -- этот зловещий цвет. -- А какие цвета сверху... ну, того, что вы видите? Она медленно наклонилась вперед и описала на коврике очертания самого Яйца. -- Вот как я их вижу, -- сказала она, указывая травяным стебельком, -- белый, зеленый, желтый, красный, лиловый, а когда человека, как вот сейчас вас, охватывает злоба или ненависть, -- черный на красном. -- Кто рассказал вам про это -- в самом начале? -- спросил я. -- Про цвета? Никто. В детстве я часто спрашивала, какие бывают цвета -- скажем, на скатертях, и занавесях, и коврах, -- потому что одни цвета причиняют мне боль, а другие приносят радость. Мне объясняли. А когда я подросла, то стала видеть людей вот такими. Она снова очертила то Яйцо, видеть которое дано лишь немногим из нас. -- И все это сами? -- переспросил я. -- Все сама. Некому было мне помочь. И только потом я узнала, что другие не видят Цвета. Она прислонилась к древесному стволу, сплетая и расплетая случайно сорванные травинки. Дети, прятавшиеся в лесу, подкрались ближе. Краем глаза я видел, как они резвятся там, словно бельчата. -- Теперь я уверена, что вы никогда не станете надо мной смеяться,-- заговорила она после долгого молчания. -- И над ними тоже. -- Боже упаси! Нет! -- воскликнул я, резко оборвав нить своих размышлений -- Человек, который смеется над ребенком -- если только сам ребенок не смеется тоже, -- это варвар! -- Право, я говорила не о том. Вы никогда не стали бы смеяться над детьми, но я думала -- думала раньше, -- что, возможно, вы способны смеяться из-за них. А теперь прошу извинения... Над чем вам хочется смеяться? Я не издал ни звука, но она все поняла. -- Над тем, что вы еще вздумали просить у меня прощения. Если бы вы пожелали исполнить свой долг, будучи опорой государства и владелицей здешних земель, вам пришлось бы притянуть меня к суду за то, что я вторгся в чужие владения, еще на днях, когда я вломился в ваши леса. С моей стороны это было постыдно... непростительно. Прижавшись затылком к стволу, женщина эта, которая умела видеть обнаженную душу, посмотрела на меня долгим, пристальным взглядом. -- До чего забавно, -- произнесла она полушепотом. -- До чего же это забавно. -- Но что я такого сделал? -- Вам не понять... и все же вы понимаете Цвета. Ведь понимаете? Она говорила со страстью, решительно ничем не оправданной, и, когда она поднялась, я уставился на нее в замешательстве. Дети собрались в кружок за кустом куманики. Одна головка склонилась над чем-то совсем крошечным, и по движениям худеньких плеч я понял, что они приложили пальчики к губам. У них тоже была своя потрясающе важная детская тайна. Один лишь я, безнадежно чужой, стоял на солнцепеке. -- Нет, -- сказал я и покачал головой, как будто мертвые глаза могли это видеть. -- Что бы там ни было, я еще не понимаю. Быть может, пойму потом -- если вы позволите мне приехать еще. -- Вы приедете еще, -- отозвалась она. -- Непременно приедете и побродите по лесу. -- Надеюсь, дети тогда уже привыкнут ко мне и позволят с ними поиграть -- в виде особой милости. Вы же знаете, каковы дети. -- Тут требуется не милость, а право, -- отвечала она, и я стал размышлять над смыслом ее слов, как вдруг из-за поворота дороги показалась женщина, вся встрепанная, простоволосая, раскрасневшаяся, она испускала на бегу жалобные вопли, подобные мычанию. Это была уже знакомая мне языкастая толстуха, торговка сластями. Слепая женщина услышала ее и шагнула навстречу. -- Что случилось, миссис Мейдхерст? -- спросила она. Толстуха закрыла лицо передником и начала буквально ползать в пыли, вопя, что ее внук смертельно заболел, а местный доктор уехал на рыбалку, и Дженни, мать ребенка, с ума сходит, и прочее в том же роде, с повторами и причитаниями. -- Где здесь поблизости есть другой доктор? -- спросил я между приступами отчаяния. -- Мэдден вам покажет. Обогните дом и захватите его с собой. А я останусь здесь. Скорее! Она отвела толстуху в тень. Через две минуты я уже трубил во все иерихонские трубы у Дворца Красоты, и Мэдден, выйдя из буфетной, изъявил готовность помочь беде и как дворецкий, и как человек. За четверть часа мы, беззастенчиво превышая скорость, покрыли пять миль и добрались до доктора. Он проявил большой интерес к автомобилям, и через полчаса мы высадили его у дверей торговки сластями и остановились у дороги в ожидании приговора. -- Полезная штука эти автомобили, -- сказал Мэдден, теперь уже просто как человек, а не как дворецкий.-- Будь у нас автомобиль, когда заболела моя малышка, ей не пришлось бы умереть. -- Что же у нее было? -- спросил я. -- Круп. Миссис Мэдден отлучилась из дому. Я поехал в повозке за восемь миль и привез доктора. Когда мы приехали, она уже задохнулась. А такой автомобиль спас бы ее. Сейчас ей было бы без малого десять лет. -- Это очень печально. Из нашего разговора на днях, когда вы провожали меня до перекрестка, я понял, что вы очень любите детей. -- Сэр, вы видели их опять... сегодня утром? -- Да, но они ужасно боятся автомобилей. Мне не удалось подманить ни одного ближе чем на двадцать шагов. Он посмотрел на меня настороженно, как разведчик рассматривает чужого -- отнюдь не как слуга своего господина, который ниспослан ему богом. -- Не знаю, в чем тут дело, -- сказал он тихо, со вздохом. Мы все еще ждали. Легкий ветерок с моря колыхал леса, простиравшиеся далеко окрест, а придорожные травы, за лето запорошенные белесой пылью, клонились и шелестели, как волны на отмели. Из соседней хижины выбежала женщина, вытирая с рук мыльную пену. -- Я подслушивала на заднем дворе,-- сказала она оживленно.-- Он говорит, Артур безнадежно плох. Слыхали, как он сейчас кричал? Безнадежно плох. Мое такое мнение, мистер Мэдден, что на той неделе придет черед Дженни бродить по лесу. -- Простите, сэр, но как бы ваш плащ не упал, -- сказал Мэдден почтительно. Женщина вздрогнула, поклонилась и поспешно ушла. -- Она сказала "бродить по лесу", как это понимать? -- Вероятно, это какое-то местное выражение. Я родом из Норфолка,-- ответил Мэдден. -- А здесь люди живут сами по себе. Она приняла вас за шофера, сэр. Я увидел, как доктор вышел из двери, и следом появилась молодая женщина в отрепьях, которая цеплялась за его руку так, будто он мог вести за нее переговоры с самой Смертью. -- Какой уж есть,-- выла она,-- мы их все одно любим, как ежели б они законными родились. Это все одно -- все одно! И ежели вы его спасете, доктор, бог одинаково возрадуется. Не отымайте его у меня. Мисс Флоренс подтвердит мои слова. Не уходите, доктор! -- Знаю, знаю, -- сказал врач, -- но теперь ребенок на время успокоился. А мы как можно скорей привезем сиделку и лекарство. Он сделал мне знак подъехать, и я старался не смотреть на дальнейшее; но я видел лицо молодой женщины, покрытое пятнами и окаменевшее от горя, а когда мы тронулись, почувствовал, как рука без обручального кольца стиснула мне колено. Доктор не был лишен чувства юмора и, помнится, сказал, что теперь мой автомобиль должен верно послужить Эскулапу, и гонял меня и его безо всякой пощады. Первым делом мы доставили миссис Мейдхерст и слепую женщину к больному ребенку, чтобы они позаботились о нем, пока не прибудет сиделка. Затем мы вторглись в чистенький городок, центр графства, чтобы добыть лекарства (доктор сказал, что у ребенка воспаление головного и спинного мозга), а когда в местной клинике, окруженной и осажденной перепуганным скотом, который пригнали на ярмарку, нам объявили, что свободных сиделок сейчас нет, мы буквально пролетели насквозь все графство. Мы вступали в переговоры с владельцами огромных особняков, куда вели аллеи, над которыми смыкались кроны вековых деревьев, -- и пышнотелые супруги этих влиятельных господ вставали из-за чайного стола, чтобы выслушать неугомонного доктора. Наконец белокурая дама, которая восседала под ливанским кедром в окружении целой свиты борзых собак -- все они люто ненавидели автомобили, -- вручила доктору, а он принял, словно милость от какой-нибудь принцессы, письменное распоряжение, и мы помчались на предельной скорости через парк, за много миль, во французский монастырь, где нам взамен выдали бледную, трепещущую монашенку. Она стояла в автомобиле на коленях, беспрерывно перебирая четки, а я напрямик, по бездорожью, следуя произвольным указаниям доктора, снова выехал к хижине торговки сластями. День тянулся долго и был насыщен безумными событиями, которые сгущались и рассеивались, словно пыль, летевшая из-под колес моего автомобиля; будто какая-то плоскость рассекла чуждые и непостижимые жизни, а мы мчались сквозь них под прямым углом; домой я уехал затемно, в полном изнеможении, и ночью мне снились сшибающиеся бычьи рога, монашенки с круглыми от страха глазами, бродящие по саду средь могил; благопристойные господа, пьющие чай под тенистыми деревьями; серые, пропахшие карболкой коридоры клиники, робкие шаги детей в лесу и рука, стиснувшая мне колено, когда автомобиль тронулся с места. x x x Я собирался приехать снова через день-другой, но Судьбе было угодно задержать меня по многим причинам, и я попал в ту часть графства, когда давно уже отцвели бузина и дикие розы. Но вот наступил чудесный день, небо на юго-западе прояснилось, и до холмов, казалось, можно было дотянуться рукой, -- день, когда дул порывистый ветерок, а в вышине плыли ажурные облака. Как-то само собою я оказался свободен и в третий раз повел автомобиль по знакомой дороге. Доехав до перевала через известковые холмы, я почувствовал, что мягкий воздух переменился, и заметил, как он сверкает под солнцем; взглянув в сторону моря, я увидел синеву ЛаМанша, которая постепенно переходила в цвет полированного серебра, сероватой стали и тусклого олова. Корабль, груженный углем, шел близко к берегу, а потом свернул, огибая мель, и сквозь медно-желтую дымку я разглядел, как целый флот рыбачьих суденышек, стоявших на якоре, начал поднимать паруса. Позади меня, за высокой дюной, внезапный вихрь налетел на скрытые от взора дубы, и высоко в воздухе закружились сухие листья, первые вестники близкой осени. Когда я выехал на прибрежную дорогу, над кирпичными заводами плавал туман, а волны свидетельствовали, что за Уэсаном штормит. Не прошло и получаса, как летняя Англия подернулась холодной серой пеленой. Она снова стала обособленным островом северных широт, и у врат ее, за которыми таилась опасность, ревели гудки всех судов мира, а в промежутках между их отчаянными воплями раздавался писк испуганных чаек. С моей шляпы стекала вода, скапливалась лужицами в складках коврика или струилась наружу, а на губах у меня оседала соль. Когда я удалился от берега, запахло осенью, туман сгустился и моросящий дождь перешел в непрерывный ливень. Но все же последние цветы -- мальвы у дороги, вдовушки среди полей и георгины в садах -- ярко выделялись в тумане, и здесь, куда не долетали морские ветры, листва на деревьях почти не опала. Двери всех домиков были распахнуты, и босоногие ребятишки с непокрытыми головами удобно сидели на мокрых ступеньках и кричали "би-би" вслед незнакомцу. Я решился заехать в хижину торговки сластями, и миссис Мейдхерст, все такая же толстая, встретила меня, не поскупясь на слезы. Сынишка Дженни, сказала она, умер через два дня после того, как приехала монашенка. И это, на ее взгляд, было самое лучшее, хотя страховые конторы по причинам, которые она не бралась объяснить, очень неохотно страхуют жизнь таких ублюдков. -- И, право слово, Дженни заботилась об Артуре весь первый год, будто он родился в законном браке, как сама Дженни. Благодаря мисс Флоренс ребенка похоронили с пышностью, которая, по мнению миссис Мейдхерст, затмила мелкие неприятности, сопутствовавшие его рождению. Она поведала мне, как выглядел гробик изнутри и снаружи, описала застекленный катафалк и вечнозеленую изгородь вокруг могилы. -- А что же мать? -- спросил я. -- Дженни? Ну, она вскорости перестанет убиваться. Я сама пережила такое раза два. Она перестанет убиваться. Сейчас она бродит по лесу. -- В такую погоду? Миссис Мейдхерст поглядела на меня через прилавок, сощурив глаза. -- Не знаю уж, только от этого легчает на сердце. Да, легчает. У нас тут говорят, что в конце концов тогда становится все едино, потерять или найти. Право, мудрость старух превыше всей мудрости святых отцов, и я, продолжая путь по дороге, так глубоко задумался над этим пророчеством, что едва не задавил женщину с ребенком в лесистом уголке близ ворот Дворца Красоты. -- Ужасная погода! -- воскликнул я, резко затормозив перед поворотом. -- Не так уж она плоха, -- миролюбиво отозвалась женщина из тумана. -- Я к этому привычна. А вам, думается мне, лучше будет в доме. Когда я вошел в дом, Мэдден принял меня с профессиональной учтивостью, любезно справился о состоянии автомобиля и предложил поставить его под навес. Я дожидался в тихой зале, обшитой ореховыми панелями и обогреваемой чудесным, отделанным деревом камином, -- здесь дышалось легко и царил безмятежный покой. (Мужчины и женщины с превеликим трудом порой ухитряются измыслить сколько-нибудь правдоподобную ложь; но дом, которому предназначено служить им храмом, может рассказать о своих обитателях лишь истинную правду.) На полу, разрисованном в черно-белую клетку, подле откинутого ковра были брошены игрушечная тележка и кукла. Я чувствовал, что дети убежали отсюда перед самым моим приходом -- вероятней всего, спрятались, -- либо взобрались по многочисленным маршам широкой полированной лестницы, которая величественно возвышалась над залой, либо в смущении затаились среди львов и роз на верхней резной галерее. А потом я услышал у себя над головой ее голос -- она пела, как поют слепые, от души: В радостях, под сада сенью И тут, откликаясь на этот призыв, во мне ожили все воспоминания о том, что было в начале лета. В радостях, под сада сенью, Боже, грешных нас согрей, Хоть твое благословенье В скорби нам куда важней. Она пропустила неуместную пятую строчку и повторила: В скорби нам куда важней! Я видел, как она перегнулась через перила на галерее, и ее сложенные руки сияли, словно жемчужины, на фоне дубового дерева. -- Это вы -- с другого конца графства? -- окликнула она меня. -- Да, я -- с другого конца графства, -- ответил я со смехом. -- Как долго вас не было.-- Она проворно спустилась с лестницы, слегка касаясь одной рукою широких дубовых перил. -- Прошло два месяца и четыре дня. Лето уже кончилось! -- Я хотел приехать раньше, но вмешалась Судьба. -- Так я и знала. Пожалуйста, сделайте что-нибудь с этим камином Мне не позволяют им заниматься, но я чувствую, что он плохо себя ведет. Задайте ему хорошенько! Я взглянул по обе стороны глубокого камина, но отыскал лишь полуобгорелый кол и подтолкнул им в пламя обугленное полено. -- Он не гаснет никогда, ни днем, ни ночью, -- сказала она, как бы стараясь что-то объяснить -- На всякий случай, понимаете ли, вдруг кто-нибудь придет и захочет погреть ноги. -- Здесь, внутри, еще очаровательней, чем снаружи, -- пробормотал я. Красноватый свет залил отполированные и тусклые от старости панели, а розы с эмблемы Тюдоров и львы на галерее словно ожили и обрели цвет. Выпуклое зеркало в раме, увенчанной орлом, вобрало все это в свою таинственную глубину, вновь искажая уже искаженные тени, и галерея стала похожа на борт корабля. К исходу дня надвинулась гроза, туман спустился вязкими клубами. Сквозь незанавешенные створки широкого окна мне было видно, как кони доблестных рыцарей вставали на дыбы и грудью встречали ветер, который бросал на них легионы сухих листьев. -- Да, дом, вероятно, красив, -- сказала она -- Хотите посмотреть? Наверху еще довольно света. Я поднялся вслед за ней по прочной, шириной с целый фургон, лестнице на галерею, куда выходили тонкие двери, украшенные резьбой в елизаветинском стиле. -- Вы пощупайте щеколды, они поставлены низко, чтобы дети могли достать. Она распахнула легкую дверь внутрь. -- Кстати, а где они? -- спросил я -- Сегодня я их даже не слышал. Она помедлила с ответом. Потом сказала тихо: -- Я ведь их только слышу. Вот одна из их комнат -- видите, все приготовлено. И показала комнату со стенами из массивных досок. Там стояли низенькие столики и детские стульчики. Кукольный домик с приотворенной полукруглой передней стенкой соседствовал с большим, серым в яблоках конем-качалкой, покрытым мягким седлом, с которого ребенку легко было залезть на широкий подоконник, откуда был виден луг. Игрушечное ружье лежало в углу рядом с позолоченной деревянной пушкой. -- Наверняка они только что были здесь, -- прошептал я. В полутьме осторожно скрипнула дверь. Я услышал шелест одежды и легкие, быстрые шаги -- резвые ноги перебежали смежную комнату -- Я слышала! -- вскричала она с торжеством -- И вы тоже? Дети, ау, дети, вы где? Голос ее наполнил комнату, которая любовно вобрала в себя все до последнего, бесконечно нежного звука, но не было ответного возгласа, какой я слышал в саду. Мы торопливо шли по дубовым полам из комнаты в комнату, тут ступенька вверх, там три ступеньки вниз, по лабиринту коридоров, все время подшучивая над беглецами. С таким же успехом можно было бы обшаривать незакрытый садок, куда пустили одного-единственного хорька. Там были бесчисленные дверцы, нищи в стенах, узкие и глубокие щели окон, за которыми уже стемнело, и всюду они могли ускользнуть у нас за спиной, были заброшенные камины, уходившие в стену футов на шесть, и множество дверей в смежных комнатах. Но главное, в этой игре им помогали сумерки. Несколько раз до меня долетали веселые смешки тех, кому удалось улизнуть, и я видел в конце коридора, на фоне то одного, то другого темнеющего окна, силуэты в детской одежде; но мы вернулись ни с чем на галерею, где пожилая женщина уже ставила в нишу зажженную лампу. -- Нет, мисс Флоренс, я ее нынче тоже не видала, -- послышался ее голос, -- но вот Терпин говорит, что ему надобно потолковать с вами насчет коровника. -- Ну конечно, мистеру Терпину я очень нужна. Позовите его в залу, миссис Мэдден. Я поглядел вниз, в залу, освещенную лишь потускневшим огнем камина, и там, в густой тени, наконец увидал их. Вероятно, они проскользнули вниз, когда мы бродили по коридорам, и теперь полагали, что надежно укрылись за старой позолоченной кожаной ширмой. По правилам детской игры моя тщетная погоня была равносильна знакомству, но я затратил столько усилий, что решил заставить их подойти с помощью нехитрой уловки, которой дети терпеть не могут, и притворился, будто не замечаю их. Они притаились тесной кучкой, зыбкие, неверные тени, и лишь иногда короткая вспышка пламени выдавала их очертания. -- А теперь давайте пить чай, -- сказала хозяйка. -- Я должна была сразу предложить вам чаю, но как соблюдать хороший тон, если живешь одиноко и слывешь человеком не без, гм, чудачеств. -- Потом она добавила с изрядной долей презрения: -- Не подать ли вам лампу, чтобы вы видели, что едите? -- Мне кажется, огонь в камине гораздо приятнее. Мы спустились в очаровательную темноту, и миссис Мэдден подала чай. Я поставил свой стул поближе к ширме, готовый удивлять или удивляться, в зависимости от того, какой оборот примет игра, и с разрешения хозяйки, поскольку очаг всегда священен, наклонился поправить дрова. -- Откуда у вас эти прелестные прутики? -- спросил я небрежно.-- Постойте, да ведь это счетные палочки! -- Ну конечно, -- сказала она. -- Ведь я не могу ни читать, ни писать, вот мне и приходится вести счета с помощью таких палочек, как делали наши предки. Дайте мне одну, и я вам все объясню. Я подал ей прут орешника около фута длиной, и она быстро провела большим пальцем по зарубкам. -- Вот здесь удой молока в галлонах на приусадебной ферме за апрель прошлого года. Не знаю, что я делала бы без этих палочек. Один старый лесник выучил меня ими пользоваться. Все остальные считают такой способ устарелым, но мои арендаторы относятся к нему с уважением. Вот и сейчас один из них пришел ко мне. Нет, пожалуйста, не беспокойтесь. Это жадный и невежественный человек -- очень жадный... иначе он не пришел бы так поздно, когда уже стемнело. -- Стало быть, у вас большое имение? -- Слава господу, всего около двухсот акров я оставила за собой. Остальные шестьсот почти все сданы в аренду людям, которые знали моих родных, когда меня еще на свете не было, но этот Терпин здесь совсем чужой... И он просто разбойник с большой дороги. -- Но я действительно не помешаю?.. -- Нисколько. Вы в своем праве. У него нет детей. -- Кстати о детях! -- сказал я и тихонько отодвинул свой низкий стул назад, так что он едва не коснулся ширмы, за которой они прятались.-- Интересно, выйдут ли они ко мне? У невысокой темной боковой дверки раздались невнятные голоса -- голос Мэддена и чей-то густой бас, -- и рыжеволосый великан, чьи ноги были обмотаны мешковиной, человек, в котором можно было безошибочно угадать арендатора, ввалился в комнату или, быть может, его втолкнули силой. -- Подойдите к камину, мистер Терпин, -- сказала хозяйка. -- Ежели... ежели дозволите, мисс, я... я уж лучше у двери постою. Говоря это, он цеплялся за щеколду, как испуганный ребенок. И я вдруг понял, что им владеет какой-то едва преодолимый страх. -- Ну? -- Я насчет нового коровника для телят -- только и делов. Уже начинаются осенние грозы... но лучше, мисс, я зайду в другой раз. Зубы у него стучали почти так же, как дверная щеколда. -- Не вижу в этом необходимости, -- сказала она бесстрастно. -- Новый коровник... м-м... Что написал вам мой поверенный пятнадцатого числа? -- Я... я думал, может, ежели я потолкую с вами, мисс, начистоту... Но вот... Расширенными от ужаса глазами он оглядел комнату. Потом приоткрыл дверь, в которую вошел, но я заметил, что ее тотчас закрыли вновь -- снаружи и твердой рукой. -- Он написал вам то, что я велела, -- продолжала хозяйка. -- У вас и без того уже слишком много скота. На ферме Даннетта никогда не было больше пятидесяти телят, даже во времена мистера Райта. Причем он кормил их жмыхами. А у вас их шестьдесят семь, и жмыхов вы им не даете. В этом пункте вы нарушили арендный договор. Вы губите ферму. -- Я... я привезу на той неделе минеральные удобрения... суперфосфат. Я уже почти что заказал грузовик. Завтра поеду на станцию. А потом, мисс, приду и потолкую с вами начистоту, но только днем, когда светло... Ведь этот джентльмен еще не уходит? Он повысил голос почти до крика. Перед этим я лишь чуточку отодвинул стул назад, чтобы слегка постучать по кожаной ширме, но он заметался, как пойманная крыса. -- Нет. Мистер Терпин, пожалуйста, выслушайте меня внимательно. Она повернулась на стуле в его сторону, а он прижался спиной к двери. Она уличила его в старых, грязных уловках -- он просит выстроить новый коровник за счет хозяйки, чтобы сэкономить на удобрении и выкроить деньги для уплаты ренты за будущий год, это ясно, а прекрасные пастбища он истощил вконец. Я поневоле восхитился его невероятной жадностью, видя, как ради этого он стойко выносил неведомый мне ужас, от которого лоб его покрылся испариной. Я перестал постукивать по ширме -- тем временем обсуждалась стоимость коровника -- и вдруг почувствовал, как мою опущенную руку тихонько взяли и погладили мягкие детские ладошки. Наконец-то я восторжествовал. Сейчас я обернусь и познакомлюсь с этими быстроногими бродяжками... Краткий, мимолетный поцелуй коснулся моей ладони -- словно дар, который нужно удержать, сжав пальцы: это был знак верности и легкого упрека со стороны нетерпеливого ребенка, который не привык, чтобы на него не обращали внимания, даже когда взрослые очень заняты, -- пункт негласного закона, принятого очень давно. И тогда я понял. У меня было такое чувство, словно я понял сразу, в самый первый день, когда взглянул через луг на верхнее окно. Я слышал, как затворилась дверь. Хозяйка молча повернулась ко мне, и я почувствовал, что и она понимает. Не знаю, сколько после этого прошло времени. Из задумчивости меня вывел стук выпавшего полена, я встал и водворил его на место. Потом снова сел почти вплотную к ширме. -- Теперь вам все ясно, -- шепнула она, отделенная от меня скопищем теней. -- Да, мне все ясно теперь. Благодарю вас. -- Я... я только слышу их.-- Она уронила голову на руки.-- Вы же знаете, у меня нет права -- нет другого права. Я никого не выносила и не потеряла -- не выносила и не потеряла! -- В таком случае вам остается лишь радоваться, -- сказал я, потому что душа моя разрывалась на части. -- Простите меня! Она притихла, а я вернулся к своим житейским делам. -- Это потому, что я их так люблю, -- сказала она наконец прерывающимся голосом.-- Вот в чем было дело, даже сначала... даже прежде, чем я поняла, что, кроме них, у меня никого и ничего нет. И я их так любила! Она простерла руки туда, где лежали тени и другие тени таились в тени. -- Они пришли, потому что я их люблю... Потому что они были мне нужны. Я... я должна была заставить их прийти. Это очень плохо, как вы полагаете? -- Нет, нет. -- Я готова признать, что игрушки и... и все прочее -- это вздор, но я сама в детстве ненавидела пустые комнаты -- Она указала на галерею. -- И все коридоры пустые... И как было вынести, когда садовая калитка заперта? Представьте себе... -- Не надо! Не надо, помилосердствуйте! -- воскликнул я. С наступлением сумерек хлынул холодный дождь и налетел порывистый ветер, который хлестал по окнам в свинцовых переплетах. -- И по той же причине камин горит всю ночь. Мне думается, это не так уж глупо -- как по-вашему? Я взглянул на большой кирпичный камин, увидел, кажется, сквозь слезы, что он не огражден неприступной железной решеткой, и склонил голову. -- Я сделала все это и еще многое другое просто ради притворства. А потом они пришли. Я слышала их, но не знала, что они не могут принадлежать мне по праву, пока миссис Мэдден не сказала мне. -- Жена дворецкого? Что же она сказала? -- Одного из них -- я слышала -- она увидала. И я поняла. Ради нее! Не для меня. Сперва я не понимала. Пожалуй, начала ревновать. Но постепенно мне стало ясно -- это лишь потому, что я люблю их, а не потому... Ах, нужно непременно выносить или потерять,-- сказала она жалобно. -- Иного пути нет -- и все же они меня любят. Непременно должны любить! Ведь правда? В комнате воцарилась тишина, только огонь захлебывался в камине, но мы оба напряженно прислушивались, и то, что она услышала, по крайней мере ей принесло утешение. Она совладала с собой и привстала с места. Я неподвижно сидел на стуле подле ширмы. -- Только не думайте, что я такое ничтожество и вечно сетую на свою судьбу, вот как сейчас, но... но я живу в непроницаемой тьме, а вы можете видеть. Я и вправду мог видеть, и то, что представилось моему взору, укрепило во мне решимость, хотя это было очень похоже на расставание души с телом. Все же я предпочел остаться еще немного, ведь это было в последний раз. -- Значит, вы полагаете, это плохо? -- вскричала она пронзительно, хотя я не вымолвил ни слова -- С вашей стороны -- нет. Тысячу раз нет. С вашей стороны это прекрасно. Я вам так благодарен, просто слов нет. Плохо было бы с моей стороны . Только с моей... -- Почему же? -- спросила она, но закрыла лицо рукою, как во время нашей второй встречи в лесу. -- Ах да, конечно, -- продолжала она с детской непосредственностью, -- с вашей стороны это было бы плохо. -- И добавила с коротким, подавленным смешком. -- А помните, я назвала вас счастливцем... однажды... при первой встрече. Вас, человека, который никогда больше не должен сюда приезжать! Она ушла, а я еще немного посидел возле ширмы и слышал, как наверху, на галерее, замерли ее шаги. перевод В. Хинкиса МИССИС БАТЕРСТ В тот самый день, когда мне вздумалось посетить корабль королевского военного флота "Перидот" в бухте Саймон, адмиралу вздумалось отправить его в плаванье вдоль побережья. Когда подошел мой поезд, он уже дымил в отдалении, и, поскольку команды остальных судов либо грузили уголь, либо занимались учебной стрельбой в горах, на высоте в тысячу футов, я застрял на портовой окраине, голодный и беспомощный, не имея надежды вернуться в Кейптаун раньше пяти вечера. Положение мое было отчаянное, но, к счастью, я повстречал своего друга Хупера, инспектора правительственных железных дорог, который имел для личного пользования паровоз и служебный вагон, предназначенный, судя по надписи мелом, для отправки в ремонт. -- Если вы раздобудете чего-нибудь поесть, -- сказал Хупер, -- я отвезу вас по Глет ариффской ветке в тупичок, и мы подождем, покуда не прибудет товарный состав. Там, понимаете ли, прохладней, чем здесь. Я купил кое-какие припасы у греков, которые торгуют всякой всячиной по бешеным ценам, и паровоз, пробежав несколько миль, довез нас до бухты, окаймленной песчаными наносами, где в сотне шагов от воды оказалась дощатая платформа, полузасыпанная песком. Ровные дюны, которые были белее снега, простирались далеко в глубь лиловато-бурой долины меж растресканных скал и сухого кустарника. Малайские рыбаки дружно тянули сеть на берег, рядом стояли две лодчонки, синяя и зеленая, какие-то люди, приехавшие на пикник, плясали босиком на отмели, через которую протекал крошечный ручеек, море радужно сверкало, а по другую сторону нас обступали горы, чьи подножья тонули в серебристых песках. У обоих концов бухты железнодорожная линия проходила прямо над верхней отметкой прилива, огибала нагромождение скал и скрывалась из вида. -- Ну вот, здесь, понимаете ли, всегда дует с моря, -- сказал Хупер, отворяя дверь, когда паровоз отошел, а наш вагон остался на пустынном полотне и сильный юго-восточный ветер, разгуливая под пиком Элси, начал посыпать песком наше дрянное пиво. Хупер сразу же открыл папку, полную подшитых бумаг. Он недавно вернулся из долгой поездки, во время которой собирал сведения о поврежденном подвижном составе по всей стране, до самой Родезии. Приятное прикосновение ветра к моим смеженным векам, его посвист под крышей вагона и высоко в горах, монотонный шелест песчинок, которые пересыпались по берегу, обгоняя друг друга, плеск волн, голоса на отмели, шуршание бумаг под рукой Хупера и беспощадное солнце усиливали действие пива, погружая меня в фантастическую дрему. Вместо прибрежных гор мне уже чудились сияющие волшебные вершины, но вдруг я услышал, как кто-то прошел по песку снаружи, потом звякнула сцепка -- Прекратить! -- сердито крикнул Хупер, не поднимая головы от своих бумаг.-- Опять эти грязные малайские мальчишки понимаете ли, они вечно балуются около вагонов... -- Будьте к ним снисходительны. В Африке считается, что железная дорога всем дает приют. -- Оно конечно -- по крайней мере в глубине страны. Кстати, я вспомнил, -- тут он пошарил в жилетном кармане, -- могу показать вам прелюбопытную вещицу из Уанки -- есть такое место за Булавайо. Понимаете, я прихватил это просто так, на память, а не... -- Старая гостиница занята! -- воскликнул кто-то -- Там белые люди, по разговору слыхать. Морская пехота, вперед! Давай, Прич. Штурмуй этот Белмонт. Ого-о-о! Последнее восклицание растянулось, как длинная веревка, вслед мистеру Пайкрофту, который обежал вокруг вагона и остановился у открытой двери, глядя мне в лицо. За ним подошел дюжий сержант морской пехоты, который волочил сухой тростник и смущенно отряхивал песок с пальцев. -- Как вы сюда попали? -- спросил я. -- Мне казалось, "Иерофант" в плавании. -- Пришли в прошлый вторник с Тристан-да-Кунья на ремонт и простоим в доке два месяца, надо крепеж менять в машине. -- Заходите и присаживайтесь. Хупер отложил папку. -- Это мистер Хупер, инспектор железной дороги! -- поспешно воскликнул я, когда Пайкрофт повернулся, пропуская вперед черноусого сержанта. -- Это сержант Причард с "Шампиньона", мой старый кореш,-- сказал он. -- Мы с ним гуляли по берегу. Гигант покраснел и кивнул. Потом он уселся, заняв чуть ли не половину вагона. -- А это мой друг мистер Пайкрофт,-- объяснил я Хуперу, уже откупоривавшему бутылку пива, которую мои прозренья побудили меня купить у греков про запас. -- Moi aussi*, -- промолвил Пайкрофт и вытащил из-за пазухи бутылку объемом в кварту с яркой этикеткой. * Я тоже (фр ) -- Да ведь это же "Басс"! -- вскричал Хупер. -- Причард раздобыл, -- сказал Пайкрофт -- Перед ним ни одна девчонка устоять не в силах. -- Неправда, -- мягко возразил Причард. -- Ну, может, не в прямом смысле, просто взгляд у него такой, это ведь все одно. -- Где же это было? -- полюбопытствовал я. -- Вон там, неподалеку, в бухте Колк. Она выколачивала коврик на задней веранде. Не успел Прич приготовить орудия к бою, а она уже сбегала в дом и перебросила бутылочку через ограду. Пайкрофт хлопнул ладонью по теплой бутылке. -- Обозналась, вот и все, -- сказал Причард. -- Я не удивлюсь, ежели она приняла меня за Маклина. Мы с ним почти одного роста. Мне уже приходилось слышать от домохозяев в Мейсенберге, СентДжеймсе и Колке жалобы на то, как трудно, живя близ берега, иметь запас пива или хорошую служанку, и теперь я начал понимать, в чем тут дело. А все же пиво было превосходное, и я выпил вместе со всеми за здоровье своевольной девушки. -- Форма им уж больно нравится, ради этакой формы они рады стараться, -- сказал Пайкрофт. -- Моя простая флотская одежда имеет приличный вид, но в восторг никого не приводит. А вот Прич, когда он при всем параде, всякий раз обольщает "бедняжку Мэри на веранде" -- ex officio*, как говорится. * По службе (лат ) -- Сказано тебе, она приняла меня за Маклина, -- упрямо повторил Причард -- Ей-ей... послушать его, так и не подумаешь, что только вчера... -- Прич, -- сказал Пайкрофт, -- предупреждаю тебя заранее. Ежели мы начнем рассказывать все, что знаем друг про дружку, нас живо вышибут из этого заведения. Ведь кроме случаев злостного дезертирства. . -- Это были всего-навсего отлучки без увольнительной -- попробуй-ка доказать обратное, -- запальчиво возразил сержант. -- И уж ежели на то пошло, не вспомнить ли Ванкувер в восемьдесят седьмом году, как ты считаешь? -- Как я считаю? А кто был загребным в гичке, когда съезжали на берег? Кто сказал Юнге Найвену... -- Вас, конечно, отдали за это под трибунал? -- спросил я. История о том, как Юнга Наивен заманил семерых или восьмерых матросов и морских пехотинцев в леса Британской Колумбии, давно стала легендарной на флоте. -- Да, отдали, как положено, -- сказал Причард, -- но нас судили бы за убийство, не будь Юнга Наивен на редкость хитер. Он наплел, будто у него есть дядюшка, который даст нам земли под ферму. Сказал, что родился близ острова Ванкувер, и все время этот плут прикидывался невинным ягненком! -- Но мы ему поверили, -- сказал Пайкрофт -- Я поверил, и ты, и Пэтерсон, и тот морской пехотинец, как бишь его -- ну, который потом женился на торговке кокосовыми орехами,-- губастый такой? -- А, это Джонс, Слюнтяй Джонс. Я про него давно и думать забыл, -- сказал Причард -- Да, Слюнтяй поверил, и Джордж Энсти тоже, и Мун. Мы были так молоды и так любопытны. -- Но очень даже милы и доверчивы, -- заметил Пайкрофт -- Помнишь, как он велел нам идти гуськом и остерегаться медведей"? Помнишь, Пай, как он прыгал там по болоту среди густых папоротников, принюхивался и уверял, что чует запах дыма с дядюшкиной фермы? И все время мы бродили по паршивому, глухому, необитаемому островку. Обошли его за день и вернулись к своей лодке, которую оставили на берегу. Целый день Юнга Наивен водил нас кругами, будто искал эту самую ферму! Он сказал, что по местным законам дядюшка обязан дать нам землю! -- Не горячись, Прич. Мы же ему поверили, -- сказал Пайкрофт. -- Он книжек начитался. И подстроил все это, только чтоб улизнуть на берег да заставить говорить о себе. Целый день и целую ночь мы -- восемь человек -- ходили за Юнгой Найвеном по необитаемому островку около Ванкувера! А потом за нами выслали патруль, и красиво же мы выглядели, сборище идиотов! -- Здорово вам досталось? -- спросил Хупер. -- Два часа кряду на нас обрушивались громы и молнии. Затем снежные бури, штормящее море и лютая стужа до конца плаванья, -- сказал Пайкрофт. -- Ничего другого мы и не ждали, но как было тяжко -- верьте слову, мистер Хупер, и у матроса сердце не каменное, -- когда нас попрекнули, что мы, военные моряки и способные пехотинцы, сбили с пути Юнгу Найвена. Да, оказывается, это мы, жалкие людишки, которые хотели снова обрабатывать землю, сбили его с пути! Само собой, он нас оговорил и легко отделался. -- Правда, мы задали ему трепку, когда он вышел из-под ареста. Слышал ты о нем что-нибудь за последнее время, Пай? -- По-моему, он стал боцманом на связном судне, по Ла-Маншу плавает, мистер Л.--Л. Найвен, так он теперь зовется. -- А Энсти умер от лихорадки в Бенине, -- задумчиво произнес Причард. -- Что сталось с Муном? Про Джонса мы знаем. -- Мун... Мун! Где же я в последний раз об нем слышал? Ну да, в то время я служил на "Палладиуме". Я повстречал Квигли на базе в Банкране. Он сказал, что Мун сбежал три года назад, когда шлюп "Астрильд" крейсировал по южным морям. Этот малый всюду норовил к бабе пристроиться. Да, он улизнул тихонько, и недостало бы времени разыскивать его там, на островах, ежели б даже штурман чего-нибудь смыслил в своем деле. -- А разве он не смыслил? -- спросил Хупер. -- Как бы не так. Квигли рассказывал, что половину времени "Астрильд" блуждал у берега со скоростью черепахи, а другую половину высиживал черепашьи яйца на разных рифах. Когда он добрался до Сиднея и его поставили в док, обшивка висела клочьями, как драное белье на веревке, а шпангоуты треснули. Капитан клялся, что это сделали уже в доке, когда подымали несчастную посудину на стапеля. В море и впрямь бывают удивительные случаи, мистер Хупер. -- Э! Расскажите про них налогоплательщикам, -- отмахнулся Хупер и откупорил еще бутылку. Сержант, видимо, был из тех разговорчивых людей, которым трудно остановиться. -- Как странно все это вспоминать, правда? -- сказал он -- Ведь Мун прослужил шестнадцать лет, а потом сбежал. -- Такое бывает во всяком возрасте. Вот и этот ну, сам знаешь, -- сказал Пайкрофт. -- Кто такой? -- спросил я. -- Старый служака, которому оставалось всего полтора года до пенсии, ты ведь на него намекаешь, -- сказал Причард. -- Фамилия его начинается на "В", правильно? -- Но ежели разобраться, нельзя сказать, что он по-настоящему дезертировал, -- заметил Пайкрофт. -- Нет, конечно, -- отозвался Причард.--Это попросту постоянная отлучка без увольнительной в глубине страны. Только и всего. -- В глубине страны? -- сказал Хупер -- А приметы его опубликованы? -- Это еще зачем? -- спросил Причард грубо. -- Да ведь дезертиры передвигаются, как походные колонны во время войны. Понимаете ли, они всегда следуют определенным маршрутом. Я знаю, что одного такого молодчика поймали в Солсбери, откуда он хотел добраться до Ньясы. Говорят, хоть сам я за это не поручусь, будто на Ньясе, в озерной флотилии, не принято задавать вопросы. Я слышал, что там один интендант с Пиренейско-Восточной линии командует боевым катером. -- Думаешь, Хруп подался в те края? -- спросил Причард. -- Почем знать. Его послали в Блумфонтейн забрать из форта боеприпасы, которые там остались. Известно, что он все получил и велел погрузить на товарные платформы. С тех пор Хрупа не видели -- ни тогда, ни после. Случилось это четыре месяца назад, а casus belli* так и остался. * Повод к войне ( лат. ) -- Какие же у него приметы? -- снова спросил Хупер. -- А что, железная дорога получает вознаграждение за поимку дезертиров? -- сказал Причард. -- Неужто вы думаете, что я стал бы тогда затевать этот разговор? -- сердито возразил Хупер. -- Больно уж вы любопытны, -- сказал Причард не менее резко. -- А почему его прозвали "Хруп"? -- спросил я, стараясь загладить досадную неловкость, которая возникла между ними. Они разглядывали друг друга в упор. -- Потому что лебедку сорвало с места, -- ответил Пайкрофт. -- А заодно ему четыре зуба вышибло -- нижние, слева по борту, верно я говорю, Прич? И хоть он раскошелился на вставные зубы, крепеж ему сделали, видать, со слабиной. Когда он разговаривал быстро, они малость качались да похрупывали. Отсюда и "Хруп". Его считали особенным человеком, так мы, на нижней палубе, полагали, хоть он и был просто долговязый, черноволосый, полукровка, только в разговоре обходительный. -- Четыре вставных зуба слева, в нижней челюсти, -- сказал Хупер, сунув руку в жилетный карман. -- А татуировка какая? -- Послушайте, -- начал Причард и привстал, -- мы, конечное дело, премною благодарны вам за гостеприимство, потому как вы нас уважили, но сдается мне, мы ошиблись... Я взглянул на Пайкрофта, ожидая помощи. Хупер мгновенно побагровел. -- Ежели толстый сержант на полубаке соблаговолит снова бросить якорь и сохранить свой статус-кво, мы сможем потолковать как благородные люди -- и, само собой, как друзья, -- сказал Пайкрофт -- Мистер Хупер, он принимает вас за представителя закона. -- Я желаю только указать, что когда человек проявляет такое сильное или, верней будет сказать, назойливое любопытство к чьим-то особым приметам, как вот наш друг... -- Мистер Причард, -- вмешался я, -- право, я могу поручиться за мистера Хупера. -- А ты изволь попросить прощенья, -- сказал Пайкрофт. -- Ты просто презренный грубиян, Прич. -- Ну как же мне было... -- начал он в нерешимости. -- Не знаю и знать не хочу. Проси прощенья! Гигант огляделся растерянно и по очереди протянул нам свою огромную руку, в которой утонули наши ладони. -- Я был не прав, -- сказал он кротко, как ягненок. -- У меня нет причины вас подозревать. Мистер Хупер, я прошу прощенья. -- Вам не в чем себя упрекнуть, вы лишь соблюдали разумную осторожность, -- сказал Хупер. -- С незнакомым человеком я сам держался бы точно так же, понимаете ли. Если позволите, я хотел бы узнать подробней об этом мистере Викери. Понимаете ли, на меня можно положиться. -- Почему Викери сбежал? -- начал я, но улыбка Пайкрофта побудила меня поставить вопрос по-другому: -- Кто же она такая? -- Хозяйка небольшой гостиницы в Хаураки, близ Окленда, -- сказал Пайкрофт. -- Черт побери! -- взревел Причард, хлопнув себя по колену -- Неужто это миссис Батерст! Пайкрофт тихонько кивнул, и сержант излил свое изумление, призывая в свидетели все адские силы. -- Насколько я понял, миссис Б. и была всему причиной. -- Но ведь Хруп был женат! -- воскликнул Причард. -- И к тому же у него пятнадцатилетняя дочка. Он показывал мне фотографию. Это, так сказать, статья особая, а вообще, видал ты когданибудь, чтоб на такие пустяки обращали внимание? Я вот не видал. -- Боже правый и вездесущий!... Миссис Батерст...-- И он взревел снова. -- Что хочешь говори, Пай, все одно я не поверю, будто она виновата! Она не такая! -- Ежели я стану говорить, что хочу, то перво-наперво, скажу я тебе, ты глуп, как осел, и кипятишься безо всякой надобности. Я просто объясняю, чем дело кончилось. Мало того, в кои-то веки ты оказался прав. Она не виновата. -- Все одно я не поверил бы тебе, ежели б ты ее и виноватил, -- услышали мы в ответ. Такая преданность со стороны сержанта морской пехоты меня поразила. -- Оставим это! -- воскликнул я. -- Расскажите, что она за женщина. -- Она вдова, -- сказал Пайкрофт. -- Осталась без мужа совсем молоденькой и уже не искала новой пристани. Близ Окленда у нее была маленькая гостиница для младшего командного состава, она всегда носила черное шелковое платье, а шея у нее... -- Вот вы спрашиваете, что она за женщина, -- перебил его Причард. -- Позвольте, я вам расскажу один случай. В первый раз я попал в Окленд, когда "Марокканец" вернулся из плаванья в девяносто седьмом году, я как раз получил повышение и пошел вместе с другими. Она завсегда нам всем услужить старалась и в убытке не бывала ни разу -- получала сполна, до последнего пенни! "Можете уплатить сейчас, -- говорила она, -- а можете и после рассчитаться. Я знаю, вы меня не обидите. Если что, пришлете деньги из дому". Ей-ей, братцы мои, я своими глазами видел, как эта женщина сняла с шеи золотые часики на цепочке и отдала одному боцману, который съехал на берег без своих часов и мог опоздать на последний катер. "Я не знаю вашего имени,-- говорит она,-- но когда они вам будут не нужны больше, справьтесь в порту, меня-то там знают многие. Попросите кого-нибудь передать". И будто стоили они не тридцать фунтов, а каких-нибудь полкроны. Маленькие золотые часики. Пай, с синей монограммой на крышке. Но я вот чего хотел сказать, в те времена было у нее пиво, которое пришлось мне по вкусу, -- забористое такое. Я на него налегал при всякой возможности, немала бутылок раздавил, когда мы стояли в той бухте, -- чуть не каждый вечер на берег съезжал. Как-то были мы с ней вдвоем, перебрасывались шуточками через стойку, ну я и говорю: "Миссис Б., когда я еще вернусь сюда, вы уж не позабудьте, что это пиво мне особенно полюбилось -- как и вы сами. (Вот она какие дозволяла вольности!) Как и вы сами",-- говорю "Ах, сержант Причард, спасибо вам",-- говорит она и поправляет завиток возле уха. Помнишь этот завиток, Пай? -- Известное дело,-- сказал моряк. -- Да, стало быть, она говорит: "Спасибо вам, сержант Причард. Я это хотя бы замечу для памяти, на случай, если вы не передумаете. У моряков это пиво большим спросом не пользуется, говорит, но для верности я поставлю его поглубже на полку". Она отхватила кусок от ленты, которой у нее волосы были стянуты, ведь на стойке всегда лежал ножичек, чтоб сигары обрезать,-- помнишь, Пай?-- и повязала бантиками все бутылки, какие оставались, -- четыре штуки. Было это в девяносто седьмом или нет, даже в девяносто шестом году. В девяносто восьмом я ушел на "Стремительном" с китайской базы в дальнее плаванье. И только в девятьсот первом, заметьте, уже на "Картузианце", снова попал в Оклендскую гавань. Само собой, я вместе со всеми поехал к миссис Б. поглядеть как и что. Там все было по-прежнему. (Помнишь, Пай, большое дерево на тротуаре возле входа?) Я слова еще не вымолвил (больно уж многие с ней норовили поговорить), но она меня сразу углядела. -- Разве это так трудно? -- решился ввернуть я. -- Да погодите же. Иду я к стойке и вдруг слышу. "Ада, -- говорит она своей племяннице, -- подай сюда пиво, которое полюбилось мистеру Причарду" И, братцы мои, не успел я пожать руку хозяйке, а уж мои четыре бутылки с бантиками тут как тут, она откупоривает одну, поглядывает на меня исподлобья с этаким близоруким прищуром и говорит. "Надеюсь, сержант Причард, вы не передумали и верны всему, что вам полюбилось". Вот какая она была женщина -- ведь целых пять лет прошло! -- А все-таки я не могу представить ее себе, -- сказал Хупер, теперь уж благожелательно. -- Она... она в жизни своей не задумалась, ежели надобно было накормить неудачника или изничтожить злодея, -- добавил Причард с пылкостью. -- Это мне тоже ничего не говорит. У меня самого мать была такая. Гигант выпятил грудь под кителем и поднял глаза к потолку вагона А Пайкрофт вдруг сказал: -- Скольких женщин по всему свету ты знавал близко, Прич? Причард густо покраснел до корней коротких волос на шее, которая была толщиной в добрых семнадцать дюймов. -- Сотни, -- сказал Пайкрофт. -- Вот и я тоже. А про скольких ты сохранил память в сердце, если не считать первую, и, допустим, последнюю, -- и еще одну? -- Таких мало, на удивление мало, самому совестно, -- сказал сержант Причард с облегчением. -- А сколько раз ты был в Окленде? -- Один... два. . -- начал он.-- Ей-ей, больше трех раз за десять лет не наберется. Но всякий раз, когда я видел миссис Б., мне памятен. -- И мне -- а я был в Окленде только два раза -- запомнилось, где она стояла, и что говорила, и как выглядела. Вот в чем секрет. Не красота, так сказать, важна, и красивые слова говорить не обязательно. Главное -- Это Самое. Бывает, женщина только пройдет по улице, и мужчине ее уж не забыть, но чаще всего проживешь с которой-нибудь целый месяц, а уйдешь в море, и уже, что называется, запамятовал даже, разговаривает она во сне или же нет. -- Ага! -- сказал Хупер -- Кажется, я начинаю понимать. Я знал двух таких редкостных женщин. -- Но они же не виноваты? -- спросил Причард -- Ничуть. Уж это я знаю! -- А ежели кто влюбится в такую женщину, мистер Хупер? -- продолжал Причард. -- Он сойдет с ума -- или, наоборот, спасется, -- последовал неторопливый ответ. -- Ваша правда, -- сказал сержант -- Вы кой-чего испытали на своем веку, мистер Хупер. Мне это ясно. Он поставил бутылку. -- А Викери часто