и ты выпачкаешься, она наверняка обвинит меня, поэтому не подходи к волнорезу так близко. Мейзи, это нечестно. Ага! Я так и знал, что ты промажешь. Целься левей и ниже, дорогая. Но в тебе нет убежденности. Есть все, что угодно, кроме убежденности. Не сердись, милая. Я отдал бы руку на отсечение, только бы ты хоть немного поступилась своим упрямством. Правую руку, если б это тебе помогло. - Дальше я слушать не должен. Живой островок кричит средь океана взаимопонимания, да еще как громко. Но, думается мне, он кричит правду. А Дик все бормотал бессвязные слова. И каждое из них было обращено к Мейзи. То он пространно разъяснял ей тайны своего искусства, то яростно проклинал свою глупость и рабское повиновение. Он молил Мейзи о поцелуе - прощальном поцелуе перед ее отъездом, уговаривал вернуться из Витри-на-Марне, если это только возможно, и в бреду постоянно призывал все силы, земные и небесные, в свидетели, что королева всегда безупречна. Торпенхау слушал внимательно и узнал о жизни Дика во всех подробностях то, что дотоле было от него сокрыто. Трое суток кряду Дик бредил о своем прошлом, после чего забылся целительным сном. - Вот бедняга, и какие же мучительные переживания выпали ему на долю! - сказал Торпенхау. - Просто представить невозможно, что не кто-нибудь, а именно Дик добровольно покорился чужой воле, как верный пес! И я еще упрекал его в гордыне! Мне следовало помнить заповедь, которая велит не судить других. А я осмелился судить. Но что за исчадие ада эта девица! Дик - болван разнесчастный! - пожертвовал ей свою жизнь, а она, стало быть, пожертвовала ему лишь один поцелуй. - Торп, - сказал Дик, лежа на кровати, - пойди прогуляйся. Ты слишком долго просидел со мной в четырех стенах. А я встану. Эх! Вот досада. Даже одеться не могу без чужой помощи. Чепуха какая-то! Торпенхау помог другу одеться, отвел его в мастерскую и усадил в глубокое кресло. Дик тихонько сидел, с тревожным волнением ожидая, что темнота вот-вот рассеется. Но она не рассеялась ни в этот день, ни на следующий. Тогда Дик отважился обойти мастерскую ощупью, держась за стены. Он больно стукнулся коленом о камин и решил продолжать путь на четвереньках, время от времени шаря рукой впереди себя. Торпенхау, вернувшись, застал его на полу. - Я тут занимаюсь географическими исследованиями в своих новых владениях, - сказал Дик. - Помнишь того черномазого, у которого ты выдавил глаз, когда прорвали каре? Жаль, что ты не сохранил этот глаз. Теперь я мог бы им воспользоваться. Нет ли мне писем? Все письма в плотных серых конвертах с вензелем наподобие короны отдавай прямо мне в руки. Там ничего важного быть не может. Торпенхау подал конверт с черной буквой "М" на оборотной стороне. Дик спрятал его в карман. Конечно, письмо не содержало ничего такого, что надо было скрывать от Торпенхау, но принадлежало оно только Дику и Мейзи, которая ему уже принадлежать не будет. "Когда станет ясно, что я не отвечаю, она прекратит мне писать, и это к лучшему. Теперь я ей совсем не нужен, - рассуждал Дик, испытывая меж тем неодолимое искушение открыть ей правду. Но он противился этому всем своим существом. - Я без того уже скатился на самое дно. Не буду же молить ее о сострадании. Помимо всего прочего, это было бы жестоко по отношению к ней". Он силился отогнать мысли о Мейзи, но у слепых слишком много времени для раздумий, а физические силы, словно волны, вновь приливали к Дику, и в долгие пустые дни, окутанные могильным мраком, душа его терзалась до последних глубин. От Мейзи пришло еще одно письмо, и еще. А потом наступило молчание, и Дику, когда он сидел у окна, за которым в воздухе дрожало знойное летнее марево, представлялось, что ее покорил другой, более сильный мужчина. Воображение, обостренное окружающей чернотой, рисовало ему эту картину во всех подробностях, и он часто вскакивал, охваченный неистовством, метался по мастерской, натыкался на камин, который, казалось, преграждал ему путь со всех четырех сторон. Хуже всего было то, что в темноте даже табак не доставлял никакого удовольствия. От былой надменности не осталось и следа, она уступила место безысходному отчаянью, которое не могло укрыться от Торпенхау, и безрассудной страсти, которую Дик тайком поверял ночами лишь своей подушке. Промежутки меж этими приступами протекали в невыносимом томлении и в невыносимой тьме. - Пойдем погуляем по Парку, - сказал однажды Торпенхау. - Ведь с тех пор, как начались все эти невзгоды, ты ни разу не выходил из дому. - Чего ради? В темноте нет движения. И кроме того... - Он подошел к двери и остановился в нерешимости. - Меня могут задавить на мостовой. - Но ведь я же буду с тобою. Спускайся помаленьку. От уличного шума Дик пришел в смятение и с ужасом повис на руке Торпенхау. - Представь себе, каково брести на ощупь, отыскивая ногой обочину! - сказал он с горечью уже у самых ворот Парка. - Остается лишь возроптать на бога и подохнуть. - Часовому не положено рассуждать, когда он на посту, даже в столь приятных выражениях. А вон и гвардейцы, разрази меня гром, это они! Дик распрямил спину. - Подведи меня к ним поближе. Мы полюбуемся на них. Бежим прямо по траве. Я чувствую запах деревьев. - Осторожней, тут ограда, правда, невысокая. Ну вот, молодец! - Торпенхау каблуком вывернул из земли пучок травы. - Понюхай-ка, - сказал он. - Дивно пахнет, правда? - Дик с наслажденьем вдохнул запах зелени. - А теперь живо, бегом. Вскоре они очутились почти у самого строя. Гвардейцы примкнули штыки, и когда Дик услышал бряцание, ноздри его затрепетали. - Давай ближе, еще ближе. Они ведь в строю? - Да. Но ты откуда знаешь? - Нюхом чую. О мои герои! Мои красавцы! - Он весь подался вперед, словно и вправду мог видеть. - Когда-то я их рисовал. А кто нарисует теперь? - Сейчас они зашагают. Не вздрогни от неожиданности, когда грянет оркестр. - Эге! Можно подумать, что я какой-нибудь новобранец. Меня пугает только тишина. Давай ближе, Торп!.. еще ближе! Бог мой, я отдал бы все, только б увидеть их хоть на минутку!.. хоть на полминутки! Он слышал, как военная жизнь кипела совсем рядом, слышал, как хрустнули ремни на плечах барабанщика, когда он оторвал от земли огромный барабан. - Он уже занес скрещенные палки над головой, - прошептал Торпенхау. - Знаю. Я знаю! Кому и знать это, как не мне? Тс-с! Палки опустились, барабан загрохотал, и гвардейцы зашагали под гром оркестра. Дик чувствовал на лице дуновение воздуха, который всколыхнула поступь множества людей, слышал, как они печатают шаг, как скрипят на ремнях подсумки. Барабан размеренно грохотал в такт музыке. Мотив напоминал веселые куплеты, звучавшие как бодрый марш, под который лучше всего шагать в строю: Мне надо, чтоб был он здоров и силен, Чтоб был огромен, как слон, И чтоб приходил по субботам домой Трезвый как стеклышко он; Чтоб крепко умел он меня любить И крепко умел целовать; Чтоб мог обоих он нас прокормить, Вот тогда не решусь я ему отказать. - Что с тобой? - спросил Торпенхау, когда гвардейцы ушли и Дик понурил голову. - Ничего. Просто тоскливо стало на душе - вот и все. Торп, отведи меня домой. Ну зачем ты меня сюда привел? Глава XII Погребли его трое, он был их четвертый друг, Земля набилась ему и в глаза, и в рот; А их путь лежал на восток, на север, на юг, - Сильный должен сражаться, но слабого гибель ждет. Вспоминали трое о том, как четвертый пал, - Сильный должен сражаться, но слабого гибель ждет. "Мог бы с нами он быть и поныне, - каждый из них толковал, - А солнце все светит, и ветер, крепчая, нам в лица бьет". "Баллада" Нильгау разгневался на Торпенхау. Дику было приказано лечь в постель - слепые всегда вынуждены подчиняться зрячим, - но, едва возвратившись из Парка, Дик не уставал проклинать Торпенхау за то, что он жив, и род людской за то, что все живы и могут видеть, а сам он мертв, как мертвы слепцы, которые только в тягость ближним. Торпенхау помянул некую миссис Гаммидж, и рассвирепевший Дик ушел к себе в мастерскую, где снова принялся перебирать три нераспечатанных письма от Мейзи. Нильгау, грузный, неодолимый и воинственный, остался у Торпенхау. Рядом сидел Беркут, Боевой Орел Могучий, а между ними была расстелена большая карта, утыканная булавками с черными и белыми головками. - Насчет Балкан я ошибся, - сказал Нильгау, - но теперь уж ошибки быть не может. В Южном Судане нам придется все повторить сызнова. Публике это, само собой, безразлично, но правительству отнюдь нет, оно сохраняет спокойствие и занято приготовлениями. Вы сами это знаете не хуже моего. - Помню, как нас кляли, когда наши войска были отозваны от Омдурмана. Рано или поздно мы должны за это поплатиться. Но я никак не могу поехать, - сказал Торпенхау, указывая на отворенную дверь: ночь была нестерпимо жаркая. - Неужто вы способны меня осудить? Беркут, покуривая трубку, промурлыкал, как откормленный кот: - Никто и не подумает тебя осуждать. Ты на редкость великодушен и все прочее, но каждый - в том числе и ты, Торп, - обязан выполнить свой долг, когда речь идет о деле. Я знаю, это может показаться жестоким, но Дик - погибший человек, песенка его спета, ему крышка, он gastados*, опустошен, кончен, безнадежен. Кое-какие деньги у него есть. С голоду он не умрет, и ты не должен из-за него сворачивать с пути. Подумай о своей славе. ______________ * Выдохшийся (искаж. исп.). - Слава Дика была впятеро громче моей и вашей, вместе взятых. - Только потому, что он подписывался без разбора под всеми своими работами. А теперь баста. Ты должен быть готов к походу. Можешь назначить любые ставки, ведь из нас троих ты самый талантливый. - Перестаньте меня искушать. Покамест я остаюсь здесь и буду присматривать за Диком. Конечно, он опасен, как медведь, в которого всадили пулю, но, думается, ему приятно знать, что я с ним рядом. Нильгау отпустил нелестное замечание по адресу слабодушных болванов, которые из жалости к подобным же болванам губят свою будущность. Торпенхау вскипел, не в силах сдержать гнева. Забота о Дике, требовавшая постоянного напряжения, лишила его выдержки. - Возможен еще и третий путь, - задумчиво произнес Беркут. - Поразмысли над этим и воздержись от глупостей. Дик обладает - или, верней, обладал - крепким здоровьем, привлекательной внешностью и бойким нравом. - Эге! - сказал Нильгау, не забывший того, что случилось в Каире. - Кажется, я начинаю понимать... Торп, мне очень жаль. Торпенхау кивнул в знак прощения. - Но вам было жаль гораздо больше, когда он отбил у вас красотку... Валяйте дальше, Беркут. - В пустыне, глядя, как люди гибнут, я часто думал, что ежели б весть об этом мгновенно облетела свет и можно было бы примчаться, как на крыльях, у смертного одра каждого из обреченных оказалась бы женщина. - И пришлось бы услышать чертову пропасть самых неожиданных исповедей. Нет уж, спасибо, пускай лучше все остается как есть, - возразил Нильгау. - Нет уж, давайте всерьез поразмыслим, нужен ли сейчас Дику тот неумелый уход, который Торп может ему предоставить... Сам-то ты как полагаешь, Торп? - Ясное дело, нет. Но как же быть? - Выкладывай все начистоту перед Советом. Ведь мы же друзья Дика. А ты ему особенно близок. - Но самое главное я подслушал, когда он был в беспамятстве. - Тем больше у нас оснований этому верить. Я знал, что мы доберемся до истинного смысла. Кто же она? И тогда Торпенхау поведал обо всем в коротких и ясных словах, как подобает военному корреспонденту, который владеет искусством сжатого изложения. Его выслушали молча. - Мыслимо ли, чтоб мужчина после стольких лет вновь возвратился к своей глупой детской влюбленности! - сказал Беркут. - Мыслимо ли такое, скажите на милость? - Я излагаю только факты. Теперь он не говорит об этом ни слова, но когда думает, что я не смотрю на него, без конца перебирает те три письма, которые она ему прислала. Как же мне быть? - Надо поговорить с ним, - сказал Нильгау. - Ну да! И написать ей - а я, прошу заметить, не знаю даже ее фамилии, - да умолять, чтоб она приехала и опекала его из жалости. Вы, Нильгау, когда-то сказали Дику, что вам его жаль. Помните, что за этим последовало? Так вот, ступайте к нему сами, уговорите во всем признаться и воззвать к этой самой Мейзи, кто бы она ни была. Я совершенно убежден, что он всерьез посягнет на вашу жизнь: ведь с тех пор, как он ослеп, физических сил у него изрядно прибыло. - Ясно как день, что у Торпенхау только один выход, - сказал Беркут. - Пускай едет в Витри-на-Марне, это по линии Безьер - Ланды, туда от Тургаса проложена одноколейная ветка. В семидесятом пруссаки раздолбали этот городок снарядами, потому что на холме, в тысяче восьмистах ярдах от местной церкви высился тополь. Там сейчас расквартирован кавалерийский эскадрон - во всяком случае, должен быть расквартирован. А где мастерская, о которой упоминал Торп, сказать не могу. Пускай сам разыскивает. Маршрут я указал. Торп правдиво объяснит этой девице, как обстоят дела, и она поспешит к Дику, "ничто, кроме ее проклятого упрямства, не могло вынудить их расстаться". - Их совместный доход составит четыреста двадцать фунтов годовых. Дик никогда не путал счет, даже в бреду. Торп, у тебя нет ни малейшего повода отказаться от поездки, - сказал Нильгау. Вид у Торпенхау был крайне растерянный. - Но ведь это бессмысленно и невозможно. Не стану же я тащить ее сюда за волосы. - Наша работа - та самая, которую так щедро оплачивают, - в том и заключается, чтоб делать бессмысленное и невозможное - обычно безо всякой причины, лишь бы только угодить публике. А тут есть причина, и очень важная. Все прочее - вздор. До возвращения Торпенхау мы с Нильгау переберемся сюда. В самое ближайшее время город наводнят оголтелые корреспонденты, и здесь будет их штаб-квартира. Вот и еще причина спровадить Торпенхау. Поистине провидение помогает тому, кто помогает ближнему, и притом... - Беркут, который говорил уверенно и плавно, вдруг сбился на торопливый шепот: - Не можем же мы допустить, чтоб Дик висел у тебя на шее, когда начнут драться. Это единственная возможность получить свободу, и Дик сам будет тебе благодарен. - Будет - но от этого не легче! Конечно, я могу съездить и попытаться что-то сделать. Мне трудно себе представить, чтоб разумная женщина отказалась от Дика. - Вот и внуши это его девице. Я своими глазами видел, как ты уломал злобную махдистскую ведьму и она щедрой рукой отсыпала тебе фиников. А то, что предстоит теперь, в десять раз легче. Так вот, к завтрашнему вечеру чтоб духу твоего не было, поскольку мы с Нильгау уже завладеем помещением. Приказ отдан. Изволь выполнять. - Дик, - спросил Торпенхау на другое утро, - могу я как-нибудь тебе помочь? - Нет! Отстань. Сколько раз тебе напоминать, что я слепой? - Может, надо сходить, сбегать, раздобыть, принести чего-нибудь? - Нет. Убирайся к черту, хватит скрипеть тут сапожищами. - Бедный малый! - пробормотал Торпенхау. - Видно, в последнее время я засел у него в печенках. Нужно, чтоб он слышал подле себя легкие женские шаги. - И продолжал громко: - Что ж, превосходно. Ежели ты такой самостоятельный, я уеду дней на пять. Простись же со мной. О тебе позаботится домоправитель, а мои комнаты займет Беркут. Дик сразу помрачнел. - Но ты вернешься хотя бы через неделю? Я знаю, что стал вспыльчив, но без тебя мне никак не обойтись. - Разве? Вскоре ты будешь вынужден без меня обходиться и порадуешься избавлению. Дик ощупью вернулся в кресло, недоумевая, что могут значить эти слова. Он вовсе не желал, чтоб за ним присматривал домоправитель, но и нежные заботы Торпенхау были ему в тягость. Он сам не знал, чего хочет. Тьма, его окружавшая, не рассеивалась, а нераспечатанные письма Мейзи вконец обветшали и истрепались, потому что он не выпускал их из рук. Он уже никогда в жизни не прочитает их своими глазами; но Мейзи могла бы написать еще, и это принесло бы новое утешение. Нильгау сделал ему подарок - комок мягкого ярого воска для лепки. Он решил чем-нибудь занять Дика. Несколько минут Дик ощупывал и мял воск пальцами. - Ну на что это похоже, в конце-то концов? - сказал он удрученно. - Возьмите назад. Вероятно, то обостренное осязание, которое дано слепым, я обрету в лучшем случае лет через пять - десять. Кстати, вы не знаете, куда это уехал Торп? Нильгау ответил, что не знает. - Но мы поживем у него, покуда он не вернется. Может, тебе нужна наша помощь? - Сделайте милость, оставьте меня. Только не сочтите это неблагодарностью: просто мне лучше, когда я один. Нильгау тихонько фыркнул, а Дик вновь предался унылым раздумьям и сетованиям на свою судьбу. Он давно уже забыл о своих работах, сделанных в прошлом, и само желание работать его покинуло. Он испытывал к себе бесконечную жалость и находил в своей тихой скорби единственное утешение. Но телом и душой он стремился к Мейзи - только к Мейзи, которая одна могла бы его понять. Правда, разумом он сознавал, что Мейзи, поглощенная собственной работой, останется к нему безразличной. Жизненный опыт подсказывал, что женщины бросают того, кто остался без денег, и когда человек упал, другие топчут его немилосердно. - Но все же, - возразил Дик самому себе, - она по крайней мере могла бы использовать меня, как я когда-то использовал Бина, - хоть для этих этюдов. Мне ведь не нужно ничего, только бы снова быть с ней рядом, пускай бы даже я при этом знал, что за ней волочится кто-то другой. Бр-р! Я жалок, как побитый пес. На лестнице чей-то голос затянул веселую песенку: Когда мы решим уехать, уехать, уехать в дальнюю даль, Возопят кредиторы, возропщут, заплачут навзрыд, Пронюхав о том, что покинем мы в будущий вторник свой дом И из Англии в Индию плаванье нам предстоит. Потом послышались тяжелые, уверенные шаги, дверь Торпенхау со стуком распахнулась, там яростно спорили, и кто-то заорал во все горло: - Во, взирайти, мои молодчики, мио раздобыло фляго нуово патенто фирмо, высоко сорто - каково? Само через себя сразу открыто, когда надо. Дик вскочил. Он сразу узнал знакомый голос. "Это Кассаветти вернулся с континента. Теперь я знаю, что побудило Торпа уехать. Где-то уже дерутся, а я... я никому не нужен!" Нильгау тщетно требовал тишины. - Это он ради меня старается, - сказал Дик с горечью. - Птички собираются улетать и не хотят, чтоб я об этом проведал. Я слышу голоса Мортена из Сэзерленда и Маккея. Там у них целое сборище, добрая половина лондонских военных корреспондентов, а я... я никому не нужен. Спотыкаясь, он побрел через лестничную площадку и ввалился в квартиру Торпенхау. Сразу же он понял, что там полным-полно людей. - Где дерутся? - спросил он. - Неужто наконец на Балканах? Тогда почему никто мне об этом не сказал? - Мы полагали, что тебе это не интересно, - ответил Нильгау в замешательстве. - А воевать будут в Судане, дело известное. - Вот счастливцы! Позвольте, я посижу здесь и послушаю ваши разговоры. Валяйте без стеснения, я не стану вас смущать, как череп на пиру... Кассаветти, ты где? Я слышу, ты насилуешь английский язык по-прежнему. Дика усадили в кресло. Он услышал, как зашелестели военные карты, и разговор возобновился, пленяя его воображение. Все говорили разом, толкуя о цензуре, о железнодорожных линиях, о перевозочных средствах, о снабжении питьевой водой, о стратегических способностях генералов - и все это в таких выражениях, от которых доверчивые читатели пришли бы в ужас, - вызывающе, самоуверенно, презрительно, с громовым хохотом. Все ликовали, уверенные, что война в Судане вот-вот разразится. Так утверждал Нильгау, и следовало быть начеку. Беркут уже успел послать в Каир телеграмму, требуя лошадей; Кассаветти умудрился выкрасть заведомо ложный список колонн, которым якобы в самые ближайшие дни будет отдан приказ выступить, и громко прочитал этот список, прерываемый издевательскими выкриками, а потом Беркут представил Дику какого-то никому не известного художника, которого Центрально-южное агентство намеревалось послать в район военных действий. - Это его боевое крещение, - сказал Беркут. - Посоветуй ему что-нибудь полезное - к примеру, как ездить верхом на верблюдах. - Ох уж эти верблюды! - возопил Кассаветти. - Не миновать мне снова выучать садить себя в седло, а я себя избаловал. Во, мои молодчики, я через истинно знаю все военно плано. Первиссимо выступят Аргалширо-Сэзэрлендски королевски карабинери. Так говорил верный людо. Взрыв хохота заглушил его слова. - Сядь и нишкни, - сказал Нильгау. - Даже в военном министерстве еще нет списков. - А будут ли брошены части на Суакин? - спросил кто-то. Тут галдеж усилился, возгласы перемешались, и можно было расслышать лишь обрывки фраз: - Много ли египетских войск отправят туда? - Помогай бог феллахам!.. - Через Пламстерские болота проходит железная дорога, там движение налажено. - Теперь наконец-то проложат линию от Суакина до Берберы... - Канадские лодочники слишком уж робеют... - Я предпочту иметь на борту полупьяного черномазого лоцмана... - А кто командует колонной, которая двинется напрямик через пустыню?.. - Нет, скалу в излучине у Гизы до сих пор так и не взорвали. Придется опять волоком... - Скажите мне, наконец, прибудет ли подкрепление из Индии, не то я всем головы проломлю... - Карту, карту не разорвите... - Говорю вам, эта война затевается с целью оккупации, чтоб не было больше помех для южноафриканских кампаний. - В тех краях чуть ли не каждый колодец кишит волосатой глистой... Тут Нильгау, отчаявшись утихомирить крикунов, взревел, как пароходный гудок в тумане, и грохнул обоими кулаками о стол. - Но где же все-таки Торпенхау? - спросил Дик, спеша воспользоваться тишиной. - Торп куда-то запропал. Небось влюбился без памяти, - ответил Нильгау. - Но он сказал, что останется здесь, - прибавил Беркут. - Да неужто? - вскричал Дик и выругался. - Ну, нет. Я сильно сдал за последнее время, но ежели вы с Нильгау крепко его подержите, я сам этим займусь и вышибу из него дурь. Останется здесь, скажите на милость. Да вы все ему в подметки не годитесь. Под Омдурманом предстоит серьезное дело. Теперь уж мы не отступим. Но я забыл о своем несчастье. Как хотелось бы мне поехать с вами. - Нам тоже хотелось бы этого, Дикки, - сказал Беркут. - А мне в особенности, - подхватил художник, нанятый Центрально-южным агентством. - Но позвольте спросить... - Я могу посоветовать вам только одно, - перебил его Дик, направляясь к двери. - Ежели в рукопашном бою кто-нибудь полоснет вас саблей по голове, не обороняйтесь. Пускай зарубит насмерть. Это будет самый лучший исход. Благодарю за радушный прием. - У Дика отважная душа, - сказал Нильгау через час, когда все, кроме Беркута, разошлись. - Призыв боевой трубы - святое дело. Ты видел, как он весь встрепенулся? Вот бедняга! Пойдем, надо его проведать, - сказал Беркут. Волнение, вызванное недавним разговором, уже улеглось. Когда они вошли в мастерскую, Дик сидел за столом, уронив голову на руки. Он даже не пошевельнулся. - Как тяжко, - простонал он. - Прости меня, боже, но это невыносимо тяжко. И ничего не поделаешь, жизнь идет своим чередом. Свидимся ли мы с Торпом до его отъезда? - Да. Конечно, свидитесь, - ответил Нильгау. Глава XIII Солнце село, и вот уже целый час Я не знаю, той ли дорогой иду, Заплутался я и при свете дня, Как же ночью, во мраке, свой дом найду! "Старинная песня" - Мейзи, пора спать. - В такую жарищу мне все равно не уснуть. Но ты не беспокойся. Мейзи облокотилась о подоконник и смотрела на залитую лунным светом прямую тополиную аллею. Лето в Витри-на-Марне было в разгаре, и вся округа изнывала от зноя. Трава на лугах была выжжена, глина по берегам рек спеклась и стала твердой, как кирпич, цветы у обочин давным-давно увяли, а засохшие розы в саду клонились к земле на поникших стебельках. В тесной мансарде с низким потолком стояла невыносимая духота. Лунный свет на стене мастерской Ками в доме напротив, казалось, еще пуще накалял жаркую ночь, а металлическая рукоять, свисавшая на шнуре с большого колокола подле запертых ворот, отбрасывала черную, словно нарисованную тушью тень, которая назойливо лезла в глаза и вызывала у Мейзи досаду. - Этакая дрянь! Без нее вокруг было бы белым-бело, - тихонько ворчала Мейзи. - Да еще и ворота проделаны где-то сбоку, а не в середине ограды. Раньше я этого не замечала. В такой час Мейзи бывало трудно угодить. Во-первых, она изнемогала от жары, стоявшей уже не одну неделю; во-вторых, ее работы, в особенности этюд женской головки, предназначенной для Меланхолии, которую не удалось закончить к открытию выставки в Салоне, оставляли желать лучшего; в-третьих, Ками на днях сказал ей это без обиняков; в-четвертых - и в-последних, а, стало быть, об этом даже думать не стоило, - Дик, которого она считала своей собственностью, целых полтора месяца ей не писал. Она сердилась на жару, на Ками, на свою работу, но больше всего на Дика. Сама она написала ему три письма и в каждом излагала новую трактовку образа Меланхолии. Дик не откликался. Тогда она решила тоже ему не писать. Осенью, вернувшись в Англию - приехать туда раньше не позволяла гордость, - она поговорит с ним серьезно. Она тосковала по их воскресным встречам гораздо больше, чем готова была признать даже в глубине души. Ками только твердил свое: "Continuez, mesdemoiselles, continuez toujours" - и все знойное лето, беспрерывно повторяя этот докучливый совет, стрекотал, словно кузнечик, - старый, поседелый кузнечик в черном чесучовом пиджачке, белых панталончиках и широкополой шляпе. А Дик, бывало, как хозяин, расхаживал по ее тесной мастерской в Лондоне, к северу от тенистого зеленого Парка, говорил слова, вдесятеро худшие, чем "continuez", а потом выхватывал у нее кисть и показывал, где кроется ошибка. В его последнем письме, припомнила Мейзи, были лишь скучные назидания, он советовал не рисовать на солнцепеке и не пить воды из колодцев в сельских местах; да еще повторил это трижды - будто не знал, что Мейзи вполне может сама о себе позаботиться. Но чем же он теперь так занят, что с тех пор даже не удосужился ей написать? На аллее послышались приглушенные голоса, и она выглянула в окно. Кавалерист из маленького городского гарнизона любезничал с кухаркой Ками. Лунные блики скользили по ножнам его сабли, которые он придерживал рукой, чтобы они не звякнули в столь неподходящее мгновение. Чепец густой тенью скрывал лицо кухарки, стоявшей вплотную к солдатику. Он обнял ее за талию, потом раздался звук поцелуя. - Фу! - сказала Мейзи и отошла от окна. - Что там такое? - спросила ее рыжеволосая подруга, которая беспокойно металась на постели. - Да ровно ничего, просто какой-то солдатик целовался с кухаркой, - ответила Мейзи. - А теперь они ушли. Она снова выглянула в окно, накинув поверх ночной рубашки шаль, чтобы ее не просквозило. Поднялся легкий ветерок, и внизу иссушенная солнцем роза закивала головкой, будто знала какие-то вечные тайны, которые ни за что не могла выдать. Неужели Дик забыл о ее и о своей работе, неужели он пал так же низко, как Сюзанна и солдатик? Это невозможно! Роза кивнула головкой над единственным неопавшим листком. Раздался шорох, словно какой-то шаловливый чертенок поскреб лапкой за ухом. Это невозможно, "потому что, - подумала Мейзи, - он мой, мой, мой! Он сам так сказал. Конечно, мне все равно, чем он там занимается. Хотя это повредит его работе и моей тоже". А роза все кивала с той легкомысленной беспечностью, на какую только способны цветы. Не было решительно никаких причин, которые препятствовали бы Дику развлекаться, как ему угодно, но ведь он самим провидением в лице Мейзи призван помогать ей, Мейзи, работать. А работать означало писать картины, которые изредка брали в Англии на провинциальные выставки, о чем свидетельствовала папка с газетными вырезками, но отвергали в Салоне всякий раз, как Ками, которого она буквально изводила мольбами, разрешал ей послать их туда. И впредь, видимо, ей суждено писать точно такие же картины, которые точно так же отвергнут... Рыжеволосая заворочалась, комкая простыни. - В эту жару никак не уснешь, - простонала она, и Мейзи с досадой ненадолго прервала свои размышления. Все будет точно так же. Ей придется делить свою жизнь между тесной мастерской в Англии и просторной мастерской Ками в Витри-на-Марне. Нет, она перейдет к другому учителю и с его помощью добьется успеха, который принадлежит ей по праву, если только беспрестанный труд и отчаянные усилия дают человеку право хоть на что-нибудь. Однажды Дик сказал ей, что проработал десять лет, постигая тайны своего ремесла. Она тоже проработала десять лет, и десять лет ничего не значат. Дик сказал, что десять лет ничего не значат, - но это относилось только к ней. И он же - этот человек, которому теперь недосуг даже ей написать, - сказал, что будет ждать ее десять лет и рано или поздно она вернется к нему. Так было сказано в том самом дурацком письме, где он толковал про солнечный удар и дифтерит; потом он вовсе перестал писать. А теперь гуляет по улицам при лунном свете и целует кухарок. Как хотелось ей дать ему достойную отповедь - не в ночной рубашке, конечно, а в пристойном платье, строго и надменно. Но ведь если он целует других девушек, то, даст она эту отповедь или нет, ему безразлично. Он только посмеется над нею. Ну ладно же. Она вернется в свою мастерскую и станет писать картины, которые пойдут нарасхват, ну и все прочее. Мысли вращались медленно, как мельничное колесо, оборот за оборотом, неуклонно повторяясь, а за спиной ерзала и металась рыжеволосая. Мейзи подперла рукой подбородок и окончательно решила, что Дик - отъявленный негодяй. Дабы оправдать такое решение, она с неженской последовательностью стала взвешивать все обстоятельства дела. Когда-то он был мальчиком и признался ей в любви. А потом поцеловал ее - поцеловал в щечку, - и неподалеку кивал головкой желтый мак, совсем как эта гадкая высохшая роза в саду. Потом они долго не виделись, и многие мужчины признавались ей в любви - но она была поглощена только работой. Потом мальчик вернулся к ней и при второй встрече снова признался в любви. А потом он... чего он только не делал. Он не жалел для нее ни времени, ни сил. Он разговаривал с нею об Искусстве, о домашнем хозяйстве, о живописной технике, о чайной посуде, о соленых огурцах, которыми часто закусывают - и при этом употреблял очень грубые выражения, - о кистях из собачьего волоса. Лучшие кисти, какие у нее были, подарил он - ими она работала каждый день; он дарил ей также полезные советы, а время от времени и взгляд. Какой это был взгляд! Словно у побитого пса, который по первому зову готов ползти к ногам хозяйки. А она не вознаграждала его, но зато - тут она утерла рот кружевным рукавом рубашки - он удостоился чести ее поцеловать. И притом в губы. Какой стыд! Ведь этого достаточно и даже более чем достаточно, неужели ему показалось мало? А если ему мало, разве он не отплатил сполна тем, что перестал писать и, быть может, целует других девушек? - Мейзи, тебя просквозит. Ложись наконец, - послышался истомленный голос подруги. - Я глаз не могу сомкнуть, когда ты торчишь у окна. Мейзи только пожала плечами и промолчала в ответ. Она все предавалась размышлениям о несправедливости Дика и о многих несправедливостях, в которых он совсем не был повинен. При безжалостном свете луны нечего было и думать уснуть. Свет этот словно застилал серебристым инеем стекла верхних окон мастерской в доме напротив; и она, как завороженная, не могла отвести взгляда, а мысли все больше туманились. Тень от металлической рукояти укоротилась, снова вытянулась и потом исчезла совсем, когда луна закатилась где-то вдали, за пастбищем, и темную аллею быстрыми скачками пересек заяц, торопясь укрыться в своей норе. Вот уже потянул предрассветный ветерок, дыша прохладой, всколыхнул высокие травы на склонах холмов, и к берегу обмелевшей от засухи реки спустились на водопой стада. Мейзи уронила голову на подоконник, и спутанные черные волосы накрыли ее руки. - Мейзи, проснись. Тебя же просквозит. - Хорошо, хорошо, дорогая. - Потягиваясь, она кое-как доплелась до постели, словно сонный ребенок, зарылась лицом в подушки и пролепетала: - Но все же... все же... жаль, что он мне не пишет. Наступил день и, как всегда, принес с собою будничную работу в мастерской, запах красок и скипидара, однообразные наставления Ками, который был никудышным художником, но бесценным учителем, если только удавалось к нему приноровиться. Мейзи весь день это никак не удавалось, и она с нетерпением ждала окончания занятий. Она знала заранее верные признаки: Ками непременно сунет руки за спину, скомкает полы чесучового пиджака, его блеклые голубые глаза, не видящие уже ни людей, ни картин, устремятся куда-то в прошлое, и ему вспомнится некий Бина. - Все вы справились с делом отнюдь не плохо, - скажет он. - Но не забывайте, что мало обладать навыками художественной выразительности, способностями и даже собственной манерой. Необходима еще убежденность, она-то и ведет к совершенству. У меня было множество учеников, - тут его подопечные начинали откалывать кнопки или собирать тюбики с красками, - многое множество, но никто не успевал лучше Бина. Все, что могут дать занятия, труд, знания, он постиг в равной мере. Когда он прошел мою школу, то должен был сделать все, что может сделать человек, который владеет цветом, формой и знаниями. Но у него не было убежденности. И вот я уже который день не имею никаких известий о Бина - лучшем своем ученике, - хотя много воды утекло с тех пор, как мы расстались. А вы уже который день охотно расстаетесь со мной. Continuez, mesdemoiselles, и, главное, всегда с убежденностью. После этого он уходил в сад, покуривал и предавался скорби о безвозвратно утерянном Бина, а его подопечные разбегались по своим домикам или задерживались в мастерской, решая, как лучше воспользоваться вечерней прохладой. Мейзи взглянула на свою злополучную Меланхолию, едва сдержала желание скорчить ей рожу и уже собралась домой, решившись все-таки написать Дику, как вдруг увидела рослого всадника на белом строевом коне. Каким образом удалось Торпенхау менее чем за сутки покорить сердца кавалерийских офицеров, расквартированных в Витри-на-Марне, вселить в них уверенность, что Франция отомстит врагам и увенчает себя славой, заставить полковника прослезиться от избытка дружеских чувств и заполучить лучшего коня во всем эскадроне, на котором он и прискакал к мастерской Ками, остается тайной, которую могут постичь только специальные корреспонденты. - Прошу прощения, - сказал он. - Вероятно, мой вопрос покажется нелепым, но, понимаете ли, я не знаю фамилии той, которую ищу: скажите, нет ли здесь молодой особы по имени Мейзи? - Я и есть Мейзи, - услышал он в ответ из-под широкополой соломенной шляпы. - В таком случае разрешите представиться, - продолжал незнакомец, сдерживая норовистого коня, который плясал под ним, взрывая копытами ослепительно белую пыль. - Я Торпенхау. Дик Хелдар - мой лучший друг, и он... он... понимаете ли, он ослеп. - Ослеп! - бессмысленно повторила Мейзи. - Не может быть, чтобы он ослеп. - И все же он ослеп на оба глаза вот уже без малого два месяца. Мейзи подняла лицо, покрывшееся прозрачной бледностью. - Нет! Нет! Он не ослеп! Я не могу поверить, что он ослеп! - Быть может, вам угодно лично убедиться в этом? - Как, теперь... вот так сразу? - Нет, помилуйте! Парижский поезд прибудет только в восемь вечера. Времени вполне достаточно. - Это мистер Хелдар прислал вас ко мне? - Никак нет. Дик ни за что не сделал бы такого. Он сидит у себя в мастерской и беспрестанно перебирает чьи-то письма, которые не может прочесть, потому что ослеп. Из-под огромной шляпы раздались горькие рыдания. Мейзи понурила голову и ушла к себе в домик, где рыжеволосая девица, лежавшая на диване, встретила ее жалобами на головную боль. - Дик ослеп! - воскликнула Мейзи, порывисто дыша, и ухватилась за спинку стула, чтобы не упасть. - Мой Дик ослеп! - Как! Рыжеволосая разом вскочила с дивана. - Из Англии приехал какой-то человек и сказал мне об этом. А Дик не писал целых полтора месяца. - Ты поедешь к нему? - Мне надо подумать. - Подумать! Я на твоем месте сию же минуту помчалась бы в Лондон, прямо к нему, и стала бы целовать его в глаза, целовать, целовать, пока не исцелила бы их своими поцелуями! Если ты не поедешь, я поеду сама. Ох, что это я говорю? А ты глупая дрянь! Спеши к нему! Спеши! Шея у Торпенхау покрылась волдырями от солнечных лучей, но он, улыбаясь с неиссякаемым терпением, дождался Мейзи, которая вышла на солнцепек с непокрытой головой. - Я еду, - сказала девушка, не поднимая глаз. - В таком случае вам следует быть на станции Витри к семи вечера. Это прозвучало как приказ в устах человека, привыкшего к беспрекословному повиновению. Мейзи промолчала, но была благодарна за то, что можно не вступать в пререкания с этим великаном, который так властно всем распоряжался и одной рукой сдерживал горячего, пронзительно ржавшего коня. Она вернулась в домик, где горько плакала ее рыжая подруга, и остаток жаркого дня промелькнул среди слез, поцелуев - впрочем, довольно скупых, - нюханья ментоловых порошков, укладывания вещей и переговоров с Ками. Поразмыслить она могла и позже. Сейчас долг повелевал ей спешить к Дику - прямо к Дику, который пользуется дружбой такого необычайного человека и теперь сидит, объятый темнотой, перебирая ее нераспечатанные письма. - А как же ты? - спросила она подругу. - Я? Что ж, я останусь здесь и... закончу твою Меланхолию, - ответила та с вымученной улыбкой. - Напиши мне обо всем непременно. В тот вечер Витри-на-Марне облетела легенда о каком-то сумасшедшем англичанине, который, безусловно, под влиянием солнечного удара, напоил в стельку гарнизонных офицеров, так что все они свалились под стол, взял строевого коня и прямо на глазах у людей, по английскому обычаю, похитил одну из тех вовсе уж сумасшедших англичанок, что учатся рисовать под руководством добрейшего мосье Ками. - Все они такие странные, - сказала Сюзанна своему солдатику, стоя с ним при лунном свете у стены мастерской. - Эта вечно ходила да глаза таращила, а сама ничегошеньки вокруг не видела, но на прощанье расцеловала меня в обе щеки, будто родную сестру, да еще подарила - вот, гляди, - десять франков! Солдатик сорвал контрибуцию с обоих даров; не зря он считал себя бравым воякой. По дороге в Кале Торпенхау почти не разговаривал с Мейзи; но он старался предупреждать все ее желания и достал ей билет в отдельное купе, где никто ее не тревожил. Он был очень удивлен тем, как легко уладилось дело. - Надо дать ей спокойно обдумать положение, это самое правильное. Судя по всему, что наговорил Дик в беспамятстве, она командовала над ним как хотела. Любопытно знать, нравится ли ей, когда командуют над ней самой. Мейзи упорно молчала. Она сидела в купе, надолго закрывая глаза и стараясь представить себе, каким бывает ощущение слепоты. Она получила приказ немедленно вернуться в Лондон и уже почти радовалась, что все сложилось именно так. Право же, лучше, чем самой заботиться о багаже и о рыжей подруге, которая ко всему относилась с полнейшим безразличием. Но в то же время у нее появилось смутное чувство, что она, Мейзи - не кто другой - навлекла на себя позор. Поэтому она старалась оправдать перед собою свое поведение и скоро вполне преуспела в этом, а на пароходе Торпенхау подошел к ней и безо всяких околичностей стал рассказывать, как Дик ослеп, умалчивая о некоторых подробностях, но зато пространно излагая горестные речи, которые тот произносил в бреду. Вдруг он оборвал свой рассказ, будто это ему наскучило, и ушел покурить. Мейзи злилась на него и на себя. Едва она успела наскоро позавтракать, пришлось мчаться из Дувра в Лондон, после чего - и теперь уж она не смела возмущаться даже в душе - ей бесцеремонно велели ждать в подъезде, возле какой-то темной металлической лестницы, а Торпенхау взбежал наверх разузнать, как обстоят дела. И снова при мысли, что с ней обращаются, как с нашкодившей девчонкой, ее бледные щеки зарделись. Во всем виноват Дик, вот ведь взбрела ж ему в голову глупость ослепнуть. Наконец Торпенхау привел ее к затворенной двери, которую распахнул бесшумно. Дик сидел у окна, уронив голову на грудь. В руках он держал три конверта, перебирая их снова и снова. А того рослого человека, который всем так властно распоряжался, уже не было рядом, и дверь мастерской со стуком захлопнулась у нее за спиною. Услышав стук, Дик поспешно сунул письма в карман. - Привет, Торп. Это ты? Я ужасно соскучился. Голос у него был безжизненный, какой обычно бывает у слепых. Мейзи отпрянула в угол. Сердце ее неистово колотилось, и она прижала руку к груди, стараясь унять волнение. Глаза Дика уставились на нее, и только теперь она по-настоящему поняла, что он ослеп. Когда в поезде она смыкала и размыкала веки, то была всего лишь ребяческая игра. А этот человек действительно слеп, хотя глаза его широко раскрыты. - Это ты, Торп? Мне сказали, что ты вот-вот вернешься. Молчание, видимо, удивляло и даже сердило Дика. - Нет, это всего-навсего я, - послышался в ответ сдавленный, едва различимый шепот. Мейзи с трудом заставила себя пошевелить губами. - Гм! - задумчиво проговорил Дик, не двигаясь с места. - Это нечто новое. К темноте я помаленьку привык, но вовсе не желаю, чтоб мне к тому же чудились голоса. Неужели он не только ослеп, но и потерял рассудок, если разговаривает сам с собой? Сердце Мейзи заколотилось еще отчаянней, она с трудом переводила дух. Дик медленно побрел по мастерской, ощупывая по пути столы и стулья. Споткнувшись о коврик, он выругался, упал на колени и начал шарить по полу, отыскивая помеху. Мейзи живо вспомнилось, как уверенно он, бывало, шагал по Парку, словно весь мир был его владением, как всего лишь два месяца назад, словно хозяин, расхаживал по ее мастерской, как легко взбежал по трапу парохода, на борту которого она отплыла в Кале. От сердцебиения ей сделалось дурно, а Дик подбирался все ближе, ловя слухом ее дыхание. Она невольно вытянула руку, то ли желая отстранить его, то ли, наоборот, привлечь к себе. Вот рука коснулась его груди, и он откачнулся, словно от выстрела. - Это Мейзи! - промолвил он с глухим рыданием. - Как ты здесь очутилась? - Я приехала... приехала тебя проведать, если можно. Дик на мгновение твердо сжал губы. - В таком случае не угодно ли присесть? Видишь ли, у меня не совсем ладно с глазами, и... - Знаю. Знаю. Но почему ты не уведомил меня? - Я не мог писать. - Так мог бы попросить мистера Торпенхау. - С какой стати я должен посвящать его в свои дела? - Да ведь это он... он привез меня сюда из Витри-на-Марне. Он решил, что я должна приехать к тебе. - Как, неужели что-нибудь стряслось? Могу я тебе помочь? Нет, не могу. Я же совсем забыл. - Ох, Дик, я глубоко раскаиваюсь! Я приехала, чтобы сказать тебе об этом и... Позволь, я снова усажу тебя в кресло. - Оставь! Я не ребенок. Ты все делаешь только из жалости. У меня и в мыслях не было тебя звать. Я больше ни на что не годен. Я конченый человек, мне крышка. Забудь меня! Он ощупью добрался до кресла и сел, грудь его высоко вздымалась. Мейзи смотрела на него, и страх, обуревавший ее душу, вдруг исчез, уступив место жгучему стыду. Дик высказал правду, которую от нее тщательно скрывали все время, когда она стремглав мчалась сюда, в Лондон; ведь он в самом деле конченый человек, ему крышка - теперь он уже не полновластный хозяин, а просто злополучный бедняга; не художник, до которого ей бесконечно далеко, не победитель, требующий поклонения, - лишь жалкий слепец сидел перед ней в кресле и едва сдерживал душившие его слезы. Она испытывала к нему самое глубокое, самое неподдельное сострадание - такого чувства она еще не знала в жизни, и все же сострадание это было бессильно заставить ее лицемерно отрицать истинность его слов. И она застыла на месте, храня молчание, - сгорая от стыда, но не имея сил справиться с невольным разочарованием, поскольку еще недавно она чистосердечно верила в полное свое торжество, стоит ей только приехать; теперь же ее переполняла лишь жалость, которая не имела ничего общего с любовью. - Ну? - сказал Дик, упрямо не поворачивая к ней лица. - У меня и в мыслях не было нарушать твой покой. Что же такое стряслось? Он угадывал, что у Мейзи перехватило дыхание, но точно так же, как и она, не ожидал неистового потока чувств, захлестнувших их обоих. Люди, которым обычно нелегко пролить хоть одну слезинку, плачут безудержно, когда прорываются наружу самые глубинные источники, сокрытые в их душах. Мейзи рухнула на стул и разрыдалась, спрятав лицо в ладонях. - Я не могу!.. Не могу! - воскликнула она с отчаяньем. - Поверь, я не могу. Я же не виновата. Я так горько раскаиваюсь. Ох, Дикки, я так раскаиваюсь. Дик порывисто распрямил поникшие плечи, эти слова хлестали его, словно бич. А рыдания не умолкали. Тяжко сознавать, что недостало сил выстоять в час испытания и приходится отступить при малейшей необходимости чем-то пожертвовать. - Я себя глубоко презираю, поверь. Но я не могу. Ох, Дикки, ведь ты не станешь просить, чтобы я... не станешь, правда? - скулила Мейзи. На миг она подняла голову, и, волею случая, в этот миг глаза Дика обратились прямо на нее. Небритое лицо было смертельно бледным и застывшим, а губы кривились в насильственной улыбке. Но более всего ужаснули Мейзи незрячие глаза. Ее Дик ослеп, и вместо него появился какой-то чужой человек, которого она едва узнала по голосу. - Кто тебя просит о чем бы то ни было, Мейзи? Я же сказал, что все решено. Какой толк огорчаться? Ради всего святого, полно тебе плакать: право, это сущие пустяки. - Ты не знаешь, как я себя ненавижу. Ох, Дик, помоги... помоги мне! Мейзи никак не могла совладать с неистовыми рыданиями, и Дик забеспокоился не на шутку. Спотыкаясь, он подошел, обнял ее, и она склонила голову ему на плечо. - Тише, милая, тише! Не плачь! Ты совершенно права и ни в чем не должна себя упрекать - как и прежде. Просто тебе немного не по себе после дорожной спешки и, по всей вероятности, ты не успела позавтракать. Что за скотина этот Торп! Взбрело же ему в башку привезти тебя сюда! - Я сама захотела приехать. Поверь, я сама, - решительно возразила она. - Ну и прекрасно. Вот ты приехала, повидала меня, и я... я тебе бесконечно признателен. Когда ты немного успокоишься, пойди и чего-нибудь поешь. Скажи, ты очень устала с дороги? Мейзи плакала уже не так горько и впервые в жизни порадовалась тому, что может на кого-то опереться. Дик нежно погладил девушку по плечу, но движения его были неуверенны, потому что ему не сразу удалось это плечо отыскать. Наконец она высвободилась из его объятий и ожидала дальнейшего, охваченная трепетом и глубоко удрученная. Он ощупью побрел к окну, надеясь, что там, поодаль от нее, буря, которая бушевала в его сердце, понемногу уляжется. - Ну, теперь тебе полегчало? - спросил он. - Да, но только... ведь ты не возненавидишь меня? - Разве я способен тебя возненавидеть? Боже упаси! Это я-то? - Тогда... тогда не могу ли я чем-нибудь тебе помочь? Если хочешь, ради этого я останусь в Англии. И, пожалуй, буду иногда тебя навещать. - Нет, милая, это ни к чему. Пощади меня, не приходи больше, умоляю. Я не хочу тебя обидеть, но, посуди сама, наверное, было бы лучше, если б ты ушла прямо сейчас. Он чувствовал, что у него не хватит мужества долго выдерживать эту пытку. - Поделом мне, иного я и не заслужила. Я ухожу, Дик. Но я так несчастна. - Пустое. Тебе незачем беспокоиться, поверь, будь это не так, я сказал бы прямо. Обожди, милая. Сперва прими от меня подарок. Я решил сделать его тебе еще в ту пору, когда со мной приключилась беда. Это моя Меланхолия: она была очаровательна, когда я видел ее в последний раз. Сохрани же ее ради меня, но можешь и продать, если когда-нибудь окажешься без средств. Даже по самой бедной цене ты получишь за нее несколько сот фунтов. - Он стал ощупью перебирать свои полотна. - Она в черной раме. Эта рама, что у меня в руках, черная? Да, вот она. Ну, что скажешь? Он обратил к Мейзи холст, покрытый уродливой, исполосованной мешаниной красок, и вперил в нее пустые глаза, будто мог увидеть ее удивление и восторг. У нее была теперь одна, только одна-единственная возможность сделать для него доброе дело. - Ну как? Голос его зазвучал тверже, уверенней, внятней, ведь он знал, что говорит о лучшем своем произведении. Мейзи взглянула на уродливую пачкотню, и от безумного желания захохотать у нее сжало горло. Но ради Дика - что бы ни означала эта сумасбродная нелепица - надо было сдержаться. Глотая слезы и не отрывая взгляда от искалеченной картины, она ответила с затаенным вздохом: - Да, Дик, это очень хорошо. Он уловил ее короткий судорожный порыв, который счел заслуженной данью восхищения. - Значит, ты принимаешь мой подарок? Если хочешь, я велю доставить картину тебе на дом. - Я? Ну да... спасибо. Ха-ха! Она чувствовала, что надо скорей бежать отсюда, иначе этот смех, который ужаснее всяких слез, задушит ее насмерть. Она повернулась и бросилась наутек, задыхаясь и не разбирая дороги, поспешно сбежала вниз по лестнице, где не встретила ни души, кликнула извозчика, вскочила в пролетку и поехала через Парк прямо к себе. Дома в маленькой гостиной, откуда были вывезены почти все вещи, она села и стала думать о Дике, обреченном на слепоту и бесцельное прозябание до конца жизни, о том, как сама она теперь будет выглядеть в собственных глазах. И сильнее скорби, стыда и унижения был страх перед холодной яростью, которой встретит ее рыжеволосая подружка. Раньше Мейзи никогда ее не боялась. Только поймав себя на мысли: "Но ведь он меня ни о чем не просил", - она поняла, как глубоко сама себя презирает. Вот и весь сказ о Мейзи. Дику же были уготованы еще более мучительные терзания. Сперва он недоумевал, как могла Мейзи, хотя он сам велел ей уйти, покинуть его, не сказав на прощание ни одного теплого слова. Он захлебывался от злости на Торпенхау, который обрек его на такое унижение и лишил последних остатков покоя. А потом черные мысли одолели его, и он в одиночестве, объятый этой чернотой, вынужден был бороться со своими желаниями и тщетно взывать о помощи. Королева всегда безупречна, но на этот раз, сохранив безупречную верность работе, она нанесла своему единственному подданому удар более тяжкий, нежели он сам мог предполагать. - Я потерял единственное, что было у меня в жизни, - сказал он, когда первый приступ горя прошел и мысли начали проясняться. - А Торп наверняка возомнил, будто все подстроил с дьявольской ловкостью, и у меня не хватит решимости потолковать с ним начистоту. Надо спокойно об этом поразмыслить. - Привет! - сказал Торпенхау, войдя в мастерскую через два часа, которые Дик провел в раздумье. - Вот я и вернулся. Надеюсь, тебе полегчало? - Торп, право, я не нахожу слов. Подойди сюда. Дик глухо закашлялся, и впрямь не находя ни слов, ни сил, дабы сохранить сдержанность. - А к чему слова? Вставай-ка лучше и давай пройдемся. Торпенхау был очень доволен собой. Он обнял Дика за плечи, и они, как обычно, стали прохаживаться по мастерской, но Дик долго еще молчал, погруженный в свои мысли. - Как же ты все-таки об этом пронюхал? - спросил он наконец. - Видишь ли, Дикки, если хочешь сохранить свои тайны, не позволяй себе впадать в бред. Конечно, с моей стороны это была вопиющая наглость: но видел бы ты, как лихо я скакал на едва объезженном эскадронном коне там, во Франции, под палящим солнцем, ты бы лопнул со смеху. А нынче вечером у меня будет изрядный тарарам. Кроме прочих, придут еще семеро, сущие дьяволы... - Знаю - скоро начнутся бои в Южном Судане. Недавно я вторгся в твою комнату, когда они держали там совет, и после этого приуныл. Ты уже собрался в дорогу? А для кого будешь писать? - Я еще не заключил договора. Хотел сперва поглядеть, как пойдут твои дела. - Значит, ты остался бы со мной; если... если бы дела приняли скверный оборот? Дик задал вопрос в осторожной форме. - Не требуй от меня слишком многого. В конце концов, я самый обыкновенный человек. - Ты сделал весьма успешную попытку стать ангелом. - Мда-а!.. Ну а сегодня ты побываешь на нашем сборище? К утру мы будем в изрядном подпитии. Все уверены, что война неминуема. - Вряд ли, дружище, если ты не будешь настаивать. Лучше я посижу здесь, в тишине. - И подумаешь без помех? Я отнюдь не намерен тебя упрекать. Ты больше, чем всякий другой, заслуживаешь спокойствия. В тот вечер на лестнице царила невообразимая суматоха. Корреспонденты прямо из театра, из мюзик-холла или со званого обеда валили к Торпенхау, чтобы обсудить план действий на случай, если неминуемые боевые операции начнутся в скором времени. Торпенхау, Беркут и Нильгау созвали всех своих собратьев по перу, с которыми им доводилось вместе работать; и мистер Битон, домоправитель, утверждал, что за всю свою долгую, изобилующую событиями жизнь еще не видывал столь отчаянных людей. Они орали и распевали песни так громко, что переполошили весь дом; почтенные мужчины в летах не отставали от юнцов. Ведь впереди их ожидали опасности войны, и все они прекрасно понимали, чем это пахнет. Дик, который сидел у себя, сначала был несколько озадачен шумом, доносившимся через площадку, а потом вдруг рассмеялся. "Если пораскинуть умом, положение и впрямь самое что ни на есть смехотворное. Мейзи совершенно права, бедная девочка. Я и не подозревал, что она умеет так горько плакать; но теперь мне известно, что думает Торп, и я уверен, что он сдуру остался бы дома и пытался бы меня утешить - если б только знал правду. Кроме того, не очень-то приятно сознавать, что тебя выбросили на свалку, как поломанный стул. Я должен справиться с этим в одиночку - мне ведь не привыкать. Если войны не будет и Торпу все станет известно, я предстану в дурацком виде, и только. А если будет война, я не должен никому мешать. Дело есть дело, и я хочу быть один... один. Но до чего ж они там разгулялись!" Кто-то забарабанил в дверь мастерской. - Выходи, Дик, будем веселиться, - послышался голос Нильгау. - Я бы рад, да не могу. Настроение у меня совсем не веселое. - А вот я сейчас кликну ребят, и они выволокут тебя, как барсука из норы. - Пожалуйста, старина, избавьте меня от этого. Честное слово, мне охота побыть одному. - Будь по-твоему. Может, прислать тебе чего-нибудь? Скажем, шампанского? Кассаветти уже начал горланить песни о солнечном юге. С минуту Дик серьезно обдумывал это предложение. - Нет, спасибо. У меня и без того голова трещит. - Невинный младенец. Вот к чему приводят волненья юной души. Горячо поздравляю тебя, Дик. Я ведь тоже соучастник заговора, который был затеян ради твоего блага. - Катитесь к черту и... позовите сюда Дружка. Песик вбежал на пружинистых лапах, крайне взбудораженный, потому что весь вечер его ласкали и баловали. Когда хором подхватывали припев, он с упоением подвывал; но, очутившись в мастерской, он сразу сообразил, что здесь не место для изъявления восторгов, и примостился на коленях у Дика, ожидая, когда придет время спать. Потом он лег вместе с Диком, который всю ночь напролет прислушивался, как бьют часы, и считал каждый удар, а наутро мысль работала с мучительной четкостью. Дик выслушал поздравления Торпенхау, принесенные уже в более торжественной форме, а также подробный рассказ о ночном кутеже. - Но ты что-то невесел и мало похож на счастливого избранника, - заметил Торпенхау. - Не беспокойся - это уж мое дело, у меня все хорошо. Стало быть, решено, ты едешь? - Да. От Центрально-южного, как всегда. Они предложили мне более выгодные условия против прежних, и я согласился. - Когда же в путь? - Послезавтра. Через Бриндизи. - Слава богу. Дик сказал это от всего сердца. - Право слово, ты весьма бесцеремонно даешь понять, что рад от меня избавиться. Но человеку в твоем положении позволительно думать только о себе. - Я вовсе не то хотел сказать. Тебя не затруднит получить до отъезда по моему чеку сотню фунтов? - Не маловато ли на хозяйственные расходы? - Ну нет, это я просто... готовлюсь к свадьбе. Торпенхау принес деньги, пересчитал по отдельности пятерки и десятки, сложил их аккуратными пачками и спрятал в ящик письменного стола. - Теперь, надо полагать, я досыта наслушаюсь всяких бредней про эту девчонку, прежде чем уеду. Боже, дай мне набраться кротости и вытерпеть все причуды влюбленного! - сказал он себе втихомолку. Но Дик больше и словом не обмолвился ни о Мейзи, ни о будущей свадьбе. Он только все время торчал в дверях, когда Торпенхау укладывал вещи, и донимал его бесконечными вопросами по поводу предстоящей кампании, так что Торпенхау в конце концов начал сердиться. - Дикки, ты просто скотина, ну можно ли так скрытничать и вариться в собственном соку? - сказал он вечером накануне отъезда. - Да... да, пожалуй, ты прав. Но, как по-твоему, сколько будет длиться война? - Дни, недели или месяцы. Кто знает. Может, даже годы. - Я тоже хотел бы поехать. - Боже правый! Тебя решительно невозможно понять! Неужто ты позабыл, что скоро женишься - и, между прочим, благодаря мне? - Нет, конечно, не позабыл. Я женюсь... такая моя судьба. Я женюсь. И признателен тебе от души. Разве я уже не говорил этого? - Но вид у тебя такой, будто тебя ждет не женитьба, а виселица, - сказал Торпенхау. На другой день Торпенхау простился с Диком и оставил его в одиночестве, которого он так жаждал. Глава XIV Все ж пред концом, хоть уж был копьеносцами нашими взят он, Все ж пред концом, хоть уж саблей бессильный отбиться один, Все ж пред концом, уж во власти враждебных солдат, он Им, правоверный, приказывал, словно рабам властелин; Все ж пред концом, нечестивыми раненный, смят, он Ярость насилья, неволи жестокость познал, - Все ж пред концом, уже тьмой беспросветной объят, он Громко к Аллаху воззвал и с несломленной верою пал. "Кызылбаши" - Прошу прощенья, мистер Хелдар, но... дозвольте полюбопытствовать, не ожидается ли каких перемен? - спросил мистер Битон. - Нет! Дик только что проснулся в том безысходном отчаянье, с каким встречал каждое новое утро, и отнюдь не был расположен к любезности. - Само собой, сэр, это впрямь меня не касается, и вообще я завсегда говорю: "Занимайся своим делом, и пускай никто не суется в чужие дела", - но мистер Торпенхау перед отъездом дал мне понять, что вы, ежели можно так выразиться, надумали перебраться в собственный дом - да еще какой дом, с двумя квартирами внизу и наверху, и там вас будут лучше обхаживать, чем здесь, хоть я и стараюсь одинаково угождать всем жильцам. Верно я говорю? - Эх! Я мог бы перебраться разве только в сумасшедший дом. Но все же не трудитесь отправлять меня туда раньше времени. Пожалуйста, подайте завтрак и уходите. - Смею надеяться, сэр, я не сказал ничего дурного, но право слово, смею надеяться, я делаю все, что только в человеческих силах, для всякого, кто здесь квартирует - и особливо для тех, кому выпала в жизни тяжкая доля, - вот, к примеру, как вам, мистер Хелдар. Вы ведь любите копченую сельдь с молоками? Сельдь с молоками совсем не то, что с икрой, такую достать куда трудней, но я завсегда говорю: "Не беда, ежели надобно малость потрудиться, только бы сделать жильцам удовольствие". Мистер Битон ушел, и Дик остался в одиночестве. Торпенхау давно уехал; кутежи в его комнатах прекратились, и теперь Дик кое-как влачил свою жизнь, которую он слабодушно считал не лучше смерти. Тяжко жить одному, в вечной темноте, не различая дней и ночей; засыпать от утомления среди дня и внезапно вскрикивать на холодном рассвете. Поначалу Дик, едва пробудившись, начинал ощупью бродить по коридорам, пока не заслышит чей-нибудь храп. Это означало, что день еще не наступил, и он понуро плелся восвояси. Со временем он приучил себя смирно лежать до тех пор, пока в доме не поднимется шумное оживление и пока наконец мистер Битон не скажет ему, что пора вставать. Одевшись - а теперь, когда Торпенхау уехал, одевание стало делом долгим и хлопотным, потому что воротнички, галстуки и прочие предметы туалета, как назло, прятались в самых дальних углах комнаты, и Дик вынужден был отыскивать их, ползая по полу и стукаясь головой о стулья и сундуки. Одевшись, он решительно не знал, чем себя занять, и сидел, предаваясь печальным размышлениям, которые прерывались за день только три раза, когда ему приносили поесть. Целая вечность отделяла завтрак от обеда, а обед от ужина, и хоть сотни лет моли бога помутить твой разум, все равно бог останется глух к этим молитвам. Напротив, разум обострился, мысли мчались в бурном круговороте, вертелись впустую, как скрипучие мельничные жернова, когда нет помола; и все же мозг не уставал, не давал покоя. Он рождал мысли, воскрешал образы и картины прошлого. Он пробуждал воспоминания о Мейзи, о былых успехах, об отважных скитаниях на суше и на море, об упоении работой и радости, когда эта работа по-настоящему удавалась, а воображение рисовало все, что ждало бы его впереди, если б только глаза по-прежнему служили ему верой и правдой. Когда же от усталости мысли наконец прерывались, душу Дика беспрерывно захлестывали волны исступленного, нелепого страха, - он все время боялся умереть с голоду, испытывал ужас при мысли, что невидимый потолок вот-вот обрушится ему на голову, опасался, что в доме вспыхнет пожар и он погибнет в пламени, как последняя вошь, и еще его терзали иные кошмары, вовсе не связанные со страхом смерти. Тогда Дик, понурив голову, стискивал подлокотники кресла и, весь в поту, боролся с собой до тех пор, пока звяканье тарелок не возвещало, что ему принесли поесть. Мистер Битон подавал еду, когда у него бывало свободное время, и Дик привык выслушивать его пространные разглагольствования о неисправных газовых рожках, о пришедших в негодность трубах, которые никак нельзя починить, о мудреных способах заколачивания гвоздей, на которые надо повесить картины, о прегрешениях поденщиц и служанок. За неимением лучшего даже сплетни о прислуге обретают захватывающий интерес, а замена водопроводного крана становится целым событием, которое дает пищу для толков не на один день. Раз-другой в неделю, по утрам, мистер Битон брал Дика с собой на рынок, где он подолгу торговался, прежде чем купить рыбу, фитили для ламп, горчицу, саговую крупу и еще всякую всячину, а Дик тем временем переступал с ноги на ногу и развлекался, перебирая жестянки или бесцельно теребя моток шпагата на прилавке. Порой мистеру Битону случалось встретить кого-нибудь из знакомцев, и тогда Дик смиренно дожидался в сторонке до тех пор, пока мистер Битон не спохватывался, что пора возвращаться. Такая жизнь отнюдь не прибавляла Дику уважения к себе. Он перестал бриться, считая это опасным делом, а пользоваться услугами цирюльника отказывался, потому что это значило бы выставить напоказ свою немощь. Он не мог присмотреть за тем, чтобы одежда его была вычищена как следует, а коль скоро он и прежде не заботился о своей внешности, теперь он превратился в последнего неряху. Слепец не может соблюдать опрятность во время еды по крайней мере первые несколько месяцев, пока не привыкнет к окружающей темноте. Если же он требует чужой помощи и недоволен, когда эта помощь ему не оказывается, то поневоле должен заявить о себе и выказать твердость. Но тогда последний лакей поймет, что он слепой, а стало быть, никчемный человек. Поэтому умный предпочтет затаиться и тихонько сидеть дома. Развлечения ради можно не спеша, по одному, вытаскивать щипцами угли из ящика и складывать их кучкой на каминной решетке, ведя счет каждому, а потом аккуратно, уголек за угольком, водворять на место. Можно вспоминать арифметические задачки и при желании решать их в уме; можно разговаривать с самим собой или с кошкой, если она удостоит его своим посещением, а будучи опытным художником, можно рисовать в воздухе; но это все равно что пытаться с закрытыми глазами изобразить на картине живую свинью. Можно подходить к полкам, пересчитывать книги и расставлять их по формату; или же пересчитывать рубашки, вынутые из платяного шкафа, и раскладывать их по две и по три на кровати, отбирая те, у которых истрепались манжеты или оторвались пуговицы. Но даже такое занятие в конце концов становится утомительным; а время ползет медленно, очень медленно. Дик получил разрешение посещать домашнюю кладовку, где мистер Битон хранил молотки, краны, гайки, длинные отрезки газовых труб, бутылки с керосином и куски веревок. - Ежели б я не знал, где у меня чего лежит, право слово, мне никогда не сыскать бы нужную вещь. Вам, поди, и невдомек, сэр, экая прорва всяких мелочей надобна, чтоб содержать меблированные комнаты, - сказал мистер Битон. Он дернул дверную ручку, как бы собираясь уйти. - Тяжкая у вас доля, сэр, как я погляжу, очень даже тяжкая. Что же вы дальше думаете делать, сэр? - По-прежнему платить за квартиру и еду. Разве этого мало? - У меня и в мыслях не было сомневаться, сэр, что платить вы будете сполна, но я не раз говаривал своей супружнице: "У него тяжкая доля, потому как он не старик и даже не в пожилых летах, а совсем еще молод. Потому-то ему так тяжко приходится". - Пожалуй, вы правы, - сказал Дик рассеянно. Эту струну в нем задевали столь часто, что он уже ничего не чувствовал - почти ничего. - Вот я и подумал, - продолжал мистер Битон, все еще делая вид, что намерен уйти, - может, вы пожелаете, чтоб мой сынишка Алф иной раз, вечерком, почитал вам вслух газеты. Он у меня отменно читает, особливо ежели принять в соображение, что ему всего-то девять годков от роду. - Буду очень признателен, - сказал Дик. - Только уж позвольте мне отблагодарить его за труды. - Помилуйте, сэр, об этом мы вовсе не думали, хотя, само собой, тут уж воля ваша. Но слышали бы вы, как он поет "Мамуля - лучший друг сынули"! Эх! - Я с охотой послушаю и пение. Пускай зайдет ко мне вечером и прихватит газеты. Алф оказался пренеприятным ребенком, который слишком много о себе воображал, потому что в школе его наградили кучей похвальных листов, и незаслуженно гордился своим пением. Мистер Битон пришел с ним вместе и весь сиял, внимая, как его отпрыск с грехом пополам визгливо тянул песенку из восьми куплетов на манер беспризорников из лондонских предместий, а потом отец выслушал похвалы и удалился, предоставив мальчику читать сообщения из-за границы. Через десять минут Алф вернулся к родителям бледный и перепуганный. - Говорит, что не может больше терпеть, - объяснил он. - Неужто, Алф, ему не понравилось, как ты читаешь? - спросила миссис Битон. - Нет. Он меня очень даже хвалил. Сроду, говорит, не слыхал такого чтения, только он вынести не может того, что пропечатано в газетах. - Видать, проигрался на бирже. Ты про биржу ему читал, Алф? - Нет, там было только про войну где-то далеко, куда послали солдат, - длинно-предлинно, мелкими буковками и со всякими непонятными словами. Он дал мне полкроны за то, что я так хорошо читал. И обещался снова меня позвать, когда захочет, чтоб ему еще чего-нибудь почитали. - Это приятно слышать, но, право слово, за полкроны - Алф, положи монету в копилку, да сию же секунду, у меня на глазах - он мог бы продержать тебя подольше. А то он не успел даже по-настоящему оценить, как отменно ты читаешь. - Я думаю, лучше оставить его в покое: такие люди завсегда этого желают, ежели душа не на месте, - сказал мистер Битон. Хотя Алф читал специальную корреспонденцию Торпенхау невыразительно и бестолково, в Дике пробудился демон беспокойства. Сквозь гнусавое чтение ему слышался рев верблюдов в военном лагере близ Суакина, соленые шутки и хохот солдат у кипящих котлов, горький запах дыма от костров, раздуваемых ветром пустыни. В ту ночь он молил бога лишить его рассудка, считая, что достоин такой милости уже хотя бы потому, что до сих пор не застрелился. Эта молитва не получила ответа, да и сам Дик в глубине души понимал, что остался жить лишь благодаря неистребимой способности относиться ко всему с юмором, а вовсе не в награду за какую-то особую добродетель. Покончить самоубийством, убеждал он себя, было бы просто смехотворно и унизительно в столь серьезном положении, да к тому же это значило бы расписаться в малодушии и трусости. - Просто любопытства ради, - сказал он кошке, которая жила теперь у него вместо Дружка, - мне охота знать, сколько это будет тянуться. На ту сотню фунтов, что Торп получил по моему чеку, я могу прожить год. В банке у меня тысячи две или три, не меньше, - выходит, я обеспечен еще лет на двадцать или тридцать. А потом я останусь при своих ста двадцати фунтах дохода, но к тому времени еще нарастут проценты. Ну-ка, прикинем. Двадцать пять... тридцать пять - мужчина, как говорится, в расцвете лет... сорок пять - уже полная зрелость, самое время делать политическую карьеру... пятьдесят пять - "безвременно скончался в возрасте пятидесяти пяти лет", как пишут в газетах. Фу! До чего ж эти христиане боятся смерти! Шестьдесят пять - уже почтенные годы. Семьдесят пять - вполне можно дожить. Да, киска, это сущий ад! Еще пятьдесят лет одиночного заключения в темноте! Ты умрешь, и Битон умрет, и Торп умрет, и Мейзи... все умрут, а я буду жить, изнывая от томительного безделья. Мне ужасно жаль себя. Но хоть бы кто другой меня пожалел. Похоже, что я останусь в здравом уме до самой смерти, но боль никак не утихает. А тебя, киска, когда-нибудь подвергнут вивисекции! Привяжут крепко-накрепко к столику и начнут потрошить - но ты не бойся: будет сделано все возможное, чтоб ты не испустила дух. Ты останешься жить и тогда пожалеешь о том, что не жалела меня. А вдруг Торп еще вернется, или... если б я только мог поехать к Торпу и Нильгау, пускай даже я был бы для них обузой. Кошка ушла, не дослушав, а вскоре явился Алф и увидел, что Дик разговаривает с ковриком у камина. - Вам письмо, сэр, - сказал он. - Ежели угодно, я прочитаю. - Дай-ка его мне на минутку, а потом я решу. Протянутая рука едва заметно дрогнула, и в голосе слышался затаенный трепет. Ведь вполне могло оказаться... Но нет, письмо было не от Мейзи. Он определил это безошибочно, потому что слишком часто ощупывал три нераспечатанных конверта. Все же на миг в нем шевельнулась безумная надежда, что она решила ему написать, ведь он не понимал, что бывает непреодолимое зло, когда уже нет возврата к прошлому, пусть даже тот, кто в этом повинен, со слезами и самым искренним душевным раскаянием стремится все искупить. И лучше обоим, виновному и потерпевшему, навсегда забыть это зло, раз уж его невозможно исправить, как низкопробную работу, выпущенную в свет. - Ну что ж, читай, - сказал Дик, и Алф старательно забубнил, как его выучили в школе: - "Я могла бы подарить вам такую любовь, такую верность, о каких вы не смели даже мечтать. Неужели вы полагаете, будто для меня имело значение, что вы собой представляете? Но вы предпочли все пустить на ветер и остались ни с чем. Только ваша молодость может вас оправдать". - Вот и все, - сказал мальчик и отдал листок, который тут же полетел в камин. - Что было в письме? - спросила миссис Битон, когда Алф вернулся. - Не знаю. По-моему, это какое-то руководство или наставление не пускать людей на ветер в молодости. "Должно быть, я невольно что-то растоптал, когда свободно пользовался жизнью и мог идти, куда мне хотелось, а теперь это существо воспряло и нанесло удар в отместку. Как бы то ни было, спаси его бог - если только это не шутка. Но, право, ума не приложу, кому могло бы вздуматься преподнести мне подобную шутку... Любовь и верность, когда остался ни с чем. Звучит очень заманчиво. Неужели я и впрямь потерял нечто такое?" Дик долго думал, но не мог припомнить, когда или как он умудрился вызвать у какой-то женщины столь несуразные побуждения. И все же это письмо, касавшееся предметов, о которых он предпочитал не вспоминать, ранило его так больно, что он пришел в неистовство и не мог успокоиться целые сутки. Когда сердце его, преисполненное отчаяния, едва не разрывалось на части, он весь, телом и душой, казалось, неудержимо проваливался в бездонную тьму. Тьма ужасала его, и он исступленно порывался вернуться к свету. Но возврата не было, свет оставался недостижимым. Когда же он, совершенно измученный, весь в испарине, с трудом переводил дух, стремительное, неудержимое падение возобновлялось, ужас нарастал, становился все мучительней, побуждал его опять вступить в ту же безнадежную борьбу. Потом он засыпал на несколько минут, и ему снилось, будто он прозрел. А после пробуждения все повторялось той же неотвратимой чередой, так что он окончательно изнемог, и в его мозгу закружились безотвязные мысли о Мейзи и о несбывшихся мечтах. Наконец пришел мистер Битон и предложил ему прогуляться. - Нынче на рынок идти не надо, стало быть, ежели угодно, могу сводить вас в Парк. - Нет уж, черт бы его взял, - промолвил Дик. - Пройдемся по улицам. Я люблю слышать голоса прохожих. Сказав так, он покривил душой. Слепые, недавно пораженные своим тяжким увечьем, терпеть не могут зрячих, которые беспечно разгуливают на воле, вместо того, чтоб брести ощупью, с вытянутыми руками, - но у Дика не было ни малейшего желания идти в Парк. С тех пор как Мейзи захлопнула за собой дверь, он побывал там один-единственный раз вместе с Алфом. Но Алф вскоре забыл о нем и убежал к друзьям ловить пескарей в Серпантиновом пруду. Дик дожидался его целых полчаса, после чего, чуть не плача от злости и негодования, обратился к первому встречному, который помог ему добрести до полисмена, а тот охотно оказал любезность и проводил его до извозчичьей стоянки напротив Алберт-холла. Дик не пожаловался мистеру Битону на забывчивость Алфа, но... совсем не так случалось ему гулять по Парку в былые времена. - Какие же улицы вам угодны? - сочувственно спросил мистер Битон. По его понятиям, чтоб отдохнуть, на славу, следует всем семейством, прихватив кульки со всякой снедью, отправиться в Грин Парк и посидеть там на травке в свое удовольствие. - Ведите к реке, - сказал Дик, и они повернули к реке, причем Дик жадно прислушивался к этому плеску, пока они не свернули от Блэкфрайрского моста на проспект Ватерлоо, где мистер Битон принялся объяснять, какие живописные виды открываются вокруг. - А по другой стороне, ежели только не ошибаюсь, - сказал он, - идет та самая молодая женщина, которая приходила к вам на дом, и вы рисовали с нее портрет. У меня отменная память на лица, только вот имена ни в жизнь не могу упомнить, кроме, известное дело, тех жильцов, какие платят в срок! - Догоните ее, - сказал Дик. - Это Бесси Голь. Скажите, что я хочу с ней поговорить. Да поживей, любезнейший! Мистер Битон перебежал мостовую, едва увертываясь от омнибусов, и остановил Бесси, шедшую на север. Она сразу узнала сурового человека, который встречал ее грозным взглядом, когда она подымалась по лестнице в мастерскую Дика, и первым ее побуждением было бежать со всех ног. - Ведь это вы служили в натурщицах у мистера Хелдара? - сказал мистер Битон, заступая ей дорогу. - Вы самая и есть. Он дожидается на той стороне, хочет с вами поговорить. - Чего ради? - робко пролепетала Бесси. Она припомнила - или, вернее сказать, до сих пор не забыла - судьбу, которая некогда постигла едва законченную картину. - А того ради, что он так просил, ведь сам он слепой, света не видит. - Стало быть, пьян? - Нет. Форменно слепой. Напрочь лишился зрения. Вон там дожидается. Мистер Битон указал на Дика, который стоял, прислонившись к парапету моста, - обросший щетиной, ссутуленный человечек в грязном пальто и торчавшем наружу замусоленном красном шарфе. Такого нечего было бояться. Ежели он даже погонится за мной, подумала Бесси, то вскорости отстанет. Она перешла на другую сторону, и Дик просиял. Ведь он так долго был лишен удовольствия поговорить с женщиной. - Надеюсь, вы здоровы, мистер Хелдар? - спросила Бесси не без смущения. Мистер Битон стоял рядом, важный, как дипломатический посланник, и внушительно сопел. - Я совершенно здоров, и - разрази меня гром! - я очень рад видеть... то бишь слышать тебя, Бесс. А ты, с тех пор как получила деньги, хоть бы разок зашла нас проведать. Но я понимаю, тебе это ни к чему. Ты идешь куда-нибудь по делу? - Нет, просто гуляю, - ответила Бесси. - Неужели опять взялась за старое? - спросил Дик, понизив голос. - Боже упаси! Я внесла залог, - последнее слово Бесси произнесла с особенной гордостью, - и меня взяли на работу в бар, там я и проживаю, так что теперь я строго себя блюду. Ей-же-ей. Мистер Битон не имел особых причин верить в возвышенность человеческих чувств. Поэтому он, даже не попросив извинения, бесшумно испарился, чтоб вновь заняться своими газовыми рожками. Бесси смотрела ему вслед с некоторым беспокойством; но Дик, видимо, не знал, какое зло она ему причинила, а если это так... - Качать пиво вручную ужас как тяжело, - продолжала она, - и вот у нас поставили такую машину, надо только опустить монету в щелку, и готово, а ежели за день бывает какая недостача... но я не верю, что машина умеет считать. А вы? - Я видел только, как она действует. Мистер Битон... - Он ушел. - Тогда мне придется просить, чтоб ты довела меня до дому. Я в долгу не останусь. Сама видишь, что со мной. Он обратил к ней незрячие глаза, и она все увидела. - Может, ты занята? - спросил он нерешительно. - Если для тебя это затруднительно, я могу попросить полисмена. - Нисколечки. Я заступаю в семь и кончаю в четыре. Самое лучшее время. - Боже правый! А я решительно ничего не делаю. Мне очень хотелось бы иметь хоть какую-нибудь работу. Ну пойдем, Бесс. Он повернулся и чуть не сбил с ног какого-то прохожего, который отскочил и сердито выругался. Бесси взяла его за руку без единого слова - как некогда без единого слова повиновалась его приказам повернуть лицо к свету. Некоторое время они шли молча, и девушка ловко помогала ему пробираться через толпу. - А где... где теперь мистер Торпенхау? - осмелилась она спросить наконец. - Уехал в пустыню. - Это где ж такое? Дик указал вправо. - Сперва надо плыть на восток до устья реки, - ответил он. - Потом на запад, потом на юг и снова на восток, вдоль всей южной оконечности Европы. А потом снова на юг, бог весть в какую даль. Бесси ровным счетом ничего не поняла из этого объяснения, но воздержалась от дальнейших расспросов и благополучно довела Дика до дома. - Сейчас мы будем пить чай со сдобными булочками, - оживленно сказал он. - Ты даже не представляешь себе, Бесси, как я рад, что снова тебя нашел. Отчего ты вдруг исчезла без следа? - Решила, что вам нету больше во мне нужды, - ответила она, осмелев, поскольку окончательно убедилась, что он ничего даже не подозревает. - Собственно, так оно и было... но потом... да что уж там, все одно я рад нашей встрече. Идем наверх, ты ведь помнишь куда. Бесси отвела его в мастерскую - на лестнице им никто не встретился - и затворила дверь. - Экий тут у вас беспорядок! - первым делом сказала она. - Видать, не прибирают уже который месяц. - Нет, Бесс, всего лишь несколько недель. Да что с них взять, ведь им до меня нет дела. - Не знаю, что, по-вашему, с них можно взять. А только они тоже должны совесть иметь, ежели им деньги плачены. Ну и пылища, просто страсть. Под ней даже мольберта не видно. - Он мне теперь ни к чему. - Всюду пылища, и на картинах, и на полу, и на вашей одежде. Вот я сейчас потолкую с прислугой. - Позвони и вели подать чай. Дик ощупью добрался до кресла, в котором привык сидеть. Бесси смотрела на него и, насколько это было доступно ее душе, в ней шевельнулось сострадание. Но она обрела и неведомое ей дотоле захватывающее чувство своего превосходства, которое явственно слышалось в ее голосе. - И давно вы таким стали? - спросила она сердито, словно и в его слепоте была повинна прислуга. - Каким таким? - Да вот как теперь. - На другой же день, едва ты получила чек и ушла, а я закончил свою картину: больше я ее не видел. - Стало быть с тех самых пор вас и обирают. Уж я-то знаю, как ловко они обделывают делишки. Женщина может любить одного мужчину и презирать другого, но в силу самой своей природы сделает все, чтобы спасти даже того, кого презирает, от бессовестного обмана. Любимый сумеет сам за себя постоять, а вот такой скудоумный бедняга нуждается в защите. - Не думаю, чтоб мистер Битон так уж меня обирал, - сказал Дик. А Бесси бойко сновала по комнате, и он с захватывающим наслаждением прислушивался к шелесту ее юбок и к легкой, проворной поступи. - Чаю и сдобных булочек, - отрывисто потребовала она, позвав звонком служанку. - Заварить две ложечки, а после добавить еще одну. Да не в старом чайнике, как раньше, когда я приходила сюда. В нем заварка плохо настаивается. Новый подайте. Служанка ушла посрамленная, а Дик рассмеялся. Но тут же он закашлялся от пыли, которую подняла Бесси, решительно хозяйничая в мастерской. - Что ты там делаешь? - Навожу порядок. У вас тут свинарник, а не комната. И как вы это терпели? - А что мне еще оставалось? Ладно, мети дальше. - Бесси продолжала усердно мести, и в самый разгар уборки вошла миссис Битон. Муж, вернувшись домой, рассказал ей о случившемся, а под конец присовокупил наиболее подходящее из своих изречений: "Не делай другим того, чего сам себе не желаешь". И вот она соблаговолила лично пожаловать в мастерскую, дабы поставить на место эту бесстыжую девку, которая так дерзко потребовала булочек и заварки в новом чайнике, будто имела на все это полное право. - Ну, готовы булочки? - спросила Бесс, продолжая выметать пыль. Теперь это была уже не уличная шлюха, а благопристойная молодая женщина, ведь с тех пор, как она получила деньги по чеку и внесла залог, ей доверили подавать пиво в приличном заведении. На ней было новое черное платье, и она без малейшей робости встретила миссис Битон, после чего обе женщины обменялись взглядами, каковые Дик оценил бы по достоинству, если б мог видеть. Все обошлось без слов. Бесси одержала верх, и миссис Битон отправилась печь булочки, изливая перед мужем свое уничтожающее презрение ко всяким натурщицам, потаскушкам, шлюхам и прочим подобным тварям. - Мы ничего не выгадаем, ежели вмешаемся, Лиз, - сказал он. - Алф, ступай-ка играть на улицу. Когда этому жильцу не перечишь, из него можно веревки вить, но скажи ему поперек хоть слово, он становится сущим дьяволом. С тех пор, как он ослеп, мы изрядно попользовались от него по мелочам, так что пускай делает, чего хочет. Само собой, слепому все эти вещи без надобности, но ежели дойдет до суда, мы не оберемся неприятностей. Да, я сам подозвал к нему эту девушку, потому как у меня самого чувствительное сердце. - Даже слишком чувствительное! Миссис Битон с досадой вывалила булочки на тарелку, вспомнив смазливых служанок, которым ей не раз приходилось отказывать от места из-за определенных подозрений. - Я нисколько этого не стыжусь, и нельзя судить человека слишком строго, ежели он завсегда платит в срок. Я умею ладить с молодыми людьми, ты умеешь для них стряпать, и я говорю: пускай каждый занимается своим делом, тогда все будет тихо-мирно. Подай им булочки, Лиз, да не вздумай пререкаться с девчонкой. Больно уж тяжкая у него доля, и ежели ему перечить, он в ответ сыплет такими ругательствами, каких я сроду от своих жильцов не слыхивал. - Вот так-то лучше, - сказала Бесси, садясь за чайный столик. - Спасибо, миссис Битон, вы можете уйти. - Это я и собиралась сделать, не извольте сомневаться. Бесси не удостоила ее больше ни одним словом. Она знала, что именно таким образом сражают наповал своих соперниц благородные дамы, а женщина, которая работает в перворазрядном баре, уже, можно сказать, без десяти минут благородная. Она взглянула через стол на Дика и была неприятно удивлена. Ворот его усеивали крошки еды; рот, заросший косматой всклокоченной бородой, угрюмо кривился; лоб избороздили глубокие морщины; волосы на впалых висках были какие-то грязновато-серые, то ли от седины, то ли неведомо отчего. Глубоко несчастный и безнадежно опустившийся, этот человек вызывал у нее сострадание, но в глубине души она невольно испытывала еще и злорадство, видя, до чего теперь жалок и унижен тот, кто прежде сам ее унижал. - Эх! Как приятно чувствовать, что ты здесь, рядом, - сказал Дик, потирая руки. - Ну, Бесси, расскажи подробно, как ты преуспеваешь в своем баре и как тебе вообще живется. - Да уж, будьте спокойны. Ежели б вы могли на меня поглядеть, сами увидели бы, как я себя блюду. А вот вам, сдается мне, не очень-то сладко приходится. С чего это вы вдруг ослепли? И почему об вас никто не заботится? Дик был слишком благодарен за саму возможность слышать ее голос, и его нисколько не задело то, как она с ним разговаривает. - Когда-то, очень давно, меня ранили в голову, и от этого пострадали глаза. А заботиться обо мне теперь никто не станет. С какой стати? К тому же, право, мистер Битон делает для меня все, что нужно. - Неужели у вас не было знакомых молодых людей и девушек, еще раньше... до болезни? - Быть-то были, да я не хочу, чтоб они видели меня таким. - Так вот зачем, значит, вы отрастили бороду. Сбрейте ее, она вам совсем не к лицу. - Помилуй боже, моя крошка, да разве стану я теперь думать о том, что мне к лицу? - А как же. Когда я приду в другой раз, чтоб ее и в помине не было. Ведь мне можно прийти? - Я буду только благодарен. Боюсь, что раньше я дурно обращался с тобой. И ты на меня сердилась. - Еще как. - Поверь, я от души сожалею. Приходи, когда только будет возможность и желание. Видит бог, ни одна живая душа обо мне не вспомнит, кроме тебя и мистера Битона. - Много он об вас помнит, да и она тоже, - при этих словах девушка тряхнула головой. - Живите как знаете, им и горя мало; станут они утруждаться, как бы не так! Это с первого взгляда видать. А я еще приду, и приду с охотой, только вы наперед побрейтесь да переоденьтесь - на вас даже глядеть неловко. - У меня была где-то целая куча одежды, - сказал он беспомощно. - Знаю. Велите мистеру Битону достать ваш новый костюм, я его вычищу и стану за ним следить. Всякий может ослепнуть, мистер Хелдар, но это вовсе не значит, что он должен быть грязен, как трубочист. - Неужели я грязен, как трубочист? - Ох, мне так вас жаль, просто сердце разрывается! - воскликнула она, увлеченная внезапным порывом, и схватила его за руки. Он невольно наклонился вперед, как бы стремясь поцеловать ее - эту единственную женщину, которая пожалела его теперь, когда он уже не был столь горд, чтобы отвергнуть жалость. Она сразу встала, собираясь уйти. - Ну нет, об таких глупостях и думать позабудьте, сперва вам надобно привести себя в приличный вид. Это вовсе не трудно, стоит лишь побриться да переодеться, всего-то делов. Он услышал, как она натягивает перчатки, и тоже встал, чтобы проститься с ней. Она подошла к нему сзади, бесстрашно чмокнула его в затылок и убежала так же стремительно, как в тот день, когда расправилась с Меланхолией. - Подумать только, я поцеловала мистера Хелдара, - говорила она себе, - и это после всего, что я от него натерпелась, после всего! Уж больно мне его жаль, а ежели б он побрился, на него можно бы, пожалуй, и заглядеться, но... Ох эти Битоны, совести у них нету, когда они так с ним обходятся! Ведь на Битоне была его рубашка, я знаю наверняка, будто своими руками ее выгладила. Что ж, завтра погляжу... Доведаться бы, много ли у него денег. Может, это выйдет получше моего бара - утруждаться вовсе не надобно, а жизнь у меня будет такая же приличная, само собой, ежели никто не пронюхает. Дик отнюдь не был благодарен Бесси за такой прощальный подарок. Всю ночь напролет затылок у него горел от ее поцелуя, но, как бы то ни было, он счел наконец разумным побриться. На другое же утро он велел себя побрить и сразу ободрился. Чистая одежда, свежее белье и сознание, что на свете есть женщина, не безразличная к его внешности, дали ему силы выше поднять понурую голову: на время он освободился от мыслей о Мейзи, которая могла бы, будь все по-иному, подарить ему этот поцелуй и еще целый миллион поцелуев. - Надо хорошенько подумать, - сказал он себе после завтрака. - Для этой девушки я наверняка ничего не значу, сомнительно даже, придет она еще или нет, но если она изъявит согласие заботиться обо мне за деньги, я денег не пожалею. Ведь никто другой во всем мире не захочет взять на себя такой труд, а ей я могу платить столько, что она будет довольна. Она выросла на панели и теперь считает за честь работать в баре: я дам ей все, чего она пожелает, пускай только приходит сюда, разговаривает со мной и заботится о моих нуждах. - Он потер свежевыскобленный подбородок, чувствуя смятение при одной мысли, что она вдруг не придет. - Наверно, я и впрямь был грязен, как трубочист, - продолжал он. - Я считал излишним следить за собою. Я знал, что пачкал одежду за едой, но не обращал на это внимания. Если она не придет, это будет жестоко с ее стороны. Она должна прийти. Мейзи пришла всего один раз, на больше ее не хватило. Но она совершенно права. У нее есть цель, ради которой стоит работать. А эта девчонка только знай себе пиво накачивает, хотя, быть может, ей вскружил голову какой-нибудь красавчик и они весело проводят время. Подумать только, она может обмануть меня ради любого приказчика. Как же я опустился. В душе у него раздался вопль: "Это будет мучительней всего пережитого! Это станет напоминать, и растравлять, и пробуждать, и терзать, и в конце концов сведет тебя с ума!" - Знаю, знаю! - вскричал Дик, в отчаянье ломая руки. - Но боже милосердный! Неужели горемычный обездоленный слепец навек обречен не ведать в жизни иных радостей, кроме как есть три раза в день и носить замусоленную жилетку? Я хочу, чтоб она пришла. И она пришла задолго до вечера, потому что в ту пору никакой красавчик не кружил ей голову и она думала лишь о богатой поживе, дабы потом беспечно предаваться праздности до конца своих дней. - Ну, вот, теперь вас и узнать нельзя, - сказала она одобрительно. - Вы стали совсем прежний - благородный человек, который знает себе цену. - Выходит, я заслужил еще один поцелуй? - спросил Дик, слегка краснея от смущения. - Может статься - но покамест вы его не получите. Сядемте да подумаем, чем я могу вам помочь. Мистер Битон вас обирает, это яснее ясного, ведь теперь вы не можете проверять счета и хозяйственные книги. Правду я говорю? - Конечно, Бесси, лучше б ты приходила ко мне и сама вела мое хозяйство. - В этот дом мне ходить нету никакой возможности - сами знаете не хуже моего. - Знаю, но я готов переехать куда-нибудь, только б ты согласилась. - Я все одно буду об вас заботиться, как сумею, но работать за двоих мне не расчет. Намек был вполне прозрачный. Дик рассмеялся. - Ты еще не забыла, где лежит моя чековая книжка? - сказал он. - Торп перед отъездом распорядился подвести полный баланс. Можешь взглянуть своими глазами. - Она завсегда лежала под жестянкой с табаком. Вот! - Ну-с? - Ого! Четыре тысячи двести десять фунтов, девять шиллингов и один пенс! Вот это да! - Пенс можешь не считать. Как видишь, я недурно заработал за один год. Надеюсь, этой суммы, если прибавить к ней ежегодный доход в сто двадцать фунтов, будет достаточно? Теперь Бесси уверилась, что беспечная жизнь и красивые наряды почти у нее в руках, но надо было еще показать, что она хорошая хозяйка и заслуживает этого. - Да, но вам придется съехать отсюда, и ежели мы учиним проверку, думается мне, станет ясно, что мистер Битон изрядно уворовал по мелочам. Прежде у вас было куда больше всякого добра. - Не беда, пускай себе пользуется. Только одно я непременно хочу взять с собой - ту картину, для которой ты мне позировала - и кляла меня последними словами. Мы покинем этот дом, Бесс, и уедем хоть на край света. - Беспременно, - пробормотала она в замешательстве. - Не знаю, куда мне деваться от самого себя, но сделаю все, что в моих силах, и ты сможешь покупать всякие тряпки, какие твоей душе угодно. Право, ты не пожалеешь. Поцелуй же меня, Бесс. О, всемогущие боги! Как чудесно вновь обнять женщину! И тут сбылось пророчество, изреченное в мыслях. Если б он мог так обнять Мейзи, если б он поцеловал ее и она ответила на поцелуй - вот тогда... Он крепче прижал девушку к груди, потому что боль обожгла его, словно удар хлыста. А она меж тем искала способа объяснить ему, какая жалкая судьба постигла Меланхолию. Но в крайнем случае, ежели этот человек и взаправду хочет, чтоб она осталась с ним и принесла ему утешение - ведь стоит ей уйти, и он наверняка снова погрязнет в тоске, - ежели так, он лишь слегка огорчится, не более того. Даже любопытно поглядеть, чем это кончится, а жизнь научила ее считать за благо, когда мужчина побаивается своей подруги. Она смущенно засмеялась и выскользнула из его рук. - На вашем месте я и думать забыла бы об этой картине, - начала она, пытаясь отвлечь его внимание. - Да ведь картина где-то здесь, только заставлена другими полотнами. Поищи-ка, Бесс: ты знаешь ее не хуже, чем я. - Знать-то знаю... но... - Но что же? Ты ведь умница и сможешь продать ее перекупщику. Женщины умеют торговаться, как никто из мужчин. За такую вещь можно выручить восемь, а то и девять сотен фунтов, это будет совсем не лишним для... для нас. Просто долгое время мне не хотелось про нее вспоминать. Она так тесно связана с моей жизнью. Но мы не оставим и следа от прошлого, освободимся до конца - да? Начнем все сначала? Теперь она глубоко раскаивалась, потому что знала цену деньгам. Но вполне могло статься, что слепой переоценивает собственную работу. Мужчины, уж это известно, до нелепости похваляются делом своих рук. Она виновато хихикнула, как служанка, которая сломала хозяйскую трубку и теперь пробует оправдаться. - Вы уж меня извините, но, помните, я... я осерчала на вас перед отъездом мистера Торпенхау? - Даже очень, моя крошка. И, честное слово, я готов признать, что ты имела право на это. - Тогда я... неужто мистер Торпенхау и впрямь вам не сказал? - Чего не сказал? Господи, да брось ты волноваться попусту, лучше поцелуй меня еще разок. Он начал понимать, уже не в первый раз за свою жизнь, что поцелуи подобны медленно пьянящему зелью. Чем больше их вкушаешь, тем больше хочется. Бесси тотчас поцеловала его и шепнула: - Я до того рассердилась, что стерла эту картину скипидаром. Но вы на меня не сердитесь, правда? - Что? Ну-ка повтори! Он стиснул ее запястье. - Я ее проскипидарила и соскоблила ножом, - поговорила Бесси, запинаясь. - Думала, вы нарисуете другую, такую же в точности. Ведь вы нарисовали другую? Ой, пустите руку, мне же больно. - Осталось от нее хоть что-нибудь? - Н-ничего, почитай, даже никакой видимости. Вы уж извините... я не думала, что это вас так разогорчит. Я хотела только пошутить. Вы не будете бить меня? - Бить тебя! Нет! Но мне надо подумать. Он все еще стискивал ее запястье и стоял, устремив невидящие глаза на коврик. Потом тряхнул головой, как норовистый бычок, который порывался бежать, но получил удар кнутом по носу и вынужден снова покорно плестись на бойню. Много недель он отгонял прочь самую мысль о Меланхолии, потому что она была частью его погибшей жизни. Когда же Бесси вернулась к нему и появились хоть какие-то виды на будущее, Меланхолия - еще более прекрасная в его воображении, чем некогда на холсте, - воскресла вновь. Она могла бы приумножить его доходы, что позволило бы ему ублажать Бесс и окончательно выкинуть из головы Мейзи; а кроме того, он вкусил бы почти забытое наслаждение успехом. И вот теперь, из-за глупости зловредной девчонки, впереди не осталось ничего - даже надежды когда-нибудь привязаться к этой самой девчонке всерьез. Но всего ужасней то, что он, введенный в заблуждение, выглядел тогда смешным в глазах Мейзи. Женщина способна простить мужчину, который погубил ее работу, дело всей ее жизни, если только он дарит ей свою любовь; мужчина может простить всякого, кто погубит его единственную любовь, но никогда не простит уничтожения своей работы. - Пст... пст... пст, - процедил Дик сквозь зубы, потом тихонько рассмеялся. - Это дурной знак, Бесси, и - ежели принять в соображение многое множество разных обстоятельств - поделом мне такая кара за все, что я натворил. Разрази меня гром! Вот почему Мейзи от меня убежала. Подумала, наверное, что я совсем рехнулся, - и винить ее не приходится! Картина погибла безвозвратно - ведь так? Что же побудило тебя это сделать? - Больно уж я тогда осерчала. Но теперь другое дело... теперь я горько жалею об ней. - Сомнительно... но все равно, это уже не имеет значения. Я сам виноват, потому что совершил ошибку. - Какую ошибку? - Этого тебе не понять, моя дорогая. Боже всемогущий! Подумать только, презренный комок грязи вроде тебя оказался на моем пути и выбил меня из седла! Дик разговаривал сам с собой, а Бесси судорожно пыталась высвободить руку от его крепкой хватки. - Я не комок грязи, вы не смеете так меня обзывать! Я сделала это, потому что ненавидела вас, но теперь я жалею, потому... потому что вы... - То-то и оно