ьчика, то хоть позабавится. -- Да, может быть. Как я уже заметил, ты у нас образованный. Голова -- как мне сказали, -- хитрец. Но знаешь... -- он протягивает костыль и щекочет Ли между ребрами, -- ...про лисиц говорят то лее самое! Хи-хи-хо. -- Он садится на свой мешок, сияя от удовольствия при виде резкой реакции Ли на костыль. -- Йи-хо-хо-хо! Видишь, Вив, малышка, как легко его рассердить? Видела, как он подпрыгнул? С лисицами так же! Хох-охохо-хо! ...Одна, под усеянным хвоей и поддерживаемым массивными колоннами сосен и елей небом, Молли разбрызгивает воду в узком ручье, который с берегов уже начинает затягиваться ледяной пленкой, словно кружевными оборками. Выбравшись на берег, она суется в заросли папоротника и с дикой скоростью начинает метаться туда и обратно в поисках потерянного запаха: МЫШЬ МЫШЬ ОЛЕНЬ ЕНОТ МЫШЬ БОБР! ..Лив своей комнате размышляет, как бы изложить все происходящее, чтобы Питере хоть что-нибудь понял. "Ну, так вот... Может, я бы и извинился, что не написал тебе сразу, если бы не был уверен, что тебе будет гораздо приятнее читать не извинения, а описание причудливых причин, побудивших меня тебе написать, а также всего того, что предшествовало этому письму. Во-первых, Великая Охота на лисицу, во время которой я попытался завязать отношения с женой моего брата (зачем -- ты поймешь позже, если еще не догадываешься), и эта рутинная процедура как-то меня растревожила..." А встревоженная Вив сидит, прислонившись к мешку с манками, -- рука Ли вновь оживает у нее за спиной -- и размышляет, как бы прекратить это тайное поглаживание незаметно для старика, и на самом ли деле она хочет, чтобы оно прекратилось. -- Знаете, -- Генри распрямляет плечи и, прикрыв глаза, смотрит на языки пламени, -- эти разговоры о лисицах напомнили мне, как несколько лет назад, когда Хэнку было десять или одиннадцать, мы с Беном взяли его на охоту в округ Лейн. У нас там был знакомый, который никак не мог справиться с одной лисицей -- ни отрава ее не брала, ни капканы, так что он пообещал заплатить нам пять долларов звонкой монетой, если мы избавим его от нее и дадим его бедным курочкам спокойно спать по ночам... -- Она чувствует, как рука скользит все дальше и дальше, -- пальцы тонкие и мягкие под свежей коркой мозолей. Ли наклоняется и шепчет прямо ей в щеку: "Помнишь первый день, когда я увидел тебя? Ты плакала... -- Тсс! -- ...И до сих пор мне кажется, что ты плачешь..." Ох, он чувствует, как бьется маленькая жилка у нее там,.. -- Ну так вот, а маленький Хэнк, он воспитывал собаку с щенячьего возраста -- настоящая бестия, месяцев шесть или восемь, -- хорошая собака, Хэнк в ней души не чаял. Он пару раз брал ее на охоту, но одну, в своре она еще не бегала. Вот он и решил, что эта лисица как раз по ней... ...Наверно, он чувствует, как она пульсирует; почему он не остановится? "Тсс, Ли. Генри заметит. Между прочим, я тоже иногда слышу, как ты плачешь по ночам". Искры взмывают в темную вышину! Словно огненные ночные птицы... "Правда? Хочешь, я объясню..." -- все выше, выше, выше и исчезают, как ночные птицы... -- Но случилось так, что как раз, когда нас ждал тот парень, эта сука Хэнка была в разгаре течки, и ее приходилось держать в амбаре, чтобы уберечь от всех окрестных кобелей. Но Хэнк все равно хотел ее взять, уверяя, что, как только начнется гон, никто и внимания на нее не обратит. Ну Бен, Бен говорит: "Черт побери, мальчик, только не рассказывай дяде Бену, на что они обращают внимание, а на что нет: эти сукины дети бросят и стаю лисиц, только чтобы влезть на твою суку... Я знаю, что говорю..." А Хэнк, тот отвечает, что пусть, мол, мы не волнуемся, что его сука никому не даст на себя влезть, так как бегает быстрее любой четвероногой твари... ...Генри, как ночной ястреб, реет над костром. "Тихо, Ли". -- "Не беспокойся ты о нем, Вив..." Разве его волнует, слышит Генри или нет? "...Он нас не слышит -- слишком поглощен своим рассказом". Почему бы ему не оставить меня в покое, почему бы нам просто не посмотреть на огонь, не послушать этот отдаленный лай одинокой собаки (скребущей разлетающуюся грязь, скользящей и снова принюхивающейся к стволам и пням. Не сбавляя шага, прижав передние лапы к исцарапанной и кровящей груди, Молли перемахивает через поваленное дерево, уши разлетаются в разные стороны, как крылья; и, взмыв вверх, она впервые отчетливо видит его за тучей кустов с тех пор, как его подняла свора, -- посеребренная лунным светом круглая черная спина, пробирающаяся сквозь мокрые папоротники, -- бао-о-о! -- вытягивает передние лапы и снова отталкивается от земли), такой далекий и такой красивый... Неужели ему неинтересно? "Вив, послушай меня, пожалуйста". -- "Тсс, я слушаю Генри". -- Бен тогда и говорит: "Не знаю, Генри, если мы позволим мальчику взять эту Иезавель, у нас будет не охота, а одно сплошное траханье". А Хэнк -- свое, чтоб мы ему позволили, потому что другую такую охоту и другую такую лисицу ей придется ждать еще сто лет! ...Рука прижимается плотнее, отчаяннее: "Но мне надо поговорить с тобой... с кем-нибудь... пожалуйста. Может, у меня не будет другого случая". Неужели он не чувствует, как у нее бьется сердце? "Нет, Ли, не надо..." -- В общем, мы спорили, спорили об этом, а чем кончилось? -- Хэнк все-таки уговорил Бена взять ее с собой, нет, не участвовать в охоте, а просто посмотреть. "Но слушай сюда, -- сказал Бен, -- всю дорогу будешь держать свою блядь на переднем сиденье, хоть у себя на коленях, хоть как, и не вздумай ее посадить к остальным гончим, иначе они все силы на нее растратят, и когда мы переберемся через перевал, им будет уже ни до чего!.." ...Она пытается прислушаться к словам, которые звучат у ее щеки: "Я должен тебе кое-что сказать, Вив. О Хэнке, о том, что я собирался сделать. И почему". Она чувствует обман, но острый крючок боли впивается ей в тело, разрывая ткани. "Все это началось давным-давно..." Но, несмотря на все свои попытки заставить его замолчать, она чувствует, что ей надо это услышать: "Нет, я ему не нужна, он не может..." -- В общем, эта ведьма Хэнка так и ехала всю дорогу у него на коленях. Помню, когда мы добрались, уже начало светать, солнце только-только встало. С нами был еще один парень, у него тоже было шесть или семь собак. И когда они увидели, как мы носимся с Хэнковой сукой -- на руках ее носим, -- они, конечно, захотели узнать, что это за особенная такая собака, с которой надо так чертовски аккуратно обращаться. А Хэнк и говорит им: "Лучшая, -- говорит, -- собака этой породы во всем штате". Ну, этот приятель со сворой подмигивает мне и говорит: "Ну что ж, поглядим!" -- лезет в карман, достает десятидолларовый билет и кладет на капот: "Спорим. Десять к одному. Десять долларов против вашего одного, моя старая хромоногая дворняжка поднимет лису раньше вашей чистокровной". И показывает на свою собаку, -- а на шее у нее медали, лучше пса я не видал. Хэнк начинает вешать ему лапшу на уши, что он не может пустить собаку из-за хромой ноги и еще чего-то там, а парень ржет ему в лицо, достает еще десятидолларовый билет и говорит: "Ну ладно, двадцать к одному, и я попридержу свою блошиную ферму на пятьдесят секунд". Хэнк смотрит на меня, а я только плечами пожимаю -- машина Бена, охота Бена, и тут Бен выходит и кладет на капот юксовый: "Заметано, дружище". У парня аж челюсть отвисла. Я имею в виду пятьдесят секунд форы! Боже милостивый, это даже для неопытной собаки много. В общем, попал парень в переплет. Сглотнул он пару раз, но назад не попрешь, посмотрел так мрачно на Бена и говорит: "Ладно"... ...И по мере того как нарастает ее внимание, нарастает ощущение движения, все быстрее, быстрее, -- угрожающее заявление -- "Прошлое смешно, Вив; в нем нет ничего законченного. Оно не стоит на месте, как это ему положено", -- и вот наконец ей чудится, что она летит с крутой горы, и главное -- остановиться, но она несется слишком быстро: <Юй. Смотри! Краешек луны; как красиво..." -- Так вот, подъехали мы к ферме, и он говорит, что взять след у нас не будет проблем, так как этот лис-проходимец каждую ночь гуляет у него вокруг курятника. Хэнк, значит, тогда берет свою суку, подводит ее к изгороди и дает ей понюхать, и она в хорошем темпе уходит. Этот парень со своей собакой тоже идет к изгороди и, пока Хэнк считает, натравливает своего пса. И тоже пускает! А чуть позже и мы выпускаем остальных. Потом мы с этим парнем залезаем в пикап и едем в ущелье, узкий такой каньон, не шире нашего крыльца. Гон шел несколько часов, клянусь вам. Кругами, и вперед, и назад, и снова вперед. Я Бену сказал, говорю ему: "Я такого хитрого лиса в жизни своей не видал. Сколько этот разбойник будет так идти, обгоняя всех, да еще на таком узком пространстве? Клянусь, не шире пятнадцати футов, а он все идет!" ...Она позволяет расплыться картинке у себя в глазах. Смотри, у этой ели огненные перья. "И кое-что из прошлого продолжает тревожить настоящее, мое настоящее... настолько сильно, что, я чувствую, я должен стереть его, уничтожить. Это одна из причин моих ночных слез". Но плач на самом деле не так уж отличается от пения. Да. Или от лая этой собаки. (Молли, растопырив лапы, карабкается по камням к черной дышащей расщелине, в которой исчез медведь. Она срывается с карниза и падает, лает и прыгает снова, на этот раз промахиваясь и попадая в узкое темное ущелье между валуном и каменной стеной. Не прекращая лаять, она выбирается из него, собирается прыгать снова и вдруг ощущает внезапно навалившуюся на спину тяжесть, которая отшвыривает ее назад, как жаркий кроваво-красный поводок, захлестнувший ее тазовую кость.) И плач не Всегда означает нужду... -- Ну, в конце концов, как мы и боялись, лис пошел на прорыв. Мы как раз подъезжали к другому концу каньона, когда услышали, что собаки изменили направление и уходят в сторону фермы. Мы разворачиваем пикап и устремляемся за ними. Мы знали, что к устью лощины надо успеть до них, так как дальше за фермой начинаются дороги, масса речек и всякое такое -- там они будут бегать неделями. В общем, когда мы подкатываем к изгороди, фермер уже стоит там и смотрит вслед собакам, которые пылят на дороге... -- Но Боже ж мой, пусть он оставит меня в покое... -- И значит, как только мы останавливаемся, Бен выскакивает из машины и кричит фермеру: "Скажи, это они тут только что промчались?" И старина фермер отвечает: "Само собой". Бен вскакивает в пикап и собирается гнать за ними, но тут Хэнк сзади, да они с этим парнем, который спорил, сидели сзади, Хэнк и говорит: "Постойте" -- и кричит фермеру: "А как бежала моя собака?" Фермер вроде как ухмыляется и отвечает: "Молодая сука? Естественно, первой". Это, конечно, совсем доводит того парня, ведь он проигрывает свои деньги и вообще, он и говорит: "А мой, ты не видел, которым шел?" Фермер кивает: "Отчего же, сэр, видел. Ваша собака шла третьей, чуть-чуть только отставала от лиса!" От лиса, понимаете? Ии-хо-хо-хо!.. -- Старик снова откидывается и бьет костылем по пламени. -- Ии-хо-хо-хо... Чуть-чуть только отставала, понимаете? Бен оказался прав: и гончие, и лис -- все только об одном и думали! Бегали за этой маленькой стервой всю ночь! Йи-хо! Бен потом еще несколько месяцев смеялся над Хэнком, говорил, что она принесет помет лисят! Ох ты Боже мой... хо-хо-хо! Старик покачал головой, оттолкнулся и встал. Все еще посмеиваясь, он отошел в сторону и замер на границе света; Ли услышал, как он мочится на сухую вику, и продолжил быстрым шепотом. -- Понимаешь, Вив? Со мной было так всю жизнь. Оно все время давит. Пока я наконец не понял, что надо попробовать избавиться от него, чтобы свободно дышать. Дело не в том, что он во всем виноват, но я чувствовал, что если хоть раз не осилю его, не обойду его в чем-нибудь, то никогда не смогу свободно дышать. И тогда я решил... Ли резко обрывает себя. Он видит, что она не слушает, -- может, и вообще ничего не слышала! -- а смотрит в темноту, словно в трансе. -- В чем дело? Неужели ему действительно нужно? Ой, собака... (Молли открывает пасть, чтобы залаять, но язык словно прилип к гортани, и она падает) больше не лает. -- Вообще не слушает! Не слышала ни слова! Униженный и разъяренный, он выдергивает свою руку -- ему-то казалось, что она поощряет его продвижение вниз за ворот рубашки... А все, оказывается, чтобы выставить его таким дураком! Вздрогнув от резкого движения Ли, Вив вопросительно поворачивается к нему; Генри возвращается к костру. -- Слышите: это Молли, заметили? Она замолчала. Я ее уже давно не слышу. -- Не совсем доверяя своему слуху, он умолкает, давая послушать им. (Над скалой появляются блестящие в лунном свете черные медвежьи глаза, на морде написано недоумение, чуть ли не сожаление. Ее так сжигает жажда, что она переваливается через гребень в поисках ручья, который, как ей помнится, она пересекала.) Убедившись, что они тоже ничего не слышат, Генри наметанным глазом окидывает склон и решает: -- Этот медведь, он или оторвался от нее, или разорвал ее, одно из двух. -- Он достает из кармана часы, подносит к свету и смотрит на них. -- Ну ладно, что касается этого черномазого, спектакль закончен. Я не собираюсь сидеть здесь и слушать, как эти говноеды гонят бедную лисичку. Впрочем, похоже, они вот-вот возьмут ее. А я пойду обратно. Вы, детишки, как, пойдете или еще останетесь? -- Мы еще останемся, -- отвечает Ли за обоих и добавляет: -- Подождем Хэнка и Джо Бена. -- Ну как хотите. -- Он берет костыль. -- Доброй ночи. -- С прямой спиной, чуть покачиваясь, он отходит от костра, словно старый дух дерева, пугающий полночный лес поисками своего пня. Ли смотрит ему вслед и нервно покусывает дужку очков -- хорошо; теперь можно будет спокойно говорить, без всех этих шпионских ужимок; Господи, он ушел, и я смогу говорить! -- и ждет, когда замрет в отдалении звук шагов. ...Молли полу бежит, полукатится с гребня. Когда она наконец добирается до ручъя, шкура ее охвачена пламенем, язык тает во рту -- ЖАР ЖАР ЛУНА ЖАР, -- и то, что вцепилось ей в заднюю ногу, так разрослось, что стало больше самой ноги. Больше всего ее горящего тела. -- Как только старик с треском и руганью исчезает в темноте, Вив снова поворачивается к Ли, все еще удивленно ожидая объяснений: что заставило его так резко отдернуть руку? Или даже раньше: почему он ее обнял? Лицо Ли сурово. Он перестал грызть дужку своих очков и теперь, вынув из костра веточку, дует на нее. Его лицо. Сложенные чашечкой ладони прикрывают красноватое мерцание пламени, и все же... при каждом дуновении черты его освещаются изнутри жаром гораздо более сильным, чем горящий прутик. Как будто огонь, сжигающий его внутри, рвется наружу. "Что это?" -- Она дотрагивается до его руки; он издает короткий горький смешок и бросает прутик обратно в костер. -- Ничего. Прости. Прости, что я себя так вел. Забудь, что я говорил. У меня иногда бывают такие приступы искренности. Но как сказала бы леди Макбет: "Сей приступ преходящ". Не обращай на меня внимания. Ты здесь ни при чем. -- При чем, ни при чем... Ли, что ты пытался мне сказать перед тем, как ушел Генри? Я не поняла... Он поворачивается и смотрит на нее с веселым недоумением, улыбаясь собственным мыслям. -- Конечно. Не знаю, о чем я думал. Конечно, ты не виновата. (И все же, как выяснилось, она была виновата.) -- Он нежно прикасается к ее щеке, шее, где уже были его пальцы, словно что-то подтверждая... -- Ты же не знала; откуда ты могла знать? (Хотя откуда я мог знать об этом в тот момент.) -- Но что я не знала? -- Ей кажется, что она должна рассердиться на то, как он говорит с ней, и еще... на многое другое... Но что за ужасная жажда горит в его глазах! -- Ли, пожалуйста, объясни... -- Не объясняй! Оставь меня; я не могу быть кем-то для всех! -- Что ты качал говорить? -- Ли возвращается к костру... Молли втаскивает свое тело в колючую ото льда воду. Она снова пытается пить, и ее выворачивает. Тогда она просто вытягивается на брюхе, так что над водой остаются лишь глаза и судорожно дышащий нос: ЖАР ЖАР ХОЛОД холодная яуна ЛУНА ЖАР ЖАР ЖАР ЖАР... Он устраивается на мешке лицом к ней и берет ее руки в свои ладони. -- Вив, я постараюсь объяснить; мне нужно это кому-то объяснить. Он говорит медленно, не отрывая глаз от ее лица. -- Когда я жил здесь, в детстве, я считал, что Хэнк -- величайшее существо на свете. Мне казалось, что он все знает, все имеет, что он вообще все... за исключением одного, что принадлежало лично мне. Что это было, неважно, можешь считать это неким абстрактным представлением -- что-то типа чувства собственной важности, ощущения себя, -- главное, что мне это было очень нужно, как любому ребенку нужно иметь что-то свое, и мне казалось, что у меня это есть и никто никогда этого у меня не отнимет... а потом он забрал у меня это. Понимаешь? Он ждет, пока она кивнет, что поняла, -- теперь его взгляд мягче, нежнее, как и прикосновение рук; хотя его все еще что-то сжигает... -- и только тогда продолжает: -- Тогда я попытался отнять у него это -- эту вещь. Я знал, что мне она нужна больше, чем ему, Вив. Но оказалось... даже когда я получил ее... что я не мог сравниться с ним. Моей она снова не стала, целиком моей. Потому что я не мог... заменить его. Понимаешь? Я не мог дорасти до него. Он отпускает ее руки, снимает очки и массирует переносицу двумя пальцами (естественно, в том, что мне не удалось выложить в тот вечер все начистоту, я обвинял Хэнка...), они долго сидят в тишине, прежде чем он собирается с силами продолжить. (...Хотя теперь я понимаю, что она была виновата не меньше, впрочем, как и я сам и еще полдюжины нужных и ненужных деталей моего замысла. Но тогда я не был способен на такие болезненные прозрения и, скоренько пренебрегнув Братской Любовью, во имя которой все и совершал, взвалил все на брата, оловянную плошку луны и ее старые колдовские прихваты...) -- И то, что я никак не мог до него дорасти, лишало меня моего собственного места и значения, превращало меня в ничто. А я хочу быть кем-нибудь, Вив. И тогда я подумал, что есть только один способ добиться этого... -- Зачем ты мне все это рассказываешь, Ли? -- внезапно спрашивает Вив испуганным и таким тихим голосом, что он едва слышен за шуршанием сухих цветов у нее за спиной. Кажется, что он доносится из огромной пустой пещеры. Она вспоминает, как внутри ее набухала полая тяжесть, когда она попыталась подарить Хэнку живого ребенка. Это воспоминание наполняет ее тошнотой. "Он что-то хочет от меня. Он не знает, что единственное, что у меня осталось, -- это пустое Вместилище того, чего уже нет..." -- Зачем ты мне это рассказываешь? Он смотрит на нее, не надевая очки. Он уже готов был поведать ей, что его возвращение домой было вызвано лишь жаждой мести, и как он собирался использовать ее в качестве орудия этой мести, и как он осознал свои заблуждения и полюбил их всех... но ее вопрос ставит его в тупик: зачем он рассказывает ей? Зачем это вообще надо кому-нибудь говорить? -- Не знаю, Вив; просто мне нужно кому-то рассказать... (Не то чтобы она повела себя враждебно по отношению ко мне, конечно нет, вина ее заключалась в другом -- в том, как она откинула волосы с лица, в нежности кожи на ее шее, в отблесках пламени на ее скулах...) -- Но, Ли, мы едва знакомы с тобой, есть Хэнк или Джо Бен... -- Вив, мне нужна была ты, а не Хэнк или Джо Бен. Я не могу... понимаешь, я не могу им сказать то, что могу... Из темноты доносится какой-то звук. Ли умолкает, почувствовав мгновенное облегчение от того, что можно не продолжать. Из низины доносится протяжное "Хиэйоу-оу-оу!", и его облегчение тут же переходит в разочарование. "Черт. Это Джо Бен. Они возвращаются". Он начинает прикидывать с отчаянной скоростью. -- Вив, послушай, давай встретимся завтра, пожалуйста, чтобы я мог договорить. Пожалуйста, давай поговорим где-нибудь завтра с глазу на глаз. -- Что ты имеешь в виду? -- Ха! Мы же уже договорились, если ты помнишь. Копать устриц! -- Устриц? Но я же пошутила. -- А я не шучу. Давай встретимся... где? На причале, на берегу? -- Зачем, Ли? Ты так и не сказал мне зачем. -- Затем. Мне надо с кем-нибудь поговорить. С тобой. Пожалуйста. На лице ее появляется очень серьезное выражение. -- Но даме в моем положении... -- Вив! Прошу тебя... Мне нужна ты! Требовательно схватив ее за кисть, он поворачивает ее лицом к себе; но теперь ее внимание не задерживается ни на его пальцах, ни на цепком взгляде, оно скользит дальше, туда, где... где она ощущает сжатую пружину необходимости быть, агонию, потуги родить, открыться, попытки провозгласить: "Это -- Я!" "Вив, пожалуйста" -- словно темный, больной цветок, слишком долго бывший в бутоне, пытается расправить свои искореженные лепестки в последних лучах заходящего солнца. И, видя это, она чувствует, что его расцвет зависит только от ее щедрости, и в то же время ощущает, как ледяной пузырь у нее под ложечкой начинает вздыматься и набухать теплом. -- Может быть. Может быть вот что. Может, эта пустота не оттого, что что-то исчезло, а оттого, что что-то не получено! -- "Вив, скорей... да?" -- "Это -- Я", -- молит цветок, и она уже готова лететь навстречу этой мольбе, когда у них за спинами начинает шуршать сухая вика и появляется Хэнк, и она бросается к нему, обнимая мужа и окровавленный лисий хвост, и все. -- Хэнк! Ты вернулся! -- Да, я вернулся. Полегче, полегче; можно подумать, меня не было месяц. Ли стоит на коленях и пытается спрятать свое разочарование за возней с кофе. Как легко она его бросила, с какой готовностью кинулась к могущественному охотнику... (Тупая корова! Как я мог ждать от нее чего-нибудь другого! Она только и умеет, что мыча мчаться к своему быку.)... и проклинает дым, который ест ему глаза. (И все же, по трезвом размышлении, я полагаю, вечер был полезен и принес довольно интересные результаты: во-первых, пока с нами рядом бурчал и жевал старик, а Хэнк с Джо Беном и собаками гонялся за мелкими животными в низине, мы с Вив премило поговорили, посеяв семена будущей дружбы, которой позже было суждено принести мне очень вкусные плоды; во-вторых, охотничий азарт настолько опьянил брата Хэнка, что впервые со дня моего приезда он отпустил поводья, которыми держал себя в узде (к тому же, я думаю, он заметил, что мы с Вив слишком уж уютно устроились у костра), и на обратном пути, когда я отказался потакать ему, попытался спровоцировать драку, назвав меня "сопляком" и другими нежными именами, тем самым выбив меня из моего сентиментально-сонного состояния и снова вернув на путь мести; и наконец, в-третьих, и самое главное, -- детальный план, разработанный для того, чтобы Очистить Совесть от Всего, оказался идеально подходящим для схемы осуществления мести. Он отвечал всем требованиям: достаточно безопасный, чтобы отвечать мерам предосторожности, которые требовал Старый Дружок: БЕРЕГИСЬ ВСЕГДА; гарантирующий довольно верный успех, что придавало моему изможденному телу сил продержаться еще несколько недель, необходимых для его осуществления; настолько дьявольски коварный, чтобы умаслить мои искореженные воспоминания и реализовать самые злобные замыслы; и настолько могущественный, что в состоянии превратить гиганта в хнычущего младенца... и наоборот. Вив слишком поздно понимает преувеличенность своей встречи и, глядя на Хэнка, пытается понять, не заподозрил ли он чего. -- Хотя что тут подозревать? Ли просто говорил, даже не очень внятно, я слушала вполуха. -- Хэнк, недоуменно нахмурившись, смотрит вокруг. -- Я думал, старик здесь, -- замечает он, беспокойно глядя на нее. -- Генри только что ушел, -- говорит Вив. -- Собаки еще там, -- сообщает им Хэнк и подходит к костру погреть руки. -- Судя по всему, еще за одной лисицей. Но я решил заглянуть сюда, прежде чем продолжать. Старушка Молли не показывалась? -- Хэнка тревожит, что она так резко замолчала, -- мрачно объясняет Джо Бен. -- Мы ее не видели, -- говорит Ли. -- Генри сказал, что или медведь напугал ее, или она его потеряла. -- Генри -- голова. Ни один зверь не может напугать Молли. К тому же, если судить по ее лаю, я сомневаюсь, чтобы она потеряла след. Поэтому-то она так меня и беспокоит. С другими собаками иначе. А Молли не из тех, кого можно легко заткнуть. Из темноты снова доносится шуршание. -- А вот и Дядюшка с Доллиным щенком, -- провозглашает Джо, и две собаки виновато выходят на свет, как преступники, отдающие себя на милость высокого суда. -- Хитрая лисичка, -- насмешливо говорит Джо, уперев руки в бока. -- Бегали за бедной лисичкой... а почему не помогли с медведем, а? Дядюшка заползает в хижину, а Доллин щенок падает на спину, словно демонстрация его брюха является исчерпывающим объяснением. -- Что вы собираетесь делать? -- спрашивает Вив. -- Кому-нибудь нужно пойти поискать ее, -- без энтузиазма говорит Хэнк. Появляются все новые и новые собаки. -- Вы ведите собак к дому, а я возьму Дядюшку на поводок и пойду к гребню. -- Нет! -- быстро произносит Вив, хватая его за руку. Все с удивлением поворачиваются к ней. -- Ну, тогда тебя не будет всю ночь. С ней все в порядке. Пойдем лучше домой. -- Что?.. Они стоят вокруг костра. Ветерок колышет траву; Ли дрожит от ненависти к ней, от ненависти к ним всем, -- Пойдем... пожалуйста. -- Я схожу, -- вызывается Джо. -- Джэн все равно спит. Плевое дело, найду я эту собаку. Хэнк не слишком-то уверен. -- Последний раз я слышал ее с востока, у ручья Стампера; ты уверен, что хочешь идти туда один? -- Можно подумать, я боюсь привидений. -- А что, нет? -- Господи, конечно нет. Пошли, Дядюшка, покажем им, кто здесь кого боится. Хэнк улыбается: -- Значит, уверен? Жутко темно, и помни, какой сегодня день... последний в октябре... -- Тьфу. Мы ее найдем. Идите домой. Хэнк собирается отпустить еще одну шуточку в адрес своего кузена и вдруг чувствует, как Вив впивается ногтями в его руку. -- Ладно, -- неуверенно соглашается он и подмигивает Джо. -- Совершенно не понимаю, в чем тут дело, но всякий раз, как эта женщина нюхнет алкоголя, ей тут же надо это отпраздновать. Джо вынул из рюкзака сандвич и чашку. -- Ага. -- Он кивнул во мрак за костром. -- Я уж не говорю о том, что можно увидеть там в ночь перед Хэллоуином. Все что угодно. Но как только все ушли, энтузиазм Джо заметно поостыл. -- Темно, да, Дядюшка? -- заметил он псу, привязанному к хижине. -- Ну, ты готов? -- Пес не ответил, и Джо решил выпить еще одну чашечку горелого кофе, пристроившись над углями. -- И тихо... Хотя ни то ни другое не соответствовало действительности. Луна, ловко найдя в облаках прорехи, заливала лес морозным блеском, и ночное зверье, словно чувствуя, что ему предоставляется последний шанс в этом году, резвилось соответственно случаю. Древесные жабы распевали прощальные песни, прежде чем закопаться в душистую древесную труху; землеройки шныряли по тропинкам, резко попискивая от голода; зуйки рывками перелетали с лужайки на лужайку, перекликаясь "ди-ди-ди!" чистыми сладкими голосами, вселяя оптимизм и веру в эту прекрасную морозную ночь. Впрочем, Джо Бена это не убеждало; несмотря на всю его показную смелость перед Хэнком, его временем был день. А ночью лес, может, и красив, да откуда человеку знать это, если темно? Так он и откладывал поиски пропавшей собаки, попивая чашку за чашкой. И не то что он боялся темного леса -- еще не родился тот зверь в северных чащобах, с которым Джо Бен не сразился бы один на один с полной уверенностью в своей победе ночью ли, днем ли, -- а все дело было в том, что, так или иначе, оставшись наедине с перспективой прогулки до ручья Стампера, он принялся думать о своем отце... Пролежав довольно долго, Молли шевелится и пытается встать на мелководье. Огонь в тазу поугас, а боль заглушил холод. И ей уже нравится лежать в воде. Но она знает, что если сейчас не пойдет домой, то не пойдет туда уже никогда. Сначала она все время валится на землю. Потом вновь начинает чувствовать свои конечности и перестает падать. По дороге она спугивает опоссума. Зверек шипит и, дергаясь, падает на бок. Но она проходит мимо, даже не понюхав его... Потому что Джо был уверен: если на этом свете существуют привидения, то дух старого Бена Стампера должен блуждать по лесу именно сейчас. И не влияет, во плоти он или нет, -- Джо никогда не опасался телесной оболочки своего отца, даже пока тот был жив. Бен никогда не угрожал своему сыну физическим насилием. Может, было бы лучше, если б он это делал; от этой угрозы легко избавиться, просто исчезнув за пределы досягаемости... Угроза, которой Джо опасался, заключалась в тавре темных сил, которым было отмечено лицо отца, словно штамп с окончанием срока использования на взятой книге, -- и так как у Джо было точно такое же лицо, он чувствовал, что и он заклеймен тем же тавром; единственным способом отделаться от него было сменить лицо. -- Ладно, Дядюшка, кончай выть, еще одна чашка -- и пойдем взглянем. ...Она подходит к дереву, через которое еще недавно так легко перелетела; теперь ей приходится ползком перебираться через него: ХОЛОДНО. Ах ты холодная лунишка! Холодно, жарко и еще так далеко... Джо срезает смолистый сосновый сук и поджигает его. Как только огонь разгорается, он отвязывает собаку и пускается в путь. Но эти сосновые сучья горят совсем не так, как в кино, где толпы поселян несутся по лесу, преследуя какое-нибудь чудище, которое хватает первого же парня без факела и отрывает ему голову, как виноградину! Не прошло и десяти минут, как Джо вернулся назад, чтобы снова поджечь свой факел... Тяжело, холодно и ничтожно. Может, лечь? Там, на мягкий мох. Заснуть там. Нет... На этот раз он привязал Дядюшку к ремню и взял в обе руки по факелу. Они продержались двадцать минут. ...Или под сосну на хвою. Устала, холодно, жжет, далеко. Заснуть. Нет... В третий раз Джо с Дядюшкой добираются аж до дна низины. Луна мечется из стороны в сторону, пытаясь прорваться сквозь облака. Пробившийся сквозь деревья луч, как главный аттракцион вечера, высвечивает землеройку, разделывающуюся с лягушкой. Заметив их, Дядюшка делает скачок, сбивая Джо Бена с ног и лишая его сразу обоих факелов. Шипя, они гаснут в глубоких мокрых зарослях папоротника... долго лежать на сосновой хвое, просто спать и чтобы не было холодно и жарко. Нет... Темно. Вив рыдает в доме, обретая странное облегчение, и пытается понять, что только что произошло внизу между Хэнком и Ли. Хэнк свирепо пьет на кухне пиво. Ли стоит у своего окна, глядя на реку. "Где ты, луна? Где ты и все твои глупости о волшебных миндальных печеньях? Если не возражаешь, я бы перекинулся с тобой словечком-другим..." -- Дядюшка! Папа! Господи! -- Джо Бен обескураженно встает, пока Дядюшка поедает и лягушку и землеройку. Он пробует из Писания: "И да будешь светом в моей лампаде", -- но это не помогает. Особенно... когда там что-то! там всегда что-то ждет тебя большое и черное, чтобы подмять под себя... где луна болъше не будет так жечь, где не будет холода и не надо будет тащить задние ноги. Нет... Нет! Вив успокаивается и, обернувшись, осматривает свою комнату -- ей кажется, что у нее за спиной только что раздался насмешливый хохот вороны, но там всего лишь пустая клетка. Генри, лежа в постели, пытается прогнать юное и легкое привидение с ножом за отворотом, которое вдвойне неуловимо по сравнению с обычным, так как шныряет по времени -- из прошлого в будущее, где Генри даже и не рассмотреть этого коварного сукина сына! Ли наконец находит обманщицу луну, которая робко прячется за расщепившимся облаком: я презрительно плюю в ее направлении -- это за весь твой вздор о любви и цветах и о том, как закопать боевой топор! А это за твою порцию Патентованных Алисиных Стимулянтов, которую ты влила в меня вместе с глотком сметаны, -- карнавальная дешевка, чистое жульничество, после которого человеку становится еще хуже! От долгого стояния Дядюшка начинает подвывать, и Джо поддает ему ногой по заду, чтобы тот умолк. Луна, как сигнальный фонарь, то появляется, то исчезает, и в горах, на востоке, ей отвечают безмолвные всполохи молний. Дядюшка снова начинает выть. "Заткнись, пес! Мы все в таком положении, все до единого. Он там!" -- Тяжело тяжело, холодно холодно, устала, лечь в хвою, чтобы стало тепло навсегда. Нет! Да, отдохнуть... -- Джо стоит, в ужасе прислушиваясь к тяжелой поступи человека, который никогда не умел тихо ходить по лесу: "Черт, он не станет сам подходить ко мне, он знает -- он подождет, когда я подойду к нему!" -- и слышит лишь, как ветер перебирает схваченные морозцем красные осиновые листья. Ли отворачивается от окна, оставив луну и ее колдовство: возвращаюсь к старому доброму СГАЗАМУ или чему-нибудь такому же. Может, верное волшебное слово и труднее найти, чем волшебное миндальное печенье, но давай, луна, будем смотреть фактам в лицо; карбогидраты и полисатураты помогают прибавить в весе и обрести душевный покой, но никто еще не слышал, чтобы они способствовали наращиванию стальных бицепсов. Мне от магии нужна сила, а не брюшко сластены. И молния, черт возьми, посильнее выдерживания на дрожжах. Эта молния оставила после себя в воздухе легкий звон. Джо сглотнул и вытянул шею, прислушиваясь к этому звону. -- Дядюшка! Слышишь? Только что, слышал? -- ...тяжело тяжело холодно отдыхать да ЧТО? да просто лечь... слышишь ЧТО? С вершины холма снова доносится слабый свист, резко обрывающийся в конце, как изогнутый нож для срезания кустарника. -- Это Хэнк в хижине! -- восклицает Джо. -- Пойдем навстречу ему, Дядюшка, пойдем! Ликуя, они идут назад по тропинке по направлению к звуку, и вдруг все вокруг заливает свет прожекторов... да ЧТО? Молли приподнимает морду с лап и поворачивает неслушающуюся голову в сторону свиста ЧТО? Все вокруг пропахло медведем, но запах уже не свежий. Здесь его подняли. Именно здесь. И она побежала за ним. Свист снова прорезает тьму ЧТО? ОН? Она отталкивается передними лапами и здоровой задней и снова начинает идти, снова ДА ОН... ИДТИ. А Ли достает себе таблетку и три сигареты, собираясь писать письмо: "Дорогой Питере...", и Вив не понимает, не может понять... Когда Джо Бен появился у костра, Хэнк курил, сидя на мешке с манками. -- Вот уж не ожидал тебя услышать, -- небрежно замечает Джо. -- Я думал, ты давно задал храпака. Да. Я бы, по крайней мере, точно так сделал. Чуть не заснул, болтаясь здесь... -- Никаких следов Молли? -- Хэнк не поднимает головы от углей. -- Ничего. Я прочесал все у ручья вверх и вниз. -- Он глубоко вдыхает, чтобы справиться с одышкой, -- иначе Хэнк догадается, что он проделал весь путь назад бегом, -- и идет привязывать Дядюшку, глядя, как Хэнк смотрит на огонь... -- А ты что не в своей тарелке? Хэнк откидывается, переплетая пальцы рук на колене, и моргает от сигаретного дыма. -- Ой... я с Малышом вроде повздорил. -- О Господи, из-за чего? -- укоризненно спрашивает Джо и вдруг вспоминает, с какой поспешностью Вив с Ли отпрыгнули друг от друга, когда они появились. -- Из-за чего, неважно. Дерьмо. Какой-то ерундовый спор по поводу музыки. Дело не в этом. -- Очень плохо, очень плохо. Ты понимаешь? Вы с ним так хорошо ладили. После первого дня я сказал себе: "Может, я ошибался". Но потом лед растаял, и все пошло и... -- Нет, -- ответил Хэнк, обращаясь к костру. -- Не так уж мы с ним ладили. На самом деле. Просто мы не ругались... -- А сегодня поругались? -- спросил Джо, испугавшись, что он что-то пропустил. -- Но вы же не дрались, надеюсь? Хэнк не спускал глаз с затухающего костра. -- Нет, не дрались. Просто покричали немного. -- Он сел и выплюнул окурок в огонь. -- Но Боже ж мой, я уверен, что здесь-то и закопана истина, это та самая кость, которая застряла у нас обоих в глотках. Может, на самом деле из-за этого мы и не можем поладить... -- Да? -- зевнул Джо Бен, пододвигаясь к огню. -- А что это? -- Он снова зевнул, у него выдался насыщенный день и еще более насыщенная ночь. -- То, что мы не деремся. Что он не хочет, и мы оба знаем это. Может, из-за этого-то мы и остаемся чужими, как масло и вода. -- Эта жизнь на Востоке сделала из него труса. -- Глаза у Джо закрылись, но Хэнк, кажется, этого не замечает. -- Нет, он не трус. Иначе он бы не приехал. Нет. Дело не в том, что он трусит... хотя сам он, может, тоже так думает. Он достаточно взрослый, чтобы понимать, что, даже если он проиграет, никто не собирается его забивать. Я, помню, видел, как он в школе отбирал деньги у малышей в два раза его меньше, потому что он знал, что они его не побьют... Но даже когда он уверен, что его не побьют, он все равно ведет себя так, словно уверен в собственной неспособности победить! -- Верно... верно... -- Голова у Джо Бена падает. -- Он ведет себя так... словно у него нет никаких причин, ну ни единой, чтобы драться. -- Может, у него их действительно нет. -- Если их нет у Ли, то у кого вообще они тогда могут быть! -- Хэнк не мигая смотрит в огонь. Шуршит вика, рычит Дядюшка. Что-то шевелится на границе света. Хэнк вскакивает на ноги. Устала устала холодно НО ОН! Кажется, что у собаки стало два хвоста, висящих из огромного распухшего зада. -- О Господи! Ее укусила змея! Она пытается цапнуть их, когда они берут ее на руки. Она не помнит, кто они такие. Теперь все они части единого целого. Как ЛУНА, и ОГОНЬ, и ДЕРЕВО, и МЕДВЕДЬ, все ЖАРКО ХОЛОДНО ТЕМНО в ее лихорадящем сознании; и бее это часть одного большого ВРАГА, как ВОДА, ОТДЫХ и даже СОН... Поздно. Задушевно тикают часы. Отцу индеанки Дженни хватает сил лишь на то, чтобы сидеть и глядеть в пустой пульсирующий экран, похожий на голубоватый глаз. Но постепенно из этого глаза рваным строем начинают появляться разрозненные воспоминания и мифы. Они принимаются кружить вокруг костра, который не затухает уже шестьдесят лет. Наконец они рассаживаются кто где, друг на друге, как прозрачные годы, вырванные из целлофанового календаря. "Жили-были..." -- произносит известняковый глаз, и все замирают, прислушиваясь... Генри успешно пререкается с юной тенью из прошлого. Ли удивленно зажигает спичку. Обезумев, скулит Молли на чьих-то руках. За полночь в гостинице "Ваконда", в номере, который они делят пополам, Рей и Род торгуются о том, сколько они заработали у Тедди. Рей пытается насвистывать гитарное вступление Хэнка Томпсона к "Перлу на Земле", но он слишком раздражен, и копченые колбаски, которые Род приготовил на ужин, слишком буйно ведут себя у него в животе, не давая попасть в нужную тональность. Внезапно он обрывает свист и швыряет в корзинку газету, которую читал. -- Мать вашу растак, обрыдло все! -- Спокойно, парень! Просто у них забастовка, -- пытается успокоить Род своего приятеля, -- Может, пока она у них тут не закончится, поехать в Эврику и посшибать юксовые на стоянке у твоего брата? Что скажешь? Рей глядит на зачехленную гитару, лежащую у него под кроватью, потом подносит к лицу свои руки и осматривает их. -- Не знаю, друг. Будем смотреть правде в лицо: никто из нас не становится моложе. Просто иногда... на хер, на хер все! На причале перед домом Хэнк кладет потерявшую сознание собаку в лодку и выпрямляется. -- Сделай мне одолжение, Джоби, свози ее к ветеринару... От удивления Джо даже просыпается. Что? То есть конечно, но... -- Я хочу заняться фундаментом. -- Опять? Ты его замучаешь до смерти со своими проверками и укреплениями. -- Нет. Просто... эти тучи мне не нравятся. -- Ну... о'кей. -- И, оставив Хэнка на берегу, он, нахмурившись, -- шрам поверх шрамов -- плывет через темную реку, чувствуя, что ему тоже что-то не нравится, нечто большее, чем тучи, но он еще не знает что. Генри ворочается и ерзает в своей скрипучей кровати, беседуя с белыми красавицами, и вставная челюсть пялится на него из стакана с водой. Вив в темноте обнимает подушку, не понимая, почему он не ложится, почему не приходит сейчас! к ней! и вспоминает долгие ночи, которые она проводила одна с куклами, -- "Птица на ветке, рыба на волне", -- пока ее родители ездили на грузовике продавать продукты в Денвер или Колорадо-Спрингз, в темной комнате, где куклы прислушивались к каждому звуку: "...а моя красотка идет-поет ко мне". Джо поднимается по лестнице, уже абсолютно уснув. Мягкий ворох Джэн ждет его в комнате, полной маленьких сонных комочков, и в своей фланелевой ночной рубашке она выглядит так скромно, что вряд ли сможет соблазнить даже самое тупое воображение. Хэнк, плотно сжав губы, стоит на причале и нервно потирает ладони о бедра. Ли, сняв обувь, сидит на кровати, потом подносит спичку к погасшей сигарете и смотрит на вспышку своих словоизлияний... "Может, я бы и извинился, что не написал тебе сразу, если бы не был уверен, что тебе будет гораздо приятнее читать не извинения, а описание причудливых причин, побудивших меня тебе написать: я только что вернулся в свою комнату после грязной перебранки с братом Хэнком (припоминаешь? по-моему, ты встречался с его эктоплазматическим двойником в кофеюшне) и решил, что дать моим нервным окончаниям некоторое утешение в виде марихуаны будет только справедливо. Трава была в сохранности, где я ее и припрятал -- в коробочке из-под кольдкрема на дне несессера, который мне подарила Мона, -- но где же чертовы гильзы: трава без гильз, старик, что за дерьмо? Все равно что пиво без открывашки. Опиум без трубки. Наши консервированные жизни, в лучшем случае, на девять десятых заполнены вакуумом и плотно закупорены, но, несмотря на всю их искусственность, время от времени нам все же удается вскрывать их и наслаждаться хотя бы небольшой порцией пустой свободы. Разве нет? Я хочу сказать, что даже самый твердолобый высоконравственный мещанин умудряется когда-нибудь напиться, выбить пробку и насладиться в саду любви. И это с пошлой попойки. Что же тогда говорить, когда в руках у тебя полная коробка травы и нет бумаги? Я кричал, я неистовствовал от горя. Я даже прикидывал, не сделать ли самокрутку из журнальной страницы. И тут... мгновенная вспышка в памяти -- мой бумажник! Ну конечно же, разве я не припрятал в него пачку сложенных листиков в тот вечер, когда мы до того докурились у Джэн, что сложили бессмертное произведение для детей "Трахлдвери Свин"? Поспешно лезу в штаны и нащупываю бумажник. Ага. Вот. Вот и бумага, завернутая в отпечатанный экземпляр нашей нетленки: "Вот-вот, Свин бежит, посмотри, как он несется; видит дверь он и дрожит -- все внутри его трясется", -- а это что еще выпадает из пакетика и плавно опускается на пол, как умирающий мотылек? Листик "Кликенса", измазанный губной помадой, а на нем кафедральный телефон Питерса. Я вздыхаю. Воспоминания томят меня. Добрый старый Питере... наслаждается там академической жизнью. Гм-гм... а знаешь, не обратиться ли к нему измученной душе? Пожалуй, черкну ему пару строчек. Вот и черкаю (если эта чертова ручка прекратит прыгать), покуривая три косяка, которые мне удалось скрутить. -- Три, -- кажется, он даже задохнулся -- три косяка? Один? Три? -- Да, три, -- спокойно отвечаю я. Потому что после этого особого дня, я чувствую, что имею право на один, но хочется мне два, и, Господь свидетель, мне не обойтись без третьего! Первый -- это просто награда за хорошую, усердную работу. Второй -- для удовольствия. А третий -- в качестве напоминания, чтобы я больше никогда, никогда не давал себя облапошивать и ждал бы от родственников только наихудшего. Вариация на тему великого изречения Филдса: "Разве может тот, кто любит собак и малых детей, не быть дурным?" Закурив номер один, я прежде всего, насколько это в моих силах, кратко изложу тебе предшествующую историю: покинув обитель чистого разума и променяв ее на мир грубой животной силы, я был приговорен платить дань обоим: физически по десять дьявольских часов ежедневно шесть раз в неделю я обязан был подвергать свои сухожилия таким садистским нагрузкам, как хождение, бег, спотыкание, падение, ползание и снова ходьба, и все для того, чтобы тянуть ржавый железный трос, упрямство которого сравнимо лишь с упрямством гигантских бревен, которые, как предполагалось, я должен им обвязывать. Кости мои трещали, клацали, хрустели и стонали, пока я, спотыкаясь о каждый камень, корень, пень, ствол, старался привязать бревно так, чтобы при подъеме трос не обрушил его на меня. А потом, еле переводя дыхание, на грани обморока, я жду, терзаемый колючками, крапивой, жарой, ссадинами и комарами, когда он сбросит бревно за сотню ярдов от меня и шипя поползет обратно на новый приступ (что-то из Данте, тебе не кажется?). Но должен сказать, что я страдал не только от физического кошмара, мои душевные мучения на этой земле, в которую я приехал, чтобы дать своему рассудку передышку, увеличились в миллион раз! (Прошу прощения за паузу я ам аммм пфф пфф у меня погас косяк... ну вот и мы.) Дорогой товарищ, я все это рассказываю только лишь для того, чтобы ты понял, что я был слишком изможден и не мог заставить свои ленивый ум и свою ленивую задницу сесть и ответить на твое замечательное письмо, чье появление в этой доисторической земле было столь желанным. К тому же, рискуя быть честным, должен признать, что море бед, обступившее меня здесь, оказалось еще глубже, чем месяц тому назад. (Что Пирсон сказал про квартиру? Ты не написал.) И по довольно-таки смешной причине: видишь ли, эти несколько кошмарных недель полностью разрушили меня, жизнь с этими чудовищами уничтожила меня, в результате чего у меня развилась болезнь, в собственном иммунитете против которой я был уверен: меня одолел тяжелый случай Благожелательности, осложненный Любовью и Непомерной Симпатией. Ты смеешься? Ты хихикаешь в свою любимую бороду, что я позволил так низко пасть своей сопротивляемости, что стал жертвой этого вируса? Ну что ж, если так, я могу лишь указать на соседнюю дверь и сухо заметить: "Отлично, мой неблагородный друг, поживи три недели в одном доме с этой цыпкой, и посмотрим, что станет с твоей сопротивляемостью!" Ибо я уверен, что именно из-за нее, этой цыпки, дикого цветка безбрежных прерий, моя мстительная рука не опускалась, и гнев мой еще не пал на голову моего приговоренного к уничтожению брата. Три недели безвозвратно потеряны для моей интриги. Потому что именно ее я видел не защищенной пятой своего ахиллесоподобного брата, и в то же время она была единственным существом в доме, которому я не хотел причинять зла. И пат усугублялся еще и тем, что брат мой был на редкость мил со мной; и сила моей ненависти к нему не могла перевесить симпатию к его жене. Ни туда ни сюда. До сегодняшнего вечера. Теперь, Питере, ты уже можешь догадаться о сюжетной линии, даже если и раскрыл роман только на сотой странице. Суммируя, учитывая, что ты пропустил первые четыре выпуска, упомянем лишь следующие факты: Горестный Леланд Стэнфорд Стампер возвращается домой, чтобы нанести своему старшему сводному брату невообразимый, но ужасный удар в отмщение за то, что тот развлекался с мамой юного Леланда, но вместо этого все его добрые намерения разбиваются вдребезги из-за симпатии, которую он начинает испытывать к лукавому злодею: в начале этой сцены мы встречаем Леланда ничтожно пьяным и истекающим бессмысленными нежными чувствами. Дело плохо. Похоже, он гибнет. Но, как вы увидите далее, неожиданный поворот сюжета, почти чудо, возвращает нашего героя к жизни и приводит его в чувство. За это чудо я и приношу благодарности, а также возжигаю второй косяк на алтаре Великого Анаши... Мы как раз вернулись после небольшого набега на леса и набросились на остатки восхитительного ужина Вив. Я таял как воск, становясь час от часу банальнее, и каким-то образом наш разговор с братом свернул в своей пьяной нелогичности на тему школы -- "Конкретно, что ты изучаешь?" -- ее окончания -- "А как ты этим будешь зарабатывать себе на жизнь?" -- потом еще о том о сем, и наконец -- нет, ты представь себе, Питере, -- он зашел о музыке! Сказать по правде, я не помню, как мы подошли к ней, -- алкоголь, усталость и травка смыли кое-какие детали из моей памяти, -- кажется, мы обсуждали... (обсуждали, заметь -- мы дошли даже до обсуждений... приличный путь за три недели от затаенного намерения погубить его) ...обсуждали, значит, преимущества жизни на прекрасном, но провинциальном Западе по сравнению с изысканным, но безобразным Востоком. Естественно, защищая последний, я заметил, что по крайней мере в одном Запад уступает Востоку, а именно в возможности слушать хорошую музыку. Хэнк не мог допустить такого... послушай: "Спокойно, -- произнес он странным голосом, -- то, что для тебя хорошая музыка, может быть, для меня плохая... может, она не для всех подходит. Что ты имеешь в виду под „хорошей музыкой"?" Я пребывал в филантропическом состоянии духа и ради справедливости согласился, что мы будем говорить только о джазе, вспомнив, как Хэнк вторгался в мои детские сны блюзами Джо Тернера и "Домино". И после обычных препирательств, блужданий вокруг да около мы пришли к тому, к чему всегда приходят в своих спорах подвижники джазовой музыки: мы стали доставать свои пластинки. Хэнк бросился рыться в шкафах и ящиках. Я принес сверху из сумки "дипломат" со своими шедеврами. И довольно быстро мы оба поняли, что хотя и условились считать джаз хорошей музыкой, тем не менее между нами лежала непроходимая пропасть в отношении того, что считать хорошим джазом. (Они сидят довольно долго, наискосок друг от друга, локти на коленях, голова опущена... сосредоточенно, словно ведя партию в шахматы, где каждый ход обозначается концом пьесы: Ли ставит подборку Брубека; Хэнк -- "Красные паруса на закате" в исполнении Джо Уильяме а; Ли -- Фреда Катца, Хэнк отвечает "Домино"...) -- Эти твои штуки звучат, -- говорит Хэнк, -- словно все музыканты сели писать. Ла-ли-ла-ли-ла-ли. -- А твои штуки звучат так, -- отвечаю я, -- словно музыканты страдают пляской Святого Витта. Бам-бам-бам-бам, какая-то эпилептическая судорога... (-- Подожди, -- произносит Хэнк, поднимая палец, -- а как ты считаешь, для чего эти парни учились дуть в свои дудки? Для чего учились петь? А? Не для того, наверно, чтобы просто показывать, как они хорошо владеют инструментами. Или как здорово они держат квадрат, ритм и всякое прочее, вовремя вступают да-ду-де-да-да, да-ду-де-да-да... Вся эта ерунда, Малыш, может интересовать только какого-нибудь чистоплюя, закончившего музыкальный колледж, для него это что-то вроде кроссворда, с которым он может повозиться, чтобы разгадать, но музыканту, который дует в трубу, нет до этого никакого дела, его не волнует, какую оценку ему поставит какой-нибудь там профессор! -- Нет, ты только послушай его, Вив! -- говорит Ли. -- Братец Хэнк наконец вынул кота из мешка; оказывается, он в состоянии говорить не только о цене за квадратный фут елового леса или о плачевном состоянии нашей лебедки и сукина юниона! Несмотря на многочисленные слухи, он владеет даром красноречия. Хэнк опускает голову и улыбается. -- Ладно, к черту, я погорячился. -- Он чешет кончик носа большим пальцем. -- Но если начистоту, мне есть много чего сказать тебе. Так получилось, что, если не считать этого сукина юниона, единственное, от чего я завожусь, так это музыка. Бывало, мы -- я, Мел Соренсон, Хендерсон и вся команда... Джо Бен тоже, -- пока не выросли, часами сидели в автомагазине Гарви и слушали музыку, которая у него там все время играла... Нам тогда казалось, что Джо Тернер спустился к нам прямо с небес. Нам казалось, что кто-то наконец играет нашу музыку. Нет, конечно, и у нас симпатии разделялись -- была группа фэнов вестернов и фэнов блюзов... и как мы дрались между собой! Впрочем, мы всегда были готовы драться из-за чего угодно; я думаю, все мы были такими сумасшедшими насчет драк, потому что одержали победу над немцами и японцами и еще не знали тогда, что нам предстоит Корея. -- Хэнк откинул голову на спинку кресла и погрузился в воспоминания, полностью отключившись от бестелесного танца Джимми Жифре на пластинке... -- Хотя, может, ты и прав, -- произнес он, закончив свою мысль одновременно с последними тактами музыки, -- в последнее время я не следил за происходящим. Единственное, в чем я убежден: эти старые блюзы, буги-вуги и боп, -- они были для настоящих мужчин.) А Хэнк говорит: "В том дерьме нет ни ритма, ни силы. Я люблю более сильные вещи". А я отвечаю: "Этот предрассудок делает тебя страшно ограниченным". А он: "Эта музыка не для мужчин". А я: "Может, тогда ты сделаешь исключение для слабого пола?" А он: "А я считаю, что бабы тоже должны держать хвост пистолетом..." И я говорю: "Ладно, Хэнк, прости". (Видишь, все еще пытаюсь по-честному быть Хорошим Мальчиком.) И дальше, друг мой, -- чтобы показать тебе, каким тяжелым было мое заболевание, как глубоко укоренилась раковая опухоль, -- я даже предпринимаю попытку залатать трещину в наших дружеских отношениях, которая проступила в результате моей невоздержанности на язык. И я говорю, что просто шутил, и "да, брат, я понимаю тебя". Я объясняю ему, что общепризнаны две школы джаза -- черная и белая, и то, что он называет джазом для мужчин, безусловно, школа черного джаза. Я упоминаю, что ставил ему лишь представителей другого направления. "Но вот послушай кое-что из черного джаза: ну-ка!" (Ли перебирает альбомы 6 "дипломате", находит нужный и осторожно, чуть ли не подобострастно, достает его. "Ты его держишь так, будто он может взорваться", -- замечает Хэнк. "Вполне возможно... послушай".) И что я ставлю? Естественно, Джон Колтрейн. "Медь Африки". Не припоминаю, чтобы питал какой-нибудь злобный умысел, делая это, но кто может быть уверен? Можно ли давать слушать Колтрейна непосвященным, подсознательно не надеясь на худшее? Как бы там ни было, если я этого желал, мое подсознание должно быть страшно довольно, так как спустя несколько минут раздирающего внутренности соло тенор-саксофона Хэнк отреагировал соответственно плану: "Что это за дерьмо? -- (Ярость, непонимание, зубовный скрежет -- классический набор реакции.) -- Что это за куча дерьма?!" "Что ты спросил? Это черный джаз, страшно мужественный и мускулистый, с яйцами до земли". "Да, но... постой..." "Разве нет? Послушай; вот это, как четко ла-дида? " "Не знаю..." "Да ты послушай, разве нет?" "Наверное... да, но я говорил не о том..." ( "Так что придется тебе, брат, искать другие основания для своих предрассудков". "Нет, ну только послушай эту парашу. Иии-онк, онк-ииик. Я хочу сказать: может, у него и есть яйца, но такое ощущение, что на них кто-то наступил!" "Точно! Абсолютно верно! Уже сотни лет наступают, со времен работорговцев. Об этом он и говорит! Не изображает что-то... а рассказывает, как оно есть! Об ужасной безумной жизни, когда ты покрыт черной кожей. А ведь мы все ею покрыты, и он пытается приоткрыть некоторую прелесть этого состояния. И происходит это, если тебе это интересно, потому что он честен, потому что он без утайки раскрывает суть черной жизни с отдавленными яйцами, а не воет, как все эти Дяди Томы перед ним". "Бог, Джо Уильяме, Фэтс Уоляер и вся эта команда... никто из них никогда не выл. Может, их тоже угнетали, но пели они радостно. Они никогда не выли. Черт побери! И они никогда не пели... об этой черноте своей кожи и отдавленных яйцах -- не пытались изображать это красиво... потому что это не красиво. Это страшней греха!") Брат Хэнк захлопывает свою пасть и вторую сторону слушает молча, а я, прикрыв лицо рукой, сквозь пальцы поглядываю на его упрямую каменную улыбку. Постой-ка, Питере! Не в этот ли напряженный момент у меня возродились планы мести? Дай-ка вспомнить. Нет, нет. Еще нет... Это было -- нет... да -- признайся же! признайся! -- это было тогда, тогда, сразу после Колтрейна, когда Вив, для того чтобы разрядить обстановку, задала, на ее взгляд, совершенно невинный вопрос. Да, сразу после... "А где ты достал эту пластинку, Ли?" -- лучшего трудно было и выдумать. Простой вопросик, чтобы снять напряжение. Абсолютно невинный, с ее точки зрения. Потому что, если бы он не был невинным, разве я смог бы так ответить, не задумываясь над тем, что я говорю: "Мне его подарила мама, Вив. Моя мать всегда..." Даже совершенно не отдавая себе отчета в том, какую я делаю промашку, говоря это в его присутствии, пока он не сказал -- конечно, пока он не сказал: "Естественно, ясно как божий день. Я должен был сразу понять -- это то самое низкопробное дерьмо, которое ей так нравилось, разве нет? Естественно, то самое..." Ли перестает писать, резко подняв лицо от страницы. Не откладывая ручки, он долго сидит, зажав во рту погасший окурок, прислушиваясь, как по ставням барабанит сосновая ветка. Звук доходит до него извилистыми путями и вселяет в него суеверный ужас. Сначала он его воспринимает просто как звук, идущий непонятно откуда, и не придает ему особого значения. Потом он замечает темный силуэт ветки и определяет источник звука; успокоившись, что это всего лишь ветка, он снова закуривает и возвращается к своему письму... "Мне бы надо покончить с этим, пока не стало слишком поздно и я не заснул или не воспарил уж совсем в заоблачные высоты. Я хочу дать полное представление об этой сцене, так как знаю, что ты оценишь нюансы, грязные обертона, пастельные оттенки враждебности, но я -- уап, уип, ууп -- отвлекся, вместо того чтобы уделить этим тонкостям внимание, которого они заслуживают. Значит, так. Ладно. Вот, стало быть, я, и Хэнк достает меня по поводу мамы. Мое расцветшее добродушие поколеблено. Внутрь начинает сочиться холодный, горький свет рассудка. Совершенно очевидно, что перемирию наступил конец. Настало время думать о сражении. Я возвращаюсь к своему плану захвата необходимого оружия и тут же приступаю к проведению военной кампании... "Ну, Хэнк, -- насмешливо замечаю я, -- найдется немало специалистов в области музыки, которые не согласятся с твоей оценкой современных джазовых направлений. Поэтому ты не допускаешь, что, может, ты немного, скажем, туповат? ограничен? " Жертва моргает в изумлении от такой наглости Маленького Брата. Может, Маленький Брат перепил? "Да... -- медленно произносит он, -- возможно..." Но я прерываю его и бодро продолжаю: "С другой стороны, может, „ограниченность" -- звучит и несправедливо. Потому что нечего ограничивать. Как бы там ни было, суть не в этом. Мы ведь говорили о яйцах, не так ли? Возвращаясь к теме: о том, у кого стоит, о мужественности, силе, животной мощи и так далее. Так вот, брат, неужели ты считаешь, что, если у человека хватает мозгов, чтобы играть больше, чем бам-бам-бам в сопровождении трех аккордов и полудюжины нот, это неизбежно означает, что у него нет яиц? Или присутствие одного неминуемо исключает наличие другого?" "Ну-ну, -- щурясь и сопя, произносит жертва. -- Постой". Возможно, звериным чутьем он чувствует ловушку. Но чего он не может чувствовать, так это того, что ловушка поставлена наоборот, так, чтобы поймать охотника. "Взгляни на это с другой стороны", -- продолжаю я, выдвигая новые, еще более оскорбительные аргументы. "Как насчет этого?" -- нажимаю я. "Может, по крайней мере, хоть это тебя убедит", -- настаиваю я, высказывая одно язвительное замечание за другим и увеличивая давление. Не провоцируя открыто враждебность, нет, -- чтобы Вив не поняла этого, -- но изысканно, хитро, понимаешь, с косвенными намеками на события прошлого, имеющие значение лишь для Хэнка и для Меня. И когда он готов, я начинаю подергивать наживку. "Так ты считаешь Джека Дюпри каким-то Дядюшкой Томом? -- вопрошает он, реагируя на мое случайное замечание. -- И Элвис тоже? Я знаю, что о нем говорят, но в гробу я их всех видал. Когда Элвис начинал, у него было, было..." "Что было? Тонзиллит? Рахит? " "...Все равно у него было всего больше, чем у этой задницы, которая тут только что играла. Дай я сниму это. Господи, ты уже наиграл десять сторон, дай мне вставить хоть слово ". "Нет! Убери свои руки от этой пластинки. Я ее сниму". "О'кей, о'кей, снимай". И так далее, и тому подобное -- кулаки сжаты, глаза налились кровью, -- я его достал. "Можно я поставлю ее еще раз, Хэнк? Может, тогда ты..." "Если ты еще раз поставишь эту чертову вещь, я, Господи, помоги мне..." -- "Следы от пальцев! Они же у тебя грязные!" -- "Черт, да я даже..." -- "Я не люблю, когда кто-нибудь трогает мои пластинки". -- "О Господи... ну если ты не любишь..." Кричим стоя. Заметь: наконец мы видим истинное лицо брата Хэнка. Точно так же, как Лес Гиббонс обнаружил свое истинное лицо. Так и с брата Хэнка сползает его луженая маска. Смотри, Вив, смотри, как он кричит на бедного Ли. Смотри, как у него раздуваются мышцы... -- "кому какое до этого дело!" Видишь, как несправедливо, Вив? И заметь, Ли все время пытается вести честную игру, а Хэнк все больше звереет. Как школьный задира: "О'кей! Коли так, так что уж, я не имею права?!" Смотри: он больше, сильнее, смотри на него, Вив, потому что, малышка, для того чтобы не любить, надо знать! И видишь, Вив, что тут Ли может сделать? Какие у него шансы против этого зверя, скрежещущего зубами, этого ресторанного хулигана с корейской боевой выучкой, этого хвастуна, Вив? Какие? Никаких, и бедный мальчик знает это. Он знает, Вив, -- взгляни -- что любая попытка ответить на вызов Хэнка окончится для него катастрофой. О Вив, как это ужасно -- чувствуешь? -- мужчине страдать, ощущая себя трусом, как стыдно быть униженным! Он знает, что он трус, смотри, но что он может сделать?! Смотри, Вив, он знает! Он знает! Он боится драться и знает это! Ты понимаешь, это еще мучительнее? Какое жалкое зрелище! Как ужасно! (Но ты-то, товарищ, ты-то видишь, как это хитро.) И, склонив голову, страдая от унижения, он бормочет извинения, зная, что правда на его стороне! Но, Вив... Вив, правда не всегда побеждает. Хэнк выходит, несгибаемый (заарканенный), с победным видом. Ли остается, посрамленный, побитый (хитрый). Вив (клюнувшая) смотрит на несчастного, поверженного беднягу, вдвойне несчастного, так как он побежден, не успев вступить в сражение. Трус! Слабак! Неудачник! (Лиса.) "Прости, Ли. С Хэнком... иногда такое бывает, когда он выпьет. Надо было раньше уложить его. Но казалось, он в таком хорошем настроении". "Нет, Вив. Он прав. Он был абсолютно прав во всем". "О нет!" "Да. Он был прав и доказал это. И дело не в музыке. Это неважно. Но то... то, что он сказал". "Ли, да на самом деле он так не думает". "Думает или не думает, это правда". -- Смотри, Вив, смотри на обездоленного Ли. Смотри, как он мал в этом огромном мире. -- "Это правда". "Нет, Ли. Поверь мне. Ты не... Ох, если бы кто-нибудь мог тебя убедить!" "Завтра ". "Что?" "Завтра на свидании. Если оно еще в силе". "Я не собиралась ни на какие свидания. Я просто..." "Я так и думал..." "Ли, пожалуйста, перестань так себя вести..." "А как я должен себя вести? Сначала ты говоришь..." "Хорошо. Завтра". -- Ты видишь его лицо, Вив? -- "Если ты считаешь, что тебе нужно..." Смотри, как ты ему нужна! "Мне просто хотелось бы понять, почему вы оба..." Ты многого о нем не знаешь, Вив. От этого он кажется тебе еще меньше. Ты не знаешь всего его позора, даже не начала еще узнавать. Стыд душит его. Нет, никому не может быть так стыдно. Да! А ты не знаешь. Ты видишь лишь поверхностный стыд. Но под его первым слоем лежит второй пласт -- стыд за то, что он настолько слаб, что использует этот стыд, стыд за то, что вынужден им пользоваться. Отсюда весь его гнев, весь его ум, вся его ненависть... да, его ненависть... ненависть, как много лет назад? когда он подсматривал в дырку? Знаешь, он смотрел в нее гораздо чаще, чем требовала его ненависть. Он подошел к ней в первый раз, взглянул и возненавидел, он взглянул во второй раз и, хотя ненависть и давала ему право смотреть, испытал стыд за то, что второй раз ничего не прибавил к его ненависти, потому что ничего нового он не увидел, в третий раз он увидел еще меньше, и с каждым разом все меньше и меньше, и его ненависть уже не нуждалась в этом смотрении. Зато к третьему разу в этом нуждался его Стыд. Его Слабость нуждалась в этом. А ненавистью они только прикрывались. Понимаешь? Вот так. Необходимость, Стыд и Слабость кипят под этой крышкой, и я должен сбросить ее, понимаешь, я должен должен должен... Ручка перестает писать на середине слова, но Ли замечает это, лишь дописав страницу до конца. Он закрывает глаза и, вне себя от удовольствия, принимается хохотать. Он смеется довольно долго, пока не начинает задыхаться, и смех его с деревянным дребезжанием отдается от дощатых стен. Он вдыхает и продолжает смеяться, пока его смех не переходит в хриплую, изможденную одышку. Он открывает глаза и рассеянно оглядывает свою кровать, пока взгляд его не останавливается на третьей сигарете. Он осторожно берет ее большим и указательным пальцами и аккуратно, словно от малейшего прикосновения она может рассыпаться, вставляет между губ. После некоторого замешательства он обнаруживает спички. Закуривает и медленно затягивается. Он задерживает дым в легких как можно дольше, затем выпускает его с низким свистящим звуком, и комната вновь расширяется. Он делает еще одну затяжку. Продолжая курить, он пытается заставить ручку работать. Бьет ее о бумагу, расписывает у себя на ладони. Наконец вспоминает способ, которому его научила Мона, и подносит шарик к зажженной спичке. Снова проводит по ладони, и на этот раз ручка оставляет след. Он докуривает сигарету и опять склоняется над записной книжкой, но он забыл, о чем писал, и последние строчки ничего ему не подсказывают. Он пожимает плечами и улыбается. Он сидит неподвижно до тех пор, пока поверх стука ветки о его окно до него не доносится другой звук, далекий и одновременно очень близкий. Словно кто-то играет на контрабасе. И ветка... Он начинает покачиваться в такт. Еще через несколько минут перо легко бежит по бумаге: барабан барабан барабан -- барабаны смерти Буу барабаны дуу барабаны кхаа-а-а дребезжащий танец скелетов в дымной зелени саксофонов в визжащих джунглях. Отвратительно, точно -- он прав, -- ужасно. Он прав, мать всегда покупала дерьмо. Он прав, чертовски прав, будь проклят он за это, будь проклят во веки вечные! барабаны барабаны сукины барабаны грязная тина сожженные и стонущие камни на солнцепеке, и кто-то бросается на тебя с медным клювом как бритва кха-а-а... и это Колтрейн и это правда... и это правда это это моя мать а это я и Хэнк прав и черт бы его побрал за это черт бы его побрал черт бы его... дам дам... дам дам эк-ха-а-а в его игре чернота чернота, забрызганная красным. В ней унылая бесцветная боль. Искореженная и порванная, но прекрасная до спазмов в горле, да, но и безобразная, гротескная, и он снова делает ее прекрасной, убеждая нас, что это правда. Глупо безумная и ужасная, черная с красным, но это ее истинный лик. А красота всегда творится из того, из чего она должна твориться. Он останавливается в тот самый момент, когда Хэнк заканчивает накручивать огромный трос на пристань. Он озирается с отсутствующим видом и щелкает языком, пытаясь что-то вспомнить. Хэнк снова берется за трос, но тянет его уже не спеша. Голова Ли качается над страницей в такт кружащейся, раздробленной ночью музыке... Черные вороны. Черные вороны. Над кукурузным полем. Так вот что они играют. Вот. Вот как называется я понял этот кусок теперь я знаю. Послушайте их. Мрачные посланцы НУ И ЧТО! Все наркоман все язва слишком много недостаточно еще совершенно ничего НУ И ЧТО! И все трое спрашивают вместе потом по очереди и снова все вместе. НУ И ЧТО? НУ НУ НУ И ЧТО ну ну ну и что? Все вместе потом труба, потом тенор, потом альт, и снова все вместе НУУУУ И ЧТО? Все трое припали прозрачными губами к стеклянным медным мундштукам трех медных рожков, сосут мундштуки, играют в обратную сторону потаенную музыку отчаяния, рисуют миражи над пустыней НУ И ЧТО? бросают в дюнах монетку, из которой сыплется ржавчина... обугленная земля обугленное небо черная обугленная луна... сожженные города ветер разносит горящие мемуары которые некому читать НУ И ЧТО? в домах расходятся НУ И КТО?... жги если не стыдно опустошай дотла НУ И ЧТО смотри что стало так пусто стало так пусто жарко так холодно что и кто... Ручка доходит до конца страницы, но он не переворачивает ее. Он сидит, не спуская глаз с пучка света в форме песочных часов, пробившегося в трещину, он сидит очень тихо, лишь пальцы отбивают медленный ритм на бумаге. Он сидит до тех пор, пока глаза не начинают слезиться. Тогда он собирает разбросанные листы своего письма и рвет на клочки, усердно измельчая их до такого состояния, пока в руке у него не остается конфетти. Он выбрасывает их из окна на октябрьский ветер и возвращается к кровати. Глядя на дрожащий свет у себя на стене, он засыпает, размышляя над тем, насколько эффективнее было бы заполнять песочные часы фотонами, а не буйными песчинками. Вверх по реке, к югу от дома Стамперов, там, где резко начинают вздыматься горы, в глубоком гранитном каньоне Южной развилки Ваконды Ауги я знаю такое место, где можно петь хором с самим собой, если, конечно, захочется. Надо встать на склоне лицом к узенькой темно-зеленой, петляющей далеко внизу реке, к крутому амфитеатру скал на противоположной стороне: "Правь, правь, правь, вниз по теченью лодку свою пусти..." -- и как только приступаешь к следующей фразе, до тебя долетает эхо: "Правь, правь, правь...", и получается точно в унисон. Так что можно петь вместе с эхом. Но нужно быть очень внимательным при выборе тональности и темпа; если ты начал очень высоко, нельзя посередине сменить тональность, и нельзя замедлить темп, если ты поспешил вначале... потому что эхо -- безжалостный и непоколебимый исполнитель: в результате тебе приходится подстраиваться под эхо, потому что можешь быть полностью уверен -- оно под тебя подстраиваться не станет. И еще много времени спустя после того, как ты расстаешься с этим замшелым акустическим феноменом, чтобы продолжить свою прогулку или идти ловить рыбу, тебя не покидает ощущение, что любая насвистанная тобой джига, намурлыканный гимн или спетая песня всего лишь подстройка под какое-то неслышное эхо, автоматический отклик на его требовательный и безжалостный призыв... И старый пьяница лесоруб, живущий именно в этом мире, режет дранку на вырубленных склонах этой развилки как раз неподалеку от той самой гранитной скалы. Надравшись накануне до чертиков в честь наступающего тридцать первого октября (впрочем, с такими же почестями он встречал и предыдущие тридцать дней) и проведя ночь в полной какофонии, перекликаясь с эхом и распевая над глубокой зеленой алкогольной рекой, он просыпается перед рассветом со звоном в ушах. Как раз через несколько минут после того, как Вив удается заснуть, проведя несколько часов в бесплодных попытках вспомнить слова глупой детской песенки: "„Выше-выше, на макушке неба..." Некоторое время лесоруб кашляет, потом садится в кровати, похерив свои песни: "Ну и дерьмо же все это ". И во сне Вив вспоминает: "...в сонном царстве кто живет? Сойка синяя там ткет пряжу тонкую из сна, всех закутает она". Колыбельная, которую пела мне мама, когда я была маленькой. А кому я ее пою на макушке неба? Не знаю. Не понимаю..." Рядом глубоко дышит Хэнк, в который раз погрузившись в зеркала старого школьного сна -- поступить в колледж и показать этим гадам, кто здесь болван, а кто нет; дальше по коридору Ли, все еще под наркотой, мечется во сне на кровати, полной тараканов, костылей и горелых спичек. Он уже допросил себя, признал виновным и вынес приговор -- смертная казнь... через усыхание, и он принимается складывать балладу, которая прославит его после смерти: музыкальный эпос, запечатлеющий все его героические победы на полях сражений и могущественные подвиги на арене любви... под дробь барабанов барабанов барабанов... -- А порою, когда поешь, не можешь избавиться от ощущения, что это беззвучное эхо забытой мелодии -- отзвук чужого голоса... в этом странном мире. Банда черных туч, пробравшаяся в город под покровом ночи, на рассвете разбрелась по горизонту, словно безработные привидения в ожидании, когда завершится день и они смогут приступить к своим праздничным проделкам. Ночные зарницы зависли вверх ногами на елях в горах, пережидая день в своей наэлектризованной дремоте, словно перезаряжающиеся летучие мыши. И чесоточный отощавший ветер носится по замерзшим полям, воя от холода и голода в поисках своей подружки летучей мыши, которая висит себе высоко в горах, с храпом обрызгивая искрами сучья деревьев... в этом странном мире. Носится, воет и стучит зубами от стужи. Старое, дряхлеющее солнце осторожно карабкается вверх, в этом странном мире да еще в день Хэллоуин, и индеанка Дженни еще более осторожно открывает свои покрасневшие глаза. Вялая и уставшая после ночи, посвященной опутыванию злыми чарами Хэнка Стампера, запретившего своему отцу жениться на индеанке... она поднимается со своей лежанки, застланной свежими простынями, крестится на всякий случай и, облачившись в вязаные шерстяные одеяла, выделенные в прошлом году правительством их племени (которое состоит из нее самой, ее отца и полудюжины сводных братьев, неуклонно жиреющих где-то в соседнем округе; одеяла шерстяные, но в отличие от братьев они неуклонно худеют), выходит на улицу и направляется отдать дань новому дню чтением Библии, которая дожидается ее рядом с гладко выпиленным в фанере очком клозета. Библия поступила вместе с одеялами и была святой вещью, как и пластмассовый Иисус, которого она выкрала из Симониного "студебеккера", как и бутылка с аквавитой, материализовавшейся на ее столе как-то вечером после того, как она пропела вслух мистические слова: с ужасом и не слишком чистосердечной надеждой она произнесла их, и -- будьте любезны -- появилась бутылка с наклейкой, на которой было что-то написано волшебным языком, -- что именно, ей так никогда и не удалось прочитать. Впрочем, и заговор ей больше никогда не удавался. Как бутылка, которую она заставила себя растянуть на долгие месяцы, делая ежедневно лишь по одному набожному глоточку, так и Библия удостоилась долгой жизни; она обязала себя, как бы ни было холодно и сыро, как бы неудобно ни было сидеть на фанере, прочитывать целую страницу, прежде чем ее вырвать. И религиозная дисциплина давала себя знать. Пока она задирала одеяла и устраивала их вокруг своих тяжелых коричневых бедер, ей показалось, что глубоко внутри она ощутила определенное откровение, которое нельзя было целиком отнести за счет вчерашних сосисок. Но она не стала спешить с выводами. Так как, несмотря на собственную благочестивость и искреннюю веру в разные объекты поклонения, в действительности она не ожидала какого-нибудь существенного эффекта от этого чтения. В основном ее контракт с Книгой Книг был вызван тем, что ее подписка на "Гороскоп" закончилась, и бутыль с аквавитой, невзирая на все магические ухищрения, вполне обыденно опустела. "По утрам первым делом читай это, -- прописал мужчина, доставивший ей одеяла. -- Читай с благоговением, подряд, и это тронет твою душу". Ну что ж, ладно. Вряд ли она окажется такой же бесполезной, как Святое Исцеляющее Полотно, которое она заказала в Сан-Диего, и уж точно она не может оказать такого ужасающего действия, как пейот, присланный ей из Ларедо. ("Скушай, друг, и взлетишь на небо вдруг", -- гласила отпечатанная инструкция этой магической школы.) Поэтому она сказала "ладно" и с показной благодарностью взяла книгу; как бы там ни было, она попробует. Но отсутствие энтузиазма восполнялось усидчивостью, и ее преданность начала приносить свои плоды. И теперь, устремив взгляд на страницу и сотрясаясь от натуги в попытках избавиться от греха, она вдруг почувствовала, как ее пронзила жалящая боль, и все вокруг закружилось -- внутри этого домика! -- вспыхивающими звездными спиралями. Ты только подумай, поразилась она, поднатужившись еще раз, только подумай: не прошло и двух недель, как она приступила к Пятикнижию, а душа ее уже отмечена! Теперь только бы сообразить, как использовать эти звезды в своем колдовстве... Бармен Тедди готовится к наступлению Дня Всех Святых, протирая свои неоновые лампы и снимая тряпкой жареных мух с электромухобойки. Флойд Ивенрайт, стоя перед зеркалом в ванной, готовится к встрече с Джонни Дрэгером и комитетом жалобщиков, репетируя преамбулу Международной Хартии Лесорубов Всего Мира. Агент по недвижимости, народный умелец, встречает утро, выводя мылом на собственном окне безобидные высказывания. Этим он встречает Хэллоуин уже не первый год: "Пусть на вершок, но выше всех, дружок". Он хихикает, размазывая мыло. "Новобранцев я шутя обошел на два локтя". Он пристрастился к этому занятию после того, как однажды в День Всех Святых обнаружил, что ночью какой-то злоумышленник изрисовал его окно чем-то похожим на парафин, но очень необычного качества -- "вероятно, что-то специально выпускаемое правительством", -- потому что, как он ни отскребал, напоминание о той ночи осталось навсегда. Моющие средства его не брали, бензин лишь на время растворял его, и даже теперь, много лет спустя, при определенном освещении безупречно чистое стекло отбрасывало на пол перед его письменным столом вполне читаемую надпись. Не без усилий он установил, что вандалы, бесчинствовавшие в эту лишенную благодати октябрьскую ночь, имели определенное намерение надругаться лишь над чистыми окнами и выскобленными стеклами. "Вероятно, неписаный закон, -- предположил он. -- Не гадь дружкам". Вот он и решил обойти всех хоть на вершок, пока не подтянулись новобранцы с парафином. Каков же был триумф агента на следующее утро, когда он обнаружил, что никто, кроме него самого, не оставил следов на его окне! Он даже не заметил, что на всей улице лишь его окно пестрело уродливыми надписями. Парафин, мыло и все искусство украшения окон окончательно вышло из моды благодаря вечеринкам, которые организовывали взрослые, чтобы удержать своих прирученных вандалов дома и не выпускать их на улицу в промозглые вечера. Но даже когда ему было на это указано, он отказался прислушиваться к совету и продолжал придерживаться своих мер предосторожности. "Вовремя наложенный шов лучше фунта лекарств", -- вспоминал он философское высказывание Джо Бена Стампера, сияя и елозя по стеклу. "А кроме того, я спрашиваю вас: кому понравится "Зорро, иди домой" в два дюйма парафина толщиной поперек окна в офисе?" Джо Бен выскакивает из постели и встречает Субботу Всех Святых точно так же, как и любую другую, когда Церковь Господа и Метафизических Наук Пятидесятницы проводила свои службы. Ибо, как понимал Джо, любой день может быть Днем Всех Святых, если ты правильно себя ведешь. И Джо улыбается, как Санта-Клаус. Но в отличие от свечи, которую он установил для детей в тыкве, внутреннее пламя, освещавшее его резные черты, не нуждалось в особом случае, специальном празднике, оно могло возгореться по любому поводу. Ну да... для этого было достаточно обнаружить сверчка на дне своего стакана ("Хороший знак! Честное слово. Китайцы говорят, что сверчки приносят самую разную удачу")... или просыпать хрустящие трескучие рисовые хлопья из тарелки на стол ("Четыре, видите? Видите? У нас четвертый месяц, и я ем четвертую тарелку каши, и не выбрал ли Иисус четверых евангелистов?"), да он мог вспыхнуть алым румянцем просто при виде чего-нибудь такого, что нравилось его простому уму... например, неясного розового сияния утреннего солнца, игравшего на лицах его спящих детей. Обычно дети спали на полу в спальниках, ложась кто где, но прошлым вечером они легли рядком, так что единственный лучик солнца, пробравшийся в щель в ставнях, переползал с одного личика на другое. И так как никакие случайности не могли исказить благодатного мира Джо Бена, это удивительное расположение лиц, нанизанных, словно розовый жемчуг, на тоненький солнечный луч, относилось как раз к тому разряду явлений, в которых он обычно видел вспышку пророчества. Но на этот раз обычная житейская красота этого зрелища настолько захватила его, что он позабыл о его метафизическом значении. Он сжал голову руками, словно опасаясь, что тонкие стенки черепа не выдержат такого высокого напряжения и разорвутся. "О Господи! -- простонал он, закрывая глаза. -- О Господи, Господи, Господи!" Потом, так же быстро придя в себя, он на цыпочках обошел комнату и, лизнув палец, по очереди прикоснулся ко лбам спящих, как делал это Брат Уолкер во время церемонии крещения. "Нет в глазах Спасителя лучшей на земле влаги, -- произнес Джо, перефразируя Брата Уолкера, -- чем добрая старая слюна человеческая". Покончив со вспышкой крещения, Джо встал на четвереньки и пополз обратно, изо всех сил стараясь как можно меньше шуметь -- высоко поднимая колени, с болезненной предосторожностью опуская ноги и прижав локти к ребрам, словно подрезанные крылья, -- как цыпленок, улепетывающий из кухни за спиной у шеф-повара. Добравшись до окна, он открыл ставни и, почесывая пузо, расплылся в широкой улыбке при виде занимающегося дня. Потом, сжав кулаки, поднял руки и, зевая, потянулся. Но стоял ли Джо вытянувшись, полз ли скорчившись, он все равно напоминал плохо ощипанного беглеца из мясной лавки. Его кривые ноги топорщились буграми мышц, наползавшими друг на друга и слишком плотно натягивавшими кожу, спина была узкой и сутулой, с плеч свисали корявые руки, которые вполне бы подошли человеку в шесть футов ростом, но вынуждены были уродовать своего владельца в пять футов шесть дюймов. Когда в Ваконде наступал карнавал, Джо не мог дождаться, чтобы отправиться в город на состязания по угадыванию точного веса: еще никому не удавалось назвать его точный вес -- 155 фунтов: одни говорили больше, другие -- меньше, ошибаясь порой на целых 40 фунтов. Настолько обманчивым было его телосложение: то казалось, что он должен весить больше, то -- меньше. Когда он с болтающимся на груди транзистором шнырял по лесу, возникало ощущение, что ему не хватает антенны, плексигласового шлема и космического костюма четвертого размера. Еще несколько лет назад он был строен и изящен, как молодая сосна, с лицом юного Адониса, -- тогда казалось, что еще одного такого поразительно красивого мужчину трудно найти на свете; то, во что превратился этот Адонис, было истинным триумфом железной воли и неутомимого упорства. Теперь чудилось, что кожа мала ему на несколько размеров, а грудь и плечи слишком велики. Когда он был без рубашки, казалось, у него нет шеи; когда он надевал рубашку, казалось, что на плечах у него подплечники. Встретив Джо в болтающихся штанах, трех свитерах, с растопыренными локтями и сжатыми на уровне груди кулаками, его можно было бы принять за какого-нибудь защитника футбольной команды... если бы не сияющее лицо, выглядывавшее между плечей, -- оно-то и подсказывало, что футбол здесь ни при чем, что он играет в другую, гораздо более веселую, игру... Вот с кем, правда, было не совсем понятно. Он опустил занавески. Луч света снова скользнул по спящим лицам, задерживаясь на мгновение на каждом лобике, чтобы изучить каплю доброй старой слюны. Обратившись лицом к комоду, Джо принялся влезать в холодную одежду, одновременно произнося подобострастным шепотом благодарственную молитву: все верно, веселая игра началась. Это было очевидно. Можно было бы даже догадаться с кем, если бы Джо не расточал улыбки во все стороны. Суббота была хлопотливым днем для Джо. Именно по субботам он отрабатывал свою арендную плату. Большую часть своей жизни он прожил в старом доме на другом берегу Ваконды, в детстве проводя в нем по шесть -- восемь месяцев, пока его отец шатался туда и обратно по побережью, проматывая жизнь, которая выражалась для него лишь в жжении в штанах. Никто никогда не упоминал и даже не думал о деньгах; Джо знал, что он с лихвой отплатил Генри, отработав бесчисленное количество часов на лесоповале и лесопилке, отплатил за пансион и комнату и за себя, и за жену, и за детей. Не в этом дело. Старому Генри он ничего не был должен, но дому, самому дому, его деревянной плоти, он был обязан настолько многим, что знал -- этот долг ему никогда не удастся возместить. Никогда, никогда, даже за тысячу лет! Поэтому чем ближе подходил день переезда в его новый дом, тем неистовее он занимался всяческими починками, положив предел этому "никогда" и вознамерившись оплатить этот неоплатный долг. Бодро размазывая краску или заделывая трещины, он спешил управиться с этим нагромождением бревен, которые так долго и так бескорыстно служили ему приютом. Он был абсолютно уверен, что каким-то образом в последнюю минуту в отчаянном броске с молотком, штукатуркой и малярной кистью ему удастся достичь этого нереального предела и оплатить долг, представлявшийся ему неоплатным. "Старый дом, старый дом, -- напевал он про себя вполголоса, оседлав конек крыши с молотком в руках и гвоздями, ощетинившимися изо рта. -- Когда я уеду, ты будешь сверкать как новенький. Ты и сам это знаешь. Ты простоишь еще тысячу лет!" Он любовно похлопывает крышу. "Тысячу лет", -- он был уверен в этом. Ему еще предстояло перекрыть большую часть крыши и кое-что сделать снаружи, но он успеет за три-четыре оставшихся до переезда выходных, даже если для этого придется прибегнуть к Божественной Помощи! Дрожь возбуждения пронизала его при этой мысли; хотя ему и случалось близко подходить к такому состоянию, на самом деле он еще никогда не призывал Его. Нет, он, конечно, молился за разное там, но это другое, это не призыв. Можно молиться за все что угодно, но призывать Божественную Помощь! -- ну... это тебе не заказ продуктов в бакалейной лавке. И она придет, можешь не сомневаться ни на секунду -- ага, -- только надо дождаться чего-то серьезного, не просто из-за застрявшей лебедки или корня, зацепившегося за... Вот, например, вчера вечером, когда Хэнк так расстроился из-за своего спора с Ли, я чуть было не призвал ее, а сейчас очень рад, что повременил. Просто Хэнку надо перестать тревожиться из-за этого и спокойно делать свое дело дальше -- точно так же, как знаю я, так и он знал, что ему надо было вернуться в лес поискать старушку Молли, потому что это его дело, оно -- в нем, просто надо спокойно принимать то, что ты и так уже знаешь... Да, очень хорошо, что я не стал ее призывать, потому что он выпутается, даже если и не Верит, правда, я еще никогда не видел, чтобы его так кидали, как это удалось Леланду. Ему бы бросить все эти размышления и спокойно принимать то, что он и так уже знает: ничего особенного, живи дальше, поправляй Малыша, когда он гнет не в ту сторону, и уж Хэнку-то совершенно незачем призывать Божественную Помощь -- давно уже незачем, уже с год, с тех самых пор, как до нас дошли вести о ее самоубийстве, -- да и тогда, нет, -- а! -- это все юнион, и еще Ли, из-за этого он и чувствует себя не в своей тарелке. Он придет в себя, если только -- как все ответственные люди, как все избранные -- научится копать то, что он уже знает, тогда все снова будет отлично -- ага, -- станет замечательно... Эти расплывчатые и грубо отесанные размышления струились в его голове, пока солнце пробивалось сквозь мглистую слоистую голубизну октябрьского неба навстречу ноябрю... а черные сбившиеся в кучу крысы туч на горизонте, казалось, и вовсе не нависнут раньше января. Джо Бен с сияющим лицом -- зрачки чистые, зеленые, равномерно окруженные белками, -- постепенно продвигался по гребню крыши, прибивая новую кедровую дранку. Время от времени он с удовольствием оглядывался на яркую, контрастную линию между старым и новым слоем дерева -- линия была рваной и неровной и все же невероятно яркой. Он изучающе смотрел на нее и снова брался за работу, приколачивая грубо выделанную дранку и оттачивая свои мысли, абсолютно уверенный, что все будет прекрасно, тип-топ, в полном порядке... если будешь принимать то, что, ты и так знаешь, должно сделать. Само собой! И даже если над ним кто-то подшутил, он первый посмеется, хотя и согласится с этим последним. Когда Вив позвала к ленчу, Джо слез с лестницы, уверенный, что не только укрепил крышу, но и разрешил все тревоги Хэнка. Проще простого: посадить Хэнка и Малыша вместе и обсудить все по порядку. Что бы их там ни грызло, все выветрится. Не идиоты же они. Конечно, они поймут, что нечего таить зло друг на друга, конечно, поймут. Никто от этого ничего не выиграет; ведь если так пойдет дальше, у Хэнка на это уйдут последние силы, которые ему нужны на дело. Да и Ли мало не будет. Вот и все. Он разъяснит им весь расклад. Но, оценив ситуацию за столом, он решил повременить пару дней со своим посредничеством. Хэнк мрачно и тяжело молчал, закрывшись газетой, Ли курил, глядя в окно с трагическим, погибшим видом. Анемичная бледность свидетельствовала о его полной беспомощности. Взглянув на него, Джо поразился, что это тот самый человек, который еще вчера бегом тащил трос по склону в 15°. Точно, у него был побитый вид и тревожный, у Ли... Ли смотрит в свою тарелку, и тарелка отвечает ему взглядом глазуньи из двух яиц и расползается ветчинной улыбкой; словно маска черепа, эта тарелка... напоминая ему о другой маске (мальчиком он смотрел на нее, борясь со слезами) и о другом, давно прошедшем Хэллоуине. (Страстно матери: "Не понимаю, почему я должен надеть ее, я даже не понимаю, почему я должен идти!" Хэнк берет маску из ее рук и улыбается. "По-моему, хорошая", -- произносит он.) Ли протыкает один глаз и размазывает желток по ветчине. -- Ты бы лучше съел их, яйца, Леланд, -- советует Джо, -- пока не скончался на месте. А-а, я знаю, в чем дело: ты слишком долго спал. Если б с утра ты был со мной на крыше, под небесным сводом... Ли медленно поворачивается и награждает Джо горькой улыбкой. -- Я был с тобой, Джозеф. Мысленно. -- Перед тем как спуститься к завтраку, я решил, что для завоевания симпатии Вив мне надо принять обиженный, уязвленный вид, вызванный вчерашним неприемлемым поведением Хэнка. -- Да, мысленно я был там, наверху, с первым проблеском зари, в лучах восходящего солнца. Я был свидетелем каждого удара твоего молотка. Джо хлопнул себя по щеке. -- А я и не подумал. Это же прямо над твоей комнатой, да? Ой, старина, у тебя, верно, голова раскалывалась. Но ты остался жив? Бедняга, у тебя до сих пор дрожат губы... -- Я подумывал, не сбежать ли, -- рассмеялся я. Несмотря на всю мою решительную обиду, глядя на Джо Бена, я не мог удержаться от смеха. -- Но потом, вопреки артобстрелу, решил выжить. -- Правда, я страшно виноват, -- извинился Джо. -- Я знаю, каково это, когда всю неделю приходится вставать чуть свет, и на выходных тебя вдруг тоже будят, когда тебе вставать совсем не надо. -- Извинения приняты. -- И удивился: -- Откуда ты знаешь, Джо? Откуда бы тебе знать, Джо, что я испытываю, когда меня будят по утрам, если сам ты всю свою жизнь встаешь с рассветом? Джо Бен во многих отношениях являл для меня загадку: вне зависимости от своей внешности он принадлежал к числу редчайших существ, сердца которых перегоняют чистейший эликсир бензедрина по их каучуковым телам. Всегда веселы, бодры, всегда сыты и подтянуты, невзирая на всю поглощаемую пищу. Джо Бен отдавал столько энергии своим трапезам, что можно было лишь поражаться, как это он не расходует ее целиком, как та машина, которая сломалась на заправочной станции, потому что потребляла топливо быстрее, чем насос успевал его подавать. Уничтожив оскаленный череп на своей тарелке, Ли, вздрогнув, отодвигает ее от себя... (Мальчик пытается пропустить мимо ушей замечание Хэнка относительно маски: "Мама, мне неинтересны эти шутки. А если мне неинтересно, почему я должен?. ." Не успевает он договорить, как Хэнк подхватывает его и сажает к себе на плечо. "Потому, Малыш, что ты никогда не научишься быть свирепым, если не выйдешь отсюда и не встретишься с Пряткой-Безоглядкой на ее территории. Это дело, конечно, требует смелости и решительности, но это надо сделать, иначе ты всю жизнь просидишь в норе, как суслик. Держи, надевай маску, и мы поедем в город пугать людишек".) пытаясь не обращать внимания на тайную угрозу, которая продолжает от нее исходить. -- Джо, -- говорю я небрежно после небольшой паузы, -- знаешь... пожалуй, я склонен принять твое предложение. -- Конечно, само собой. -- И, прожевав большой кусок тоста, он так же небрежно спрашивает: -- А что это было за предложение? -- Предоставить мне возможность стать свидетелем всесилия твоей веры в действии, сходить на субботнюю службу в твою церковь... Не припоминаешь? -- Да! церковь! пошли! конечно! Правда, это не совсем церковь, то есть, конечно, церковь, но не совсем, -- ну, знаешь, колокольни, витражи там, кафедры... больше похоже на палатку. Палатка, а? -- Он издал короткий смешок. -- Ага, так и есть -- палатка. Ты как? -- Похоже, ты раньше не обращал внимания на особенности вашей соборной архитектуры. -- Но, эй, Ли, послушай, такая штука. Но мы с Джэн не собирались потом сразу сюда возвращаться. Во-первых, Хэллоуин: я хотел, чтобы вечером дети немного посмотрели на карнавал. -- Да, Леланд, -- робко поддержала его Джэн, -- после церкви мы пойдем в наш новый дом. Надо покрасить кухню. Но мы будем только рады, если ты проведешь с нами весь день, а вечером вернемся. -- Точняк! -- щелкнул пальцами Джо Бен. -- Ты когда-нибудь имел дело с краской, Ли? Это такой кайф, знаешь! Такая веселая штука. Шарк-шарк. Проводишь рукой -- и ярко-красный! оранжевый! зеленый!.. -- Белый, как утренний туман, и пастельно-зеленый, Джо, милый, -- оборвала Джэн его восторги. -- Само собой! Что скажешь, Ли? Мы тебе дадим кисть, посмотрим, как ты с ней справляешься, и вперед! Ну как? Отличное времяпрепровождение. Я ответил ему, что, боюсь, после беседы с Братом Уолкером моя рука может потерять необходимую уверенность, но я могу назвать ему несколько молодцов, которых это предложение может заинтересовать... -- Джо Харпер? Как... как ты сказал? Ли, эти ребята, они из города? -- Шутка, Джо, не обращай внимания. Что он и сделал тут же, пустившись в восторженное описание оттенков, которые он собирался использовать при отделке ванны: "Согласись, в ней должно быть что-то, на чем можно остановиться глазу, что-то кроме белого фарфора. Что-то первозданное, дикое, улетное!" Пока я расправлялся с яичницей, Джо Бену и его жене представилась возможность обсудить особенности водоарматуры... ...Угроза, которую он наконец приписывает детскому страху, что его заставят выпить сырое яйцо... (Сидя на плече Хэнка, он в последний раз с мольбой смотрит на мать, но та отвечает: "Развлекись, Леланд".) и тому обстоятельству, что Хэнк, судя по всему, тоже очень огорчен... Джо был в превосходном расположении духа. Вчера вечером он пропустил нашу стычку и уснул, не ведая о возобновлении холодной войны между мной и Хэнком, провел ночь в светлых снах о всеобщем братстве, в то время как его родственники внизу опровергали его утопию: разноцветный мир гирлянд и майских шестов, синих птиц и бархатцев, в котором Человек Добр к Своему Брату Просто Потому, Что Так Интереснее. Бедный дурачок Джо с кукольным умишком... Говорят, когда Джо был маленьким, как-то под Рождество его кузены опустошили его чулок с подарками и запихали в него лошадиный навоз. Джо взглянул и, блестя глазами, кинулся запирать дверь. "Постой, Джо, куда ты? Что тебе принес старина Санта-Клаус? " Согласно преданию, Джо замешкался в поисках веревки. "Он принес мне новенького пони, но тот убежал. Но если поспешить, я его еще поймаю". И с тех самых пор, казалось, Джо воспринимает большую половину трудностей как собственную удачу, а дерьмо, валящееся ему на голову, как знак шотландских пони, ожидающих его за ближайшим углом, чистокровных жеребцов чуть дальше на дороге. И если кто-нибудь указывал ему, что нет там никаких жеребцов, что их просто не существует, а это всего лишь шутка -- обыкновенное дерьмо, он лишь благодарил подателя сего удобрения и принимался вскапывать огород. Сообщи я ему, что хочу поехать с ним в церковь лишь с той целью, чтобы встретиться с Вив, и он возликует, что я укрепляю отношения с Хэнком, завязывая дружбу с его женой. Ли видит, как Хэнк бросает на него взгляд из-за газеты -- в глазах тревога, губы кривятся в поисках осторожной и доброй фразы, которая смогла бы снова все вернуть на свои места. Он не может найти ее. Губы сокрушенно смыкаются, и, прежде чем он снова исчезает за газетой, Ли замечает на лице брата выражение беспомощности, которое одновременно заставляет его ликовать и поселяет какую-то тревогу... Но мне слишком нравился этот гном, чтобы я рискнул откровенничать с ним. Так что я говорю ему: -- Меня вполне устраивает вернуться затемно, Джо. Кроме того, -- кажется, я слышал -- Вив, ты не собиралась сегодня за моллюсками? Сидя на хромированной табуретке, ноги на перекладине, Вив штопает носки, натянув их на электролампочку. Она затягивает узел и подносит нитку к сияющему ряду своих острых зубок -- струм! -- Не моллюсками, Ли, -- осторожно заглядывая в коробку и выбирая следующий носок, -- за устрицами. Да. Я говорила, что, может быть, пойду, но еще не знаю... -- Она смотрит на Хэнка. Газета шуршит, напрягая барабанные перепонки своих новостей. -- Можно я поеду с тобой? Если ты поедешь? -- Куда за тобой заехать -- к Джо или куда? Если я поеду. -- Отлично, годится. Она надевает на лампочку следующий носок; и электрический глаз хитро подмигивает мне, высовываясь в шерстяную дырку. -- Значит... -- У меня свидание. Я встаю из-за стола. -- Готов, как только скажешь, Джо. -- О'кей. Дети! Пискля, веди малышей к лодке. Собирайте свои манатки! Прыг! Прыг! Подмигивает. Глаз постепенно смежается, прикрываясь белыми шерстяными ресницами стежков. Хлоп! -- Значит, увидимся, Ли? -- спрашивает она с деланным равнодушием, закусив шерстяную нитку. -- Да, наверное, -- зеваю я, не оборачиваясь и выходя из кухни вслед за Джо. -- Днем, -- зеваю еще раз: я тоже