шарик... (Поэтому, когда Джон не появился на следующий день, я решил, что надо пойти к нему и все уладить. Джо предупредил меня, что это может быть не просто, потому что Джон по-настоящему обиделся, а Джэн добавила, что наверняка мне придется попотеть. Я им ответил, чтоб они не волновались, потому что я еще не встречал ни одного человека, с которым нельзя было бы поладить при помощи глотка виски. И на этот раз я оказался прав: Джон сидел в своей лачуге как побитая собака, но когда я пообещал ему целый ящик "Семи корон", он воспарил, как птичка. Хорошо бы, чтобы всегда все было так просто. Я знал, что вчерашнюю ссору с Вив виски не уладишь, потребуется нечто гораздо большее, да и для того чтобы последовать совету Джэн и найти безопасные темы для разговоров с Ли, тоже потребуется недюжинная изобретательность. За завтраком я ему рассказал кое-что о сапогах, но это была просто сухая информация: как их смазывать, что мокрые сапоги лучше впитывают жир, чем сухие, и что лучшей смазкой является смесь медвежьего жира, бараньего сала и крема для обуви. Но тут Джо Бен начал утверждать, что лучше всего покрыть весь сапог масляной краской; мы с ним принялись спорить на эту старую тему, и больше я Ли ничего не успел сказать. Впрочем, я не уверен, что он вообще меня слушал...) Генри вернулся с "вездеходами" -- шипованными сапогами, страшно холодными и заскорузлыми на вид, -- вероятно, недавнее прибежище мигрирующих скорпионов и крыс, -- и, чтобы я не сбежал, все трое набросились на меня и втиснули мои ноги в эти кожаные чудовища. Затем надели на меня куртку Джо Бена, Хэнк вручил мне каскетку с десятком разноцветных заплат, которая походила на шляпки, сделанные по дизайну Джексона Поллока; Джэн вложила мне в руки мешочек с ленчем, Джо Бен дал нож с шестью лезвиями, и все отступили на пару шагов, чтобы полюбоваться на результаты. Генри в сомнении закатил глаза, сообщил, что, на его взгляд, на эти кости все же надо нагулять побольше мяса, и предложил мне щепотку из своей табакерки в качестве знака, что я прошел экзаменовку. Джо Бен сказал, что я выгляжу отлично, и Хэнк поддержал его. Я был выведен на все еще абсолютно темную улицу, если не считать бледно-голубой полоски над горами; и вынужден был последовать за смутными силуэтами Хэнка и Джо Бена, ощупью спускаясь по невидимым мосткам к причалу, -- старик ковылял сзади, разрезая мрак прыгающим мутным лучом огромного фонаря. По дороге он что-то бормотал себе под нос, столь же бессмысленное, как и свет его фонаря. -- Этот Ивенрайт, я ему не доверяю; так и жди от него подвоха. Когда мы заключили этот контракт, честное слово, я подумал... Осторожно, ребята. Зачем покупать новое снаряжение? Я в свое время сказал Стоуксу: зачем нужен новый осел, если этот еще ходит?.. Послушай, Леланд, я тебе рассказывал про свои зубы? -- Он поднял фонарь к лицу, и я увидел, что он извлекает изо рта зубы. -- Ну, что скажешь? -- Он выпятил губы. -- Моих только три -- смотри-смотри, -- а два подлеца даже напротив друг друга. Что скажешь? -- Он торжествующе рассмеялся и вставил челюсть обратно. -- Страшно повезло! Джо Бен так и сказал мне: такое везение -- это признак чего-то там... Эй, Джо, не забудь смазать лебедку, слышишь? Если с ней как следует обращаться, она еще прослужит пару сезонов... А как она выглядит -- кого это волнует... -- Кряхтение и ворчание. -- Охо-хо! -- Временами он останавливается, проклиная палеолитическую боль в плече. -- Да, и пусть Боб будет поосторожнее с весами, они скользкие, как жир, -- стоит чихнуть, и они уже норовят обмануть. К тому же вам придут помогать ребята Орланда, да? И никакого кофе и трепотни каждые двадцать минут. Мы еще не "Ваконда Пасифик". Чтобы все крутились. У нас до Дня Благодарения один месяц -- понимаете вы? -- всего один месяц... Он изрекал разрозненные наставления, вероятно уповая, что они каким-то чудом смогут компенсировать его монументальное отсутствие. -- Черт бы вас всех подрал, вы слышали про лебедку? Что я сказал?! Последнюю часть речи заглушал заводимый Хэнком мотор; и только после того как он завелся и принялся монотонно урчать, трос был аккуратно убран под кормовое сиденье, а бак проверен, Хэнк обратил внимание на старика. "Знаешь... -- Хэнк броском снял причальный канат с бухты, устроился у мотора и протянул руку за фонарем, который Генри отдал с такой же неохотой, как, вероятно, Наполеон свою шпагу на острове Святой Елены. -- Знаешь... -- он поворачивает фонарь к Генри, и тот, попав в луч света, запинается, словно этот свет выжег все его костлявое нутро, -- ...ты сегодня с утра такой шумный". Генри оторопело моргает. Его рука начинает невольно подниматься, чтобы заслонить глаза от света, но на полпути он решает, что этот жалкий жест не подобает ему, и он опускает руку, предпочтя негодующе отвернуться и от света, и от язвительных слов своего непочтительного сына. "Кышшш! >> Нам же он предоставляет любоваться своим величественным профилем на фоне занимающегося утра. Величественный и непоколебимый, он стоит, устремив в даль стальные глаза, потом медленно достает из кармана табакерку, открывает ее одной рукой и заправляет катышек под нижнюю губу... - Ты только посмотри на него, -- шепчет Хэнк. Седые волосы обрамляют его голову, как грозовая туча, резкие линии скул, высокий лоб, крючковатый нос, нависающий надо ртом, напоминающим подкову... -- Да-а-а... -- выдыхает Джо. С аристократической строгостью и величественной надменностью он так и стоит к нам в профиль в луче фонаря, пока Хэнк не поддает Джо Бену в ребра и снова не начинает шептать: Черт, как он красив! -- Ну, -- соглашается Джо Бен, -- второго такого не сыскать. -- Как ты думаешь, не страшно оставлять с ним наедине мою беззащитную крошку? -- Трудно сказать, -- отвечает Джо Бен. -- В таком возрасте -- и такая грива. -- Да. Как пророк, ни дать ни взять. Все это звучит как довольно-таки заезженная пластинка; и я представляю себе, что такие сцены повторяются у них каждое утро. Старик изо всех сил старается не обращать на них внимания. И все же я вижу, как довольная улыбка начинает смягчать его суровые черты. -- Он и есть, ты только посмотри. -- Голос Хэнка полон насмешливого благоговения и восхищения. -- Ты только взгляни, как у него расчесаны и напомажены брови. Будто он их специально смазывал... -- Щенки! -- рычит Генри. -- Сукины дети! Для вас нет ничего святого! -- Он бросается к сараю за веслом, но Хэнк вовремя отчаливает, оставляя на берегу мечущуюся фигуру, столь разъяренную и в то же время столь безусловно довольную этими насмешками, что я вместе с Хэнком и Джо Беном не могу удержаться от хохота. Смеясь, они плывут по реке. После комедии, разыгранной на причале, напряжение, не отпускавшее Ли во время утренней лекции, наконец спадает, и Хэнк чувствует, что его тревога из-за Вив ослабевает по мере того, как удаляются огни дома. (На причале мы, как всегда, пощипали старика, и я заметил, как рассмеялся Ли, -- значит, немного успокоился. Я думаю, самое время сделать шаг и попробовать поговорить с ним. Черт побери, самое время наладить отношения.) И чем больше светлеет небо, тем чаще братья бросают друг на друга взгляды и снова отводят глаза, выжидая... Поначалу я боялся, что Хэнк и мой кузен-гном начнут меня втягивать в какие-нибудь разговоры, но, похоже, как и за завтраком, оба не имели никакого намерения беседовать. Было холодно. Мотор ритмично толкал лодку вперед, и все были погружены в свои мысли. Иссиня-ледяной рассвет только-только начинал высвечивать силуэты гор. Я запихал подбородок поглубже в овечий воротник куртки Джо Бена и отвернулся в сторону, чтобы колючий туман не разъедал глаза. Нос лодки, бух-бух-бухтя, разрезал поверхность воды; мотор пел на высокой, резкой ноте, к которой примешивалось утробное бульканье воды под днищем. Хэнк вел лодку вверх по течению, чутко и послушно следуя указаниям Джо Бена, который сидел на носу и предупреждал о плывших навстречу случайных бревнах. "Бревно. Налево. О'кей". Убаюканный движением, качкой... певучим шипением воды, скользящей под алюминиевым днищем неподвижной лодки, я согрелся, и меня начало клонить в сон. (Всю дорогу вверх по реке я сидел как на ножах -- ни малейшего представления, как с ним говорить и о чем. По-моему, единственное, что я сказал за все это время, -- "какое прекрасное утро"...) Этот рассвет напоминал мне какое-то мерзкое вещество, постепенно заполнявшее все пространство, за исключением гор и деревьев, которые продолжали зиять черными дырами. Грязный глянец покрыл воду. Бензиновая пленка -- стоит чиркнуть спичкой и шарахнет так, что до самого горизонта понесется огненная река. (Знаешь, трудно говорить с человеком, которого давно не видел, но и молчать с ним нелегко. Особенно трудно, когда у тебя есть много чего ему сказать и ты не имеешь ни малейшего представления, как это сделать.) Покачиваясь, мы двигались вперед, минуя призрачные сваи, проплывавшие в дымке. За миткалевыми деревьями в окнах домов мелькали керосиновые лампы, создавая впечатление театральной декорации, на страже которой стояли фантомы собак. Мимо мускусных крыс, оставлявших за собой серебристые пузырьки, когда они ныряли, унося что-то в свои подземные норы. Мимо испуганных птиц, взлетевших разбрызгивая воду. (И я действительно жутко обрадовался, когда мы причалили и взяли Энди, потому что от присутствия нового человека атмосфера заметно разрядилась и мне уже не надо было мучиться и думать, о чем с ним говорить.) Причалив к рискованно качающемуся пирсу, который нависал над рекой, как продолжение тропинки, выходившей из зарослей берега, мы приобрели еще одного пассажира -- сутулого увальня с опущенными глазами и уголками рта, раза в два больше и почти раза в два младше меня. Пока Хэнк не познакомил нас, он топтался в лодке так, что чуть не перевернул ее. "Вот тут -- садись, Энди. Это твой двоюродный брат Леланд Стэнфорд. Да садись же, черт побери..." Он был как медведь, пораженный всеми традиционными бедами юности, -- прыщи, адамово яблоко и такая всепоглощающая робость, что при любом моем случайном взгляде с ним начиналась чуть ли не агония. Он сел, вжавшись между двумя остриями собственных коленок, шурша бумажным коричневым мешком, в котором как минимум находилась индейка, а то и две. Я был так тронут его смущением, что рискнул спросить: "Я так понял, Энди, что ты один из членов предприятия Стамперов?" И на удивление, Энди тут же расслабился. "Еще бы! -- радостно воскликнул он. -- Само собой". Он настолько успокоился, что тут же заснул на брезенте. Через несколько минут мы снова остановились, чтобы взять еще одного пассажира -- мужчину лет сорока в традиционной каскетке лесорубов и двух грязных комбинезонах. "Один из наших соседей, -- объяснил Хэнк, пока мы подплывали. -- Зовут Лес Гиббонс. Пильщик в "Ваконда Пасифик", из-за забастовки остался без работы... Как дела, Лес? " Лес был старше, грязнее, волосатее и чуть ниже нашего первого пассажира, но он был настолько же говорлив, насколько Энди молчалив. Он молотил языком не переставая, пережевывая жвачку и поддерживая диалог такого местного колорита, что было трудно отделаться от впечатления, что это не персонаж из романов Эрскина Колдуэлла, а реальный человек, который произносит естественный для себя текст. -- Ни к черту, Хэнк, -- отвечает Лес. -- Ни к черту. Да ну к бесу, и я, и баба, и дети сожрали последнюю гнилую фасолину и обглодали последнюю кость от солонины -- не знаю, чего они ждут. Если эти умники не поторопятся, мы просто протянем ноги. Хэнк с явной симпатией качает головой: - Я думаю, сейчас всем приходится туго, Лес. -- Но не так херово. -- Лес перегибается через борт, чтобы сплюнуть табачную жвачку. -- Но если ты думаешь -- я сдался, так напрасно. Фига. Поеду сегодня в город -- говорят, там нанимают на дорожные работы. Копать. Что ж... -- он философски пожимает плечами, -- нищие не выбирают, так я, например, думаю. А вы, ребята, вы, я полагаю, вовсю сейчас загребаете, а? А? Очень рад. Разъедыть твою мать, очень приятно. Вы, Стамперы, хорошие ребята. Правда, рад за вас. Но как я ненавижу эти дорожные работы! Вот те крест. Никогда не работал лопатой, а, Хэнк? Ну я тебе доложу, это не для белого человека... Лодка достигла противоположного берега, и, плюнув прямо на сиденье, наш пассажир встал и картинно высадился. -- Оченно вам благодарен, ребята. -- Он кивнул мне. -- Приятно было познакомиться, молодой человек. Спасибочки. Мне бы не хотелось затруднять вас, парни, но пока я не забрал свой ялик у Тедди... Хэнк делает великодушный жест: -- О чем ты говоришь, Лес! -- Все равно, Хэнк. -- Его рука извлекает бумажник, который, как мы все понимаем, он не собирается открывать. -- Не люблю быть в долгу. Так что позволь... --- Перестань ты, Лес. Всегда рад помочь. Они обмениваются улыбками: Хэнк -- широкой и искренней, у Леса лицо кривится, как разбитая глиняная тарелка, -- после чего, бормоча благодарности, оборванный и смиренный -- сама нищета, -- он ковыляет к дороге, где залезает в новенький "форд". -- Хэнк, подожди минутку! -- кричит он. -- Утра-то все холоднее, и, бывает, эта старая развалина плохо заводится. Хэнк весело кивает, а Джо Бен принимается поносить Леса на чем свет стоит себе под нос. "Старая ты перечница, мы-то что можем? К лодке, что ли, твою машину привязать?" Хэнк посмеивается. Лодка покачивается у берега, пока Лесу не удается добиться от своей машины реакции; и тогда мы снова отправляемся в путь. Уже прилично рассвело, и мне видно, как кривится лицо Джо Бена, -- вероятно, он хмурится. -- Я как-нибудь проберусь сюда ночью и скачу его машину в реку. -- Лес хороший парень, Джо, и мы, уж точно, не желаем никакого зла из-за того... -- Лестер Гиббонс подлец и всегда им был! Не помнишь, как он бросил жену и слинял на целый сезон, собирать картошку в Уотервилле? Его следует ощипать и бросить в кипящую смолу... Хэнк подмигивает мне: -- Как, Малыш, ты считаешь, это по-христиански? Джоби, что ты так набросился на бедного Леса, совсем на тебя не похоже! Что он тебе сделал? -- Что он мне сделал?! Да он перережет тебе горло при первом же удобном случае, и ты сам прекрасно это знаешь. Знаешь, Хэнк, мне иногда кажется, что ты слепой. Да любому же видно, что он замышляет. А ты только веселишься -- с тебя как с гуся вода. -- Джо всегда был сводником, Ли. Мне уж и не припомнить, в скольких переделках я из-за него побывал. -- Неправда! Неправда! Просто иногда я пытаюсь заставить тебя взглянуть реальности в лицо. Я еще не встречал человека, Ли, который бы так любил откладывать все на завтра. Вот, например, вся эта история с Флойдом Ивенрайтом: если бы ты вовремя все рассказал Вив, она бы теперь не сердилась на тебя. -- О'кей, -- тихо произнес Хэнк странно изменившимся голосом. -- Не будем об этом. -- Если бы она не узнала все сама, не было бы никакого шума. -- Джо... -- Я таких людей еще не видел, Ли. Особенно если дело касается женщин, которых он... -- Джоби, я сказал, заткнись! Это было сказано с такой силой, что мы втроем изумленно уставились на Хэнка. Он был мрачен, его колотило. Все промолчали, не решаясь даже обменяться взглядами. И в третий раз я ощутил радость борца, который замечает изъян в своем давнем противнике, крошечный, но совершенно определенный недостаток. (Черт бы побрал эту поездку! Сидеть как болван, пытаться уцепиться хоть за что-нибудь, чтобы завязать разговор, выдумывая, как бы ему сказать все, что я хочу сказать, и спросить все, что мне нужно спросить. И так ничего и не удается. Подобрав Джона на берегу, я знакомлю его с Ли, и даже Джону удается поговорить с ним гораздо больше, чем мне. Похоже, они оба не промах насчет "Семи корон". Джон предлагает ему глоток из термоса, с которым не расстается, и они принимаются обсуждать достоинства смеси виски с небольшим количеством кофе. Они явно находят общий язык. Даже все трое сыновей Орланда умудряются общаться с ним лучше, чем я. Когда мы причаливаем, они спят в кузове развалюхи грузовика, я их знакомлю с Ли, и, прежде чем снова заснуть, они засыпают его вопросами о Нью-Йорке и тамошней жизни. Даже эти балбесы.) Мы немного опаздываем из-за того, что Малыш задержался с завтраком. Сквозь деревья уже видно солнце. Мы сворачиваем к северному отрогу Свернишеи, там, где у нас вырубка, и после получаса беспрерывной тряски в полной тишине наконец добираемся до места. Кучи спиленных вчера веток еще дымятся, из-за вершин поднимается солнце, обещая чертовски жаркий день. Я спрыгиваю вниз, открываю дверцу и жду, потягиваясь и почесывая пузо, пока все вылезут, как бы и не глядя на него. "Ну что скажешь? -- обращаюсь я к Джо Бену. -- Неплохой денек встречает старину Леланда Стэн-форда на родине в лесах?" Джо, словно для того чтобы удостовериться, прищурившись оглядывается и с видом великого синоптика произносит: "Пожалуй! Может, до захода мы успеем слегка поджариться, но в целом все указывает прямо-таки на золотой день. Как на твой взгляд, Леланд?" После речного холода парня все еще трясет. Он нахмурившись смотрит на Джо Бена, словно прикидывая, разыгрывают его или нет, потом губы его раздвигаются в улыбке, и он говорит: "Мне не довелось слушать курсов по астрологии, Джо; так что мне придется довериться тебе". Это приводит Джо в неописуемый восторг. Джо обожает звучные слова, особенно когда они обращены к нему. Хихикая и сплевывая, он принимается извлекать все заготовленные на день мелочи -- карты, каскетки -- "Только не забудь надеть рукавицы!" -- леденцы, табакерки, перочинные ножи и, естественно, маленький транзистор, с которым он не расстается целый день, -- раскладывая все вокруг, словно заправский вояка, который готовит оружие к генеральному сражению. Он вручает Ли каскетку и, склонив голову, начинает носиться вокруг него, поправляя ее то так, то этак: "Так... да... а если так... постой-ка... вот так", валяя дурака, пока не насаживает каскетку так, как ему нравится. Потом он принимается наставлять Ли, чего можно ожидать, работая в лесу, что случается и чего надо остерегаться. -- Самое главное, _ произносит Джо, _ да, самая наиглавнейшая вещь -- это когда ты падаешь. Падай по направлению к стволу. И поджимай конечности. -- По ходу он демонстрирует ему пару "нырков". -- Вообще, лесоповал -- дело простое, если ты в него вошел. Все сводится к тому, чтобы дерево превратить в бревно, а бревно в доску. Когда оно стоит вертикально, это -- дерево, когда оно лежит -- это поваленное дерево. Потом мы распиливаем его на куски -- тридцать два фута каждый, -- и это уже бревна. Потом мы тащим их к грузовику, поднимаем в кузов, грузовик везет их к мосту в Шведском ущелье, там их взвешивают, обжуливая нас, после чего мы переправляем их к себе на лесопилку и сбрасываем в воду. Когда их накапливается достаточно, мы их вытаскиваем, распиливаем и получаем доски, пиломатериалы. -- Он останавливается, вертя настройку транзистора и пытаясь поймать одну из радиостанций Юджина. -- А иногда мы их сразу продаем, даже не распиливая. -- Я бросаю на него взгляд: что это он имеет в виду? -- но он полностью поглощен радио. -- А? Вот, пробивается. Слушай, Ли, ты когда-нибудь слышал это? Послушай. -- Джо качает головой в такт музыке и увеличивает громкость до максимума. Медный грохот пронизывает лес. -- Делает день радостнее, -- расплывается он в такой широкой улыбке, что, кажется, сейчас треснет; такая мелочь, а помогает ему сносить тысячи неприятностей. Ты разбил мне сердце, солгав невзначай, Ты ушел, меня бросил, не сказав прощай; О твои холодные глаза... Мы останавливаемся рядом с Энди, который пытается завести электропилу. Пила кашляет, лает и снова затихает, потом вновь огрызается визгливым голосом. Энди ухмыляется нам и вопит: "Пошла!" -- примериваясь к боку огромной ели. Фонтан белых опилок взрывается в солнечных лучах. Мы стоим и смотрим, как он делает подрубку. Энди скашивает под слишком большим углом, потом обходит дерево с другой стороны и снова вгрызается в него пилой. Когда дерево начинает трещать, качаться и наконец обрушивается вниз, я бросаю взгляд на парня и вижу, что это зрелище произвело на него впечатление. Настроение у меня от этого несколько улучшается. А то я уже начал думать, что мне вообще не удастся найти с ним общий язык; что двенадцать лет учебы сделали его настоящим иностранцем, который хоть и пользуется некоторыми словами из нашего языка, но их явно недостаточно для того, чтобы сблизиться, чтобы суметь разговаривать друг с другом. Но когда я вижу, как он смотрит на низвергающееся дерево, я говорю себе: "Ага, вот оно; ему тоже нравится смотреть, как падает дерево. Клянусь Господом, так оно и есть". -- Ну мы здесь только солнце заслоняем, -- говорю я. -- Пошли. -- И мы трогаемся дальше. Джоби уходит заводить лебедку. Ли идет за мной через вырубку туда, где начинается стена леса. Там, где громоздятся кучи обрубленных веток и дремлет колючий ягодник, просека заканчивается, и до самого неба тянутся макушки деревьев. Это место я люблю больше всего -- граница, за которой начинается лес. Оно мне всегда напоминает границу поля, где остановился жнец. Я слышу, как у нас за спиной начинает хрипеть и захлебываться лебедка. Джо сидит между рычагами, тросами и проводами, как пойманная в силки птица, и дергает за дроссель. Транзистор болтается у него на груди, и его выкрики то доносятся до нас, то заглушаются шумом. Из выхлопной трубы вылетает клуб синего дыма, и в какое-то мгновение мне кажется, что вся машина вот-вот разорвется от напряжения. "Эту чертову хреновину надо было заменить вместе со стариком", -- говорю я. Малыш ничего не отвечает. Мы трогаемся дальше. Издали слышны удары топора -- это Джон обрубает ветви и сучья. Гулкий, как у деревянного колокола, звук заглушается только транзисторными трелями, которые то приносит, то уносит ветерок. Все это -- начало дня, эти звуки и то, как Ли уставился на падающее дерево, -- все это заметно улучшает мое настроение. И я даже начинаю думать, что, может, все не так уж скверно, как я решил сначала. Я указываю Ли на ряд деревьев: -- Вот твое место сражения, Малыш. Надо посмотреть, на сколько тебя хватит. -- Я специально хочу поддеть его. -- Само собой, я не надеюсь, что ты долго продержишься, но не волнуйся -- если отбросишь копыта, у нас тут есть носилки. -- Я подмигиваю ему. -- Парень Орланда идет по другой стороне... он поможет, когда ты отстанешь. Вид у Ли такой, словно он только что получил приказ отправиться на передовую, -- весь внимание, челюсти сжаты. Я собирался всего лишь пошутить, но чувствую, что вышло это, прямо как у старого Генри, когда он несет какую-нибудь отменную околесицу. Я прекрасно понимаю, что худшего способа общаться с Ли и выдумать трудно, но, черт бы меня побрал, меня несет и несет. -- Сначала тебе, конечно, придется несладко. Может даже показаться, что я пихнул тебя в самое грязное дело. (И это будет недалеко от истины.) Но делать нечего. Самая простая работа -- с механизмами, но учить тебя слишком долго, к тому же это дело опасное даже для знающего человека. А кроме того, у нас времени в обрез... (А может, потому что я знал, как тяжело будет ставить дроссельную заслонку новичку, мне и не удавалось говорить с ним нормально. Честно говоря, я сердился на себя за то, что поручаю ему такое дело. Со мной такое бывает...) -- Но уж тут ты точно станешь мужчиной. (Не знаю. Сначала я как-то успокоился на его счет, а потом снова начал дергаться, как накануне с Вив, когда объяснял ей нашу сделку с "Ваконда Пасифик". У меня это происходит со всеми, кроме Джо Бена, нам с ним вообще нет нужды разговаривать...) -- Если тебе удастся продержаться пару первых дней, считай, ты победил; если нет -- ну что ж, на нет и суда нет. Куча черномазых не может заниматься этим делом, и ничего. (Мне всегда тяжело разговаривать с людьми, если надо держать себя в руках. Ну, скажем, с Вив я каждый раз начинаю, прямо как Чарльз Бойер или еще кто-нибудь такой, а заканчиваю в духе старика, когда он объясняет шерифу Лейтону, как в этой стране нужно обращаться с красной заразой и управляться с коммуняками! А уж, можете мне поверить, свирепее этого я не слышал ничего. Когда старина Генри обрушивается на красных, страшнее этого ничего не придумаешь...) -- Единственное, о чем я тебя прошу, -- не халтурь. (Потому что Генри был глубоко убежден, что хуже красных только евреи, а хуже евреев могут быть только высокопоставленные черномазые, но хуже их всех, вместе взятых, были проклятые южные фанатики, о которых он регулярно читал. "Вместо того чтобы подкармливать их нашими северными налогами, отравить бы их всех там...") -- Значит, берешь вот этот конец троса и тянешь его сюда. Сейчас я тебе покажу. Давай отвали. Нагнись и следи за тем, что я делаю... (Что касается меня, я не спорил со стариком, во-первых, потому, что я не видел никаких красных в Америке, потом, меня совершенно не волновали черные, а что касается фанатиков -- я тоже плохо себе это представлял... зато Вив здорово с ним сцепилась на тему всяких там расовых дискриминаций. Помню... постой, дай-ка вспомню, чем все это кончилось...) -- О'кей, теперь смотри. Ли стоит, засунув руки в карманы, Хэнк объясняет не спеша и терпеливо, показывая своим видом, что дважды он повторять не будет, поэтому лучше усвоить сразу. Он показывает, как надеть петлю на поваленное и окоренное дерево, как зацепить ее за трос, натянутый от ворота до перекладины, закрепленной на макушке дерева. "Врубаешься?" Я киваю, и Хэнк продолжает объяснять мне мои обязанности на день. "О'кей". Хэнк дергает трос, проверяя его прочность, и ведет Ли вверх по склону к высокому пню, от которого к пыхтящей и лязгающей в семидесяти пяти ярдах лебедке серебристой змейкой сбегает более тонкий трос. "Дернешь один раз -- значит „тащи"". Он дергает тросик. Резкий писк свистка на лебедке приводит в движение крохотную фигурку Джо Бена. Трос натягивается как струна. Лебедка начинает дрожать от напряжения; разъяренный рев; и бревно, подпрыгивая, начинает двигаться вверх по склону к складу. Когда оно достигает вершины, Джо Бен соскакивает на землю и, перевалившись через гору бревен, отцепляет дроссель. Один из ребят Орланда со скрипом разворачивает стрелу подъемника, похожую на скелет какой-то доисторической рептилии; Джо Бен устанавливает разинутую пасть ковша по бокам бревна, отбегает в сторону и делает отмашку. И снова огромное бревно подпрыгивает и взмывает в воздух, а Джо Бен уже во всю прыть возвращается к своей лебедке. "Джо Бену несладко приходится. Но ничего не поделаешь". К тому моменту, когда подъемник, развернувшись, опускает бревно в кузов грузовика, Джо Бен уже нажимает рычаг лебедки, и трос снова начинает разматываться. Вырывая куски дерна, он змеится по кустам к тому самому месту, где в ожидании замерли Хэнк и Ли... Я надеялся, что Хэнк объяснит еще что-нибудь, и ругал его про себя на чем свет стоит за молчание -- вероятно, он считал, что сказанного довольно. Последняя минута перед началом моего Первого Дня... (Дело в том, что все свободное время Вив читает и знает довольно много разных вещей -- тут-то и коренилась загвоздка, потому что ничто так не бесит Генри, как люди, особенно женщины, которые знают что-то о вещах, по поводу которых у него уже есть свое мнение... В общем, как бы там ни было, они сцепились по поводу того, что сказано в Библии относительно всех этих расовых вопросов...) Они смотрят, как трос подползает к ним все ближе и ближе. "А теперь, когда тебе нужно, чтобы он остановился, дерни два раза ". Компрессорный свисток издает два жалобных писка. Трос останавливается. "О'кей, теперь смотри -- показываю еще раз". (Старик утверждал, будто в Библии сказано, что все черные должны быть рабами, потому что ровь у них черная, как у Сатаны. Вив немного поспорила с ним, потом встала и пошла к ящику с ружьями, в котором у нас хранится семейная Библия с записанными днями рождения. Генри начал кипятиться, а она спокойно себе листала страницы...) Хэнк, повторив всю процедуру сначала, поворачивается к Ли... "Теперь понял?" Я решительно киваю, продолжая испытывать некоторые сомнения. Брат Хэнк достает из кармана наручные часы, заводит их и снова пихает в карман. "Когда смогу, забегу взглянуть, как ты справляешься. А сейчас мне надо передвинуть такелаж вон на тот утес, потому что сегодня днем, попозже, или завтра нам надо будет перенести туда подъемник. Ты уверен, что все понял?" Ли снова кивает, плотно сжав губы. "Ну, лады", -- замечает Хэнк и, круша ягодные заросли, направляется к грузовику. Через несколько ярдов он останавливается и оборачивается: "Эй! Ты, конечно, не захватил рукавицы? Так я и знал. Держи. Возьми мои ". Ли ловит брошенные рукавицы и бормочет: "Спасибо, спасибо большое". Но Хэнк уже продирается сквозь кустарник дальше... (Вив находит нужное ей место и зачитывает: "Кровь у всех людей одинаковая", после чего закрывает Библию. Это доводит старика до такой ярости, что я подумал -- он вообще больше никогда не будет с ней разговаривать, не скажет ей ни слова... Помогли только завтраки, которые она нам готовила с собой...) Ли держит в каждой руке по рукавице, кипя от сдерживаемой ярости. "Козел ты, самодовольный козел! -- беззвучно твердит он вслед брату. -- "Возьми мои!" --можно подумать, он мне свою правую руку предлагает. Да я прозаложу все деньги, к которым мне суждено прикоснуться, что у него в грузовике таких еще, по меньшей мере, дюжина!" Хэнк закончил свои наставления и удалился. Я посмотрел, как он крушит кусты и колючки, потом перевел глаза на трос, который он мне оставил, потом на ближайшее бревно и, внезапно ощутив прилив энтузиазма, который уже посещал меня ранее, натянул рукавицы и взялся за дело... Как только Хэнк исчезает, Ли, размахивая рукавицей, снова разражается потоком ругательств -- стилизованная пародия на гнев в будуаре, -- но он мгновенно утрачивает всякий стиль, когда извлекает из второй рукавицы два грязных, пропитанных потом ватных катышка, при помощи которых Хэнк защищает нежную кожу своих культей... Дело оказалось достаточно простым, простым и тяжелым физическим трудом. Но если чему полезному и учили в колледже, так это тому, что самое главное -- начать: сдай хорошо первый экзамен и оставшийся семестр можешь валяться на пляже. Поэтому в этот первый день я бойко взялся за дело, надеясь, что скоро мне удастся осадить брата Хэнка, поквитаться с ним и покончить со всей этой дурацкой затеей раньше, чем я переломаю себе здесь хребет. Первое бревно, которое он выбирает, лежит на небольшом бугорке, заросшем иван-чаем. Он направляется к нему, и маленькие алые цветочки с желтыми тычинками словно раздвигаются, уступая ему дорогу. Он набрасывает петлю на приподнятый над землей конец бревна там, где пригорок резко обрывается к каньону, и закрепляет крюк, затем в некотором недоумении отступает: "И что в этом такого трудного?.." Он дергает за провод -- пищит свисток на лебедке, -- бревно поднимается и едет вверх. "Ничего сложного..." Он оглядывается, проверяя, видел ли Хэнк, и замечает, что тот как раз скрывается за гребнем, откуда тянется второй трос. "Куда это он? " Ли оглядывается, поспешно выбирая следующее бревно. (Да, именно завтраки, которые нам готовила Вив...) Проходя мимо сына Орланда, Хэнк советует ему поспешить: "Ли уже одно отправил -- и направляется дальше, в глубь леса... (Потому что ленч в лесу гораздо важнее, чем дома, так как к полудню всегда охватывает такой нестерпимый голод... К тому же старик и без того был любитель поесть, так что ленчи всегда превращались в значительное событие. Поэтому, когда Вив заменила Джэн на посту собирания завтраков из-за того, что та ждала ребенка, -- так, по крайней мере, утверждала Вив, но я всегда подозревал, что сделано это было с целью вернуть расположение Генри, -- Генри как-то перестал вспоминать и о Библии, и о черной крови. И дело совсем не в том, что Джэн собирала плохие завтраки, наоборот, это были вполне нормальные завтраки, но и только. Вив же устраивала нечто невероятное, иногда превращая их в настоящие пиры. И дело не только в том, что всегда всего было много, в них еще оказывалось что-нибудь особенное...) Второе бревно пошло не сложнее первого. И пока его отцепляли, Ли смотрит на гребень, где у якорного пня -- ярдах в ста от него -- заканчивается второй трос. Оттуда еще не было слышно ни одного свистка. Зато из зарослей ольхи появилась фигура с тросом на плече. И хотя на человеке был свитер совсем другого цвета, Ли вдруг совершенно ясно понимает, что это Хэнк: "Проверяет у того парня". Трос над головой начинает звенеть, и с нарастающим возбуждением Ли видит, что его второе бревно уже отцеплено и трос ползет к нему обратно. Он хватает петлю еще до того, как она останавливается, и изо всех сил тащит ее к следующему бревну, даже не удосуживаясь удостовериться, брат там или нет... (Было что-то особенное в ее завтраках -- не просто бутерброды, печенье и яблоко, а что-нибудь такое, чем каждый мог похвастаться и посмаковать, сидя в компании работяг, и главное, что этих завтраков Вив начинали ждать с самого утра, а потом еще и вспоминали весь день...) Трос цепляется за корягу. Ли освобождает его, но тут же сам запутывается в ягоднике и падает на колени, ухмыляясь при воспоминании о совете Джо Бена. Однако ему удается добраться до следующего бревна, и он дергает свисток за несколько секунд до того, как из-за другого гребня тоже раздается сигнал. Издалека видно, как удивленно поворачивается Джо Бен, -- он уже приготовился нажимать на рычаг, регулирующий подачу с южного гребня, и не ожидал от Ли такой скорости. "Ну парень орудует!" Джо переключает рычаги. Ли задерживает дыхание, видит, как напрягается трос у него над головой и бревно выскакивает из зарослей ягодника: он на целое бревно опережает того парня, а если считать первое, то и на два! Ну и как тебе это, Хэнк? (Именно завтраки заставили старика изменить мнение о ней...) На целых два бревна опережает! Следующее лежало на чистом, почти ровном участке, так что Ли не нужно было продираться сквозь заросли кустарника. Он легко добрался до него, с радостью заметив при этом, что опять обгоняет того, другого, который снова сражался с ольховником. Но теперь вся загвоздка была в абсолютной ровности поверхности, на которой лежало бревно, -- как подпихнуть под него трос? Согнувшись пополам, Ли быстро движется вдоль громадины до самого пня, потом разворачивается и, отдуваясь, возвращается обратно, заглядывая под ствол и разгребая горы сучьев, спиленных Энди... но не может найти ни единой ложбины: дерево упало совершенно ровно, на несколько дюймов утонув в почве. Ли выбирает наиболее удобное место, встает на колени и принимается подкапывать землю -- со стороны он очень напоминает собаку, охотящуюся за сусликом. С противоположного гребня до него доносится сигнал, и он удесятеряет свои усилия, принимаясь копать как сумасшедший. "Вся беда в том, что я собирался показать им, на что способен в первый же день, даже если мне это будет стоить сломанной хребтины: ну так я ее почти и сломал..." Наконец он прорывает ход, закрепляет трос и дергает свисток... "Причем мне на это хватило половины дня". Задыхаясь, он с бешеной скоростью несется к следующему бревну. "Сука, нет чтобы сказать мне о том, что надо подкапывать..." (И как это ни смешно, именно благодаря завтраку Вив мне удалось наконец поговорить с Малышом...) Вторая половина дня прошла легче -- потому что к этому времени я понял, что ломаюсь зазря... Трос над головой напрягается и возвращается обратно. От мха на старых пнях начинает подниматься пар... что мне никогда не удастся сравняться с братом Хэнком -- с самого начала сделка была нечестной. А солнце тем временем поднимается все Выше и выше. Когда Джо Бен на своей лодке дал протяжный гудок, означавший наступление полдня, Ли восстановил свое преимущество в одно бревно. И только когда последний звук замер, затерявшись в ветвях деревьев, он позволил себе рухнуть на землю. Он лежал не шевелясь, тупо глядя на свои руки, потом медленно, палец за пальцем, принялся стягивать рукавицы. Изнурительное утро заставило его позабыть обстоятельства, при которых он их получил. Реплики Хэнка выветрились из его памяти, точно так же, как злость и стыд, вызванные ими. Рукавицы существовали теперь сами по себе, без всяких связей с прошлым, -- и, о Боже, как он был благодарен, что они прикрывали его нежные розовые студенческие руки! -- он возносил эту благодарность уже в сотый раз за сегодняшний день. Вскоре после ухода Хэнка Ли стащил с себя тяжелую куртку, чтобы его остужал ветерок. Впрочем, дергая, таская и пропихивая непослушный трос сквозь дебри вьющегося ягодника и горелых веток, охладиться ему не слишком удавалось, зато уже через полчаса руки его от кистей до плеч были покрыты настоящей татуировкой из царапин и ссадин. Он снова надел куртку, но между рукавицей и обшлагом все же оставалось небольшое открытое пространство -- около дюйма; время от времени он останавливался, переводя дыхание, либо в ожидании Джо Бена, когда тот вернет трос, либо -- Энди, когда тот закончит распиливать дерево на тридцатидвухфутовые бревна, и, приподняв рукав, угрюмо рассматривал эту полоску незащищенной кожи, которая постепенно приобретала вид багрового браслета: он даже представить себе не мог, как выглядели бы его руки, если бы он работал без рукавиц. Он откинул голову на шероховатый пень. В дымке искаженного расстояния люди собирались к грузовику, который привез их в этот ад. Его тошнило. Он не пошел бы туда, даже если бы его там ждал горячий бифштекс. Его желудок больше никогда не примет пищи. Он не сдвинется с места, даже несмотря на то, что нога была подвернута очень неудобно и уже начинала болеть, даже несмотря на этих чертовых муравьев-древоточцев, огромных и блестящих, как шляпки от гвоздей, которые маршировали по потному животу и заползали под рубашку, даже несмотря на то, что лежит он в тени сумаха, -- а что же еще это может быть? Он вздохнул. К чему приукрашивать этот мир Данте? Он твердо решил больше не сходить с места. Он закрыл глаза. Звуки транзистора то и дело наплывали сквозь деревья: В мечтах я живу... память-Луна... блаженство... любовь-Дыхание стало ровным. Очки были измазаны потом, но это его уже не волновало. Он смежил веки, оставив свое искалеченное тело... скользя в длинный жаркий блестящий сон об огромной горке в школьном дворе, на которую он карабкается по тысяче металлических скользких ступенек, протертых до блеска не одним поколением школьников. Снизу он дотягивается лишь до самого краешка доски почета, на которой выведены имена рекордсменов школы. Кто же это? Чье имя возглавляет список по прыжкам в высоту? А по прыжкам с шестом? А кто установил рекорд штата по плаванию на стометровку? Всюду стоит одно и то же имя. Чье? Можно подумать, ты не знаешь. Это мой брат, Хэнк Стампер. Ну, ты подожди. Когда я вырасту. Он сказал. Что научит. Как-нибудь. Сказал, что научит. Я тоже могу. Я держусь. На целое бревно впереди. Сегодня я не отстал... А древоточцы все ползут и ползут по нему. И транзистор надрывается от жары: Давным-давно в стране с названьем "детство "... создавая соответствующий аккомпанемент для сна Ли и легкой, пружинящей походки Хэнка. С зари до сумерек все играми полно. (Когда Джо дал сигнал к ленчу, я пошел к грузовику. Ли нигде не было видно. Я взял два пакета и сказал Джо, что пойду поищу Малыша. Он лежал, свернувшись в траве, шагах в пятидесяти от якорного пня...) Заходит солнце -- мать зовет меня в окно. Джимми Дэвис с придыханием отдается воспоминаниям под гитарные переборы: Пора-пора, уже ложатся тени. А Хэнк, замерев, стоит над распростертым телом, вглядываясь в исцарапанное и изможденное лицо брата. Пора-пора, и я иду домой. Ли старается изменить ход своего сна, что ему обычно удается, но изможденный рассудок отказывается повиноваться и продолжает продираться по собственному усмотрению сквозь напрочь забытые детские впечатления. Не в силах сдержать его хаотичное движение, Ли уже собирается сдаться ему на милость, но тут один из древоточцев решает проверить исследуемую им местность на содержание древесины. (Тогда я сел рядом с Малышом и принялся есть, полагая, что лучше дать ему отдохнуть. Вдруг он вскочил с диким воплем, как безумный, и принялся колошматить себя руками. Когда он успокаивается, я вытираю себе лицо рукавом и показываю ему на рубашку, от которой он оторвал почти все пуговицы: -- Этому стриптизу тебя учили в колледже? -- Меня укусила какая-то сволочь! Черт! -- Брось ты, он тоже умеет ругаться. -- Я поднимаю с земли пакет и передаю ему. Он все еще трет укус. -- Я не буду есть эти помои! -- истерически кричит Ли. Я улыбаюсь ему. Я знаю, что он чувствует. Со мной тоже такое было -- я заснул, а ко мне в сапог забрался бурундук... только я не кричал. Я пожал плечами, положил мешок на землю и вернулся к своему завтраку. Малыш смутился. Точно так же как я, когда утром набросился на Джоби. Я продолжал есть, мурлыкая себе под нос и удобно прислонившись к заросшему мхом рухнувшему дереву. Дело шло хорошо, а завтрак и вовсе поднял мне настроение. Настолько поднял, что я подумал: теперь я даже смогу сказать Малышу пару слов так, чтобы это не прозвучало как приговор к смертной казни через повешение. Надо было только начать. Я достаю из своего мешка яйца, оливки, яблоки, термос и расставляю все это перед собой на пергаменте. Он как будто снова собирается заснуть, игнорируя еду, но острый запах горчицы и уксуса гремит в воздухе как обеденный колокол. Он снова садится и одним пальцем небрежно приоткрывает свой мешок с таким видом: знаешь... можно попробовать, а можно и обойтись. "Кажется, я заснул", -- произносит он, глядя в землю. Это он так объясняет мне свою вспышку, когда я предложил ему завтрак. Что-то вроде извинения. Я улыбаюсь и киваю, давая ему понять, что усек...) И сердце бедное мое Горит, сожженное напалмом, -- настаивает транзистор Джо. Глядя, как они едят, кричит голодная сойка. Если не считать монотонного пения Хэнка, которым он сопровождает жевание бутерброда с олениной, стоит полная тишина. От грузовика, где едят остальные, до Хэнка и Ли докатываются волны говора, смеха и музыки. Играет транзистор; кричит сойка. Местами Хэнк подпевает радио Джо, а то принимается свистеть, подражая птице. Оба брата поедают свои завтраки и не произносят ни слова; они сидят лицом друг к другу, но предпочитают не встречаться друг с другом глазами. Отрываясь от еды, Хэнк с преувеличенным вниманием рассматривает ели за спиной Ли, мысленно обмеривая, спиливая и даже доставляя их на лесопилку. Ли вообще не поднимает глаз. Он полностью поглощен едой. Очевидно, этот завтрак -- еще одно проявление той девушки, с которой ему суждено было познакомиться, но которая уже так выросла в его глазах. Еда предназначалась человеку, занимающемуся тяжелым трудом, -- как топливо для машины, -- но в ней снова был заметен какой-то особый штрих, какое-то дополнение, которое делало этот ленч необычным. На самом дне Ли обнаружил квадратный пакетик, завернутый в фольгу, словно подарок на день рождения, с большим коричневым маслянистым куском пирога с фундуком. Ли откусил кусочек и принялся жевать. -- Твоя жена делает? Хэнк кивнул. -- Потому-то я обычно и ем отдельно от остальных гадов -- они так и норовят урвать что-нибудь из сластей Вив. -- Очень вкусно. Хэнк снова пробежал взглядом по деревьям, решительно сжал губы и вдруг, повернувшись, наклонился к Ли. (И тогда я начал говорить...) Три его оставшихся пальца затрепетали, словно он пытался ухватить что-то невидимое глазу. "Послушай, Малыш, знаешь, что я сегодня делал? Давай я расскажу тебе... " Голос звучал очень значительно. Ли с неожиданным волнением прислушивается -- ему не терпится узнать, что скажет Хэнк об утренней дуэли... "Надо было перенести такелаж на то место, куда мы теперь переходим. Нет, постой..." Изуродованная рука Хэнка продолжает хватать воздух, словно в поисках нужных слов. "Постой, сейчас я..." Ли замирает в напряженном ожидании, Хэнк достает пачку сигарет -- одну бросает Ли, другую вставляет себе в угол рта. "...постараюсь объяснить тебе. Сейчас. Рангоутное дерево должно быть самым высоким на склоне. Оно становится центром окружности, вокруг которого и идет вся свистопляска. И срубают его последним, после того как все уже вырублено. О'кей? Надо было снять весь такелаж... фунтов двадцать хлама, а то и больше, -- ручная пила, топор, крючья, веревки, -- протянуть новые тросы, -- так что я карабкался на это сучье дерево, обламывая ветки. (В общем, я начал ему подробно рассказывать об установке рангоута. Сначала просто для времяпрепровождения. Прикинув, что если ему нравится, как падает дерево, то это тоже может его заинтересовать...) Ты тащишь трос за собой, постепенно обматывая его вокруг дерева. Чем ближе к верхушке, тем короче трос. Заодно одной рукой обрубаешь мелкие сучья -- шмяк, шмяк, шмяк. На верхушках елей больших сучьев немного, так что приходится со всем снаряжением держаться за мелкие ветки, а не удержишься -- прощай, братишка, -- сыграешь в ящик. Еще очень важно не перерубить трос. А такое случается. Например, Перси Уильяме, муж одной из кузин Генри, здорово повредил себе ноги. Поневоле станешь внимательным. А еще сучки. Плохо вобьешь шип -- и двадцать футов вниз, обдирая шкуру на брюхе, бедрах и груди, -- так что, добравшись до земли, уже будешь как очищенная морковка. И еще -- знаешь, Малыш? -- Чертовски страшно. Говорят, самый высокий рангоут -- первый. Чушь! Каждый следующий кажется еще выше. А этот сукин сын вообще казался в сорок тысяч футов. (И представляешь? Он смотрит на меня пустыми глазами из-за этих очков, и я понимаю, что он не имеет ни малейшего представления о том, насколько это высоко. И что мне никогда не удастся ему это объяснить. И тогда это уже становится не пустым времяпрепровождением: мне по-настоящему начинает хотеться объяснить ему, чтоб он понял, черт побери, чтоб оценил! Даже если для этого придется вмазать ему, как тому парню в Рокки-Форде. Поэтому я повторяю: "Сорок тысяч футов!" И он снова кивает мне.) Ли не может понять, почему Хэнк не говорит о его работе. (Меня этот кивок ни в чем не убеждает, и я продолжаю настаивать: "Сорок тысяч футов!" На этот раз он кивает иначе, словно до него дошло, и я продолжаю дальше...) Как бы там ни было... ты добираешься до места, где ствол восемнадцать дюймов в обхвате, и тут начинается качка. Чувствуешь ветер? Внизу почти не замечаешь, да? Но наверху тебя мотает как пьяного. Тут делаешь пару свободных петель, закрепляешься и начинаешь работать пилой: вжик-вжик, вжик-вжик... пока не понимаешь, что вершина готова обломиться... Тогда тянешь на себя -- кггг-кггг-кггг. О'кей, не знаю, поймешь ли ты, но когда эти тридцать футов верхушки над твоей головой начинают подаваться и падать, они увлекают за собой все дерево... отклоняют его, о черт, не знаю, ну градусов на пятнадцать от вертикального положения, но тебе кажется, что оно наклоняется к самой земле! А когда наконец верхушка отрывается -- бац! -- ты летишь обратно. И это дерево мотает тебя, как футбольный мячик. (Но я чувствовал, что он все еще не врубается, не понимает, что приходится испытать, крепя такелаж к дереву...) В паузе Ли пытается встрять, начиная что-то говорить о своих ощущениях от сегодняшнего утра: "Мне бы этого ветерка немножко здесь, внизу... Смотри. -- Он оттягивает на груди свою мокрую от пота рубаху. -- Кто бы мог подумать, что в бедном йелъском студенте столько соков, а? Господи! Ну и задал же мне жару парень на том конце". И с надеждой бросает взгляд на брата... (И я спрашивал себя: как же ему объяснить? как ему дать хоть какое-то представление? как мне его вытащить из этого тумана без рукоприкладства?) Видя, что Хэнк не отвечает, Ли задирает штанину и показывает опухоль, вздувшуюся как синее яйцо. Он дотрагивается до нее пальцем, и лицо его искривляется в гримасе. "Как раз после того, как я заработал этот подарочек, я чуть было не сломался, решил, что все равно я ничтожество и надо бросать все это, все равно мне не угнаться. "Ты же уже сломал себе ногу, -- сказал я себе. -- Ты что, готов и хребет себе переломать, только чтобы обогнать того парня? " Ойййй! -- Он дует на рану. -- Ой-ой-ой, хорошего цвета она будет к вечеру... Видишь? " -- "Что? " -- "Вот это..." Хэнк с загадочной улыбкой рассматривает рану и молчит; пока Ли исследует свою ногу, снова начинает кричать сойка, отвлекая внимание... К концу первой половины дня я и вправду начал гордиться своей выносливостью и надеялся, что брат Хэнк хоть немножко похвалит меня. Внезапно Хэнк вскидывает голову и щелкает пальцами. (И тут я понял...) "Вот! Сейчас я тебе покажу, что я имею в виду, Малыш. Смотри. (Я протягиваю вперед обе руки. Как всегда после лазания, я разодран до мяса, кровища, суставы все вспухли -- в общем, как два куска сырой говядины.) Видишь? Вот это я и имел в виду: я уже до середины влез на эту сучью елку, когда вспомнил -- я же без рукавиц! До середины. Понимаешь, о чем я?" Ли опускает штанину и смотрит на протянутые руки. Тошнота, которая нахлынула на него сразу после свистка на ленч, снова поднимается от полного желудка, но он с усилием загоняет ее обратно. Вместо похвалы я получаю разнос за все, что дополнительно пришлось сделать Хэнку, пока я осваивался... "Понимаешь, о чем я, Малыш? >> -- Хэнк снова повторяет свой вопрос, и Ли заставляет себя взглянуть ему в глаза. "Да, кажется, я понимаю, о чем ты", -- отвечает он, изо всех сил стараясь сдержать жжение в носу и горле, чтобы оно не проявилось в голосе. (И когда я спросил его, он впервые после своего возвращения домой взглянул мне прямо в глаза и ответил: <<Да, понимаю". И тут, впервые с того момента, как он вернулся, я чувствую, что что-то сдвинулось с места. И я думаю: "Нет, он еще не окончательно потерян для нас. Колледж не колледж, но мы еще можем найти общий язык. Да, сэр! -- думаю я. -- У нас еще много всего впереди. Джоби и Джэн -- дураки набитые. Мы с Малышом отлично поладим".) И я осознаю всю глупость собственных надежд: он всегда будет впереди, я всегда буду лишь догонять его. Ибо правила игры все время меняются, или он просто бежит впереди, или вдруг в противоположном направлении, или заявляет, что мы с ним вообще участвуем в разных забегах. Он бросает мне вызов, а после того как я довожу себя чуть ли не до полусмерти, спокойно сообщает мне о том, как он лазал по деревьям... Нет, он никогда не даст мне возможности! Со стороны лебедки раздается резкий свисток, и Хэнк вынимает из кармана часы. "Черт! Скоро два. Целый час проваляли дурака". Он складывает руки рупором и радостно кричит: "Чего надо, Джоби?.." Джо Бен отвечает новым свистком. Хэнк смеется: "Этот Джо..." Он завинчивает крышку от термоса и трет подбородок, пряча улыбку... (Вот что я подумал. Но потом что-то случилось. "Ну что, Малыш... что скажешь после нескольких часов такой работки?" -- спросил я.) Ли отворачивается и осторожно складывает остатки пирога в фольгу. "Я скажу, -- мрачно говорит он, -- что, вероятно, она может соперничать с очисткой авгиевых конюшен. Я считаю, что таскание этого несчастного троса через колючие заросли -- самый унизительный, самый изматывающий, самый тяжелый и... и... и самый неблагодарный труд, который только существует на этой задолбанной земле, -- вот что я считаю, если тебя это интересует!" (А он ответил: "Да подавись ты этой работкой!") Они стояли друг против друга, и воздух все еще дрожал от сказанного Ли: Хэнк -- обескураженно моргая, Ли -- трясясь от ярости и одновременно пытаясь протереть стекла очков свитером. И сойка, вдохновленная речью Ли, изо всех сил надрывает горло на соседнем кедре. (Значит, вот как. Как раз тогда, когда мне начало казаться, что мы в добрых отношениях. Ничего не понимаю. "Ну что, Хэнк, старина, -- сказал я себе, -- до конца дня тебе будет над чем поломать голову". И, предоставив заниматься дипломатией кому-нибудь другому, я отправился к своему рангоуту.) Когда сойка наконец умолкает, Ли надевает на нос очки и, глядя сквозь них на брата, пожимает плечами: "Вот это я и думаю о твоем замечательном лесоповале". Хэнк слегка улыбается, разглядывая высокого парня, стоящего перед ним. -- О'кей, Малыш, лады. Ну тогда я тебе еще кое-что скажу. -- Он вынимает из пачки сигарету и вставляет ее в рот. -- Знаешь ли ты, что с тобой согласится каждый, кто здесь хоть раз сломал себе палец или разодрал голень? Догадываешься, что спорить с тобой никто не станет? Что это грязный, тяжелый и неблагодарный способ зарабатывать себе на жизнь. Что, пожалуй, это самый опасный способ сводить концы с концами. Что порою хочется послать все к такой-то матери, лечь на землю и больше не вставать. -- Тогда зачем... -- Ли, я тебе только что объяснил, зачем я это делаю. Рассказав тебе о рангоуте. По крайней мере, я пытался объяснить. И мои причины очень похожи на причины Джо Бена, или Энди, или даже этого шакала Леса Гиббонса. Меня же сейчас интересовало, Малыш... -- он заталкивает объедки в мешок и сбрасывает вниз по склону, -- какие причины могут быть у Леланда Стампера. -- Он подтягивает штаны и, повернувшись, начинает подниматься по склону, не дожидаясь ответа. "Поехали, еноты!" -- кричит он мужикам у грузовика и хлопает в ладоши. И транзистор Джо отвечает ему: Жми на полный газ, мистер инженер, Поезд мчится вскачь, словно конь в карьер, Давай валяй... И Ли снова видит, как Хэнк исчезает за южным гребнем, за зеленым игольчатым занавесом елей. Сойка кричит, не умолкая, таким хриплым, пересохшим голосом, как полдневная жара. Ли снова протирает очки: надо починить старые. Он не шевелясь сидит на пне, пока до него не доносится сигнал напарника; тогда, вздохнув, он поднимается и на негнущихся ногах бредет к своему тросу, даже не глядя в сторону того, другого. Черт бы его побрал, кто он там ни на есть, с его несчастным свистком', может зарабатывать себе инфаркт, если ему так нравится. Мне лить бы дотянуть до конца дня. И. баста. Только бы дотянуть до конца дня. Но, несмотря даже на то что начиная с полудня и до конца дня я филонил, этот первый день почти сломал меня как физически, так и морально. Впрочем, осознал я это только на обратном пути, и когда мы уже вернулись домой -- под таким же темным небом, какое нас провожало утром, -- пополз по лестнице к себе в комнату. В кровать. Ее вид вдохновлял меня еще больше, чем накануне. Если так пойдет дальше, то лучше бы закончить все, что я там намеревался, до конца этой недели, потому что второй мне уже не пережить. Ли лежит на кровати, часто дыша. На небе звезды серебристым гомоном встречают восход луны. Хэнк кончает закреплять лодку на ночь и идет в дом. Никого не видно, лишь старик сидит перед телевизором, положив загипсованную ногу на подушку. "Ты один? " -- спрашивает Хэнк. Генри сидит, не отрывая взгляда от мигающего на экране вестерна. "Похоже да, а? Джо со своими на кухне, я оттуда сбежал. Вив, по-моему, на улице, в амбаре... " -- "А Малыш? " -- "Он еле-еле влез по лестнице. Вы его совсем заездили". -- "Есть немного, -- отвечает Хэнк, вешая куртку. --Пойду скажу Вив, что мы вернулись..." (Сколько я ни думал остаток дня, так ни к чему и не пришел; к моменту возвращения домой наши отношения с Малышом были напряженными, как никогда, и хотя я еще не разговаривал с Вив, но уже был раздражен и озлоблен. Похоже, впереди меня ждал еще один длинный вечер...) Войдя в комнату, я тут же рухнул на кровать, как и двадцать четыре часа тому назад, -- сил у меня не было далее на то, чтобы снять обувь. Но сегодня невинный сон отказывался снизойти на меня и бережно унести в свои владения... Хэнк пересекает устланный сеном амбар и видит Вив -- изящный силуэт на фоне иссиня-черного неба, -- облокотившись на огромную деревянную задвижку на задней двери, она задумчиво смотрит вслед удаляющейся на пастбище корове. (Когда я вошел в дом, Вив была в коровнике, и я обрадовался этому...) Он подходит к ней и обнимает сзади за талию. "Привет, милый", -- отвечает она и прислоняется затылком к его губам. (Мы всегда лучше ладили в амбаре, словно были парой домашних животных. Я подхожу, обнимаю ее и вижу, что она уже почти не сердится, так, просто еще немного задумчивая...) Я лежу в темноте с раскалывающейся от боли головой и широко раскрытыми глазами -- от усталости все плывет -- и вспоминаю всех старых домовых, которые выползали ко мне из щелей темного потолка. У меня нет никакого желания наблюдать за их деятельностью, но и поделать с ними я ничего не могу. Они дико бродят -- волки и медведи среди овец, которых несчастный пастух старается уберечь. Он бьется до изнеможения, падает и больше всего на свете хочет спать... но из страха за свое стадо и глаз не может сомкнуть, и подняться на защиту тоже не может. Изо всех сил я пытаюсь обратиться к более насущным проблемам. Типа: "О'кей, теперь, когда ты понял, что тягаться с братом Хэнком бессмысленно, как ты собираешься его победить?" Или еще: "И почему ты вообще собирался с ним тягаться?" И наконец: "Почему вся эта чушь так важна для тебя? " Вив поворачивается в кольце его рук и прижимается щекой к его груди. -- Прости, милый, на меня утром напало такое упрямство... -- Да нет, это я вчера вечером... -- А когда лодка уже отплыла, я выбежала помахать рукой, но вас уже не было видно. -- Он наматывает прядь ее волос себе на палец. -- Просто... -- продолжает она, -- Долли Маккивер была моей лучшей школьной подругой, и когда она собралась переезжать сюда из Колорадо, я так мечтала об этом, о том... что мне будет с кем поболтать. -- Я знаю, милая, прости. Нужно было сразу рассказать тебе об этом договоре с "Ваконда Пасифик". Даже не понимаю, почему я этого не сделал. -- Он берет ее за руку. -- Пойдем в дом, устроим какой-нибудь ужин... -- Но по дороге к дому добавляет: -- Ты же можешь болтать с Джэн. Почему у тебя не ладится с крошкой Джэнни? Вив грустно улыбается: -- Старушка Джэнни действительно очень милая, Хэнк, но ты сам когда-нибудь пытался поговорить с ней? Ну, о какой-нибудь ерунде -- о фильме, который ты видел, или книжке, которую прочитал. Хэнк останавливается: -- Постой. Знаешь?.. (Эта мысль приходит мне в голову, потому что я вижу, какая Вив грустная. "Господи, -- говорю я себе, -- да вот же ответ на обе загвоздки! Господи!") -- Послушай, я кое-что придумал: мне кажется, я знаю кое-кого, с кем ты сможешь болтать до посинения, с ним ты наверняка найдешь общий язык... ("Иначе я просто свихнусь, играя в дипломатические игры с этими двумя чувствительными, -- говорю я себе, -- пусть лучше они развлекаются друг с другом".) Я лежу, взвешивая все эти "почему" и "следовательно" относительно себя и брата Хэнка, и картина Гойи "Хронос, пожирающий своих детей" все отчетливее проступает на потолке перед моими глазами со всеми очевидными осложнениями эдипова комплекса; но мне не удается успокоить себя этим второсортным психологическим символизмом. Ну уж нет, Ли-детка, только не сегодня. Естественно, за моей неприязнью к дорогому братцу крылась целая чехарда фрейдистских мотивов -- весь набор комплекса кастрации и схемы мать-- сын--отец, -- и все они были особенно сильны и глубоко укоренены во мне, потому что обычная темная животная страсть угрюмого сыночка превратиться в парня, который лапал его мамочку, сопровождалась у меня злобными воспоминаниями о болезненной ревности... О да, я много чего помнил, и любого, отдельно взятого воспоминания уже хватило бы для того, чтобы спровоцировать месть в душе любого лояльного невротика, -- и все же это была не вся Правда. Здесь же коренились причины моей неприязни ко всему, что он олицетворял для меня. Мне вполне хватило первого дня, чтобы вспомнить все его недостатки; несмотря на отрывочность нашего общения, мне хватало нескольких секунд при каждом обмене репликами, чтобы убедиться, что он грубый, нетерпимый, ограниченный и невежественный человек, что эмоции у него властвуют над доводами, собственные яйца он путает с мозгами, и что во всех смыслах он олицетворяет самую страшную угрозу моему миру, и уже хотя бы поэтому я должен стремиться к его уничтожению. И все же... и это была не вся Правда. ...Слегка нахмурившись, Вив останавливается и поворачивается к нему; свет, льющийся из кухонного окошка, рельефно выделяет его лоб и скулы на темном фоне гор. -- Я знаю, родная, с кем ты можешь поболтать о книжках и фильмах... Зеленые глаза Хэнка загораются диким, почти детским огнем -- тем самым, который она впервые увидела из-за решетки камеры, -- и в какое-то мгновение ей кажется, что он говорит о том единственном человеке на свете, который ее действительно волнует, но вместо этого он произносит: -- И это Малыш, Ли, Леланд. Я прямо тебе скажу, Вив: надо, чтобы ты помогла мне с ним. Мы с ним всегда были на ножах, огонь и лед. И даже свыклись с этим. Но сейчас дело требует, чтобы он помог нам. Ты мне поможешь с ним поладить? Как-нибудь возьмешь его под крыло, что ли? -- Она говорит -- да, она попробует. -- Отлично. Просто гора с плеч. Пошли. (Но о чем я не подумал, так это о том, что перекладывание своих проблем на другого еще не означает их исчезновения; иногда в результате ты оказываешься перед еще более сложной проблемой.) -- И может, ты забежишь к себе и наденешь какое-нибудь платьице к ужину, а? Ради меня? -- Она говорит -- да, конечно -- и следует за ним к двери... Я знал, что есть другая, настоящая причина -- менее конкретная, более абстрактная, тонкая, как паутина черной вдовы... И я знал, что она имеет какое-то отношение к тому чувству, которое я испытал, когда на обратном пути мы подобрали мистера Лестера Гиббонса -- еще более грязного, если такое возможно, -- чтобы перевезти его обратно. -- Стампер, -- начал Гиббонс, после того как устроился и прочистил горло, избавившись от какой-то ужасной помехи в нем -- вероятно, не туда проскочившей табачной жвачки, -- я сегодня видел Биггера Ньютона из Ридспорта. Мы с ним вместе пахали на мостовой... грязная работка, для черных, доложу я тебе, -- понимаешь? -- для черножопых. Хэнк смотрит на реку и ждет. Я замечаю, что, несмотря на небрежный, слегка нагловатый тон, руки у Гиббонса на коленях дрожат. Он то и дело быстро облизывает потрескавшиеся губы. -- ...И Биг, он сказал... Не рассердишься? Это он говорил, я только стоял и слушал... Он сказал -- Господи, как же он выразился? -- а, вот: "Следующий раз, когда я встречу Хэнка Стампе-ра, я его так вздую, что он своих не узнает". Вот -- так он и сказал! -- Он уже три раза пробовал, Лес. -- Ну! Можно подумать, я не знаю. Но дело в том, Хэнк, тогда ему еще и восемнадцати не было. Сопляк. Я ничего не говорю, только сейчас он подрос. А ты на три года постарел. -- Я буду иметь это в виду, Лес. -- Он сказал -- то есть Биг, -- что у вас с ним свои счеты. Что-то по поводу гонок, которые ты выиграл прошлым летом. Он говорит, что ты специально надел шипованную резину, чтобы песок слепил остальных. Биг здорово зол на тебя, Хэнк. Просто я подумал, что надо бы тебе сказать. Хэнк искоса смотрит на Гиббонса, пряча улыбку. - Я глубоко признателен тебе, Лес. -- И, не отрывая взгляда от реки, с нарочитой небрежностью он наклоняется под сиденье за канистрой, трясет ее около уха и вливает остатки в бак. -- Правда, признателен. И только Лес собирается продолжить эту тему, как Хэнк одним движением сплющивает канистру, словно она сделана из алюминиевой фольги. Пальцы смыкаются с боков без всякого видимого усилия с его стороны. Словно металл утрачивает сопротивляемость. Теперь своим видом канистра напоминает металлические песочные часы. Хэнк подкидывает ее и швыряет в реку. Лес смотрит на это выпученными глазами. Хэнк вытирает руку о штаны. Этого театрального эпизода оказывается достаточно, чтобы оставшийся путь до берега Лес сидел молча. Но когда он вылезает на берег, похоже, ему еще что-то приходит в голову, и наконец он кричит: -- В субботу! Черт, совсем забыл. Хэнк, кто-нибудь из вас поедет в "Пенек" в субботу вечером? Захватите меня. -- Боюсь, что в эту субботу нет, Лес. Но если что, я дам тебе знать. -- Да? Точно? -- Он явно обеспокоен. -- Конечно, Лес. Мы заедем за тобой, -- заверяет его Джо довольно-таки немногословно для себя. -- Обязательно. Может, даже и за Бигом заедем. Всех соберем в "Пеньке" устанавливать трибуны, продавать билеты и бутерброды. Такое никто не должен пропустить. Лес делает вид, что не улавливает сарказма Джо. -- Замечательно. Здорово. Спасибо. Очень благодарен вам, ребята. Потрясенный до глубины души, он направляется к изгороди, продолжая выражать через плечо свою неизмеримую благодарность. И вполне обоснованно. Разве ему не обещали поездку на предстоящий турнир, на котором пресловутый Биг Ньютон из Ридспорта будет встречаться с Хэнком Ужасным с намерением отнять у него слишком долго удерживаемую пальму первенства, а заодно и жизнь? И несмотря на все свое отвращение к Лесу, к его неуклюжим уверткам и тошнотворному двуличию, должен признаться, что я был на стороне его гладиатора и искренне желал поражения чемпиона. Мы с Лесом были заодно в этом деле, мы оба желали ему поражения хотя бы потому, что не могли потерпеть его дерзкого превосходства, -- почему он надменно восседает на троне, когда мы барахтаемся внизу? Но, лежа в постели и повествуя все это в потолок, я прекрасно осознавал, что я-то не Ньютон Немейский Лев, с целым перечнем схваток за спиной, и не Лес Гиббонс, которого удовлетворяет быть сладострастным зрителем, пускающим слюни при виде наносимых за него на ринге ударов и тычков. Моя роль в свержении кумира, в неизбежном его изгнании должна быть и пассивной и активной одновременно: пассивной, потому что мне хорошо известно -- вступить в физическую борьбу с моим закаленным братцем слишком опасно: БЕРЕГИСЬ! -- повторял мне мой внутренний счетчик, мой вечно бдительный дежурный, выкрикивающий ОГОНЬ! при первом запахе сигаретного дыма; активной же оттого, что для переживания катарсиса мне надо было стать частью одной из причин его падения. Я должен был бросить факел, держать нож. Моя совесть должна была быть замарана его кровью, настоящей кровью, чтобы она, как примочка, высосала гной столь долго лелеемой трусости. Я нуждался в питательном питье победы, которое укрепило бы меня и которого я так долго был лишен. Мне нужно было свалить дерево, которое затмевало мне солнце еще до того, как я был зачат. Мое солнце! -- выло внутри меня. Солнце, под которым я должен был расти! и вырасти из чьей-то тени в себя! в самого себя! Да. И тогда -- нет, ты послушай, -- может быть, тогда, бедный последыш, -- когда ты швырнешь факел! повергнешь героя! повалишь дерево! когда трон опустеет, а небо над головой расчистится, когда джунгли наконец станут безопасными для воскресных прогулок... может, тогда, ах ты доходяга с цыплячьим сердцем, спокойнее, спокойнее, может, тогда ты сможешь найти мужество, чтобы жить дальше с этим искореженным трупом, который лежит в тебе с тех пор, как она выбросилась с сорок первого этажа, который лежит в тебе и гниет с упрямством часового механизма. А если, мальчик мой, тебе не под силу это, так не лучше ли будет опустить планку... потому что этот часовой механизм работает без остановок. Вив поднимается наверх, в ванную. Она снимает блузку и моет лицо и шею. А потом, стоя перед зеркалом, вглядываясь в свое свежеумытое лицо и прикидывая -- завязать хвост сзади или оставить волосы распущенными, -- она замечает, что невольно пытается вспомнить, то же ли это лицо, что она целовала на прощание в Колорадо, или нет. И вправду, оно не могло сильно измениться с тех пор: морщин у нее не прибавилось -- в этом климате, таком влажном, кожа хорошо сохраняется, и она выглядит гораздо моложе Долли, которая старше ее всего лишь на месяц... Но что такое с глазами -- иногда они так странно глядят на нее? И неужто она действительно когда-то целовала эти чужие губы? Она не может вспомнить. Она отворачивается от зеркала, прикрывает блузкой грудь и идет к себе в комнату, решив, что Хэнк предпочел бы, чтобы волосы остались распущенными -- длинными и болтающимися, как он говорит... Теперь я был уверен, что никакой другой эликсир мне не поможет; никакое другое зелье, кроме победы, не избавит меня от проклятия и не остановит медленный, но неуклонный подъем на мой собственный сорок первый этаж. Вся моя будущность безмолвно задыхалась в отсутствие этой победы, все мое прошлое яростно требовало ее... а в это время над головой по потолку ползли и роились свидетельства моего бессилия, превращавшие мой гнев в мыльный пузырь и делавшие мою победу немыслимой. Беспомощно взирая на это, я был заворожен парадоксальной красотой ситуации. Мне казалось, что у меня над головой одновременно вырастают безоговорочная потребность в моей победе над братом и столь же несомненные доказательства ее невозможности. Стремление к победе росло, и одновременно его охватывал паралич. Я был лишь безучастным зрителем спектакля в собственной постановке: панорама нестыкующейся паранойи -- каждый нейрон сотрясается от ужаса при соприкосновении с соседом, а овец тем временем режут и режут. БЕРЕГИСЬ БЕРЕГИСЬ БЕРЕ... У себя в комнате она ощупью находит настольную лампу, зажигает ее и роняет блузку на стул у швейной машинки. Она садится, стягивает протершиеся тенниски и снимает джинсы. Выдвинув ящик комода, она достает лифчик и трусики. Натягивает трусики и, протянув руку за лифчиком, думает: как это глупо при ее телосложении надевать такую ерунду!.. И тут, в тот самый момент, рассчитанный до последнего мгновения, когда я готов был сдаться на милость смерти по закону статус-кво, мне был дан знак, огненный столп, ведущий к спасению, мой факел... Щелчок в соседней комнате впустил ко мне тоненький лучик света. Он свернулся у меня на шее и пощекотал под подбородком. Я еще долго лежал, сопротивляясь ему, пока не заставил свои ноющие кости принять вертикальное положение. ...Заведя руки за спину и закусив губу, она борется с крючочками и вдруг чувствует, что уже довольно долго взгляд ее блуждает по пустой птичьей клетке, подвешенной к потолку. Она опускает руки, и лифчик падает. С пыльных качелей свисает длинная паутина. "Верный признак отсутствия птицы, -- думает Вив. -- Надо купить другую". Хэнк даже предлагал ей съездить в Юджин именно с этой целью. Ей всегда нравились канарейки. Надо завести еще одну. Разве она не сможет?.. Следующий раз, когда будет в Юджине, можно... Она отворачивается от клетки... Я прекрасно помню первое впечатление: от девушки -- нет, не от лампы за ее спиной, от нее самой -- исходил свет. Она стояла там неподвижно, повернувшись ко мне спиной, словно завороженная каким-то видением. От талии вниз спускалась комбинация бежевого цвета, и больше на ней не было ничего... Бледная, хрупкая, с потрясающими длинными каштановыми волосами, падавшими ей на плечи, -- она была похожа на горящую свечу. Чуть наклонив голову, она поворачивается и движется прямо на меня -- нежное тело, почти без бедер, изящный изгиб шеи, бледное лицо без следов косметики подрагивает и сияет как одинокий язычок пламени... и я вижу, что щеки ее мокры от слез. Время скручивается само вокруг себя. Дыхание набежавшего ветерка -- это еще не сам ветер, однако это и не какая-то его часть, это нечто большее -- постой-ка! -- это как бы отдельная точка, выбранная из огромной паутины ветров, но стоит задеть ее, и вся вязь начинает звенеть. И со временем так же: оно наползает само на себя... Как растут сейчас доисторические папоротники. Как блестящий новенький топорик, которым заготавливаются дрова на будущий год, доходит до сердцевины дерева, проросшей в эпоху Гражданской войны. Как прокладываемые дороги врезаются в спрессовавшиеся слои предшествовавших эпох. Как трилобит, вышедший из эпохи палеолита, переползший через городские окраины -- поля люцерны и свалки с пивными банками -- и наконец добравшийся до лачуги, где он останавливается и скребется в дверь собакой, которая просится в дом в стужу. Как антикварный индеец, с лицом, похожим на аэроснимок разбомбленного города, -- кстати, отец индеанки Дженни, -- сидящий в бревенчатой хижине на усыпанном хвоей полу в грязной медвежьей шкуре, заколотой на его морщинистой шее иглой дикобраза. Меж тем Симона, прислонившись к своему пустому холодильнику, смотрит в полуоткрытую дверь на изваяние Пресвятой Девы в спальне, и та, вдыхая кухонные запахи вина и воска, отвечает ей таким же внимательным взглядом. Что это, интересно, они о себе думают, эти Стамперы? И к чему эта противная забастовка? В то время как остальные обитатели городка продолжали жить своими заботами. Виллард Эгглстон подсчитывает в кассе вечернюю выручку. "Если хуже не будет, если мне удастся собирать столько каждый вечер, я дотяну до нового года". Но с каждым вечером выручка все уменьшается и уменьшается. И не за горами тот вечер, когда ее окажется недостаточно. Флойд Ивенрайт напряженно ждет, пока Джонатан Б. Дрэгер небрежно листает пачку пожелтевших документов. Гончая Молли смотрит на тающую как свеча луну и чувствует, как капли застывающего воска падают прямо ей на шкуру, парализуя язык и глаза... Стоит задеть лишь одну ниточку, в любом месте, и вся сеть пассатов, ураганов и зефиров нежно завибрирует и отзовется... Как-то летним утром Джо Бен со своими тремя старшими детьми копал моллюсков, с головокружительной скоростью перебегая от одного малыша к другому, и вдруг, замерев, уставился на целый выводок тощих костлявых кабанов, вышедших из чащи и с хрюканьем устремившихся к берегу. Почти тут же с верхушек ельника слетела черная туча ворон, и с криками по двое, по трое птицы опустились на спины копавшихся в грязи кабанов. Кабан выкапывал моллюска или креветку, за эту добычу тут же поднимался крик и драка... и победительница со смехом улетала, чтобы разбить ракушку о каменистый мол. Потрясенный Джо Бен сжал голову руками. "Боже ж мой! О Господи!" -- только и повторял он, словно пытаясь сдержать рвущуюся наружу душу, словно боясь, что взорвется от счастья... Господи, птицы! И эти глупые кабаны... только представь себе! Папа рассказывал мне об этом кабаньем стаде, но мне еще никогда не доводилось видеть их самому. Он говорил, что эти птицы обитали здесь испокон века, по крайней мере с тех пор, как сюда пришли кабаны. По меньшей мере, с 1900 года. О Господи, пап, ну и удальцом же ты, верно, был, болтаясь по всей стране из постели в постель со всеми этими женщинами, и сколько же ты всего навидался! Если бы только я смог раньше с тобой познакомиться, если бы смог раньше от тебя освободиться и одарить тебя любовью и уважением, которые ты заслужил! Как было бы здорово, мы бы с Хэнком и двумя сыновьями Аарона возились бы на полу, а вы с Генри сидели бы перед зажженной плитой, курили сигары, потягивали зеленое пиво... и болтали бы весь вечер о том, как оно было раньше... - Болотистые там места, сынок. Арнольд Эгглстон со своим семейством пытался там обосноваться в девятьсот шестом или седьмом. Но, насколько я помню, там было очень сыро -- трясина. Арнольд-то и выпустил там своих свиней, чтобы они кормились на приволье вапатами или скунсовой капустой, -- двух из этих дьяволов я видел на прошлой неделе, когда катался вниз по реке. Та самая порода -- уши свисают на глаза, как крылья у машины, но они совсем одичали. И знаешь: Сэм Монтгомери, помнишь, Генри?.. Брат мисс Монтгомери. -- Бетси? Бетси Монтгомери?.. -- Да, она была одной из первых в длинном списке потаскушек, которые вышли из семейства Монтгомери... -- Ну Бог с ней, так что ты говорил о Сэме и этих диких свиньях? -- Да... Однажды мы с ним вылавливали бревна на отмели, я был чем-то занят и отвернулся от него, вдруг слышу -- Сэм орет как резаный. Смотрю -- на него свинья налезла и давай орудовать. Я несусь к ялику, хватаю Сэмову двустволку, которую он захватил на случаи пострелять крохалей, и вижу: то Сэм на свинью навалится, то свинья на Сэма. Орут оба, хрипят! Все в грязи как не знаю кто. "Стреляй, черт побери, стреляй!" -- вопит Сэм. "А вы перестаньте крутиться, а то в тебя попаду", -- отвечаю я ему. "Неважно, -- кричит он, -- стреляй в эту тварь!" Ну я загоняю патрон и целюсь в них. Ба-бах! Из обоих стволов. Свинья отскакивает и вприпрыжку несется назад в чащу, а Сэм -- за ней: бежит и ругается на чем свет стоит, кричит, что переломает ей хребет; и не свались он, зацепившись за корень, даю голову на отсечение, он бы ее поймал... -- Помню я Бетси Монтгомери. Вот теперь я ее вспомнил. Помню, ты подарил Сэму Монтгомери почти полную коробку моих сигар "Белая сова" за то, чтобы он позволил тебе сводить его сестрицу на танцы в "Яхт-клуб". -- Ну и что! -- Бен пожимает плечами и улыбается старшему брату. -- Сигара всего лишь сигара, а с хорошей бабой и переспать можно. Оба смеются; мальчики лежат на дощатом полу, уперев подбородки на руки, и сонно ухмыляются. Все уже знают эту историю. Все уже знают все истории еще до того, как они случаются. Генри вспоминает еще одну историю, рассказанную ему старым лесорубом, а тот, в свою очередь, слышал ее от одноглазого индейца. Древняя легенда-После многих лет изнуряющего голода, когда звери и птицы покинули леса, Великий Койот вывел охотников племени на берег океана, и когда волны отхлынули, они увидели на отмели массу еды. Но Великий Койот предупредил их, что, если кто-нибудь из них попробует поднять хоть самую мелкую раковину, волны тут же устремятся назад. Один из голодных смельчаков схватил ракушку и попытался спрятать ее в своей набедренной повязке, но был застигнут за этим. И тут же вода хлынула обратно. Так они объясняют происхождение приливов... Индейский рассказчик материализуется на берегу реки в полном облачении, включая перья на головной повязке; фонарь, установленный на сплавных бревнах, освещает нетерпеливых духов, разбегающихся в пляске от его сияющего взора; и рассказы его чисты, уютны и населены бесплотными видениями, еще ни в малейшей мере не замутненными и не оскверненными прибывшими издалека бесами, имя которым "Фирма Гудзонов Залив". Его рука невесомо скользит сквозь тьму навстречу потоку его велеречивого сказания, освещенные костром лица слушателей смыкаются тесным кольцом... С противоположного берега гудит машина, и Хэнк, встав из-за стола на кухне, подходит к окну. "Помолчите минутку; кажется, старик... Теперь я все время прислушиваюсь, когда этот старый гуляка, набравшись, начнет гудеть". Виллард Эгглстон вписывает заключительную цифру в самом низу страницы, подводя итог длинному вычислению. "Если я смогу получить столько же в следующем месяце, может, мне и удастся свести концы с концами. Пока мой доход всего лишь покрывает накладные расходы". Но накладные расходы растут с каждым месяцем. Недалек тот день, когда их сумма окажется для него непомерно большой. Вилларду кажется, что всю свою жизнь он потратил на цифры, которые то слишком велики, то чрезмерно малы. Отец индеанки Дженни кряхтя встает с кресла, чтобы выключить телевизор. Он почти все время смотрит вестерны. Лежа на диване у себя в комнате, Вив читает, облокотившись на сатиновую подушку. Она большую часть времени читает. В Колорадо она никогда столько не читала; и даже первые годы в Ваконде, когда Хэнк приносил ей книги с чердака, чтобы скоротать длинные дни, она с трудом заставляла себя сосредоточиться -- за все предшествовавшие годы эти книги были так зачитаны другими, что ей было очень трудно их одолевать. Но, потеряв ребенка и оказавшись на долгие недели прикованной к постели, она заставила себя попробовать осилить их, иногда снова и снова перечитывая одну и ту же страницу. Пока однажды сонным полуднем в ней что-то не щелкнуло, словно замок открылся, и она почувствовала, как распахнулись печатные двери в эти дома, полные слов. Она вошла осторожно, чувствуя, что это не ее дом, и чуть ли не надеясь, что тот, кто жил здесь раньше, -- кто бы он ни был -- вернется и прогонит ее. Но никто не возвращался, и она смирилась с мыслью, что живет в чужом доме, а со временем научилась ценить и восхищаться его замысловатым убранством. С тех пор у нее собралась большая разномастная библиотека. Книги на всевозможные темы -- в мягких и твердых обложках, одни зачитанные до дыр, другие и вовсе никогда не открывавшиеся, -- они занимали всю стену, высясь друг над другом и образуя словесную крепость от пола до потолка. Как-то вечером Вив складывала свое шитье перед тем, как идти спать, а Хэнк стоял перед этой книжной крепостью, почесывая свое голое пузо и читая названия. Он уже давно забыл, что идея с книгами изначально принадлежала ему, и теперь качал головой. "Все эти книги, -- провел он рукой, -- одни вшивые слова". Повернувшись, он провел пальцем по позвоночнику своей жены, вызвав этой манипуляцией сдержанное хихиканье. "Скажи мне, девочка, как это получается, что внутрь входит такое огромное количество слов, а наружу выходит так мало?" Он раздвинул у нее на затылке блестящие волосы и принялся рассматривать ее шею. "Ты уже битком набита этими словами. Как ты только не взрываешься?" Вив покачала головой и улыбнулась от удовольствия, чувствуя всю тяжесть торса Хэнка, прильнувшего к ее спине. "Нет-нет, -- рассмеялась она. -- Слова тут ни при чем. Слов-то я как раз и не помню. Иногда я вспоминаю что-нибудь -- какую-нибудь строчку, которая мне действительно понравилась, -- но -- понимаешь? -- это ведь не мои слова, а его, писателя". Он не понимал, но его это мало беспокоило. Хэнк привык к странностям своей жены, так же как она к его; и если половину времени она пребывала в каком-то другом мире, в то время как тело ее, что-нибудь мурлыкая себе под нос, продолжало заниматься хозяйственными делами, что ж, это был ее мир и ее личное дело. Сам он не ощущал в себе ни способностей, чтобы следовать за ней в этих путешествиях, ни права призывать ее обратно. Хэнк считал, что никто не имеет права вмешиваться в то, что происходит внутри, важно, что из этого вырывается наружу. А кроме того, оставшуюся половину времени она отдавала ему, и "разве это не больше, чем удается получить любому парню от своей жены?" -- Трудно сказать, -- колеблется Ли. -- Наверно, это зависит от женщины и от качества той половины, которую она отдает тебе. -- Вив отдает лучшую, -- заверяет его Хэнк. -- А что касается женщин, то поговорим после того, как ты ее увидишь. -- Конечно... -- Все еще находясь под впечатлением того полуобнаженного видения, которое он лицезрел в щелку всего лишь полчаса тому назад. -- Только вряд ли я смогу что-нибудь сказать, не узнав все "сто процентов". Брат Хэнк таинственно улыбается: -- Если ты имеешь в виду сто процентов Вив, ну что ж -- это ее дело. Только я думаю, можно удовлетвориться и меньшим -- лицо, ноги, -- а об остальном уже догадаться, как догадываешься о величине айсберга по его вершине. Вив не из тех смазливых милашек, за которыми я гонялся тут, Леланд. Она скромная. Джо говорит -- такие люди "чем тише, тем глубже". Ну да ты сам увидишь. Я думаю, она понравится тебе. Хэнк пододвигает стул к самой кровати и, упершись подбородком в спинку, ждет, пока я оденусь к ужину. Он на редкость жизнерадостен, особенно по сравнению с той гнетущей тишиной, которая повисла между нами после моего дневного взрыва за ленчем. Его заботливость настолько велика, что, желая вывести меня из ступора, он даже принес мне наверх чашечку кофе, конечно не отдавая себе отчета, что этот конкретный ступор -- в отличие от полуобморочного состояния, до которого меня довела встреча с тяжелым физическим трудом чуть раньше, -- вызван явлением его собственной жены в слезах и полуспущенной комбинации. А вместе с кофе еще и пару чистых носков. "Пока мы не добыли со станции твой чемодан". Я улыбнулся и поблагодарил его, вероятно настолько же обескураженный переменой его настроения, как и он моим. Я-то знал, что моя перемена прочно базировалась на логике: я осознал всю опрометчивость своей дневной вспышки, -- умный злоумышленник, пробираясь в королевский замок, никогда не станет ставить свой замысел под угрозу, сообщая королю, что он о нем думает. Естественно. И даже наоборот. Он будет остроумен, очарователен, раболепен, он будет рукоплескать рассказам о королевских победах, какими бы жалкими они ни были. Вот как надо вести свою игру. Потому-то великодушие Хэнка и казалось мне подозрительным -- я не видел никаких причин, которые заставили бы короля заискивать перед злоумышленником, -- и потому я разумно посоветовал себе поостеречься. Сека! -- он так мил, потому что преследует какую-то подленькую цель. Но очень трудно быть настороже с людьми, когда они к тебе хорошо относятся. Тогда я еще не знал, что эта коварная тактика доброты и тепла, подрывающая замысленную мною месть, растянется так надолго. Итак, я выпил кофе и с радостью принял носки -- естественно, не теряя бдительности на случай возможных фокусов, -- зашнуровал кроссовки, причесался и последовал за Хэнком на кухню знакомиться с его женой, даже ни на секунду не заподозрив, что эта подлая девица окажется еще более коварной, милой и нежной, чем ее проходимец муж, и что быть настороже с ней будет практически невозможно. Девица стояла повернувшись к плите, и волосы ее спадали по спине, переплетаясь с лямками фартука. И в ярком кухонном свете она была столь же прекрасна, как и в мягком сиянии своей комнаты. Хэнк взял ее за подол плиссированной юбки и потянул, потом перехватил за рукав блузки, на котором не хватало пуговицы, и повернул лицом ко мне. "Вив, это Леланд". Она убрала прядь, упавшую на лоб, протянула руку и, улыбнувшись, тихо произнесла: "Привет". Я кивнул. -- Ну, и что скажешь? -- спросил Хэнк, делая шаг назад, как коннозаводчик, демонстрирующий призовую двухлетку. -- По меньшей мере, мне надо посмотреть ее зубы. -- Ну это, я думаю, можно будет устроить. Девушка оттолкнула его руку. -- Что такое?.. О чем это он говорит, Леланд? -- Ли, если не возражаешь. -- Или Малыш, -- добавил Хэнк и ответил за меня: -- Не волнуйся, я говорил о тебе лишь хорошее, родная. Разве не так, Малыш? -- Он сказал, что одна твоя половина не сравнится ни с одной из целых женщин... -- А Ли сказал, что, для того чтобы судить, ему надо познакомиться с тобой целиком. -- Он прикасается к пуговицам блузки. -- Так что, если ты... -- Хэнк!.. Она поднимает ложку, и Хэнк проворно отскакивает в сторону. -- Но, родная, должны же мы решить... -- Но не здесь же, на кухне. -- Она кокетливо берет меня за руку. -- Мы с Леландом, с Ли уж как-нибудь решим это сами, без тебя. -- И для закрепления сделки вызывающе встряхивает головой. -- Заметано! -- говорю я, и она, смеясь, возвращается к плите. Но ни этот смех, ни вызывающий кивок не могут утаить краски, которая, как красный прилив, поднимается от лифчика, чашечка которого, как мне известно, прикреплена к бретельке французской булавкой. Хэнк зевает, взирая на кокетство своей жены. -- Единственное, о чем я прошу, -- чтобы ты меня сначала покормила. Я даже ежа могу проглотить. А ты, Малыш? -- Единственное, о чем прошу я, -- это как-нибудь поддержать мои силы, чтобы я смог заползти по лестнице обратно. -- Рыба будет через несколько минут, -- говорит она. -- Джэн пошла в амбар за яйцами. Ли, узнай у Джо, все ли дети готовы и вымыты? И Генри, кажется, уже гудит. Хэнк, не сплаваешь за ним? -- Черт бы его побрал, похоже, он и впрямь решил превратиться в гулящего кота... Хэнк уходит заводить лодку, а я иду в соседнюю комнату помогать Джо сгонять его отару, искушаемый предательскими ароматами, звуками и видениями предстоящего ужина, сцены которого роятся вокруг меня, как пропагандистский фильм Госдепартамента, состряпанный для внедрения американского образа жизни в сознание всех голодных и бездомных в распоследней лачуге по всему миру: "Не слушайте вы эти коммунистические бредни, вот как на самом деле мы живем в наших добрых старых СэШэА!" -- и чувствую первое невнятное шебуршание канцерогенной примеси чувства в крови, которое будет вскрыто холодным скальпелем рассудка лишь месяц спустя, когда оно уже затвердеет и оформится так, что не будет подлежать удалению... Гончая Молли снова пытается подняться на лапы и подвывает, чувствуя, как холодна земля; мгновение она стоит, но лунный свет слишком тяжел и холоден, и она снова валится под его морозным грузом. Бармен Тедди взирает сквозь переплетение неоновых огней на темный изгиб реки, тоскливо мечтая о январе: ничего хорошего нет в этом бабьем лете -- одни сверчки, комары да пустозвоны, которые ни за что не истратят больше десяти центов зараз. Дождь и распутица -- вот что приносит доллары. Дайте мне темный маслянистый вечер, пронизанный дождем и неоном. Такой, когда начинают выползать человеческие страхи. Такой, когда спиртное льется рекой! А Вив сквозь прядь волос, опять упавшую на глаза, смотрит, как Ли неловко вытирает мокрое лицо дочке Джо Бена. Она понимает, что он еще никогда в своей жизни не мыл ребенка. Какой странный мальчик -- такой худой и изможденный. И такие глаза, словно он побывал на грани пропасти и даже заглядывал туда... Пока Ли мыл девочку, вся рубашка на нем вымокла, и он откладывает полотенце и закатывает рукава. Вив видит его воспаленную кожу. -- Ой... что у тебя с руками? Он пожимает плечами. -- Боюсь, они были слишком длинны для рукавов моей рубашки. -- Надо смазать фундуком. Вот, Ли, присядь-ка на минутку. Сейчас... Она смачивает жидкостью сложенное кухонное полотенце. Едкий запах специй и алкоголя вспыхивает в кухонном тепле. Его руки лежат на клетчатой скатерти так же неподвижно, как два куска мяса на прилавке у мясника. Оба молчат. До них доносится звук приближающейся моторки и пьяное пение Генри. Услышав его, Вив улыбается и качает головой. Ли спрашивает, как она относится к тому, что у нее появилось еще одно животное, о котором надо заботиться. -- Еще одно животное? -- Конечно. Только взгляни на этот зверинец. -- Пение с улицы становится громче. -- Во-первых, старый Генри, который, верно, требует немало внимания... -- Ну, на самом деле не так уж и много. Он не всегда так пьет. Только когда у него болит нога. -- Я имею в виду -- из-за своего возраста и этого несчастного случая. Потом дети, ты же, наверное, помогаешь следить за детьми Джо Бена? А все собаки, корова? Думаю, что, если уж на то пошло, и брат Хэнк нуждается в нежном омовении фундуком... -- Нет, -- улыбается она, -- не похоже. -- Ну все равно, неужели ты не расстраиваешься, когда тебе приходится взваливать на себя еще одну обузу? -- А ты всегда относишься к себе так? Как к обузе? Ли улыбается и спускает рукава. -- По-моему, я первым задал вопрос. -- О... -- она закусывает прядь волос, -- по-моему, это помогает мне держать себя в форме. Старый Генри говорит, что это единственный способ, чтобы не зарасти мхом, -- но когда я начинаю об этом думать... -- Точно так! Точно так! -- Дверь распахивается, и входит Генри с зубным протезом в руках. -- Я всегда говорю, что в Орегоне надо держать себя в форме... чтобы лапы были волосатыми, а задница не зарастала мхом. Всем добрый вечер и доброго здоровьица. Вот и ты, девочка. -- Он щелкает челюстью, зубы клацают, сияя в ярком кухонном свете. -- Не сполоснешь их мне, а? Уронил во дворе, а какая-то собака попыталась нацепить их себе. А-ап! Как она ими пыталась сцапать муху, а! Режет на лету. Мммммм! Я был прав: я унюхал лосося еще у дома Эванса. Вив отходит от раковины и протирает челюсть полотенцем. -- Понимаешь, Ли, когда я начинаю задумываться над этим, -- такое ощущение, что Вив обращается к челюсти, потом, вскинув голову, она улыбается Ли, -- нет, меня это не огорчает... К тому же по сравнению с некоторыми сделать что-то для тебя доставит мне одно удовольствие. Гончая Молли прерывисто вдыхает лунный свет. Тедди слушает дождь. Ли -- но это уже месяц спустя, -- сняв штаны, сидит на кровати и бережно осматривает исцарапанные ноги после полупьяной охоты, с которой он только что вернулся, уверяя встревоженные тени, что он прекрасно обойдется без их помощи, огромное спасибо... "И без фундука, у меня есть средство поцелительнее! " На столике рядом с кроватью лежат три коричневатые сигареты. Записная книжка в ожидании замерла на коленях. Тут же шариковая ручка и спички. Поерзав, он придает подушкам за спиной удобное положение, берет сигарету, закуривает, глубоко затягиваясь и удерживая дым как можно дольше, прежде чем выпустить его с легким шипением: прелессс-но. Затягивается еще раз и откидывается назад. Когда полсигареты уже выкурено, он принимается писать. Временами он улыбается, перечитывая особенно удавшуюся строчку. Строчки ложатся ровно и аккуратно, фразы закругляются сами собой, не нуждаясь в поправках: Почтовый ящик I Шоссе I Ваконда, Орегон Хэллоуин Норвик, Нью-Хейвен Коннектикут "Дорогой Питере, "Благой Господь, да минет время, что сделало чужими нас с тобой!" На что тебе положено ответить -- "Аминь, мой повелитель". Отвечаешь? Ну да не важно. Потому что, честно говоря, вынужден признать, что и я не слишком уверен, откуда эта реплика. По-моему, "Макбет", но с таким же успехом может быть и из дюжины других хроник или трагедий. Вот уже месяц, как я живу дома, и, как ты можешь заметить, сырой, промозглый орегонский климат покрыл мою память плесенью, так что приходится основываться на догадках, забыв о былой уверенности..." Вив выгоняет их всех из кухни: "...или ужин никогда не будет готов". И надо же, пока мы пытаемся привести детей Джо Бена в то, что он называет "божеский вид", Вив замечает, в каком состоянии мои руки. Она бросает все свои дела у плиты и настаивает, что меня надо смазать каким-то народным средством, что, естественно, приводит меня в ужас. Но когда я вижу, как ей нравится играть в медсестру, я прикусываю язык и набираюсь терпения. "Вот, -- говорю я себе, -- мое верное оружие. Только как правильно его использовать?" Итак, раны мои обработаны, и я отправлен в гостиную ждать ужина и обдумывать план действий. Нет, все представляется мне не таким уж сложным. В этот вечер все мои усилия пошли насмарку из-за старика. Его бьющая через край энергия сделала мыслительный процесс практически невозможным. Грохоча и топая, он носился туда и обратно по огромной комнате, как сломанная заводная игрушка, никому не нужная и абсолютно бесполезная, но тем не менее работающая. Очередной раз проходя мимо, он включил телевизор, и тот принялся изрыгать тухлую пошлятину, сообщая последние новости с фронта Великой Войны Дезодорантов, -- "Нет сочащимся и капающим распылителям! Нет грубым и жестким шарикам! Один мазок -- и вы гарантированы на целый день!" Никто это не смотрел и не слушал -- эта пошлая болтовня была такой же бессмысленной, как и ностальгическое неистовство старика. На нее точно так же, как и на него, никто не обращал внимания, но тем не менее никто и не пошевельнулся, чтобы воцарить тишину. Каким-то образом все ощущали, что любая попытка выключить телевизор вызовет шквал протеста еще более разрушительный, чем этот грохот. При помощи различных ухищрений я попытался навести брата на разговор о его жене, но как только мы начали подбираться к этой теме, старик заявил, что если и существуют такие, кто предпочитает болтовню жратве, то он не относится к этой категории! И возглавил Исход на кухню. Следующий день принес такой же каторжный труд и изнурение, как и первый, за исключением разве того, что я пытался не выказывать брату Хэнку свою неприязнь. А он по отношению ко мне продолжал свою кампанию "доброй воли". В последующие дни я все меньше задумывался о своих планах мщения, испытывая все больше симпатии к своему заклятому врагу. Я даже пытался обосновать это для своего рассудка, который предупреждал меня об опасностях на пути наслаждений. Я настаивал, что днем мне приходится отдавать все внимание тому, чтобы не оказаться раздавленным каким-нибудь бревном, а к вечеру я настолько выматываюсь, что ни на какие конструктивные мысли об отмщении не способен, -- "Поэтому я еще не готов". Но старого Советчика было не так-то легко провести. -- Да, я знаю, но... НО ТЫ ВЕДЬ С НЕЙ ЕЩЕ ПОЧТИ И НЕ РАЗГОВАРИВАЛ. -- Верно, но дело в том... ПОХОЖЕ ДАЖЕ НА ТО, ЧТО ТЫ ИЗБЕГАЕШЬ ЕЕ. -- Может, на это и похоже, но... Я ВОЛНУЮСЬ... ОНА СЛИШКОМ ХОРОША... ЛУЧШЕ ПООСТЕРЕЧЬСЯ... -- Поостеречься? А что же, ты думаешь, заставляет меня избегать ее? Я остерегаюсь! Потому что она слишком хороша! Она тепла, нежна и предательски коварна; надо быть осторожным... Но, говоря начистоту, мы оба были встревожены. Мы были испуганы. И дело было не только в Вив: все дьявольские обитатели дома были теплы, нежны и предательски коварны -- от аспида брата до последнего ребенка. Я начинал их любить. И чем больше набухало мое сердце этой раковой опухолью, тем сильнее становился страх. Набухшее сердце. Эта коварная болезнь довольно часто поражает мифический орган, который гонит жизнь по сосудам эго: любовь, коронарная любовь в сочетании с галопирующим страхом. Болезнь "уйди-останься". Смертельная жажда близости и постоянное осознание ее яда. С раннего детства мы учимся относиться к ней с подозрением: мы запоминаем -- никогда не раскрывайся... неужел