и ты хочешь, чтобы кто-нибудь копался в твоей душе своими грязными лапами? Никогда не бери конфет у незнакомых людей. И у друзей. Лучше стащи, когда никто не видит, но не бери, никогда не бери... Неужели ты хочешь оказаться в долгу? А главное, не привязывайся, никогда, никогда, никогда не привязывайся. Потому что именно привязанность усыпляет твою бдительность и оставляет тебя беззащитным... Неужели ты хочешь, чтобы какой-нибудь подлец знал, что у тебя внутри? Добавим к этому списку еще одно простое правило: "Никогда не напивайся ". И я полагаю, из-за этого-то все и произошло, из-за этого дьявольского питья -- оно ржавчиной разъело последний замок на последних дверях, охранявших мое выздоравливающее эго... разъело замок, и растворило запор, и откинуло крюки, и, прежде чем я сообразил, что происходит, я уже говорил брату о маме. Я рассказывал ему все -- разочарования, питье, отчаяние, смерть. -- Когда я узнал об этом, мне действительно было ее страшно жаль, -- сказал Хэнк, когда я закончил. Только что завершилась моя вторая рабочая неделя, и мы, сидя за квартой пива на брата, праздновали, удивляясь, что обошлось без переломанных костей. Хэнк вынул длинную щепку из картонного ящика рядом с плитой и теперь перочинным ножом снимал с нее белую стружку. -- Когда я узнал, я сразу послал телеграмму, чтобы доставили цветы, -- кажется, должен был быть венок, -- ты видел? -- Нет, не видел, -- довольно холодно ответил я, злясь на себя за то, что столько рассказал ему, злясь на него за то, что он не остановил меня, -- "но, с другой стороны, там было столько венков, что можно было и не заметить ", -- но еще больше злясь от воспоминания об этом венке. Один венок! Всего один! Мамино семейство предпочло проигнорировать смерть этой отщепенки. "Высокообразованная Иезавель", -- фыркали они, -- алкоголичка, пустопорожняя мечтательница, любительница хиромантии, френологии и случайных знакомств, сорокапятилетняя битница в черных колготках, которая не только замарала честь семьи своим бегством в дебри Севера с каким-то старым потасканным придурком, но еще и усугубила положение тем, что вернулась, заимев от него ребенка. Но как я ни презирал их за то, что они не соблаговолили прислать даже букетик фиалок, еще больше я ненавидел Хэнка за его помпезный венок из белых гвоздик. Было уже поздно. От пива мы перешли к вину. В доме стояла тишина, как в преисподней. Джо Бен с семейством ночевали в своем новом доме, намереваясь встретить восход с кистями и красками в руках. Генри уже поднялся наверх и спал как убитый. Вив лежала на диванчике рядом с Хэнком, свернувшись в прелестную головоломку и участвуя в беседе лишь выразительными взглядами янтарных глаз и изящно изогнутой позой, пока веки у нее не сомкнулись и она, натянув на себя овечью шкуру, не предпочла дипломатически заснуть. Весь старый дом тикал, как огромные деревянные часы, с реки время от времени доносились мягкие удары бревен о пристань. Под полом во сне повизгивали гончие: кто-то из них видел себя во сне героем, кто-то -- трусом. Напротив меня под торшером с кисточками сидел брат и строгал, сам напоминая обструганную светотенью фигуру... -- Да, венков было много... -- солгал я. Он провел по дереву блестящим лезвием. -- Наверное, были пышные похороны? -- Очень, очень пышные, -- согласился я, следя за ножом. -- Учитывая обстоятельства. -- Хорошо. -- Тффррр, тффррр. -- Я рад. -- Колечки сосновой стружки падают к его ногам. Вив глубже зарывается в подушки, а я снова отпиваю из галлона с ежевичным вином. Его делает Генри. На поверхности плавали колючки, жидкость была густой от семечек, но после того, как было выпито полбутыли, вино текло как по маслу. Мы выжидали, недоумевая, что нас заставило, рискуя миром и покоем, так глубоко зайти на давно запретную территорию, и одновременно прикидывая, не попробовать ли отбросить всякую опаску и посмотреть, как далеко можно еще продвинуться. Наконец Хэнк промолвил: "Да, ну, как я уже говорил, мне действительно ее очень жаль". Во мне все еще не угасла та, первая, злость. -- Да, -- ответил я. Имея в виду: "Еще бы тебе не было жаль, подонок, после всего, что ты..." -- А? Шептание ножа прекратилось, и несрезанная стружка, застряв, взвилась посередине щепы. Я перестал дышать: неужели он услышал то, что я подумал? БЕРЕГИСЬ, -- предупредил мой Старый Охранник, -- У НЕГО НОЖ! Но Хэнк продолжил движение, и стружка, благополучно упав, присоединилась к остальным; я выдохнул облегченно и разочарованно. Пустые надежды (и чего я от него ожидал?). Земля продолжала вращаться (а как в этом случае поступил бы я?), завершая свой очередной нисходящий в бездну оборот. Вилась стружка. Я отхлебнул еще домашнего вина Генри. Я корил себя за свою злость и был рад, что он не стал обращать на нее внимания. -- Пора спать. -- Хэнк сложил нож и мягким движением ноги, облаченной в носок, сгреб стружку в аккуратную кучку. Потом нагнулся и, взяв ее в ладони, перенес в ящик для растопки: на завтрашнее утро. Он потер руки, избавляясь от опилок и прочих сентиментальностей, и загрубевшие мозоли зашуршали друг о друга, словно были деревянными. -- Я обещал Джо помочь ему утром. Вив! Киска! -- Он потряс ее за плечо; Вив зевнула, и меж ослепительно белых зубов показался язычок, похожий на лепесток розы. -- Пошли в койку, о'кей? Что и тебе советую, Малыш. Я пожал плечами. Вив скользнула мимо меня, сонно улыбаясь и волоча за собой овчину. У первой ступеньки Хэнк остановился; глаза его на мгновение встретились с моим взглядом: "Ммм... Ли... -- Блестящие, как зеленое стекло, о чем-то молящие, но вот он снова опускает их и принимается рассматривать сломанный ноготь на большом пальце. -- Жаль, что меня там не было". Я ничего не ответил -- в этом мгновенном неуловимом взгляде я прочел больше чем вину, больше чем раскаяние. -- Правда, мне очень жаль -- может, я мог бы чем-нибудь помочь. -- Имея в виду: "А было чем?" -- Не знаю, Хэнк. -- Имея в виду: "Ты и так сделал достаточно". -- Я все это время думал о ней. -- Имея в виду: "Ты считаешь, я виноват?" -- Да. -- Имея в виду: "Мы все виноваты". -- Ну ладно, -- глядя на исковерканный ноготь, и пытаясь еще что-то сказать, еще что-то спросить, услышать, и не умея, -- пожалуй, пойду дрыхать. -- Да, -- готовый ко всему, чего он только ни пожелает, -- и я. -- Спок-нок, Ли, -- бормочет сверху Вив. -- Спокойной ночи, Вив. -- Привет, Малыш. -- Хэнк. Имея в виду: "Спокойной ночи, но лучше останься". Вив, тихая и легкая, как сонный луч света, останься, поговори со мной еще своими глазами. Хэнк, забудь все, что я скрывал за словами, останься, скажи что-нибудь еще. Это наш шанс. Это мой шанс. В пользу любви или ненависти, но только чтобы я наконец мог выбрать и утвердиться в них. Останьтесь, пожалуйста; пожалуйста, останьтесь... Но они уходят. Напугав, измучив и одарив меня своей близостью, бросают одного. Я в полной растерянности. Мне кажется, мы были так близко друг от друга сегодня и почему-то промахнулись. Он не рискнул идти дальше, и я не смог. Сквозь марево ежевичной каши и пьянящую кислоту напитка, в то время как мой брат со своей женой исчезают на лестнице, уходя в свою личную жизнь, спать, я оглядываюсь назад, на прошедший вечер, и думаю: "Сегодня у нас почти получилось. Немного смелости -- и все бы получилось. В какое-то мгновение мы были очень близки -- сердца наши набухли и созрели, открывшись трепещущим пальцам друг друга... Чуть-чуть бы нежного мужества в этот дивный момент -- и все бы изменилось". Но дыхание памяти все еще колеблет такие мгновения, приводя в движение всю паутину. Люди исчезают на ступенях лестницы, чтобы видеть сны друг друга о прошедших грядущих днях, о минувших близящихся ночах; о солнечных лучах, тяжело пересекающих расходящиеся по воде круги, как будто бессмысленные... Над зыбью реки взлетает лосось с красными плавниками и иссиня-зеленыки полосами, трепещет в блестящей невесомости, с оглушительным всплеском падает на бок, снова взлетает и падает, и снова взлетает -- словно пытаясь убежать от кошмара, преследующего его под водой. И, снова упав, на этот раз опускается на дно, чтобы спрятаться за камнем, изможденно прильнув брюхом к песку и сдавшись на милость тюленьим вшам, грызущим его плавники и жабры. Стаи черных крикливых ворон донимают кабанов. Зеленое пиво мерцает в пульсирующих отблесках плиты. Молли смотрит, как в белых морозных облаках теряется ее жизнь. Флойд Ивенрайт бранит себя за то, что не смог произвести должного впечатления на Джонатана Б. Дрэгера, и на чем свет стоит поносит Джонатана Б. Дрэгера за то, что тот такой внушительный и вынуждает Флойда думать о произведенном им впечатлении, а потом снова себя за то, что позволил Джонатану Б. Дрэ-геру так важничать и требовать от кого-то соответствующего поведения... Виллард Эгглстон надеется. Симона молится. Виллард Эгглстон отчаивается. Грузовое судно подходит к Ваконде за последней партией леса и гудит вульгарным низким голосом, как механический дракон... В "Пеньке" за исцарапанным столом у самого входа старый Генри с компанией дружков, гораздо более заинтересованных в бесплатной выпивке, чем в его рассказе, жует плохо подогнанными челюстями и глубоко вздыхает. Взяв кувшин за ручку, словно огромную кружку, он делает еще несколько глотков; он уже обратил внимание, что стоит ему налить себе в стакан, как кто-нибудь из присутствующих тут же осушает его, так что он решает не утруждать себя далее. Он умиротворенно сияет, чувствуя, что раздувшееся пузо требует ослабить ремень еще на одну дырку. Впервые в жизни у него находится время, чтобы выполнить свои столь долго игнорируемые общественные обязанности. Почти каждый день после несчастного случая он прислоняет свой костыль к стойке "Пенька", пьет, судачит о былом, спорит с Бони Стоуксом и смотрит, как большие зеленые радужные речные мухи сгорают в неоне витрины. -- Тсс! Послушайте... Электрическое устройство Тедди неизменно восхищает старого Генри; и то и дело посредине какой-нибудь бурной преамбулы -- глаза полузакрыты, блуждающая улыбка от наплывающих воспоминаний -- он обрывает себя на полуслове: "Тесс! Тесс! Вот сейчас слушайте..." И, уловив приближающееся жужжание еще невидимой жертвы, обращает заросшее седыми волосами ухо к электросистеме. "Слушайте... Слушайте..." Голубоватая вспышка, и обугленный труп присоединяется к своим предшественникам, валяющимся на пороге. Генри шмякает костылем по столу. -- Сукины дети? Видали? Еще одна, а? Боже ж ты мой, ну и хитрое устройство! Современная научная технология -- вот тебе и вся штука. Я всегда говорил, с тех пор как увидел лебедку, главное -- технология. Да, скажу я вам, мы проделали немалый путь. Помню... вы, конечно, не поверите -- все так быстро меняется, ну каждый день... И все же, Бони, старый чистоплюй... постой-ка, кажется, это было... Молодой Генри, с модными черными усами, как белка по стволу, карабкается по крутому склону -- руки мелькают стальными вспышками, -- чтобы, отвязать своего пьяного кузена Ларимора, запутавшегося в воловьих поводьях. Стремительный, молчаливый и мрачный юный Генри с компасом в кармане штанов и тесаком за отворотом сапог... -- Слушайте! Слышите? Аа-ааа... бэмс! Готова. Сукины дети, а? Еще одна. А в глубине бара Рей и Род -- субботний оркестр, -- уже переодевшиеся в джинсы и рабочие рубашки, сидят друг против друга и пишут письма своим девушкам. -- Как пишется "пренебрежительный"? -- спрашивает Рей. -- Что пишется? -- "Пренебрежительный"! Ну что ты в натуре! "При-ни-бри-жительный"! Ты, чего, не знаешь, что ли? Ну например: <<Я знаю, что он тебе пренебрежительно лжет и говорит про меня всякое". -- Постой-ка! -- Род хватает письмо Рея. -- Кому это ты пишешь? Дай-ка, дай-ка! -- Поосторожней, парень! Остынь! Ручками-то не мельтеши! Кому надо, тому и пишу... -- Да ты же пишешь Ронде Энн Нортрап! -- ...кому захочу, тому и буду... -- Вот как? Ну смотри, если узнаю, мокрого места не оставлю! -- Значит, вот как. -- И поделом тебе. -- Значит, ты и не отпираешься. -- А чего отпираться! И оба снова погружаются в свои письма. Это повторяется уже восемь лет, с тех пор как они начали играть на дансингах в маленьких городках, -- ругаются, ухлестывают за одной и той же женщиной, уверяя ее, что уже давно мечтают отделаться от того, другого, болвана, вырваться из этой грязной лужи и, в конце концов, прославиться где-нибудь на телевидении... Вечно на ножах и навечно связанные неудачей и неизбежными оправданиями: "Меня бы уже давно не было в этой выгребной яме, голубка, если бы не этот вонючий болван!" Сжав зубы, они усердно трудятся. Рей задумчиво устремляет взгляд в противоположный конец бара, где Генри, дойдя до самого драматического момента в своем рассказе, для усиления впечатления лупит костылем по стулу. -- Ты только послушай этого старого дурака! -- сплевывает Рей на пол. -- Можно подумать, он глухой. Чего он так орет?! Перекрикивает всех, точно как глухой. -- Может, он и есть глухой. Такой старый вполне может быть глухим. Но старик, увлеченный судьбой мух, проявляет почти нечеловеческую остроту слуха. -- Слушайте. Слышите, летит? Слышите ее? Бзззз-бам! -- Господи Иисусе! Дай десять центов -- может, мне удастся его заглушить. Игровой автомат начинает журчать, лаская монетку, и вспыхивает. Рей возвращается на место, насвистывая прелюдию: Перл на земле и в небесах, Горишь бриллиантом ты у Господа в короне... Он доволен собой. "Настанет день, и я прославлюсь, -- говорит он себе. -- Мемфис. Теннесси. Все будет. Близится мой час. Расстанусь с этими идиотами. Отряхну прах их со своих ног. Да, Род, голубчик, придется тебе смириться с этим. И тебе Ронда Энн, милая белокурая потаскушка и ничего больше, -- маме о тебе не напишешь..." -- Так что помяните мои слова, парни, -- восклицает Генри, -- мы еще покажем, вот увидите! -- Что Генри собирался показать, толком никто бы сказать не мог, зато ни у кого не оставалось никаких сомнений в глубине его уверенности. -- Все эти новые машины, новые технологии... мы посрамим их! -- А как пишется слово "недавно "? -- Теперь Род испытывает затруднения. -- Так же, как "пренебрежительный", -- отвечает Рей. -- Да гори они все синим пламенем, Мемфис, Теннесси, встречайте! -- Грядет наш день! -- провозглашает Генри. -- Нет! Нет-нет-нет! -- откликается Бони Стоукс, умеющий откапывать трагедию, почти как медведь, откапывающий пустые консервные банки на свалке, -- кто-кто, а он умеет видеть все в мрачном свете, невзирая ни на какой щенячий оптимизм. -- Нет, Генри, мы уже слишком стары. Наш день подходит к концу, и небосклон уже затянуло тучами. -- Тучами? Ха-ха-ха! Ты только взгляни на этот закат! Где ты видишь тучи? В октябре в Орегоне, когда на полях горит стерня тимофеевки и плевел, кажется, огнем занимается и само небо. Тучи воробьев, как искры от костра, разлетаются с красных осиновых зарослей, на реке прыгает лосось, а она все катит свои литые воды... Вниз по течению, у причала Энди, на обгоревшем кедровом пне шипело и потрескивало солнце, словно яблоко, пускающее сок на жарких противнях облаков бабьего лета. Засыхающий ягодник и клены на склонах холмов полыхали всеми цветами красного -- от темно-кирпичного до кроваво-алого. Поверхность реки раскалывалась, чтобы выпустить на воздух лосося, а потом долго кругами отмечала место его прыжка. В малиновой грязи на отмелях копались колпицы, веретенники прыгали с камышины на камышину, оглашая окрестности резкими криками "клик-клик!", словно каждая тростина не только напоминала своим видом кочергу, но и была раскалена, будто только что из печи. Маленькими огненными стайками летели к югу нырки и черные казарки. То был колокол Хэнка. Он с Ли и Джо Беном сидел в покачивающейся на волнах лодке и наблюдал, как садится солнце. Впервые за много недель они возвращались домой еще при свете солнца. Вот звонит колокол Хэнка. -- Нам везет, -- говорит Хэнк. -- Знаете? Погода-то какая. Джо Бен с готовностью кивает. -- Ну! А я тебе разве не говорил, что так и будет? Мы как у Христа за пазухой. Разве еще сегодня утром я тебе не сказал -- отличная погода! Добрый день, благословенный день. Он восторженно вертелся на носу лодки, поворачивая свое исковерканное лицо то влево, то вправо, пытаясь ничего не пропустить. Хэнк и Ли обменялись добродушными улыбками у него за спиной. Но, несмотря на улыбки, и они помимо своей воли разделяли его бьющий через край энтузиазм. Ибо это действительно был благословенный день, самый восхитительный с момента возвращения Ли в Орегон. Начался он с кофейного торта с фундуком и ежевикой, который Вив испекла к завтраку, и чем дальше шло время, тем лучше он становился; улица их встретила холодным бодрящим воздухом с чуть кислым привкусом -- так пахли опавшие яблоки; небо было чистым, но ничто не предвещало измождающей жары предыдущих дней; прилив нес их лодку вперед на максимальной скорости... а потом -- и, наверное, это-то и было истинным знаком благословенности, подумал Ли -- они, как всегда, бесплатно перевезли Леса Гиббонса на другой берег, высадили его, и он, по своему обыкновению, принялся выражать свою благодарность, уверяя, что терпеть не может быть в долгу, чтобы они не сомневались... И тут он поскользнулся и, кувыркаясь словно пьяная обезьяна, полетел прямо в ледяную воду, плюхнувшись рядом с лодкой. Когда он вынырнул, отплевываясь и чертыхаясь, Хэнк и Джо Бен просто взвыли от хохота, и деланное дружелюбие Леса было поколеблено этим смехом. Он вцепился в борт и уже с нескрываемой яростью завопил, что единственная его мечта, чтобы весь сраный выводок Стамперов подох бы, и побыстрее! Чтобы всех этих ржущих Стамперов перерезали бы и потопили! Скатертью дорога им всем в выгребную яму!.. Ли не мог удержаться от улыбки, глядя на эту неконтролируемую вспышку ненависти, и уже в голос рассмеялся, когда его брат, выловив Леса и переправив его в лодку, спокойно и с христианским сочувствием поинтересовался, предпочитает ли Лес ехать в город мокрым как мышь, или его перевезти назад переодеться? "А мы тебя подождем, не бойся. Так что, как скажешь..." Лес сглотнул, помолчал и еще раз сглотнул. Посиневшие губы начали расползаться в комичной улыбке. -- Не, Хэнк, не-не, не могу вас, ребята, т-т-так, -- простучал он зубами. Хэнк пожал плечами: -- Как скажешь, Лес, старина. -- Хэнк с озабоченным видом вылез из лодки и, поддерживая трясущегося Леса, довел его до берега. Несмотря на задержку, они были на месте намного раньше обычного -- прибывающая в реке вода почти вдвое увеличила скорость лодки. Грузовик завелся мгновенно. И циветта, как и всегда приютившаяся под капотом, яростно выгнув спину, начала отступать, однако впервые за все это время молча и не издавая возмущенного воя. Дядя Джо прибыл без опозданий и любезно предложил каждому по плитке шоколада; вместо привычной похоронной песни Энди играл на своей губной гармонике какой-то бодрый мотивчик; а потом в нескольких милях от лесоповала, только они миновали перевал, на дорогу, чуть не врезавшись в их машину, выскочил олень. А когда они резко затормозили, он метнулся на прогалину и любезно подождал, пока Хэнк достанет из ящика с инструментами свою мелкашку и зарядит ее. Пуля вылетела с легким свистящим звуком и попала ему в хребет, чуть ниже шеи, куда Хэнк и целился; олень повалился, как марионетка, у которой одновременно обрезали все ниточки. Джо, Хэнк и Энди, работая бок о бок с такой скоростью, которая сделала бы честь профессионалам с консервной фабрики, выпустили из него кровь, очистили от внутренностей, отрезали голову и копыта и закопали все улики меньше чем за пять минут. Рядом с прогалиной, выбранной оленем, нашлось даже дуплистое дерево. "Удивительно услужливый тип попался", -- сообщил Хэнк, поднимая тушу к дуплу и прикрывая ее черничником. -- Вот уж точно! -- откликнулся Джо Бен. -- Мы сегодня у Христа за пазухой. Все будет тип-топ! Молочные реки, кисельные берега! Сегодня все за нас, разве нет? Нет? Могу поспорить, все святые сегодня заодно со Стамперами. Похоже, святые влияли и на лебедку, и на всю эту злобную, мстительную компанию тросов и изъеденного временем железа. За целый день перетаскивания двухтонных бревен к рангоуту систему заело всего один раз. Все замерло со скрежетом -- трос заело в барабане. Но и тут святые не подвели, удача снова сопутствовала им; вместо того чтобы идти за запчастями, Хэнк управился с помощью плоскогубцев и молотка так молниеносно, что даже не успел израсходовать весь запас слов, который он хранил на случай поломки. Весь оставшийся день лебедка работала как часы. Да и все оборудование -- пилы, трактор, кран -- вело себя так же услужливо и любезно, как и олень на дороге. -- Нет, вы понимаете, -- говорил Хэнк, -- что мы сегодня отгрузили восемь грузовиков? Честное слово, восемь. Господи, я даже не припомню, когда нам столько удавалось сделать! Кажется, только когда мы работали в парке, где все было ровненько и дорожки повсюду. Нет, я и впрямь доволен. Черт побери, мне это правда нравится! -- Хэнк отпустил ручку мотора, и, пока он потягивался и распрямлял позвоночник, лодка полетела вперед как стрела. -- Как тебе это нравится, Малыш? -- Он игриво толкнул Ли в плечо. -- Что скажешь? Устал? Сколько ты сегодня бревен наотправлял? Ли распрямил плечи под подтяжками. -- Знаешь, что-то странно, -- задумчиво и слегка недоумевая, откликнулся он. -- Не понимаю, но я даже не устал. Как ты думаешь, может, у меня выработался иммунитет? Хэнк подмигнул Джо Бену: -- Ты хочешь сказать, что "не подыхаешь от усталости"? Ну что ж, вполне возможно. -- И он вновь обратился к мотору, опустив голову и пряча улыбку. -- Честно говоря, Хэнк, впервые, с тех пор как был приговорен к этому тросу, я чувствую себя совершенно нормально. Нет, ты не подумай только, что я убаюкиваю себя этим ложным оптимизмом, -- поспешно добавил Ли, заметив улыбку на губах Хэнка. -- Я понимаю, что сегодня просто все шло хорошо. Чистое совпадение. Может, такое еще и произойдет, но рассчитывать на это нельзя. Конечно, может, через месяц и наступит еще один такой благословенный день, но кто поручится, что завтра не будет очередного ада? Кто поручится, что завтра мы опять отправил восемь грузовиков? А? Я не поручусь. -- Значит, ты признаешь, что это был благословенный день? -- поднял палец Джо Бен. -- Да! Ты не станешь спорить, что я верно подметил тайные знаки! -- И он восторженно ударил себя кулаком по ладони. -- Джоби, -- промолвил Хэнк, -- если в ближайшее время твои тайные знаки помогут нам еще чуть-чуть, клянусь, я сам начну ходить в твою церковь и помогать тебе их вычислять. Ли опустил голову так, чтобы плечо Джо заслоняло ему солнце. -- Одно скажу, Джо: лес сегодня был более благожелателен и щедр к нам. Ягодник не пытался меня заарканить. Ветки не стремились выколоть мне глаза. И самое главное, знаешь, что я заметил, самое главное -- не знаю, говорит это что-нибудь вам, старым, опытным лесорубам? -- но под всеми стволами были отверстия для троса! Отверстия, да благословят их все святые! Нет ничего ужаснее, когда нужно надеть трос на необхватное бревно, а под ним нет отверстий и под него приходится подкапываться. -- Ну! Само собой, -- рассмеялся Джо Бен, ударяя Хэнка по колену. -- Ты чувствуешь, что творится?! Чувствуешь, что у нас с парнем? Он врубается. Он услышал, услышал благовест лесов. Он забросил всю свою ученость и обретает духовное возрождение от Матери-Природы. Чушь, -- мягко возразил Хэнк. -- Ли просто приходит в форму. Становится мужчиной. Крепнет. -- Разве ты не понимаешь, это одно и то же? -- не смутившись, продолжил Джо Бен. -- Точно. А теперь, ребята, я хочу, чтобы вы поразмыслили над всеми этими знаками... Чушь, -- оборвал Хэнк развитие стройной теории. -- Повторяю, он просто приходит в форму. Когда Ли появился здесь три недели назад, он погибал от поноса мозгов. Боже милостивый, Джоби, да три недели кого хочешь приведут в форму, и знаков твоих не потребуется! -- Да, но... но эти три недели! Одни пот и кровь. Разве не говорят, Господь помогает тем, кто сам хочет себе помочь? Так что надо учитывать... И, устроившись поудобнее и закинув руки за голову, Джо Бен пускается в бурное объяснение теории, которая объединяет физическое тело, духовную душу, тросы лебедки, астрологические знаки, книгу Экклезиаста и всех игроков бейсбольной команды "Гигантов ", которых по просьбе Джо Бена Брат Уолкер благословил непосредственно накануне их последней победы! Ли вполуха слушал проповедь, улыбался, потирая большим пальцем вздувшиеся бугорки мозолей, и лениво размышлял: откуда бы это взяться такому странному приливу теплоты, который внезапно охватил его? Что это с ним? Он закрыл глаза, чувствуя, как последние лучи солнца пляшут на его ресницах. Что это за странное ощущение? Он поднял лицо навстречу свету... Испуганная радостными доводами Джо Бена, из зарослей выпорхнула пара шилохвостей, и Ли вдруг ощутил в себе биение их крыльев, восходящее восхитительной каденцией. Он вздрогнул и глубоко вздохнул... Течет река. Дрожит сука в холодном лунном, свете. Ли шарит рукой по кровати в поисках спичек. Он зажигает погасшую сигарету и, не выпуская ее изо рта, продолжает писать: "И надо тебе знать, Питере, эта земля всколыхнула во мне не только воспоминания: цель моего приезда на время померкла, ибо я начал любить все это, да поможет мне Бог..." Лодка причаливает. Гончие, бурля, выскакивают из-под дома. Джо Бен, схватив бортовой трос, накидывает его на сваю. На берегу Вив замирает у бельевой веревки с хрустящими накрахмаленными простынями в руках и смотрит, как мужчины сходят на берег, окруженные собачьей сворой. -- Вы сегодня рано! -- кричит она. -- Рано и с удачей, -- отвечает Джо Бен. -- И подарочек привезли. Вив смотрит, как Хэнк и Ли поднимают со дна лодки что-то завернутое в брезент. Хэнк водружает тюк себе на плечо и, улыбаясь, идет к ней, преследуемый собаками. Вив, запихав простыни под мышку, ждет, уперев руки в бедра. -- Ну, браконьеры, что сегодня подстрелили? Джо подпрыгивая бежит к Вив, платок на его шее раздувается как парус. -- Наткнулись в горах на рогатого кролика, Вив, и Хэнку пришлось облегчить ему участь. Я же говорю, сегодня такой день. Гляди! -- И он вываливает перед ней оленью печень. -- Мы подумали, может, ты пожаришь нам ее к ужину? -- Моментально убери это от моих простынь. Привет, милый! Привет, Ли! Ой, у тебя тоже кровь на свитере, неужели ты тоже участвовал в этом преступлении? -- Лишь частично: я не препятствовал его осуществлению, а теперь намереваюсь вкусить его плоды. Так что, боюсь, я лишился невинности. -- Пошли отнесем его к амбару, Малыш, и освежуем. Джоби, а ты бы позвонил, договорился о новом вороте для этой чертовой лебедки. -- Ага. Сделаю. А как насчет парочки хомутов? Учитывая, как с ними сегодня управлялся Ли, они не дотянут до времени, когда мы получим новые. -- Старик дома, Вив? -- Засветло? Когда еще из "Пенька" не разошлись ужинать? Хэнк смеется, сгибаясь под тяжестью туши. -- А ты ступай, начинай жарить печень; если старый котяра не вернется, когда она будет готова, мы съедим ее без него. Малыш, если ты собираешься участвовать в этом деле, пошли, поможешь мне ободрать его... В "Пенек" с шумом входит индеанка Дженни и замирает, тупо моргая глазами и привыкая к свету. Она замечает Генри и, вдруг смутившись, быстро отворачивается. Увидев Рея и Рода, она с решительным и непоколебимым видом устремляется к ним вдоль ряда табуретов, неся свое словно вытесанное из кедра лицо как военный щит. На скулах, лбу и подбородке виднеются мазки косметики, которые каждый день она накладывала по-разному, однако выражение лица под ними неизменно оставалось одинаковым. Раз в месяц, когда Дженни получает пенсию, она приходит сюда посидеть, чтобы отметить великодушие правительства, вливает в себя бурбон за бурбоном, пока за ее мутными глазами не начинает звучать примитивный ритм музыки совета, и тогда она поднимается и движется в тяжелом танце, спотыкаясь и вечно падая... то на стол к рыбакам, то к шоферам, но те никогда не обижаются, так как обычно бывают гораздо пьянее ее (в городе даже поговаривают о том, что Дженни обладает какой-то необъяснимой способностью падать только на тех мужиков, которые пьянее ее). Потом она встает и, взяв кого-нибудь за рукав наманикюренными ногтями, произносит: "Ты же пьян. Идем. Я доведу тебя до дому". Но и тогда, когда она удовлетворенно удаляется со своим трофеем, лицо ее не меняется, на нем сохраняется то же выражение -- что-то среднее между тупой яростью и зверской страстностью. Сейчас она нацелена на субботний танцевальный дуэт. Они замечают ее и улыбаются ей своими субботними улыбками; заказывая песню, Дженни не скупится. "Эй, привет, девочка", -- протягивает руку Рей. Она замирает в нескольких дюймах, чуть не налетев на них, все еще ослепленная и разъяренная своей встречей с Генри. -- На прошлой неделе, парни, вы играли слишком скоро. Чтобы сегодня играли медленнее, слышали? Тогда, может, и еще кто-нибудь потанцует, кроме этих маленьких засранцев... Вот... -- Она лезет в карман своей обшитой золотой тесьмой рубахи и достает оттуда скомканные купюры. Вынув два доллара, она вдавливает их в столешницу, словно приклеивая. -- Медленные мелодии. -- Дженни-девочка, премного благодарны, премного благодарны. -- Ну ладно. -- В эту субботу будем играть так медленно, словно под наркотой. Присаживайся, а? Расслабься. Послушай пластинку... Но она уже повернулась и целенаправленно двинулась к дверям; деловая женщина, у которой столько обязанностей, что нет времени развлекаться с игровыми автоматами. Нам было шестнадцать, мы любили друг друга... А насекомые все летели и летели с реки взглянуть на коллекцию неоновых огней Тедди и сгорали на обнаженных проводах. На противоположной стороне улицы зажигается реклама кинотеатра, и испуганный человечек в зеленой кепке на абсолютно лысой голове торопливо выбегает из прачечной, чтобы успеть к телефону, надрывающемуся в кассе: звонят школьники из Уолдпорта узнать, что сегодня идет. "Пол Ньюмен и Джеральд Пейдж в драме Уильямса "Лето и дым", начало в восемь вечера, всего лишь один доллар". Надо поддерживать нравы и сокращать накладные расходы. Пока ему это удается. Джонатан Б. Дрэгер втирает мазь в свою хроническую экзему, которая на сей раз проявилась на шее. В предыдущий раз она вылезла на груди, а до этого -- на животе. Он стоит перед зеркалом, взирая на решительные и мужественные черты своего лица, и боязливо прикидывает, не вскочит ли она следующий раз у него на физиономии. "Все этот климат. Каждый раз, как я сюда приезжаю, она у меня появляется. Начинаю гнить, как дохлая собака". Поскрипывают бакены, мягко покачиваясь на волнах; с наступлением темноты маяк Ваконды, растопырив четыре луча, задает порку скалам. Дженни неподвижно стоит у окна, глядя, как безработные лесорубы бродят с фонарями по отмели. "Даже на тарелку супа не зайдут. А я приглашать не стану. А может, у меня здесь не слишком чисто?" И принимается тереть в раковине две свои простыни. Сидя в клозете с искривленной от натуги физиономией, силясь преодолеть свой запор, Флойд Ивенрайт проклинает Джонатана Б. Дрэге-ра: "Толстая жопа, даже не взглянул на отчет! А ведь в нем вся наша жизнь за последние десять лет! А если это его не впечатляет, то что ему еще надо?" В своей брезентовой хижине сумасшедший скандинав уже сварил трилобита и съел его мясо, а теперь делает пепельницу из его раковины. На кухне Хэнк утихомиривает детей и прислушивается -- ему показалось, что с того берега гудят. В "Пеньке" Генри незаконно покупает бутылку бурбона у Тедди и заворачивает ее во вчерашний номер "Орегонского Портленда". Он величественно прощается с теми немногими, кто еще не отбыл ужинать, выходит из бара и, икая и чертыхаясь, залезает в забрызганный грязью пикап, чтобы ехать к дому. "Мы им показали, вот так. Черт побери". И далее: "Надеюсь, кто-нибудь услышит меня; так все болит, если придется долго ждать ". Он едет очень медленно, навалившись на руль и вглядываясь в освещенную мостовую... Его вставные челюсти подпрыгивают рядом на сиденье, оставляя мокрые следы укусов... Молли дрожит все слабее... В результате жалобные гудки старика расслышал Ли. Он отправился за сметаной в погреб и, задумавшись, остановился на темном берегу. Он только что поужинал: Вив и Джэн поджарили печень и сердце с луком, сварили картошку, подали свежий горошек и домашний хлеб; на десерт его ждали печеные яблоки. Вив вырезала из них сердцевину, насыпала внутрь сахар с горячей корицей и, прежде чем ставить в духовку, клала сверху по ломтику масла. Пока они готовились, кухня заполнилась такими запахами, что, когда Вив достала наконец блюдо, дети взвыли от восторга. "Постойте, постойте, очень горячо". Яблоки сочились густым сиропом. Ли, уставившись на тарелку, чувствовал на лбу жар печи. "Хэнк или Джо Бен, кто-нибудь сбегайте за сметаной", -- попросила Вив. Хэнк вытер рот и, ворча, начал отодвигать стул, чтобы подняться, но Ли уже выхватил миску и оловянную ложку из рук Вив. "Я принесу, -- вдруг услышал он собственный голос. -- Хэнк добыл нам мясо. Джо разделал его. Вы с Джэн приготовили..." -- Я его солил, -- улыбнулся Джонни. -- ...и даже яблоки. За яблоками ходил Зануда. Так что, я... -- Он замолчал, внезапно почувствовав себя очень глупо, с ложкой в одной руке, миской -- в другой, под выжидающими взглядами присутствующих. -- Так что, я подумал... -- Молодчина! -- спас его Джо Бен. -- Умри, но достань. Разве я тебе не говорил, Хэнк? Разве я не говорил тебе это самое о старине Ли? -- Чушь! -- фыркнул Хэнк. -- Он просто воспользовался случаем вырваться из этого дурдома. -- Вот уж нет, сэр! Вот уж нет! А я говорил тебе. Он приходит в форму, обвыкает! Хэнк рассмеялся, качая головой. А Джо Бен уже развивал новую теорию, соотнося мышечный тонус с божественным вдохновением. Тем временем Ли спустился в прохладный бетонный погреб, где на полу все еще стояли лужи антисептика, и, склонившись над огромным каменным кувшином, принялся черпать сметану полными ложками. Он когда-то слышал, что от хлорки слезятся глаза. Он уже возвращался из погреба, прижав миску к животу, когда с противоположного берега донесся гудок. Он звучал как во сне. Осторожно нащупывая ногой в темноте тропинку, он снова двинулся на призывный свет, но гудок вновь остановил его, и он склонился над миской. В саду закричала перепелка, зовя своего дружка домой спать. Из кухонного окна раздался взрыв хохота Джо Бена, за которым тут же последовал смех его ребятишек. Машина снова загудела. Глаза у Ли горели после того, как он потер их в погребе. Снова гудок, но он его почти не расслышал, увлеченный отражением луны в сметане... "Когда я был маленьким и ходил здесь -- мрачный, болезненный, замкнутый, когда мне было шесть, восемь, десять и когда мне казалось, что я обделен и обездолен жизнью ("Малыш, сбегай к берегу, собери нам ежевики к каше". -- "Только не я".), почему я не бегал здесь босиком в коротком комбинезончике среди свистящих перепелок и прячущихся мышей... почему меня держали в коричневых ботинках и вельветовых брюках в комнате, битком набитой маленькими и большими книжками?" Луна не знала почему или не хотела отвечать. "О Боже, что сталось с моим детством?" И сейчас, вспоминая это, я слышу, как луна цитирует мне готический стих: Даже тот, кто чист и душой открыт, Чьи помыслы лишь молитвой полны, Прянет оборотнем, как зацветет аконит В ярком сиянье осенней луны. -- И мне наплевать, что со мной будет дальше, -- сообщил я луне. -- В данный момент меня совершенно не интересует собственное будущее, лишь мое грязное прошлое. Даже у оборотней и чудо-капитанов было детство, не правда ли? -- Ты сказал, -- высокопарно отвечала луна. -- Ты сказал. Я стоял с миской сметаны, благоухавшей люцерной в моих руках, глядел, как темные припарки сумерек вытягивают летучих мышей из укрытий, и прислушивался к их гортанному посвисту, который на долгие годы соединился для меня с гудящей с другого берега машиной. "Почему я оказался в этом коконе наверху? Вот страна детских игр с темными и волшебными лесами, тенистыми болотами, кишащими голавлями, страна, в которой в детстве резвился курносый и розовощекий Томас Дилан, в которой Твен торговал крысами и пойманными жуками. Вот кусок дикой, прекрасной, безумной Америки, из которой Керзак накопал бы материала на шесть, а то и на семь романов... Почему же я отрекся от этого мира?" Вопрос звучал для меня по-новому и с угрожающим оттенком. Прежде всякий раз, выпив вина в какой-нибудь меланхолической обстановке и позволив памяти обратиться вспять, где она, ужаснувшись, замирала в недоумении, я всегда умел взвалить вину на какого-нибудь удобного негодяя: "Все из-за брата Хэнка; все из-за древней развалины -- моего отца, которого я боялся и ненавидел; все из-за матери, имя которой порочность... они переломали мне мою молодую жизнь!" Или на какую-нибудь удобную травму: "Это переплетение рук, ног, вздохов, мокрых от пота волос, которое я наблюдал сквозь щель в своей комнате... это-то и опалило мои невинные глаза!" Но эта неверная луна не позволяла мне отделаться так просто. -- Будь честным, будь честным; ведь это случилось, когда тебе было одиннадцать, к этому времени уже прошел целый век цветущих вишен и стрекоз и шныряющих над водой ласточек. Разве предшествующие десять лет могут быть объяснены одиннадцатым? -- Нет, но... -- Разве можешь ты обвинить своих мать, отца и сводного брата в том, что по отношению к тебе они совершили большее преступление, чем совершается по отношению к любому угрюмому сынку повсеместно? -- Не знаю, не знаю. Так я беседовал с луной на исходе октября. Спустя три недели после того, как покинул Нью-Йорк с полной сумкой уверенности. Через три недели после проникновения в замок Стамперов со смутными мстительными планами. После трех недель физического унижения и слабоволия. И все же мои мстительные чувства лишь еле булькали, закипая на медленном огне. Едва булькали. А на самом деле даже начали остывать. Честно говоря, уже скукоживались в углах памяти; не прошло и трех недель после того, как я дал клятву победить Хэнка, и чувства мои остыли, сердце оттаяло, а в сумке поселилось целое семейство моли, которая прогрызла до дыр не только мои штаны, но и мою уверенность. И вот, в свете улыбающейся мне из-за плеча луны, среди застенчивых призывов перепелок и посвиста летучих мышей, под звуки гудков Генри с противоположного берега реки, скромно воссылавшей свое журчание к звездам, с желудком, отяжелевшим от стряпни Вив, и с головой, легкой от похвалы Хэнка, -- здесь и сейчас я принял решение закопать топор войны. Во всем дурном виноват лишь ты сам. Живи и давай жить другим. И простятся мне долги мои, как я прощаю должников своих. Кто жаждет мести, копает сразу две могилы. -- Вот и хорошо. Вдохновленная своей победой, луна забыла об осторожности и, склонившись слишком низко, упала в сметану. Она поплыла в миске, как половинка золотого миндального печенья, соблазняя меня, пока я не поднес ее к губам. Я раскрыл плоть свою навстречу этому баснословному молоку и волшебному хлебу. Сейчас я вырасту, как Алиса, и жизнь моя изменится. И надо же было все эти годы складывать какие-то идиотские "сгазамы" -- такой догадливый мальчик мог бы и раньше сообразить. Узнать волшебное слово слишком трудно, произнести его слишком мудрено, да и последствия непредсказуемы. Весь секрет в стабильной и правильной диете, она обеспечивает рост. Должна, по крайней мере. Давно пора было бы это знать. Благорасположенность, легкое пищеварение, правильная диета и возлюби ближнего, как брата своего, а брата, как себя. "Я так и буду! -- решил я. -- Возлюблю, как себя!" И может, тут-то я и допустил ошибку, там и тогда; ибо если ты лепишь свою любовь к другим с той, что испытываешь к себе, тогда тебе нужно чертовски внимательно изучить -- что же ты испытываешь к себе... Ли курит и пишет в своей холодной комнате; закончив абзац, он долго и неподвижно сидит, прежде чем приступить к следующему: "Так трудно решить, с чего начать, Питере; с тех пор как я здесь, столько всего произошло и в то же время так мало... Все началось много-много лет назад, хотя, кажется, это было лишь сегодня, когда я шел с этой роковой миской сметаны для печеных яблок. Никогда не доверяйся печеному яблоку, дружище... Но прежде чем читать тебе мораль, верно, мне следует рассказать тебе все по порядку... Когда я вернулся, все на кухне уже сгорали от нетерпения -- от запаха печеных яблок и корицы, -- а Хэнк уже зашнуровывал ботинки, чтобы идти искать меня. -- Черт побери, а мы уж думали: куда ты провалился? У меня так сжалось горло от пьянящего вкуса луны, что вместо ответа я просто протянул миску. -- Ой, смотрите, -- заверещала Пискуля, пятилетняя дочурка Джо, -- у-сы! У-сы! Дядя Ли в сметане. Ай-ай-ай, дядя Ли, вот тебе. -- Она покачала передо мной своим розовым пальчиком, вгоняя меня в такую краску, которая никак не согласовалась с размерами моего преступления. -- Мы уж думали, не послать ли собак по твоему следу, -- промолвил Джо. Я вытер рот кухонным полотенцем, чтобы скрыть залившую меня краску. -- Я просто услышал, как старик гудит с берега, -- предложил я в качестве оправдания. -- Он ждет там. - Могу поспорить, опять накачался, -- откликнулся Хэнк. Джо Бен скосил глаза и сморщил нос, став похожим на гнома. - Старый Генри теперь большой человек в городе, -- промолвил он, словно ощущая личную ответственность. -- Да. Так что девочкам лучше поостеречься подходить к нему. Но разве я тебе не говорил, Хэнк? Будут страдания, волнения и судилище, но бальзам обретете в Гилеаде, разве я тебе не говорил? -- Ну только не этот старый дурак. Вив окунула палец в сметану и облизала его. -- Перестаньте набрасываться на моего старого героя. Я уверена, он обретет и бальзам и мирру. Господи, сколько лет он трудился, создавая это дело? -- Пятьдесят, шестьдесят, -- откликнулся Хэнк. -- Кто может точно сказать? Старый енот никому не говорит, сколько ему лет. Ну ладно, он там, наверное, уже землю роет. -- Он вытер рот рукавом свитера и отодвинул стул. -- Нет, Хэнк, постой... -- опять услышал я свой голос. -- Пожалуйста. Можно, я... -- Одному Богу известно, кто из нас был поражен больше. Хэнк замер, полупривстав со стула, и уставился на меня, а я отвернулся и снова принялся тереть свои усы полотенцем. -- Я... я просто не водил лодки со дня своего приезда и подумал... -- Под расплывающейся улыбкой Хэнка я перешел на придушенное полотенцем смущенное бормотание. Он опустился на стул и бросил взгляд на Джо. -- Господи, конечно, что скажешь, Джоби? Сначала сметана, теперь лодка... -- Ну да! И не забудь еще про отверстия под бревнами, главное -- их не забудь! -- ...и мы еще боялись писать этому черномазому, опасались, что он ке подойдет для нашего безграмотного житья-бытья. -- Ладно, если б я знал, что вы поднимете из-за этого такой переполох... -- попытался я скрыть свою радость за капризным раздражением. -- Нет! Нет! -- закричал Джо Бен, вскакивая со стула. -- Вот, я даже пойду и покажу тебе, как заводится мотор... -- Джоби! -- многозначительно кашлянул Хэнк, прикрывая рукой улыбку. -- По-моему, Ли вполне может управиться без тебя... -- Ну конечно, Хэнк, но сейчас темно, и бревна плывут, как слоны. -- Я уверен, он управится, -- повторил Хэнк с ленивой небрежностью; и, выудив из кармана ключи, бросил их мне и снова вернулся к своей тарелке. Я поблагодарил его и уже на пристани еще раз беззвучно поблагодарил за доверие и уверенность, что его высокообразованный младший брат сможет разобраться в его безграмотной жизни. Свет плясал у меня под ногами, пока я летел по траве, ободряемый усыпанным звездами небом. Под поощрительным взглядом луны я в два прыжка спустился вниз -- все были за меня. Я не прикасался к управлению с первого дня, но я много смотрел. И запоминал. Решительный и волевой, со сжатыми зубами, я был готов к поступку. Лодка завелась с первого раза, и елки, подпрыгнув, бешено замахали руками под теплым ветром. Луна сияла, как учительница младших классов. Я ловко повел лодку по блестевшей воде, ни разу не зацепив ни одного гигантского бревна, помня о своих зрителях, довольный и гордый собой. Как редко встречается в наше время и как прекрасно звучит это простое словосочетание -- гордый собой, -- думал я... В стынущем золотом свете сквозь пелену угасающей радости собака Молли вспоминает, как счастлива она была еще несколько часов тому назад, чувствуя, что единственный звучащий голос принадлежит ей, как и единственный топот лап, преследующих медведя; и на мгновение она согревается в лучах своих воспоминаний. Спит Симона в своей мягкой и белой, как просеянная мука, постели; душа ее полна достоинства -- нет, она не продавалась за мясо и картошку, -- она накормила детей остатками супа из рульки, ничего не оставив для себя, а завтра поедет в Юджин искать постоянную работу; она не сдастся, она сдержит слово, данное себе и маленькой деревянной Богородице. Ли пишет в своей комнате: "...стыдно признаться, Питере, но на какое-то время я даже почувствовал, что действия мои достойны похвалы". А у гаража юный и гораздо более трезвый Генри бранит старого: "Стой ты спокойно, старый алкаш! Прекрати качаться из стороны в сторону! Ты в свое время мог целую кварту выдуть -- и ни в одном глазу". -- "Верно, -- гордо припоминает Генри. -- Мог". И, выпрямившись, идет встречать лодку. Добравшись до противоположного берега, я увидел, что наши ожидания подтвердились; судя по всему, старик наслаждался бальзамом Гилеада не один час и был так предусмотрителен, что и домой захватил целую бутылку. На него стоило посмотреть. Он возвращался как победитель, с песнями и топотом, разгоняя костылем своих крепостных собак, которые с шумом встречали его на пристани; увенчанный шрамами и с красным, как печеное яблоко, носом, он вошел, подобно викингу, в свой замок; он нес свой военный трофей, как воин-завоеватель, крича, чтобы все, включая детей, подставляли стаканы; потом он величественно опустился, с шумом выпустив из себя излишний воздух, заслуженно глубоко вздохнул, ослабил ремень, обругал свой гипсовый доспех, вынул из жеваной газеты свою челюсть и, вставив ее на место с видом денди, подносящего к глазам лорнет, поинтересовался, что это мы тут, черт побери, едим. Я радовался, что уже покончил с трапезой, потому что за ним было бы не угнаться. Генри был в ударе. Пока он ел печень, мы сидели и покатывались со смеху над его рассказами о былых лесорубах, о перевозке бревен на волах и лошадях, о годе, который он провел в Канаде, обучаясь валить деревья в каком-то лагере, за сорок тысяч миль от нормального жилья, где мужчины, черт побери, были настоящими Мужчинами, а женщины, как дырки от сучков в скользких вязовых досках! Когда он наконец разделался с последним куском печенки, яблоки уже снова разогрелись, и Вив, раздав их нам на тарелках, велела уйти из кухни, чтобы она могла убрать со стола. В гостиной мы с Хэнком пристроились поливать сметаной жаркие булькающие яблоки, а Генри продолжил свой монолог. Близнецы расположились у его ног, облаченных в мокасины, и глаза у них стали такими круглыми, как белые пластмассовые диски сосок во рту. Джэн пеленала младенца, а Джо Бен обряжал Писклю во фланелевую пижаму. Бутылка бурбона постепенно заполняла комнату запахом, забиравшимся в самые укромные углы и согревавшим холодные одинокие тени, которые скрывались в слишком удаленных от лампы областях. Эта лампа стояла между похожим на трон креслом Генри и плитой, а все вместе -- кресло, плита и лампа -- образовывало культурный центр огромной комнаты, и по мере того как старик говорил, мы сдвигались к нему из своих зияющих закоулков. Обычными темами Генри были экономика, политика, космические полеты и интеграция, но если все его нападки на внешнюю политику были чистым криком, и ничем более, то его воспоминания стоило послушать. -- Мы сделали, мы! -- кричал он, подбираясь к предмету. -- Я и лебедка. Мы одолели и болота, и деревья, всех. -- Своими вставными челюстями он выщелкивал слова, как мокрые игральные кости. Потом, сделав паузу, он приладил зубы поудобнее, а заодно поправил и гипс. "Известняк, -- блаженно подумал я, по мере того как ликер начал подниматься к глазам, выводя Генри из фокуса, -- известняк, мел и слоновая кость. Зубы, конечности, голова -- из живой легенды во плоти он по одному мановению превращался в памятник самому себе, автоматически лишая работы какого-нибудь записного скульптора..." -- Сейчас я вам расскажу, как мы с лебедкой... О чем это я говорил? А-а, об этом старом времени, когда мы смазывали жиром полозья, гоняли волов, и обо всем этом шуме-гаме... Ну-ну-ну... -- Он собирается, концентрируясь на прошлом. -- Да, помню, как это было сорок лет назад: у нас был такой желоб, понимаешь, как огромное жирное корыто, спускавшееся к реке, и мы по нему скатывали бревна. Ба-бах! Летели со скоростью сто миль в час, как ракеты! Цццжжж -- бац! И море брызг. Плыли себе к лесопилке. Ну вот, однажды повалили мы здоровенную елку, несется она себе и вот-вот уже полетит вниз, и тут я вижу -- внизу плывет себе почтовая лодка! Вот это да! И вижу, они столкнутся -- не миновать, и от лодочки останутся две половинки. Мамочка родная, дай-ка вспомнить, а кто в ней был-то? Не то ребята Пирса, не то Эгглстон с ребенком. А? Ну неважно, все равно картинка будьте-нате; а это бревно ну никак не остановить! Ладно, стало быть, аминь. Остановить-то нельзя, прикидываю я про себя, но можно ведь замедлить. Со скоростью молнии хватаю ведро, зачерпываю полное грязи и гравия и вскакиваю на эту чертову суку, пока она не разогналась. И несусь вниз, швыряя вперед на желоб грязь и гравий, чтобы притормозить. И она притормозила, можете не сомневаться; пусть на волос, но это задержало ее. Потом только помню: сломя голову несусь вниз, а Бен и Аарон вопят где-то рядом: "Прыгай, тупой ты черномазый, прыгай! Прыгай!" Я, конечно, ничего не стал им отвечать, потому что держался всеми руками и зубами, но если б смог, я бы им сказал -- попробуйте-ка спрыгните, когда эта хреновина несется с такой скоростью, что в глазах темно. Да. Поищите таких болванов, которые станут прыгать с нее! Он умолкает, берет у Хэнка бутылку, подносит ее к губам и принимается вливать содержимое внутрь с довольно-таки впечатляющим бульканьем. Оторвав бутыль ото рта, он подносит ее к лампе, хитро давая всем понять, что за один присест он уменьшил количество жидкости по меньшей мере дюйма на два. -- Не хотите промочить горло, мальчики? -- протягивает он бутылку, подтверждая несомненность брошенного вызова блеском зеленых глаз старого сатира. -- Нет? Не хотите? Ну а я не прочь. -- И намеревается снова приложиться к горлышку. -- А дальше, дальше, дядя Генри! -- не выдерживает Пискля, у нее не хватает терпения вынести этот спектакль. -- А дальше? Что дальше? -- Что случилось? -- кричит Пискля, и двойняшки вторят ей. -- Что было дальше? И маленький Леланд Стэнфорд вместе со всеми сгорает от нетерпения и беззвучно молит: "Дальше, папа, что было дальше?.." -- Было дальше? -- Он наклоняет голову. -- А где было-то? Ничего не понимаю. -- Вид невинный, как у козла. -- С бревном! С бревном! -- Ах с бревном! Дайте-ка вспомнить. Это вы про бревно, на котором я ехал верхом навстречу неминучей смерти? Гм-гм-гм, что же там было?.. -- Он закрывает глаза и, погрузившись в размышления, трет переносицу своего крючковатого носа; даже ко всему безучастные тени сползаются поближе, чтобы послушать его. -- Ну и вот, в самый последний момент у меня мелькает мысль: "А не попробовать ли запихать ведро под эту гадину?" Я бросаю ведро вперед на желоб, но бревно только поддает его, и оно, звеня и громыхая, несется впереди, и каждый раз, как мы его нагоняем, бревно отмахивается от него, как от надоедливого слепня, -- и тут, сукины дети, я думаю: ребята, а вы видели, что придумал Тедди у себя в баре против мух? Я такой хитрой штуковины в жизни не видал... -- Бревно! Бревно! -- кричат дети. "Бревно", -- откликается во мне маленький мальчик. -- А? Да. Так вот, сэр. В общем, я понял, что мне ничего не остается, лишь нырять. И я прыгнул. И надо же такому случиться -- зацепился подтяжками за сук! И вот мы с этой елкой летим в синюю пропасть прямо на лодку -- и врезаемся! если вам угодно знать; потому что все мои попытки погеройствовать с ведром и все такое были все равно что плевать против ветра -- все равно мы врезались! Раскололась она, письма разлетелись во все стороны, как от урагана, а парень -- тот прямо в воздух взлетел, -- да, это был Пирс, потому что, припоминаю, они с братом по очереди ездили, и второй потом очень переживал, что тот утонул и ему приходилось все делать одному. -- А ты? -- Я? Боже милостивый, Пискля, голубка, я думал, ты знаешь. Твой дядя Генри погиб! Неужели ты думаешь, что человек может остаться жив после такого прыжка? Я погиб! Голова Генри откидывается и рот разевается в смертельной агонии. Дети в немом ужасе взирают на него, пока живот старика не начинает колыхаться от хохота. -- Генри, ты! -- негодующе кричат близнецы. -- А-а-а! -- Пискля, шипя от ярости, принимается пинать его костыль. Генри хохочет до слез. -- Погиб, разве вы не знали? Погиб йиии-хи-хо, погиб йии-хи-хи-хо! -- Ну, Генри, ты пожалеешь об этом, когда я вырасту! -- Йии-хи-хи-хо-хо! Хэнк отворачивается смеясь: -- Господи, ты только посмотри на него! Бальзам Гилеада совсем лишил его рассудка. Джо Бен заходится в приступе кашля. Когда к Джо возвращается способность дышать, из кухни появляется Вив с подносом и чашками. -- Кофе? -- Пар горностаевой мантией окутывает ей плечи, и, когда она поворачивается ко мне спиной, я вижу, что он переплетается с ее волосами и спускается вниз шелковой лентой. Джинсы у нее закатаны до середины икр, и когда она нагибается, чтобы поставить поднос, медные заклепки подмигивают мне. -- Кому сахар? Я молчу, но чувствую, как у меня начинают течь слюнки, пока она разносит чашки. -- Тебе, Ли? -- Поворачивается, и легкие, как перышки, тенниски словно вздыхают на ее ногах. -- Сахар? -- Да, Вив, спасибо... -- Принести тебе? -- Ну... да, ладно. Только для того, чтобы еще раз увидеть это подмигивание на пути в кухню. Хэнк наливает бурбон себе в кофе. Генри пьет прямо из горлышка, чтобы восстановить силы после своей безвременной кончины. Джэн берет Джо Бена за руку и смотрит на его часы, после чего сообщает, что детям давным-давно пора быть в постели. Вив возвращается с сахарницей, облизывая тыльную сторону своей руки. -- Залезла пальцем. Одну или две ложки? Джо Бен встает. -- О'кей, ребятки, пошли. Все наверх. -- Три. -- Никогда ни до, ни после я не пил кофе с сахаром. -- Три? Такой сладкоежка? -- Она размешивает мне сахар. -- Попробуй сначала так. Сахар очень сладкий. Мирный, ручной Хэнк потягивает свой кофе с закрытыми глазами. Дети угрюмой толпой направляются к лестнице. Генри зевает. "Да, сэр... погиб насмерть". На последней ступеньке Пискля останавливается и медленно поворачивается, уперев руки в боки: "Ладно же, дядя Генри. Ты еще узнаешь" -- и удаляется, оставив ощущение чего-то ужасного, известного лишь ей и старику, который с деланным страхом выпучивает глаза. Вив берет на руки Джонни и, дуя ему в затылок, несет наверх. Джо берет близнецов за пухленькие ручки и не спеша, шажок за шажком, поднимается с ними по лестнице. Джэн прижимает к себе малыша. А меня распирает нежность, любовь и ревность. -- Доброй ночи. -- Доброй ночи. -- Ночи-ночи. "Спокойной ночи", -- произносит внутри тоненький голосок в ожидании, когда и его поведут наверх укладывать. Смущение и ревность. Стыдно признаться. Но, глядя вслед этому исчезающему на лестнице каравану, я не могу победить в себе приступ зависти. -- Приступ? -- насмешливо вопрошает луна, заглядывая в грязные рамы. -- Больше похоже на сокрушительный удар. -- Они живут жизнью, которой должен был жить я. -- Как тебе не стыдно! Это же дети. -- Воры! Они похитили у меня дом, родительскую привязанность. Бегают по не хоженным мною тропинкам, лазают по моим яблоням. -- Еще недавно ты обвинял во всем старших, -- напоминает мне луна, -- а теперь -- детей... -- Воришки... -- стараюсь я не замечать ее, -- маленькие пухлые воришки, растущие в моем потерянном детстве. -- А откуда ты знаешь, что оно потеряно? -- шепчет луна. -- Ты ведь даже не пытался его искать. Я резко выпрямляюсь, пораженный такой возможностью. -- Давай попробуй, -- подначивает она меня. -- Дай им знать, что ты все еще нуждаешься в нем. Покажи им. Дети ушли, старик клевал носом, а я изучающе осматривал комнату в поисках знака. Под полом возились собаки. Ну что ж, я справился со сметаной и справился с лодкой... почему бы не продолжить? Я тяжело сглотнул, закрыл глаза и спросил: используют ли они еще гончих на охоте, ну в смысле ходят ли они на охоту, как прежде? -- Время от времени, -- ответил Хэнк. -- А что? -- Я бы хотел как-нибудь сходить. С вами... всеми... если ты не против. Сказано. Хэнк медленно кивает, жуя все еще горячее яблоко: -- Хорошо. За этим следует такое же молчание, как и за моим предложением съездить за Генри, -- только оно насыщеннее и длится дольше, так как в детстве моя неприязнь к охоте была одной из самых громко выражавшихся неприязней, -- и, к собственному неудовольствию, я опять реагирую на это молчание неловкой попыткой философствования. -- Просто надо же познакомиться со всем, -- передергиваю я плечами, со скучающим видом рассматривая обложку "Нэшенл Джеогрэфик". -- ...Кстати, я обратил внимание, что идет "Лето и дым", так что... -- Где? Где? -- Генри вскакивает, как пожарная лошадь на колокол, хватает костыль и начинает принюхиваться. Вив поспешно поднимается и, взяв его за руку, усаживает назад. -- Это такой фильм, Генри, -- произносит она голосом, способным умиротворить Везувий. -- Просто кино. -- А что я сказал? А? А? -- Он подхватывает нить разговора, словно тот и не обрывался. -- О старом времени. Да, старые денечки, когда мы мазали жиром скаты, ездили на волах, и весь этот шум-тарарам. А? Старые лесорубы с усами и в шляпах, с хлыстами через плечо, -- видали, наверно, на картинках, а? Чертовски романтично. Да, в журнале "Пионер" там неслабые картинки, но я вам скажу, и можете не сомневаться: ничего похожего! Такие бревнышки не катали. Нет. Нет, сэр! Они были такими же парнями, как я, Бен и Аарон, ребятами не только мужественными, но и башковитыми, они знали, как управляться с машинами. Бег свидетель, так оно и было! Постойте-ка... гм, ну, например, дороги. У нас не было дорог, всяких там печеных яблок и прочего, но я как сказал? "Есть дороги, нет этих поганых дорог, -- сказал я, -- а я возьму эту лебедку и доставлю ее в любое место". Не фиг делать -- надо только трос закрепить к пню. Добираешься, куда тебе надо, и тянешь трос к следующему пню. А лебедка чуть ли не дымится. Вот так-то, сэр, -- дымится, -- вот это я понимаю. А скотина? Ей каждый день нужен был чуть ли не стог сена. А знаете, чем я своих кормил? Щепками, опилками и дубовыми листьями, ну и еще что под руками было. А теперь -- бензин! Дизели! Со скотиной болота не победишь. Что можно нарубить перочинным ножиком? Нужны машины. Глаза его снова заблестели. Он подскакивал в кресле, словно стараясь что-то схватить своей длинной костлявой рукой. Он поднимает свое тело -- разваливающийся конгломерат суставов и конечностей, который, кажется, распадется при малейшем дуновении. -- Грузовики! Тракторы! Краны! Вот вещь! Не слушайте вы этих дятлов, которые только и знают что хвалить старое доброе времечко. Могу вам сказать, не было ничего хорошего в этом старом добром времечке, разве что индейцы жили свободно. Вот и все. А что касается леса, так надо было гнуть спину от зари и до зари, до кровавых мозолей, и, может, за день тебе удавалось повалить дерева три. Три штуки! А теперь любой сопливый пацан свалит их за полчаса. Нет уж, сэр! Эти ваши старые денечки -- дерьмо! Что в них было хорошего? А Ивенрайт со своей болтовней об автоматизации... он это специально говорит, чтобы вы не работали. Я-то знаю. Я уже видел. Со мной это уже было. Так будет всегда. Но вам нужны машины, и вы им покажете, в хвост их и в гриву! Он резко поднялся и, откашливаясь, понесся в противоположный конец комнаты, пытаясь откинуть со лба жесткую прядь, которая лезла в глаза. Рот искривился в гневной и одновременно довольной гримасе, пока его снова не охватила пьяная неистовая ярость. -- Вырвать с корнем! -- загромыхал он обратно. -- Проще простого! Деревья срубить, кусты сжечь, ягодник сгрести. Черт побери! А если снова растет, выкорчевывай! Не получилось сегодня -- делай завтра. Да, да, я говорил Бену. Охо-хо. Труби в трубу. Вырви из нее душу, в бога мать. Вот увидите, я... Вовремя вскочив, Хэнк поймал его, а Джо перехватил отлетевший костыль. Вив с побледневшим лицом бросилась к Генри: -- Папа, Генри, с тобой все в порядке? -- Он просто перебрал, зайка, -- не слишком убедительно сказал Хэнк. -- Генри! Ты себя нормально чувствуешь? Генри медленно поднял голову и повернулся к ней, провалившийся рот начал расползаться в улыбке. -- Все нормально... -- Он уставился на Вив своими зелеными глазами. -- А почему это вы собирались смыться на охоту без меня? -- О Господи! -- вздохнул Хэнк, оставляя старика и возвращаясь на свое место. -- Папа, -- проговорила Вив тоном, в котором соединялись облегчение и досада, -- тебе надо пойти лечь. -- Сама ложись! Я спрашиваю, когда пойдем охотиться на енотов? При помощи сложных маневров Джо Бен подводит его к лестнице. -- Никто не собирается идти на охоту, Генри. -- Ха-ха-хаха! Ты что, думаешь, я оглох?! Вы, наверное, думаете, что старый черномазый уже не в силах сползать на охотку?! Ну что ж, поглядим. -- Пойдем, папа. -- Вив нежно тянет его за рукав. -- Пошли вместе наверх ложиться. -- А что, пойдем, -- соглашается он, вдруг резко сменив настроение, и подмигивает Хэнку с таким похотливым видом, а потом так проворно принимается подниматься, что я даю себе слово: если Вив не появится через три, ну, максимум через пять минут, я пойду вызволять ее из логова старого дракона. Все прислушиваются, как он гремит и ухает наверху. -- Иногда мне кажется, -- говорит Хэнк, все еще качая головой, -- что у моего любимого старого папочки полетели тормоза. -- Нет, нет. -- Джо Бен встает на защиту Генри. -- Дело не в этом. Просто, как я тебе уже говорил, он становится местным героем. Его называют Дикий Волосатый Старик Ваконды; дети показывают на него пальцами, женщины на улицах с ним здороваются; и можешь быть уверен: ему все это очень нравится. Нет, Хэнк, он вовсе не разваливается -- ну, может, память немножко ослабла, видеть стал хуже, но в остальном -- это, скорее, такой спектакль, понимаешь? -- Не знаю, что хуже. -- Ну что ты, Хэнк, ему же тоже несладко приходится. -- Может быть. Ко, черт побери, доктор надел на Генри этот гипс, чтобы хоть как-то посадить его на цепь. Он сказал, что старик не так уж и разбился, но если мы его не утихомирим, дело действительно может обернуться неприятностями. А ему, похоже, это только прибавило оборотов. -- Да это просто одна болтовня. А как ты думаешь, Ли? Ему так нравится все это. Слышишь, как он бушует наверху? -- По-моему, он готовится к изнасилованию, -- пессимистично заметил я. -- Нет. Это он только дурачится, -- продолжал настаивать Джо. -- Играет. Если он к чему и готовится, так это к академической речи на вручение приза лучшему актеру года. Сверху до нас доносилось, как кандидат в лучшие актеры совершенствовал дикцию, требуя шамкающими челюстями, чтобы Вив не "велтела швоей жадницей и плеклатила уплямиться ". Вив появилась на лестнице, растрепанная и раскрасневшаяся после недавней схватки, и сообщила, что у всех нас есть возможность повысить ставку Генри, который предложил ей два доллара и пинту ликера. Хэнк заявил, что для него и это слишком много, но Джо Бен сказал, что, так как жена бросила его и ушла спать с детьми, он, пожалуй, готов дать два с полтиной. Я сжал в кармане свой кошелек, а она, проходя мимо меня к мешку для стирки с грязными носками Генри, поинтересовалась, нет ли у меня лишних пяти долларов. Я попросил ее подождать до следующей субботы, когда мы получим деньги. -- Я думаю, ты бы мог завтра получить аванс, -- замечает она, сочетая в себе несоединимое -- соблазнительное кокетство и бессовестную скромность. -- Я попробую уговорить мужа. -- Хорошо. Значит, завтра. Где мы встречаемся? Она отворачивается с легким смешком. -- В городе, на пристани. По воскресеньям я собираю устриц на моле. Так что захвати молоток. -- Звучит романтично, -- ответил я и бросил взгляд на брата Хэнка, чтобы проверить, не кажется ли ему это слишком романтичным. Но он только что отошел от окна. -- Знаете, что я подумал? -- задумчиво произнес он. -- Учитывая наш сегодняшний урожай, мы прекрасно стоим. А такая погода долго не продержится. К тому же все мы уже здорово вымотались. Как насчет того, чтобы вывести этих говноедов из-под дома встряхнуться? -- На охоту? -- спросил я. -- Да! -- Джо Бен был готов. -- Поздно! -- заметила Вив, прикинув, что в половине пятого ей придется поднимать нас на работу. -- Верно, -- ответил Хэнк, -- но я просто думал: не замотать ли нам завтрашний день. Мы уже сто лет не отдыхали в субботу. -- Отлично! -- Джо Бен был вне себя. -- Точно! А вы знаете, что завтра за день? Хэллоуин. Нет, ну зто уж через край: Хэллоуин, охота на енотов, старик привез домой бутылку, Лес Гиббонс упал в реку... Нет, я не вынесу! -- А как ты, Малыш, вынесешь? -- Ну, я вообще-то не планировал на сегодня вылазку, но, думаю, не умру. -- Знаешь что, Хэнкус: давай мы с тобой обойдем гору и вспугнем их -- после такого перерыва от собак все равно первый час не будет никакого толку, -- а Ли с Вив поднимутся к хижине и подождут, пока мы не откопаем кого-нибудь, и потом присоединятся к нам. Какой смысл всем нам царапаться в зарослях? Как вам это, Вив? Ли? Вив не возражала, я не видел выхода из ловушки, которую сам себе поставил, поэтому тоже сказал "да". К тому же я искал случая поговорить с Вив наедине. Этим вечером я не только решил закопать топор, но и под влиянием виски, а также чувства собственной "хорошести" все рассказать и очистить душу. Моя затхлая совесть требовала хорошего проветривания. Мне нужно было кому-то все рассказать, и я выбрал Вив, как наиболее сочувственную слушательницу. Я поведаю ей о своем злом умысле во всех подробностях. Конечно, возможно, это потребует от меня каких-нибудь дополнений: может, кое-где я выпущу абзац-другой, а где-то добавлю для ясности, -- но я был твердо намерен раскрыть правду обо всех подробностях своего коварного замысла, хотя бы это и выставило меня в самом невыгодном свете. Однако все получилось не совсем так. А наверху юный Генри с компасом, В кармане и ножом за отворотом сапог хватает старого Генри за ворот рубахи и поднимает на ноги: "О'кей, старина, ты можешь позволить им внизу считать, что они тебя одурачили, но будь я проклят, если позволю тебе дурачить самого себя..." Старик смотрит на тапочку из мягкой оленьей кожи, которая надета у него на здоровой ноге, и замечает, что она уже потерлась. Домашняя тапочка, Боже милосердный!.. Во-первых, мне ни разу не удалось остаться с ней наедине настолько долго, чтобы начать свое признание, -- "Потому что, если мы поклялись одолеть, -- продолжает юный Генри, -- мы должны идти до когда! Так что вставай!" -- ибо только мы собрались, Генри решил, что без его благословенного присутствия нам будет не одолеть дикую природу. Уже у двери до них доносится, как легкое шлепанье тапки сменяется тяжелой поступью вперемежку с резиновым постукиванием костыля. "Послушайте", -- останавливается Джо Бен. Но оказалось, что присутствие моего отца еще более благотворно, чем он сам подозревал; хорош бы я был, если бы пустился в свою идиотскую исповедь Вив, чтобы обнаружить позже, после охоты, что мой брат наконец скинул фальшивый наряд из листьев олив и незабудок и обнаружил истинную черноту своего сердца... "Послушайте, -- говорит Джо. -- Похоже, кто-то сменил тапочки на шипованные сапоги..." -- скинул свою маску и обнаружил свое истинное лицо, доказав раз и навсегда, что он достоин самой страшной кары, которую я только способен для него изобрести... "Кто бы это мог быть? -- громко спрашивает Джо. -- Кто это крадется за нами по лестнице в одном сапоге?" -- Кажется, я догадываюсь, кто это, -- говорит Хэнк. -- А вот зачем -- это интересно. -- Когда Джо расслышал первые шаги, Хэнк с Ли помогали Вив натянуть упрямые сапоги. Теперь все они стоят, прислушиваясь к крадущимся звукам шагов. -- Крадется неприятность к нам, -- замечает Джо. -- Неприятность, и еще какая, -- откликается Хэнк. -- Хэнк, -- шепчет Вив, -- а нельзя его взять до... -- Я разберусь с ним, -- обрывает ее Хэнк. Она пытается продолжить, но решает, что это только усугубит неприятности. Когда появился Генри, все стояли, выстроившись в ряд. Вив увидела, как он ковыляет в темноте, пытаясь запихать свою загипсованную руку в рукав драной куртки из лосиной кожи. Она обратила внимание, что он уже содрал гипс с локтя и запястья, чтобы обеспечить большую свободу движений. Сияя, он остановился перед ними. -- Если хотите знать, я не мог уснуть. -- Он перевел взгляд с Хэнка на Джо Бена в ожидании, когда кто-нибудь, черт его подери, осмелится указать ему, куда он может ходить, а куда нет. Поскольку все молчали, он возобновил свою борьбу с курткой. Вив прислонила свою мелкашку к двери и пошла помочь ему. -- Ну хорошо, -- проворчал он, -- там еще остался ликер, который я принес, или вы, свиньи, долакали его? -- Ты хочешь еще этой отравы? -- Хэнк подошел поддержать старика, пока Вив запихивала в рукав его замусоленный гипс. -- Господи, Генри, да ты еле волочишь ноги... -- Отвали от меня! -- ...зачем тебе лишние сложности? -- Убирайся, я сказал! Буду очень благодарен, если вы мне позволите самому одеться. Упаси нас Господи дожить до такого дня, когда Генри Стампер станет обузой. Где моя выпивка? -- Ну что ты скажешь, Малыш? -- Хэнк повернулся к Ли. -- Хочешь не хочешь, а это в основном тебя касается. Потащишь ты этого старого пьяницу? -- Не знаю. Он нам всю дичь не распугает? -- Нет. -- Как всегда, Джо Бен выступил на защиту Генри. -- Когда Генри в лесу, об этом становится известно на много миль. Он как-то привлекает зверье. -- В том, что он говорит, есть своя правда, Ли. Помнишь, Джо? Когда мы взяли его с собой охотиться на рысей?.. -- Да... -- ...прислонили его к дереву и оставили... -- Ладно, я сказал. Вив, голубка, ты не видела, где мой табак? -- ...он задремал, а когда мы вернулись, ему на ноги мочился койот. -- Помню. Точно. Принял его за дерево. Генри, предпочтя не обращать внимания на этот разговор, сосредоточенно рассматривал полку, которая тянулась на уровне головы вдоль всего коридора. -- Одна пачка табаку -- вот все, что мне надо, и можно отправляться. -- Так что видишь, Малыш, от него может быть толк. -- Возьмем его. Может, используем вместо наживки. -- Никогда в жизни не видел такого сборища болванов. -- Генри принимается рыться среди коробок с патронами, инструментами, обрывками одежды, банок с красками и кистями. -- Никогда, за всю свою жизнь, с тех пор как родился. Встав на цыпочки, Вив снимает для него с полки коробочку и, проведя ногтем по сгибу, открывает ее. Генри с подозрением взирает на протянутую ему коробку и, прежде чем взять щепотку, долго изучает содержимое. -- Премного обязан, -- наконец мрачно бормочет он и, повернувшись спиной к остальным, тихо добавляет: -- Я только дойду до ближайшей низины и послушаю гон, а потом вернусь. Просто никак не спится. Он закрывает табакерку и запихивает ее в карман своей куртки. -- Действительно, какая-то бессонная ночь, -- сочувственно откликается Вив. Хэнк и Джо Бен отправились с собаками вперед, а Вив с Ли составили компанию старику. В любом случае Вив предпочитала быть подальше от собак. Не то чтобы ей не нравился лай -- у некоторых были даже очень музыкальные голоса, -- но шум, который они поднимали, всегда заглушал все остальные звуки ночного леса. Среди хлама на полке Генри нашел фонарь, но не успели они отойти от дома и на несколько ярдов, как он погас. Генри с проклятием отшвыривает его прочь, и в полной темноте они движутся дальше вверх по тропинке в сторону ближайшего холма. Облака, которые так ослепительно сверкали на закате солнца, обложили небо и будто придавили его к земле. Со всех сторон толстыми складками нависала ночь; даже когда острию луны удавалось прорезать себе крохотную щель, ее тусклый свет не столько разгонял тьму, сколько подчеркивал ее. Они шли молча сомкнутой группой -- Вив чуть позади Генри, Ли замыкал строй. Вив различала лишь смутное мелькание гипса перед собой, но ей и этого было достаточно; к охотничьей хижине вело около дюжины тропок, и она все их знала наизусть. В первый год своей жизни в Орегоне она ходила туда чуть ли не каждый день, ранним утром или поздним вечером. Зачастую она возвращалась домой уже в полной темноте, проведя там длинные сумерки. Когда погода была ясной, она смотрела с вершины, как садится в океан солнце; когда штормило -- слушала вой сирен на буйках. Хэнк смеялся над тем, что она выбирала именно это время для своих прогулок, говоря, что днем было бы теплее, да и видимость лучше. Она попробовала несколько раз сходить туда в другое время и снова вернулась к своим часам; ей нравилось смотреть на океан по вечерам, наблюдая, как безукоризненно круглый шар клонится к безукоризненно прямой линии горизонта, -- так непохоже на зигзагообразную линию гор ее детства, которые заходящее солнце превращало в целый ряд пламенеющих вулканов. А по утрам ей нравилось слушать, как внизу пробуждаются темные, окутанные дымкой леса. В то первое лето ее прогулка к хижине стала ежедневным ритуалом. Как только мужчины отправлялись на работу, она складывала посуду в мойку, брала термос с кофе, одну из собак и отправлялась к хижине слушать птиц. Пока она накрывала огромный замшелый пень пластикатовым мешком, чтобы не сидеть на мокром мху, собака носилась вокруг, обнюхивая окрестности, потом мочилась всегда на один и тот же столб и укладывалась на ту же кучу мешковины, на которой спала и ее предшественница. И все замирало -- так, по крайней мере, казалось. Но постепенно до ее слуха начинало долетать шуршание из ближайших зарослей, там просыпались щуры. Из чащи доносился крик горлицы -- как чистая пронзительная капля, -- словно на самую нижнюю клавишу ксилофона бросили мягкий шарик: "тууу... туу ту ту". Издали отзывалась другая. Они начинали перекликаться, и каждый раз их голоса звучали все ближе друг от друга; и вот они появлялись из дымки вместе, из серой нежной дымки, и улетали крыло к крылу, как отражения друг друга в зеркале неба. Краснокрылые дрозды просыпались одновременно, как солдаты на побудке. Взмыв яркой стайкой, они усаживались неподалеку на дерн в ожидании, когда с камышей сойдет туман, неумолчно распевая и чистя хвосты и крылышки клювами. Ярко-красные погончики на их черных формах всегда напоминали ей парадные мундиры готовящейся к королевскому смотру армии. Потом выводил свой выводок тетерев, и бекас тревожно кричал при виде солнца. Голосами Марлен Дитрих кокетливо перекликались голуби с полосатыми хвостами. Дятлы и сокоеды начинали долбить тсуги в поисках завтрака... За ними просыпались и остальные птицы, и каждая принималась за свое дело -- сразу же вслед за сойкой, которая каждое утро обрушивала свою синюю ярость на ранних пташек, не дававших остальным спокойно отдохнуть; величественно появлялись вороны. Рассевшись на верхушках елей, они раскачивались и безжалостно высмеивали более мелких птиц, потом снимались и, покружившись, разрозненными группами летели к отмелям, порой рождая в душе Вив странное волнение. Может, потому что они напоминали ей сорок, которые жили рядом с ее домом в Колорадо и поедали трупы кроликов. Сорок, живших чужой смертью. Но ей казалось, что дело было не только в этом. Как ни говори, сороки все-таки были глупыми птицами. Вороны, несмотря на свой хриплый смех, никогда не казались ей глупыми. Когда последние вороны исчезали, она выпивала свой кофе, убирала пластикатовый мешок в сарай и, свистнув собаке, отправлялась домой. На обратном пути она шла через сад, будила старую корову и возвращалась в дом мыть посуду. Закончив с посудой, она выходила подоить корову. Выходя на вечернюю дойку, она часто видела в окно амбара, как вороны возвращались назад после состязания с кабанами, иногда одна-две были заметно потрепаны, а то и вовсе отсутствовали. Она ничего не знала про кабанов и про их соревнования, но выигрывали они или проигрывали, вороны всегда смеялись -- грубым древним суховатым смехом, в котором сквозил мрачновато-практический взгляд на жизнь. У кого-нибудь другого, менее талантливого, такой смех свидетельствовал бы об отчаянии или, как у сорок, о глупости, но вороны были специалистами в своем мировоззрении, они раскрыли тайну мрака и знали, что ничто не сделает его чернее, и если нельзя сделать его светлее, то почему бы не сделать смешнее. -- Чему ты улыбаешься? -- спрашивал Хэнк, когда она возвращалась с грязным полотенцем, чтобы постирать его на заднем крыльце. -- Это тайна, -- отвечала она, веселясь при виде его любопытства, -- мой секрет. -- Бон там, за амбаром? Так. Потихоньку встречаешься с кем-нибудь на сеновале? Она продолжала загадочно мурлыкать, выжимая и вешая полотенце. -- С кем? Ты же целыми днями держишь меня здесь в заточении одну, покинутую... -- Ага! Значит, да. Так кто этот котяра? Придется свернуть негодяю шею. Кто же из шалунов пытается соблазнить мою жену? Говори, я должен знать... Она улыбалась и шла на кухню. -- Подожди еще пару месяцев и узнаешь... Схватив Вив за свитер, он тянет ее назад, пока она не прижимается к нему спиной. Он обнимает ее, и рука его скользит вниз по ее тугому вздувшемуся животу. -- Я думаю, с ним все будет хорошо, -- говорит он ей в затылок, -- главное, чтобы не черный; иначе Генри всех нас потопит. Она откидывает голову к нему на грудь, размышляя, как это здорово быть молодой, беременной и влюбленной. Ей кажется, что ей страшно повезло. У нее есть все, что ей хочется. Мурлыкая, она трется о него. Он нюхает ее волосы, потом отталкивает, не выпуская из рук, поворачивает к себе лицом и принимается рассматривать, прищурив глаза. -- Интересно, они станут черными? -- Детеныши? -- Нет, нет, -- смеется он. -- Твои волосы. И уже в сумерках она слышит, как вороны рассаживаются на верхушках деревьев. По мере приближения родов она перестала ходить на холм, хотя врач и сказал, что прогулки ей на пользу. Она не знала, почему перестала туда ходить; сначала ей казалось, что ей были слишком интересны движения, происходившие у нее внутри, но потом она осознала, что дело было не в этом, иначе она возобновила бы свои прогулки, когда движения прекратились и она поняла, что существо внутри ее умерло. Несколько месяцев спустя, когда следы операции зажили и ей сказали, что она может возвратиться к нормальной жизни, она снова отправилась к хижине. Но шел моросящий дождь, единственными птицами, которых ей довелось увидеть, была стая летящих к югу гусей, которые смеялись непонятным ей смехом, и она вернулась к книгам. С тех пор она бывала там всего несколько раз, и уже много лет не ходила той тропинкой, по которой они шли теперь, и все же она помнила ее удивительно ясно. Более того, она бы хотела идти впереди, чтобы двигаться не таким быстрым шагом. Генри же надо было показать им, что он такой же здоровый человек, как и все, -- в гипсе у него нога или нет. Дело не в том, что она не могла угнаться, -- она вовсе не поэтому хотела идти медленнее, -- Ли с непривычки было тяжело ориентироваться в темноте. Она слышала, как он борется с кустами и ягодником где-то позади, то и дело сбиваясь с тропинки на обочину. Она уже собралась предложить взять его за руку, но потом передумала, так же как передумала просить старика идти помедленнее или пропустить ее вперед. Постепенно они все больше и больше отдалялись друг от друга. Генри рвался вперед, Ли отставал, и в конце концов она осталась в темноте одна. Глядя по сторонам, она стала узнавать знакомые контуры и забавлялась тем, что отгадывала, что за ними таится. Вдоль ограды сада тянулись заросли фундука, там -- кизил, на фоне фиолетового неба чернеет одинокий бук. Она чувствует, как к коленкам своими мокрыми пальцами прикасается папоротник, слышит сухое дребезжание горошка в маленьких изогнутых стручках. Из долины, где деревья множат эхо радостного собачьего лая, поднимается густой аромат ариземы, или скунсовой капусты, как ее называет Хэнк, и кисло-сладкий запах перезревшей ежевики. И над всем этим, как образец высшей ступени растительной жизни, стоит ель -- заслоняя небо башней своей вершины, пропитывая темные ветры своим терпким зеленым благоуханием. Чем больше увеличивалось расстояние между ней и мужчинами, тем спокойнее начинала чувствовать себя Вив, пока не ощутила, что заросли обступили ее, обхватывая за плечи и сжимая легкие. Она высвободила локти, глубоко вздохнула и раздвинула руки. В орешнике закричал крапивник "тиу-тиу", и Вив подняла руки выше, представив, что это крылья. Она стала махать ими, пытаясь взлететь, но это не вызвало у нее того ощущения, которое она испытывала в детстве; все из-за этих сапог! Каждый тянул на сотню фунтов. "Если бы не сапоги, я бы взлетела!" Когда они шли на охоту, Хэнк всегда запихивал ее в сапоги, для него лес был ареной боевых действий, куда ты должен выходить в полном вооружении -- каскетка на голове, кожаные рукавицы, шипованные сапоги против армии колючек. И в таком виде он продирался вперед. Вив предпочла бы летать не так высоко, как ястреб, но скользить в нескольких дюймах над землей, перебираясь с камня на куст, с куста на дерево, как крапивник в орешнике. Но для полета нужны крылья, а не шипы, тенниски, а не стофунтовые вездеходы. Сдавленный крик, раздавшийся в нескольких ярдах позади, остановил ее. Свернув с тропинки, Ли запутался в папоротниках. Когда она взяла его за руку, рука его дрожала. Что-то налетело на меня, и я споткнулся, -- шепотом объяснил он скорее себе, чем Вив. -- Наверное, мотылек... -- И, вздрогнув, замолчал, -- произнесенное в темноте слово затрепетало у щеки Вив, -- Я знаю, -- шепотом ответила она. -- В это время года много бражников. Я их до смерти боюсь. -- Она вела его по тропинке за руку. -- Все из-за того, что они белые, -- продолжила она. -- Это-то и приводит меня в ужас. Понимаешь, я знаю, что они белые. А на ощупь черные. -- Точно, -- откликнулся Ли. -- Именно так. -- Хэнк смеется надо мной, но иногда я просто теряю голову. Бррр. И знаешь еще? Ты когда-нибудь рассматривал их вблизи? У них на спине рисунок, -- я не шучу, правда, -- череп! Поэтому их еще называют мертвая голова. Теперь они оба вздрогнули, как дети. Тропинка резко пошла вверх, и до них донеслось тяжелое дыхание и проклятия старика, пытавшегося нащупать опору резиновым набалдашником своего костыля. -- Пойдем поможем ему? -- спросил Ли. -- Не надо. Он справится сам. -- Ты уверена? Почему бы нам не помочь ему? Похоже, ему не легко... -- Ты же видел, как он вел себя с Хэнком и курткой. Пусть забирается сам. Для этого он и пошел. -- Для чего? -- Чтобы справиться с тем, с чем, он считает, он должен справиться. Без посторонней помощи. Как ты с лодкой. Ли был поражен. -- Мадам, -- промолвил он не дыша, -- не стану говорить за средневозрастную группу, но что касается потребностей старых инвалидов и маленьких перепуганных мальчиков, вы к ним чрезвычайно чутки и восприимчивы. -- Ты всегда воспринимаешь себя как обузу или как маленького мальчика? -- Нет. Я был обузой сначала. Теперь я себя так не чувствую. Но я все еще маленький мальчик. Как и ты все еще маленькая девочка. Издали донесся лай гончих. -- Я уже давно не маленькая девочка, -- просто ответила Вив, и Ли пожалел, что не придержал своего юмора. На вершине холма перед бревенчатой хижиной ярко потрескивал костерок. С сучка свисал рюкзак, распространяя восхитительный запах сандвичей с тунцом и яйцами, а перед рюкзаком на задних лапках стоял енот и пытался дотянуться до мешка своими черными ручками. Его тень лениво колебалась на стене домика. Когда в свете костра появилась фигура Генри, зверек издал жалобный звук, словно интересуясь, что это привело сюда непрошеных гостей, и опустился на четыре лапы. -- Ну и тип, -- вымолвил Генри. Енот взирал на него с явным негодованием. -- Ты, что, не знаешь, что ты должен быть внизу, в долине, чтобы дать собакам след, а не здесь воровать наше добро, не знаешь? Енот ничего не слышал о таких распоряжениях. Он принялся копаться в грязи, будто охотясь за несуществующим жуком. -- Ха. Ребята, вы взгляните на него, он и ухом не ведет. Хочет показать, что это мы суемся в его дела. Зверек покопался еще, но, видя, что три пришельца не намерены понять его намек, распушил шерсть, выгнул спину и бросился к Генри. Генри расхохотался и кинул ему в мордочку пепел. Енот раздраженно зафыркал. -- Может, ты сумасшедший, а? В чем дело? Мы не уйдем и не оставим тебе добычу, можешь не надеяться. -- Генри снова рассмеялся и еще раз поддал ногой пепел. Для благородного енота это было уж слишком. Одним прыжком он достиг старика и, обвив его гипсовую ногу всеми своими четырьмя лапами, начал крушить ее; Генри взвыл и принялся лупить зверька своей шляпой. Енот еще пару раз вонзил в гипс свои зубы, сдался и бросился во мрак, возмущенно шипя и чихая. -- Ну и ну, -- склонился Генри, чтобы рассмотреть царапины на гипсе. -- Вы только подумайте! Ну, теперь этому черномазому будет чем поделиться со своими дружками, он им расскажет, из чего сделан человек. Ну что ж, -- скованно кивнул он Ли, -- я думаю, Ли, надо подбросить в костер дровишек. -- Для предотвращения нового нападения? -- поинтересовался Ли. -- Точно. Он до того разозлился, что не удивлюсь, если он вернется и приведет на нашу голову целую армию своих сородичей. Над нами нависла серьезная опасность. Вив взяла его за руку: -- Знаешь, папа, такое ощущение, что на твою ногу все время кто-то пытается напасть -- то один зверь, то другой. -- Ну ладно. Вам, курносым, конечно, не терпится приключений. Посмотрим, на что вы годитесь. Вив нашла воду в десятигаллоновом бидоне из-под молока и принялась готовить кофе, а Генри с Ли тем временем вытащили из избушки два мешка с резиновыми манками и разложили их у огня. Установив на углях котелок, она нашла свой пластикатовый мешок и, расстелив его на земле, села рядом с Ли. В течение всего этого времени никто не проронил ни слова; Генри заложил себе за щеку табак, почесался, наклонился вперед, прислушиваясь к собакам, и прочистил горло, как спортивный комментатор перед игрой. -- Нормально, слышите? Свет костра выхватывал из темноты его словно из красного дерева вырезанное лицо, которое казалось то выпуклым, то вогнутым. Он взволнованно провел рукой по своим длинным седым волосам. -- Я бы не стал их всех пускать оттуда, а вот так... Слышите?.. Это старушка Молли говорит. Слышите? Вив поудобнее откидывается на пружинящий мешок, устраиваясь для грядущей беседы, которая, как она знает, непременно последует. А когда она кончает ерзать, то обнаруживает, что у нее под волосами, чуть обнимая ее за шею, лежит рука. -- ...Ой-ойо-й-ой, послушайте! Она говорит -- не лиса, она говорит -- не енот... Не скажу за остальных говноедов, но, помяните мои слова, Молли никогда так не лает на лисицу или енота; и не олень, она никогда не пойдет за оленем. А-а!.. а! Черт побери! -- И вдруг Генри в восторге шлепает ладонью по гипсу. -- Она говорит -- медведь! Черт побери! Медведь! Он наклоняется вперед, зеленые глаза внимательно следят за пляшущими искрами костра. Под ними, вниз по реке, движется остальная свора; а с противоположной стороны, где высятся горные отроги, доносится чистый и размеренный лай, начинающийся с низкой ноты и взвивающийся пронзительно и ясно, словно звук серебряного рожка. -- И она одна, Молли. Остальные собаки, верно, со Старым Дядюшкой. Раньше все они бежали за Молли, но не теперь, когда придется иметь дело с медведем. И Дядюшка тоже не станет связываться с медведем, в прошлом году он поднял одного и потерял глаз, так что он предоставил Молли справляться с ним в одиночку! -- Генри смеется и снова хлопает по гипсу. -- Но слышишь, мальчик, в низине... -- Он толкает Ли в бок костылем. -- Слышишь, куда движется лай этой банды? Кого они дурачат? Ии-хи-хи. Они-то знают, ой знают. И не уверяй меня, что не знают. Они с Дядюшкой -- верно, за лисой, -- но послушай, что они чувствуют. Послушай, как они гонят эту лисицу, когда Молли одна с медведем... Все прислушиваются. И вправду, в их высоком истеричном лае безошибочно слышалась нота стыда. -- А где Хэнк и Джо Бен? -- спрашивает Ли, и Вив чувствует, как кисть продвигается чуть дальше. -- Откуда я знаю! Я думал, они будут ждать здесь. А теперь... -- Он нахмурился, почесывая кончик носа. -- Да-а... похоже, Молли повела свору на медведя, -- ох-хо-хо, слышишь? Лиса поворачивает... а Дядюшка, как только видит это, говорит: "Пошли, ребята. Оставьте эту дурочку Молли с медведем, если ей так нравится. А мы поохотимся за лисичкой". Да -- это когда они первый раз завелись, у дерева, где лежал медведь. Так что я думаю, Хэнк и Джо пошли туда -- слушай! -- к дереву, но когда свора откололась, Молли же не может одна справиться с медведем... так что, верно, Хэнк и Джо с ней... Бормоча, кивая, то открывая, то закрывая рот, с полуприкрытыми глазами, которые лишь изредка вспыхивали в темноте зеленым светом, он читал события охоты. Лай смешивался с тенями, и Вив видела, как они трепещут, с черными плюмажами и клювами, у самого ее лица. До нее доносился их возбужденный шепот. И она чувствует, как рука окольными путями движется все дальше и дальше, пока кончики пальцев не замирают у нее на горле. Она сидит не шевелясь. -- А что теперь делается? -- небрежно спрашивает Ли. -- А? Ну, лиса -- я думаю, это все-таки лиса, судя по тому, как они двигаются, -- она прорывается то вперед, то назад, чтобы они не зажали ее между рекой и горловиной низины. Если ее запрут там, ей придется либо лезть на дерево, либо плыть -- приличных нор там нет, и одному Господу известно, как она не любит лезть в воду. Если бы это был енот, он давно бы рванул через низину, но лисы очень не любят мочить хвост. А там Молли... гм... она обогнула низину и уходит в горы. Гм. Это не очень-то хорошо. Послушай... Все ее внимание тоже сосредоточено на звуках, и слышит она гораздо больше, чем старик. Она слышит хлюпанье низины, сирену на буйках и колокол на маяке, она слышит, как умирают последние цветы на ветру -- падает роса с дипентры, шипит ужовник. Вдали лихорадочные всполохи зарниц словно снимают со вспышкой пик Марии. Она прислушивается, но грома не слышно. Из темных елей вдруг вырывается странный порыв ветра, колеблет пламя и сдувает ее волосы с руки Ли. Он даже умудряется задуть ей в полуоткрытый рот, и она задумчиво пробует его на вкус. Ее мокрые сапоги начинают дымиться, и она отодвигает ноги подальше от костра и обхватывает колени руками. Холодные пальцы на ее шее шевелятся, согреваясь. -- А... а что будет, если она, если лиса поплывет? -- спрашивает Ли отца. -- Если она будет переплывать устье низины, все будет о'кей, но обычно они этого не делают. Чаще всего они бросаются в реку; а от этого ни собакам, ни лисе добра не будет. -- Неужели они не могут ее переплыть? -- спрашивает Вив. -- Конечно, могут, милая. Не такая уж она широкая. Но когда они попадают в воду... там темно... и вместо того чтобы переплывать реку, они начинают плыть по течению, плывут, плывут и никак не могут добраться до другого берега. Слышите... она пытается прорваться, срезает назад, к северу. Это значит, что они выгнали ее из низины и гонят к реке. Возьмут, если не бросится в реку. Лай своры достиг высшей точки и совершенно не соотносился с размером зверька, на которого они охотились, особенно если сравнить с неустанным гоном, который вела одинокая сука за куда более крупным зверем. -- И куда же потом? -- спрашивает Ли. -- В океан, -- отвечает Генри, -- в море. Эх! Слышите, как эти шалопаи обходят бедную лисичку? Говноеды! Она понимает, что нужно отодвинуться от этой руки -- заняться кофе или еще чем-нибудь, -- и не двигается. Генри прислушивается к гону и недовольно хмурится -- нет, ему не нравится, как работают собаки. Слишком много шуму из-за какой-то лисы. Наклонившись вперед, он сплевывает на угли свою жвачку, словно она внезапно стала горькой, и смотрит, как та шипит и раздувается. -- Случается, -- говорит он, не отводя взгляда от углей, -- лососевые трейлеры подбирают животных далеко в море, за много миль от берега, -- оленей, медведей, рысей и тьму лисиц, -- плывут себе просто и плывут. -- Он берет палку и задумчиво ворошит угли, словно позабыв об охоте. -- Когда-то, лет тридцать назад -- да уж, не меньше тридцати, -- я подрабатывал на судне, ловившем крабов. Вставал в три и шел помогать старому шведу вытаскивать сетки. -- Он протянул руку к огню. -- Вот шрамы у меня на мизинце. Это укусы крабов, когда эти сукины дети доставали меня. Только не рассказывайте мне, что крабы не щиплются... Как бы там ни было, нам всегда попадались плывущие звери. В основном лисы, но иногда и олени. Обычно швед говорил: "Оставь их, оставь, нет времени валять дурака, говорят тебе, нет времени". Но однажды нам попался огромный самец, настоящий красавец, рога в восемь-девять ветвей. Швед и говорит: "Достань этого парня". Заарканили мы его и затащили на борт. Он уже был совсем без сил и просто лежал. Дышит тяжело, глаза закатились, как это бывает у оленей, если их напугать до смерти. Но не знаю -- это был какой-то не такой испуг. То есть не то, что он перепугался, что чуть не утонул или что его затащили в лодку к людям. Нет, это был какой-то чистый, незамутненный страх. Он ворошит костер, посылая вверх целый сноп искр. Вив и Ли смотрят на него в ожидании продолжения, чувствуя те же искры в своей груди. -- В общем, он выглядел таким изможденным, что мы даже не стали его связывать. Лежал он окаменев, и казалось, он ни на что не способен. Так он и лежал, пока мы не приблизились к берегу. И тогда, кто бы мог подумать, вскочил -- только копыта мелькнули в воздухе -- и через борт. Я сначала решил, что подлец просто выжидал, когда мы подойдем поближе к берегу. Но нет, оказалось, нет. Он развернулся прямо навстречу приливу и поплыл назад, в океан, -- и в глазах все тот же страх. Знаете, это меня доконало! Я часто слышал, что олени и всякие там звери бросаются в прибой, чтобы вывести вшей и клещей соленой водой, но после этого рогатого я понял другое. Дело тут не просто в насекомых, тут больше. -- Чего больше? -- искренне спросил Ли. -- Почему? Ты думаешь... -- Черт возьми, мальчик, я не знаю почему! -- Он бросил палку в огонь. -- Ты у нас образованный, а я тупожопый лесоруб. Я только знаю, что понял, -- ни один олень, или медведь, или, скажем, лиса, которая совсем не дурочка, не станут топиться ради того, чтобы избавиться от пары десятков вшей. Слишком уж дорогая плата за удовольствие. -- Он встал и отошел на несколько шагов от костра, отряхивая штаны. -- О! о! слышите? -- отрезали сукина сына. Теперь возьмут, если не поплывет. -- Ты что думаешь, Вив? Пальцы снова начинают чуть давить ей на горло. -- О чем? -- Она продолжает задумчиво смотреть на огонь, словно все еще находится под впечатлением рассказа старика. -- Об этом инстинкте у некоторых животных. Зачем это лисе пытаться утопиться? -- Я не говорил, что они хотели утопиться, -- заметил Генри, не оборачиваясь. Он стоял лицом к звуку гона. -- Если бы им надо было просто утопиться, им хватило бы любой лужи, любой дырки. Они не просто топились, они плыли. -- Плыли навстречу верной смерти, -- напомнил ему Ли. -- Может быть. Но не просто топиться. -- А как же иначе? Даже человеку хватает ума понять, что, если он будет плыть все дальше и дальше от берега, он неизбеж... -- Он оборвал себя на полуслове. Вив чувствует, как рука на ее шее замерла и похолодела; вздрогнув, она поворачивается, чтобы взглянуть ему в лицо. Оно ничего не выражает. На мгновение Ли заливает бледность, словно он погрузился куда-то глубоко внутрь себя, забыв и о ней, и старике, и о костре, в бездонную пропасть собственной души (однако, выяснилось, все к лучшему -- мне удалось получить целую пачку ценных сведений, которые оказались чрезвычайно полезными в свете грядущих событий...), пока Генри не напоминает ему: -- Что он что? -- Что? Что он неизбежно погибнет... (Первая часть сведений касалась лично меня...) Так что, кто бы это ни был -- лиса, олень или несчастный алкоголик, -- если они так поступают, значит, они явно намерены утопиться. -- Может быть, с алкоголиком ты и прав, но послушай: с чего бы старой лисе так отчаиваться, чтобы желать покончить с собой? -- Да потому же! потому же! (Безмозглая бездна, в которую я впервые позволил себе погрузиться с тех пор, как простился с Востоком...) Неужели ты считаешь, что бедный бессловесный зверь не в состоянии ощутить ту же жестокость мира, что и алкаш? Неужели ты думаешь, что этой лисе внизу не приходится бороться с таким же количеством страхов, как любому пьянице? Ты лучше послушай, как она боится... Генри недоуменно взглянул на своего сына. -- Это еще не значит, что она должна топиться. Она может развернуться и драться с ними. -- Со всеми? Разве это не означает такой же неминуемой гибели? Только более болезненной. -- Может быть, -- помедлив, ответил Генри, решив, что уж коли он не понимает бестолковых доводов мал