-- Но ведь вчера кто-то отвозил тебя через мост, Лес... Отчего же ты
ему не позвонил?
-- Отчего, отчего, да оттого, что это небезопасно, Флойд! У меня во
дворе все смыло дочиста. Такого даже в сорок девятом не было. Поэтому,
естественно, я засомневался -- доеду ли от дома до моста. Времени-то у воды
не было, чтобы впитаться, -- сразу такой дождь после такой долгой засухи...
-- В том-то и дело! -- Ивенрайт опускает оба кулака на стол с такой
неожиданной силой, что Лес спотыкается о ножку стула. -- Это-то я и пытался
объяснить вам, парни... В этом-то все и дело! -- Ну, клянусь Господом,
сейчас вы врубитесь. -- Вам, конечно, это неизвестно, мистер Дрэгер, но вы,
ребята, знаете не хуже меня, что будет с иссушенной землей после этого
проливного дождя! Что будет с трелевкой, да и со всем лесоповалом, если мы
не закатаем рукава, и к тому же в темпе?! То есть если мы, в конце концов,
не начнем что-нибудь делать!
Он кивнул, давая им возможность поразмыслить над этим. Лес замер в
неудобной позе, скованный ножками упавшего стула и страстью Ивенрайта. Он
еще никогда не слышал, чтобы Флойд говорил так убедительно. Да и никто не
слышал. Они смотрели на него в недоуменном молчании; прежде чем продолжить,
он напряг лицевые мышцы, как это делают некоторые, перед тем как
откашляться:
-- Потому что это не просто дождь, парни... это как начало казни. -- Он
встал и отошел от стола, потирая свою толстую шею. У стойки он повернулся.
-- Казнь! Чертов нож отрезает дорогу по эту сторону долины. Кто-нибудь хочет
поспорить со мной на десять долларов, что после сегодняшней ночки
Костоломный отрог еще не под водой? Никто не хочет прокатиться до него на
грузовичке? Говорю вам, чертовы вы тугодумы, и снова повторяю: если мы не
вернемся на склоны на этой самой неделе, на этой сукиной неделе --
забастовка там, не забастовка, пикетирование -- не пикетирование, --
зарубите себе на носу, что всю зиму по понедельникам мы будем кататься в
Юджин за карточками по безработице!
Он поворачивается к ним спиной, чувствуя на себе их взгляды, а также
то, что за всем этим наблюдает Дрэгер. Ну что ж, это должно их
удовлетворить.
Он ожидает, что Дрэгер как-то отреагирует, но вызванная его речью
тишина затягивается. Плечи его поднимаются и опадают в тяжелом вздохе. Он
снова потирает шею. И когда он снова поворачивается к ним лицом, на нем
обвисают морщины, свидетельствующие об усталости и самопожертвовании. Тедди
наблюдает за происходящим в зеркале --
все, словно перепуганные насекомые,
-- Ивенрайт возвращается к столу...
и больше всех испуган сам Ивенрайт.
-- Парни... я хочу сказать... вы же все знаете! Вы же знаете, о чем я
говорю, что я, мать вашу растак, твержу вам уже целую неделю! И еще раньше я
предупреждал их, мистер Дрэгер, я делился с ними своими подозрениями...
И, как бы он ни старался выглядеть крутым и смелым, больше всего боится
этих темных сил... сам, Ивенрайт.
-- До вчерашнего дня я держал все в тайне, дожидаясь, когда я буду
уверен, когда получу копию...
Самый перепуганный вид у Гиббонса, но он не такой глупый, чтобы на
самом деле быть таким испуганным, как выглядит.
-- До вчерашнего дня вы, ребята, думали, что мы неплохо стоим. И
несмотря на все мои улики против Стамперов, мне никак не удавалось вас
расшевелить. Вы думали: "Подождем еще немного". Вы думали: "„Ваконда
Пасифик" долго не продержится, им нужен лес. Им надо складировать его на
просушку для весенних работ". Вы считали, что мы их взяли за горло, да?
Потому что, вы считали, компания ничего не заработает, если у нее не будет
продажного леса. Вы думали: "О'кей, пока солнце светит Хэнку Стамперу, пусть
пользуется, нас это не касается. Живи и давай жить другим. Нельзя осуждать
человека за то, что он честно зарабатывает свой трудовой доллар". Так вы
думали, верно? -- Он сделал паузу, чтобы осмотреть присутствующих; он
надеялся, что Дрэ-гер обратил внимание на то, как все, один за другим,
включая даже агента по недвижимости и его деверя, стыдливо опустили глаза.
--
Виллард Эгглстон --
по соседству с Гиббонсом, он боится не меньше Флойда
Ивенрайта, хотя на его лице и не написано такого смятения. -- Да, сэр...
"Нельзя осуждать человека за то, что он честно зарабатывает свой доллар", --
так вы думали. -- Флойд снова начинает опускаться на стул и тут же опять
подскакивает: -- Но в этом-то все и дело, черт побери! Все это время он не
просто честно зарабатывал свои доллары! Все это время, пока он тут бегал,
улыбался и пожимал нам руки, он резал нас без ножа, точно так же, как этот
дождь теперь перерезал нам дороги!
И все они болтают о дожде и дорогах, когда на самом деле все зависит от
тьмы; стоит мне перерезать здесь провода --
и все они тут же перемрут от
страха...
Теперь Ивенрайт приближался к кульминационной точке -- он слегка
присел, и голос у него стал нежным, как у Спенсера Треси, когда тот побуждал
своих соплеменников к действию.
-- И я говорю вам, парни, запомните: если мы не уговорим этого упрямца,
так его растак, чтобы он разорвал... свой незаконный контракт с "Ваконда
Пасифик", если мы, как и собирались, не загоним этих толстожопых в угол
своей забастовкой, если они не начнут бегать там кругами в своем Фриско и
Лос-Анджелесе, так как им к весне будут нужны бревна и лес, если мы не
сделаем этого в ближайшем будущем, пока дождь не размыл дороги так, что их
уже будет не восстановить, можете или сказать своим бабам, чтобы они
привыкали жить на государственные пятьдесят два сорок в неделю, или идти
подыскивать себе другую работу! -- Он с мрачной решимостью кивнул своим
слушателям и наконец с торжествующим видом повернулся к стоящему в стороне
стулу, где с непроницаемым видом режиссера на прослушивании восседал Дрэгер.
-- Разве вам так не кажется, Джонни? -- Раскрасневшись от искренности и
заливаясь потом от близости печи. -- Разве вы иначе воспринимаете наше
положение?
Тедди смотрит. Дрэгер любезно улыбается, ничем не выдавая своего
отношения к представлению.
(Все они, кроме этого мистера Дрэгера.) Он
задумчиво заглядывает в свою трубку.
-- Так что же ты предлагаешь, Флойд?
(Этот мистер Дрэгер, он
действительно отличается ото всех,) -- Что ты предлагаешь, Флойд?
-- Пикет! Я предлагаю пикетировать их лесопилку. Давно надо было это
сделать, но я хотел дождаться, пока вы сами дозреете.
-- А что мы выдвигаем в качестве претензии? -- спрашивает Дрэгер. -- По
закону мы не имеем права...
-- К черту закон! -- взрывается Ивенрайт, не настолько непроизвольно,
насколько делает вид, но, черт возьми, уже пора погорячиться! -- Провались
он в тартарары! -- Дрэгер, кажется, слегка удивлен этим всплеском и
замирает, держа горящую спичку над своей трубкой. -- Я хочу сказать,
Джонатан, мы должны снова начать работать!
-- Да, конечно...
-- Значит, надо что-то делать.
-- Возможно... -- Дрэгер слегка хмурится, раскуривая трубку. -- Но, как
бы там ни было, у вас найдутся желающие целый день стоять на улице при такой
погоде?
-- Конечно! Лес! Артур, ты как? Ситкинсов здесь нет, но я гарантирую,
что они согласятся. И я.
-- Но, прежде чем вы пуститесь в эту мокрую и противозаконную авантюру,
я бы хотел, если мне будет позволено, предложить вам кое-что.
-- Господи Иисусе!.. -- Как будто я не жду уже целую неделю, чтобы ты
хоть как-то оправдал свою зарплату. -- Конечно, мы с радостью выслушаем ваше
предложение.
-- Почему бы сначала не поговорить с мистером Стампером? Может,
никакого хождения под дождем и не потребуется.
-- Поговорить? С Хэнком Стампером? Вы же видели вчера, как
разговаривают Стамперы, как чертовы людоеды...
-- Вчера я видел, как его спровоцировали задать урок хулигану; и то,
как он поступил, отнюдь не поразило меня какой-то особенной неразумностью...
-- Неразумность -- это то самое слово, Джонатан: разговаривать с Хэнком
Стампером -- все равно что общаться со столбом... Разве я не ходил к нему? И
какие я услышал доводы? Динамит, который в меня запустили.
-- И все же я бы предпринял эту небольшую поездку вверх по реке и
попросил бы его пересмотреть свою точку зрения. Ты и я, Флойд...
-- Вы и я? Разрази меня гром, чтобы я сегодня туда поехал!..
-- Давай, Флойд, а то ребята подумают, что ты боишься выходить на улицу
по вечерам...
-- Джонатан... вы не знаете. Во-первых, он живет на другом берегу реки,
и туда нет дороги.
-- Разве мы не сможем взять в аренду лодку? -- спрашивает Дрэгер,
обращаясь ко всем присутствующим.
-- У мамы Ольсон, -- поспешно отвечает Тедди, стараясь не встречаться с
потемневшим взглядом Ивенрайта. -- Мама Ольсон, за консервным заводом, сэр,
она даст вам моторку.
-- Но там дождь, -- стонет Ивенрайт.
-- Она и тент вам даст, -- добавляет Тедди, сам несколько удивляясь
обилию своих предложений. Он выскальзывает из-за стойки, чтобы поправить
рычаг на платном телефоне. Он поднимает трубку и смущенно улыбается. -- Вы
можете позвонить ей прямо отсюда.
Он видит, как Дрэгер благодарит его вежливым кивком и поднимается со
стула. Тедди передает ему трубку, чуть ли не кланяясь. --
Да. Хотя я еще не
понимаю, в чем тут дело, но я чувствую, что этот мистер Дрэгер --
не обычный
человек. Он положительно умен и в высшей степени тонко чувствует. К тому же
он может быть и бесстрашным. -- Тедди отступает и замирает, сложив свои
ручки под передничком и глядя на то, с каким уважительным молчанием все
ждут, когда Дрэгер наберет номер и закажет разговор, как собаки, с немым
повиновением ожидающие следующего шага своего хозяина. --
Но и это не все, в
нем есть нечто большее; да, он разительно отличается от других...
(К утверждению, что яд для одного может оказаться кайфом для другого,
следует добавить, что то же самое относится и к тому, что святой для одного
может оказаться злом для другого и герой для одних может стать величайшей
обузой для других. Так и Ивенрайту стало казаться, что герой, которого он
так долго ждал для разрешения всех неприятностей со Стамперами, оказался
всего лишь обузой, усугубившей неприятности.
Вместе с Дрэгером он упрямо преодолевал течение в довольно утлой
лодчонке с навесным мотором, который вызывал мало доверия. Дождь поутих и
перешел в обычную зимнюю морось... не столько дождь, сколько мутный
серо-голубой туман, который, вместо того чтобы опускаться на землю, лишь
облизывает ее, вызывая глубокие патетические вздохи у растущих по берегам
деревьев. Впрочем, довольно приятный звук. В нем не было ничего угрожающего.
Старый добрый дождь, если и не приятный, то вполне приемлемый, -- старая
седая тетушка, приезжающая погостить каждую зиму и задерживающаяся до весны.
С ней привыкаешь жить. Приучаешься мириться с некоторыми неудобствами и не
раздражаться. Ты же знаешь, что она редко сердится и совсем не злобна, так
что же горячиться, а если она слишком надоедлива, так надо научиться не
обращать на нее внимания.
Что и пытался сделать Ивенрайт, пока они с Дрэгером ехали в открытой
лодке, взятой у мамы Ольсон. Ему удалось почти совсем не обращать внимания
на морось и не горячиться по поводу влажного ветра, но, как он ни старался,
ему не удавалось игнорировать поток, хлещущий ему на шею и заливающийся в
штаны. Уже миновал час с тех пор, как они тронулись от причала у консервного
завода к дому Стамперов, -- вдвое больше, чем должна была бы занять вся
дорога, а все потому, что он не проверил -- прилив или отлив, чтобы поймать
нужное течение.
Ивенрайт скрючился у мотора, храня промозглое молчание; сначала он
злился на Дрэгера, предложившего нанести мистеру Стамперу этот бессмысленный
визит, а потом со всей яростью обрушился на самого себя не только за то, что
не выяснил, куда течет река, но и за то, что настоял на аренде лодки, вместо
того чтобы доехать на машине до гаража и погудеть Стамперу, чтобы тот их
перевез. ("Он может не приехать за нами, -- объяснил он Дрэгеру, когда тот
предложил добраться к Стамперам на машине, -- а если и приедет, с этого
негодяя станется не отвезти нас обратно", -- прекрасно понимая, что Хэнк
страшно обрадуется случаю оказать дружескую помощь и, скорей всего, будет
сладким, сукин сын, как варенье!) И последней досталось маме Ольсон за то,
что она выдала ему дырявое пончо, в котором он чуть не захлебнулся, уж не
говоря о загубленной пачке сигарет.
Едва различимый в темных сумерках, Дрэгер сидел на носу, перевернув
трубку и не произнося ничего, что могло бы сделать поездку более приятной.
(Да и когда вообще этот сукин сын сказал что-нибудь ценнее, чем "это надо
обсудить". Меня уже тошнит от этого.) Каким образом Дрэгеру удалось
вскарабкаться на самую вершину профсоюзного бизнеса, оставалось для
Ивенрайта неразрешимой загадкой. Кроме внешности, в нем не было ничего. Мало
того что он опоздал на неделю, за все свое пребывание в городе он не сделал
ничего для
бастующих -- походил, покивал да поулыбался как придурок. (Разве
что -- смешно сказать! -- все время что-то корябает в своей записной
книжке.) Он не задал ни единого вопроса (но, как это ни смешно, такое
ощущение, что все ответы у него уже записаны) ни о моральном состоянии
участников столь длительной забастовки, ни об истощившемся забастовочном
фонде, ни о чем, к чему подготовился Ивенрайт. (Как будто он считает, что он
такой умный, что ему незачем снисходить с какими-либо вопросами до таких
болванов, как мы.) Единственное, что Ивенрайт был вынужден поставить ему в
заслугу (может, он считает, что мы должны целовать ему ноги только потому,
что у него есть какой-нибудь дружок в Вашингтоне), это его спокойное и
ненавязчивое поведение (...ну ничего, он еще увидит). К тому же Флойд не мог
не восхищаться его умением ставить людей на место, доводя до их сведения,
что он -- начальник (надо бы и мне научиться), а они всего лишь жалкие
исполнители (это -- единственный способ добиться уважения и дисциплины от
пачки идиотов).
Так весь безмолвный путь по реке Ивенрайт кипел и мучился, преклонялся
и ненавидел, надеясь, что Дрэгер произнесет что-нибудь, на что он, Флойд
Ивенрайт, рявкнет, давая ему понять, что он его в грош не ставит и ему
наплевать на него, даже если бы он был президентом всех Соединенных Штатов!
Вдали в окнах дома показались огни. "Сука", -- наконец промолвил
Ивенрайт, так и не дождавшись вопроса и придав своему высказыванию
всеобъемлющее, глобальное значение, после чего нервно тяжело сглотнул: он
замерз, не ждал от встречи ничего хорошего и мечтал о сигарете у него чуть
ли не катились слезы от запаха трубочного
табака Дрэгера.
Они привязали трос к маркеру причала и вступили в густой мрак,
напоминавший Ивенрайту о фонарике, оставшемся лежать на переднем сиденье его
машины. "Опять сука", -- повторил Ивенрайт, но уже более спокойно. Дрэгер
предложил покричать, чтобы кто-нибудь вышел из дома с фонарем, но Ивенрайт
отверг это предложение: "Ну уж это вы меня не заставите делать, -- и добавил
шепотом: -- К тому же, я думаю, они нам его не вынесут".
Когда габаритные огни на лодке были погашены, а свет из кухонного окна
скрылся за густой живой изгородью, тьма стала кромешной. Не успевали они
зажечь спичку, как она тут же с шипением гасла, словно ее зажимали чьи-то
мокрые пальцы; потеряв всякую надежду на свет, они вслепую принялись
карабкаться по скользким крутым мосткам, прислушиваясь к шуму реки внизу.
Ивенрайт шел первым, продвигаясь дюйм за дюймом с вытянутыми вперед руками.
Оба молчали, словно им мешал разговаривать шорох дождя, пока Ивенрайт не
врезался лбом в сваю; для него было настолько непостижимо, что какой-то
невинный ночной объект мог проскользнуть между его рук, что он решил, будто
его кто-то стукнул дубиной из засады. "Грязный негодяй!" -- заорал он,
пытаясь схватить своего невидимого противника, облаченного в мокрую холодную
слизь и панцири морских уточек. "Ой!" -- вскрикнул он снова излишне громко,
и из-под дома выкатилось черное разъяренное облако безжалостно лающих и
рычащих собак. "О Господи, -- прошептал он, слыша, как невидимая свора,
стуча когтями, тявкая, ворча и огрызаясь, несется к ним по мосткам. -- Боже
милосердный!"
Он выпустил сваю и, в полном ужасе обхватив Дрэгера, прильнул к нему
всем телом.
-- Боже, Боже, Боже мой!
Вышедший с фонарем Джо Бен так и обнаружил их обнявшимися и
покачивающимися под дождем, в окружении своры восторженных собак.
-- Нет, вы только посмотрите! -- добродушно воскликнул Джо. -- Это же
Флойд Ивенрайт со своим, наверное, гостем. Заходите, ребята, в доме тепло.
Ивенрайт глупо мигнул от резкого света, все более утверждаясь в своих
самых пессимистических ожиданиях от этой экскурсии.
-- Не сомневайтесь! -- снова закричал Джо. -- Я не знаю, чем вы там
занимаетесь, но в тепле все равно лучше.
Дрэгер высвободился из объятий Ивенрайта и улыбнулся Джо.
-- Спасибо. Мы так и сделаем. -- Он принял приглашение с такой же
любезностью, с какой оно было предложено.
Вив принесла им в гостиную горячий кофе. Старик приправил его бурбоном
и предложил сигары. Старшая дочурка Джо пододвинула им стулья поближе к
печи, а Джо, вероятно, настолько опасался, как бы они не умерли, -- "Чуть не
окоченели, стояли обнявшись, пытаясь хоть как-то согреться", -- что принес
им целую кипу одеял.
Ивенрайт отказался от всего и в полном молчании переживал
унизительность этого издевательского гостеприимства. Дрэгера это совершенно
не волновало: он взял и кофе и сигару, сделал комплимент Джо Бену
относительно его очаровательных детей, похвалил сигары старого Генри и робко
попросил Вив принести ему стакан теплой воды с разведенной в ней ложкой
соды: "Для желудка".
Покончив с содовой, Дрэгер поинтересовался, нельзя ли ненадолго
побеспокоить Хэнка Стампера -- у них есть для него предложение. Джо сказал,
что в данный момент Хэнк на берегу, проверяет фундамент.
-- Может, подождете его здесь? Он скоро вернется. Или хотите пойти и
обсудить с ним это предложение под дождем?
-- Побойся Бога, Джо, -- усмехнулась Вив. -- Там же ужасно. Он скоро
будет. Я могу его позвать...
-- Пожалуйста, не надо, миссис Стампер, -- поднял руку Дрэгер. -- Мы
пойдем и поговорим с ним. -- Ивенрайт, не веря своим ушам, раскрыл рот. -- Я
бы не хотел отрывать человека от дела.
-- Господи, Дрэгер, что вы говорите?
-- Флойд...
-- Но, Боже мой, здесь печка, а вы хотите идти и...
-- Флойд.
Они отправились на улицу. Джо Бен в качестве провожатого размахивал
фонарем с такой же бешеной скоростью, с какой произносил свой монолог о
внезапном дожде, поднимающейся воде и о том, давно ли Флойд имел дело с
динамитом. Они обогнули извилистую дорожку и увидели Хэнка в пончо,
непромокаемых штанах и с фонарем в зубах, привязывающего бревно к чему-то
похожему на железнодорожный рельс, -- бревно недавно смыло, и надо было
закрыть брешь, образовавшуюся в бесформенном укреплении. Половина лица у
Хэнка была все еще распухшей и синей после драки, отклеившийся кусок
пластыря никчемно свисал с пореза на подбородке. Ивенрайт представил
Дрэгера, и Хэнк пожал ему руку. Ивенрайт замер, ожидая, что Дрэгер изложит
цель их приезда, но тот отошел в сторону, и Флойд понял, что именно ему
предоставляется обратиться к Хэнку с просьбой. Он сглотнул и начал. Хэнк
вынул фонарь изо рта и стал слушать.
-- Постой-ка, правильно ли я тебя понял? -- произнес он, когда Ивенрайт
закончил. -- Ты хочешь, чтобы я сейчас пошел домой, позвонил в "Ваконда
Пасифик" и вежливо отказал в трех миллионах футов, которые я им нарубил, за
что вы, ребята, из благодарности поможете мне сбыть их кому-нибудь другому?
-- Или, -- предложил Дрэгер, -- мы сами закупим у вас всю сделку.
-- Кто? Юнион?
-- И горожане.
-- Представляю себе. Но дело в том, мистер Дрэгер -- и Флойд, ты это
знаешь, -- что я не могу это сделать. Я не один, чтобы распоряжаться. Дело
принадлежит довольно большому числу людей.
Ивенрайт принялся отвечать, но Дрэгер перебил его:
-- Подумайте, Хэнк. -- Голос звучал безучастно, не выражая ни скрытой
угрозы, ни стремления к достижению договоренности. -- Масса людей в городе
зависят от открытия лесопилки.
-- Да! -- подхватил Ивенрайт. -- Как я уже начал говорить, Хэнк, ты не
можешь так поступить и продолжать считать себя христианином. От тебя зависит
весь город. Весь город, твой родной город, ребята, с которыми ты вырос,
играл в мяч... их жены и дети! Хэнк, я знаю тебя, парень; я же старина
Флойд, помнишь? Я же знаю, что ты не какой-нибудь толстосум из Фриско или
Лос-Анджелеса, кровосос, наживающийся за счет своих соотечественников. Я
знаю: ты не допустишь, чтобы весь город -- женщины, дети -- голодал по твоей
милости всю зиму.
Хэнк опустил глаза, несколько раздосадованный риторикой Ивенрайта.
-- Они не будут голодать, -- покачал он головой и улыбнулся. -- Разве
что кто-нибудь не сможет оплатить свой телевизор или...
-- Будь проклята твоя душа, Стампер!.. -- Ивенрайт пропихнулся между
Дрэгером и Хэнком. -- Ты же видишь, в какой мы переделке. И мы не позволим
тебе заставить нас жрать дерьмо.
-- Не знаю, Флойд. -- Хэнк снова покачал головой, глядя на висящие
концы троса, которым он обматывал бревно. Один из его пальцев кровоточил. --
Я не знаю, что я могу сделать. У меня тоже обязательства, и нам тоже
нелегко.
-- Хэнк, а не можете вы подождать и продать лес позже? -- спросил
Дрэгер. -- После того, как завершится забастовка. -- Воистину странный голос
-- должен был признать Ивенрайт, -- безвкусный, невыразительный, словно ешь
снег или пьешь дождевую воду...
-- Нет, мистер Дрэгер, не могу; разве Флойд не познакомил вас всех с
собственными изысканиями? Я сам под дулом. По контракту доставка должна быть
осуществлена ко Дню Благодарения -- или мы их доставляем, или контракт
расторгается. Если мы нарушаем сроки, цена понижается, и они будут платить
нам по собственному усмотрению. А захотят, так и вообще не заплатят --
заберут лес за неустойку.
-- Они не сделают этого. Ты прекрасно знаешь...
-- Могут, Флойд.
-- Никакой суд их не оправдает!
-- Могут. Откуда тебе знать? А даже если и нет, что я буду делать с
двадцатью акрами леса, плавающего по реке? Наша скромная лесопилка, работая
круглосуточно всю зиму, не обработает и четверти... а даже если и
обработает, кому мы его продадим?
-- Продадите. -- Флойд был уверен.
-- Как? Все крупные компании уже забиты строительными договорами до
отказа.
-- Черт, Хэнк, ну подумай своей башкой. -- Ивенрайта внезапно охватил
энтузиазм. -- Ты можешь продать его тем, кому собиралась продавать "Ваконда
Пасифик". Понимаешь? Конечно. К весне им потребуется строительный материал,
понимаешь, и тут ты! С "ВП " ты порываешь, леса, чтобы обеспечить договори,
у них не будет, и ты продаешь их подрядчикам свой в два раза дороже! Вот и
все. -- Торжествующе улыбаясь, он повернулся к Дрэгеру. -- Как вы думаете,
Джонни? Вот и ответ. Черт, как это я не подумал об этом раньше? Почему это я
не подумал?
Дрэгер предпочел пропустить этот вопрос мимо ушей. Хэнк заканчивает
изучать свой порезанный палец и с видимым удовольствием переводит взгляд на
восторженного Ивенрайта.
-- Вероятно, Флойд, ты не подумал об этом по той же причине, по которой
сейчас не думаешь о том, что если я сейчас позволю "ВП" заработать на полную
мощь, то они сами смогут обеспечить лесом свои контракты.
-- Что?
-- Понимаешь, Флойд? Ты не хочешь, чтобы я продавал лес "ВП>>,
потому что тогда им самим придется его валить. Верно? И пилить собственный
лес. Чтобы выполнить поставки по договорам.
-- Не понимаю, -- нахмурился Ивенрайт, и ручеек воды, сбежав по носу,
начал стекать вниз.
-- Ну, понимаешь, Флойд, -- снова терпеливо начал Хэнк, -- я не смогу
продать лес покупателям <<ВП", потому что если вы вернетесь на
работу...
-- О Господи, неужели ты не понимаешь, Флойд? -- не вытерпел Джо Бен.
Весело поблескивая глазами, он вышел из темноты. -- Неужели не понимаешь?
Ну. Если мы разорвем свой контракт, чтобы его смогли заключить вы, тогда они
сами смогут обеспечить поставки своим покупателям...
-- Что? Подожди минутку...
Хэнк изо всех сил старается скрыть охватившее его веселье, чтобы оно не
стало еще более очевидным.
-- Джо Бен говорит, Флойд, что если мы позволим вам, ребята, вернуться
к работе, то мы лишимся собственного рынка.
-- Ага, Флойд, понимаешь? Если мы дадим вам валить их лес, тогда лес,
который мы собираемся им продать... -- Он делает вдох, чтобы попробовать еще
раз сызнова, но вместо этого из него с фырканьем вырывается смех.
-- Черт бы вас побрал, -- рычит Флойд.
-- ...если мы позволим вам убедить нас не отдавать им наш лес, --
такого рода беседы Джо Бен мог вести сутками, -- и вы отдадите им свой
лес...
-- К черту. -- Флойд, ссутулившись, отвернулся от фонаря и сжал зубы.
-- Фиг с ним, Джо Бен.
-- Вы всегда сможете продать лес, -- просто заметил Дрэгер.
-- Правильно! -- схватился Ивенрайт за новую возможность, беря Хэнка за
руку. -- Поэтому я и говорю: к черту всю эту болтовню! Вы всегда сможете
продать лес.
-- Может быть...
-- Черт побери, Хэнк, да будь же разумным... -- Он делает глубокий
вдох, готовясь к еще одной атаке, но Дрэгер его опережает:
-- Что нам сказать людям в городе? Хэнк отворачивается от Ивенрайта;
что-то в голосе Дрэгера лишает всю ситуацию юмора.
-- Что мы должны сказать людям в городе? -- повторяет Дрэгер.
-- Говорите что хотите. Я даже не понимаю...
-- Вы знаете, Хэнк, что "Ваконда Пасифик" принадлежит сан-францисской
фирме? Вы отдаете себе отчет, что за прошлый год ваш округ был ограблен на
девятьсот пятьдесят тысяч долларов?
-- Я не понимаю, какое отношение...
-- Это ваши друзья, Хэнк, ваши коллеги и соседи. Флойд сказал мне, что
вы служили в Корее. -- Голос у Дрэгера был спокоен. -- Не думаете ли вы, что
верность и преданность, проявленные вами за океаном, должны быть проявлены и
здесь, на родине? Верность друзьям и соседям, когда им угрожает чужой враг?
Верность...
-- Верность за-ради Бога... верность?
-- Да, Хэнк. Я думаю, вы понимаете, о чем я говорю. -- Терпеливое
спокойствие его голоса оказывало почти завораживающее действие. -- Я говорю
о коренной преданности, истинном патриотизме, беззаветной, чистосердечной
привязанности, которая всегда хранится глубоко внутри нас; может, мы иногда
о ней и забываем, но когда встречаем человеческое существо, нуждающееся в
нашей помощи...
-- Послушайте... послушайте, мистер, -- натянуто произнес Хэнк.
Протиснувшись мимо Ивенрайта, он подносит фонарь к аккуратному лицу Дрэгера.
-- Привязанности у меня не меньше, чем у этого парня, впрочем как и
преданности. Если бы мы имели дело с русскими, я бы боролся до последней
капли крови. И если бы Орегон связался с Калифорнией, я бы бился за Орегон.
Но если кто-то -- Бигги Ньютон, или тред-юнион лесорубов, или еще кто-нибудь
там -- вступает в конфликт со мной, то я буду биться за себя! Я буду своим
собственным патриотом. И мне наплевать, даже если он будет мне родным братом
и будет размахивать американским флагом и распевать "Полосато-звездный наш
". Дрэгер печально улыбнулся:
-- А как же самоотверженность -- истинный признак патриота? Если вы
правда так считаете, Хэнк, то это какой-то довольно мелкий патриотизм и
довольно корыстная преданность...
-- Можете называть это как вам угодно, но я вижу это именно так. Если
хотите, можете сказать моим добрым друзьям и соседям, что Хэнк Стампер
бессердечен как камень. Можете передавать им, что они меня волнуют настолько
же, насколько их волновал я, когда вчера валялся на полу в баре.
Они смотрели друг другу в глаза.
-- Мы можем сказать им это, -- печально улыбнулся Дрэгер, -- но мы оба
знаем, что это будет неправда.
-- Да, неправда! -- взорвался Ивенрайт, выйдя из задумчивости. --
Потому что, черт возьми, ты всегда сможешь продать лес!
-- Боже милосердный, да, Флойд! -- Хэнк поворачивается к Ивенрайту с
некоторым облегчением от того, что опять можно на кого-то прикрикнуть. --
Конечно, я могу продать лес. Но проснись же наконец и подумай немного! -- Он
выхватывает фонарь у все еще смеющегося Джо Бена и направляет свет на
бушующую внизу реку: темная вода крутится в луче света, и водоворот кажется
каким-то плотным столбом. -- Посмотри туда! Посмотри! Всего лишь после
одного дня дождя! Ты думаешь, мы продержимся такую зиму? Я тебе скажу
кое-что, Флойд, старый ты мой корешок, чтобы ты не зря съездил. От чего твое
несчастное сердце, страдающее запором, возликует и запоет. Мы просто можем
не успеть, тебе никогда это не приходило в голову? Нам еще надо сделать
половину. За три недели, самых дерьмовых три недели для лесоповала; и
заканчивать мы будем в государственном парке. Вручную! Как
шестьдесят--семьдесят лет тому назад, потому что нам не позволят тащить туда
тракторы и лебедки из боязни, как бы мы не повредили их чертовы зеленые
насаждения. Три недели под проливным дождем, с примитивными методами работы
-- очень возможно, что мы не успеем. Но мы будем пахать изо всех сил,
правда, Джоби? А вы, ребята, добро пожаловать, можете стоять и
разглагольствовать о женщинах и детях, друзьях и соседях, о преданности и
прочей параше, пока языки не отвалятся, о том, как вы лишитесь своих
телевизоров этой зимой и что вы будете есть... но предупреждаю: если мы и
дадим вам заработать на хлеб, то не из-за того, что я, Джо Бен или
кто-нибудь еще намерен изображать из себя Сайта-Клауса! Потому что я плевать
хотел на своих друзей и соседей в этом городе так же, как и они на меня. --
Он останавливается. Рана у него на губе снова открылась, и он слизывает
кровь языком. Они стоят в шафрановом свете фонаря, не глядя друг на друга.
-- Пошли! -- наконец произносит Дрэгер. И Флойд добавляет:
-- Да, обратно, туда, где еще есть братство между людьми. -- И они
начинают спускаться в темноте вниз по мосткам. За их спинами тут же
раздается придушенный смех. "Разорвите ваш контракт, чтобы мы могли
продать", -- присоединяется к нему Хэнк. "Жирный петух, -- произносит Джо
Бен. -- Посбивать бы с него спесь".
-- Ага, -- соглашается Дрэгер, но мысли его уже где-то далеко.
-- Черт, -- щелкает пальцами Ивенрайт, когда они добираются до лодки.
-- Надо было попросить его... -- И обрывает себя:-- Нет уж, дудки.
-- Что ты хотел попросить, Флойд?
-- Не важно. Ничего.
-- Ничего? -- Дрэгер кажется веселым; похоже, настроение у него даже
улучшилось. -- Попросить его ни о чем?
-- Да. Я так и знал. Я знал, что говорить с ним все равно что со
столбом. Незачем нам было ездить. Я правильно сказал: ни о чем не надо было
его просить.
Ивенрайт вслепую отвязывает трос окоченевшими пальцами и залезает в
лодку.
-- Черт, -- бормочет он, на ощупь пробираясь к корме. -- Ну попросили
бы: все равно больше чем "нет" он не может сказать. А может, назло и дал бы.
Тогда, по крайней мере, был бы хоть какой-то толк...
Дрэгер возвращается на свое прежнее место, на нос.
-- А от поездки был толк, Флойд, и безусловный. А что ты хотел
попросить? -- добавляет он после минутного размышления.
-- Курева! -- Ивенрайт яростно дергает трос мотора. -- Надо было хоть
курева у них попросить.
Он заводит мотор и, развернув лодку вниз по течению, со стоном
обнаруживает, что уже начался прилив и ему опять придется бороться с рекой.
Когда Тедди увидел Ивенрайта и Дрэгера, пересекающих улицу к "Пеньку",
все посетители уже разошлись. Устроившись в своей норе среди разноцветных
огней у витрины, он наблюдал, как они себя ведут, войдя в бар:
Флойд
чувствует себя неловко. Ивенрайт рассматривает свою вымокшую одежду,
раздраженно подергиваясь. --
Он изменился с тех пор, как вышел из лесов в
мир белых Воротничков. -- Как нахохлившийся цыпленок, которому не терпится
почесаться между перышек. --
Флойд приходил после работы мокрый и уставший,
как животное, и ему было совершенно все равно, как он выглядит; глупое
животное, но вполне домашнее... -- Наконец он вздыхает и распускает ремень,
чтобы мокрые брюки не резали ему живот... --
А теперь он стал просто тупым.
И испуганным. К естественной боязни темноты Флойд добавил еще одну, гораздо
худшую: боязнь падения. -- Сложив свои коротенькие ручки на животе, чтобы
скрыть брюшко, которое неустанно увеличивалось с тех пор, как его избрали в
мир белых воротничков, Ивенрайт снова вздохнул от возмущения и неудобства и,
нахмурившись, взглянул на Дрэгера, который все еще аккуратно развешивал свой
плащ. "Ну ладно, Джонатан, ладно". --
И хуже всего, что он настолько глуп,
что даже не понимает, что он не настолько высоко забрался, чтобы бояться
падения.
Дрэгер заканчивает возиться с плащом и принимается неторопливо
отряхивать брюки; удовлетворившись, он подвигает стул и усаживается за стол,
положив руки одну на другую.
-- Что "ладно"? -- спрашивает он. --
А вот этот Дрэгер занимает высокое
положение -- вид у него настолько же спокойный и аккуратный, насколько
раздрызганный у Ивенрайта. -- Так что "ладно", Флойд? --
Почему же он не
боится падения?
-- Что? А что бы мы там, на хрен, ни собирались делать, то и ладно! Я
хочу сказать, я жду, Джонатан! Я уже неделю жду, чтобы вы наконец оправдали
свое жалованье... Я ждал вчера, когда вы заявили, что сначала вам надо
ознакомиться с положением, я ждал сегодня, когда вы предпринимали
увеселительную поездку к Стамперам, а теперь я хочу знать, что вы
собираетесь делать!
Дрэгер полез во внутренний карман пиджака за табаком.
-- Надеюсь, ты продержишься, пока я набиваю трубку? -- любезно
поинтересовался он. -- И закажу выпить. -- Флойд закатил глаза и снова
вздохнул. Тедди выскользнул из своего убежища и подошел к столу. -- Я бы
предпочел виски, -- улыбнулся ему Дрэгер, -- чтобы справиться с ознобом
после нашей прогулки. А тебе, Флойд?
-- Ничего не надо, -- ответил Ивенрайт.
-- Одно, -- добавил Дрэгер, и Тедди растаял в мигающем свете. --
Не
боится ни темноты, ни падения... как будто ему известно что-то такое, чего
мы не знаем.
-- Ну, Флойд, -- Дрэгер раскурил трубку, -- так чего же именно ты от
меня ждешь? Ты так говоришь, словно ждешь, что я найму банду и поручу ей
сжечь Стамперов дотла. -- Он тихо рассмеялся.
-- На мой взгляд, не такая уж плохая мысль. Сжечь все его дело --
лесопилку, грузовики и все остальное.
-- Ты все еще мыслишь в духе тридцатых годов, Флойд. С тех пор мы
кое-чему научились.
-- Да? Хотелось бы знать чему. По крайней мере, в тридцатых они
добивались результатов, эти старики...
-- Ну? Не уверен. По крайней мере, не желаемых результатов. Тактика
этих стариков зачастую заставляла оппозицию лишь сжимать челюсти и
затягивать узду еще туже; а вот и мы... -- Он отодвинул руку, чтобы Тедди
было удобнее поставить перед ним стакан. -- Спасибо, и, Тедди, не принесете
ли еще стаканчик воды? -- Он снова повернулся к Ивенрайту и продолжил: -- А
в этом конкретном случае, Флойд, -- если только я полностью не заблуждаюсь
насчет Хэнка Стампера, -- ничего хуже и придумать невозможно, как сжечь все
его дело... -- Он поднял стакан и, заглянув в его желтоватое содержимое,
задумчиво улыбнулся: -- Нет, хуже метода не придумаешь...
-- Не понимаю.
-- Не думаю. Ты же знаешь его лучше, чем я. Если он хочет идти на
восток в то время, как ты хочешь, чтобы он шел на запад, неужели ты
отправишься вслед за ним с кнутом, чтобы заставить его повернуть?
Ивенрайт задумался и ударил по столу ладонью.
-- Так я и сделаю, клянусь Богом! Да! Даже если из-за этого... даже
если из-за этого он будет поднимать шум...
-- И довольно-таки большой шум, не правда ли? Можешь быть уверен: шум
получится продолжительным и стоить будет недешево. Даже если в итоге ты и
победишь. Потому что очевидно, что этот человек не выносит физического
противодействия. И он его хорошо умеет распознавать. Он ориентирован, как
боксер. Если ты его ударяешь, то тут же получаешь ответный удар.
-- Ладно, ладно! Мне уже надоело слушать, что сделает Хэнк Стампер. Я
хочу знать, что теперь собираетесь делать вы, если вы его так хорошо
понимаете.
Тедди ловко поставил стаканчик с водой перед Дрэгером и, незамеченный,
отступил, не спуская с них глаз.
-- Если быть откровенным, Флойд, я думаю, нам надо просто подождать. --
Что же такое он знает, чего мы не знаем? -- Дрэгер ставит на стол свое
виски.
-- К черту! -- кричит Ивенрайт. -- Мы уже слишком долго ждали! Боже
мой, Дрэгер, неужели вы не понимаете? Неужели вы не слышали, что я говорил
об этом дожде? Мы не можем больше ждать, иначе, черт побери, у нас вообще не
будет работы, понимаете?
На лице Ивенрайта появляется такое выражение, словно он сейчас
расплачется от ярости и расстройства. Не нужно было связываться с таким
человеком! --
Что же это такое, мистер Дрэгер? -- За все годы возни с
пьяными такелажниками, ленивыми грузчиками и госприемщиками, которые
обманывали как хотели, с начальством, которому нужно, чтобы было сделано
вчера то, что физически невозможно было сделать и завтра. --
В чем же вы так
превосходите бедного глупого Флойд а, мистер Дрэгер? -- за все годы
руководства этими сукиными детьми ему еще не доводилось встречаться с таким
неразумным человеком! --
Что же такое вы знаете? -- По крайней мере, никому
еще не удавалось доводить его до такого отчаяния. -- Неужели вы не
понимаете? -- Может, все дело в обстановке: он ведь всегда решал все дела в
лесах?
Дрэгер отпил воды и поставил стаканчик на место.
-- Проблема с погодой мне ясна, Флойд; мне жаль, что я не могу ничего
сделать; я понимаю, что вы, так сказать, приперты к стене... но когда я
говорю -- подождите, я имею в виду, чтобы вы воздержались от каких-либо
действий, которые лишь усугубят упрямство мистера Стампера.
-- И сколько еще ждать? До весны? До лета?
-- До тех пор, пока мы не найдем способа объяснить ему, что его
поведение наносит ущерб его друзьям. -- Дрэгер вынимает из кармана шариковую
ручку и принимается рассматривать ее кончик.
-- У Хэнка Стампера нет друзей, -- бормочет Ивенрайт и продолжает
насмешливо, пытаясь вернуться к своей обычной манере хозяина леса: -- То
есть у вас даже нет никакого плана, чтобы разрешить это?
-- Ну не совсем план, -- отвечает Дрэгер. -- В общем, пока нет.
-- Ждите и все, да? Вот так? Просто ждать?
-- Пока да, -- отвечает Дрэгер, погруженный в собственные размышления.
-- Нет, ну вы только подумайте! Как будто мы не могли ждать без помощи
выпускника колледжа, зарабатывающего на нас десять тысяч ежегодно... Что вы
на это скажете? -- Дрэгер никак не реагирует, и Ивенрайт продолжает: -- Ну
ладно, если вам все равно, то мы с ребятами возьмем кнут и заставим эту
лошадь повернуть, куда нам надо, а вы пока можете ждать.
-- Прости? -- поднимает голову Дрэгер.
-- Я сказал, что теперь мы с ребятами сами займемся этим делом. Просто
и ясно. С нашим старым тупым, прямолинейным подходом.
-- То есть?
-- Для начала пикет. Что и надо было сделать с самого начала...
-- По закону вы не можете...
-- К черту закон! -- оборвал его Ивенрайт, теряя всякое самообладание.
-- Вы что, думаете, Хэнк Стампер станет легавых вызывать? А даже если и
вызовет, они явятся? А? -- Он ощутил новую волну досады, но на этот раз
закрыл глаза и сделал глубокий вдох, чтобы пригасить охвативший его приступ
ярости; незачем показывать этому сукину сыну, что он уже из шкуры вон лезет.
-- Так что мы просто... завтра же и начнем... с пикетирования. -- Незачем
закипать... он им покажет, что Флойд Ивенрайт тоже может быть спокойным и
бесстрастным, что бы, черт побери, ни происходило! -- А потому посмотрим,
что будет.
Дрэгер взглянул на него, печально улыбаясь, и покачал головой.
-- Боюсь, мне нечего сказать...
-- Чтобы заставить меня ждать еще? Нет. -- Он, в свою очередь, тоже
покачал головой со всем спокойствием и самообладанием, на которые был
способен. -- Полагаю, нечего. -- Да, сэр, с таким же самообладанием и ничуть
не хуже... разве что в горле что-то першит, не иначе как эта чертова
поездка. Дьявол!
-- Неужели ты думаешь, вы чего-нибудь добьетесь, кроме удовлетворения
собственных низменных мстительных инстинктов? -- поинтересовался Дрэгер.
Ивенрайт откашливается.
-- Я думаю... -- И принимается излагать сукину сыну (с полным
самообладанием, естественно), что он думает, пока в недоумении не замирает,
не в силах припомнить, что конкретно вкладывается в понятие "мстительный",
-- означает ли это слабый и недееспособный или сильный и крутой. -- Я думаю,
что... -- И что он имеет в виду под "удовлетворением" -- ...в данных э-э...
обстоятельствах...
Но главное -- он спокоен, никакой паники. Он закрывает глаза, глубоко
вдыхает и испускает такой вздох, который, без сомнения, покажет всем
заинтересованным лицам, как это все ему осточертело... Но посередине вздоха
он вдруг ощущает это знакомое щекотание в горле: о нет! не здесь, не сейчас!
Нельзя сейчас чихать, когда он только-только овладел положением! Он сжал
губы и заскрипел зубами. Лицо его от самого мокрого воротника залилось
краской, и на нем появилось выражение отчаяния... Не сейчас!
Он терпеть не мог чихать в помещении. С самого детства Ивенрайт страдал
чиханием такой силы, что люди оборачивались за квартал от него. И дело было
не только в громкости. Помимо акустической мощи оно еще было и чрезвычайно
содержательным по существу, создавалось такое ощущение, что он отрывается на
мгновение от своих дел и на пределе голосовых связок кричит: хо... хо...
ху... ийня! В лесах это громоподобное заявление неизменно вызывало смех и
всеобщее веселье, отчасти даже питало его честолюбие. В лесах! Но почему-то
в других обстоятельствах это вызывало иную реакцию. В церкви или на
собрании, когда Флойд чувствовал, что чих на подходе, он начинал
разрываться, не зная, что предпринять -- не то чихнуть в надежде, что
окружающие или не расслышат содержания, или извинят его, не то попытаться
загнать его обратно в глотку. Естественно, у обоих выходов были свои
недостатки. Странно, если бы было иначе. И сейчас он просто не знал, что
предпринять: первую часть с "хо-хо" ему еще как-то удалось загнать внутрь,
надув губы, зато вторая вырвалась отчетливо и громко с целым облаком слюней,
которые, как туман, осели на всю поверхность стола.
Не дойдя до бара, Тедди замер, чтобы взглянуть, как Дрэгер поведет себя
в этой ситуации. Тот вопросительно взглянул на Ивенрайта, положил ручку в
карман и, взяв салфетку, принялся аккуратно вытирать рукав своего пиджака.
-- Конечно, -- добродушно заметил он, -- у каждого человека есть свое
собственное мнение, Флойд, -- как будто ничего и не произошло.
Тедди потрясенно кивнул и двинулся дальше. --
Что это он такое изучил,
что вдруг поставило его настолько выше всех остальных? -- А Ивенрайт, утирая
слезящийся глаз костяшкой большого пальца, мечтал лишь о том, как бы отсюда
выбраться и поскорее оказаться дома, где одежда не будет ему так жать и
можно чихать сколько угодно, не волнуясь о последствиях.
-- Послушай, Флойд. -- Дрэгер отложил салфетку и вежливо ободряюще
кивнул. -- Надеюсь, ты понимаешь, что я искренне желаю, чтобы ты и ребята
преуспели в своих прямолинейных методах. Потому что, между нами, больше
всего на свете я хочу поскорее все уладить здесь и вернуться к себе на Юг,
-- поведал он интимным шепотом. -- У меня здесь начался грибок. Но я уже
заплатил за неделю вперед в гостинице, так что если ваша методика окажется
не совсем успешной, я подожду... Это тебя устраивает?
Ивенрайт кивнул.
-- Устраивает, -- безучастно ответил он, уже не пытаясь вернуться к
состоянию мрачной решимости. Несчастный чих словно истощил все его силы.
Глаза у него слезились, и теперь он уже точно чувствовал озноб -- глубоко в
его легких что-то закипало, словно проснувшийся вулкан, -- он хотел домой, в
горячую ванну. Больше ему ничего не было нужно. Он больше не хотел
спорить... -- Да, хорошо, Дрэгер. И если, как вы считаете, наш подход не
сработает, тогда мы обратимся к вам за помощью. -- Ну ты только подожди до
завтра, когда он очухается, тогда он покажет этим негодяям!
Дрэгер поднимается, улыбаясь смотрит на подставку, на которой он что-то
царапал, и достает из кармана бумажник.
-- Дождь все еще идет; у тебя здесь машина? Могу подкинуть тебя до
дому...
-- Нет. Не надо. Я живу рядом.
-- Ты уверен? Это не составит никакого труда, правда. А вид у тебя
такой, что...
-- Я уверен.
-- Ну хорошо. -- Дрэгер надевает плащ и поднимает воротник. --
Вероятно, завтра увидимся?
-- Вероятно. Если будут новости. До завтра.
По дороге Дрэгер вручает Тедди доллар за выпивку и говорит, что сдачу
тот может оставить себе. Ивенрайт ворчит "добр-ночи" и закрывает за собой
дверь. Тедди возвращается к окну. Он видит, как они расходятся в разных
направлениях с сияющими в свете неонов спинами. Когда они окончательно
скрываются за стеной темного дождя, Тедди обходит бар, запирает дверь и
опускает занавеску, на которой выведено: "Извините, закрыто". Он выключает
три верхние тусклые лампы и большую часть неонов, оставляя лишь несколько
для ночного освещения. В этом подводном сумраке он выключает игровой
автомат, скороварку, булькающий музыкальный автомат, вытирает столы и
опорожняет пепельницы в большую банку из-под кофе. Вернувшись к стойке, он
развязывает передник и бросает его в мешок с грязным бельем, который
помощник Вилларда Эгглстона заберет в понедельник утром. Вынув деньги из
кассы, он присоединяет их к свертку, лежащему под лампой с абажуром из
раковины, где они еще неделю будут дожидаться банковского дня. Потом
нажимает кнопку под стойкой, которая включает охрану на всех дверях, окнах и
решетках, и рассыпает вдоль бордюра тараканий яд. Он убавляет подачу масла в
масляную батарею, так чтобы оно еле капало...
И лишь после этого, оглядевшись и убедившись, что все дела на сегодня
закончены, он подходит к столу, за которым они сидели, чтобы взглянуть, что
Дрэгер написал на подставке.
Подставки в "Пеньке" из гофрированной бумаги, украшенной силуэтом
такелажника, только что отпилившего верхушку рангоута, которая начинает
клониться вниз, а сам он, отпрянув, держится за веревку. Тедди подносит
подставку к свету. Сначала он не замечает ничего особенного: дерево
закрашено полосами, как шест в парикмахерской, -- сколько раз он уже такое
видел! -- глаза такелажника замазаны и дорисована борода; наверху изображено
нечто грубовато-продолговатое для обозначения туч... И лишь потом в нижнем
углу Тедди замечает три строчки, написанные аккуратным, но таким мелким
почерком, что он с трудом разбирает слова.
"Тедди: боюсь, вы ошибочно налили мне бурбон "Де Люкс" вместо
"Харпера". Я подумал, что должен обратить на это ваше внимание".
Тедди, не мигая, потрясение смотрит на надпись: "Что это?" -- пока
глаза у него не начинают гореть от напряжения, а подставка в руке не
начинает трястись, словно красный ветер пронесся через опустевший бар.
Ивенрайт сидит дома в ванной на тюке одежды в трусах и майке в
ожидании, когда ванна наполнится водой. Теперь, чтобы налить ванну горячей
воды, требуются часы. Давно уже нужен новый водогрей. По правде говоря, --
он вздыхает, оглядываясь, -- им много чего нужно, даже бутылка "Вик-са" и та
пуста.
Согласившись на работу в тред-юнионе, он много потерял в деньгах;
зарплата даже близко не лежала по сравнению с тем, что платила "Ваконда
Пасифик". Но разрази его гром, если он попытается совмещать работу в
профсоюзе с лесом, как поступают многие. Много ли от этого пользы, что там,
что здесь? А для него и то и другое слишком много значило.
Он гордился, что в его крови была страсть и к тому и к другому, хотя
стоила ему эта гордость довольно дорого. Его дед был большим человеком у
истоков зарождения движения "Индустриальные Рабочие Мира ". Он был лично
знаком с Бигом Биллом Хейвудом -- фотография их обоих висела у Флойда в
спальне: два усача с большими белыми значками, приколотыми к гороховым
пиджакам, -- "Я -- Нежеланный Гражданин" -- держат круглое изображение
улыбающегося черного кота -- символ саботажа. Его дед в прямом и в
переносном смысле отдал свою жизнь этому движению: после многих лет
организаторской деятельности, в 1916-м, он был убит в Ивреттской резне.
Лишенная средств к существованию, его бабка со своим младшим сыном -- отцом
Флойда -- вернулась к своей семье в Мичиган. Но сын мученика был не намерен
оставаться в старом ручном Мичигане, когда вокруг бушевала борьба. Несколько
месяцев спустя мальчик сбежал обратно в северные леса, чтобы продолжить
дело, за которое умер отец.
К двадцати одному году этот крепкий рыжеволосый парень по кличке Башка
-- из-за характерной черты Ивенрайтов, у которых голова без шеи покоилась
прямо на тяжелых округлых плечах, -- завоевал репутацию свирепейшего
человека во всех лесах, и ярого лесоруба, способного пахать с рассвета до
заката, и горячего поборника лейбористского движения, которым мог бы
гордиться не только его отец, но и Биг Билл Хейвуд.
К сорока одному году этот рыжий превратился в алкаша с гнилой печенью и
надорванным сердцем, и уже никто на свете им не гордился.
Организация скончалась, исчезла, раздавленная яростными столкновениями
с Американской Федерацией Труда и Конгрессом Индустриальных Организаций,
обвиненная в коммунизме (хотя они потратили больше сил на борьбу с "Красным
Рассветом", чем со всеми остальными, вместе взятыми). Леса, которые любил
Башка Ивенрайт, быстро заполнялись выхлопными газами, вытеснявшими чистый
смолистый воздух, а неотесанные лесорубы, за которых он сражался,
вытеснялись безбородыми юнцами, учившимися валить лес по учебникам, юнцами,
которые не жевали табак, а курили и спали на белоснежном белье, считая, что
так всегда и было. Ничего не оставалось, как жениться и закопать несбывшиеся
мечты.
Ивенрайт никогда не знал своего отца юным и твердолобым, хотя зачастую
ему казалось, что тот был ему гораздо ближе, чем разваливающееся привидение,
которое в поисках выпивки и смерти бродило среди обнищавших теней их
трехкомнатной хижины во Флоренсе. Лишь иногда, когда отец возвращался с
лесопилки, где он работал в котельной, в нем что-то просыпалось. Словно
что-то поднимало старые воспоминания с самого дна его прошлого --
какая-нибудь капиталистическая несправедливость, свидетелем которой он
оказывался, вновь раздувала былое пламя, бушевавшее в нем, и в такие вечера
он сидел на кухне, рассказывая юному Флойду, как было прежде и как они
расправлялись с несправедливостью в те дни, когда воздух был еще чистым, а
по лесу ходили настоящие борцы. Потом принимался дешевый ликер, обычно
вызывавший молчание, а затем сон. Но в эти особые вечера за синими венозными
решетками больной плоти просыпался спящий зилот, и Флойд лицезрел
восставшего из тлена юного Башку Ивенрайта, который выглядывал из двух
тюремных глазков и сотрясал синие прутья решетки, как разъяренный лев.
-- Слушай, малыш, -- подводил итоги лев. -- Есть толстозадые -- это они
и худосочные -- это мы. Кто на чьей стороне -- разобраться просто.
Толстозадых мало, но им принадлежит весь мир. Худосочных нас миллионы, мы
выращиваем хлеб и голодаем. Толстозадые, они считают, что им все сойдет с
рук, потому что они лучше худосочных, потому что кто-нибудь там помер,
оставил им деньги и теперь они могут платить худосочным, за что захотят. Их
надо свергнуть, понимаешь? Им нужно показать, что мы так же важны, как и
они! Потому что все едят один и тот же хлеб! Проще пареной репы!
Потом он вскакивал и, покачиваясь, плясал, свирепо распевая:
Ты на чьей стороне?
Ты на чьей стороне?
Батальон, к стене...
Ты на чьей стороне?
Мать флойда и две его сестры боялись этих редких визитов льва до
полусмерти. Его сестры приписывали эти приступы неистовой ностальгии
воздействию дьявола, мать не возражала, что это дьявол, но особый -- из
пинтовой бутылки без наклейки! И лишь юный Флойд знал, что это было нечто
посильнее нападающего из
Библии или бутылки; он чувствовал, что, когда его
отец громогласно повествует об их борьбе за сокращение рабочего времени и
удлинение жизни, рисуя невозможные утопии, которые они пытались воплотить, в
его юной крови закипает тот же боевой клич, призывающий к борьбе за
справедливость, и он видел вдали те же лучезарные утопии, которые различал
отец своими замутненными виски глазами, несмотря на то что мальчик не
принимал ни капли.
Конечно, эти страстные вечера случались не часто. И Флойд, так же как
мать и сестры, презирал потертого фанатика, обрекавшего их на нищету.
Человеческую оболочку, ежевечерне напивавшуюся до потери сознания, чтобы не
видеть изумленных призраков своих мертворожденных идеалов. Но при всей своей
ненависти к отцу, он продолжал любить в нем мечтателя, хотя и понимал, что
именно этот юный мечтатель повинен в том, что отец превратился в тот самый
фанатичный остов, который он ненавидел.
Отец погиб, когда Флойд кончал школу, сгорел в горах. Под конец его
пьянство достигло такой стадии, что он уже не мог справляться с котлом.
После долгой зимы безработицы старые друзья подыскали ему работу смотрителя
сторожевых огней на самой высокой вершине в округе. Воспрянув духом, он
отправился на новое место. Все надеялись, что гордое одиночество и
длительный период недоступности какого-либо алкоголя облегчат муки старого
Башки, а может, даже наставят его на путь истинный. Но когда группа
пожарников достигла обуглившихся развалин лачуги смотрителя, они обнаружили
причину пожара, свидетельствующую, как глубоко заблуждались друзья: среди
пепла они нашли остатки взорвавшегося самодельного самогонного аппарата. Все
наличествовавшие посудины -- от кофейной банки до склянок из-под химикалий
для мытья уборной -- были забиты закваской, состоящей из картофельной
шелухи, малины, дикого ячменя и дюжины разнообразных видов цветов. Змеевик
был сделан из искусно соединенных пустых винтовочных гильз. Топка сложена из
камней и глины. И с мрачным, невообразимым отчаянием весь механизм был
соединен гвоздями и скобами...
Выяснилось, что преданные призраки старых идеалов в состоянии одолеть
подъем даже на самую высокую гору округа.
После похорон обе сестры отправились на поиски более благодатной земли,
а мать, которая все предшествовавшие годы занималась припрятыванием бутылок
от своего мужа, начала доставать их из потаенных мест и продолжила с того
самого момента, где закончил Башка. Невзирая на материнское горе, Флойд
умудрился закончить школу. Единственной работой, которая давала ему время и
деньги, оказалось довольно туманное соглашение, которое он заключил с
мошеннической компанией, перевозившей лес на грузовиках. Машины были такими
древними и так непомерно нагружались, что ни один из членов юниона и не
прикоснулся бы к ним и ни один из полицейских не пропустил бы их спокойно
мимо. Поэтому поездки приходилось делать тайно, в темноте, по объездным
путям.
"Паршивцы! -- ругался Флойд, ведя перегруженную машину с погашенными
фарами по горным дорогам, где за каждым поворотом его могли ожидать легавые
или смерть. -- Паршивцы! Воры! Ну что, нравится тебе это, худосочный?!"
Ему казалось, что отец слышит его. Он надеялся, что тот вертится в
своей могиле от его слов. Разве это не он был виноват, что Флойду
приходилось каждую ночь рисковать своей шкурой? Да и юнион тоже был хорош.
Никому из его сверстников с разумными, стоящими на земле отцами -- даже тем,
чьи предки погибли от несчастных случаев, -- не приходилось так рисковать,
потому что ни у кого из них отцы не были фанатиками. Так разве это не отец
виноват, что в три часа ночи он ползет по серпантину с погашенными фарами,
когда вместо этого он бы должен был отдыхать и набираться сил перед
завтрашней игрой?
Однако он никогда не задавал себе вопроса, почему он не ушел из команды
после окончания школы и не нашел себе постоянной работы. Он никогда не
спрашивал себя, почему ему необходимо каждый день выходить на пыльное,
грязное поле и пытаться переиграть всех этих красавчиков, которые вели себя
так, будто иметь отца-алкаша -- государственное преступление... Он никогда
не спрашивал себя об этом.
После окончания школы Флойд сразу же отправился работать в лес. При
дневном свете! Для Флойда Ивенрайта с тьмой покончено! И поскольку он
поклялся, что никогда не вступит ни в какой паршивый тред-юнион,
единственное, что ему оставалось, -- работа в лесу. Из-за того что он не
состоял в профсоюзе, ему приходилось вкалывать в два раза больше, чтобы не
попасть под увольнение. Его антипрофсоюзные настроения были настолько
сильны, что вскоре он был замечен руководством предприятия -- старыми
лесорубами, которые продолжали считать, что человек отвечает сам за себя и
никакие организации ему не нужны! -- этим бывалычам не потребовалось много
времени, чтобы распознать в крепком рыжеволосом юноше потенциального
руководителя. Через два года он стал прорабом -- от грузчика до прораба за
два года, -- а еще через год на него была возложена ответственность за всю
работу на лесоповале.
Горизонт прояснился. Он женился на девушке из известного политического
семейства округа. Он купил дом и хорошую машину. Большие люди -- владельцы
лесопилок, президенты банков -- стали называть его "молодцом" и приглашать в
свои организации и общественные кампании по сбору средств для индейцев. Дела
явно шли на лад.
Но иногда по ночам... его сон тревожили яростные вопли. Когда его
коллега по работе увольнялся толстозадым боссом, который из офиса и носа не
высовывал, разве что прогуляться вдоль берега, Флойд чувствовал, как в
мышечной ярости сжимаются и разжимаются его крепкие красные кулаки, а в ушах
начинают звучать старые боевые напевы:
Ты на чьей стороне?
Ты на чьей стороне?
В благородной борьбе
Ты на чьей стороне?
И постепенно он начал обнаруживать, что все больше и больше отдаляется
от руководства, начиная испытывать все большую симпатию к рабочим. А почему
бы и нет, черт побери? Прораб не прораб, разве сам он не рабочий, если уж
начистоту? Рабочий и сын рабочего до мозга костей. Он ничего не выигрывал,
заставляя других повышать производительность, он не участвовал в дележке
пирога, когда в конце года подводились итоги прибыли; он отрабатывал свои
часы, тянул лямку, чувствуя, как незначительные злоупотребления оставляют
неминуемые отметины на его теле -- единственном инструменте, имеющем
ценность для любого лесоруба. Так как же, черт побери, ему было не ощущать
всех тягот рабочего класса? Не то чтобы он уже был готов отдать жизнь за
юнион -- спасибо, он уже насмотрелся на то, что из этого выходит, он просто
поставит подпись и будет платить взносы! -- но, черт, он не мог видеть, как
людей, отдавших по пятнадцать лет жизни какой-нибудь сучьей компании,
вышвыривали за порог, заменяя какими-нибудь новыми техническими
средствами... от этого у него кровь закипала! Львиный рык звучал в его
сердце все громче и громче, и он уже не мог утаить его от руководства. Оно
не хотело упускать Флойда -- терять такого прораба! -- но после его
многочисленных тирад о несправедливом обращении с трудящимися оно
определенно охладело к нему: его уже не называли "молодцом", и клубы
повычеркивали его имя из списков своих членов. Но этот рык ощущался не
только работодателями. Однажды в полдень шесть человек, отделившись от
остальной компании, валявшей дурака за бутербродами и кофе, спустились по
склону к одинокому пню, за которым прораб уединенно поедал свой завтрак, и
сообщили ему, что, обсудив, они решили выдвинуть его на пост президента
местного отделения тред-юниона, если он не будет возражать. Открыв рот от
изумления, Ивенрайт целую минуту не мог вымолвить ни слова: выбрать его,
прораба, их прораба, президентом? После чего он поднялся, сорвал с головы
каскетку с фирменным знаком и, швырнув ее на землю, объявил со слезами на
глазах, что он не только согласен, но и тут же оставляет свою прежнюю
работу!
-- Увольняешься? -- недоуменно спросил владелец на лесопилке. -- Я не
понимаю, Флойд, почему ты бросаешь работу?
-- Люди хотят выбрать меня местным президентом.
-- Да, знаю. Но это еще не причина, чтобы бросать работу, зачем же
увольняться?
-- Ну ладно, не бросать, если вам не нравится это слово. Просто я ухожу
от вас и наконец начну работать сам за себя!
Даже теперь при воспоминании об этом событии на глаза ему
наворачивались слезы. Никогда прежде он не испытывал такой гордости. Он шел
на это первое собрание, подняв голову и распрямив плечи, мечтая, как он
теперь покажет всем, кто пристрелил деда за то, что тот боролся за права
американцев, кто разогнал в тридцатых его организацию, кто довел
разочарованного отца до позорной жизни и презренной смерти, кто посадил его
-- еще школьником! -- за руль перегруженного грузовика, чтобы они каждый год
могли менять машины на заработанные им шальные деньги. Тем, кто считал себя
лучше, толстозадым... черт бы его побрал, если он не покажет им!
И вот миновало чуть больше года, и чего он добился? На что он может
указать? Из глаз потекли слезы, и он снова ощутил знакомое щекотание в
горле. Он тяжело поднялся с бельевой корзины и отпил воды, чтобы утопить это
щекотание, потом снял трусы, майку и залез в ванну. Вода была не настолько
горяча, как ему хотелось бы, и без старого доброго "Викса", но делать было
нечего. Он вздохнул и откинулся назад в ожидании удовольствия, которое
обычно получал после трудового дня в лесу. Но вода была недостаточно теплой.
Он лежит с закрытыми глазами, припоминая все происшедшее в "Пеньке".
Дрэгер. Черт, как подойти к этому человеку? Не странно ли, ведь они оба по
одну сторону баррикады. Как Флойд ни старался, он не мог себе представить
Джонатана Бэйли Дрэгера в гуще борьбы, когда одерживались первые роковые и
дорогие победы... представить его там, в тридцатых, с памфлетами, топорами и
баграми, рискующим жизнью, чтобы высказаться или потребовать оборудование,
которое не прикончит вас раньше времени, или даже просто участвующим в
демонстративной и издевательской акции ношения значков, гордо
провозглашающим себя одним из тех, кого президент Рузвельт заклеймил как
граждан если и не виновных в каких-либо преступлениях, то, по крайней мере,
нежеланных для Соединенных Штатов. Только не Дрэгер, не этот привередливый
зазнайка, у которого за всю жизнь пары шипованных сапог не было, который ни
разу в жизни не махал обоюдоострым топором, когда каждый удар раскалывает
голову, еще тяжелую после вчерашней пьянки, который не сидел часами после
рабочего дня под яркой лампой, выковыривая иглой занозы и колючки из
уставших пальцев... Только не Джонатан Бэйли Дрэгер.
Без всяких предупреждений в горле снова разбушевалась щекотка,
подступая все ближе. На этот раз он не стал подавлять чих. И он прогремел по
дому со всей величественной мощью; домашние могут проснуться от такого
грохота, но они быстро сообразят, что" это, они сразу поймут, что это отец
вернулся. Его руки и бедра дрожали от сотрясения. Хороший чих все равно что
добрая выпивка. Производит впечатление.
Через минуту в дверях ванной, почесывая примятые рыжие волосы,
показался Ларри, его четырехгодовалый сын. Ивенрайт улыбнулся ему.
-- А, крошка скунс... по-моему, тебе рановато вставать.
-- Привет, папа, -- сонно проговорил мальчик. Подойдя ближе, он
заглянул в ванну и уставился на пузырьки, плотным слоем покрывавшие
волосатые плечи, грудь и живот отца, словно окутывая его густой порослью
рыжего мха. -- Я услышал тебя и проснулся, -- объяснил мальчик.
-- Тебе не надо пописать? -- спросил Ивенрайт. Мальчик задумался, не
отрывая взгляда от волосяного покрова, и покачал головой:
-- Нет.
-- Ты уверен?
-- Я уже писал сегодня вечером.
-- Хороший мальчик.
-- Где ты был, папа?
-- Папе надо было повидаться с одним человеком по делу.
-- Ты победил?
-- Это был не покер, скунс. А теперь иди-ка обратно в кровать.
-- Я писал перед тем, как лечь спать.
-- Ладно, хороший мальчик. Иди в кроватку.
-- Спокойной ночи, папа.
Мальчик косолапя засеменил прочь -- маленькая пародия на медвежьи
движения Ивенрайта. Когда до Флойда донесся скрип кровати, он протянул руку
и закрыл дверь, чтобы свет или еще один чих не разбудил братьев и сестер
малыша, после чего снова нырнул в ванну, скрывшись в воде до самого рта. Уши
исчезли под водой. На поверхности остался лишь нос, чтобы дышать. Он снова
закрыл глаза. Выиграл ли я? -- размышляет он, улыбаясь про себя копированию
мальчиком обычного раздраженного вопроса жены: наверное, всю мою жизнь вне
дома он представляет как одну непрерывную игру в кости. А в общем, если
задуматься, так оно и есть, игра на вшивой карте в надежде, что придет
лучшая. Блефуя на мелочи и расслабляясь на крупной...
Он задремал, и мысли его снова вернулись к Дрэгеру. Единственное, чего
я не стану делать, -- обещает он себе: никогда не буду убеждать своих детей
вставать на ту или иную сторону... потому что теперь трудно быть
уверенным... кто Толстозадый, а кто Худосочный... кто на чьей стороне... или
кто победил... или даже вообще кого ты хочешь победить...
На следующий день, в понедельник, утром Ивенрайт позвонил немым
Ситкинсам, Хави Эвансу, Мелу Соренсону и Лесу Гиббонсу. За исключением Леса,
все прибыли вовремя, чтобы подкрепиться бутербродами с олениной и картошкой.
Опознавательные знаки пикета, изготовленные Флойдом, стояли у стены,
составленные в козлы, как оружие перед боем.
-- Садитесь, парни, -- пригласил их Ивенрайт. -- Пожуйте. Немного
подождем Леса -- и вперед. Если б не лососи, которых я стреляю на склонах,
не знаю, где бы мы были с этой забастовкой, -- подмигнул он им за едой.
Никто даже не улыбнулся.
-- Ты уверен, что Дрэгер знает об этом пикете? -- поинтересовался Хави.
-- Ясно как божий день, -- бодро откликнулся Ивенрайт. -- Вчера вечером
я сказал ему, что мы сами можем справиться со своими делами, если он не
знает, чем нам помочь...
-- Не знаю, -- уклончиво заметил Хави. -- Моей старухе не понравится,
если я ввяжусь во что-нибудь противозаконное...
-- К черту законы! Мы уже должны наконец что-то сделать, и к черту
законы!
-- А как насчет Хэнка?
-- А что такое? Что он может сделать? Что он может сделать с пикетом?
-- Не знаю, -- пробормотал Хави, вставая. -- Никогда не знаешь...
Полчаса спустя пикетчики уже тяжело ходили взад-вперед перед конторой
лесопилки. Орланд Стампер вышел на улицу, постоял минуту, глядя на них, и
снова ушел к визжащим пилам.
-- Собирается сообщать Хэнку, -- горестно заметил Хави.
-- Ну и что? -- спросил Ивенрайт. -- Хави, честное слово, по-моему, ты
переоцениваешь этого подлеца...
Со следующего грузовика, прибывшего с лесоповала, не дожидаясь, когда
он начнет сваливать бревна в реку, легко спрыгнули Хэнк и Джо Бен.
Топчущиеся пикетчики боязливо посматривали из-под своих каскеток, как Хэнк
со своим маленьким приятелем уселись на скамейке под навесом крыльца и
воззрились на парад. Прошло полчаса. Хэнк курил, ухмыляясь, оперев локти на
колени и свесив руки между ног; Джо Бен со своим транзистором обеспечивал
некоторый маршевый аккомпанемент. Наконец, к радости Хави, Хэнк повернулся и
что-то прошептал Джо Бену, и Джо, разразившись хохотом, кинулся к пикапу и
исчез в направлении города. Когда грузовик вернулся снова, Хэнк пожелал им
всем приятного дня и залез в кабину. Больше он не появлялся.
-- Мы достали его, -- прокаркал Ивенрайт, возвращаясь вечером домой с
новой бутылкой "Викса". -- Им нужны помощники. Без помощников им не
справиться. А кто решится пересечь границу нашего пикета с газом, бензином
или запчастями, а? Завтра или послезавтра мы их одолеем.
Их одолели на следующий же день. Когда Флойд с пикетчиками явился к
лесопилке, их там поджидала передвижная телевизионная установка из Юджина с
портативной камерой, два фотографа из "Реджистер Гард" и индеанка Дженни. А
вечером на первой странице уже был заголовок:
Пикетчики сбиты с толку
таинственной свадьбой: кто же счастливец жених? А новости в 6.15 показали
фотографию женщины с лицом, словно печеный батат, в пончо и резиновых
сапогах, которая с лозунгом, приколоченным к палке, двигалась вдоль линии
пикета.
Нечестно Нечестно -- провозглашал лозунг. А внизу была добавлена
подпись:
Новобрачная. На следующий день идти к лесопилке никто не решился.
На этот раз они встретились в "Пеньке". Тедди, полностью поглощенный
протиркой рюмок, как будто даже не слышал их заказов.
-- Ну, какую тактику ты предлагаешь теперь, Флойд? -- Дрэгер вошел
никем не замеченный; он остановился у бара и принялся разворачивать газету.
-- Надеюсь, не поджог?
-- Увидите. Нам осточертело валять дурака. Увидите.
-- Отлично, -- любезно заметил Дрэгер и сел. -- Расскажете, что из
этого выйдет. -- Он разложил газету и углубился в чтение. -- Бурбон, --
произнес он, не поднимая головы. -- "Харпер ". -- Тедди уже наливал.
-- Вот и хорошо, -- прошептал Ивенрайт за своим столом. -- Около
десяти. Я позвоню Ситкинсам. Мел, ты позвони Хави и позови его. Значит, в
десять. -- Мужчины кивали, сидя в напряженной тишине вокруг стола, покусывая
края стаканов и не нарушая глубокой серьезности даже обычными шутками по
поводу разбавленной Тедди выпивки. Они беседовали, пока не настало время
ужинать. Полдюжины решительных и смелых парней собрались вечером у
Ивенрайта,чтобы разработать план проникновения на лесопилку, с тем чтобы
разрубить тросы, соединяющие бревна.
-- Понесутся вниз по течению, как дикие лошади! -- объяснил Лес
Гиббонс, стуча по полу пивной бутылкой. -- А если повезет, так они снесут
все осиное гнездо этих сукиных детей и их затопит, как крыс!
-- А для начала можем вставить в цепи парочку динамитов! -- Ивенрайт
чувствовал, как колотится его сердце.
-- Парни! Мне это нравится!
-- А может, бросить парочку и на лесопилку? -- Да, сэр, вот так
делаются дела, старые там методы или новые!
-- Это вещь!
-- Ну ладно, -- Гиббонс снова стукнул по полу, -- мы собираемся болтать
или дело делать?
-- Черт побери, делать! Прямо как командос. Пошли, пошли!
Им удалось развязать всего лишь одну цепь, после чего скользкие бревна
снесли в воду Ивенрайта и еще двоих. Трое этих несчастных командос тут же
исчезли в темноте, и через мгновение их крики и ругань раздались с
затопленной группы деревьев, за которые они уцепились. До берега было
далеко, и они боялись плыть, но и холод был такой, что, если посылать в
город за моторкой, они окоченели бы.
-- Что мы ему скажем? -- шептал замерзший и сгорбившийся Хави Эванс,
набирая номер телефона при свете фонарика.
-- Скажи ему, что нам срочно нужна помощь, чтобы спасти трех людей от
смерти!
-- Я имею в виду... о бревнах? -- прошептал Хави, зажимая микрофон
трубки рукой.
-- Мак-Элрой их там сейчас связывает. Может, в темноте он не заметит,
что не хватает нескольких бревен.
Хэнк приехал, как всегда готовый помочь. Светя фонариком, они с Джо
Беном отыскали троих человек, вжавшихся в голые побеги бамбука. Костлявая
поросль шуршала и трещала под напором течения, выглядя такой же жалостной и
замерзшей, как и дрожащие мужчины, уцепившиеся за нее. Не успела лодка
достичь безопасной тверди, как все трое тут же принялись говорить: каждый
уже успел сочинить свою изощренную и логичную версию, почему он так поздно
оказался так далеко от города и в такой близости от собственности врага. Но
так как Хэнк не задавал никаких вопросов и даже не проявлял никакого
интереса к ним, они предпочли заткнуться, разумно решив, что любые их алиби
или извинения будут восприняты без вопросов, возможно, даже без комментариев
и уж наверняка без доверия.
-- У вас усталый вид, ребята, Флойд... Послушайте, пошли на лесопилку и
сварим там кофе.
-- Нет, -- решительно отклонил это предложение Ивенрайт. -- Спасибо, не
надо. Мы собираемся...
-- Я бы предложил вам что-нибудь покрепче, если бы у нас было. Какая
непруха! Джоби, у нас ведь тут нет бренди или бурбона?
-- Боюсь, что нет. Здесь нет. А дома есть...
-- О'кей. Нам пора идти.
-- Очень жаль. Жаль, что мы оказались такими негостеприимными.
Послушайте, я вам вот что скажу: вы приходите завтра ночью опять, а мы
подготовимся получше.
Трое стояли, выстроившись в линеечку, как школьники перед директором.
-- Н-н-нет, спасибо, Хэнк, -- простучал зубами Лес. -- М-м-мы бы не
хотели снова тебя беспокоить.
-- Боже мой, Лес, глядишь, ты так и привыкнешь к этой водичке.
-- Ага. Так и есть, Хэнк. Господи, не стану говорить, как я тебе
обязан. Ну, в общем, нам пора.
-- А кто там на дороге в машине? Остальные? Флойд, ты передай всем, что
я очень сожалею, что не подготовился к встрече. Передашь? И скажи, что на
будущее мы обязательно заготовим бренди и прочее.
Весь следующий день Флойд провел в ванне, целиком израсходовав бутылку
"Викса". Следующую попытку разубедить Хэнка он предпринял лишь в четверг. На
этот раз он в одиночестве отправился к мосту и спрятал свою машину на задней
дороге; пока Джон Стампер беседовал в маленькой хижине с госслужащими, он
проскользнул за стеной, неся молоток и целый мешок десятипенсовых гвоздей.
Ему удалось загнать под кору лишь четыре из них, после чего дверь
распахнулась, и он был вынужден бежать скрываться в кусты. Там ему и
пришлось дрожать под дождем, пока грузовик не уехал и не вернулся с новой
партией груза; тогда он высунулся снова, чтобы загнать еще несколько гвоздей
в бревна. Он понимал, что ему нужно начинить гвоздями сотни бревен, чтобы
быть уверенным, что хоть один из них попадет под резцы автоматической пилы,
так как большая часть бревен не распиливалась, а целиком продавалась "ВП".
Пусть и "ВП" лишится пары лезвий. Так им и надо, сукиным детям.
Он проработал весь день и с наступлением сумерек похвалил себя за
тщательно выполненное дело. Дотащившись до машины, он тронулся обратно в
город. Съев на кухне холодные остатки ужина, он тут же отправился в "Пенек"
узнать, не достигли ли уже его слухи о поломке у Стамперов. Они достигли.
Вместе с известием, что все рабочие лесопилки до конца года переведены на
работу в лес.
-- Мак-Элрой сказал, что Джо Бен сказал, -- сообщил Флойду первый же
встречный, -- что Хэнк уже напилил достаточно леса и только искал повода,
чтобы перебросить всю команду в лес на выполнение их контракта с "ВП".
Ивенрайт ничего не ответил; продрогший и тихий, он стоял, недоумевая,
почему эти известия не вызывают у него никаких реакций.
-- И знаешь что? -- продолжил его собеседник. -- Знаешь, что мы с
парнями думаем?
-- Нет, -- медленно покачал головой Ивенрайт. -- Что вы думаете?
-- Что Хэнк Стампер сам организовал эту поломку. Такие штучки в его
духе.
Ивенрайт согласился и уже собрался было идти домой, когда вдруг
услышал, что кто-то окликает его по имени. Из уборной, застегивая пиджак,
выходил Дрэгер.
-- Постой, Флойд... -- тупо и без всякого удивления он остановился,
глядя, как по мере приближения увеличивается дружелюбное лицо Дрэгера. --
Подожди минутку. -- Словно паровоз в кино, когда он едет прямо на тебя. -- У
меня для тебя кое-что есть. -- На мгновение он останавливается, берет что-то
со стола и снова устремляется вперед, вроде бы и не двигаясь, просто
изображение на экране все увеличивается и увеличивается. -- Тебя искал Хэнк
Стампер... -- Пока не накатывает прямо на тебя, с грохотом закрывая целый
экран, и все равно не движется, ни малейшего ощущения движения. -- Он тебе
оставил подарок.
-- А? -- Вздрогнув, он выходит из задумчивости. -- Подарок?
-- Вот. Хэнк Стампер попросил меня передать тебе. Он сказал, что
заезжал, но тебя не было дома, так что он завез в "Пенек". Вот.
Он берет у Дрэгера коричневый бумажный мешок -- похоже, там бутылка --
со скрученным верхом вокруг горлышка.
-- Ты не хочешь посмотреть, что там? Должен признаться, ты превосходишь
меня в самообладании. Я сам не свой, пока не увижу, что мне подарили.
Наверное, в этом разница между холостяком и женатым человеком с семьей...
-- Я знаю, что там, -- безучастно отвечает Флойд. -- Это бутылка. Так
что вот. А Хэнк Стампер просто зашел? И сказал: "Передайте это Флойду
Ивенрайту"? Так это было?
-- Нет. Он просил сказать тебе... как же это? Я забыл, как он точно
сказал, но что-то вроде того, постой-ка, что ты удивишься...
Флойд смотрел, как Дрэгер пытается вспомнить сказанное Хэнком, с
безразличием ощущая, что это не станет для него никаким сюрпризом.
-- Ах да, Хэнк сказал: "Передайте Флойду это бренди с моей глубочайшей
благодарностью". Или что-то в этом роде. Ты не собираешься его открыть? Там
в мешке что-то еще. Я слышу звон...
-- Пожалуй, нет. Я знаю, что это. Это -- гвозди.
-- Гвозди? Плотницкие гвозди? -Да.
Дрэгер улыбается, в изумлении качает головой и подмигивает Тедди:
-- Этих ребят иногда бывает очень нелегко понять, не правда ли, Тедди?
-- Да, сэр. --
Сомневаюсь, чтобы они представляли для вас какую-нибудь
загадку...
В следующую субботу бар снова заполнился до отказа. Длинный зал
пульсировал от клубов табачного дыма и тяжелого блюзового ритма, выбиваемого
Родом на гитаре. (Тедди был вынужден добавить по три пятьдесят каждому:
взрыв отчаяния хотя и не повлиял на продажу алкоголя, зато положил конец
таким вольностям, как чаевые, которые обычно шли на оркестр.) Музыка текла
рекой, как и темное отборное пиво. Как только на город опустился ноябрьский
мрак, люди начали слетаться на мигающую неоновую приманку, как мотыльки в
июльские сумерки. Тедди шнырял туда и обратно -- от столов к бару, от бара к
кабинетам, -- вычищая пепельницы, наполняя стаканы, ловко прикарманивая
сдачу и на сей раз почти не слыша обычных обвинений в том, что он наливает в
пустые бутылки из-под "Джека Дэниелса" более дешевую выпивку. Это обвинение
выдвигалось против него с такой регулярностью -- "Ну ты и жопа, Тедди, что
это за дерьмо ты нам принес?!" -- что иногда он опасался, что не выдержит и
выскажет этим идиотам, какая доля истины содержится в их невинных шуточках.
"...Послушай, Тедди, мальчик, я совершенно не намерен жаловаться, что
ты разбавляешь дорогой ликер дешевым, -- ты же знаешь, я простой человек,
как все, без всяких там изысканных вкусов, но я, черт побери, не позволю,
чтобы мне разбавляли бурбон!"
И все начинали ржать и высовываться из кабинетов, чтобы посмотреть, как
Тедди краснеет от этой шутки. Это превратилось в своеобразный ритуал. В
результате ему так надоели эти обвинения, что он и вправду начал разбавлять.
И не то чтобы это имело какое-то значение: он прекрасно знал, что среди его
посетителей не найдется ни одного с достаточно цивилизованным вкусом, а
кроме того, никто и не предполагал, что в этой шутке есть доля истины. Когда
же ему напоминали об этом, его охватывала ярость (Какое они имеют право
бездоказательно так оскорблять меня!) и одновременно презрение, помогавшее
держать ее под контролем (Идиоты, если б вы только знали...).
Однако в последнее время ярость, охватывавшая его при предъявлении
этого обвинения, становилась почти неуправляемой: ресницы у Тедди начинали
трепетать, он заливался краской и принимался испуганно оправдываться,
одновременно клянясь про себя: больше эти идиоты ничего не получат! Никакого
бурбона "Де Люкс"! Они его не заслуживают! Теперь будут лакать только "Джека
Дэниелса" -- не забывая конечно же извиняться: "Чрезвычайно сожалею, сэр "
-- и предлагая добавить градусов из другой бутылки: "Пожалуйста, сэр,
позвольте мне..."
Идиот, как правило, отмахивался от такого предложения: "Да брось ты,
Тедди, забудем. Какого черта: нам просто нравится, как ты краснеешь", а
порой с несколько нервным великодушием бросал на стойку мелочь: "Вот... на
хозяйство".
Окружающие принимались смеяться. А Тедди трусил прочь с шестьюдесятью
центами в кармане и слабой улыбкой, которой как занавесом прикрывал свою
ярость, чтобы в дальнем конце бара, кипя от обиды и гнева, дождаться
исцеляющего действия своих неонов. Здесь был его мир и его святилище,
единственное убежище от враждебного мира. Позднее, когда дела его шли как
нельзя лучше и вера в свое превосходство над миром перепуганных полудурков
не подвергалась никаким сомнениям, потребность в шипящем снадобье не
уменьшилась: случались вечера, когда после униженного стояния с опущенной
головой перед пьяным выводком своих потешных патронов ему приходилось на
полчаса, а то и больше с улыбкой скрываться в дальнем конце бара в ожидании,
когда пульсирующие огни размассируют его ярость. Впрочем, в такие минуты он
никак не менялся, продолжая с обычной вежливостью приветствовать новых
посетителей, играть с длинной цепочкой для ключей, которая свисала над
прикрытым передником животиком, и отвечать на вопросы "который час"... даже
при ближайшем рассмотрении по его виду и лишенному выражения лицу,
окрашивавшемуся то в оранжевые, то в красные, то в малиновые оттенки, было
трудно что-либо определить.
-- Тедди, чертов ты осьминог, вылезай-ка из своей пещеры и плесни мне в
стаканчик неразбавленного. Будь хорошим мальчиком...
Но сегодня, несмотря на совершенно новую коллекцию язвительных
оскорблений, Тедди очень редко прибегал к реанимирующему воздействию своих
неонов. Во-первых, он был слишком занят: трагические сведения о переводе
всей команды Стамперов с лесопилки на вырубку вызвали не меньшую перекачку
спиртного, чем встреча между Стампером и Ньютоном в предшествовавшую
субботу, а на этот раз он не пригласил официантку из "Морского бриза". Так
что он был слишком занят с заказами, чтобы позволить себе роскошь загорать
под лампами, если кто-нибудь из идиотов отпускал шуточки в его адрес. Это
во-первых.
А во-вторых, он не настолько нуждался в светящемся бальзаме, как
обычно: на него умиротворяюще действовали скрытые волны тревоги, исходившие
от каждого стола и смешивавшиеся с сигаретным дымом, -- "Черт побери, Тедди,
говорю тебе -- разбавлено..." -- "Да, сэр, мистер Ивенрайт". Над баром
висела голубоватая дымка -- "Что-то будет..." Но благодаря дневному звонку
Дрэгера он уже пребывал в восторженном состоянии. Сообщив, что звонит из
Юджина, Дрэгер попросил Тедди об одолжении: "Я буду у вас вечером; не могли
бы вы удержать Флойда Ивенрайта у себя, чтобы он не наделал глупостей до
моего приезда?" -- и поверг Тедди в полный восторг, добавив: "Мы покажем
этим болванам, чего можно добиться вдумчивым терпением, не правда ли, Тед?"
Весь день и вечер в груди Тедди полыхало сознание его близости с
Дрэгером. Мы, -- он сказал -- мы! Такое слово от такого человека светило
ярче всех огней Орегона!
Ивенрайт появился перед ужином, около семи, с лицом краснее, чем
обычно, источая сладковатый запах бренди.
-- Да, что-то не так... -- повторил он, страшно морщась.
-- В чем дело, мистер Ивенрайт?
-- А? -- глупо мигая, спросил Флойд.
-- Вы сказали, что что-то не так...
-- Черт побери, так и есть. Я говорю об этой выпивке! А о чем бы мне
еще говорить?
В ответ Тедди опустил глаза и уставился на венозную, раздолбанную лапу,
лежавшую на стойке. Рядом с этим чудовищем его собственная изогнутая ручка,
всегда чистая от ежедневной длительной мойки стаканов, казалась почти
прозрачной и еще меньшего размера, чем обычно. Он покорно ждал, с униженным
и несчастным видом опустив голову.
-- А в чем дело, сэр?
-- Дело в том, что в данную минуту у меня пусто. Для начала можешь
налить еще. Это слегка поможет.
Тедди принес бутылку и снова наполнил стакан; Ивенрайт взял его и
направился обратно к своему столу.
-- О! Это будет пятьдесят центов, мистер Ивенрайт.
-- Пятьдесят центов! Ты что, еще продаешь это дерьмо за деньги? Тедди,
я не собирался его пить, я хотел вылить его на голову и вымыть им ее.
Тедди смотрит на него. Сидящие за столом Ивенрайта покатываются со
смеху, радуясь комической интерлюдии, внесенной Тедди в их серьезную,
мрачную деловую беседу. Наконец и Ивенрайт разражается хохотом и с грохотом
опускает на стойку монету, словно прихлопывает жука. Тедди изящно подбирает
ее и несет в кассу, испытывая странный новый страх перед неожиданной сменой
настроения Ивенрайта: "Вот что отличает вас, мистер Дрэгер, и от меня, и от
этих болванов..." -- осторожно рассматривая этот новый экземпляр с видом
знатока. -- "Я умею лишь избегать страх, а вы умеете создавать его".
За всеми столами шли одни и те же разговоры, начинавшиеся с того, что
никто бы никогда не подумал, что Хэнк Стампер способен так надуть своих
соседей, -- "Старый Генри -- еще куда ни шло, но Хэнк всегда был славным
малым", затем переходившие к "Какого дьявола? Яблочко от яблони недалеко
падает. Оттого что Хэнк, как старик, не талдычит все время о том, какую
дубленую шкуру надо иметь, чтобы заниматься этим делом, это еще не означает,
что он не кровь от крови и плоть от плоти его". И наконец: "Тут не может
быть двух мнений: Хэнк Стампер ясно показал нам, на чем он стоит, и теперь
мы должны указать ему на его ошибку".
Это последнее заявление было тут же подхвачено Ивенрайтом.
-- А я о чем? -- закричал он, вскакивая из-за стола, и взгляды всех
присутствующих тут же обратились на его блестящие красные глаза и забитый
соплями нос. -- Надо пойти и объяснить это мистеру Хэнку Стамперу! -- Он
утер нос рукавом и добавил: -- Прямо сейчас!
Это заявление тут же вызвало гул одобрения: "Да, сейчас... прямо
сейчас..." Но Тедди знал, что бар был слишком теплым, уютным и светлым, а
вечер промозгло-холодным и сырым, чтобы эти волнения перешли в действие. Для
того чтобы Ивенрайту удалось вывести их под дождь, потребуется еще немало
разговоров и выпивки. И все же ему бы хотелось...
Дверь распахнулась, и, словно в ответ на невысказанное пожелание Тедди,
появился Дрэгер. За исключением Тедди, его почти никто не заметил, все были
поглощены гнусавой речью Ивенрайта и не отрываясь смотрели в его налившиеся
кровью глаза. Дрэгер снял плащ и шляпу и, повесив их у двери, устроился за
столом поближе к масляному обогревателю. "Один", -- подняв вверх палец,
беззвучно показал он Тедди и повернулся в сторону Ивенрайта, призывавшего к
действию.
-- Мы с ними слишком долго церемонимся, стараясь поступить честно и по
закону... а они с нами честно поступают, я вас спрашиваю? Они с нами
правильно себя ведут?
В ответ снова раздались крики и треск стульев. Но Тедди, неся виски и
воду, украдкой бросил взгляд на приятное и понимающее лицо Дрэгера,
убедившись, что того ничуть не волнует разгорающееся восстание. --
Если кто
здесь и может поднять восстание, то только не Флойд Ивенрайт. -- Он поставил
стаканы на стол, Дрэгер попробовал и улыбнулся.
-- Мой старик, -- кричал Ивенрайт, -- всегда говорил: если трудящемуся
в этом мире что-то надо, он должен получить это!.. Верно? Чертовски верно...
Пока раскрасневшийся от разбавленного виски и воображаемой власти
Ивенрайт носился вокруг столов, ругаясь и насмехаясь над слушателями, Дрэгер
допил виски и принялся рассматривать, как разноцветные огоньки отражаются и
играют на стекле стакана.
-- Ну так что скажете? Справимся? А? А? -- Большинство соглашалось, но
никто не трогался с места. -- Ну что скажете? Что скажете? Поехали и... --
Он мигнул, яростно сосредоточиваясь. -- А мы все, когда мы все, мы...
-- Поплывем через реку как выводок бобров? -- Все головы от Ивенрайта
повернулись к Дрэгеру. -- Или встанем на берегу и будем бросать камни?
Флойд, кажется, ты где-то простудился.
Ивенрайт предпочел не реагировать. Он ждал этого весь вечер и сейчас,
схватив свой пустой стакан, уставился в него, словно услышанные им спокойные
слова исходили оттуда.
-- Подумай, Флойд, -- продолжал Дрэгер. -- Не можешь же ты заставить
этих людей идти на тот дом, как пачку дураков из какого-нибудь ковбойского
фильма. Особенно когда мы могли бы найти законные средства...
-- Опять закон! -- закричал Ивенрайт, глядя в стакан. -- Что может ваш
закон?
-- ...Во-первых, -- продолжил Дрэгер, -- мы не можем перебраться через
реку все вместе. Если, конечно, ты не думаешь, что мистер Стампер согласится
нас перевозить по двое, по трое зараз. Я не очень хорошо с ним знаком, --
улыбнулся он всем, -- но, судя по тому, что я о нем слышал, сомневаюсь,
чтобы он согласился. Флойд, конечно, может, и сам переберется. Как я слышал,
он в таких вещах сообразительнее меня.
Раздался неуверенный смех, собравшиеся были озадачены спокойной
невозмутимостью Дрэгера и замерли в ожидании, наблюдая, как он играет со
своим стаканом. Но поскольку он не продолжал, внимание постепенно стало
возвращаться к Ивенрайту, который все еще сжимал свой пустой стакан.
Ивенрайт чувствовал его присутствие спиной: сука! Как хорошо все шло, пока
не появился этот мошенник; правда ведь, хорошо! И каким-то образом Дрэгеру
опять удалось выставить его дураком -- вот только как, если бы он понимал.
Он попытался сосредоточиться на этом, но сдался и бросился вымещать свой
гнев на Тедди, требуя бесплатной выпивки на основании того, что за вечер он
уже выхлебал столько его сока, что если б в нем были какие-нибудь градусы,
то он бы уже был пьян как свинья, не так ли? Тедди налил, не произнося ни
слова. Ивенрайт выпил залпом, даже не закрывая глаз, и задумчиво облизал
губы. "Голубиная моча", -- прокомментировал он и сплюнул в сторону
плевательницы. В ответ ему раздался такой же неуверенный смешок. В ожидании
следующего хода люди переводили взгляды со своего президента на
представителя юниона. А Дрэгер словно и не замечал тишины, воцарившейся
после его появления, и продолжал не спеша рассматривать стаканчик,
поворачивая его так и сяк. Ивенрайт прислонился к стойке. Он чувствовал, что
попал не в лучшее положение. Дрэгер сделал свой ход. Флойд потер шею и
наконец прервал молчание, швырнув свой стакан в медный котелок, висевший в
углу бара.
-- Голубиная моча! -- заорал он снова. -- Это не виски, это чистая,
стопроцентная голубиная моча. -- В ответ раздался более уверенный смех, и
тогда, осмелев, он, слегка подавшись вперед, с горящими глазами повернулся к
Дрэгеру. -- О'кей, Джонатан Бэйли Дрэгер, раз вы такой умный, давайте
послушаем, что мы должны делать, с вашей точки зрения. Вы заварили эту кашу,
не так ли? А теперь расскажите, как нам из нее выбраться.
Я -- тупой рубщик деревьев! Я хочу сказать: нам ведь никто не платит
зарплаты за то, что мы думаем. А раз вы такой умный...
Дрэгер поставил стакан на салфетку -- раздался приглушенный, но
довольно отчетливый звук, словно щелчок под водой.
-- Флойд, если ты сядешь и успокоишься...
-- Хо-хо-хо! И никакой я вам не Флойд, Джонатан Бэйли Дрэгер. Закон? Вы
хотите по закону -- ладно, вы знаете и я знаю, что нам делать. Мы здесь
можем спорить до хрипоты, но ведь все понятно! И то, что я убеждаю идти на
Стамперов, может, и идиотизм... но не меньший, чем то, что вы нас втянули в
эту никому не нужную забастовку!
-- Флойд, ты сам говорил еще в августе, что вы здесь все чуть ли не
голодаете.
-- Но в августе вы говорили, что сможете все уладить без забастовки.
-- Чего ты испугался, Флойд? Что не сможешь оплатить пары чеков?
Дрэгер говорил так тихо, что трудно было даже определить, откуда
исходит голос. Ивенрайт же переходил на все более повышенные тона, чтобы
уничтожить молчание, привнесенное Дрэгером.
-- Нет, я не боюсь того, что не смогу оплатить пары чеков. Такое уже
бывало. Со всеми нами. Мы бастуем не первый раз и как-то справлялись. И
сейчас справимся, не правда ли, парни? -- Кивнув, он оглядел людей. Те,
глядя на Дрэгера, покивали ему в ответ. -- Парой чеков нас не запугаешь, но
мы не побоимся и отступить, если почувствуем, что загнаны в угол!
-- Флойд, если ты...
-- А если вас интересует по закону, мы проиграли! Мы разбиты. -- Утерев
нос, он снова повернулся к присутствующим. -- Я давно уже хотел покончить с
этим. Время для забастовки было выбрано неправильно, -- мы все это прекрасно
знали, -- зима и пустой забастовочный фонд, но Дрэгер решил, что ему это
выгодно, что если он добьется своего, то станет знаменитостью, царем
каким-нибудь... вот он нас и заставил...
-- Флойд...
-- Дрэгер, если вы, мать вашу, такой умный...
-- Флойд!
Дзинь. Снова это легкое, сдержанное прикосновение стакана к столу.
Головы опять поворачиваются к Дрэгеру. --
Теперь я понимаю; теперь-то
понимаю... -- Тедди восхищается выдержкой и мощью Дрэгера... --
Вы умеете
ждать. Но стоит вам заговорить... и вы тут же притягиваете этих идиотов, как
магнит металлическую стружку...
-- Флойд... разве Орланд Стампер, прораб на лесопилке Стамперов, живет
не рядом с тобой?
(...Они все устремляются к вам, что бы вы ни говорили. Потому что в вас
есть сила, а только она и имеет значение. А не то, что вы говорите. В такую
же силу иногда превращается Исцеляющий Проповедник Уолкер. Но вы силънее,
потому что вам известно больше, чем Уолкеру и его Богу, вместе взятым...)
-- Ситкинсы, ты и твой брат, я слышал, ваши дети учатся в одном классе
с детьми Стамперов. Что-то я такое припоминаю. Ведь они такие же дети, как и
ваши, не правда ли, обычные дети?
(...Вы знаете, что такое холодная сила мрака, приводящая в движение
людей. И вы умеете заставить плясать этих идиотов без всяких гитар и
барабанов. Вы знаете, что Господь Брата Уол-кера всего лишь соломенное
чучело, самодельная кукла, которой он машет перед ликом истинного
Всемогущего...)
-- А разве жены Стамперов не обычные женщины? Которых всегда волнует,
что скажут об их доме? Какую сделать прическу? И Боже, Боже мой, что скажут
мужчины об этой новой моде? Разве жены Стамперов чем-нибудь отличаются от
остальных женщин?
(...Самодельная кукла, у которой власти еще меньше, чем у божества Что
Скажет Дурак Сосед или богиня Мы Рождены Для Великих Деяний... все они ни на
йоту не обладают тем, могуществом, которое присуще страшной Силе, их
породившей, --
Страху, который всех их создал.)
-- Товарищи... Флойд... вот, что нужно запомнить: не важно, какое они
носят имя, все они хотят от жизни того же, что и вы, того же, за что вы
боролись, создавая этот союз, того же, к чему вы стремитесь сейчас... потому
что это естественно.
(...Для животных естественно сбиваться в стада для защиты. И не нужны
ни гитары, ни барабаны. Нет. Для того чтобы объединить людей, нужен всего
лишь естественный страх, точно так же как магниту, для того чтобы стать
силой, нужен всего лишь кусок железа.)
-- Моя позиция базируется на человеческой душе, а не на насилии...
(...И не нужно быть ни правым, ни виноватым, ни плохим, ни хорошим, а
только притягательным. Эти идиоты даже и слушать не будут. Им незачем
думать. Им стоит лишь испугаться, и они собьются в кучу. Как капельки ртути
сбегаются вместе. Как капельки ртути, которые, соединяясь, все растут и
растут, пока все не сольются вместе, и тогда уже нечего бояться, потому что
ты просто часть единого целого, которое катится навстречу океану ртути...)
-- А вот чем я был занят последние четыре дня в Юджине -- без насилия и
кровопролития, для вашего же блага... я выбивал фонды из профсоюзной
казны...
(...И вы все это знаете, мистер Дрэгер. Это-то и делает вас особенным.
И у вас хватает смелости пользоваться этим. Я лишь в благоговении застываю
перед истинным Всесильным; вы же пользуетесь им. Вы прекрасны...)
-- К чему вы клоните, Дрэгер? -- чувствуя внезапную усталость,
спрашивает Ивенрайт.
-- Возможно, не столько, сколько нам нужно, -- продолжает Дрэгер,
словно и не слыша Ивенрайта, -- но я уверен, что остальные деньги добавят
местные бизнесмены, обладающие небольшим капиталом и зорким инвестиционным
взглядом...
-- Деньги для чего, Дрэгер? Дрэгер грустно улыбается Флойду.
-- Тебя это удивляет, Флойд? Очень жаль; тем более что нам с тобой
придется еще раз прокатиться вверх по реке, чтобы поговорить с мистером
Стампером.
-- Нет, подождите-ка минуточку! Я его знаю, и теперь у нас нет никаких
шансов переубедить его, раз уж нам не удалось неделю назад... Я спросил: для
чего деньги?
-- Мы купим все дело Стамперов, Флойд, с потрохами...
-- Он не продаст. Хэнк Стампер? Да никогда...
-- А я думаю, продаст. Я разговаривал с ним по телефону. Я назвал ему
некоторые цифры, и если он не дурак, он этого не пропустит.
-- Он согласился? Хэнк Стампер?
-- Не совсем, нет, но я не думаю, что его что-нибудь остановит. Лучшей
сделки ему никогда не заключить. -- Дрэгер пожимает плечами и поворачивается
к остальным. -- Цена довольно колючая, парни, но делать нечего, потому что,
как сказал Флойд, он загнал нас в угол. И все равно нам это выгодно: дело
будет принадлежать городу и юниону; инвесторы будут участвовать в дележе
прибылей, а "Ваконда Пасифик" останется за бортом...
Тедди слушал приглушенный голос и чувствовал, как его затапливает волна
любви и обожания.
Ивенрайт, мгновенно протрезвев, замер у бара. Он не прислушивался ни к
возбужденным вопросам, ни к оптимистическим планам Дрэгера. На мгновение
перспектив, еще одной поездки вверх по реке вывела его из ступора, но когда
он поднял голову, чтобы возмутиться, то увидел, что всех охватил такой
энтузиазм, что он не смог заставить себя возразить. И когда Дрэгер, выйдя из
бара, двинулся в сторону мамы Ольсон, он натянул плащ и покорно поплелся
следом.
На улице он снова покачал головой и повторил:
-- Хэнк Стампер не продаст.
-- Какая разница? -- радостно откликнулся Дрэгер. -- Мы и предлагать
ему не будем.
-- А для чего же мы тогда едем?
-- Просто прогуляться, Флойд. Прогулка. Я просто подумал, что ребята
скорее нам поверят,
если мы прошвырнемся до доков...
-- Поверят? О чем это вы говорите? Хэнк Стампер никогда не поверит, что
мы явились к нему просто прогуляться...
-- Так только он один и не поверит, Флойд, -- уверенно прохихикал
Дрэгер. -- Кстати, ты играешь в криббидж? Прекрасная игра на двоих. Пошли, у
меня есть колода карт в гостинице... Мне как раз хватит времени, чтобы
научить тебя, пока они считают, что мы совершаем свою "увеселительную
поездку".
И лишь один Тедди, стоя у окна, видит, как они сворачивают от доков и
ныряют в черный ход гостиницы. --
Вы --
сила, сила, -- медленно кивает он,
видя, как в одной из комнат верхнего этажа зажигаются окна. Как будто мистер
Дрэгер специально хотел показать ему свою хитрость. --
Вы же знаете, что я
всегда стою у этого окна... -- Это истинное доверие! "Мы" -- он сказал мне
"мы". -- И Тедди чувствует, что его пухленькое тельце вот-вот разорвется от
восхищения и любви, более того -- благоговения и обожания.
Когда мой отец в сорок пятом демобилизовался из флота, мы переехали в
"старый дом Джарнэгга" в долине Вилламетт --
двухэтажное деревенское
строение в тридцати милях от Юджина, где у папы была работа, в пятнадцати
милях от Кобурга, где я ходил в третий класс, и за добрый миллион световых
лет от шоссе --
ближайшего места, где встречались живые человеческие
существа. Электричество было проведено лишь в кухню и гостиную, для
освещения остальной части дома приходилось осуществлять всю длительную
процедуру возжигания керосиновой лампы, которая считалась слишком опасной
для третьеклассника, уже достаточно взрослого, для того чтобы спать в
темноте. И моя спальня на втором этаже была воистину темной. Кромешно
темной. Ночная глушь во мраке проливного дождя --
тьма стояла такая, что
было не важно, открыты у тебя глаза или закрыты. Ни малейшего проблеска
света. Зато эта плотная тьма, как и вода, обладала фантастической
звукопроводимостью для всевозможных неидентифицируемых шорохов, вздохов и
скрипов. И вот, пролежав в первую ночь три или четыре часа с широко
раскрытыми глазами в своей новой постели, я услышал один из таких звуков:
что-то тяжелое, твердое и ужасное с грохотом носилось по коридору от стены к
стене, неуклонно приближаясь к моей двери. Я приподнял голову и в панике
уставился на дверь, представляя себе чудовищных раненых пауков или пьяных
роботов... (Когда много лет спустя я познакомился с миром Эдгара Аллана По,
я вспомнил это ощущение: да! так оно и было.) Я лежал, приподняв голову. Я
не звал на помощь: мне казалось, что я лишился голоса, как это бывает, когда
пытаешься позвать из глубин сна. И вдруг в мою комнату ворвался странный
мигающий свет --
краткие мгновенные вспышки чередовались с длинными и
одинаковыми интервалами кромешного мрака. Дождь кончился, и тучи
раздвинулись, пропуская в окно моей комнаты луч прожектора со взлетного поля
для самолетов-распылителей (таинственный источник этого света я выследил
несколькими неделями позднее); однако этот мигающий, как стробоскоп, луч дал
мне возможность разгадать причину наводившего на меня ужас звука: мышь,
похитив из кладовой большой грецкий орех, пыталась расколоть его о
что-нибудь твердое. Орех то и дело выскальзывал из ее зубов, и она
преследовала его вдоль стены, которая как резонатор усиливала звук. Так они
и проделали весь путь от кладовки по коридору до открытой двери моей
комнаты. Просто мышка, как я увидел в очередной вспышке света, маленькая
старая полевка. Я вздохнул и уронил голову обратно на подушку: просто мышь,
грызущая орех. Вот и все. Вот и все... Но что это за мигающий свет,
порхающий как привидение вокруг дома в поисках входа'?.. Что это за ужасный
свет?
Этот же ноябрьский дождь, который выгнал мышей из нор и прибил к земле
осоку, поднял такую огромную стаю диких гусей, которую здесь вовек не
видали. Их радостные, свободные голоса звенели всю ночь под баюкающий
монотонный шум дождя и ветра. Буря подняла их с ручья Доусона, и теперь они
перемещались к югу, днем кормясь на сжатых овсяных полях, а ночью совершая
перелеты: еженощно их гортанные крики обрушивались на грязные городки,
лежащие по их маршруту вдоль всего побережья. Но разбуженные этими криками
жители слышали в них лишь насмешливый зловещий напев: "Зима пришла, зима
пришла...", который повторялся снова и снова: "Зима пришла, зима пришла..."
Виллард Эгглстон, лысый деверь агента по недвижимости, высунувшись из
кассового окошечка, смотрит на мокрую, блестящую от огней рекламы кинотеатра
улицу и замечает: "Могу поспорить, у гусей тоже есть свои особые тайны. Они
выдают секреты тьмы, но, кроме меня, их никто не слышит".
Когда до Ли случайно доносится призывный клич небольшой стаи,
пролетающей над автофургоном, в котором он сидит, дожидаясь, когда Хэнк,
Энди и Джо Бен закончат выжигать вырубку, этот звук заставляет его сделать
следующее замечание в письме Питерсу, которое он пишет в найденной под
сиденьем бухгалтерской книге:
"Нас все время подгоняют бесчисленные намеки на то, что мы опаздываем,
Питере: природа разнообразно напоминает нам, что лучше поднажать, пока
можно, так как лето не будет длиться вечно, миленькие, такого не бывает.
Только что над моей головой пролетела стая гусей. "К югу, к югу! -- кричат
они. -- Следуй за солнцем! Еще немного, и будет поздно". И, слушая их, я
чувствую, как меня охватывает паника..."
И в Хэнке этот крик поднимает дюжину разнообразных мыслей, возбуждает
десятки противоречивых чувств: зависть и сожаление, преклонение и горечь,
вселяя в него неукротимое желание присоединиться к ним, освободиться,
вырваться, улететь! Целая гамма чувств и мыслей, текущих, перемешивающихся
друг с другом и вдруг распадающихся на разные ноты, как и звук, породивший
их...
В городах же гусиный крик "зима пришла" вызывает лишь ненависть.
Ненависть и презрение испытывают люди в эти первые темные ноябрьские дни.
Ибо неопровержимые свидетельства приближения зимы не такое уж радужное
известие (а в Ваконде эта зима будет еще хуже предыдущей), а эти первые
ноябрьские вечера всегда тяжелы, ибо они лишь первые предвестники сотен
грядущих таких вечеров (да, но в этом году будет особенно круто, потому что
у нас нет ни работы, ни денег, ни сбережений на долгие дождливые дни...
здесь, в Ваконде)... Кому понравятся известия о такой перспективе?
И зима действительно уже наступала. Вдоль всего побережья в эту первую
ноябрьскую неделю, пока гуси шумными стаями мигрировали к югу, из-за океана
накатывали еще более темные стаи туч. Набухнув над головами, они, как волны,
разбивались о горную гряду и дождем откатывались обратно в океан... словно
волны, словно скрюченные руки грязными пальцами бороздили из глубины землю.
Руки кого-то, попавшего в капкан, твердо намеренные либо выбраться на
поверхность, либо утянуть землю под воду. Руки, раскинувшиеся от пика Марии
до Тилламука и Нахамиша по всему побережью и слепо царапающие своими
пальцами землю, прокладывая кровоточащие водостоки на склонах. Эти ручьи
сливались в более крупные потоки и еще более крупные, высыхавшие на все лето
или сбегавшие в канавы, заросшие бодяком и бурьяном. Они сливались в Лосиный
ручей и ручей Лорена, Дикий и Десятимильный ручьи: крутые, шумные, быстрые
потоки с зигзагообразными руслами, похожими на карте на зубья пилы. Они
обрушивались в Нэхалем, Сайлетц и Олси, в Умпкву и Ваконду Аугу, которые
мчались к морю, как взмыленные лошади, неся круговерти желтой пены.
"Зима пришла, -- возвещали гуси, перелетая с речки на речку, минуя
лежащие между ними города, -- зима пришла". Как и в прошлом году (но
в
прошлом году всю вину за эту погоду мы могли взвалить на красных,
испытывавших свои бомбы), как в позапрошлом (но тогда, если припомнить, во
Флориде были такие ураганы, что дождей у нас выпало гораздо больше) и как
тысячу лет тому назад, когда этих прибрежных городков еще и на свете не
было. (Но тогда зимы зимами... а города городами... Говорю вам, в этом году
в Ваконде все будет совсем не так!)
Сидя в барах, обитатели этих городков запихивают табак за щеки,
прочищают уши спичками и сдержанно, понимающе кивают друг другу, глядя, как
прыгает по улицам дождь, и слушая, как кричат гуси. "Много дождя. Послушай
этих крикунов там, наверху, -- они-то знают. Это все спутники, которые
правительство запускает в космос. Все от этого. Все равно что палить из
пушки по облакам. Они во всем виноваты. Эти тупицы в Пентагоне!"
Гусям ничто не мешало возвещать зиму, как и год назад, как и тысячу лет
тому назад. Люди же, для того чтобы пережить суровую неизбежность,
предпочитали возлагать вину за нее на чьи-нибудь плечи, считая ее чьей-то
промашкой. Самая мрачная перспектива воспринимается легче, если есть козел
отпущения, на которого можно указать пальцем: красные, спутники или южные
ураганы...
Лесорубы винили строителей: "Из-за этих ваших дорог такую грязь
развели!" Строители обвиняли лесорубов: "Это вы, болваны, оголили склоны,
уничтожили всю растительность, а теперь чего-то ждете!"
Молодежь все валила на родивших их на этот грязный свет, старики
возлагали ответственность на церковь, а церкви, чтобы не оказаться
последними, все складывали к ногам Господа: "О-хо-хо! А разве мы не
говорили, разве не предупреждали! Говорили вам жить по Его законам, не
сбиваться с пути истинного, не накликивать на себя гнева Его! Вот и пришла
расплата: сдвинулся Перст указующий, и разверзлись хляби небесные!"
Что было лишь другим и, возможно, наилучшим способом обвинения. В
способности возложить всю ответственность на дождь, а потом еще приписать
все безучастному Персту Господню есть нечто умиротворяющее.
Да и как иначе можно относиться к дождю? И если с ним все равно ничего
нельзя поделать, что горячиться? Кроме того, он даже может быть удобен.
Поссорился с
бабой? Это из-за дождя. Развалюха автобус распадается под тобой
на части? Это -- гнилой дождь. Душу сверлит тупая холодная боль? Перестал
испытывать интерес к женщинам? Слишком много горечи, слишком мало радости?
Да? Все это, братишка, дождь: падает на всех без разбору, сутками напролет,
с осени до весны, каждую зиму, который год, так что можешь спокойно сдаться
на его милость, и смириться с тем, что так оно и должно быть, и вздремнуть.
А то еще начнешь запихивать себе в пасть дуло 12-калибер-ной пушки, как
Эверт Петерсен в прошлом году, или пробовать гербицид, как оба парня
Мейрвольда. Так что лучше расслабься и не сопротивляйся -- во всем виноват
дождь, и если ветер валит тебя с ног, вздремни -- под монотонный шум дождя
отлично спится (говорю вам, в Ваконде все иначе в этом году), крепко и
сладко... (потому что гуси не дадут нам спать, и на Господа не удастся
взвалить всю вину в этом году в Ваконде...).
Потому что в этом году жителям Ваконды не дано расслабиться. Им не
удастся покайфовать, пока мимо будут скользить зимние дни и ночи. Они не
обретут покоя, возлагая всю ответственность на дождь, Господа, красных или
спутники.
Потому что в этом году в Ваконде было слишком очевидно, что все
городские беды и неурядицы вызваны не кем иным, как этим чертовым упрямцем с
верховьев реки! С дождем, может, и вправду сделать ничего нельзя, потому что
дождь -- это погода, которую можно лишь терпеть, но Хэнк Стампер -- это
совсем не дождь! И может, нетрудно во всем винить Господа, когда в лесах
ударяют такие морозы, что кровь в жилах стынет, как нетрудно смиряться с
ветром, когда знаешь, что ты все равно не в силах что-либо изменить... Но
когда на твоем горле сжимается рука Хэнка Стампера и ты прекрасно знаешь,
что твое будущее зависит только от нее, тогда довольно сложно возлагать вину
за тяжелые времена на что-либо другое!
Особенно когда у тебя над головой непрерывным потоком плывут гуси,
возвещая: "Зима пришла -- поспеши, разберись поскорее с этой рукой!.."
Виллард Эгглстон наконец закрывает окошечко кассы и выключает рекламу,
потом сообщает киномеханику, что они закрываются, и поднимается на балкон,
чтобы поставить об этом же в известность одинокую молодую пару. В вестибюле
он натягивает плащ и калоши, раскрывает зонтик и выходит под дождь. Гуси
снова напоминают ему о своей тайне, и он, остановившись на мгновение,
заглядывает в окно своей прачечной по соседству с кинотеатром и жалеет, что
там, как бывало, нет его наперсницы. О, это были славные денечки, добрые
старые годы, пока не появились стиральные автоматы, переменившие его жизнь,
и жена с ее братом не заставили его приобрести кинотеатр: "Исключительно из
благоразумия, Виллард, ведь это же по соседству".
Он рассмеялся при воспоминании об этом. Ему была известна истинная
причина, из-за которой они толкали его на эту сделку. Он и тогда ее знал:
его деверь просто был заинтересован в перемещении никому не нужной
собственности, а жена стремилась переместить Вилларда. Не прошло и десяти
лет, как она стала с подозрением относиться к сверхурочному времени,
проводимому им по вечерам в прачечной с Джил Шелли.
-- Эта маленькая черная мыльница, которую ты называешь своей
ассистенткой. Хотелось бы мне знать, в чем это она тебе ассистирует чуть ли
не всю ночь напролет?
-- Мы с Джелли сортируем вещи и беседуем...
-- С Джелли? Джелли? По-моему, больше ей подойдет Меласса. Или Мазут...
А Смоляным Брюхом ты никогда не пробовал ее звать?
Смешно, подумал Виллард, ведь именно его жена впервые назвала девушку
"Джелли" (Jelly -- кисель
(англ.)). -- именем, в котором конечно же было
больше от язвительного намека на ее детскую худобу, чем случайной оговорки в
произношении. До этого разговора он всегда называл ее только мисс Шелли, ему
и в голову никогда не приходило беседовать с ней, пока его не обвинила в
этом жена. Теперь он жалел, что это обвинение не было выдвинуто раньше и что
оно было столь невинным: сколько времени потеряно, когда она
была тощей
чернокожей девчонкой -- одни локти да коленки... и почему он не замечал ее
до тех пор, пока его жена не обратила на нее внимание?
-- Мне это все надоело, понимаешь? Ты думаешь, я не знаю, что вы там
вытворяете на грязном белье?
Может, оттого, что его жене так хотелось играть роль властной супруги,
он предпочел согласиться с участью порабощенного мужа и предоставить ей
вызывать огонь на себя. Вполне возможно. Но дело в том, что, пока его жена
любезно не высказала своих подозрений, у них с девушкой ничего не было на
грязном белье, разве что их общие маленькие тайны.
И хотя все это уже давно ушло в прошлое, именно эти маленькие тайны в
грязном белье он любил вспоминать больше всего. Начались они с показа друг
другу разных предметов, обнаруживаемых в белье и содержащих бесценную
информацию о его владельцах. После чего они усаживались и принимались
расшифровывать смысл находки. Со временем они так набили в этом руку, что
какая-нибудь грязная бумажка говорила им не меньше, чем газетная колонка
сплетен. "Посмотри, что я нашла, Вилл... -- И она подходила к нему, гордо
неся инструкцию по употреблению орального контрацептива, обнаруженную в
пиджаке старого Прингла. -- Ну кто бы мог подумать? А такой хороший
католик".
Он, в свою очередь, предлагал ей отпечаток губной помады, обнаруженный
на нижней рубашке Хави Эванса, а она возвращалась с запекшейся на отворотах
новых брюк Флойда Ивенрайта голубой глиной, которая встречалась лишь
поблизости с хижиной индеанки Дженни...
Может, это были и не лучшие вечера, размышляет Виллард, и все равно он
больше всего любит вспоминать именно их. Он смотрит сквозь окно прачечной --
которая все еще принадлежит ему, но в которой он ничего не делает -- на
стопки белья, бесстрастно рассортированного чьей-то холодной, бессердечной
рукой, и ему кажется странным, что воспоминания о тех вечерах, когда они
хихикали, рассматривая красноречивые свидетельства жизни обитателей города,
гораздо живее и теплее в его сердце, чем память о более поздних и более
страстных их встречах. Те вечера принадлежали только ему. Никому и в голову
не приходило, чем они занимаются. Почти пять лет они складывали простыни,
пришивали пуговицы и развлекались чтением вслух чужих писем, найденных в
карманах.
Ни разу не поделившись друг с другом своими собственными тайнами, пока
его жена сама чуть ли не настояла на этом.
Потом было несколько безумных волшебных месяцев, когда у них появилось
две тайны: одну они соразделяли на кипе несложенных простынь, каждый вечер
поступавших из сушилки, благоуханных, пушистых и белых, словно огромная
постель из теплого снега... другая росла под темным покровом девушкиной
плоти и была еще теплее груды простыней.
-- И когда ты приобретешь это кино, Виллард, я думаю, будет разумным
взять тебе нового помощника; как бы там ни было, а работать с единственной
чернокожей в городе -- не лучший способ привлечения клиентов; потом, я
думаю, на время она тоже предпочла бы заняться собой. Неужели ты не
понимаешь, что она может быть заинтересована вернуться назад -- откуда она
там, должна же у нее быть семья?
И снова жена Вилларда очень своевременно внесла свое предложение.
Джелли со смехом согласилась, что это было очень заботливо с ее стороны, и,
как бы там ни было, действительно неплохо бы провести пару месяцев в
Портленде с родителями: "По крайней мере, когда я вернусь, я смогу всем
рассказать, как вышла замуж за ненормального моряка, который утонул, а я
родила от него бедную крошку. Конечно, все будет тип-топ. У тебя такая умная
жена".
Все и получилось тип-топ. В городе ни у кого не возникло ни малейшего
подозрения: "Виллард Эгглстон? И эта шоколадка, которая с ним работала? Да
никогда..."
И опять-таки, даже не подозревая, куда отправилась Джелли, именно его
жена высказала предложение, чтобы он регулярно, раз в месяц, ездил в
Портленд отбирать необходимые киноленты. Тип-топ, лучше не придумаешь. Ни
единой промашки, способной заинтересовать его банк, конспирация
осуществлялась сама по себе до последней мелочи.
Джелли даже умудрилась приурочить рождение сына утопшего моряка к
одному из его приездов в Портленд: Виллард прибыл в больницу
поинтересоваться о девице Шелли как раз в тот момент, когда из родилки
выкатывали стеклянную каталку с младенцем. Чернокожий интерн сообщил ему,
что мать чувствует себя прекрасно, а когда Виллард нагнулся, чтобы взглянуть
на ребенка, он увидел такое совершенно ни на кого не похожее, разгневанное и
дикое существо, что только это и спасло его, иначе он погубил бы все,
объявив: "Это мой сын!"
И вот не прошло с тех пор и года, и он отыскивает в себе лишь слабые
намеки на испытанную им тогда невообразимую гордость. Более того, ему даже
трудно представить, что это было в действительности, что эти два самых
дорогих ему человека вообще существовали. А все из-за этой забастовки.
Сначала он виделся с ними почти каждую неделю, без ощутимого ущерба отсылая
им три сотни ежемесячно. Потом открылась еще одна прачечная-автомат, и
максимум стал двести пятьдесят, потом двести. А после начала забастовки и
эта сумма сократилась до ста пятидесяти долларов. И теперь, будучи таким
плохим отцом, он не мог себе позволить встретиться со своим свирепым и
кровожадным сыном.
А сегодня он получил от Джелли письмо, в котором она сообщала, что
понимает, как ему трудно при всех обстоятельствах продолжать выкраивать
деньги... и что поэтому она подумывает о замужестве. "Морской коммивояжер,
Вилл, в основном в плавании, и пока его нет, он ничего не будет о нас знать.
Зато тогда мы не будем тебе в тягость, понимаешь?"
Он понимал. Обстоятельства все еще были тип-топ во имя его блага. Все
было так скрыто, что можно было и не беспокоиться, что кто-нибудь что-нибудь
пронюхает; потому что и пронюхивать скоро станет нечего. И если он не
предпримет каких-либо шагов, скоро для него все станет так, словно ничего и
не было, -- так бесшумно падает в лесу дерево.
Виллард сделал шаг в сторону от окна и замер при виде своего смутного
отражения в стекле: так, легкий абрис -- смешной человечек со скошенным
подбородком и близоруко расплывающимися глазами за старомодными очками,
карикатура на "мужа под башмаком жены", двухмерное создание с двухмерной
личностью, о которой всем все известно, прежде чем оно успевает раскрыть
рот. Виллард не был шокирован: ему давно уже это было известно. Когда он был
моложе, он посмеивался про себя над окружающими, относившимися к нему так,
будто он и вправду соответствовал своему облику: "Какое мне дело, что они
видят? Они считают, что могут узнать содержание по обложке, но содержанию-то
виднее, каково оно". Теперь он уже знал: если книга никогда не открывается,
содержание приспосабливается к образу, видимому окружающими. Он вспомнил,
как Джелли рассказывала о своем отце... он был скромным, мягким человеком,
пока на него не налетела машина и он не получил шрам от подбородка до уха,
который стал причиной непрекращающихся драк с каждым незнакомым негром в
баре и поводом для полицейских цепляться к нему при каждом удобном случае: и
вот этот когда-то тихий человек был осужден на двадцать лет за то, что
зарезал лучшего друга бритвой. Нет, нет такой книги, на содержание которой
не влиял бы внешний вид обложки.
Он бросил прощальный взгляд на свое отражение -- нет, он не напоминал
человека, чем-то обремененного, для которого что-то было в тягость, -- и
двинулся к фонарю на перекрестке. "Этот мой бумажный облик так целостен и
закончен, -- подумал он, -- что странно, как это дождь не смоет его в
какую-нибудь канаву, как старую бумажную куклу. И как это меня еще не
смыло... Вот чему надо удивляться".
Но когда он повернул за угол и начал удаляться от фонаря, его черная
густая тень вытянулась прямо перед ним. Так что на самом деле он еще не
совсем оторвался от мира. Какие-то связи еще существовали. Его двухмерная
безупречность все еще нарушалась воспоминаниями о тощей негритянке и
уродливом орущем младенце: они были кровью, плотью и душой, не дававшими ему
окончательно превратиться в плоскость. Но кровоток скудел, плоть
истончалась, а душа скукоживалась и покрывалась дырами, как это бывает с
растением, надолго лишенным солнечного света.
И теперь она пишет, что собирается замуж за ею же когда-то сочиненного
моряка, чтобы они с малышом еще меньше нуждались в его заботе. Он ответил ей
просьбой подождать: он что-нибудь придумает, он уже давно думает об этом, --
пока еще не может ей сказать: "Но, пожалуйста, поверь, всего лишь несколько
дней, подожди!"
Тень его скользит по мокрому тротуару, и он снова слышит гусей. Он
опускает зонтик, чтобы получше расслышать их, и подставляет лицо под дождь:
птицы... не у вас одних тайны.
И все же ему ужасно обидно, что нет ни единой души, с которой он бы мог
разделить свою последнюю тайну. Хотя бы один человек, который никому ничего
не расскажет. "Правда обидно", -- думает он, снова поднимая зонтик и
отправляясь дальше с мокрым от дождя лицом, завидуя гусям, которые
продолжают перекликаться в темноте над головой.
И Ли, тоскующий по наперсникам, тоже завидует им, их откровенной и
немногословной честности, которой так не хватает ему.
"Улетай! Не откладывай!" -- кричат они мне, Питере, и я чувствую, что
если останусь здесь еще, то пущу корни прямо сквозь шипованные подметки
собственных сапог. "Улетай! Улетай!" -- кричат они, и я на всякий случай
повыше поднимаю ноги с грязного пола тарантаса. Что такое с нашим
поколением, парень, что мы так боимся этих корней? Только посмотри: мы
стадами шатаемся по Америке, украшенные баками, в сандалиях, с акустическими
гитарами, неустанно отыскивая потерянные корни... а меж тем делаем все
возможное, чтобы избежать постыдного конца -- укоренения. Боже милостивый,
на что же нам тогда предмет наших розысков, если мы не собираемся припасть к
этим корням? Для чего бы они нам были нужны? Заварить из них чаек или
использовать как слабительное? Припрятать в кипарисовое бюро вместе с
аттестатом об окончании школы? Для меня это всегда было тайной...
Мимо пролетает еще одна рассеянная стая -- по звуку совсем рядом. Я
отрываюсь от бухгалтерской книги и выглядываю в дырочку, которую очистил на
запотевшем ветровом стекле: небо закрыто все той же мутью из дождя и дыма,
которая висит над карьером начиная с полудня, словно нетерпеливые сумерки,
не способные дождаться вечера. Гуси, вероятно, пролетают всего лишь в
нескольких ярдах, но, кроме серой ряби, я не могу различить ничего. Эти
фантомные птицы начинают вызывать у меня странное недоверие -- такое же
чувство, когда слушаешь подготовленную аудиторию по ТВ: за все эти дни, что
они десятками сотен летят над головой, по-настоящему я увидел всего лишь
одного.
Крики удалялись в сторону, где работали Хэнк, Джо и Энди. Я увидел, как
Хэнк,
с голыми руками, в зловещем капюшоне и с покрытым сажей лицом,
остановился, прислушался, тронулся было к лебедке за винтовкой, передумал и
снова замер в ожидании, когда они появятся. Сейчас прыгнет и схватит одного,
как обезьяна в нью-йоркском зоопарке, имевшая обыкновение ловить голубей...
и тут же рвать их на части!
Но он расслабился и опустил голову -- ему тоже не удалось их увидеть.
Может, он и обладает уникальной прыгучестью, но зрение его немногим лучше
моего и также не в состоянии проникать сквозь орегонские сумерки.
Я снова вернулся к своим карандашным каракулям: я уже исписал полдюжины
страниц всякой дурью и дискурсивной философией, ходя вокруг да около и
пытаясь объяснить Питерсу, почему я так надолго застрял в Орегоне. Уже
несколько дней я страдал от нерешительности, и поскольку я сам не понимал,
что происходит, объяснить это Питерсу было довольно сложно. Микробов,
ответственных за этот текущий приступ медлительности, было выявить гораздо
труднее, чем уничтожить предыдущую колонию во время спора после охоты на
лису. Тот первый приступ было гораздо проще диагностировать. Еще до охоты я
догадывался, что заставило меня остановиться: в то время я был настолько
неуверен в себе, обстоятельствах и своем плане в целом, что попросту не
знал, к черту, куда я вообще двигаюсь. На этот раз дело было не в этом,
совсем не в этом...
В отличие от своего предыдущего паралича на этот раз я совершенно точно
знал, к чему стремлюсь, каким образом могу этого добиться, и, что наиболее
важно, у меня было четкое представление, какие последствия вызовет
осуществление моих намерений.
Как и всем прожектерам, фантазии доставляли мне большее удовольствие,
чем завершенное дело, поэтому я продолжал трудиться, смакуя собственное
мастерство: план уже давно был доведен до совершенства и запущен в действие.
Все было готово. Были проведены все подготовительные мероприятия и
предприняты все предосторожности. Все пластиковые бомбы были рассованы по
местам, и мой палец лежал на кнопке радиосигнала. Я ждал вот уже несколько
дней. И все же я колебался. "Зачем ждать, -- риторически вопрошал я, --
чего?.."
Гусиный крик пронзает и подгоняет Ли, Хэнк слышит его совсем другим
ухом. Вся его жизнь связана с птичьими криками: охотясь и наблюдая за дичью,
он научился не только определять ее поведение по звукам, но и предугадывать
его. Но из всех многочисленных криков ничто даже близко не лежало с тем
ощущением болезненного и чистого одиночества, которое вызывала у него
перекличка диких гусей...
Свиязи, например, всегда летели низко, небольшими стайками, по
шесть-семь птиц, и их печальное посвистывание вызывало лишь жалость к бедным
глупым уткам, которые настолько терялись от винтовочного выстрела, что
принимались слепо кружить над головой, с каждым кругом теряя по товарке...
но и жалость была им под стать -- незначительная. Крякв жалеешь больше.
Кряквы умнее свиязей. И красивее. И когда они осторожно, поквакивая, летят в
сумерках, призывно крича и приглашая с собой расставленные манки, --
оранжевые лапки почти касаются воды, головы вспыхивают в последних лучах
заходящего солнца то пурпуром, то зеленью, то ацетиленовой голубизной
электросварки, -- цветовая гамма кажется такой насыщенной, что почти звучит:
позвякивание мозаики на ветру... Когда летят кряквы, кажется, что все небо
заткано разноцветной паутиной... Потрясающее зрелище. Такое же чувство
испытываешь при виде древесной утки, которая на самом деле гораздо красивее
кряквы, но древесные утки всегда ползают и прячутся в деревьях, а в полете
такая красота не видна. Пока не возьмешь птицу в руки, трудно даже
догадаться, кто это. А когда возьмешь, тут уж действительно можешь
любоваться ею -- алая, пурпурная, белая, как клоун в перьях, но тогда она
уже мертвая.
С чирками иначе: если подстрелишь, чувствуешь себя молодцом, а нет --
так дураком, потому что они маленькие и ловкие и имеют отвратительную
привычку лететь мимо тебя в двух футах над землей со скоростью двести миль в
час. Лысухи могут заставить испытать чувство острейшего стыда, после того
как доведут тебя своими слепыми метаниями и ты уложишь с дюжину на воде;
черная казарка может насмешить -- такая огромная птица и так хило, хрипло
пищит; а гагара... о Господи, крик гагары, когда выходишь вечером с собаками
и эта разбойница крикнет в темноте, -- такой одинокий, потерянный звук,
словно сумасшедший кричит, не находя себе места в этом мире, -- зтот звук
может довести до такого состояния, что больше никогда не захочешь видеть
этот окоченевший старый мир.
Но ничто, ни одна птица, ни один свист, писк или квак, никогда не
сможет вызвать у человека такого чувства, которое он испытывает, слыша крик
гусиной стаи, летящей над его крышей в бурную ночь. Во-первых, он неизменно
вызывает жалость к беднягам, прокладывающим себе путь в темноте. А
во-вторых, трудно удержаться от жалости и к самому себе, потому что
понимаешь: уж если погода погнала таких огромных птиц, как канадские гуси,
значит, верно -- пришла зима...
Но главное -- если не считать пронзительного восторга, -- мне кажется,
человек чувствует себя страшно обделенным, когда слышит гусей. Потому что,
что бы там тебе ни причиталось как человеку -- теплая постель, сухой дом,
вдоволь еды и развлечений... несмотря на это, ты все равно не можешь летать;
я не имею в виду в самолете, а сам по себе -- разбежаться, раскинуть крылья
и полететь!
В общем, я был счастлив, когда услышал их. В первый раз до меня донесся
их крик, когда я возился с фундаментом, прибивая шестидюймовые доски,
которые привез с лесопилки, -- они все равно были слишком сучковаты для
продажи... Гуси летели в сорока -- пятидесяти футах над водой -- довольно
низко, так что мне удалось высветить парочку фонарем, который мне оставил
Джо Бен, -- и я ощутил такое счастье, что заорал, сообщая им об этом.
В каком-то смысле гуси всегда застают человека врасплох. Наверное,
потому, что они появляются так ненадолго и так редко; всего на пару недель
-- ничто по сравнению со временем, которое требуется на другие вещи, и я
даже представить себе не могу, что мне когда-нибудь надоест их крик. Это
кажется просто невозможным. Это все равно как если бы надоели рододендроны,
цветущие дней двенадцать за год, или оттепель, превращающая все вокруг -- от
заржавленных цепей до хвои -- в сверкающие, капающие кристаллы... Разве
человеку могут наскучить такие кратковременные события?
Первая стая пролетела к верховьям реки, и я решил, что мне тоже пора.
Единственное, что меня задержало на берегу, так это необходимость остыть,
после того как Ивенрайт с этим Дрэгером вывели меня из себя, уговаривая
сладкими голосами разорвать контракт с "ВП" и не предавать профсоюз... прямо
сейчас, а потом Ивенрайт начал прикидываться, что расстроен дальше некуда
моим отказом! Я от этого чуть голову не потерял. Мне даже на мгновение
показалось, что мы с Флойдом вот-вот схватимся на этой кошачьей тропе... а
сказать по правде, я был не в том настроении, да и не в том состоянии, чтобы
спустя сутки после схватки с Бигом Ньютоном драться снова...
Я свернул свои манатки и понес их в мастерскую. По дороге до меня
донеслись крики еще пары стай, но уже не таких больших. А когда я уже лег и
свет был погашен, я услышал, как над домом пролетает еще один косяк, на этот
раз довольно приличный. "Авангард, -- подумал я, -- самые первые, кого
поднял шторм в Вашингтоне. Основная группа, из Канады, будет здесь не раньше
четверга, а то и пятницы", -- решил я и спокойно заснул. Но той же ночью,
около двух часов, Господи, я проснулся от того, что над нами летело целое
стадо! Судя по крикам, не меньше тысячи. И тогда я подумал, что, верно, все
они снялись одновременно. Плохо. Это значит, что они все пролетят здесь за
ночь или две...
Но я снова ошибся: они летели стаями побольше и поменьше ночь за ночью,
с этого первого ноябрьского понедельника до самого Дня Благодарения. Устроив
мне несколько по-настоящему неприятных ночей. Особенно в первую неделю,
когда Ивенрайт решил объявить нам войну с пикетами, ночными саботажами и
прочей ерундой. Когда я, с трудом выкраивая хоть несколько часов сна,
ложился -- появлялись гуси, причем всякий раз они летели так низко и с
такими громкими криками, что я снова просыпался.
И все же, несмотря ни на что, я испытал горечь, когда после недели их
непрекращающихся ночных криков до Джоби наконец дошло, что летят гуси (могу
поспорить, Джоби может спать даже под грохот артобстрела!), и за завтраком
он весь извертелся от желания пристрелить одного нам на ужин. "Без шуток,
Хэнк; здоровски огромная стая... просто здоровски огромная".
Я сообщил ему, что уже неделю не могу спать от криков этих здоровски
огромных стай.
-- Ну так в чем же дело! Может, ты уже достаточно их наслушался, чтобы
одного можно было съесть? -- И он запрыгал в носках по кухне, размахивая
руками. -- Да, Хэнкус, я уже давно об этом подумываю, но сегодня как раз
подходящий для этого день: такой ветер, как дул сегодня ночью, рассеет
некоторые стаи, ты как думаешь? Честно, парень, могу поспорить, сегодня
утром десятки бедняг будут летать туда и сюда, отбившись от своих... А, ты
как думаешь?
Он повернулся и улыбнулся мне, продолжая переминаться с ноги на ногу и
держа руки над головой с выражением детской восторженности, которая была ему
свойственна.
(Джо стоит и смотрит...) Он знает, как я отношусь к охоте на
гусей; если бы я даже никогда не говорил об этом, он все равно чувствует,
что я не переношу вида убитого гуся.
(Джо стоит и смотрит на меня.) И не то
чтобы я очень любил маменькиных сынков, которые заявляют: "О, как это вы
можете убивать маленьких красивеньких оленей? Как вы можете быть так
жестоки?"
...Эта хорошая мина при плохой игре никогда не вызывала у меня
уважения. Гораздо подлее, когда человек ест мясо, не добытое им, а
приобретенное в мясном отделе супермаркета, уже порезанное, очищенное от
костей, завернутое в целлофан и похожее на свинью или хорошенького ягненочка
не больше, чем на них похожа картофелина... Я хочу сказать: если уж вы едите
другое живое существо, то, по крайней мере, должны отдавать себе отчет, что
когда-то оно было живым и что кто-то был вынужден убить беднягу и сделать из
него котлетины...
(Сверху спускается Вив. Джо бросает на нее взгляд и снова переводит
глаза на меня.)
Однако почему-то никто так не относится к охоте: охотников называют
"жестокими и подлыми", словно фазанов находят в духовке под стеклянной
крышкой, уже ощипанными и нафаршированными всякой всячиной.
(Чем-то Джо
встревожен, чем-то смешным...)
-- Так что ты думаешь, Хэнк? -- повторяет Джоби. Я сажусь и говорю ему,
что, судя по тому, как он стоит в данную минуту, я думаю, что он собирается
отбивать головой мяч. Он опускает руки. -- Я имею в виду, как насчет того,
чтобы взять ружье?
-- Конечно, почему бы нет, -- отвечаю я. -- Ты за двадцать лет не сумел
уложить ни одного, так что вряд ли тебе удастся реабилитироваться сегодня.
-- Ну погоди... -- заявляет он. -- Я чувствую... Ну, в конечном счете,
как это всегда и бывает
с предсказаниями Джоби, это был не его день: мы вообще не встретили ни
одного гуся. Впрочем, мне тоже не слишком повезло: Ивенрайт начинил наши
бревна гвоздями и сломал мне шестисотдолларовую автоматическую пилу. Но как
это ни смешно, и Ивенрайту этот день не принес ничего хорошего: эта поломка
дала мне повод, который я так долго искал, отличный повод, чтобы перевести
всех людей с лесопилки на вырубку. Хотя, конечно, я им сразу это не сказал.
На остаток дня я отпустил всех домой, рассчитывая начать с понедельника.
Зачем накалять обстановку?
В общем, в этот день всем пришлось несладко, за исключением разве что
гуся, которого Джоби собирался убить к ужину, -- кем бы он там ни был, но
отделался он легким испугом. Тем же вечером за ужином Джо объяснял, почему
не осуществилось его предсказание:
-- Слишком густой туман. Я не учел -- плохая видимость.
-- Вот и со мной точно так же, -- вставил старик. -- Все учту -- и
скорость ветра, и осадки, но туман, сукин сын, не поддается расчетам!
Мы еще немного подразнили Джо по этому поводу. И он сказал: "О'кей,
только подождите до завтрашнего дня..."
-- Завтра утром -- если я что-нибудь понимаю -- будет холоднее!
Да-да... ветер достаточно сильный, чтобы разогнать птиц, а утренний
заморозок прибьет туман... Завтра я подстрелю своего гуся!
На следующий день и правда было довольно холодно -- вполне можно было
отморозить яйца, -- но все равно для Джоби он был неудачным. Мороз прибил
туман, но он же загнал гусей в теплые укромные места. Они кричали всю ночь,
но днем мы не встретили ни одного. Мороз крепчал. К вечеру стало настолько
холодно, что даже начало проясняться. И когда я просил Вив обзвонить
родственников и собрать их наследующий день к обеду, я сказал ей, чтоб она
напомнила им залить антифриз. Потому что меня совершенно не устраивало, если
бы кто-нибудь из них не смог приехать: они все отлично понимали, что нас
ждет и что я собираюсь сообщить им о поголовном переходе на вырубку. "А
зная, как большинство из них ненавидит работу в лесу, -- сказал я ей, --
лучше не давать им ни малейшей возможности пропустить собрание под
предлогом, что у них замерз бензин... К тому же мне нужно, чтобы на том
берегу стояло достаточное количество машин, чтобы Ивенрайт понял, с каким
количеством людей ему придется бороться >>.
В воскресенье после ленча мы с Джоби взяли ружья и отправились
прошвырнуться по склону и посмотреть, не прячутся ли там гуси. Я настрелял
целую пачку свиязей, но это было все, что нам удалось найти. Мы подошли к
дому около четырех, и когда я обогнул амбар и посмотрел на площадку на
другом берегу реки, я едва поверил своим глазам: никогда в жизни я не видал
там такого количества машин. Прибыло большинство Стамперов из радиуса в
пятьдесят миль, вне зависимости от того, были они связаны с делом или нет. Я
был поражен тому, как все они явились по одному зову и в каком веселом и
добродушном настроении пребывали. Я чуть не онемел от изумления! Я знал, что
они догадывались о моих намерениях, но теперь все делали вид, что устали от
работы на лесопилке и с удовольствием немного оттянутся на добром старом
свежем воздухе.
Даже погода изменилась к лучшему и способствовала легкости и
непринужденности: несмотря на то, что с утра довольно-таки потеплело, дождь
прекратился. То и дело проглядывало солнце: как это бывает в начале сезона
дождей, оно выскакивало между туч, заливая светом холмы, тут же начинавшие
сверкать, словно они были покрыты сахаром. Когда стемнело, на небо взошел
мокрый ломоть луны. Ветер стих. Никто не спросил меня, чему посвящено
собрание, и я не стал говорить. Все просто болтались вокруг крыльца,
разговаривали о гончих, вспоминали великие ночные охоты прошлого,
обстругивали растопку у поленницы, а некоторые смотрели, как дети Джо
закручивают друг друга на качелях, которые он повесил под навесом у
мастерской. Я зажег огромный трехсотваттовый фонарь над крыльцом, и тени от
стоявших на берегу упали через реку. К площадке то и дело подъезжали новые
машины, вновь прибывшие выходили на гравий, и тени словно тянулись к ним,
чтобы узнать, кто это там.
-- Это Джимми! Клянусь Богом, не кто иной, как он! -- кричали тени. --
Джимми, о Джимми... ты ли это?
-- Может, кто-нибудь из вас перевезет меня или как? -- доносился голос
с другого берега.
Кто-нибудь вставал и спускался по мосткам к лодке, а перевезя вновь
прибывшего, возвращался к крыльцу дальше болтать о гончих, строгать и
гадать, чья это следующая машина остановилась.
-- А кто это теперь, как вы думаете? Мартин? Эй, Мартин, это ты?
Я стоял рядом и радовался. Голоса протягивались над водой как тени,
сгущаясь вместе с темнотой. Это заставило меня вспомнить о Рождестве и
других общих праздниках, когда мы, дети, сидели у окон и слушали, как
мужчины смеются, врут и перекликаются через реку. Тогда все тени казались
длинными, а настроение было легким и беспечным.
Они продолжали прибывать. Все сияли улыбками и сочились любезностями. Я
даже немного задержал начало собрания, чтобы подождать опоздавших, как я
сказал народу, но на самом деле мне просто не хотелось браться за дела и
портить вечер. Правда, через некоторое время меня начало мучить такое
любопытство, что я поднялся наверх и спросил Вив, что она такое сказала по
телефону, что их собралось так много и в таком отличном расположении духа.
У нее на кушетке голый до пояса лежал Малыш -- Вив обрабатывала длинный
синий рубец у него на плече, который он натер тросом пару дней назад.
(В
комнате жарко и пахнет хвоей...
--
Как спина, Малыш? --
спрашиваю я.
--
Не знаю, --
отвечает он. Щекой он лежит на руке, лицо повернуто к
стене. --
Наверное, лучше. Я уже думал --
совсем конец, пока Вив не начала
свои массажи и лечение. Теперь уверен, мой позвоночник спасен.
--
Ну тогда отдыхай, --
говорю я ему, --
чтобы тебя еще раз не
долбануло. --
Он не отвечает. И с минуту я не могу сообразить, что бы еще
сказать. В комнате душно и непривычно. --
Все равно завтра... завтра, Малыш,
у нас будет масса рабочих рук, так что можешь не волноваться. Или можешь
пересесть за баранку, пока болит, --
говорю я и расстегиваю куртку --
почему
это в любой комнате, когда он там присутствует, становится жарко? Может, у
него малокровие...)
Я подхожу к Вив:
-- Цыпленок, ты не припомнишь, что ты говорила нашим, когда обзванивала
их вчера вечером? -- Она поднимает ко мне свои глаза, такие огромные, что в
них можно упасть, брови ползут вверх.
(На ней джинсы и полосатый
желто-зеленый пуловер, который почему-то всегда напоминает мне бамбуковые
заросли в солнечный осенний день. Руки у нее покраснели от болеутоляющих.
Спина у Ли тоже красная...)
-- Господи, -- задумчиво произносит она. -- Точно не помню. Наверное,
только то, что ты просил меня: что им всем надо собраться к ужину, потому
что в связи с этой поломкой тебе надо кое-что с ними обсудить. И
естественно, проверить антифриз...
-- Скольким людям ты позвонила?
-- Ну, наверно, четырем или пяти. Жене Орланда... Нетти... Лу... И их
попросила сделать несколько звонков. А что?
-- Если бы ты провела последний час внизу, ты бы поняла что: к нам
съехались все, вплоть до седьмой воды на киселе. И все ведут себя так,
словно у них, по меньшей мере, день рождения.
-- Все? -- Это проняло ее. Она поднимается с колен и вытирает лоб
тыльной стороной руки. -- У меня гарнира хватит человек на пятнадцать, не
больше... Все -- это сколько?
-- Человек сорок -- пятьдесят, считая детей. Вот тут у нее
действительно перехватывает дух.
-- Пятьдесят? У нас даже на Рождество никогда не бывает столько!
-- А теперь есть. И все радуются как дети -- вот это-то я и не
понимаю...
-- Я могу объяснить, -- говорит тогда Ли.
-- Что объяснить? Почему они все здесь? Или чему они все радуются? --
спрашиваю я.
-- И то и другое. -- (Он
проводит ногтем по стене.) -- Потому что они
все считают, что ты продал дело, -- произносит он не оборачиваясь.
-- Продал?
-- Да, -- продолжает он, -- и как совладельцы...
-- Совладельцы?
-- Ага, Хэнк. Разве ты сам не говорил мне, что ты сделал всех
работающих совладельцами? Чтобы...
-- Постой, при чем здесь продажа? Подожди минутку. О чем ты говоришь?
Откуда ты это взял?
-- В баре. Вчера.
(Он лежит совершенно неподвижно, повернувшись к стене. Я не вижу его
лица, и голос его звучит так, словно доносится неизвестно откуда.)
-- Черт подери, что ты говоришь?!
(Руки у меня трясутся, мне хочется
схватить его и швырнуть лицом к себе.)
-- Если я не ошибаюсь, -- говорит он, -- Флойд Ивенрайт и этот второй
котяра...
-- Дрэгер?
-- Да, Дрэгер, пошли за лодкой, чтобы ехать сюда вчера вечером...
-- Вчера вечером здесь никого не было! Постой...
-- ...предлагать тебе продать все дело за деньги юниона плюс вклады
местных бизнесменов...
-- Постой. Козлы, теперь понимаю... Негодяи!
-- Он сказал, что ты заломил огромную цену, но сделка все равно
выгодна.
-- Аспиды! Подлецы! Теперь я все понимаю. Это Дрэгер додумался, у
Ивенрайта не хватило бы на это мозгов... -- Я принялся метаться по комнате в
полном бешенстве, пока снова не остановился над Ли, который так и лежал
лицом к стене. И это почему-то взбесило меня еще больше.
(У него даже ни
один мускул не дрогнул. Черт! Жарко, потому что Вив включила
электрообогреватель. И запах грушанки. Черт! Вылить бы на него бедро ледяной
воды. Чтоб он Взвыл, проснулся, ожил...) -- Какого черта ты не сказал мне об
этом раньше?
-- Я полагал, что, если ты продал дело, тебе, вероятно, уже известно об
этом.
-- А если я не продал?
-- Мне казалось, что и в этом случае тебе, вероятнее всего, все
известно.
-- Сучьи потроха!
Вив дотрагивается до моей руки:
-- В чем дело, милый?
Но единственное, что я могу ей сказать, это опять-таки -- "Сучьи
потроха!" -- и еще немного пометаться по комнате. Что я могу ей объяснить?
(Ли продолжает лежать, обводя контуры своей тени спичкой.) Не знаю. Что я
могу им всем сказать?
-- Ну что с тобой, родной? -- повторяет Вив.
-- Ничего, -- отвечаю я. -- Ничего... Только интересно, что ты
подумаешь, когда тебе обещали дать большое красное яблоко, а вместо этого
заставляют подрезать яблоню? А? -- Я подошел к двери, приоткрыл ее и
прислушался, потом снова вернулся назад.
(Я слышу, как они ждут там, внизу.
А здесь так жарко, и этот запах...) -- А? Как ты отнесешься к тому, кто
сыграет с тобой такую злую шутку?
(Не знаю. Он просто лежит. Жужжит
обогреватель.) Нет, у Ивенрайта мозгов бы на такое не хватило...
(А я просто
хочу разбудить его. Жара, как в утробе матери...) Это -- Дрэгер...
(Или я
сам хочу лечь? Не знаю.)
Наконец, вволю выпустив пары, я отправился заниматься тем, что, как я с
самого начала знал, мне предстояло сделать: я вышел в коридор к лестнице и
крикнул Джо Бену, чтобы он поднялся на минутку.
-- В чем дело? -- откликнулся он с заднего крыльца, на котором играли
дети.
-- Неважно, просто поднимись!
Я встретил его в коридоре, и мы отправились в офис. Он ел тыквенные
семечки и, сгорая от любопытства, смотрел на меня круглыми глазами. На шее у
него по случаю болтался галстук -- голубая шелковая хреновина с намалеванной
уткой, купленная к окончанию школы, -- которым он жутко гордился; галстук
весь перекрутился, и две пуговицы на белой рубашке оторвались от возни с
детьми. Стоило только взглянуть на него в этом умопомрачительном галстуке, с
прилипшим к губе семечком, почесывающего пузо сквозь прореху, как вся моя
ярость испарилась. И я даже не мог сообразить, зачем я его звал; чем он
может мне помочь? Я плохо понимал, что он может сделать с этой толпой внизу,
зато, лишь увидев его, я ощутил, чем он может помочь лично мне.
-- Помнишь, когда мы увидели эти машины, я сказал тебе, что разрази
меня гром, если я понимаю, что означает этот съезд? -- сказал я.
Он кивнул:
-- Ага, а я тебе ответил, что это ионные заряды в атмосфере в связи с
похолоданием -- они всегда улучшают настроение.
-- Не думаю, что это было вызвано исключительно ионами. -- Я подошел к
столу и достал бутылку, которую специально держал там для бухгалтерской
работы. -- Нет, по крайней мере, не полностью.
-- Да? А чем еще?
Я отхлебнул и передал бутылку Джо.
-- Они все слетелись сюда потому, что считают, что я продал дело, --
сообщил я ему. Я передал ему, что мне сказал Ли, и сообщил, что сплетню,
вероятно, пустили Ивенрайт и этот второй пижон. -- Поэтому все наши
дружелюбные родственнички съехались делить пирог; так что эти улыбки и
похлопывания по плечам к ионам не имеют никакого отношения.
-- Но зачем? -- спросил он, мигая. -- Я хочу сказать, зачем
Ивенрайту?..
-- Ивенрайт здесь ни при чем, -- ответил я. -- Ивенрайту бы мозгов на
это не хватило. Ивенрайт умеет только заколачивать гвозди в бревна, на слухи
он не мастак. Нет, это -- Дрэгер.
-- Ага. -- Он треснул кулаком по ладони и кивнул, после чего снова
захлопал глазами. -- Но я все равно не понимаю: что они надеются извлечь из
этого?..
Я забрал у него бутылку, поскольку он ею не пользовался по назначению,
сделал еще глоток и завинтил крышку.
-- Усилить давление. Это как прессинг на поле-способ заставить меня
выглядеть еще большим негодяем, даже в глазах собственных родственников.
Он снова задумчиво почесал пузо.
-- Ладно. Я понимаю, ребята не слишком обрадуются сообщению, что их
переводят на работу в лес, когда они считали, что все уже окончено... и что
некоторые здорово потреплют тебе нервы... Но я, хоть убей, не понимаю, какую
пользу Дрэгер-то с Ивенрайтом собираются из этого для себя извлечь.
Я поставил бутылку в ящик, улыбнулся ему и задвинул ящик обратно.
-- И я не понимаю, Джоби. Если уж говорить начистоту. Так что пошли
вниз и посмотрим, как нам удастся с ними справиться. Пошли покажем этим
говноедам, кто Самый Крутой Парень По Эту Сторону Гор.
Он двинулся за мной, продолжая качать головой. Добрый старый Джоби.
(Когда мы проходили мимо двери, обогреватель все еще жужжал. Вив спустилась
вниз, на кухню, помочь Джэн. Но Ли еще был там. Он сидел на кушетке с
градусником во рту и протирал свои очки одним из ее шелковых носовых
платков. Он поднял на меня глаза с невинным видом, какой бывает у близоруких
людей, когда они снимают очки...)
Когда я сообщил новости, никто особенно не стал вставать на дыбы, кроме
Орланда с женой, которые действительно достали меня. Остальные разбрелись,
покуривая сигареты, и только Орланд вопил, что не понимает, почему это я
считаю, что могу диктовать условия всему округу, а жена его подтявкивала:
"Правильно! Правильно!" -- как истеричная комнатная собачонка.
-- Ну конечно, ты здесь живешь как отшельник, тебя могут не волновать
соседи! -- продолжал он. -- У тебя нет дочери, которая возвращается из школы
в слезах, потому что одноклассники отказались принять ее в Христианскую
Ассоциацию Молодежи.
-- Правильно! -- пролаяла его жена. -- Правильно! Правильно! -- Она
относилась к известному мне типу маленьких женщин с горящими глазками
навыкате и слишком большими зубами, выглядывавшими из-за губ, словно она
собирается вот-вот на тебя кинуться.
-- У нас тоже есть свои доли в деле, -- сказал Орланд, обведя всех
рукой. -- Нам тоже принадлежат акции! У нас есть свои паи! А разве у нас нет
права голоса, как у всех акционеров? Не знаю, как остальные, Хэнк, но я
что-то не припомню, чтобы я голосовал за эту сделку с "Ваконда Пасифик". Или
за то, чтобы всем идти в лес и обеспечивать эту сделку!
-- Правильно! Правильно!
-- Акционер должен иметь право голоса, вот как это делается. И я,
например, голосую за то, чтобы принять предложение Ивенрайта!
-- Что-то я еще не слыхал никаких предложений ни от Ивенрайта, ни от
кого другого, Орланд, -- заметил я ему.
-- Да? Может, конечно, это так, а может, и не так. Мы почему-то все
слышали о нем, и оно звучит гораздо заманчивее, чем то, что предлагаешь нам
ты.
-- Правильно! -- протявкала его жена. -- Правильно!
-- Мне кажется, Орланд, что ты и кое-кто еще, что все вы немного
опешите, когда продадите свою работу.
-- Мы не потеряем работу. Юнион не собирается отнимать у нас работу, он
только хочет вернуть на работу своих людей. Работа останется при нас, только
дело будет принадлежать им...
-- Ну то, что юнион не собирается сажать на ваши места своих людей, --
это для меня просто полная неожиданность. То-то они мне все уши прожужжали,
чтобы я брал на работу не только членов семьи. Ну что ж, надо отдать им
должное, раз они так хорошо подготовились -- гарантированная занятость и
прочее. Это Флойд тебе сказал? Ай-ай-ай, кто бы мог подумать, что он так
заботится о нас. А кто тебе это сказал? Флойд Ивенрайт?
-- Неважно кто, я доверяю этому конкретному лицу.
-- Ты можешь себе это позволить. Вряд ли они тебя уволят, чтобы обучать
нового распиловщика... Но без некоторых из нас будет обойтись гораздо легче.
А кроме того, неужели тебе будет не жаль продавать дело, которое столько лет
нам верно служило?
-- Ты хочешь сказать, которому столько лет верно служили мы? Допотопное
оборудование, здания... Самое лучшее -- избавиться от всего этого, пока не
поздно...
-- Правильно!
-- ...так что я голосую за продажу!
-- И я! И я!
Остальные тоже зашебуршились, требуя голосования, и я уже собрался
сказать что-нибудь веское, как вдруг появился Генри:
-- Сколько у тебя акций, Орланд, чтобы голосовать?
Он стоял в дверях кухни, жуя куриную лапу. Я даже не заметил, когда он
вернулся из города; наверное, его кто-то перевез, пока я был наверху. На нем
была рубашка, выигранная им как-то у гитариста Рода в домино, -- черная
синтетика с люрексом, которая при каждом движении мерцала и переливалась. Я
заметил, что он еще больше отрезал гипса с руки, чтобы было сподручнее
управляться с бутылкой, и уже приложился. Он оторвал от курицы еще один
кусок и спросил:
-- А сколько акций у остальных? А? А? Сотня у всех, вместе взятых? Две
сотни? Я удивлюсь, если вам удастся наскрести больше двух сотен. Да, сэр,
сильно удивлюсь. Потому что я что-то не припомню -- хотя память у старого
черномазого уже не та, что прежде, согласен, -- но дело в том, что всего
было двадцать пять сотен акций, и что-то я не припомню, чтобы за последние
несколько лет я потерял что-либо из своей двадцать одной сотни... Хэнк, ты
что-нибудь продавал из своей доли? Нет? А ты, Джо Бен? -- Он пожал плечами,
ободрал с куриной лапы последний кусок и, осклабившись, уставился на
косточку. -- Отличная цыпка, -- покачал он головой. -- Надо было побольше
купить на такую компанию. Боюсь, всем не хватит.
Но ужинать осталось совсем немного народа -- Энди, Джон и еще парочка.
Остальные, собрав свои куртки и детей, в полной растерянности и не зная, что
сказать, последовали за Орландом к причалу. Я вышел вслед за ними и сообщил
команде с лесопилки, чтобы они подошли к мосту в шесть утра, а оттуда доедут
до вырубки на грузовике Джона. Орланд снова взвился, заявив, что черта с два
он поедет в открытом кузове под проливным дождем! ...Но я продолжил, сделав
вид, что не слышал его, и объяснил, сколько, где и к какому времени мы
должны сделать, заметив, что дело движется к концу года и те, кто будет
работать без пропусков, если только не по болезни или что-нибудь в этом
роде, могут рассчитывать получить к Рождеству хороший куш. Никто ничего не
ответил. Даже Орланд заткнулся. Они просто тихо стояли на причале, пока
Большой Лу заводил моторку... просто стояли и смотрели, как плещутся окуни,
пощипывая отбросы, проплывающие в круге света, падающем от фонаря. Наконец
мотор завелся, я попрощался и двинулся к дому. Когда я подошел к двери, мне
показалось, что вдалеке раздался гусиный крик. Я остановился и прислушался,
и наконец действительно услышал звуки большой стаи, летящей на северо-восток
через горы. "Джоби обрадуется", -- подумал я и взялся за ручку. Я уже открыл
дверь, когда снизу, с причала, донеслись голоса. Они решили, что достаточно
выждали и что я уже вошел в дом, -- я был скрыт от них высокой изгородью, и
они даже не подозревали, что я могу их слышать. Не только Орланд с женой, ко
и все остальные. С минуту я послушал, как в беспорядочном возбуждении и
обиде трещат в темноте их голоса, -- каждый говорил свое, но почему-то все
равно получалось одно и то же. Как перемешивающиеся голоса в каноне.
Кто-нибудь один начинал сетовать, как к нему относятся в городе или что ему
стыдно смотреть людям в лицо в церкви, и все тут же хором подхватывали. И
галдели до тех пор, пока кто-нибудь другой не произносил это же с небольшой
вариацией, и тогда подхватывали новую тему. И поверх всего голос жены
Орланда, высокий и пронзительный, как работающий копер: "Правильно!
Правильно! Правильно!"
На самом деле меня даже не очень удивило то, что они говорили, -- это
никак не противоречило моим ожиданиям, -- но чем дальше я их слушал, тем
больше мне казалось, что они даже не разговаривают. Чем больше я слушал, тем
страннее становились звуки. Обычно, когда прислушиваешься к разговору,
можешь определить, кто что говорит. Что-то вроде привязки голосов к лицам,
Но когда лиц не видно, голоса смешиваются и разговор перестает быть
разговором, это даже на канон не похоже... на тебя просто валится звуковая
неразбериха, лишенная не только индивидуальности, но и источника. Просто
звук, питающийся сам собой, как бывает с микрофоном, попавшим в резонанс с
самим собой, -- звук нарастает, нарастает, нарастает, пока наконец не
срывается на тонкий писк.
Я всегда терпеть не мог подслушивать, но это я даже не считал
подслушиванием, потому что у меня не было ни малейшего ощущения, что это
человеческая речь. Это был какой-то единый звук, ширящийся и нарастающий; и
вдруг я понял, что с каждой секундой он становится все громче и громче!
И только тут до меня дошло, что происходит: эти чертовы гуси! Пока я
слушал толпу на причале, я совершенно позабыл о гусях. Теперь они летели
прямо над домом, подняв такой гвалт, что голоса уже было не различить,
просто гуси.
Я посмеялся над собой и снова двинулся к дому, вдруг вспомнив, что
говорил отец Джо о рассеянности и о том, как эффективно она действует на
женщин.
(Я вхожу на кухню. Все уже за столом...) Бен всегда утверждал, что
из всех животных легче всего сбить с толку и отвлечь женщину. Он утверждал,
что, начав разговор с женщиной, может так ее отвлечь, "так подцепить ее на
крючок своей болтовни, что она даже не заметит, как я окажусь у нее под
юбкой, пока я не замолчу!"
(Ли отсутствует. Я интересуюсь, собирается ли он
сегодня есть. И Вив говорит, что у него опять температура.) Не знаю,
насколько справедливо было последнее утверждение Бена, но внезапное
появление этой гусиной стаи прямо у меня над головой вполне убедило меня в
эффективности рассеянности в целом, причем не только у женщин, но и у
мужчин. Я бы только предпочел, чтобы гуси отвлекали меня от Орланда и
компании, а не наоборот.
(Я отвечаю ей, что сегодня вечером всех лихорадит и
чтобы Ли не думал, что он такой особенный, или что это повод для того, чтобы
отказываться от пищи. Она говорит, что приготовила ему тарелку и сама
отнесет ее к нему в комнату...) Помню еще, что я подумал тогда, что гуси
могли бы не только отвлечь меня, но и вовсе утопить в своем крике кваканье
милых родственников! Но тогда перелет еще не достиг своего пика; это было
еще до того, как гуси осточертели мне так же, как люди, до того, как самым
большим моим желанием стало, чтобы они все заткнулись раз и навсегда.
(...Я сажусь и накладываю еду себе на тарелку. Прошу Джо Бена передать
мне поднос с курицей. Он поднимает его и начинает передавать. Там, осталась
только спинка. Заметив это, он отодвигает поднос и говорит: "Сейчас, Хэнк,
сейчас, вот грудка, я не хочу ее совершенно, лучше я оставлю место для
гусика, которого завтра подстрелю, так что давай... #
Он обрывает себя, но
слишком поздно: я оглядываюсь, чтобы посмотреть, в чем дело. И вижу. На
тарелке, которую она приготовила Ли, лежит целый цыпленок. Я беру остов и
начинаю его грызть. Все снова возвращаются к своим тарелкам. И прежде чем
разговор возобновляется, повисает долгая пауза, нарушаемая лишь звуками
трапезы.)
За вторую ноябрьскую неделю все прибрежные городки благополучно
смирились с дождем: все обсудив, они признали его виновным в большинстве
своих бед, а ответственность за дождь возложили на таких безответных козлов
отпущения, как спутники, Советы и собственные тайные грехи; а установив
недосягаемых виновников, никто уже не возражал против гусей, продолжавших
напоминать: "Зима пришла, люди, точно зима пришла".
Все прибрежные городки, за исключением Ваконды.
Ваконда в этом году испытывала небывалую ненависть к гусям за их
проклятое нытье ночи напролет о подступившей зиме. Обитателям города не дано
было обрести привычный покой, переложив ответственность на чужие плечи. Как
бы ни судили и ни рядили люди Ваконды в поисках козла отпущения, в этом году
выбор у них был слишком ограничен по сравнению с другими городами; им был
навязан единственный кандидат на эту должность, который, несмотря на свою
отдаленность и высокомерную непредсказуемость, был все же слишком доступен,
чтобы его можно было классифицировать как недосягаемого и на том и
смириться.
Так что вторая неделя дождя не принесла в Ваконду привычной апатии,
охватившей остальные прибрежные городки, жители которых год за годом
переплывали зимы в дремотном состоянии полуспячки. Но только не в Ваконде,
только не в этом ноябре.
Вместо этого она принесла городу бессонницу, растущее недовольство
гусями и поселила в нем мрачный и безумный дух преданности Общественному
Благу -- схожий с тем, что посетил побережье в военные дни 42-го, после того
как единственный японский самолет сбросил бомбы на лес возле Брукингса,
придав этим всей округе ореол единственного места на американском побережье,
пострадавшего от авианалета. Такие ореолы чрезвычайно способствуют росту
самосознания общества: бомбежка и забастовка, как бы они внешне ни
отличались друг от друга, очень схожи в своем воздействии на людей, которые
начинают себя чувствовать, ну, чувствовать немножко... особенными. Нет, не
просто особенными; давайте уж согласимся: они начинают себя чувствовать
отличными от других!
А ничто так не сближает людей, как это чувство собственного отличия:
они выстраиваются рядами, плечом к плечу, и, все такие отличные, приступают
к проведению убежденной кампании во имя Общественного Блага, что может
означать или вколачивание в глотку порочного и невежественного мира
собственного отличия -- что, возможно, и справедливо в случае истинной
святости носителей отличия, -- или другую крайность -- кампанию по
выкорчевыванию того, что вызвало это чертово отличие.
Собрания вспыхивали повсюду, где было достаточно тепла и места,
разрастаясь как грибы, дождавшиеся наконец благоприятных условий. Приходили
все. Старые распри были забыты. Молодые думали так же, как старики, за
спинами мужчин твердо стояли женщины. Лесорубы объединялись со строителями
(хотя дороги продолжали бороздить лесные склоны), а строители с лесорубами
(хотя отсутствие леса продолжало угрожать дорожным рабочим оползнями).
Церковь смирилась с грешниками. Народ должен сплотиться! Надо что-то делать!
Что-нибудь крутое!
И Джонатан Дрэгер, вроде ничем не занятый, кроме приятной болтовни, в
эти дни кризиса и бессонницы умело помогал людям сплачиваться, ненавязчиво
направляя их к решительным поступкам.
Всех, кроме Вилларда Эгглстона. Виллард был настолько поглощен
подготовкой к собственным решительным поступкам, что его не могли увлечь
осторожные и окольные намеки Дрэгера, направленные на усиление давления на
Хэнка; Вилларду нужно было слишком много сделать за эти первые ноябрьские
недели -- подготовить слишком много документов, тайно подписать слишком
много бумаг, чтобы у него еще осталось время на всякие там компрометирующие
письма и оскорбления жены Хэнка, когда она появлялась в городе. Нет, как бы
Вилларду ни хотелось принять участие в кампании, он был вынужден уклониться
от выполнения своих гражданских обязанностей. Время было ему слишком дорого,
он ощущал его своим личным достоянием; максимум, что он мог, это посвятить
всего лишь несколько секунд Общественному Благу, хотя и знал, что дело это
благородное и справедливое. Жаль, по-настоящему жаль... Он бы с радостью
помог.
И все же Виллард даже за несколько секунд неосознанно умудрился сделать
больше, чем все остальные горожане, вместе взятые, за долгие часы.
Когда он достиг дома, гуси все еще перекликались в темной вышине громче
обычного. Дождь усилился. Ветер стал резче и пронзительнее, набрасываясь на
него из переулков с такой яростью, что Виллард был вынужден сложить зонтик,
чтобы окончательно не потерять его.
Он закрыл за собой калитку и направился к гаражу, проскользнул мимо
затихшей темной машины и, чтобы не разбудить жену, вошел в дом с заднего
хода, через кухню. На цыпочках он пробрался через темную кухню в
хозяйственную комнату, служившую ему кабинетом, и осторожно закрыл за собой
дверь. Внимательно прислушавшись и не услышав ничего, за исключением звука
капель, падавших с его плаща на линолеум, он включил свет и поставил зонтик
в таз. Потом сел за стол и подождал, пока в висках не утихла пульсация. Он
был рад, что ему удалось не разбудить ее. Не то чтобы он боялся, что его
жена может что-то испортить, -- он часто возвращался так поздно, ничего
особенного, но иногда она вставала, усаживалась в своем ужасном драном
красном халате перед обогревателем на табуретку, обхватив колени руками и
вся изогнувшись, как ощипанная фламинго, следила, сопя и хмурясь, как он
подсчитывает доходы и накладные расходы в бухгалтерской книге, то и дело
требуя объяснений, как он намерен вытаскивать их из этой нищеты.
Этого-то он и боялся. Что он мог ответить на ее неизбежный вопрос о его
намерениях? Обычно он всего лишь молча пожимал плечами и ждал, когда она
сама ответит на свой вопрос, но сегодня у него было что сообщить ей, и он
боялся, что потребность поделиться с кем-нибудь заставит его все рассказать.
Он открыл ящик, вынул книгу и вписал в нее мизерный вечерний доход,
потом закрыл ее и достал коричневую кожаную папку с полисами и документами.
В них он углубился на целых полчаса, после чего и их сложил обратно,
затолкав папку в самый дальний угол нижнего ящика и завалив ее сверху
другими бумагами. Потом он вырвал лист из блокнота и написал короткое
письмецо Джелли, сообщая, что они увидятся после Дня Благодарения, а не
послезавтра, как он думал, так как он ошибся и собрание Независимых
владельцев кинотеатров будет проводиться в Астории, а не в Портленде. Он
сложил письмо, положил его в конверт и надписал. Приклеив марку и запечатав
послание, Виллард положил его в бухгалтерскую книгу, чтобы было похоже, что
он забыл его отправить (письмо должно было показать старой фламинго, что ее
муж не такая уж бесхребетная устрица, каковой она его считала). Потом он
взял еще один лист бумаги и написал жене, что простуда его почти прошла и он
решил отправиться в Асторию сегодня же вечером, вместо того чтобы вставать
завтра рано утром. "Не хотелось будить тебя, позвоню. Похоже, что к утру
погода ухудшится. Так что лучше поехать сейчас. Обо всех новостях сообщу
завтра по телефону. Я уверен, все меняется к лучшему. С любовью" и так
далее.
Он прислонил записку к чернильнице и убрал блокнот в ящик. Громко
вздохнул. Сложил руки на коленях. Прислушался к одинокому звуку капель,
падающих с плаща на линолеум, и заплакал. В полной тишине. Подбородок дрожал
и плечи сотрясались от рыданий, но Виллард не издавал ни малейшего звука. От
этой тишины он начал рыдать еще сильнее, -- ему подумалось, что все эти годы
он тайно плакал, скрывая это ото всех, зная, что ему нельзя быть услышанным.
А особенно сейчас, как бы больно это ни было. Слишком долго он скрывался за
чернильной непроницаемостью собственного вида, чтобы сейчас все испортить,
показав, что он может плакать. Он должен был молчать. Все было готово -- он
окинул взглядом аккуратную записку, прибранный стол, зонтик в тазу. Он даже
пожалел, что был так тщателен в организации всего этого. Ему захотелось,
чтобы рядом была хоть одна живая душа, с которой он мог бы громко поплакать
и разделить свои тайны. Но времени на это уже не было. Если бы оно было, он
бы включил в свой план способ известить окружающих о своем намерении! Чтобы
они поняли, каков он на самом деле... Но из-за этой забастовки, из-за этого
Стампера, который все жал и жал, пока уже никаких денег не осталось...
ничего интересного было не выдумать. Так что он мог располагать только
своими естественными ресурсами: собственным малодушным видом, уверенностью
жены в его трусости и особенно общим мнением, сложившимся о нем в городе, --
устрица, слабовольное существо в раковине, которая живее собственного
обитателя... так что единственное, что он мог, -- это использовать этот
образ, так и не дав никому узнать, каков он на самом деле...
Он оборвал свой беззвучный плач и поднял голову: Стампер! Он может
рассказать Стамперу! Потому что в какой-то мере в этом был виноват Хэнк
Стампер -- даже очень виноват! Да! Из-за кого кошельки у людей так исхудали,
что они уже не могли тратить деньги на кино и стирку? Да, во всем был
виноват именно он! По крайней мере достаточно, чтобы быть обязанным
выслушать, до каких крайностей довело людей его надменное упрямство!
Достаточно, чтобы сохранить все в тайне! Потому что Стампер и не сможет
никому рассказать, что произошло на самом деле! Потому что он сам виноват в
том, что произошло! Да! Хэнк Стампер! Именно он! Потому что он виноват, и
если он проболтается, все сразу поймут это. Хэнку Стамперу можно
довериться... он будет вынужден сохранить все в тайне.
Виллард вскочил со стула, уже сочиняя, что скажет по телефону, и,
оставив плащ стекать дальше, бросился к гаражу. Забыв о мерах
предосторожности, он открыл гараж и громко захлопнул дверцу машины. Руки у
него так тряслись от возбуждения, что, заводя машину, он оборвал цепочку с
ключом, а по дороге наехал на любимый куст жены. Он сгорал от нетерпения
поскорее рассказать о своих планах. С улицы он увидел, как в окне спальни
зажегся свет, -- хорошо, что он решил позвонить из будки, а не из дома, --
он зажег фары и рванул машину вперед, едва удержавшись, чтобы не попрощаться
со старой фламинго серией гудков... Возможно, не слишком вразумительное
прощание, которым он хотел бы ее наградить, недостаточное, даже несмотря на
письмо, оставленное в бухгалтерской книге, чтобы до конца жизни заставить ее
сомневаться, а знала ли она человека, с которым прожила девятнадцать лет, и
все же оно могло намекнуть ей на то, что о ней думал этот человек на самом
деле...
А Ли, сидя в лесу и водя тупым карандашом по страницам бухгалтерской
книги, пытается донести до своего корреспондента собственное восприятие
реальности -- "Прежде чем перейти к дальнейшим объяснениям, Питере...", --
тайно надеясь, что таким образом ему удастся и для себя прояснить туманную
загадку своей жизни:
"Помнишь ли, Питере, как ты был представлен этому оракулу? Кажется, я
называл его "Старый Верняга", когда, бывало, выводил его в общество и
знакомил с друзьями: "Старый Верняга -- Часовой, Стоящий на Страже моей
Осажденной Психики". Помнишь? Я говорил, что он мой неотлучный верный страж,
предупреждающий о любой опасности, восседающий на самой высокой мачте моего
рассудка, обшаривающий горизонт в поисках любого признака бури... а ты
ответил, что, на твой взгляд, это все лишь старая добрая паранойя.
Признаюсь, я и сам пару раз называл его так. Но -- в сторону прозвища. Опыт
научил меня доверять его призыву БЕРЕГИСЬ, безошибочному, как радар. Какими
бы приборами он там ни пользовался, они столь же чувствительны к малейшей
угрозе радиации, как счетчик Гейгера, потому что всякий раз, как он
сигнализировал БЕРЕГИСЬ, выяснялось, что для этого находились достаточно
веские причины. Но на сей раз, готовя свой план, хоть убей, я не понимал, о
какой опасности он меня предупреждает. БЕРЕГИСЬ -- орет он, а я спрашиваю:
"Чего беречься, дружище? Ты мне можешь указать, где опасность? Покажи, где
тут осталась хоть малейшая лазейка для риска? Ты всегда умел определять
западни... Так где же то бедствие, о котором ты так уверенно заявляешь?" Но
в ответ он только квакает: БЕРЕГИСЬ! БЕРЕГИСЬ! -- снова и снова, как
сумасшедший компьютер, не способный ни на что. И что? Предполагается, что я
должен прислушиваться к такому необоснованному совету? Может, старичок
сломался; может, и нет особого риска, а просто общий уровень радиации на
этой сцене так повысился, что у него полетела электропроводка, и он уже
представляет всякие ужасы, которых и в помине нет...
Тем не менее, Питере, я все еще в его власти и потому колеблюсь:
однажды в исключительном случае я был свидетелем того, как моему стражу не
удалось своевременно указать на опасность, но мне еще надо убедиться в том,
что он может подавать сигналы ложной тревоги. А потому я сам решил провести
расследование; я спросил себя: "Ну хорошо, что с тобой случится, если ты в
это ввяжешься?" И единственный честный ответ, который мне удалось найти:
"Вив. Вив случится с тобой..."
И если раньше я не хотел ее ранить, то теперь я медлю, боясь помочь ей,
а также опасаясь благодарности, которая может воспоследовать. Потому-то я и
начал с корней и отвращения нашего поколения к каким бы то ни было связям: а
вдруг я настолько очарован этой девушкой (или очарован ее потребностью в
том, что я могу ей предложить), что рискну быть пойманным. Может, Старый
Верняга предупреждает меня о коварной ловушке смоляного чучелка, может, Вив
-- та самая липкая крошка, которая только ждет, чтобы превратить нежное
прикосновение в такую черную и нерушимую привязанность, что человек
навсегда..."
Карандашный грифель окончательно стерся; я остановился и перечел
последние строки письма, затем со стыдом и негодованием зачирикал их, говоря
себе, что даже Питере -- каким бы эмансипированным в смысле разных расовых
намеков он себя ни считал -- не заслуживает таких безвкусных смоляных
метафор. "Зачем задевать чувства старого друга", -- сказал я себе, но я
знал, что на самом деле вычеркнул эту фразу скорее из соображений честности,
чем дипломатии. Я прекрасно знал, что нет ничего более далекого от правды,
чем изображение Вив в виде секс-бомбы, к тому же были все основания
предполагать, что любая привязанность, возникающая между нами, будь она
черной или нерушимой, причинит мне отнюдь не неприятности.
Я обгрыз конец карандаша так, чтобы вытащить еще кусочек грифеля,
перевернул страницу затхлой книги и попробовал еще раз:
"Несмотря на банальную биографию, Питере, эта девушка довольно
необычный человек. Например, она мне рассказала, что ее родители кончили
колледж (погибли в автокатастрофе, когда она училась во втором классе), и ее
мать несколько лет преподавала музыку..."
Я снова останавливаюсь и с отвращением захлопываю книгу вместе с
карандашом посередине, ломая при этом его грифель: несмотря на то что
сведения о родителях девушки и были точны, они не имели никакого отношения к
тому, что мне удалось узнать о ней. Это был все тот же интеллектуальный
туман для сокрытия истинного положения вещей и тех чувств, которые росли во
мне с той ночи, когда саботажники с верховьев сигнализировали нам SOS, что
предоставило нам с Вив единственную после охоты возможность остаться
наедине.
Кажется, когда зазвонил телефон, я единственный не спал в доме. Мучимый
бессонницей из-за слишком большого количества выпитого горячего чая с
лимоном для излечения ангины, я сидел, завернувшись в одеяло, у лампы,
пытаясь обнаружить новый смысл в глубинах поэзии Уоллеса Стивенса (чем
образованней мы становимся, тем с большей
интеллектуальной зрелостью
подходим к коллекционированию: начинаем с марок и вкладышей в жвачку,
переходим к бабочкам и заканчиваем "новыми смыслами"). Тут-то я и услышал,
как он звенит внизу. После дюжины звонков до меня донеслась тяжелая поступь
босых ног Хэнка, спустившегося вниз. Через мгновение он протопал обратно
мимо моей двери к комнате Джо и Джэн, потом снова двинулся назад, но уже в
сопровождении легкой прыгающей походки Джо Бена. Шаги поспешили вниз, ноги
облачались в сапоги. Я слушал, недоумевая, что это за полуночные бдения,
потом услышал, как завелась лодка и
с шумом направилась в верховья.
Вся эта странная и неожиданная деятельность показалась мне более
чреватой глубинными смыслами, чем поэзия Стивенса, а потому я выключил свет
и лег, пытаясь разобраться в значении этой ночной вспышки активности. Что
означала вся эта беготня? Куда они отправились в такой час? И, погружаясь в
дремоту, я уже обувал для путешествия собственные фантазии -- "Может,
звонили сообщить о страшном лесном пожаре, и Хэнк с Джо Беном... нет,
слишком мокро; ...наводнение -- вот в чем дело. Звонил Энди сообщить, что
ужасный сорокабалльный шквал обрушился на берег, раскалывая деревья и громя
оборудование!", когда вдруг легкий щелчок заставил меня снова открыть глаза,
и тонкая игла света, пронзившая мою кровать, сообщила мне, что Вив зажгла
свет в своей комнате... Наверное, чтобы читать, пока он не вернется. Это
могло означать и то, что он уехал ненадолго и волноваться не о чем, и то,
что он вернется неизвестно когда.
Несколько минут я боролся с любопытством, потом вылез из кровати и
натянул вместо халата старый лейтенантский плащ -- не слишком элегантный
наряд для визита к даме, но выбор был невелик -- между плащом и все еще
мокрыми рабочими штанами, разложенными перед обогревателем. Правда, в шкафу
на распялке у меня висели выглаженные брюки, но почему-то плащ показался мне
наименее несуразным из этих трех вариантов.
И выбор мой оказался удачным: когда, постучав и услышав ее ответ, я
открыл дверь, то увидел, что ее одеяние вполне соответствует моему: она
сидела на кушетке среди подушек в плаще, который был еще больше и грубее
моего. И гораздо тяжелее. Черная вязаная штуковина неизвестного
происхождения; вероятно, когда-то он принадлежал Генри, а может, кому-нибудь
и еще выше. Ткань настолько потемнела, что выглядела бесформенной кучей
черной сажи, из которой выглядывало светлое лицо и две изящные руки с
романом в бумажной обложке.
Такое совпадение вызвало у нас обоих смех, сразу сокративший
расстояние, на преодоление которого обычно уходят часы. Плащи объединили нас
для начала.
-- Счастлив лицезреть вас одетой по последнему писку моды, -- произнес
я, когда мы отсмеялись, -- но, боюсь, э-э... вам придется обратиться к
вашему портному, чтобы он немного ушил это. -- И я продвинулся еще на ярд в
комнату.
Она подняла руки и изучающе посмотрела на гигантские рукава.
-- Вы так думаете? Может, стоит выстирать и посмотреть, не сядет ли?
-- Да. Лучше подождать; как бы не оказалось потом слишком узко.
Мы снова рассмеялись, и я продвинулся еще на несколько дюймов.
-- Вообще-то у меня есть халат, но я никогда его не ношу, -- объяснила
она. -- Кажется, мне его подарили, да, точно, подарили -- Хэнк на день
рождения вскоре после того, как я сюда переехала.
-- Ну, наверное, это еще тот подарочек, если вместо него ты
предпочитаешь носить эту палатку...
-- Нет. Он совершенно нормальный. Для халата... Но, понимаешь... у меня
была тетя, которая дни напролет ходила в халате, с утра до вечера, за весь
день ни во что не переодеваясь, если ей только не надо было ехать в Пуэбло
или куда-нибудь еще... и я пообещала себе: Вивиан, сказала я, дорогая, когда
вырастешь, ходи лучше голой, но только не в старом халате!
-- По той же причине я не ношу смокинга, -- ответил я, сделав вид, что
отдался неприятным воспоминаниям. -- Да. Дядя. То же самое испытывал по
отношению к его одежде. Вечно в проклятом старом твиде, роняющий пепел с
сигар в шерри; вонь на весь дом. Отвратительное зрелище.
-- От моей тети ужасно пахло...
-- А как пахло от моего дяди! Люди с непривычки просто задыхались от
этой вони.
-- Гноящиеся глаза?
-- Никогда не мылся: гной неделями скапливался в углах глаз, пока не
отваливался сам, размером чуть ли не с грецкий орех.
-- Жаль, что они не были знакомы, моя тетя с твоим дядей: похоже, они
были созданы друг для друга. Жаль, что она не вышла замуж за такого
человека, как он. Курящего сигары, -- задумчиво промолвила она. -- Моя
тетушка пользовалась такими духами, которые вполне гармонировали бы с
запахом сигар. Как мы назовем твоего дядю?
-- Дядя Мортик. Сокращенно -- Морт. А твою тетю?
-- Ее настоящее имя было Мейбл, но про себя я ее всегда называла
Мейбелин...
-- Дядя Морт, позволь тебе представить Мейбелин. А теперь почему бы вам
двоим не пройти куда-нибудь и не познакомиться поближе? Ну будьте послушными
ребятками-.
Хихикая, как глупые дети, мы принялись махать руками, выпроваживая
выдуманную парочку из комнаты и уговаривая их не спешить назад --
"Голубки..." -- пока торжествующе не захлопнули за ними дверь.
Завершив нашу прогулочку, мы на мгновение умолкли, не зная, что
сказать. Я опустился на мореное бревно. Вив закрыла книжку.
-- Ну, наконец одни... -- промолвил я, пытаясь обратить это в шутку. Но
на этот раз реакция была натужной, смех -- совсем не детским, а шутка -- не
такой уж глупой. К счастью, мы с Вив умели дурачиться друг с другом, почти
как с Питер-сом, балансируя на грани юмора и серьеза, что давало нам
возможность смеяться и шутить, сохраняя искренность. При таком положении
вещей мы могли наслаждаться своими взаимоотношениями, не слишком заботясь об
обязательствах. Но система, безопасность которой гарантируется юмором и
шутливым маскарадом, всегда рискует потерять контроль над своей защитой.
Взаимоотношения, основанные на юморе, провоцируют юмор, и постепенно
становится возможным подшучивать надо всем -- "Да, -- откликнулась Вив,
стараясь поддержать мою попытку, -- после столь долгого ожидания", -- а эти
шутки то и дело оказываются слишком похожими на истину.
Я спас нас от участи словесного пинг-понга, напомнив, что прежде всего
визит мой вызван тем, что я хотел спросить. Она ответила, что таинственный
звонок понятен ей не более, чем мне, Хэнк только заглянул к ней и сказал,
что ему надо прокатиться до лесопилки, выловить из реки пару-тройку друзей и
соседей, но не упомянул, кто они такие и что делают там в столь поздний час.
Я спросил ее, есть ли у нее какие-нибудь соображения на этот счет. Она
ответила, что никаких. Я сказал, что действительно странно. Она ответила --
несомненно. А я сказал -- особенно так поздно ночью. И она сказала --
учитывая этот дождь и вообще. И я сказал, что, наверное, все узнаем утром.
Она ответила -- да, утром или когда вернутся Хэнк с Джоби. И я сказал --
да...
Мы немного помолчали, и я сказал, что, похоже, погода не улучшается.
Она ответила, что радио сообщило о циклоне, идущем из Канады, поэтому так
продлится еще, по меньшей мере, неделю. Я сказал, что это, безусловно,
радостное известие. И она ответила -- не правда ли, хотя?..
После этого мы просто сидели. Жалея, что так расточительно
израсходовали все темы, понимая, что предлоги исчерпаны, и теперь, если мы
заговорим, нам придется погрузиться в проблемы друг друга -- единственная
оставшаяся общая тема для разговора, -- а потому лучше помолчать. Я поднялся
и поплелся к двери, предпочтя такой выход, но не успел я договорить
"спокойной ночи", как Вив предприняла решительный шаг.
-- Ли... -- Она помолчала, словно что-то обдумывая, и наклонила голову,
изучающе рассматривая меня одним голубым глазом, выглядывавшим из воротника.
И вдруг спросила прямо и просто: -- Что ты здесь делаешь? Со всеми своими
знаниями... образованностью... Почему ты тратишь время на обвязывание тупых
бревен старыми ржавыми тросами?
-- Тросы не такие уж старые, а бревна вовсе не тупые, -- попробовал я
схохмить, -- особенно если подвергнуть анализу их истинный глубинный смысл
как сексуальных символов. Да. Ты, конечно, никому не говори об этом, но я
здесь нахожусь на стипендии фонда Кинзи, осуществляя исследования для
сборника "Кастрационный Комплекс у Трелевщиков". Страшно увлекательная
работа... -- Но она задала вопрос всерьез и ждала серьезного ответа.
-- Нет, действительно, Ли. Почему ты здесь?
Я принялся хлестать свой мозг за то, что не подготовился к этому
неизбежному вопросу и не был вооружен доброй, логичной ложью. Черт бы побрал
мое идиотское высокомерие! Вероятно, эта порка мозгов вызвала на моем лице
довольно болезненное выражение, так как Вив вдруг подняла голову и глаза ее
наполнились сочувствием:
-- Ой, я не хотела спрашивать о чем-то... о чем-то, что для тебя...
-- Все о'кей. В этом вопросе ничего такого нет. Просто...
-- Нет есть. Я же вижу. Правда, прости, Ли; я иногда говорю не думая. Я
просто не понимала и решила спросить, я совершенно не хотела ударять по
больному месту...
-- По больному месту?
-- Ну да, задевать неприятные воспоминания, понимаешь? Ну... знаешь, в
Рокки-Форде, где мой дядюшка управлял тюрьмой... он обычно просил меня,
чтобы я разговаривала с заключенными, когда приношу им пищу, потому что им,
-- он такие вещи хорошо понимал -- беднягам, и без моего высокомерия
приходится несладко. В основном бродяги, шлюхи, алкоголики -- Рокки-Форд был
когда-то крупным железнодорожным городом. И он был прав, им и без меня было
плохо. Я слушала их рассказы о том, как они попали за решетку и что
собираются делать дальше, и меня действительно это занимало, понимаешь? А
потом это увидела тетя -- пришла ко мне ночью, уселась на кровать и заявила,
что я могу дурачить этих бедняг и дядю сколько угодно, но она видит меня
насквозь. Она знает, какая я на самом деле, сказала она шепотом, сидя в
темноте на моей кровати, и заявила, что я -- хищница. Как сорока или ворон.
Что мне нравится ковыряться в кровоточащем прошлом окружающих, сказала она,
нажимать на больные места... и что она мне покажет, если я не одумаюсь. --
Вив взглянула на свои руки. -- И иногда... я, правда, еще не совсем уверена,
мне кажется, что она была права. -- Она подняла голову: -- Ну, в общем, ты
понял, что я имела в виду? про больное место?
-- Нет. Да. Да -- в смысле понял, и нет -- своим вопросом ты его не
задела... Просто я не могу ответить, Вив... Я действительно не понимаю, что
я здесь делаю, сражаясь с этими бревнами. Но знаешь, когда я был в школе и
сражался со старыми скучными пьесами и стихотворениями старых скучных
англичан, я тоже не понимал, что я там делаю... и только притворялся, что я
хочу, чтобы сборище скучных старых профессоров вручило мне диплом, дающий
возможность преподавать ту же тухлятину более молодым, которые в свою
очередь тоже получат дипломы, и так дальше, до скончания века... Тебе
интересно? В свете обвинений твоей тетушки?
-- Ужасно, -- откликнулась она, -- пока, по крайней мере.
Я снова опустился на бревно.
-- Знаешь, хуже пут не придумаешь, -- произнес я таким тоном, словно
неоднократный опыт в этой области сделал меня всемирно признанным
авторитетом. -- Когда ты оказываешься в ситуации "и так, и так плохо".
Например, в твоем случае, ты должна была ощущать вину и слушая заключенных,
и отказываясь их выслушать.
Она терпеливо слушала, но, кажется, мой диагноз произвел на нее не
слишком сильное впечатление.
-- По-моему, мне доводилось испытывать нечто похожее, -- улыбнулась
она, -- но, знаешь, меня это не очень долго волновало. Потому что я кое-что
поняла. Мало-помалу до меня дошло: что бы там тетушка с дядюшкой обо мне ни
думали, на самом деле они решали собственные проблемы. Тетя -- ты бы видел!
-- она накладывала такой слой косметики: начинала в среду и, не моясь,
продолжала до воскресенья, каждый день добавляя все новые и новые слои. В
воскресенье она чуть ли не сдирала все это, чтобы сходить в церковь. После
чего становилась такой благочестивой, что буквально ходила за мной по пятам,
чтобы застать меня за губной помадой и устроить большой скандал. -- Вив
улыбнулась, вспоминая. -- Она, конечно, представляла собой нечто особенное;
помню, я мечтала, чтобы она проспала воскресенье -- проснулась бы только в
понедельник, -- потому что, если бы всю эту косметику не смывать две недели,
она бы просто превратилась в статую. Особенно при тамошней жаре. О Господи!
-- Она снова улыбнулась, потом зевнула и потянулась. Ее худые девчоночьи
руки обнажились, выскользнув из рукавов. -- Ли, -- произнесла она все еще с
поднятыми руками, -- если мой вопрос не покажется тебе излишне навязчивым,
тебе всегда было скучно учиться? Или что-то произошло, что лишило занятия
смысла?
Я был настолько увлечен ее безмятежным словоизлиянием, что это
внезапное возвращение ко мне и моим проблемам снова застало меня врасплох;
и, заикаясь, я промямлил первое, пришедшее мне в голову. "Да", -- сказал я.
"Нет", -- сказал я.
-- Нет, не всегда. Особенно в первое время. Когда я начал открывать
миры, существовавшие до нас, сцены из других времен, я был настолько
увлечен, мне это казалось настолько ослепительно прекрасным, что хотелось
прочитать все, когда-либо написанное об этих мирах, в те времена. Пусть меня
научат, чтобы потом я мог учить этому других. Но чем больше я читал... через
некоторое время... я понял, что все они пишут об одном и том же, все та же
старая скучная история "сегодня -- здесь, погибло -- завтра"... и Шекспир, и
Мильтон, и Мэтью Арнольд, даже Бодлер, и этот котяра, как его там,
написавший "Беовульфа"... одно и то же, движущееся по тем же причинам и
приходящее к одному и тому же концу, -- Данте ли это со своим Чистилищем или
Бодлер... все та же старая скучная история...
-- Какая история? Я не понимаю.
-- Какая? Ой, прости, меня куда-то понесло. Какая история? Вот эта --
дождь, гуси, кричащие о своих невзгодах... вот именно этот мир. Все они
пытались сделать с ним что-нибудь. Данте весь свой талант вложил в создание
Ада, так как Ад предполагает Рай. Бодлер курил гашиш и обращал свой взор
внутрь. Но и там ничего не было. Ничего, кроме грез и разочарований. Их всех
гнала потребность в чем-то еще. А когда потребность иссякала, а грезы и
разочарования меркли, все они возвращались к одной и той же старой скучной
истории. Но, понимаешь, Вив, у них было одно преимущество, они обладали тем,
что мы потеряли...
Я ждал, когда она спросит, что я имею в виду, но она сидела молча,
сложив руки на черном плаще.
-- ...У них было безграничное количество "завтра". Если мечту не
удавалось воплотить сегодня, ну что ж, впереди было еще много дней и много
планов, полных страстей и будущего: что из того, что нынче не вышло? Для
поисков реки Иордан, Валгаллы или падения воробья, предсказывающего особую
судьбу, всегда было завтра... мы могли верить в Великое Утро, которое рано
или поздно наступит, у нас всегда было завтра.
-- А теперь нет?
Я взглянул на нее и ухмыльнулся.
-- А ты как думаешь?
-- Я думаю, что, вероятнее всего... завтра в половине пятого прозвонит
будильник, и я спущусь вниз готовить блины и кофе точно так же, как вчера.
-- Конечно, вероятнее всего. Но, скажем, Джек неожиданно возвращается
домой с больной спиной, разъяренный на стальных магнатов, совсем без сил, и
застает Джекки и Берри, занимающихся тем самым в его кресле... Что тогда?
Или, скажем, Никита принимает лишний стакан водки и решает: какого черта?
Что тогда? Говорю тебе: шарах! -- и все. Красная кнопочка -- и шарах. Так?
Эта-то кнопочка и отличает наш мир; мы не успели научиться читать, как
"завтра" для нашего поколения стали определяться этой кнопочкой. Ну... по
крайней мере, мы отучились обманывать себя Великим Утром, которое
когда-нибудь наступит, если ты не можешь быть уверенным в зтом "когда-то",
какого черта тратить свое бесценное время и уговаривать себя об этом "Утре".
-- Так все дело в этом? -- тихо спросила она, снова рассматривая свои
руки. -- В неуверенности в завтрашнем дне? Или в неуверенности, что ты
кому-то нужен? -- Она подняла голову, обрамленную черным воротником.
Лучшее, на что я был способен, это ответить вопросом на вопрос.
-- Ты когда-нибудь читала Уоллеса Стивенса? -- спросил я, как
второкурсник на вечеринке с кока-колой. -- Подожди. Я тебе сейчас принесу.
Я бросился в свою комнату, чтобы восстановить силы. В свете луча из
щели я нашел книгу, раскрытую на стихотворении, которое я читал до того, как
заснуть. Я заложил его, но возвращаться не торопился. Задумчиво замерев
посреди комнаты и все еще ощущая мягкое сияние ее лица, я, как Никита,
хвативший слишком много водки, решил: "Какого черта!" -- и быстро на
цыпочках подошел к щели в стене.
Она сидела все в той же позе, но на лице появилось выражение недоумения
и тревоги за соседа-придурка, который прыгает из комнаты в комнату, то
страстно отчаиваясь, то немея от скованности. Укрывшись за надежной стеной,
я почувствовал, как ко мне возвращается самообладание. Еще мгновение, и я
смогу вернуться с такой же невозмутимостью, с какой Оскар Уайльд выходил к
чаю. Но одновременно с успокоением до меня донесся шум моторки. У меня
хватило времени лишь на то, чтобы вбежать и указать ей стихотворения,
которые надо прочитать: "Не спеши со Стивенсом, не форсируй его, надо
попасть под его влияние", -- и вернуться обратно, как на лестнице снова
раздались тяжелые шаги босых ног, возвращающихся обратно. Несколько часов я
пролежал без сна, надеясь, что еще один телефонный звонок даст мне
возможность снова остаться с ней наедине.
Однако с каждым днем вероятность этого все уменьшалась и уменьшалась,
атмосфера в доме становилась все неприятнее, пока не стало очевидно, что,
если я не поспособствую нашей новой встрече, она не состоится никогда.
"Теперь мне представляется случай, -- написал я Питерсу, отковыряв еще
кусочек грифеля, -- и единственное, что надо сделать, -- это набраться
мужества и воспользоваться этим случаем. А я все еще колеблюсь. Неужто мне
недостает мужества? Может, из-за этого мой страж и предупреждает меня? В
наши дни, когда признак мужества болтается у мужчины между ног и поддается
такому же легкому прочтению, как температура на градуснике, неужто я
колеблюсь лишь потому, что в решающий момент меня пугают древние сомнения
мужчин? Не знаю, действительно, я просто не знаю..."
А Вив в своей комнате с книгой Ли в руках пытается осознать странные
ощущения, которые накатывают на нее, как рассеянный свет.
-- Не понимаю, -- хмурится она, глядя на страницу. -- Я просто не
понимаю...
На склоне холма Хэнк отходит от шипящей кучи горящего мусора и
прислушивается к небу. Над лесом низко летит еще одна стая. Он бросается за
ружьем и тут же останавливается, чувствуя бессмысленность своего движения.
Какого черта... Разглядеть гуся сквозь такой дым и дождь нет ни малейшего
шанса. Уж не говоря о том, чтобы попасть в него. К тому же все происходящее,
после этого собрания с родственниками -- скандалы днем, гусиный крик по
ночам, -- довело меня уже до такого состояния, что я готов как сумасшедший
просто палить в небо, есть там кто или нет...
На следующий день после собрания Джо Бен проснулся рано и в прекрасном
настроении. Он тут же взялся за приготовление патронов, потому что, "похоже,
это уж точно его день ". Я высказал предположение, что, учитывая сегодняшний
туман, он напрасно тратит время, но он ответил, что, может, к вечеру туман
прибьет дождем, и раз сегодня нам будет помогать вся команда с лесопилки, то
мы вернемся рано и у него будет возможность пострелять. Он был прав насчет
тумана, но домой мы вернулись отнюдь не рано; явилось лишь две трети
ожидавшегося народа -- остальные, как они мне сообщили, были ужасно
простужены, -- так что ко времени, когда мы тронулись домой, было уже ни зги
не видно.
Вечером, пока мы ужинали, позвонила еще парочка сообщить, что у них
температура и выйти завтра они не смогут, и я сказал Джоби, что на следующий
день он может рассчитывать лишь на утреннюю охоту. Он оторвался от своей
тарелки, пожал плечами и сказал, что, когда святые предзнаменования
выстраиваются в таком порядке, большего ему и не надо; в нужное время гусь
сам свалится ему на голову, сказал Джо и, вернувшись к тарелке, продолжил
уничтожение картошки, чтобы укрепиться духом к грядущему явлению
предзнаменований.
(Весь ужин Ли сопит и трет глаза. Вив говорит, что ему
надо смерить температуру. Он отвечает, что чувствует себя нормально, просто
это выделяется излишняя влага, как у собаки, когда у нее потеет нос. Перед
тем как лечь, Вив поднимается наверх и приносит ему градусник. Он берется за
газету, засунув градусник в угол рта, как стеклянную сигарету. Вив смотрит
на градусник и говорит, что ничего катастрофического... Он спрашивает,
нельзя ли ему горячего чая с лимоном --
его мама всегда давала ему горячий
чай с лимоном, когда он заболевал. Вив делает ему чай. Он сидит у плиты в
гостиной и потягивает чай, читая ей вслух стихи из своей книги...)
Судя по всему, на следующий день предзнаменования опять выстроились для
Джо не так: было не только туманно, как никогда, но и на работу на этот раз
вышла всего лишь треть людей. На другой день было еще хуже, и через день еще
хуже -- Джоби уже намеревался сдаться, и вдруг к концу недели ночью опять
подул сильный ветер, снова полетели стаи, а наступившее утро было таким
холодным и ясным, что через кухонное окно отчетливо виднелись машины, идущие
по шоссе на другом берегу. Дождь шел, но не слишком сильный, и даже в
темноте было видно небо, так что вполне можно было вывесить стяг
с заказами
для бакалейной лавки.
-- Это именно то самое утро, Хэнк, вот увидишь. Все как надо; ветер,
куча криков ночью и туман как опустился... Да, все как надо!
Он стоял у стола, смазывая ружье, и весь сиял от возбуждения
(что-то
смешно), пока Вив готовила завтрак.
(В этом опять есть что-то смешное.)
-- Знаешь, -- продолжил он, -- я просто чувствую, как там бродит бедный
одинокий потерявшийся гусь -- зовет-зовет своих братьев, а те не
откликаются. Нет, ему просто надо помочь выбраться из этого безвыходного
положения...
(Я поворачиваюсь и оглядываю кухню. Вив у плиты. Джэн режет
ветчину для бутербродов. Старик вышел куда-то через заднюю дверь,
откашливаясь и сплевывая. Я прерываю размышления Джо Бена:
--
А кстати, о братцах-гусях: где наш мальчик? С минуту все молчат.
(Что-то смешное.) Потом Джо Бен говорит:
--
По-моему, с Ли все в порядке: я крикнул ему, когда шел мимо.
--
Он еще не встал? --
спрашиваю я.
--
Ну... он одевался, --
отвечает Джо Бен.
--
Что-то он с каждым утром поднимается все тяжелее и тяжелее.
--
Он сказал мне, --
вмешивается Вив, --
что сегодня не очень хорошо
себя чувствует...
--
Ах вот в чем дело! Мы с Джо вчера до полуночи мордовалисъ с
фундаментом, а Ли себя неважно чувствует! Интересно...
Все молчат. Джо Бен садится, Вив подходит с кастрюлькой. Она берет
лопатку для блинов и вылавливает мне на тарелку сосиски. Я принимаюсь за
еду. На кухне жарко, и все окна запотели. Джо Бен включает свой транзистор.
Хорошо бы остаться дома, почитать газету... приятно.
Ли вошел, когда я уже вставал из-за стола.
--
Пошевеливайся, Малыш, --
сказал я.
Он ответил "о'кей", и я пошел надевать сапоги. Что-то происходит,
только я не могу понять что, вернее, что-то должно произойти, и никто еще
точно не знает что...)
-- Да, сэр! -- говорит Джоби и пару раз щелкает затвором своего
12-зарядного "Хиггинса". -- Знаешь, как я понял, что это мой день? Потому
что сегодня я бросил пить кофе -- давно уже собирался. -- Брат Уолкер
говорит, что это грех. Так что я завязал и готов подстрелить своего гуся.
На этот раз Джоби оказался почти прав: все шло к тому, чтобы он добыл
своего гуся. Все было тип-топ, как он и говорил. Пока Ли ел, я отправился
заводить лодку и понял, почему так ясно. Холод и дождь словно сбили дымку с
неба. Туман опустился на реку и стоял густой, как снег, фута четыре в
вышину. Я даже не мог различить лодку, а когда я в нее залез, мне пришлось
заводить мотор на ощупь. Из дома вышли Ли и Джо, и мы отправились,
продираясь сквозь туман, -- казалось, лодка идет под водой, а наши головы
торчали, как перископы. Джо без умолку болтал, какая толстая жизнь ждет его
впереди, и дело даже не в гусе, которого он собирается подстрелить, -- что
касается гуся, то можно было считать, что он уже в духовке, решенное дело,
теперь он стремился к новым победам.
-- Впереди толстые времена, -- повторял он. -- Да. Не так уж много нам
осталось ездить в этой лодке. Ты как считаешь, Хэнк? День-другой, потом
уборка -- и кончены наши поездки в холоде и темноте, чувствуете, парни? Еще
пара дней, и мы распрощаемся с этими джунглями. Через пару дней будем
разгуливать по парку, как по проспекту, и спиливать легкие толстые стволы,
словно мы туристы, собирающие чернику.
-- Я посмотрю, какая это черника после десяти часов вращания ворота, --
заметил я. -- Со всеми этими чертовыми запретами, которые они налагают на
нас, работать в этом парке будет все равно что вернуться на сотню лет назад.
-- Это да, но зато, -- он поднял палец и подмигнул, -- уж там по
крайней мере не придется бороться с лебедкой; согласись, уже одно то, что не
будет лебедки, должно нас радовать.
-- Не буду я ни с чем соглашаться, пока не попробую. Ты как считаешь,
Малыш?
Ли поворачивается ко мне и слегка улыбается:
-- Если единственное преимущество заключается в отсутствии современной
техники... Что-то меня это не слишком радует...
-- Современной техники? -- взвивается Джо. -- Ты бы попробовал
поработать с этим чудовищем, которое ты называешь "современной техникой",
Ли. Эта зараза сносилась и устарела еще тогда, когда старый Генри был
мальчиком! Вы не хотите видеть положительную сторону. Запомните: "У меня не
было обуви, и я жаловался, покуда не увидал безногого".
Ли качает головой:
-- Джо, если у меня нет обуви и я попадаю на баскетбол, это все равно
не решает мою проблему...
-- Нет, не решает... -- На мгновение он задумывается и вдруг весь
заливается радостью. -- Но, согласись, баскетбольная встреча может ненадолго
отвлечь тебя от твоих проблем!
Ли смеется, уступая:
-- Джо, ты неподражаем, просто неподражаем...
Джо говорит "спасибо" и приходит в такой восторг от похвалы, что молчит
всю дорогу, пока мы не добираемся до лесопилки.
Туман вокруг лесопилки стоит такой же густой, как и вокруг дома. Однако
света стало уже больше и видимость лучше, отчего туман становится еще больше
похожим на снег. Я направляю лодку туда, где, по моим предположениям, должен
находиться причал, надеясь, что с тех пор, как я был здесь в последний раз,
с ним не произошло никаких изменений. На причале в одиночестве стоит Энди --
вид у него усталый. После ночи, когда Ивенрайт пытался развязать бревна,
Энди регулярно сторожит лесопилку. Это была его идея. Я дал ему спальный
мешок, фонарь и старую восьмикалиберную пушку, которую Генри заказал в
Мексике еще в те времена, когда оружие менее десяти калибров считалось
незаконным. Дьявольское оружие -- патрон чуть ли не с пивную банку, а
приклад надо было пропускать под мышку и упирать в дерево или камень, чтобы
отдачей не сломало плечо. Я сказал Энди, что даю ему это страшилище вместо
чего-нибудь более удобного не потому, что думаю, что ему придется убивать
кого-нибудь, защищая свое место, а лишь для того, чтобы в случае нападения
он палил в воздух, и на помощь соберутся все. Не удивлюсь, если явится весь
Пентагон со своими ракетами.
Энди ловит канат, который ему бросает Джо, и подтягивает нас к причалу.
Сначала я решаю, что у него такой опущенный вид, потому что он плохо спал,
но потом понимаю, что дело не в этом. Он один как перст.
-- Эй! -- кричу я, поднимаясь в лодке. -- В чем дело? Где Орланд со
своими парнями? Греют жопы на лесопилке, пока ты тут мокнешь?
-- Нет, -- отвечает он.
-- А что? Решили ехать с Джоном на грузовике?
-- Ни Орланд, ни остальные не выйдут сегодня на работу, -- произносит
Энди. Он стоит, держась за канат, уходящий в туман к лодке, как большой
застенчивый ребенок, схвативший в руки что-то непонятное. -- Еду только я.
И...
-- И? -- Я хочу, чтобы он договорил.
-- Орланд звонил и сказал, что у него и парней азиатский грипп. Он
сказал: в городе очень многие больны -- Флойд Ивенрайт, Хави Эванс и...
-- Плевать я хотел на Флойда Ивенрайта и Хави Эванса, -- сообщаю ему я.
-- А наша команда? Маленький Лу? Он звонил? А Большой Лу? Гори этот Орланд
синим пламенем, что ты окаменел? А как насчет Джона? У него, наверно,
любовная горячка и он тоже не сможет вести грузовик?
-- Не знаю, -- отвечает Энди. -- Я только снимал трубку и выслушивал.
Орланд сказал...
-- А Боб? У него, я полагаю, вросший ноготь или что-нибудь еще...
-- Я не знаю, что у него. Я сказал ему, что по этому контракту мы
должны сделать еще массу бревен, а Орланд ответил -- не считаем же мы, что
больные люди...
-- Ладно, плевать. Многовато их, а? Сначала Большой Лу, потом Коллинз,
потом этот чертов зять Орланда, который все равно ни к черту не годился.
Теперь Орланд со своими парнями. Черт побери, никогда бы не подумал, что они
так быстро увянут от дождичка и работы.
-- Таны бегут от нас, -- произносит Ли и еще какую-то чушь в том же
роде.
-- Дело тут не только в дожде и работе, Хэнк, -- говорит Энди. --
Понимаешь, в городе очень многим не нравится...
-- Плевать я хотел, что им нравится, а что нет! -- обрываю я его
несколько громче, чем хотел. -- А если они считают, что таким образом
заставят меня не выполнить контракт, то, верно, думают, что я совсем дурак.
А если еще кто-нибудь позвонит сообщить, как он болен, скажи, что все
отлично, просто прекрасно, потому что дядя Хэнк обсчитался и мы
прекрасненько управимся вчетвером или впятером.
-- Не понимаю, -- поднимает голову Энди. -- Нам надо этот плот
закончить и еще два связать.
-- Один, -- подмигивает Джо Бен Энди. -- Нас голыми руками не возьмешь.
Мы с Хэнком уже давным-давно таскаем бревна из трясины, которая за домом, --
по паре штук цепляем к моторке. Так что им придется еще здо-о-рово попотеть,
чтобы прижать нас.
Энди наконец улыбается, и я велю ему залезать в лодку. Я вижу, как он
рад, что у нас есть припрятанный плот и что нам таки удастся выполнить
контракт. Искренне рад. И это наводит меня на мысль о том, скольких людей
это известие разочарует. Чертовски много. И, прикинув, сколько людей
действительно хотят сорвать этот контракт, я вдруг развеселился. С минуту я
просто спокойно смотрел на швартовы и дальше, за лесопилку, где были свалены
плоты. И вдруг меня охватило идиотское желание -- не знаю почему, но мне
позарез потребовалось снова увидеть эти плоты, хоть убей -- мне надо было их
видеть! До крепивших их свай было двести -- двести пятьдесят ярдов,
укутанных туманом, словно огромным одеялом грязного снега. И под этим
одеялом лежали бревна, плоды четырех месяцев кровавой работы с
неразгибающейся спиной, миллионы кубических футов леса, тысячи бревен,
скрытых от глаз, поскрипывающих, царапающихся и трущихся друг о друга,
подталкиваемых бегущим под ними течением, так что их жалобное бормотание,
похожее на гул большой людской толпы, примешивалось к звуку мотора и мерному
шуршанию дождя.
Никакой необходимости проверять их не было. Так я себе и сказал.
Несмотря на туман, я знал их наперечет. Я видел их еще деревьями, когда
впервые приехал в лес, чтобы прикинуть размер сделки. Они стояли пушистые и
зеленые, словно огромный кусок шерстяной материи, сотканной "в елочку". Я
видел, как они подпирали небо. Я валил их, чокеровал, складывал и грузил. Я
слушал, как, издавая деревянный звук, стучал молоток, когда я приколачивал
изогнутое "S" к спилу каждого из них; я слышал, как они грохотали, падая с
грузовика в реку... И все же, прислушиваясь к ним теперь и не видя их, я
усомнился в своем знании. Мне хотелось схватить этот туман за край и
сдернуть его на мгновение, как сдергивают ковер, чтобы рассмотреть рисунок
на паркете. Мне надо было взглянуть на них. На одну секунду увидеть. Словно
я нуждался в поддержке, в подтверждении -- нет, не того, что они на месте,
но того, что они... что? Все такие же большие? Может быть. Может, я
действительно хотел убедиться, что они не стали меньше от постоянного трения
и стачивания.
Энди устроился в лодке. Я передернулся, пытаясь стряхнуть это дурацкое
наваждение, и повернулся к мотору. Но только я начал его заводить, как Джо
Бен зашипел как змея и, схватив меня за рукав, указал вверх.
-- Вон, Хэнк, вон, -- зашептал он. -- Что я тебе говорил?
Я взглянул. Как и предсказывал Джо, прямо на нас летел одинокий гусь,
отбившийся от стаи. Все замерли. Мы смотрели, как он приближается,
поворачивая свою длинную черную шею из стороны в сторону, словно
оглядываясь, и выкрикивает один и тот же вопрос: "Гу-люк?" -- помолчит,
прислушается и снова: "Гу-люк?"... не то чтобы испуганно, нет, совсем не
так, как кричат потерявшиеся гуси. Иначе. Почти по-человечески: "Гу-люк?..
Гу-люк?.." Этот звук был похож... я вспомнил... так кричала Пискля, дочка
Джо, -- бежала от амбара и кричала, что ее кот лежит на дне молочного
бидона, утонул и
"где все?". Она не плакала и не сердилась, просто кричала:
"Мой кот утонул,
где все?" И она не успокоилась, пока не обежала весь дом и
не сообщила об этом всем и каждому. То же самое послышалось мне в крике
потерявшегося гуся: он не столько спрашивал, где стая, сколько хотел понять,
где река, где берег и все остальное, с чем связана его жизнь.
Где мой мир?
-- вот что он хочет знать. --
И где я, черт побери, если я не вижу его? Он
потерялся и теперь изо всех сил пытался обрести себя. Ему нужно было быстро
сориентироваться и все расставить по местам, как Пискле, потерявшей кота,
как мне, горящему желанием снова взглянуть на бревна. Только, что касается
меня, я не мог сказать, что я потерял: по крайней мере, не кота и вряд ли
стаю... и уж точно не дорогу. И все же мне было знакомо это чувство...
Мои размышления были прерваны шепотом Джо: "Мясо в латке" -- и я
увидел, как он крадется к ружью.
(Из тумана возникает черный ствол. Гусь не
видит нас. Он продолжает лететь.) Я вижу, как палец Джоби скользит по дулу,
проверяя, не налипла ли грязь, -- автоматическая привычка, которая
вырабатывается за долгие годы охоты на уток вслепую. Он перестает дышать...
(Гусь все приближается. Я немного поворачиваю голову под резиновым капюшоном
проверить, смотрит ли Малыш. Он даже не оборачивается к гусю. Он глядит на
меня. И улыбается...) и когда гусь оказывается на расстоянии выстрела, я
говорю: "Не надо". -- "Что?" -- спрашивает Джоби. Челюсть у него отвисает
чуть ли не на фут. "Не надо", -- говорю я как можно небрежнее и направляю
лодку на середину реки. Гусь резко поворачивает прямо у нас над головой --
он так близко, что слышен даже свист крыльев. Бедный Джо так и сидит с
отвисшей челюстью. Я чувствую, что он страшно расстроен: за год в Орегоне
убивают больше оленей, чем гусей, потому что гусей не поймаешь на приманку,
а если ты отправляешься за стаей в поля, то приходится три дня ползти за
ними на брюхе по грязи, потому что они все время отходят так, чтоб хоть на
палец, но быть за пределами выстрела... поэтому единственная возможность --
случайно встретить отбившегося от стаи. Так что у Джоби были все основания
расстраиваться. А кто бы не расстроился, если бы его лишили, может,
единственной возможности пристрелить гуся.
Он смотрел, как огромная перламутровая птица медленно удаляется прочь,
пока она окончательно не исчезла из вида. Потом повернулся и взглянул на
меня.
-- Какой смысл? -- Я отвернулся от его взгляда и смотрел, как нос лодки
рассекает воду. -- Нам все равно не удалось бы его найти в этом чертовом
тумане, даже если бы ты его и подстрелил.
Но он так и остался сидеть с раскрытым ртом.
-- Ну, Господи Иисусе! -- промолвил я. -- Если б я знал, что ты просто
хочешь укокошить гуся, то не стал бы тебя останавливать! Мне казалось, ты
хотел его съесть. А если тебе не терпится пострелять, можешь пойти в
выходные на пирс и поохотиться на чаек. О'кей? Или повзрывать лосося на
заводях.
Это достало его. Динамитом пользовался Лес Гиббонс в глубоких заводях
выше по течению, а потом собирал рыбу в лодку. Как-то мы с Джо нырнули в
реку после одного из таких взрывов и обнаружили на дне сотни мертвых рыбин,
из которых всплывала только каждая пятидесятая. Так что, когда я упомянул о
глушении рыбы, он по-настоящему взвился. Рот у него закрылся, а на лице
появилось апатичное выражение.
-- Сомневаюсь, Хэнкус, -- ответил он. -- Я просто забыл, как ты не
любишь, когда дичь подстрелена и потеряна. -- Я ничего не ответил, и он
добавил: -- Учитывая твои чувства к племени канадских гусей. Просто я сразу
не понял. Я так обрадовался, что не подумал. Теперь я понимаю.
Я не стал продолжать, предоставив ему считать, что он понимает, чем я
был движим, хотя я и сам не мог это объяснить. Как я мог ему объяснить, что
мои чувства к гусиному племени медленно, но верно изменялись -- после того
как ночь за ночью эскадроны этих разбойников лишали меня сна -- и что мне не
хотелось видеть убитым именно этого потерявшегося гуся, потому что он
спрашивал:
"Где все? Где все?..." Как можно было ожидать от бедного
бестолкового Джоби, что он поймет это?
Появление в городе азиатского гриппа еще сильнее сплотило горожан в их
кампании: "Еще один крест, но если мы сплотимся в борьбе, то сможем вынести
все". Чихая и кашляя, они продолжали сплачиваться. С жалостными взорами и с
согбенными от тяжести крестов спинами они являлись к Стамперам, живущим в
городе, и просили жен передать своим мужьям, чтобы те поставили в
известность Хэнка, что думают люди о его пренебрежении к друзьям, соседям и
к родному городу. "Человек -- это не остров, милочка", -- напоминали они
женщинам, а те передавали своим мужьям: "Ни одна женщина не потерпит такой
несправедливости, а от своей рождественской премии можешь отказаться". Мужья
же названивали в дом на другом берегу сообщить, что азиатский грипп не
позволяет им выйти на работу.
А после того как все жены Стамперов выразили свое единодушие, а все
мужчины заболели гриппом, горожане решили передвинуть поле битвы прямо под
нос неприятелю. Они круглосуточно обрывали телефон, извещая Хэнка, что
"Человек -- не остров, сэр, и ты ничем не отличаешься от других!" Днем Вив
перестала подходить к телефону (она уже перестала ездить в Ваконду в
магазины, но, даже появляясь во Флоренсе, ощущала на себе холодные взгляды).
Наконец она спросила Хэнка, нельзя ли отключить телефон. Хэнк только
улыбнулся и ответил: "Зачем? Чтобы все мои друзья и соседи могли сказать:
"Стампер отключил телефон; значит, мы его достали"? Котенок, зачем нам
лишний раз нервировать наших добрых друзей и соседей?" Он вообще относился
ко всему с такой беспечностью и таким весельем, что Вив оставалось только
удивляться, искренне ли это было. Казалось, его ничто не волнует. Словно он
вовсе утратил какую-либо восприимчивость, даже к этим гриппозным бациллам:
он периодически чихал и сопел (но Хэнк всегда сопел из-за своего
переломанного носа), иногда возвращался домой охрипшим (но, как он шутливо
ей объяснял, это из-за того, что слишком много орет на еще оставшихся
больных лодырей), но в отличие от прочих домочадцев он так и не заболел
по-настоящему. Все остальные в доме, от младенца до старика, мучились
расстроенными желудками и заложенными легкими. В общем, тоже ничего
серьезного -- Ли становилось то лучше, то хуже; Джо Бен, когда его начинал
мучить синусит, принимал по три аспиринины зараз, но, как только боль
отпускала, тут же проклинал искусственные медикаментозные средства и
вспоминал церковную доктрину об излечении верой; Джэн по ночам блевала через
окно на собравшихся внизу собак... в общем, ничего серьезного, но, так или
иначе, вирус таки достал всех. За исключением Хэнка. День за днем Хэнк пахал
без каких-либо видимых признаков слабости. Как автомат. Иногда ей казалось,
что он состоит не из крови, плоти и костей, как остальные, а из дубленой
кожи, дизельного топлива и мерилендского дуба, вымоченного в креозоте.
Вив поражалась сверхъестественной силе Хэнка; старик хвастался ею в
городе при каждом удобном случае; даже Ли сомневался в возможности нащупать
в нем слабое место, наличие которого ему предстояло доказать себе и брату:
"Еще одна из возможных причин моей медлительности, Питере, заключается
в том, что, боюсь, Хэнка ничто не в состоянии вывести из равновесия. Пока
моя уверенность в его уязвимости покоилась лишь на нескольких пятнах
ржавчины, замеченных мною на этом железном человеке. Что, если вся его
уязвимость ими и исчерпывается? Что, если я ошибся в своих прогнозах и он
окажется неуязвимым? Это будет все равно что годами разрабатывать
совершенное оружие, а потом выяснить, что цель осталась невредимой. При
такой перспективе есть о чем задуматься, как ты считаешь?"
На самом деле эти первые пятна ржавчины заметил в Хэнке Джо Бен, вера
которого в неуязвимость Хэнка уже давно стала притчей во языцех. Он различал
их в том, как, ссутулившись, Хэнк склонялся над своей чашкой кофе, как резко
он разговаривал с Вив и детьми, и еще в дюжине всяких мелочей. Джо отводил
глаза и пытался скрывать свои опасения за взрывами энтузиазма, но именно эти
взрывы и заставили Хэнка обратить внимание на те самые опасения, которые
подавлялись Джо.
Все они устали и стали раздражительными от переутомления. К концу этой
недели их осталось всего лишь пятеро: Хэнк, Джо, Энди, Ли и, как ни
удивительно, Джон. Среди всех родственников Джон оказался единственным
аутсайдером (Энди всегда воспринимался как свой; и хотя он был очень дальним
родственником, его невыход на работу вызвал бы такое же удивление, как
невыход Джо Бена), впрочем, Джо чувствовал, что и у Джона сдают нервы и что
скоро он присоединится к остальным. Они упорно трудились весь день, валя и
чокеруя немногие оставшиеся еще стоять деревья, пока усталость и холод
окончательно не сломили их. Они сделали все согласно требованиям Лесной
Охраны: на вырубке не осталось ничего. Джо знал: расчистка вырубки не
слишком подходящая работа для шофера, но он также хорошо понимал, что только
все вместе они могут с этим справиться. Они стояли рядом с Хэнком у
рангоута, оглядывая вырубленные ими склоны. Уже темнело -- сумерки
опускались вместе с дождем. Джон обошел грузовик, проверяя груз, и залез в
кабину. Джо смотрел, как, глубоко затягиваясь, курит Хэнк.
-- Большую часть завтрашнего дня придется потратить на то, чтобы сжечь
мусор, -- проговорил Хэнк, прищурив один глаз от едкого сигаретного дыма. --
Лишние бы руки, и мы бы управились за сегодня. А это означает, что мы теряем
день, и, возможно, придется работать в выходные.
Джо оглянулся.
-- Энди, ты как насчет выходных? -- спросил Хэнк, не поворачивая головы
и не отрывая взгляда от склона. -- Я знаю, что для тебя это будет уже
двенадцать дней без продыха, так что скажешь?
Энди стоял прислонившись к грязному борту лесовоза и ковырял землю
носком сапога. Он пожал плечами и, тоже не оборачиваясь, ответил:
-- Могу.
-- Отлично. -- Хэнк повернулся к машине, где в кабине, уставившись на
щелкающие "дворники" на ветровом стекле, сидел Джон. Дым от его сигары
вываливался из открытого окна и смешивался с дрожащими выхлопными газами. Он
ждал, чтобы Хэнк повторил свой вопрос. Когда же Хэнк перевел на него взгляд,
он начал крутить заглушку и вдруг взорвался:
-- Послушай, Хэнк, я ведь не нужен вам здесь завтра. А мне бы не
хотелось лишний раз ездить по этой дороге, когда здесь все так размыло.
Мотор заглох, наступила дремотная и покойная тишина, с груды мусора
поднимался дым, мешаясь с дождем и опускающимися сумерками. Хэнк не спускал
с Джона внимательного взгляда, пока тот не продолжил:
-- Черт... а в парке, как я понимаю, вы,будете валить прямо в реку, так
что машина вам будет ни к чему. -- Он облизнул губы. -- Так что, я так
понимаю... День Благодарения и вообще...
Хэнк подождал, пока его голос не затих.
-- О'кей, Джон, -- тогда спокойно ответил он. -- Думаю, перебьемся.
Валяй.
На мгновение Джон замер, потом кивнул и потянулся к ручке газа. Джо Бен
залез в машину и завел мотор, недоумевая, почему Хэнк с таким смирением
принял бегство Джона. Почему он не нажал на него? Им были нужны любые
рабочие руки, и Хэнк мог нажать на него гораздо сильнее... Почему же он
этого не сделал? По дороге назад Джо несколько раз открывал рот, чтобы
как-нибудь спросить об этом, как-нибудь смешно, чтобы разогнать уныние, и
всякий раз останавливался, чувствуя, что не может придумать ничего смешного.
После ужина Вив хотела позвонить Орланду и его семье, узнать, как они
себя чувствуют.
-- Лучше не надо, -- из-за газеты заметил Хэнк. -- Думаю, со временем
мы все узнаем.
-- Но я думала, лучше сейчас узнать, Хэнк, если...
-- А я думаю, не лучше. Этот азиатский грипп чертовски заразный, не
хотелось бы подцепить его от Орланда по телефону.
Он издал короткий смешок и снова углубился в газету. Но Вив так легко
не сдалась.
-- Хэнк, милый, должны же мы знать. У нас дети, Джанис. У Ли вчера была
температура, и сегодня ему пришлось лечь сразу после ужина, так что, боюсь,
он не слишком хорошо себя чувствует...
-- Ли еще плохо себя чувствует? Вместе с Орландом? Большим и Маленьким
Лу и остальными? Что за пес, похоже на эпидемию.
Она пропустила его сарказм мимо ушей.
-- И я думаю, надо узнать у Оливии, какие симптомы.
Сидя на диване, Джо помогал Джэн запихивать детей в пижамы.
Он увидел, как Хэнк опустил газету.
-- Ты хочешь знать симптомы? Черт возьми, я могу тебе сказать: симптомы
кристально ясные. Во-первых, дождь. Затем -- холодает. Кроме того, на
склонах грязно и передвигаться становится тяжело. И наконец, однажды утром
приходит в голову, насколько приятнее остаться в постели и проваляться целый
день, ковыряя в носу, вместо того чтобы вкалывать в лесу! Такие вот
симптомы, если хочешь знать. В случае Орланда возможны некоторые осложнения,
связанные с проживанием по соседству с Флойдом Ивенрайтом. Но что касается
общих симптомов, я тебе их перечислил.
-- А как насчет температуры? Ты не думаешь, что лихорадка может что-то
означать?
Он рассмеялся и снова взялся за газету.
-- Что я думаю, не имеет к этому никакого отношения, так что не будем.
Я хочу сказать, что могу много о чем думать: например, во флоте я думал, что
парни, вызывающие врача, просто натирают градусник о брючину, хотя кто может
сказать с уверенностью? Так что давай забудем о том, что я думаю, и я скажу
тебе, что я знаю. Я знаю, что мы не будем звонить Орланду; я знаю, что
собираюсь пойти в спальню и дочитать газету, если ты, конечно, не считаешь,
что меня может просквозить в коридоре; и еще я знаю -- черт, ну не важно. --
Хэнк скатал газету и направился к двери; у лестницы он остановился,
повернулся и указал на стол. -- И еще я знаю, что закончу последний плот,
даже если мне это будет стоить всех инфекций мира. Так что, если Орланд или
Лу позвонят, можешь сообщить им это! -- Он похлопал газетой по ноге и
повернулся к лестнице.
Джо слышал, как над головой протопали его ноги в мокасинах, ничуть не
легче, чем Генри со своим гипсом. Да и говорил он только что не слишком
нежно, отдавая поручения, что сказать Орланду. Совсем не нежно.
Но точно так же, как Джо знал, что топот этот производится не обутыми в
сапоги ногами, он ощущал, что в грубости Хэнка есть что-то беззащитное и
обнаженное, что-то ранимое в его голосе... Джо нахмурился, пытаясь понять; и
тут сверху раздался легкий кашель, который помог ему. Нет, не ранимое, --
старался он умерить свою тревогу, -- а больное! Больное горло. Это из-за
простуды. Болен. Да. Надо проследить, чтобы он занялся своим горлом...
Наверху Хэнк пытается успокоиться, но ему это не слишком удается.
Во-первых, спортивные страницы газеты он забыл внизу.
(Малыш остался внизу.)
Потом, горячей воды после мытья посуды осталось мало, и душ как следует не
принять. Кроме того, эти чертовы гуси опять летят такими толпами и так
горланят, что я начинаю жалеть не только, что Джо Бен не прибил того
одинокого, но и не перестрелял и всех последующих! И тут в довершение всего
опять начинает звонить телефон. Это еще хуже гусей. Гуси, по крайней мере,
не заставляют тебя вылезать из кровати и пилить вниз только для того, чтобы
сказать "алле". Я попытался уговорить Ли отвечать на звонки, тем более что
он все равно спустился вниз, но он сказал, что у него не получится
(он лежит
на диване, посасывая этот чертов термометр); Джо выразил гораздо большую
готовность помочь мне, но я сказал, что, как ни печально, он не обладает
даром для таких бесед.
(Спустившись в третий раз, я спросил Малыша, не
уступит ли он мне свое место на диване, чтобы я был поближе к телефону. Он
говорит "да" и поднимается наверх.) Джо не терпится понять, что это за даром
мы обладаем, которого он лишен; Ли останавливается и говорит ему, что этот
дар заключается в способности с улыбкой перерезать человеку горло.
-- Ты один из немногих, Джо, кому это не дано, -- объясняет Ли. --
Можешь гордиться этим. И не старайся уничтожить свою редкостную невинность
раньше времени.
-- Что? -- спрашивает Джо, глядя поверх меня.
-- Он говорит, что ты не умеешь врать, Джоби, -- объясняю я. -- Таких,
как ты, осталось немного. Это почти так же хорошо, как быть "неподражаемым".
-- А, -- говорит он, и еще раз: -- А! Ну тогда, -- он выпячивает ГРУДЬ,
-- тогда я могу гордиться.
-- А если уж не гордиться, то, по крайней мере, быть благодарным, --
замечает Ли и исчезает на лестнице
(из кухни, вытирая руки, выходит Вив. Она
спрашивает, куда делся Ли с градусником... Я говорю ей, что наверх... и она
идет за ним), оставляя Джоби сиять как медный таз.
Ко времени, когда телефон кончил трезвонить, все, кроме меня и старика,
уже легли
(Вив не спускалась. Они там, наверху, вместе... Я слышу, как Ли
читает эти дурацкие стихи...); старик спит в кресле у плиты и при каждом
телефонном звонке подскакивает, словно его щиплют.
(Она кричит сверху, что
ложится. Я говорю: "О'кей, а как Малыш? " Она говорит --
уже лег и чувствует
себя довольно хреново. Я говорю: "О'кей, скоро приду".) Наконец телефон
доконал и Генри, и он потащился к себе, оставив меня развлекаться со всеми
звонящими, которым не терпелось сообщить мне, какой я негодяй и какой пример
я подаю молодому поколению, ну и прочее. Постепенно телефон стал звонить
реже, гусиные крики поутихли, и я задремал. Я спал где-то час; следующее,
что я помню, я стою у телефона в каком-то ступорозном состоянии, словно
выпил бутылку или вроде того. Единственное, что я чувствую, -- я весь взмок
оттого, что заснул у плиты, глаза горят, в голове звон, и я вырываю
телефонный шнур из стены.
Я не мог точно сказать, что меня разбудило. Когда засыпаешь в
непривычном месте, сразу трудно сориентироваться. Особенно если ты
распарился. Но кажется, дело было не только в этом. Как будто меня кто-то
позвал. Что-то действительно очень странное. И только на следующий вечер я
понял, что это было.
Я снова передвинул телефон к дивану, сел и закрыл глаза
(наверху все
еще горит свет), пытаясь вспомнить -- действительно ли был звонок, и если
был, то что сказали
(который час?), но слова разлетались в голове, как
обрывки бумаги.
(Похоже, свет в комнате Вив.) Точно я ничего не мог сказать:
я был слишком выжат, чтобы соображать.
Я поднялся и взглянул на телефон. "Ну, по крайней мере одно я знаю
точно, -- сказал я себе, закручивая провод вокруг аппарата и ставя его на
телевизор по пути к лестнице, -- если теперь раздадутся какие-нибудь звонки,
можно будет не сомневаться, что они -- результат бессонных ночей и гусиных
криков, а уж телефон к этому не будет иметь никакого отношения".
(Она легла, но оставила свет у себя в комнате. Я вхожу. Обогреватель
тоже работает. Я выключаю обогреватель и собираюсь гасить свет. Замечаю
градусник --
он лежит рядом с книгой стихов, которую она читает. На чехле от
швейной машинки. На самом краю. Я поддаю чехол, и градусник скатывается.
Упав на пол, он разлетается на сверкающие осколки, как сосулька, рухнувшая
на скалу. Я загоняю ногой осколки под кушетку, выключаю свет и иду
ложиться.)
"Я видел, Питере, видел кое-что..."
...Продолжает Ли, склонившись над бухгалтерской книгой:
"И, несмотря на то что я лишь вскользь видел пятна ржавчины на железном
человеке, ты бы и сам счел их вполне убедительными. Например, грандиозное
значение, которое было придано акту сознательного уничтожения безобидного
маленького градусника..."
Я снова останавливаюсь, столкнувшись с полной невозможностью изобразить
столь насыщенную подробностями сцену таким коротким карандашом. Слишком
много как видимых, так и скрытых нюансов определяло эту ситуацию, чтобы ее
можно было описать в письме.
Наблюдая в щель за Хэнком, разбивающим этот термометр, я почти вплотную
приблизился к окончательному решению. Но на следующее утро, когда меня
разбудило топанье старика по коридору, я снова начал колебаться. Все замерло
в ожидании моего поступка. Сцена с термометром доказывала это. Я выжал из
себя несколько пробных покашливаний, проверяя, хватит ли у меня сил, чтобы
симулировать болезнь, но в это время мимо промчался Джо Бен, ободряюще
пообещав мне легкий день.
-- Сегодня только выжигаем, Леланд, -- провозгласил он, -- никакой
рубки, никакой чокеровки, никакой трелевки. Зажжем несколько костров -- и
все! Вставай...
Я застонал и закрыл глаза, чтобы не видеть своего мучителя, но Джо был
не из тех, кто легко уступает.
-- Женская работа, Ли, чисто женская работа! -- И он запрыгал вокруг
кровати в своих толстых шерстяных носках и брезентовых штанах. --
Ерундистика! Ты увидишь, это даже интересно. Послушай! Все остатки
сгребаются в одну кучу. Все поливается дегтем. И поджигается. А мы садимся
вокруг -- болтаем и жарим алтей. Что может быть проще?
Я с сомнением открыл один глаз.
-- Если все так просто, то два таких героя, как вы, шутя справитесь с
этим. И оставь меня, Джо, пожалуйста. Я умираю. Я изрешечен вирусами.
Смотри, -- и я показываю Джо Бену язык, -- может ли меня интересовать алтей?
Джо Бен осторожно взял мой язык большим и указательным пальцами и
склонился поближе.
-- Ой, вы только посмотрите на язык этого животного, -- поразился он.
-- Похоже, оно ело мел. Гм, ну и ну.., -- Джо Бен повернулся к двери. В
дверях бесшумно появился Хэнк. -- Как ты думаешь, Хэнкус? Ли говорит, что
ему очень плохо,
и спрашивает: не выжжем ли мы все
без него? Я думаю, справимся -- ты,
да я, да Энди. Нам же только расчистить надо -- и все. Мы все равно не
успеем начать валить лес в верховьях. Могли бы оставить мальчика дома, чтобы
он восстановил силы для... могли бы...
Джо Бен вдруг резко умолкает, словно увидев что-то недоступное нашему,
менее острому, зрению. Он принимается быстро моргать глазами, бросает еще
один взгляд на Хэнка, который, прислонившись к косяку, с безразличным видом
обрезает ногти перочинным ножом, и снова смотрит на меня. И вдруг, словно
придя к какому-то решению, он хватает одеяла и сдергивает их с меня.
-- Но с другой стороны, не можем же мы оставить тебя страдать здесь на
целый день. Это тебя совсем доконает. Ты же умрешь тут с тоски. Знаешь что,
Леланд? Ты поедешь с нами, хотя бы для моральной поддержки, и будешь просто
сидеть и смотреть: ну, что скажешь? Для того чтобы просто смотреть,
необязательно иметь здоровый язык. Так что вставай! Вставай! Мы не можем
тебе позволить зачахнуть здесь. "Радуйся в дни молодости своей, и да будет
душа твоя бодра в юные дни твои" -- или что-то в этом роде. -- Он бросает
мне одежду. -- Пошли. А мы нагреем для тебя лодку. Хэнк, скажи Вив, чтобы
она сделала ему бутербродов. Все тип-топ. Ага. Мы все у Христа за
здоровенной пазухой.
Пока я кончаю завтракать, Хэнк молча стоит у кухонного окошка и глядит
в дырку, которую он протер на запотевшем стекле; проступившая на стекле
влага медленно сбегает вниз, словно пародируя страстные струи дождя по
другую сторону стекла. В кухне жарко и тихо, если не считать шума дождя: он
монотонно барабанит по крыльцу, срывается потоком по водостоку в
раздолбанную канаву, спускающуюся к реке, неустанно бросается пригоршнями
водяных брызг в стекло... в общем, все эти звуки располагают к тому, чтобы
погрузиться в состояние сонной зачарованности, которую орегонцы называют
"покоем", а Джо Бен характеризует более графически -- "стоять и пялиться". Я
кончил есть, но продолжал сидеть, Хэнк тоже не шелохнулся. Он был настолько
погружен в свои мысли, что мог бы так простоять еще минут двадцать, если бы
не сияющее резиновое явление старого Генри, двигающегося с фонарем от
амбара. Хэнк отошел от окна и зевнул.
-- Лады, -- промолвил он, -- поехали. -- Широкими шагами он вышел в
коридор и крикнул в темную лестницу: -- Прихвати сегодня и мое ружье, Джоби!
-- Он снял с гвоздя пончо. -- И заверни их в полиэтиленовый мешок или во
что-нибудь такое. -- Он вернулся на кухню, взял сапоги, стоявшие у стула, и
допил холодные остатки кофе. Потом, не глядя на меня, снова направился в
коридор. -- Пошевеливайся, Малыш. Пора.
-- Дай ему доесть, -- весело заметила Вив. -- У него растущий организм.
-- Если бы он вовремя вставал, он бы успевал съесть три завтрака. --
Хэнк прихватил мешок с ленчем и, выйдя в коридор, сел на скамейку
зашнуровывать сапоги.
Доски на заднем крыльце заскрипели, и через стеклянную дверь кухни я
увидел старика в мокром резиновом одеянии, похожего на персонаж
какого-нибудь фантастического фильма. Неуклюже двигаясь, он из последних сил
пытался втащить в дом грязный нейлоновый парашют. Я наблюдал за этой
схваткой с интересом и некоторым любопытством, хотя и без сочувствия: зачем
одному из обитателей этого логова потребовался парашют -- меня не касалось,
и зачем его надо втягивать в дом -- я тоже не понимал, так что я не ощутил
никакого позыва встать и помочь старику в его борьбе. Я и пальцем не
пошевелил. Я действительно чувствовал себя слишком больным, чтобы
шевелиться.
Но, услышав за спиной грохот сапог и очередной призыв "пошевеливаться",
я был вынужден сдвинуться с места: несмотря на то что я не чувствовал
никаких обязательств ни перед борьбой на крыльце, ни перед вырубкой в лесу,
я не мог продолжать сохранять верность своему мрачному неучастию. В
сложившихся обстоятельствах надо было выглядеть менее больным, чем я
чувствовал себя на самом деле. Необходимость симуляции ставила меня в
довольно смешное положение. Потому что все считали, что я прикидываюсь и
обманываю и болезнь моя точно такой же спектакль, как и таинственный вирус
остальных родственников, звонивших нам ежевечерне после собрания, чтобы
поставить в известность, что они не смогут помочь нам, так как валятся с
ног, как мухи. Я же действительно чувствовал себя так паршиво, что не только
не мог двинуться, но и симулировать. Так что оставалось лишь наигрывать.
Поэтому в ответ на призыв Хэнка я жалобно застонал, одной рукой потирая нос,
а другой -- спину.
-- Ну, еще один день, -- вздохнул я.
-- Тебе не лучше? -- спросила Вив.
-- У меня такое ощущение, что у меня весь позвоночник залит водой. -- Я
медленно поднялся и покачал головой из стороны в сторону. -- Слышишь?
Бульк-бульк-бульк.
Она подошла ко мне, не спуская глаз с двери.
-- Я сказала ему, -- прошептала она, -- что он совершенно обезумел,
если тащит тебя туда сегодня. У тебя вчера температура была повышена на три
градуса -- сто один и четыре. Надо было бы смерить и сегодня, но градусник
куда-то пропал.
-- Сто два... Всего лишь? -- улыбнулся я. -- Пустяки. Сегодня, будь что
будет, я возьму отметку "сто три". Взгляни в окно: по-моему, подходящий день
для установления рекорда. Так что приготовь градусник. -- Одновременно
заметив про себя, что в будущем надо будет внимательнее смотреть на ртуть.
Три градуса -- это высоковато для достоверной симуляции. Я не мог допустить,
чтобы она поняла, что я действительно в хилом физическом состоянии. Такие
состояния физической природы лечатся таблетками -- пенициллином и другими
химическими препаратами, -- в то время как ответственные за них не
материальные сферы реагируют лишь на бальзам любви.
-- Пошли, -- раздался голос Хэнка из коридора.
Я выбрался из кухни -- каждая клеточка моего организма кричала и
сопротивлялась предстоявшим испытаниям. "Скоро все будет кончено", --
успокаивал я себя; если мне удастся протянуть еще пару дней, с этим
мучительным кошмаром будет покончено навсегда...
Несмотря на все усилия Джо, поездка прошла в еще более гробовом
молчании, чем накануне. У лесопилки опять стоял один Энди; на этот раз Хэнк
ничего не спросил об остальных, и Энди, кажется, был рад, что избавлен от
необходимости отвечать. Когда они добрались до места, никто и словом не
обмолвился, чтобы Ли помог. Он остался в машине у самого рангоута и, похоже,
тут же заснул, сложив руки и закутавшись в свой макинтош. Спустившись с
рангоута, Хэнк заметил, что щель в задней двери машины заткнута брезентом, а
окна запотели от дыхания.
Энди ползал на маленьком тракторе по холмам между пнями и камнями,
сгребая в кучи кору, ветки и сухостой. Под тусклым дождичком машина елозила
туда и обратно, с треском подгоняя перед собой свой улов, как большой желтый
краб, подметающий пол своего подводного жилища. За трактором шел Джо Бен с
огнетушителем, заполненным смесью бензина с дегтем, и, поливая кучи грязной
струей, поджигал их. Он перебегал от кучи к куче, как только занимался
огонь, -- потешный пожарный, вступивший в борьбу не на жизнь, а на смерть с
неверным пламенем, которое не только не обращало внимания на все попытки Джо
Бена погасить его, но и бросало явный вызов брандспойту. На почерневшем от
сажи лице были видны дорожки от струек пота и дождя, сбегавшего из-под его
каскетки. Все шрамы словно выстроились по вертикали. Сгорбленный под
тяжестью огнетушителя, он напоминал тролля или лесного гнома.
Хэнк занимался механизмами -- краном и лебедкой, смазывал все открытые
части маслом и обвязывал двигатели брезентом. Закончив с ними, он залил
бензин из большой цистерны, стоявшей рядом с краном, еще в один
тускло-желтый огнетушитель, надел его на плечи и пошел помогать Джо.
К полудню на склоне горело около дюжины костров, пуская под дождь
тонкие черные струйки дыма. К напевному шуму трактора примешивался странный
звук, словно ветер все еще шуршал в ветвях уже несуществующего леса;
ветер-фантом, колышущий призраки деревьев, -- это
был дождь, шипящий в огне.
Когда один из костров начал затухать, Энди разрыхлил его отвалом, и он снова
разгорелся, а когда все окончательно прогорело, он тем же отвалом рассеял
шипящий пепел между пней.
Они не стали делать перерыв на ленч, отчасти потому, что к полудню
стало ясно, что работы осталось всего на несколько часов: "Может, доконаем,
а, Джоби, ты как?" -- отчасти потому, что Хэнк не сделал ни малейшего
движения в сторону машины, в которой за запотевшими стеклами стояла их
корзинка с завтраками. Когда расчистка была завершена, они остановились
одновременно без всякого знака или слова, как игроки после окончания
баскетбольного матча. Энди выключил трактор -- мотор кратко придушенно
чихнул, сделал еще пару оборотов и замер, недоумевая, что все так рано
закончено. В наступившей тишине шипение дождя на радиаторе казалось гораздо
более громким, чем работа цилиндров. Энди не двигаясь сидел в кабине
трактора и немигающими глазами смотрел сквозь пар. На другой стороне
каньона, так и не сняв с себя огнетушители, бок о бок стояли Хэнк и Джо Бен.
Джо задумчиво смотрел на землю, которую они обнажили, предоставляя небу
судить, можно здесь что-либо поправить или уже нет.
Земля была темной и разбитой. Костры все еще шипели, но дождь
постепенно брал верх, втаптывая угли в красновато-коричневую грязь. После
того как виноградник и ветви были сожжены, оголившиеся пни оказались
выстроенными в застывшие ряды. Джо Бен проследил глазами за одним из дымовых
пальцев, указующих в небо:
-- Как ты думаешь... их можно так оставить?
-- Я думаю, что надо привести в порядок лебедку.
-- Зачем нам приводить в порядок лебедку? -- поинтересовался Джо. --
Все равно мы ее там не сможем использовать.
-- Нам надо привести ее в порядок и установить так, чтобы можно было
погрузить на машину.
-- Может, и так... Но почему мы должны делать это сейчас?
-- А почему нет?
-- Уже немножко темновато, -- приводит Джо один из доводов.
-- Можем зажечь фары. Думаю, обойдемся без Энди. Скажу ему, чтобы пошел
вздремнуть в машину к Ли, если хочет.
Джо вздыхает, смиряясь с голодом и холодом, и они умолкают, глядя на
искромсанный пейзаж.
-- Всегда напоминает мне кладбище, -- замечает Джо спустя некоторое
время. -- Знаешь, могилы? Тут лежит такой-то и такой-то. Лжетсуга
Тисолистная, год рождения -- первый, срублена в девятьсот шестьдесят первом.
Здесь лежит Сосна Желтая. Здесь лежит Голубая Ель. -- Он снова сокрушенно
вздыхает. -- Сколько себя помню, всегда думаю именно об этом.
Хэнк кивает без особого энтузиазма, и Джо замечает, что внимание его
обращено не столько на вырубленный склон, сколько на машину наверху.
-- Ты только взгляни на Энди. -- Джо указывает соплом огнетушителя на
темную фигуру, застывшую в кабине трактора. -- Могу поспорить, он думает о
том же самом. Думает: "Как Повержены Великие Мира".
Хэнк кивает еще раз и, к досаде Джо, так и не вступая в разговор,
принимается стаскивать с плеч огнетушитель.
-- И я думаю... это-то и сводит людей с ума, -- очень серьезным тоном
высказывает предположение Джо.
-- Что именно? Превращение лесов в кладбища?
-- Нет. Вид того, "Как Повержены Великие Мира". Никогда не замечал, как
люди бросают все дела, что бы они там ни делали -- пилили или тащили трос,
-- поворачиваются и смотрят, когда валится дерево?
-- Это просто из чувства самосохранения. Их жизнь зависит от того,
насколько они внимательны.
-- Да, да, верно. Но они оборачиваются даже тогда, когда дерево падает
совершенно на другом склоне. Даже если оно за полмили от них. Даже если
человек сидит на абсолютно голом склоне и ему не о чем беспокоиться, он все
равно встает посмотреть. Ты разве не встаешь? Я встаю. Даже старый алкаш
Джон -- когда он с похмелья сам не свой, -- стоит кому-нибудь крикнуть
"дерево", тут же трезвеет и поворачивается взглянуть. Могу поспорить, крикни
кто "голая женщина" -- он бы и не шелохнулся.
Хэнк снимает огнетушитель и помогает освободиться Джо Бену. Взяв их за
брезентовые лямки, они начинают медленно спускаться вниз по направлению к
лебедке. Хэнк выбрасывает вперед свои длинные, похожие на веревки, ноги,
напрягающиеся лишь в последний момент, когда он ступает на землю, Джо Бен,
делающий два шага там, где Хэнку хватает одного, спускается вприпрыжку,
отрывая ноги от земли с такой скоростью, словно она горячая. Он молчит,
надеясь, что торжественное зрелище осени вынудит Хэнка заговорить и
вернуться к теме лесоповала: она предоставляла Джо богатые возможности для
развития своих неповторимых иносказаний. Он ждет, но Хэнк поглощен своими
мыслями. И Джо предпринимает еще одну попытку:
-- Да, честное слово... кажется, я что-то понял.
-- Что понял? -- спрашивает Хэнк, которого смешит серьезность тона Джо.
-- Почему люди сами не свои до падающих деревьев. Да. Я думаю, это
неспроста. В Библии есть такое место: "И праведные расцветут, как пальмовые
деревья, и вознесутся, как ливанские кедры*. Это в Псалмах, и я знаю, что я
это правильно понял, потому что обратил особое внимание, когда об этом
говорил Брат Уолкер. Потому что я еще подумал: какого разлюбезного черта
кедр сравнивается с пальмой? Кроме того, я что-то не припомню, чтобы вокруг
Ливана росли кедры, я уж не говорю о пальмах. Я много думал об этом. Поэтому
я так уверен.
Хэнк молча ждет, когда Джо поближе подойдет к сути.
-- В общем, как бы там ни было, если мы будем считать праведных
деревьями и согласимся, что людям нравится смотреть, как деревья падают, мы
придем к выводу, что им доставляет удовольствие видеть, как гибнут
праведные! -- Он помолчал, дожидаясь, когда будет усвоена железная логика
этого высказывания. -- Ясно как божий день. Подумай сам: люди всегда
пытаются сделать какую-нибудь гадость хорошему человеку. Какая-нибудь
вавилонская блудница всегда надоедает божьему человеку, разве нет? -- По
мере того как проповедь Джо Бена становится все более вдохновенной, глаза
его разгораются, руки принимаются мелькать перед лицом. -- Да. Так оно и
есть. Подожди, я еще расскажу об этом Брату Уолкеру. Согласись, точняк!
Помнишь шоу с Ритой Хейворт и Сэди Томпсоном? Она готова была грызть, как
бобер, лишь бы повалить кедровое древо этого проповедника. То же самое с
Самсоном и Далилой. Точно. Даже с Братом Уолкером: помнишь, года три-четыре
назад распустили сплетню, чем он занимается с женщинами, которые приходят к
нему домой за Святым духом. Черт, помнишь, он даже был вынужден прекратить
службы? Слухи так разрослись... Не то чтобы он действительно мог быть
виноват в том, что ему приписывалось, -- какого черта, я вообще считаю,
какая разница, как в тебя попадает Святой дух? Но суть в том, что сами-то
женщины не жаловались. Нет. Это люди, окружающие, пытались повалить Древо
Праведности. Да, точно! -- Он стукнул по ноге вымазанным в саже кулаком, с
восторгом размышляя о своей замечательной аналогии. -- Ты не согласен, что в
этом что-то есть? В смысле, почему люди любят смотреть на падающие деревья.
Это просто бесовская жажда толкает их увидеть падение праведных.
-- Возможно, -- соглашается Хэнк, моргая одним глазом, в который попал
дым от сигареты.
Но в этом согласии Джо Бену не хватает воодушевления.
-- Ты сомневаешься? -- упорно продолжает он. -- Я хочу сказать, что
люди от природы грешники, и чтобы не чувствовать себя таковыми, им все время
надо ниспровергать праведников, а?
Они спускаются к подножию; в шоколадном ручье, бегущем вдоль каньона,
плывут островки пепла. Хэнк вытирает руку о фуфайку и достает из кармана
пачку сигарет. Он предлагает одну Джо, но тот отказывается, говоря, что на
сигареты, как и на кофе, его церковью наложено табу. Хэнк берет сигарету,
прикуривает от окурка и бросает его в ручей.
-- Джо, -- говорит он, -- я ничего не знаю о природной бесовской жажде,
но, мне кажется, когда человек валит дерево, ему глубоко наплевать,
праведное оно или нет. Никто не помчится смотреть, как ты валишь дохлый
кедр, даже если от него разит святостью.
Он умолкает, но уязвленным чувствам Джо этого явно недостаточно.
-- Но те же самые люди проедут не одну милю, чтобы взглянуть, как будут
валить самое высокое дерево в штате. -- Хэнк перекладывает огнетушитель в
другую руку и, сделав огромный прыжок, перелетает через ручей. -- Нет, --
отвечает он, начав взбираться на противоположный склон, -- дело тут не в
праведности, совсем нет, -- резюмирует он. -- Ну что, доберемся мы до этой
лебедки, пока она не рассыпалась?
Джо Бен молча двигается следом. Сначала он испытывает лишь
разочарование от того, что столь серьезной теме не было уделено должного
внимания, но чем больше он размышляет над сказанным Хэнком, тем большее его
охватывает беспокойство -- чувство очень близкое к панике, которую он ощутил
утром дома, когда увидел, как Хэнк смотрел на лежащего в постели Ли.
Некоторое время они молча сражались с неминуемо разрушающимся механизмом,
прерывая тишину лишь указаниями и просьбами, обращенными к Энди, который
сидел за пультом управления, пока Джо не почувствовал, что больше не может
справляться с охватившей его тревогой.
-- Нас ждут благодатные дни, -- провозглашает он ни с того ни с сего.
-- Да! -- Он делает паузу в ожидании реакции Хэнка. Хэнк склоняется над
кабестаном лебедки, словно и не слышал. -- Вот увидите! -- продолжает Джо.
-- Еще немного -- и мы увидим небо в алмазах. Мы будем...
-- Джоби, -- тихо замечает Хэнк, прервав работу, но не поднимая головы
от жирно чавкающего механизма, -- можно, я скажу тебе кое-что? Я устал от
всего этого. Устал. И это истинная правда.
-- От дождя? От возни с этой развалюхой? Черт, конечно, ты устал! У
тебя есть все основания...
-- Нет. Ты прекрасно понимаешь, что я говорю не о дожде и не о починке.
Дьявол, у нас всегда идут дожди и вечно что-нибудь ломается...
Джо Бен вдруг чувствует, как у него внутри срывается с места какое-то
маленькое существо -- сначала оно движется медленно, потом все быстрее и
быстрее. "Как, как ты можешь устать?" -- недоумевает он. Будто ящерица или
землеройка носится по кругу в ожидании, что еще скажет Хэнк.
-- Просто с меня довольно, -- добавляет Хэнк. Теперь он поднимает
голову и смотрит на черные пересечения приводов и тросов лебедки. -- Сыт по
горло. Всю жизнь видеть, как перед тобой захлопываются двери, словно ты
какое-то привидение. По-настоящему устал, понимаешь?
-- Конечно, -- отвечает Джо, весь сжавшись и стараясь не спешить, --
но...
-- Я устал от этих звонков и бесконечных заявлений о том, что я
надменный выскочка.
-- Конечно, но... -- Его мутит от слов Хэнка почти так же, как от
эфира, когда он выходил из наркоза, после того как ему зашили лицо. -- ...Ну
конечно, человек устает... -- Он вздрагивает: "Как он может?" -- Но,
знаешь... -- Он умолкает, и, когда оба понимают, что Джо больше нечего
сказать, они возвращаются к кабестану.
Следующий раз Хэнк отрывается от работы, разодрав себе палец.
Скорчившись, он смотрит, как на измазанном суставе проступает кровь.
(Весь
день там...) Он оглядывается в поисках тряпки и вспоминает, что все они в
машине, где спит Ли
(он провел там весь день. Я не могу заставить его
работать. Это не так просто, как увезти его из дома), сжимает кулак и
вдавливает его в серо-синюю глину, вывороченную трактором.
(Потому что
наступит день...)
Пока Энди подключал освещение, сумерки быстро сгущались.
(Я не могу все
время трястись над ним...) Абрис лебедки приобрел зловещий и угрожающий
оттенок. Стальные ребра крана упирались в набрякшее небо, а стрела в грязных
сумерках напоминала какое-то доисторическое животное. Неподвижно застывший в
грязи трактор с хищной терпеливостью наблюдал за их работой.
-- Не знаю, -- вдруг произнес Хэнк, отрываясь от работы. -- Может, мы
сами себя обманываем. Может, мы напрасно злим весь город. Дождь не слабеет,
склоны размываются, а нам еще надо докончить плоты... И даже если при такой
погоде без всякой помощи мы их докончим, никто в городе не сдаст нам в
аренду буксир, и у нас не будет ни малейшего шанса отогнать их к лесопилке.
-- Почему? -- Джо был ошеломлен. -- Нет, ты только послушай, что ты
говоришь! -- Его хриплый голос резко контрастировал с умиротворяюще мягким
шуршанием дождя. -- Как это мы можем проиграть? Нам до сих пор везло, как
детям! Мы не можем проиграть! Ну-ка давай за дело...
-- Не знаю. -- Хэнк стоял, глядя на машину
(не могу следить за ним все
время. Рано или поздно я буду вынужден оказаться где-нибудъ в другом
месте...) и посасывая раненый палец. -- Еще недавно ты собирался домой...
-- Я? Оставить несделанной работу? Ты о ком это?..
Наконец Энди соединил все провода, и вспыхнул свет. Он повесил фонарь
над Хэнком и Джо Беном, и тот принялся раскачиваться, как маятник, вызывая
невообразимую схватку теней на гранитной стене за лебедкой. Джо мигал,
привыкая к яркому свету, -- "так что относительно контракта..." -- потом
снова вернулся к работе, продолжая говорить:
-- Нет, мы не можем проиграть. Ты обрати, обрати внимание на все знаки.
Ты только посмотри.
Хэнк вынул изо рта сигарету и посмотрел на коренастую фигуру Джо,
продолжавшего без умолку говорить. Его удивила и немного рассмешила
неожиданная энергия Джо.
-- На что посмотреть? -- поинтересовался Хэнк.
-- На знаки! -- провозгласил Джо, не отрываясь от работы. -- Как
Ивенрайт со своей компанией свалился в реку, когда они пытались развязать
наши плоты. Или как сломалась пила на лесопилке, когда нам нужно было всех
перевести в лес... знаю, знаю, что их ненадолго хватило, но пила-то
сломалась! Ты же не можешь не согласиться с этим! Постой, дай-ка я возьму
этот гаечный ключ. Если бы старина Иисус не был за нас, стал бы он бросать
этих птичек в реку? Или ломать пилу?
А? -- По мере развития темы он говорил
все громче. -- И я тебе говорю -- мы не можем проиграть! Мы у Христа за
пазухой, и он из сил выбивается, только чтобы дать нам знать об этом. Не
можем же мы его разочаровать. Ну старик! Смотри! Видишь? Я установил
кабестан. Попробуй, Энди! Сейчас доберемся до дому, отоспимся, а завтра
утром еще затемно приедем в этот парк и навалим столько кубических футов
бревен, сколько за всю историю еще никто не валил! Хэнк, я знаю! Я знаю! Я
еще никогда в жизни не ощущал такого! Потому что я... слышишь? Слышишь? Что
я тебе говорил -- мурлыкает, как киска, -- оставь, Энди, -- это сверх всех
остальных знаков, -- постой, передвинь-ка фонарь, чтоб собрать инструменты,
-- сверх остальных знаков, -- а я много их повидал за свою жизнь, но те, что
нам даются сейчас, такого я еще не встречал, -- так вот, сверх всего и самое
главное... В последние дни я чувствую, как во мне растет неимоверная сила,
такая, как будто я могу голыми руками выдрать эти вековые ели в парке и
поскидывать их в реку... и только сейчас я понял почему!
Хэнк, ухмыляясь, отходит в сторону и смотрит, как маленький человечек
собирает инструменты, словно белка орехи.
-- О'кей, так почему?
-- Потому. -- У Джо Бена перехватывает дыхание. -- Это как сказано в
Библии: "Если кто повелит горе сойти в море..." -- э-э, да, -- "и не
усомнится в сказанном", тогда, старик, все и сбудется точно так, как сказал
этот парень! Ты не поверишь, но так и есть! И эта сила во мне взялась просто
оттого, что я не сомневаюсь! Понимаешь? Понимаешь? Поэтому-то я и знаю, что
мы не можем проиграть! Бум! Скорей, хватай каскетку... смотри, с Энди
сдуло... пока она не улетела... -- В прыжке он хватает вращающуюся
алюминиевую каскетку, не давая ей даже приземлиться, и снова возвращается к
Хэнку, продолжающему ухмыляться. -- И волки сыты, и овцы целы, -- замечает
он, глядя на раскачивающиеся деревья, чтобы скрыть неловкость, в которую его
повергает слишком явная симпатия, сквозящая во взгляде Хэнка. -- Ветерок-то
нынче, а?
-- Не такой уж сильный, -- замечает Хэнк, говоря себе, что Джо не так
уж плохо справился со своей задачей. Вряд ли кому-нибудь еще удалось бы так.
Потому что, несмотря на то что с самого начала было ясно, куда он клонит,
нельзя было удержаться от желания слушать его. Обычно, когда люди пытаются
тебя взбодрить, они опасаются выглядеть дураками; может, они и действуют
тоньше, чем Джо со своими прыжками и криками, но они никогда не достигают
своей цели. Может, именно потому, что он не пытается хитрить; ему наплевать,
каким дураком он будет выглядеть, если только это в состоянии сделать тебя
счастливым. И пока мы собирались, он так смешил меня, стараясь исправить мое
настроение, что я почти позабыл, чем оно было вызвано. Пока мы не двинулись
к машине, я и не вспоминал об этом
(он сидит там, и я говорю ему, чтобы он
сматывался...); но тут я снова слышу гусей, летящих в сторону города, и они
мне тут же напоминают о том, что меня грызет
(я спрашиваю его, чем он
занимался весь день. Он говорит --
писал. Я спрашиваю, не новые ли стишки, и
он смотрит на меня так, словно не имеет ни малейшего представления, о чем
это я.), -- потому что эти гусиные крики то же самое, что телефонные звонки,
даже несмотря на вырванный шнур, -- те же доводящие до безумия монотонность
и льстивые уговоры, даже если не различаешь слов. И, вспомнив о вырванном
телефонном шнуре... я наконец восстанавливаю в памяти странный звонок
накануне. Весь день он дразнил меня, так и не всплывая из памяти, как те
сны, которые не можешь вспомнить, а ощущение преследует.
Я завел грузовик и тронулся к подножию холма, пытаясь все восстановить
в памяти. Весь разговор развернулся как на чистом листе; правда, я еще не
был уверен, приснилось мне это или нет, но разговор я уже мог восстановить
практически дословно.
Звонил Виллард Эгглстон, владелец прачечной. Он был так взвинчен и
говорил таким странным голосом, что сначала я решил, что он просто пьян. Я
еще полуспал, а он пытался поведать мне какую-то историю о себе, цветной
девочке, которая у него работала, и их ребенке -- это-то и навело меня на
мысль, что он пьян, вот этот самый ребенок. Я внимательно выслушал его, как
выслушивал всех остальных, но поскольку он не умолкал, я понял, что он
отличается от остальных; я понял, что он звонит не для того, чтобы отравить
мне жизнь, что за всей этой бессвязной речью что-то кроется. Я дал ему
поболтать еще, и вскоре он глубоко вздохнул и сказал: "Вот в чем дело,
мистер Стампер, вот как все оно было. Истинная правда, и мне не важно, что
вы там думаете". Я сказал: "Ладно, Виллард, я согласен с тобой, но..." --
"Каждое слово -- чистейшая правда. И мне совершенно неинтересно, согласны вы
со мной или нет..." -- "Ладно, ладно, но ты ведь позвонил мне не только для
того, чтобы сообщить, как ты горд тем, что произвел на свет малявку..." --
"Мальчика! мистер Стампер, сына! и не просто произвел, я оплачивал его
жизнь, как положено мужчине по отношению к своему сыну..." -- "О'кей, пусть
будет по-твоему -- сын, но..." -- "...пока не явились вы и не вытоптали все
возможности немножко подзаработать..." -- "Хотел бы я знать, как именно я
это сделал, Виллард, но ради справедливости..." -- "Вы обездолили весь
город; вам еще надо это объяснять?" -- "Единственное, что мне надо, -- чтобы
ты поскорее перешел к сути..." -- "Я это и делаю, мистер Стампер..." --
"...потому что в последние дни мне звонит очень много анонимных желающих
поклевать меня, я бы не хотел, чтобы телефон был слишком долго занят, а то
они не смогут дозвониться". -- "Я не анонимный, будьте уверены, мистер
Стампер, я -- Эгглстон, Виллард..." -- "Эгглстон, ладно, Виллард, так что же
ты хочешь мне поведать, кроме твоих любовных похождений, в двадцать две
минуты первого ночи?" -- "Всего лишь то, мистер Стампер, что я собираюсь
покончить жизнь самоубийством. А? Никаких мудрых советов? Полагаю, вы этого
не ожидали? Но это так же верно, как то, что я стою здесь. Увидите. И не
пытайтесь меня останавливать. И не пытайтесь звонить в полицию, потому что
они все равно не поспеют, а если вы позвоните, они узнают лишь, что я вам
звонил. И что звонил я вам сказать, что это ваша вина, что я вынужден..." --
"Вынужден? Виллард, послушай..." -- "Да, вынужден, мистер Стампер. Видите
ли, у меня есть полис на довольно крупную сумму, и в случае моей
насильственной смерти наследником становится мой сын. Конечно, пока он не
достигнет двадцати одного года..." -- "Виллард, эти компании не выплачивают
денег в случаях самоубийства!" -- "Потому-то я и надеюсь, что вы никому
ничего не скажете, мистер Стампер. Теперь понимаете? Я умираю ради своего
сына. Я все подготовил, чтобы выглядело как несчастный случай. Но если
вы..." -- "Знаешь, что я думаю, Виллард?.." -- "...скажете кому-нибудь и
выяснится, что это было самоубийство, тогда я погибну напрасно, понимаете? И
вы будете вдвойне виновны..." -- "Я думаю, ты слишком много насмотрелся
своих фильмов". -- "Нет, мистер Стампер! Постойте! Я знаю, вы считаете меня
трусом, называете "бесхребетным Виллардом Эгглстоном". Но вы еще увидите.
Да. И не пытайтесь меня останавливать, я принял решение". -- "Я совершенно
не пытаюсь тебя останавливать, Виллард". -- "Завтра вы увидите, да, все
увидите, какой хребет..." -- "Я никому ни в чем не собираюсь мешать, но,
знаешь, на мой взгляд, это не слишком убедительное доказательство наличия
хребта..." -- "Можете не пытаться разубеждать меня". -- "Я считаю, что
человек с хребтом стал бы жить ради своего ребенка, как бы тяжело ему ни
было..." -- "Прошу прощения, но вы напрасно тратите свой пыл". -- "...а не
умирать. Это чушь, Виллард, умирать ради кого-то". -- "Пустая трата слов,
мистер Стампер". -- "Умереть может каждый, не правда ли, Виллард? Жить...
вот что трудно". -- "Совершенно бесполезно, мистер Стампер. Я принял
решение". -- "Ну что ж, тогда удачи, Виллард..." -- "Никто не сможет...
Что?" -- "Я сказал -- удачи". -- "Удачи? Удачи? Значит, вы не верите, что я
это сделаю!" -- "Почему? Верю; по-моему, вполне верю. Но я очень устал, с
головой у меня сейчас не слишком хорошо, так что единственное, что я могу,
так это пожелать удачи". -- "Единственное, что вы можете? Удачи? Человеку,
который..." -- "Боже милостивый, Виллард, ты что, хочешь, чтобы я тебе
почитал из Писания, или что? Удача в твоем деле так же необходима, как и в
любом другом; по-моему, это напутствие лучше, чем "как следует повеселись"
или "счастливой дороги". Или "спокойной ночи". Или обычное "до свидания".
Так что давай на этом и остановимся, Виллард: удачи; и для полноты ощущения
я добавляю "до свидания... лады?" -- "Но я..." -- "Виллард, мне надо немного
поспать. Так что удачи от всего сердца... -- И завершая, добавляет: -- И до
свидания".
-- Стампер! -- Виллард слышит короткие гудки. -- Подожди, пожалуйста...
-- Он стоит в будке, окруженный тремя своими смутными отражениями, и слушает
гудки. Он ожидал совсем не этого, совсем другого. Он размышляет, не
позвонить ли еще; может, его не поняли? Но он знает, что это ничем не
поможет, потому что ему, кажется, действительно поверили. Да. Все говорит за
то, что он ему поверил. Но... его это совершенно не взволновало, ни в
малейшей степени!
Виллард опускает трубку обратно в ее черную колыбель. Проглатывая
монету, автомат благодарит его за десять центов вежливым бульканьем. Ни о
чем не думая, Виллард долго смотрит на телефон, пока у него не немеют ноги и
пар от его дыхания окончательно не затуманивает отражения.
Тогда он возвращается в машину, заводит мотор и медленно едет под
пляшущим дождем в сторону прибрежного шоссе. Весь энтузиазм, испытанный им
дома, испарился. Радость от ночного приключения померкла. И все из-за
жестокого безразличия этого человека. Почему эту сволочь ничего не волнует?
Почему он такой бессердечный? Какое он имеет право?
Он доезжает до шоссе и поворачивает к северу, вдоль подножия дюн,
постепенно поднимающихся к частоколу, который окружает маяк Ваконды,
сверлящий сгущающееся небо. Приглушенный звук прибоя раздражает его, и,
чтобы избавиться от него, он включает радио, но для местных станций уже
слишком поздно, а горы мешают поймать Юджин или Портленд, так что приходится
его выключить. Он продолжает взбираться наверх, ориентируясь по мельканию
белых столбов, ограничивающих шоссе. Теперь он уже поднялся настолько
высоко, что звук прибоя не долетает до него, но раздражение так и не
проходит... Этот Хэнк Стампер и его разглагольствования о хребте: что это за
манера так реагировать на звонок отчаявшегося человека, отделываясь от него
"удачей" и "до свидания"?.. Какое он имеет право?
К моменту, когда Эгглстон добирается до обрамленной камнями площадки у
самой вершины и приближается к повороту, который местные автогонщики
окрестили Обломной Кривой, он уже весь трясется от мрачной ярости. Он минует
поворот и почти решает вернуться и позвонить еще раз. Даже если Стампер не
понял всего, он не имел права быть таким бессердечным. Особенно когда он сам
виноват! Он и вся его команда. Нет! Не имел права!
Виллард сворачивает к маяку и дает задний ход. Кипя от негодования, он
возвращается в город. "Нет, не имел права! Чем это Хэнк Стампер лучше
других? И воли у меня ничуть не меньше, чем у него. И я докажу ему это! Ему!
И Джелли! И всем! Да, докажу! И сделаю все, что в моих силах, чтобы втоптать
его в грязь! Да! Обещаю, клянусь, я..."
И, с шипением несясь по мокрой извилистой дороге, полный гнева,
решимости и жизни, Виллард не справляется с управлением на том самом
повороте, который он сам выбрал несколько недель тому назад, и совершенно
непредумышленно выполняет свое обещание в условленном месте...
-- Ой... знаешь, что я слышал?.. Помнишь этого трезвенника, у которого
была прачечная, а потом он еще купил киношку около года назад? Виллард
Эгглстон. Да, сэр, сегодня утром его труп соскребли со скал у маяка. Пробил
ограждение, да, вчера ночью.
Старик завершил это сообщение, громко рыгнув, и вернулся к менее
захватывающим слухам о бедах и несчастьях горожан. Он и не ожидал, что
кто-нибудь из нас обратит на него внимание; этот человек был слишком серой
лошадкой, чтобы волновать кого-нибудь из нас. Даже Джо, порой проявлявший
заботу о каждом из жителей города, признал, что ему было известно об этом
человеке очень мало: продавал билеты в кино, и жизни в нем было не больше,
чем в кукле-гадалке, стоявшей у него в витрине. Все знали его очень плохо...
И все же известие о смерти этого безжизненного существа ударило по
брату Хэнку, как пушечное ядро в живот, -- он внезапно закашлялся и
смертельно побледнел.
-- Кость в горле! -- мгновенно диагностировал Джо. -- Кость застряла в
горле! -- И он с такой скоростью вылетел и принялся колотить Хэнка по спине,
что никто из нас даже не успел предложить своей помощи.
-- Перестань ты его колотить, ради Бога, -- посоветовал Генри, -- ему
надо просто чихнуть. -- И он пихнул свою табакерку Хэнку под нос. Хэнк
оттолкнул и Джо, и табакерку.
-- Черт! -- прогремел он. -- Я не собираюсь ни давиться, ни чихать! У
меня просто прострел в пояснице, ко Джо, кажется, забил его до смерти.
-- Ты уверен, что все в порядке? -- спросила Вив. -- Что значит
прострел?
-- Да, уверен. -- Он упрямо подтвердил, что с ним все замечательно, и,
к моему глубокому разочарованию, проигнорировал ее второй вопрос. Вместо
ответа он встал из-за стола и направился к холодильнику. -- У нас есть
холодное пиво?
-- Никаких банок никакого пива, -- покачал головой старик. -- Ни пива,
ни вина, ни виски, и у меня кончается табак -- вот так-то, если тебя
интересуют поистине трагические известия.
-- А в чем дело? Я думал, мы заказывали Стоуксу?
-- Ты, наверное, еще не слышал, -- ответила Джэн. -- Стоукс, старый
дружок Генри, отказал нам. Прекратил поставки.
-- Дружок? Этот старый хрыч? Он мне больше не друг...
-- Прекратил поставки? Каким образом?
-- Он сказал -- из-за того, что в нашем направлении никто не делает
заказов для автолавки, -- ответила Джэн, опустив глаза. -- Но на самом деле,
конечно...
Хэнк захлопнул холодильник.
-- Да, на самом деле... -- Он взял часы и взглянул на циферблат. Все
ждали, когда он продолжит, даже дети перестали есть и тайно обменивались
взглядами, свойственными малышне, когда поведение взрослых кажется им
смешным. Но Хэнк решил не углубляться в истинные причины. -- Ладно, пойду
завалюсь в койку, -- заметил он, ставя часы на место.
-- И не будешь смотреть Уэллса Фарго? -- изумленно приподняв брови,
спросила Пискля. -- Ты же никогда не пропускаешь Уэллса Фарго, Хэнк.
-- Сегодня Дейлу Робертсону придется сражаться с Фарго без меня,
Пискун.
Девочка поджала губы, и брови поползли у нее еще выше: ну и ну,
взрослые и вправду ведут себя сегодня смешно.
Не дожидаясь ухода Хэнка, Вив кинулась к нему и приложила руку ко лбу,
но он сказал, что единственное, что ему надо, -- это спокойно выспаться без
телефонных звонков, и загрохотал в сапогах вверх по лестнице. Вив осталась
стоять, в тревожном молчании глядя ему вслед.
И это ее тревожное молчание вселило беспокойство и в меня. Особенно то,
что она промолчала относительно сапог Хэнка: такого еще не бывало, чтобы
шипованные сапоги коснулись первой ступени, а Вив бы не вскрикнула:
"Сапоги!", как не случалось еще и того, чтобы Уэллс Фарго начинался по
телевизору без Хэнка и Пискли, сидящей у него на коленях. Я мог объяснить
странное поведение своего брата не лучше, чем Пискля (единственное, что я
знал точно, -- оно вызвано не недостатком сна и не застрявшей в горле
костью; его реакция на известие о смерти этого владельца киношки была таким
классическим образцом причастности, что не грех было бы и Макдуфу у него
поучиться), зато я прекрасно понимал озабоченность Вив.
-- Да, сил у него побольше, чем у меня, -- с доброй завистью заметил я.
-- Вот я бы не отказался от массажа.
Похоже, она не слышала.
-- Да. Ничего не остается, как восхищаться его здоровьем. -- Я поднялся
со стоном. -- Он даже лестницу шутя преодолевает.
-- Ты тоже ложишься, Ли? -- наконец повернулась она ко мне.
-- Попробую. Пожелайте мне удачи. Вив снова отвернулась к лестнице.
-- Я загляну к тебе, -- с отсутствующим видом заметила она и добавила:
-- Хорошо бы найти этот градусник.
И несмотря на таинственные призывы БЕРЕГИСЬ, звучавшие в голове, я
поклялся, что час пробил. Без сомнений, завтра меня ждал День Победы. И если
я не понимал, что означают мои приступы сомнения, я прекрасно сознавал, что
Вив не может потерять бдительность надолго. Моих мозгов хватало, чтобы
понять, -- если и ковать железо, то пока оно горячо. Для этого я не нуждался
в градуснике...
В доме шумно и без телевизора. Шепчутся дети, с улицы им таким же
шепотом отвечает дождь, и в полную глотку орут гуси. Хэнк лежит и слушает...
(Даже газету не захватил почитать. Я сразу заваливаюсь в кровать. Я почти
засыпаю, когда слышу, как поднимается и проходит в свою комнату Малыш. Он
кашляет, звучит очень натурально, почти как Бони Стоукс, практикующий это
дело уже тридцать лет. Я прислушиваюсь, не идет ли кто-нибудь за ним, но в
это время над домом пролетает такая крикливая стая, что мне ничего не
удается расслышать. Тысячи птиц, тысячи и тысячи. Как будто вьются кругами
прямо над домом. Тысячи, и тысячи, и тысячи. Ударяясь о крышу, проламывая
стены, пока весь дом не заполняется серыми перьями, кричат и выклевывают мне
уши, грудь, лицо, хлопают крыльями тысячи и тысячи, громче, чем...)
Я проснулся с ощущением, что что-то не так. В доме было темно и тихо,
светящийся циферблат часов в ногах кровати показывал половину второго. Я
лежал, пытаясь понять, что меня разбудило. На улице дул ветер, и дождь так
хлестал по окнам, что казалось -- река поднялась, как змея, и теперь, шипя и
раскачиваясь, пыталась сокрушить дом. Но я проснулся не от этого: если бы
ветер был в состоянии будить меня, я бы давным-давно умер от изнурения.
Сейчас, оглядываясь назад, легко определить, что это было: просто
внезапно замолчали гуси. Наступила полная тишина -- ни гиканья, ни криков. И
дыра, оставленная их криками в ночи, казалась огромным гудящим безвоздушным
пространством -- такое любого бы разбудило. Но тогда я еще не понимал
этого...
Я выскользнул из-под одеяла, стараясь не будить Вив, и нащупал фонарик.
Судя по погоде, неплохо было бы проверить фундамент, к тому же вечером я
туда не заходил. Я подошел к окну, прижался к стеклу и посветил фонариком по
направлению к берегу. Не знаю почему. Лень, наверное. Ведь я прекрасно знал,
что из этого окна даже в ясный день укрепления невозможно увидеть из-за
изгороди. Наверное, я до того дошел, что надеялся, что на этот раз все будет
иначе, и я увижу берег, и там все будет в порядке...
За окном не было видно ничего, кроме длинных тонких простынь дождя,
которые колыхались, как знамена ветра. Я просто стоял, поводя фонариком туда
и обратно, все еще в полусне, и вдруг увидел лицо! Человеческое лицо! С
широко раскрытыми глазами, встрепанными волосами и искаженным от ужаса ртом.
Оно плыло в дожде, словно призрак, пойманный в ловушку его мокрых сетей!
Не знаю, как долго я не мог оторвать от него глаз -- может, пять
секунд, может, пять минут, -- пока наконец не издал дикий вопль и не
отскочил от окна. И только тут я увидел, что лицо повторило мою мимику. О
Господи! О Господи!.. Это же отражение, просто мое отражение...
Но упаси меня Господь, я ничего страшнее в жизни не видел -- никогда я
еще так не боялся. Хуже, чем в Корее. Хуже, чем когда я увидел, как на меня
валится дерево и я, споткнувшись, рухнул за пень, на который оно опустилось
с таким грохотом, как двухтонная кувалда на сваю: пень на добрых шесть
дюймов вбило в землю, но он спас меня, так что я пострадал не больше, чем от
потери завтрака. Это происшествие настолько потрясло меня, что я лежал
неподвижно минут десять, но говорю: упаси меня Господь, тогда я даже близко
не был так напуган, как теперь этим отражением.
Я услышал, как сзади подошла Вив:
-- В чем дело, милый?
-- Ни в чем, -- ответил я. -- Ни в чем. Просто мне показалось, что на
меня напал призрак. -- Я рассмеялся. -- Решил, что наконец пришли и по мою
душу. Выглянул в окно проверить укрепление берега, и тут этот сукин сын
смотрит на меня как смерть. -- Я снова рассмеялся и наконец, оторвавшись от
окна, повернулся к кровати. -- Да, сэр, обычный ночной противник. Видишь его
там?
Я снова поднес к лицу фонарик, чтобы Вив могла увидеть отражение, и
скорчил рожу. Мы оба посмеялись, и она, взяв мою руку, приложила ее к своей
щеке, как она делала, когда ждала ребенка.
-- Ты так вертелся и крутился, тебе удалось заснуть?
-- Да. По-моему, гуси наконец прекратили свои налеты на нас.
-- Отчего же ты проснулся? Из-за урагана?
-- Да. Я думаю, меня разбудил дождь. Ветер. И дует, и воет. Черт!
Боюсь, вода поднимается. Ну, ты же знаешь, что это значит...
-- Но ты же не пойдешь сейчас проверять? Все не так уж плохо. Просто
сильный ветер. Она не могла сильно подняться с вечера.
-- Да... только вся беда в том, что я не замерял ее вечером,
припоминаешь? Я подавился костью.
-- Но ведь все было нормально, когда вы вернулись с работы, -- а это
было как раз перед ужином...
-- Не знаю, -- ответил я. -- Надо проверить. Чтобы быть спокойным.
-- Не ходи, родной! -- хватает она меня за руку.
-- Да, страшно. -- Я качаю головой. -- Похоже, это из-за сна, он сделал
меня таким пугливым. Мне опять снился этот сон о колледже, знаешь? Только на
этот раз я должен был бросить его не из-за того, что был тупым, а из-за
маминой смерти. Прихожу домой из школы и застаю маму мертвой, как это и
было, когда я был маленьким. Точно как было: она стояла согнувшись почти
пополам, и лицо у нее было в стиральном тазу. А когда я прикоснулся, она
закачалась и грохнулась на пол все в том же согнутом положении, как кусок
корня. "Вероятно, удар, -- сказал доктор Лейтон. -- Удар хватил прямо во
время стирки, и она упала и захлебнулась, не успев прийти в себя". Гммм...
Только мне снилось, что я уже не ребенок, что мне двадцать или около того.
Гммм... -- Я молчу с минуту, а потом спрашиваю: -- Ну что, доктор, вы
считаете, я совсем поехал?
-- Совершенно невменяем. Забирайся-ка под одеяло...
-- Смешно, правда... как вдруг затихли гуси. Я думаю, это-то на самом
деле и разбудило меня.
И сейчас, оглядываясь назад, я точно знаю, что так оно и было.
-- Или это дождь достучался до меня, чтобы напомнить, что сегодня я не
проверил фундамент...
Оглядываясь назад, нетрудно найти веские причины, чтобы найти
объяснение происшедшему. Легко сказать: разбудило то, что умолкли гуси, а
отражение напугало, потому что сон предрасположил к испугу...
(Я сижу на кровати и слушаю дождь. Я чувствую ее теплую и нежную щеку,
которой она прижалась к моей руке, ее волосы падают ко мне на колени. "Я
уверена, что там все в порядке, родной", --
говорит она. "Где?" --
спрашиваю
я. "Там, с фундаментом", --
отвечает она...)
Оглядываясь назад, можно даже сказать, что то, что произошло на
следующий день на работе, было результатом этого сна и размышлений о болване
Эгглстоне, ну и, конечно, непосильной работы и недосыпа, который накопился
за неделю... Оглядываясь назад, можно вообще увидеть в этом единственную
причину...
( "Не знаю, --
качаю я головой. --
Я чувствую, что надо пойти
проверить, пробежаться фонариком по ватерлинии и посмотреть, как обстоят
дела... О
Господи, до чего же не хочется натягивать холодные сапоги и
чавкать по этому супу...")
Оглядываясь назад, к этому можно добавить и грипп, поваливший всех в
округе...
(Я снимаю брюки со спинки стула. "Если еще учесть, как разыгрались мои
почки", --
говорю я. "Почки?" --
переспрашивает она. "Да, помнишь, как они у
меня болели сразу после нашей свадьбы? Лейтон тогда сказал, что это от
долгой езды на мотоцикле, --
плавающая почка или что-то в этом роде.
Последние годы они никак не давали о себе знать. До сегодняшнего дня. А
сегодня я поскользнулся, здорово шмякнулся задницей и ушиб спину..." --
"Больно? --
спрашивает она. --
Дай я посмотрю". Она зажигает ночник. "Все
о'кей", --
говорю ей я. "Конечно, у тебя всегда все о'кей. --
Она берет меня
за шиворот и пытается уложить. --
Перевернись на живот, дай я посмотрю".)
Да, быть крепким задним умом несложно, всегда можно найти причины и
сказать: <<Ну, в общем, понятно, почему я оказался таким медлительным,
несообразительным и беззаботным на следующий день в парке, учитывая все
неприятности, свалившиеся на меня, в общем, понятно..."
(Она задирает мне рубаху. "Милый!.. Тут же все разодрано". --
"Да, --
говорю я, уткнувшись носом в одеяло, --
но ничего страшного. С разодранной
задницей все равно ничего не сделаешь --
покровит пару дней и заживет. А вот
знаешь, что я тебе скажу: может, ты попробуешь размассировать мне плечи,
пока я так лежу... лады?")
Но сколько бы причин человек ни припоминал и сколько бы ни выстраивал
их по порядку, особой радости это ему все равно не приносит. Особенно если,
оглядываясь назад, он понимает, как мог предотвратить случившееся -- нет,
даже не мог, обязан был предотвратить. Какие бы кучи доводов он ни
громоздил, существует чувство вины, которое невозможно урезонить никакими
причинами. Наверное, человеку и не надо его урезонивать...
(Она встает и идет за чем-то к туалетному столику, по дороге включая
обогреватель. На ней ночная рубашка с оборванной лямкой. По запаху я
чувствую, что она открыла обезболивающее. "Послушай, все в порядке, --
говорю я. --
Я и не думал, что там столько кровищи". Она что-то напевает
себе под нос в унисон с жужжанием обогревателя, и наконец до меня долетают
слова, которые она произносит тихим-тихим шепотом: "На платане горихвостка
песни распевала. Тут змея вползла по ветке и ее достала". --
"Хорошо, --
говорю я. --
Чертовски приятно..." Она кругами массирует мне плечи, и это
так приятно, так приятно...)
Хэнк глубоко дышит, уткнувшись влажными губами в свою руку. Руки Вив
скользят по его спине, как теплое ароматное масло. Рядом с кроватью уютно
мурлыкает обогреватель, освещая комнату густым оранжевым светом. Вив поет:
Сойка пашет поле плутом:
"Воробей, не будешь другом?
Помоги мне". -- "Что ты, милый!
Мне такое не под силу".
Он перекатывается на спину. В густом и теплом масле. И, протянув свою
искалеченную руку, берет ее за оборвавшуюся бретельку и устало притягивает к
себе...
Пролетают мимо гуси,
Режа воздух голубой, --
Мимо -- к солнцу, мимо -- к югу...
Почему не мы с тобой?..
В окно стучится дождь, пережидает и снова стучится. Ветер тренькает на
четырех изолированных проводах, тянущихся через реку к дому, и весь дом
откликается низким гулом. Хэнк засыпает, в комнате все еще горит свет и
мурлыкает обогреватель, нежные, влажные руки снова ласково гладят его
спину...
Порою, после бесплодных ночей, когда письменный стол кажется выжженной
пустыней, а глаза будто забиты песком... мне надо выйти на рассвете и
увидеть: ручей по-прежнему шепчется с луной... тянущиеся к нему сосны и
козодои все так же празднуют приход солнца.
Обычно это помогает, и мир нисходит на мою душу, но иногда... мне
удается увидеть лишь ночь, и ничего более. И о таких днях лучше не
вспоминать.
На следующее утро Ли категорически отказался вставать; на новом участке
не будет грузовика, в котором можно прокемарить весь день, и будь он
проклят, если согласится покинуть дом лишь для того, чтобы сидеть как
индейский истукан, дрожа от холода под резиновым пончо, и глядеть на то, как
дождь смывает остатки его жизни по склону в реку. Он твердо решил остаться в
кровати; на сей раз никакие доводы Джо Бена не могли его убедить.
-- Ли, мальчик, ты только подумай, -- многозначительно поднимает палец
Джо. -- Сегодня тебе даже не придется мокнуть в лодке. Мы до самого места
едем в пикапе. -- Настойчиво и неумолимо палец утыкается в Ли. -- Давай.
Прыг-скок, вставай...
-- Что? -- Этот холодный угол реальности разгоняет все мои теплые
победные сны. -- Что? Вставать? Ты не шутишь, Джо?
-- Конечно нет, -- сообщает он с очень серьезным видом и приступает к
следующему витку кампании.
Сквозь поволоку сна я вижу поблескивающие фанатичным огнем зеленые
глаза Джо Бена. Счастливый Калибан. Он предлагает мне увеселительную
прогулку в пикапе. Я слушаю его вполуха и протягиваю руку за очередной
порцией аспирина. Я ел его всю ночь, как соленый арахис, чтобы пресечь
малейшую попытку термометра выявить, насколько я действительно болен.
-- Джозефус, -- прерываю его я, -- поездка в пикапе ни в коей мере не
может сравниться с тем улетным состоянием, в котором я сейчас пребываю.
Хочешь аспиринчику? От него так ведет. -- Я падаю обратно и с головой
накрываюсь одеялом, напоминая себе, что сегодняшний день выбран мною для
окончательного штурма -- завершающего шага в моем плане. Остаться дома. От
этого воспоминания меня охватывает такое возбуждение, что мне с трудом
удается продолжать говорить слабым и сдавленным голосом... -- Нет, Джо.
Нет-нет-нет, я болен, болен, болен. -- Одновременно я приправляю свою речь
злорадным весельем, чтобы намекнуть Джо на свои намерения. Я предполагал,
что он послан ко мне братом Хэнком, так как я был уверен, что тот тоже
осознает всю важность сегодняшнего дня. Все шло к тому. Этого нельзя было
отрицать. Наконец он столкнулся с неизбежностью того, что я проведу день
дома... один... не считая старика, который спит все утро, а иногда и большую
часть дня, если только не отправляется в город... с Вив. Мысль о тревоге
брата придает новое измерение моему затаенному волнению. -- Брось, Джо. Не
надо. Я не поеду. -- И я закапываюсь еще глубже.
-- Но, Ли, ты же можешь понадобиться!
-- Джо, перестань, ты застудишь мне задницу. К тому же, -- я
приподнимаю край простыни и бросаю на него многозначительный взгляд, -- с
чего это вдруг мое общество оказалось таким необходимым? Понадоблюсь? Что-то
я не припоминаю, что раньше был кому-нибудь нужен. Что же такое стряслось,
Джо? Отчего это бедняжка Хэнк теперь все время хочет держать меня на виду?
Он что, боится оставить меня одного? Может, он думает, что со мной
что-нибудь случится?
-- При чем тут бедняжка Хэнк? -- взвивается Джо от моего намека. --
Хэнк не имеет никакого отношения к моему приходу, ты что, не в себе? Хэнку
вообще наплевать, поедешь ты или нет. Нет уж, сэр! Я пришел к тебе, полагая,
что тебе будет интересно как ученому, интересно посмотреть, как валили
деревья в старину. История, парень, история прямо перед глазами! Поехали с
нами, а?
Я смеюсь и делаю все возможное, чтобы не уступить Джо.
-- Джо, передай Хэнку, что касается истории, то я как ученый плевать
хотел, увижу я ее или нет. Спокойной ночи. -- Я снова запихиваю голову в
густой мрак и делаю вид, что сплю...
Джо Бен удаляется из комнаты, почесывая нос сломанным гвоздем. В
коридоре он видит, как Вив выходит из комнаты старого Генри. Просияв, он
берет ее за руку.
-- Вив, голубка, я... нам всем надо, чтобы ты сделала одолжение!
Действительно очень надо. Старик встал? Конечно, он должен сказать нам
последнее напутственное слово. Так вот. Да. Понимаешь, нам надо, чтобы
кто-нибудь подбросил нас на пикапе до места, а потом вернулся в город к
открытию магазинов и купил нам болтов с чекой. Страшно нужны нам, девочка. А
ты в таких отношениях с Леландом и вообще... К тому же! Парень мог бы
заглянуть к доктору Лейтону. Что-то мне не нравится его горло.
Вив улыбается.
-- Ну ты, конечно, специалист. Ты послушай лучше себя.
Джо говорит таким голосом, что и медведь бы испугался.
-- А что со мной? А-а, так дело в том -- я разве тебе не рассказывал?
-- когда я родился, доктор забыл вытряхнуть из меня слизь. Так что это не
болезнь. Я слишком любим, для того чтобы болеть. А вот что ты думаешь о Ли?
-- Не знаю, Джо, -- отвечает Вив.
Он продолжает разглагольствовать -- она молча слушает его, пытаясь
понять, к чему он клонит. Вив прекрасно чувствовала, когда Джо начинал
подлаживать действительность к своим целям, да и все это чувствовали, за
исключением самого Джо. Но даже когда его доводы были довольно
сомнительными, обычно никто не перечил ему, потому что в конечном итоге он
всегда преследовал бескорыстные цели. Так что, когда он закончил свою
возбужденную тираду, Вив кивнула и согласилась поговорить с Ли, хотя
намерения Джо так и остались для нее в полном тумане. Нахмурив свои тонкие
брови, она подошла к комнате Ли и постучала.
-- Ли? -- Тук-тук-тук.
-- Кто там? -- пробормотал я из-под одеяла. -- Уходите. "Наверное,
теперь, после провала Джо, Хэнк попытается сам, -- подумал я, -- и, может,
даже так разозлится на мою симуляцию, что потеряет самообладание". Тук-тук!
Дверь распахнулась, и я окаменел. БЕРЕГИСЬ. Час икс. Если он потеряет
самообладание, то игра будет за мной. Он медленно приближался; западня
раскинулась в полной готовности. Нужно только, чтобы он немножко разозлился,
лишь настолько, чтобы спустить курок (я надеялся, что удар придется мне в
нос, -- пожалуйста, в нос, только не в мои красивые зубки, особенно после
стольких мучительных лет ношения пластинок и после того, как мне наконец
удалось их выровнять). Я буду визжать. Мне на помощь примчится Вив, защитит
меня от хулигана и остановит кровь из разбитого носа, а он будет лишь кипеть
от ярости... и игра будет за мной, останется только забрать Вив с собой.
А теперь представьте мое удивление, когда вместо Хэнка я увидел Вив,
приподнимавшую мое одеяло.
"Доброе утро", -- пропела она. "Нет", -- застонал я. Но она была
настойчива: "Доброе утро, Ли, подъем, подъем, подъем". -- "Я не могу", --
простонал я снова, но она заявила, что я обязан встать. И ехать в город. Она
сказала, что, если я не покажусь доктору со своим горлом и распухшими
железами, она будет волноваться. "Поэтому вставай, Ли: никаких "нет",
никаких "не могу". Одевайся потеплее, а я пока скажу Хэнку, чтобы он
подождал". И прежде чем я успеваю что-нибудь возразить, она исчезает.
В полном недоумении я вытащил себя из теплой постели и поволок вниз, на
очередной мрачный завтрак в жарко натопленной кухне. Слабое пение радио Джо
только подчеркивало общее молчание. Мучимый любопытством, я ел медленно,
пытаясь отгадать, что означает ее внезапная забота о моем здоровье. Неужели
она тоже не одобряла то, что я могу остаться дома? Неужели ее могла
тревожить перспектива остаться наедине с таким, совершенно очевидно,
безобидным существом? Не может быть. Я не спеша жевал овсянку, коварно
готовясь к внесению изменений в свои планы: может, Вив могла бы меня
подвезти -- лихорадка, знаете ли, легкое головокружение, -- как вдруг новое
непредвиденное обстоятельство еще больше осложнило положение. Издавая
ужасающие трубные звуки свежим утренним горлом, облаченный в свой лучший
городской костюм и тяжелую парку из овчины, вниз спустился Генри... "А вот и
мы, молодцы, вот и мы". Я вздохнул. Денек обещал быть еще тем...
-- Гип-гип, вот и мы. Сегодня врежем, парни! Гм. Вы только взгляните на
этот дождь. Отличная погодка. Черт, похоже, вы собирались слинять без меня.
Оторвавшись от еды, все уставились на старика, пытавшегося натянуть на
себя парку; и когда он развернулся, все увидели, что он снял с руки гипс...
-- Генри, -- говорит Вив, повернувшись ко мне. -- О, Генри! -- Она
стоит у стола, собираясь класть Леланду сосиски, и вилкой указывает на мое
запястье. -- Ну и ну! -- говорит она. -- Что ты сделал?
-- Если хочешь знать, эта чертова хреновина сломалась, пока я спал, --
отвечаю я. -- Так что, услышав ваш разговор, я подумал: Генри, а не
прокатиться ли тебе к врачу вместе с Леландом, чтобы снять гипс и с ноги? --
Я стучу по ноге костяшками пальцев, чтобы они послушали, какой у нее гулкий
звук. -- Слышите? Не удивлюсь, если моя чертова нога там вообще начисто
сгнила. Так что я с вами, если никто не возражает.
-- О'кей, -- говорит Хэнк. -- Пусть так. Все равно мы будем работать
только до темноты.
Джо Бен едет на заднем сиденье с инструментами. Хэнк ведет пикап. Рядом
с Хэнком Леланд -- глаза у него закрыты и он клюет носом, я -- у самой
дверцы, ерзаю себе, пытаясь найти удобное положение для этой чертовой ноги.
По дороге к новой вырубке я пытаюсь рассказать мальчикам, чего им ждать.
Объясняю, что такое валить лес вручную, толкую о том о сем: о том, что
приходится работать при зверском дожде и ветре, но как только начинаешь
пахать, тебе уже плевать на них с высокой колокольни -- глядишь себе, как
качаются макушки, словно там летают невидимые гигантские птицы... но главное
-- смотреть, а то они тебя и прикончить могутно главное -- не спускать глаз
с этой гадюки, когда ты рубишь, потому что ей не всегда хватает вежливости
подождать, пока ты отойдешь в сторону... и внимательней всего надо осмотреть
склон, по которому она пойдет, -- вот тут нельзя дать маху!
-- Без опыта никуда, а?
-- Да, сэр! Работа не для сопляков!
Мой ископаемый папаша вбил себе в голову, что ему надо ехать с нами в
город, и свернуть его с этого пути было невозможно. Пока мы ехали, он болтал
без умолку, раскачиваясь взад и вперед и прижимая левую руку к груди. Рука
была иссиня-бледной и худой, напоминавшей скорее конечность преждевременно
родившегося младенца, а не восьмидесятилетнего старца. Напевно воркуя, он
укачивал ее всю дорогу до самого парка. И лишь когда он переходил к особенно
волнующим аспектам лесорубного дела, рука его беспокойно подергивалась. Я
следил за ее эмбриональными движениями и размышлял, что бы такое сказать
врачу в больнице...
-- Каждую секунду надо быть начеку, человеку... Мощеная дорога
кончилась. Хэнк достал квадратную карту, чтобы проверить, соответствует ли
она маркеру, прибитому к дереву. "Здесь..." (Решив, что лучше лишний раз
убедиться до того, как мы начали работать:
потом навалится усталость, да и
голова будет не такой ясной...) "Что там написано, Джо?" (Не хватало только
вырубить склон, а потом выяснить, что это не тот лес. Джо кричит мне номер,
и он совпадает: это наша лесосека. "Лучше бы тебе оглядеться, Малыш, --
толкаю я Ли. -- Просыпайся и следи за поворотами, а то не сможешь вернуться
на шоссе, я уж не говорю о том, чтоб забрать нас отсюда вечером".
Он смотрит
на меня. Не знаю. Я просто устал.
Пикап ныряет и подпрыгивает, продвигаясь в крутой котловине по залитым
водой колеям. Потом мы взбираемся на вершину, и, прежде чем я останавливаю
машину на выступающей губе, мы некоторое время едем по ровной поверхности
вдоль гребня. Я открываю дверцу и бросаю взгляд вниз: там, у подножия
отвесного склона, между шершавыми стволами елей видна река. Я ставлю
аварийный тормоз.
-- Это наш склон. Государственная парковая комиссия хочет, чтобы эти
деревья были срублены и туристы могли любоваться рекой. Полагаю, с такой
вершины они и океан увидят. Найдешь дорогу назад, Малыш?
-- Я поеду с ним, -- опережает Ли Генри, -- а уж сюда я вернусь даже с
завязанными глазами. -- Старик действительно успокоился. Никакого ухарского
ребячества, свойственного ему в последнее время. А когда он оглядел стволы,
огромные угрожающие махины, которые только в государственных парках и можно
найти, лицо его помрачнело, а беззубая челюсть опустилась. -- Я укажу ему
путь даже в кромешной тьме и в жерле урагана, -- говорит он и слегка
подталкивает Малыша локтем...)
-- Что? -- Меня снова резко будят. Как и предсказывал Хэнк, мы
добрались до места к рассвету. Генри щиплет меня, чтобы я взглянул на вид.
Через окно я вижу, как ели перебирают бесконечные четки дождевых капель.
Генри, что-то говоря и указывая на лес, вылезает из машины. Хэнк обходит
машину и встает рядом с ним, оставив меня сидеть в бормочущем пикапе. Джо
Бен весь продрог от езды на заднем сиденье и ждет не дождется, когда старик
закончит свою болтовню и можно будет взяться за работу, чтобы согреться. Но
брат Хэнк вдруг почему-то начинает проявлять к Генри невероятное внимание,
чуть ли не уважение. Сквозь шум печки до меня долетают лишь обрывки их
разговора...
("Истинный Бог, много я таких склонов пообтесал лет сорок тому назад".
"Жуткое местечко".
"Видал я и пострашнее", -- сообщает мне старик.
"Послушать тебя, так можно подумать, тут вся земля вместе с гейзерами и
землетрясениями стояла дыбом под восемьдесят градусов", -- поддразниваю я
Генри. Он хмурится и чешет свою старую голову.
"Гейзеров я что-то не припоминаю, -- говорит он. -- А вот
землетрясения, должен признать, нас порядком потрепали". Мы оба смеемся
легко и без напряга, пока Ли приходит в себя, --
почему он никак не может
проснуться? -- а Джо вытаскивает из машины инструменты...)
Джо Бен разгружал машину: пилы и газовые баллоны уже стояли у капота, а
он вытаскивал древние деревянные, еще ручной работы, домкраты и устанавливал
их рядом с гладкими и блестящими пилами -- скорее, скорее, покончить с этим
и взяться за дело, чтобы показать старине Хэнку, что нас двоих вполне
достаточно и мы с ним отлично справимся! Так что я мечу эти инструменты, как
тигр. Хэнк разговаривает с Генри. Малыш вылезает из машины, но помощи своей
не предлагает. Просто стоит и смотрит, время от времени покашливая в кулак,
словно собирается умереть прямо сейчас на месте. Там, на обочине, рядом с
Хэнком стоит старик -- его больная рука висит совсем безжизненно, и он
поддерживает ее другой волосатой лапой, глядя вниз, -- дождь клубится вокруг
деревьев, а ручьи, изрезавшие склон, шумят так, словно рядом проходит
оживленное шоссе, -- ну мы с Хэнком им покажем. Старик поднимает руку и
указывает на заросшую мхом скалу.
-- Начинайте там, -- говорит он Хэнку. -- Беритесь за то, что поближе к
реке, а потом продвигайтесь вверх. Ну и здоровые же эти разбойники. Для
завершения контракта нам потребуется не больше пары дней.
-- Как ты думаешь, когда надо будет остановиться? -- спрашивает Хэнк.
-- А то бревна доберутся до Энди уже в темноте.
Лицо Генри покрывается морщинами, и он задумывается.
-- Ну-ка, ну-ка... дай-ка подумать. Чтобы им доплыть отсюда до Энди,
потребуется добрых часа полтора. Сейчас отлив, и вода в реке поднялась. Ну,
предположим, час, что скажешь, Джо Бен? -- Я говорю ему: "Не меньше", -- и
он продолжает: -- Так что кончайте за час до сумерек, как раз когда начнется
прилив. -- Он разворачивается и направляется к пикапу. -- Я прослежу, чтобы
болты добрались до вас как можно быстрее. -- Он берет Ли за рукав и
встряхивает его.
-- Ты жив, мальчик? Или тебе дать хорошего пинка, чтоб ты пришел в
себя? Садись. Поехали. Туда и обратно. Кстати, скажи-ка, Хэнк... -- Старик
нацеливает палец на Хэнка. (Пока пикап разворачивается и дает задний ход,
Генри опускает стекло и кричит: "Какого черта так получилось, что у вас не
хватает болтов? Я что, за всех должен думать? Может, и рассчитывать я все
должен?"
И они исчезают. С Малышом. Он уезжает, обратно в долину...Пока
пикап со все еще орущим стариком удаляется, Джо Бен стоит расплывшись в
улыбке. "Крутой филин, а?" -- произносит он и, пританцовывая, устремляется к
скале, указанной Генри.
Я следую за ним, ориентируясь на писк радио. Как во
сне. Никак не могу отвлечься от пикапа и перейти к делу. Итак, мы
начинаем...)
На Главной улице Генри заходит в магазин скобяных товаров Стоукса за
болтами с чекой -- надеясь, вроде как случайно, натолкнуться на старого
хрыча. Леланд остается ждать меня в пикапе. Стоукса нет, зато черномазый за
прилавком при виде меня чертовски пугается. И когда я прошу у него болты, он
даже вздрагивает и начинает извиняться -- что-то вроде: "Мистер Стампер, но
мистер Стоукс сказал не обслуживать..." -- так что мне приходится на него
наплевать и самостоятельно обслужить себя, пока они еще чего-нибудь
новенького не придумали. "Премного благодарен, -- очень вежливо говорю я
ему. -- Можешь записать их на счет Стамперов". Я выхожу и снова залезаю в
пикап.
-- Поехали, сынок. Пока нас не обвинили в воровстве.
После нескольких остановок для приобретения разных деталей Генри
высаживает меня перед приемной врача, сказав, что сам отправится в "Пенек",
чтобы, по его выражению, "с пользой для дела провести время". Я говорю ему,
что, если он не успеет вернуться, я буду ждать его в приемной, и подхожу к
конторке. Сорокапятилетняя амазонка в белой униформе сообщает мне, что
придется подождать, и предлагает сесть, после чего с час пялится на меня
из-за журнала, пока я борюсь со сном на пахнущей дезинфекцией кушетке,
жалея, что не присоединился к отцу и не пошел туда, где можно провести время
с пользой...
Закинув Малыша к врачу, я решаю заехать освежиться в "Пенек".
Послушать, что новенького. Хотя самым новеньким буду, верно, я сам. Мой
приход вызывает некоторую суету, но я говорю себе, что плевать я на них
хотел, и направляюсь к бару. Почитывая рекламу всякой ерундистики, которая
приколота к дверям, я выпиваю два виски, и только собираюсь заказать себе
третье, как в бар вваливается индеанка Дженни, похожая на большую старую
корову. Она мигая оглядывается, замечает меня и с горящими глазами подходит:
-- Ты! Вы все и вся твоя семья... ты, ты хуже дьявола со своим
упрямством!
-- Дженни! Ради Бога, не хочешь выпить? Тедди, угости Дженни. -- Я веду
себя так же, как и у Стоукса, словно ничего не происходит. Провались я в
тартарары, если подам им вид. Может, со слухом у меня и не так хорошо, как
раньше, но уж что-что, а вид я делать умею. Дженни берет стакан, который ей
налил Тедди, но это ее ничуть не успокаивает. Она высасывает его, не отрывая
от меня глаз. Похоже, она что-то затевает. Хотя, с другой стороны, она
всегда была ко мне небезразлична. Покончив с виски, она ставит стакан и
заявляет: "Как бы там ни было, а закончить вам не удастся. Только не к Дню
Благодарения. Этому не бывать".
Я только улыбаюсь и пожимаю плечами, словно мне совершенно непонятно,
что это она говорит о Дне Благодарения. И все же интересно, что это ее
грызет. Может, и ей стало непросто добывать свои жертвы, когда все так
обнищали и черномазым уже не хватает на выпивку, чтобы как следует
надраться. Может быть. Эти дела на всех повлияли. А у Дженни, верно, уж и
штаны вспотели от похоти. Она продолжает пялиться на меня, а потом
повторяет, что никому не удастся закончить к Дню Благодарения. Я отвечаю,
что, конечно, страшно извиняюсь, но мне совершенно непонятно, к чему она
клонит. Она снова берет стакан, опять ставит его на стойку и еще раз
повторяет: "Нет, это вам не удастся". На этот раз каким-то странным голосом,
и меня это задевает. Достаточно задевает, и я спрашиваю:
-- Что это мне не удастся? Я не понимаю, о чем ты. А кроме того, что
это мне может помешать?
А она говорит:
-- Я отомщу тебе, Генри Стампер... Я уже целую неделю колдую с костями
летучих мышей...
-- Кости летучих мышей мне помешают? Ну вы, индейцы, даете...
-- Нет. Не только кости летучих мышей, не только...
-- Тогда что же еще? -- спрашиваю я с некоторым трепетом. -- Что же еще
участвует в твоих злобных кознях?
-- Луна, -- отвечает она, -- луна, -- и направляется в сторону женского
туалета, оставляя меня размышлять над этим...
Посетители бара разочарованно возвращаются к своим напиткам и беседам;
им, понимаешь ли, взбрендило, что Дженни и вправду удастся достать старую
черепаху. Но когда она начинает нести свой бред про луну и звезды, они
решают, что нет... А забыв о Дженни, они снова принимаются что-то чертить
пальцами на запотевших столах, надеясь на какие-нибудь происшествия.
И лишь Генри относится к словам Дженни всерьез. "Луна?" Он медленно
допивает виски... "Луна, а?" -- нахмурившись, повторяет он. Затем не спеша
достает из кармана бумажник. "А что, если?.." Он достает крохотную книжицу
из специального отделения бумажника, перелистывает ее и, остановившись на
нужной странице, скользит черным сломанным ногтем по колонкам цифр.
"Поглядим. Ноябрь. А что, если?.." Потом резко запихивает и бумажник, и
книжицу в карман и выходит на улицу. "Господи... а если она не все сказала?"
Он мчится к востоку, прочь из города, не тормозя на перекрестках и даже не
вспомнив, что обещал заехать за Ли. Подъехав к лесопилке, он сворачивает с
шоссе и кричит Энди:
-- Как они там?
Энди багром отгоняет на место огромное бревно; маленькая моторная
лодка, которой он пользуется для отлова бревен, покачивается у входа в
запань.
-- Очень неплохо! -- кричит он в ответ. -- Около десяти штук. И таких
здоровых, что я в жизни не видал больше.
-- А как уровень воды? Поднимается, да?
-- Есть немного, а что? Не так уж высоко, нам не помешает...
-- Но ведь сейчас отлив. А она поднимается. Разве сейчас не отлив?
И прежде чем Энди успевает ответить, Генри бросает взгляд на реку:
обломки коры и веток продолжают быстро нестись к океану. Слегка смутившись,
Энди залезает в лодку и разворачивает ее, чтобы проверить отметку на
ближайшей свае и убедиться, что он не ошибся. Нет, все верно. Несмотря на
отлив, вода поднимается, и довольно быстро. "Ага, -- произносит он, не
оборачиваясь, -- отлив, и одновременно она поднимается. Что из этого
следует, дядя Генри? Что означает повышение воды при отливе?"
Но старик уже завел пикап и рванул к шоссе. "Луна. Луна, а? Ну что ж,
может, и луна. О'кей, луна. Но мы еще посмотрим, кто кого. Я и луну
уделаю..."
Когда амазонка наконец впускает меня в кабинет, врач даже не соизволяет
появиться, несмотря на мое жалостное, истрепанное лихорадкой состояние, и
моим лечением занимается сестра. А доброго доктора я увидел лишь после того,
как она завершила свои процедуры и провела меня в другой кабинет, где в
допотопном вращающемся кресле вздыхала туша, попавшаяся в силки белого
халата.
-- Леланд Стампер? Я -- доктор Лейтон. У вас есть минутка? Садитесь.
-- Похоже, у меня гораздо больше минутки -- я жду, когда за мной заедет
отец, но, если вы не возражаете,
я предпочитаю постоять. Дань пенициллиновой
инъекции.
Доктор раздвигает в улыбке свои багровые челюсти и протягивает мне
золотой портсигар.
-- Куришь?
Я беру сигарету и благодарю его. Пока я прикуриваю, он со злодейским
видом откидывается на спинку кресла и устремляет на меня такой взгляд,
которым деканы обычно одаривают сбившихся с пути второкурсников. Я терпеливо
жду, когда он приступит к лекции, удивляясь: неужели ему больше не на что
тратить свое драгоценное время, как на юного незнакомца, склонного к
адюльтеру? Он глубокомысленно закуривает и тяжело выдыхает дым. Я изо всех
сил пытаюсь напустить на себя вид нетерпеливого ожидания, но что-то в манере
его поведения, в том, как он держит паузу, обращает мое ожидание в
неловкость.
Естественно, я полагал, что он призвал меня для того, чтобы передать
брату Хэнку очередное послание от возмущенных горожан, как это происходило с
каждым доступным Стампером, но вместо этого он вынул сигарету из своего
толстого красного рта и сказал:
-- Я просто хотел на тебя посмотреть. Потому что твои ягодицы навевают
на меня некоторую ностальгию: так уж случилось, что в моей практике твоя
задница была одной из первых, которую я извлек при тазовом предлежании.
Видишь ли, ты родился, когда я только начал здесь работать.
Я сообщил ему, что и этот объект он бы мог лицезреть, если бы несколько
минут назад вышел из своего кабинета.
-- Ну, задницы не сильно меняются. В отличие от лиц. Кстати, как твоя
мама? Мне было очень жаль, когда вы оба уехали отсюда...
-- Она умерла, -- вяло ответил я. -- Вы разве не слышали? Уже почти
год. Что-нибудь еще?
Кресло под ним жалобно скрипнуло -- он наклонился вперед.
-- Горько слышать. -- Он стряхнул пепел в корзину под столом. -- Больше
ничего. -- Он взглянул в карту, принесенную ему сестрой. -- Просто зайди
денька через три. И береги себя. Да, и передай привет Хэнку, когда...
-- Беречь себя? -- выпучил я глаза. Жирное лицо на моих глазах
преобразилось из тучного доктора в убийцу-профессионала. -- Беречься?
-- Да, знаешь, не переутомляйся, сквозняки и так далее, -- добавил он,
многозначительно подмигнув мне. И пока я пытался разгадать, насколько много
значило это подмигивание, он закашлялся, хмуро взглянул на сигарету и
отшвырнул ее в корзинку. -- Да, с ним вполне можно справиться, -- произнес
он на бархатных обертонах, -- если только не дать ему застать себя врасплох.
-- С кем?
-- С гонконгским гриппом, а ты подумал с кем? -- И он невинно взглянул
на меня из-под набухших злобой век. И я вдруг понял, что ему известно все --
весь мой план, все подробности грядущего отмщения! Каким-то дьявольским
образом у него оказалось досье всех моих поступков и помыслов... -- Может,
поболтаем в следующий раз, когда ты зайдешь, а? -- промурлыкал он, как бы
намекая. -- А пока, как я уже сказал, побереги себя.
Я в ужасе поспешил прочь, преследуемый отзвуком его голоса, как гончей,
лающей мне вслед: "Берегись... берегись... берегись..." Что происходит? Я
заломил руки. Что могло случиться? Как он узнал? И где мой отец?..
На склоне Хэнк прерывает визг своей пилы и, сдвинув металлический
козырек каскетки, смотрит на поджарую фигуру Генри, который спускается по
оленьей тропе. (На самом деле не слишком удивляясь тому, что он вернулся.
Увидев, как он смотрит на склон и на то, как Джо Бен разгружает нашу
экипировку, я был почти уверен в этом. Я даже прикинул, что в городе он
немного хлебнет и вернется назад, чтобы показать нам, как делаются дела. Но
когда он подходит ближе, я вижу, что он вполне трезв и что на
уме у него
нечто серьезнее, чем просто болтовня и путанье под ногами. Что-то в его
походке и торопливых движениях подсказывало мне, что все не так просто.
Какая-то смесь тревоги, радости и возбуждения в том, как он выгибает шею,
откидывает назад белую гриву, которая начинает тут же опускаться ему на
глаза. Это напоминает мне его былую жестокую взбалмошность, которую я уже
бог знает сколько лет не замечал в нем, но я узнаю ее тут же, даже за
пятьдесят ярдов я различу ее по походке, несмотря на его загипсованную ногу.
Я прекращаю рубить, откладываю пилу, прикуриваю от окурка новую
сигарету и смотрю, как он приближается... цепляясь за корни и ягодник, когда
ступает на загипсованную ногу, затем выпрямляется и чуть ли не прыгает
здоровой ногой вперед, используя больную как шест, и снова выкидывает вперед
загипсованную -- без устали, зрелище ужасающее и комичное одновременно.
-- Эй, попридержи! -- кричу я ему. -- Треснешь, старый дурень. Потише
там! Никто за тобой не гонится.
Он не отвечает. Я и не надеялся при такой одышке. Но он не замедляет
шага.
Где Малыш? Что он сделал с Малышом?
-- Ли в пикапе? -- кричу я снова и начинаю двигаться к нему навстречу.
-- Или он так чертовски болен, что не мог даже доехать обратно и привезти
нам полдюжины болтов?
-- Оставил его, -- задыхаясь говорит старик. -- В городе. -- Потом
умолкает и не произносит ни слова, пока не добирается до дерева, которое я
рубил, и не прислоняется к нему боком. -- О Господи! -- отдувается он. -- О
Господи! -- Сначала я даже испугался: глаза у него плыли, лицо побледнело и
стало под стать волосам, в глотке хрипело... Он подставил свой розовый
старческий рот под дождь, с шумом вдыхая влажный воздух. -- О Боже
всемогущий! -- Наконец дыхание у него выравнивается, и он облизывает губы.
-- Ого! Быстрее, чем я предполагал!
-- Ну знаешь, я уж собрался звать на помощь, -- замечаю я, с одной
стороны чувствуя облегчение, а с другой -- злость на то, что так
разволновался попусту. -- Какого беса ты несешься по склону как дикий
жеребец? Провалиться мне на этом месте, если я потащу тебя наверх к пикапу,
когда ты раскроишь себе череп! Да еще с гипсом! -- По румянцу на его щеках я
понимаю, что парочку он все же пропустил, но он далеко не пьян.
-- Оставил мальчика в городе, -- говорит он, оглядываясь. -- А где Джо
Бенджамин? Позови-ка его сюда.
-- Он с другой стороны языка. Да что с тобой такое? -- Я чувствую, что
целиком на счет виски его состояние отнести нельзя. -- Что там произошло в
городе?
-- Свистни Джо Бена, -- отвечает он и отходит от дерева, изучающе
рассматривая землю. -- Слишком ровная поверхность, -- замечает он, поднимая
голову. -- Нехорошо. Слишком тяжело сталкивать этих разбойников. Перейдем
туда, за низинку, там круче. Опасно конечно, но у нас нет выбора. Куда, к
черту, провалился Джо Бен?
Я еще раз свищу.
-- А теперь успокойся и объясни мне, что ты так горячишься.
-- Подождем, -- все еще тяжело дыша, отвечает он. -- Пока не подойдет
Джо Бен. Вот болты. Я спешил. У меня не было времени заехать за мальчиком.
О-хо-хо, что-то легкие не того... -- И я вижу, что ничего не остается, как
ждать...)
Проведя под надзором сестры еще час в благоухающей дезинфекцией
приемной, час, полный ужаса и паранойи, делая вид, что я поглощен чтением
выпусков "Истинная любовь", я наконец вынужден был признать, что старик не
собирается за мной заезжать, а доктору, возможно, не так уж много и
известно. С трудом подавив зевок, я поднялся и громко высморкался в такой
грязный носовой платок, что амазонка с отвращением отвернулась.
-- Можете взять себе салфетку в клозете, -- заметила она, не отрываясь
от журнала, -- и выкиньте эту антисанитарную тряпку.
Пока я натягивал куртку, дюжина возможных ответов пронеслась у меня в
голове, но я был еще так напуган недавним общением с ней и ее шприцем, что
предпочел промолчать. Вместо этого я задержался у двери и робко промямлил,
что отправляюсь в город.
-- Если за мной заедет отец, передайте ему, пожалуйста, что я,
вероятно, буду у Гриссома.
Я подождал ответа, но, казалось, она не слышала и продолжала сидеть,
уткнувшись в книгу. Я стоял, как провинившийся школьник, и наконец она еле
слышно прошелестела: "Вы уверены, что снова не потеряете сознания? -- после
чего облизнула палец и перевернула страницу. -- И не хлопайте дверью".
Сжав зубы, я выматерил ее, шприц, врача и собственного
безответственного папу, проклял их всех и поклялся отомстить каждому в свое
время... после чего с трусливой осторожностью прикрыл за собой дверь.
Выйдя из клиники, я в полной растерянности остановился на залитом
лужами тротуаре, не зная, что предпринять. Вероятность застать Вив одну
таяла с каждой минутой. Как я доберусь до дому, если за мной не заедет
Генри? И тем не менее совершенно неосознанно я выбрал улицу, на которой с
наименьшей вероятностью мог его встретить, -- "короткий путь" по старой
разбитой улице, шедшей мимо школы... "на случай, если за мной следит
доктор".
Настороже, мрачно крадучись, я с оглядкой двигался под грохочущим
дождем сквозь бесконечные ряды воспоминаний, готовый ко всему, прижав
замерзшие и сжатые в кулаки пальцы к бокам, вместо того чтобы опустить их в
теплые карманы. Шаткие, скользкие деревянные мостки вели мимо заброшенных
рыбацких хижин -- закопченные зловещие строения, залатанные чем попало -- от
крышек с табачных банок до расплющенных упаковок "Принца Альберта". Здесь
жил "безумный швед" -- людоед, как утверждали мои одноклассники, стрелявшие
яблоками по его окнам, -- "боишься, Леланд?"... мимо домика дворника, мимо
квадратного кирпичного здания котельной, отапливавшей школу, мимо шершавой
стены поленницы дров, которыми топили котельную... и как ни странно, за весь
свой длинный путь мне так и не удалось расслабиться. И вдруг все мои ни на
чем не основанные опасения рассеялись -- чего бояться? Что за глупость
думать, что этому зубастому болвану может быть что-нибудь известно, -- что
за дурацкие мысли? Я понял, что стою перед школой, моей древней цитаделью
Познания и Правды, перед моим святилищем. Но страх не уступил место покою;
пока я шел по дорожке, огибавшей спортивную площадку моего святилища,
напряжение мое перешло в уныние и горькие сожаления; я постукивал костяшками
пальцев по ограде школы, которой я никогда не принадлежал, двигаясь мимо
площадки, залитой полуденными голосами воспоминаний о командах, в которых я
никогда не играл. Через решетку я рассмотрел площадку для игры в бейсбол.
Там играли "большие ребята", когда я был еще первоклассником, а потом, когда
я перешел в четвертый, стала играть "малышня"... "Малышня?" -- как-то
спросил Хэнк. "Да, знаешь, тупицы, болваны, которые за всю свою жизнь ни
одной книжки не прочитали". Теперь эта древняя теория представилась мне
жалкой и неубедительной: большие или малыши, первый класс или четвертый,
Леланд, старина, ты бы отдал все на свете, лишь бы присоединиться к этой
шумной, беспорядочной толпе. Разве нет? Разве не так? И, глядя сквозь мокрые
переплетения проволоки на залитое водой поле, я поймал себя на том, что
кисло спрашиваю: "Ребята, а когда я буду играть, когда меня выберут? Все,
кроме меня, играют. Давайте выберем меня ради разнообразия".
Ребята отступают. И ни один девятилетний демагог, покрытый веснушками и
добрым старым американским загаром, не указывает на меня грязным пальцем и
не говорит: "Я беру тебя в свою команду". Никто не кричит: "Леланд, ты нам
нужен, ты умеешь делать сильный захват!"
"Но, ребята, -- упрашиваю я, бубня в вихревое ухо дождя, -- так
нечестно. Так нечестно!"
Но даже перед лицом этой проверенной временем истины фантомы продолжают
отступать: может, это и нечестно -- они не станут спорить, но что касается
игрока первой базы, а также второй и третьей, то им нужен парень с холодной
головой и отважной душой, а не паршивый придурок, который всякий раз, как
мяч летит в его направлении, выбрасывает вперед кулак, чтобы спасти свои
очки.
"Но, ребята..."
Не какой-нибудь вонючий хлюпик, который дрожит, дергается и наконец
теряет сознание, приходя в себя через пять минут со спущенными штанами и
флакончиком нашатыря под носом, -- а все оттого, что сестра вколола ему в
задницу немножко пенициллина.
"Постойте, ребята, это был не простой укол. Игла была вот такой длины".
Хлюпик говорит: "Такой длины! вот такой! Вы только послушайте его!"
"Это правда! Пожалуйста, ребята... может, в дом?"
"Дом! Нет, вы послушайте этого маменькиного сынка!"
Они скрылись в прошлом, а я тронулся дальше мимо поля, на котором
свистел ветер и шипел дождь, сквозь стенку юнцов и основной команды, не
подпускавших никаких чужаков. Я повернул к городу, прочь от школы, где я был
первым по всем предметам, за исключением больших перемен. Конечно, в
какой-то мере мой страх был усмирен видом этого образовательного учреждения
-- по крайней мере, я перестал бояться, что на меня вот-вот набросится
доктор, как жирный вампир, потому что школа, так же как и церковь, служила
мне защитой от этих бесов, -- но теперь на месте этих бесов образовалась
ужасающая пустота, огромная зловещая яма. Ни бесов, ни товарищей по команде.
Хэнк терпеливо курит, слушая, как к ним приближаются разрозненные звуки
маленького транзистора Джо Бена. (Старик стоит прислонившись к стволу и
задумчиво шамкает челюстью; седые волосы прилипли к костистому черепу и
висят на нем как мокрая паутина. "Там склон круче, -- продолжает бормотать
он. -- Гм. Да. Вон там лучше. Там мы можем нарубить половину всего, что
нужно. Ага. Могу поспорить..."
Я с некоторым благоговением взираю на перемену, происшедшую со старым
енотом: такое ощущение, что под снятым гипсом оказался более юный и в то же
время более зрелый человек. Я смотрю, как Генри оценивающе разглядывает
участок, отмечает деревья, которые мы должны спилить, объясняет, как и в
какой последовательности и так далее... и мне кажется, что я встретился с
когда-то знакомым, но давно забытым человеком. Это совсем не тот болтливый и
дурашливый тип, который в течение последнего полугода с шумом и грохотом
носился по дому и всем местным барам. Это и не признанный шут и забияка, как
бывало раньше. Нет. До меня постепенно доходит, что это тот самый лесоруб,
за которым я следовал двадцать лет тому назад, -- спокойный, упрямый,
уверенный в себе, кремень, а не человек, -- который научил меня привязывать
трос и крепить оснастку одной рукой, устанавливать шкив и подрубку так,
чтобы дерево рухнуло точно туда, куда надо, с точностью до дюйма.
Я, не шевелясь, смотрю на старика. Словно боюсь, что могу спугнуть его
и фантом исчезнет. И по мере того как Генри говорит -- запинаясь и тем не
менее уверенно и решительно, -- я чувствую, что начинаю успокаиваться.
Словно после пары кварт пива. Дыхание становится свободным и глубоким, все
тело расслабляется, как во сне. Хорошо. До меня доходит, что я впервые за
много-много лет -- если не считать прошлой ночи, когда Вив растирала мне
спину, -- чувствую себя спокойно. Черт побери: вернулся старый Генри, дай
Бог, чтобы он побыл таким, пока я передохну.
Поэтому, пока не подходит Джоби, я предпочитаю молчать. Еще некоторое
время я позволяю ему давать советы, после чего напоминаю, что мы с Джоби
работаем именно на том склоне, который он указал нам утром.
-- Помнишь? -- улыбаюсь я ему. -- Ты сказал, прямо под этой губой.
-- Верно, верно, -- ничуть не смутившись, отвечает он и продолжает: --
Но я сказал это лишь потому, что здесь безопаснее всего. К тому же это было
утром. А теперь у нас нет времени, сейчас больше нет. Она там, внизу,
своевольничает, но половину этих разбойников мы успеем повалить. Ну, в
общем, я тебе объясню, когда Джо подойдет. А сейчас помолчи и дай мне
подумать.
Поэтому я умолкаю и даю ему подумать, пытаясь вспомнить, когда это
последний раз я был таким послушным...)
Покинув школу и спортивную площадку, остаток утра я провожу над
отвратительным кофе, который мне подает непреклонный Гриссом, вероятно
считающий меня единственным виновником того, что у него плохо идут дела. Все
это время я развиваю и совершенствую свою теорию о бесах-товарищах по
команде, оттачивая символику, углубляя смысл и расширяя ее настолько, чтобы
она могла включить в себя всех мыслимых врагов... Я могу раздвинуть ее
далеко за пределы начальной школы. Всю начальную школу я избегал эту
площадку, в колледже я предпочитал оставаться в классе, огражденным
бастионами книг, и никогда не играл в бейсбол. Ни на первой базе, ни на
второй, ни на третьей. И, уж само собой, дома. Надежно защищенный, но
бездомный. Бездомный даже в родном городе, лишенный бейсбола, лишенный
теплых, ласковых рук в этом мокром мире, лишенный уютного кресла у горящей
печки. А теперь, в довершение всего, я был брошен, оставлен в больнице,
кинут под безжалостные копыта галопирующей пневмонии моим собственным
безжалостным отцом. О папа, папа, где ты?..
-- Вымок насквозь, -- сообщаю я Хэнку. -- При такой погодке надо было
взять одежку получше. -- Я снова прислоняю загипсованное бедро к стволу,
чтобы снять с него нагрузку, и достаю из кармана маленькую вязаную шапочку.
Она, конечно, не спасет мою голову от дождя, но, по крайней мере, будет его
впитывать, чтобы он не тек мне в глаза. Джо Бен карабкается по склону почти
на четвереньках, напоминая какого-то зверя, выгнанного из-под земли. "В чем
дело? В чем дело?" Он переводит взгляд с Хэнка на меня, потом опускается на
поваленное дерево и смотрит вниз, куда глядим мы. Он весь прямо сгорает от
нетерпения услышать, что происходит, но он знает, что я скажу, когда буду
готов, и поэтому не решается спрашивать снова.
-- Да, сэр. -- Я натягиваю шапочку и сплевываю. -- Мы должны все
завершить, -- говорю я им, -- и завершить сегодня же. -- Вот так. Хэнк и Джо
Бен закуривают в ожидании моих объяснений. Я говорю: -- Дело плохо --
полнолуние. Могу поспорить, сегодня на отливе вода должна была спасть на
полтора, а то и на два пункта. Здорово понизиться. Когда мы утром уезжали из
дома, она должна была опуститься настолько, чтобы на сваях показался
ракушечник. При таком отливе. А? И что, видели мы ракушечник? Кто-нибудь
смотрел?.. -- Я гляжу прямо на Хэнка. -- Ты утром дома сверял маркер со
схемой отливов? -- Он качает головой. Я сплевываю и бросаю на него
презрительный взгляд. Джо спрашивает: "А что это значит?" -- А значит это,
-- отвечаю я ему, -- что игра окончена, чик-трак, джокер-покер, и выиграют
Ивенрайт, Дрэгер и вся эта банда чертовых социалистов -- вот что это значит!
Если только мы не поторопимся. Это значит... что где-то в горах идут
проливные дожди; так что вода прибывает с такой скоростью, как никто и не
ожидал. Похоже, нас ждет сукин потоп! Возможно, еще не сегодня, нет, вряд ли
сегодня. Если, конечно, она не разбушуется. Но завтра или послезавтра никто
уже не сможет сплавлять плоты -- ни мы, ни "ВП". Так что все надо успеть,
пока она не вздыбилась. Так. Скажем, сейчас около половины одиннадцатого.
Значит, одиннадцать, двенадцать, час, два... скажем, мы сносим за час по два
сукина сына, сталкиваем два этих... -- Я бросаю взгляд на соседнюю елку --
хороша стерва. Как в старое время. -- Семнадцать квадратных футов умножить
на два, умножить -- сколько я сказал? -- на пять часов работы? -- умножить
на пять часов, ну, скажем, шесть часов; Энди можем попросить всю ночь
подежурить с прожектором на лесопилке, чтобы повылавливать отставшие... да,
сделаем. Значит, так. Полных шесть часов хорошей работы, и если ничего не
помешает, мы... дай-ка подумать... гм...
Старик говорит и говорит -- временами высовывая коричневый кончик языка
и облизываясь, иногда умолкая, чтобы сплюнуть, -- и говорит скорее для себя
самого, чем для других. Хэнк докуривает сигарету и прикуривает следующую,
кивая время от времени (намеренный предоставить старику руководить делом.
Именно так, если уж начистоту.
Генри прыгает с одной мысли на другую. Сообщив мне и Джо обо всех своих
сомнениях и подстерегающих нас опасностях, он завершает, как я и
предполагал:
-- Да, сэр, сделаем. И даже про запас, если будем держать хвосты
пистолетом. Тогда завтра наймем буксир и отгоним плоты к "Ваконде Пасифик",
и чем быстрей, тем лучше. Нечего ждать Дня Благодарения. Сбыть с рук, пока
не растеряли. Ну... дело круто, но мы сдюжим.
-- Само собой! -- говорит Джо. -- О да! -- Такие дела вполне в духе
Джо.
-- Ну?.. -- спрашивает старик, глядя прямо перед собой. -- Что скажете?
Я чувствую, что он ждет моего ответа.
-- Круто, -- говорю я. -- Я имею в виду отогнать плоты по такой высокой
воде... Учитывая, что Орланд, Лейтон и прочие откололись.
-- Я знаю, что будет круто, черт побери! Я не об этом спрашивал...
-- Эй! -- щелкает пальцами Джо. -- Я знаю: можно будет договориться,
чтобы "Ваконда Пасифик" прислала нам немного своих рабочих! -- Он страшно
возбужден. -- Понимаете, они должны будут нам помочь, понимаете? Не захотят
же они терять всю свою зимнюю работу на лесопилке. Буксир мамы Ольсон и
несколько из "Ваконда Пасифик" -- и мы, будьте любезны, снова у Христа за
пазухой, в тепленьких его ладошках.
-- Об этом будем думать, когда придет время. -- Старик отталкивается от
ствола. -- Сейчас главное, сможем ли мы все сегодня сделать? Мы -- втроем?
-- Конечно! Конечно сможем, ничего особенного...
-- Я тебя спрашивал, Хэнк...
Я знаю, что меня. Сощурившись, я смотрю сквозь голубую струйку дыма на
папоротники, гаультерию и ежевику, мимо толстых, черных стройных стволов
этих деревьев на реку и спрашиваю себя: "Можем или не можем?" Но я не знаю,
я просто не знаю. Он сказал: втроем. То есть вдвоем и один старик. Два
вымотанных мужика и один старый калека. "Безумие", -- говорю я себе, и я
знаю, что должен ответить ему: "Нет, слишком опасно, к черту, забудем..."
Но в этот момент он почему-то перестает казаться мне старым калекой. И
я стою рядом уже не с замшелым и одичавшим безумцем, а с молодым и ярым
парнем, только-только вышедшим из прошлого, готовым поплевать на ладони и
начать сызнова. Я смотрю на него и жду. Что я могу ему ответить? Если он
говорит "сдюжим", -- ладно, может, ему виднее, пусть руководит. "Я тебя
спрашиваю, мальчик..." Потому что если я что и понимаю, так это то, что
удержать этого старого рубаку можно только дубиной и тросом, поэтому я
говорю -- "ладно". "Ладно, Генри, давай попробуем".
Ты, вероятно, знаешь о
лесоповале больше, чем я и Джо, вместе взятые. Так что ладно, давай валяй.
Направляй. Я у стал от ответственности. Мне есть о чем подумать. Бери на
себя. А я... я буду только подчиняться. Вот это мне нравится. Я устал, но
буду работать. Если ты берешь на себя. Если ты будешь мне указывать и
направлять, --
отлично, тогда все тип-топ...)
После того как Гриссом осмеливается попросить меня уплатить за журнал,
на который я разлил кофе, я решаю пойти хандрить в другое место. Я пересекаю
улицу и вхожу в кафе "Морской бриз" -- апофеоз порционной Америки: две
официантки в обвисших форменных платьях болтают у кассы; следы помады на
кофейных чашках; пластиковые миски с пончиками; на стене, над рекламой
кока-колы, календарь... идеальное место для человека, намеренного созерцать
собственную природу.
Я вскарабкался на обитую кожей табуретку, заказал кофе и взялся за
бесплатные пончики. Одна из официанток, та, что пониже, принесла мой заказ,
взяла деньги, дала сдачи и вернулась к кассе, скрасить одиночество своей
скучающей товарке... так по-настоящему и не обратив на меня внимания. Я
поедал пончики и орошал свои тревоги свежим кофе, пытаясь не загадывать
наперед и не задавать себе вопроса: "Чего я жду?" Тем более что последний
тут же порождал бессмысленную погребальную песнь. Древний холодильник
возносил свои жалобы в битком набитой кухне, а порционное блюдо отсчитывало
время в прохладных секундах и черствых минутах...
Дождь на склонах холма усилился. Мужчины принялись за работу. Хэнк рвал
стартер пилы, недоумевая, почему по сравнению с весом его собственных рук
она кажется легкой как перышко. Генри мерил шагами стволы, выбирая
направление, в котором их надо валить, и проклинал себя за то, что не
захватил пластикатовый мешок или что-нибудь еще, чтобы обмотать
загипсованную ногу -- она вся пропиталась водой и весила уже неизвестно
сколько.
Джо Бен поскакал вниз, к своему бревну, с которым он возился до того,
как его отвлек свист Хэнка. Грязь, облепившая его ботинки, с каждым шагом
отваливалась, и ему казалось, что он чуть ли не взлетает. Он вообще
чувствовал себя живее и бодрее, чем обычно. Все шло отлично. Что-то
тревожило его утром -- он даже не мог вспомнить, что именно, -- но теперь
все шло так, как ему хотелось: драматическое появление старины Генри,
сообщение о поднимающемся уровне воды, лаконичное обсуждение ситуации и это
чувство, словно слушаешь духовой оркестр, -- оно забрезжило еще во время
разговора: разобьемся в лепешку, но мы должны это сделать, мы должны, черт
побери! Да, парень! Трубный глас университетского идеализма и решительности
-- то, что он любил больше всего на свете: разобьемся в лепешку, но должны,
должны, должны! -- снова и снова повторялось у него в голове, пока
постепенно слова не изменили свое звучание и не превратились в "сделаем,
сделаем, сделаем!" -- и когда я оперся о бревно, чтобы перепрыгнуть через
него, то почувствовал, что сейчас просто улечу, если не схвачусь за
что-нибудь, -- ведь оно уже было готово, совсем готово, когда свистнул Хэнк,
-- только толкнуть пару раз, чтобы оно перевалило через валун. Сейчас
поглядим...
Джо обошел дерево и взглянул на рычаг. Домкрат был поднят на
максимальную высоту, с одной стороны упираясь в валун, с другой стороны
глубоко войдя в кору дерева. Если начать его опускать, бревно подастся на
несколько дюймов, пока он не укрепит домкрат за другой валун. "К черту!" --
произнес он, рассмеявшись вслух, и добавил про себя: "Не уступлю ни дюйма!"
Он взгромоздил свое аккуратное тельце поверх рычага, упершись плечами в
валун, а ногами в дерево. "Сейчас я т-т-тебя, да будешь ты смыто а-а-а-а! в
море! да!" Бревно перевалило через валун, набирая скорость, наскочило на
пень, снесло его и стрелой скользнуло с холма, приземлившись в полуярде от
реки. Отличная работа! "Эге-гей! -- закричал Джо Хэнку и Генри, которые
наблюдали за ним сверху. -- Видали? Без проблем. Может, ребята, помочь и
ваше столкнуть?"
Взяв домкрат под мышку и посмеиваясь, он заскользил вниз. Маленький
транзистор, потрескивая, подпрыгивал у него на груди:
Знаю о твоей любви, Будем счастливы мы, Нам никто не нужен, Только мы
одни...
Все тип-топ -- сейчас я подведу рычаг под бревно, а потом начну
вывинчивать его плечо.
Винт рычага медленно впивается в сочную кору дерева, которая трещит и
шипит, по мере того как он уходит в нее все глубже и глубже. Наконец бревно
сдвигается на несколько футов, замирает, а затем, сметая заросли папоротника
и ежевики, несется к реке. "Да, сэр, видите, все отлично!" Он поднимает
домкрат, перекидывает его через плечо и, фыркая и смеясь, на четвереньках
ползет в гору, как паук, спасающийся от наводнения. Когда он добирается до
дерева Хэнка, лицо его красно и покрыто царапинами. "Хэнкус, ты что, до сих
пор не спилил эту хреновину? Генри, похоже, после того как мы сделаем свою
долю, нам придется помогать этому бездельнику!"
Он перескакивает через дерево с такой легкостью, словно грязь, налипшая
на его ботинки, обратилась в крылья: можете сомневаться в глубине души
сколько угодно, но он сделает, черт побери, он добьется своего!..
Индеанка Дженни что-то бормочет про себя, сидя в своей лачуге над
астрологической картой, покрытой таинственными пересекающимися кольцами. Ли
потягивает кофе в "Морском бризе>>. Дома Вив заканчивает мыть посуду и
прикидывает, чем бы заняться дальше. С тех пор как Джэн с ребятишками
перебралась в новый дом, дел стало совсем мало. Хорошо жить самому по себе.
С Джэн и ребятами было весело, и теперь я буду скучать по ним, но все-таки
лучше жить одной. Господи, о Господи, до чего же здесь тихо...
Остановиться в середине большой гостиной и смотреть на реку --
краснеть, смущаться, волноваться... словно что-то должно произойти. Как
будто вот-вот кто-нибудь из детей должен заплакать. Я знаю, как прийти в
себя, -- пойти нырнуть в горячую ванну. Боже, как здесь покойно и тихо.
Хэнк вытирает нос мокрым обшлагом свитера, выбившегося из-под пончо,
хватает пилу и снова вонзает в ствол дерева -- работа, простой физический
труд несет ему облегчение, словно теплая влага омывая все его тело...
(Похоже на сон, что-то вроде этого. Даже лучше. Мне всегда нравилось так
работать. Я готов так пахать вею свою жизнь с восьми до пяти, только чтобы
мне говорили, что делать и где. Ну если это, конечно, будут разумные
указания. Да, я мог бы...) Все шло хорошо. Деревья падали удачно, ветер
стих. Генри помогал, как мог: подсчитывал бревна, выбирал деревья, полагаясь
на свой опыт, а не на физическую силу, которой, как он и сам знал, осталось
немного... Даже если в человеке ничего не осталось, кроме сноровки, он может
протянуть на соплях, даже если у него подгибаются ноги и трясутся руки, если
у него ничего не осталось, кроме навыка работы, он еще человек! Джо Бен
спустился шагов на двадцать пять вниз по склону и вгрызся в следующее
бревно: пила визжала и вибрировала, дрожь передавалась рукам и, словно
электроэнергия, аккумулировалась в мышцах спины... Еще, да, еще немного, и я
попросту переломлю его о колено! Спорим?!
На стойке кафе "Морской бриз" стояла подборка пластинок с молодежной
музыкой. Чтобы убить время (а я решил про себя, что дожидаюсь здесь своего
отца), я пока решил изучить, что нынче поет молодая Америка. Поглядим-ка...
Так, Терри Келлер "Наступит вместе с летом" (очень мило), "Незнакомец на
берегу" (это кто? Мистер Аккер Билк). Эрл Грант "Слегка покачиваясь"; Сэм
Кук "Пережить ночь"; трио из Кингстона "Джейн, Джейн"... "Четыре брата"...
"Разбойники с большой дороги" (поют балладу "Птицелов из Алькатраза" по
мотивам фильма, снятого по книге, основанной на биографии приговоренного к
пожизненному заключению, который наверняка никогда не слышал о разбойниках с
большой дороги...) "Лайнеры"... Джой Ди и "Звездный свет"... Пит Хэнли поет
"Дарданеллы" (это как сюда затесалось?), Клайд Мак кого-то просит: "Давай
забудем о прошлом..." и наконец, номер один, по крайней мере в "Морском
бризе", -- "Чего болтаешься вокруг?" -- произведение, которое в
сопровождении звяканья посуды регулярно напевала официантка, маскировавшая
свой огромный нос не менее чем тридцатью унциями пудры.
"Потому что жду своего папу, чтобы он забрал меня отсюда", --
пробормотал я в чашку кофе. Не знаю, убедительно ли это звучит...
Весь склон звенел от работы: звуки, которыми заполнялся лес, чем-то
напоминали медленное, но необратимое передвижение жуков-точильщиков в стенах
дома. Грохот деревьев, падающих на холодную землю, отзывался в онемевших
ногах костяной болью. Генри тащил домкрат к новому бревну. Джо Бен напевал
вместе со своим приемником:
Доверься, доверься
И избавишься от всех тревог...
Лес отстаивал свои вековечные владения всеми возможными способами,
известными природе: кусты ежевики вытягивались в колючие заграждения; ветер
срывал сучья с гнилых коряг, норовя кинуть их на голову; на склонах, только
что выглядевших ровными и гладкими, как из-под земли безмолвно вырастали
валуны, загромождая спуски; потоки дождя превращали твердую почву в ползущую
ледяную коричневую жижу... А в кронах огромных деревьев, казалось, трудится
сам дождь, соединяя их с небесами миллионами зеленых нитей, чтобы не дать им
упасть.
Но, испуская глубокие вздохи, деревья продолжали падать, с грохотом
врезаясь в вязкую землю. А там уже от них отпиливали сучья и превращали в
бревна, а потом обманами и уговорами сбрасывали в реку, куда они
обрушивались с ненарушаемой методичностью. И, несмотря на все свои усилия,
природа не могла противостоять этому.
Доверься --
Нет таких, кому Он не помог.
Шло время; падали деревья; трое работавших свыклись с достоинствами и
недостатками друг друга. Они почти не пользовались речью; они общались на
языке непоколебимой решимости довести дело до конца, которая не нуждается в
слове. И чем глубже они вгрызались в крутой склон, тем сплоченнее они
становились, словно постепенно превращались в одно существо, работягу,
который знает свое тело, оценивает свои силы и умеет использовать их без
лишних передышек и перенапряжения.
Генри выбирал деревья, прикидывал, куда они должны упасть, устанавливал
рычали в наиболее удобных местах и уступал свое место другому. Поехала!
Видишь? Черт побери, все дело в сноровке, человек со сноровкой может все;
думаешь, нет?.. Хэнк валил деревья и спиливал сучья, без устали работая
своей громоздкой пилой; его длинные жилистые руки, словно машина, двигались
без остановок; он работал не быстро, но ровно, как автомат, останавливаясь
лишь для того, чтобы заправить пилу или сунуть в угол рта новую сигарету,
когда чувствовал, что предыдущая догорает уже у самых губ, -- доставал пачку
из кармана фуфайки, вытряхивал сигарету, вынимал ее губами, держа старый
окурок в грязных перчатках, и прикуривал от него. Эти паузы были короткими и
следовали через большие промежутки времени, и каждый раз он чуть ли не с
радостью возвращался в ритм изнуряющего труда, который позволял не думать,
просто делать дело, ни о чем не беспокоясь, -- мне нравится думать, что
кто-то велел мне это сделать, как это когда-то бывало. Спокойный и простой.
Труд.
(И мне наплевать, где этот щенок, я даже ни разу о нем не вспомнил...)
На Джо Бене лежит вся возня с домкратами: он носится от одного бревна к
другому -- тут немножко подвернуть, здесь немножко поднажать, и -- оп-па! --
оно с грохотом несется вниз! О'кей -- вынимаем рычаг, переносим, закручиваем
снова -- и все по новой. А-а-а-а, следующее, какое здоровое... И с ревом
каждого бревна, падающего в реку, он чувствует, как в нем растет уверенность
и радостная сила укрепляет мышцы. Вера может смести горы в океан и еще кучу
всякого... И снова вперед, вприпрыжку, бегом, бескрылая птица, облаченная в
скрепленные грязью кожу и алюминий, с приемником, голосящим на груди:
Доверься Иисусу, доверься Иисусу
И избавишься от всех тревог...
И наконец, приладившись друг к другу, они все трое соединяются,
превращаясь в единое целое, как это бывает с джазовыми музыкантами,
сливающимися в какой-то момент воедино, или с баскетбольной командой, когда
в последнюю минуту матча она начинает играть уже за пределами своих сил,
пытаясь обыграть противника... и выигрывает, потому что все -- пасы,
дриблинг, вся игра становится вдруг идеальной, абсолютно точной, словно
литой. И когда это происходит, все это сразу чувствуют... что эта команда в
данный момент лучшая в мире, и не важно, играет она в баскетбол, делает
музыку или рубит деревья! Но для того чтобы люди превратились в такую
команду, они должны быть идеально подогнаны друг к другу, чтобы каждый
выступ нашел свой паз, чтобы все части этого единого целого были безжалостно
подчинены лишь одному -- победе, только тогда они смогут достигнуть
совершенства и подняться еще выше.
Джо ощущает это единение. И старик Генри. Что до Хэнка, то он, глядя на
работу своей команды, видит лишь, как она красива, и испытывает пьянящую
радость от того, что является ее частью. Он словно не замечает выматывающей
безжалостности этой гонки. Не видит, что они приближаются к той грани, за
которой следует неизбежный срыв, -- как у машины, развившей слишком большую
скорость, двигатель вырывается за допустимую мощность и взрывается. Но
деревья продолжают падать, а в промежутках между их грохотом звучит
приемник:
Доверься Иисусу, доверься Иисусу!
Нет таких, кому Он не помог.
Запотевшая стеклянная дверь в "Морском бризе" распахивается, и в кафе
входит мокрый от дождя прыщавый Адонис. С довольно красноречивым видом он
подходит к стойке, не спуская глаз с шоколада трехнедельной давности, стопка
которого лежит у кассы, и замирает, прикидывая -- во что это ему обойдется:
в худшем случае -- два месяца за мелкую кражу плюс еще несколько прыщей.
-- Миссис Карлсон... я собираюсь вверх по реке навестить Лили, буду
проезжать Монтгомери, если вы хотите повидать свою маму. -- Один глаз -- на
засохший шоколад, другой -- на еще более засушенную официантку.
-- Нет, Ларкин, не сейчас; спасибо за предложение.
-- Ну как хотите. -- Цап! -- Заеду попозже. Он поворачивается, и мы
встречаемся глазами,
слегка улыбаясь друг другу, словно делясь своими тайными прегрешениями.
Он поспешно направляется к своей машине, дойдя до которой некоторое время
стоит в нерешительности, вероятно обдумывая степень моей лояльности и
прикидывая -- не вернуться ли обратно и не заплатить ли за украденное, пока
я не стукнул.
А тем бременем деревья в лесу все падают и падают, и дождь
рассекает небо... пока я сижу в кафе, размышляя о своей законопослушности и
о том, зачем мне потребовалось заниматься самообманом и внушать себе, что я
жду своего давным-давно исчезнувшего отца...
А в это время в лесу старина
Генри, согнувшись над бревном, ловко устанавливает домкрат, упирая его в
обрубок пня: точно так же, черт побери, как я это делал всегда, может, я
стал не таким уж проворным...
И почему бы мне не встать и не попросить этого прыщавого вора
подбросить меня? Почему бы нет? Он едет в Монтгомери, как раз мимо нашего
дома; он будет только рад услужить мне, учитывая, что я был свидетелем его
воровства!
Джо Бен несется вниз, перепрыгивая через папоротники, --
не
успевает дерево упасть, как он уже вкручивает домкрат, --
а чего ждать, если
ты уверен, потому что, если ты уверен, то можешь считать, что ты у Христа за
теплой пазухой... И тогда я слезаю с высокой табуретки, обитой дерматином,
выуживаю из кармана пригоршню мелочи, чтобы расплатиться, и направляюсь к
двери -- надо спешить, пока моя решительность не остыла...
Как только ствол
начинает трещать, Хэнк стремительно выдергивает пилу из его огромного
замшелого тела, отходит в сторону и смотрит, как вершина над ним начинает
клониться, гнуться --
быстрее-быстрее, --
и вдруг со свистом, увлекая за
собой потоки дождя, --
как я люблю смотреть на это простое и ясное дело! --
ба-бах! "Что может быть лучше?.." -- думаю я, направляясь к двери. "Вив, я
еду!" -- "А?" -- откликается Вив, но это всего лишь собаки, сбежавшиеся к
крыльцу в ожидании обеда. Она отставляет в сторону метлу и приглаживает
волосы. Ли выходит из кафе и поднимает воротник. Прыщавый юнец при его
приближении впадает в панику, нажимает на стартер и скрывается из виду. Хэнк
выключает пилу, чтобы подзаправить ее, закуривает новую сигарету и снова
заводит слабенький двигатель в четверть лошадиной силы. Старина Генри
возится со своей табакеркой -- руки замерзли и слушаются с трудом. Джо
падает, сдергивает с головы капюшон и выключает музыку. Мертвая тишина как
пробка выстреливает в мокрое небо. И, почувствовав зту гнетущую паузу, все
замирают, но тут же забывают о ней, готовясь снова взяться за дело. Ли
ступает по гравию, направляясь к востоку. Вив кормит гончих, Хэнк пускает
пилу. Генри вдыхает свою порцию табака, чихает и отплевывается. Джо Бен
снова включает приемник, уверенный, что падение пошло ему только на пользу.
Ты идешь сквозь будни без тревог;
Потому что путь свой выбрать смог.
Затишье кончилось, и лес снова наполняется звуками.
Словно кто-то глубоко вздохнул -- и с реки налетел ветер с дождем,
пригибая к земле папоротник и чернику; "ты идешь по жизни без тревог", и
Хэнк чувствует, как все вокруг него набухает этим ветром, пропитывается им;
он рывками вытаскивает из ствола пилу, отряхивает хвою, смотрит вверх и
хмурится, хотя он еще ничего не слышит. Бешено трепещет вспоротая кора на
соседнем дереве, а когда он оборачивается, то успевает заметить лишь
сверкающий желто-белый оскал и заросшие мхом губы -- взбесившееся дерево
выбивает у него из рук пилу, вминая в землю визжащую от ужаса машину,
которая пытается вырваться из объятий мстительного леса, домкрат
вываливается из рук Генри -- черт! -- весь в грязи и сосновых иглах,
фонтаном брызнувших из-под упавшего ствола. "Проклятие! Ни черта не вижу! Но
я еще успею вниз". Из-за папоротниковой завесы до Джо Бена долетает
металлический вой, но если ты уверен... -- Хэнк бросил свое бревно и бежит
ко мне, прямо ко мне, и я не волнуюсь, я спокоен, как во сне с восьми вечера
до пяти утра, когда не думаешь ни о чем или, я бы скорее сказал, не делаешь
ничего, не видишь этого бревна, которое вдруг вырывает из рук Генри
массивный домкрат, -- Боже мой, черт побери, Господи, Господи, помоги
старому черномазому справиться с ним, дай ему сил удержать домкрат! -- на
какое-то мгновение Генри подшвыривает в воздух, и он исчезает под рычащим
бревном, которое, подмяв его под себя, стремглав устремляется вниз, сволочь,
словно оно хочет снова подняться и ошалело ищет свой пень! Изловчившись, оно
въезжает по плечу Хэнку, и тот летит кувырком. Дерево словно озверело --
сплющивает руку старине Генри, отшвыривает меня и устремляется вниз вслед за
моим криком: "Джо! Джоби!" -- он последний из нас. Джо Бен раздвигает
заросли папоротника и видит, как на него несется белый оскал сруба, -- все
ближе, ближе, быстрее и быстрее, разбрызгивая грязь -- бац! -- он
отскакивает назад, и бревно увлекает его вниз -- он даже не успевает
испугаться или удивиться -- он ничего не успевает почувствовать -- просто
комья грязи на моих сапогах превращаются в крылья... и перед тем как
рухнуть, он словно повисает в воздухе над рекой... попрыгунчик, выскочивший
из коробки и силой пружины отброшенный назад, -- над переплетением
виноградника... лицо залито красным, как у клоуна, как рука у старины Генри,
сломанная, с раскрошенной костью... повисает в воздухе на мгновение -- какое
уродливое красное личико, как у гоблина, и еще улыбается мне: "Все в
порядке, Хэнкус, все в порядке, ты же не знал, что эта оглобля выкинет
такое", -- и падает, спиной назад на топкий берег, скрываясь из виду, как
будто его не предупреждали: "Осторожно! Осторожно!", лицо все такое же
красное, как рука у старика: "Господи, верни мне мою руку, мою хорошую
руку". -- "Берегись!" -- "Не волнуйся, Хэнкус!" -- и падает... "Берегись,
Джоби!" -- и он катится по склону, вместе со своим домкратом, болтающимся из
стороны в сторону, кувыркаясь несется вниз, все еще веря и надеясь, прямо в
реку, падая наотмашь, и сверху, поперек обеих ног, останавливается бревно.
Ты идешь по жизни без тревог, Потому что путь свой выбрать смог...
И снова тишина: только радио, шорох дождя по хвое и плеск реки... Потом
в папоротнике что-то начинает шевелиться, и, покачиваясь, Хэнк поднимается
на ноги -- после удара кружится голова. Он стоит, ожидая нового нападения
сзади, но вокруг все тихо, все затаилось -- мир, оправленный в мертвую
бездну безмолвия, словно жизнь, оправленная в сон. "Ты идешь по жизни без
тревог". (Только это не сон.
Потому что я не сплю, я настолько не сплю, что
мысль моя убежала далеко вперед, оставив позади время. Но сейчас оно снова
начнется; сейчас начнется время, через минуту...) Мысль, словно эхо, мягко
отдается в голове. "Куда девается дырка, когда съеден пончик?"
(Через
минуту, через минуту. Я просто спал. А теперь я проснулся, но время еще не
началось. Через минуту распрямится ветка, и дикие утки, замершие в воздухе,
продолжат свой полет, и у старика Генри хлынет кровь из руки, и я закричу.
Через минуту. Только бы мне вырваться из этого, сейчас.) "Джо!"
(сейчас)
"Джоби! Держись! Я иду!"
Он сбежал по колее, которую, расчистив грязь, оставило за собой бревно,
перепрыгнул через заросли виноградника и увидел Джо Бена. Тот сидел по плечи
в воде, и вид у него был такой, будто он держит дерево на коленях. Он сидел
спиной к вспаханному бревном берегу, глядя через реку на горы, и улыбался.
Подбородок он упер в кору -- казалось, ему совсем не больно. "Ну и въехало
же оно мне, старик, да, старик?" И он тихо и как-то странно спокойно
рассмеялся. "Как у меня, -- подумал Хэнк, -- у него еще не началось время.
Он еще не понимает, что с ним произошло..."
-- Тебе очень плохо, Джоби?
-- Думаю, что нет. Оно придавило мне ноги, но подо мной мягкий ил.
По-моему, они не сломаны. Даже приемник цел. -- И он покрутил ручку
настройки. Над водой понеслось:
Смысл этой истины простой
Выбит буквами в три фута высотой.
Оба замолчали -- неловкая, но честная пауза.
Ты идешь по жизни без тревог,
Потому что путь свой выбрать смог...
Потом... Хэнк вдруг резко дернулся.
-- Держись. Сейчас я схожу наверх за пилой.
-- Как там старик? Я слышал его крик.
-- Ему раздавило руку, и он потерял сознание. Сейчас я принесу пилу.
-- Пойди к нему, Хэнк. Я держусь. Обо мне можешь не беспокоиться.
Знаешь, что я тебе скажу? Мне как-то нагадали, что я доживу до восьмидесяти
и у меня будет двадцать пять детей. По дороге за пилой взгляни на старика. И
будь осторожен.
"Будь осторожен!" Только послушайте этого сумасшедшего. "У него пятеро
детей, и он мне советует быть осторожным. Черт-те что", -- сказал я ему и
полез по склону. Я едва дышал, когда добрался до Генри. "Ну-ну, совсем
обезумел... -- попробовал я себя успокоить, -- ну, попали в переделку, но мы
из нее выберемся. Расслабься и смотри на все спокойно, как Джо". Я приказал
своим легким дышать глубоко и медленно и попробовал остановить дрожь в
руках. "Ну-ну, Господи ты Боже мой... Спокойнее, спокойнее и медленнее. Ну
что так надрываться? Спокойно".
Голова его звенела, сердце выстукивало морзянку, но он, кажется, все
еще чего-то ждал, он все еще пытался отмахнуться от навязчивой мысли -- это
чушь, я просто запаниковал.
Старик лежал на куче грязи и сосновых игл, как подбитая чайка. Я встал
на колени и осмотрел сломанную руку. Она, конечно, была в плохом состоянии,
но кровоточила не слишком сильно. Я вынул из кармана носовой платок и
наложил жгут у подмышки -- кровь стала течь слабее. Продержится, пока я не
подниму его к пикапу. Тащить его вверх будет, конечно, не так-то легко. Но
будем надеяться, что ноги у Джо в порядке, и можно будет смастерить носилки
и вдвоем поднять его, как только мне удастся вытащить Джо из-под бревна.
"Это бревно". Сейчас я спущусь и посмотрю... "Но это бревно!" Через минуту
я... "Это бревно, привалившее Джо... в воде!"
Хэнк вскинул голову. Сердце стучало, как обезумевший телетайп. Теперь
он понял, какой текст оно пыталось донести до его сознания: "Вот почему я не
могу успокоиться! Я же знал, я чувствовал это еще там, внизу. Я же знал, еще
до того как это бревно взвилось в воздух, что будет беда. Я знал еще вчера
вечером, что я... О Господи! Это бревно, оно упало..." Он с криком схватил
пилу и, спотыкаясь, снова понесся вниз по вспаханной колее, прорываясь через
виноградник и заросли папоротника к берегу, где неподвижно сидел Джо Бен...
Теперь, уже начав двигаться, я решил, что дойду до дома пешком, даже
если мне придется отшагать все восемь миль. Я даже начал получать
удовольствие от этой ходьбы по гравию в сопровождении дождя: мы шли с ним
вместе, двигаясь от ресторана в восточном направлении. Ветер бил каплями по
шее, и его толчки в спину только усиливали мою решимость. "Я могу, -- мрачно
повторял я себе, -- я сделаю это". Теперь мне уже не нужно было думать о
предстоящем испытании, а только о том, как туда добраться. Я шел вперед, к
реке, решительно и без остановок, ни разу не подняв руку, чтобы
"проголосовать" попутной машине. "Я могу, черт возьми, сам, если не считать
дождя, черт возьми..."
Хэнк продрался через прибрежную растительность прямо к бревну; по спине
Джо он понял, что вода поднялась уже на несколько дюймов.
-- Рад тебя видеть, -- произнес Джо. -- Что-то тут становится глубже ни
с того ни с сего...
-- Джо! Я не могу! Это бревно. -- Почти на грани безумия я мял и крутил
стартер пилы. Руки у меня снова начали дрожать. -- То есть, понимаешь, я не
могу пилить... видишь, где проходит вода. -- Мотор пилы взвыл. Лицо Джо
потемнело, когда он понял, что я имею в виду. Бревно настолько осело в воду,
что, не погружая в нее пилы, я не мог его распилить. Потому-то меня и
колотило. Я еще раньше знал, еще до того, как спустился, что мне не удастся
это сделать. "Подожди, -- все-таки сказал я. -- Сейчас я посмотрю, что
мы..."
Хэнк снова вбил в кору вилку упора, и зубцы вгрызлись в древесину.
Щепки и опилки полетели через плечо Джо в виноградник, и он зажмурил глаза.
Он чувствовал, как осколки коры впиваются ему в щеку, а потом услышал, как
мотор начал чихать, захлебываться и наконец остановился. Снова наступила
тишина -- только дождь и звуки радио: "Ты идешь по жизни без тревог..." Джо
открыл глаза: вдали за рекой в дымке дождя и быстро наступающих сумерек
виднелся пик Марии. И все же, и все же. Кто верит... тому не о чем
беспокоиться. Хэнк попробовал вытащить пилу, чтобы завести ее снова, но она
застряла намертво.
-- Все равно ничего не получается.
-- Послушай, Хэнкус, все нормально. Я чувствую, все будет о'кей...
потому что, смотри: нам надо только подождать. И еще чуть-чуть веры. Потому
что, смотри, старик: и без нас есть кому об этом позаботиться. Через пару
минут прилив поднимет с меня эту хреновину. Разве нет?
Хэнк поглядел на дерево.
-- Не знаю... оно так засело. Вода должна подняться довольно сильно,
чтобы оно всплыло.
-- Ну что ж, придется нам подождать, -- с уверенностью произнес Джо
Бен. -- Жалко лишь, что я поторопился бросить курить, мог бы подождать один
день. Ну ничего.
-- Да, -- произнес Хэнк.
-- Да. Мы просто будем ждать.
И они стали ждать. Небо над рекой набухло от дождя, и лес за их спинами
затих, словно прислушиваясь к музыке, доносившейся снизу. Дождь превращал
ледяную жижу в водостоки, а водостоки в ручьи, сбегавшие к размытым берегам.
А тем временем у побережья, у Отрога Дьявола, волны поднимались все
выше и выше к спасительной двери, захлестывая каменную стену. Гряда облаков,
надвигавшаяся с моря, разбивалась о крутые склоны и устремлялась обратно
через полосу прибоя.
Вив вылезла из горячей ванны и, что-то напевая себе под нос, вытиралась
перед рефлектором в комнате, пахнущей розовым маслом.
Расстояние между домом и моими насквозь вымокшими ботинками все
сокращалось, и чем дальше они хлюпали, тем решительнее и непреклоннее
становился я: "Восемь миль сквозь этот дождь, восемь несчастных миль...
какого черта, если я могу это, я могу все..."
Хэнк попробовал установить домкрат, чтобы поднять дерево, но в такой
грязи винты лишь прокручивались.
-- Нам нужна лошадь, -- осыпая проклятиями домкраты, произнес Хэнк.
-- И что тогда? -- поинтересовался Джо, которого забавляло, как Хэнк
злится на дерево. -- Подцепить его и волочь через меня в гору? Нет, нам
нужен кит, чтобы он утащил его вон туда по реке. Честное слово. Не знаешь,
где можно арендовать хорошего, упитанного кита, привыкшего к упряжи?
-- Как ты? Не стало легче?
-- Может, немного. Не могу сказать. Я продрог как сукин сын. Насколько
поднялось?
-- Всего лишь на пару дюймов, -- солгал Хэнк и закурил следующую
сигарету. Он предложил затянуться Джо, но тот, посмотрев на дым, заявил, что
при сложившихся обстоятельствах он предпочитает не нарушать обет, данный
Господу. Хэнк молча продолжал курить.
На ветках, свисавших над рекой, церемонно восседали зимородки -- они
тоже ждали.
Когда вода достигла шеи Джо Бена, Хэнк нырнул, уперся плечом в ствол и
попробовал сдвинуть дерево. Но для того чтобы сдвинуть с места такую махину,
нужен -был, по меньшей мере, дизель в двести лошадиных сил, и он прекрасно
знал это. Знал он и то, что часть бревна осталась на берегу, и для того
чтобы оно всплыло, вода должна подняться довольно высоко. И даже если оно
стронется с места, то, скорее всего, откатится к берегу, еще больше
придавливая Джо.
Время от времени какой-нибудь зимородок взлетал, словно намереваясь
нырнуть, и, не решившись, снова возвращался на ветку.
Джо выключил приемник, и они немного побеседовали. О старике, который
лежал наверху, укрытый паркой Хэнка, о работе и о том, что, как только им
удастся добраться до телефона, надо будет сразу позвонить Дж. Дж. Бисмарку,
как они его называли, -- главе фирмы "Ваконда Пасифик", и договориться о
помощи на завтрашний день.
-- Может, сам старина Джером Бисмарк заскочит сюда по реке в
спасательном жилете -- вот будет картиночка что надо. Четыреста фунтов Дж.
Дж. Бисмарка, плескающихся в воде. О Господи...
Хэнк рассмеялся:
-- Ладно-ладно, остряк, ты лучше вспомни, как сам в первый раз
занимался сплавом. Не помнишь? В разгар января, все бревна во льду...
-- Ну и что! Ничего я такого не помню. Ничего особенного.
-- Да? Ну что ж, тогда мне придется освежить твою память. Ты напялил на
себя десяток свитеров, брезентовые штаны, а сверху еще здоровый макинтош...
-- Ничего подобного. Это был не я. У меня никогда не было макинтоша.
Наверное, это был кто-то другой.
-- И при первой же попытке поднять бревно ты свалился в воду и пошел на
дно как топор. Бульк -- и нету. И половина бригады занималась тем, что
выуживала тебя обратно -- столько ты весил. Я чуть не умер от смеха.
-- Это был кто-то другой. Я всегда одеваюсь легко, чтобы не терять
подвижность. Кстати, я тоже кое-что помню: как ты носил шарф, который тебе
связала Барбара, и он попал в передачу пилы, -- помню, мы еще прикидывали
тогда, как ты загнешься -- голову тебе снесет или просто задушит! Как насчет
этого?
-- А помнишь, кстати об одежде, когда наша команда борцов отправилась в
Бенд на состязания и старина Брюс Шоу вырядился в смокинг, решив, что это
лучшая спортивная форма.
-- Да-да, Господи, Брюс Шоу...
-- Орясина Брюс -- он до сих пор продолжает расти.
-- Ну да? Не может быть. Я тебе говорил, что какое-то время он был у
нас членом университетского совета? Правда, у него это не слишком
получалось. Но подходить к нему близко было опасно; да, потом он стал еще
выше.
-- Господи, куда уж больше! Он уже тогда весил двести восемьдесят или
двести девяносто...
-- А потом, после того как он бросил службу, я потерял его из виду. --
Что с ним стало, не знаешь?
-- Лет семь тому назад он попал в автокатастрофу... Слушай, разве я не
говорил тебе? Я с ним столкнулся сразу после этого происшествия в
"Музыкальном ранчо". Я заметил Брюса, когда он танцевал, и позвал его
довольно дружелюбно: "Эй, Брюс", но он почему-то был зол как черт и
посмотрел на меня так, словно собирался оставить от меня мокрое место. И,
слушай, -- я тебе это никогда не рассказывал -- в тот вечер я здорово
набрался, действительно здорово. Конец рабочего дня, лето... Просто в
стельку. Мне бы тихо уйти, но, понимаешь, втемяшилось в голову погулять. Ну,
я ушел с танцев, понимаешь, и пошел пройтись, и тут передо мной это дерево,
с которым я проторчал несколько часов кряду. Ну, я действительно сильно
набрался в тот вечер, и... к тому же было поздно и темно... Ну вот, я иду и
подхожу к этому дереву -- оно было все залито смолой: один к одному --
старина Шоу, такое же здоровое. Никаких сомнений -- чистый Шоу, орясина
Брюс... черт, и выглядит он как-то плохо! Рубаха снята, руки раскинул в
разные стороны, все тело в струпьях. Ну, я подхожу и спрашиваю:
"Эй, Шоу, приятель!" Опять не отвечает, но у меня такое ощущение, что
ему здорово плохо. Я его спрашиваю, как дела на плотине, где он работал, как
его девушка, мама, и еще о всякой всячине. Он продолжает стоять и не уходит
-- такой здоровый и вид у него на море и обратно. Ну, в общем, я весь
продрог, пока стоял с ним, -- думал, что я ему нужен по какому-то делу.
Потом плюнул и пошел прочь. А то, что это было дерево, а не старина Шоу,
дошло до меня только утром, когда я его увидел стоящим на том же самом
месте.
-- Да ты что! Ты мне никогда это не рассказывал.
-- Клянусь Богом.
-- Господи, проторчать с деревом!
Пока они смеялись, приемник вдруг прекратил пищать.
-- О черт! Я забыл его снять. Черт... Ну все, он погиб. Заткнись ты,
что ты ржешь! Нет, ну это потрясающая история. -- И он снова сам зашелся от
хохота.
Но смех Джо быстро перешел в какой-то дребезжащий звук -- его зубы
стучали от холода. Хэнк же заливался вовсю:
-- Так тебе и надо. Нечего было хвастаться, что ты умудрился спасти его
из-под дерева; вот ты и потопил его... О Господи, ну надо же!
Джо тоже попробовал разделить веселье Хэнка, и их смех покатился над
рекой. Нахохлившиеся зимородки с подозрением поглядывали на них с веток. Они
продолжали смеяться, пока неожиданный порыв ветра не захлестнул Джо Бена
волной. Джо закашлялся, принялся отплевываться и еще больше зашелся от
смеха... потом повернулся к Хэнку и поинтересовался дурашливым голосом:
-- Слушай, ты ведь не допустишь, чтобы я утоп в этой несчастной речке?
-- В этой речке? А что такое? Что это Джо Бен Стампер вдруг
забеспокоился? Что-то это подозрительно. Я считал, старик, стоит тебе
кликнуть своего Большого Друга, и Он одним пальцем отгонит от тебя воды.
-- Да, но я же тебе говорил -- мне бы не хотелось тревожить Его в тех
случаях, когда мы сами можем справиться. Совершенно не хочется привлекать
кого-нибудь к этому делу, а уж особенно Его.
-- О'кей, понимаю; конечно, у Него хватает дел и без нас.
-- Естественно. Перед Рождеством самое хлопотливое время. А еще эти
горячие точки -- Лаос, Вьетнам...
-- Да еще тьма лиц, предрасположенных к базедовой болезни в Оклахоме.
Да, мне понятны твои сомнения...
-- Точно. Точно. В этом году Он особенно нужен Оклахоме. Надеюсь, Орал
Роберте уже заручился его подписью для своих телесериалов. Единственное,
что, -- Джо приподнял подбородок, чтобы его снова не захлестнула набегающая
волна, -- эта вонючая вода все время попадает мне в кос. Знаешь, Хэнкус,
может, ты сбегаешь к пикапу за тросом... когда еще это бревно всплывет.
Кто бы мог подумать, но в его голосе начали звучать тревожные нотки.
-- Что за дела? -- тогда спросил я. -- Неужели тот самый парень,
который всегда говорит: "Без возражений принимай свою долю", испугался, что
немножко промок? И кроме того, Джоби, до пикапа три четверти мили, и все
вверх по склону; неужели ты все это время хочешь пробыть в одиночестве?
-- Нет, -- поспешно ответил он и процитировал: "Нехорошо быть человеку
одному". Бытие. Это перед тем, как Он создал Еву. А все-таки, может, стоит
сбегать за тросом...
Я вошел в воду и положил руку ему на плечо.
-- Нет, -- сказал я. -- До пикапа бегом пятнадцать минут, и обратно
пятнадцать, за это время... короче говоря, в общем, я слишком устал, чтобы
носиться туда-сюда, туда и обратно из-за твоих прихотей. А кроме того, вряд
ли тебе удастся намного вытянуть свою шею. Помнишь, как мы поймали в трясине
водяную черепаху? И запихали ее в ванну -- воды налили дюйма два-три, и ей
было не за что зацепиться, чтобы вылезти. Но она не потонула, помнишь?
Встала на задние лапы и вытягивала свою шею, пока не надорвалась... Так что
я не думаю, что ты потопнешь; есть все основания полагать, что ты последуешь
ее примеру. -- Джо попробовал было рассмеяться, но ему тут же пришлось
закрыть рот, чтобы не захлебнуться. -- В общем, я считаю, что это полено
должно начать всплывать с минуты на минуту. В худшем случае, я всегда смогу
продержать тебя, подныривая и передавая воздух, пока оно не всплывет.
-- Конечно, конечно, -- откликнулся он. -- Я не подумал об этом. -- Он
умолк, сжав губы, пока вода захлестывала ему в лицо. -- Ну конечно, ты же
просто сможешь передавать мне воздух.
-- Сколько потребуется, так что можешь не волноваться...
-- Волноваться? Я совершенно не волнуюсь. Просто холодно. Я же знаю,
что ты что-нибудь придумаешь.
-- Естественно.
-- Так же, как мы работали с одним аквалангом под водой.
-- Точно. Никакой разницы.
-- Точно так же.
Я стоял в воде рядом с деревом и дрожал.
-- Просто нужно уметь правильно себя вести и верить. И ждать. -- Он
резко закрыл рот.
-- Конечно, -- закончил я за него, пока не прошла волна. -- Просто
ждать. И думать о хороших вещах, которые у нас впереди.
-- Правильно! Старик, ой, старик... ведь через несколько дней День
Благодарения, -- вспомнил Джо. Слова из него вылетали уже с бульканьем. --
Отличное времечко. Мы уже все закончим. Для такого дня надо будет
организовать что-нибудь капитальное.
-- Еще бы!
Просто стоял и дрожал крупной дрожью, потому что я чувствовал, что
времени на организацию чего-то капитального уже не осталось...
Зимородки замерли в ожидании... Над рекой меланхолично шумел дождь,
каплю за каплей добавляя в нее влагу... Наступали последние часы сумерек.
Хэнк, упершись ногами в дно, изо всех сил налегал на дерево -- ледяные
коричневые струи течения сносили ноги, -- сначала он дрожал, потом холод
перерос границы озноба, и он перестал дрожать и только носил полные легкие
воздуха к лицу, которое уже совсем скрылось под водой. "Главное, чтобы Джо
не запаниковал, -- повторял он себе, -- главное, чтобы он держался".
А Джо, казалось, пребывал в превосходнейшем расположении духа. Даже
когда его покрытое шрамами личико скрылось целиком, до Хэнка продолжали
долетать всхлипы его хохота, а когда он опускал голову под воду, то видел,
что на губах Джо играет все та же нелепая полуидиотская улыбка. Положение
казалось им настолько глупым и они чувствовали себя такими дураками, что
своим смехом чуть не погубили все дело с передачей воздуха, -- они оба
понимали это, но остановиться было выше их сил.
Черт-те что, наверно, мы выглядим полными идиотами, повторяли оба про
себя; если бы старина Генри там, наверху, пришел в себя и увидел, чем мы
здесь занимаемся, он бы издевался над нами до конца своей жизни -- еще лет
сто, как минимум. И даже когда нелепость ситуации уже перестала смешить
Хэнка, он чувствовал, что там, под водой, веселье идет вовсю. Это внушало
ему некоторую уверенность; пока этот балбес смеется, еще есть надежда. "В
конце концов, я могу снабжать его воздухом всю ночь. До тех пор, пока он
сохраняет уверенность и находит это смешным. До тех пор, пока он все еще
улыбается. Только это может его спасти, может помочь ему выбраться из этой
передряги; только бы он не терял веры..."
Но там, под водой, в холодной темноте, ситуация представлялась ничуть
не лучше. В ней не было абсолютно ничего смешного. Ни грана. И все же... это
было жутко забавно. Не для Джо, конечно, а так, абстрактно, если бы это была
чья-то шутка. И он смеялся уже не сам по себе, а словно он был этим кем-то
другим. Словно он не сам улыбался, а этот кто-то другой. Он начал это
чувствовать, как только вода полностью закрыла его лицо. Черная и холодная.
Сначала его охватили страх и ужас... а потом из воды вынырнуло это смешное.
Как будто оно там таилось все время и только ожидало наступления темноты. И
теперь в плотной тишине подводного царства Джо чувствовал, как это смешное
пытается проникнуть внутрь сквозь панцирь его тела. Ему это совершенно не
нравилось. Он начал с ним бороться, размышляя о приятных вещах. Например, о
том, что совсем скоро День Благодарения. Один из его самых любимых дней с
детства, а на этот раз это будет самый лучший день из всех лучших дней.
Потому что эта работа будет закончена, и мы сможем передохнуть. С утра все
будет пропитано кухонными запахами. Индейка с луком и шалфеем. Пирог с
грибами. Жареные пончики. А потом сидеть вокруг плиты и икать от переедания
-- все, как всегда. Смотреть телевизор, пить пиво и курить сигары. Нет-нет,
никакого пива и сигар. Я забыл. Только не это. Кофе тоже не годится.
Не
смейся. Потому что человек строит свою обитель на небесах из стройматериалов
благочестивой жизни, которые он сколачивает здесь, на земле. Скапливает свое
богатство там, наверху, тем, что не принимает участия, --
не смейся, ты же
идешь по жизни без тревог, -- не дает себе воли, --
не смейся, потому что,
если начнешь ржать, тут же захлебнешься и уже никогда не поднимешься. И
между прочим. Я вообще не вижу ничего смешного. По крайней мере здесь, под
водой. Во-первых, мне немножко страшно, во-вторых, -- нет таких, кому Он не
помог, -- я замерз; и мне больно.
В этом нет ничего смешного. Я хочу домой.
Я хочу в свой новый дом, хочу надеть чистые штаны, которые для меня
выгладила Джэн, хочу, чтобы мне на пузо уселись близнецы, а Пискля показала
бы нам, что она сегодня нарисовала. Ну и всякое такое. Я хочу... клюкву и
миндаль в сахаре. Да! И сладкую картошку с алтеем --
не смейся, -- с алтеем,
запеченным сверху, и индейку...
Не смейся, в последний раз тебя
предупреждаю! Ну зачем смеяться? Разве это смешно никогда больше не
попробовать картошки с алтеем? Неужели ты хочешь больше никогда не выкурить
ни одной сигары? Да! Нет, к черту, человек должен строить свою обитель... Да
--
и перестань меня смешить -- неужели ты не хочешь выпить чашечку горячего
кофе, который ты не --
прекрати, черт возьми! -- не успел выпить сегодня
утром?
Нет! Не смейся, я же знаю, сейчас это прекратится, -- помнишь эту
девчонку Джуди, которая все время --
дьявол, убирайся! -- на математике
пускала мне в глаза солнечного зайчика?
Сволочь! Сволочь! Я знаю, кто ты, и
не стану смеяться,
ты --
черный дьявол! Господь Бог в своем милосердии
укажет мне путь сквозь долину печали! Можешь не стараться, дурак, тебе
ничего не удастся; ты же сам знаешь.
Совершенно не смешно! Я вывернусь,
главное не сомневаться. Естественно, ты можешь...
нет, это я могу! Верящий
да не засмеется! Ты, конечно, доволен, что тебе удалось вырубить меня, --
это не смешно, но тебе это нравится, --
не смейся, -- ты, ты обманул меня,
да-да,
нет! нет! -- во имя Него и их не делай этого! Черт, а -- ой-ой-ой-ой
--
а какая разница? Да. Ну какая? А если мы все обмануты? Сигару! А-ай, как
хочется курить, ко, и,
Боже мой, как я люблю кофе, но это, это так смешно,
черт возьми, это так -- ха-ха-ха-ха, смешно, х-ха-ха-ха...
И целый ворох пузырей безудержной истеричной радости плеснул в лицо
Хэнку как раз в тот момент, когда он наклонился, чтобы передать Джо
следующую порцию воздуха. Он так испугался, что тут же выдохнул.
Нахмурившись, он не мигая смотрел на ровную поверхность воды, которая только
что бурлила от хохота. Потом снова вдохнул и опустил голову в воду, шевеля
губами, пока не нащупал рта Джо... он был открыт, одна большая круглая дыра,
разверстая в хохоте. Как подводная пещера, нет, как дренажное отверстие на
дне океана, оправленное холодной плотью... такое необъятное, что могло
поглотить воды всех морей на свете.
И течение, скручиваясь черной спиралью, втекало внутрь, снова заставляя
его смеяться.
Он не стал пытаться вдуть свой воздух в это безжизненное отверстие. Он
медленно поднял голову и вновь уставился на водную гладь, под которой лежал
Джо. Она ничем не отличалась от других участков реки, вплоть до самого
океана.
(Ты что, не понимаешь, что Джо Бен мертв?) Дождь пошел сильнее,
звуки капель по воде раздавались все громче. Кружилась голова и тошнило.
(Этот сукин сын откинул коньки. Гном скончался, ты что, не понимаешь? И,
несмотря на внезапно накативший приступ тошноты, поверх разрастающегося
чувства пустоты, которое всегда испытываешь сразу после смерти кого-то
близкого, --
но он мертв, Джо Бен мертв, врубись ты наконец! -- я чувствую
облегчение.
Я устал и этим исчерпывалось все, а теперь я знал, что смогу
отдохнуть. Еще немного --
дотащить старика до пикапа, съездить в город за
помощью, и тогда, наверное, все будет закончено. Окончательно. После
стольких... Господи, сколько же это продолжалось? По меньшей мере с тех
пор... как сегодня утром я увидел старика, спускавшегося по склону и
выглядевшего таким встревоженным. Нет. Раньше. Прошлой ночью, когда я
проснулся и увидел свое отражение. Нет. Еще раньше. С тех пор, как мы
впервые пошлисДжоби на футбол и он превратил меня в своего кумира. С тех
пор, как он бросился в океан, чтобы я спас его. С
тех пор, как старик
приколотил плакат к моей стене. С тех пор, как Бони Стоукс начал приставать
к Генри по поводу деда. С тех пор, с тех пор, с тех пор...) Он стоит в
ожидании чего-то, продолжая смотреть на воду, пока надрывающиеся легкие не
выплевывают спертый воздух вместе с громкими судорожными рыданиями -- "Ты
умер, Джоби, ах ты разбойник, черт бы тебя побрал, ты умер..."
Чем больше темнело, тем чаще на шоссе останавливались добрые души,
интересуясь, не подкинуть ли меня. Я вежливо отказывался и с восхитительным
чувством мученичества стоически продолжал двигаться вперед. Это шествие
начинало для меня окрашиваться все в более религиозные оттенки --
паломничество с наложенной епитимьей -- путь в мечеть, в обитель спасения, и
в то же время наказание дождем и холодом за преступление, которое я
намеревался совершить. И, хотите -- верьте, хотите -- нет, чем ближе я
подходил к дому, тем слабее становился дождь и теплее воздух. "Какая
перемена, -- думал я, -- по сравнению со слякотными улицами и демоническими
врачами..."
(Забравшись на край бревна, которое все еще торчало из-под воды, я
впервые за все это время обратил внимание на то, что погода начала
улучшаться: ветер почти совсем стих, и дождь слабел с каждым мгновением. Я
передохнул с минуту, потом вынул из заднего кармана карабины и гаечный ключ.
Рука Джо Бена всплыла и покачивалась в темноте. Закатав рукав на его
безжизненной руке, я пристегнул карабин и прибил его к бревну. Потом отыскал
вторую руку и сделал с ней то же самое: это была мерзкая работа -- стоя по
колено в воде, приколачивать гаечным ключом огромные карабины. Потом я
вытащил носовой платок и привязал его к суку, тому самому, который мне
врезал. Закончив, я встаю и почти сразу же ощущаю под ногами легкое
покачивание -- прибывающая вода поднимает дерево. "Если б Джо продержался
еще двадцать минут..." Я спрыгиваю с бревна в переплетение ягодника и
начинаю пробиваться сквозь заросли наверх, туда, где оставил старика.
Пока я тащил старика к пикапу, он очухался. Я заводил мотор, а он
лежал, мотая своей бедной старой башкой из стороны в сторону, и повторял:
"Что? Что, черт побери? Ты что, наложил мне гипс на другую сторону?"
Я чувствовал, что должен сказать ему что-то ободряющее, но не мог
заставить себя заговорить и лишь повторял: "Держись, держись". Я медленно
вел пикап по спуску, и мне казалось, что скулящий голос Генри доносится
откуда-то издалека. Когда я добрался до шоссе, он замолчал, и по дыханию я
определил, что он снова вырубился. Я поблагодарил Господа хоть за эту
маленькую помощь и рванул к западу. Сунув руку в карман за куревом, я
обнаружил там отнюдь не сигареты -- мне стало страшно: это был транзистор, и
так как он уже достаточно высох, стоило мне к нему прикоснуться, как он
снова начал попискивать. Я отшвырнул его в сторону, к дверце, и он
разразился обрывками мелодий из вестернов. "Давай валяй..." -- неслось из
него.
Дождевая завеса обвисла туманной дымкой, а когда я добрался до
лесопилки, дождь и вовсе прекратился. Тучи начали рассеиваться, и в бледном
лунном свете я увидел Энди, который стоял оперевшись на свой багор, словно
спящая цапля. Я вылез из машины и дал ему две плитки шоколада, которые нашел
в бардачке.
-- Тебе придется остаться здесь на всю ночь, -- сказал я. Мне казалось,
что говорит кто-то другой, прячущийся за мной в тени. -- Почти все бревна
пошли вверх по течению. Так что в ближайшие три-четыре часа, пока не
начнется отлив, у тебя ничего не будет. И смотри не пропусти ни одного
бревна. Надо выловить все, слышишь? Особенно следи за тем, что будет с белой
тряпкой. К нему прибит Джо Бен, он утонул.
Энди кивнул, выпучив глаза, но ничего не сказал. Я простоял с ним еще с
минуту. Густой покров туч над нами прохудился и расползался в разные стороны
темными клочками, между которыми то и дело мелькал полный белый лик луны.
Вымокшие заросли ягодника, которые обрамляли мостики, шедшие от лесопилки к
причалу, казались комками мятой фольги. Я видел, что Энди смотрит на
пропитанные кровью рукава моей фуфайки, но снова, так же как на склоне, не
мог заставить себя заговорить. Я повернулся и, не произнося ни слова,
двинулся назад, к скучающему пикапу. Я не мог быть рядом с людьми. Я не
хотел увиливать от их вопросов о происшедшем. Я не хотел слышать их
вопросов.
Проезжая мимо дома, я даже не сбавил скорость. Мне хватило одного
взгляда, чтобы определить, что свет в комнате Вив еще горит. Я решил, что
лучше позвоню ей из города. И Джэн тоже; из больницы. Но я знал, что не
стану это делать.
Транзистор наконец замолк. В кабине было тепло и тихо, лишь шины
шуршали по асфальту да из-за спины доносилось дыхание старика -- вдох-выдох,
вдох-выдох, словно ветер, перебирающий опавшие листья. Я устал. Настолько
устал, что не мог ни думать, ни горевать. Горевать я буду потом, я... "Что?"
-- я буду горевать потом, когда у меня будет время, --
"Что?" -- после того,
как отдохну --
"Что? Это же он!" И тут, проезжая мимо нашего гаража, я
увидел Малыша.
Он шел по шоссе к дому --
не в больнице, не в городе, а
здесь, сейчас, у самого гаража, собирается сесть в лодку и плыть к дому!
Черт! Воистину окружили. Стоит начаться, и все валится одно за другим...)
Когда мое мокрое паломничество приблизилось к завершению и впереди
замаячил гараж, нос у меня уже перестал течь, а поднявшийся ветер разогнал
над головой тучи. И все же беспокойство мое возвращалось, снова и снова
тявкая БЕРЕГИСЬ БЕРЕГИСЬ, на сей раз приводя в качестве аргумента слишком
поздний час: ОНИ ВОЗВРАЩАЮТСЯ, ОНИ ПОЙМАЮТ ТЕБЯ... И тут, когда я бы
потратил еще час на препирательства вокруг этого довода, он сам собой
испарился: не успел я сойти с шоссе на гравий, как увидел брата Хэнка
собственной персоной во взмывшем пикапе -- лицо напряжено в очевидном
намерении добраться до города, для того чтобы отыскать старика, -- в этом я
не сомневался.
Это видение рассеяло мою очередную уловку, и, даже не задумавшись,
откуда у Хэнка мог взяться пикап, если старик до него не доехал, я
отправился к лодке, уже не в состоянии сочинять какие-либо отговорки. "Вот
твой шанс войти в игру, -- сказал я себе, -- безопасность обеспечена,
никаких ловушек, путь свободен".
Пытаясь убедить себя, что я рад тому, что обстоятельства расчистили мне
дорогу.
И действительно, казалось, путь открывается все шире и выглядит все
заманчивее. Выхолощенные и вдруг съежившиеся тучи неслись над макушками
деревьев, вспять к океану за новым грузом, оставляя землю заморозку. И
лодка, когда я снял брезент, оказалась сухой. Лунные блики мигали, как
ртуть, на моторе, указывая моим рукам нужные действия; веревку стартера не
заело, мотор завелся с первой же попытки и загудел ровным, наполненным
звуком; швартовы слетели со сваи при одном моем прикосновении, и нос лодки
развернулся точно к дому, как стрелка компаса. Из блестящего от измороси
леса донесся рев лося, кричавшего не то от похоти, не то от холода, -- не
знаю, знаю лишь одно: этот высокий, пронзительный клич подхлестнул меня,
словно мелодия флейты сатира. Свет из окна Вив стелился ко мне по воде
сияющим ковром... путеводной звездой светил мне на сумрачной лестнице...
мягко струясь из-под двери. Все было безукоризненно. "Я буду истинным
мустангом, -- говорил я себе, -- живым воплощением Казановы..." -- и уже
занес руку, чтобы постучаться, как меня обуял новый страх:
что, если у меня
не получится. -- Я ЖЕ ГОВОРИЛ ТЕБЕ -- БЕРЕГИСЬ! --
Что, если я разгонюсь,
как мустанг, и все будет напрасно!
Кошмар такой перспективы потряс меня до глубины души: после маминого
самоубийства неудачи преследовали меня в этой области, а сейчас, когда
прошло уже несколько месяцев после последней бесплодной попытки, на что я
мог рассчитывать? Может, потому-то я и медлил так долго, может, об этом-то и
предупреждал меня Верняга, может, надо...
Но тут из комнаты донесся голос: "Входи, Ли", и я понял, что бежать
слишком поздно, даже если эта угроза была реальной.
Я приоткрыл дверь и просунул в щель голову.
-- Только сказать "привет", -- произнес я и прозаично добавил: -- Шел
пешком из города...
-- Я очень рада, что ты здесь, -- ответила она и добавила более
жизнерадостно: -- А то мне тут одной уже стало становиться страшновато. О
Господи! Ты вымок! Садись к рефлектору.
-- Мы расстались с Генри в больнице, -- робко промямлил я.
-- Да? И куда же он отправился, как ты думаешь?
-- Ну, куда мог отправиться Генри? Вероятно, за новой порцией
гилеадского бальзама...
Вив улыбнулась. Она сидела на полу с книжкой в руках перед пышущим,
гудящим оранжевым рефлектором. На ней были узкие зеленые брюки и одна из
клетчатых шерстяных рубах Хэнка, которая -- я мог поспорить -- так колется,
так колется. Сияние электрических спиралей отражалось от ее лица и волос, и
от этого казалось, что они влажно струятся глубокими роскошными волнами.
-- Да, -- повторил я, -- наверное, зашел к Гилеаду за бальзамом...
После вводных приветствий и "как ты думаешь?", а также напряженной
тишины, наступившей вслед за этим, я киваю на книгу:
-- Я вижу, ты продолжаешь совершенствоваться.
Она улыбается:
-- Это Уоллес Стивене. -- С извиняющимся видом она поднимает на меня
глаза. -- Не знаю, все ли я понимаю...
-- Не думаю, чтобы это кому-нибудь удавалось.
-- ...но мне нравится. Ну, даже если я не понимаю, я все равно что-то
чувствую, когда читаю. В некоторых местах я ощущаю счастье, другие -- просто
смешные. А порой, -- она снова опускает глаза к книге, лежащей у нее на
коленях, -- меня охватывает такая тоска.
-- Тогда я уверен, что ты понимаешь все! Мой энтузиазм повлек за собой
еще одну напряженную паузу, потом она снова вскинула голову:
-- Ой, а что тебе сказали у врача?
-- Много чего. -- Я снова попробовал вернуться к хохме. -- "Сними штаны
и ложись". А следующее, что я помню, -- это как мне накачивают легкие
нюхательными солями.
-- Вырубился?
-- Начисто.
Она тихо посмеивается, а потом, понизив голос, доверительно сообщает:
-- Хочешь, я тебе кое-что расскажу, если ты пообещаешь не донимать его?
-- Истинный крест. А кого донимать и чем?
-- Генри. После того, как он рухнул с этих скал. Когда они привезли его
с лесосеки, он ругался и вел себя здесь просто ужасно, а потом, когда мы
повезли его к врачу, затих. Ну знаешь, как это с ним бывает. Ни звука не
проронил, пока его осматривали, только над сестрами подсмеивался и
подшучивал, что они так цацкаются с ним. "Ничего особенного, так, крылышко
вывихнул, -- повторял он. -- У меня и похуже бывало, несравненно хуже!
Давайте вправляйте его на место! Мне на работу надо!"
Мы вместе посмеялись над басом, которым Вив пыталась подражать Генри.
-- А потом, -- продолжила она, возвращаясь к доверительному тону, --
они достали шприц. Иголка была не такой уж длинной, но, конечно, все-таки
достаточно большой. Я знала, какие он к ним испытывает чувства, и вижу --
старина побледнел как полотно. Но, понимаешь, он решил не сдаваться и
продолжал держать фасон. "Давайте, давайте, давайте, колите меня, да
побыстрее, чтобы я мог вернуться на работу!" -- рычал он. И тут, когда они
его укололи -- такого крутого и смелого, несмотря на переломанные кости, --
он только дернулся и скорчил гримасу, но до нас долетел какой-то звук, и
когда я присмотрелась, то увидела, что он весь обмочился и по ноге прямо на
пол бежит струйка!
-- Нет, не может быть! Генри? О нет, Генри Стампер? О-о-о! О Боже!.. --
Я разразился таким хохотом, каким не смеялся, кажется, никогда в жизни.
Представив себе выражение потешного изумления на лице Генри, я уже не мог
издать ни звука и только беззвучно сотрясался. -- О Боже!., это потрясающе,
о Господи!..
-- И... и, нет, ты послушай, -- продолжила она шепотом, -- когда мы
пошли переодевать его в пижаму, ты послушай, после этого укола, который его
сразил... мы обнаружили, что он не только обмочился.
-- О Господи!., это грандиозно, могу себе представить...
Мы смеялись и смеялись до тех пор, пока не наступила неловкая пустота,
всегда следующая за слишком продолжительным весельем, точно такая же, как
наступает после долгого раската грома: мы снова смущенно умолкли, оглушенные
и испуганные одной и той же мыслью. "Какой смысл пытаться?" -- вопрошал я
себя, глядя на прядь ее волос, которая, как блестящая стрела, сбегала по ее
профилю и уходила за ворот рубашки... Что мечтать попусту? Ты не можешь это
сделать, вот и все. Давно пора было сообразить, что то самое оружие
слабости, которое должно было обеспечить тебе победу над братом Хэнком, не
дает тебе вкусить плоды этой победы. Тебе следовало бы знать, что безвольная
импотенция, которая обеспечивает тебе победу над ним, никогда не будет
понята и принята с должным тактом...
Я стоял, взирая на Вив, на ее скромное, безмолвное и совершенно
очевидное предложение себя, пытаясь философски осмыслить свою органическую
неспособность принять это предложение... И тут интересующий нас орган начал
приподниматься, отметая эту новейшую отговорку и с пульсирующей
настойчивостью требуя предоставить ему возможность доказать свою
дееспособность. Наконец все препятствия были преодолены, и от желанной цели
меня отделяло не более нескольких футов -- все доводы рассеяны и отговорки
исчерпаны, -- и все же внутренний голос не давал мне сдвинуться с места.
"Берегись берегись", -- пел он. "Чего? -- кричал ему я, на грани потери
чувств от расстройства. -- Пожалуйста, скажи мне, чего беречься?"
ПРОСТО НЕ ДЕЛАЙ ЭТОГО -- был ответ; ЭТО БУДЕТ МЕРЗКАЯ СЦЕНА...
Для кого? Я в безопасности -- я это знаю. Мерзкая сцена для Хэнка? Для
Вив? Для кого?
ДЛЯ ТЕБЯ, ДЛЯ ТЕБЯ...
И потому, вдоволь намучившись в этой гнетущей тишине, я вздохнул и
промямлил что-то типа: мол, ладно, наверное, лучше -- ну для простуды и
вообще, -- если я пойду лягу. Она кивнула не поворачиваясь: "Да,
наверное..." -- "Ну, спокойной ночи, Вив..." -- "Спокойной ночи, Ли,
увидимся утром..."
При виде моей трусости она опускает глаза, и я выскальзываю из комнаты.
К горлу подкатывает тошнота, и сердце сжимает от стыда за свое бессилие,
которое теперь уже не может быть отнесено за счет обычной импотенции...
(Я торможу перед больницей, и когда вынимаю старика, чтобы везти его в
операционную, вижу, что рука его отделилась от туловища. Она вываливается из
разодранного рукава на мостовую, как змея, меняющая кожу. Я оставляю ее на
земле. Мне сейчас не до того.
Что-то еще меня мучает, если бы я только мог
вспомнить...
Меня останавливает ночной санитар и начинает что-то говорить, потом он
смотрит на старика, и карандаш выпадает у него из рук. "Я -- Хэнк Стампер,
-- говорю я ему. -- Это мой отец. На него упало дерево". Я укладываю Генри
на постель и сажусь в кресло. Санитар задает мне вопросы, на которые я не
удосуживаюсь отвечать, и говорю ему, что мне надо ехать. Он отвечает, что я
рехнулся и надо дождаться, пока придет врач. Я говорю: "О'кей. Когда док
Лейтон придет, разбуди меня. Как только он придет. Тогда поглядим. А сейчас
отвези куда-нибудь старика, дай ему крови и оставь меня в покое".
Когда я проснулся, мне показалось, что прошло не больше секунды, что я
успел всего лишь моргнуть, а санитар вдруг резко постарел, растолстел на
пару сотен фунтов и снова задает мне все те же вопросы, которые я еще не
слышу. Когда я понял, что это врач, я встал.
-- Так, единственное, что я хочу знать, -- ему нужна моя кровь?
-- Кровь? Господи, Хэнк, что с тобой? Похоже, лишняя пинта крови и тебе
бы не помешала. Что у вас там произошло?
-- Значит, с ним все в порядке? С отцом?
-- Сядь. Нет, с ним не все в порядке. Он старый человек, и он потерял
руку. Ради Господа, куда ты так спешишь, что...
-- Но он не умер? Он не умрет сегодня?
-- Одному Богу известно почему, но он еще не умер, что касается... Что
с тобой, Хэнк? Сядь, пожалуйста, и дай я взгляну на тебя.
-- Нет. Мне надо идти. Через минуту я... -- Я куда-то опоздал, столько
проспав. -- Через минуту я... --
Через минуту я вспомню, в чем дело. Я
натягиваю каскетку и ощупываю карманы в поисках сигарет. --
Сейчас, --
повторяю я.
Доктор ждет моих объяснений.
--
Значит, вы думаете, он выкарабкается? --
спрашиваю я. --
Он все еще
без сознания? Наверное, без сознания, да? Ну... --
Я смотрю на доктора. Как
его зовут? Я же знаю его, знаю давным-давно, но никак не могу вспомнить его
имя. --
Смешно, как легко теряются люди! --
говорю я. --
Ну ладно. Раз так,
пойду к пикапу и...
-- Христа ради, он еще собирается ехать домой! -- говорит доктор. --
Послушай, дай я хоть взгляну на твою руку.
Он имеет в виду порез, который я заработал на причале двумя днями
раньше: он открылся и кровит.
-- Нет, -- медленно произношу я, пытаясь вспомнить, куда я опоздал. --
Нет, спасибо, этим сможет заняться моя жена. Я позвоню вам утром, чтобы
справиться о Генри.
Я направляюсь к двери. Рука все еще лежит на тротуаре в луже возле
пикапа. Я поднимаю ее и швыряю в машину, словно это полено.
В чем же дело?
Через минуту я...
По дороге я заезжаю в "Морской бриз", чтобы узнать о Малыше. "Не
знаю,"-- отвечает миссис Карлсон еще более угрюмо, чем обычно. -- Отсюда он
ушел". Мне не хочется настаивать, я пересекаю улицу и захожу в бар. Там его
никто не видел. Перед самым моим уходом мне что-то говорит Ивенрайт. Я
просто киваю и отвечаю, что сейчас у меня нет времени на болтовню с ним. Я
направляюсь к двери и вижу этого парня, Дрэгера, он улыбается мне и говорит
"привет". Он говорит:
-- Хэнк, мне кажется, я должен предупредить вас, что ваше случайное
появление в городе может оказаться для вас более опасным, чем вы...
-- Я занят, -- отвечаю я ему.
-- Конечно, и все же постойте и подумайте...
Я иду по Главной улице, совершенно не понимая, куда я направляюсь.
Через минуту я вспомню... куда мне было надо. Я дохожу до "Морского бриза" и
уже собираюсь войти внутрь, как вспоминаю, что у них я уже спрашивал. Я
решаю вернуться к пикапу, и тут из аллеи появляются три парня, которых я
никогда в своей жизни не видел. Они вталкивают меня в аллею и берутся за
дело. Сначала мне кажется, что они собираются меня убить, но потом я
понимаю, что нет. Каким-то образом я понимаю это. Просто они не слишком
стараются. Они по очереди держат меня, прижав к стене, и работают ремнями,
но недостаточно сильно, чтобы и вправду убить меня. Поэтому я и не обращаю
на них особого внимания:
минуточку, и я... -- я уже готов сесть на землю и
предоставить им возможность беспрепятственно заниматься своим делом, как
вдруг в аллее появляются Ивенрайт, Лес Гиббонс и даже старина Биг Ньютон --
они несутся ко мне и кричат: "Держись, Хэнк! Держись, старик!" Троица парней
удирает, и они помогают мне подняться с земли. "Черт, -- говорит Лес, -- это
снова ублюдки с Ридспорта, мы слышали -- они собирались отомстить тебе...",
и я благодарю их.
Ивенрайт отвечает, что люди должны держаться друг друга, и
я благодарю его. Они помогают мне добраться до пикапа. Лес Гиббонс даже
предлагает отвезти меня домой, если есть такая необходимость. Я говорю: нет,
я еще не знаю, куда я, но все равно спасибо, я вроде как спешу... куда?
сейчас, минуточку, я... я говорю парням "пока", завожу машину и трогаюсь с
места --
в голове пусто и приятно, будто я лечу. Наверное, опять эта
лихорадка. Но какого черта? --
не так уж плохо, небольшая температура... как
говорит Джоби: "Принимай свою судьбу и крутись с тем, что тебе дается".
Сопли, конечно, гадость, но температура --
это ерунда... еду по Главной
улице. Смешно, но такое ощущение, будто мне было что-то поручено и я забыл
что --
сейчас, секундочку, я... черт бы меня побрал, если бы я мог
вспомнить, что именно, --
так что через минуту я -- и я направляюсь к реке,
решив, что раз мне все равно не вспомнить, то с таким же успехом я могу
вернуться домой. Я просто веду машину, медленно и спокойно, глядя, как мимо
проносится белая разметка шоссе и тучи закрывают луну, и стараюсь не думать.
И только добравшись до гаража,
я вспоминаю, что видел его здесь. Все
всплывает у меня в голове, когда я бросаю взгляд через залитую лунным светом
реку и вижу, что лодка привязана к другому берегу и в доме теперь освещены
два окна вместо одного...)
Оставив Вив в разочаровании наедине со стихами, я отправился в ванную,
где до бесконечности чистил зубы и минут пять рассматривал, как зажили ожоги
на лице. Потом медленно разделся в собственных холодных апартаментах и не
залезал в постель до тех пор, пока дрожь не загнала меня под одеяло. Наконец
я погасил свет. Тьма ворвалась в комнату, потом луна не спеша скользнула по
моему стеганому одеялу своим голубовато-белым лучом, холодя мне щеку и
устремляясь навстречу другому тонкому персту света, лившегося из отверстия в
стене. Надо забить его, подумал я. Я это сделаю, как-нибудь сделаю, чтобы
покончить с этим навсегда...
И тут, вместе с тьмой, меня снова охватил стыд -- он накатывал на меня
волнами с той же тошнотворной силой, как много лет назад, оставляя рвоту и
пульсирующие головные боли... с той же силой, как много лет назад, в той же
постели... всегда после (о Господи, у меня это никогда раньше не
соединялось!), всегда на следующий день, после того как я подсматривал в
дыру за страстью, на которую я и по сей день был не способен. Лучик снова
упал на меня. Я закопался под одеяло -- он словно искал меня, мою
бесполезную плоть. Страшный световой скальпель, вызывающий чуть ли не
физическую боль. Я лежал, мучительно ощущая его на себе, уже забыв о стыде и
испытывая лишь боль. Наверное, когда стыд разрастается настолько, что душа
не в силах вместить его, сама плоть поражается болезнью столь же реальной и
опасной, как рак. Не могу сказать. Но я еще не достиг этой стадии. Я только
знал, что мне действительно больно и что боль быстро разрастается... Я
понял, что плачу, и на сей раз отнюдь не беззвучно. Я сжал голову руками как
раз вовремя, чтобы она не взорвалась от взрыва боли, которая хлынула слезами
и выжала пот на моем лбу. Я сжал зубы и, застонав, свернулся клубком,
готовясь к удару в живот. Глубокие сдавленные рыдания сотрясали все мое
тело...
Таким она меня и увидела -- воющий комок детского ничтожества,
скорчившийся под одеялом. "Тебе плохо?" -- прошептала Вив. Она стояла рядом
с кроватью. В ее сиянии боль отступила от моих глазниц. Спазм в груди
развеялся под ее светозарными перстами...
За окном, между горами и океаном, на мгновение замерев между отливом и
приливом, неподвижная, но покрытая лунной рябью покачивалась река. Тучи
спешили назад, к океану. Пикап с погашенными фарами замер в пещере гаража...
(Когда я увидел, что лодки нет, я не знаю, что в меня вселилось. Я решил
скорее вплавь перебраться на другую сторону, чем звать кого-нибудь.
Сделаешь. От гаража до нашего причала в холодной воде -- не слишком большое
удовольствие, даже когда человек в разгаре сил. А я был достаточно вымотан,
достаточно вымотан, чтобы
даже не пытаться. Но, странное дело, когда я нырнул и поплыл, я не
почувствовал, что мне стало хуже. Я был в воде, и старушка река казалась не
меньше сотни миль в ширину -- ледяная, серебристо-голубая, -- но я знал, что
переплыву ее.
Еще, помню, подумал: "Надо же, переплыть ты можешь, а сбегать
в гору за шлангом, для Джоби не смог. И переплывешь ты ее не потому, что
силен, а потому что слаб...")
А потом, после того как она прикоснулась ко мне, мы, естественно,
любили друг друга. И происходящее уже не нуждалось в подталкивании со
стороны моего злого умысла. Уже не я руководил происходящим, но происходящее
мною. Мы просто любили друг друга.
(Ты переплывешь...)
Мы занимались любовью. Какими тусклыми кажутся эти слова -- банальными,
избитыми, практически стершимися от употребления, -- но как иначе описать
то, что происходит, когда оно происходит? это творение? это волшебное
слияние? Я бы сказал, мы превратились в бесплотные образы, танцующие перед
раскачивающимся талисманом луны -- сначала медленно, очень медленно...
словно перья, летящие в чистой влаге небес... постепенно убыстряя движения
-- все скорее и скорее, достигая фотонов чистого света.
(Как ты ни устал, как ты ни избит, ты переплывешь, ты --
здоровый
бугай, ты...)
Или я мог бы просто перечислить все ощущения, все образы, ослепительно
яркие, запечатленные на века в белой аркаде этих первых прикосновений,
первых взглядов, когда клетчатая рубашка расступилась, обнаружив, что под
ней нет лифчика; слабый жест сопротивления, когда я стягиваю с ее бедер
грубую джинсовую ткань; изящная линия, начинающаяся от кончика ее откинутого
назад подбородка, пульсирующая между грудей и спускающаяся к животу,
освещенному лучом света из ее комнаты...
(Ты переплывешь, потому что у тебя не хватит сил не сделать этого,
повторяю я себе. Ц еще я вспоминаю мысль, которая пришла мне, когда я уже
вылезал из воды: что это не требует никакой настоящей силы... и поднимался
по лестнице: в этом нет никакой истинной силы...)
И все-таки мне кажется, что красота этих мгновений лучше всего
передается простым повторением -- мы занимались любовью. Завершая этим целый
месяц быстрых взглядов и сдержанных улыбок, случайных прикосновений -- или
слишком явных, или слишком тайных, чтобы быть случайными, -- и всех других
незавершенных признаков желания... и, может, более всего, завершая наше
тайное знание об этом обоюдном желании и о сокрушительном росте этого
желания... в этом безмолвном внутреннем взрыве, когда все мое напрягшееся
тело истекло в нее электрическими разрядами. Соразделенно, завершенно,
окончательно; в радостном беге вниз по склону... прыжками... в невесомом
полете... постепенно соскальзывая назад... к общепринятой большинством
реальности, к робкому поскрипыванию кровати, к послушай собачьему лаю на
соглядатайку-луну... к ПОСЛУШАЙ ЧТО? к воспоминанию о странной безумной
поступи, которую я, кажется, слышал БЕРЕГИСЬ пугающе близко секунду, час,
века тому назад!
К окончательно открытым глазам и виду Вив, покрытой лишь широкими
мягкими мазками лунного света, и к осознанию того, что свет в соседней
комнате погас!
(Совсем не та сила, в которую я всегда верил, продолжает звучать в моей
голове, не та, с которой, как я думал, я могу строить, и жить, и показать,
как жить, Малышу...)
Окончательное осознание того, что произошло, пока мы занимались
любовью, потрясло меня настолько сильно, что я чуть было опять не выпал в
нездешнюю безопасность оргазма. Я был убежден, что ничем не рискую,
укрывшись за рекой. Абсолютно уверен в этом. Мне приходило в голову, что он
может вернуться, а мы еще не закончим. Но он бы все равно должен был быть на
другом берегу. И ему пришлось бы кричать, чтобы переправили лодку. И я бы
погнал ее к нему. Конечно, у него могли возникнуть подозрения -- я один в
доме с его женой все это время, -- я бы сказал, почти уверенность. Но это
"почти" и было то, чего я добивался, то, на что я рассчитывал. Конечно, я не
предполагал, что он переплывет реку и прокрадется по лестнице, как тень в
ночи. Что он опустится до подглядывания за мной! Мой брат -- Чудо-Капитан,
как сводник, подсматривающий в замочную скважину? Брат Хэнк? Хэнк Стампер?
(Нет, в этом нет истинной силы, это всего лишь различные степени
слабости...)
Я лежал, парализованный ужасом, рядом со все еще не пришедшей в себя
Вив. И в голове у меня с академической беспристрастностью звучало: "Вот как
он узнал, что я подсматриваю: при погашенном там свете из моей комнаты
пробивался точно такой же луч, который временами заслонялся чем-то плотным,
вроде моей головы. Как глупо с моей стороны". А внутри гораздо более громкий
голос вопил: БЕГИ, ИДИОТ! БЕРЕГИСЬ! СПАСАЙСЯ, ПОКА ОН НЕ НАБРОСИЛСЯ НА ТЕБЯ
ПРЯМО ИЗ-ЗА СТЕНЫ! НА ПОМОЩЬ! БЕРЕГИСЬ! ПРЯЧЬСЯ! ПРЫГАЙ!., словно стена
должна была вот-вот обрушиться и обнаружить за собой покачивающееся
чудовище, от которого мне надо было прямо нагишом нырять в холодную луну, в
фонтане кристальных брызг обрушиваясь в грязную жижу... ПРЯЧЬСЯ! БЕРЕГИСЬ!
БЕГИ!
Однако постепенно, по мере того как проходил первоначальный шок, помню,
меня охватило чувство злорадного восхищения такой удивительной удачей:
изумительно... а почему бы и нет? Эта победа выходила за рамки моих самых
безумных желаний, месть -- за гранью самых злобных козней. "Могу ли я? --
сомневался я. -- Имею ли право? Да... не уступай ни дюйма, как говорится..."
-- Никогда еще, -- выдохнул я, не давая себе лазейки к отступлению, --
никогда за всю свою жизнь, -- не громко, но вполне слышно, -- со мной не
было такого.
Она восхитительно подхватила мою тональность:
-- Со мной тоже. Я не знаю, Ли... потрясающе.
-- Я люблю тебя, Вив.
-- Я не знаю. Мне раньше снилось... -- Ее пальцы скользят по моей спине
и замирают на щеке. Но меня этим не отвлечешь.
-- А ты любишь меня, Вив? -- Я слышу, как за стеной замирает дыхание. Я
чувствую, как от напряженного вслушивания гудит пространство.
-- Я тоже люблю тебя, Ли.
-- Может, это звучит совсем некстати сейчас, но я не могу без тебя,
Вив: я очень тебя люблю, и я совершенно не могу без тебя.
-- Я не понимаю. -- Она умолкает. -- Что ты хочешь?
-- Я хочу, чтобы ты уехала со мной на Восток. Чтобы ты помогла мне
кончить школу. Нет. Гораздо больше: чтобы ты помогла мне кончить жизнь.
-- Ли...
-- Ты как-то сказала, что мне нужно не что-то, а кто-то. Так этот
кто-то -- ты, Вив. Без тебя я ничего не смогу. Правда.
-- Ли... Хэнк... то есть я...
-- Я знаю, что ты привязана к Хэнку, -- поспешно обрываю ее я:
началось, и теперь ничего не оставалось, как идти до конца. -- Но разве ты
нужна Хэнку? Я хочу сказать, Вив, он может обойтись без тебя, и мы оба это
знаем. Разве нет?
-- Ну, если уж на то пошло, Хэнк, наверное, может обойтись без всех, --
шутливо замечает она.
-- Да! Может! А я не могу. Вив, послушай! -- Я с жаром вскакиваю на
колени. -- Что нам может помешать? Только не Хэнк: если ты попросишь у него
развод, он даст его. Он не станет тебя здесь удерживать насильно!
-- Я знаю, -- все так же весело отвечает она, -- он слишком горд для
этого; он отпустит меня...
-- Он слишком силен, чтобы это могло его ранить.
-- Трудно сказать, что может его ранить...
-- О'кей, даже если это его ранит, разве он не сможет пережить это? Ты
представляешь себе что-нибудь, что он не сможет пережить? Он присвоил себе
власть супермена и верит в нее. Ты послушай, Вив, я скажу тебе. Я приехал
сюда как в последнее прибежище. Ты кинула мне соломинку, за которую можно
удержаться и выжить. Без этой соломинки, Вив, я просто не знаю, клянусь
Господом, я не смогу. Поехали со мной. Пожалуйста.
Она долго лежала молча, глядя на луну.
-- Когда я была маленькой, -- наконец после долгой паузы произнесла
она, -- я нашла веревочную куклу, индейскую куклу. И какое-то время я любила
ее больше всех остальных своих кукол, потому что я могла представлять ее кем
мне хотелось. -- Луна скользит по ее лицу сквозь сосновую ветку,
покачивающуюся в окне; она закрывает глаза, и из-под ресниц на ее волосы
начинают струиться слезы... -- Теперь я не знаю, что я люблю. Я не знаю, где
заканчиваются мои фантазии и начинается реальность.
Я начинаю объяснять ей, что между ними нет очевидной границы, но
обрываю себя, так как не знаю, какие достоинства она приписывает моему
брату. И вместо этого говорю:
-- Единственное, что я знаю, Вив, -- здесь мне не хватит благородства.
Потому что я в отчаянии. Я не могу без тебя жить. Поехали со мной, Вив,
поехали со мной. Сейчас. Завтра. Пожалуйста...
Если ока что и ответила на эту мольбу, то все равно я ее уже не слышу.
Теперь все мое внимание обращено на другое. Теперь каждое мое слово
предназначено лишь для щели, в которую снова начинает литься свет. Вив,
поглощенная моим монологом, не замечает этого. Я собираюсь продолжить, но в
это мгновение до меня снова доносятся тяжелые усталые шаги -- теперь они
удаляются от стены, направляясь к выходу из комнаты... теперь в коридоре...
в его комнате, где он, потрясенный, с остекленевшим взором, опустится на
кровать, и руки безвольно повиснут на коленях... Ладно, Супермен, твой
ход...
Из коридора донесся слабый стон и утробные всхлипывания. Потом еще
один, еще более надсадный.
-- Хэнк! -- Вскрикнув от неожиданности, Вив резко вскакивает. -- Это
Хэнк! Что он?.. Что случилось? -- И, натягивая на ходу рубаху, она выбегает
из комнаты, чтобы узнать.
Я одеваюсь несколько медленнее. Голова у меня звенит в предвкушении
событий, и я улыбаюсь, двигаясь по темному коридору на свет, веером лежащий
на полу перед их спальней. Я знаю, что с ним: его рвет. С захлебывающимся
кашлем, стонами и прочими театральными приемами, которые традиционно
используются детьми с целью достижения соучастия и жалости. Да, я знаю:
точная копия того, что обычно изображал я, с идентичными причинами и
намерениями.
Теперь осталось немного, один небольшой текст, и низвержение будет
завершено.
Я медленно иду по коридору, смакуя слова, выбранные мною для
величайшего в истории ниспровержения, и вспоминая приписку, сделанную братом
Хэнком на той открытке, -- он сам накликал на себя беду -- домашний голубок
вернулся со смертоносным клювом ястреба. "Верно, съел что-то жутко жирное,
раз тебя так жутко тошнит", -- репетирую я вполголоса, готовясь к своему
выходу. Отлично. Великолепно. Я готов. Я вхожу. Вив держит Хэнка за плечи --
он сполз на пол, пытаясь засунуть голову в забрызганную рвотой металлическую
корзинку для бумаг. Мокрая рубаха прилипла к его трагически сотрясающимся
плечам, в волосах запутался речной мусор...
-- Ну, братец, верно съел что-то жутко жирное, -- церемониально начинаю
я, придавая фразе магический оттенок, словно она в состоянии осуществить
любые чудодейственные изменения, -- раз тебя так...
-- О-о, Ли, Хэнк говорит... -- Мой речитатив резко обрывается сначала
Вив, потом Хэнком. Он поднимает голову и медленно поворачивается -- я вижу
заплывшую щеку и разорванные в клочья губы. -- О-о, Ли, Хэнк говорит, что
Джо Бен... Джо и отец... -- медленно поворачивается, пока не останавливается
на мне здоровым глазом, холодным и зеленым от всеведения, -- что Джо Бен
погиб, Ли; что Джо мертв; и Генри, вероятно, тоже... -- За разверстым ртом
виден черный, спекшийся язык, пытающийся произнести что-то невнятное:
-- Малыш... Малыш... нет никакой, Малыш... Вив подхватывает его:
-- Звони врачу, Ли; кто-то избил его.
-- Нет... никакой настоящей...
Но, что бы он там ни собирался сказать, слова тонут в новом приступе
рвоты.
(И последнее, что я помню из того дня, перед тем как окончательно
вырубиться:
если сила не истинна, значит истинна слабость. Настоящее и
реальное --
это слабость. Я все время обвинял Малыша в том, что он
прикидывается слабым. Но способность прикидываться и свидетельствует о том,
что слабость истинна. Иначе тебе бы не хватило слабости, чтобы прикинуться.
Нет, прикинуться слабым, невозможно. Можно прикинуться только сильным...)
Внизу, разговаривая с врачом по телефону, я совершенно бессознательно
завершил свою магическую фразу. "Как он?" -- спросил врач. "Доктор, похоже,
ему плохо. -- И добавил: -- Жутко тошнит", как Билли Батсон, договаривающий
вторую половину прерванного "Сгазам!", могущественного слова, которое в
сопровождении грома и молнии превращает Билли из серого хилого заморыша в
огромного и могущественного великана, Чудо-Капитана. "Да, доктор, жутко
тошнит..." -- говорю я.
И в это время вспыхивает разряд молнии, внезапно освещая все окна
вырвавшейся из туч луной. И оглушающий удар грома доносится сверху от
упавшей корзины. Все как положено. Только в отличие от Билли моя
трансформация не материализуется. Не знаю, чего я ждал, -- наверное, того,
что меня вдруг раздует до размеров Чудо-Капитана и я улечу, облаченный в
оранжевое трико. Но пока я стоял с гудящей трубкой в руках, прислушиваясь к
выкашливаемой и выплакиваемой мелодраме, которая разворачивалась наверху, до
меня постепенно стало доходить, что я ни в малейшей степени не приблизился к
тому положению, которое, как я надеялся, обеспечит мне моя месть. Я успешно
осуществил весь ритуал отмщения, я верно выговорил магические слова... но
вместо того чтобы превратиться в Чудо-Капитана, согласно традиции
маленький-побивает-болыпо-го... я создал лишь еще одного Билли Батсона.
И тогда наконец я понял, к чему относилось это "берегись".
(А если прикидываться можно только сильным, а не слабым, значит, Малыш
поступил со мной так, как я хотел поступить с ним! Он вернул меня к жизни.
Он заставил меня прекратить прикидываться. Он привел меня в порядок.)
Оставшиеся в живых жители пригородов Хиросимы описывали взрыв как
"страшный грохот, как будто рядом пронесся паровоз с длиннющей цепочкой
вагонов, которая, постепенно удаляясь, замирала вдали". Неверно. Они
описывали лишь недостоверные слуховые ощущения. Ибо этот первый громовой
удар взрыва был лишь слабым шорохом по сравнению с грохотом обрушившихся на
нас последствий, последствий, которые еще будут обрушиваться...
Ибо реверберация, нарастающая в тишине, зачастую оказывается громче
звука, породившего ее; отсроченная реакция порой превосходит событие,
вызвавшее ее; прошлому иногда требуется немалое время, чтобы произойти и
проявиться.
...А обитателям городков Западного побережья нередко требовалось время
даже на то, чтобы узнать о происшедшем, не говоря уж о его осознании.
Поэтому старики никогда не пользуются здесь большим уважением -- слишком
многие из них не желают признавать, что старые времена миновали. Поэтому-то
заброшенная топь у них до сих пор называется Паромом Бумера... хотя и сам
мистер Бумер, и его паром на ручных тросах, и широкое корыто, ползавшее по
ним, давным-давно потонули в этой Богом забытой жиже. По этой же причине
мужчинам Ваконды потребовались почти сутки, после того как прекратился
дождь, чтобы расправить свои сутулые плечи, а женщинам -- еще одни, после
того как стих ветер, чтобы расконопатить заткнутые газетами щели в дверях.
Лишь после абсолютно сухого дня они нехотя замечают, что, кажется,
проясняется, по прошествии суток без единой капли дождя они вынуждены
признать, что действительно лить прекратило, но для того чтобы согласиться,
что здесь в ноябре, в разгар зимы, выглянуло солнце, для этого воистину надо
обладать сознанием ребенка.
-- Смотрите-ка: того и гляди солнце появится, и это накануне
Благодарения. Как это так? Такого еще не бывало...
-- Вот оно и выйдет взглянуть, как это так... посмотреть, не пришла ли
весна, -- так это явление было истолковано метеорологом из начальной школы в
галошах и с грязными косицами, -- посмотреть, не пора ли начинаться весне...
-- Не-а, -- разошелся с ней во взглядах коллега целым классом младше, и
к тому же мальчик, -- не-а.
-- Дождь почему-то перестал идти, понимаешь, солнце проснулось и
сказало: "Дождь кончился... может, пора весне. Посмотрю-ка..."
-- Не-а, -- продолжает оппонент, -- не-а, и все.
-- И вот, -- не обращая на него внимания, говорит девочка, -- и вот...
-- она набирает в легкие воздух и приподнимает плечи с видом скучающей
уверенности, -- ...старичок солнце про-о-осто высунулся посмотреть, какое у
нас время года.
-- Нет. Это... просто... не так. И все.
Она старается не реагировать, зная, что лучше не удостаивать этих
дурачков ответом, но загадочно размеренная интонация последнего утверждения,
свидетельствующая о владении другими сведениями, наполняет паузу
нетерпеливым ожиданием. Грязноволосый метеоролог ощущает шаткость веры своей
аудитории, которую нельзя про-о-осто так проигнорировать.
-- Ну ладно, красавчик! -- поворачивается она к оппоненту. -- Тогда
расскажи нам, почему это светит солнце, когда на носу День Благодарения.
Красавчик -- длинноносый и длинноухий скептик в скрепленных
изоляционной лентой очках и шуршащем плаще -- поднимает глаза и серьезно
оглядывает аудиторию, взирающую на него со скрипящих каруселей. Они ждут.
Атмосфера ожидания уплотняется. Выхода нет: он слишком много вякал, и теперь
он должен или высказаться, или заткнуться, но для того чтобы ниспровергнуть
авторитет девочки, нужно противопоставить крайне убедительные аргументы,
потому что, кроме серьезных доводов и ярко-красного фрисби, которое она
ловит и подбрасывает совершенно непредсказуемо, она учится во втором классе.
Он откашливается и для достижения цели решает прибегнуть к авторитетам.
-- Мой папа сказал вчера, мой папа сказал... что после того, как небо
расчистилось, будет чертовски ясно.
-- Ну и что! -- Ее было не так-то легко сразить. -- А как это
получилось?
-- Потому что -- мой папа сказал... -- Он выдерживает паузу и, нахмурив
брови, пытается дословно вспомнить причину, одновременно ощущая растущее
ожидание, подгоняемое временем. -- Потому что... -- Лицо его проясняется --
он вспомнил. -- Это твердолобая шайка Стамперов наконец повержена. -- Он
вышел из клинча. -- Потому что сукин сын Хэнк Стампер окончательно порвал
свой контракт с "Ваконда Пасифик"!
И словно по волшебству из-за туч появляется солнце, яркое,
пронзительное, свежеумытое, чтобы залить всю площадку ослепительно белым
светом. Не говоря ни слова, девочка поворачивается и, сознавая свое
поражение, шаркая галошами, направляется к качелям; престиж потерян, но как
можно спорить с авторитетами, когда объект дискуссии столь явно переходит на
сторону оппонента. Да, она вынуждена смириться с истиной: солнце вышло из-за
того, что Стамперы капитулировали, а не потому, что оно заподозрило приход
ранней весны.
Хотя на самом деле было очень похоже на весну. Увядающие львиные зевы
пробуждались под лучами яркого солнца и умудрялись снова зацвести.
Поднималась прибитая трава. В камышах распевали луговые трупиалы. А к
полудню этого второго дня без дождя весь город был напоен таким теплым,
влажным воздухом орегонской весны, что даже взрослые наконец осознали
присутствие солнца.
Солнце пыталось осушить влагу, скопившуюся за его недолгую отлучку. От
крыш поднимался пар. Пар валил от стен домов. В Шведском Ряду, где жили
рыбаки, тусклые, бесцветные, насквозь вымокшие хижины с шипением испускали
такие облака серебристого пара, что казалось -- неожиданное появление солнца
просто подожгло их.
-- Чертовская погодка, что скажешь? -- говорил агент по недвижимости,
идя по Главной улице с Братом Уолкером. Плащ у него был перекинут через
плечо, лицо лучилось в предвосхищении перемен к лучшему. Он оптимистически
глубоко вдохнул и выпятил грудь, подставляя ее солнцу, как цыпленок,
просушивающий перья. -- Чертовская!
-- Ах! -- Брат Уолкер не испытывал особого энтузиазма по поводу этого
конкретного определения.
-- Что я хочу сказать, -- будь прокляты эти типы, которые не дают
спокойно поговорить на родном американском языке, -- что такой климат в
конце ноября и вправду сверхъестественный, сверхъестественный, не согласен?
Брат Уолкер улыбнулся. Так-то лучше.
-- Господь всеблаг, -- уверенно провозгласил он.
-- Ну!
-- Да-да, всеблаг...
-- Настают хорошие времена. -- Таково было мнение агента. -- Старое
позади. -- Он чуть ли не звенел от легкой радости; он вспомнил о последней
вырезанной им фигурке, лицо которой получилось на удивление похожим на Хэнка
Стампера. Но теперь все было позади. И очень вовремя. -- Ага. Теперь, когда
правда восстановлена.,, все начнут богатеть.
-- Да... Господь всеблаг, -- бодро повторил Брат Уолкер и на этот раз
добавил: -- И справедлив.
Они шли по залитой лужами улице, торговец мирским и продавец
нетленного, случайные попутчики, связанные одним предназначением и
одинаковыми взглядами на судьбу, оба в наилучшем расположении духа, грезя о
великих взаимодействиях неба и земли, бодрые и радостные, истинные учителя
оптимизма... и все равно лишь жалкие любители по сравнению с мертвецом,
которого они шли хоронить.
В гостиной Лиллиенталь рассматривает старые фотографии и наносит
последние поспешные штрихи, чтобы и этот "любимый и дорогой" выглядел как
живой. Он стремится к абсолютной естественности в церемонии, чтобы потом
никто не стал оспаривать предъявленный счет: счет довольно весомый, чтобы
покрыть убытки накануне на похоронах этого жалкого Вилларда Эгглстона и
нищего алкаша, который тесал дранку, -- последнего обнаружил лесничий в его
собственной хижине, а за такими находками надзирает прокурор... Так что к
сегодняшнему усопшему Лиллиенталь особенно внимателен, отчасти за плату,
отчасти стараясь возместить недостаток уважения, оказанного им вчера другому
куску протухшего мяса...
Индеанка Дженни сидит на своей лежанке в позе лотоса, по крайней мере в
том ее исполнении, на которое она способна. С тех пор как до нее дошли слухи
о несчастном случае, она медитирует. Она давно проголодалась, к тому же ее
мучают подозрения, что у нее под юбкой обосновалось целое семейство
уховерток. Но она ждет и не шевелится, стараясь думать о том, о чем велит
Алан Ватте. Не то что она сильно верит, будто это поможет решить ее
проблемы, скорей она просто тянет время: ей не хочется идти в город, где на
нее обрушатся новые известия. А новые известия после случившегося в
верховьях реки, как она понимает, могут быть только плохими известиями... И
она не знает, что страшит ее больше -- услышать, что Генри Стампер все еще
жив или что он уже умер.
Она закрывает глаза и удваивает свои усилия, чтобы ни о чем не думать,
или почти ни о чем, по крайней мере ни о чем неприятном, как, например,
ноющие бедра, Генри Стампер или уховертки...
В гостинице Род отрывается от газеты и видит, как в комнату входит
сияющий, раскрасневшийся Рей, неся в руках кипу обернутых в зеленую бумагу
кульков и свертков. "Надену белый галстук... распущу свой хвост". Рей
вываливает свой груз на кровать. "Рыба и суп, Родерик, дружище. На вечер --
рыба и суп. И много денег. Тедди заплатил за два месяца; жаль, что с нами
уже нет бедняги Вилларда, вот бы порадовался, -- сколько он нас грыз из-за
нашего счета. Не повезло тебе, Вилли, подождал бы парочку дней и получил бы
все сполна". Он переходит на чечеточный шаг, выдвигая ящики комода. "Ну-ка,
ну-ка, пора откапывать старый боевой топор. Иди к папочке, малыш, надо
размять фаланги..."
Род смотрит, как Рей достает из-за комода гитару. Он откладывает
газету, но, несмотря на все радостные известия, решает не впадать в эйфорию.
-- А что это ты так разошелся? -- интересуется он, когда Рей начинает
настраивать инструмент. -- Эй, Тедди наконец согласился повысить нам плату?
-- Не-а. -- Тинг-тинг-тинг.
-- Ты получил что-нибудь от своего богатого дядюшки? А? Или от Ронды
Энн? Черт бы вас побрал обоих...
-- Не-а, не-а, не-е-е-аааа. -- Тинг-тинг-тинг. -- Может, струны так
покривились из-за перемены в погоде. -- Тинг-тинг.
Род перекатывается на бок, прикрываясь газетой от солнца, льющегося
сквозь пыльные занавески, и снова возвращается к объявлениям о
предоставлении работы.
-- Если ты настраиваешь инструмент для сегодняшнего вечера, то можешь
начать подыскивать себе бас и соло. Потому что, парень, я отваливаю. Меня
это больше не устраивает... десять долларов за вечер без чаевых -- за такие
деньги я больше ни звука не издам, я так и сказал Тедди.
Рей отрывается от гитары и расплывается в широкой улыбке.
-- Знаешь, старик, сегодня... ты получишь десятку целиком, а я и
чаевыми буду счастлив -- вот какой я благородный парень. Идет?
Из-под газеты не доносится ни звука, лишь подозрительная тишина.
-- Идет, о'кей? Потому что, Родерик, ты еще не знаешь: теперь будут
чаевые, и удача, и пруха без остановок. Ха-ха! Не знаю, как ты, но меня
прямо распирает от радости, вонючий ты пессимист. Распирает! Сечешь?
Пессимист за газетой предпочитает помалкивать, усекая лишь то, что,
когда в прошлый раз Рей вернулся в таком восторженном состоянии, как будто у
него крыша поехала, дело кончилось в реанимационной палате, где из его
огромной пасти пытались выкачать пригоршню принятого им нембутала.
-- Вставай, старик! -- завопил Рей. -- Встряхнись. Доставай свою машину
и давай сбацаем. Выше нос, не раскисай... -- До... фа... соль... -- Потому
что, старик... -- Снова до... "Синяя лазурь смеется в вышине... только синяя
лазурь сияет мне..."
-- Может, дней на пару. -- Род отвлекся от объявлений только для того,
чтобы омрачить атмосферу угрюмыми предчувствиями грядущих бед. -- Может, на
пару вшивых дней, а что будет потом с этой сучьей лазурью?
-- Валяй, -- ухмыляется Рей. -- Сиди под этой газетой и тухни. А парень
собирается здорово нагреть себе руки. Начиная с сегодняшнего вечера.
Сладкое счастье и победные песни наполнят сегодня "Пенек", вот увидишь.
Потому что, старик... -- чанг-тинк-а-тинк -- "Только синюю лазурь... я вижу
над собой" -- ску-би-ду-би-ду... Ми-ми...
В "Пеньке" Тедди смотрит на синее небо сквозь холодную вязь своих
неонов и несколько иначе реагирует на неожиданную перемену погоды... Синее
небо -- не слишком подходящая погода для бара. Для наплыва посетителей нужен
дождь, а в такие дни люди пьют лимонад. Нужен дождь, мрак и холод... Только
они могут спровоцировать страх и заставить дураков пить.
Он размышлял о страхе и дураках с тех пор, как Дрэгер, подмигнув,
сообщил ему накануне, что только что звонил Хэнк Стампер сказать, что сделка
века состоялась. "Сделка века, мистер Дрэгер?" -- "Да, вся "заварушка", как
выразился Хэнк. Он сказал, что в связи "с событиями", Тедди, он не сможет
выполнить свой контракт. В связи с событиями... -- Дрэгер самодовольно
ухмыльнулся. -- Я же говорил, что мы покажем этим тупоголовым, а?"
Тедди залился краской и пробормотал что-то утвердительное, довольный
тем, что Дрэгер выбрал его в качестве доверенного лица, однако по зрелом
размышлении он вынужден был признать, что эти вести скорее расстроили его:
может, все неприятности со Стамперами и наносили урон горожанам, зато уж
точно шли на пользу его кошельку. Теперь звон монет в нем поутихнет...
-- А что вы теперь будете делать, мистер Дрэгер? Наверное, вернетесь в
Калифорнию? -- Как ему будет недоставать этой могущественной, мудрой и
обаятельной отдушины от всех этих дураков!
-- Боюсь, что да, -- промолвил Дрэгер восхитительно культурным голосом
-- интеллигентным, спокойным, добрым, но не сожалеющим, как у других. -- Да,
Тед, сейчас я в Юджин -- уладить кое-что, потом вернусь на День Благодарения
к Ивенрайтам, а потом... назад, на солнечный юг.
-- Все ваши... все проблемы решились? Дрэгер улыбается через стойку и
достает пятерку за свой "Харпер".
-- А по-твоему, разве нет, Тедди? Сдачу оставь. Шутки в сторону, разве
ты считаешь, что не решились?
Тедди решительно кивает: он всегда знал, что Дрэгер покажет этим
болванам...
-- Думаю, да. Да. Да, я уверен, мистер Дрэгер... вся заварушка
разрешилась.
Но уже день спустя Тедди не был в этом так уверен. Затишье в делах,
которое, как он ожидал, наступит с ростом благосостояния горожан, не
наблюдалось; по его подсчетам, оно должно было начаться сразу вслед за
победным празднеством, имевшим место накануне вечером. Но, несмотря ни на
что, вместо затишья в делах наблюдался подъем. Сверившись со своими
подсчетами, озаглавленными "Количество кварт на посетителя", он обнаружил,
что по сравнению с предыдущей неделей потребление спиртного на морду лица
возросло почти на 20%, что касается графы "Количество посетителей на
кубический фут в час", он еще не мог ничего сказать, так как час пик не
наступил, но все указывало на то, что толпа нынче будет отменной. Учитывая
частоту, с которой посетители уже начали заходить в "Пенек", к вечеру он
должен быть переполнен.
Но в отличие от Рея Тедди слишком хорошо знал своих завсегдатаев и
понимал, что радость не заполнит бар посетителями. Как и победа. Для этого
требуются причины посильнее, чем эти жидкие поводы. Особенно при хорошей
погоде. "Вот если бы шел дождь, -- размышлял он, глядя на погасшие под ярким
солнцем бессильные неоны, -- тогда я еще понимаю. Если бы шел дождь, было
темно и холодно, тогда можно было бы надеяться, но при такой погоде..."
-- Тедди, Тедди, Тедди... -- За одним из столов возле окна щурился Бони
Стоукс. -- Нельзя ли
опустить шторы или что-нибудь придумать от этого невыносимого света?
-- Прошу прощения, мистер Стоукс.
-- Занавеску или что-нибудь. -- Его иссушенная старая ручка указывала
на солнце. -- Чтобы защитить усталые старые глаза.
-- Прошу прощения, мистер Стоукс, но, когда начались дожди, шторы я
отправил в Юджин, в чистку. Мне и в голову не приходило, что у нас снова
наступят солнечные дни, -- даже представить себе не мог. Но постойте-ка...
-- Он повернулся к коробке для белья, стоявшей за баром; отражение Бони
глупо мигало ему из зеркала. Глупые старческие глаза, вечно высматривающие
повод, чтобы дать хозяину возможность поныть... -- Может, мне приколоть
какую-нибудь скатерть?
-- О'кей, приколи. -- И Бони, выгнув шею, уставился на улицу. -- Нет.
Постой. Думаю, лучше не надо. Нет, я хочу удостовериться, когда его повезут
на кладбище...
-- Кого это, мистер Стоукс?
-- Не важно. Просто... мне не хочется идти на похороны -- легкие и
прочее, -- но я хочу посмотреть, как они поедут мимо на кладбище. Я посижу
здесь. Ничего, я как-нибудь перенесу этот свет; думаю, мне надо...
-- Очень хорошо.
Тедди запихал скатерть обратно в коробку, снова взглянув на отражение
щуплого старика. Мерзкое старое привидение. Тупые глаза, холодные как мрамор
и злобные. Глаза Бони Стоукса никогда не видели ничего, кроме дождя и мрака,
поэтому неудивительно, что он сидит здесь в такой день: за всю свою глупую
жизнь он не видел ничего, кроме страха. Но другие, все те, другие. "Тедди!
Ну-ка пошевеливай своей розовой задницей, бога в душу мать; выпивку сюда!" И
он зашевелил своей розовой задницей, обтянутой черными брючками, в сторону
компании потных бродяг, сидевших над пустыми стаканами. "Да, сэр, что
угодно, сэр?" Как насчет других? Кажется, их дурацкую самоуверенность не
омрачает никакой страх, по крайней мере не такой, как раньше... Что же
привело этих людей сюда в такой кристально чистый день, что их согнало в
кучи, как скот в амбаре во время грозы? Неужто его выверенные, основанные на
многолетних наблюдениях уравнения и формулы, которые устанавливали
зависимость между потреблением алкоголя и количеством страха, в конечном
итоге оказались несовершенными? Ибо какой страх может скрываться за этой
шумной радостью победы? Какой ураган может таиться за этим синим небом и
ярким солнцем, чтобы согнать такое большое стадо в его бар?
Ивенрайт, дрожа перед зеркалом в ванной, задает себе те же вопросы,
только с меньшим красноречием: "Почему я не рад тому, что все получилось? --
завязывая на галстуке огромный узел, чтобы скрыть оторванную пуговицу на
воротнике. -- Господи! Черт! Черт бы его побрал! Но почему я не рад?.." -- и
бешено дергает воротник.
Он ненавидел белые рубашки и не понимал, зачем их надо надевать по
всяким торжественным случаям, -- к черту! Можно подумать, что птица лучше,
если у нее красивее оперение! -- а уж на похороны и подавно. Но его жена
придерживалась другого мнения:
-- Может, бедный Джо Стампер и не возражал бы против твоей полосатой
рубахи, но я с тобой так на похороны не пойду!
Он долго спорил, но все равно вынужден был лезть в комод и искать
рубашку, в которой женился, в результате выяснив, что, как ни крути, она все
равно не сходится на его растолстевшей шее дюйма на два.
-- Господи, мама, в чем ты ее стирала, что она так страшно села? --
кричит он, высовываясь из дверей ванной.
-- Твою белую рубашку? -- откликается жена. -- Да она даже рядом с
водой не была со дня первой годовщины нашей свадьбы, пьянчужка! Помнишь, ты
напился, заявил, что, когда человеку хорошо, ему не нужны рубашки, и швырнул
ее в пунш.
-- А-а, ну да... -- Он робко отступает, узел на галстуке снова
расползается. "Почему же я несчастлив от того, как все образовалось?"
В это же время Симона, похудевшая на пятнадцать фунтов, что она давно
собиралась сделать (недели благочестия разорили ее достаточно, чтобы она
смогла осуществить это без особых усилий), смотрит через плечо на отражение
своей голой попки в треснувшем длинном зеркале в дверце шкафа, гадая, не
лучше ли она выглядела в своей греховной полноте, чем в нынешней
нравственной худобе. Трудно сказать: может, в новых платьях -- старый
гардероб висит на ней как ужасающие древние мешки! -- вот если бы она могла
купить эти новые коротенькие вещички и...
Она обрывает себя. Подходит к туалетному столику и снова запускает
пальцы в пустую пачку "Мальборо", избегая смотреть на собственное отражение
и стараясь забыть о своем гардеробе; размышления о нем ни к чему хорошему не
приведут, только расстроят ее снова, и она опять начнет мучиться, как ее
уродует это ненавистное тряпье. Что ронять слюнки по поводу тысячефранкового
торта, когда у тебя в кармане всего шесть сотен? Но она любила красивые
вещи. И она испытывала такое отвращение к своему виду в одежде, что большую
часть времени в своей комнате проводила обнаженной, глядя в зеркало на свои
обвисшие формы. И теперь, теперь -- она решительно встретила свое отражение
анфас: голова закинута, одно бедро выставлено вперед -- это тело, если,
конечно, трещина не уродовала ее больше, чем она предполагала, -- на него
уже стало неприятно смотреть! Оно все разболталось. Кости торчат. Тела стало
слишком мало... Мне нужны деньги...
Симона была рада, что Пресвятая Дева заперта в комоде и порочные
желания не расстроят ее; бедная Богоматерь, какую боль ей, наверное,
приносят такие желания! Но не может же человек все время ничего не хотеть,
черт побери, можно же хоть иногда себе позволить что-то, одну красивую
вещичку, которая будет хорошо сидеть... нечестно заставлять человека
страдать от двойного унижения; и от того, что все вещи ему стали велики, и
от тоге, что он так похудел.
Солнце сияет. В лесу парит. Дятлы весело перестукиваются на дубах.
Мужчины распрямляют плечи, женщины берутся за стирку. И лишь Ваконда вносит
какой-то диссонанс в это настроение (и за пределами Ваконды, вверх по реке,
-- амбар Стамперов), какой-то мрак в залитый солнцем мир. Даже Бигги Ньютон,
плясавший в дренажной канаве, разбрызгивая воду, как радостный кит, когда
проходивший мимо начальник сообщил ему, что Хэнк Стампер окончательно
сдался... даже этот громила, до глубины души убежденный, что Хэнк Стампер --
его самый страшный враг, чувствует, как радость его, по мере того как он все
больше напивается в "Пеньке", тает на глазах.
Биг не всегда был таким большим; в тринадцать лет он был Беном,
Бенджамином Ньютоном, средним парнем, обычного роста и разумения. В
четырнадцать он вымахал на целых шесть футов, в пятнадцать -- еще на шесть и
шесть, и разумения у него стало гораздо меньше, чем в двенадцать. К этому
времени он приобрел целый ряд менеджеров, которые хотя бы отчасти могут
приписать себе заслугу такого усиленного роста Бигги. Эти менеджеры,
взрослые люди -- дядья, кузены и товарищи с отцовской работы -- посвятили
много времени воспитанию большого мальчика. Воспитанию, тренировкам и
сохранению формы. И ко времени, когда Биг окончательно вырос, он был уже
настолько хорошо воспитан, что так же, как и они, считал себя грозой лесов,
крепкоголовым силачом, который повалит любого, кто вздумает встать у него на
пути. А повалив достаточное количество, он так утвердился в своей роли, что
люди стали избегать появляться у него на пути. И едва достигнув
совершеннолетия, он оказался перед печальным будущим громилы, на пути у
которого никого не осталось и которому некого сваливать. Набычившись, он
сидел над своим темным пивом в "Пеньке", размышляя о грядущих годах и
недоумевая, почему эти менеджеры, похлопывавшие его по спине и покупавшие
ему выпивку, когда ему было пятнадцать, не предупредили его об этом
неизбежном дне тупика.
-- Тысяча грязных собак! -- вскочил со стула Лес Гиббонс, он сидел
вместе с большой компанией за столом Бигги. Чувства и "Семь корон" обуревали
его. -- Как мне хорошо! Мне и вправду очень хорошо, чтобы быть абсолютно
точным... -- Он отставляет остатки выпивки и оглядывается в поисках
чего-нибудь, что даст ему возможность продемонстрировать, как ему
действительно здорово. После некоторого размышления он приходит к выводу,
что единственный способ проявить свой восторг -- это запустить куда-нибудь
свой стакан. Он выбирает орла на огромных часах, стоящих прямо над китайской
фарфоровой фигуркой лосося, но промахивается и угождает рыбине в глаз --
осколки стекла и фарфора сыпятся прямо на туристов, прибывших на оленью
охоту. Они начинают возмущаться, но Лес обрывает все их возражения холодным
стальным взглядом. "Да, сэр! -- каркает он. -- Мне очень хорошо! Круто!"
Биг еле поворачивается, чтобы взглянуть на него, а повернувшись, даже
не утруждает себя каким-нибудь замечанием. Боже, если Гиббонс -- самый
крутой парень из всей этой толпы, то он может уже не сомневаться, что его,
Бигги, будущее плачевно. Черт бы их всех побрал,.. Что остается человеку
делать, когда цель его жизни исчерпана? Если он не годится для женитьбы,
дружбы и ничего другого, кроме как схваток и мордобоя? А именно они-то и
закрыты для него. Биг заскрипел зубами: Стампер, черт подери, безмозглый
осел, кто позволил тебе слинять, прежде чем эти менеджеры не подготовили
тебе достойной замены?
(...А в верховьях Хэнк, сидя в амбаре, слышит, как его зовет из дома
Вив. Она уже готова ехать. Он поднимается, отпуская ухо старой рыжей гончей,
которое он лечил. Собака отряхивается, хлопая пыльными ушами, и нетерпеливо
выскакивает из тусклого амбара на солнце. Хэнк затыкает пробкой бутыль с
креозотом и возвращает ее на полку, где стоят различные звериные лекарства.
Вытерев руки о штаны и взяв куртку, он направляется к заднему выходу,
ведущему прямо к причалу. Солнце ударяет по его привыкшим к полутьме глазам,
и на мгновение он слепнет. Мигая, он замирает и на ощупь натягивает на себя
спортивную куртку, думая:
"Черт... старина Джоби был бы рад, что у нас
выдался такой хороший денек для его похорон".)
-- Да, всеблаг, -- возобновляет Брат Уолкер прерванный разговор. --
Всеблаг, справедлив и милостив... вот каков Господь. Вот почему смерть Брата
Джо Бена меня не поразила. Опечалила, если вы понимаете, что я имею в виду,
мистер Луи, но не поразила. Потому что я чувствую, что Джо нужен был
Господу, для того чтобы заставить Хэнка Стампера увидеть Свет, так сказать.
Я так и сказал его жене сегодня утром: "Я не могу быть слишком потрясен
смертью бедного Брата Джо Бена, хотя нам всем будет недоставать его... но он
был инструментом, орудием в руках Господа".
-- Настоящий честняга, -- добавил агент. -- До мозга костей. Лично я
никогда не был хорошо знаком со стариной Джо, но меня всегда поражало, что
он настоящий честняга!
-- Да, да, орудие.
-- Настоящий парень -- то, что надо.
Разговор снова завял, и они в молчании продолжили путь к погребальному
залу. Брат Уолкер с нетерпением ждал предстоящих похорон. Он знал, что на
них соберется достаточное количество членов его Вероучения, которые настоят
на том, чтобы он сказал несколько слов об их Брате-По-Вере Джо Бене после
того, как завершит свою службу преподобный Томе, а перспектива произнесения
речи среди всех этих полированных кресел, траурных одежд, при органе,
драпировках, всем этом плюше и роскоши традиционной религии всегда повергала
его в легкий трепет. На его взгляд, палатка не хуже любого другого помещения
могла быть Домом Господа, покуда в ней обретается вера, и -- что никак не
согласовывалось с пышным зрелищем похорон -- ортодоксальное христианское
погребение неизменно вызывало у него неодобрение. Но, несмотря на это, он
каждый раз испытывал тайную радость, когда кто-нибудь из родственников
усопшего -- а таковой всегда находился, -- при всем уважении к их
Вероучению, все же настаивал, чтобы, так, для виду, похороны все же
протекали в погребальном зале. И, несмотря на всю пышность и показную помпу,
нельзя было отрицать, что светло-серая драпировка погребального зала
Лиллиенталя акустически превосходила брезентовые стены. Да, палатка может
быть Обителью Господа, как и любое другое самое распрекрасное помещение, и
все же она всего лишь палатка.
("При таких солнечных предзнаменованиях старина Джоби, верно, пошел бы
на охоту>>, -- глядя в небо, думал я про себя... Потом до меня снова
доносится голос Вив, и я направляюсь к лодке...)
Симона усердно трудится с иголкой и ножницами. Индеанка Дженни вздыхает
и, распрямив ноги, тяжело вытягивает их на своей лежанке. О нет, она вовсе
не собирается отказываться от своих намерений -- ей лишь нужно достать с
полу книжку "Тайноведение", -- просто она в очередной раз меняет свою
методику...
В гостинице Род отчаивается найти подходящее объявление, расчехляет
гитару и присоединяется к репетиции своего безумного соседа.
За залитой солнцем паутиной неоновых трубок Тедди прислушивается к
взрывам смеха и шуток, пытаясь измерить темный колодец, который их
порождает. Чего они теперь боятся? Ивенрайт теряет всякое терпение с
галстуком: белая рубашка -- о'кей, это достаточный компромисс, и никаких
удавок, хватит! До Симоны доносится звонок в дверь, и сна спешит открыть,
пока он не разбудил ее шестилетнего сына, который лег вздремнуть; перед тем
как выйти из спальни, она еще раз проверяет, не осталось ли сигарет, и с
отвращением заворачивается в старый, выцветший махровый халат. Биг Ньютон
допивает безвкусное пиво и заказывает еще, чувствуя себя, как никогда,
мрачно.
(На другой стороне реки, у гаража, я придерживаю лодку, пока, подняв
подол юбки и следя, как бы не запачкать туфли на высоком каблуке, из нее
выбирается Вив. Она подходит к гаражу и ждет там, пока я привязываю лодку и
укрываю ее брезентом. Небо чистое, и, возможно, брезент и не нужен, но в
этой лесной глуши с младых ногтей учишься не доверять хорошей погоде.
"Доверяй солнцу не больше чем на полет камня", -- бывало говорил старик. Так
что, несмотря на то что мы уже немного опаздываем, я продолжаю укреплять
брезент. Ничего, все верно, а она пусть подождет...)
Агент по недвижимости машет кому-то рукой.
-- А вот и Сис. Эй, Сисси, подожди! -- И они ускоряют шаги, догоняя ее.
Агент по недвижимости берет ее под руку. -- Ты уверена, что ты в состоянии,
Сисси? Сразу после Вилларда?
Не поднимая вуали, она высмаркивает нос.
-- Виллард всегда любил Джо Бена. Мне кажется, я должна пойти.
-- Хорошая девочка. Ты знакома с Братом Уолкером? Церковь Христианских
Наук.
-- Метафизических, мистер Луп. Да, мы виделись, недавно. Могу я еще раз
выразить вам свои соболезнования, миссис Эгглстон? -- И Брат Уолкер
протягивает ей руку. -- Эти последние дни... для многих из нас оказались
несчастливыми.
-- Но мы их пережили, не правда ли, крошка Сисси? Мы миновали их.
Они трогаются дальше. Но больше всего на свете крошка Сисси мечтает
остаться с глазу на глаз со своим братом, чтобы поведать ему об этой ужасной
вещи, которую страховая компания собирается сделать с деньгами ее Вилларда.
А агент по недвижимости жалеет, что в свое время не продал Вилларду
что-нибудь получше этого кинотеатра, который теперь, кажется, снова вернется
к нему. А Брат Уолкер расстраивается, что не надел менее степенный костюм.
Он наблюдает за здоровым колыханием когда-то мускулистой груди агента,
просвечивающей через голубую рубашку для игры в поло, и бранит себя за
излишнюю официозность костюма. Некоторая небрежность в наряде создала бы
приятный контраст с суровым и формальным антуражем. Может, снять темный
пиджак и ослабить галстук? В такой день кто обвинит его в несоблюдении
формальностей? Тем более его, божьего слугу? Таким образом он мог бы
показать всем тем, кто не был Братьями и Сестрами, как его Вера относится к
внешнему виду и что он такой же обычный человек. Галстук можно даже совсем
снять. И пусть преподобный Томе со своими наглухо застегнутыми манжетами
френча и платочком в кармане, путь старина Бидди Томе подергается, когда
вместо него выйдет он в расстегнутой белой рубашке и произнесет панегирик
получше и более звучным голосом. Пусть попаникует.
-- О-хо-хо, -- замечает он, -- для многих из нас наступило время
больших испытаний.
(Я как следует укрыл лодку и двинулся к гаражу. Вив ждала, на чем я
выберу ехать в город: на джипе был навес, который я всегда терпеть не мог, а
пикап все еще находился в жутком состоянии после того, как я отвозил Генри в
больницу, -- я ничего не сделал, чтобы отчистить его, только вытащил эту
руку. "Так что давай поедем в джипе, -- сказал я. -- И ты поведешь, о'кей?
Мне не хочется..."
Летом, когда он открыт и продувается ветром, я никогда не возражаю
против джипа; но когда на зиму на него надевается навес, он начинает
походить на гроб на колесиках -- ни передней видимости, ни задней, только
пара щелей по бокам, чтобы ориентироваться, куда едешь. В общем, это была не
та машина, в которой я хотел бы ехать, особенно на похороны.
Вив садится за руль и нажимает на стартер. Я откидываюсь назад и
пытаюсь протереть дырочку в пластикатовой щели на дверце...)
И все же Флойд Ивенрайт выходит из дома при галстуке. Он направляется
разогревать машину и по дороге наталкивается на такого же раздраженного и
разодетого Орланда Стампера, который идет заниматься тем же самым со своим
подвижным средством.
-- ..Да, нелегко было, Орланд... Но пока его пару раз не стукнет, он
ведь ничего не понимает.
-- Если бы его удалось уломать раньше, -- резко замечает Орланд, -- у
Джанис сегодня был бы живой муж, а не распухший труп. Нам еще повезло, что
из-за его самонадеянности и нас не укокошило...
-- Да... не повезло Джо Бену. Отличный был парень.
-- Если б Хэнка стукнуло на день раньше... у этих пятерых спиногрызов
был бы живой отец, а не несчастный полис на четыре тысячи долларов. У
старика было бы две руки...
-- А что слышно о Генри? -- спрашивает Ивенрайт.
-- Говорят, приходит в себя. Старого енота не так-то просто прикончить.
-- А что он говорит о том, что его гордость и радость опустилась на
колени перед юнионом? Мне кажется, одного этого достаточно, чтобы отправить
Генри на тот свет.
-- Честно говоря, я не знаю, как он на это отреагировал. Даже не думал
об этом. Может, они и не сказали ему ничего.
-- Хрена с два. Наверняка кто-нибудь сказал.
-- Не обязательно. Хэнк распорядился, чтобы к нему никого не пускали. А
может, врач хочет, чтобы он окреп, прежде чем до него дойдут эти вести.
-- Угу... Но знаешь, что... может, они просто боятся говорить, чтобы не
схлопотать по башке. Хотя я бы на месте Хэнка сказал ему об этом сейчас,
пока у него еще нет сил двинуть костылем.
-- При одной отрезанной руке, а другой только что из гипса? --
интересуется Орланд. -- Рискну заметить, что для Генри Стампера старые
деньки миновали.
-- "Никогда еще солнце не сияло нам так ярко..." -- поет Рей.
-- Я не сдамся! -- клянется Дженни.
-- Тедди! -- окликает бармена Стоукс. -- Сколько времени?
-- Без двадцати, мистер Стоукс, -- отвечает Тедди.
-- Значит, они будут здесь минут через двадцать. Боже, Боже, какое
ужасное солнце... Тебе стоило бы подумать о том, чтобы повесить навес,
Тедди.
-- Да, пожалуй. -- Тедди возвращается за стойку. Бар продолжает
заполняться. Если так пойдет дальше, ему придется звонить миссис Карлсон из
"Морского бриза" и просить ее помочь вечером. Он бы давно побеспокоился об
этом, но все еще не в силах поверить, что при такой погоде и благополучии
бизнес может так процветать. Это противоречит всему, чему он научился в
жизни...
(Вив заводит стартер, снимает свои белые перчатки -- переключатель
скоростей и руль обмотаны изоляционной лентой -- и отдает их мне, чтобы они
не запачкались в процессе ее борьбы с джипом. Мы оба молчим. Она очень
красиво оделась: пол-утра провозилась со своими волосами, укладывая их
узлом, -- могу поспорить, что медленнее женщины собираются только на
собственную свадьбу, -- но пока она заводила этого негодяя, он глох, чихал,
снова глох, и ей приходилось опять его дергать, в общем, когда она наконец
вывела джип на дорогу, ее золотой узел совсем развалился. Я молча наблюдал
за ней. Я даже не посоветовал ей сбавить газ. Я просто сидел с ее перчатками
на коленях и думал, что уже пора, черт возьми, чтобы кто-нибудь рядом со
мной научился водить машину...)
-- Я не бросила, я просто отдыхаю, -- заверяет себя индеанка Дженни,
откладывая книгу. Она закрывает глаза, но образ гордого зеленоглазого
молодого лесоруба с колючими усами не дает ей заснуть.
Симона открывает дверь... Боже, Хави Эванс!
-- Да, Симона, я просто подумал... может, сегодня вечером ты
присоединишься ко мне в "Пеньке"?
-- Нет, Хави. Извини. Посмотри на меня... Разве я могу показаться в
общественном месте в таком виде?
Он неловко переминается с ноги на ногу, собираясь сделать какое-нибудь
умное замечание, потом улыбается и говорит:
-- А что такого? Может, появится волшебница крестная или еще кто, а? Ну
так мы... увидим тебя?
-- Возможно...
И он исчезает, прежде чем она успевает попрощаться.
Достигнув погребального зала, агент по недвижимости и его овдовевшая
сестра расстаются с Братом Уолкером, чтобы переговорить друг с другом. Брат
Уолкер разглядывает толпу в поисках Джанис -- конечно, она будет нуждаться в
нем в этот горестный час -- и поражается количеству людей, собравшихся
отдать последний долг бедному Джо. Он и не догадывался, что Брат Джо Бен был
так любим своими соседями.
(Всю дорогу до города ни Вив, ни я не произносим ни слова. Наверное, ей
кажется, что я не расположен к разговорам. Она не догадывается о том, что я
знаю. Да и ладно. Потому что я не склонен рассказывать ей, откуда я все
знаю.
Как бы там ни было, джип все равно так гремел, трещал и содрогался, что
мы бы мало что услышали. После этих дождей вся дорога была в рытвинах. Над
горами повисла стайка плотных облаков, и солнце, ныряя в них, то пряталось,
то появлялось. "Черт, из меня уже все внутренности повытряхивало", -- говорю
я, но Вив не слышит. Я прислоняюсь головой к плексигласовому окошку и
стараюсь ни о чем не думать. Солнце шпарит, как в преисподней, -- такое
ощущение, что от него исходит не только свет, но и еще что-то. Вдоль дороги
тянутся заросли ягодника, я смотрю на них, и каким-то образом они прочищают
мне взор, -- оказывается, столько всего замутняло его, а я и не подозревал.
Я пару раз моргаю и чувствую, что начинаю видеть отчетливо и ясно. Со мной
такое случается. То все блестит, как навощенное, хромированное,
отполированное, то вдруг темнеет и блекнет, будто погружаясь в грязную воду.
Потом снова блестит. Я впервые выбираюсь из дома после смерти Джо и не могу
избавиться от ощущения, что мир вокруг переменился. Я убеждаю себя, что все
вокруг кажется таким сияющим просто с непривычки к свету после такого
долгого периода плохой погоды, что этот контраст и превращает все в
бриллианты. Но на самом деле меня это не очень убеждает. Я по-прежнему
считаю, что именно заросли ягодника прочистили мне глаза.
Я сижу в полудреме, глядя, как мимо проносятся придорожные ивы, и
любуюсь пейзажем. А может, я все стал видеть отчетливее, потому что впервые
не знаю за сколько лет еду по этой дороге в качестве пассажира. Может, и
так. Единственное, что я знаю, -- все вокруг блестит, как новенький
десятицентовик. Ржавые трубы печей, изрыгающие искры и синий дым,
папоротники, покачивающиеся возле почтовых ящиков, деловитое посверкивание
ветерка, колеблющего стоячую воду... петли проводов... куст мяты, такой
свежий и чистый, что я даже чувствую его запах, когда мы проезжаем мимо...
суетящиеся белки... и снова ржавые трубы. Зеленые листья словно отмыты и
покрыты воском. Дрожат чистые и яркие солнечные лучи, собираясь, как в
призмах, на усеянных каплями листьях...
Я пододвигаюсь к окошку, чтобы лучше видеть. Небо, облака, верхушки
деревьев, сбегающих вниз по склону каньона к железнодорожной насыпи, широкий
сток между шоссе и проселочной дорогой, а вдоль канавы заросли ежевики --
она здесь сочная, но и косточки у нее такие, что можно зуб сломать.
Последние штормовые ветры пообрывали с ягодника все листья, и он стал похож
на огромные мотки серой жесткой шерсти. Я трясусь в машине, глядя на них, и
думаю, что если бы нашелся такой здоровый парень, который мог бы выдернуть
их, то он протер бы ими мир, разогнал облака, чтобы все действительно
засияло... Я словно грежу с открытыми глазами. Я, великан, хватаю пригоршню
этой жесткой, как проволока, шерсти и начинаю орудовать не жалея сил, как
черномазый. И не могу остановиться. Покончив с небом, принимаюсь за пляж.
Потом за город, за холмы. Пот льет с меня в три ручья, руки дрожат от
напряжения, но я работаю как черт! Потом отхожу в сторону и оглядываю
сделанное: но почему-то все стало еще более тусклым. Словно выцветшим. Я
снова хватаю мочало и снова берусь за дело, но все блекнет еще больше. И
тогда уж я берусь вовсю. Я тру все подряд: небо, собственные глаза, солнце,
пока не падаю без сил. Но когда я поднимаю голову -- все правильно, все
блестит, как киноэкран, когда фильм обрывается и тебе не на что смотреть,
кроме как на яркий белый свет. Все остальное исчезло. Я отбрасываю стальную
мочалку: неплохо иногда все так подновлять, но если тереть слишком сильно,
старик, то можно стереть все дочиста.)
В "Пеньке" Бони Стоукс пододвигается ближе к окну и снова жалуется на
слепящий свет. Тедди наконец звонит миссис Карлсон, и та говорит ему, что, к
сожалению, сегодня очень занята, но вместо себя обещает прислать дочь. Биг
Ньютон наблюдает за тем, как пьянеет и свирепеет Лес Гиббонс, но у него
по-прежнему остаются серьезные сомнения относительно того, сможет ли эта
большегубая обезьяна упиться и рассвирепеть до необходимой стадии. А толпа,
замершая в ожидании перед погребальным залом, вдруг подается вперед, и все
поворачиваются к желтому джипу, который наконец появляется из-за угла.
(На похороны собралось столько народа, что поставить машину нам удается
только за два квартала. "У Джо Бена глаза бы вылезли на лоб, если б он
узнал, какое столпотворение вызовет его смерть", -- говорю я Вив. У меня и
самого глаза были на лбу: я знал, что Джо из тех ребят, кого любят все, но я
не знал, что он был известен стольким людям. Подойдя ближе, я вижу, что
лужайка для родственников до отказа забита темно-синими костюмами и черными
платьями. Здесь даже есть представители из "Ваконда Пасифик", и Флойд
Ивенрайт, естественно. Все стоят и сдержанно беседуют, откалываясь по двое,
по трое и прячась за большим черным "кадиллаком" Лиллиенталя, чтобы достать
свои заначки из карманов и тайком от женщин освежиться. Женщины время от
времени подносят к лицам белые носовые платочки. "Мужчины киряют, женщины
хлюпают. Все при деле", -- решаю я.
Когда они замечают нас с Вив, все разговоры резко обрываются. Ребята за
"кадиллаком" поспешно прячут бутылку. Они смотрят на нас, усердно пытаясь
придать своим лицам соответствующее случаю выражение. Полуулыбки, понимающие
кивки, а уж взгляды -- словно они взяли глаза напрокат у коккер-спаниелей.
Куда бы я ни повернулся, всюду натыкаюсь на взгляды и кивки. Никто ничего не
говорит. Толпа, стоявшая за зданием, тоже начинает перетекать поближе, чтобы
поглазеть на нас. Из-за двери высовывается несколько женских голов. К
боковому входу подкатывает машина Орланда, и его жена помогает выйти из нее
Джэн. Джэн такая же пухлая и похожая на сову, как и всегда, несмотря на всю
эту черную паутину, которую они на нее навесили. На некоторое время она
отвлекает от нас всеобщее внимание, но потом все снова поворачиваются к нам.
Джэн не представляет для них интереса. Как бы она ни была убита горем, не
для нее они прихорашивались, чистились и наряжались в свои лучшие пасхальные
костюмы. Джэн всего лишь побочный аттракцион, прелюдия. Они пришли не за
тем. Они ждут главного представления. А главное представление на похоронах
-- это публичное осуждение. Пухленькая Джэн для этого не годится. И как бы
мне ни хотелось лишать тебя славы, Джоби, боюсь, что главное развлечение на
сегодня и не ты.
Мы с Вив идем за Орландом и Джэн в тускло освещенную комнату для
родственников. Там уже все собрались и тихо сидят на складных стульчиках
перед чем-то вроде марлевой занавески, которая отделяет комнату от основного
зала. Отсюда видно все, а с другой стороны она непроницаема -- так что пусть
довольствуются всхлипами и сморканием, долетающими до их ушей.
Пока мы с Вив отыскиваем себе места, присутствующие не сводят с нас
глаз. Я подготовился к язвительным взглядам, но все идет спокойно. Я
подготовился к обвинительному приговору от каждого члена клана Стамперов, но
пока встречаю лишь те же горестные коккер-спаниелевые улыбки. Наверное, я
еще не очухался после поездки, потому что на меня это здорово сильно
подействовало. Замерев на месте, я смотрю на них... Боже милостивый, неужели
они не понимают? Неужели они не догадываются, что я все равно что убил его?
Я открываю было рот, чтобы заставить осознать это хоть одного из них, но
вместо моих слов раздается протяжное "му-у-у-у" органа и пение леди
Лиллиенталь. Вив берет меня за руку и заставляет сесть.
Орган мычит и рыдает. Леди Лиллиенталь пытается перекричать его,
исполняя "Конец прекрасного дня" -- то самое произведение, которое она пела
у нас дома на похоронах мамы двадцать лет тому назад, только теперь она это
делает медленнее и хуже. Пение ее длится бесконечно. Если в течение
ближайших двадцати лет она будет продолжать замедлять темп исполнения,
покойников придется дополнительно бальзамировать в процессе ритуала.
Орган заиграл снова. Кто-то прочел стихотворение по книге. Лиллиенталь,
который не меньше своей жены не любил оставаться в тени, зачитал список лиц,
не смогших прийти то той или иной причине и приславших цветы. "Лили
Гилкрест, -- распевает он, -- душой сегодня с нами. Мистер и миссис Эдвард
Р. Соренсон... мысленно с нами". Ла-да-ди-ла-ди-ла-да. Уже долгие годы между
ним, его женой и мычащим органом идет непрерывная битва за то, кто сможет
сыграть свою роль дольше. Потом поднимается старина Томе. И я думаю, как
смешно, что Джоби обречен на всю эту тягомотину -- он, который за минуту мог
произнести слов больше, чем все эти трое, вместе взятые, за сутки.
Глаза у меня начинают слипаться.
Потом выходит Брат Уолкер в рубашке с короткими рукавами, похожий на
тренера, работающего на полставки. Он раскрывает Библию, которая топорщится
закладками, как дикобраз, и, используя смерть Джоби как гимнастический
мостик, взмывает к облакам. В процессе его полета я где-то отстаю.
Меня разбудила Вив. Все поднялись с мест и потекли к прорези в
занавеске. Присутствовавшие в главном зале уже насмотрелись вдоволь и вышли
на улицу дожидаться нас. Я прохожу мимо и смотрю. Бог ты мой! Ты не так уж
плохо выглядишь. Все утопленники, которых я видел раньше, были распухшими
как бревна. Наверное, ты недостаточно долго пробыл в воде, чтобы как следует
вымокнуть. Более того, безобразный ты лягушонок, ты выглядишь даже гораздо
лучше, чем обычно. Лицо тебе чем-то подправили, замазав шрамы, и оно совсем
не похоже на сырую фрикадельку, как раньше. И черный галстук. Ты бы
удивился. Да-да. Если б увидел, каким чертовски красивым тебя сделают.
-- Хэнк... Хэнк, пожалуйста...
Только вот... Напрасно они тебя сделали таким серьезным, потому что от
этого ты становишься похожим...
-- Пожалуйста, тебя ждут... Что ты делаешь?
Ты должен улыбаться, старик. Глупо улыбаться. А то ты слишком серьезно
ко всему относишься. К черту! Вот. Постой, я сейчас...
-- Хэнк! Господи, нельзя трогать...
Орланд хватает меня за руку и оттаскивает от гроба. "Это все музыка и
эта чушь, -- говорю я ему, -- усыпили меня, как собаку".
-- Пойдем на улицу, -- шепчет Вив. И я иду за ней.
Моя возня с брезентом оправдывается -- небо заволокло тучами, и на
улице уже начинается мелкий дождичек. Видно, он тоже собирался на похороны,
да маленько припозднился и теперь спешит на кладбище. Мужчины горбятся,
женщины прикрывают свои прически цветными погребальными программками, и все,
как цыплята, суетятся в поисках укрытия. Когда мы добираемся до джипа,
кажется, дождь вот-вот хлынет по-настоящему, но он так и не хлынул,
продолжая лишь накрапывать всю дорогу, пока процессия двигалась через город;
так, чуть-чуть, придерживая себя, словно чего-то ждал...)
Бони Стоукс ждет, когда пройдет вся процессия. Ему нужно
удостовериться, что и врач, и Хэнк на похоронах. От "Пенька" до больницы
долгий путь для старика, для больного старика, и он не хочет рисковать,
чтобы после такой долгой дороги получить от ворот поворот от какого-нибудь
безмозглого врачишки. Долгий путь. Да еще под дождем, как он замечает,
застегивая свой длинный черный плащ. Под дождем и холодом, это мне-то с
моими слабыми легкими... И чего только не сделает человек для старого друга
из христианских побуждений!
(На кладбище дождь припустил по-настоящему, и толпа сразу же поредела
на две трети. Мы столпились вокруг ямы. Джоби хоронили рядом с его отцом,
вернее с тем, что от него осталось, когда его нашли в той хижине, куда он
сбежал. Хорошенький плевок в них обоих. Странно, что они еще не выскочили из
гробов и всю землю не перевернули. Это было почти смешно. "Если наступит
день Страшного Суда, которого Джо всегда так ждал, и, взлетев на воздух, они
обнаружат, что были похоронены рядом, вот перья-то полетают", -- думаю я.
Джо всегда старался быть как можно дальше от своего старика, даже лицо себе
перекроил, чтобы не походить на Бена Стампера; для него ничего не могло быть
хуже, как вырасти с тем, что он называл красивым и безнадежным лицом. Я
снова вспомнил, как Лиллиенталь разукрасил Джо -- запудрил шрамы, разгладил
ухмылку, и у меня начинают чесаться руки раскрыть гроб и вернуть их ему. Мне
этого так сильно хочется, что приходится до дрожи в мышцах сжать кулаки; и
не потому что я пытаюсь сдержаться, а потому что понимаю -- все равно я
этого не сделаю. Так и стою. Смотрю, как они устанавливают перекладины,
опускают гроб, сжимаю кулаки и трясусь, моля только об одном -- чтобы они
поскорее забросали его грязью и он скрылся из вида. Просто стою.
Как только Джо был похоронен, я взял Вив за руку и направился прочь.
Когда мы уже подошли к джипу, я услышал, как сзади кто-то кричит: "Хэнк! Эй,
Хэнк!"
Это был Флойд Ивенрайт: орет и машет руками из окошка своего
здоровенного "понтиака": "Залезай к нам. У нас много места. Зачем тебе ехать
в этой старой развалине? Пусть Энди перегонит джип, а вы запрыгивайте к нам
в приличную машину..." Ивенрайт ждет нас и широко дружелюбно скалится. Это
открытый призыв забыть старую вражду, и все, имеющие отношение к делу,
прекрасно понимают это. Но мне за этой улыбкой видится еще и насмешка.
Словно он ухмыляется -- что, дескать, Хэнк, старина, еще неделю назад я
пикетировал твою лесопилку и чуть не спустил все твои летние труды вниз по
реке. Но теперь давай будем друзьями... "Что скажешь, парень?"
Я смотрю на Вив, потом перевожу взгляд на Энди, стоящего несколько в
стороне от толпы, обступившей машину Большого Лу. Они ждут, что я решу; все
прекрасно понимают, что Флойд со своей компанией немало потрудился, чтобы
зажать нас в тиски, в результате чего Джо и отправился на тот свет. Я
пытаюсь принять какое-нибудь решение, но понимаю только, что устал, устал
все время быть врагом...
-- Годится, мы с тобой, Флойд! -- кричу я ему в ответ и хватаю Вив за
руку. -- Идет, Энди? Оставь его где-нибудь на Главной. -- Флойд распахивает
для нас дверцу. За всю дорогу никто в машине не говорит ни слова. Когда мы
уже подъезжаем к городу, Ивенрайт спрашивает, а не заскочить ли нам в
"Пенек" на парочку пива. Я отвечаю, что Вив, верно, хочет поскорее добраться
до нового дома Джо, чтобы побыть с Джэн, и он говорит: "Отлично, мы завезем
ее, а потом?" Я отвечаю, что мне нужно в больницу взглянуть на отца, а потом
-- посмотрим.
-- Хорошо. Давай. Завезем Вив, а потом можем свернуть прямо к больнице.
А ты пока подумай. О'кей?
Я говорю "о'кей". Пару раз я пытаюсь встретиться с Вив глазами, чтобы
понять, как она относится к моему решению, но она погружена в себя. А когда
она уже выходит из машины, я спрашиваю себя: а какое мне, собственно, до
этого дело? Приятно ехать в хорошей, сухой машине. Приятно получать
приглашения выпить пива. Приятно, когда тебе протягивают руку.
Мы сворачиваем с Южной улицы к Неканикуму. Я откидываюсь на мягкую
спинку, прислушиваясь к шороху "дворников", гулу печки и словам, которыми
Ивекрайт обменивается с членами своего семейства. Мне плевать, что обо мне
думают Вив или Энди. Мне плевать, таилась ли издевка в ухмылке Ивенрайта.
Мне плевать, что сказал бы по этому поводу Джоби.
Потому как, что касается меня, борьба закончена, и боевой топор
закопан... навсегда.)
Как только Хэнк вылез из машины, дети Ивенрайта, до тех пор тихо
сидевшие сзади, усмиренные присутствием двух незнакомых взрослых и
торжественностью случая, так разошлись, что Ивенрайт был вынужден дважды
останавливать машину, чтобы надрать им уши, прежде чем добрался до дома.
Высадив семейство, рассерженный донельзя, он вскочил обратно в машину и с
визгом тормозов вывернул со двора в сторону "Пенька", провожаемый рыданиями
детей и угрозами жены.
Добравшись до Главной улицы, Ивенрайт дважды проехался по ней туда и
обратно, высматривая машину Дрэгера: чего-чего, а очередного карканья об
особенностях человеческой психики ему было не надо -- увольте! Только не
ему, хватит! Ивенрайт был потрясен тем, как легко Хэнк согласился на его
предложение. Потрясен и даже слегка разочарован: он ожидал от Хэнка
большего. И почему-то ему казалось, что Хэнк каким-то образом предал его,
хотя он не мог точно сказать в чем... И почему я не рад тому, как все
сложилось?
Индеанка Дженни натягивает сапоги и пускается в путь к "Пеньку". Иногда
конкретные поступки оказываются действеннее ведовства. Особенно по вечерам,
в баре. Там сегодня будет много пьяных. И кто знает?
Симона открывает сверток, только что доставленный посыльным от Стоукса.
-- От кого?
-- Карточки нет, -- отвечает посыльный. -- Хави сказал, чтобы никаких
карточек... чтобы вы не могли отослать обратно.
-- Ну так, значит, ты просто отнесешь это назад тому, кто тебе это
дал... как красиво, но как он мог? -- и передай, что я не принимаю подарков
от незнакомых мужчин... И все-таки интересно, как это он выбрал такое
красивое и точно по размеру?
-- Может, ему помогла его сестра?
-- Вот и отнеси сестре.
-- Не могу, -- отвечает парень, пытаясь заглянуть за вырез ее халата.
-- Я только доставляю.
-- Да?
-- Ага. -- Он подмигивает, перегоняет в угол рта спичку, которую жует,
и исчезает, прежде чем она успевает остановить его. Симона спешит назад, в
свою спальню, пока из другой половины коттеджа не высунулась мамаша Нильсен
или кто-нибудь из ее отпрысков и не начали вынюхивать, что происходит... Она
раскладывает платье на кровати и рассматривает его... Какое красивое! Но
нет. Она обещала. Она не может огорчить Святую Деву...
Она уже сложила платье в коробку и начинает заворачивать ее в
оберточную бумагу, когда вдруг видит в окне индеанку Дженни -- плотная,
коренастая, в резиновых сапогах, она решительно шествует в дымке дождя.
Симона смотрит, комкая в руках шуршащую бумагу. "Я не хочу стать такой, --
скорчив рожицу, говорит она себе. -- Я не хочу становиться такой. Я
раскаялась, я поклялась на Библии, я обещала Божьей Матери никогда больше не
грешить... но превращаться в такое я не хочу".
Внезапно Симона вспоминает свое отражение в зеркале и жалость в глазах
женщин, когда они встречают ее на улице. Она закрывает глаза... "Я была
добродетельна. Но добродетель превратила меня в то же, во что порок эту
земляную шлюху, -- в уродину в затасканных платьях. Так что теперь все
женщины в городе смотрят на меня как на городскую блядь. А все из-за моего
вида. Потому что мне не хватает денег на то, чтобы выглядеть прилично. О
Дева Мария! -- Она прижимает оберточную бумагу к губам. -- О дай мне сил
побороть свою слабость..."
Прижав бумагу к лицу, Симона заливается слезами, ощущая постыдность
своего грешного вида гораздо сильнее, чем когда-то постыдность самого
порока. "Пресвятая Дева, отчего я так порочна? -- вопрошает она деревянную
фигурку, стоящую в шкафу. -- Отчего я стала такой слабой?"
Но в ее голове уже как на дрожжах зреет другая мысль: "А с тобой,
Пресвятая Дева, что случилось, если ты позволяешь такому происходить?"
Лампы дневного света мигали и гудели. Все пахло дезинфекцией. Как
только Хэнк приближается к столу сестры-амазонки, она тут же указывает ему:
"Сюда, мистер Стампер", хотя он еще и рта не успел раскрыть. Они минуют
новую часть больницы и вступают в коридор с таким низким потолком, что Хэнк
начинает инстинктивно пригибаться, чтобы не задеть головой лампы. Помещения
выглядят такими древними, словно были выстроены много веков назад, еще
индейцами, и побелены в честь прихода бледнолицых. В этой части больницы он
никогда раньше не был -- окаменевшие от непрестанного мытья деревянные
стены, линолеум протерт до дыр от постоянного шарканья тапок... а в открытых
дверях -- бесконечные старики, сидящие откинувшись на металлические спинки
кроватей, как тряпичные куклы, -- одутловатые, морщинистые лица, окаменевшие
в голубом мерцании телевизоров.
Заметив его интерес, сестра останавливается перед палатой побольше и
улыбается.
-- Теперь у нас в каждой палате есть телевизор. Конечно, старые, но все
же работают. Дар Дочерей Американской Резолюции. -- Она поправляет лямку на
своем переднике. -- Теперь старикам есть на что посмотреть, пока они ждут.
Картинка на экране телевизора, стоявшего в той палате, у которой они
задержались, начала мигать, но никто не попросил ее наладить.
-- Пока они ждут чего? -- не удержался Хэнк. Сестра бросила на него
пронзительный взгляд
и двинулась по коридору к палате Генри.
-- Мы были вынуждены поместить его на свободное место, -- пояснила она
довольно резким тоном. -- Хотя он и не относится к склеротикам. Новое крыло
всегда переполнено... новорожденные с мамами и прочие. Но он ведь тоже уже
не мальчик, не правда ли?
Пахло старостью и всеми ее побочными явлениями, дешевым мылом и мазью
грушанки, спиртом и детским питанием, и поверх всего реял острый запах мочи.
Хэнк сморщил нос от омерзения. Но, с другой стороны, подумал он, почему бы
старикам не жить в своем старом мире, а новорожденным, мамам и прочим -- в
новом?
-- Да... полагаю, он уже не мальчик.
Сестра остановилась у самой последней двери.
-- Мы предоставили ему одноместную палату. Сейчас у него мистер Стоукс.
-- Она понизила голос до пронзительного шепота: -- Я знаю, что вы просили
пока никого к нему не пускать, но я подумала... ну Боже ж мой, они такие
старые друзья, что в этом может быть плохого? -- Она улыбнулась, распахнула
дверь и объявила: -- Еще посетитель, мистер Стампер.
С подушки поднимается осунувшееся лицо, обрамленное седой гривой, и
разражается гоготом.
-- Ну и ну, а я уж начал думать, что все мои решили, что я сдох.
Садись, сынок. Садись. Постой. Тут у меня старина Боки. Подбадривает меня,
как добрая душа.
-- Здравствуй, Хэнк. Прими мои соболезнования. -- Старческая рука
дотрагивается до Хэнка с шуршащим, пергаментным звуком и тут же резко
отдергивается, чтобы прикрыть привычный кашель. Хэнк смотрит на отца.
-- Как ты, папа?
-- Так себе, Хэнк, так себе. -- Он тоскливо прикрывает унылые глаза. --
Док говорит, что мне не скоро удастся вернуться на работу, может, даже очень
не скоро... -- И вдруг глаза снова вспыхивают упрямым зеленым огнем. -- Но
он считает, что через неделю я уже смогу играть на скрипке. Да,
сй-йи-хи-хо-йихи-хо! Берегись, Бони, они так накачали меня наркотиками, что
я стал опасен.
-- Ты бы лучше успокоился, Генри, -- произносит Бони сквозь пальцы,
которыми все еще прикрывает узкую щель своего рта.
-- Нет, ты его только послушай, сынок! Сколько он мне доставил
удовольствия своим приходом! Вот, садись на кровать, если нет стула.
Сестричка, у меня что, всего один стул? Может, ты принесешь еще один для
моего мальчика? И как насчет кружки пойла?
-- Кофе предназначен для пациентов, мистер Стампер, а не для
посетителей.
-- Я оплачу его, черт подери! -- Он подмигивает Хэнку. -- Ну, я тебе
скажу... когда меня доставили сюда тем вечером, ты даже не поверишь, чего
они только не требовали заполнить. Похоже, ты отказался, так пришлось мне
все это делать.
-- Это неправда! -- возмущенно поспешила вставить сестра; но Генри
дальше не стал распространяться о той ночи.
-- Да, сэр, всевозможнейшие процедуры. Даже отпечатки пальцев хотели
взять, невзирая на то что я не слишком годился для этого. -- Сестра вышла из
палаты и поспешила прочь по коридору. Генри проводил ее взглядом знатока. --
Мурашки по коже... Впилиться бы в нее по самые яйца и затрахать до смерти,
моей, естественно.
-- Не в том ты возрасте, чтобы трахаться, -- заметил Бони, не уступая
ни на йоту.
-- Это у тебя ничего не осталось, кроме челюстей, Бони. А у меня, если
хочешь знать, еще три своих собственных зуба, и два из них даже друг против
друга. -- Он открыл рот и продемонстрировал. Но это как будто полностью
лишило Генри сил, и он откинулся на подушку с закрытыми глазами. Когда он
снова открыл их, чтобы взглянуть на своего угрюмого посетителя, бодрость его
уже была какой-то вымученной. -- Эта проклятая баба целыми днями только и
ждет, чтобы я откинул копыта и она могла бы как следует застелить кровать.
Вот и злится, что я все еще жив.
-- Она просто беспокоится, -- невозмутимо заметил Бони. -- У нее есть
все основания беспокоиться о тебе, старина.
-- Дерьмо, а не основания, -- с готовностью принял вызов Генри. --
Стервятники ко мне даже близко не подлетали. Ты послушай его, Хэнк, этого
старого разбойника. Я их даже слыхом не слыхал.
Хэнк слабо улыбается. Бони покачивает головой и опускает ее вниз:
"Ай-ай-ай". Он чувствует, сегодня -- его день, и он не позволит заглушить
свой трубный глас краха всякими там смешочками.
Генри не нравится это покачивание головой.
-- Думаешь, нет? Разве я не говорил всегда, что с привязанной к спине
рукой повалю больше деревьев, чем любой другой по эту сторону Каскада двумя?
Вот теперь у меня есть возможность доказать это. Ты только подожди и
увидишь, как я... -- Его посещает внезапная мысль, и он поворачивается к
Хэнку: -- Кстати, а что с той рукой? Потому что, знаешь... -- Он выдерживает
паузу, прежде чем сообщить: -- Я вроде как привязался к ней!
Голова его откидывается на металлические прутья кровати, и он заходится
в беззвучном смехе. Хэнк чувствует, что старик уже давно заготовил эту
фразу, и отвечает ему, что хорошо заботится о его конечности.
-- Я решил, что тебе захочется сохранить ее, поэтому положил в
холодильник, где у нас хранится мясо.
-- Ну ладно, смотри только, чтобы Вив не поджарила ее на ужин, --
предупреждает он. -- Потому что я здорово был к ней привязан и любил ее
больше других.
Исчерпав свою шутку, Генри принимается искать шнурок звонка, который
висит у него над головой.
-- Куда эта чертова баба провалилась? Весь день ничего не могу от нее
добиться, я уж не говорю о кофе. Хэнк, приподыми-ка меня... вот туда! Черт!
Дерни-ка эту штуковину. Специально повесила с другой стороны, чтобы я не мог
достать. С моего бескрылого бока. Гм. Второе крыло теперь придется особенно
беречь. Черт! Где эта старая корова? Сдохнуть можно, а они и не пошевелятся,
пока все вокруг не провоняет. Слушай, теперь я хочу знать, что у нас на
лесосеке, -- давай! Нечего миндальничать, дерни как следует, чтоб они все к
черту провалились. Для этого она здесь и висит. Бони, что с тобой? Сидишь
здесь с таким видом, будто потерял лучшего друга...
-- Просто я беспокоюсь о тебе, Генри. Вот и все.
-- Врешь. Ты просто боишься, что я переживу тебя. Сколько я тебя помню,
ты все время этого боишься. Сынок, ради Господа, дай ты мне эту хреновину!
-- Взяв шнур, он прижимает кнопку звонка к ночному столику и страдальчески
кричит: -- Сестра! Сестра! -- Глаза зажмурены от прилагаемых усилий. --
Сделай укол этого обезболивающего! И где, черт побери, мой кофе?
-- Спокойно, папа...
-- Да, Генри, -- Бони раскладывает паутину своих пальцев на простыне,
которой накрыты ноги Генри, -- лучше так не волноваться.
-- Стоукс, -- глаза Генри, обычно широко раскрытые и пышущие огнем,
вдруг суживаются и становятся ледяными, -- убери свою рыбью лапу с моей
ноги. Убери ее прочь! -- Он смотрит на Бони, пока тот не опускает глаза, и
чувствует, как его захлестывает удовольствие от того, что он наконец дал
волю долго сдерживаемому чувству. Не отводя взгляда от Бони, он продолжает с
непривычной мягкостью: -- Ты не лучше ее, Стоукс, и сам это прекрасно
знаешь. Только ты ждешь моей смерти уже сорок пять лет. Ждешь, когда я
откину копыта. -- Он с угрозой оттягивает шнур. -- Убери руку, я сказал
тебе! Прочь!
Бони убирает руку и с уязвленным видом подносит ее к груди. Генри
отпускает звонок и начинает возбужденно ерзать под одеялом.
-- Это неправда, старина, -- обиженно говорит Бони.
-- Это правда. Это правда, как пить дать, и мы оба это знаем. Сорок
пять лет, пятьдесят лет, шестьдесят лет. Сестра!
Бони вздыхает и отворачивается -- на лице его написана обида на
несправедливое обвинение. Но в его возмущении столько фальши, в его
покачивающейся голове столько злобы, что Хэнк чувствует, как всем своим
поведением Бони невольно подтверждает слова Генри. Хэнк в изумлении
отступает и останавливается, почти скрывшись за желтой занавеской.
Увлеченные своей враждой, старики забывают о нем. Бони продолжает скорбно
качать головой, Генри вертится под одеялом, время от времени бросая взгляды
на своего старого дружка. После минутного молчания он раскрывает рот, чтобы
выразить то, что так долго сжигало его и теперь угрожает вырваться из-под
контроля.
-- Добрых шестьдесят лет. С тех пор... с тех пор... черт бы тебя
побрал, Стоукс, это было так давно, что я даже не могу вспомнить, когда это
началось!
-- Ах, Генри, Генри... -- Бони предпочитает гасить пламя укоризной. --
Неужто ты и вправду можешь припомнить, чтобы когда-нибудь за все эти годы я
давал тебе что-либо, кроме мудрых советов? Неужели можешь?
-- Это каких же? Это когда ты советовал мне, Бену и Аарону взять маму и
отправиться в Юджин в приют для безработных, убеждая, что одни мы не
переживем зиму в лесу? Ты тогда говорил, что с непривычки здесь не выжить.
Припоминаешь этот советик? Так вот, насколько я помню, мы прекрасно
выжили...
-- В ту зиму из-за твоего упрямства вы потеряли мать, -- напоминает ему
Бони.
-- Потеряли? Она умерла! Лес к этому не имеет никакого отношения. Она
просто заболела, слегла и умерла!
-- В городе этого могло бы и не быть.
-- Это могло произойти где угодно. Она умерла в тот год, потому что
решила, что ей суждено умереть.
-- Мы все предлагали помочь.
-- Еще как! Ты здорово нам помог, оставив нас без лавки.
-- Мы все бескорыстно предлагали вам все необходимое...
-- А что хотели взамен? Наш дом и имущество? Закладную на десять лет?
-- Генри, это нечестно, организация не предъявляла таких требований.
-- Может, это нигде не было записано, но суть остается той же. Мне не
довелось знать твоего отца или эту чертову его организацию, но что это были
за бескорыстные предложения, я помню. Отличные были такие предложения.
-- Говори что хочешь, но нас никто ни в чем не может обвинить, мы всего
лишь отстаивали общественные интересы.
Прежде чем Генри успевает ответить, дверь открывается и в палату входит
сестра с маленьким бумажным стаканчиком кофе. Поставив его на столик, она
окидывает взглядом мужчин и поспешно выходит, не говоря ни слова. Генри
принимается пить, глядя на Бони сквозь поднимающийся пар. Когда он отрывает
стаканчик от губ, Хэнк замечает на нем два следа от зубов -- тех, что были
напротив друг друга. Не отрывая взгляда от склоненной головы Бони, Генри
ставит стаканчик на стол и вытирает губы рукавом своей белой фланелевой
рубахи. Бони продолжает трясти головой, скорбно кудахча по поводу плачевного
состояния своего старого приятеля.
-- Бони, -- наконец выдохшись, произносит Генри, -- у тебя есть с собой
понюшка?
Бони оживляется:
-- Конечно, конечно, -- и достает из кармана пиджака табакерку. -- Вот,
позволь-ка мне...
-- Дай сюда.
Бони моргает и, не открывая табакерки, осторожно ставит ее на простыню.
Генри берет ее в руку. Он вертит ее своей нежно-розовой рукой, старательно
пытаясь открыть крышку большим пальцем: полудюймовый поворот, еще усилие и
снова поворот -- перехват, поворот, перехват, поворот-Хэнк еле сдерживается,
чтобы не выхватить у него табакерку и самому не отвернуть крышку, избавив и
себя и его от бессмысленного мучения. Но что-то не дает ему тронуться с
места, и он не осмеливается выйти из-за занавески. Еще не осмеливается. Пока
все не заканчивается само собой.
Крышка слетает. Коричневая табачная пыль выплескивается на простыню.
Генри ругается, потом терпеливо, под неотступным взглядом Бони, собирает
рассыпавшийся табак, завинчивает крышку и, взяв табакерку двумя пальцами,
швыряет ее на колени Бони...
-- Премного обязан.
Остатки он собирает в кучку и, скатав из них шарик, запихивает его за
губу. С секунду он сосредоточенно пристраивает его во рту поудобнее, после
чего с торжествующим видом стряхивает труху с кровати на пол. Коричневые
губы растягиваются в широкой улыбке.
-- Премного обязан, дружище, старый приятель... премного обязан.
Похоже, и для Бони настала пора понервничать. Успех Генри с табакеркой
выбивает его из благодушного состояния, взваливая на его поникшие плечи
тяжелый груз конкуренции.
-- Чем собираешься заняться, Генри, -- осведомляется он, пытаясь
придать своему вопросу обыденный тон, -- теперь, когда все переменилось?
-- Что ты имеешь в виду, Бони? Наверное, тем же, чем и раньше. -- К
Генри возвращается былая бесстрашная уверенность. -- Наверное, вернусь с
мальчиками в лес. Валить деревья. Дарить солнечный свет болотам. -- Он
зевает и чешет шею длинным ногтем. -- Хотя чего себя обманывать! Я уже не
мальчишка. Когда тебе за семьдесят, приходится сбавить темп, предоставить
всю работу мальчикам, а самому только давать советы, полагаясь на опыт и
ноу-хау. Может, даже придется возить с собой в лес кресло. Но что
касается...
-- Генри, -- не выдерживает Бони, -- ты дурак. Валить деревья... Ты
что, не видишь, что тебя самого уже свалило? Тебя! С тех пор как... А ведь я
говорил тебе, всю дорогу я предупреждал тебя...
-- С каких пор, Бони? -- вежливо осведомляется Генри.
-- С тех пор, как я еще тогда тебя предупреждал, что ни одному
смертному не под силу... выжить здесь в одиночку! Мы тут все заодно! И
человек... человек должен...
-- Так что с тех пор, Бони? -- не успокаивается Генри.
-- Что? С тех пор как я... Что?
Генри с напряжением наклоняется ближе.
-- С тех пор, как папа сбежал, а я продержался? С тех пор, как мы
пережили ту зиму? С тех пор, как мне удалось сколотить дело, несмотря на то
что ты утверждал, будто это никому не под силу?
-- Я никогда не порицал людей, возделывающих эту землю.
-- Людей -- да, а одиночку? Одну семью? А? А? Когда ты только и твердил
нам, что у нас ничего не получится. "Общими усилиями" -- вот что ты всегда
говорил. О Господи! В те годы я столько наслушался твоих пионерских призывов
сообща-против-дикой-природы, что меня уже воротило от них.
-- Это было необходимо. Это было единственной опорой смертного человека
в его борьбе с неприрученными стихиями...
-- Ты говоришь прямо как твой отец.
-- Только сообща можно было выжить.
-- Что-то я не припомню, чтобы боролся с чем-нибудь сообща, но, похоже,
выжить мне удалось. И не без приобретений на этом пути.
-- И что ты получил? Одиночество и отчаяние.
-- Ну, про это мне ничего не известно.
-- Прикован к постели! -- Бони встал со стула и сложил на груди руки.
-- Без руки! Умираешь!
-- Ничего подобного. Может, слегка помят и поломан, но без этого не
бывает.
Бони собирается сказать что-то еще, но тут на него наваливается приступ
кашля. Откашлявшись, он берет со спинки стула плащ и вдевает в рукава свои
тощие руки.
-- Совсем обезумел от боли. -- Он изо всех сил пытается отделаться от
мыслей о Генри. Он так содрал кашлем горло, что теперь из него вылетает лишь
смешной писк. -- Вот и все. Обалдел от боли. И наркотиков. Разума нисколько
не осталось. -- Он вытирает рот и принимается застегивать пуговицы.
-- Уходишь, Бони? -- дружелюбно интересуется Генри.
-- К тому же наверняка температура. -- Но Бони не может так уйти. Пока
краем глаза видит эту чертову идиотскую ухмылку, эту рожу, похожую на
изображение глиняного идола, которая отрицает все, что для него свято и
истинно, эти глаза, которые отравляли и портили ему жизнь, не давая ей стать
мирной заводью приятного пессимизма. Бони боялся, что, если он сейчас уйдет,
это лицо может застыть и увековечить себя в смертной маске, и тогда ему уже
никогда не удастся от него избавиться.
-- Ну, привет, Бони Стоукс, Бобби Стоукс, крошка Стоукс Бо-бо...
Тогда оно не только до конца жизни будет преследовать его, но и
уничтожит все его прошлое, лишит смысла всю его жизнь...
-- И слышишь, если встретишь Хэнка или Джо Бена, скажи, чтоб зашли и
принесли мне подсчеты, как у нас обстоят дела.
Если сейчас он позволит Генри посмеяться последним, весь его мир...
"Что? Подсчеты? Джо Бен?"
В ужасе Хэнк видит, как уже было начавшая открываться дверь замирает и
медленно захлопывается. Он видит, как Бони скованно поворачивается и как у
него желтеют глаза. "Генри... старина, разве ты не знаешь?" Тогда
неудивительно, что он пребывает в таком неоправданно прекрасном расположении
духа -- ему просто не сказали. Конечно, ни он, ни Бони ни словом не
обмолвились об этом -- было бы просто странно говорить о таком с человеком,
приходящим в себя после тяжелой... -- "Старина?" Но чтоб никто не сказал?
"Неужто, Генри... ни врач, ни сестра... никто, никто?"
-- Что это с тобой, Бони?
-- И о последствиях? О том, что было вчера?
-- Я уже сказал тебе, что у меня никого не было.
И теперь видит, как лицо Бони вспыхивает светом нового понимания. И
когда Бони начинает подвигаться к кровати, Хэнк невольно еще глубже
забивается за занавеску. Бони снова садится, раскуривает свою большую трубку
и приступает полным сочувствия голосом. Он говорит быстро и уверенно, без
малейшего намека на обычный кашель.
Сквозь ярусы синего дыма Хэнк, выйдя из-за занавески, наблюдает
финальную сцену драмы -- словно зритель, успевший лишь к последнему
действию, незаметно присевший на крайний ряд темного балкона и слышащий лишь
бессвязные реплики. Он смотрит на две расплывающиеся фигуры и не пытается
сфокусировать взгляд. Не вслушиваясь, он знает их реплики наизусть; не
глядя, он знает каждое их действие. Эпизодический персонаж, его роль почти
закончена, и он ждет конца, чуть ли не скучая, чуть ли не засыпая под звуки
знакомых реплик, пока одна из них, многократно повторенная, не подсказывает
ему, что дело идет к концу.
-- Хэнк сделал это, потому что не хотел... подвергать еще кого-нибудь
риску.
-- Не думаю... -- Уныло стихая под гаснущими огнями софитов.
-- Он сделал это, потому что... не хотел подвергать еще кого-нибудь
риску.
-- Сомневаюсь, Генри.
Занавес закрывается, а эхо все еще звучит: "Иначе он бы этого не сделал
-- он просто не хотел подвергать кого-нибудь риску во имя..."
-- Нет, старик, просто, кроме него, больше никого не осталось... -- Он
сделал это из-за того... -- Нет, из-за того, что его все бросили, и он
понял, что не может валить лес в одиночку... -- Он сделал это из-за того,
что... -- он наконец понял, что к чему... -- из-за того, что... -- он
наконец понял, что это бессмысленно. Из-за того, что все проржавело и все
прогнило. Из-за того, что нет другой силы, кроме той, что дают тебе люди.
Из-за того, что слаб. Из-за того, что нет сил, совсем нет сил. Из-за того,
что все тщета и томление духа. Из-за того, что барабан лебедки окончательно
сломался. Из-за кровавых ран от срывающихся тросов. Из-за фронтита и вросших
ногтей. Из-за дождя. Из-за того, что так долго, так невыносимо долго...
-- Генри, Хэнк не дурак... он понимает.
Из-за того, что сила -- это ничто, это всего лишь симуляция.
-- Он умный мальчик, Генри, он понимает, что к чему... в этом мире
нельзя одному, и всегда было нельзя... ни один смертный не может долго
вынести...
Потому что иногда единственный способ что-то сохранить -- это сдаться.
Потому что иногда во имя победы надо стать слабым...
-- О-хо-хо, -- бодро замечает Бони, глядя на свои большие карманные
часы, -- уже поздно. -- Он снова поднимается со стула и, слегка покашливая,
застегивает оставшиеся пуговицы. Потом, словно тряпку, он поднимает с одеяла
руку Генри и пожимает ее. -- Пора домой, Генри. При такой погоде нелегкий
путь для нас, стариков, -- замечает Бони и роняет руку, покачивая головой.
-- Очень сожалею, что мне пришлось быть вестником печальных новостей о Джо
Бене, Генри. Я знаю, как вы все его любили. Я бы скорее предпочел, чтобы мне
язык отрезали, чем сообщать тебе об этом. Ну вот... Что тебе принести в
следующий раз? Субботние "Ивнинг Пост"? У меня куча старых экземпляров. Так.
Дай-ка я поставлю этот телевизор на полку, чтобы он был прямо перед тобой. А
то ведь так можно и зрение испортить, а? -- Он включает телевизор и, не
дожидаясь, когда тот нагреется, направляется к двери. Там он еще раз
оборачивается и задирает пальцем кончик носа. Бони начисто забыл обо мне.
Они оба забыли.
-- Выше нос, старина, -- говорит он Генри. -- Мы еще пожуем, а
некоторым уже ничего не светит. О'кей, и смотри не замучай сестричку.
Пока...
И с важным видом Бони покидает палату. Я выхожу из своего укрытия в
ногах кровати и начинаю что-то говорить, но, судя по виду Генри, можно
заключить, что толку от этого не будет.
-- Папа, -- говорю я, -- понимаешь, то, что случилось...
-- Хм, ну что ж, -- произносит он, глядя прямо в экран телевизора, --
по крайней мере, для старого черномазого... у меня сохранился неплохой
нюх... так что можно еще... а Хэнк, он... мне надо было подумать... полагаю,
мы... неправильно они наложили гипс... -- И дальше в том же духе, все глубже
погружаясь в свои размышления. Выглядит он совершенно убитым. Или это
наркотик пронял его. Но вряд ли дело только в этом. Выражение его лица
меняется, обретая мир и покой. Мышцы под скулами расслабляются, ухмылка
исчезает, и морщины на переносице разглаживаются. Морфий действует на него
как снотворное... Потом глаза его тускнеют, словно кто-то или что-то, еще
жившее в нем, ушло, предоставив телу в одиночестве перегонять кровь и
кислород, бросив на подушке пустое лицо в голубом мерцании телевизора, как
бросают на кровать старую, сносившуюся одежду. Свет мигает. Палата гудит,
словно битком
набита большими сонными мухами. Оглушенный... онемевший...
погребенный под плотным ватным покровом морфия старик мотает головой,
изредка открывая щелки глаз и видя над собой высокий темно-зеленый купол,
подпираемый стволами мамонтовых деревьев. Где-то стучит дятел, весело кричит
сойка, вращая хитрым глазом, -- синяя, словно мазок краски! "О-го-го! Ты
глянь!" -- майское солнце играет в хвое. "Ну и денек! Вот это жизнь!"
Тишь,
безветрие, неподвижно свисают пряди пыльцы, соединяясь в один ярко-желтый
луч, льющийся с верхушек деревьев до самой земли... "Хо! Глянь туда..." --
вихрь белых бабочек взлетает над щавелем, потревоженный его шагами, его
поступью там, где еще не ступала нога бледнолицего. "А может, и вообще ничья
нога!"
Он смотрит на деревья и плюет себе на ладони. "О'кей, стойте
спокойно. Вы что думаете? Я медведь в спячке? Нам надо дело делать. Рысек
стрелять, яйцами бренчать, деревья валить, землю сверлить... Стой спокойно,
черт бы тебя побрал!"
-- Спокойно... спокойно, мистер Стампер. Нам хорошо и спокойно.
-- Кто сказал, что я не могу? Только не мешайте мне. Какое вам дело?
Гм, пока я жив... Дай-ка я прочищу уши. --
И еще пи один топор бледнолицего
не звучал здесь. "А-а-а. Трос. Ах ты чертов хлыст".
И блестящая зеленая
лавина тысячи тысяч падающих иголок сметает солнце со своего пути. "Ба-бах!
Точно на место". Это май в двадцатых годах, когда здесь еще стояли
мамонтовые деревья.
Купол над головой дал трещину. И в нее снова врывается
солнце, заливая светом землю, не видевшую его миллионы лет. "Господи Иисусе,
какое же у нас тут время? Постой-ка, что это ты о себе здесь думаешь?"
Царапается, как котенок, белый с серо-голубым, как, знаешь, царапает куриное
горло, когда его... "А? Что это ты себе?.."
-- Бот и хорошо. Вот и все. Успокоились и молчим. Вот и все. А теперь
отдыхайте. Тихо и хорошо.
Когда Ивенрайт входит в "Пенек", Рей и Род устраиваются на эстрадке. На
темнеющей улице слышны резкие звуки настраиваемых электрогитар. Долетают они
и до Энди, сидящего в джипе, и он, достав из кармана губную гармошку и
смахнув с нее крошки корпии и шелухи из-под семечек, начинает тихо
наигрывать. Он решает, что дождется Хэнка и Вив, и, вместо того чтобы идти
пешком, поедет вместе с ними.
Он видит, как по противоположной стороне улицы на влажное дребезжание
неонов спешит Хэнк, и с грустью прикидывает, сколько ему еще придется
ждать...
(Когда я вышел из больницы, в животе у меня так бурлило, что я даже не
знал, удастся ли мне дойти до "Пенька". Единственное, чем можно было залить
это бурление, это "Джонни Уокером", на три пальца. Эта чертова палата
подействовала на меня хуже, чем поездка в джипе. Мой ослепительно яркий день
становился все тусклее и тусклее, а теперь я уже и вовсе не мог сказать, не
собирается ли мир напрочь исчезнуть.
Для такого раннего часа "Пенек" был переполнен: большинство ребят, не
дошедших до кладбища, осело здесь, и теперь они уже прилично поднабрались.
Когда я вошел, они слегка попритихли, но уже через секунду все кинулись
пожимать мне руку, словно они души не чаяли в человеке, который на два
месяца лишил их работы. Ивенрайт поставил мне виски. Зазвучали гитары, и
полился добрый старый мотивчик, как в добрые старые времена. Пришла индеанка
Дженни и принялась покупать выпивку тем, кто был попьянее. И Биг Ньютон
сидел, весь из себя такой крутой. А вокруг, болтая, спотыкаясь и пуская
слюни, шатался Лес Гиббонс. И, несмотря на то что нынче среда, завтрашний
День Благодарения все превращал в праздник, как бывало в "Пеньке" по
субботам в старые времена, с той лишь разницей, что старые времена миновали,
что все изменилось, хоть дребезжат гитары, пиво льется рекой и парни
гогочут, кричат, ругаются и играют в нарды...
за исключением того, что
теперь все иначе. Не могу сказать откуда, но я это знаю. Я чувствую, что все
изменилось. И все остальные тоже это чувствуют.)
Помнишь, в жужжащей палате? Тогда, на катаниях? Четвертого июля, в День
независимости, -- Река -- Ваша Дорога -- тогда кое у кого с непривычки к
воде началась морская болезнь, их так выворачивало, что они думали, что
умрут, а потом им стало еще хуже, и они уже сами желали смерти. Мотогонки по
реке; участники, перекидывающиеся шутками: "Бен, нам выиграть этот заплыв
плевое дело, а?" -- а когда все закончилось: "Эти чертовы Стамперы, видели,
что они сделали? Надели кузнечные мехи на акселератор и накачивали воздух...
И мы что, допустим это?"
Но это в июле. А то май, май, постой-ка...
Еще один кусок зеленого
купола со свистом обрушивается вниз, обнажая голубое, как сойка, небо, с
грохотом приминая папоротники, гаультерию и фундук, ломая и круша их.
А в "Пеньке" Рей, свежевыбритый, сияющий и решительный, начинает
заводить толпу, а вместе с ней и Рода. Ритм нарастает, народ прибывает,
медная кружка перед микрофоном заполняется зелененькими и серебром. "Черные
дни прошли..." Рей бьет по струнам мозолистым пальцем, перед глазами у него
все плывет. "Время летит стрелой, когда я влюблен и ты рядом со мной..."
Весь город пьян от солнца, оптимизма и дешевого виски, все бредят
удачей. "Синяя лазурь смеется в вышине, только синяя лазурь сияет мне. Я
мечтал всю жизнь об этом дне..." Тедди взирает на происходящее из-под своих
длинных ресниц -- он еще никогда не видел, чтобы люди столько пили и
смеялись. "Ну, бывает, парочка за вечер. Ну, иногда человек тридцать после
удачной ловли лосося или драки у лесорубов. Но в разгар экономического спада
-- даже ничего похожего еще не бывало. Не понимаю. Столько выпивки. Даже
тосты произносят в честь Хэнка Стампера..."
(Пара виски не принесла мне никакой пользы. Так что я прошу у ребят
прощения и говорю им, что, кажется, моя гриппозная бацилла снова вылезает из
укрытия и готовится к новой атаке. Благодарю их за выпивку и натягиваю на
себя куртку. Уходя, я машу им рукой и напоминаю, чтоб они не ленились, --
ведь так приятно видеть, как люди, не жалея сил, наливаются алкоголем; они
смеются и кричат в ответ, чтобы я поскорее выздоравливал и возвращался
помогать им в этом непростом деле, что все будет по-старому.
Но все мы
прекрасно понимаем, что no-старому не будет уже никогда...)
Бесшабашно... вольно... в тот первый майский день -- до самых сумерек.
Следующий день -- воскресенье, выходной, но я снова отправляюсь на просеку
один, чтобы посмотреть, как она выглядит...
Утреннее солнце скользит по
новенькой земле, земле, которой оно не касалось тысячи тысяч лет, и видит
росистые ожерелья, развешанные пауками на скользких зеленых шеях
дарлингтонии.
Смешные растения эти мухоловки. И вообще много смешных трав. Индейцы
едят штуковину, которую называют вапату, трубчатая такая трава, растущая под
водой на болотах, -- ихние скво шастают по ним босиком и выкапывают корни из
грязи. Недотроги захлопываются, как капканы, стоит к ним прикоснуться. А
карликовые ирисы, говорят, посажены гномами, которые раньше обитали в
лесах,
А борщевики -- помнишь? -- здоровенные громилы... по вечерам дети даже
боялись выходить из-за них на улицу, чтобы те не закололи их до смерти.
Смерть здесь всегда была под рукой.
На пляже, у самой воды, так близко, что
волны иногда подкатывают совсем вплотную, стоит могила, отмеченная кедровым
крестом и чахлыми нарциссами... Маленькая Иллабель Ситкинс сидит на
приступочке и колет абрикосовые косточки, которые ее мама выкинула вместе с
банкой из-под компота. 13 июля тысяча девятьсот... черт, не знаю какой: она
ест орешки, так похожие на миндаль, который дарят на Рождество, и умирает от
болей в животе. Мне тоже случалось их пробовать. 15 июля: Томс проводит у
себя дома службу за упокой Иллабели, а после похорон мы все участвуем в
состязаниях по бегу на пляже. 19 августа: Джон убил медведицу. 4 сентября:
дождь шел двадцать восемь часов подряд. Сильный ветер. На коптильню рухнуло
дерево. 5 сентября: дождь со снегом. Под кухней стоит вода. 6 сентября:
притащил бревна, чтобы подпереть коптильню. 11 ноября: мать сильно больна.
Вызвали доктора, он пробыл всю ночь. Бен поймал в капканы несколько норок, и
они его здорово покусали, так что доктор и его залатал. 13 ноября: собака
наелась дохлого лосося, ее сильно рвет и парализовало задние лапы. Ездил в
город, и Стоукс дал мне для нее лекарства.
Стоукс, черт бы тебя побрал, Хэнк
сделал это, потому что видел, что... потому что понимал, что это
рискованно... Стоукс сказал, что денег за лекарство брать не будет, но что
мы должны отправить маму в больницу в Юджин. Пошел он к черту!
15 ноября: был у Арнольда Эгглстона на собрании дорожных рабочих. Потом
мы с Джоном пошли домой, а Бен остался на танцы, и его побил Сэм Монтгомери.
Когда вернулись, собаке стало лучше. Старушке тоже... Но где Хэнк?
-- Хороший парень, -- замечает Ивенрайт, видя, как за окном проезжает
джип Хэнка.
-- Упрямый, но честный, -- соглашается Ситкинс.
-- Настоящий честняга, -- добавляет агент по недвижимости и поднимает
за это стакан.
Тедди прерывает полировку стойки, чтобы взглянуть, что будет теперь,
после того как почетный гость отбыл. То, что в присутствии Хэнка смех и
разговоры звучали несколько напряженно, не удивило его: не нужно быть
экспертом в области застольной психологии, чтобы понять -- при сложившихся
обстоятельствах веселье должно было быть натужным. Но что будет теперь,
когда обстоятельство удалилось? Как они себя поведут? Тедди наблюдал. Обычно
он мог предсказать, как отреагируют его патроны на выход того или иного
собрата, вплоть до последней шутки, до малейшего ругательства, но сегодня их
поведение было настолько непредсказуемым и таким необычным, что он даже не
рискнул строить догадки. Он лишь наблюдал сквозь густое облако дыма...
Тем временем гитаристы продолжали играть на заказ, и Хави Эванс с
негнущимся позвоночником вертел подбородком из стороны в сторону. Дженни,
тяжело жужжа, как пчела в резиновых сапогах, перемещалась от столика к
столику, покупая выпивку и бренча сдачей. Обычный субботний вечер, думал
Тедди: спорадические смешки, покашливание, хлюпанье носов, ругань. Почти как
всегда. За исключением... чего?
(Когда я подошел к джипу, Энди сидел в машине, наигрывая что-то на
своей гармошке. "Вабаш-ское ядро". "Черт! Оставь ты ее, эту несчастную
гармошку! Мне показалось, что это транзистор
Джо и что..." Я не успеваю договорить, а он уже запихивает ее в карман.
Потом говорит:
-- Хэнк? Ты, случайно, не собираешься... завтра...
-- Валить лес? Черта с два, я завтра ничего не собираюсь, Энди, разве
что валяться с температурой. А в чем дело? Мы все равно не успели!
-- Успели, -- замечает он. -- Я подсчитал. Этого последнего дерева
хватило.
-- Черт! Ты разве не слышал, что сказал Бисмарк? Учитывая, как
поднялась река, "ВП" они теперь вообще не нужны. Что ты несешь?
-- Я просто хотел спросить, -- бормочет он и умолкает. Я завожу джип и
отправляюсь за Вив. Ну и денек...)
-- Ах ты, бога душу в рай! -- внезапно заметив отсутствие Хэнка,
вскакивает Лес Гиббонс. По дороге он запинается за ножку стула и начинает
неловко барахтаться, напоминая Бигу Ньютону человека, провалившегося в
болото. -- Черт побери! -- поднявшись, повторяет Лес; он оглядывает бар и,
шлепая губами, вопит: -- Я самый крутой... сукин сын!
Скосив налившийся кровью глаз, Биг оценивающе рассматривает Леса, но
заявление последнего представляется ему не слишком убедительным: "Что-то ты
не кажешься мне таким крутым, сукин сын!"
От этого недоверия Лес еще больше распаляется и, сощурившись,
вглядывается в хохочущие лица, чтобы установить, кто это подверг сомнению
первую часть его титула.
-- Достаточно крутой, -- провозглашает он, -- чтобы порвать жопу тому
черномазому, который сомневается в этом!
Все ржут еще громче, но так как никто из черномазых не поспешает к нему
сквозь клубы дыма, чтобы подвергнуть себя предложенным анатоматическим
модификациям. Лес вздыхает и продолжает:
-- Настолько крутой, что, пожалуй, пойду сейчас и вытряхну душу из
Хэнка Стампера!
-- Разрази меня гром, Лес, но ты опоздал ровно на десять секунд, --
замечает Биг, не отрываясь от пива. -- Хэнк только что уехал.
-- Тогда я застигну его прямо в его логове и там вытрясу из него душу!
-- Интересно, а кто тебя перевезет на другой берег? -- осведомляется
Биг. -- Или ты думаешь, он сам тебя подбросит?
Лес снова щурится, но так и не может разглядеть своего преследователя.
-- Я не нуждаюсь в поучениях! -- орет он с такой силой, словно его
противник не сидит у него перед носом, а болтается где-то в дальнем конце
бара. -- Я вплавь переберусь, вот и все: переплыву эту реку!
-- Дудки, Гиббонс, -- говорит Хави Эванс, -- может, Биту и хватает
терпения, но некоторые хотят послушать музыку, и их уже достала эта
толстогубая обезьяна. -- Ты затонешь в десяти футах от берега.
-- Да, Лес, -- подключается еще кто-то, -- и отравишь реку на месяц.
Рыба вся передохнет, а может, и большая часть уток...
-- Да, Лес, мы не дадим тебе утонуть и погубить всю дичь. Так что лучше
оставайся здесь в тепле и не рискуй жизнью.
Но общая забота не в состоянии утихомирить Леса.
-- Вы что, считаете, я не переплыву реку?
-- Лес, -- наконец Биг, как огромный лев, поднимающий голову с лап,
отрывается от пива, -- я знаю, что ты не сможешь ее переплыть.
Лес быстро оглядывается, видит, кому принадлежат эти слова, и, на
мгновение задумавшись, решает не быть нескромным и не оспаривать это
утверждение.
-- Ну да, -- соглашается он, опускаясь на место с видом человека,
решившего, что и в дерьме неплохо, -- но, знаешь, переплывать реку умеет не
только Хэнк Стампер.
-- Может, и не только, но что-то сейчас я никого другого не припоминаю.
-- Ну не знаю, -- обиженно отвечает Лес.
-- Слышал, что говорил Гриссом? -- спрашивает Ситкинс Бига. -- Ему док
сказал, который был там. Он сказал, что Хэнк вернулся домой, увидел, что нет
лодки, и перебрался вплавь. Клянусь потрохами, так они и сказали.
-- Это когда его избили те поденки, которых Флойд нанял в Ридспорте?
-- Говорят, да.
-- Господи Иисусе! -- замечает Хави Эванс. -- Даже если он совсем
обалдел, приходится отдать должное его смелости. Могу поспорить, в таком
состоянии, как он уезжал, человек не то что плыть -- идти не может.
-- А может, он был не так уж плох, как вы все тут решили, -- замечает
Лес.
-- О чем ты говоришь? -- возмущается Биг.
-- Не знаю. Может, он прикидывался. Может, он специально дурил вас.
-- Ты что, смеешься, Лес? -- Биг сжимает стакан, чувствуя, что в нем
закипает такая ярость на этого тупицу, какой он и представить себе не мог.
Еще немного -- и... -- Послушай, пусть тебя лучше кто-нибудь выведет отсюда,
пока я не свернул тебе шею. Слушай, ты: "прикидывался"... Разве не я
развлекал вас з этом баре, пытаясь заставить его "прикинуться"? Я его
изметелил так, как никого прежде, и он поднялся на ноги -- как с гуся вода!
И запомни: если он прикидывался, можешь считать меня дураком!
-- Аминь! -- со знанием дела кивнул один из братьев Ситкинсов. --
Только не Хэнк Стампер.
-- И смотри, -- продолжает Биг со странной дрожью в голосе, -- видишь,
не хватает зубов? Это Хэнк выбил их мне тем вечером в Хэллоуин, когда я уже
в шестой раз уложил его на пол. Если б он прикинулся, наверное, мои зубы
остались бы на месте. Поэтому вот что скажу тебе, Лес: прежде чем катить на
Хэнка, давай я с тобой помахаюсь! Разогрею тебя, что ли?..
-- Что ты, Биг...
-- Я сказал, давай разомнемся, черт бы тебя побрал!
Музыка смолкает. Биг отталкивает стул и вырастает как гора перед Лесом.
Лес уже готов с головой скрыться в своем дерьме.
-- Я сказал, вставай, Гиббонс! Твою мать, поднимайся!
В баре становится так тихо, что слышно, как журчит масло в
обогревателе. Все замирают в ожидании. Тедди бесшумно отходит от корзины с
грязным бельем, стараясь не отвлекать своих подопытных. Вытянувшийся перед
ним длинный бар кажется еще длиннее от тишины, напряженной и натянутой, как
провода. Однако это не обычное возбужденное предвкушение драки. В этом снова
что-то не то... но что? откуда этот страх?
За повернутыми в одну сторону головами Тедди различает неуклюжую фигуру
Леса Гиббонса, над которой как башня нависает туша Бига Ньютона.
Монументальная ярость Ньютона придает всей сцене невероятный комизм -- надо
же, чтоб так озвереть на бедного Леса! Лицо Бига налилось кровью, жилы на
шее вздулись, подбородок дрожит так, что Тедди видит это даже издали.
Столько ярости по такому пустому поводу? Странно, почему никто не смеется.
Если только это... -- Тедди откладывает тряпку, которой вытирал стойку, --
если только это не что-нибудь другое. Нет, это не она! Из-за идеально
отполированной стойки, сияющей в результате его многолетних наблюдений,
Тедди видит неожиданное выражение лица -- не ярость и не осторожность
написаны на нем, -- за все эти годы он ни разу не встречал подобного
выражения. А ему, как коллекционеру лиц, казалось, что он собрал уже все
образцы -- ведь это было его хобби, его делом. Многие годы бесконечных
вечеров он смотрел, как безбрежный океан идиотов накатывает все новыми и
новыми волнами на спасательный берег его бара... смотрел и умело
расшифровывал каждый взгляд, каждую улыбку, внимательно анализируя каждую
упавшую каплю пота, каждое испуганное дрожание руки и нервное сглатывание. В
чем, в чем, а уж в лицах он разбирался... Но такое лицо, такое выражение...
ему еще никогда не доводилось...
Род ударяет по струнам гитары: "И ко-о-ог-да...", бросая на Рея
испепеляющий взгляд и пытаясь разбудить его, "...ты вспоминаешь обо мне..."
Рей не слишком искренне подхватывает: <<И когда... тебе взгрустнется
вдруг..." Напряженная тишина взрывается, и ситуация начинает рассасываться.
Биг никнет, обмякает и с грохотом направляется в уборную. Лес Гиббонс
разражается булькающим смехом, который звучит так, словно доносится из-под
слоя глины. Дочка миссис Карлсон звенит стаканами в мойке. Ивенрайт не то
пьяный, не то чрезмерно изумленный, выходит на улицу. Дженни без обычной
цепкости виснет на руке упившегося клиента. Хави разгибает позвоночник,
оглядываясь в поисках женщины. Ситкин-сы беззвучно потешаются над чуть было
не исчезнувшим с лица земли Лесом Гиббонсом. Ивенрайт заводит машину и
медленно движется к востоку по Главной улице, отяжелев от девяти
безрадостных кружек пива. Старый Генри заслоняет рукой глаза от майского
солнца, льющегося через разбитый зеленый купол на покрытые цветами всех
времен года луга. Январь тысяча девятьсот двадцать первого, как я помню,
после урагана, который они назвали Большой Удар, Бен почему-то болтается к
югу от Флоренса и в бухте Силткус наблюдает, как приливом к берегу выносит
четырех китов, а когда начинается отлив, они не успевают вернуться в
открытый океан. И он, -- постойте-ка, я найду фотографию, -- он взял лодку и
убил всех четверых топором! Ах, как жужжат июньские мухи, жужжат и жужжат в
жаре! Нет. Январь? Ах да, Бен. Никто ему не верил, пока мы с Джоном не взяли
у Стоукса аппарат и -- черт, куда я подевал фотографию? Где-то здесь должна
быть... Прошлый раз я ее видел... постойте-ка... 17 ноября: у мамы снова был
доктор. Говорит, что это просто утомление. С собакой, говорит, тоже все в
порядке, насколько он понимает в ветеринарии. Немного прихрамывает на задние
лапы, но оклемается, след будет брать не хуже, чем...
19 ноября: собака умерла. Старина Рыжик? Каштанка? Нет, Грей... от
рыбы... хребет покривился, и он сдох.
24 ноября: День Благодарения -- другого года? -- мать умерла. Мы с
Джоном сделали гроб из сосны. Доктор говорит: не знает почему. Стоукс
считает, что не вынесла. К чертям собачьим! А я думаю, она просто...
Хэнк,
мальчик, Хэнк, разве ты не знаешь, что старуха просто...
Хэнк, так нельзя...
легла и умерла...
Хэнк, мальчик, если ты... снова врывается солнце... ты не
можешь... обрушивается на землю, тысячу тысяч лет пролежавшую в тени...
-- Хэнк, черт подери, сюда!
-- Мистер Стампер! Лягте! Доктор... Доктор, помогите... пожалуйста!
Какой тебе открылся мир!
Бледная, мерцающая оранжевым светом малина, на
вкус еще нежнее собственного цвета. "Слушай меня, Хэнк, сын, я с тобой
говорю!"
Бабочки, порхающие, как звезды. "Мистер Стампер, успокойтесь,
отпустите..."
А Бродягу-Проповедника помнишь? Он читал отходную по маме,
когда она умерла: сказал, что как-то крестил парня в сусле; крикун такой
проповедник, сукин сын, голос -- слышно за две мили, вечно голодный, вечно
ковыряет в носу, вечно болтает о христианском милосердии... Ох уж эти зимы!
"Черт бы тебя побрал, Стоукс, с твоими объедками и обносками!" Миссионерские
бочки, которые готовились церквями на Востоке и прибывали с каким-нибудь
пароходом, всегда вызывали много шума -- с благотворительной одежды летели
пуговицы при дележе, а кое-кто недосчитывался и зубов... "Стоукс, лучше я
буду прикрываться листьями и расчесываться рыбьими костяками!"
Солнце
обрушивается на зеленые тени... "Но не отдам тебе ни пяди!"
...и снова
отступает, раскалывая зеленый купол. "Тихо, спокойно, мистер Стампер, ну же,
ну же, сейчас-сейчас, одну минуту..."
И снова брызжет с синевы на замерший
тростник... "...тихо, тихо, тихо...".
-- Заснул. Спасибо за помощь. -- Мерцает молочный свет. Сестра плотно
зашторивает мягкие серые занавески на первом майском дне. Энди высаживает
Хэнка и Вив у дома и едет к ялику, чтобы грести под дождем к себе. Биг
Ньютон пытается успокоиться, сидя на бачке и сцарапывая буквы с надписи,
выведенной на дверце: "Перед тем как пиво пить, руки не забудь умыть";
стерев последнее слово и часть букв во второй строчке, он изменяет ее на
"имел я вас" и для убедительности ставит в конце восклицательный знак. Рей
наконец окончательно приходит в себя после ошеломившей его тишины и набирает
в ритме и в силе звука. Дженни, вдруг уставшая от обхаживания пьяниц, резко
выходит, вспомнив о другой игре. В то время как Симона в шикарном
ярко-красном платье решительно и вызывающе входит в ту же дверь, навсегда
распростившись с детской наивностью.
-- Эге-гей, кто к нам прилетел! Как дела, Симона? Давненько не
виделись!
-- Мальчики...
-- Ах ты Боже мой, вся разодета в пух и прах, словно с обложки!
-- Благодарю, очень мило с вашей стороны. Это -- подарок...
-- Хави, эй, Хави, Симона пришла; Симона вернулась, Хави...
-- Цыц! Слушайте все: Симона вернулась!
-- А кто мне купит пива?
-- Тедди! Выпивку для нашей маленькой французской леди... Нет, всем
выпивку!
Тедди поворачивается к стаканам, сохнущим на полотенце, и снова
сталкивается с тем же выражением лица.
"Я знаю. Теперь я знаю. --
Его
пухленькое тельце все еще дрожит от электрического заряда предшествовавшей
напряженки. --
Я думал, люди пьют из-за солнца, от радости, от
благополучия... Я было решил, что все время ошибался, когда в такой
прекрасный день... но теперь я понимаю. --
В наступающих сумерках мигают
неоны. Руки Тедди оживают. Он хватает по нескольку стаканов зараз, и они
звенят... --
Просто, чтобы понять, что происходит, потребовалось некоторое
время. Я-то думал, что в моей коллекции есть уже все мрачные мины; я считал,
что все их знаю. Я думал, мне известны все выражения лиц, я полагал, что
знаком со всеми страхами... --
а музыка и счастливый смех возносятся к его
продымленному потолку... --
но такого лица еще не бывало, с таким
невыразимым, безысходным, сверхъестественным ужасом!"
Мне вспомнился еще один, последний анекдот, немножко длинноватый, так
что можешь его пропустить --
он не имеет никакого отношения к истории... Я
вставил его лишь потому, что мне показалось --
он может как-то соотноситься
если не с сюжетом и подтекстом, то, по крайней мере, со смыслом...
О
парне, с которым я познакомился в дурдоме, --
мистере Сигсе, нервном,
с подвижными чертами лица самоучке, который все свои пятьдесят с лишним лет,
за исключением времени службы в армии, прожил в каком-то орегонском городке,
где и родился. Он читал энциклопедии, знал наизусть Мильтона, вел в
больничной газете колонку "Подбери однокоренные слова"... Вполне способная и
самодостаточная личность, но, несмотря на это, он был одним из самых
неудобных людей в палате. Сигс безумно боялся толпы, но не лучше себя
чувствовал и в ситуациях один на один. Казалось, он успокаивался только
наедине с книгой. И когда он вызвался стать координатором по осуществлению
общественных связей, все, включая меня, были невероятно поражены.
"Мазохизм?" --
поинтересовался у него я, услышав о назначении. "Что ты
имеешь в виду?" Он заерзал, избегая моего взгляда, но я продолжил: "Я имею в
виду эту работу по общественным связям... Зачем ты берешься за дело, в
котором нужно постоянно общаться с большими группами людей, ведь тебе
гораздо лучше одному?"
Мистер Сигс перестал вертеться и посмотрел прямо на меня: у него были
большие глаза с тяжелыми веками, он глядел не мигая с такой неожиданной
пронзительностью, что казалось --
он прожжет меня насквозь. "Перед тем как
попасть сюда... я устроился на работу, объездчиком. Жил в сторожке. За сотни
миль от какого бы то ни было жилья. Тишина, пустота, никого и ничего вокруг.
Горы --
красота... Даже ни единого деревца. Взял с собой полное собрание
Великих Книг. Всю классику. Из моей зарплаты просто высчитывали по десять
долларов в месяц. Красивое было место. На тысячи миль, куда ни посмотри,
словно все мое. Да, красиво... И все же не смог. Уволился через полтора
месяца". Черты его лица смягчились, глаза, горевшие синим пламенем, снова
потускнели под полуприкрытыми веками. Он улыбнулся --
я видел, как он
пытается расслабиться. "Да, ты прав. Конечно, я одиночка, прирожденный
одиночка. И когда-нибудь мне удастся, я имею в виду сторожку. Да. Вот
увидишь. Но не так, как тогда. Не для того, чтобы спрятаться. Нет. Следующий
раз я переберусь в нее, во-первых, потому что сам, по доброй воле, выберу
такую жизнь, а во-вторых --
потому что пойму, что мне там лучше. Самое
разумное. Но... прежде нужно разобраться со всеми этими общественными
взаимоотношениями. Самостоятельно... как в сторожке. Человек должен понять,
что у него есть выбор, прежде чем получать удовольствие от того, что он
выбрал. Теперь я это понимаю. Человек сначала должен научиться быть с
другими людьми. .. и только после этого он сможет остаться с самим собой".
"И наоборот, мистер Сигс, --
из терапевтических соображений
присовокупил я, --
прежде чем выходить к людям, человек должен научиться
справляться с собой". Он неохотно, но все же согласился. Потому что тогда
это дополнение нам обоим казалось психологически обоснованным, несмотря на
его явную связь с дилеммой "яйцо или курица"
Впрочем, со временем я понял, что этим все не исчерпывается. Несколько
месяцев назад я охотился на тетеревов в горах Очоко --
огромные заброшенные
высокогорные долины за сотни миль от какого-либо человеческого жилья, --
и
там я снова повстречал мистера Сигса --
окрепшего, помолодевшего,
загоревшего, бородатого и спокойного, как ящерица, греющаяся на солнышке.
Преодолев взаимное удивление, мы вспомнили наш разговор после его назначения
на пост координатора, и я поинтересовался, удался ли его план. Еще как!
После успешной терапии он был с почетом отпущен на волю около года назад и
получил работу объездчика, свои Великие Книги, сторожку... и любил все это.
А уверен ли он, что действительно сознательно выбрал эту лачугу, а не просто
скрывается в ней от людей? Уверен. А не одиноко ли ему? Нет. Ну хорошо, а не
скучает ли он? Он покачал головой. "После того как приобретаешь опыт в
общении с людьми и самим собой, впереди остается еще очень много дел;
предстоит еще главное..."
"Главное? --
спросил я, заподозрив неладное в заявлении, что его
выпустили „с почетом". --
Что же это, мистер Сигс? Главное? Природа?
Бог?"
"Возможно, --
согласился он, переворачиваясь на другой бок на своем
камне и закрывая глаза от яркого света. --
Природа или Бог. А может, время.
Или Смерть. Или просто звезды и цветы. Еще не знаю..." Он зевнул, приподнял
голову и снова посмотрел на меня тем же пронзительным взглядом ярко-синих
сумасшедших глаз, излучающих такую внутреннюю силу, которую ни солнце, ни
терапия усмирить не в силах... "Мне пятьдесят три, --
отрывисто заметил он.
--
Потребовалось пятьдесят лет, полвека, чтобы я научился иметь дело с тем,
что мне по плечу. Стоит ли ожидать, что следующий шаг будет сделан за ночь?
Пока".
Он закрыл глаза и, казалось, погрузился в сон --
отощавший
провинциальный Будда на раскаленной скале за тысячи миль от ниоткуда. Я
двинулся назад к лагерю, пытаясь решить, просветлело у него в голове по
сравнению с последним разом, когда мы виделись, или наоборот. Я решил, что
--
да.
День Благодарения застал город в дымке серого моросящего дождя и
черного похмелья, с привкусом вчерашних сигарет во рту, не испытывающим
благодарность ни к чему, разве что к осознанию, что и это пройдет. Биг
Ньютон пытается изрыгнуть из себя предшествовавший вечер при помощи соды с
уксусом. Хави Эванс в тех же целях использует ложку печеночницы на
полбутылки натуральной французской туалетной воды, выкраденной вчера у
Симоны и преподнесенной им жене в качестве мировой. Дженни выдирает
очередную страницу. Лес Гиббонс видит гребущего мимо Энди, с криком несется
по склону, поскальзывается и падает в холодную воду. Энди спускается вниз, к
лесопилке, проплывая словно во сне мимо ругающегося и барахтающегося на
камышовой отмели Леса. Вив чистит зубы солью. Рей сидит на кровати с
головной болью, пытаясь избавиться от дурных предчувствий при помощи светлых
воспоминаний о своем вчерашнем успехе и грез о сияющем будущем. Симона
старается смыть с себя схожие ощущения. Ивенрайт пользуется "Биксом" и
строчками из старой отцовской песни:
И когда шар земной весь займется как в огне,
Ты скажи, ты ответь: ты на чьей стороне?
...Потом он устает вопрошать и засыпает прямо в ванне. Дженни более
настойчива. Разделавшись со страницей из Библии, она устало, но решительно
возвращается в хижину. Со вчерашнего вечера она усердно занимается старым
детским колдовством, которое и повинно в
ее преждевременном уходе из
"Пенька". Через столько лет она вспомнила эту старинную игру с ракушками,
которой пользовались все девочки племени, чтобы вызвать образ суженого. В
ногах своей шаткой лежанки Дженни раскладывает белую наволочку, уже успевшую
потемнеть за долгие часы возни с ракушками. Дженни склоняется над
наволочкой, медленно делает над ней круги сжатыми в кулаки пальцами... и
раскрывает ладони, разбрасывая пригоршни изысканных, покрытых прибрежным
песком ракушек. Потом принимается их рассматривать, напевая: "Слишком давно
я не знаю мужчин, мужчин, мужчин..." на мелодию "Больше не будет дождя,
дождя, дождя". Она кивает головой и опять собирает ракушки, чтобы приняться
за дело сызнова: "Ва-кон-да-а-а, услышь мою песнь... слишком давно я не знаю
мужчин..."
Когда Дженни было пятнадцать, беда состояла в том, что ее постель
никогда не оставалась без мужчины. "Дженни, ты еще слишком молода, чтобы
заниматься бизнесом", -- замечали ее братья. Но какой же это бизнес?
-- Я останусь с отцом. Он голосовал за Рузвельта.
-- Он дурак. Послушай, почему бы тебе не поехать с нами? Вниз по
побережью, туда, где Гувер построил нам дома. Там места гораздо лучше:
хорошие дома с удобствами внутри и снаружи... К тому же нам еще и платить
будут за то, что мы там живем. Почему ты не хочешь?.. А если тебе нужна
грязь, так она есть везде.
Дженни качала головой и пренебрежительно дергала узкими бедрами, стоя
перед новым ярким трейлером, который братья купили для переезда в
резервацию.
-- Я думаю, я останусь, если вы не возражаете. -- Она задирает
оранжевую юбку, демонстрируя тонкие коричневые ноги, обнаженные до пупа, и
тусклое алюминиевое отражение решительно поддерживает ее решение. -- Отец
говорит, что по новому законодательству индейцы имеют такие же права, как и
другие. Он говорит, что мы с ним сможем заняться торговлей, если захотим.
Как вам мои ноги?
-- Дженни! Господи! -- разевают рты братья. -- Опусти свою юбку. Отец
-- сумасшедший дурак. Ты поедешь с нами.
Она задирает юбку сзади и, повернувшись, через плечо смотрит на
расплывающееся отражение собственной задницы.
-- Он говорит: если мы останемся здесь, с лесорубами, то сможем быстро
разбогатеть и отойти от дел. М-м-м... ничего оранжевый цвет, а?
Пять лет спустя их отец продемонстрировал все свое дурацкое безумие,
приобретя на все сбережения новый дом из тесаных досок, покрытый дранкой и с
лепниной во всех комнатах... рядом с особняком Прингла. Это была ошибка:
индеец может заниматься бизнесом, он даже может приобрести себе дом с
лепниной, но ему следовало бы знать, что устраивать свой дом и бизнес по
соседству с благочестивой богобоязненной христианкой -- нельзя! Особенно
если эта христианка -- Злюка Прингл. Не успела Дженни и разу переночевать
под новой крышей, как возмущенные горожане сожгли дом дотла, а бедного
папашу в приступе благонравия загнали в горы. Дженни они позволили остаться
с условием, что она поумерит свои замашки, как и цены, и переселится на
менее заметные окраины...
-- Не так уж плохо, -- заявила она приехавшим забрать ее братьям. --
Они предоставили мне этот славный домик. И я не чувствую себя покинутой.
Хожу на танцы. Так что, пожалуй, я останусь. -- Она не стала упоминать
зеленоглазого лесоруба, которого поклялась заарканить. -- К тому же я
зарабатываю пятнадцать, а то и двадцать долларов в неделю... А что вам дает
правительство, мальчики?
Разорение не произвело на нее никакого впечатления; более того, с
исчезновением лишнего рта доход ее даже увеличился. К тому же и окраина ей
нравилась больше. Она не могла привыкнуть к запаху гостиницы, к ее
постоянному шуму, когда просыпаешься и не знаешь, к тебе это или нет. "По
крайней мере, здесь, когда в промозглую январскую ночь слышишь чавканье
сапог по грязи, точно знаешь, что идут к тебе".
Но по мере того как один за другим проходили январи, а коричневая
задница на стойкой диете из устриц, вапата и пива расплывалась все больше и
больше, шаги слышались все реже. С финансовой точки зрения Дженни это не
волновало: земля за ее хижиной изобиловала не только устрицами, но и
монетами -- почва была богато унавожена буквально сотнями табакерок,
содержащих по пятнадцать--двадцать долларов в купюрах. Она хорошо запомнила
урок унижения, преподанный ей отцом: никогда не допускай, чтобы твой бизнес
выглядел слишком успешным, -- припрятывай! И частота, с которой в течение
многих лет в самое разное время суток ее видели копающейся в грязи,
неизменно вызывала взрывы сочувствия. Так что деньги ее не волновали. Но чем
реже слышались шаги, тем более одиноко ей становилось. Достаточно, чтобы
решиться на перемены.
На этот раз Дженни отправилась сама. Она застала братьев в армейском
брезентовом бараке вырезающими безделушки из мирта. Они предложили ей
присесть на ящик.
-- Из-за этой войны правительство никак не может выстроить дома, --
извиняющимся тоном объяснили они ей. -- Но теперь уже скоро...
-- Ничего. В каком бараке старый шаман? Мне надо поговорить с ним.
Кое-что нужно.
Шаману хватило одного взгляда, чтобы сказать ей, что для таких перемен
потребуется очень большое колдовство, настолько большое, что он за него не
сможет взяться. О'кей, она сама разберется. На обратном пути Дженни купила
роман Томаса Манна и, сев в автобус, всю дорогу до Ваконды пыталась
разобраться, о какой это волшебной горе тот толкует. Подъезжая к городу, на
мосту она бросила это занятие и вышвырнула книжку в реку. Потом она стала
брать материал для своих исследований в библиотеке: похоже, ей предстояло
много возни не с одной книгой, так что незачем было тратить деньги, когда
большинство из них приносило одни лишь разочарования, как та чушь,
накарябанная этим вшивым немцем.
Чуши и разочарований было предостаточно, но она решительно топала
вперед в своих резиновых сапогах, пытаясь разрешить проблему сразу на двух
уровнях: оставаясь в одиночестве в своей хижине, она потчевала потусторонние
силы непредсказуемой и безымянной мешаниной всевозможных приемов,
почерпнутых из случайных книг, приходя в "Пенек", она спаивала пьянчуг такой
же безымянной и непредсказуемой мешаниной, как и ее колдовство, несмотря на
то что она наливалась из бутылки с наклейкой "Бурбон де Люкс". Второй метод
оказывался гораздо успешнее всех ее заговоров и чар: в хороший вечер при
достаточном количестве пьяниц ей не только удавалось заполучить в свою
постель мужчину, но при благоприятных обстоятельствах и осторожном поведении
задержать его и в протрезвевшем состоянии.
Прошлый вечер идеально подходил для применения этого второго метода:
мужики начали пить рано, и когда появилась Дженни, все были уже настолько
пьяны, что и тратиться ей особенно не пришлось. В течение часа за двумя
разными столами два старых приятеля поинтересовались, сохранилось ли у нее
все то же старое одеяло из тюленьей шкуры, а какой-то рыбак, не старше
сорока, спросил, не поможет ли она очистить ракушечник с его киля, --
идеальная ситуация!
Но вдруг она прекратила покупать выпивку и расточать свое тяжеловесное
кокетство и уселась в одиночестве. До нее донесся разговор о Генри Стампере:
кто-то видел его в больнице, и, похоже, старая черепаха наконец собралась
успокоиться. Конечно, Дженни понимала -- такой старик, не может же он жить
вечно... но пока она не услышала это из чужих уст, у нее еще оставались
какие-то сомнения, теперь же она столкнулась с фактом. Генри Стампер должен
умереть, и довольно скоро; последние обветшалые остатки ее зеленоглазого
лесоруба исчезнут...
И, осознав это, она поняла, что ей совершенно не хочется тащить домой
из "Пенька" кого-нибудь из этих мужчин. Даже молодцеватого рыбака.
Расстроившись, она еще глубже забилась в кресло, не выпуская из рук стакан с
ликером, который купила как наживку для рыбака, и одним махом осушила его
сама. Ей он был нужнее. "У меня нет впереди мужчин, не вижу ни одного..."
И в тот самый момент, когда Дженни собиралась заказать еще, ей пришла
на память старая индейская игра с ракушками, провидческое колдовство, не
описанное ни в одной книге бледнолицых и почерпнутое ею еще в детстве. Она
громко икнула, встала на ноги и погромыхала прочь, пьяная, суровая и
неутомимая после стольких лет без мужчин...
"Слишком давно, слишком давно, слишком давно, -- жалобно поет она. --
Без мужчин, слишком, черт возьми, давно", -- и еще раз бросает ракушки. С
отсутствующим видом она потягивает солоноватую жидкость из стакана и
рассматривает ракушечный узор. С каждым разом рисунок становится все
отчетливее. Сначала долго не было ничего определенного. Просто россыпь
ракушек. Потом появился глаз, повторяющийся из раза в раз, потом -- второй.
Затем нос! И наконец все лицо -- уже шесть или семь раз подряд, с каждым
разом становясь все яснее и отчетливее!..
Она собирает ракушки и медленно водит руками: "...слишком долго,
слишком долго, слишком долго... я ложусь без мужчины в кровать..."
В городе агент по недвижимости наконец добирается до этого черномазого
адвоката в Портленде и выясняет, что дела обстоят еще хуже, чем предполагала
его сестра... "Он оставил ей все, не только страховку, но и все остальное!"
Даже кинотеатр, который, как он считал, вернется к нему, чтобы ржаветь еще
полгода. Он трясет головой, глядя на свою сестру, сидящую напротив. "Здорово
эта змея его окрутила. Он совсем потерял голову. Не плачь, Сисси, мы еще
поборемся. Я так и сказал этому черномазому, что у них это так не пройдет".
Он резко умолкает, уставившись на деревянную фигурку, оформляющуюся под
его перочинным ножом... Черт! Еще эта семейка из Калифорнии, которая
грозится отнять его четырехкомнатный коттедж за Нахамишем... Неужели в этих
крысиных скачках человека никогда не оставят в покое? Почему надо все время
встревать и мешать, когда наступают времена радости и благоденствия? Черт бы
побрал эту банду интриганов... Бежать, бежать! И в отчаянии он швыряет
фигурку в корзину со стружками...
В то самое время, когда Симона избавляется от преследующей ее фигурки,
запихивая ее в дальний угол верхнего ящика комода, под свое старое свадебное
платье, она чувствует, что уже недосягаема для помощи девственного идола...
Какой теперь в нем смысл? Разве Пресвятая Дева в состоянии помочь в выборе
контрацептивных средств? или в спринцевании? или замедлить рост кисты,
набухающей, как ледяной пузырь, у нее под кожей, мерзлой пустоты,
образующейся на том месте, где были Добродетель, Раскаяние и Стыд? Не смеши
меня, кукла Маша...
Рей наконец поднимается с кровати и идет к грязному тазу в углу
комнаты, бросив бесполезные попытки исправить свое настроение с помощью
воспоминаний. Он берет треснувший эмалированный таз и наливает в него теплую
воду. Поставив таз на запрещенную плитку за чемоданом, он садится на стул,
закуривает сигарету и смотрит, как ворочается в кровати Род, похрапывая
через три вдоха на четвертый. "Роди, мальчик, -- шепчет Рей, -- знаешь, у
тебя еще никогда не было так плохо с ритмом. Раньше ты всегда попадал,
несмотря на все мои придирки, то получше, то похуже, но -- главное --
попадал. Я, старик, чувствую ритм, как часы. И слух у меня абсолютный. Нет,
я ничего, просто я говорю, что знаю. Это точняк. Просто я знаю, что вчера
это было, несмотря на выпивку, просьбы, подачки... знаешь, старик, ничто не
могло меня удержать! Я чувствовал, что подхожу к пику, что передо мной
чистый путь и на нем никого -- ни! одного! живого! существа! Род, старик!
чтобы помешать мне достичь вершины!"
Он затихает. Тикают часы. Он гасит недокуренную сигарету о тарелку с
красным перцем и встает. В эмалированном тазу булькает закипевшая вода. Он
достает из-под шкафа зачехленную гитару и расстегивает чехол. Достав
инструмент, ставит его рядом с чемоданом... потом некоторое время
рассматривает, как мастерски он сделан, -- перламутровую инкрустацию,
чередующиеся оттенки вишневого дерева, перпендикулярные волокна которого
пересекают шесть параллелей блестящей стали... чертовски красиво, вроде как
живая гармония: свобода, упорядоченность, стильность. Он улыбается,
закрывает глаза и встает на гитару босыми ногами. Струны рвутся, трещит
вишневое дерево. Чертовски красиво, дьявольски красиво... Он подпрыгивает на
ней. Какой смысл? Человек все равно не может на такой прекрасной вещи...
Раздается оглушительный треск. Разбуженный собственным храпом Род
видит, как его приятель скачет на разбитых обломках гитары. "Рей!" -- Род
выскакивает из-под одеяла. Рей поворачивается к нему -- лицо у него
опустошенное и одновременно мечтательно-спокойное... "Рей, старик,
остановись!" Но прежде чем Род успевает его схватить, Рей одним прыжком
оказывается у таза и погружает обе руки до запястьев в кипящую воду...
Ли просыпается от крика, но довольно быстро определяет его источник:
скандалят два музыканта напротив... потом раздается сильный удар, еще один
вопль, за которым следует беготня по коридору, хлопают двери... Ну что ж,
еще один кошмар -- из ночного в дневной.
Он вылезает из постели и поспешно одевается, впервые за эти три дня
пришпориваемый к какой бы то ни было деятельности. Почти все время, с тех
пор как Ли ушел из дома, он провел в гостиничном номере, не вылезая из
кровати -- читая, дремля, просыпаясь; временами он ощущал прикосновение
тонких прохладных пальцев, но, открывая глаза, обнаруживал, что просто в
комнате снова стало нестерпимо жарко и ощущение прикосновения вызвано всего
лишь струйками пота... и снова засыпал -- в ожидании.
Иногда в этом состоянии ступорозного ожидания ему казалось, что тонкие
пальцы и их эфемерная обладательница были не более чем порождением
горячки...
Когда он оделся и спустился в вестибюль, администратор гостиницы со
своим сыном-подростком уже помогли одному из музыкантов загнать его
невменяемого приятеля в телефонную будку. В спешке Род натянул брюки Рея, и
они смешно обтягивают его полную талию и бедра. Умоляющим голосом он что-то
шепчет в будку. С лестницы Ли видно, что другой сидит в будке на полу,
уперев колени в дверь и чуть ли не кокетливо склонив голову; обваренные руки
он держит перед собой. Вокруг не спеша собирается толпа. Время от времени
Род оборачивается и объясняет: "У Рея всегда было не в порядке с нервами.
Взвинчен как струна. Истинный музыкант всегда чувствителен. Понимаете, у
него было столько планов на будущее, но, похоже, он пережал колок и треснул,
понимаете..."
Прибывший шериф приносит ящик с инструментами, и при помощи отвертки и
пассатижей они принимаются снимать дверь, но к этому времени Ли решает, что
насмотрелся достаточно. Застегнув куртку, он благополучно спускается вниз и
выходит на улицу, где останавливается и, мотая головой из стороны в сторону,
спрашивает себя: "Что дальше? Каковы мои планы на будущее? Одно я знаю
точно: надо присмотреть удобную будку, на случай, если у меня сорвутся
колки".
Впрочем, эта метафора не слишком подходит для анализа моего
состояния... потому что я чувствую себя совершенно опущенно и не способным
ни на что, кроме слабого шевеления. Я грустно бреду по Главной улице,
спокойно и незаметно, как омывающий меня серый дождик, и грею руки в
глубоких меховых карманах куртки, которую мне дал Джо Бен в мой первый
лесной день. В голове бессмысленный шум. Три дня детективов в гостиничном
номере покрыли мои мозги плесенью. Я просто гуляю, никуда конкретно не
направляясь, ни от кого конкретно не убегая. И когда я обнаруживаю, что мои
блуждания привели меня к больнице, где, по слухам, распадается на части
отец, я сворачиваю туда, и не потому что горю желанием увидеть старика --
хоть я и проклинал себя два дня подряд за то, что не иду к нему, -- а просто
потому, что в данный момент это единственное сухое место поблизости.
Я иду тем же запретным путем, который в ужасе преодолевал несколько
дней тому назад, но он уже не кажется мне запретным, и я не испытываю ни
малейшего страха. И когда я не испытываю никакого дрожания в коленках, минуя
кладбище, никакого сосания под ложечкой при приближении к хижине Безумного
Скандинавского Рыбака, известного тем, что он выскакивал из своего
брезентового укрытия и набрасывался на беззащитных прохожих с чавычей
наперевес, меня пронзает чувство невосполнимой утраты, которое, наверное,
испытывает пресыщенный охотник на крупную дичь, возвращаясь сквозь
неожиданно однообразные джунгли в лагерь, после того как расправился с самым
страшным зверем. Мои настороженные глаза, еще недавно чуткие и горящие в
предвкушении охоты, погасли и подернулись восковой пленкой за запотевшими
стеклами, которые я даже не пытаюсь протереть. Мои бдительные уши уже не
прислушиваются к малейшему хрусту веток, предупреждающему об опасности,
направив свой слух внутрь, к монотонному гулу самокопания. Холод лишил меня
осязания. Вкусовые бугорки атрофировались. Мой острый нюх, бесшумно летящий
вперед в поисках запаха опасности, свернулся в носу, потеряв всякую
бесшумность...
Охота закончилась, опасность миновала, зверь был повержен... к чему
теперь острый нюх? "Нужно учиться принимать перемены, -- посоветовал я нам.
-- Мы пережили падение Божества и всего его Небесного Воинства, что теперь
переживать?"
Но этот совет никак не помог исправить мое подавленное настроение.
Скорее, даже наоборот. Все было кончено. Ничего не осталось. Ничуть не
огорчившись, я наконец понял, о чем меня предупреждал Старый Верняга, -- о
последуэльной депрессии; после отмщения Брату Хэнку что мне еще оставалось
делать? -- разве только возвращаться на Восток. Омерзительное путешествие,
особенно в одиночестве. Насколько менее омерзительным оно было бы с близким
по духу спутником, насколько приятнее...
Три дня, прошедших с нашей ночи, я откладывал отъезд и прятался в
трехдолларовом номере без ванны, надеясь, что этот спутник найдет меня. Три
дня и три ночи. Но больше я ждать не мог -- я израсходовал свои последние
три доллара, и мне нужна была ванна; впрочем, думаю, я с самого начала знал,
что ожидания мои бессмысленны; глубоко внутри я чувствовал, что Вив не
придет, но, зная это, не мог заставить себя отправиться к ней...
Несмотря на все свое бесстрашие перед поверженным зверем, я все же еще
не достиг той стадии, чтобы отправляться в его логово с единственной целью
похитить у него жену.
Приближаясь к больнице, я поглубже засунул руки в карманы, мечтая лишь
об одном -- еще раз вернуться в старый дом, либо бесстрашно отважившись на
это, либо трусливо отыскав какой-нибудь повод...
Вив промывает зубную щетку и ставит ее на полку, потом, одной рукой
придерживая волосы, склоняется к крану ополоснуть рот. Она чистит зубы
солью, чтобы они блестели. Выплюнув воду, она выпрямляется и смотрит на свое
отражение. Что это? -- хмурится она. То, что она видит -- или, наоборот, не
находит -- в своем лице, настораживает ее: это не возраст, влажный
орегонский климат сохраняет кожу молодой и свежей, без морщин. Худая, но
нет, дело не в этом; ей всегда нравилось ее худое лицо. Значит... что-то
другое... что именно, она еще не понимает.
Вив пытается улыбнуться. "Скажи, девочка, -- шепчет она громко, -- как
ты поживаешь?" Но отражение недоступно ее пониманию так же, как и для всех
других, пытающихся разгадать его тайну. Что это?.. Она может так же
лучезарно улыбаться, чистя зубы солью, но не в состоянии проникнуть внутрь
этой лучезарности...
-- Хорошо же, -- замечает она и выключает свет в ванной. -- Такие мысли
приводят девушек к питью. -- Она закрывает за собой дверь, спускается вниз
и, пристроившись к Хэнку на подлокотнике кресла, крепко сжимает его руку,
пока телевизор надрывается: "Давай! Давай! Давай!"
-- Через минуту будет перерыв, -- говорит Хэнк. -- Как насчет яичка,
бутерброда или чего-нибудь такого? (Когда спускается Виз, я смотрю встречу
между Миссури и Оклахомой... ничего особенного, тем более остается пять
минут до конца первого тайма...)
-- Может, вермишелевый суп с индейкой, родной? Я могу открыть банку и
подогреть.
-- Отлично. Все что хочешь... мне все равно, только чтобы успеть к
следующему тайму. И пива, если есть.
-- Ни капли.
-- Ты не вывесила для Стоукса заказ на пиво?
-- Стоукс нас больше не обслуживает, ты забыл? Слишком далеко...
-- О'кей, о'кей...
(Время за полдень, до начала игры я провалялся с грелкой на пояснице,
еще не завтракал и потому страшно хочу есть. Вив поднимается и почти
беззвучно в своих теннисках выходит на кухню. В доме чертовски тихо. Даже
при включенном телевизоре, по мне, слишком тихо. Тоскливая, убийственная
тишина -- никто ни с кем не разговаривает, не смеются и не визжат дети, не
заходит Джоби с какой-нибудь дикой идеей, не носится по дому Генри... и даже
когда мы изредка перебрасываемся с Вив какими-то фразами, от звука наших
голосов кажется, что в доме еще тише. Потому что мы обращаемся друг к другу,
а не к кому-то еще. До сегодняшнего дня я как-то не замечал этого --
наверное, был слишком занят похоронами и прочими делами, -- и только сегодня
я по-настоящему осознал, что было сделано Малышом. Я услышал эту тишину и
задумался над тем, сможем ли мы с Вив когда-нибудь снова разговаривать. Да,
надо отдать Малышу должное...)
Толкнув тяжелую стеклянную больничную дверь, я окунулся в благодатное
тепло и гостеприимство все той же старой амазонки, читавшей все тот же
киножурнал.
-- Похоже, вы здесь живете, -- заметил я, стараясь быть как можно
благожелательнее. -- Ночи, дни и Благодарения.
-- Мистер Стампер? -- подозрительно осведомилась она и быстро подалась
вперед, -- У вас... кружится голова, мистер Стампер?
-- Погода, -- с некоторым колебанием ответил я.
-- Я хочу сказать, вам плохо? -- Оставив свой журнал, она устало
смотрит на меня. -- Я знаю, что у вас был период перенапряжения...
-- Я очень признателен за вашу заботу, -- еще более недоуменно
откликаюсь я, -- но, думаю, я не потеряю сознания снова, если вы это имеете
в виду.
-- Сознание? Да... может, вы посидите здесь немного... а я сбегаю за
доктором. Слышите, подождите меня здесь...
И, прежде чем я успеваю ответить, она вылетает в крахмальном вихре,
летящем за ней, как выхлопные газы. Я смотрю ей вслед, недоумевая, чем
вызвана такая поспешность. Она явно переменилась по сравнению с днем нашей
последней встречи. Что ее напугало? Некоторое время я размышляю над этим и
прихожу к выводу, что, вероятно, мой новый вид. "Новый оттенок мрачной
надменности, появившийся в моем облике... вот и все". С холодным
безразличием я поджимаю губу. "Чуть-чуть припугнуть бедного работягу -- вот
и все, что нужно, чтобы быть готовым встретиться лицом к леденящему лицу с
Тотальным Отсутствием Страха..."
Я подхожу к сигаретному автомату и наклоняюсь, чтобы опустить в него
четвертак, -- в нем-то я и вижу отражение образа, так напугавшего сестру, --
точно, ужас! Правда, мрачной надменности мне в нем заметить не удается -- на
меня смотрит небритое, неухоженное, помятое лицо с покрасневшими испуганными
глазами, в которых сквозит ощущение мрачной гибели. И все же мой вид вселял
ужас.
На меня стоило посмотреть. Вместе с ванной в номере отсутствовало и
зеркало, так что я не мог стать свидетелем собственной деградации, незаметно
развивавшейся одновременно с заплесневением сознания. Как, бывает, обои за
ночь покрываются нежной серой поступью грибка, так мое лицо несло на себе
следы пренебрежительного к нему отношения. Неудивительно, что Безумный Рыбак
предпочел укрыться за запертой дверью! После трех дней курева и плесени я
являл собой такое зрелище, что вряд ли кто, вооруженный одной лишь рыбой,
решился бы на меня напасть вне зависимости от национальности и психической
вменяемости.
Вернулась сестра, преследуемая грузным доктором. Но далее его
архизлобное сальное дружелюбие было поколеблено моим видом: он был так
напуган, что не решился ни на одну инсинуацию.
-- Боже милосердный, мальчик, ты ужасно выглядишь!
-- Благодарю вас. Готовясь к визиту, я специально поработал над своим
видом. Мне не хотелось, чтобы мой бедный папа решил, будто я насмехаюсь над
его состоянием, являясь к нему с горящим взглядом и распушенным хвостом.
-- Боюсь, о мнении старого Генри можно уже не беспокоиться, --
откликнулся доктор.
-- Очень плох? Он кивнул:
-- Достаточно, чтобы не различать горящий взгляд и распушенный хвост.
Тебе следовало прийти пораньше, а теперь, боюсь, ты будешь разочарован его
реакцией на твой "культивированный" вид -- ты, кажется, так сказал?
-- Возможно, -- откликнулся я, чувствуя, что добрый доктор
восстанавливает свою подлую уравновешенность. -- Пойдем посмотрим?
-- Потише; я опасаюсь, что в таком состоянии ты не дойдешь.
Измерив мне пульс и убедившись, что в данную минуту непосредственной
угрозы моему здоровью нет, он позволил мне взглянуть на ветхие останки моего
прославленного предка. Не слишком приятное испытание... В палате пахло мочой
и было жарко и влажно, как в оранжерее; кровать ограждали планки. От жгучих
кошмаров губы у старика растрескались, и по щетинистому подбородку на грудь
сбегала тоненькая струйка крови, словно шнурок лорнета, приставленного к
запекшейся улыбке. Я стоял над ним столько, сколько мог выдержать, -- не
знаю, секунды это были или минуты, -- глядя, как он чавкает и что-то
бормочет сквозь сон. Один раз он даже приоткрыл тусклый глаз и скомандовал:
"Вставай! Встряхнись! Поднимай свою жопу и, черт возьми, принимайся за
дела!" Но не успел я отреагировать, как глаз закрылся, язык замер и разговор
был окончен.
Я последовал за широкой задницей доктора прочь из палаты, горько
сожалея, что мой отец не уточнил, за какие именно дела я, черт возьми,
должен приниматься...
Дженни видит, как на наволочке появляются смутные очертания рта. Она
отхлебывает из своего стакана, вытирает рот рукавом грубого свитера,
собирает ракушки и бросает их снова. Она очень устала, и ей очень хочется
есть, но она чувствует приближение чего-то поистине великого и удивительного
и не может позволить себе заснуть и пропустить это... Тедди отпирает дверь
бара и входит внутрь в спертый воздух, пропахший дымом, выдохшимся пивом и
вишневой дезинфекцией. Время еще раннее, обычно он никогда не открывает так
рано. Глаза у него опухли от беспокойного сна, но, как и Дженни, он
чувствует приближение чего-то значительного и не хочет пропустить это.
Впрочем, в отличие от Дженни у Тедди нет ощущения, что он может
поспособствовать его приближению; он лишь наблюдатель, зритель, обязанный
только предоставить арену, на которой столкнутся другие силы, более великие
люди...
Джонатан Бэйли Дрэгер просыпается в мотеле в Юджине, бросает взгляд на
часы и присаживается за стол к своим записям, чтобы уточнить время встречи:
так... он должен быть к обеду у Ивенрайта в три: час на одевание, час на
езду... и час на испытания в доме Ивенрайта...
Но на самом деле он не испытывает такого уж отвращения к предстоящей
встрече. Неплохой заключительный аккорд. Он снова откидывается на подушку,
не выпуская из руки записной книжки, и, улыбаясь, записывает: "Само по себе
высокое положение не может вызвать у другого честолюбивых помыслов, точно
так же как пища не всегда в состоянии вызвать аппетит... однако вид
начальства, питающегося сливками, так сказать... может заставить человека
пройти сквозь огонь и воду, только чтобы оказаться за одним столом с
начальством, даже если он будет вынужден собственноручно поставлять сливки.
-- И добавляет: -- Или индейку".
А Флойд Ивенрайт, выйдя из ванной, спрашивает у жены, сколько времени
осталось до приезда гостя. "Три часа, -- отвечает она из кухни. -- Ты еще
вполне успеешь отдохнуть... всю ночь проболтался черт знает где! И какие это
такие „важные" дела у тебя, интересно, были ночью?"
Он не отвечает. Натягивает брюки, рубашку и, взяв в руки туфли, босиком
идет в гостиную. "Три часа", -- замечает он вслух и усаживается ждать.
"Господи, три часа! Хэнку хватит времени, чтобы встать и встряхнуться".
(Вив возвращается с супом и бутербродами, ставит все на поднос, и мы
принимаемся за еду, глядя на парад оркестров и акробатов; раз в пять минут
мы перебрасываемся ничего не значащими репликами, потом она замечает что-то
вроде: "Вот эта хороша, в блестках..." -- "Да, действительно хороша".
Я еще только начинаю осознавать, как славно потрудился Малыш...)
В кабинете у доктора я снова беру предложенную сигарету и на этот раз
сажусь. Я чувствую, что уже неуязвим для его оскорбительных намеков и
хитростей.
-- Я предупреждал, -- улыбается он, -- что ты, возможно, будешь
разочарован.
-- Разочарован? Его советом и легкой лаской? Доктор, я вне себя от
радости. Я еще не забыл то время, когда подобные слова влекли за собой куда
как более тяжелые последствия.
-- Интересно. Вам не часто доводилось беседовать? Старина Генри всегда
предпочитал монологи. Скажи, а может, тебе просто было неинтересно слушать
старика?
-- Что вы хотите этим сказать, доктор? Мы с папой не часто
разговаривали, но у нас с ним не было секретов друг от друга.
Он награждает меня понимающей улыбкой.
-- И даже у тебя от него? Ни малейшей тайны?
-- Не-а.
Он откидывается на спинку крутящегося стула и, со свистом и скрипом
вращаясь то туда, то обратно, окунается в прошлое.
-- И все же такое ощущение, что от Генри Стампера всегда что-то
скрывали, -- замечает он. -- Я убежден, что ты не помнишь этого, Леланд, но
несколько лет тому назад по городу ходили слухи, -- он бросает на меня
взгляд, чтобы убедиться, что я это помню, -- о Хэнке и его взаимоотношениях
с...
-- Доктор, наша семья не отличается любопытством, -- сообщаю ему я. --
Мы не вывешиваем бюллетени о наших взаимоотношениях...
-- И все же... я ничего не хочу сказать... и все же весь город был в
курсе происходящего -- не знаю, насколько это соответствовало истине, -- в
то время как Генри находился в полном неведении.
Я чувствовал, как во мне нарастает раздражение к этому человеку,
вызванное не столько его намеками, сколько пренебрежением к моему
беспомощному отцу.
-- Боюсь, вы запамятовали доктор, -- холодно заметил я, -- что,
несмотря на свою неосведомленность, Генри раз за разом умудрялся обводить
вокруг пальца самых больших хитрецов этого города.
-- О, ты меня не понял... я совершенно не хотел подвергнуть сомнению
компетентность твоего отца...
-- Конечно, доктор.
-- Я просто... -- Он запнулся и покраснел, чувствуя, что на сей раз
запугать меня будет не так-то просто. Надув щеки, он собрался было начать
сызнова, но в это мгновение в дверь постучали. Вошла сестра сообщить, что
снова пришел Бони Стоукс.
-- Попросите его подождать, мисс Мэхон. Отличный старик, Леланд; точен
как часы... О, Бони, заходи... Ты знаком с юным Леландом Стампером?
Я уже начал вставать, чтобы предложить дряхлому скелету собственный
стул, но он положил руку на мое плечо и задушевно покачал головой:
-- Не вставай, сынок. Я пойду взгляну на твоего бедного отца. Ужасно,
-- горестно произнес он. -- Ужасно, ужасно, ужасно.
Он нежно придерживал меня на стуле, словно я был свадебным генералом; я
пробормотал "здравствуйте", пытаясь сдержать рвавшийся из меня крик: "Руки
прочь, старая крыса!" Стоукс вступил с доктором в обсуждение ухудшающегося
состояния Генри, и я снова попытался встать.
-- Постой, сынок, -- сжалась рука на моем плече. -- Может, ты мне
расскажешь, как дела дома, чтобы я мог передать Генри, если он придет в
себя? Как Вив? Хэнк? Боже ж мой, ты даже представить себе не можешь, как я
был потрясен известием, что он потерял своего лучшего друга. "Смерть друга
-- все равно что тень на солнце", -- говаривал мой отец. Как он переживает
все это?
Я отвечаю, что не видел своего брата со дня несчастного случая, и оба
крайне поражены и удивлены моим заявлением.
-- Но вы ведь увидитесь сегодня? В День Благодарения?
Я отвечаю, что у меня нет никаких причин тревожить беднягу и что я
дневным автобусом уезжаю в Юджин.
-- Возвращаешься на Восток? Так скоро? Ох-ох-ох...
Я говорю, что уже собрался.
-- Ну и ладно, ну и ладно, -- откликается доктор и добавляет: -- И чем
ты собираешься заняться, Леланд... теперь?
Я тут же вспоминаю о письмах, отправленных Питерсу, ибо изысканное
ударение, сделанное им в конце вопроса на "теперь", мгновенно заставляет
меня заподозрить -- полагаю, на это он и рассчитывал, -- что его намек лишь
в малой степени отражает распространившиеся уже сплетни; может, каким-то
образом ему удалось перехватить письма и с самого начала он был в курсе
моего замысла!
-- То есть я хочу спросить, -- добрый доктор продолжает на ощупь
продвигаться вперед, чувствуя, что подбирается к обнаженному нерву, -- ты
собираешься вернуться в колледж? Может, преподавать? Или у тебя есть
женщина?
-- У меня еще нет конкретных планов, -- робко отвечаю я. Они напирают,
и я оттягиваю время при помощи классической психиатрической уловки: -- А
почему вы спрашиваете, доктор?
-- Почему? Ну, я просто интересуюсь... всеми своими пациентами. Значит,
снова на Восток, а? Так? Что преподавать? Английский? Драматургию?
-- Нет, я еще не закончил...
-- Значит, снова в школу?
Я пожимаю плечами, все больше ощущая себя второкурсником на приеме у
декана.
-- Наверное. Как я уже сказал, у меня еще нет планов. Здесь, похоже,
дело закончено...
-- Да, похоже на то. Значит, обратно в школу? -- Они продолжают
загонять меня в угол: один -- взглядом, другой -- вцепившись, как вилами, в
плечо. -- А какие у тебя сомнения?
-- Я еще не знаю как заработать... Подавать на стипендию уже поздно...
-- Да что ты! -- щелкает пальцами доктор, прерывая меня. -- Разве ты не
понимаешь, что старик уже все равно что в могиле?
-- Аминь, Господи, -- кивает Бони.
-- Ты ведь понимаешь это, не правда ли?
Пораженный его беспричинно откровенным заявлением, я жду продолжения,
чувствуя себя уже не столько второкурсником, сколько подозреваемым. Когда же
они собираются вынести обвинение?
-- Кто знает, может, по закону твой отец и не будет объявлен усопшим
еще неделю, а то и две. Он упрямый -- может, и месяц продержится. Но как бы
он ни был упрям, Леланд, Генри Стампер -- мертвец, можешь не сомневаться.
-- Постойте! Вы меня в чем-то обвиняете?
-- Обвиняем? -- Он даже загорелся при этой мысли. -- В чем?
-- Что я имел какое-то отношение к этому несчастному случаю...
-- Господи, конечно нет, -- смеется он. -- Ты слышал его, Бони? -- Они
оба смеются. -- Обвиняем в том, что ты... -- Я тоже пытаюсь рассмеяться, но
смех мой звучит, как кашель Бони. -- Я только говорил, сынок... -- он
подмигивает Бони, -- что, если тебе это интересно, ты получаешь пять тысяч
долларов после того, как он будет официально объявлен скончавшимся. Пять
кусков.
-- Верно, верно, -- вторит ему Бони. -- Я как-то не подумал, верни.
-- Правда? Есть завещание?
-- Нет, -- отвечает Бони. -- Страховой полис.
-- Просто я знаю, Леланд, потому что помогал Бони... врач должен знать,
как говорится... направлял в его агентство потенциальных клиентов...
-- Это начал еще папа, -- гордо сообщает мне Бони. -- В девятьсот
десятом. Страхование Жизни и от Несчастных Случаев.
-- А лет десять назад Генри Стампер обратился к нам, даже не помышляя о
страховке, и я его направил...
Я вытягиваю руку, чувствуя, что у меня начинает кружиться голова.
-- Постойте, подождите минуточку. Вы хотите, чтобы я поверил, будто
Генри Стампер регулярно оплачивал полис в пользу наследника, которого за
двенадцать лет ни разу не видел?
-- Абсолютно верно, сынок...
-- А за предшествовавшие двенадцать на которого и взглянул-то не более
полдюжины раз? Последним напутствием которому было "поднимай свою жопу"?
Доктор, есть пределы доверчивости...
-- Так зачем же ты вернулся домой? -- взвизгивает Бони, слегка
встряхивая меня за плечи. -- Ты должен получить этот полис. Чтобы вернуться
в школу.
Его напористость пробуждает во мне слабые подозрения.
-- А что, -- я скольжу взглядом по его руке, -- для того чтобы
вернуться домой, нужны какие-то особые причины?
-- А когда увидишь Хэнка, -- прерывает меня доктор, -- передай ему, что
все мы... думаем о нем.
Я отворачиваюсь от старика.
-- А почему вы все о нем думаете?
-- Господи, разве все мы не старые друзья этой семьи? Знаешь, меня
привез сюда мой внук. Он сейчас в приемной. Пока я буду у Генри, он может
отвезти тебя на машине. -- Работают слаженно, как одна команда. Я уже был не
второкурсником и не свадебным генералом, а подозреваемым в лапах двух
кафкианских следователей, набивших руку в сокрытии обвинения от своей
жертвы. -- Ну как? -- спрашивает Бони.
Скрипя и пыхтя, доктор поднимается со стула, чтобы ответить за меня.
-- Невозможно отказаться от такой услуги, не правда ли? -- Он обходит
стол, и при приближении этого Джагернаута я чувствую, что попал в ловушку.
-- Постойте, подождите, люди, -- требую я, пытаясь подняться на ноги.
-- Какое вам дело, увижусь я с братом или нет? Чего вы хотите?
Оба искренне недоумевают и изумлены моим вопросом.
-- Как врач я просто...
-- Знаешь, что... -- Рука Бони снова вцепляется в меня. -- Когда
увидишь Хэнка, передай ему или его жене, что наша автолавка снова будет
ездить по этому маршруту. Скажи, что мы с радостью будем выполнять его
заказы, раз машине все равно придется делать там крюк. Пусть, как всегда,
вывесят на флагштоке, что им надо. Тебя не затруднит сделать мне одолжение?
И, отчаявшись, я перестаю отыскивать причины их настойчивости: я просто
больше не могу сопротивляться их давлению. Пусть этим занимается Хэнк, он
привык к этому. Я говорю Стоуксу, что все передам Хэнку, и пытаюсь двинуться
к двери; его цепкие коготки выпроваживают меня в приемную и там неохотно
отцепляются от моего плеча.
-- Послушай, Бони, -- замечает доктор, -- может, послать Хэнку индейку
по случаю? Могу поспорить, что за всеми делами они не успели купить. -- Он
запускает руку под халат в поисках кошелька. -- Вот, я плачу за птичку для
Хэнка. Ну как?
-- Это очень по-христиански, -- серьезно соглашается Бони. -- Ты не
согласен, сынок? Обед в День Благодарения без старой запеченной курочки и не
в обед как-то, а?
Я сообщаю им, что полностью разделяю их чувства относительно Дня
Благодарения, и снова пытаюсь прорваться к двери, но костлявая рука сжимает
мое плечо, и, более того, я вижу, что путь мне преграждает прыщавый Адонис,
тот самый, что крал плитку шоколада в баре.
-- Это мой внук, -- сообщает Бони. -- Ларкин. Ларкин, это -- Леланд
Стампер. Ты отвезешь его к дому Стамперов, пока я навещаю старого Генри.
Внук ухмыляется, хрюкает, пожимает плечами, играет молнией своей
куртки, делая вид, что не помнит нашей предыдущей встречи.
-- Да, знаете, что я подумал... -- Доктор продолжает возиться со своим
бумажником. -- Могу
поспорить, в городе найдется тыла людей, готовых купить Хэнку
праздничный обед...
-- Мы соберем ему корзину! -- восклицает Бони. Я пытаюсь объяснить, что
вряд ли Хэнк находится в таких стесненных обстоятельствах, но понимаю, что
это не милостыня с их стороны и дело не в том, что он нуждается. -- Не
забудь клюквенного варенья, сынок, ямса, миндаля в сахаре... а если еще что
нужно, позвони мне, слышишь? Мы позаботимся. -- Им просто хочется сделать
ему подарок.
-- Ларкин, отвезешь мистера Стампера и сразу же возвращайся за мной. У
нас есть дела...
Но зачем им это надо? -- вот в чем вопрос. Зачем и для чего? Эти
непомерные подношения совсем не походили на страсть Леса Гиббонса
ниспровергнуть героя с пьедестала. Ведь герой уже ниспровергнут. Так к чему
же эти благодеяния? И, похоже, такую потребность испытывали не только эти
два клоуна, но и большая часть горожан.
-- Ты не знаешь, что им надо от моего брата? -- спрашиваю я у внучка,
следуя за ним через стоянку под проливным дождем. -- К чему все эти щедроты?
Чего они хотят?
-- Кто знает?! -- мрачно отвечает он и точно так же наотмашь
распахивает дверцу машины, как и несколько дней назад, когда обдал меня
струями гравия. -- Какая разница? -- добавляет он, садясь за руль. Я обхожу
машину с другой стороны и слышу, как он бормочет: -- Да и кого это может
интересовать?
"Например, меня", -- про себя отвечаю я, закрывая дверцу; но прежде чем
уделить внимание этим серьезным вопросам, следовало бы спросить себя, а не
плевать ли мне вообще на странные и замысловатые цели странного и
замысловатого городка Ваконда-на-Море. Плевать. И вполне увесисто. Если,
конечно, случайно, необъяснимо случайно его странные цели не влияют на мои
собственные...
-- Сука. -- Внучок проворно нажимает на газ и, разбрызгивая лужи, с
визгом выворачивает со стоянки. -- Надо побыстрей оказаться дома, --
сообщает он, опасаясь, как бы не всплыл сюжет с шоколадом. -- А вместо этого
приходится куда-то мотаться.
-- Совершенно согласен, -- подтверждаю я.
-- У нас вчера был последний матч. С "Черным торнадо" из Норт-Бенда. В
третьем иннинге разбил себе колено.
-- Поэтому-то он и был последним?
-- Не, я в этом деле только третья скрипка. Но обернуться надо
побыстрее, и домой...
-- Потому что ты всего лишь третья скрипка?
-- Не, потому что колено разбито. Скажи, твой брат знает, что мы
пользуемся его финтом при подаче?
-- Не могу сказать, -- отвечаю я, изображая интерес к его спортивным
успехам, но на самом деле пытаясь сформулировать собственные ощущения. -- Но
я передам ему эту информацию, когда доберусь до дому... вместе с бесплатной
индейкой и клюквой. -- Теперь это будет несложно, теперь у меня есть причины
для возвращения домой: мне нужен страховой полис -- это я скажу Хэнку, а
также попутчик -- это я скажу Вив... Так что я вполне смогу...
-- Чертовски хитрый финт, -- продолжает внучок, -- и при подаче, и при
отборе мяча. Изобретение Хэнка Стампера! Чертовски хитрый! Благодаря ему мы
выиграли у "Скагита". Раздолбали его в пух и прах. В третьей четверти
обыгрывали их на тридцать очков, а я играл всю четвертую.
-- И поэтому ты участвовал во вчерашней игре?
-- Нет, -- неохотно откликается он. -- Я вступил, когда мы проигрывали
двадцать шесть очков. Они сделали нас сорок четыре--одиннадцать, первый
проигрыш за этот сезон после Юджина. -- И, помолчав, добавляет с какой-то
вопросительной интонацией: -- Норт-Бенд все равно ничего из себя не
представляет! Если б мы были в форме, они бы ничего не смогли сделать!
Я предпочитаю не комментировать; откинувшись назад и размышляя о
предстоящей встрече, я понимаю, что приготовленная мною для Вив фраза не
убеждает даже меня самого. Потому что я на самом деле хочу, чтобы она уехала
со мной на Восток...
-- Не. Ничего крутого в них не было, -- продолжает мой шофер сам с
собой. -- Просто мы выдохлись, вот и все; я-то знаю, что дело именно в
этом...
И, слушая, как он себя убеждает, и пытаясь убедить себя, я начинаю
подозревать, что все это гораздо сложнее, чем мы даже можем себе
представить...
Накрапывает дождь. Машина подпрыгивает на железнодорожном переезде в
конце Главной улицы и сворачивает к реке. Дрэгер выезжает из мотеля,
оглядываясь в поисках ресторана, где можно выпить чашечку кофе. Ивенрайт,
благоухающий ментолом, мылом и слегка бензином, сидит у телефона. Вив моет
тарелки из-под супа. За окном, в нескольких дюймах над водой, летят два
крохаля: они отчаянно машут крыльями, но кажется, что почти не сдвигаются с
места... словно течение под ними, обладая полем притяжения, не дает им
вылететь за свои пределы. Они судорожно борются с ним, и Вив, глядя на них,
чувствует, как у нее начинают болеть руки. Она всегда обладала способностью
сопереживать другим живым созданиям. Или была одержима ею. "Но скажи... я
знаю про уток, -- она снова видит свое отражение, -- а что ты чувствуешь?"
Но прежде чем смутное отражение в кухонном окошке успевает ответить, на
противоположном берегу останавливается машина. Из нее кто-то выходит и,
подойдя к причалу, складывает руки, чтобы кричать.
(Когда я вижу, как Вив выскакивает из кухни, вытирая руки о передник,
я, еще не слыша крика, знаю, кого она увидела.
-- Кто-то приехал, -- замечает она, направляясь к двери. -- Пойду
съезжу. Ты не одет.
-- Кто? -- спрашиваю я. -- Знакомый?
-- Не знаю, -- отвечает она. -- Весь закутан, к тому же такой дождь. --
Она влезает в огромное брезентовое пончо, чуть ли не целиком скрываясь под
ним. -- Но похоже на старый макинтош Джо Бена. Сейчас вернусь, родной.
Она хлопает огромной дверью. По-моему, ее упоминание о макинтоше
доставляет мне удовольствие; мне приятно, что она не исключает того, что,
несмотря на деревянную голову, и у меня есть глаза...)
На мои крики откликается Вив. Я вижу, как она спешит к берегу в
окружении собак, натягивая на голову гигантскую парку, чтобы не замочить
волосы. Когда она причаливает к мосткам, я замечаю, что она не слишком в
этом преуспела.
-- У тебя насквозь промокли волосы. Прости, что вытащил тебя.
-- Все о'кей. Мне все равно надо было проветриться.
Я залезаю в лодку, пока Вив, держась за сваю, не дает ей отплыть.
-- Наша преждевременная весна недолго длилась, -- замечаю я.
-- Так всегда и бывает. Где ты был? Мы волновались.
-- В городе в гостинице.
Она заводит мотор и направляет лодку в течение. Я благодарен ей за то,
что она не спрашивает, что побудило меня провести три дня в одиночестве.
-- Как Хэнк? Все еще не в себе? Поэтому ты и работаешь сегодня
перевозчиком?
-- Нет, он ничего. Сидит внизу, смотрит футбол, так что уж не настолько
он и плох. Просто, по-моему, ему не хотелось вылезать под дождь. А мне все
равно.
-- Я рад, что ты все-таки вылезла. Никогда не умел хорошо плавать. -- Я
замечаю, как она вздрагивает, и пытаюсь сгладить неловкость: -- Особенно в
такую погоду. Как ты думаешь, будет наводнение?
Вив не отвечает. Достигнув середины реки, она слегка меняет курс, чтобы
поймать течение, и вся отдается проблемам навигации. Помолчав с минуту, я
говорю, что был у отца.
-- Как он? Мне не удалось выбраться... повидать его.
-- Не слишком хорошо. Бредит. Доктор считает, что все дело времени.
-- Да. Жалко. -- Да.
Мы снова погружаемся в маневрирование лодкой. Вив борется с мокрыми
волосами, пытаясь запихать их под капюшон.
-- Я удивилась, увидев тебя, -- замечает она. -- Я думала, ты уехал.
Назад, на Восток.
-- Я собираюсь. Скоро начало семестра... Хочу попытаться.
Она кивает, не отрывая глаз от воды.
-- Хорошая мысль. Тебе надо кончить школу. -- Да...
И снова плывем в тишине... а сердца разрываются от мольбы и рыданий: да
остановитесь же наконец и скажите что-нибудь друг другу!
-- Да... Жду не дождусь, когда смогу показать в кофеюшнях свои
мозолистые руки. У меня есть друзья, которые с интересом узнают, что это
такое.
-- Что именно?
-- Мозоли.
-- А! -- Она улыбается.
Я продолжаю будничным тоном:
-- Да и путешествие в автобусе через всю страну в разгар зимы тоже
обещает незабываемые впечатления. Я предвижу ураганы, метели, а может, и
снеговые заносы ужасающих размеров. Отчетливо это себе представляю: глохнет
мотор автобуса, драгоценное топливо расходуется на обогрев; пожилая леди
делит на всех свои печенья и бутерброды с тунцом; глава бойскаутов
поддерживает моральный дух, исполняя лагерные песни. Это будет еще та
поездочка, Вив...
-- Ли... -- произносит она, ни на секунду не отрываясь от серой
круговерти воды перед носом лодки, -- я не могу поехать с тобой.
-- Почему? -- не удержавшись, спрашиваю я. -- Почему ты не можешь?
-- Просто не могу, Ли. Больше тут нечего сказать. И мы плывем дальше,
поскольку, кроме уже
сказанного, больше сказать нечего.
Мы причаливаем к мосткам, и я помогаю ей привязать лодку и укрыть
мотор. Бок о бок мы поднимаемся по скользкому склону, пересекаем двор и
подходим к дверям. Перед тем как она открывает дверь, я прикасаюсь к ее
руке, собираясь сказать что-то еще, но она поворачивается и, не дожидаясь
слов, отрицательно качает головой.
Вздохнув, я отказываюсь от речи, но продолжаю держать ее за руку.
-- Вив!..
Это -- конец, мне нужен лишь последний прощальный взгляд. Я хотел
сохранить этот финальный взгляд, который по традиции дается в награду двум
соприкоснувшимся душам, который заслуженно получают двое, осмелившихся
бесстрашно соразделить то редкое и полное надежды мгновение, которое мы
называем любовью... Я прикасаюсь пальцем к ее опущенному подбородку и
поднимаю ее лицо, твердо решив получить хоть этот последний взгляд.
-- Вив, я...
Но в ее глазах нет надежды, лишь осторожность и страх. И за
смежающимися веками я различаю еще кое-что -- какую-то темную и тяжелую
тень, но я не успеваю ее рассмотреть.
-- Пойдем, -- шепчет она и распахивает дверь.
(Я все думал, что мне сказать Ли, когда они войдут. Я был рад его
отъезду, тому, что все кончено и нам не надо ни о чем разговаривать; я не
думал, что он вернется; я вообще не хотел о нем думать. Но вот ни с того ни
с сего он был здесь, и надо было что-то говорить, а я даже не имел ни
малейшего представления что.
Я продолжаю смотреть телевизор. Дверь открывается, и он входит вслед за
Вив. Я все еще сижу в кресле. Он подходит ко мне, но в этот момент на поле
снова появляются команды, и на некоторое время моя проблема отодвигается:
может, и надо что-то говорить, но это не настолько важно, как праздничная
встреча по футболу между Миссури и Оклахомой, играющими со счетом 0:0 к
началу второго тайма...)
Мы застаем Хэнка в гостиной, сидящим перед телевизором. Транслируют
встречу по футболу. Шея у него обмотана шарфом, рядом с креслом стоит стакан
со зловещей жидкостью, из угла рта торчит огромный термометр для животных,
-- у Хэнка настолько классический вид инвалида, что меня это даже забавляет,
хотя и вызывает чувство стыда за него.
-- Как дела, Малыш? -- Он наблюдает за мельтешением, предшествующим
введению мяча в игру.
-- Неожиданно удачно для организма, не привыкшего к подводному
существованию.
-- Как дела в городе?
-- Ужасно. Я заходил к отцу. -- Да?
-- Он вроде как в коме. Доктор Лейтон считает, что он умирает.
-- Да. Вив говорила с ним вчера по телефону, и он сказал ей то же
самое. Хотя не знаю, не знаю.
-- Похоже, добрый доктор абсолютно уверен в своих диагностических
способностях.
-- Да, но, знаешь, в таких делах никогда нельзя быть уверенным. Он
крутой старый енот.
-- А как Джэн? Я не смог быть на похоронах...
-- Нормально. Они его всего заштукатурили. Как будто Джоби решил
сыграть свою последнюю шутку. А Джэн? На время уехала с детьми во Флоренс, к
родителям.
-- Наверное, так лучше.
-- Наверное. Постой-постой, сейчас будет удар...
За все это время, если не считать взгляда, брошенного на стакан с
сомнительной жидкостью, он ни разу не оторвал глаз от экрана. Он, как и Вив,
делает все возможное, чтобы не смотреть на меня, испытывая такую же боль,
как и я, несмотря на нашу пустую болтовню, призванную скрыть истинные
чувства. Я тоже не ищу его взгляда. Мне по-настоящему страшно: за облаком
слов нетерпеливыми молниями проблескивают наши чувства, так заряжая
атмосферу старого дома, что единственным способом избежать взрыва
представляется полная изоляция контактов. Стоит нашим глазам встретиться, и,
возможно, мы не выдержим напряжения.
Я подхожу к столу и расстегиваю куртку.
-- Я только что говорил Вив, что собираюсь возвращаться к цивилизации.
-- Я беру из вазы золотистое яблоко и впиваюсь в него зубами. -- В школу.
-- Да? Намерен покинуть нас?
-- Через несколько недель начинается зимний семестр. А поскольку в
городе говорят, что контракт с "Ваконда Пасифик" разорван...
-- Да. -- Он потягивается, зевает и почесывает грудь через ворот своего
шерстяного свитера. -- Песня спета. Сегодня срок. Все, так или иначе, вышли
из строя... а я, черт побери, не могу валить лес в одиночку, даже если бы
был здоров.
-- Жаль, после стольких трудов.
-- Ничего не поделаешь. Не умрем. Убытки будут возмещены. Ивенрайт
говорит, что этот Дрэгер собирается добиться торговых соглашений с
лесопилками -- вроде как льготное условие в новом контракте.
-- А что "Ваконда Пасифик"? Они не могут оказать тебе помощь?
-- Могут, но не станут. Я выяснял несколько дней назад. Они в таком же
положении, как и мы: при таком подъеме воды они предпочитают остаться без
леса. Если так пойдет дальше, вода поднимется еще выше, чем на прошлой
неделе.
-- А ты не потеряешь весь лес -- все наши труды в наводнение?
Он отпивает из стакана и ставит его рядом с креслом.
-- Ну что ж, какого черта... похоже, он все равно никому не нужен.
-- За исключением, -- я чуть было не произнес "Джо Бена", -- старого
Генри.
Я не хотел его обидеть, но увидел, как он вздрогнул, -- точно так же,
как Вив при моем упоминании о
плавании. Он помолчал немного, а когда
заговорил снова, в его голосе звучал странный надрыв.
-- Вот пусть старый Генри тогда и поднимает свою задницу и сплавляет
их, -- произносит он, балансируя прямо на лезвии бритвы.
-- Я приехал для того...
-- Интересно, для чего же...
-- ...чтобы узнать о страховом полисе, о существовании которого мне
сообщил доктор.
-- Честное слово, есть такой. Что-то я припоминаю об этом полисе...
Вив, цыпка! -- кричит он, хотя она стоит в двух шагах за его спиной и
вытирает волосы. -- Тебе что-нибудь известно об этих страховых бумагах? Они
наверху, в столе?
-- Нет. Я вынула из стола все бумаги, не относящиеся к делам, помнишь?
Ты еще сказал, что никогда не можешь ничего найти.
-- И куда ты их дела?
-- Отнесла на чердак.
-- О Господи! -- Он делает какое-то движение, словно собираясь встать.
-- Чертов чердак!
-- Да нет, я принесу. -- Она закидывает волосы назад, завернув их в
полотенце в виде тюрба-
на. -- Ты ни за что не найдешь. К тому же там сквозняк.
-- Лады-лады, -- откликается Хэнк и снова откидывается на спинку
кресла. Я вижу, как Вив направляется к лестнице -- ее тенниски издают легкий
шуршащий звук, и мне хватает соображения, чтобы понять, что этот звук
извещает меня о последней ускользающей возможности остаться с ней наедине.
-- Подожди... -- я бросаю огрызок в пепельницу Хэнка, сделанную из
раковины морского ушка, -- ...я пойду с тобой.
До конца коридора, мимо ванной, комнаты, использующейся как офис,
кладовки, вверх по деревянным ступенькам, через закрепленный петлями люк на
остроконечную макушку дома. Сумрачное, пыльное, затхлое помещение,
занимающее всю площадь дома и пронизанное льющимися сверху диагональными и
пересекающимися лучами. С бесшумностью вора Вив проскальзывает в люк вслед
за мной. Я помогаю ей вылезти. Она вытирает руки о джинсы. С глухим стуком
люк закрывается. Мы одни.
-- Последний раз я тут был лет в пять-шесть, -- замечаю я, оглядываясь.
-- Здесь все так же восхитительно. Немножко подремонтировать, и получился бы
прекрасный уголок -- пить чай и почитывать Лавлейса в дождливые воскресенья.
-- Или По, -- откликается она. Мы оба говорим шепотом -- некоторые
места располагают к этому. Носком тенниски Вив указывает на валяющегося
грязного мишку. -- О, Пух.
Мы тихо смеемся и начинаем осторожно пробираться вперед сквозь смутно
виднеющиеся завалы. Крохотные оконца с обеих сторон чердака являют собой
строительные площадки пауков и кладбища мух; остатки света, пробивающиеся
сквозь покоробленные стекла, падают, словно сажа из трубы, на угрожающее
нагромождение ящиков, полок, чемоданов, грубо отесанных упаковочных клетей,
резных конторок. В дальнем конце возвышается около дюжины ящиков из-под
апельсинов, замерших в напряженном внимании, словно геометрические
привидения. Поверх строя массивных предметов, как младшие и более
непоседливые духи, разбросаны мелкие вещи, вроде мишки, которого заметила
Вив... рухлядь пятидесятилетней давности, от трехколесных велосипедов до
тамбуринов, от портняжных манекенов до квадратных кадок, куклы, сапоги,
книги, елочные игрушки... ты теряешь время... и все покрыто пылью и мышиным
пометом.
-- Да уж, -- шепчу я, -- чашкой чаю и книгой здесь, пожалуй, не
обойтись: я бы предпочел нож и винтовку, а может, и рацию для вызова
подкрепления на случай бунта.
-- Рацию -- наверняка.
-- Наверняка.
"Когда все будет позади, --
говорю я себе, --
ты проклянешь себя за то,
что впустую потратил столько времени..."
-- Потому что кое-кто из здешних обитателей выглядит очень неспокойно,
и от них можно ожидать чего угодно. -- Я поддаю чучело совы, и из него
доносится громкий писк, вслед за которым из перьев выскакивает коричневая
мышка, тут же исчезающая за японскими фонариками. -- Видела? Очень
неспокойно.
"Когда ты останешься один, какие только проклятия ты не обрушишь на
свою голову за то, что не воспользовался случаем".
Вив подходит к окну и сквозь паутину смотрит наружу.
-- Как жаль, что здесь нет комнаты... в смысле жилой... Отсюда так
хорошо все видно. Гараж на той стороне, и дорогу, и все-все.
-- Прекрасный вид.
Я стою так близко, что даже чувствую запах ее влажных волос --
вперед!
сделай что-нибудь! ну хотя бы попытайся! -- но мои хорошо воспитанные руки
остаются в карманах. Между нами растет стена протокола и бездействия -- она
не станет ее разрушать, я это сделать не могу.
-- Этот полис... как ты думаешь, где он может быть?
-- О Господи, в такой свалке его нелегко будет найти, -- весело
отвечает она. -- Давай так: ты начинай с той стороны, а я -- с этой, и будем
копать, пока не дойдем до конца. Я помню, он был в коробке из-под ботинок,
но Генри тут все время все переставлял...
И прежде чем мне удается предложить более интимный способ поисков, Вив
исчезает в щели между ящиками, и мне ничего не остается, как последовать за
ней.
Идиот, по крайней мере язык у тебя еще не отнялся, ты же можешь
говорить: давай объясни ей, что ты чувствуешь.
-- Надеюсь... это ни от чего тебя не отвлекает?
-- Меня? -- с противоположной стороны. -- Только от мытья посуды... а
что?
-- Просто мне не хотелось бы отвлекать тебя от чего-нибудь более
существенного, чем копание тут со мной на чердаке.
-- Но это ведь я тебя отвлекла, Ли. Помнишь, это ведь ты пошел за мной?
Я не отвечаю. Мои глаза вполне привыкли к полутьме, и в пыльных лучах я
начинаю различать тропку, ведущую в угол с существенно меньшим количеством
паутины. По ней я дохожу до старого бюро с полукруглой крышкой, на вид
гораздо менее пыльной, чем все остальное. Я открываю бюро и вижу коробку
из-под ботинок. Вместе с такой сентиментальной музейной коллекцией, что я
чуть было не разражаюсь хохотом, однако он застревает у меня в горле, как
рыбья кость.
Я собираюсь съязвить по поводу своей находки. Я намереваюсь позвать
Вив, но, как во сне, лишаюсь голоса и снова чувствую ту пронзительную смесь
восторга, трепета, ярости и вины, которую ощутил, когда впервые прильнул к
отверстию в стене и не дыша впился в зрелище чужой жизни. Ибо я опять
подсматриваю. И жизнь встает передо мной куда как более обнаженной, куда как
ужасающе неприкрытой, чем худое, мускулистое тело, которое со стоном упало
на мою мать в свете настольной лампы много лет тому назад...
Передо мной лежит аккуратный и страшный выводок... школьные
танцевальные программки с приколотыми к ним почерневшими и осыпающимися
гвоздиками, грамоты по литературе, собачьи ошейники, шарфы, долларовые
банкноты с числами, записанными на лицах, -- Рождество 1933 Джон, День
Рождения 1935 Дед Стампер, День Рождения 1936 Дед Стампер, Рождество 1936
Дед Стампер, -- прибитые к хлебной доске, на которой выжжено "Не Богом
Единым". Тут же находится тощая коллекция марок, а в ювелирном ларце из-под
ожерелья хранятся драгоценные, словно бриллианты, ракушки... в поильник
воткнут флаг, рядом валяется лисий хвост, колоды карт, альбом Глена Миллера
на 78 оборотов, окурок, вымазанный помадой, пивная банка, медальон, стакан,
собачий жетон, фуражка и снимки, снимки, снимки...
В основном типично американские, как и флаг в поильнике. В пожелтевших
конвертах лежат кипы фотографий, фотопортреты в стеклянных рамках, семейные
снимки, на которых малышня строит рожи, выглядывая из-под ног стоящих
напыщенных взрослых; снимки, обычно выбрасываемые через год, из разряда пять
долларов за дюжину,
с подписями, которыми обмениваются выпускники перед
окончанием школы. Один из них я снял с полки: страстная шестнадцатилетняя
школьница вывела поперек белого кашемира: "Хахалю Хэнку. Божественному
Хахалю, с надеждой, что он еще ухайдакает меня. Дори".
Другая надеялась, что он "в будущем будет любезнее с некоторыми
заинтересованными лицами". Еще одна советовала, чтобы он "не увлекался,
потому что все равно ничего не получит".
С меня было довольно, и я отшвырнул всю кипу... Школьные фотографии! Я
даже представить себе не мог, чтобы мой брат был столь банален. Я уже
собираюсь взять полисы и спуститься вниз, чтобы разобрать их при более ярком
свете, как вдруг, перелистывая альбом с обложкой из тисненой кожи, замечаю в
нем фотографию Вив. Она сидит рядом с маленьким очкастым мальчиком лет
пяти-шести -- верно, один из подрастающих Стамперов, -- глядя на длинную
тень фотографа, лежащую перед ней на траве. Юбка у Вив широко разложена,
волосы раздувает ветер, и она от души смеется, вероятно какой-то шутке,
сказанной умной мамашей, чтобы рассмешить серьезного мальчика.
Само по себе качество фотографии очень слабое -- вероятно, сделана
маленьким и дешевым фотоаппаратом, но с точки зрения освещения и
расплывшегося фокуса она почти шедевр... поэтому, несмотря на все ее
недостатки, я понимаю, почему она была увеличена. Вив на снимке не слишком
напоминает ту, что можно видеть каждый день жарящей сосиски, борющейся с
непослушной прядью, подметающей мусор или развешивающей белье над плитой в
гостиной... но не это было важно; очарование фотографии заключалось в том,
что она врасплох застигла существо, скрывающееся за жаркой сосисок или
ведром с мусором. Смех, развевающиеся волосы, поворот головы -- все
мгновенно выражало то, на что ее улыбка обычно лишь намекала. Я решил, что
возьму фотографию. Неужели я не заслужил даже фотографии, чтобы показать
дома ребятам? Фотография была скреплена резинкой с еще какими-то
документами, в которых у меня не было нужды, -- запихаю снимок под рубашку,
никто ничего и не заметит. Я принялся стаскивать резинку, но она так
задеревенела от времени, что узел затянулся еще туже. "Не надо,
пожалуйста..." Я поднес пакет ко рту, чтобы перекусить резинку, -- руки у
меня дрожали, я был на взводе, совершенно не соответствующем размеру моей
кражи.
-- Ну не надо. Пожалуйста. Будь моей. Пожалуйста, поедем со мной...
-- Я не могу, Ли.
Я даже не понимал, что говорю вслух, пока она не ответила.
-- Я просто не могу, Ли. Не надо, о, не надо, Ли... Я не чувствовал,
что по моим щекам катятся
слезы. Передо мной расплывалась фотография, а сквозь пыль и паутину
приближалась живая Вив.
-- Но почему? -- глупо спрашиваю я. Она уже совсем близко. -- Почему ты
не можешь просто все здесь бросить и?..
-- Эй... -- раздается хриплый голос, -- ...вы нашли тут то, что искали?
Он говорит из люка, но его лишенную тела голову не спутаешь с прочим
барахлом.
-- Господи, почему бы вам не организовать здесь свет? Как в могиле...
нашли что-нибудь?..
-- Кажется, я что-то нашел! -- кричу я ему, пытаясь контролировать свой
голос. -- Куча полисов. Так что мы почти закончили.
-- О'кей. Слышишь, Малыш: я собираюсь одеться и закинуть тебя через
реку. Думаю, мне не помешает проветриться. Так что собирайся, пока я
одеваюсь.
Голова исчезает. Люк захлопывается. Вив осталась в моих руках.
-- Вот поэтому, Ли. Из-за него. Я не могу оставить его в таком
состоянии...
-- Вив, он же специально прикидывается больным, он совсем не болен...
-- Я знаю.
-- И он это знает. Неужели ты не чувствуешь, он все о нас знает? Вся
эта болезнь только для того, чтобы удержать тебя.
-- Я знаю, Ли... Поэтому-то я и говорю, что я...
-- Вив, Вив, милая, послушай... он не больнее меня. Если бы тебя здесь
не было, он стер бы меня в порошок.
-- Но неужели ты не понимаешь, что это значит? Что это говорит о том,
что он испытывает?
-- Вив, милая, послушай, ты любишь меня! Что-что, но это я знаю точно.
-- Да! Да, я знаю! Но я и его люблю, Ли...
-- Но не настолько же, насколько...
-- Да! Настолько же! О Господи, я не знаю... В отчаянии я хватаю ее за
плечи.
-- Даже если это так, даже если ты его любишь так же, как меня, ты мне
нужна больше, чем ему. Даже если ты нас одинаково любишь, все равно у меня
больше доводов: неужели ты не понимаешь, что ты мне нужна, чтобы...
-- Нужна! Нужна, вот и все! -- плачет она, уткнувшись мне в грудь и ее
уже чуть ли не истерические рыдания заглушаются плотной шерстью свитера.
-- Вив! -- начинаю я снова. Она поднимает голову. Мы слышим тяжелые
шаги возвращающегося Хэнка.
-- Поехали! -- кричит он снизу. -- Слышишь, Ли? Вив!
При звуках его голоса ее мученический взгляд вдруг меняется, она
опускает глаза, словно придавленные к земле тяжестью огромной тени, той
самой, что я не распознал, когда увидел ее у дверей. Потому что я и
представить себе не мог, что эта тень может коснуться лица Вив. Но теперь я
не сомневался, что это не что иное, как обычный стыд. Я не разглядел его
раньше, потому что это был стыд не за себя и свою вину, как и не за меня,
это был стыд за человека, настолько потерявшего власть над собой, что он ни
на секунду не мог выпустить из вида свою жену, настолько обессиленного
лихорадкой, что он не был способен ни на что иное, как только увезти меня на
другой берег, чтобы не дать ей побыть со мной наедине чуть дольше...
-- Послушай, Вив, можно, я ненадолго возьму этот семейный альбом?
Показать в школе мое наследство.
Поскольку Вив сама отчасти была повинна в этой слабости, у нее нет
выхода. Это и останется у нее в памяти, как у меня -- ее фотография,
спрятанная в альбоме. Мне было больше нечего сказать. Она отходит к окну:
"Лучше поезжай, Ли; он ждет", движения ее медленны и тяжелы. Я не
представлял себе, что стыд за другого может оказаться более тяжелым грузом,
чем собственная измена. "У бедняжки слишком гипертрофировано чувство
сострадания", -- решаю я.
И тем не менее, спустившись в коридор и натолкнувшись там на Хэнка,
грызущего ноготь, я чувствую, что тоже обременен тенью настолько же
громоздкой, насколько и непривычной.
-- Поехали, Малыш, -- нетерпеливо говорит он. -- Сапоги я надену внизу.
-- Еще недавно ты так плохо себя чувствовал, что даже не мог подняться.
-- Да, думаю, пары глотков свежего воздуха мне как раз и недостает. Ты
о'кей? Готов?
-- Вперед. Я сделал все, за чем приезжал...
-- Вот и хорошо, -- замечает он, направляясь к лестнице. Я иду за ним и
думаю:
"Несвойственное, громоздкое и 6 сотню раз более тяжелое ощущение по
сравнению со всем, испытанным ранее. Хочешь --
верь, Хэнк, хочешь --
нет, но
я стыжусь тебя гораздо больше, чем себя самого, И знаешь, брат, это что-то
значит..."
Через затканное паутиной чердачное окно Виз смотрит, как они спускаются
и садятся в лодку. Лодка бесшумно -- звук скрадывается расстоянием --
трогается с места и ползет по реке, как красный жук. "Я уже не знаю, Ли,
чего я хочу", -- произносит она вслух, как ребенок. И снова ощущает свое
отражение в грязном стекле: что это? почему нас так волнуют наши отражения?
Потому что это единственный способ увидеть себя: выглядывая сквозь
паутину в чердачное окошко, мы натыкаемся на себя...
(Я везу Малыша на другой берег: мы оба ведем себя довольно спокойно. Я
говорю, что не в претензии на него из-за того, что он хочет отряхнуть с ног
орегонскую грязь и вернуться к книгам. Он отвечает, что очень сожалеет, что
отвлек меня от футбола. Похоже, мы вполне ладим...)
-- Приятно вернуться в более сухой климат... даже если там будет
холоднее.
-- Конечно. От этой постоянной мороси устаешь.
Чем больше растет расстояние между мной и стройной белокурой девушкой,
оставшейся в одиночестве в гулком доме, тем неистовее я начинаю цепляться за
последнюю надежду, за последнюю несыгранную уловку, при помощи которой я мог
бы победить; меня уже не волнуют чувства брата, я одержим одной мыслью --
победить, выиграть эту игру...
-- Кстати, доктор и Бони Стоукс интересовались твоим самочувствием...
(Мне было что ему сказать, но я решил: какого черта ковыряться в
прошлом...)
-- Полагаю, мне удастся выжить.
-- Они будут счастливы узнать это.
-- Не сомневаюсь.
Когда лодка достигает берега, отчаяние чуть ли не разрывает меня; я
чувствую, что должен что-то сделать или умереть! Еще минута -- и мы с ней
расстанемся навсегда... навсегда! Так сделай же что-нибудь! Брыкайся, кричи,
брось ему вызов, чтоб она знала...
-- Смотри-ка, кто там в джипе? Это же Энди, огромный, как жизнь. Эй,
Энди, как дела?
Я едва обращаю внимание на Хэнка, который принимается махать руками
вылезающему из машины Энди. Перед моим взором стоит нечто гораздо большее.
-- В чем дело, Энди, старина? Ты весь в грязи. Гораздо более важное...
За рекой, на макушке
дома, в чердачном окне, тонкий силуэт, похожий на горящую свечку,
словно подавал мне сигнал...
-- Хэнк, -- Энди с трудом переводит дыхание, -- я только что с
лесопилки. Кто-то поджег ее вчера.
-- Лесопилка! Сгорела?
-- Нет, не слишком сильно; дождь в основном залил огонь, сгорел только
цепной привод и еще кое-что из оборудования. Остальное я загасил...
-- Но зачем лесопилку? Зачем? А откуда ты знаешь, что ее кто-то поджег?
-- Потому что в окно офиса было воткнуто вот это. -- Энди разворачивает
грязный кругляшок значка и протягивает его Хэнку. -- Вот -- ухмыляющийся
черный кот...
-- Старый знак Промышленных Рабочих? Господи... кому это могло взбрести
в голову... такое старье?
-- Похоже, у тебя есть враги, брат, -- замечаю я. Он бросает на меня
подозрительный взгляд словно прикидывая, не имею ли я какого-нибудь
отношения к поджогу; меня забавляет, что он ищет подвоха в прошлом, когда
тот ждет его в будущем. -- Но и преданные друзья тоже. Например, Бони Стоукс
чрезвычайно настаивал, чтобы я передал тебе его искренние чувства.
-- Старый дохляк, -- сплевывает он (к чему нам с Малышом соваться в эти
темы), -- как-нибудь я дам пинка старому негодяю, и он рассыпется, как
стопка домино...
-- Ну ты его недооцениваешь... -- Я оглядываюсь на дом. -- Мистер
Стоукс очень высокого мнения о тебе... --
Она все еще видна в темном
обрамлении окошка, -- и полон решимости доказать тебе свое хорошее
отношение.
-- Стоукс? Это как же? -- Он в недоумении смотрит на меня. (Я думаю:
какой смысл разговаривать, когда мы оба все и так знаем?..)
-- Ну, он просил передать тебе... --
Она все еще смотрит. Все еще 6
окне, А он и не догадывается! -- передать, что в связи с новым изменением
маршрута автолавки... они снова будут ездить вверх по реке, и он жаждет,
чтобы ты снова начал пользоваться его услугами.
-- Да? Стоукс? Ах так? (Я думаю: какой смысл что-либо делать, когда все
уже сделано?..)
-- Именно так; и еще он просил передать, что очень сожалеет -- постой,
о чем же? _ Д
авай! Это единственная возможность. Ты же понимаешь! -- очень
сожалеет о неудобствах, которые причинил тебе во время того... постой-ка,
как он сказал? -- как ты ослабел, да, кажется, так он выразился. Неужели ты
и вправду сдался, брат Хэнк?
-- Можно и так сказать, да... (Я думаю -- надо забросить Малыша в
город, и пусть все идет как идет...)
-- А еще добрый доктор просил передать, что он купил тебе индейку...
-- Индейку?
-- Да, индейку, -- безмятежно продолжаю я, делая вид, что не замечаю,
как от гнева губы Хэнка напрягаются, словно швартовочный трос, _ Д
авай!
Давай! Это единственная возможность! -- будто не вижу, как Энди от удивления
выпучивает глаза. -- Да, добрый доктор сказал, что он от всей больницы
посылает тебе здоровую праздничную индейку.
-- Индейку? Постой-постой...
-- Бесплатно, брат; похоже, имеет смысл почаще болеть и слабеть, а?
-- Постой-постой, что все это значит, черт побери? (И я думаю: к чему
раздувать уголья? -- он сделал, что хотел, изменить мне уже ничего не
удастся, так какого черта...)
-- А потом мистер Стоукс сказал, -- дай-ка вспомнить, -- что
"праздничный обед без традиционной индейки в День Благодарения и не в обед"
и что он надеется, что доктор, будучи истинным христианином, словом и делом
поможет тебе в час нужды.
-- Он сказал -- "в час нужды"?
-- Именно так. Бони Стоукс. А добрый доктор сказал что-то другое.
-- А что сказал доктор?
-- Он сказал, что Хэнк Стампер заслужил дармовую индейку за все, что он
для нас сделал.
-- Доктор Лейтон так сказал? Черт возьми, Ли, если ты...
-- Так он и сказал.
-- Но я ничего не делал, чтобы заслужить...
-- Ну-ну, брат... ты еще скажи, что и лесопилку у тебя сожгли
незаслуженно.
-- Ну не очень-то и сожгли, Леланд, если уж на то пошло...
-- О'кей, Энди...
-- ...просто попытались поджечь, но дождь...
-- О'кей, Энди. (Да, я считал... что все кончено и быльем поросло. Но
Малыш, видно, думал иначе.)
-- Да, Хэнк, у тебя масса друзей. -- Да.
-- Тьма сочувствующих.
-- Ага; постой, правильно ли я понял: Бони Стоукс... собирается
привезти мне индейку?
-- По-моему, мистер Стоукс относится к этому не как к деловой сделке.
Впрочем, как и доктор. По-моему, это скорее подношение, а, Энди? -- знак
благодарности за сотрудничество Хэнка.
-- Мое сотрудничество?
-- Ну да, в смысле контракта и вообще...
-- Какого дьявола они думают, что за это я нуждаюсь в благодарности,
или в милостыне... или в этой проклятой индейке?
-- Ну там есть еще некоторые подробности-подношения от горожан.
Кажется, целая корзина. Мистер Стоукс упомянул ямс, клюквенное варенье,
миндаль в сахаре...
-- Заткнись.
-- ...тыквенный пирог...
-- Я сказал -- заткнись...
-- Минуточку...
Хэнк, вытянув руку, словно опасаясь нападения из воздуха, встает в
лодке.
-- А теперь скажи мне, Малыш, чего ты хочешь? Давай наконец выясним.
(Да, я считал, что все уже кончено...) Я не заказывал ни чертова миндаля, ни
ямса. Ты что, издеваешься надо мной? К чему ты клонишь?
-- Ты, верно, не понял, Хэнк, я знаю, что ты не заказывал. Мистер
Стоукс не собирается брать с тебя за это деньги... он просто отдает тебе.
Или, лучше сказать, дарит. И он просил передать, что, если тебе нужно
что-нибудь еще, ты просто вывеси флажок. Просто вывеси флажок. С этим ты
справишься? В своем ослабшем состоянии?
-- Поумерь свой пыл... (Но я ошибался. Он нарывался. Значит, не все
было закончено.)
-- Слушай, Хэнк...
-- Заткнись, Малыш... --
Теперь не останавливайся, сейчас нельзя
останавливаться.
-- Кстати, как ты себя чувствуешь?
-- Заткнись, Малыш, не увлекайся... (Он ведет себя так, будто даже не
понимает, что со мной происходит; неужто настолько осмелел?)
-- Чем не увлекаться, Хэнк?
-- Просто не надо, вот и все.
-- А все -- это сколько, Хэнк?
-- Ну ладно, Малыш...
Он умолкает и смотрит на меня. Я тоже встаю; лодка, закрепленная лишь
за корму, качается и ходит под нами ходуном. Энди только переводит взгляд с
меня на него. Хэнк переступает через центральную скамейку. Вот оно -- сейчас
будет взрыв. Мы стоим лицом к лицу, под нами колышется лодка, между нами
моросит дождь. Я жду...
(Он просто стоит и улыбается мне. И я снова чувствую, как у меня из
живота начинает подниматься знакомое ощущение вихря, от которого сжимаются
кулаки... А он просто стоит и улыбается... Что это с ним? Господи Иисусе,
что он еще задумал?)
И только тут я впервые замечаю, что Хэнк на добрых два дюйма ниже меня.
Впрочем, это откровение не слишком вдохновляет меня. Интересно, продолжаю
размышлять я в ожидании, когда на меня обрушится эта бомба, -- и как
странно...
-- Ты хотел объяснить мне, Хэнк, чего мне не следует делать... --
продолжаю я. Челюсти у него сжимаются. -- Может, вместо этого я покажу
тебе...
-- Там! -- кричит Энди и указывает пальцем. С другого берега доносится
гулкий тяжелый взрыв, словно всполох мокрой молнии, за которым тут же
следует громоздкий оползень. Все трое вздрагивают, поворачиваясь на грохот
как раз вовремя, чтобы увидеть, как огромный кусок берега выламывается из
укреплений и обрушивается на сарай. Какое-то мгновение земля просто валится
комьями на крохотное строеньице, пока оно не распадается, как кубик льда,
когда его посыпаешь сахаром. (Я замираю, глядя на обнажившийся дощатый остов
укреплений, перевязанных тросами и канатами. Дыра зияет, как воронка от
снаряда, -- сухая, глубокая и свежая, и лишь края у нее рваные от поломанных
досок и вырванных тросов. Некоторое время яма так и разевает пасть прямо под
амбаром. Потом отяжелевшая от влаги земля начинает обрушиваться внутрь,
увлекая за собой и часть амбара. Дождь становится грязным от пыли. Звериные
шкуры, мешковина летят в реку и уносятся в пенистых водоворотах. Обшивка еще
некоторое время плавает вдоль берега, пока не попадает в течение и ее тоже
не уносит прочь. Частично она застревает возле укрепленного фундамента дома,
защищая его от течения, будто амбар принес себя в жертву ради спасения всего
дома. Из-под обломков мыча вылезает корова и бредет в сад. Вниз сползает еще
небольшой кусок полуразрушенного амбара, с бульканьем и скрежетом погружаясь
в воду, и все стихает.)
Секунд тридцать никто из троих не шевелится. Потом Ли вылезает из лодки
на причал, к Энди, за ним следует Хэнк. (Я замираю с раскрытым ртом. И не
вымоина приводит меня в такое состояние. Вымоина -- так, лишь отвлекает меня
на мгновение, кое-что другое я вижу в доме, от чего на меня нападает
столбняк. Малыш тоже это видит, и давно уже, он увидел это гораздо раньше
меня...) Выйдя на причал, я обращаю внимание, что Хэнк заметил мой
озабоченный взгляд, устремленный на чердачное окошко... (Там, на чердаке,
все еще стоит Вив! И все это время Малыш знал, что она наблюдает за нами.
Вот для чего он нарывался...)
-- Ты знал? -- Медленно и скованно, изо всех сил стараясь не сорваться,
Хэнк поворачивается ко мне -- его движения напоминают Железного Дровосека из
страны Оз, борющегося со ржавчиной в своих суставах. -- Ты знал, что она
увидит, если я тебе вмажу... так?
-- Так, -- отвечаю я, не спуская с него глаз и все еще на что-то
надеясь, потому что, несмотря на то что он разгадал мои замыслы, похоже, он
еще не расстался со своим недавним намерением. -- А теперь все знают, --
замечаю я и снова жду...
(И только тут до меня доходит, то есть по-настоящему доходит, как хитер
черномазый и как он все рассчитал. Само совершенство. Он сплел мне ловушку,
как навесной аркан, который мы, бывало, делали детьми, -- куда ни ступи, он
затягивается только крепче; ни налево, ни направо, и земля выбита из-под
ног. Он устроил так, что я прикован к месту, и как бы я ни поступил -- все
будет не так: делай -- не делай, дерись -- не дерись... Вот как здорово все
рассчитано...)
...жду, глядя, как он осторожно взвешивает сложившуюся ситуацию. Энди
смущенно переминается с ноги на ногу, как огромный сбитый с толку медведь.
(И тут я говорю себе: знаешь, Малыш, но ты оказался таким умным, что
перехитрил сам себя, потому что ты устроил это даже лучше, чем предполагал.
"Знаешь, Малыш, мы уже слишком далеко зашли, чтобы останавливаться. Потому
что ты так хорошо все устроил, что теперь мне уже все равно, смотрит она или
нет. Мы здорово поднасрали друг другу, Малыш, так что придется разгребать,
-- говорю я ему. Потому что противовес с одной стороны оказался тяжелее, чем
он предполагал, и петля затянулась туже, чем он надеялся. -- Потому что
слишком много соли было насыпано на раны, Малыш, чтобы останавливаться всего
лишь из-за того, что она...")
Я начинаю спрашивать Хэнка, что он имеет в виду, когда резкий, почти
неуловимый поворот его шеи заставляет меня замолчать. Подбородок Хэнка
дергается вправо, в сторону дома. Он замирает, бросает взгляд на Энди, на
меня и снова, еще резче, дергает шеей вправо... снова смотрит на меня, на
значок с черным котом в руках Энди и опять дергается, словно его тащат за
невидимые вожжи, протянутые из чердачного окна. Вожжи натягиваются до
отказа. На мгновение он всем корпусом поворачивается
к дому, глядя на
изящную лучезарную фигурку в темном окне, и, будто порвав упряжь, его голова
разворачивается обратно, и он замирает, устремив взор на меня...
("Да, слишком много соли мы насыпали друг другу на раны", -- говорю я
Малышу. Потому что он наконец добился своего, и мне проще вмазать ему, чем
спустить с рук, и легче проиграть все, чем оставить как есть...)
-- Так что держись! -- Хэнк делает глубокий вдох и ухмыляется. ("Потому
что мы слишком поднасрали друг другу", -- говорю я и изо всех сил, на
которые способен, вмазываю ему по голове справа.)
Удар удивил меня не больше, чем предшествовавшее открытие собственного
преимущества в росте. "Как интересно, -- подумал я, -- из скулы сыплются
звезды". (Малыш принял удар. Спокойно, не сопротивляясь. Впрочем, я так и
думал, на ее глазах -- это входило в его планы...) "Как интересно", --
подумал я. Ли отшатывается назад, спотыкается и врезается в стенку гаража;
Энди мечется и скачет по причалу; Хэнк наступает, Вив наблюдает за
крохотными фигурками, прижав к горлу сжатые кулаки, -- "как интересно и
неожиданно", -- думаю я, -- в ушах звенит, а в голове словно поют птицы --
ну точь-в-точь как описывается в дешевых романах... (После второго удара он
падает, и я соображаю, что все -- он показал ей все, что намеревался...) Вив
распахивает окошко и кричит сквозь дождь и паутину: "Хэнк! Перестань!" Ли
сползает по замшелым доскам вниз. "Хэнк!" Хэнк делает шаг назад, чуть
пригнувшись, и откидывает капюшон своей парки, словно кетчер, отбрасывающий
прочь маску. (Я слышу, как Вив что-то орет мне из чердачного окна, но мне
уже наплевать на все крики.) Ли со стоном приподнимает голову... Не то чтобы
я был слишком удивлен его вторым ударом, он мелькнул как белая искра,
набухая по мере приближения и превращаясь в огромный узловатый молот кулака,
-- кумачовые капли празднично брызнули во все стороны. (Я вмазываю еще раз,
разбивая ему нос... "Ну, этого будет достаточно", -- думаю я.) "Хэнк!
Перестань! Перестань!" Голос Вив несется через реку, а Хэнк, пригнувшись,
ждет, когда Ли отлепится от стены (Боже милосердный, он опять встает. Я
ударяю его еще раз.) Нахмурившись, Ли выпрямляется, недоумевая от этих
бессмысленных и непрестанных ударов в челюсть. Кажется, теперь у него
функционирует только одна сторона. Рот открывается под косым углом. Хэнк
выжидает, когда он прекратит качаться и рот закроется, -- "Нет, Хэнк!
Пожалуйста, миленький, не надо!" -- (Я ударяю его еще раз, сильнее.) -- и,
изощренно прицелившись, чтобы не попасть в очки, въезжает по губам и носу
Ли... Когда красное марево рассеивается, я и сам удивляюсь, что все еще стою
на ногах. Хотя к этому моменту происходящее кажется уже вполне
естественным...
(Малыш продолжает подставляться. "Упади и замри, -- повторяю я про
себя, -- упади и замри, или вставай и дерись, или я изуродую тебя, или...
или я забью тебя до смерти".) "Хэнк!" Ли снова врезается в стену и начинает
чихать. "Хэнк!" Он оглушительно чихает три раза подряд, рассеивая вокруг
кровавую дымку. Хэнк стоит пригнувшись и ждет, нацелив кулак. (...Если ты
будешь просто стоять и показывать ей, как я тебя избиваю, я тебя здесь сотру
в порошок, ты у меня тут дух испустишь!) ..Должен признаться, больше всего
меня поразило то, что, смахнув слезы и нарастающую волну ужаса, я обнаружил,
что дерусь! Имбецил! Не делай этого... "Ли! Хэнк! Нет!.." Инстинктивно,
словно зверек, прыгающий за летящим насекомым, рука Ли подскакивает и
выбрасывается вперед; из-за тяжести куртки он промахивается и вместо
подбородка попадает Хэнку в кадык ИМБЕЦИЛ! ЧТО ТЫ ДЕЛАЕШЬ? РАДИ ГОСПОДА, НЕ
ОТВЕЧАЙ! (И тут я понимаю, что до Малыша, кажется, дошло: если он не
предпримет чего-нибудь, я забью его до смерти. Потому что наконец он
начинает сопротивляться. Может, он почувствовал, что я собираюсь убить его.
Но теперь уже слишком поздно. "Ты слишком долго ждал, -- решаю я, -- теперь
я точно тебя убью".) Однако мое изумление переросло вообще в нечто
непостижимое, когда я увидел, как отпрянул брат, как полезли у него глаза на
лоб и как он замер, ловя ртом воздух. Хэнк падает на колено, хрипя, будто
проглотил язык, а на его лице появляется выражение полного остолбенения.
"Что это? -- изумляется он. -- Кто это тут попал в меня? ("Я понял, что убью
тебя", -- говорю я себе.) Что это за котяра там стоит в штанах и куртке
маленького Леланда?" (Потому что теперь меня ничто не удерживает от того,
чтобы убить тебя.) Когда изумление и гордость собой отступили, я принимаюсь
проклинать себя за то, что потерял бдительность. "Имбецил, зачем ты встал и
ударил? БЕРЕГИСЬ! Бот ты сбил его с ног, и теперь надо ждать, когда он
встанет и снова вмажет тебе; ты что, думаешь, Вив бросится на шею
победителю? Ну вмажь ему еще, но не горячись".
-- Теперь мне надо... -- голос мой патетически дрожит от мрачного и
головокружительного ужаса, когда я пытаюсь еще раз подколоть Хэнка, --
теперь мне надо вернуться в свой угол?
Позорно стоя на коленях, Хэнк улыбается моей попытке пошутить -- но это
не обычная полуприкрытая насмешка, а холодная, кровожадная ухмылка рептилии,
от которой мои мокрые волосы встают дыбом, а слюна во рту пересыхает.
БЕРЕГИСЬ! -- предупреждает внутренний голос, а Хэнк замечает:
-- Лучше погдо... подго... по-по... -- Я пытаюсь забыть о том факте,
что в данную минуту ему гораздо тяжелее говорить, чем мне, -- ведь я вполне
прилично въехал ему по горлу. -- ...лучше, черт возьми, подготовься к более
далекому путешествию... -- договаривает он, а голос в моем черепе продолжает
вопить: БЕРЕГИСЬ! БЕРЕГИСЬ! БЕРЕГИСЬ! -- Потому что я собираюсь тебя
убить...
И когда я вижу, как Хэнк поднимается с коленей и направляется ко мне со
своей окостеневшей улыбкой ящера, -- БЕГИ! ПОКА НЕ ПОЗДНО! -- я понимаю, что
мой удар по горлу не столько отрезвил его, сколько разъярил. Может, разум
Хэнка и был потрясен этой неожиданностью, но вид его теперь свидетельствовал
о бесплодной ярости загнанного зверя. Этот единственный удар лишил его
рассудка! Он озверел! -- говорю я себе. ТЫ ДОИГРАЛСЯ -- ТЕПЕРЬ ОН УБЬЕТ
ТЕБЯ. БЕГИ! СПАСАЙ СВОЮ НЕСЧАСТНУЮ ШКУРУ!
(Понимаешь, у меня не осталось причин оставлять тебя в живых. Ты сам
себя обвел вокруг пальца, слишком затянув петлю...)
БЕГИ! -- кричит голос. БЕГИ! Но за спиной у меня река, а голос ничего
не говорит о плавании. Так что мне просто некуда бежать. Мне некуда
отступать. Несмотря на все истерические призывы к бегству, я могу только
наступать. И вот под вопли: ИМБЕЦИЛ! ИДИОТ! -- под звон в ушах, бессловесное
ерзанье Энди и крики Вив, несущиеся над рекой, мы с братом наконец истово и
самозабвенно сцепляемся в нашем первом и последнем, столь долгожданном,
танце Ненависти, Боли и Любви. Наконец мы прекращаем терять время попусту и
начинаем драться -- Энди ногой отсчитывает время, отчего происходящее еще
больше напоминает мне танец. Сцепившись в пароксизме перезрелой страсти, мы
совершаем фантастические круги под аккомпанемент мелодичных скрипичных
стонов дождя в еловых лапах и ускоряющегося ритма топочущих ног по дощатому
причалу, подбадриваемые взвивающимися визгами адреналина, которые всегда
сопровождают такие танцы... (Теперь мне придется тебя убить. Ты слишком
долго напрашивался...) И несмотря на то что мы никогда раньше этим не
занимались, у нас отлично получается, если так можно выразиться...
Вив в ужасе смотрит на них обоих, -- Энди прыгает так близко, что,
кажется, он исполняет роль рефери. Она уже перестала кричать и лишь шепчет:
"Не надо. Пожалуйста, не надо..."
(Мне ничего не остается, как идти до конца и убить тебя, потому что ты
слишком далеко зашел...) Надо сказать, что, преодолев естественное
отвращение и колебания после первых шагов, человек, как выяснилось,
улавливает, так сказать, дух этого примитивного гавота и обнаруживает, что
он не так уж неприятен, как ему казалось. Вовсе нет. Может, по форме он
несколько сложнее, чем фокстрот в "Уолдорфе" или мамбо в "Копе", но зато
гораздо менее болезненный. Может, затрещина по уху и вызывает звон в голове
и заставляет ухо гореть как в аду на сковородке в течение всего танца, но
кто не испытывал еще более жестоких атак на тот же орган во время спокойного
и уютного тустепа? Звон прекратится, и ухо перестанет гореть, а каковы
страдания, вызываемые двумя-тремя вовремя сказанными словами в нежных
объятиях под звуки гостиничного оркестра? Словами, обладающими способностью
не только звенеть в мозгу на протяжении нескольких лет, но и дотла выжечь
его? В этом кулачном танце сбой шага в лучшем случае вызовет быстрый и
крепкий удар в поддых, мгновенно провоцирующий тошноту, -- парочку раз мне
досталось, -- но эта тошнота быстро проходит, а пересилить боль помогает
призыв "Держись!". В то время как такая же ошибка в куда как более спокойных
танцах влечет за собой, казалось бы, незначительный удар ниже пояса, боль от
которого напоминает о себе постоянно, усугубляясь от сознания того, что она
не пройдет никогда.
(Да, ему не стоило так далеко заходить. Но. Теперь он сам знает, что
мне ничего не остается, как убить его. Махать красными тряпками перед быком,
пока... Но если все это только ради Вив?)
Прыгая и кружась, мы сходим с причала на гравий берега и теперь в ритме
рок-н-ролла двигаемся по наносам придорожного мусора. С неизменным Энди
поблизости, молчащим и не подбадривающим ни того, ни другого. С неизменно
струящимся из серой мглы голосом Вив, умоляющей Хэнка остановиться. И с
неумолчно звучащим куда как более мощным голосом -- ИМБЕЦИЛ, -- требующим от
меня того же: ПРЕКРАТИ ДРАТЬСЯ! СПАСАЙСЯ! ОН УБЬЕТ ТЕБЯ!
(Это все равно что приставать к вооруженному человеку, пока он... Но
зачем он продолжает?)
ТЫ ЖЕ ЗНАЕШЬ -- ТЕБЕ НЕ ОСИЛИТЬ ЕГО. ЕСЛИ БУДЕШЬ ПРОДОЛЖАТЬ, ОН УБЬЕТ
ТЕБЯ. ЛЯГ! ОСТАНОВИСЬ!
(Все равно что тыкать в медведя палкой, пока он... Но если он это
понимает, зачем же он?..)
ОН УБЬЕТ ТЕБЯ! -- визжит Старый Верняга. -- ЛОЖИСЬ! Но что-то
случилось. В кулачном бою есть грань -- когда уже разбита скула и сломан
нос, от чего в черепе булькает, словно в грязь шлепаются электрические
лампочки, когда понимаешь, что худшее позади. НЕ ВСТАВАЙ! -- настаивает
голос из зеленых зарослей ягодника, куда я влетаю от мощного удара в глаз
хуком справа. ОСТАВАЙСЯ ЛЕЖАТЬ ЗДЕСЬ. ЕСЛИ ВСТАНЕШЬ, ОН УБЬЕТ ТЕБЯ!
И впервые за все время своего безраздельного властвования в моей душе
этот голос наталкивается на сопротивление. "Нет, -- что-то незнакомое
отвечает во мне. -- Вовсе нет".
ДА. ЭТО ТАК. ЛЕЖИ ТИХО. ЕСЛИ ВСТАНЕШЬ, ОН УБЬЕТ ТЕБЯ.
"Вовсе нет, -- спокойно возражает голос. -- Нет, он не может тебя
убить. Худшее он уже сделал. Ты это выдержал".
НЕ СЛУШАЙ! СПАСАЙСЯ! ОН ЗАБЬЕТ ТЕБЯ ДО ПОТЕРИ СОЗНАНИЯ И ПРИДУШИТ НА
МЕСТЕ. РАДИ ГОСПОДА, НЕ ВСТАВАЙ!
"Слушай меня. Он не убьет тебя. Если бы он хотел тебя убить, он давно
бы проткнул тебя багром, который стоит у стенки гаража. Или перерезал бы
тебе горло своим ножом. Или просто прыгнул бы тебе на голову своими
сапожищами, пока ты искал свой зуб в куче гравия. Он не старается тебя
убить".
ДА НУ? -- прекратив свои визги, с коварной надменностью вопрошает
первый голос. -- ТАК ДЛЯ ЧЕГО ЖЕ... МЫ ТАК СТАРАЕМСЯ ВЫБРАТЬСЯ ИЗ ЭТИХ
ЗАРОСЛЕЙ? ДЛЯ ТОГО ЧТОБЫ СНОВА РУХНУТЬ НА ГРАВИЙ И ПОТЕРЯТЬ ЕЩЕ ОДИН ЗУБ?
ЕСЛИ... ОН НЕ СКЛОНЕН К УБИЙСТВУ, КАКИЕ ЛОГИЧЕСКИЕ ПРИЧИНЫ ТОЛКАЮТ НАС НА
ТО, ЧТОБЫ ВСТАВАТЬ И ЗАЩИЩАТЬСЯ?
Огорошенный этим новым поворотом, я на мгновение прекращаю борьбу с
колючками. Да, а кстати говоря, для чего? Я размышляю над этим вопросом,
чувствуя, как мироздание в моем левом глазу быстро и часто прорезают синие
полосы. Действительно, для чего? И тогда Хэнк, приняв мои сомнения за знак
поражения, подходит ближе и протягивает мне руку. Я принимаю ее, и он
вытаскивает меня из зарослей...
(Потому что, если он понимает, что я могу, что мог убить его -- мог бы
убить его... убил бы! Точно убил бы, если бы он просто продолжал стоять на
виду у Вив... как он стоял тогда на пляже в Хэллоуин... но на этот раз он не
просто стоит, к моему неописуемому удивлению, Малыш дерется, пусть и после
того, как она уже видела все, что было надо...)
-- Ну? -- спрашивает Хэнк. -- Довольно? Я благодарен ему.
-- По-моему, да.
-- Чертовски не слабо. Пошли помоемся. (И на этот раз он дрался, зная,
что его никто не спасет, зная, что его могут убить... и никто его не
вытащит, кроме него самого.)
Мы возвращаемся к причалу, садимся на корточки и плещем воду себе на
лица. Я лезу в лодку за альбомом с фотографией Вив и снова возвращаюсь на
берег. Энди молча предлагает свой носовой платок, и мы, не говоря ни слова,
по очереди вытираемся. Никто не кричит: ни с того берега, ни внутри головы,
никто не топает, никто ничего не говорит... тишина.
(И когда я понял это, я отказался от своего намерения убивать его.
Во-первых, потому что я уже порядком поостыл, сообразив, что отдает себе Ли
в этом отчет или нет, но спровоцированная им драка вызвана не только
присутствием Вив... а во-вторых, как бы ты ни был разъярен, человека не
так-то легко прикончить, если этот человек намерен оказывать сопротивление.
Покончив с этим, мы моемся и идем к гаражу. У Малыша вид несколько
ошарашенный от того, чем он занимался, да и у старины Энди тоже; впрочем, я
думаю, и у меня не лучше; никто из нас и не подозревал, что Леланд -- такой
ловкий парень.
-- Можешь взять джип, если хочешь, -- говорю я ему. -- Я останусь
потолковать с Энди о пожаре на лесопилке...
-- А как ты его получишь назад из города? -- спрашивает Ли и тут же
добавляет: -- Я могу и пешком... У меня уже есть такой опыт.
-- Не, -- я похлопываю джип по капоту, -- он еще не остыл. -- Забирай.
Я пошлю... кого-нибудь потом с Энди забрать его.
На это Ли ничего не отвечает -- он довольно мрачно смотрит на окошко. И
меня охватывает желание поерничать.
-- Об одном тебя прошу -- заботься о нем. Иногда он так капризничает.
-- Кто? -- Мне нравится так его доводить, всегда нравилось. -- Ты о
ком?
-- О джипе. Береги его.
-- Изо всех сил. -- Ли смотрит на причал.
-- Может, его накачать придется. -- Я достаю бумажник. -- Дать тебе
денег?
-- Нет. Все нормально. С моей зарплатой и полисом.
-- Ты уверен? Напишешь, если тебе будут нужны деньги? Черкнешь?
-- Обещаю.
-- Энди, старик, ты не возражаешь, если мы прокатимся на другой берег,
домой, -- поможешь мне отмыться от крови Ли и обсудим ухмыляющихся черных
котов, а?.. за бутылочкой "Джонни Уокера", что скажешь? Ну лады, Малыш;
пока. Может, еще увидимся.
И мы оставляем его заводить джип, а сами возвращаемся к лодке. И я себя
нормально чувствую; может, не совсем как у Христа за пазухой, потому что не
так-то просто потерять жену, но явно лучше даже по сравнению со своим
обычным хорошим настроением...)
Вив закрывает окно на чердаке. Несмотря на то что открыто оно было
совсем недолго, рама так вымокла и разбухла, что захлопнуть его,
оказывается, не так-то просто. Когда ей наконец удается это сделать, джип
уже катится по дороге, а Хэнк и Энди возвращаются на лодке к дому. Когда Вив
встречает их внизу, вид у Хэнка очень жизнерадостный. Она ничего не говорит
о драке и не может понять, знает он, что она смотрела, или нет. Он бодро
обсуждает с Энди пожар на лесопилке.
-- Сильно горело? -- спрашивает она Энди.
-- Вполне достаточно, цыпка, вполне достаточно, -- отвечает Хэнк за
Энди. -- Знаешь, что я собираюсь сделать?.. Я так думаю: раз уж я все равно
пропустил футбол, делать нечего -- танцевать не могу, пахать -- слишком
сыро, -- скатаемся-ка мы с Энди туда.
-- Хэнк! -- Она обо всем догадывается, ей даже не надо спрашивать. --
Ты собираешься сплавлять бревна "Ваконда Пасифик"? -- Она почувствовала это
сразу, как только увидела его после драки. -- О, Хэнк, один?
-- Хватит этих "О-Хэнк-ты-один"! Ты не догадываешься, что Энди тоже не
будет сидеть сложа руки?
-- Но направлять-то будешь ты один. Родной, ты же не можешь в одиночку
справиться со всеми бревнами.
Она смотрит, как Хэнк раскачивает полувыбитый зуб указательным пальцем.
-- Всю жизнь человек не перестает себе удивляться, в одиночку осваивая
очередное дело. В общем, я бы хотел, чтобы ты... понимаешь, Ли взял джип,
так что съезди за ним вместе с Энди. Зайди взглянуть на Ли в гостиницу и...
-- Ли? -- Она пытается поймать его взгляд, но он слишком занят своим
зубом.
-- Да... И скажи ему, что я послал тебя к...
-- Но Ли?..
-- Ты хочешь ехать или нет? А? Ну ладно. А пока тебя нет, Энди, я
подготовлю нам хороший запас цепей и багров, сварю яиц... и налью большой
термос кофе, потому что, я полагаю, время у нас будет горячее. Сможешь взять
лодку у мамы Ольсон? Вряд ли она будет гореть желанием отдать ее на День
Благодарения, особенно если пронюхает для чего...
-- Ага, будет лодка...
-- Молодец. Приведешь ее сам?
-- Буду здесь. Учитывая скорость прилива, я буду здесь через час.
-- Молодец. Ну так... -- Хэнк похлопывает по животу -- от неожиданности
этого гулкого звука Вив вздрагивает. -- Думаю, пора пошевеливаться.
-- Хэнк, -- она дотрагивается до его руки, -- я останусь и сделаю вам
завтрак, если ты...
-- Нет, поезжай. Несколько яиц я и сам могу сварить. Вот... -- Он
вынимает бумажник и достает деньги, деля их между Энди и Вив. -- Это маме
Ольсон, а это... на случай, если с джипом что-нибудь случится. Ну,
разбежались. Слышите? Это еще что?
До них слабо доносятся четыре размеренные ноты музыкального автогудка.
Энди подходит к окну.
-- Автолавка из центрального магазина Стоукса, -- замечает он. --
Помнишь, Ли сказал, что они будут? Поднять флажок или как?
-- Старый хрен, я бы ему солью всыпал. Нет, постой, Энди; подожди
минутку. Я думаю, я... Собирайтесь оба, я разберусь. -- Он ухмыляется и
направляется к кухне. -- Цыпка, где отцовская рука?
-- В морозилке, куда ты ее положил. А что?
-- Может, поджарю ее себе на завтрак. А теперь чтобы духу вашего здесь
не было, а я займусь делами. Мне надо дело делать: рысек стрелять, яйцами
бренчать, деревья валить, землю сверлить. Увидимся через час, Энди. До
свидания, Вив, цыпка. Увидимся, когда увидимся. А теперь, Христа ради,
шевелитесь! Неужто я один должен все волочь на своем хребте?
Индеанка Дженни бросает свои ракушки все медленнее и медленнее. Биг
Ньютон громогласно рыгает в своей постели и, не просыпаясь, еще глубже
погружается в сон. Ивенрайт ждет у телефона, надеясь, что и это предсказание
Дрэгера сбудется, как и предыдущие. Вив в прихожей снова влезает в огромное
пончо, а сверху спускается Хэнк, неся залатанную на локтях куртку Ли.
-- Похоже, Малыш забыл свою куртку. Отвези ему; в Нью-Йорке в старом
макинтоше Джоби ему будет не очень-то удобно. И закутайся как следует, там
начинает задувать.
Надев галоши на свои тенниски, Вив сворачивает куртку в узелок и
запихивает под пончо. Взявшись за дверную ручку, она замирает, чувствуя, как
дрожит дверь под напором проливного дождя. Энди безмолвно ждет рядом. Вив
стоит, надеясь, что Хэнк что-нибудь скажет.
-- Хэнк... -- начинает она.
-- Пошевеливайся, копуша, -- доносится из кухни вместе с шипением
жарящихся сосисок.
Она толкает дверь и выходит; она хотела поговорить с ним, но горькое
веселье, сквозящее в голосе Хэнка, избавляет от необходимости даже видеть
его. Даже не оборачиваясь, она прекрасно представляет себе, как он сейчас
выглядит.
Горы и обнаженные камни железнодорожной насыпи на другом берегу смутно
виднеются в дымке, представляясь почти плоскими, двухмерными, как на
фотографии. Сначала ей это кажется очень странным, хотя она и не может
понять почему. Потом она понимает: полосы дождя пересекают картинку из
верхнего правого угла в левый нижний, вместо того чтобы быть направленными
слева направо, как обычно. Ветер дует с востока. Восточный Ветер. Оползни в
верховьях, непрерывные столкновения туч и злобные дожди пробудили старый
Восточный Ветер, дремавший в своем уединенном лежбище высоко в ущельях.
Вив поднимает капюшон и торопливо спускается за Энди к лодке. Перед тем
как залезть в лодку, она пытается до конца застегнуть молнию, чтобы не
вымочить голову, но в застежку попадают длинные пряди ее волос. Минуту она
пытается выдернуть запутавшиеся пряди своими коченеющими пальцами, сдается и
залезает в лодку, оставив все как есть. "Он уже видел меня, -- с грустью
вспоминает она, -- со спутанными волосами..."
В "Пеньке" -- Ли, он уже купил себе билет. В ожидании автобуса он
потягивает пиво и копается в обувной коробке с полисами. Их целая куча --
надо будет оставить Тедди те, что его не касаются. Он находит полис, где в
качестве наследника значится его имя, и вкладывает в альбом, нащупав там
выкранную на чердаке фотографию. Совсем забыл о ней...
Альбом, хоть и был во время драки в лодке, весь забрызган грязью и
кровью, но фотография ничуть не пострадала и так же хороша, как была, ей
даже удалось каким-то образом открепиться от остальных бумаг -- то, чего не
удалось сделать мне. Я начинаю запихивать все бумаги в коробку к полисам,
когда вдруг почерк на одном из конвертов задерживает мое внимание.
На
мгновение Ли словно выпадает из времени, прошлое и настоящее скрещиваются в
его сознании, как сверкающие в утреннем тумане мечи на поединке. Это письма
моей матери со дня нашего отъезда до момента ее смерти.
Шурша, письма дрожат
в его руках; фотография незаметно выскальзывает и опускается на пол. В
тусклом свете я почти ничего не различаю.
Он склоняется над первым письмом и
восстанавливает слова --
"Любимый Хэнк" --
губами, когда подносит к глазам
бледные благоухающие листочки... Будь он проклят, он не имеет права, он не
имеет никакого права. Тем не менее, мне удается разобрать просьбы прислать
денег, пересказы разных случаев, сентиментальности... но что меня приводит в
полное бешенство -- духи? -- это подборка моих стихов -- "Белая Лилия"? --
которую, по ее словам, она забыла в автомате на Сорок второй улице. Стихи,
написанные и тщательно выведенные моей рукой к дню ее рождения, слабый запах
духов, белая лилия сейчас, здесь, на этих дрожащих страницах, за тысячи
миль, словно сморщенные лепестки доброй старой Сорок второй, опадающие с
увядшей лилии... и все это в корреспонденции моего брата!
Он не имеет права,
он не имеет права! мои стихи!
Листая письма, я медленно, но верно сходил с ума. Потому что --
он не
имеет права -- мне становилось все очевиднее, что
она никогда не была моей
-- "Любимый Хэнк нет слов чтобы передать тебе" --
все эти годы, проведенные
вместе, она продолжала принадлежать ему -- "как я скучаю по твоим губам
рукам" --
и они не имели никакого права, этого не должно было быть --
"неужели мы не можем увидеться" --
и каждое слово, каждый запах так жестоко
-- "без того чтобы" --
возвращали меня назад -- "Любимый снег здесь чернеет
и" --
напоминая движения ее рук -- "а люди еще чернее и холоднее но" --
как
она протягивает их, чтобы прикоснуться к флакончику с духами -- "как бы я
хотела чтобы мы могли" --
а потом к своему перламутровому ушку -- "конечно
Ли гораздо лучше учиться" --
ароматному темному колоколу волос -- "так что
можно было бы не дожидаться когда" --
у него нет прав на мои двенадцать лет
-- "родной, пока" --
у него есть свои двенадцать лет, он не имеет прав на
мои годы -- "нам удастся найти заброшенное место под этим солнцем" -- и
когда дверь открывается --
"люблю-люблю Мира" -- и входит Вив в своем
мешковатом пончо -- "PS.
Ли нужно уплатить за обучение, а доктор пишет, что
взносы по полису опять прекратились; тебе не сложно?" -- вся в слезах --
"и
страховку?" -- я уже вне себя от ярости.
Они не имели права делать это!
Но к этому времени Вив уже успокаивается настолько, чтобы объяснить
мне, что он решил сплавлять бревна: "Только он и Энди. Он же потонет там...
Ну и пусть потонет!" Мне и без того было плохо. Когда она кончила
выдавливать из себя известия, у меня было такое ощущение, что я изнасилован
временем.
Опять! Точно так же, как тогда, когда он позволил ей уехать! Я
пытаюсь объяснить, но, боюсь, звучит это абсолютной невнятицей.
И снова он
отпускает ее, чтобы похитить у меня навсегда! И я говорю ей только
следующее: "Когда мы дрались, Вив, он спросил, довольно ли с меня. Но разве
я не выдержал шквал его ударов? Разве нет?! Разве нет?!" -- ору я ей,
яростно метаясь между подтверждением и отрицанием, но она не понимает. "Вив,
неужели ты не понимаешь, что если бы я позволил ему сделать это, то снова
проиграл бы? С меня было не довольно! Я никогда не буду сыт, до тех пор,
пока он спрашивает меня об этом! Я никогда не получу тебя, пока он будет
совершать свои геройские подвиги на реке. Неужели ты?.. О, Вив..." Я хватаю
ее за руку; я вижу, что она совершенно не понимает, о чем я говорю, и я
знаю, что никогда не смогу объяснить ей. "Но послушай... подожди, понимаешь?
там, на берегу? Я дрался за свою жизнь. Я знаю это. Не спасался, как всегда
поступал до этого. А дрался. Не просто для того чтобы выжить, чтобы
сохранить жизнь, а чтобы иметь ее... дрался, чтобы получить ее, чтобы
выиграть ее!" -- Я ударяю рукой по столу. Она что-то отвечает, но я не
слышу. "Нет! Мне наплевать, что он считает, будто мне чего-то не хватает.
Самоуверенный козел, он не имеет никакого права... Где он, еще дома? А где
Энди с лодкой? Я не дам ему так уйти, больше не дам. Хватит! На, возьми все
это. Мне надо успеть к лодке".
Она что-то говорила, но я не слушал, я бежал, бросив ее позади, к
своему брату... бросив ее и слепо надеясь, что она поймет, что я делаю это
лишь для того, чтобы приобрести возможность когда-нибудь получить ее. Ее или
кого-нибудь другого. Когда-нибудь. Потому что наш танец с братом не
завершился. Это всего лишь перерыв, кровавый антракт, когда партнеры,
пресытившись, отпадают друг от друга... но ничего не закончено. И, возможно,
не закончится никогда. Мы оба почувствовали это на берегу: когда партнер
равен тебе, конца быть не может, не может быть победы или проигрыша, не
может быть остановки... Есть лишь антракт, когда оркестранты выходят на
пятиминутный перекур. Доведись мне вырубить Хэнка, -- я использую
сослагательное наклонение из-за того, что потерял слишком много крови и
выкурил слишком много сигарет, чтобы претендовать на большее, чем
гипотетическую возможность, -- и я все равно ничего не докажу, кроме того,
что он окажется без сознания. Это все равно не будет его поражением. Теперь
я понимаю это; думаю, я понимал это и тогда. Точно так же, как он понял,
когда я начал сопротивляться, что ему со всеми его силами не добиться моего
поражения. Багор, который меня тревожил, мог продырявить только мои
внутренности, шипованные сапоги могли разрушить лишь бесценную вязь моих
нейронов; даже угроза, если бы он, приставив нож к моему горлу, заставил
меня подписать присягу на вечную верность Ку-Клукс-Клану и Дочерям
Американской Революции, вместе взятым, нанесла бы мне не больший урон, чем
если бы я, втолкнув его в святилище кабинки для голосования, под дулом
револьвера принудил его поддержать социалистов.
Потому что все равно оставалось более потаенное святилище, дверь в
которое не открывалась, какие бы усилия для этого ни прилагались, последний
неприкосновенный оплот, который не мог быть взят, какие бы атаки на него ни
предпринимались; можно отнять честь, имя, вывернуть внутренности, даже
забрать жизнь, но этот последний оплот может быть сдан только добровольно. А
сдавать его по каким-либо другим причинам, кроме любви, означает
предательство любви. Хэнк всегда неосознанно знал это, а я, заставив его
ненадолго усомниться в этом, сделал возможным, чтобы мы оба это поняли. И
теперь я это знал. Я знал, что для того, чтобы получить право на любовь, на
жизнь, мне нужно отвоевать свое право на этот последний оплот.
Что означало отвоевать силы, давным-давно растраченные на выдуманные
чувства.
Что означало отвоевать гордость, которую я променял на жалость.
Что означало не дать этому негодяю бороться с рекой без меня, никогда и
ни за что; даже если мы оба потонем, я не намерен еще дюжину лет
существовать в его тени, какой бы огромной она ни была!
Положив руки на альбом, Вив сидит за столом, глядя вслед Ли. И
постепенно в нее закрадывается догадка о том, что на самом деле она ничего
не понимает, -- и началось это не
с приезда Ли в Орегон, а с ее собственного
появления здесь.
Рядом с Флойдом Ивенрайтом звонит телефон. Подпрыгнув, он срывает
трубку. По мере того как он слушает, лицо его заливает краска: сукин сын,
что он о себе думает, кто он такой, черт бы его побрал, звонить в День
Благодарения с такими новостями!.. "Клара! Это Хэнк Стампер! Сукин сын
собирается сплавлять лес "Ваконда Пасифик"; как тебе нравится это дерьмо?
Говорил я Дрэгеру, что нельзя доверять этим засранцам..." Какого дьявола,
что он себе думает, звонить человеку и елейным голосом сообщать, что он
собирается подложить ему свинью... Ну, мы еще поглядим! "Принеси мне сапоги.
Слушай, Томми, иди сюда и слушай... Я уезжаю и попробую что-нибудь сделать,
а ты должен кое-кому позвонить, пока меня нет. Позвонишь Соренсону,
Гиббонсу, Эвансу, Ньютону, Ситкинсу, Арнсену, Томсу, Нильсену... черт, ну
сам знаешь... а если позвонит этот Дрэгер, скажи ему, что я у дома
Стампера!"
Ли видит буксир, ползущий под проливным дождем, и резко разворачивает
джип на обочину.
-- Энди! Эй, там! Это Ли! -- Мы еще посмотрим, с кого довольно, а с
кого нет...
Дженни высасывает из бутылки последние капли и роняет ее на пол.
-- Всякий раз, милашка, всякий раз... -- Она снова собирает ракушки.
Вив аккуратно складывает все оставленные Ли бумаги и запихивает их
обратно в коробку. Потом замечает фотографию на полу...
Хэнк, широко ухмыляясь, вытаскивает противень из морозилки и выносит
его на заднее крыльцо; пар клубится в холодном воздухе... (Как только Вив
уезжает встречаться с Малышом, я достаю из холодильника крылышко отца. Оно
задеревенело и приобрело цвет сплавного леса. И стало хрупким, как лед. Так
что, когда я пытаюсь согнуть мизинец, он отламывается, как сосулька.
Приходится взять таз и размочить руку в горячей воде, чтобы немного оттаяла.
Сначала конечно же в холодной -- точь-в-точь как они советуют обращаться с
замороженным мясом. Меня это даже смешит, и я думаю: "Какого беса -- мясо
есть мясо..." -- и лью горячую...)
Балансируя на скользкой палубе, Ли смотрит, как Энди пытается подогнать
буксир как можно ближе к разрушенной пристани и дует в свою гармонику.
-- Вон он, там, -- замечает Энди, указывая на окно второго этажа, -- и
ты только посмотри, что он вывешивает. Боже, Боже... нет, ты только
посмотри!
Прикрыв глаза от хлещущего в лицо дождя, Ли поворачивается.
-- Черт! -- вырывается у него, и он расплывается в улыбке. "Ио если он
думает, что с меня довольно..."
Не сводя глаз с фотографии, Вив продолжает автоматически бороться с
молнией, пытаясь высвободить из нее волосы. Эти волосы. Кажется, они
запутывались во всех молниях, которые она носила, не пропустив ни одной. Эти
чертовы волосы. В холодную погоду -- не застегнешь, в жаркую -- обливаешься
потом и ходишь застегнутая до подбородка. Когда она была маленькой, дядя не
разрешал ей ни отрезать их, ни закручивать наверху. "Твоя мамаша чересчур
увлекалась этим, так что намучила их за двоих, -- такова была его точка
зрения, -- и пока ты живешь со мной, они будут висеть свободно, как пожелали
того Господь и Природа". И жаркими летними днями, купаясь в ирригационных
канавах на дынных полях, она мучилась от прилипавших к лицу и коловших шею
волос, висевших свободно, как того пожелал Господь. По ночам она боролась с
ними, чтобы они не застревали в молнии спального мешка, в котором она лежала
с фонариком и винтовкой, охраняя урожай от банд воришек, которые, по мнению
дяди, только и ждали, как бы обчистить его поля.
Несмотря на то что дикие дыни и арбузы росли вокруг каждой дырки с
водой, дядя был глубоко убежден, что каждый бедняга у него за решеткой тайно
повинен в краже его собственности. Единственными мародерами, которых Вив
удалось встретить за все это время, были кролики и луговые собачки, зато
всенощные бдения предоставляли ей время мечтать и строить планы. Вместе со
звездами и огромной равнинной луной она созидала из тьмы свою жизнь, дотошно
и подробно, вплоть до цветов, которые она посадит во дворе, и имен четверых
детей, которых родит. Как их должны были звать? Первый, конечно, мальчик,
будет носить имя ее мужа, но называть его будут по второму имени, имени ее
отца, -- Нельсон. Второй. Девочка?.. Да, девочка... А как ее будут звать?
Нет, не как маму. У нее будет такое же имя, как у куклы, которую ей подарил
отец. Тоже начинается на "н". Как же? Не Нелли... Не Норма... Кажется,
какое-то индейское...
Она встряхивает головой и подносит к губам пиво, недопитое Ли, оставляя
попытки вспомнить. Это было так давно. И та мечта, которую она так
кропотливо выстраивала с помощью звезд и луны из сухих и холодных ночей
Колорадо, не была предназначена для такой погоды. Она, как наскальные
рисунки хоупи, сохранялась только в сухом климате. А в этой сырости краски
потекли, очертания расползлись, и мечта, которая когда-то сияла так ясно и
отчетливо, превратилась в двусмысленную кучу, в насмешку над маленькой
девочкой и ее грезами.
Она снова дергает молнию и улыбается: "Но вот это я отлично помню:
человек, за которого я выйду замуж, должен был разрешить мне обрезать
волосы. Я помню одно из первых условий -- волосы...>>
Внезапно она чувствует, что ей хочется плакать, но слезы у нее тоже
давным-давно отняли. Сжавшись, как улитка, она вся скрывается под пончо...
"Я помню... я обещала себе -- ей, что никогда не выйду замуж за того,
кто не разрешит мне обрезать волосы. Я -- она верила, что я сдержу обещание.
Она верила, что я их обрежу..." Тощая девочка отрывается от вытаскивания
колючек из своих волос и с любопытством смотрит на Вив.
-- Ты хотела мальчика, девочку и еще двух мальчиков. Нельсона, Ниту,
Кларка и Виллиама, по имени маленького Вилли, веревочной куклы, помнишь?
-- Верно. Ты права...
Девочка протягивает руку и прикасается к щеке Вив.
-- И пианино. Помнишь, мы хотели, чтобы он купил нам пианино? Чтобы
учить детей петь. Дети и пианино, и научить их всем песням, которые пели
мама с папой... помнишь, Вивви?
Она пододвигается ближе и заглядывает в лицо Вив.
-- И канарейку. Двух канареек, мы хотели назвать их Билл и Ку.
Настоящих певчих птиц, которые пели бы так же, как те, что в "Запчастях и
починке радио"... Разве мы не собирались завести двух канареек?
Взгляд Вив скользит мимо девочки в настоящее, на фотографию. Она
пристально всматривается в изображенное на ней лицо: волевые глаза смотрят
прямо, руки сложены, тень, серьезный мальчик в очках стоит рядом... и снова
возвращается к женскому лицу, улыбке, которая распахивается ей навстречу,
закинутая волна волос, как блестящее черное крыло, застывшее во времени...
-- Но самое главное -- Вивви и Кто-то, помнишь? Он должен был быть
Кем-то, кому действительно нужны мы, я, который искренне желал бы меня,
какая я есть, какой я была. Да. А не Кто-то, желающий подогнать меня под то,
что ему нужно...
Она переворачивает фотографию и подносит ее ближе к глазам: на
резиновой печатке название ателье: "Модерн... Юджин, Орегон" -- и дата:
"Сентябрь 1945". Она наконец слышит, что пытались сказать ей Хэнк и Ли,
наконец понимает их и чувствует, как они все были обмануты...
-- Я люблю их, правда люблю. Я умею любить. Я обладаю этим...
И в эту минуту она чувствует, как ее пронзает ненависть к этой женщине,
к этому мертвому образу. Она, как черный огонь, как холодное пламя, обожгла
их всех до неузнаваемости. Сожгла их так, что они едва узнают сами себя и
друг друга.
-- Но больше я не позволю ей пользоваться собой. Я люблю их, но не могу
пожертвовать собой. Я не могу отдавать им всю себя. Я не имею на это права.
Она кладет фотографию в коробку и берет автобусный билет, который Ли
оставил на столе.
Дождь лупит по земле; река набухает, неугомонно поглощая все новую и
новую воду. Хэнк прыгает прямо с крутого обрыва через ягодник, отталкивается
ногой от перевернутого сарая и оказывается на корме буксира; он удивлен,
видя Ли, но прикрывает свою улыбку ладонью...
-- А ты умеешь плавать, Малыш? Знаешь, может, придется немного
искупаться...
Дженни бросает ракушки.
Разъяренный и праведный Ивенрайт носится по берегу среди съезжающихся
лесорубов.
-- На что этот засранец Стампер надеется, что он себе думает? -- Запах
бензина все еще не выветрился.
Тедди смотрит, как из машины вылезает Дрэгер и поспешно направляется к
дверям.
"Есть силы помощнее, мистер Дрэгер. Я не знаю, каковы они, но иногда
они сминают нас. Я не знаю, откуда они берутся, единственное, что я понимаю,
--
они не принесут мне ни цента".
А Дрэгер, миновав игральный и музыкальный автоматы, пройдя мимо темных
порций кабинетов -- "я хочу знать, что случилось и почему", -- наконец видит
худенькую девушку со светлыми волосами. Одну. Со стаканом пива. Ее бледные
руки лежат на большом альбоме. Она готова сказать ему: "Чтобы получить
какое-то представление, здесь надо пережить зиму..."
Вив закрывает альбом. Уже давно она переворачивает страницы без
комментариев, а Дрэгер, завороженный потоком лиц, лишь смотрит и смотрит.
-- Так что... -- улыбается она. Дрэгер вздрагивает и поднимает голову.
-- Я действительно не знаю, что произошло. Я так и не понял, --
произносит он через мгновение.
-- Может, потому, что все еще продолжает происходить? -- замечает Вив.
Она собирает разложенные на столе бумаги и фотографии в аккуратную стопку,
кладя снимок с темноволосой женщиной сверху. -- Как бы там ни было...
кажется, мой автобус. Так что... Очень приятно было перелистать страницы
семейной истории вместе с вами, мистер Дрэгер, но теперь... как только я...
Вив просит у Тедди нож и, освободившись от своих запутавшихся волос,
успевает на автобус вовремя. Их всего лишь трое -- она, шофер и малыш,
жующий жвачку.
-- Я еду в Корваллис в гости к бабушке, дедушке и лошадям, -- сообщает
малыш, -- А ты куда?
-- Кто знает, -- отвечает Вив. -- Я просто еду.
-- Ты одна?
-- Я одна.
Дрэгер сидит за столом. Булькает музыкальный автомат. Посвистывают
буйки на взморье. Звенят провода. Буксир, напрягаясь, тянет свой груз.
Плоты со стоном сдвигаются с места. Хэнк и Ли бросаются проверять
сцепку на огромных коврах леса.
-- Прыгай, -- советует Хэнк, -- или они будут под тобой вертеться.
Безопаснее всего перепрыгивать с одного на другое.
Колеса автобуса шипят под круговертью дождя. Вив вынимает из кармана
салфетку и протирает окошко, чтобы получше разглядеть крохотные фигурки,
глупо перепрыгивающие с бревна на бревно. Она трет и трет, но дымка
становится все плотнее.
-- Они -- полудурки! -- провозглашает Гиббонс. -- При такой воде это
невозможно сделать...
"Ничего особенного, ничего особенного..." -- повторяет про себя Энди,
несмотря на все предупреждения Хэнка об опасности их предприятия...
Ивенрайт созывает ребят к гаражу.
-- И все же, парни, нам надо что-то придумать... если им удастся это
сделать.
Биг Ньютон, продолжая рыгать, отжимается на коврике у себя в комнате.
Омываемая струями дождя рука вращается то в одну, то в другую сторону.
Дженни, потупив взор, отступает перед проявившимся перед ней обликом.
-- Дженни... тебя зовут Дженни?
-- Да. Не совсем. Просто люди обычно называют меня Дженни.
-- А какое же твое настоящее имя?
-- Лиэйнумиш. Значит Коричневый Папоротник.
-- Ли-эй-ну-миш... Коричневый Папоротник. Очень красиво.
-- Да. Смотри-ка. Тебе нравятся мои ноги?
-- Очень красивые. И юбка тоже. Очень, очень красиво... малышка
Коричневый Папоротник.
-- Хау! -- победно восклицает Дженни, задирая измазанную грязью юбку
над головой.
Популярность: 131, Last-modified: Wed, 15 Jan 2003 18:28:16 GmT