вбило в землю, но он спас меня, так что я пострадал не больше, чем от потери завтрака. Это происшествие настолько потрясло меня, что я лежал неподвижно минут десять, но говорю: упаси меня Господь, тогда я даже близко не был так напуган, как теперь этим отражением. Я услышал, как сзади подошла Вив: -- В чем дело, милый? -- Ни в чем, -- ответил я. -- Ни в чем. Просто мне показалось, что на меня напал призрак. -- Я рассмеялся. -- Решил, что наконец пришли и по мою душу. Выглянул в окно проверить укрепление берега, и тут этот сукин сын смотрит на меня как смерть. -- Я снова рассмеялся и наконец, оторвавшись от окна, повернулся к кровати. -- Да, сэр, обычный ночной противник. Видишь его там? Я снова поднес к лицу фонарик, чтобы Вив могла увидеть отражение, и скорчил рожу. Мы оба посмеялись, и она, взяв мою руку, приложила ее к своей щеке, как она делала, когда ждала ребенка. -- Ты так вертелся и крутился, тебе удалось заснуть? -- Да. По-моему, гуси наконец прекратили свои налеты на нас. -- Отчего же ты проснулся? Из-за урагана? -- Да. Я думаю, меня разбудил дождь. Ветер. И дует, и воет. Черт! Боюсь, вода поднимается. Ну, ты же знаешь, что это значит... -- Но ты же не пойдешь сейчас проверять? Все не так уж плохо. Просто сильный ветер. Она не могла сильно подняться с вечера. -- Да... только вся беда в том, что я не замерял ее вечером, припоминаешь? Я подавился костью. -- Но ведь все было нормально, когда вы вернулись с работы, -- а это было как раз перед ужином... -- Не знаю, -- ответил я. -- Надо проверить. Чтобы быть спокойным. -- Не ходи, родной! -- хватает она меня за руку. -- Да, страшно. -- Я качаю головой. -- Похоже, это из-за сна, он сделал меня таким пугливым. Мне опять снился этот сон о колледже, знаешь? Только на этот раз я должен был бросить его не из-за того, что был тупым, а из-за маминой смерти. Прихожу домой из школы и застаю маму мертвой, как это и было, когда я был маленьким. Точно как было: она стояла согнувшись почти пополам, и лицо у нее было в стиральном тазу. А когда я прикоснулся, она закачалась и грохнулась на пол все в том же согнутом положении, как кусок корня. "Вероятно, удар, -- сказал доктор Лейтон. -- Удар хватил прямо во время стирки, и она упала и захлебнулась, не успев прийти в себя". Гммм... Только мне снилось, что я уже не ребенок, что мне двадцать или около того. Гммм... -- Я молчу с минуту, а потом спрашиваю: -- Ну что, доктор, вы считаете, я совсем поехал? -- Совершенно невменяем. Забирайся-ка под одеяло... -- Смешно, правда... как вдруг затихли гуси. Я думаю, это-то на самом деле и разбудило меня. И сейчас, оглядываясь назад, я точно знаю, что так оно и было. -- Или это дождь достучался до меня, чтобы напомнить, что сегодня я не проверил фундамент... Оглядываясь назад, нетрудно найти веские причины, чтобы найти объяснение происшедшему. Легко сказать: разбудило то, что умолкли гуси, а отражение напугало, потому что сон предрасположил к испугу... (Я сижу на кровати и слушаю дождь. Я чувствую ее теплую и нежную щеку, которой она прижалась к моей руке, ее волосы падают ко мне на колени. "Я уверена, что там все в порядке, родной", -- говорит она. "Где?" -- спрашиваю я. "Там, с фундаментом", -- отвечает она...) Оглядываясь назад, можно даже сказать, что то, что произошло на следующий день на работе, было результатом этого сна и размышлений о болване Эгглстоне, ну и, конечно, непосильной работы и недосыпа, который накопился за неделю... Оглядываясь назад, можно вообще увидеть в этом единственную причину... ( "Не знаю, -- качаю я головой. -- Я чувствую, что надо пойти проверить, пробежаться фонариком по ватерлинии и посмотреть, как обстоят дела... О Господи, до чего же не хочется натягивать холодные сапоги и чавкать по этому супу...") Оглядываясь назад, к этому можно добавить и грипп, поваливший всех в округе... (Я снимаю брюки со спинки стула. "Если еще учесть, как разыгрались мои почки", -- говорю я. "Почки?" -- переспрашивает она. "Да, помнишь, как они у меня болели сразу после нашей свадьбы? Лейтон тогда сказал, что это от долгой езды на мотоцикле, -- плавающая почка или что-то в этом роде. Последние годы они никак не давали о себе знать. До сегодняшнего дня. А сегодня я поскользнулся, здорово шмякнулся задницей и ушиб спину..." -- "Больно? -- спрашивает она. -- Дай я посмотрю". Она зажигает ночник. "Все о'кей", -- говорю ей я. "Конечно, у тебя всегда все о'кей. -- Она берет меня за шиворот и пытается уложить. -- Перевернись на живот, дай я посмотрю".) Да, быть крепким задним умом несложно, всегда можно найти причины и сказать: <<Ну, в общем, понятно, почему я оказался таким медлительным, несообразительным и беззаботным на следующий день в парке, учитывая все неприятности, свалившиеся на меня, в общем, понятно..." (Она задирает мне рубаху. "Милый!.. Тут же все разодрано". -- "Да, -- говорю я, уткнувшись носом в одеяло, -- но ничего страшного. С разодранной задницей все равно ничего не сделаешь -- покровит пару дней и заживет. А вот знаешь, что я тебе скажу: может, ты попробуешь размассировать мне плечи, пока я так лежу... лады?") Но сколько бы причин человек ни припоминал и сколько бы ни выстраивал их по порядку, особой радости это ему все равно не приносит. Особенно если, оглядываясь назад, он понимает, как мог предотвратить случившееся -- нет, даже не мог, обязан был предотвратить. Какие бы кучи доводов он ни громоздил, существует чувство вины, которое невозможно урезонить никакими причинами. Наверное, человеку и не надо его урезонивать... (Она встает и идет за чем-то к туалетному столику, по дороге включая обогреватель. На ней ночная рубашка с оборванной лямкой. По запаху я чувствую, что она открыла обезболивающее. "Послушай, все в порядке, -- говорю я. -- Я и не думал, что там столько кровищи". Она что-то напевает себе под нос в унисон с жужжанием обогревателя, и наконец до меня долетают слова, которые она произносит тихим-тихим шепотом: "На платане горихвостка песни распевала. Тут змея вползла по ветке и ее достала". -- "Хорошо, -- говорю я. -- Чертовски приятно..." Она кругами массирует мне плечи, и это так приятно, так приятно...) Хэнк глубоко дышит, уткнувшись влажными губами в свою руку. Руки Вив скользят по его спине, как теплое ароматное масло. Рядом с кроватью уютно мурлыкает обогреватель, освещая комнату густым оранжевым светом. Вив поет: Сойка пашет поле плутом: "Воробей, не будешь другом? Помоги мне". -- "Что ты, милый! Мне такое не под силу". Он перекатывается на спину. В густом и теплом масле. И, протянув свою искалеченную руку, берет ее за оборвавшуюся бретельку и устало притягивает к себе... Пролетают мимо гуси, Режа воздух голубой, -- Мимо -- к солнцу, мимо -- к югу... Почему не мы с тобой?.. В окно стучится дождь, пережидает и снова стучится. Ветер тренькает на четырех изолированных проводах, тянущихся через реку к дому, и весь дом откликается низким гулом. Хэнк засыпает, в комнате все еще горит свет и мурлыкает обогреватель, нежные, влажные руки снова ласково гладят его спину... Порою, после бесплодных ночей, когда письменный стол кажется выжженной пустыней, а глаза будто забиты песком... мне надо выйти на рассвете и увидеть: ручей по-прежнему шепчется с луной... тянущиеся к нему сосны и козодои все так же празднуют приход солнца. Обычно это помогает, и мир нисходит на мою душу, но иногда... мне удается увидеть лишь ночь, и ничего более. И о таких днях лучше не вспоминать. На следующее утро Ли категорически отказался вставать; на новом участке не будет грузовика, в котором можно прокемарить весь день, и будь он проклят, если согласится покинуть дом лишь для того, чтобы сидеть как индейский истукан, дрожа от холода под резиновым пончо, и глядеть на то, как дождь смывает остатки его жизни по склону в реку. Он твердо решил остаться в кровати; на сей раз никакие доводы Джо Бена не могли его убедить. -- Ли, мальчик, ты только подумай, -- многозначительно поднимает палец Джо. -- Сегодня тебе даже не придется мокнуть в лодке. Мы до самого места едем в пикапе. -- Настойчиво и неумолимо палец утыкается в Ли. -- Давай. Прыг-скок, вставай... -- Что? -- Этот холодный угол реальности разгоняет все мои теплые победные сны. -- Что? Вставать? Ты не шутишь, Джо? -- Конечно нет, -- сообщает он с очень серьезным видом и приступает к следующему витку кампании. Сквозь поволоку сна я вижу поблескивающие фанатичным огнем зеленые глаза Джо Бена. Счастливый Калибан. Он предлагает мне увеселительную прогулку в пикапе. Я слушаю его вполуха и протягиваю руку за очередной порцией аспирина. Я ел его всю ночь, как соленый арахис, чтобы пресечь малейшую попытку термометра выявить, насколько я действительно болен. -- Джозефус, -- прерываю его я, -- поездка в пикапе ни в коей мере не может сравниться с тем улетным состоянием, в котором я сейчас пребываю. Хочешь аспиринчику? От него так ведет. -- Я падаю обратно и с головой накрываюсь одеялом, напоминая себе, что сегодняшний день выбран мною для окончательного штурма -- завершающего шага в моем плане. Остаться дома. От этого воспоминания меня охватывает такое возбуждение, что мне с трудом удается продолжать говорить слабым и сдавленным голосом... -- Нет, Джо. Нет-нет-нет, я болен, болен, болен. -- Одновременно я приправляю свою речь злорадным весельем, чтобы намекнуть Джо на свои намерения. Я предполагал, что он послан ко мне братом Хэнком, так как я был уверен, что тот тоже осознает всю важность сегодняшнего дня. Все шло к тому. Этого нельзя было отрицать. Наконец он столкнулся с неизбежностью того, что я проведу день дома... один... не считая старика, который спит все утро, а иногда и большую часть дня, если только не отправляется в город... с Вив. Мысль о тревоге брата придает новое измерение моему затаенному волнению. -- Брось, Джо. Не надо. Я не поеду. -- И я закапываюсь еще глубже. -- Но, Ли, ты же можешь понадобиться! -- Джо, перестань, ты застудишь мне задницу. К тому же, -- я приподнимаю край простыни и бросаю на него многозначительный взгляд, -- с чего это вдруг мое общество оказалось таким необходимым? Понадоблюсь? Что-то я не припоминаю, что раньше был кому-нибудь нужен. Что же такое стряслось, Джо? Отчего это бедняжка Хэнк теперь все время хочет держать меня на виду? Он что, боится оставить меня одного? Может, он думает, что со мной что-нибудь случится? -- При чем тут бедняжка Хэнк? -- взвивается Джо от моего намека. -- Хэнк не имеет никакого отношения к моему приходу, ты что, не в себе? Хэнку вообще наплевать, поедешь ты или нет. Нет уж, сэр! Я пришел к тебе, полагая, что тебе будет интересно как ученому, интересно посмотреть, как валили деревья в старину. История, парень, история прямо перед глазами! Поехали с нами, а? Я смеюсь и делаю все возможное, чтобы не уступить Джо. -- Джо, передай Хэнку, что касается истории, то я как ученый плевать хотел, увижу я ее или нет. Спокойной ночи. -- Я снова запихиваю голову в густой мрак и делаю вид, что сплю... Джо Бен удаляется из комнаты, почесывая нос сломанным гвоздем. В коридоре он видит, как Вив выходит из комнаты старого Генри. Просияв, он берет ее за руку. -- Вив, голубка, я... нам всем надо, чтобы ты сделала одолжение! Действительно очень надо. Старик встал? Конечно, он должен сказать нам последнее напутственное слово. Так вот. Да. Понимаешь, нам надо, чтобы кто-нибудь подбросил нас на пикапе до места, а потом вернулся в город к открытию магазинов и купил нам болтов с чекой. Страшно нужны нам, девочка. А ты в таких отношениях с Леландом и вообще... К тому же! Парень мог бы заглянуть к доктору Лейтону. Что-то мне не нравится его горло. Вив улыбается. -- Ну ты, конечно, специалист. Ты послушай лучше себя. Джо говорит таким голосом, что и медведь бы испугался. -- А что со мной? А-а, так дело в том -- я разве тебе не рассказывал? -- когда я родился, доктор забыл вытряхнуть из меня слизь. Так что это не болезнь. Я слишком любим, для того чтобы болеть. А вот что ты думаешь о Ли? -- Не знаю, Джо, -- отвечает Вив. Он продолжает разглагольствовать -- она молча слушает его, пытаясь понять, к чему он клонит. Вив прекрасно чувствовала, когда Джо начинал подлаживать действительность к своим целям, да и все это чувствовали, за исключением самого Джо. Но даже когда его доводы были довольно сомнительными, обычно никто не перечил ему, потому что в конечном итоге он всегда преследовал бескорыстные цели. Так что, когда он закончил свою возбужденную тираду, Вив кивнула и согласилась поговорить с Ли, хотя намерения Джо так и остались для нее в полном тумане. Нахмурив свои тонкие брови, она подошла к комнате Ли и постучала. -- Ли? -- Тук-тук-тук. -- Кто там? -- пробормотал я из-под одеяла. -- Уходите. "Наверное, теперь, после провала Джо, Хэнк попытается сам, -- подумал я, -- и, может, даже так разозлится на мою симуляцию, что потеряет самообладание". Тук-тук! Дверь распахнулась, и я окаменел. БЕРЕГИСЬ. Час икс. Если он потеряет самообладание, то игра будет за мной. Он медленно приближался; западня раскинулась в полной готовности. Нужно только, чтобы он немножко разозлился, лишь настолько, чтобы спустить курок (я надеялся, что удар придется мне в нос, -- пожалуйста, в нос, только не в мои красивые зубки, особенно после стольких мучительных лет ношения пластинок и после того, как мне наконец удалось их выровнять). Я буду визжать. Мне на помощь примчится Вив, защитит меня от хулигана и остановит кровь из разбитого носа, а он будет лишь кипеть от ярости... и игра будет за мной, останется только забрать Вив с собой. А теперь представьте мое удивление, когда вместо Хэнка я увидел Вив, приподнимавшую мое одеяло. "Доброе утро", -- пропела она. "Нет", -- застонал я. Но она была настойчива: "Доброе утро, Ли, подъем, подъем, подъем". -- "Я не могу", -- простонал я снова, но она заявила, что я обязан встать. И ехать в город. Она сказала, что, если я не покажусь доктору со своим горлом и распухшими железами, она будет волноваться. "Поэтому вставай, Ли: никаких "нет", никаких "не могу". Одевайся потеплее, а я пока скажу Хэнку, чтобы он подождал". И прежде чем я успеваю что-нибудь возразить, она исчезает. В полном недоумении я вытащил себя из теплой постели и поволок вниз, на очередной мрачный завтрак в жарко натопленной кухне. Слабое пение радио Джо только подчеркивало общее молчание. Мучимый любопытством, я ел медленно, пытаясь отгадать, что означает ее внезапная забота о моем здоровье. Неужели она тоже не одобряла то, что я могу остаться дома? Неужели ее могла тревожить перспектива остаться наедине с таким, совершенно очевидно, безобидным существом? Не может быть. Я не спеша жевал овсянку, коварно готовясь к внесению изменений в свои планы: может, Вив могла бы меня подвезти -- лихорадка, знаете ли, легкое головокружение, -- как вдруг новое непредвиденное обстоятельство еще больше осложнило положение. Издавая ужасающие трубные звуки свежим утренним горлом, облаченный в свой лучший городской костюм и тяжелую парку из овчины, вниз спустился Генри... "А вот и мы, молодцы, вот и мы". Я вздохнул. Денек обещал быть еще тем... -- Гип-гип, вот и мы. Сегодня врежем, парни! Гм. Вы только взгляните на этот дождь. Отличная погодка. Черт, похоже, вы собирались слинять без меня. Оторвавшись от еды, все уставились на старика, пытавшегося натянуть на себя парку; и когда он развернулся, все увидели, что он снял с руки гипс... -- Генри, -- говорит Вив, повернувшись ко мне. -- О, Генри! -- Она стоит у стола, собираясь класть Леланду сосиски, и вилкой указывает на мое запястье. -- Ну и ну! -- говорит она. -- Что ты сделал? -- Если хочешь знать, эта чертова хреновина сломалась, пока я спал, -- отвечаю я. -- Так что, услышав ваш разговор, я подумал: Генри, а не прокатиться ли тебе к врачу вместе с Леландом, чтобы снять гипс и с ноги? -- Я стучу по ноге костяшками пальцев, чтобы они послушали, какой у нее гулкий звук. -- Слышите? Не удивлюсь, если моя чертова нога там вообще начисто сгнила. Так что я с вами, если никто не возражает. -- О'кей, -- говорит Хэнк. -- Пусть так. Все равно мы будем работать только до темноты. Джо Бен едет на заднем сиденье с инструментами. Хэнк ведет пикап. Рядом с Хэнком Леланд -- глаза у него закрыты и он клюет носом, я -- у самой дверцы, ерзаю себе, пытаясь найти удобное положение для этой чертовой ноги. По дороге к новой вырубке я пытаюсь рассказать мальчикам, чего им ждать. Объясняю, что такое валить лес вручную, толкую о том о сем: о том, что приходится работать при зверском дожде и ветре, но как только начинаешь пахать, тебе уже плевать на них с высокой колокольни -- глядишь себе, как качаются макушки, словно там летают невидимые гигантские птицы... но главное -- смотреть, а то они тебя и прикончить могутно главное -- не спускать глаз с этой гадюки, когда ты рубишь, потому что ей не всегда хватает вежливости подождать, пока ты отойдешь в сторону... и внимательней всего надо осмотреть склон, по которому она пойдет, -- вот тут нельзя дать маху! -- Без опыта никуда, а? -- Да, сэр! Работа не для сопляков! Мой ископаемый папаша вбил себе в голову, что ему надо ехать с нами в город, и свернуть его с этого пути было невозможно. Пока мы ехали, он болтал без умолку, раскачиваясь взад и вперед и прижимая левую руку к груди. Рука была иссиня-бледной и худой, напоминавшей скорее конечность преждевременно родившегося младенца, а не восьмидесятилетнего старца. Напевно воркуя, он укачивал ее всю дорогу до самого парка. И лишь когда он переходил к особенно волнующим аспектам лесорубного дела, рука его беспокойно подергивалась. Я следил за ее эмбриональными движениями и размышлял, что бы такое сказать врачу в больнице... -- Каждую секунду надо быть начеку, человеку... Мощеная дорога кончилась. Хэнк достал квадратную карту, чтобы проверить, соответствует ли она маркеру, прибитому к дереву. "Здесь..." (Решив, что лучше лишний раз убедиться до того, как мы начали работать: потом навалится усталость, да и голова будет не такой ясной...) "Что там написано, Джо?" (Не хватало только вырубить склон, а потом выяснить, что это не тот лес. Джо кричит мне номер, и он совпадает: это наша лесосека. "Лучше бы тебе оглядеться, Малыш, -- толкаю я Ли. -- Просыпайся и следи за поворотами, а то не сможешь вернуться на шоссе, я уж не говорю о том, чтоб забрать нас отсюда вечером". Он смотрит на меня. Не знаю. Я просто устал. Пикап ныряет и подпрыгивает, продвигаясь в крутой котловине по залитым водой колеям. Потом мы взбираемся на вершину, и, прежде чем я останавливаю машину на выступающей губе, мы некоторое время едем по ровной поверхности вдоль гребня. Я открываю дверцу и бросаю взгляд вниз: там, у подножия отвесного склона, между шершавыми стволами елей видна река. Я ставлю аварийный тормоз. -- Это наш склон. Государственная парковая комиссия хочет, чтобы эти деревья были срублены и туристы могли любоваться рекой. Полагаю, с такой вершины они и океан увидят. Найдешь дорогу назад, Малыш? -- Я поеду с ним, -- опережает Ли Генри, -- а уж сюда я вернусь даже с завязанными глазами. -- Старик действительно успокоился. Никакого ухарского ребячества, свойственного ему в последнее время. А когда он оглядел стволы, огромные угрожающие махины, которые только в государственных парках и можно найти, лицо его помрачнело, а беззубая челюсть опустилась. -- Я укажу ему путь даже в кромешной тьме и в жерле урагана, -- говорит он и слегка подталкивает Малыша локтем...) -- Что? -- Меня снова резко будят. Как и предсказывал Хэнк, мы добрались до места к рассвету. Генри щиплет меня, чтобы я взглянул на вид. Через окно я вижу, как ели перебирают бесконечные четки дождевых капель. Генри, что-то говоря и указывая на лес, вылезает из машины. Хэнк обходит машину и встает рядом с ним, оставив меня сидеть в бормочущем пикапе. Джо Бен весь продрог от езды на заднем сиденье и ждет не дождется, когда старик закончит свою болтовню и можно будет взяться за работу, чтобы согреться. Но брат Хэнк вдруг почему-то начинает проявлять к Генри невероятное внимание, чуть ли не уважение. Сквозь шум печки до меня долетают лишь обрывки их разговора... ("Истинный Бог, много я таких склонов пообтесал лет сорок тому назад". "Жуткое местечко". "Видал я и пострашнее", -- сообщает мне старик. "Послушать тебя, так можно подумать, тут вся земля вместе с гейзерами и землетрясениями стояла дыбом под восемьдесят градусов", -- поддразниваю я Генри. Он хмурится и чешет свою старую голову. "Гейзеров я что-то не припоминаю, -- говорит он. -- А вот землетрясения, должен признать, нас порядком потрепали". Мы оба смеемся легко и без напряга, пока Ли приходит в себя, -- почему он никак не может проснуться? -- а Джо вытаскивает из машины инструменты...) Джо Бен разгружал машину: пилы и газовые баллоны уже стояли у капота, а он вытаскивал древние деревянные, еще ручной работы, домкраты и устанавливал их рядом с гладкими и блестящими пилами -- скорее, скорее, покончить с этим и взяться за дело, чтобы показать старине Хэнку, что нас двоих вполне достаточно и мы с ним отлично справимся! Так что я мечу эти инструменты, как тигр. Хэнк разговаривает с Генри. Малыш вылезает из машины, но помощи своей не предлагает. Просто стоит и смотрит, время от времени покашливая в кулак, словно собирается умереть прямо сейчас на месте. Там, на обочине, рядом с Хэнком стоит старик -- его больная рука висит совсем безжизненно, и он поддерживает ее другой волосатой лапой, глядя вниз, -- дождь клубится вокруг деревьев, а ручьи, изрезавшие склон, шумят так, словно рядом проходит оживленное шоссе, -- ну мы с Хэнком им покажем. Старик поднимает руку и указывает на заросшую мхом скалу. -- Начинайте там, -- говорит он Хэнку. -- Беритесь за то, что поближе к реке, а потом продвигайтесь вверх. Ну и здоровые же эти разбойники. Для завершения контракта нам потребуется не больше пары дней. -- Как ты думаешь, когда надо будет остановиться? -- спрашивает Хэнк. -- А то бревна доберутся до Энди уже в темноте. Лицо Генри покрывается морщинами, и он задумывается. -- Ну-ка, ну-ка... дай-ка подумать. Чтобы им доплыть отсюда до Энди, потребуется добрых часа полтора. Сейчас отлив, и вода в реке поднялась. Ну, предположим, час, что скажешь, Джо Бен? -- Я говорю ему: "Не меньше", -- и он продолжает: -- Так что кончайте за час до сумерек, как раз когда начнется прилив. -- Он разворачивается и направляется к пикапу. -- Я прослежу, чтобы болты добрались до вас как можно быстрее. -- Он берет Ли за рукав и встряхивает его. -- Ты жив, мальчик? Или тебе дать хорошего пинка, чтоб ты пришел в себя? Садись. Поехали. Туда и обратно. Кстати, скажи-ка, Хэнк... -- Старик нацеливает палец на Хэнка. (Пока пикап разворачивается и дает задний ход, Генри опускает стекло и кричит: "Какого черта так получилось, что у вас не хватает болтов? Я что, за всех должен думать? Может, и рассчитывать я все должен?" И они исчезают. С Малышом. Он уезжает, обратно в долину...Пока пикап со все еще орущим стариком удаляется, Джо Бен стоит расплывшись в улыбке. "Крутой филин, а?" -- произносит он и, пританцовывая, устремляется к скале, указанной Генри. Я следую за ним, ориентируясь на писк радио. Как во сне. Никак не могу отвлечься от пикапа и перейти к делу. Итак, мы начинаем...) На Главной улице Генри заходит в магазин скобяных товаров Стоукса за болтами с чекой -- надеясь, вроде как случайно, натолкнуться на старого хрыча. Леланд остается ждать меня в пикапе. Стоукса нет, зато черномазый за прилавком при виде меня чертовски пугается. И когда я прошу у него болты, он даже вздрагивает и начинает извиняться -- что-то вроде: "Мистер Стампер, но мистер Стоукс сказал не обслуживать..." -- так что мне приходится на него наплевать и самостоятельно обслужить себя, пока они еще чего-нибудь новенького не придумали. "Премного благодарен, -- очень вежливо говорю я ему. -- Можешь записать их на счет Стамперов". Я выхожу и снова залезаю в пикап. -- Поехали, сынок. Пока нас не обвинили в воровстве. После нескольких остановок для приобретения разных деталей Генри высаживает меня перед приемной врача, сказав, что сам отправится в "Пенек", чтобы, по его выражению, "с пользой для дела провести время". Я говорю ему, что, если он не успеет вернуться, я буду ждать его в приемной, и подхожу к конторке. Сорокапятилетняя амазонка в белой униформе сообщает мне, что придется подождать, и предлагает сесть, после чего с час пялится на меня из-за журнала, пока я борюсь со сном на пахнущей дезинфекцией кушетке, жалея, что не присоединился к отцу и не пошел туда, где можно провести время с пользой... Закинув Малыша к врачу, я решаю заехать освежиться в "Пенек". Послушать, что новенького. Хотя самым новеньким буду, верно, я сам. Мой приход вызывает некоторую суету, но я говорю себе, что плевать я на них хотел, и направляюсь к бару. Почитывая рекламу всякой ерундистики, которая приколота к дверям, я выпиваю два виски, и только собираюсь заказать себе третье, как в бар вваливается индеанка Дженни, похожая на большую старую корову. Она мигая оглядывается, замечает меня и с горящими глазами подходит: -- Ты! Вы все и вся твоя семья... ты, ты хуже дьявола со своим упрямством! -- Дженни! Ради Бога, не хочешь выпить? Тедди, угости Дженни. -- Я веду себя так же, как и у Стоукса, словно ничего не происходит. Провались я в тартарары, если подам им вид. Может, со слухом у меня и не так хорошо, как раньше, но уж что-что, а вид я делать умею. Дженни берет стакан, который ей налил Тедди, но это ее ничуть не успокаивает. Она высасывает его, не отрывая от меня глаз. Похоже, она что-то затевает. Хотя, с другой стороны, она всегда была ко мне небезразлична. Покончив с виски, она ставит стакан и заявляет: "Как бы там ни было, а закончить вам не удастся. Только не к Дню Благодарения. Этому не бывать". Я только улыбаюсь и пожимаю плечами, словно мне совершенно непонятно, что это она говорит о Дне Благодарения. И все же интересно, что это ее грызет. Может, и ей стало непросто добывать свои жертвы, когда все так обнищали и черномазым уже не хватает на выпивку, чтобы как следует надраться. Может быть. Эти дела на всех повлияли. А у Дженни, верно, уж и штаны вспотели от похоти. Она продолжает пялиться на меня, а потом повторяет, что никому не удастся закончить к Дню Благодарения. Я отвечаю, что, конечно, страшно извиняюсь, но мне совершенно непонятно, к чему она клонит. Она снова берет стакан, опять ставит его на стойку и еще раз повторяет: "Нет, это вам не удастся". На этот раз каким-то странным голосом, и меня это задевает. Достаточно задевает, и я спрашиваю: -- Что это мне не удастся? Я не понимаю, о чем ты. А кроме того, что это мне может помешать? А она говорит: -- Я отомщу тебе, Генри Стампер... Я уже целую неделю колдую с костями летучих мышей... -- Кости летучих мышей мне помешают? Ну вы, индейцы, даете... -- Нет. Не только кости летучих мышей, не только... -- Тогда что же еще? -- спрашиваю я с некоторым трепетом. -- Что же еще участвует в твоих злобных кознях? -- Луна, -- отвечает она, -- луна, -- и направляется в сторону женского туалета, оставляя меня размышлять над этим... Посетители бара разочарованно возвращаются к своим напиткам и беседам; им, понимаешь ли, взбрендило, что Дженни и вправду удастся достать старую черепаху. Но когда она начинает нести свой бред про луну и звезды, они решают, что нет... А забыв о Дженни, они снова принимаются что-то чертить пальцами на запотевших столах, надеясь на какие-нибудь происшествия. И лишь Генри относится к словам Дженни всерьез. "Луна?" Он медленно допивает виски... "Луна, а?" -- нахмурившись, повторяет он. Затем не спеша достает из кармана бумажник. "А что, если?.." Он достает крохотную книжицу из специального отделения бумажника, перелистывает ее и, остановившись на нужной странице, скользит черным сломанным ногтем по колонкам цифр. "Поглядим. Ноябрь. А что, если?.." Потом резко запихивает и бумажник, и книжицу в карман и выходит на улицу. "Господи... а если она не все сказала?" Он мчится к востоку, прочь из города, не тормозя на перекрестках и даже не вспомнив, что обещал заехать за Ли. Подъехав к лесопилке, он сворачивает с шоссе и кричит Энди: -- Как они там? Энди багром отгоняет на место огромное бревно; маленькая моторная лодка, которой он пользуется для отлова бревен, покачивается у входа в запань. -- Очень неплохо! -- кричит он в ответ. -- Около десяти штук. И таких здоровых, что я в жизни не видал больше. -- А как уровень воды? Поднимается, да? -- Есть немного, а что? Не так уж высоко, нам не помешает... -- Но ведь сейчас отлив. А она поднимается. Разве сейчас не отлив? И прежде чем Энди успевает ответить, Генри бросает взгляд на реку: обломки коры и веток продолжают быстро нестись к океану. Слегка смутившись, Энди залезает в лодку и разворачивает ее, чтобы проверить отметку на ближайшей свае и убедиться, что он не ошибся. Нет, все верно. Несмотря на отлив, вода поднимается, и довольно быстро. "Ага, -- произносит он, не оборачиваясь, -- отлив, и одновременно она поднимается. Что из этого следует, дядя Генри? Что означает повышение воды при отливе?" Но старик уже завел пикап и рванул к шоссе. "Луна. Луна, а? Ну что ж, может, и луна. О'кей, луна. Но мы еще посмотрим, кто кого. Я и луну уделаю..." Когда амазонка наконец впускает меня в кабинет, врач даже не соизволяет появиться, несмотря на мое жалостное, истрепанное лихорадкой состояние, и моим лечением занимается сестра. А доброго доктора я увидел лишь после того, как она завершила свои процедуры и провела меня в другой кабинет, где в допотопном вращающемся кресле вздыхала туша, попавшаяся в силки белого халата. -- Леланд Стампер? Я -- доктор Лейтон. У вас есть минутка? Садитесь. -- Похоже, у меня гораздо больше минутки -- я жду, когда за мной заедет отец, но, если вы не возражаете, я предпочитаю постоять. Дань пенициллиновой инъекции. Доктор раздвигает в улыбке свои багровые челюсти и протягивает мне золотой портсигар. -- Куришь? Я беру сигарету и благодарю его. Пока я прикуриваю, он со злодейским видом откидывается на спинку кресла и устремляет на меня такой взгляд, которым деканы обычно одаривают сбившихся с пути второкурсников. Я терпеливо жду, когда он приступит к лекции, удивляясь: неужели ему больше не на что тратить свое драгоценное время, как на юного незнакомца, склонного к адюльтеру? Он глубокомысленно закуривает и тяжело выдыхает дым. Я изо всех сил пытаюсь напустить на себя вид нетерпеливого ожидания, но что-то в манере его поведения, в том, как он держит паузу, обращает мое ожидание в неловкость. Естественно, я полагал, что он призвал меня для того, чтобы передать брату Хэнку очередное послание от возмущенных горожан, как это происходило с каждым доступным Стампером, но вместо этого он вынул сигарету из своего толстого красного рта и сказал: -- Я просто хотел на тебя посмотреть. Потому что твои ягодицы навевают на меня некоторую ностальгию: так уж случилось, что в моей практике твоя задница была одной из первых, которую я извлек при тазовом предлежании. Видишь ли, ты родился, когда я только начал здесь работать. Я сообщил ему, что и этот объект он бы мог лицезреть, если бы несколько минут назад вышел из своего кабинета. -- Ну, задницы не сильно меняются. В отличие от лиц. Кстати, как твоя мама? Мне было очень жаль, когда вы оба уехали отсюда... -- Она умерла, -- вяло ответил я. -- Вы разве не слышали? Уже почти год. Что-нибудь еще? Кресло под ним жалобно скрипнуло -- он наклонился вперед. -- Горько слышать. -- Он стряхнул пепел в корзину под столом. -- Больше ничего. -- Он взглянул в карту, принесенную ему сестрой. -- Просто зайди денька через три. И береги себя. Да, и передай привет Хэнку, когда... -- Беречь себя? -- выпучил я глаза. Жирное лицо на моих глазах преобразилось из тучного доктора в убийцу-профессионала. -- Беречься? -- Да, знаешь, не переутомляйся, сквозняки и так далее, -- добавил он, многозначительно подмигнув мне. И пока я пытался разгадать, насколько много значило это подмигивание, он закашлялся, хмуро взглянул на сигарету и отшвырнул ее в корзинку. -- Да, с ним вполне можно справиться, -- произнес он на бархатных обертонах, -- если только не дать ему застать себя врасплох. -- С кем? -- С гонконгским гриппом, а ты подумал с кем? -- И он невинно взглянул на меня из-под набухших злобой век. И я вдруг понял, что ему известно все -- весь мой план, все подробности грядущего отмщения! Каким-то дьявольским образом у него оказалось досье всех моих поступков и помыслов... -- Может, поболтаем в следующий раз, когда ты зайдешь, а? -- промурлыкал он, как бы намекая. -- А пока, как я уже сказал, побереги себя. Я в ужасе поспешил прочь, преследуемый отзвуком его голоса, как гончей, лающей мне вслед: "Берегись... берегись... берегись..." Что происходит? Я заломил руки. Что могло случиться? Как он узнал? И где мой отец?.. На склоне Хэнк прерывает визг своей пилы и, сдвинув металлический козырек каскетки, смотрит на поджарую фигуру Генри, который спускается по оленьей тропе. (На самом деле не слишком удивляясь тому, что он вернулся. Увидев, как он смотрит на склон и на то, как Джо Бен разгружает нашу экипировку, я был почти уверен в этом. Я даже прикинул, что в городе он немного хлебнет и вернется назад, чтобы показать нам, как делаются дела. Но когда он подходит ближе, я вижу, что он вполне трезв и что на уме у него нечто серьезнее, чем просто болтовня и путанье под ногами. Что-то в его походке и торопливых движениях подсказывало мне, что все не так просто. Какая-то смесь тревоги, радости и возбуждения в том, как он выгибает шею, откидывает назад белую гриву, которая начинает тут же опускаться ему на глаза. Это напоминает мне его былую жестокую взбалмошность, которую я уже бог знает сколько лет не замечал в нем, но я узнаю ее тут же, даже за пятьдесят ярдов я различу ее по походке, несмотря на его загипсованную ногу. Я прекращаю рубить, откладываю пилу, прикуриваю от окурка новую сигарету и смотрю, как он приближается... цепляясь за корни и ягодник, когда ступает на загипсованную ногу, затем выпрямляется и чуть ли не прыгает здоровой ногой вперед, используя больную как шест, и снова выкидывает вперед загипсованную -- без устали, зрелище ужасающее и комичное одновременно. -- Эй, попридержи! -- кричу я ему. -- Треснешь, старый дурень. Потише там! Никто за тобой не гонится. Он не отвечает. Я и не надеялся при такой одышке. Но он не замедляет шага. Где Малыш? Что он сделал с Малышом? -- Ли в пикапе? -- кричу я снова и начинаю двигаться к нему навстречу. -- Или он так чертовски болен, что не мог даже доехать обратно и привезти нам полдюжины болтов? -- Оставил его, -- задыхаясь говорит старик. -- В городе. -- Потом умолкает и не произносит ни слова, пока не добирается до дерева, которое я рубил, и не прислоняется к нему боком. -- О Господи! -- отдувается он. -- О Господи! -- Сначала я даже испугался: глаза у него плыли, лицо побледнело и стало под стать волосам, в глотке хрипело... Он подставил свой розовый старческий рот под дождь, с шумом вдыхая влажный воздух. -- О Боже всемогущий! -- Наконец дыхание у него выравнивается, и он облизывает губы. -- Ого! Быстрее, чем я предполагал! -- Ну знаешь, я уж собрался звать на помощь, -- замечаю я, с одной стороны чувствуя облегчение, а с другой -- злость на то, что так разволновался попусту. -- Какого беса ты несешься по склону как дикий жеребец? Провалиться мне на этом месте, если я потащу тебя наверх к пикапу, когда ты раскроишь себе череп! Да еще с гипсом! -- По румянцу на его щеках я понимаю, что парочку он все же пропустил, но он далеко не пьян. -- Оставил мальчика в городе, -- говорит он, оглядываясь. -- А где Джо Бенджамин? Позови-ка его сюда. -- Он с другой стороны языка. Да что с тобой такое? -- Я чувствую, что целиком на счет виски его состояние отнести нельзя. -- Что там произошло в городе? -- Свистни Джо Бена, -- отвечает он и отходит от дерева, изучающе рассматривая землю. -- Слишком ровная поверхность, -- замечает он, поднимая голову. -- Нехорошо. Слишком тяжело сталкивать этих разбойников. Перейдем туда, за низинку, там круче. Опасно конечно, но у нас нет выбора. Куда, к черту, провалился Джо Бен? Я еще раз свищу. -- А теперь успокойся и объясни мне, что ты так горячишься. -- Подождем, -- все еще тяжело дыша, отвечает он. -- Пока не подойдет Джо Бен. Вот болты. Я спешил. У меня не было времени заехать за мальчиком. О-хо-хо, что-то легкие не того... -- И я вижу, что ничего не остается, как ждать...) Проведя под надзором сестры еще час в благоухающей дезинфекцией приемной, час, полный ужаса и паранойи, делая вид, что я поглощен чтением выпусков "Истинная любовь", я наконец вынужден был признать, что старик не собирается за мной заезжать, а доктору, возможно, не так уж много и известно. С трудом подавив зевок, я поднялся и громко высморкался в такой грязный носовой платок, что амазонка с отвращением отвернулась. -- Можете взять себе салфетку в клозете, -- заметила она, не отрываясь от журнала, -- и выкиньте эту антисанитарную тряпку. Пока я натягивал куртку, дюжина возможных ответов пронеслась у меня в голове, но я был еще так напуган недавним общением с ней и ее шприцем, что предпочел промолчать. Вместо этого я задержался у двери и робко промямлил, что отправляюсь в город. -- Если за мной заедет отец, передайте ему, пожалуйста, что я, вероятно, буду у Гриссома. Я подождал ответа, но, казалось, она не слышала и продолжала сидеть, уткнувшись в книгу. Я стоял, как провинившийся школьник, и наконец она еле слышно прошелестела: "Вы уверены, что снова не потеряете сознания? -- после чего облизнула палец и перевернула страницу. -- И не хлопайте дверью". Сжав зубы, я выматерил ее, шприц, врача и собственного безответственного папу, проклял их всех и поклялся отомстить каждому в свое время... после чего с трусливой осторожностью прикрыл за собой дверь. Выйдя из клиники, я в полной растерянности остановился на залитом лужами тротуаре, не зная, что предпринять. Вероятность застать Вив одну таяла с каждой минутой. Как я доберусь до дому, если за мной не заедет Генри? И тем не менее совершенно неосознанно я выбрал улицу, на которой с наименьшей вероятностью мог его встретить, -- "короткий путь" по старой разбитой улице, шедшей мимо школы... "на случай, если за мной следит доктор". Настороже, мрачно крадучись, я с оглядкой двигался под грохочущим дождем сквозь бесконечные ряды воспоминаний, готовый ко всему, прижав замерзшие и сжатые в кулаки пальцы к бокам, вместо того чтобы опустить их в теплые карманы. Шаткие, скользкие деревянные мостки вели мимо заброшенных рыбацких хижин -- закопченные зловещие строения, залатанные чем попало -- от крышек с табачных банок до расплющенных упаковок "Принца Альберта". Здесь жил "безумный швед" -- людоед, как утверждали мои одноклассники, стрелявшие яблоками по его окнам, -- "боишься, Леланд?"... мимо домика дворника, мимо квадратного кирпичного здания котельной, отапливавшей школу, мимо шершавой стены поленницы дров, которыми топили котельную... и как ни странно, за весь свой длинный путь мне так и не удалось расслабиться. И вдруг все мои ни на чем не основанные опасения рассеялись -- чего бояться? Что за глупость думать, что этому зубастому болвану может быть что-нибудь известно, -- что за дурацкие мысли? Я понял, что стою перед школой, моей древней цитаделью Познания и Правды, перед моим святилищем. Но страх не уступил место покою; пока я шел по дорожке, огибавшей спортивную площадку моего святилища, напряжение мое перешло в уныние и горькие сожаления; я постукивал костяшками пальцев по ограде школы, которой я никогда не принадлежал, двигаясь мимо площадки, залитой полуденными голосами воспоминаний о командах, в которых я никогда не играл. Через решетку я рассмотрел площадку для игры в бейсбол. Там играли "большие ребята", когда я был еще первоклассником, а потом, когда я перешел в четвертый, стала играть "малышня"... "Малышня?" -- как-то спросил Хэнк. "Да, знаешь, тупицы, болваны, которые за всю свою жизнь ни одной книжки не прочитали". Теперь эта древняя теория представилась мне жалкой и неубедительной: большие или малыши, первый класс или четвертый, Леланд, старина, ты бы отдал все на свете, лишь бы присоединиться к этой шумной, беспорядочной толпе. Разве нет? Разве не так? И, глядя сквозь мокрые переплетения проволоки на залитое водой поле, я поймал себя на том, что кисло спрашиваю: "Ребята, а когда я буду играть, когда меня выберут? Все, кроме меня, играют. Давайте выберем меня ради разнообразия". Ребята отступают. И ни один девятилетний демагог, покрытый веснушками и добрым старым американским загаром, не указывает на меня грязным пальцем и не говорит: "Я беру тебя в свою команду". Никто не кричит: "Леланд, ты нам нужен, ты умеешь делать сильный захват!" "Но, ребята, -- упрашиваю я, бубня в вихревое ухо дождя, -- так нечестно. Так нечестно!" Но даже перед лицом этой проверенной временем истины фантомы продолжают отступать: может, это и нечестно -- они не станут спорить, но что касается игрока первой базы, а также второй и третьей, то им нужен парень с холодной головой и отважной душой, а не паршивый придурок, который всякий раз, как мяч летит в его направлении, выбрасывает вперед кулак, чтобы спасти свои очки. "Но, ребята..." Не какой-нибудь вонючий хлюпик, который дрожит, дергается и наконец теряет сознание, приходя в себя через пять минут со спущенными штанами и флакончиком нашатыря под носом, -- а все оттого, что сестра вколола ему в задницу немножко пенициллина. "Постойте, ребята, это был не простой укол. Игла была вот такой длины". Хлюпик говорит: "Такой длины! вот такой! Вы только послушайте его!" "Это правда! Пожалуйста, ребята... может, в дом?" "Дом! Нет, вы послушайте этого маменькиного сынка!" Они скрылись в прошлом, а я тронулся дальше мимо поля, на котором свистел ветер и шипел дождь, сквозь стенку юнцов и основной команды, не подпускавших никаких чужаков. Я повернул к городу, прочь от школы, где я был первым по всем предметам, за исключением больших перемен. Конечно, в какой-то мере мой страх был усмирен видом этого образовательного учреждения -- по крайней мере, я перестал бояться, что на меня вот-вот набросится доктор, как жирный вампир, потому что школа, так же как и церковь, служила мне защитой от этих бесов, -- но теперь на месте этих бесов образовалась ужасающая пустота, огромная зловещая яма. Ни бесов, ни товарищей по команде. Хэнк терпеливо курит, слушая, как к ним приближаются разрозненные звуки маленького транзистора Джо Бена. (Старик стоит прислонившись к стволу и задумчиво шамкает челюстью; седые волосы прилипли к костистому черепу и висят на нем как мокрая паутина. "Там склон круче, -- продолжает бормотать он. -- Гм. Да. Вон там лучше. Там мы можем нарубить половину всего, что нужно. Ага. Могу поспорить..." Я с некоторым благоговением взираю на перемену, происшедшую со старым енотом: такое ощущение, что под снятым гипсом оказался более юный и в то же время более зрелый человек. Я смотрю, как Генри оценивающе разглядывает участок, отмечает деревья, которые мы должны спилить, объясняет, как и в какой последовательности и так далее... и мне кажется, что я встретился с когда-то знакомым, но давно забытым человеком. Это совсем не тот болтливый и дурашливый тип, который в течение последнего полугода с шумом и грохотом носился по дому и всем местным барам. Это и не признанный шут и забияка, как бывало раньше. Нет. До меня постепенно доходит, что это тот самый лесоруб, за которым я следовал двадцать лет тому назад, -- спокойный, упрямый, уверенный в себе, кремень, а не человек, -- который научил меня привязывать трос и крепить оснастку одной рукой, устанавливать шкив и подрубку так, чтобы дерево рухнуло точно туда, куда надо, с точностью до дюйма. Я, не шевелясь, смотрю на старика. Словно боюсь, что могу спугнуть его и фантом исчезнет. И по мере того как Генри говорит -- запинаясь и тем не менее уверенно и решительно, -- я чувствую, что начинаю успокаиваться. Словно после пары кварт пива. Дыхание становится свободным и глубоким, все тело расслабляется, как во сне. Хорошо. До меня доходит, что я впервые за много-много лет -- если не считать прошлой ночи, когда Вив растирала мне спину, -- чувствую себя спокойно. Черт побери: вернулся старый Генри, дай Бог, чтобы он побыл таким, пока я передохну. Поэтому, пока не подходит Джоби, я предпочитаю молчать. Еще некоторое время я позволяю ему давать советы, после чего напоминаю, что мы с Джоби работаем именно на том склоне, который он указал нам утром. -- Помнишь? -- улыбаюсь я ему. -- Ты сказал, прямо под этой губой. -- Верно, верно, -- ничуть не смутившись, отвечает он и продолжает: -- Но я сказал это лишь потому, что здесь безопаснее всего. К тому же это было утром. А теперь у нас нет времени, сейчас больше нет. Она там, внизу, своевольничает, но половину этих разбойников мы успеем повалить. Ну, в общем, я тебе объясню, когда Джо подойдет. А сейчас помолчи и дай мне подумать. Поэтому я умолкаю и даю ему подумать, пытаясь вспомнить, когда это последний раз я был таким послушным...) Покинув школу и спортивную площадку, остаток утра я провожу над отвратительным кофе, который мне подает непреклонный Гриссом, вероятно считающий меня единственным виновником того, что у него плохо идут дела. Все это время я развиваю и совершенствую свою теорию о бесах-товарищах по команде, оттачивая символику, углубляя смысл и расширяя ее настолько, чтобы она могла включить в себя всех мыслимых врагов... Я могу раздвинуть ее далеко за пределы начальной школы. Всю начальную школу я избегал эту площадку, в колледже я предпочитал оставаться в классе, огражденным бастионами книг, и никогда не играл в бейсбол. Ни на первой базе, ни на второй, ни на третьей. И, уж само собой, дома. Надежно защищенный, но бездомный. Бездомный даже в родном городе, лишенный бейсбола, лишенный теплых, ласковых рук в этом мокром мире, лишенный уютного кресла у горящей печки. А теперь, в довершение всего, я был брошен, оставлен в больнице, кинут под безжалостные копыта галопирующей пневмонии моим собственным безжалостным отцом. О папа, папа, где ты?.. -- Вымок насквозь, -- сообщаю я Хэнку. -- При такой погодке надо было взять одежку получше. -- Я снова прислоняю загипсованное бедро к стволу, чтобы снять с него нагрузку, и достаю из кармана маленькую вязаную шапочку. Она, конечно, не спасет мою голову от дождя, но, по крайней мере, будет его впитывать, чтобы он не тек мне в глаза. Джо Бен карабкается по склону почти на четвереньках, напоминая какого-то зверя, выгнанного из-под земли. "В чем дело? В чем дело?" Он переводит взгляд с Хэнка на меня, потом опускается на поваленное дерево и смотрит вниз, куда глядим мы. Он весь прямо сгорает от нетерпения услышать, что происходит, но он знает, что я скажу, когда буду готов, и поэтому не решается спрашивать снова. -- Да, сэр. -- Я натягиваю шапочку и сплевываю. -- Мы должны все завершить, -- говорю я им, -- и завершить сегодня же. -- Вот так. Хэнк и Джо Бен закуривают в ожидании моих объяснений. Я говорю: -- Дело плохо -- полнолуние. Могу поспорить, сегодня на отливе вода должна была спасть на полтора, а то и на два пункта. Здорово понизиться. Когда мы утром уезжали из дома, она должна была опуститься настолько, чтобы на сваях показался ракушечник. При таком отливе. А? И что, видели мы ракушечник? Кто-нибудь смотрел?.. -- Я гляжу прямо на Хэнка. -- Ты утром дома сверял маркер со схемой отливов? -- Он качает головой. Я сплевываю и бросаю на него презрительный взгляд. Джо спрашивает: "А что это значит?" -- А значит это, -- отвечаю я ему, -- что игра окончена, чик-трак, джокер-покер, и выиграют Ивенрайт, Дрэгер и вся эта банда чертовых социалистов -- вот что это значит! Если только мы не поторопимся. Это значит... что где-то в горах идут проливные дожди; так что вода прибывает с такой скоростью, как никто и не ожидал. Похоже, нас ждет сукин потоп! Возможно, еще не сегодня, нет, вряд ли сегодня. Если, конечно, она не разбушуется. Но завтра или послезавтра никто уже не сможет сплавлять плоты -- ни мы, ни "ВП". Так что все надо успеть, пока она не вздыбилась. Так. Скажем, сейчас около половины одиннадцатого. Значит, одиннадцать, двенадцать, час, два... скажем, мы сносим за час по два сукина сына, сталкиваем два этих... -- Я бросаю взгляд на соседнюю елку -- хороша стерва. Как в старое время. -- Семнадцать квадратных футов умножить на два, умножить -- сколько я сказал? -- на пять часов работы? -- умножить на пять часов, ну, скажем, шесть часов; Энди можем попросить всю ночь подежурить с прожектором на лесопилке, чтобы повылавливать отставшие... да, сделаем. Значит, так. Полных шесть часов хорошей работы, и если ничего не помешает, мы... дай-ка подумать... гм... Старик говорит и говорит -- временами высовывая коричневый кончик языка и облизываясь, иногда умолкая, чтобы сплюнуть, -- и говорит скорее для себя самого, чем для других. Хэнк докуривает сигарету и прикуривает следующую, кивая время от времени (намеренный предоставить старику руководить делом. Именно так, если уж начистоту. Генри прыгает с одной мысли на другую. Сообщив мне и Джо обо всех своих сомнениях и подстерегающих нас опасностях, он завершает, как я и предполагал: -- Да, сэр, сделаем. И даже про запас, если будем держать хвосты пистолетом. Тогда завтра наймем буксир и отгоним плоты к "Ваконде Пасифик", и чем быстрей, тем лучше. Нечего ждать Дня Благодарения. Сбыть с рук, пока не растеряли. Ну... дело круто, но мы сдюжим. -- Само собой! -- говорит Джо. -- О да! -- Такие дела вполне в духе Джо. -- Ну?.. -- спрашивает старик, глядя прямо перед собой. -- Что скажете? Я чувствую, что он ждет моего ответа. -- Круто, -- говорю я. -- Я имею в виду отогнать плоты по такой высокой воде... Учитывая, что Орланд, Лейтон и прочие откололись. -- Я знаю, что будет круто, черт побери! Я не об этом спрашивал... -- Эй! -- щелкает пальцами Джо. -- Я знаю: можно будет договориться, чтобы "Ваконда Пасифик" прислала нам немного своих рабочих! -- Он страшно возбужден. -- Понимаете, они должны будут нам помочь, понимаете? Не захотят же они терять всю свою зимнюю работу на лесопилке. Буксир мамы Ольсон и несколько из "Ваконда Пасифик" -- и мы, будьте любезны, снова у Христа за пазухой, в тепленьких его ладошках. -- Об этом будем думать, когда придет время. -- Старик отталкивается от ствола. -- Сейчас главное, сможем ли мы все сегодня сделать? Мы -- втроем? -- Конечно! Конечно сможем, ничего особенного... -- Я тебя спрашивал, Хэнк... Я знаю, что меня. Сощурившись, я смотрю сквозь голубую струйку дыма на папоротники, гаультерию и ежевику, мимо толстых, черных стройных стволов этих деревьев на реку и спрашиваю себя: "Можем или не можем?" Но я не знаю, я просто не знаю. Он сказал: втроем. То есть вдвоем и один старик. Два вымотанных мужика и один старый калека. "Безумие", -- говорю я себе, и я знаю, что должен ответить ему: "Нет, слишком опасно, к черту, забудем..." Но в этот момент он почему-то перестает казаться мне старым калекой. И я стою рядом уже не с замшелым и одичавшим безумцем, а с молодым и ярым парнем, только-только вышедшим из прошлого, готовым поплевать на ладони и начать сызнова. Я смотрю на него и жду. Что я могу ему ответить? Если он говорит "сдюжим", -- ладно, может, ему виднее, пусть руководит. "Я тебя спрашиваю, мальчик..." Потому что если я что и понимаю, так это то, что удержать этого старого рубаку можно только дубиной и тросом, поэтому я говорю -- "ладно". "Ладно, Генри, давай попробуем". Ты, вероятно, знаешь о лесоповале больше, чем я и Джо, вместе взятые. Так что ладно, давай валяй. Направляй. Я у стал от ответственности. Мне есть о чем подумать. Бери на себя. А я... я буду только подчиняться. Вот это мне нравится. Я устал, но буду работать. Если ты берешь на себя. Если ты будешь мне указывать и направлять, -- отлично, тогда все тип-топ...) После того как Гриссом осмеливается попросить меня уплатить за журнал, на который я разлил кофе, я решаю пойти хандрить в другое место. Я пересекаю улицу и вхожу в кафе "Морской бриз" -- апофеоз порционной Америки: две официантки в обвисших форменных платьях болтают у кассы; следы помады на кофейных чашках; пластиковые миски с пончиками; на стене, над рекламой кока-колы, календарь... идеальное место для человека, намеренного созерцать собственную природу. Я вскарабкался на обитую кожей табуретку, заказал кофе и взялся за бесплатные пончики. Одна из официанток, та, что пониже, принесла мой заказ, взяла деньги, дала сдачи и вернулась к кассе, скрасить одиночество своей скучающей товарке... так по-настоящему и не обратив на меня внимания. Я поедал пончики и орошал свои тревоги свежим кофе, пытаясь не загадывать наперед и не задавать себе вопроса: "Чего я жду?" Тем более что последний тут же порождал бессмысленную погребальную песнь. Древний холодильник возносил свои жалобы в битком набитой кухне, а порционное блюдо отсчитывало время в прохладных секундах и черствых минутах... Дождь на склонах холма усилился. Мужчины принялись за работу. Хэнк рвал стартер пилы, недоумевая, почему по сравнению с весом его собственных рук она кажется легкой как перышко. Генри мерил шагами стволы, выбирая направление, в котором их надо валить, и проклинал себя за то, что не захватил пластикатовый мешок или что-нибудь еще, чтобы обмотать загипсованную ногу -- она вся пропиталась водой и весила уже неизвестно сколько. Джо Бен поскакал вниз, к своему бревну, с которым он возился до того, как его отвлек свист Хэнка. Грязь, облепившая его ботинки, с каждым шагом отваливалась, и ему казалось, что он чуть ли не взлетает. Он вообще чувствовал себя живее и бодрее, чем обычно. Все шло отлично. Что-то тревожило его утром -- он даже не мог вспомнить, что именно, -- но теперь все шло так, как ему хотелось: драматическое появление старины Генри, сообщение о поднимающемся уровне воды, лаконичное обсуждение ситуации и это чувство, словно слушаешь духовой оркестр, -- оно забрезжило еще во время разговора: разобьемся в лепешку, но мы должны это сделать, мы должны, черт побери! Да, парень! Трубный глас университетского идеализма и решительности -- то, что он любил больше всего на свете: разобьемся в лепешку, но должны, должны, должны! -- снова и снова повторялось у него в голове, пока постепенно слова не изменили свое звучание и не превратились в "сделаем, сделаем, сделаем!" -- и когда я оперся о бревно, чтобы перепрыгнуть через него, то почувствовал, что сейчас просто улечу, если не схвачусь за что-нибудь, -- ведь оно уже было готово, совсем готово, когда свистнул Хэнк, -- только толкнуть пару раз, чтобы оно перевалило через валун. Сейчас поглядим... Джо обошел дерево и взглянул на рычаг. Домкрат был поднят на максимальную высоту, с одной стороны упираясь в валун, с другой стороны глубоко войдя в кору дерева. Если начать его опускать, бревно подастся на несколько дюймов, пока он не укрепит домкрат за другой валун. "К черту!" -- произнес он, рассмеявшись вслух, и добавил про себя: "Не уступлю ни дюйма!" Он взгромоздил свое аккуратное тельце поверх рычага, упершись плечами в валун, а ногами в дерево. "Сейчас я т-т-тебя, да будешь ты смыто а-а-а-а! в море! да!" Бревно перевалило через валун, набирая скорость, наскочило на пень, снесло его и стрелой скользнуло с холма, приземлившись в полуярде от реки. Отличная работа! "Эге-гей! -- закричал Джо Хэнку и Генри, которые наблюдали за ним сверху. -- Видали? Без проблем. Может, ребята, помочь и ваше столкнуть?" Взяв домкрат под мышку и посмеиваясь, он заскользил вниз. Маленький транзистор, потрескивая, подпрыгивал у него на груди: Знаю о твоей любви, Будем счастливы мы, Нам никто не нужен, Только мы одни... Все тип-топ -- сейчас я подведу рычаг под бревно, а потом начну вывинчивать его плечо. Винт рычага медленно впивается в сочную кору дерева, которая трещит и шипит, по мере того как он уходит в нее все глубже и глубже. Наконец бревно сдвигается на несколько футов, замирает, а затем, сметая заросли папоротника и ежевики, несется к реке. "Да, сэр, видите, все отлично!" Он поднимает домкрат, перекидывает его через плечо и, фыркая и смеясь, на четвереньках ползет в гору, как паук, спасающийся от наводнения. Когда он добирается до дерева Хэнка, лицо его красно и покрыто царапинами. "Хэнкус, ты что, до сих пор не спилил эту хреновину? Генри, похоже, после того как мы сделаем свою долю, нам придется помогать этому бездельнику!" Он перескакивает через дерево с такой легкостью, словно грязь, налипшая на его ботинки, обратилась в крылья: можете сомневаться в глубине души сколько угодно, но он сделает, черт побери, он добьется своего!.. Индеанка Дженни что-то бормочет про себя, сидя в своей лачуге над астрологической картой, покрытой таинственными пересекающимися кольцами. Ли потягивает кофе в "Морском бризе>>. Дома Вив заканчивает мыть посуду и прикидывает, чем бы заняться дальше. С тех пор как Джэн с ребятишками перебралась в новый дом, дел стало совсем мало. Хорошо жить самому по себе. С Джэн и ребятами было весело, и теперь я буду скучать по ним, но все-таки лучше жить одной. Господи, о Господи, до чего же здесь тихо... Остановиться в середине большой гостиной и смотреть на реку -- краснеть, смущаться, волноваться... словно что-то должно произойти. Как будто вот-вот кто-нибудь из детей должен заплакать. Я знаю, как прийти в себя, -- пойти нырнуть в горячую ванну. Боже, как здесь покойно и тихо. Хэнк вытирает нос мокрым обшлагом свитера, выбившегося из-под пончо, хватает пилу и снова вонзает в ствол дерева -- работа, простой физический труд несет ему облегчение, словно теплая влага омывая все его тело... (Похоже на сон, что-то вроде этого. Даже лучше. Мне всегда нравилось так работать. Я готов так пахать вею свою жизнь с восьми до пяти, только чтобы мне говорили, что делать и где. Ну если это, конечно, будут разумные указания. Да, я мог бы...) Все шло хорошо. Деревья падали удачно, ветер стих. Генри помогал, как мог: подсчитывал бревна, выбирал деревья, полагаясь на свой опыт, а не на физическую силу, которой, как он и сам знал, осталось немного... Даже если в человеке ничего не осталось, кроме сноровки, он может протянуть на соплях, даже если у него подгибаются ноги и трясутся руки, если у него ничего не осталось, кроме навыка работы, он еще человек! Джо Бен спустился шагов на двадцать пять вниз по склону и вгрызся в следующее бревно: пила визжала и вибрировала, дрожь передавалась рукам и, словно электроэнергия, аккумулировалась в мышцах спины... Еще, да, еще немного, и я попросту переломлю его о колено! Спорим?! На стойке кафе "Морской бриз" стояла подборка пластинок с молодежной музыкой. Чтобы убить время (а я решил про себя, что дожидаюсь здесь своего отца), я пока решил изучить, что нынче поет молодая Америка. Поглядим-ка... Так, Терри Келлер "Наступит вместе с летом" (очень мило), "Незнакомец на берегу" (это кто? Мистер Аккер Билк). Эрл Грант "Слегка покачиваясь"; Сэм Кук "Пережить ночь"; трио из Кингстона "Джейн, Джейн"... "Четыре брата"... "Разбойники с большой дороги" (поют балладу "Птицелов из Алькатраза" по мотивам фильма, снятого по книге, основанной на биографии приговоренного к пожизненному заключению, который наверняка никогда не слышал о разбойниках с большой дороги...) "Лайнеры"... Джой Ди и "Звездный свет"... Пит Хэнли поет "Дарданеллы" (это как сюда затесалось?), Клайд Мак кого-то просит: "Давай забудем о прошлом..." и наконец, номер один, по крайней мере в "Морском бризе", -- "Чего болтаешься вокруг?" -- произведение, которое в сопровождении звяканья посуды регулярно напевала официантка, маскировавшая свой огромный нос не менее чем тридцатью унциями пудры. "Потому что жду своего папу, чтобы он забрал меня отсюда", -- пробормотал я в чашку кофе. Не знаю, убедительно ли это звучит... Весь склон звенел от работы: звуки, которыми заполнялся лес, чем-то напоминали медленное, но необратимое передвижение жуков-точильщиков в стенах дома. Грохот деревьев, падающих на холодную землю, отзывался в онемевших ногах костяной болью. Генри тащил домкрат к новому бревну. Джо Бен напевал вместе со своим приемником: Доверься, доверься И избавишься от всех тревог... Лес отстаивал свои вековечные владения всеми возможными способами, известными природе: кусты ежевики вытягивались в колючие заграждения; ветер срывал сучья с гнилых коряг, норовя кинуть их на голову; на склонах, только что выглядевших ровными и гладкими, как из-под земли безмолвно вырастали валуны, загромождая спуски; потоки дождя превращали твердую почву в ползущую ледяную коричневую жижу... А в кронах огромных деревьев, казалось, трудится сам дождь, соединяя их с небесами миллионами зеленых нитей, чтобы не дать им упасть. Но, испуская глубокие вздохи, деревья продолжали падать, с грохотом врезаясь в вязкую землю. А там уже от них отпиливали сучья и превращали в бревна, а потом обманами и уговорами сбрасывали в реку, куда они обрушивались с ненарушаемой методичностью. И, несмотря на все свои усилия, природа не могла противостоять этому. Доверься -- Нет таких, кому Он не помог. Шло время; падали деревья; трое работавших свыклись с достоинствами и недостатками друг друга. Они почти не пользовались речью; они общались на языке непоколебимой решимости довести дело до конца, которая не нуждается в слове. И чем глубже они вгрызались в крутой склон, тем сплоченнее они становились, словно постепенно превращались в одно существо, работягу, который знает свое тело, оценивает свои силы и умеет использовать их без лишних передышек и перенапряжения. Генри выбирал деревья, прикидывал, куда они должны упасть, устанавливал рычали в наиболее удобных местах и уступал свое место другому. Поехала! Видишь? Черт побери, все дело в сноровке, человек со сноровкой может все; думаешь, нет?.. Хэнк валил деревья и спиливал сучья, без устали работая своей громоздкой пилой; его длинные жилистые руки, словно машина, двигались без остановок; он работал не быстро, но ровно, как автомат, останавливаясь лишь для того, чтобы заправить пилу или сунуть в угол рта новую сигарету, когда чувствовал, что предыдущая догорает уже у самых губ, -- доставал пачку из кармана фуфайки, вытряхивал сигарету, вынимал ее губами, держа старый окурок в грязных перчатках, и прикуривал от него. Эти паузы были короткими и следовали через большие промежутки времени, и каждый раз он чуть ли не с радостью возвращался в ритм изнуряющего труда, который позволял не думать, просто делать дело, ни о чем не беспокоясь, -- мне нравится думать, что кто-то велел мне это сделать, как это когда-то бывало. Спокойный и простой. Труд. (И мне наплевать, где этот щенок, я даже ни разу о нем не вспомнил...) На Джо Бене лежит вся возня с домкратами: он носится от одного бревна к другому -- тут немножко подвернуть, здесь немножко поднажать, и -- оп-па! -- оно с грохотом несется вниз! О'кей -- вынимаем рычаг, переносим, закручиваем снова -- и все по новой. А-а-а-а, следующее, какое здоровое... И с ревом каждого бревна, падающего в реку, он чувствует, как в нем растет уверенность и радостная сила укрепляет мышцы. Вера может смести горы в океан и еще кучу всякого... И снова вперед, вприпрыжку, бегом, бескрылая птица, облаченная в скрепленные грязью кожу и алюминий, с приемником, голосящим на груди: Доверься Иисусу, доверься Иисусу И избавишься от всех тревог... И наконец, приладившись друг к другу, они все трое соединяются, превращаясь в единое целое, как это бывает с джазовыми музыкантами, сливающимися в какой-то момент воедино, или с баскетбольной командой, когда в последнюю минуту матча она начинает играть уже за пределами своих сил, пытаясь обыграть противника... и выигрывает, потому что все -- пасы, дриблинг, вся игра становится вдруг идеальной, абсолютно точной, словно литой. И когда это происходит, все это сразу чувствуют... что эта команда в данный момент лучшая в мире, и не важно, играет она в баскетбол, делает музыку или рубит деревья! Но для того чтобы люди превратились в такую команду, они должны быть идеально подогнаны друг к другу, чтобы каждый выступ нашел свой паз, чтобы все части этого единого целого были безжалостно подчинены лишь одному -- победе, только тогда они смогут достигнуть совершенства и подняться еще выше. Джо ощущает это единение. И старик Генри. Что до Хэнка, то он, глядя на работу своей команды, видит лишь, как она красива, и испытывает пьянящую радость от того, что является ее частью. Он словно не замечает выматывающей безжалостности этой гонки. Не видит, что они приближаются к той грани, за которой следует неизбежный срыв, -- как у машины, развившей слишком большую скорость, двигатель вырывается за допустимую мощность и взрывается. Но деревья продолжают падать, а в промежутках между их грохотом звучит приемник: Доверься Иисусу, доверься Иисусу! Нет таких, кому Он не помог. Запотевшая стеклянная дверь в "Морском бризе" распахивается, и в кафе входит мокрый от дождя прыщавый Адонис. С довольно красноречивым видом он подходит к стойке, не спуская глаз с шоколада трехнедельной давности, стопка которого лежит у кассы, и замирает, прикидывая -- во что это ему обойдется: в худшем случае -- два месяца за мелкую кражу плюс еще несколько прыщей. -- Миссис Карлсон... я собираюсь вверх по реке навестить Лили, буду проезжать Монтгомери, если вы хотите повидать свою маму. -- Один глаз -- на засохший шоколад, другой -- на еще более засушенную официантку. -- Нет, Ларкин, не сейчас; спасибо за предложение. -- Ну как хотите. -- Цап! -- Заеду попозже. Он поворачивается, и мы встречаемся глазами, слегка улыбаясь друг другу, словно делясь своими тайными прегрешениями. Он поспешно направляется к своей машине, дойдя до которой некоторое время стоит в нерешительности, вероятно обдумывая степень моей лояльности и прикидывая -- не вернуться ли обратно и не заплатить ли за украденное, пока я не стукнул. А тем бременем деревья в лесу все падают и падают, и дождь рассекает небо... пока я сижу в кафе, размышляя о своей законопослушности и о том, зачем мне потребовалось заниматься самообманом и внушать себе, что я жду своего давным-давно исчезнувшего отца... А в это время в лесу старина Генри, согнувшись над бревном, ловко устанавливает домкрат, упирая его в обрубок пня: точно так же, черт побери, как я это делал всегда, может, я стал не таким уж проворным... И почему бы мне не встать и не попросить этого прыщавого вора подбросить меня? Почему бы нет? Он едет в Монтгомери, как раз мимо нашего дома; он будет только рад услужить мне, учитывая, что я был свидетелем его воровства! Джо Бен несется вниз, перепрыгивая через папоротники, -- не успевает дерево упасть, как он уже вкручивает домкрат, -- а чего ждать, если ты уверен, потому что, если ты уверен, то можешь считать, что ты у Христа за теплой пазухой... И тогда я слезаю с высокой табуретки, обитой дерматином, выуживаю из кармана пригоршню мелочи, чтобы расплатиться, и направляюсь к двери -- надо спешить, пока моя решительность не остыла... Как только ствол начинает трещать, Хэнк стремительно выдергивает пилу из его огромного замшелого тела, отходит в сторону и смотрит, как вершина над ним начинает клониться, гнуться -- быстрее-быстрее, -- и вдруг со свистом, увлекая за собой потоки дождя, -- как я люблю смотреть на это простое и ясное дело! -- ба-бах! "Что может быть лучше?.." -- думаю я, направляясь к двери. "Вив, я еду!" -- "А?" -- откликается Вив, но это всего лишь собаки, сбежавшиеся к крыльцу в ожидании обеда. Она отставляет в сторону метлу и приглаживает волосы. Ли выходит из кафе и поднимает воротник. Прыщавый юнец при его приближении впадает в панику, нажимает на стартер и скрывается из виду. Хэнк выключает пилу, чтобы подзаправить ее, закуривает новую сигарету и снова заводит слабенький двигатель в четверть лошадиной силы. Старина Генри возится со своей табакеркой -- руки замерзли и слушаются с трудом. Джо падает, сдергивает с головы капюшон и выключает музыку. Мертвая тишина как пробка выстреливает в мокрое небо. И, почувствовав зту гнетущую паузу, все замирают, но тут же забывают о ней, готовясь снова взяться за дело. Ли ступает по гравию, направляясь к востоку. Вив кормит гончих, Хэнк пускает пилу. Генри вдыхает свою порцию табака, чихает и отплевывается. Джо Бен снова включает приемник, уверенный, что падение пошло ему только на пользу. Ты идешь сквозь будни без тревог; Потому что путь свой выбрать смог. Затишье кончилось, и лес снова наполняется звуками. Словно кто-то глубоко вздохнул -- и с реки налетел ветер с дождем, пригибая к земле папоротник и чернику; "ты идешь по жизни без тревог", и Хэнк чувствует, как все вокруг него набухает этим ветром, пропитывается им; он рывками вытаскивает из ствола пилу, отряхивает хвою, смотрит вверх и хмурится, хотя он еще ничего не слышит. Бешено трепещет вспоротая кора на соседнем дереве, а когда он оборачивается, то успевает заметить лишь сверкающий желто-белый оскал и заросшие мхом губы -- взбесившееся дерево выбивает у него из рук пилу, вминая в землю визжащую от ужаса машину, которая пытается вырваться из объятий мстительного леса, домкрат вываливается из рук Генри -- черт! -- весь в грязи и сосновых иглах, фонтаном брызнувших из-под упавшего ствола. "Проклятие! Ни черта не вижу! Но я еще успею вниз". Из-за папоротниковой завесы до Джо Бена долетает металлический вой, но если ты уверен... -- Хэнк бросил свое бревно и бежит ко мне, прямо ко мне, и я не волнуюсь, я спокоен, как во сне с восьми вечера до пяти утра, когда не думаешь ни о чем или, я бы скорее сказал, не делаешь ничего, не видишь этого бревна, которое вдруг вырывает из рук Генри массивный домкрат, -- Боже мой, черт побери, Господи, Господи, помоги старому черномазому справиться с ним, дай ему сил удержать домкрат! -- на какое-то мгновение Генри подшвыривает в воздух, и он исчезает под рычащим бревном, которое, подмяв его под себя, стремглав устремляется вниз, сволочь, словно оно хочет снова подняться и ошалело ищет свой пень! Изловчившись, оно въезжает по плечу Хэнку, и тот летит кувырком. Дерево словно озверело -- сплющивает руку старине Генри, отшвыривает меня и устремляется вниз вслед за моим криком: "Джо! Джоби!" -- он последний из нас. Джо Бен раздвигает заросли папоротника и видит, как на него несется белый оскал сруба, -- все ближе, ближе, быстрее и быстрее, разбрызгивая грязь -- бац! -- он отскакивает назад, и бревно увлекает его вниз -- он даже не успевает испугаться или удивиться -- он ничего не успевает почувствовать -- просто комья грязи на моих сапогах превращаются в крылья... и перед тем как рухнуть, он словно повисает в воздухе над рекой... попрыгунчик, выскочивший из коробки и силой пружины отброшенный назад, -- над переплетением виноградника... лицо залито красным, как у клоуна, как рука у старины Генри, сломанная, с раскрошенной костью... повисает в воздухе на мгновение -- какое уродливое красное личико, как у гоблина, и еще улыбается мне: "Все в порядке, Хэнкус, все в порядке, ты же не знал, что эта оглобля выкинет такое", -- и падает, спиной назад на топкий берег, скрываясь из виду, как будто его не предупреждали: "Осторожно! Осторожно!", лицо все такое же красное, как рука у старика: "Господи, верни мне мою руку, мою хорошую руку". -- "Берегись!" -- "Не волнуйся, Хэнкус!" -- и падает... "Берегись, Джоби!" -- и он катится по склону, вместе со своим домкратом, болтающимся из стороны в сторону, кувыркаясь несется вниз, все еще веря и надеясь, прямо в реку, падая наотмашь, и сверху, поперек обеих ног, останавливается бревно. Ты идешь по жизни без тревог, Потому что путь свой выбрать смог... И снова тишина: только радио, шорох дождя по хвое и плеск реки... Потом в папоротнике что-то начинает шевелиться, и, покачиваясь, Хэнк поднимается на ноги -- после удара кружится голова. Он стоит, ожидая нового нападения сзади, но вокруг все тихо, все затаилось -- мир, оправленный в мертвую бездну безмолвия, словно жизнь, оправленная в сон. "Ты идешь по жизни без тревог". (Только это не сон. Потому что я не сплю, я настолько не сплю, что мысль моя убежала далеко вперед, оставив позади время. Но сейчас оно снова начнется; сейчас начнется время, через минуту...) Мысль, словно эхо, мягко отдается в голове. "Куда девается дырка, когда съеден пончик?" (Через минуту, через минуту. Я просто спал. А теперь я проснулся, но время еще не началось. Через минуту распрямится ветка, и дикие утки, замершие в воздухе, продолжат свой полет, и у старика Генри хлынет кровь из руки, и я закричу. Через минуту. Только бы мне вырваться из этого, сейчас.) "Джо!" (сейчас) "Джоби! Держись! Я иду!" Он сбежал по колее, которую, расчистив грязь, оставило за собой бревно, перепрыгнул через заросли виноградника и увидел Джо Бена. Тот сидел по плечи в воде, и вид у него был такой, будто он держит дерево на коленях. Он сидел спиной к вспаханному бревном берегу, глядя через реку на горы, и улыбался. Подбородок он упер в кору -- казалось, ему совсем не больно. "Ну и въехало же оно мне, старик, да, старик?" И он тихо и как-то странно спокойно рассмеялся. "Как у меня, -- подумал Хэнк, -- у него еще не началось время. Он еще не понимает, что с ним произошло..." -- Тебе очень плохо, Джоби? -- Думаю, что нет. Оно придавило мне ноги, но подо мной мягкий ил. По-моему, они не сломаны. Даже приемник цел. -- И он покрутил ручку настройки. Над водой понеслось: Смысл этой истины простой Выбит буквами в три фута высотой. Оба замолчали -- неловкая, но честная пауза. Ты идешь по жизни без тревог, Потому что путь свой выбрать смог... Потом... Хэнк вдруг резко дернулся. -- Держись. Сейчас я схожу наверх за пилой. -- Как там старик? Я слышал его крик. -- Ему раздавило руку, и он потерял сознание. Сейчас я принесу пилу. -- Пойди к нему, Хэнк. Я держусь. Обо мне можешь не беспокоиться. Знаешь, что я тебе скажу? Мне как-то нагадали, что я доживу до восьмидесяти и у меня будет двадцать пять детей. По дороге за пилой взгляни на старика. И будь осторожен. "Будь осторожен!" Только послушайте этого сумасшедшего. "У него пятеро детей, и он мне советует быть осторожным. Черт-те что", -- сказал я ему и полез по склону. Я едва дышал, когда добрался до Генри. "Ну-ну, совсем обезумел... -- попробовал я себя успокоить, -- ну, попали в переделку, но мы из нее выберемся. Расслабься и смотри на все спокойно, как Джо". Я приказал своим легким дышать глубоко и медленно и попробовал остановить дрожь в руках. "Ну-ну, Господи ты Боже мой... Спокойнее, спокойнее и медленнее. Ну что так надрываться? Спокойно". Голова его звенела, сердце выстукивало морзянку, но он, кажется, все еще чего-то ждал, он все еще пытался отмахнуться от навязчивой мысли -- это чушь, я просто запаниковал. Старик лежал на куче грязи и сосновых игл, как подбитая чайка. Я встал на колени и осмотрел сломанную руку. Она, конечно, была в плохом состоянии, но кровоточила не слишком сильно. Я вынул из кармана носовой платок и наложил жгут у подмышки -- кровь стала течь слабее. Продержится, пока я не подниму его к пикапу. Тащить его вверх будет, конечно, не так-то легко. Но будем надеяться, что ноги у Джо в порядке, и можно будет смастерить носилки и вдвоем поднять его, как только мне удастся вытащить Джо из-под бревна. "Это бревно". Сейчас я спущусь и посмотрю... "Но это бревно!" Через минуту я... "Это бревно, привалившее Джо... в воде!" Хэнк вскинул голову. Сердце стучало, как обезумевший телетайп. Теперь он понял, какой текст оно пыталось донести до его сознания: "Вот почему я не могу успокоиться! Я же знал, я чувствовал это еще там, внизу. Я же знал, еще до того как это бревно взвилось в воздух, что будет беда. Я знал еще вчера вечером, что я... О Господи! Это бревно, оно упало..." Он с криком схватил пилу и, спотыкаясь, снова понесся вниз по вспаханной колее, прорываясь через виноградник и заросли папоротника к берегу, где неподвижно сидел Джо Бен... Теперь, уже начав двигаться, я решил, что дойду до дома пешком, даже если мне придется отшагать все восемь миль. Я даже начал получать удовольствие от этой ходьбы по гравию в сопровождении дождя: мы шли с ним вместе, двигаясь от ресторана в восточном направлении. Ветер бил каплями по шее, и его толчки в спину только усиливали мою решимость. "Я могу, -- мрачно повторял я себе, -- я сделаю это". Теперь мне уже не нужно было думать о предстоящем испытании, а только о том, как туда добраться. Я шел вперед, к реке, решительно и без остановок, ни разу не подняв руку, чтобы "проголосовать" попутной машине. "Я могу, черт возьми, сам, если не считать дождя, черт возьми..." Хэнк продрался через прибрежную растительность прямо к бревну; по спине Джо он понял, что вода поднялась уже на несколько дюймов. -- Рад тебя видеть, -- произнес Джо. -- Что-то тут становится глубже ни с того ни с сего... -- Джо! Я не могу! Это бревно. -- Почти на грани безумия я мял и крутил стартер пилы. Руки у меня снова начали дрожать. -- То есть, понимаешь, я не могу пилить... видишь, где проходит вода. -- Мотор пилы взвыл. Лицо Джо потемнело, когда он понял, что я имею в виду. Бревно настолько осело в воду, что, не погружая в нее пилы, я не мог его распилить. Потому-то меня и колотило. Я еще раньше знал, еще до того, как спустился, что мне не удастся это сделать. "Подожди, -- все-таки сказал я. -- Сейчас я посмотрю, что мы..." Хэнк снова вбил в кору вилку упора, и зубцы вгрызлись в древесину. Щепки и опилки полетели через плечо Джо в виноградник, и он зажмурил глаза. Он чувствовал, как осколки коры впиваются ему в щеку, а потом услышал, как мотор начал чихать, захлебываться и наконец остановился. Снова наступила тишина -- только дождь и звуки радио: "Ты идешь по жизни без тревог..." Джо открыл глаза: вдали за рекой в дымке дождя и быстро наступающих сумерек виднелся пик Марии. И все же, и все же. Кто верит... тому не о чем беспокоиться. Хэнк попробовал вытащить пилу, чтобы завести ее снова, но она застряла намертво. -- Все равно ничего не получается. -- Послушай, Хэнкус, все нормально. Я чувствую, все будет о'кей... потому что, смотри: нам надо только подождать. И еще чуть-чуть веры. Потому что, смотри, старик: и без нас есть кому об этом позаботиться. Через пару минут прилив поднимет с меня эту хреновину. Разве нет? Хэнк поглядел на дерево. -- Не знаю... оно так засело. Вода должна подняться довольно сильно, чтобы оно всплыло. -- Ну что ж, придется нам подождать, -- с уверенностью произнес Джо Бен. -- Жалко лишь, что я поторопился бросить курить, мог бы подождать один день. Ну ничего. -- Да, -- произнес Хэнк. -- Да. Мы просто будем ждать. И они стали ждать. Небо над рекой набухло от дождя, и лес за их спинами затих, словно прислушиваясь к музыке, доносившейся снизу. Дождь превращал ледяную жижу в водостоки, а водостоки в ручьи, сбегавшие к размытым берегам. А тем временем у побережья, у Отрога Дьявола, волны поднимались все выше и выше к спасительной двери, захлестывая каменную стену. Гряда облаков, надвигавшаяся с моря, разбивалась о крутые склоны и устремлялась обратно через полосу прибоя. Вив вылезла из горячей ванны и, что-то напевая себе под нос, вытиралась перед рефлектором в комнате, пахнущей розовым маслом. Расстояние между домом и моими насквозь вымокшими ботинками все сокращалось, и чем дальше они хлюпали, тем решительнее и непреклоннее становился я: "Восемь миль сквозь этот дождь, восемь несчастных миль... какого черта, если я могу это, я могу все..." Хэнк попробовал установить домкрат, чтобы поднять дерево, но в такой грязи винты лишь прокручивались. -- Нам нужна лошадь, -- осыпая проклятиями домкраты, произнес Хэнк. -- И что тогда? -- поинтересовался Джо, которого забавляло, как Хэнк злится на дерево. -- Подцепить его и волочь через меня в гору? Нет, нам нужен кит, чтобы он утащил его вон туда по реке. Честное слово. Не знаешь, где можно арендовать хорошего, упитанного кита, привыкшего к упряжи? -- Как ты? Не стало легче? -- Может, немного. Не могу сказать. Я продрог как сукин сын. Насколько поднялось? -- Всего лишь на пару дюймов, -- солгал Хэнк и закурил следующую сигарету. Он предложил затянуться Джо, но тот, посмотрев на дым, заявил, что при сложившихся обстоятельствах он предпочитает не нарушать обет, данный Господу. Хэнк молча продолжал курить. На ветках, свисавших над рекой, церемонно восседали зимородки -- они тоже ждали. Когда вода достигла шеи Джо Бена, Хэнк нырнул, уперся плечом в ствол и попробовал сдвинуть дерево. Но для того чтобы сдвинуть с места такую махину, нужен -был, по меньшей мере, дизель в двести лошадиных сил, и он прекрасно знал это. Знал он и то, что часть бревна осталась на берегу, и для того чтобы оно всплыло, вода должна подняться довольно высоко. И даже если оно стронется с места, то, скорее всего, откатится к берегу, еще больше придавливая Джо. Время от времени какой-нибудь зимородок взлетал, словно намереваясь нырнуть, и, не решившись, снова возвращался на ветку. Джо выключил приемник, и они немного побеседовали. О старике, который лежал наверху, укрытый паркой Хэнка, о работе и о том, что, как только им удастся добраться до телефона, надо будет сразу позвонить Дж. Дж. Бисмарку, как они его называли, -- главе фирмы "Ваконда Пасифик", и договориться о помощи на завтрашний день. -- Может, сам старина Джером Бисмарк заскочит сюда по реке в спасательном жилете -- вот будет картиночка что надо. Четыреста фунтов Дж. Дж. Бисмарка, плескающихся в воде. О Господи... Хэнк рассмеялся: -- Ладно-ладно, остряк, ты лучше вспомни, как сам в первый раз занимался сплавом. Не помнишь? В разгар января, все бревна во льду... -- Ну и что! Ничего я такого не помню. Ничего особенного. -- Да? Ну что ж, тогда мне придется освежить твою память. Ты напялил на себя десяток свитеров, брезентовые штаны, а сверху еще здоровый макинтош... -- Ничего подобного. Это был не я. У меня никогда не было макинтоша. Наверное, это был кто-то другой. -- И при первой же попытке поднять бревно ты свалился в воду и пошел на дно как топор. Бульк -- и нету. И половина бригады занималась тем, что выуживала тебя обратно -- столько ты весил. Я чуть не умер от смеха. -- Это был кто-то другой. Я всегда одеваюсь легко, чтобы не терять подвижность. Кстати, я тоже кое-что помню: как ты носил шарф, который тебе связала Барбара, и он попал в передачу пилы, -- помню, мы еще прикидывали тогда, как ты загнешься -- голову тебе снесет или просто задушит! Как насчет этого? -- А помнишь, кстати об одежде, когда наша команда борцов отправилась в Бенд на состязания и старина Брюс Шоу вырядился в смокинг, решив, что это лучшая спортивная форма. -- Да-да, Господи, Брюс Шоу... -- Орясина Брюс -- он до сих пор продолжает расти. -- Ну да? Не может быть. Я тебе говорил, что какое-то время он был у нас членом университетского совета? Правда, у него это не слишком получалось. Но подходить к нему близко было опасно; да, потом он стал еще выше. -- Господи, куда уж больше! Он уже тогда весил двести восемьдесят или двести девяносто... -- А потом, после того как он бросил службу, я потерял его из виду. -- Что с ним стало, не знаешь? -- Лет семь тому назад он попал в автокатастрофу... Слушай, разве я не говорил тебе? Я с ним столкнулся сразу после этого происшествия в "Музыкальном ранчо". Я заметил Брюса, когда он танцевал, и позвал его довольно дружелюбно: "Эй, Брюс", но он почему-то был зол как черт и посмотрел на меня так, словно собирался оставить от меня мокрое место. И, слушай, -- я тебе это никогда не рассказывал -- в тот вечер я здорово набрался, действительно здорово. Конец рабочего дня, лето... Просто в стельку. Мне бы тихо уйти, но, понимаешь, втемяшилось в голову погулять. Ну, я ушел с танцев, понимаешь, и пошел пройтись, и тут передо мной это дерево, с которым я проторчал несколько часов кряду. Ну, я действительно сильно набрался в тот вечер, и... к тому же было поздно и темно... Ну вот, я иду и подхожу к этому дереву -- оно было все залито смолой: один к одному -- старина Шоу, такое же здоровое. Никаких сомнений -- чистый Шоу, орясина Брюс... черт, и выглядит он как-то плохо! Рубаха снята, руки раскинул в разные стороны, все тело в струпьях. Ну, я подхожу и спрашиваю: "Эй, Шоу, приятель!" Опять не отвечает, но у меня такое ощущение, что ему здорово плохо. Я его спрашиваю, как дела на плотине, где он работал, как его девушка, мама, и еще о всякой всячине. Он продолжает стоять и не уходит -- такой здоровый и вид у него на море и обратно. Ну, в общем, я весь продрог, пока стоял с ним, -- думал, что я ему нужен по какому-то делу. Потом плюнул и пошел прочь. А то, что это было дерево, а не старина Шоу, дошло до меня только утром, когда я его увидел стоящим на том же самом месте. -- Да ты что! Ты мне никогда это не рассказывал. -- Клянусь Богом. -- Господи, проторчать с деревом! Пока они смеялись, приемник вдруг прекратил пищать. -- О черт! Я забыл его снять. Черт... Ну все, он погиб. Заткнись ты, что ты ржешь! Нет, ну это потрясающая история. -- И он снова сам зашелся от хохота. Но смех Джо быстро перешел в какой-то дребезжащий звук -- его зубы стучали от холода. Хэнк же заливался вовсю: -- Так тебе и надо. Нечего было хвастаться, что ты умудрился спасти его из-под дерева; вот ты и потопил его... О Господи, ну надо же! Джо тоже попробовал разделить веселье Хэнка, и их смех покатился над рекой. Нахохлившиеся зимородки с подозрением поглядывали на них с веток. Они продолжали смеяться, пока неожиданный порыв ветра не захлестнул Джо Бена волной. Джо закашлялся, принялся отплевываться и еще больше зашелся от смеха... потом повернулся к Хэнку и поинтересовался дурашливым голосом: -- Слушай, ты ведь не допустишь, чтобы я утоп в этой несчастной речке? -- В этой речке? А что такое? Что это Джо Бен Стампер вдруг забеспокоился? Что-то это подозрительно. Я считал, старик, стоит тебе кликнуть своего Большого Друга, и Он одним пальцем отгонит от тебя воды. -- Да, но я же тебе говорил -- мне бы не хотелось тревожить Его в тех случаях, когда мы сами можем справиться. Совершенно не хочется привлекать кого-нибудь к этому делу, а уж особенно Его. -- О'кей, понимаю; конечно, у Него хватает дел и без нас. -- Естественно. Перед Рождеством самое хлопотливое время. А еще эти горячие точки -- Лаос, Вьетнам... -- Да еще тьма лиц, предрасположенных к базедовой болезни в Оклахоме. Да, мне понятны твои сомнения... -- Точно. Точно. В этом году Он особенно нужен Оклахоме. Надеюсь, Орал Роберте уже заручился его подписью для своих телесериалов. Единственное, что, -- Джо приподнял подбородок, чтобы его снова не захлестнула набегающая волна, -- эта вонючая вода все время попадает мне в кос. Знаешь, Хэнкус, может, ты сбегаешь к пикапу за тросом... когда еще это бревно всплывет. Кто бы мог подумать, но в его голосе начали звучать тревожные нотки. -- Что за дела? -- тогда спросил я. -- Неужели тот самый парень, который всегда говорит: "Без возражений принимай свою долю", испугался, что немножко промок? И кроме того, Джоби, до пикапа три четверти мили, и все вверх по склону; неужели ты все это время хочешь пробыть в одиночестве? -- Нет, -- поспешно ответил он и процитировал: "Нехорошо быть человеку одному". Бытие. Это перед тем, как Он создал Еву. А все-таки, может, стоит сбегать за тросом... Я вошел в воду и положил руку ему на плечо. -- Нет, -- сказал я. -- До пикапа бегом пятнадцать минут, и обратно пятнадцать, за это время... короче говоря, в общем, я слишком устал, чтобы носиться туда-сюда, туда и обратно из-за твоих прихотей. А кроме того, вряд ли тебе удастся намного вытянуть свою шею. Помнишь, как мы поймали в трясине водяную черепаху? И запихали ее в ванну -- воды налили дюйма два-три, и ей было не за что зацепиться, чтобы вылезти. Но она не потонула, помнишь? Встала на задние лапы и вытягивала свою шею, пока не надорвалась... Так что я не думаю, что ты потопнешь; есть все основания полагать, что ты последуешь ее примеру. -- Джо попробовал было рассмеяться, но ему тут же пришлось закрыть рот, чтобы не захлебнуться. -- В общем, я считаю, что это полено должно начать всплывать с минуты на минуту. В худшем случае, я всегда смогу продержать тебя, подныривая и передавая воздух, пока оно не всплывет. -- Конечно, конечно, -- откликнулся он. -- Я не подумал об этом. -- Он умолк, сжав губы, пока вода захлестывала ему в лицо. -- Ну конечно, ты же просто сможешь передавать мне воздух. -- Сколько потребуется, так что можешь не волноваться... -- Волноваться? Я совершенно не волнуюсь. Просто холодно. Я же знаю, что ты что-нибудь придумаешь. -- Естественно. -- Так же, как мы работали с одним аквалангом под водой. -- Точно. Никакой разницы. -- Точно так же. Я стоял в воде рядом с деревом и дрожал. -- Просто нужно уметь правильно себя вести и верить. И ждать. -- Он резко закрыл рот. -- Конечно, -- закончил я за него, пока не прошла волна. -- Просто ждать. И думать о хороших вещах, которые у нас впереди. -- Правильно! Старик, ой, старик... ведь через несколько дней День Благодарения, -- вспомнил Джо. Слова из него вылетали уже с бульканьем. -- Отличное времечко. Мы уже все закончим. Для такого дня надо будет организовать что-нибудь капитальное. -- Еще бы! Просто стоял и дрожал крупной дрожью, потому что я чувствовал, что времени на организацию чего-то капитального уже не осталось... Зимородки замерли в ожидании... Над рекой меланхолично шумел дождь, каплю за каплей добавляя в нее влагу... Наступали последние часы сумерек. Хэнк, упершись ногами в дно, изо всех сил налегал на дерево -- ледяные коричневые струи течения сносили ноги, -- сначала он дрожал, потом холод перерос границы озноба, и он перестал дрожать и только носил полные легкие воздуха к лицу, которое уже совсем скрылось под водой. "Главное, чтобы Джо не запаниковал, -- повторял он себе, -- главное, чтобы он держался". А Джо, казалось, пребывал в превосходнейшем расположении духа. Даже когда его покрытое шрамами личико скрылось целиком, до Хэнка продолжали долетать всхлипы его хохота, а когда он опускал голову под воду, то видел, что на губах Джо играет все та же нелепая полуидиотская улыбка. Положение казалось им настолько глупым и они чувствовали себя такими дураками, что своим смехом чуть не погубили все дело с передачей воздуха, -- они оба понимали это, но остановиться было выше их сил. Черт-те что, наверно, мы выглядим полными идиотами, повторяли оба про себя; если бы старина Генри там, наверху, пришел в себя и увидел, чем мы здесь занимаемся, он бы издевался над нами до конца своей жизни -- еще лет сто, как минимум. И даже когда нелепость ситуации уже перестала смешить Хэнка, он чувствовал, что там, под водой, веселье идет вовсю. Это внушало ему некоторую уверенность; пока этот балбес смеется, еще есть надежда. "В конце концов, я могу снабжать его воздухом всю ночь. До тех пор, пока он сохраняет уверенность и находит это смешным. До тех пор, пока он все еще улыбается. Только это может его спасти, может помочь ему выбраться из этой передряги; только бы он не терял веры..." Но там, под водой, в холодной темноте, ситуация представлялась ничуть не лучше. В ней не было абсолютно ничего смешного. Ни грана. И все же... это было жутко забавно. Не для Джо, конечно, а так, абстрактно, если бы это была чья-то шутка. И он смеялся уже не сам по себе, а словно он был этим кем-то другим. Словно он не сам улыбался, а этот кто-то другой. Он начал это чувствовать, как только вода полностью закрыла его лицо. Черная и холодная. Сначала его охватили страх и ужас... а потом из воды вынырнуло это смешное. Как будто оно там таилось все время и только ожидало наступления темноты. И теперь в плотной тишине подводного царства Джо чувствовал, как это смешное пытается проникнуть внутрь сквозь панцирь его тела. Ему это совершенно не нравилось. Он начал с ним бороться, размышляя о приятных вещах. Например, о том, что совсем скоро День Благодарения. Один из его самых любимых дней с детства, а на этот раз это будет самый лучший день из всех лучших дней. Потому что эта работа будет закончена, и мы сможем передохнуть. С утра все будет пропитано кухонными запахами. Индейка с луком и шалфеем. Пирог с грибами. Жареные пончики. А потом сидеть вокруг плиты и икать от переедания -- все, как всегда. Смотреть телевизор, пить пиво и курить сигары. Нет-нет, никакого пива и сигар. Я забыл. Только не это. Кофе тоже не годится. Не смейся. Потому что человек строит свою обитель на небесах из стройматериалов благочестивой жизни, которые он сколачивает здесь, на земле. Скапливает свое богатство там, наверху, тем, что не принимает участия, -- не смейся, ты же идешь по жизни без тревог, -- не дает себе воли, -- не смейся, потому что, если начнешь ржать, тут же захлебнешься и уже никогда не поднимешься. И между прочим. Я вообще не вижу ничего смешного. По крайней мере здесь, под водой. Во-первых, мне немножко страшно, во-вторых, -- нет таких, кому Он не помог, -- я замерз; и мне больно. В этом нет ничего смешного. Я хочу домой. Я хочу в свой новый дом, хочу надеть чистые штаны, которые для меня выгладила Джэн, хочу, чтобы мне на пузо уселись близнецы, а Пискля показала бы нам, что она сегодня нарисовала. Ну и всякое такое. Я хочу... клюкву и миндаль в сахаре. Да! И сладкую картошку с алтеем -- не смейся, -- с алтеем, запеченным сверху, и индейку... Не смейся, в последний раз тебя предупреждаю! Ну зачем смеяться? Разве это смешно никогда больше не попробовать картошки с алтеем? Неужели ты хочешь больше никогда не выкурить ни одной сигары? Да! Нет, к черту, человек должен строить свою обитель... Да -- и перестань меня смешить -- неужели ты не хочешь выпить чашечку горячего кофе, который ты не -- прекрати, черт возьми! -- не успел выпить сегодня утром? Нет! Не смейся, я же знаю, сейчас это прекратится, -- помнишь эту девчонку Джуди, которая все время -- дьявол, убирайся! -- на математике пускала мне в глаза солнечного зайчика? Сволочь! Сволочь! Я знаю, кто ты, и не стану смеяться, ты -- черный дьявол! Господь Бог в своем милосердии укажет мне путь сквозь долину печали! Можешь не стараться, дурак, тебе ничего не удастся; ты же сам знаешь. Совершенно не смешно! Я вывернусь, главное не сомневаться. Естественно, ты можешь... нет, это я могу! Верящий да не засмеется! Ты, конечно, доволен, что тебе удалось вырубить меня, -- это не смешно, но тебе это нравится, -- не смейся, -- ты, ты обманул меня, да-да, нет! нет! -- во имя Него и их не делай этого! Черт, а -- ой-ой-ой-ой -- а какая разница? Да. Ну какая? А если мы все обмануты? Сигару! А-ай, как хочется курить, ко, и, Боже мой, как я люблю кофе, но это, это так смешно, черт возьми, это так -- ха-ха-ха-ха, смешно, х-ха-ха-ха... И целый ворох пузырей безудержной истеричной радости плеснул в лицо Хэнку как раз в тот момент, когда он наклонился, чтобы передать Джо следующую порцию воздуха. Он так испугался, что тут же выдохнул. Нахмурившись, он не мигая смотрел на ровную поверхность воды, которая только что бурлила от хохота. Потом снова вдохнул и опустил голову в воду, шевеля губами, пока не нащупал рта Джо... он был открыт, одна большая круглая дыра, разверстая в хохоте. Как подводная пещера, нет, как дренажное отверстие на дне океана, оправленное холодной плотью... такое необъятное, что могло поглотить воды всех морей на свете. И течение, скручиваясь черной спиралью, втекало внутрь, снова заставляя его смеяться. Он не стал пытаться вдуть свой воздух в это безжизненное отверстие. Он медленно поднял голову и вновь уставился на водную гладь, под которой лежал Джо. Она ничем не отличалась от других участков реки, вплоть до самого океана. (Ты что, не понимаешь, что Джо Бен мертв?) Дождь пошел сильнее, звуки капель по воде раздавались все громче. Кружилась голова и тошнило. (Этот сукин сын откинул коньки. Гном скончался, ты что, не понимаешь? И, несмотря на внезапно накативший приступ тошноты, поверх разрастающегося чувства пустоты, которое всегда испытываешь сразу после смерти кого-то близкого, -- но он мертв, Джо Бен мертв, врубись ты наконец! -- я чувствую облегчение. Я устал и этим исчерпывалось все, а теперь я знал, что смогу отдохнуть. Еще немного -- дотащить старика до пикапа, съездить в город за помощью, и тогда, наверное, все будет закончено. Окончательно. После стольких... Господи, сколько же это продолжалось? По меньшей мере с тех пор... как сегодня утром я увидел старика, спускавшегося по склону и выглядевшего таким встревоженным. Нет. Раньше. Прошлой ночью, когда я проснулся и увидел свое отражение. Нет. Еще раньше. С тех пор, как мы впервые пошлисДжоби на футбол и он превратил меня в своего кумира. С тех пор, как он бросился в океан, чтобы я спас его. С тех пор, как старик приколотил плакат к моей стене. С тех пор, как Бони Стоукс начал приставать к Генри по поводу деда. С тех пор, с тех пор, с тех пор...) Он стоит в ожидании чего-то, продолжая смотреть на воду, пока надрывающиеся легкие не выплевывают спертый воздух вместе с громкими судорожными рыданиями -- "Ты умер, Джоби, ах ты разбойник, черт бы тебя побрал, ты умер..." Чем больше темнело, тем чаще на шоссе останавливались добрые души, интересуясь, не подкинуть ли меня. Я вежливо отказывался и с восхитительным чувством мученичества стоически продолжал