решение, которое может в один момент изменить всю его жизнь. Все, к чему он прежде стремился, все, во что верил, вдруг исчезло, обернулось чем-то противоположным. Но во что он верил и чем это обернулось так внезапно - Штурмфогель не знал, знание лежало где-то за пределами сна и было совершенно обыденным - как воздух или вода... Тот, кем он становился во сне, не любил лишних слов, особенно если от них хоть чуть-чуть отдавало высокопарностью. Проснулся Штурмфогель в смятении и тревоге и даже первые десять секунд не мог вспомнить, кто они, эти обступившие его полуголые татуированные красавицы... Но потом вспомнил. И хотя поясницу все еще ломило, он протянул руку к Айне и погладил ее по гладкому прохладному бедру. Берлин, 3 марта 1945. 14 часов 15 минут Хельга (она же Гелена Малле, она же Рита Baгнер, она же - и это ее первое, еще детское, имя - Ута Вендель) чувствовала себя скверно. Воистину правы были японцы, когда писали: "Если воину предоставляется выбор между жизнью и смертью, воин выбирает смерть". Сейчас она даже не могла умереть, хотя специальный курс самоликвидации, который им читали в тренировочном лагере, предусматривал, казалось бы, совершенно безвыходные ситуации. Но невозможно совершить самоубийство в присутствии двух вежливых и предупредительных охранниц, которые просто не отводят от тебя глаз... Наверху все было точно так же: просторное, однако же предельно изолированное помещение, хорошая еда - и те же две охранницы. И разумеется, вопросы, вопросы и вопросы. Не подряд, что было бы, наверное, легче, но в любую минуту либо ее вызывали в кабинет Круга, начальника отдела, либо сам Круг приходил к ней и задавал очередной вопрос: как правило, непонятно о чем. То есть вопросы-то были понятны - непонятно было, что он хочет выяснить, получив очередной ответ. Куда смотрел допрашивавший ее офицер: прямо в глаза, в переносицу, в скулу, на ухо? (На грудь он смотрел. Я была голая и с петлей на шее.) Когда допрашивавшие переговаривались между собой, кто из них говорил громче? И так далее... Но не это донимало Хельгу. А непонятное пока ей самой томление, чем-то сходное с любовным, но более грубое и более горячее. Обжигающее. Ей приходилось сдерживать себя изо всех сил, чтобы не начать метаться по комнатам и коридорам, оставленным для ее прогулок. Внизу было проще: тамошнее тело, лишившись души, тут же засыпало. Верхнее же тело, предоставленное самому себе, все порывалось наделать глупостей: например, соблазнить Круга... Пока что ей удавалось в последний момент вернуться и взять управление на себя, но долго ли такое везение могло продолжаться? Тем более что и сознание было подвержено странностям - и чем дальше, тем сильнее. Хельга была хорошей лыжницей - и сейчас она чувствовала себя несущейся вниз по незнакомому склону, который становится все круче и круче. Она боялась, что не успеет повернуть или затормозить, когда это потребуется, и все же втайне рассчитывала на свою реакцию и удачу... Но Волков не оставил ей шансов, и когда прошло отмеренное время, уже некому было ни тормозить, ни поворачивать. Просто в один миг Хельга перестала быть хозяйкой своих тел и даже своего сознания. Ее будто посадили в стеклянную банку, полную каких-то дурманящих эфиров, и оттуда она в холодном ужасе наблюдала за действиями и трансформациями своего верхнего тела... Сразу после того, как ее отключило от управления, как тело перестало слушаться и давать отчеты (она не сразу осознала происшедшее), руки спрятались так, чтобы охранницы не видели их, и только краешком глаза Хельга видела, как истончаются и удлиняются пальцы, стремительно растут ногти, превращаясь в острейшие ланцеты. Под кожей мелко двигались, прорастая, новые сухожилия и мышцы. Наверное, что-то подобное происходило и с ногами, но через пижамные брюки не было пока видно ничего. ...И Нойман, и Круг допустили типичнейшую ошибку профессионалов: если какое-то явление не случается никогда или хотя бы достаточно долго, значит, его можно не опасаться и даже не принимать в расчет. Концлагеря не укрывают сверху проволочной сеткой, потому что люди не могут летать. Крыши домов не бронируют против метеоритов, потому что еще никогда метеориты не попадали в дома. В том, что в Хельгу была введена информационная капсула, которая вот-вот, исподволь или явно, изменит поведение жертвы, оба не сомневались - и были к этому готовы; они и сами умели так; но никогда еще не случалось, чтобы жертва обретала новые качества: например, способность даже не просто к изменению внешности или смене пола (что тоже немалая редкость), а к реальной трансформации тела - ту редчайшую способность, которая присуща почти одним лишь Властителям и Магам... Волков не был ни Магом, ни Властителем. Но он хорошо знал, как из простого человека сотворить подобие Властителя, и умел это делать. Обычно получалось - на час, на два. Редко - на сутки. Однажды - на несколько суток. Он не мог задавать срок, срок зависел от самой жертвы, от каких-то внутренних, еще не раскрытых свойств. Потом наступал распад. Сначала - личности, а потом и тела... ...Хельга не могла даже взглянуть на что-либо по своей собственной воле. Ее несли в банке с окошечком, и куда окошечко поворачивалось, то она и видела. Так, она видела, как была убита одна из охранниц: длинные острые пальцы пробили ее грудь. Но что случилось со второй, Хельга не видела, а видела только, как чудовище переступает через изломанное тело с вдавленным внутрь лбом. Потом чудовище осмотрелось. Кажется, никто ничего не услышал... Оно отволокло трупы в дальний темный угол, само же прилегло на кровать Хельги, укрылось с головой одеялом и стало превращаться дальше. Женева, 3 марта 1945. 19 часов - Алло! Барышня, соедините меня с Ватиканом! Это был пароль, но Лени все равно рассмеялась - Штурмфогель произнес эти слова таким царственным басом, что телефонная мембрана загудела. - Соединяю. Но Его Святейшество сейчас играет в поло. - Тогда, может быть, мы встретимся с вами? Посидим не торопясь, попьем кофе... Лени вспомнила маленькую таблицу кодовых слов и выражений. Штурмфогель только что сказал, что ждет ее через полчаса в кафе казино "Ройал". - Кофе, - согласилась она. - Но только кофе. Без ликера. Это означало, что за ней могут следить. - Тогда со сливками... - Он прикроет. - Договорились... Неожиданно для себя она чмокнула воздух возле микрофона и повесила трубку. Щеки пылали. Женева, 3 марта 1945. 19 часов 45 минут - Ты прекрасно поработала, девочка, - сказал Штурмфогель, выслушав ее. - Теперь давай обозначим, как мы будем жить дальше. Я не хочу таскать тебя на связь слишком часто, это небезопасно. Почти все провалы бывают на связи... да ты и сама знаешь. - Провалы бывают в основном на облавах, - сказала она. - Когда всех сгоняют в кучу, а потом с мужчин спускают штаны и смотрят... - Мы поговорим и об этом. - Штурмфогель поморщился почти болезненно. - Когда обстоятельства позволят. Не сейчас. - Ты просто не хочешь этого знать, вот и все. Так спокойнее. Правда? Он не ответил. Кафе располагалось на балконе - над игровым залом. Посетителей было мало, игроков еще меньше. Вот после одиннадцати... Штурмфогель поставил свой бокал на широкие перила, обитые зеленым бархатом. Посмотрел вниз. - Насколько они готовы? - спросил он, не поворачивая головы. - Могут начать в любой момент. Похоже, что задерживаются клиенты. Во всяком случае, я так поняла из разговора Эйба и Дрозда. - Дрозд с вами? - Нет. Он появляется и исчезает. Он тоже выглядит усталым. Как и ты. - Хорошо бы еще - по той же причине... - пробормотал себе под нос Штурмфогель. - Что? - Ничего. Вздор. Это вздор... Лени. Не рискуй, хорошо? Не расслабляйся. Тебе доверяют - или делают вид, что доверяют. Не проколись на этом. Даже если что-то померещится - сразу уходи. К отцу. - Вы с ним говорите одни и те же слова, - сказала Лени со странным выражением лица. - Он заботится обо мне. А ты? Штурмфогель долго думал, что ответить. Потом просто пожал плечами. - Спасибо, - сказала Лени. - Я поняла. Кажется, поняла. И улыбнулась неуловимо. - Последнее, - сказал Штурмфогель. - Как тебе этот запах? - Он достал из кармана и протянул Лени эбеново-черную фигурную бутылочку с притертой пробкой. - Он мне должен понравиться? - Лени вдохнула воздух, задумалась. - А впрочем, неплохо. Очень неплохо. - Ты будешь пользоваться только этими духами. Тогда начиная с завтрашнего дня мы сможем найти тебя в Женеве, с после завтрашнего - в Европе... - Кто это - мы? - Я и мои помощницы. Они не вполне люди. И к моей официальной службе отношения не имеют. Кстати, чтоб ты знала: я объявлен предателем и приговорен к смерти. Так что... Лени медленно кивнула. - И второй презент: вот. - Он протянул ей маленькую, меньше папиросной коробки, шкатулочку из такого же черного материала. - Жалко, что ею можно воспользоваться только один раз, очень полезная вещь... Пишешь записку, кладешь внутрь, бросаешь шкатулку через плечо. Она оказывается у меня. - Ничего себе! - Лени вскинула брови. - Так бывает? - Иногда. Честно говоря, я тоже думал, что не бывает, но на днях пришлось убедиться... Бывает еще страннее. Как я понял, Салем создан не только людьми. - Э-э... Еще раз. - Салем создан не только людьми. Еще раз? - Нет, просто поясни. - Видимо, на Земле живут и другие разумные расы. Почему мы с ними незнакомы, я не знаю. Может быть, мы просто не воспринимаем их, смотрим мимо... а может быть, нас разделяют какие-то перегородки, стены, не знаю, как это выразить... - Вот это я поняла. Интересно, что примерно о том же говорил мой дед. Он был мудрым человеком. Но ему никто не верил. А ведь он даже не бывал наверху... - Тогда я не понял. А о чем он говорил? - О перегородках и стенах. О том, что все вокруг значительно сложнее и запутаннее. Что мир полон замаскированных стен. Он все пытался найти дверь в стене. И наверное, однажды нашел. Представляешь, он вышел из дому. Его ждал автомобиль - на другой стороне улицы. Так получилось - нельзя было подъехать. Пришлось пройти лишних двадцать метров. Он дошел до автомобиля, стал обходить его - и исчез. Там негде было исчезнуть, но он исчез... Никто не видел, как это произошло. Но как-то произошло... Извини, я перебила. - Нет-нет. Я ведь ничего такого важного не говорил. Но когда поймешь наконец, что все это принадлежит не только нам... становится как-то проще. Понятнее. - Возможно... - с сомнением протянула Лени и тут же спохватилась: - Все. Время. Надо идти. Штурмфогель встал. Вдруг, неожиданно для себя, наклонился и поцеловал сидящую Лени в лоб. Она отшатнулась, покраснела. Но через миг вскочила, рукой притянула голову Штурмфогеля к себе, поцеловала в уголок рта... И - метнулась бежать. Берлин, 3 марта 1945. 22 часа То, что поднялось с кровати Хельги, уже почти ничем не напоминало человека. Разве что тем, что стояло на двух ногах и имело две верхние конечности. Оно было тоньше и выше, колени и локти оканчивались длинными зазубренными шипами, острые загнутые шпоры торчали из пяток, на которые существо не опиралось при ходьбе, пружиня на носках необыкновенно длинных ступней. Из-за этого походка была стремительной, летящей. Кожа, если это была кожа, отливала графитным блеском. Голова - удлиненная, с покатым твердым лбом, из-под которого мрачно посверкивали четыре выпуклых красноватых глаза (два смотрели вперед, два - в стороны), - сидела на короткой, но очень гибкой шее. Маленькие челюсти вряд ли были предназначены для нанесения вреда противнику, но из груди выступал острейший пилообразный гребень; подобные же гребни, поменьше, украшали собой голени и предплечья... Движения существа были стремительны и нечеловечески точны. Оно прошло сквозь четверых охранников на входе столь быстро, что они вряд ли успели понять, кто перед ними и что оно с ними делает... Дальше была темная улица и холодный дождь; капли его не задерживались на коже существа. Дома мелькали, сливаясь в один бесконечный дом без входов. Существо что-то искало, но пока само не знало что. ...и все это время Хельга - нет, уже не Хельга, а Ута, девочка Ута, что они с тобой сделали... - билась в клетке, в которую ее заключили. Не останавливаясь ни на секунду, она царапала, била, трясла, расшатывала прутья - пока вдруг не почувствовала, что один стал поддаваться... Волков был изощрен, но не всесилен... Берлин, 3 марта 1945. 22 часа 15 минут Нойман выслушал доклад, ни разу не перебив Круга - что само по себе было весьма необычно. И когда Круг замолчал, Нойман еще долго рассматривал свои пальцы. На левом указательном белел ребристый шрам - в детстве мальчик Зигги любил пускать ракеты из артиллерийского "макаронного" пороха... - Хете был прав, - сказал он наконец. - Нужно было убрать ее сразу. Я чувствовал... но так хотелось сыграть... обыграть... - Я не понимаю нескольких вещей, - сказал Круг. - Почему... - ...кто мог подумать, что он не станет играть, а просто смахнет фигуры? - не слушая Круга, проговорил Нойман. - Почему ни один пост не засек попытки проникновения в здание, а? Почему нападавшие использовали только холодное оружие? Наконец, зачем понадобилось захватывать Хельгу, потом отдавать ее нам, потом опять захватывать... - Почему ее увели голой, - подсказал Крут. - А если переодевали - то с какой целью? И потом... есть подозрение, что непосредственная охрана Хельги погибла по крайней мере час назад. Доктор скажет точнее. То есть... - То есть имело место тихое проникновение - и громкий выход. Так? - Да. - Для чего? Если можно тихо войти, значит, можно так же тихо удалиться. Нет? - Подожди... - Круг уставился в одну точку. - Что-то померещилось... Ладно, вспомню. Громко выходить имеет смысл, если хочешь отвлечь внимание от того места, через которое вошел. - То есть они намерены вернуться? - Наверняка. - Так, может быть, гипотетическая наша "крыса" - это вовсе не человек, а место? - Нойман даже привстал. - Кто-то приходит, распускает уши, узнает, что ему надо... сматывается... Возможно такое? - Вполне, - сказал Круг, бледнея. - По крайней мере в это я легче поверю, чем в успешное прохождение предателем контроля лояльности. - Ищи, - наставил на него палец Нойман. - Как хочешь, чем хочешь, носом, рылом... ищи! Белов и вся его служба - под твое начало. День тебе даю. Все... Да! - закричал он в спину повернувшемуся Кругу. - Увели голой. Наверное, через этот канал в одежде не пройти. А? - Возможно, шеф, - кивнул Круг и вышел из кабинета. И тут Нойман почувствовал, что еще один вопрос остался без попытки ответа. Взяли, отдали, взяли. Зачем? Значит, все-таки "слепок"... Круг и его люди не нашли в сознании Хельги характерных следов подготовки "слепка". Но это не значит, что нет более тонких методик... "Слепками", "матрицами", "копирками" называлось особое состояние сознания какого-либо человека-носителя. Носитель вел себя обыкновенно, не вызывая подозрений, при этом (сознательно или несознательно, это зависело от методики) создавал в своей памяти эйдетический слепок реальности. И умелый интерпретатор мог воссоздать реальность, с которой "слепок" был снят, в высшей степени достоверно - и даже с деталями, которые не попали в поле зрения носителя, а пришли туда в отражениях личностей других людей... Методика эта просуществовала некоторое время, но очень скоро англичанами был найден детектор "слепков" - и от применения ее пришлось отказаться. Дальнейшие работы в этом направлении были прекращены личным распоряжением фюрера. Очевидно, зря. Но если есть какой-то "подземный ход"... "слепки"... то Штурмфогель?.. Ни при чем? Нойман почувствовал озноб. Отменить охоту? А если он уже убит? Все-таки Хете - это Хете, от него еще никто не уходил. Как тогда все будет выглядеть? Он, Нойман, отдал приказ убрать офицера, ценнейшего сотрудника, просто по подозрению, из-за стечения обстоятельств, играя на руку врагу?.. Вот. Он уцепился за последнюю мысль. Преследуя Штурмфогеля, мы даем врагу понять, что играем по его сценарию. На самом-то деле мы разгадали этот сценарий, но не имеем права показать этого. Если Штурмфогель падет жертвой нашей игры - то он падет геройской смертью офицера, подобно курьеру-смертнику, который может доставить врагу фальшивку лишь на собственном трупе... Его можно будет представить к Железному кресту. Кстати, что там у нас в Женеве? Он стряхнул с лица остатки смятения и открыл папку с последними донесениями. Ребята Эделя работали отлично. По их данным, группа Коэна насчитывала шестнадцать человек, из них девятеро уже были идентифицированы, а остальные скорее всего являлись новичками-дебютантами. Группа располагала большим количеством автоматического оружия, включая два тяжелых пулемета, а также несколькими базуками и минометами. Судя по весу оружия и боеприпасов, до цели группа должна была следовать как минимум в двух тяжелых грузовиках... Отдельное донесение было про двоюродную сестру Эйба Коэна, чья функция в группе оставалась неясной. Трижды ее посылали для установки тайников, но к тайникам никто не пришел, а при вскрытии одного из них не было найдено ничего. Просто ничего. Тайник был пуст. Следует отметить высокий профессионализм девушки в деле ухода от слежки... С чего бы это, подумал вдруг Нойман. Роза Марцинович из Лемберга, дочь еврея и полячки, мать все время прятала ее в тайнике в борделе, который сама и содержала. Из-за бывшего (да к тому же и давно мертвого) мужа у матери были сложности с местным гестапо, но кто-то из аппарата гауляйтера заступился за вдову... Это были данные Штурмфогеля. А если Штурмфогель все это сам придумал?.. Значит, он предатель. Или это совсем другая девушка. Потому что в борделе девушка может научиться многому, но не профессиональному уходу из-под слежки... Адриатика, остров Премуда, яхта "Босфор", 4 марта 1945. 05 часов Две ночи подряд Гуго охотился на командира, но прихватить смог только сейчас, после того как яхта вошла в какую-то бухточку и стала на якорь. Очевидно, с берега их наводили, потому что в такой непроглядной тьме просто так приблизиться к берегу - и то было непросто; да и новые голоса зазвучали на палубе... Так и шли: ночами плыли, днями стояли, укрытые маскировочной сетью. Команда спала. Но днем Гуго был почти бессилен, вот в чем беда. Ему нужна была луна, пусть ущербная, пусть за тучами. И вот сейчас - повезло. А может быть, он намолил себе эту удачу. Командир Джино сказал наверху: я вздремну до света. Потом растолкай меня, шкип. Да спи ты сколько влезет, сказал капитан, хоть до вечера... Я сказал: до света. Ну, ладно, капитан вздохнул, как хочешь. Гуго не слышал всего этого, но почувствовал. Потому что ждал. Потому что иначе было нельзя. Он взял Джино в длинном коридоре - тот как раз открывал дверь, за которой копошились обнаженные темнокожие красавицы. Гуго прыгнул сзади и перекусил ему шейные позвонки... Тут же все охватило пламя. Тело Джино корчилось в огне, а Гуго уже несся назад, торопясь выскочить из чужого сна прежде, чем сон перестанет существовать. Двери было две: вверх и вниз - и Гуго, переборов соблазн броситься вверх, протиснулся в нижнее тело, именно протиснулся, потому что проход сужался, сужался... Он все-таки успел. Запрыгнул, как танкист в танк, захлопнул крышку люка... Вал пламени пронесся сверху, но уже невидимый. Тело подчинилось не сразу, даже пыталось бунтовать, но это был бунт обреченного: у Гуго были все командные высоты, все рычаги и кнопки. Через полчаса он вышел из командирской каюты - тесной, как инструментальный ящик, но все же односпальной, держа в руках сверток с двумя пистолетами и одеждой. Спустился в трюм, открыл каюту, где содержались пленные (она не охранялась снаружи - да и на кой черт?), отстегнул наручник, которым был прикован... он сам. Тело. Не в первый раз ему приходилось смотреть на себя со стороны, но впервые зрелище показалось ему омерзительным. Тем не менее и это союзник... Гютлер он освобождать не стал, а она просто не заметила ничего: лежала, отвернувшись к стене. Это, к сожалению, не союзник, это обуза... Пока тело одевалось и проверяло пистолет, Гуго прислушивался к происходящему вокруг. Память Джино, поступившая в его некоторое - весьма неполное - распоряжение, подсказывала расположение помещений яхты, распорядок дня, но утаивала то, что было необходимо: манеру поведения Джино, характерные его словечки, мимику... Придется обойтись без изящества. Хотя было бы соблазнительно захватить не просто яхту, но яхту с экипажем. И чтобы экипаж о захвате не догадался. Но такой маневр требовал куда более тщательной подготовки, да и - Гуго постарался быть честным - больше сил и таланта. Такие умения оттачивают годами, а он... он занимался чем угодно, только не этим. По дороге к трапу, ведущему на мостик, Гуго ножом убил одного партизана. Тело оттащило труп в каюту к Гютлер. На борту и на берегу было в общей сложности восемнадцать человек - вспомнилось уже на трапе... Через четверть часа партизан осталось четверо, обезоруженных и запертых. Страшно воняло пороховой гарью, плечо и руки гудели от пулемета, в ушах стоял звон. Тело пыталось что-то говорить, но только морщилось и глупо улыбалось. Ему вообще повезло необыкновенно: граната взорвалась в двух шагах - и ни царапины... Теперь не следовало терять темпа. Гуго проверил, нет ли в каюте Джино припрятанного оружия, отдал телу все, что имел при себе, и велел запереть себя снаружи. Маловероятно, что тело Джино ринется на подвиги, но лучше подстраховаться. Вообще-то... могло ведь ничего не получиться. Верхнее тело, если оно достаточно далеко, после гибели личности вполне способно закуклиться - и тогда проникнуть в него можно будет только при помощи настоящих Магов, их специальных методик - и только там, наверху... и то не факт, что получится. Но все же существовала вероятность, что пуповина, соединяющая тела, не разорвалась после гибели личности и не сжалась до такой степени, что сквозь нее уже не протиснуться... хотя, если говорить о вероятностях, то именно эта вероятность была куда большей. И здесь тоже было два варианта: получше и похуже. Если пуповина порвалась, то он просто не сумеет подняться наверх, и все, но если она сжалась, то можно застрять где-то в междумирии... Вот об этом лучше не думать. Потому что так или иначе, а рисковать приходилось. И потому лучше не подсчитывать свои шансы на медленную мучительную смерть... Гуго вдохнул поглубже - и скользнул вверх. Пожалуй, это похоже было на полет мыши внутри садового шланга. Местами Гуго чувствовал, что его сжимает и скручивает так, что превращает в веревку длиной в полкилометра и толщиной с карандаш. Но все же чудом он не застрял - и через немыслимый промежуток времени (пройдя сквозь какую-то иную вечность) оказался наверху, в другом теле Джино... Здесь была обширная тускло освещенная пещера. Чадили факелы, и отсветы жирного пламени бродили по черному, в паутинах копоти потолку. Перед ним, скрестив по-турецки ноги, сидел Паук - огромный, коричневый, лоснящийся. Рядом с ним лежал кривой бронзовый меч, а в руке был томик Кьеркегора "Страх и трепет" - в трудные минуты Паук всегда обращался к этому философу. Когда Гуго подошел, Паук заложил томик огромным пальцем с кривым черным ногтем и приветливо улыбнулся. Насколько Гуго понимал (сквозь невнятицу мыслей и сопротивление захваченного тела) здешние взаимоотношения, Паук не был в строгом смысле слова членом группы Джино. Нижнее тело его либо путешествовало отдельно, либо вообще оставалось где-то в неподвижности - Джино допускал это, исходя из каких-то невнятных намеков. Может быть, Паук осуществлял над Джино чей-то сторонний надзор... Дрозда? Вероятно. Хотя не факт. Ведь и Дрозд кем-то контролировался... - Не прилетели? - спросил Паук. - Нет еще, - сказал Гуго, хотя даже не подозревал, кто и когда должен прилететь. - На моей памяти еще ничто не случалось вовремя... - Это не страшно, - сказал Паук. - Знаешь, у меня не идет из головы тот парень, которого было приказано оставить живым. Я почти никогда не обсуждаю приказы. Но мне кажется, здесь Дрозд ошибся. Его следовало убить... возможно даже, его одного. - Почему ты так решил? - Я ничего не решал. Я так увидел. Он опасен. Он очень опасен. Главные его качества - это живучесть и везучесть. Иногда они перевешивают все остальные... - Такого провала ему не простят. За ним будут охотиться и убьют - свои же. - Дрозд на это и рассчитывает. Натравить их на своего - на лучшего из своих - в самый острый момент. Это остроумно, но неоправданно усложняет игру. Могут вмешаться... как бы сказать... другие игроки. - Могут, - сказал Гуго. Он достал из кармана пистолет и трижды выстрелил Пауку в голову. Она разлетелась, как пустая тыква. Именно - пустая. Большое тело упало, задергалось, потом его косо рассекло изнутри, от плеча к бедру. Из дыры высунулись тонкие волосатые лапы с крючками на концах... Остаток обоймы - десять патронов - Гуго выпустил в то, что выбиралось наружу из сдувшейся и повисшей на ребрах, словно оболочка пробитого цеппелина, толстой мокрой шкуры. Девятимиллиметровые пули, вылетающие из ствола настоящего бельгийского браунинга со сверхзвуковой скоростью, разносили в мелкие клочья хитин и все, что под хитином скрывалось - какое-то зеленоватое желе, тугие жгуты, белые волокна... Но внимательный запоминающий взгляд шести красных глазок, успевших выглянуть из дыры, он уловил - и поразился тому холодному презрению, которое они излучали... Потом Гуго сменил обойму и огляделся. Он пока еще ничего не ощущал, но знал, что совсем скоро его затрясет - и будет трясти долго. Больше в пещере никого не было. И тело - может быть, само потрясенное увиденным - не собиралось давать ему никаких подсказок. Потом он как-то оказался снаружи. Долго пытался положить пистолет в карман и промахивался. Смеркалось... или рассветало? Он не знал. Небо было вверху, а лес начинался от самых ног и был синим. За спиной все время что-то происходило. Теперь его трясло по-настоящему. И в гондолу подлетевшего маленького цеппелина его втащили почти силой, сам он забраться не мог - руки дрожали и ноги не шли. Пауки были кошмаром всей его жизни. Он не боялся ничего - кроме них, любых, даже самых безобидных маленьких домовичков, плетущих незаметные паутины по углам, чтобы поймать случайную моль или, если сильно повезет, плодовую мушку... Моторы даже не взревели, а просто затрещали сильнее, и цеппелин, трясясь и вздрагивая, поплыл над самыми верхушками деревьев. Потом под ним показалась рябая от ветра поверхность серой стоячей воды... Женева, 4 марта 1945. 10 часов Его разбудила Рута, легонько проводя губами и языком по небритой щеке. Он тут же забыл сон, в котором ему снилась белокурая красавица, которая, слава Богу, совершенно им не интересовалась, и повернулся на зов, но Рута приложила палец к губам, а потом поманила его за собой. Стараясь не разбудить Айну и Нигру, Штурмфогель выбрался из-под одеяла и утиной походкой, силясь на ходу разогнуться, направился вслед за Рутой в ванную. Вода уже был налита, пена взбита. Он, постанывая от удовольствия, забрался в душистый ком, погрузился с головой, вынырнул. Ванна была огромная, вчера они поместились в ней вчетвером... Все это здорово, подумал Штурмфогель, но я уже где-то на пределе. И только тут Рута показала ему маленькую черную шкатулочку. Ту самую, которую он от нее же и получил и которую вручил Лени. - Открой, - прошептал он. Почему-то с безмолвными крапицами он разговаривал чем дальше, тем тише. Рута подцепила ногтем крышку, откинула ее. Достала и развернула лист бумаги. Там было: "Сегодня, 4-го, вечером перебираемся куда-то в Аквитанию. Точнее выяснить не удалось. Похоже, операция началась. Лени". Сегодня вечером... До вечера еще так много времени! Он поманил Руту, и та охотно шагнула через край ванны. И вдруг замерла, словно прислушиваясь к чему-то далекому... - Что? "Сейчас, - жестом ответила Рута, стремительно выскользнула в холл и тут же вернулась, неся знакомые две чашки. - Это тебя". Он приложил одну чашку к уху - зашумело море, а вторую поднес к губам. - Штурмфогель?.. - спросил кто-то далеко-далеко. - Штурмфогель?! В голосе была самая неистовая надежда. - Да... - Это Хельга! Хельга! Забери меня отсюда, пожа-алуйста. Мне так холо... лодно... Прага, 4 марта 1945. 11 часов Барон просто не мог усидеть на одном месте. Он метался по залу, ронял стулья и шандалы, опрокинул вазон с бесценным кривым деревцем, зацепившись за ветку обшлагом... - Не понимаю! - кричал он. - Сокол, я не понимаю! Как они могут быть такими тупыми? Или без должной тупости просто не подняться, не стать Властителем? Объясните вы мне, что ли... Или им просто ничего не надо? Или они хотят пощекотать себе нервы - кто из них самый храбрый и безжалостный? Так, что ли? Проклятые чертовы мерзавцы. Это я и про вашего шефа говорю, Сокол! Что ж вы молчите? - Давайте выпьем, барон. У нас нет другого выхода. - Да, запереться здесь и пить, пока все вокруг не исчезнет... Вы знаете, Сокол, как это будет? Если не закрывать шторы, мы все увидим. Сначала побледнеет небо. Станет белесым, потом просто белым. Начнут исчезать цвета. Почти незаметно. Вон, видите - вывеска портного? Ножницы и платье. Сейчас оно красное, а станет бурым. Сольется с фоном. За полчаса или за час. А потом все начнет медленно осыпаться. И мы поймем, что мир был сделан из песка... - Еще не все потеряно. - Вы говорите о личной встрече? Они не поймут друг друга. Разные слои сознания. Вот мы с вами - каждый может понять другого. Они не смогут. Произнося одни и те же слова, они будут понимать их по-разному. Они никогда не договорятся. Был шанс - через посредников. Через нас с вами... Барон вдруг замолчал и стал смотреть куда-то мимо собеседника - как будто там открылся глубокий туннель со светлым пятном в конце. - Слушайте, Сокол, - сказал он наконец. - Давайте составим заговор. Мы с вами - против них всех. Давайте спасем мир, а? - Вдвоем? - Да. Я бы попробовал один, но я уже несколько стар для таких эскапад... Он подбежал к столу, налил полный фужер коньяка и опрокинул в себя. - Они не хотят выдавать Гитлера, и я знаю почему. Но мы с вами можем его украсть. Вывезти, связанного по рукам и ногам... - Барон... - укоризненно сказал Сокол. - Вы ничего не понимаете, молодой человек! Вы живете в том же мире грез, что и все остальные. Так. Я вам сейчас кое-что расскажу, а потом вы будете говорить это свое: "Баро-он..." Он перевел дыхание. - Значит, так. Двадцатого июля прошлого года на Гитлера было совершено покушение. Это вы знаете. Но весь мир почему-то уверен, что Гитлер остался невредим, хотя там все было шито белыми нитками... маленький доктор - он гений. Ему верят друзья и враги, верят всему, что бы он ни болтал. Через полчаса после взрыва Гитлер разговаривает по телефону с Ремером и приказывает ему подавить путч. Не смешите меня! Вам хотя бы стреляли над ухом? Какой после этого телефон... Гитлер остался жив, Сокол, но он до сих пор в коме. На людях появляется Руди Клепке, его двойник. Причем это именно он организовал покушение, он! Вот в чем еще смех-то! У него был бурный роман с Евой, а когда фюрер начал что-то подозревать, Клепке нашел недовольных тем, что Гитлер отступил от идеалов тридцать третьего года... Теперь настоящий Гитлер внизу лежит в бункере, а наверху - творит черт знает что, люди боятся заходить в Замок; а Клепке и Ева, как два голубка... я им даже завидую, честное слово. Так вот: я знаю, как втайне от всех проникнуть в тот нижний бункер. - И что это нам дает? - Мы забираем тело... - Барон! Но как я-то туда попаду? Внизу? - А вам никогда не приходилось пользоваться чужими телами? Сокол наклонил голову и внимательно посмотрел на барона круглым глазом. - Продолжайте... - Причем это будет такое тело!.. Ха-ха. И все, Сокол! Мы вывозим Гитлера, отдаем его вашему шефу - пусть делает с ним, что хочет. И ждем. Замок рухнет сам по себе через несколько месяцев... - Как мы сможем вывезти тело из Берлина? - Оно не в Берлине. Я организую самолет. Это не проблема. А вы похлопочите там, у себя, чтобы нас не сбили над линией фронта... - Постараюсь. Когда начнем? - Ну... проведем эту поганую встречу... дней через десять приступим, я думаю. Но, Сокол! Вы же понимаете, что появление в нашем проекте кого угодно третьего будет страшной катастрофой? - Естественно... Берлин, Цирк, 4 марта 1945. 13 часов Падала сверху и разбивалась с барабанным звуком о мокрые камни вода - частыми огромными твердыми каплями... Не здесь. Не здесь. И не здесь. Луч фонаря дробился в воздухе и возвращался неуверенными бликами. Рута поймала его за руку, сжала: "Смотри!" Штурмфогель посветил фонарем. В углу, сжавшись в комок, сидел громадный богомол. Сверкнули мрачными изумрудами глаза, Штурмфогель попятился, доставая оружие... - Это я-аа... - просвистел богомол. - Я-аа, Хельга-а... - Боже, - сказал Штурмфогель. Рута ахнула - почти как человек. Подошли и встали рядом Нигра и Айна. Богомол свистнул, крапицы отозвались, все трое. Несколько секунд они пересвистывались, потом Айна успокаивающе погладила Штурмфогеля по одному плечу, а Рута - по другому. - Хельга... что с тобой сделали? Богомол - теперь уже Штурмфогель видел, что это никакой не богомол, а совершенно особое существо, ни на что не похожее, - развел руками. - А кто? - Дрозд... - Сам? - в ужасе спросил Штурмфогель. Хельга кивнула. Как ни странно, он уже узнавал ее сквозь жирно блестящий хитин и страшные черты - вот проступал изгиб руки. А вот - овал лица... - Пойдем, - сказал Штурмфогель, сбрасывая с плеча рюкзак; в рюкзаке был плед и теплый плащ. - Накинь пока вот это... Дрозд сумел сделать такое... Да кто тогда мы против него? Дети со спичками, решившие остановить танк... Только потом до него дошло: в измененном боевом теле жила неизмененная личность Хельги. Вряд ли Волков сделал это сознательно. А значит, и у него что-то не получилось... Но это дошло много позже, уже когда Хельгу протащили, закутав с головой, в номер дешевенькой гостиницы и Айна с Нигрой занялись ее обихаживанием, а Рута села напротив Штурмфогеля, скрестив ноги и опершись подбородком на руки, и во взгляде ее читалось: а что дальше? - Вечером - в Аквитанию, - сказал Штурмфогель. - А дальше будет видно... Будет видно... вот в окно, например, видна крыша того ангара, где базируется "Гейер"; неспроста Хельгу в момент отчаяния занесло именно сюда. Будет видно... Но Рута все еще хотела что-то донести до него, Штурмфогель напрягся - и вдруг понял, просто понял, уже без слов: случаи такого вот изменения тел были Руте известны, и никогда ничем хорошим это не кончалось. И еще прозвучало: два дня. Или три. - А кто может помочь? - спросил он, внутренне холодея от мысли, что придется делать еще одно дело, срочное и трудоемкое, и именно в тот момент, когда все усилия надо будет сосредоточить в одной точке... еще один коварный ход Волкова?.. вполне возможно... И тут он понял, кто и как может помочь; Рута сказала это ему как-то по-своему, и он ее понял. Она пробилась наконец к нему, такому глупому, тупому и нечуткому... Он подошел к Руте, наклонился навстречу ее просиявшему взгляду и поцеловал в темные теплые мягкие губы. Главное - не будет никакой потери темпа: с единорогами им так или иначе придется встречаться... Венеция, 4 марта 1945. 14 часов - Телефон, сеньор? Уличный? Вон там, за углом - и наверх... Гуго бросил мальчишке монету, подмигнул. Мальчишка охотно подмигнул в ответ. Он был в чем-то чрезвычайно пестром, и даже рукава были разного цвета. Здесь вообще все было подчеркнуто ярким. Красные и зеленовато-серые камни тротуаров, голубая вода в каналах, дома самой богатой гаммы: коричневой - от кремового с легким уходом в беж до цвета горького шоколада. Красно-белые маркизы над витринами и окнами, ослепительно белые и ослепительно черные гондолы на воде. Мраморные и гранитные колонны, подпирающие цветущий сад... И все это заливал ослепительный свет ясного солнца. В отличие от той Венеции, что была внизу и послужила прообразом для этой (хотя кое-кто из умных людей считал, что все было совсем наоборот), каналы здесь располагались на разных уровнях, плавно переходя в акведуки, пролегая по крышам домов или, наоборот, по подземным туннелям. Иногда вода в них текла быстро... Тело Джино помнило это все. Джино был родом из Венеции. Здесь прошло его детство. Этими воспоминаниями тело делилось почти радостно... Гуго обогнул полукруглое крыльцо, ведущее в какой-то ресторанчик, пустой в это время суток, и по спиральной лестнице стал подниматься на следующий уровень - в тот самый сад. На белых легких скамьях сидели парочки, сидели няни с детьми, сидел одинокий старик. Вдали расстилалось море без горизонта. Телефоны, шесть будок, стояли среди кустов диких роз. Кусты были полны бутонов, и некоторые цветки уже распускались. Гуго встал так, чтобы видеть подходы, и набрал номер. Трубку после пятого или шестого гудка взял сам Нойман. - Да! - очень раздраженно. - Зигги, у меня изменился голос и рожа другая, но внутри я все тот же Захтлебен... Берлин, 4 марта 1945. 14 часов 40 минут Нойман не мог успокоиться. Гуго жив. Гуго жив и действует. Он дал ценные сведения. Настолько ценные, что уже и не знаешь, как их применить... Итак, Штурмфогель не предатель. Во всяком случае, не был предателем до сих пор. Теперь он, по всей вероятности, для "Факела" потерян... а значит, так или иначе подлежит уничтожению - как дезертир. Жаль, жаль, очень жаль... Но при этом Штурмфогель наверняка будет находиться поближе к событиям. Он будет искать доказательства своей невиновности. А "Гейер" будет охотиться за ним. И тем самым мотивированно находиться тоже поближе к событиям... И еще. На стороне противника выступают пока не установленные, но явно нечеловеческие силы. Вот об этом хотелось бы знать больше, но именно на эти исследования был наложен в свое время запрет. Очевидно, неспроста. Что ж. Пришла пора этот запрет нарушить. Вернее, связаться с тем, кто этот запрет всегда нарушал. - Меня нет, - сказал Нойман секретарю. Он скользнул вверх, там переоделся: рабочая блуза, поношенное кожаное пальто неопределенного цвета, скрученный жгутом шарф, шляпа с размокшими полями, офицерские ботинки образца восемнадцатого года. Потом, поблуждав немного по привычно странно ведущим себя коридорам, вышел из здания через главный вход; после вчерашнего здесь сидели уже полтора десятка охранников - в касках, бронежилетах... Отойдя от здания на полкилометра, он поймал такси и велел отвезти себя к парку Драйек. Пересек парк, сел на трамвай и поехал в Изенштайн. Дорога заняла почти час. В Изенштайне, побродив немного по переулкам и убедившись, что за ним не следует никакая тварь, Нойман горбатой улочкой поднялся к дому Ульриха Шмидта и постучал в дверь. Шмидт открыл не скоро. Он был в грубой растянутой шерстяной кофте. Что-то странное топорщилось в правом рукаве. - Что ты знаешь о пауках? - спросил Нойман через порог. - Наконец-то, - сказал Шмидт. - Входи. Венеция, 4 марта 1945. 15 часов Вот и все, подумал Гуго, еще раз окидывая взглядом этот прелестный уголок Великого Города, Венецию, страну тихих грез и утонченных фантазий. Вот и все. Нужно было возвращаться, а значит - покидать захваченное тело, а значит - не быть уверенным в том, что можно будет в это тело вернуться. С захваченными телами вообще ни в чем нельзя быть уверенным - особенно если покидаешь их... Он закрыл глаза и тихо ушел вниз. Обратный путь был еще страшнее, он вел по множеству чьих-то смертей, а может быть, одной и той же смерти, размноженной и перелицованной, и, умерши сквозь все эти смерти, Гуго рухнул в следующий труп, приподнялся и увидел у лица доски гроба, он лежал, связанный по рукам и ногам, а рядом (в гробу?) сидел кто-то незнакомый... Прошел еще миллион лет, пока Гуго не понял, где он есть и что нужно делать. Возвращение в собственное обжитое тело... что может быть лучше? Ах, если б только не знать при этом, что можешь остаться в нем навсегда, до самой смерти, безвыходно... Пришлось какое-то время отвести себе для отдыха. Гуго просто боялся, что в таком состоянии наделает глупостей. Отдых заключался в том, что он постарался обиходить Эрику. Она - нет, не она, а ее пустая оболочка - послушно позволяла что-то делать с собой, но и только. Все, чего ему удалось добиться, - так это то, что она вымылась на камбузе горячей водой, кое-как оделась, поела и теперь ходила за ним, как собачонка, - хорошо еще, что молча. Так прошел день. И, глядя в наступающие с востока сумерки, Гуго испытал первый приступ осознанного отчаяния, он уже был собой, но - только кровоточащей половинкой себя. И еще он подумал, что так, наверное, чувствуют себя люди, потерявшие неистово любимого человека. Именно этого - неистовой любви и потери - он еще не испытывал, но теперь понимал кое-что... А потом Гуго, крутя вручную кабестан, выбрал якорь и завел мотор. Аквитания, крепость Боссэ, 5 марта 1945. 03 часа Только что села луна, и на горизонте ясно вырисовывались зубцы щетинистых холмов. За ними начинался лес Броселианда, лес странный, с легендами и опасностями. Последний лес единорогов. Там, в глубине его, на обширных полянах, стояли легкие летние дворцы аквитанских королей, и в одном из них завтра начнут собираться делегации воюющих внизу стран. Через два или три дня туда должны будут прибыть Властители: высшего ли ранга, или помельче, - этого пока не знал никто. Целью переговоров будет прекращение войны Германией - под гарантию амнистии всем военным преступникам... Эйб почувствовал, что дышит слишком тяжело, и покосился на Розу. Она стояла и неотрывно смотрела в ту же сторону. Камни крепостной стены, старой, как само время, готовы были раскрошиться под ее тонкими пальцами. Она думает так же, как я... На кузинах можно жениться, не во всех странах, но можно... Вот кончится война... Эйб холодно и четко знал, что шансов выжить - как у него самого, так и у Розы - примерно один к ста. Он слишком зажился на этом свете, с его-то склонностью к риску и чрезмерным упрямством... а Розе предстоят танцы с единорогами, что в чем-то тоже сродни многодневному штурму... во всяком случае, по надеждам на благоприятный исход... Он заставил себя проглотить комок и вернуться от любви к ненависти. Предатели. Гнусное мелочное отребье. Нелюди. Они готовы довольствоваться бессильным Гитлером, готовы смыть с Гиммлера всю кровь, забыть миллионы замученных и убитых, лишь бы устроить все по-своему, получить перевес над Сталиным - и обрушиться на него объединенной мощью. Им мало выиграть эту войну - им нужен весь мир. Но и тогда они не успокоятся... Потому что им нужен не этот мир. Потому что, хотя сами они в массе своей и принадлежат к роду человеческому, стоят за ними - нелюди. Не-люди. Кое-что Эйб об этом знал. Но никогда не мог заставить себя окончательно поверить - и тем более не мог никому ничего доказать. Он и не пытался доказывать, по правде говоря... Потому что тогда не помогло бы ничего. Все, кто что-то узнавал о "Вевельсбурге", жили потом - очень короткую жизнь, и смерть их зачастую бывала причудливой. Эйба спасло только молчание. Теперь он пытался создать хоть какую-то стратегию - буквально из ничего. Конечно, разработанный Дроздом план будем рассматривать как обманку. Для Дрозда же. Поскольку наверняка предпоследним секретным пунктом в этом плане идут "действия ликвидационной команды, зачистка местности, формирование следовой легенды"... Вот под этот пункт Эйбу угодить категорически не хотелось. Нападение планировалось произвести, переодевшись в черную эсэсовскую форму. Притом что многие из коммандос имели типичную еврейскую внешность, это казалось глупым. Но сомневаться в Дрозде не приходилось, значит, оставалось понять, для чего он это делает и на кого хочет перевести стрелки. И если отбросить совсем примитивные ходы (к которым вообще-то не склонен ни сам Дрозд, ни те, кто будет расследовать нападение), то получается... Абадон? Получается Абадон. Легендарная крепость, символ последнего отчаянного сопротивления темным силам. Сопротивления, которое не могло спасти сам народ, но которое спасло честь народа. То, чем можно гордиться... Значит, это оттуда будет нанесен удар... так по крайней мере будут думать все. Хорошо это или плохо? И что нам дает? С точки зрения справедливости - пожалуй, хорошо. Пусть думают, что еще не все мы опустили руки, еще не все бросили оружие. Что мы можем бить, и бить больно. А главное - ответный удар будет нанесен в пустоту. Если вообще будет нанесен... в конце концов Абадон стоит почти в центре Берлина. И возможно, обнаружение такого следа не приведет к немедленной ссоре и драке наверху. Опять все свалят на евреев... ну и пусть. Не привыкать. После того, что наци сделали внизу, все прочее в счет не идет. А за то - вы нам заплатите. За каждого. Дорого. Очень дорого. Бесконечно дорого. Я не берусь назвать цену. И платить вы будете не золотом и не кровью... Стоп. Все это - когда-нибудь после. Что нам дает знание - ну, предположение, - что ответственность за бойню предполагается взвалить на гарнизон Абадона? Хотя бы то, что путь на Абадон заведомо перекрыт не будет. Может быть, "чистильщики" даже попытаются направить нас туда - чтобы расстреливать по дороге и нашими продырявленными трупиками обозначать направление пути. Этакий мальчик-с-пальчик. Будут перекрыты все пути отхода, кроме пути на Абадон. Это точно. Значит, надо будет нестись именно туда - со всей возможной скоростью. Самолет - только гидро. "Лили Марлен". Взлететь есть откуда, возле дворца обширный пруд, а вот садиться... Но что-нибудь придумаем. - Абадон, - пробормотал он почти вслух и сам не заметил этого. И не заметил, как Роза вздрогнула и быстро посмотрела на него. Берлин, 5 марта 1945. 03 часа 15 минут Доктор Ленард тихо сидел в своем кабинете, выключив почти все лампы; светился только экран негатоскопа, демонстрируя чей-то белый улыбчивый череп. Он наконец закончил подведение итогов массовой проверки на лояльность сотрудников "Факела". Двести двенадцать тестов. Из них успешных - двести двенадцать... В кабинете царил идеальный порядок, и даже мусор в корзине лежал как-то упорядоченно. Ленард держал в руке авторучку, дорогущий "паркер" с золотым пером, подарок коллег по случаю отъезда в Вену, на учебу к великому Фрейду... Будете писать им свою книгу, говорили коллеги. Да, было и такое. В двадцать шестом году... Он почти не писал этим "паркером". Чтобы не истиралось превосходное перо о шершавые казенные бланки. Ленард питал слабость к хорошей бумаге, а писать приходилось черт знает на чем... Сейчас перед ним лежал чистый мелованный лист. Ленард уже час неотрывно смотрел на него. В верхнем левом углу были две параллельные черточки - испуганно-короткие. Наконец он даже с некоторым облегчением закрыл ручку, положил ее на бумагу, достал маленький карманный "вальтер" и неторопливо выстрелил себе в рот. Париж, 5 марта 1945. 07 часов Эту квартиру Штурмфогель снимал на подставное лицо якобы для возможных встреч с агентами. На самом же деле ему просто нужна была своя берлога в этом излишне общительном районе Великого Города, свой маленький мирок... Как и положено в таких ситуациях, "Факел" оплачивал эту квартиру - тоже через подставных лиц, разумеется, - не имея ни малейшего представления о ее местонахождении. Сейчас Штурмфогель испытывал смешное и нелепое чувство вины перед своей, теперь уже бывшей, конторой: он обманывал ее за ее же деньги. Квартира располагалась на Монмартре, над самым обрывом, и состояла из двух комнат внизу, обширной мансарды над ними и маленького висячего садика с маленьким тихо журчащим фонтаном. ...По пути сюда Штурмфогелю думалось, что он уже чертовски устал от крапиц, что он не хочет, не может... ну не способен человек!.. но когда Айна и Рута увели Хельгу наверх, в мансарду, а Нигра стремительно и гибко выскользнула из одежды и шагнула ему навстречу, чуть шелестя черной гривой, источая тонкий аромат сухих цветов, - шагнула открыто и прямо, глядя в глаза с такой невыносимой нежностью... Какая может быть усталость?.. Потом он уснул у нее на груди, и Нигра гладила его по голове и беззвучно шептала что-то. ВЫХОД ИЗ НОР Берлин, 7 марта 1945. 14 часов Только откровенным безумием последних дней мог объяснить Кляйнштиммель то, что уже дважды переносил встречу со своим агентом в аппарате Гиммлера. Агентом была не слишком молодая секретарша третьестепенного зама, работающего с выбывающими кадрами: пенсии живым, пособия вдовам и так далее. Кляйнштиммель получил ее в агенты первым древнейшим способом: через постель. Надо сказать, что, несмотря на мышкообразность и невзрачность, она была очень даже ничего себе... И вот уже дважды он отменял свидания - идиот!.. Новости были убийственные. Итак, Зигги собрался на покой. Об этом заявлено вслух. И на свое место он предлагает Эделя. Без запасных вариантов. Не Кляйнштиммеля, на котором, собственно, и держится весь "Факел", а чистоплюя Эделя... Это было настолько несправедливо!.. Хотелось кричать. Или бить морды. Однако бушевать было бессмысленно, бесполезно, опасно - а потому глупо. Глупых поступков Кляйнштиммель позволить себе не мог. Нужно было сделать что-то короткое, простое - но такое, что могло бы враз низвергнуть Эделя в грязь, а его самого - возвысить... Вообще-то это давно пора было сделать, и только излишняя щепетильность не позволяла ничего предпринимать, заставляла терпеть выходки этого высокомерного негодяя и выскочки. Вот Эдель - он ни на минуту бы не усомнился... Но зато сейчас подходящий острый момент, время импровизаций, а в импровизациях Кляйнштиммель силен традиционно... Эдель уверен, что владеет всей необходимой доступной информацией, - в этом его сила, но в этом его слабость. Считать, что информацией владеешь, и не владеть при этом, - это форсированный марш-бросок к полному поражению. Подставить ему ножку. В самый решительный момент. А самому выскочить из засады и завершить начатую и уже, казалось бы, проваленную Эделем операцию. Для этого нужно необходимой информацией владеть самому. Подсунуть Эделю хорошую дезу. И... все. Он поднял трубку и, ухмыляясь, набрал хорошо известный ему верхний швейцарский номер. Дал два звонка, положил трубку. Потом набрал еще раз. - Алло! Я хочу поговорить с доктором Птималь. - Она на обходе. Оставьте ваш телефон, доктор позвонит вам. - Семь-семь-ноль, семь-семь-девять. Разумеется, это был не телефонный номер. Это была фраза: "Срочно встречаемся". - Ждите звонка. "Доктор Птималь" позвонила (вернее - позвонил, потому что голос был явно мужской) через полтора часа. После короткого разговора Кляйнштиммель удовлетворенно потер руки и вызвал Штропа, своего личного пилота. - Готовь машину. До Аквитании и обратно... "Доктор Птималь" был тем самым офицером швейцарской полиции, который снабжал Кляйнштиммеля важнейшей информацией - из весьма своеобразных идейных соображений. Иногда Кляйнштиммель делился с ним своими данными. Сейчас подразделения швейцарской полиции стягивались к восточным границам леса Броселианда, и "Птималь" тоже отправлялся туда. Встречу Кляйнштиммелю он назначил в маленьком пригорном курортном поселочке с гордым названием Голденвассер - как раз на стыке Арденнского леса, леса Броселианда и Альп. Лес Броселианда, 7 марта 1945. 14 часов 45 минут Теперь еще зубы... Барон с трудом заставил себя не держаться за щеку. Болело страшно, тошнотно, сверлило и дергало, и язык казался - а может, и был воспаленным и припухшим. Что самое обидное - замечательные с виду зубы. Ни дырочки, ни скола, и даже зубной камень не мучает - как рейхсфюрера Гиммлера, скажем. Постарался черный мсье Ману... да только, наверное, не довложил старания, или перевложил, или нарочито дословно исполнил повеление - сделал зубы красивыми и твердыми, твердыми настолько, что инструменты дантистов ломаются... В общем, все началось на Гаити - на Гаити, надо полагать, и закончится. Зеботтендорф растянул онемевшие жесткие губы в улыбке: навстречу шел Штраух, из ведомства Риббентропа, идиот идеалист, всерьез считающий, что если людям объяснить, почему убивать себе подобных плохо, то они тут же перестанут это делать. Рука об руку с ним воздушно топала мадам Лябу, сегодня в образе этакой летающей девочки, длинные крылья касаются пола; она утверждала, что не управляет своими превращениями, но барон этому не верил. Мадам Лябу была одним из помощников (именно так, в мужском роде) де Голля и внизу жила в образе грубой зазубренной стальной стервы... А вечером прибудут русские. Интересно, окажется ли среди них Сокол? Зеботтендорф и хотел, и не хотел, чтобы он появлялся здесь. Сейчас, когда возникла тайна, незримо связывающая их, следовало бы избежать всяких опасностей разглашения. А среди делегатов, он знал, было немало тех, кто читал по взглядам и дыханиям. Можно сказать, что переговоры уже начались, подумал он, провожая взглядом Штрауха и Лябу. Хорошо бы, чтобы и кончились они так же приятно и по согласию... - Барон, можно вас на пару слов? - Из затемненного бара к нему шагнул генерал Эдвард Грин, английский военный юрист. Повадками он напоминал скорее боцмана королевского флота, чем генерала или прокурора. - Во-первых, я хочу вас угостить. Зубы болят? Лучше джина для этого дела нет ничего. А во-вторых... - Спасибо, генерал. Но джин от моей боли помогает только в смертельных дозах. Лучше перетерплю. - Тогда сразу во-вторых. Познакомьте меня с человеком, который здесь реально представляет Гиммлера. Я догадываюсь, что это не вы. - Тогда лучше немного джина. - Даже так? А почему? - Потому что я не знаю его. Вернее, не знаю, кто он. Или они. Скорее, они. Рейхсфюрер любит дробить полномочия подчиненных. Чтобы никто ни за что не отвечал целиком. - Но вы же будете это знать? Как руководитель делегации? - Рано или поздно - да. И вот еще одна ошибка - я уже не руководитель делегации. Я и был-то лишь исполняющим обязанности. Сегодня прибывает советник Вейнраух, он и назначен номинальным руководителем. - А кто фактический руководитель - выяснится в свое время? - Вы догадливы, генерал... Так где мой джин? Я его честно заработал... Париж, 7 марта 1945. 19 часов Сегодня они уже два раза "проваливались" в лес Броселианда, выскакивая там где-то среди тонких лип и идя потом по щиколотку в густой траве, настолько свежей, что казалось - еще и краска не просохла на ней. Шагах в ста от прикрытой этой травой щели можно было остановиться и в бинокль рассматривать дворец, высокий и легкий, кружевной, с огромными светлыми окнами... Штурмфогель задерживался на этом месте пять - семь минут, потом спешил обратно, к ожидающей его Нигре, и они вместе ныряли в черную щель и выскакивали вскоре в темном даже среди дня, 6езлюдном, тихом переулке Парижа, бежали, взявшись за руки, как юные влюбленные, - и, взлетев почти под самую крышу, распахивали дверь и бросались в постель, даже толком не раздевшись... Это ненормально, думал Штурмфогель каким-то внутренним, вторым, настоящим сознанием. Это не я. Они меня опоили чем-то. Но в зеркале был он, и притом ничуть не осунувшийся. Все та же скучноватая круглая рожа. Разве что глазки поглупели. И мерцают странно... И все же он мог размышлять - и, может быть, мысли бежали быстрее, прежде он знал в себе возникающую изредка заторможенность и излишнюю обстоятельность, особенно перед принятием непростых решений... да, он либо бросался вперед, полагаясь на свои способности к импровизации и на обостренную интуицию, либо вот так: медлил и по пятнадцать раз продумывал то, что следовало продумать по семь. Сейчас мозг работал неузнаваемо экономно и четко. Опоили... Третий подземный полет они совершили к замку Клиф, загородному жилищу одного из подпольных торговцев свободными телами. Замок стоял на острове, соединенном с берегом узкой дамбой. Штурмфогель посмотрел на это оборонительное сооружение и одобрительно покивал головой: он и сам не придумал бы лучшего места, чтобы подготовиться к нападению. Правда, надо пройти через лес... но коммандос уверены, что против единорогов у них есть средство... Сам он не чувствовал, разумеется, запаха духов Лени, но Нигра чувствовала очень сильно и как-то передавала это ему. Штурмфогель уже намеревался было вернуться назад, как внимание его привлек низкий звук моторов. Через полминуты над головой, едва не задев поплавками верхушки деревьев, прошел мощный четырехмоторный гидроплан, плюхнулся в озеро, подняв тучу брызг, и по крутой дуге, теряя скорость, подрулил к острову. Маневры совершались удивительно быстро и точно. В сброшенную из самолета лодку прыгнули двое, мотор тонко заголосил, лодка помчалась и скрылась за островом. Что-то произошло, подумал Штурмфогель, интересно... что ж, подождем... Ждать пришлось недолго: буквально через пять минут лодка появилась вновь, теперь в ней были четверо. В самолет трое из них впихивали связанного четвертого. Дверь кабины некоторое время оставалась открытой, потом кто-то долго - минуту или две - стоял в ней, то ли вглядываясь в окрестности, то ли вслушиваясь сквозь неровный еще рев моторов, то ли внюхиваясь... Наконец дверь захлопнулась, моторы заревели по-настоящему, гидроплан пошел на взлет и круто, как истребитель, взмыл в небо. И вдруг Нигра вскочила. Показала рукой вслед. Но и без жеста, через вновь обретенную связь Штурмфогель понял, что запах духов удаляется, а значит - что связанным и грубо засунутым в самолет человеком была именно она, Лени... Аквитания, курорт Голденвассер, 7 марта 1945. 23 часа Кляйнштиммель выпал из времени. Он был гол, на голове его был плотный мешок, руки и ноги удерживались мягкими ремнями, а в сиденье кресла была дыра, в которую проваливались нечистоты. Кроме того, ему дважды делали какие-то уколы, от которых сознание окутывал розовый туман. Что-то очень теплое охватило его шею и тихо попискивало и потрескивало, как далекий радиоприемник, настроенный на пустоту неба. И это теплое и попискивающее не позволяло ему уйти вниз и хотя бы поднять тревогу... То, что он испытывал, было хуже смерти. Кляйнштиммелю наконец-то внятно объяснили, кто был тем самым предателем, информатором, крысой. И каким простым, примитивным, детским способом это было сделано. ...Весной сорок первого года Кляйнштиммель, тогда еще лишь вновь назначенный командир одной из опергрупп, на первой же своей самостоятельной операции в верхнем Берне засыпался совершенно позорно, непрофессионально, по халатности и ротозейству. Швейцарская полиция накрыла его, и Кляйнштиммель оказался лицом к лицу со швейцарским капитаном Тарди. Через шесть часов очень трудного разговора они нашли какие-то точки соприкосновения, а на следующий день капитан сам вызвался поставлять Кляйнштиммелю всю доступную ему, капитану Тарди, информацию, которая может представлять интерес для "Факела". Опираясь на эту информацию, Кляйнштиммель провел в сорок первом, сорок втором, сорок третьем годах несколько десятков успешных операций, среди которых были даже блестящие. И все это время капитан Тарди постепенно монтировал в нем матрицу - применяя некую новую, новейшую, тонкую методику. С сорок четвертого года "Факел" работал, как под увеличительным стеклом... На каждой встрече теперь, вручая Кляйнштиммелю тоненькую папку с документами, Тарди получал всю возможную информацию об операциях "Факела", уже проводимых и еще планируемых. Только изоляты, наподобие отряда "Гейер", еще как-то могли рассчитывать на непроникновение в их тайны. Похоже, параноидальная интуиция Ноймана, с большим трудом пробившего в свое время создание такого необычно самостоятельного подразделения, сработала как надо. Чего Кляйнштиммель не понял, так это того, почему Тарди на этот раз не отпустил его, как обычно, за новым - наверняка нужным ему в этот кризисный момент - "слепком реальности", а велел схватить, привязать и пока не трогать. Что такого принесла, сама о том не подозревая, серая глупая пчелка? Что-то принесла, значит... Он застонал бы, но что-то в глубине, какой-то твердый душевный кляп не позволял ему стонать. С первым же стоном он кончался как боец. Пока же... пока же он еще был на что-то способен. Или хотя бы пригоден. Скажем, принять пулю, предназначенную другому. Париж, 8 марта 1945 года. 02 часа Штурмфогель оглядел свой готовый к маршу и бою отряд. Покусал губу. Бывало и хуже... Он надеялся, что эмоции не отразятся на его лице. И что крапицы, которые понимают его без слов, не проболтаются. Полковник Франц Райхель был, конечно, военной косточкой и бывшим летчиком, но - штабист с головы до пят. То, как он держит автомат, выдавало его с головой. Ближний бой был для полковника экзотикой. Наполи, вероятно, хороший боец, если с кем-нибудь один на один. Но один на один там не будет, там будут все на всех. Как у нас с этим? Неизвестно... Глок, еще один из бойцов полковника. Скорее разведчик, чем штурмовик. И взгляд... не так должен смотреть человек, беззаветно преданный. Не таким размышляющим взглядом. Размышлять будем после войны. А пока надо бы просто подчиняться. Крапицы. Вид у них по-хорошему опасный. Но каковы они в деле, он пока не может себе представить. Не может совместить изображения... И - Хельга. Все бы замечательно, прирожденный боец и внутренне, и телесно, но сумеет ли она переступить через устав? Вроде бы все поняла. Но - сумеет ли? Наконец - он сам. Себя он знает хорошо. Твердая четверка. Вперед. Уже известно, что Лени привезли на маленький курорт Голденвассер, на границе леса Броселианда... Берлин, 8 марта 1945. 04 часа Нойман вздохнул и нажал рычажок, включающий лебедку. "Малыш" пополз вниз, вниз... Половина луны, огромная, как красный горб, еще торчала из-за горизонта. Сейчас она уйдет. Останется зарево... Проклятие. Проклятие! Теперь уже никогда не разобраться, кто враг и кто друг и за кого так изобретательно и храбро воюешь ты, Зигфрид. Остается только не потерять лицо, не уронить его в грязь, не пробежать по нему сапогами... Хотя, наверное, и это уже произошло. Штурмфогель... Да. Парадоксально: отличный офицер, категорически не виновный ни в чем, попавший под обвинения только из-за собственных отменных профессиональных качеств, должен подвергаться смертельному риску - а может быть, и умереть - во имя успеха операции, которую он сам задумал и начал. Самой, может быть, значительной операции в истории спецслужб вообще - поскольку никогда прежде на карте не стояла подлинная судьба мира; и не в смысле, где будет проходить граница между Мухосранью и Козодранью и кто возьмет в жены принцессу Свиноподобскую, - а именно: жить миру или же погибнуть полностью. И не только, оказывается, люди, Властители и Маги определяют эту судьбу. Темное медленное невидимое вторжение иных, нечеловеческих существ - вот что теперь выходит на первый план... И вся эта война внизу кажется уже затеянной только ради того, чтобы отвлечь внимание Властителей от этого вторжения. А то, что в четырнадцатом году войну спровоцировали они, иные, - просто несомненно. И Дрезден, общество "Вевельсбург", просуществовавшее с четвертого по сорок первый годы. Можно сказать, кузница кадров для пятой колонны. Немало известных людей посетили его... как же - особо ценные фонды всемирно знаменитой галереи... Кто из тех, побывавших за эти годы в роскошных подвалах, вышел оттуда неизмененным - а кто нес в себе с тех пор частичку чужого разума? Неизвестно. Можно только предполагать. Реконструировать. По предпринятым действиям. "Малыш" спустился примерно на половину высоты, когда вдали вспыхнуло белое пламя, а через десяток секунд донесся странный скрежещущий звук, будто кто-то острыми когтями разорвал жестяной барабан. Нойман всмотрелся. Пламя было теперь желто-красным, жирным. Что-то мозаично горело. В районе Изенштайна. Наметанным глазом Нойман искал и находил ориентиры, привязывал пожар к той карте, которая давно запечатлелась в его мозгу... Это горел дом Ульриха Шмидта. Аквитания, Голденвассер, 8 марта 1945 года. 06 часов Дом, где держали Лени, нашли сразу. Это была построенная на довольно крутом склоне гостиница, трехэтажная с одной стороны и одноэтажная с другой. До ближайших построек было метров двести. Все кругом было зеленым, но на склоне близкой горы лежал снег. Часового, пожилого усатого мужчину, сняла Хельга. Она подползла близко, как только могла, а потом бросилась стремительно - и буквально разрезала его пополам своими лезвиями на груди и предплечьях. Это произошло мгновенно и беззвучно. Тут же полковник со своими людьми блокировали нижний вход, куда вошла Хельга, а Штурмфогель в сопровождении крапиц ворвался в дом через верхний... Здесь тоже был часовой. Сидел и читал газету, автомат на коленях. Рукояткой пистолета в лоб. Пустая комната. Пустая комната. Пустая... Кто-то выглянул на шум, бросился назад - и тут Штурмфогель наконец увидел крапицу в деле. Рута только что была здесь, а в следующий миг, сделав лишь один быстрый шаг, оказалась в конце коридора, на пути бегущего. Она успела выставить вперед колено и локоть, и человек тут же взмахнул руками, словно налетел грудью на протянутую поперек бега веревку. Он дернулся было обратно, но вдруг движения его стали подчеркнуто плавными и ровными. Рута повела рукой, и он опустился на пол, под стену, словно тяжелая марионетка, поддерживаемая лишь свисающими с потолка нитями... Вот так, да? Круто, девочки, круто!.. На верхнем этаже было пусто, только в одной из комнат обозначалось недавнее пребывание многих мужчин: беспорядок, полные окурков пепельницы, запах ружейного масла, пивные бутылки, раскатившиеся по углам... С Хельгой они встречаются на втором. Хельга показывает вниз, а Айна - на одну из распахнутых дверей. Сюда ближе. Боже мой. Лени, прикрученная к креслу. Полотенце на глазах, рот заклеен лейкопластырем. - Лени! Поворот головы стремителен. На голос. Надежда. Какая сволочь так завязывает полотенца?.. Все. Глаза огромны. - Терпи, девочка... Сдирать лейкопластырь больно. Лени морщится. Красный воспаленный прямоугольник вокруг губ. - Эр... вин... - Да! - Завтра - утром... - Понял. Он не объясняет, что именно понял. Если "завтра утром", то это значит - сегодня вечером. Во всяком случае, до полуночи. Если, конечно, он правильно разгадал замысел Дрозда. Стрелки сошлись. - И... я все им рассказала. Я не смогла... - Ничего, девочка. Уже все нормально. Мы ведь так и условились с тобой, помнишь? Главное, что ты жива... Он режет ножом веревки, мысленно просит Айну: обиходь - и бежит вниз. Полковник освобождает кого-то из пут. Он делает это медленно и обстоятельно. Рядом с ним Наполи. Смотрит. ...Лео Стражинский был человеком без отечества, зато с биографией. Уроженец Львова, призовой стрелок и мотогонщик, он в шестнадцать лет отправился в Испанию воевать с фашистами в интербригаде. После кровавой гибели Республики, проданной всеми, кто только мог рассчитывать поживиться на ее выморочном имуществе, Стражинский попал в лагерь на юге Франции, где и провел два самых нескучных года в своей жизни - поскольку именно там с ним познакомился итальянец Джино Чиаро, познакомился - и, можно сказать, возвысил до себя. Лео понял, каков этот мир на самом деле и ради чего есть смысл жить. Так он стал партизаном верхнего мира, Великого Города, одним из тех немногих, кто боролся с реальным врагом - не с пешками и даже не с ферзями, а с игроками, если так можно выразиться... Нижнее тело Лео, хитро спрятанное в Африке, в Замбези, в одной из польских католических миссий, тихо занималось возделыванием сорго, а сам он наверху сражался за скорую победу. Из-за дальности расстояний он не навещал то свое тело, но достаточно регулярно получал от него обычные почтовые весточки. То, что Джино оставил его, своего давнего проверенного товарища, здесь, не взял в Константинополь, - говорило о многом. О том, что Джино сомневался как в планах Дрозда, так и в самом Дрозде. Никогда он не говорил этого вслух, но Лео давно научился понимать его по уголкам губ. Этими уголками сказано было: следи, анализируй, думай; если Дрозд перейдет черту, убей его. Все же у Дрозда была скверная репутация. Вокруг него всегда слишком много не тех смертей. А то, что Дрозд оставил его караулить пленных, не взял на ударную базу, - говорило о том, что Дрозд все это понял и держал в голове... Когда дверь разлетелась и стремительное чудовище, похожее на рой циркулярных пил, ворвалось в коридор, Лео находился в уборной. Он как раз выходил из нее. Вернее, он приоткрыл дверь. И все увидел. И среагировал потрясающе четко: подпрыгнул, за что-то схватился, как-то расперся - и замер - под потолком, над дверью. И эта дверь разлетелась в щепы. В уборной никого не оказалось, а что автомат там лежал в углу - так что ж с того... Через минуту он вынужден был мягко спрыгнуть. Сил уже не было удерживаться на гладких стенах возле раскаленной лампочки. Подобрал автомат, медленно-медленно, чтобы не клацал металл, оттянул затвор. Выглянул в коридор. Двое освобождали пленного. Если они обернутся... то будут на его пути к выходу, к воле. Лео не думал о том, что там его тоже может догнать стремительное визжащее чудовище. Нет. Там была свобода и жизнь. Он поднял оружие и послал экономную очередь в спины врагам: три пули он израсходовал на одного и три на другого... Наполи переломился пополам и рухнул на пол настолько мгновенно, что это почти не было воспринято глазом: вот он стоял, а вот лежит, без каких-либо промежуточных положений тела. Полковник же сунулся вперед, обнял освобождаемого пленника и вместе с ним повалился - с грохотом и треском ломаемой мебели. Штурмфогель и хотел бы, может быть, остановить свой бег, но не успевал. Он только успел развернуться плечом вперед - и врезался в противника... Тот был сильнее и лучше обучен. Хотя автомат и отлетел в сторону, но уже через несколько секунд Штурмфогель оказался внизу, а противник оседлал его и давил, давил, давил сверху - и тонкое жало кинжала вдруг мелко затряслось перед лицом Штурмфогеля. Он держал чужое запястье, миллиметр за миллиметром уступая чужой - более молодой - силе и плотному весу, но при этом не ощущая ничего: ни страха, ни трепета... Он пытался ударить коленом, вывернуться в сторону - короче, сделать то, что положено делать в такой ситуации. Это было совершенно бесполезно. Любое движение только ухудшало положение. Надо было просто выстоять до тех пор, когда кто-нибудь не придет на помощь. Противник тоже это понимал. Он давил, давил, давил всем весом, сотня его килограммов сошлась в одной точке - на острие клинка. И эта точка, спустившись немного вниз, дрожала около шеи Штурмфогеля. А потом все исчезло. Он встал, ноги его тряслись. Все вокруг было в каких-то немыслимых кровавых ошметках. Перед ним стояла Хельга. По ней стекала кровь. - Из... вини... Штурмфогель махнул рукой. Рука была в крови. Он весь был в крови. Вся кровь, что билась в жилах противника, оказалась на нем. Штурмфогель шагнул вперед, наклонился... Полковник был мертв. - Папа... - прошептали сзади. Штурмфогель не посмел обернуться. Но тот, кого полковник вольно или невольно прикрыл, защитил своим телом, мычал и ворочался, совершенно невредимый. Как и на Штурмфогеле, на нем была только чужая кровь. Штурмфогель стянул с его головы черный мешок. - О боги, - сказал он. Голос подпрыгнул: - Еще и ты. Аквитания, крепость Боссэ, 6 марта 1945. 09 часов А вот в это Эйб не поверил!.. Девушка была еврейкой. Она никак не могла работать на CC. Поскольку "Факел" - один из отделов этого преступного синдиката убийц, Эйб мог поверить во что угодно - и даже в то, что Дрозд добросовестно ошибается, - но никак не в такой выверт естества. И в то же время... Нет, сказал он сам себе твердо. Это какой-то новый хитрый маневр Дрозда. Он что-то замышляет. Хочет подсунуть нам какую-нибудь свою креатуру, поскольку знает, что без девственницы мы сквозь единорогов не пройдем. Да, скорее всего так. Значит - и это лишь дополняет общую картину, - нами хотят украсить поле битвы. Да, конечно. И славные партизаны-маки, спасшие американскую делегацию. Или французскую. Или еще какую. Или даже немецкую... да, спасшие немецких миротворцев... этакий символ окончания войны... Все это по большому счету не укладывалось в голове. "Абадон, - повторил он про себя, как заклинание. - Абадон". Ребята подгоняли на себя эсэсовскую форму, шагали по двору, салютовали. Ни хрена не похоже, подумал Эйб, и никогда не научиться нам так ходить и так держать себя... разгильдяи. Но он знал, что идут они не на строевой смотр и что никто их там за настоящих немцев принять вовсе не должен... Хорватия, 8 марта 1945. 09 часов 30 минут Может быть, это не то место? Гуго еще раз сверился с картой, предусмотрительно разысканной на яхте. Какой-то дерьмовый полурусский язык... Да нет, место то самое. Характерный изгиб реки, гора, перекресток дорог, часовня, оливковая роща на низком обрыве, ферма... Правда, от фермы осталось лишь пожарище, черная печь с косо обломленной трубой да остов старинного трактора на железных гребенчатых колесах. Костры Гуго разводил именно там, неподалеку от пожарища, в довольно глубоких ямах, вырытых неизвестно для чего, - чтобы сверху было видно, а от леса - не было. Но никто там и не пролетал над ними... Этот день и эту ночь придется провести здесь же, в этой детской игрушечной землянке, частично вырытой в глиняном откосе, а частично сплетенной из лозы и хвойных веток; он набрел на нее каким-то чудом, а может, волчье чутье вывело, землянку не разглядеть и с десяти шагов... но если "шторх" не прилетит и на следующую ночь - придется возвращаться к яхте и хоть под парусами, а плыть на запад, в Италию, и там сдаваться американцам. Потому что это лучше, чем попасть здесь в руки четников или партизан-коммунистов. Может быть, Джино думает иначе... вот он сидит, молча глядя перед собой, обхватив руками колени... Первоначальный план - добраться до Загреба - Гуго похоронил уже в первый день после высадки. Это сколько же прошло?.. Два дня... А кажется - месяц. - Только не притворяйся, - сказала Эрика. - Я запрещаю тебе притворяться, слышишь? Гуго молчал. - Я не знала, что будет так тяжело, так трудно. Понимаешь? Я знала, что ты меня разлюбил, но я не знала, что об этом так трудно слышать. Я тебе надоела. Скажи, что я тебе надоела. Не лги. Я запрещаю тебе лгать мне. Лги другим своим бабам, а мне не смей. Ты мной пресытился и больше не хочешь? Или дело в чем-то другом? Да, в другом. Ты вздрогнул, и я поняла. Это она, та толстожопая стерва? Скажи, что да. Не молчи, слышишь? Я так не могу больше... - Да, - сказал Гуго. - Это она. - Я понимаю тебя. В другое время я сама отправила бы тебя к ней. Дала в руки веник из цветов и сказала: иди. Но сейчас... Посмотри вокруг. Посмотри на эти стены. Мы можем запереться здесь, выбросить ключ за окно и никого не пускать. Когда-нибудь все кончится, ведь правда? Тогда мы выйдем отсюда. Не может это долго продолжаться. А мы будем здесь, одни, и нас никто не найдет. Это на весь день, в отчаянии подумал Гуго. Почему я ее не убил совсем?.. - Да, - сказал он. - Ты думаешь, я заслужила такое отношение? Чем, скажи, ну чем? Тем, что давала только тебе? Я не горничная, которую можно трахнуть и отослать. Почему я тебя встретила, скажи? Почему? Вернее - за что мне это? И почему именно я? На тебя заглядывались другие - но ты хотел меня, скажи, ведь хотел? Тогда в чем же дело? Я не сварлива, не стара, у меня не сальная кожа, как у некоторых... Нет, я знаю, что ты ни при чем, ты ведь лишь плод моего воображения, как и все остальное вокруг, но все же - почему? Почему? Да, ты ни в чем не виноват, но ведь и я ни в чем не виновата! Почему бы нам не запастись терпением и не попробовать еще раз? Все можно решить, если захотеть. Ты думал, что если любишь меня, то имеешь меня? Но ведь это не так. Я - живая, пойми, я - живая. Я пыталась что-то делать с собой, чтобы стать хоть немного мертвой и холодной, как ты, но я не могла. Почему я люблю такого мертвого? Наверное, именно потому, что живая и теплая... и, может быть, есть еще надежда? Скажи, есть? Если ты скажешь, что есть, я буду жить. - Есть, - сказал Гуго. Арденнский лес, 8 марта 1945. 10 часов Как всегда, когда до начала операции оставалось меньше двенадцати часов, у Волкова начинала зудеть вся кожа. Больше всего не давали покоя голова, подмышки и промежность, все время хотелось почесываться, скрестись... не помогали ни баня, ни одеколон, ни всяческие присыпки. Да, это нервное. Ну и что? У всех есть нервы. В конце концов. Меньше полусуток... Париж, 8 марта 1945. 14 часов - Ладно, Юри. - Штурмфогель похлопал Кляйнштиммеля по опущенному кругловатому плечу. - Тебя переиграли. Бывает. Он очень сильный игрок, это Волков... - Я никогда не прощу себе... - Да перестань. Уже не осталось ничего, что ты способен был бы себе простить или не простить. - ...что подозревал тебя. Что... - На моем месте мог оказаться каждый. Брось. Все. Все! Прожито и забыто. Хватит истерик. Ты мне нужен, Юри. Встряхнись. - Да. Да, все нормально. Я слушаю. Говори. - Люди. Мне нужны люди. С оружием. Хотя бы человек десять. Ты можешь собрать сюда столько бойцов? Чтобы вечером они уже были тут? Кляйнштиммель встряхнул головой. Зажмурился, открыл глаза. Штурмфогель все так же стоял перед ним. - Да, конечно. Смогу. А что нужно будет делать? - Что делать, что делать... Отбиваться от коммандос. От настоящих коммандос... - А десять человек... - Мало. Но я сказал - хотя бы. - Понял. Так. Если я успею... - Кляйнштиммель задумался. - Да. Еще шестеро. Шестнадцать в общей сложности. Нормально? Штурмфогель кивнул. - Но тогда мне нужно... прямо сейчас... - Да, - сказал Штурмфогель чуть рассеянно. Что-то внутри него самого отвлекало его от важного разговора. - Да, Юрген. Займись этим. Только вот что... на всякий случай... - Да? - Ничего не сообщай Центру. Хотя бы до завтра. Мы вроде бы во всем разобрались, но... вдруг мы еще чего-то не знаем? Волков же изощрен, как Сатана. Может быть, именно на этот случай у него что-то припасено под подушкой. - Хорошо, - легко согласился Кляйнштиммель. - Теперь: где мы с тобой встретимся? Мы подъедем на машинах... Штурмфогель развернул карту. Что-то помешало назначить встречу возле самого прохода, в том переулке. Потому что там тупик, объяснил сам себе Штурмфогель. Никогда не назначайте встречи в тупике... - Вот здесь, - показал он. - Под эстакадой. В восемь тридцать. Реально? Лишних шесть-семь минут ходьбы. Но по крайней мере будет хороший обзор во все стороны... Штурмфогель смотрел ему вслед, как он идет, сгорбившийся, кособокий... уничтоженный. Что я сделал неправильно, вдруг спросил он себя. Потому что где-то в глубине кто-то орал: ты идиот! Ты последний идиот! Но голос тот был тонок и невнятен. Кляйнштиммель разминулся в дверях с Лени, почти шарахнулся от нее... Да, от такой женщины можно шарахнуться. Синяки не только от побоев - хотя и побои имеются. Но все же били Лени чуть-чуть, видимо, на что-то в дальнейшем рассчитывая. Или же наоборот - не рассчитывая ничего выбить. Плохо и то, и другое... тьфу, что я несу, ужаснулся Штурмфогель, это хорошо, что ее не били... но все же - еще одна вещь, которой я не понимаю. Волков постоянно ухитряется ставить меня в тупик, задавая никчемные вопросы... просто среди этих никчемных вот-вот обязательно попадется нужный, и я не буду знать, какой именно... Глаза Лени горели мрачным огнем, и перед этими глазами расступилась бы целая армия. - Эрвин, - сказала она глухо. - Я не должна тебя бросать сейчас... но мне нужно похоронить отца. Я знаю, это подло. Извини. - Это не подло, - сказал Штурмфогель жалко. - Ты не волнуйся, что подло там или как еще... все нормально. Я тебя не возьму туда... - Я хороший боец, - сказала Лени. - Но я еще и дочь. Я дочь больше, чем боец. Я должна сделать то, что должна сделать. Понимаешь? Нет? И не надо. Лучше, чтобы ты не понимал. Ничего не понимал. Не знаю, почему так... - Ты иди. У меня будут люди. Достаточное количество. Все равно я не повел бы туда вас одних. А когда будет много бойцов, я обойдусь и без тебя. Легко. Поэтому не казни себя... Лени строго кивнула, повернулась и ушла. Штурмфогель смотрел, как разлетаются полы ее плаща. Повел бы, подумал он. Пошел бы с одними вами. И все бы мы там легли, как под серпом... Хорошо, что не придется этого делать. Сначала Кляйнштиммель сдерживал себя, чтобы не пуститься бежать. Темный ужас все еще жил в нем, и хотя вроде бы все миновало - пружина внутри раскручивалась и била по костям и по нервам, отчего в организме происходили какие-то невнятные восклицания и резкие подергивания. А потом вдруг все застыло, и он ощутил себя плывущим в холодной темной воде, толща ее над головой была необыкновенной, но он все равно плыл, касаясь ногами дна. Потом вообще остановился. Подумать только: две минуты назад он действительно был готов призвать под знамена все свои войска, раскрыть и использовать агентов... для чего? Чтобы в результате все всем стало известно. И тогда - какая там карьера, о чем вы, право... дуло в висок как наилучший выход. Но можно ведь и иначе. Он сел за столик в крошечном кафе. Заказал бутылку какого-то вина, слепо ткнув пальцем в меню. Сделал несколько глотков. И потом ушел вниз. Падение было долгим и трудным. Там, в Берлине, тело дисциплинированно дожидалось его в кабинете. За дверью происходил шум, что-то двигали, стучали молотками. Кляйнштиммель вызвал секретаря: - Есть связь с Хете? - и дождавшись утвердительного ответа: - Свяжите меня. Через пять минут Хете позвонил по отдельному телефону. - Здесь Хете. Слушаю вас, шеф. - Нашли Штурмфогеля? - Нет, шеф. Есть данные по его нижнему телу. Усташи... - Это меня не интересует. Ладно, Хете. Записывайте. Он будет ждать своего куратора в восемь тридцать вечера под эстакадой станции Флер-Ройяль в верхнем Париже. Куратор не придет. Вам - уничтожить предателя. Все. Арденнский лес, 8 марта 1945. 18 часов Лебедки негромко ворчали, подтягивая к земле толстенькую тушку грузового полужесткого цеппелина. Цеппелин был серый и очень старый. Казалось, с него свисают водоросли. С видом самого летательного аппарата контрастировали шесть блестящих ребристых алюминиевых контейнеров, подвешенных по обе стороны длинной фанерной гондолы. Контейнеры были размером примерно с кузов-фургон пятитонного грузовика. Шесть вечера, подумал Волков, идем пока минута в минуту. Он подозвал Влада Кунеша по прозвищу Пекарь, тоже бывшего интербригадовца, ставшего в отсутствие Джино новым комиссаром. А на Джино, пожалуй, придется поставить крест. Что же могло случиться? То есть нет: случиться могло все. Что именно из этого всего случилось?.. - Время, - сказал Волков. - Нужно звонить. Пекарь кивнул и покрутил ручку полевого телефона. Телефон был уже настроен на коммутатор полицейского управления Аквитании. - Алло, барышня! - задыхающимся шепотом произнес Пекарь. - Мне нужен сам мсье комиссар. Вопрос жизни и смерти. Да не моей, а вашей. Потому что комиссару поотрезают все на хрен, если он опарафинится так, как собирался... да. Мсье комиссар? Я не называю себя, но сообщаю, что в крепости Боссэ засела банда террористов, готовящих налет на гостей леса Броселианда. Вы понимаете, о чем я говорю? Короли Аквитании поклялись своей честью, что с головы гостей не упадет и волосок... Что - откуда? Знаю? Просто у меня есть не только глаза и уши, как у вас, но и то место, где все это растет. Слушайте внимательно. Они выступят сегодня! Через час или чуть позже. У них будут цеппелин и два самолета. Крепость Боссэ, это на озере... да. Хоть это знаете. И еще: когда будете их бомбить, не зацепите розарий, хорошо? Этим вы меня страшно обяжете. Пекарь бросил трубку, оскалился. Потом пнул телефон. - Гады, - сказал он кому-то и пошел, не глядя. - Ребята вам наваляют... За ним после Испании аквитанская полиция гонялась полтора года. Он прятался у какой-то местной придурочной феи. Фея приставала к нему со своими не всегда безобидными глупостями, но податься было некуда... Внизу его тело полгода назад умерло в одном из маленьких безымянных лагерей для неисправимых. По лагерям оно таскалось с самого тридцать девятого: сначала по французским, а потом эти лягушатники не отпустили его, как многих других, а передали гестапо. То ли подозревали о его пси-способностях, то ли просто за неуемный нрав и десяток попыток бежать. Так что французскую полицию всех родов Пекарь не любил куда больше, чем тех же гестаповцев, которых полагал естественными врагами; полицейские же и жандармы были гадами и курвами. Сегодня ему предстояло слегка отомстить за себя и за многих других... Париж, 8 марта 1945. 19 часов Штурмфогель с трудом оторвался от Айны. Глядя в ее расширенные страстью голубые глаза, он отчетливо понял, что это, возможно, был последний раз. Последний раз. Последний... Сердце билось в такт словам. Последний... последний... последний... "Нет, что ты, - сказала Айна, - мы тебя не оставим. Мы тебя вытащим откуда угодно, правда, девочки?" "Правда", - спокойно и уверенно отозвались невидимые Рута и Нигра. Вам туда не попасть, подумал Штурмфогель. Я не уверен, что и мне-то - попасть туда. Столько лет не был. Да и где мои крылья?.. "Куда не попасть? Сюда? - и перед внутренним взором мелькнуло затуманенное пространство, что-то вроде рельефной карты - гораздо более выпуклой и резкой, чем настоящая местность - внизу, и каким-то тайным зрением Штурмфогель различал внизу границы между людьми, хотя то, что он видел, меньше всего было похоже на людей... - Здесь неприятно и ненужно, - продолжали крапицы наперебой, - но попасть сюда легко, трудно уйти отсюда..." "Ты понял, дурачок? - ласково спросила Айна, запахивая свой махровый халатик. - Ты все еще нас недооцениваешь". "Тогда надо торопиться", - сказал Штурмфогель. - Нужно найти Волкова и..." "Хорошо, милый. Только предупредим Хельгу, что мы уходим - ненадолго". ...С крапицами получилось куда проще и легче, чем в Школе. Не понадобилось ни спорыньи, ни грибов, ни длительной сосредоточенности. Штурмфогель развернул крылья и с воплем восторга упал на плотный поющий воздух. Все ликовало и звенело в нем. Крылья его были белые с черными кончиками... И почти сразу рядом появились крапицы. Они были не птицы и не летучие мыши. Ничто из того, что Штурмфогель видел здесь раньше. Чем-то похожи на драконов, но не драконы, конечно... Узкие удлиненные головы с огромными выпуклыми блестящими глазами. Тонкие тела - не извивающиеся змеиные, а чуть приплюснутые от груди к спине, переходящие в длинные нервные хвосты. Изящные цветные гребни от затылка до середины хвоста, там высокий яркий зубец - как плавник дельфина или акулы. Очень узкие крылья с изломом посередине, перьев нет, но вместо перьев длинные блестящие чешуйки, они чуть шелестят в полете. Штурмфогель понял, что ему трудно отвести глаза от своих спутниц - до того необычны и прекрасны были они в своем новом - и, может быть, истинном - обличье. А главное, они могли переговариваться! Они могли кричать и радоваться полету - и каждый из них слышал это. И можно было говорить: направо, налево, вниз, посмотри вон туда, опасно... Если бы это было возможно тогда, подумал Штурмфогель. Все пошло бы совсем иначе. И от тебя, идиота, не зависели бы теперь судьбы мира. Ладно. Не будем предаваться рефлексиям. Что там говорил наш маленький доктор об интеллигенции, которой рефлексия свойственна? Недоучившиеся духовные кастраты, творящие ежедневный подвиг самообожания? И что-то еще, столь же яркое и цветистое... Он поймал звонкий смех крапиц. Волков, подумал он. Волков, Волков... Где у нас Аквитания? В той стороне... Через несколько минут они нашли Волкова. Он так ярко и сочно выделялся на фоне окружающих... нет, не лиц - форм скорее, - что казался великаном. Попадем в него? Конечно... Почему-то с крапицами все было легко и нестрашно. Хотя не страшно было еще и потому, что страх кончился. Штурмфогель давно понял, что запасы его у человека ограниченны, и только когда есть надежда на отступление, на спасение, на сохранение хотя бы status quo - страх еще в человеке жив. У него же самого не было никаких надежд позади. И здесь, в текущем, не было надежд. Не остановиться. Только вперед. Там еще что-то может быть. Не обязательно, но может. Ведите себя так, как будто вы уже мертвы... Путь самурая. ...Они ворвались в Волкова, как звено камикадзе, преодолевшее завесу зенитного огня. Бушующий ураган загнал их в расселину, но по ней они летели недолго: внизу разверзся ромбический вход в подземный туннель, туда, закричали крапицы, туда!.. туннель словно пульсировал, когда они летели, и красноватые огни на стенах сливались в странные узоры. А потом открылся громадный зал, свод его терялся в светящемся тумане, колонны, похожие на стволы секвой, стояли в кажущемся беспорядке, и под одной из колонн играл маленький мальчик в коричневых штанишках с одной лямкой через плечо. Штурмфогель хотел что-то сказать ему, но получился только птичий крик, мальчик посмотрел вверх и помахал им, летящим, рукой. А чуть дальше, за плотным лесом колонн, висел огромный вогнутый экран, похожий на парус, надутый ветром. И на экране шло немое кино - странное, словно снятое одновременно из нескольких точек. Висел невысоко над землей цеппелин, под ним стояли люди и что-то разгружали с него. Словно огромные чемоданы уже стояли на земле, спускались на стропах, еще висели под толстым дряблым брюхом. В стороне какие-то люди с оружием строились в два ряда, напряженно смеялись, разбирали объемистые свертки. Еще где-то двое сидели на корточках, копаясь в груде ремней и длинных высоких седел. Седла эти вызывали в памяти какие-то неясные ассоциации - почему-то с переходом улиц. Потом один из "чемоданов" открылся, и из него под уздцы вывели дракона. Дракон был некрупный, серый, но плотный, сильный, красивый. Могучие мускулы перекатывались под ровной чешуей. Походка выдавала хорошую школу... Седла были полицейские, спокойно сообразил Штурмфогель. А в свертках - полицейская форма. Конечно. Что может быть проще - нагрянуть под видом полиции. Тем более что их - полицейских - вполне могут направить туда, потому что... Ну да! Все наконец сложилось. Засветить отвлекающую группу, поднять шум. Наверняка устроители переговоров запросят дополнительную охрану... И все. Бойня. Хорошо бы проникнуть в мысли Волкова - и нагадить там... но, пожалуй, для этого уже нет времени. Пора возвращаться. Пора, пора, откликнулись крапицы. Пора, пора, пора... Они пронеслись сквозь экран - по мере того как приближались, экран все удалялся и удалялся, а потом вдруг вывернулся наизнанку и оказался позади, - и неожиданно для Штурмфогеля вылетели во внешний мир или по крайней мере в какой-то отпечаток внешнего мира, мелькнуло удивленное лицо Волкова, может быть, запомнившееся по фотографии в личном деле и рисункам Полхвоста, а может быть, и настоящее... и другие лица, незнакомые, они казались огромными и вогнутыми, как стадионы, а цеппелин походил на небольшую планету, краем сознания Штурмфогель уловил чье-то удивление и внезапное беспокойство, но впереди уже была норка в земле, и туда они влетели плотным строем, со свистом, а потом воздух содрогнулся и свет померк ненадолго, чтобы тут же вспыхнуть утроенно, а в мозгу Штурмфогеля опять сошлись какие-то детали, и он понял, что их только что чуть не затоптали сапогом... Полет был короток и резок, и в себя, в свое тело он вернулся как-то иначе, не как раньше, но как именно - так и не уловил. Аквитания, крепость Боссэ, 8 марта 1945. 19 часов 40 минут Интересно, зачем они предложили нам сдаться, подумал Эйб. Если бы атаковали внезапно, у них вполне могли бы остаться приличные шансы. Но сейчас... Три тела в синих мундирах лежали на дамбе, и еще двоих - то ли раненых, то ли мертвых - уволокли, это он видел точно. Слабенькие полицейские пушчонки, стоящие в ряд вне досягаемости прицельного пулеметного огня, даже не выщербляли стен. Правда, несколько снарядов перелетело стену и ударило в донжон, но и это не нанесло никакого урона. А за кустами офицеры криками собирали свое воинство, готовя к очередному бесполезному броску. Ну, даже если и добежите, подумал Эйб. Допустим. И что дальше? Пробивать стены головами? Впрочем, похоже, что ни на что больше ваши тупые полицейские головы не пригодны... Но как вы узнали про нас?.. Арденнский лес, 8 марта 1945. 20 часов Вот и все. Волков прошелся вдоль строя, сам молодцевато печатая шаг. Ребята стояли, выпятив груди или животы, кто что мог, - белые ремни, белые кобуры, белые перчатки, белые повязки на рукавах... почти парад, а что автоматы - ну, сами понимаете, время непростое, террористы кругом... Двадцать два бойца, считая его самого. Двое из них примут бой раньше прочих. Еще двое останутся здесь, не полетят. Так надо. И драконы, шесть красавцев, каждый свободно увезет не то что четверых, а всех шестерых, если понадобится, - да только вряд ли понадобится... На головах драконов специальные шлемы с пробковыми наушниками - чтобы не взбесились, когда включится манок. А Пекарь все возится с драконобоем, штучкой непростой, за нее магрибские разбойники взяли золота больше, чем владельцы конюшен - за драконов. Драконобой сделан не простыми людьми, даже не Магами - кем-то тайным, и к этому еще надо будет не забыть вернуться... Волков скомандовал "вольно", отошел к палатке, где сидели двое: Длинное Ухо и ассистент. Ассистент взглянул на Волкова, покачал головой. Ухо проращено было в генеральный комиссариат аквитанской полиции. Значит, приказ на дополнительную охрану переговорщиков еще не отдан. Хорошо. Ждем. Что-что, а ждать мы умеем. Тем временем цеппелин всплыл невысоко над землей, развернулся почти на месте и пошел по направлению к лесу Броселианда, унося полусумасшедшего безногого пилота Уно Топеца и лучшего пулеметчика, из тех, что Волков когда-либо знал, - Лайоша Варгу. Он вызвался сам... Впрочем, Варга жертвовал не так уж многим и рисковал не слишком. Сейчас он был двутел: истинное его верхнее тело оставалось на Земле, в отряде, не слишком дееспособное, но вполне пригодное для вселения, а в полет шло захваченное недавно чужое. Если не будет пули в голову - то он успеет уйти вниз, а потом вернуться в собственное тело. Так, во всяком случае, он рассчитывал сделать. Как и Пекарь, Варга имел зуб на аквитанскую полицию, хотя и по другим причинам. Полицейские убили его брата-контрабандиста и перебили всю братову семью. За что и почему, Варга и сам толком не знал - но поклялся темной клятвой отомстить и вот теперь летел мстить. x x x ...Патрульные на драконах появились скоро, едва только лагерь скрылся из виду. Сначала две, а потом целая гирлянда осветительных ракет вспыхнула в небе, обливая все вокруг мертвым известковым светом. Варга сперва зажмурился, потом надвинул на глаза специальные очки-бинокли со шторками и длинными козырьками. И тут же увидел драконов. Их была пара, и они заходили сзади-сверху, держась пока нагло. Дракона непросто убить: для этого надо пулей со стальным сердечником попасть ему в нос - тогда он умрет от болевого шока; в глаза; вообще в морду - там есть тонкие косточки, через которые пули могут пройти в мозг; в небольшие участки под крыльями, где чешуя тонка, тогда можно пробить ему легкие, сердце, крупные сосуды; в брюхо, наконец, если оно не прикрыто специальным бронированным набрюшником... Варга дождался, когда лица погонщиков станут различимы, и вдавил гашетку. Голову ведущего дракона буквально ободрало клочьями, он еще держался в воздухе несколько секунд - так бегает кругами обезглавленная курица, - а потом крылья его судорожно распрямились и сразу обмякли. Но Варга уже не смотрел в его сторону, он стремительно перенес огонь на второго, успевшего сманеврировать, и всадил в него несколько пуль, прежде чем тот унесся вверх, в мертвую зону. Дракону это не повредило, но, кажется, он попал в стрелка, потому что в последний миг краем глаза заметил вскинутые руки... Вторая пара атаковала цеппелин сверху, трассирующие пули прошивали его, как полотняный пузырь, - чем он, в сущности, и был. Несколько щелчков о какие-то твердые детали, несколько маленьких дырочек в обшивке гондолы. Когда эта пара мелькнула вверху, разворачиваясь для повторной атаки, Варга влепил точную очередь в голое брюхо еще одному дракону - тот сложился пополам, закинув голову, как человек, получивший сильный удар под дых; один из седоков - то ли погонщик, то ли стрелок, наплевать - сорвался вниз и исчез; дракон стал падать, кувыркаясь и стараясь загрести крыльями достаточно воздуха, чтобы затормозить... Потом Варга увидел, как два оставшихся дракона сошлись вдали и некоторое время держались вместе: седоки совещались. Потом один ушел со снижением, а второй стал кругами набирать высоту. Правильно, подумал Варга, я бы и сам так делал. Давай вниз, крикнул он Топецу. Сам же он по веревочному трапу полез вверх, вокруг толстого бока цеппелина; там было наспех сооружено что-то вроде вороньего гнезда со вторым пулеметом на шкворне. Он как раз успел усесться в этом гнезде и передернуть затвор, когда впереди появился дракон, летящий нарочито медленно: видимо, стрелок потребовал лететь так, чтобы было проще целиться. Варга не ста