Редьярд Киплинг. Свет погас Роман --------------------------------------------------------------------- Киплинг P. Свет погас: Роман; Отважные мореплаватели: Приключенч. повесть; Рассказы; Мн.: Маст. лiт., 1987. - 398 с. - Перевод В.Хинкиса OCR & SpellCheck: Zmiy (zmiy@inbox.ru), 29 октября 2003 года --------------------------------------------------------------------- Книгу избранных произведений известного английского писателя Редьярда Киплинга (1865-1936) составили его ранний и наиболее талантливый роман "Свет погас", рассказывающий о трагической судьбе одаренного художника, потерпевшего крушение в личной жизни, приключенческая морская повесть "Отважные мореплаватели" и рассказы, повествующие о тяготах и буднях людей, создающих империю вдали от Старой Англии, овеянные в то же время загадочностью и экзотикой жизни колониального мира. ПОСВЯЩЕНИЕ Если буду распят я над высокой горой, Мати моя, о мати моя! Знаю я, чья любовь пребудет со мной, Мати моя, о мати моя! Если я кану в пучине морской, Мати моя, о мати моя! Знаю, кто слезы прольет надо мной, Мати моя, о мати моя! Если всяк человек меня проклянет, Знаю я, чья молитва мне душу спасет, Мати моя, о мати моя! ПРЕДИСЛОВИЕ Это повесть "Свет погас", рассказанная так, как она изначально была задумана Автором. Редьярд КИПЛИНГ Глава I Сидели мы, когда шторм миновал, Удобно сидели, как только могли; И я, друзья, в сарае том ждал, Ведь было мне от роду только три, А Тедди радугу дерзнул догонять, Ему, мужчине, было уж пять, Вот как началось все это, друзья, Если хотите знать. "Рассказы в большом сарае" - Как по-твоему, что будет, если она об этом пронюхает? Ведь такую штуку нам иметь нельзя, сам знаешь, - сказала Мейзи. - Мне задаст трепку, а тебя запрет в твоей комнате, - ответил Дик с уверенностью. - Патроны взяла? - Ага, они у меня в кармане, только больно уж стукаются друг об дружку. А не могут шпилечные патроны выпалить сами собой? - Почем мне знать. Если ты струсила, давай их сюда, а себе бери револьвер. - Я ни капельки не струсила. Мейзи быстро пошла вперед, сунув руки в карманы и высоко вскинув голову. Дик шагал следом, неся маленький револьвер. Как-то раз дети надумали выучиться стрелять, поняв, что без этого они просто-напросто жить не могут. Ценой многих ухищрений и самопожертвования Дик накопил семь шиллингов и шесть пенсов на покупку плохонького шпилечного револьвера бельгийского образца. Мейзи удалось добавить к этому очень немного, всего-навсего полкроны, чтоб купить сотню патронов. - Тебе, Дик, легче копить деньги, - объяснила она в свое оправдание, - ведь я лакомка, а тебе все равно, чего поесть. Да и вообще мальчики должны быть заправилами в таких делах. Дик чуточку поворчал, недовольный столь маловыгодной сделкой, но все же сходил за покупками, и теперь дети отправились попробовать свои силы. Стрельба из револьвера никак не входила в распорядок их повседневной жизни, раз и навсегда установленный воспитательницей, которая должна была, как наивно предполагали опекуны, заменить этим двоим сироткам родную мать. Дик состоял на ее попечении вот уже целых шесть лет, и за это время она извлекла немалую выгоду из тех денег, которые предназначались на то, чтобы он был одет и обут, причем отчасти по недомыслию, отчасти же по естественной потребности причинять боль - несколько лет тому назад она овдовела и теперь жаждала нового супружества, - так допекала мальчика, что жизнь легла на его детские плечи тяжким бременем. Он искал любви, она же внушала ему сперва отвращение, а затем ненависть. Когда он, взрослея, жаждал хотя бы малейшего сочувствия, она его высмеивала. Долгие досужие часы, которые оставались у нее после необременительных мелких домашних хлопот, она посвящала тому, что называлось у нее семейным воспитанием Дика Хелдара. В этом деле ей помогала религия, которую она толковала на свой лад, предаваясь усердному чтению Библии. Когда у нее не находилось личного повода быть недовольной Диком, она все равно прозрачно намекала на его неискупимые прегрешения перед создателем; и в конце концов Дик научился ненавидеть бога так же люто, как ненавидел миссис Дженнетт; а такое умонастроение вряд ли можно назвать здоровым для подростка. Коль скоро она вздумала считать его безнадежным лгуном - после того как он впервые сказал неправду из страха перед наказанием, - он и впрямь превратился в лгуна, но в лгуна осторожного, замкнутого в себе, причем без крайней необходимости он никогда не рисковал врать даже по пустякам, но не останавливался перед самой чудовищной ложью, если это могло хоть чуточку облегчить горькую его жизнь. Во всяком случае, такое суровое обращение воспитало в нем волю, которая давала силы переносить одиночество, - впоследствии это сослужило ему хорошую службу в интернате, где соученики насмехались над его одеждой, которая была сшита из дешевой материи и штопана-перештопана. А на каникулы он возвращался к миссис Дженнетт, вынужденный вновь внимать ее назидательным речам, и обычно, не проведя под ее кровом даже одного дня, после той или иной придирки подвергался порке, дабы его отсутствие не подорвало домашнюю выучку, которая требовала беспрекословного повиновения. Однажды осенью, приехав на каникулы, Дик обнаружил, что он уже более не одинок в своем заточении, потому что в доме он застал длинноволосую сероглазую малявку, которая была так же замкнута в себе, как и он сам, жила в доме, не говоря ни слова, и в первые недели водилась только с козлом, единственным своим другом на всем белом свете, обитавшим в садике на задворках. Миссис Дженнетт попробовала запретить девочке общаться с козлом, поскольку он нехристь - соображение, несомненно, справедливое. - Когда так, - заявила малявка, тщательнейшим образом выбирая слова, - я пошлю письмо своим поверенным и напишу им, что вы злющая баба. Мемека мой, мой, мой! Миссис Дженнетт направилась было в прихожую, где стояли предназначенные для известной цели зонты и трости. Но малявка поняла ее намерение не хуже, чем это понимал Дик. - Меня уже били, и не один раз, - заявила она все тем же бесстрастным голосом, - били так больно, что вам и во сне не снилось. И если вы меня хоть пальцем тронете, я пошлю письмо своим поверенным и напишу им, что вы меня голодом морите. Я вас ни чуточки не боюсь. Миссис Дженнетт не отправилась в прихожую, а малявка выждала некоторое время, убедилась, что опасность домашней баталии миновала, ушла к Мемеке и, обняв его шею, заплакала горькими слезами. Вскоре Дик узнал, что малявку зовут Мейзи, и поначалу относился к ней с глубочайшим недоверием, опасаясь, как бы она окончательно не стеснила и без того весьма ограниченную свободу, которой он до тех пор пользовался. Но она нисколько ему не мешала; она даже не выказала ни малейшего желания подружиться до тех пор, покуда он сам не сделал первый шаг. До конца каникул было далеко, а детей уже сплотила постоянная угроза наказания хотя бы потому, что им приходилось вместе изобретать всякие уловки, дабы провести миссис Дженнетт, и тут они всегда действовали заодно. Когда же Дику пришла пора уезжать в интернат, Мейзи шепнула ему: - Теперь я остаюсь одна-одинешенька и должна буду сама стоять за себя. Но ничего, - заключила она, решительно тряхнув головкой, - я уж как-нибудь справлюсь. Не позабудь, ты обещал прислать плетеный ошейник для Мемеки. Пришли же поскорей. Уже через неделю она напомнила об этом ошейнике в ответном письме и осталась крайне недовольна, узнав, что изготовить такой ошейник отнюдь нелегко. Когда же Дик наконец прислал обещанный подарок, ей и в голову не пришло поблагодарить. С тех пор не один раз начинались и оканчивались каникулы. Дик за это время подрос, стал нескладным, худощавым юнцом и теперь пуще прежнего стеснялся своей убогой одежды. Миссис Дженнетт ни на миг не ослабляла любовного попечения о нем, но он, закаленный привычными порками в интернате - где его подвергали наказанию не менее трех раз в месяц, - преисполнился глубочайшим презрением к ее возможностям. - Она и высечь-то по-настоящему не умеет, - объяснил он Мейзи, которая пыталась подговорить его взбунтоваться, - и, кроме того, она, когда отведет на мне душу, становится добрее к тебе. Так влачил он свои дни, не ухоженный телом и ожесточенный душой, и это испытали на собственной шкуре ученики младших классов, потому что под горячую руку он награждал их зуботычинами с редкостным искусством и замечательным знанием дела. Точно так же сгоряча он частенько принимался дразнить Мейзи, но девочка и не думала обижаться. - Нам с тобой и без того нелегко живется, - сказала она однажды. - Зачем же еще больше отравлять самим себе жизнь? Давай лучше будем делать друг другу приятное, а о неприятном постараемся позабыть. Так, после долгих совместных раздумий, было решено купить револьвер. Учиться стрелять они могли в одном-единственном месте, на илистой отмели, вдалеке от купален, пляжных будок и корабельных причалов, под замшелым валом форта Килинг. Здесь прилив затоплял береговую полосу шириною почти в две мили, и сырые илистые наносы, пригретые солнцем, переливались всеми цветами радуги и источали безотрадный запах гниющих водорослей. Уже вечерело, когда Дик и Мейзи пришли сюда вместе с Мемекой, который терпеливо трусил рысцой следом за ними. - Фу! - сказала Мейзи, потянув носом. - И отчего море так прескверно пахнет. Мне это не по душе. - Тебе всегда по душе только то, что создано специально для тебя, - сказал Дик сердито. - Давай патроны, я выстрелю первый. Какова дальность боя у таких револьверов? - Кажется, полмили, - с живостью ответила Мейзи. - Во всяком случае, палят они оглушительно. Будь осторожен с патронами: не нравятся мне эти зазубрины на конце. Прошу тебя, Дик, будь же осторожен. - Да ладно тебе. Заряжать я умею. Сейчас вот пальну прямо в тот волнорез. Он нажал на спуск, и Мемека с отчаянным блеяньем шарахнулся прочь. Пуля взметнула фонтанчик ила справа от облепленных водорослями свай. - Бьет выше и правей. Попробуй-ка теперь ты, Мейзи. Но помни, весь барабан заряжен. Мейзи взяла револьвер и подошла к самой кромке воды, крепко сжимая рукоятку, сомкнув губы и зажмурив левый глаз. Дик присел на илистый бугорок и засмеялся. Мемека опасливо вернулся назад. Он давно уж привык к любым неожиданностям во время таких вечерних прогулок и теперь, увидев, что коробка с патронами лежит без присмотра, принялся ее обнюхивать. Мейзи выстрелила, но не уследила, куда ударила пуля. - Кажется, угодила в сваю, - сказала она, глядя из-под ладони на пустынное море, где не видно было ни единого паруса. - А я вот уверен, что она долетела до самого Мэрейзонского бакена, - возразил Дик со смешком. - Целься ниже и левей, тогда, может, и попадешь. Ого, да ты погляди на Мемеку. Он патроны жрет! Мейзи живо обернулась, сжимая револьвер, но успела только увидеть, как Мемека улепетывал, спасаясь от камней, которыми его забрасывал Дик. Нет ничего святого для проказливого козла. Откормленный, обожаемый своей маленькой хозяйкой, он проглотил два заряженных патрона. Мейзи подбежала к коробке и убедилась, что Дик, не ошибся в счете. - Да, два патрона он сожрал. - Вот негодник! Теперь эти патроны начнут стукаться друг о дружку у него в брюхе, будет взрыв, но поделом же ему... Ой, Дик! Я тебя не убила? Револьвер весьма вероломная штука, особенно в неопытных детских руках. Мейзи решительно не могла бы объяснить, как это произошло, но клубящаяся завеса зловонного дыма скрыла от нее Дика, и она была уверена, что выпалила ему прямо в лицо. Потом она услышала, как он отплевывается, и упала подле него на колени с испуганным криком: - Дик, ты не ранен? Я ведь нечаянно. - Известное дело, нечаянно, - ответил Дик, вынырнув из дыма и отирая щеку. - Но из-за тебя я чуть не ослеп. Этот порох такой жгучий. Серая свинцовая лепешка на ближней скале точно обозначила место, куда попала пуля. Мейзи захныкала. - Кончай, - сказал Дик, вставая с земли и отряхиваясь. - Я цел и невредим. - Да, но я же могла тебя убить, - возразила Мейзи, и губки ее скривились. - Что бы я тогда стала делать? - Пошла бы домой да рассказала обо всем миссис Дженнетт. - Эта мысль вызвала у Дика усмешку, но он тотчас смягчился: - Ну ладно уж, успокойся. К тому же мы теряем время. Нам ведь надо поспеть к чаю. Давай-ка сюда револьвер. Мейзи разрыдалась бы при малейшей попытке ее утешить, но Дик сохранял невозмутимость, хотя рука его, когда он брал револьвер, все же подрагивала, и Мейзи овладела собой. Она лежала на берегу, тяжело дыша, а он тем временем беспрерывно обстреливал волнорез. - Попал наконец-то! - воскликнул он, когда от деревянной сваи отлетел клок водорослей. - Дай теперь и мне попробовать, - потребовала Мейзи. - Я уже совсем успокоилась. Они стреляли по очереди до тех пор, пока многострадальный револьвер едва не развалился на части, а изгнанник Мемека - ведь он мог взорваться в любой миг - щипал траву поодаль, недоумевая, почему его отгоняют камнями. Потом они приметили бревно, плававшее в воде под валом форта Килинг, обращенным к морю, и стали целиться в эту новую мишень. - На будущие каникулы, - сказал Дик, с досадой встряхивая окончательно засорившийся револьвер, - мы купим новый, центрального боя, такой ведь стреляет гораздо дальше. - Для меня уже не будет никаких каникул, - отозвалась Мейзи. - Я уезжаю. - Куда это? - Не знаю сама. Мои поверенные прислали миссис Дженнетт письмо, и там сказано, что я должна поступить учиться где-то - может, во Франции - не знаю толком. Но я рада уехать. - А меня это ни капельки не радует. Я-то ведь останусь. Послушай, Мейзи, а ты взаправду уедешь? Выходит, после этих каникул я уже никогда тебя не увижу? На той неделе надо возвращаться в интернат. И я хотел бы... Молодая кровь заиграла на его щеках ярким румянцем. Мейзи вырывала из земли пучки травы и бросала их со склона вниз, в одинокий цветок желтого мака, что сиротливо кивал головкой на бесконечной илистой отмели, за которой вскипала молочно-белая морская пена. - А я хотела бы, - сказала она, прерывая наступившее молчание, - когда-нибудь повстречаться с тобою снова. Ты тоже хотел бы этого? - Да, но было бы лучше, если бы ты... ты... пристрелила меня там... у волнореза. Мейзи взглянула на него с изумлением, широко раскрыв глаза. Неужели это и впрямь тот мальчик, который всего десять дней назад украсил рога Мемеки бумажным колпаком и в таком виде гнал бородатую тварь на всеобщее посмешище! Но она тут же потупилась: нет, не тот. - Будет тебе глупости болтать, - сказала она укоризненно и тотчас, руководимая чисто женским чутьем, уклонилась от прямого разговора, сама перейдя в наступление. - Ты только о себе думаешь! А вообрази, каково было бы мне, если б эта ужасная штука тебя прихлопнула! Мне ведь и без того нелегко. - Это почему же? Потому что ты расстаешься с миссис Дженнетт? - Нет. - Тогда, выходит, - со мной? Она долго не отвечала. А Дик не смел поднять на нее глаз. В этот миг он почувствовал, хоть и сам не знал этого, как много значили для него последние четыре года, и чувство это было для него тем мучительней, что он не находил слов. - Не знаю, - сказала она. - Но мне кажется, это так. - Мейзи, ты не можешь не знать. Ведь я знаю наверняка. - Пойдем домой, - робко попросила Мейзи. Но Дик и не помышлял об отступлении. - Я не умею говорить всякие такие слова, - сказал он с мольбой, - и мне очень стыдно, что я дразнил тебя на днях, ну, когда гонял Мемеку. Но теперь совсем другое дело, неужели ты не понимаешь, Мейзи? И ты могла бы прямо сказать мне, что уезжаешь, а то вот мне пришлось допытываться. - Нет, не пришлось. Ведь я же сказала. Ну, Дик, какой толк огорчаться? - Никакого. Но мы дружили столько лет, и я сам не знал, как много значит то, что я к тебе чувствую. - А мне сдается, ничего ты не чувствовал. - Да, не чувствовал. Но теперь... теперь еще как чувствую. - Он перевел дух. - Мейзи, милая, пожалуйста, скажи, что ты тоже чувствуешь. - Чувствую, взаправду, чувствую. Но теперь это все равно. - Почему же? - Потому что я уезжаю. - Да, но ты только обещай меня помнить. Только скажи - ладно? Во второй раз Дику уже легче было вымолвить слово "милая". Дома и в школе жизнь не баловала его привязанностями, ему приходилось самому, чутьем, их отыскивать. И вот он схватил маленькую ручку, чумазую от порохового дыма. - Обещаю, - произнесла Мейзи торжественно, - но если я чувствую, то и обещать незачем. - А все же ты чувствуешь? Впервые за последние минуты глаза их встретились и сказали все то, чего сами они сказать не могли... - Ну, Дик, не надо! Прошу тебя! Это можно было раньше, когда мы здоровались по утрам, но теперь ведь все совсем по-другому! Мемека глядел на них, держась на почтительном расстоянии. Он частенько видывал, как эти двое, которых он считал своей собственностью, ссорились меж собой, но ни разу еще не видел, чтоб они целовались. Желтый мак оказался сообразительней и одобрительно кивнул головкой. Поцелуй в обычном смысле слова не удался, но ведь поцелуй этот был первым, которым они обменялись, если не считать тех, которыми они обменивались по обычаю, и потому он открыл им новые неизведанные миры, и каждый из этих миров был так прекрасен, что они забыли о всех прочих мирах, а в особенности о том, к какому времени нужно вовремя возвращаться к чаю, и сидели недвижные, держась за руки и не произнося ни слова. - Теперь ты уже не сможешь забыть, - сказал наконец Дик. Щека его горела жарче, чем после ожога от выстрела. - Я не забыла бы все равно, - сказала Мейзи; они взглянули друг на друга и увидели, что оба они уже не те, ведь всего лишь час назад они были просто друзьями, а теперь каждый преобразился, стал чудом и непостижимой тайной. Солнце меж тем уже клонилось к закату, и вечерний ветерок овевал береговые излучины. - Мы давным-давно опоздали к чаю, - сказала Мейзи. - Пора домой. - Обожди, сперва расстреляем остатки патронов, - возразил Дик. Он помог Мейзи спуститься от форта к морю, хотя она вполне могла бы сбежать вниз и сама. Не уступая ему в серьезности, она приняла его грязную руку; он неловко наклонился к ней; Мейзи отдернула руку, и Дик покраснел до ушей. - Какая красивая у тебя ручка, - шепнул он. - Фу! - сказала Мейзи с коротким смешком, который выражал удовлетворенное тщеславие. Она стояла теперь вплотную к Дику, а он напоследок зарядил револьвер и принялся палить в морскую даль, воображая, будто защищает Мейзи от всех зол мира. Лужа в отдалении, на илистом берегу, отразила последние лучи солнца и превратилась в грозно пылающий багряный круг. Когда Дик поднимал револьвер, сияние на миг ослепило его, и он вдруг осознал, какое это непостижимое чудо, что он стоит подле Мейзи, которая обещала помнить о нем всегда, сколько бы времени ни прошло с того дня, когда... Ветер крепчал, от его резкого порыва длинные черные волосы девочки застлали лицо Дика, а она все стояла, положив руку ему на плечо, звала этого "негодника" Мемеку, и вдруг, на мгновение, он очутился во тьме - и тьма эта опаляла. Пуля протяжно запела, уносясь в пустынную морскую даль. - Ну вот, из-за тебя я промазал, - сказал он, тряхнув головой. - Да и патрон-то был последний. Ладно, бежим домой. Но они не побежали. Они шли очень медленно, рука в руке. И не было им решительно никакого дела до отвергнутого Мемеки с двумя патронами в брюхе, - пускай хоть взорвется или просто рысцой бежит вслед: ведь они обрели, как великое наследие, бесценное сокровище и приняли его со всею мудростью, какая только доступна детям. - А я буду... - с пылкостью начал Дик. Но тотчас же прервал себя: - Право, я сам не знаю, кем буду, я ведь срежусь на всех экзаменах, но зато я умею рисовать злые карикатуры на учителей. Ого! Ого-го! - Тогда будь художником, - предложила Мейзи. - Ты всегда смеешься надо мной, когда я пробую рисовать, поделом же тебе самому. - Вовсе я над тобой не смеюсь и никогда в жизни не стану, делай что хочешь, - возразил он. - Я буду художником, и все еще увидят, на что я способен. - Художникам всегда не хватает денег, ведь правда? - У меня есть собственные доходы, сто двадцать фунтов годовых. Мои попечители говорят, что я получу их, когда достигну совершеннолетия. Что ж, для начала хватит. - А я вот богатая, - сказала Мейзи. - Когда мне исполнится двадцать один год, я стану получать ежегодно триста фунтов. Потому-то миссис Дженнетт спускает мне то, чего не спустит тебе. Но все-таки жаль, что нет у меня родных - ни папы, ни мамы. - У тебя есть я, - сказал Дик, - до гробовой доски. - Да, у меня есть ты, а у тебя я, - да, до гробовой доски. Я так рада, просто слов нет. Мейзи крепко сжала его руку. Вокруг сгущались ласковые вечерние сумерки, и Дик, различая лишь щеку Мейзи да ее длинные ресницы, окаймлявшие серые глаза, осмелел настолько, что у самых дверей дома решился наконец вымолвить те слова, которые вот уже целых два часа вертелись у него на языке. - А еще... еще я люблю тебя, Мейзи, - сказал он шепотом, который, как ему почудилось, прогремел на весь мир - тот самый мир, который он завтра или в крайнем случае послезавтра начнет завоевывать. Благопристойности и благонравия ради мы не станем во всех подробностях описывать дальнейшие перипетии и скажем лишь, что миссис Дженнетт начала было распекать Дика, сперва за возмутительное опоздание к чаю, а потом за то, что он чуть не угробил себя, забавляясь недозволенной игрушкой. - Я просто играл этой штуковиной, а она взяла да и выпалила сама собой, - признался Дик, когда уже не было никакой возможности утаить обожженную порохом щеку. - Но только не вздумайте меня ударить, это не выйдет. Теперь уж вы меня пальцем не тронете. Сядьте-ка лучше к столу да налейте мне чаю. Как ни вертите, а на этом вам нас не провести. Миссис Дженнетт едва не задохнулась от бешенства, Мейзи помалкивала, но одобряла Дика взглядом, и он весь вечер держался вызывающе. Миссис Дженнетт предрекла, что Провидение обречет его на вечные муки сию же минуту, а впоследствии низвергнет в геенну огненную, но Дик пребывал в раю и не хотел слушать. Только когда пришло время ложиться спать, миссис Дженнетт опомнилась и вновь обрела былую непреклонность. Дик пожелал Мейзи спокойной ночи, потупив взор и не решаясь к ней приблизиться. - Если ты не способен быть благородным человеком, постарался бы хоть вести себя по-благородному, - язвительно сказала миссис Дженнетт. Под этим она подразумевала, что Дик не поцеловал девочку на сон грядущий, как всегда. Мейзи, у которой даже губы побелели от волнения, подставила щеку с напускным безразличием, а Дик надлежащим образом чмокнул ее и выскочил из комнаты с пылающим лицом. Ночью ему приснился безумный сон. Он покорил весь мир и преподнес его Мейзи в коробке из-под патронов, но она пинком опрокинула коробку и вместо благодарности закричала сердито: - Ну и где же ошейник, который ты обещал прислать для Мемеки? Эх, ты только о себе думаешь! Глава II Мы взяли копья наперевес, когда затрубила труба, Ряды вздвой, и в Кандахар поскакали мы на врага, Ряды вздвой, ряды вздвой, и поскакали мы, Ту-ру-ру-ру-ру-ру-ру, Ряды вздвой, ряды вздвой, в Кандахар поскакали мы. "Солдатская баллада" - Я, собственно, ничего не имею против наших английских читателей, но было бы любопытно раскидать тысчонку-другую этих людишек здесь, меж скал. Тогда они не ждали бы с таким нетерпением утренних газет. Представляете, как благопристойнейший домовладелец - Поборник Справедливости, Неизменный Читатель, Отец Семейства и все такое прочее - жарится в этом пекле на раскаленных камнях? - А над ним голубое марево, и сам он в лохмотьях. Не сыщется ли у кого иголка? Я раздобыл дерюжный лоскут от мешка из-под сахара. - Ладно, меняю штопальную иглу на шесть квадратных дюймов этой дерюги. У меня штаны на обоих коленях прохудились. - Почему же не на шесть квадратных миль, уж ежели на то пошло? Ладно, давай иглу, я прикину, что можно сделать с этой рванью. Едва ли ее хватит, чтоб защитить мою августейшую особу от холода, право слово. Дик, чего ты там малюешь в своем неразлучном альбомчике? - Изображаю, как Наш Специальный Корреспондент обновляет свой гардероб, - серьезно отозвался Дик, а его собеседник тем временем рывком сбросил с себя донельзя изношенные бриджи и стал прилаживать дерюжную заплату к зияющей прорехе. Материя поползла под его руками, прореха стала еще обширней, и он с досады процедил сквозь зубы: - Мешки из-под сахара, вот так штука! Эй, ты! Лоцман! Тащи-ка сюда все паруса до единого! Голова, увенчанная феской, вынырнула из кормового кубрика, расплылась в улыбке от уха до уха и снова нырнула вниз. Владелец прохудившихся бриджей, оставшийся в серой фланелевой рубахе и просторной куртке с широким поясом, продолжал неумело орудовать иглой, а Дик меж тем посмеивался, заканчивая рисунок. Десятка два моторных ботов стояли, уткнувшись носами в песчаный берег, кишевший английскими солдатами из различных армейских корпусов: кто плескался в воде, кто был занят стиркой белья. Груда шлюпочных вальцов, амуниции, мешков с сахаром и мукой, ящиков с боеприпасами высилась на том месте, где произошла спешная разгрузка одного из ботов, а корабельный плотник ругался на чем свет стоит, тщетно пытаясь залатать и замазать, при крайней скудости свинцовых белил, рассохшиеся от знойного солнца и широко разошедшиеся швы в корпусе. - Сперва руль летит к чертям собачьим, - заявил он, обращаясь ко всем сразу и ни к кому в особенности, - потом валится мачта, и вот под конец эта лохань, не надумав ничего лучшего, распускается, будто раскосый китайский лотос. - Ну в точности как мои бриджи, слышь ты, как бишь тебя, - отозвался человек с иглой, не поднимая головы. - Хотел бы я знать, Дик, доведется ли мне когда-нибудь побывать в мало-мальски приличном магазине. Ответом ему была лишь неумолчная сердитая воркотня Нила, который, набегая с разбегу на базальтовую кручу, огибал ее и в полумиле вверх по течению бурлил и пенился над широкой каменистой косой. Мощный, грязно-бурый поток словно стремился прогнать белокожих назад, на их родину. Неповторимый запах нильского ила, витавший в воздухе, возвещал, что вода спадает и для ботов будет нелегким делом преодолеть даже немногие мили предстоящего тяжкого пути. Пустыня подступала едва ли не к самым берегам, где средь серых, красных и черных холмов стоял лагерем "Верблюжий корпус". Никто не смел хоть на день удалиться от реки и потерять связь с медленно плывшими ботами; целые недели прошли в полном спокойствии, без стычек с врагом, но Нил за это время не давал даже минутной передышки. Один бурлящий порог сменялся другим, скала следовала за скалой, островной барьер за барьером, и вот уже рядовые утратили всякое понятие о направлении, в котором следовали, и едва ли помнили, сколько времени они в пути. Они продвигались все вперед, неизвестно куда и зачем, дабы совершить нечто, неизвестно, что именно. Впереди простирался Нил, и где-то далеко, в самых верховьях, некий Гордон сражался не на жизнь, а на смерть, отстаивая город, который называется Хартум. В глубине пустыни или, быть может, одной из множества пустынь, перемещались колонны британских войск; другие колонны плыли по реке; еще большее их число ожидало у реки погрузки на борт; новые подкрепления томились около Асьюта и Асуана; превратные сведения и ложные слухи носились по всему лику несчастной земли, от Суакина до Шестого порога, и солдаты верили, что некое высшее командование руководит невесть откуда их бесчисленными маневрами. А этой колонне, следовавшей по реке, было приказано поддерживать суда на плаву, избегать, в меру возможности, потравы зазеленевших уже посевов местных земледельцев, когда солдаты "ватагой" тянули суда на буксире по фарватеру, побольше есть и спать, а самое главное - без промедления неуклонно стремиться прямо в клокочущую пасть Нила. Наравне с рядовыми надрывались, работали в поте лица газетные корреспонденты, которые сами знали ничуть не больше рядовых солдат. Но самой важной на свете была задача поставлять Англии чтиво, которое дало бы ее гражданам повод ликовать и ужасаться во время завтрака, любопытствуя узнать, жив ли еще Гордон, или он пал на поле брани, или, быть может, добрая половина британской армии сгинула в песках. Суданская кампания являла собою весьма живописное зрелище, она давала борзописцам прекрасный материал. Изредка какой-нибудь "специальный корреспондент" ухитрялся погибнуть - что бывало отнюдь не убыточно для газеты, на которую он работал, - но чаще всего, поскольку дрались, главным образом, врукопашную, им удавалось чудом уцелеть, и ради таких случаев стоило потратиться на телеграфное сообщение в газету, по восемнадцать пенсов за слово. При всяких корпусах и колоннах числились всякие корреспонденты - от ветеранов, которые вместе с кавалеристами ворвались в Каир в 1882 году, когда Араби-паша провозгласил себя королем, и видели, как англичане впервые потерпели позорное поражение под Суакином, когда лазутчики ночью перерезали часовых и весь кустарник ощетинился копьями, вплоть до желторотых юнцов, которых спешно вызвали сюда по телеграфу на смену убитым или покалеченным собратьям по перу. К числу самых бывалых корреспондентов - тех, которые знали до тонкости все превратности и перемены в запутанных почтовых правилах, все цены на самых необъезженных или заезженных египетских одров на конских ярмарках в Каире и в Александрии, которые умели отлично поладить с любым телеграфистом и польстить болезненному тщеславию любого недавно назначенного штабного офицера, когда выходил приказ, затруднявший работу журналистов, - к числу их и принадлежал человек в фланелевой рубашке, темноволосый Торпенхау. Во время Суданской кампании он работал на Центрально-южное газетное агентство, на которое работал и ранее, в пору англо-египетской войны, и еще ранее, давным-давно. Агентство мало интересовалось разбором наступательной тактики и всем прочим в этом роде. Оно поставляло информацию широкой читательской массе и требовало от своих сотрудников исключительно живописности да бесчисленных подробностей: ведь в Англии солдат, который, вопреки приказу, нарушил боевой порядок, чтоб выручить товарища, вызывает больше восторга, нежели два десятка генералов, трудящихся до седьмого пота над мелочными задачами в связи с доставкой боеприпасов и продовольствия. В Суакине Торпенхау повстречал юношу, который сидел на бруствере только что опустевшего редута, величиной немного больше шляпной картонки, и рисовал с натуры группу изуродованных артиллерийским огнем трупов, валявшихся средь каменистой равнины. - Вы на кого работаете? - осведомился Торпенхау. Военные корреспонденты обычно приветствуют друг друга почти в тех же словах, что и коммивояжеры при встрече на торговых путях. - На себя, - ответствовал юноша, не отрываясь от рисунка. - Табачку у вас не найдется? Торпенхау терпеливо дождался, пока тот не закончил, потом взглянул на рисунок и спросил: - Так чем же вы тут все-таки промышляете? - Да ничем: просто в здешних краях была баталия, вот я и объявился. Вообще-то я числюсь при судоремонтной верфи, по части покраски каких-то корабельных снастей, или, может, подрядился шуровать уголек в топке пароходного котла. Только вот запамятовал, на каком именно корыте. - У вас столько наглости, что из нее хоть целый редут возводи, - сказал Торпенхау, оценив по достоинству нового знакомца. - И что же, вы всегда рисуете в этаком вот духе? Юноша показал еще несколько рисунков. "Стычка на китайской барже", - изрек он назидательно, перебирая рисунки. - "Первый помощник капитана, зарезанный туземным торгашом", "Джонка на берегу Хакодате", "Сомалийский погонщик мулов подвергается телесному наказанию", "Осветительная ракета над Берберой", "Погоня за работорговым судном в Таджурском заливе", "Труп солдата в окрестностях Суакина при лунном свете" - черномазые суданцы перерезали ему глотку. - Угм! - хмыкнул Торпенхау. - Лично я не поклонник водянистой мазни в духе Верещагина, но ведь о вкусах не спорят. Вы сейчас делом заняты, что ли? - Нет. Просто развлекаюсь. Торпенхау окинул взглядом беспросветно унылые окрестности. - Ей-ей, странные у вас понятия о развлечении. А деньжата хоть водятся? - Пока что перебиваюсь. Слушайте, не надобен ли вам художник, который посылал бы зарисовки с театра военных действий? - Мне не надобен. Зато, может, надобен моему агентству. Рисовать вы способны сколько угодно, а особой выгоды, думается, не ищете, правда? - Нет, до поры, до времени. Сперва хочу попытать счастья. Торпенхау снова просмотрел рисунки и кивнул. - Да, правда ваша, при первом же случае попытайте счастья. И он во весь опор поскакал к городу, въехал туда через ворота Двух Фрегатов, с грохотом промчался по булыжной мостовой в центр, откуда телеграфировал своему агентству: "Нашел художника рисует хорошо и дешево предложить ли сотрудничество будете получать иллюстрированный репортаж". А юноша все сидел на бруствере, болтал ногами и тихонько твердил самому себе: - Я же знал, рано или поздно случай представится. Ей-ей, ежели только выйду из этой переделки живым, они мне за все заплатят! К вечеру Торпенхау уже мог порадовать своего нового приятеля вестью, что Центрально-южное газетное агентство берет его на работу с испытательным сроком в три месяца и с оплатой всех расходов до истечения означенного срока. - Да, кстати, а как ваша фамилия? - Хелдар. И что же, агентство предоставляет мне полную свободу? - Да ведь вас взяли по случаю. Вы должны еще оправдать этот выбор. Держитесь за меня, мой вам совет. Я отправляюсь в глубь страны при войсковой колонне и предлагаю вам всяческую помощь. Дайте мне какие-нибудь ваши зарисовки, сделанные в здешних местах, я отошлю их по назначению. Про себя он подумал: "Столь выгодная сделка Центрально-южному агентству и во сне не снилась, а ведь я сам получаю сущие пустяки". Так довелось Дику Хелдару после приобретения каких-то заморенных кляч и различных переговоров финансового и политического свойства быть принятым в "Новоявленное и почетное братство военных корреспондентов", члены коего все, без исключения, обладают неотъемлемым правом работать, сколь хватит сил, и получать за это, сколь волею Провидения и нанимателей им предначертано. Кроме того, если новый собрат явит себя достойным оказанной ему чести, во благовремении он обретет бойкость речи, пред которой не в силах устоять ни мужчина, ни женщина, когда дело касается еды или ночлега, прозорливость барышника, умение стряпать, здоровье и силу, как у быка, желудок, как у страуса, и неисчерпаемую способность приспосабливаться к любым обстоятельствам. Многим, однако, до конца дней не удается достигнуть столь высокой степени совершенства, зато непревзойденные мастера своего дела, вернувшись в Англию, напяливают фраки, дабы скрыть свою славу от непосвященных. Дик неотступно следовал за Торпенхау повсюду, и где они только не побывали, успешно справляясь со своей работой, которая им даже нравилась. Тем не менее жизнь была не из легких, и она связала их теснейшей дружбой, поскольку ели они из одного котелка, пили воду из одной фляги и, что в особенности сближало обоих мужчин, совместно отправляли свои репортажи по почте или по телеграфу. Именно Дик, не кто иной, ухитрился споить телеграфиста в хижине, сплетенной из пальмовых листьев, далеко на берегу, за Вторым порогом, и пока тот, блаженствуя, валялся на глинобитном полу, завладел добытой с превеликим трудом бесценной информацией, которую сдал для передачи по телеграфу доверчивый корреспондент чужого агентства, снял точную копию с текста и вручил ее Торпенхау, который при этом изрек, что в любовной, а равно и в военной корреспонденции все средства хороши, после чего состряпал из бессвязной писанины соперника блестящую, увлекательную статью. Именно Торпенхау, не кто иной... но повествование об их подвигах, совершенных порознь и вместе, от Фил до бесплодных пустынь Херави и Муэллы, составило бы содержание многих и многих томов. Случалось им во время боя проникать через сомкнутые ряды внутрь каре, рискуя получить пулю от обезумевших солдат; случалось с превеликим трудом навьючивать строптивых верблюдов, когда еще едва брезжил холодный рассвет; случалось молча трястись под палящим солнцем на неутомимых египетских лошаденках; случалось увязать в иле на нильских отмелях, когда судно, которое взяло их на борт, по странной прихоти судьбы напарывалось на подводную скалу, отчего раскалывалась на щепы добрая половина днища. Теперь же они застряли на песчаном берегу, а моторные боты меж тем выгружали арьергард колонны. - Хм-да, - хмыкнул Торпенхау, залатывая последними стежками свое оснащение, на которое он давно уже махнул рукой, - славное, однако, было дело. - Это ты про заплату или же про баталию? - спросил Дик. - Что до меня лично, я не в восторге от обеих. - Но ведь ты же хочешь, чтоб "Эвриал" преодолел Третий порог? И орудия, каждое в восемьдесят одну тонну весом, открыли огонь по Якдулу? Ладно, теперь-то мне мои бриджи нравятся. Он с торжественностью повернулся кругом, будто цирковой клоун, чтоб его могли оглядеть все. - Любо-дорого смотреть. В особенности эти буквы на мешковине ГБТ. Государственный бычий транспорт. Мешок-то из Индии. - Ну нет, это мои инициалы: Гилберт Беллинг Торпенхау. Я нарочно спер именно этот лоскут. Но какого дьявола Верблюжий корпус вдруг ни с того ни с сего всполошился? Торпенхау приставил ладонь ко лбу и вгляделся в чахлый кустарник, пробивавшийся сквозь каменистую почву. Громогласно прозвучала труба, и солдаты, рассыпанные по берегу, стремглав кинулись к своим ружьям и обмундированию. - "Пизанские солдаты, застигнутые во время купанья", - невозмутимо промолвил Дик. - Помнишь рисунок Микеланджело? Обычно его копируют все начинающие художники. А кустарник так и кишит врагами. Вояки из Верблюжьего корпуса громкими криками призывали пехоту на подмогу. И хриплые отклики с реки возвещали, что замыкающие уже знают о боевой тревоге и вот-вот подоспеют, дабы принять участие в деле. В мгновение ока, будто бы внезапный порыв ветра подернул рябью дотоле спокойное водное зеркало, все каменные кряжи и бугры, поросшие редким кустарником, ожили, ощетинились вооруженными людьми. По счастью, эти люди предпочитали до поры держаться в отдалении, испуская ликующие возгласы и размахивая руками. Один даже разразился длительной речью. Верблюжатники выжидали, не открывая огня. Они были рады этой передышке, дававшей возможность образовать хотя бы некое подобие каре. Пехотинцы уже бежали к ним по берегу, увязая в песке; моторные боты и суденышки, которые с трудом преодолевали течение, наконец приблизились, и, едва там заслышали крики, тотчас причалили к берегу и выгрузили всех, кроме больных, раненых и немногочисленной охраны. Араб, который зычным голосом держал речь, умолк, и его соратники пронзительно завопили. - Похоже, что это махдисты, - сказал Торпенхау, локтями прокладывая себе путь через кое-как сомкнувшееся каре. - И, странное дело, их здесь целые тысячи! А ведь, насколько мне известно, мы уже замирили здешние племена. - Стало быть, махдисты взяли приступом еще один город, - отозвался Дик, - и вот теперь выпустили этих визгливых демонов с приказом сожрать нас всех живьем. Пожалте-ка ваш бинокль. - Наши лазутчики обязаны были донести об этом своевременно. А теперь мы в ловушке, - сказал один из младших офицеров. - Но почему молчит артиллерия? Эй вы, пошевеливайтесь! Но не было и надобности никого подгонять. Солдаты врывались в каре со всех сторон, тяжело дыша, - уж они-то прекрасно знали, что всякий, кто замешкается, почти наверняка обречен на мучительную смерть. Стопятидесятифунтовые походные пушечки верблюжатников на углу каре завели свою веселую музыку, а само каре сместилось вправо и заняло ближайшую возвышенность, господствовавшую над местностью. Всем уже не раз приходилось бывать в подобных переделках, и эта потеха явно не сулила ничего нового: все те же зной и духотища в тесно сомкнутом боевом порядке, удушливый запах пыли и нагретой солнцем кожаной амуниции, все та же молниеносная вражеская атака, тот же натиск со слабейшего фланга, отчаянная рукопашная схватка продолжительностью всего в несколько минут, а потом снова безмолвие пустыни, нарушаемое лишь отчаянными воплями беглецов, которых пытается преследовать немногочисленная конница. Ими давно уже владела бесшабашная удаль. Пушки палили залпами, а каре тем временем медленно продвигалось все вперед, нахлестывая упирающихся верблюдов. Затем в атаку ринулись три тысячи человек, не учивших по книгам, что смертоубийственно атаковать противника густой толпой под кинжальным огнем. Лишь одиночные выстрелы возместили об их приближении, и лишь одиночные всадники скакали впереди - главные же силы состояли из полуголых, пришедших в неистовство людей, вооруженных только копьями да саблями. Обитатели пустыни, где почти не стихают войны, они чутьем угадали, что каре всего слабей с правого фланга, и круто свернули в обход. Артиллерия теперь обрушивала на них град снарядов, и на короткий миг в сплошной чаще людей образовались длинные просеки, какие можно видеть в Кенте средь зарослей хмеля из окна поезда, который мчится на всех парах; пехота же, подпустив их почти вплотную, в должный момент начала косить тесную массу ружейным огнем, истребляя врага целыми сотнями. Никакие регулярные войска во всем цивилизованном мире не выдержали бы того ада, через который прошли они, но здесь живые высоко подпрыгивали, чтоб вырваться из рук умирающих, которые хватали их за ноги, а раненые, изрыгая проклятия и пошатываясь, тоже плелись вперед, чтоб рухнуть, вконец обессилев, и вся эта черная прорва - словно поток воды, перехлестывающий плотину, - катилась прямо на правый фланг. Тогда ряды запыленных солдат и бледно-голубое небо над пустыней заволокли клубы дыма, и даже самые мелкие камешки на раскаленной земле, как и мертвые, иссушенные зноем кустики, стали важней всего на свете, потому что по ним отмерялся каждый мучительный шаг назад, к спасенью, - бегущие бессознательно вели им счет и устремлялись дальше, к следующему намеченному камню или кустику. Теперь уж не оставалось даже отдаленного подобия согласованных действий. Сколько было известно по опыту прежних боев, противник, видимо, решил прорваться со всех четырех сторон разом. И солдаты должны были разить всякого, кто оказывался перед ними, колоть штыками тех, которые обращали к ним спины, а получив смертельную рану, вцепляться в убийцу и валить его наземь вслед за собой, покуда какой-нибудь другой мститель не размозжит ему череп ударом приклада. Дик вместе с Торпенхау и молодым врачом молча ждал, но вот наконец терпеть стало невмоготу. Не было ни малейшей надежды оказать помощь раненым прежде окончательного отражения атаки, и все трое стали потихоньку продвигаться на слабейший фланг. Но вот последовал новый отчаянный натиск, послышался отрывистый посвист разящих копий, и какой-то всадник, увлекая за собой три или четыре десятка воинов, врубился в ряды пехотинцев с душераздирающим визгом. Правый фланг тотчас же вновь сомкнул за ними ряды, и со всех сторон свои спешили на выручку. Раненые, зная, что они все равно обречены и жить им остается в лучшем случае считанные часы, хватали врагов за ноги и валили наземь или же, нашарив брошенную винтовку, палили наугад в гущу боя, бушевавшего впереди каре. Дик смутно осознал, что кто-то яростно полоснул его саблей по шлему, сам разрядил револьвер в чью-то черную рожу со ртом, брызжущим пеной, и она сразу утратила всякое сходство с человеческим лицом, а Торпенхау подмял под себя какой-то араб, которого он пытался "охомутать", и теперь катался вместе с ним по земле, норовя выдавить ему пальцами глаза. Врач вслепую колол штыком, а какой-то солдат, потерявший шлем, стрелял из винтовки поверх плеча Дика: порошинки, разлетавшиеся после каждого выстрела, опаляли ему щеку. Повинуясь безотчетному чувству, Дик бросился к Торпенхау. Представитель Центрально-южного агентства отодрал от себя врага и встал, вытирая о штанины большой палец. Поверженный араб пронзительно вскрикнул, прикрыл лицо ладонями, потом вдруг подхватил брошенное копье и ринулся на Торпенхау, который силился перевести дух, меж тем как Дик охранял его с револьвером. Дик выстрелил дважды кряду, и араб беспомощно повалился навзничь. На его запрокинутом лице не было одного глаза. Огонь из стрелкового оружия усилился, и теперь к нему примешивались крики "ура". Атака захлебнулась, враг обратился в бегство. Если середина каре походила на бойню, то земля вокруг была, как пол в мясной лавке. Дик ринулся вперед, расталкивая разъяренных солдат. Уцелевшие враги с поспешностью отступали, преследуемые горсткой - ничтожной горсткой - английских кавалеристов, которые рубили отставших. За грудами трупов, в изуродованном, обломанном кусте застряло брошенное при бегстве окровавленное арабское копье с широким наконечником, а за кустом простиралась бескрайняя темная гладь пустыни. Солнце отразилось на стальном острие, и оно превратилось в грозно пылающий багряный круг. Кто-то за спиной крикнул: "Пшел отсюда, негодник!" Дик вскинул револьвер и направил его в пустынную даль. Багряная вспышка ослепила глаза, а оглушительный шум и крики, раздававшиеся вокруг, словно слились в давно знакомый монотонный ропот моря. Ему виделся револьвер и багряное сияние... и сердитый голос гнал кого-то прочь - точно так же, как когда-то, быть может, в прошлой жизни. Дик ожидал, что будет дальше. Что-то словно лопнуло у него в голове, на миг он очутился во тьме - и тьма эта опаляла. Он выстрелил наугад, и пуля умчалась в глубь пустыни, а он пробормотал: "Из-за тебя я промазал. Да и патрон был последний. Ладно, бежим домой". Он ощупал голову и увидел, что рука его покрылась кровью. - Эге, дружище, да тебя изрядно зацепило, - сказал Торпенхау. - Я у тебя в долгу. Прими же мою признательность. А теперь вставай! Ей-ей, здесь не лазарет. Дик обессиленно навалился на плечо Торпенхау и бессвязно бормотал, что надо целить вниз и левей. Потом он снова лег на землю и смолк. Торпенхау оттащил его к доктору, а потом сел описывать в красочных выражениях "кровопролитную битву, в которой наше оружие стяжало себе бессмертную славу", ну и тому подобное. Всю эту ночь, когда солдаты спали в корабельных кубриках и на палубах, черная тень плясала при свете луны на песчаной отмели и вопила, что Хартум, проклятый богом город, погиб, погиб, погиб, что два парохода разбились о нильские скалы, близ самого города, и никому не удалось спастись; а Хартум погиб, погиб, погиб! Но Торпенхау не обращал на это ни малейшего внимания. Он ухаживал за Диком, который обращался к неукротимому Нилу, призывая Мейзи - снова и снова Мейзи! - Поразительное явление, - сказал Торпенхау, поправляя сползшее одеяло. - Вот мужчина, который, по всей вероятности, мало чем отличается от всех остальных, и он твердит имя одной-единственной женщины. А уж я наслушался в своей жизни бреда... Дик, хлебни-ка шипучки. - Спасибо, Мейзи, - сказал Дик. Глава III К берегам Испании снова уплыть Напоследок хочет с пиратами он, Бороду там королю подпалить, Коменданта в Хаэне взять в полон И в Алжире в рабство продать. "Голландская картина" Прошло несколько месяцев с тех пор, как Суданская кампания кончилась, рассеченная голова Дика зажила и представители Центрально-южного агентства уплатили ему за труды некую сумму денег, не преминув письменно заверить, что труды эти не вполне их удовлетворяют. Дик швырнул письмо в Нил, пребывая тогда в Каире, там же предъявил присланный чек к оплате и дружески распростился на вокзале с Торпенхау. - Думаю бросить якорь в родной гавани и малость отдохнуть, - сказал ему Торпенхау. - Не знаю, где поселюсь в Лондоне, но ежели богу будет угодно, чтоб мы свиделись, то мы и свидимся. А ты, стало быть, намерен дожидаться здесь новой баталии? Ничего подобного не произойдет, покуда наши войска не овладеют опять Южным Суданом. Учти это. И прощай. Всех благ. Приезжай, когда денежки промотаешь. Да не забудь сообщить мне свой адрес. Дик шатался по Каиру, Александрии, Исмаилии и Порт-Саиду - в особенности по Порт-Саиду. Беззакония творятся часто и едва ли не в каждом уголке мира, а уж порок царит повсеместно, но истое средоточие всех беззаконий и всех пороков решительно со всех континентов являет собою именно Порт-Саид. В этом аду, затерянном средь зыбучих песков, где над Горькими озерами с утра до ночи маячит мираж, всякий может, если только запасется терпением, увидеть едва ли не всех мужчин и женщин, каких он знавал на своем веку. Дик поселился в шумном и отнюдь не благопристойном квартале. Вечерами он слонялся по набережной, всходил на борт многих судов и завел многое множество друзей - среди них были изысканные англичанки, с которыми он без меры и благоразумья болтал на веранде "Пастушьей гостиницы", вечно занятые и непоседливые военные корреспонденты, капитаны транспортов, зафрахтованных для войсковых перевозок, десятки армейских офицеров и другие люди менее почтенных занятий. Он имел возможность рисовать с натуры представителей всех наций Востока и Запада, не упускал удобного случая понаблюдать, зарисовывал людей, дошедших до полного азарта за карточными столами, в трактирах, в аду танцевальных залов и в прочих подобных местах. Отдохновения же ради он созерцал прямую перспективу Канала, ослепительно раскаленные пески, разгрузку и погрузку судов да белые стены лазаретов, где лежали раненые английские солдаты. Он старался запечатлеть карандашом и красками все, что посылало ему провидение, а когда такие возможности иссякали, отыскивал новые сюжеты. Это было увлекательное занятие, но оно кончилось вместе с деньгами, а ведь он уже получил вперед все сто двадцать фунтов, которые причитались ему за год. "Теперь придется работать и жить впроголодь!" - подумал он и уже готов был покориться своей новой судьбе, как вдруг из Англии пришла загадочная телеграмма от Торпенхау: "Приезжай немедленно: ты стал модным. Приезжай". Улыбка расплылась по его лицу. - Так скоро! Вот поистине добрая весть, - сказал он себе. - Ну что ж, сегодня ночью надо погулять вволю. Мне привалила удача, и теперь предстоит выстоять иль пасть. Но ей-же-ей, сейчас самое время. Он отдал половину всех денег своим друзьям, небезызвестным мосье и мадам Бина, и заказал занзибарский танец в исполнении первых красоток. Мосье Бина пошатывался с похмелья, а мадам сочувственно улыбнулась: - Мосье, конечно, пожелает для себя кресло, и, конечно же, мосье намерен рисовать: мосье так странно развлекается. Бина, который валялся на кровати в соседней комнате, приподнял над подушкой иссиня-белое лицо. - Понятное дело, - произнес он дребезжащим голосом. - Мосье всем нам очень даже известен. Мосье - художник, каким был и я в свое время. - Дик молча кивнул. - И дело кончится тем, - продолжал Бина многозначительно, - что мосье живьем сойдет в ад, как сошел и я в свое время. Он рассмеялся. - Приходите и вы поглядеть танец, - предложил Дик. - Вы мне пригодитесь. - Это вам рожа моя надобна? Так я и знал. Моя-то рожа? Дьябль! И мое безнадежное падение. Да ни за что ни приду. Гоняй ты его в шей. Это сам сатана во плоти. Или, по крайности, Селеста, заломай хорошая цена. Тут почтенный Бина дрыгнул ногами и заверещал. - В Порт-Саиде продавается всякая вещь, - сказала мадам. - Но если вы желаете, чтоб мой супруг был, мне и впрямь нужно заломать хорошая цена. Как это будет на ваш язык - полсюверен, что ль. Дик немедля выложил требуемые деньги, и ночью на обнесенном глухой стеной дворике на задах домика мадам Бина исполнялся безумный танец. Сама хозяйка, облаченная в бледно-розовые шелка, то и дело соскальзывавшие с ее желтых, как воск, плеч, наяривала на пианино, и под дребезжащие звуки пошлейшего европейского вальса голые занзибарские девки неистово отплясывали при свете керосиновых фонарей. Бина восседал в кресле и смотрел на них невидящими глазами, но потом вихрь танца и оглушающее бренчание пианино вторглись в алкоголь, который тек по его жилам вместо крови, и лицо его просветлело. Дик грубо ухватил его за подбородок и обернул лицом к свету. Мадам Бина глянула через плечо и обнажила в улыбке несметное множество зубов. Дик прислонился к стене и рисовал добрый час, но вот уже керосиновые фонари начали чадить, а девки в изнеможении попадали на плотно утоптанную землю дворика. Тогда Дик захлопнул альбом и собрался уходить, но Бина повис у него на локте. - Покажите мне, - принялся он канючить. - Когда-то и я был художник, да, и я тоже! - Дик показал ему свой незавершенный набросок. - И это я? - возопил Бина. - И вы теперь увезете это с собой да станете показывать всему миру, какой такой есть я, Бина? Он застонал и расплакался. - Мосье изволили уплатить за все сполна, - сказала мадам. - Мы всегда рады видеть мосье у себя в доме. Ворота затворились, и Дик быстро пошел по песчаной улочке в ближайший адоподобный игорный дом, где был тоже хорошо известен. "Если удача мне не изменит, это будет добрым знаком, если же я проиграю, значит, мне суждено здесь остаться". Он живописно разложил деньги на столе, едва решаясь взглянуть, что же из этого вышло. Удача не изменила. Три оборота рулетки приумножили его наличность на двадцать фунтов, после чего он отправился в порт, где свел знакомство с капитаном дряхлого пакетбота, откуда высадился в Лондоне, имея в кармане совсем уж ничтожную сумму, которая, по его мнению, даже в счет не шла. Над городом висел редкий серый туман, и на улицах свирепствовал холод: английское лето было в разгаре. "Веселенькая пустыня, и вряд ли она может хоть в чем-то измениться, - подумал Дик, шагая от портовых доков на запад. - Итак, что же мне делать?" Дома, тесно лепившиеся друг к другу, молчали. Дик вглядывался в длинные темноватые улицы, видел стремительное движение экипажей и людские толпы. - Ну ладно же, крольчатники! - сказал он, обращаясь к благопристойным двухквартирным особнякам. - А знаете ли вы, что вам предстоит в ближайшем будущем? Вам предстоит обеспечить меня лакеями и горничными, - тут он причмокнул губами, - и в придачу королевской казной. Покамест же куплю-ка я себе новое платье и обувь, а потом вернусь да расправлюсь с вами. - И Дик решительно продолжал путь; он заметил, что один его ботинок прохудился сбоку. Когда он нагнулся, разглядывая дыру, какой-то прохожий столкнул его в сточную канаву. - Ладно же, - сказал он. - Мы и это возьмем на заметку. Я вас всех тоже столкну, дайте срок. Хорошее платье и обувь стоят недешево, и Дик вышел из последнего магазина, сознавая, что на какое-то время он обеспечен приличной одеждой, но в кармане у него всего-навсего пятьдесят шиллингов. Он вернулся на улицы, прилегающие к докам, и снял комнату, где на постельное белье были нашиты крупные метки во избежание кражи, и никто, казалось, вообще никогда не ложился на кровать. Когда доставили платье Дика, он отыскал Центрально-южное агентство, спросил там адрес Торпенхау, который тотчас же получил, узнав при этом, что ему еще причитаются деньги. - А много ли? - осведомился Дик с такой небрежностью, словно привык ворочать миллионами. - Фунтов тридцать или сорок. Если вам угодно, мы, разумеется, можем уплатить сейчас же, но обычно мы рассчитываемся ежемесячно, по первым числам. "Если я дам понять, что мне срочно нужны деньги, мое дело дохлое, - сказал он себе. - Со временем я возьму свое". Вслух же произнес: - Не стоит беспокоиться. Кстати, я уезжаю на месяц из города. Обождите, покуда я вернусь, а там сочтемся. - Но мы надеемся, мистер Хелдар, что вы не намерены порывать с нами отношения? Дик всю жизнь изучал человеческие лица и теперь пристально вгляделся в собеседника. "Этот человек о чем-то умалчивает, - решил он. - Не стану ничего предпринимать до встречи с Торпенхау. Кажется, предстоят большие дела". Не дав определенного ответа, он вернулся в свою каморку близ доков. Было только седьмое число, а в месяце, как сразу сообразил Дик, тридцать один день. Человеку с разносторонними вкусами и здоровым аппетитом отнюдь не просто прожить двадцать четыре дня на пятьдесят шиллингов. И мало радости начинать эту жизнь в одиночку среди унылой серой пустыни Лондона. Комнату Дик снял за семь шиллингов в неделю, так что на еду и питье у него осталось меньше шиллинга в день. Само собой, перво-наперво он приобрел все необходимое для своего ремесла: этого он был лишен очень давно. Потом за какие-нибудь полдня, пробуя и сравнивая, он убедился, что сосиски с картофельным пюре, по два пенса за порцию, ему более всего по карману. Конечно, сосиски вовсе не плохой завтрак раз или два в неделю. Но к полудню, даже с картофельным пюре, они приедаются. А уж на обед и вовсе несносны. Через три дня Дик возненавидел сосиски, отнес в заклад часы и устроил себе пир, приобретя баранью голову, которая обошлась отнюдь не так дешево, как можно было предположить, поскольку в ней множество костей и к тому же она изрядно ужарилась. Потом он снова перешел на сосиски с пюре. Но настал день, когда пришлось питаться одним пюре, и он почувствовал щемящую пустоту в желудке. Тогда он отдал в заклад жилет и галстук, с сожалением вспоминая о тех деньгах, которые легкомысленно растранжирил в былые времена. Для Искусства бывает весьма и весьма пользительно, когда у художника брюхо подводит с голоду, и Дик, изредка выходя на улицу - вообще-то он избегал прогулок, ибо они возбуждали желания, которые невозможно было удовлетворить, - убедился, что делит все человечество на две половины: одни люди, судя по внешности, могли дать ему что-нибудь поесть, вид же других не сулил ничего подобного. "Оказывается, до сих пор я совсем не разбирался в человеческих лицах", - подумал он, и, словно в награду за такое смирение, провидение внушило какому-то извозчику в сосисочной, куда Дик зашел в тот вечер, мысль оставить толстый недоеденный ломоть хлеба. Дик немедля схватил ломоть - готовый сражаться ради него против всего мира, - и удача вселила в него бодрость. Но вот месяц кончился, и Дик, едва удерживая себя, дабы не пуститься бегом от нетерпения, отправился за деньгами. После этого он торопливо зашагал к дому, где жил Торпенхау, а там, из коридоров меблирашек, шел соблазнительный дух жареного мяса. Торпенхау обитал на самом верхнем этаже. Дик ворвался в его комнату и сразу же попал в объятия, от которых у него затрещали ребра, вслед за чем Торпенхау увлек его к столу и единым духом выпалил два десятка разных вопросов: - Кстати, ты, вижу я, изрядно отощал, - заключил он. - У тебя перекусить найдется? - спросил Дик, обшаривая комнату взглядом. - Завтрак будет готов сию минуту. Если я предложу тебе сосисок, ты не будешь против? - Все, что угодно, только не сосиски! Торп, я просуществовал на этой мерзкой конине тридцать дней и тридцать ночей, да и то впроголодь. - Ну, выкладывай, что за безумная выходка взбрела тебе в голову напоследок? Дик дал волю языку и поведал, как он прожил минувшие недели. Потом расстегнул пиджак: жилета не было. - Я удачно его сбыл, просто на редкость удачно, и все же еле-еле дотянул. - Мозгов у тебя не густо, зато сила воли по крайней мере есть. Ладно, ешь, а потом потолкуем. Дик жадно набросился на яичницу с ветчиной и наелся до отвала. Торпенхау подал ему набитую трубку, и он затянулся с таким наслаждением, какое может испытывать человек, три недели не куривший хорошего табака. - Ух ты! - вскричал он. - Это просто божественно! Ну так что же? - Почему, скажи на милость, ты не пришел ко мне сразу? - Не мог: ведь я и без того слишком многим обязан тебе, дружище. К тому же у меня было суеверное предчувствие, что такая временная голодовка - да, именно голодовка, и притом очень мучительная - принесет мне удачу в будущем. Но отныне с этим покончено, дело прошлое, никто в агентстве не знает, сколько я хлебнул горя. А теперь выкладывай все начистоту. Какие у меня виды на будущее? - Ты получил телеграмму? Да, ты стал модным. Все без ума от твоих рисунков. Право, не знаю отчего, но это бесспорно. Говорят, что у тебя свежая манера и новый художественный почерк. А поскольку в большинстве своем это доморощенные английские знатоки, они говорят, что ты наделен особым чутьем. Тебе предлагают сотрудничать в десятке газет, иллюстрировать книги. Дик презрительно фыркнул. - И еще тебе предлагают написать по собственным эскизам большие полотна, от скупщиков отбоя нет. Видно, они полагают, что твои работы могут оказаться выгодным помещением денег. Вот черт! Кто способен разгадать непостижимую глупость публики? - Они на редкость разумные люди. - Скажи лучше - люди, обуреваемые нелепыми прихотями. Ты стал новейшей прихотью для тех, которые именуют себя поборниками так называемого Искусства. И вот теперь ты - модный художник, ты редкостное явление и все, что только тебе будет угодно. При этом оказалось, что один я знаю, кто ты и что ты, я показал влиятельным людям твои рисунки, которые ты изредка мне дарил. Те самые, которые не сгодились для Центрально-южного агентства. Тебе привалила удача, счастливчик. - Гм! Ничего себе счастливчик! Вот уж поистине счастлив тот, кто гоняется за удачей по всему белому свету и не чает, когда она наконец привалит! Нет, они еще увидят, какой я счастливчик. Но прежде всего мне нужна мастерская. - Поди сюда, - сказал Торпенхау и пересек лестничную площадку. - В сущности, это помещение - обширная кладовая, но тебя это вполне устроит. Вот верхний свет, или северный свет, или как там у вас называются такие окошки; здесь достаточно места для всякого хлама. А рядом спальня. Чего же тебе еще? - Ладно, сойдет, - сказал Дик, оглядывая помещение, которое занимало добрую треть верхнего этажа в ветхом доме, обращенном к Темзе. Тускло-желтое солнце заглядывало в окно и освещало неописуемо грязную комнату. Три ступеньки вели от двери на площадку, а оттуда еще три - в квартиру Торпенхау. Лестничная клетка тонула в темноте, и там, внизу, едва видными точками мерцали газовые рожки, слышались мужские голоса и хлопанье дверей на всех семи этажах, окутанных теплой мглой. - Предоставят ли мне полную свободу? - спросил Дик с опаской. Он слишком долго скитался по свету и знал цену независимости. - Да делай все, что душе угодно: получишь ключи и всяческие права. Почти все мы проживаем здесь постоянно. Союзу Молодых Христиан я бы этот дом рекомендовать воздержался, но нас он устраивает. Я оставил за тобой эти комнаты, как только послал телеграмму. - Не знаю, как мне тебя и благодарить, дружище. - Уж не думал ли ты всегда жить со мной врозь? Торпенхау обнял Дика за плечи, и они стали молча расхаживать по комнате, которой отныне предстояло именоваться мастерской, испытывая друг к другу взаимную привязанность. Внезапно послышался стук в дверь Торпенхау. - Какому-то бродяге не терпится глотку промочить, вот он и пришел клянчить, - сказал Торпенхау и бодрым голосом окликнул гостя. Вошел отнюдь не бродяга, а представительный пожилой господин в сюртуке с атласными лацканами. Бледные губы его были приоткрыты, под глазами зияли темные ямы. "Сердце шалит, - подумал Дик, а когда они обменялись рукопожатием, заключил: - Да еще как. Пульс даже в пальцах колотится". Посетитель отрекомендовался как глава Центрально-южного агентства и "один из самых пылких поклонников вашего таланта, мистер Хелдар. Смею заверить от имени агентства, что мы вам бесконечно признательны. Надеюсь также, мистер Хелдар, вы не забудете, что мы приложили немало усилий, дабы создать вам известность". Преодолев семь лестничных маршей, он пыхтел и едва переводил дух. Дик покосился на Торпенхау, а тот подмигнул ему левым глазом. - Не забуду, - сказал Дик, в котором сразу же проснулись настороженность и безотчетная готовность к самозащите. - Ведь вы так щедро платили, что этого, право, нельзя забыть. Кстати, когда я здесь обоснуюсь, я хотел бы прислать за своими рисунками. Их у вас, помнится, сотни полторы. - М-да... вот именно... э-э... об этом самом я и пришел поговорить. Боюсь, мистер Хелдар, что мы никак не можем их вернуть. Ввиду отсутствия особого соглашения эти рисунки являются нашей неотъемлемой собственностью. - Уж не взбрело ли вам в голову их присвоить? - Они у нас, и мы надеемся, мистер Хелдар, что вы сами назовете условия и окажете нам содействие в устройстве небольшой выставки, каковая, если учесть репутацию нашего агентства и то влияние, которое мы, как вы понимаете, имеем на прессу, будет вам весьма полезна. Ведь эти рисунки... - Принадлежат мне. Вы наняли меня телеграммой и без зазрения совести платили мне жалкие гроши. Так выбросьте же из головы самую мысль их присвоить! Черт бы вас взял, почтеннейший, ведь это единственное, что у меня есть в жизни! Торпенхау заглянул Дику в лицо и присвистнул. Дик в задумчивости расхаживал по комнате. Он видел, что всеми скромными плодами его трудов, главным его оружием еще до начала борьбы беззастенчиво завладел этот пожилой господин, чью фамилию он толком даже не расслышал, причем господин этот отрекомендовался главою агентства, которое не заслуживало ни малейшего уважения. Самая несправедливость свершившегося не очень-то его волновала: слишком уж часто доводилось ему во время скитаний по свету видеть торжество грубой силы, и его нисколько не волновал вопрос о чьей-либо нравственной правоте или неправоте. Но он жаждал крови этого пожилого человека в сюртуке, и, когда заговорил снова, в голосе его звучала напускная любезность, а это, как прекрасно знал Торпенхау, предвещало схватку не на жизнь, а на смерть. - Прошу прощения, сэр, но не найдется ли у вас для переговоров со мной кого-нибудь... м-м... помоложе? - Я говорю от имени агентства. И не вижу причин вмешивать в это дело третье лицо... - Сию секунду увидите. Будьте столь любезны незамедлительно вернуть мне мои рисунки, все до единого. Посетитель в замешательстве взглянул сперва на Дика, потом на Торпенхау, который стоял, прислонясь к стене. Он не привык, чтобы его бывшие сотрудники требовали подобной любезности. - М-да, это прямо-таки грабеж среди бела дня, - внушительно изрек Торпенхау, - но я опасаюсь, очень и очень серьезно опасаюсь, что вы не на того напали. А ты, Дик, будь осмотрительней: помни, что ты все-таки не в Судане. - Если учесть, как много сделало для вас агентство, благодаря чему вы и приобрели столь широкую известность... Это было сказано весьма некстати: Дик сразу же вспомнил годы скитаний, одиночество, нужду и тщетные мечты. Такие воспоминания отнюдь не расположили его в пользу благополучного и состоятельного господина, который намеревался теперь пожать плоды тех горьких лет. - Просто не знаю, что с вами и делать, - сказал Дик задумчиво. - Конечно, вы вор, и за это вас надо бы избить до полусмерти, но при таком хилом здоровье из вас недолго и вовсе дух вышибить. Нет, я не хочу, чтобы ваш труп валялся здесь, на полу, и вообще, это дурная примета, когда празднуешь новоселье. Спокойно, сэр, вы только зря себя волнуете. - Он сжал посетителю запястье, а другой рукой ощупал пухлое тело под сюртуком. - Вот чертовщина! - сказал он, обращаясь к Торпенхау. - И этот разнесчастный ублюдок решается на кражу! Однажды в Эснехе у меня на глазах одному караванщику всыпали таких плетей, что кожа с его черномазой спины слезала лохмотьями, за то лишь, что он посмел украсть жалкие полфунта фиников, причем тот был жилист и крепок, как сама плеть. А эта туша мягкая, как баба. Нет большего унижения, чем попасть в руки человека, который может сделать со своей жертвой все, что ему угодно, но избивать ее и не думает. Глава агентства начал задыхаться. А Дик похаживал вокруг, потрагивал его, как игривый кот трогает лапой пушистый коврик. Наконец он коснулся свинцово-серых ям под глазами гостя и покачал головой. - Вы хотели украсть мое достояние - мое, мое, мое! Это вы-то, мозгляк, невесть в чем душа держится. Живо кропайте записку в свое агентство - вы ведь назвались его главой - да распорядитесь, чтоб там немедля отдали Торпенхау мои рисунки, все до единого. Минуточку: у вас рука дрожит. Ну-ка! Дик подсунул ему блокнот. Записка тотчас же была написана. Торпенхау взял ее и вышел, не сказав ни слова, а Дик все похаживал вокруг завороженного пленника и с полнейшей искренностью давал душеспасительные советы. Когда Торпенхау вернулся с пухлой папкой, он услышал, как Дик почти ласково увещевал: - Ну вот, надеюсь, этот случай послужит вам хорошим уроком, и если вы, когда я всерьез примусь за работу, вздумаете вчинить мне какой-нибудь дурацкий иск за угрозу оскорбления действием, уж будьте уверены, я вас живо отыщу и отправлю прямиком на тот свет. А вам и без того жить осталось недолго. Ступайте же! Имши вутсак - иди, куда велено! Бедняга ушел, спотыкаясь, как слепой. Дик глубоко вздохнул. - Уф! Что за бессовестные людишки! Бедный сиротинушка и шагу не успел ступить, как сразу же столкнулся с бандой мошенников и умышленным грабежом! Вообрази только, какая грязная душа у этого человека! Все ли рисунки в целости, Торп? - Да, их тут сто сорок семь штук ровным счетом. Ну-с, Дик, скажу я тебе, право слово, начал ты недурственно. - Он хотел встать мне поперек пути. Для него это всего несколько фунтов прибыли, а для меня целая жизнь. Не думаю, чтоб он осмелился вчинить иск. Я совершенно бескорыстно дал ему ценнейшие медицинские советы касательно его здоровья. Правда, при этом он испытал легкое волнение, но, в общем, дешево отделался. А теперь взглянем на рисунки. Через две минуты Дик уже лежал на полу подле раскрытой папки, самовлюбленно посмеивался, перебирал рисунки и размышлял о том, какой ценой они ему достались. Когда уже вечерело, Торпенхау заглянул в дверь и увидел, что Дик отплясывает у окна неистовую сарабанду. - Я сам не знал, что работа моя так прекрасна, Торп, - сказал Дик, не переставая плясать. - Мои рисунки хороши! Чертовски хороши! Это будет сенсация! Я устрою выставку на собственный риск! А этот мошенник хотел украсть их у меня! Знаешь, теперь я жалею, что в самом деле не набил ему морду! - Ступай-ка на улицу, - сказал Торпенхау, - ступай да помолись богу об избавлении от соблазна тщеславия, хотя от этого соблазна тебе все равно не избавиться до гробовой доски. Принеси свое барахло из каморки, в которой ты ютился, и мы постараемся навести в этом свинарнике мало-мальский порядок. - И тогда - вот уж тогда, - сказал Дик, все еще приплясывая, - мы оберем египтян до нитки. Глава IV Волчонок, таясь, в чащобе залег, Когда дым от костра витал: Загрызть добычу хотел он и мог, И где мать с олененком дремлет, знал. Но вдруг луна пробилась сквозь дым, И пришлось другую поживу искать, Решил он телка на ферме задрать И завыл на луну, что висела над ним. "В Сеони" - Ну и как, сладостен ли вкус преуспеяния? - спросил Торпенхау спустя три месяца. Он некоторое время отдыхал за городом и только что вернулся домой. - Вполне, - ответил Дик, сидя в мастерской перед мольбертом и облизываясь. - Но мне нужно больше - несравненно больше. Тощие годы позади, теперь наступили тучные. - Смотри, дружище, не оплошай. Этак недолго стать плохим ремесленником. Торпенхау сидел, развалясь в кресле, на коленях у него спал крошечный фокстерьер, а Дик натягивал холст на подрамник. Только помост, задник и манекен оставались здесь всегда на одном и том же месте. Они возвышались над грудой хлама, где было решительно все, от фляжек в войлочных чехлах, портупей и военных знаков различия до тюка поношенных мундиров и пирамиды из всевозможного оружия. Отпечатки грязных следов на помосте свидетельствовали о том, что натурщик недавно ушел. Водянистый свет осеннего солнца постепенно мерк, и по углам мастерской стлались тени. - Да, - сказал Дик, помолчав, - я люблю власть, люблю удовольствия, люблю сенсацию, но пуще всего люблю деньги. Я готов любить даже людей, которые создают сенсацию и платят деньги. Почти что. Но это странная публика - на редкость странная! - Тебя по крайней мере приняли как нельзя лучше. Пошлейшая выставка твоих рисунков наверняка принесла тебе кругленькую сумму. Ты видал, что в газетах ее называли "Галереей невообразимых диковин"? - Ну и пусть. Я продал все холсты, какие намеревался, все до последнего. И право, я уверен, удалось это мне потому, что все убеждены, что я самоучка, который зарабатывал тем, что рисовал на тротуарах. Мне заплатили бы куда щедрей, когда бы я рисовал на сукне или гравировал на верблюжьей кости, заместо того чтоб просто пользоваться карандашом и красками. Вот уж действительно престранная публика. Этих людишек даже мало назвать недалекими. На днях один умник уверял меня, что тени на белом песке никак не могут быть синими - ультрамариновыми, - хотя в действительности это именно так. Потом я узнал, что сам он не бывал дальше пляжа в Брайтоне, зато Искусство знает до тонкости. Он прочитал мне целую лекцию и посоветовал поступить в школу, дабы выучиться элементарным приемам. Любопытно, что сказал бы на это старикан Ками. - Когда и где ты учился у Ками, ты, молодой да ранний? - В Париже, битых два года. Он обучал с помощью внушения. От него мы только и слышали: "Continue, enfant"*, - а там каждый должен был понимать это, как мог. Он обладал неподражаемой живописной манерой, да и цветовые оттенки чувствовал неплохо. Этот Ками порой видел цветные сны. Готов поклясться, что он никогда не замечал самой натуры, но зато имел богатое воображение, и получалось просто великолепно. ______________ * Продолжайте, дети мои (фр.). - А помнишь, какими пейзажами мы любовались в Судане? - сказал Торпенхау, умышленно подзадоривая друга. Дик сморщился. - Лучше и не напоминай. Меня так влечет в те края. Какие там были тона! Опаловые и янтарные, янтарные и бордовые, кирпично-красные и серно-желтые - на коричневом фоне, а среди всего этого угольно-черные скалы, и живописная вереница верблюдов вырисовывалась на ясно-бирюзовом небе. - Он начал расхаживать по мастерской. - Но, видишь ли, если изображать все так, как это сотворено богом, для человеческого восприятия и в полную силу моего таланта... - Потрясающая скромность! Ну, дальше. - Горстка невежественных юнцов, кастраты, которые сроду не бывали в Алжире, скажут, что, во-первых, это плохое подражание природе, а во-вторых, не имеет ничего общего с Искусством. - Стоило мне отлучиться на месяц, и вот что вышло. Дикки, ты наверняка шлялся тут без меня по модным лавкам и наслушался всякого вздора. - Никак не мог удержаться, - виновато отвечал Дик. - Тебя не было, и я изнывал от одиночества в бесконечно долгие вечера. Нельзя же работать без передышки круглые сутки. - Пошел бы да выпил, как порядочный человек. - Если б я мог это сделать! Но я свел знакомство с самыми разношерстными людьми. Все они величают себя художниками, и я убедился, что некоторые из них впрямь умеют рисовать, но не думают этим заниматься всерьез. Они предлагали мне попить чаю - в пять часов пополудни! - да толковали об Искусстве и о своем душевном состоянии. Будто кого-то интересуют ихние души. Я наслушался разговоров об Искусстве гораздо больше и увидел гораздо меньше, нежели за всю жизнь. Помнишь Кассаветти - он работал в пустыне на какое-то европейское агентство, числился при одной из войсковых колонн? Когда он отправлялся в поход со всей своей амуницией, то наряжался, как рождественская елка, - при фляге, бинокле, револьвере, планшетке, вещевом мешке, в окулярах и бог весть в чем еще. Он часто перебирал свое добро и показывал, как с ним надо обращаться, а сам, помнится, бездельничал и лишь изредка списывал корреспонденции у Антилопы Нильгау. Правда ведь? - Славный старик Нильгау! Он сейчас в Лондоне и растолстел еще пуще. Обещал зайти ко мне нынче вечером. Я прекрасно понимаю смысл твоего сравнения. Держался бы ты подальше от этих модисточек в штанах. Поделом тебе, и, надеюсь, теперь уж ты возьмешься за ум. - Как бы не так. Зато я постиг, что такое Искусство - возвышенное святое Искусство. - Стало быть, ты тут без меня постиг великую премудрость. И что же такое Искусство? - Надо просто изображать то, что им знакомо, лиха беда начало, и продолжать в том же духе. - Дик повернул картину, обращенную к стене. - Вот образец подлинного Искусства. Репродукция будет помещена в одном еженедельнике. Я назвал картину "Его последний выстрел". Срисовал с давнишней своей акварельки, которую написал близ Эль-Магриба. Заманил к себе одного красавца из стрелкового полка, посулил ему выпивку и малевал, подмалевывал, размалевывал, пока не изобразил истового и неистового пропойцу с багровой рожей, шлем на затылке, взгляд застыл от ужаса перед смертью, а на ноге, повыше лодыжки, кровавая рана. Не больно красив на вид, зато геройский солдат и настоящий мужчина. - Опять, мой мальчик, ты скромничаешь! Дик рассмеялся. - Ну, это я только тебе признался. Ведь я сделал все, что можно сделать такими дрянными красками. А заведующий отделом иллюстраций в этом разнесчастном журнальчике сказал, что подписчикам такое не понравится. Мой солдат очень уж свиреп, и груб, и разъярен - будто человек, который сражается за свою жизнь, бывает кроток, как ягненок. Желательно что-нибудь более мирное, и яркими красками. Я мог бы много чего на это возразить, но больше смысла разговаривать с ослом, чем с заведующим отделом иллюстраций. Я забрал назад свой "Последний выстрел". И вот полюбуйся! Я одел солдата в красный мундир, новехонький, без единого пятнышка. И теперь это - Искусство. Я обул его в сапоги, которые жирно наваксил, - обрати внимание, как они блестят. Это - тоже Искусство. Я вычистил ему винтовку - ведь винтовки на войне всегда тщательно вычищены, - этого тоже требует Искусство. Я надраил его шлем - так непременно делают в разгаре боевых действий, и без этого нельзя обойтись в Искусстве. Я побрил его, вымыл ему руки, придал сытый, благополучный вид. Вышла картинка из альбома военного портного. Цена, хвала всевышнему, возросла вдвое против первоначальной, весьма умеренной. - И ты полагаешь возможным поставить под этим свое имя? - А что тут такого? Я же нарисовал это. Нарисовал собственноручно, в интересах святого доморощенного Искусства и "Еженедельника Диккенсона". Несколько времени Торпенхау молча курил. Затем из клубов дыма был вынесен приговор: - Будь ты только тщеславным и спесивым ничтожеством, Дик, я не задумывался бы ни на минуту - отправил бы тебя к черту в пекло на твоем же мольберте. Но ежели принять в соображение, что ты так много для меня значишь, а к тщеславию твоему примешивается глупая обидчивость, как у двенадцатилетней девчонки, то приходится мне этим заняться. Вот! Холст лопнул, пропоротый ударом башмака Торпенхау, и терьер живо спрыгнул на пол, думая, что за картиной прячутся крысы. - Если хочешь ругаться, валяй. Но ты этого вовсе не хочешь. Так слушай же дальше. Ты болван, потому что нет среди тех, кто женщиной рожден, человека, который мог бы позволить себе вольничать с публикой, будь она даже - хоть и это неправда - именно такой, как ты утверждаешь. - Но они же ровно ничего не смыслят, они не знают лучшего. Что можно ждать от жалких людишек, которые родились и выросли при таком вот освещении? - Дик указал на желтый туман за окном. - Если им угодно, чтоб картина была лакированная, как мебель, пускай получают чего хотят, только бы платили. Ведь это же всего-навсего люди, мужчины и женщины. А ты говоришь о них, словно о бессмертных богах. - Сказано красиво, не отказать, но к делу совсем не относится. Хочешь ты этого или нет, но на таких людей ты и вынужден работать. Они над тобой хозяева. Оставь самообман, Дикки, не такой уж ты сильный, чтоб шутки шутить с ними - да и с самим собой, а это еще важней. Мало того - Дружок, назад! Эта красная пачкотня никуда не денется! - если ты не будешь соблюдать величайшую осторожность, то станешь рабом чековой книжки, а это смерть. Тебя опьянит - уже почти опьянила - жажда легкой наживы. Ради денег и своего дьявольского тщеславия ты станешь писать заведомо плохие картины. Намалюешь их целую кучу, сам того не заметив. Но, Дикки, я же люблю тебя и знаю, что ты тоже меня любишь, а потому я не допущу, чтоб ты искалечил себя назло миру, хоть за все золото в Англии. Это дело решенное. А теперь крой меня на чем свет стоит. - Не знаю, право, - сказал Дик. - Я очень хотел рассердиться, но у меня ничего не вышло, ведь твои доводы разумны до отвращения. Воображаю, какой скандал предстоит в редакции у Диккенсона. - Какого же Дэвилсона тебе вздумалось работать на еженедельный журнальчик? Ведь это значит исподволь разменять себя по мелочам. - Это приносит вожделенную звонкую монету, - ответил Дик, засунув руки в карманы. Торпенхау бросил на него взгляд, исполненный невыразимого презрения. - Я-то думал, передо мной мужчина! - сказал он. - А ты просто-напросто молокосос. - Как бы не так, - возразил Дик, с живостью повернувшись к нему. - Ты даже представить себе не можешь, что значит постоянный достаток для человека, который всю жизнь знал одну лишь злую нужду. Ничто не возместит мне иные удовольствия, выпавшие на мою долю. Взять, к примеру, хоть то плаванье на китайском корыте, когда мы жрали изо дня в день только хлеб с повидлом, от которого разило свиным дерьмом, да и свиньи были китайские, а все потому, что Хо-ванг ничем другим нас кормить не желал. И вот я работал, надрывался, подыхал с голоду, из недели в неделю, из месяца в месяц, и все ради этого самого успеха. Теперь я его добился и намерен им воспользоваться сполна, покуда не поздно. Так пусть же эти людишки раскошеливаются - все равно они ни бельмеса не смыслят. - Чего же изволит желать ваше августейшее величество? Послушай, ведь ты же не можешь выкурить больше табаку, чем выкуриваешь теперь. До выпивки ты не охотник. И в еде неприхотлив. Да и франт из тебя никудышный: поглядись в зеркало. На днях я посоветовал тебе купить скаковую лошадь, но ты отказался: а вдруг, возразил ты, она, чего доброго, еще охромеет, нет, лучше уж всякий раз брать извозчика. И при том ты не так глуп, чтоб воображать, будто театры и все прочее, что можно купить, - все это и есть настоящая Жизнь. Зачем же тебе деньги? - В них самих заключена суть, самая душа червонного золота, - ответил Дик. - Да, в этом их непреходящая суть. Провидение послало мне орешки вовремя, покуда они мне по зубам. Правда, я еще не облюбовал тот орешек, который хотел бы разгрызть, но зубы у меня острые, об этом я неустанно забочусь. Быть может, в один прекрасный день мы с тобой поедем путешествовать по белу свету. - И работать не станем, и никто не посмеет нам досаждать, и не с кем будет соперничать? Да ведь уже через неделю я тебе и слова сказать не осмелюсь. И вообще я не поеду. Не хочу извлекать выгоду из погибели человеческой души - а именно так и получилось бы, дай только я согласие. Нет, Дик, спорить не об чем. Ты просто глуп. - Сомневаюсь. Когда я плавал на том китайском корыте, его капитан прославился тем, что спас без малого двадцать пять тысяч свинят, издыхавших от морской болезни, после того как наш ветхий пароходик, который промышлял случайными фрахтами, напоролся на джонку, груженную лесом. А теперь, ежели сравнить этих свинят с... - Эх, да поди ты со своими сравнениями! Всякий раз, когда я пытаюсь благотворно воздействовать на твою душу, ты приплетаешь не к месту какой-нибудь случай из своего весьма темного прошлого. Свинята - совсем не то, что английская публика, прославиться в открытом море - совсем не то, что прославиться здесь, а собственное достоинство одинаково во всем мире. Ступай прогуляйся да сделай попытку пробудить в себе хоть малую толику достоинства. Да, кстати, если старина Нильгау заглянет ко мне сегодня вечером, могу я показать ему твою мазню? - Само собой. Ты б еще спросил, смеешь ли ты войти ко мне без стука. И Дик ушел поразмыслить наедине с собой в быстро густевшем лондонском тумане. Через полчаса после его ухода Нильгау, пыхтя и отдуваясь, с трудом вскарабкался по крутой лестнице. Это был самый главный и самый здоровенный из военных корреспондентов, который начал заниматься своим ремеслом, когда еще только изобрели игольчатое ружье. Один лишь его собрат по перу, Беркут, Боевой Орел Могучий, мог сравниться с ним своим всесильем на этом поприще, а всякий разговор он непременно начинал с новости, что нынешней весной не миновать войны на Балканах. Когда толстяк вошел, Торпенхау рассмеялся. - Не станемте говорить о войне на Балканах. Эти мелкие страны вечно между собой грызутся. Слыхали, экая удача привалила Дику? - Да, он ведь и родился-то для скандальной славы, не так ли? Надеюсь, ты держишь его в узде? Такого человека надобно время от времени осаживать. - Само собой. Он уже начинает своевольничать и беззастенчиво пользуется своей известностью. - Так скоро! Ну и ловкач, разрази меня гром! Не знаю, какова его известность, но ежели он станет продолжать в том же духе, ему крышка. - Так я ему и сказал. Только вряд ли он поверил. - Этому никто не верит на первых порах. Кстати, что за рвань валяется вон там, на полу? - Образчик его бесстыдства, совсем новехонький. Торпенхау стянул края продранного холста и поставил размалеванную картину перед Нильгау, который бросил на нее беглый взгляд и присвистнул. - Вот это хромо! - сказал он. - Псевдохромолитолеомаргаринография! Угораздило же его состряпать этакую пачкотню. И все же как безошибочно он уловил именно то, что привлекает публику, которая думает через задницу, а смотрит через затылок! Хладнокровная беспардонность этого произведения почти что его оправдывает. Но идти этим путем дальше нельзя. Уж будто его и так на захвалили, не превознесли до небес? Сам знаешь, у публики чувства меры нет и в помине. Ведь покуда он в моде, про него будут говорить, что он второй Детайль и третий Месонье. А это вряд ли удовлетворит аппетиты такого резвого жеребенка. - Не думаю, чтоб Дика это особенно волновало. С таким же успехом можно обозвать волчонка львом и воображать, что он удовольствуется этой лестью взамен мозговой кости. Дик запродал душу банку. Он работает, чтоб разбогатеть. - Теперь он бросил рисовать на военные сюжеты, но ему, видать, невдомек, что долг службы остается прежним, переменились только командиры. - Да откуда ж ему это знать? Он воображает, будто сам над собой командир. - Вот как? Я мог бы его разубедить, и это пошло бы ему на пользу, ежели только печатное слово что-нибудь значит. Его надобно публично выпороть. - Тогда сделайте это по всем правилам. Я и сам разнес бы его вдребезги, да вот беда - уж очень я его люблю. - Ну, а меня совесть нисколько не мучит. Когда-то, уже давненько, в Каире он набрался дерзости и хотел отбить у меня одну бабу. Я все забыл, но теперь это ему попомню. - Ну и как, преуспел ли он? - Это ты узнаешь потом, когда я с ним расправлюсь. Но, в конце концов, что толку? Предоставь-ка его лучше самому себе, и если он хоть чего-нибудь стоит, то беспременно образумится и приползет к нам, причем либо будет вилять хвостом, либо подожмет его, как провинившийся щенок. Прожить хоть одну неделю самостоятельно много пользительней, нежели связаться хоть с одним еженедельником. И все же я его разнесу. Разнесу без пощады в "Катаклизме". - Ну, бог в помощь. Боюсь только, что на него может подействовать лишь удар дубинкой по башке, иначе он и глазом не моргнет. Кажется, он прошел огонь и воду еще до того, как попал в поле нашего зрения. Он подозревает всех и вся, причем у него нет ничего святого. - Это зависит от норова, - сказал Нильгау. - Совсем как у жеребца. Одного огреешь плетью, и он повинуется, знает свое дело, другой брыкается пуще прежнего, а третий горделиво уходит, прядая ушами. - В точности как Дик, - сказал Торпенхау. - Что ж, дождемся его возвращения. Вы можете взяться за работу прямо сейчас. Я покажу вам здесь же, в мастерской, его самые новые и самые худшие художества. А Дик меж тем, стремясь успокоить растревоженную душу, невольно побрел к быстротечной реке. На набережной он перегнулся через парапет, глядя, как Темза струится сквозь арку Уэстминстерского моста. Он задумался было над советом Торпенхау, но потом, по обыкновению, занялся созерцанием лиц в толпе, которая валила мимо. Некоторые уже несли на себе печать смерти, и Дик удивлялся, как это они еще способны смеяться. Другие же лица, в большинстве своем суровые и неотесанные, оживляло сияние любви, прочие были просто измождены и морщинисты от непосильного труда; но Дик знал, что каждое из этих лиц достойно внимания художника. Во всяком случае, бедняки должны страдать хотя бы для того, чтоб он узнал цену страдания; богачи же должны платить за это. Таким образом он прославится еще больше, а его текущий счет в банке возрастет. Что ж, тем лучше для него. Он довольно страдал. Теперь пришла пора ему взимать дань с чужих несчастий. Туман на мгновение рассеялся, проглянуло солнце, кроваво-красный круг отразился в воде. Дик созерцал это отражение и вдруг услышал, что плеск воды у причалов притих, будто на море перед отливом. Какая-то девица без стеснения прикрикнула на своего бесцеремонного ухажера: "Пошел вон, негодник", - и тот же порыв ветра, который разорвал туман, швырнул Дику в лицо черный дым из трубы парохода, причаленного под парапетом. На миг он словно ослеп, потом повернулся и вдруг очутился лицом к лицу... с Мейзи. Ошибки быть не могло. Годы превратили девочку в женщину, но время ничуть не изменило темно-серые глаза, тонкие, алые, твердо очерченные губки и подбородок; к тому же, как в давно минувшую пору, на ней было тесно облегавшее серое платье. Человеческая душа не всегда подвластна разуму, оставаясь свободной в своих порывах, и Дик бросился вперед, крикнув, как школьники окликают друг друга: "Привет!", а Мейзи отозвалась: "Ой, Дик, это ты?" Тогда, помимо воли и еще прежде, чем из головы улетучилась мысль о банковском счете и Дик успел овладеть собой, он задрожал всем телом, и в горле у него пересохло. Туман вновь сгустился, и сквозь белесую пелену лицо Мейзи казалось бледно-жемчужным. Больше оба они не сказали ни слова и пошли рядом по набережной, дружно шагая в ногу, как некогда во время предвечерних прогулок к илистым отмелям. Потом Дик вымолвил хрипловатым голосом: - А что сталось с Мемекой? - Он умер, Дик. Но не от тех патронов: от обжорства. Ведь он всегда был жадюгой. Смешно, правда? - Да... Нет... Это ты про Мемеку? - Да-а... Не-ет... Просто так. Ты где живешь, Дик? - Вон там. - Он указал в восточную сторону, скрытую туманом. - А я в северной части города - самой грязной, по ту сторону Парка. И очень много работаю. - Чем же ты занимаешься? - Живописью. Другого дела у меня нет. - Но что случилось? Ведь у тебя был годовой доход в триста фунтов. - Он и сейчас есть. Но я занимаюсь живописью, вот и все. - Значит, ты одна? - Нет, со мной живет одна знакомая девица. Дик, ты идешь слишком быстро и не в ногу. - Так ты и это заметила? - Ну конечно. Ты всегда ходил не в ногу. - Да, правда. Прости. Значит, ты все-таки продолжаешь рисовать? - Конечно. Я же еще тогда сказала тебе, что не могу без этого. Училась в Высшей Школе Изобразительного Искусства при Университете, потом у Мертона в Сент-Джонс Вуде - там большая студия, потом подрабатывала... ну, делала копии в Национальной галерее - а теперь вот учусь под руководством Ками. - Разве Ками не в Париже? - Нет, у него учебная студия в Витри-на-Марне. Летом я учусь у него, а зимой живу в Лондоне. У меня здесь домик. - А много ли картин тебе удается продать? - Кое-что время от времени, хоть и не часто. Но вот мой омнибус, если я его пропущу, следующего придется ждать целых полчаса. Пока, Дик. - Ну, счастливо, Мейзи. Ты не дашь свой адрес? Мне хотелось бы увидеться с тобой снова, и к тому же, я, пожалуй, сумею тебе помочь. Я... сам балуюсь живописью. - Если завтра день выдастся хмурый и работать будет нельзя, я, наверно, приду в Парк. Прохаживаюсь от Мраморной арки вот сюда, а потом обратно: просто так, для прогулки. Конечно же, мы увидимся. Она вошла в омнибус, и ее поглотил туман. - Уф... провалиться мне в преисподню! - воскликнул Дик и побрел восвояси. Торпенхау и Нильгау, придя к нему, увидели, что он сидит на ступеньке под дверью своей мастерской, снова и снова твердя эти слова с безысходной мрачностью. - Ты и впрямь туда провалишься, когда я учиню над тобой расправу, - сказал Нильгау, возвысив свои мощные плечи позади Торпенхау и размахивая исписанным листком, на котором еще не просохли чернила. - Послушай, Дик, уже ни для кого не секрет, что успех вскружил тебе голову. - Привет, Нильгау. Вернулись в очередной раз? Ну-с, как поживает семейство Балканов с малыми детишками? Одна щека у вас, как всегда, не в том ракурсе. - Плевать. Я уполномочен публично тебя разнести. Торпенхау сам за это дело не берется из ложного сочувствия к тебе. Я уже успел внимательно осмотреть всю пачкотню в твоей мастерской. Это просто срам. - Ого! Вот, значит, как? Но если вы полагаете, будто способны меня разнести, вас ждет жестокое разочарование. Вы умеете только кропать дрянные статейки, а чтобы развернуться как следует на бумаге, вам надо не меньше места, чем грузовому пароходу Пиренейско-Восточной линии. Ладно уж, читайте, желтяк, но только поживей. Меня что-то в сон клонит. - Угм!.. Угм!.. Угм!.. Перво-наперво о твоих картинах. Приговор гласит: "Работу, сделанную без убежденности, талант, размениваемый на пошлятину, творческие силы, беспечно растраченные с единственной заведомой целью легко стяжать восторженное поклонение ослепленной толпы..." - Это про "Последний выстрел" во втором варианте. Ну-с, дальше. - "...толпы, неизбежно ожидает только один удел - полнейшее забвение, а прежде того оскорбительная снисходительность и увековеченное презрение. И мистер Хелдар должен еще доказать, что не такой удел ему уготован". - Уа-уа-уа-уа! - лицемерно заверещал Дик. - Что за бездарная концовка, что за дешевые журналистские штампы, хоть это и чистая правда. А все же... - Тут он вскочил и вырвал листок из рук Нильгау. - Вы матерый, изрубленный, растленный, исполосованный шрамами гладиатор! Начнись где-нибудь война, и вас незамедлительно посылают туда, дабы вы утолили кровожадность слепого, бессердечного, скотоподобного английского читателя. Сражаться на арене - дело давно и безнадежно устаревшее, да и арен таких уж нет и в помине, зато военные корреспонденты теперь насущно необходимы. Эх вы, разжиревший гладиатор, пролаза и проныра, вы не умней любого ревностного епископа, который мнит, будто он при деле, вы хуже балованной актрисульки, хуже всепожирающего циклопа и даже хуже... чем сам ненаглядный я! И вы еще дерзаете читать мне назидательные проповеди об моей работе! Нильгау, мне просто лень возиться, а не то я нарисовал бы на вас четыре карикатуры для четырех газет сразу! Нильгау даже рот разинул. Чего-чего, а этого он никак не ожидал. - Да уж ладно, я просто-напросто изорву эту брехню - вот так! - Мелкие клочки исписанного листка, порхая, канули в темный лестничный пролет. - Пшел вон отсюда, Нильгау, - сказал Дик. - Пшел восвояси, покуда цел, да ложись спать одиноко в холодную свою постельку, а от меня отвяжись, сделай милость. - Но ведь еще и семи вечера нету, - сказал Торпенхау с изумлением. - А я вот утверждаю, что сейчас два ночи, и быть по сему, - сказал Дик и подошел к двери. - Мне надо всерьез поразмыслить, и ужинать я не намереваюсь. Хлопнула дверь, и ключ повернулся в замке. - Ну, что прикажешь делать с этаким упрямцем? - осведомился Нильгау. - Да оставь ты его. Он просто рехнулся. А в одиннадцать часов ночи дверь мастерской Дика чуть не была проломлена грубым ударом ноги. - Нильгау все у тебя сидит? - прозвучал вопрос из-за запертой двери. - Ежели он еще здесь, передай ему от моего имени, что он с легкостью мог бы свести всю свою гнусную статейку к краткому и весьма поучительному изречению, которое гласит: "Несть ни раба, ни вольноотпущенника". А еще передай ему, Торп, что он дурак набитый и я заодно с ним. - Ладно. Но ты все-таки дверь-то отопри да выдь к ужину. Куришь натощак, а это вредно для здоровья. Ответом было молчание. Глава V "Со мною тысяча верных людей, И воле моей покорны они, - Сказал он. - Над Тайном моих крепостей Девять стоят да над Тиллом три". "Но что мне до этих людей, герой,