л он, но вместо этого стал переключать каналы. По шестому показывали какой-то рисованый фильм.-- Может, оставим?-- попросил он. -- Оставь. Несколько минут мы тупо смотрели кино. Краснозадая макака-сержант в фуражке со звездой обходила строй зверей-ополченцев: кому-то поправляла ремень, кому-то картуз, пыталась медведю поставить ноги по-строевому: пятки вместе... Пузатому пеликану ткнула кулаком в живот: подбери брюхо! Пеликан втянул живот, но выпятил зоб. Невидимая аудитория заржала. Макака зашипела и пошла дальше... -- Что там Яков?-- спросил я, хотя можно было и не спрашивать. Командор молча пожал плечом. -- Ты заходил к нему? -- Он меня послал. -- Но сможет он это сделать? -- Яков, видишь ли, все может. Дело только в сроке. -- Об этом я и спрашиваю. -- Не знаю. Думаю, успеет. -- Слушай, старый. Давай напьемся. -- А есть? -- Как в Греции. -- Доставай. Что там у тебя? -- "Тифлис", десятилетний. -- Издеваешься? -- Отнюдь. Великолепный коньяк. -- Так, а стаканы?.. а, вот они. -- Мыл? -- Плевать. -- Ладно, поехали. -- Да здравствует Грузия! -- Виват! -- Правда, хороший. -- Ты же меня знаешь. -- Надеюсь... -- На что? -- Что знаю. -- А-а... -- Давай дальше. -- Подставляй. -- За удачу. -- Будем жить. -- Чудесная штука. -- Мне тоже нравится. -- У меня еще есть. -- Ну и выпьем тогда весь. -- М-м... На экране теперь была река. Львенок, опоясанный пулеметными лентами, держал в руках черепашку и что-то ей втолковывал. Черепашка истово кивала. Потом он размахнулся и пустил черепашку блинчиками по воде. На другом берегу ее поймал бегемотик. Черепашка, тыча ручкой вверх, об'ясняла бегемотику, что надо делать. Бегемотик кивнул и тем же манером отправил ее обратно... -- А молодцы наши девчонки, правда?-- сазал Командор. -- Все молодцы,-- сказал я. -- Но девчонки -- особо. -- Особо. -- А Панин -- слюнтяй. -- Панин -- хороший мужик. -- А тебя ребята не любят, ты знаешь? -- Знаю. -- А знаешь, почему? -- Знаю. -- Ну, и? -- А я не девочка, чтобы меня любить. -- Я тебя тоже не люблю. Это чтоб ты знал. -- Буду знать. Давай-ка еще по пять капель... -- Сейчас. Сосед!-- крикнул Командор в приоткрытую дверь. Он там увидел кого-то, а я нет.-- Выпить хотите? Вошел наш сосед по домику. Я его еще не видел, не совпадали мы с ним в пространстве и времени. Мужчина лет пятидесяти, седоватый, в очках, но с торсом то ли боксера-профессионала, то ли лейббаумейстера. Был он в белых парусиновых брюках и черной безрукавке. -- Я с дамой,-- сказал он по-русски, но с акцентом. Вряд ли немец, скорее, прибалт.-- Если вы не возражаете против дамы... Против дамы мы не возражали, более того, как нарочно, у нас пропадала бутылка египетского ликера, не пить же это самим. Даме было самое большее семнадцать. Командор показал себя с лучшей стороны: представил даже меня, представился сам, представил нас с соседом друг другу: Игорь Валинецкий, инженер из Томска -- Роберт Кайзер, издатель, из Риги. Дама представилась сама: Стелла, сказала она с прилепленной улыбочкой. О, звезда, воскликнул Командор, звезда любви, звезда заветная! Она не поняла, причем тут звезда, и пришлось переводить. Тогда она стала смеяться. В ее личике, манере говорить и вести себя было что-то неистребимо малороссийское, хотя она и утверждала, что родом из Петербурга. Идиотка. Но ликер пила хорошо, и за это ей можно было многое простить. Мультик между тем продолжался. Отряд зверей отдыхал. Спали обезьяны, обняв допотопные ружья, спал медведь, положив под голову пулемет, спали львы, тигры и носороги. Догорал костер. Две черепашки, взявшись за руки, на носочах прошмыгнули мимо спящего часового -- громадного орла. Костер еле теплится... погас. И вдруг неожиданно -- длиная пулеметная очередь. Все вскакивают, палят в воздух, суета -- и вот все лежат в круговой обороне, ожидая врага. Очередь снова гремит. Львенок уползает в темноту, какая-то возня, визг... возвращается во весь рост, потрясая смущенными черепашками... -- А я думал, ты латыш,-- сказал я Роберту, когда мы свернули голову третьей бутылке.-- У немцев акцент не такой. -- А я и есть латыш,-- сказал Роберт.-- У меня только прадед был настоящий дейч, все остальные латыши, а вот фамилия держится. Но у нас пока спокойно с этим делом. -- У нас тоже,-- сказал Командор, и все засмеялись. -- А здесь, говорят, нет. Многие уже на чемоданах. -- Не знаю,-- сказал я.-- Вчера пили в большой и очень смешанной компании -- ни малейших признаков дискриминации. -- Так то, наверное, была интеллигенция,-- сказал Роберт. -- Скорее, богема. -- Страшно далеки они от народа... а на заводах, ребята, скверно. Да что на заводах, я в типографии в здешней вижу -- скоро-скоро до ножей дойдет. А разобраться -- зачем? Кому это выгодно? -- Кому?-- спросил я. -- Большевистскую заразу с корнем не выдрали,-- сказал Роберт.-- Это вы молодцы, а тут толстый Герман не дал их на фонарях развешать... -- Что-то ты путаешь,-- сказал я.-- Большевики, они же это... "пролетариат не имеет отечества", "пролетарии всех стран, соединяйтесь!" -- и прочее... -- Нет,-- помотал головой Роберт.-- Они всегда были эти... куда ветер дует. Шла мировая война -- подводили базу под дезертирство. Взяли власть -- заделались оборонцами и патриотами. Германия в сорок первом напала -- всех готовы были под танки кинуть, лишь бы власть сохранить. Оккупация -- смерть коллаборантам, восстановили государственность -- так и прут в правительство, из штанов выскакивают. Теперь вот об'единением с Сибирью запахло... У них ведь вся их филисофия в два действия арифметики укладыватся: отнять и разделить. И о чем бы речь ни шла, по этим двум действиям их, сук, всегда опознать можно. Ну, выгонят они немцев из России -- а дальше-то что? Сразу все проблемы, как рукой?.. А-а, бесполезный этот разговор, трата слов... За что хоть пьем-то? -- Поминки,-- сказал я. -- Вот как...-- он покусал губу.-- Что же вы не сказали? Я тут разболтался... По ком поминки? -- По мне,-- сказал я. -- То есть? -- Семь лет назад вот этого парня,-- Командор показал на меня,-- убили в Туве. Там была небольшая заварушка, а он занимался альпинизмом... его и убили. Тело вывезли вертолетом и только на другой день обратили внимание, что оно не остывает. А год назад он еще раз умер -- от разрыва сердца. Натуральный разрыв -- стенка в клочья... Теперь ходит с искусственным. Говорит, ничуть не хуже. Пан, покажи. Я задрал рубаху и показал рубцы: на груди и под ребрами. -- А сегодня меня чуть не грохнули еще раз,-- сказал я.-- В мою машину врезался грузовик -- еле успел выпрыгнуть. -- Да-а...-- с уважением протянул Роберт.-- Это надо пить, и пить, и пить. Такой день... А этот шрам от чего? -- Тут батарея для сердца. Изотопная. Сидя рядом со мной, вы получаете дозу облучения, как от цветного телевизора. По закону я обязан вас об этом предупредить. -- Тьфу, глупость,-- сказал Роберт. -- Многие боятся,-- сазал я. -- Да,-- Роберт помолчал немного.-- Давайте выпьем за то, чтобы людям не требовалась такая неимоверная живучесть и чтобы мы все умерли один раз и только от старости... Потом мы выпили за успех предприятий -- Роберта и нашего. Стелла начала засыпать: клевала носом и вздрагивала. Толку от нее не было ни малейшего. Командор принялся травить анекдоты: встречаются русский, немец, хохол и еврей, немец несет гуся, хохол свинью, русский два каравая под мышками, а у еврея в руках ма-аленький пакетик из газеты... Звук у телевизора мы убрали, но на экран я волей-неволей смотрел. Там показывали сожженные машины -- на дороге и на стоянке, внутренность нашего гаража, найденные в тайнике пистолеты и автоматы: на них обнаружат отпечатки пальцев двух весьма известных афганских боевиков, которых еще в январе Командор очень элегантно повязал в Бухаре, и бывшего кассира Варшавского отделения Рейхсбанка, пытавшегося пробраться через Сибирь в континентальную Японию; до Японии он не дошел, но об этом мало кто знает. Показали и фотографию убитого Петра. А что гепо рванули, так это правильно, доказывал Роберт мне и Командору, потому что... потому что... а-а, да все вы понимаете! Что правильно, что правильно, горячился Командор, это сколько же всего нужно взорвать, чтобы все было правильно?! А вот столько и нужно! Нет, молодцы эти ребята, что вы мне ни говорите! Ну их, эти взрывы, сазал Командор, давай лучше о бабах. В дверь развязно заколотили, открыто, крикнул я, и ввалилась Саша, пьяная в дым, белая блузка расстегнута до пупа и залита вином, с ходу шлепнулась мне на колени и впечатала могучий поцелуй в угол рта. Пойдем купаться! Пойдем купаться!-- Командору. Пойдем купаться!-- Роберту. Там и познакомимся, ха-ха! Ой, и девочка есть. Тогда давайте групповуху устроим! Девочка, просыпайся, будем устраивать групповуху! С обалдевшей, ничего не понимающей Стеллы она начала стягивать юбку. Эй, Саша, полегче, придержал я ее, девочка испугается. Ребята, мы, наверное, пойдем, сказал Роберт. А то, я смотрю, меня заставят участвовать в групповухе, а мне это ни по возрасту, ни по чину. Это она так шутит, сказал я. Шучу?!--взвилась Саша. Да я, если хочешь знать... Пойдем, пойдем, Роберт приобнял озирающуюся Стеллу за талию и повел к дверям. Пока, ребята, приятных развлечений! Пока, Роберт, зря ты испугался, это не больно... Саша продолжала громко куражиться. Через минуту я выглянул на веранду. Там было пусто, темно, дверь в комнату Роберта плотно закрыта. Докладывай, сазал я, вернувшись. Командор переключил телевизор, набрел на какой-то пошлый концерт-"цукерторт" и прибавил звук. Пацан в красно-зеленом клетчатом пиджаке и девочка в черном балахоне с вырезами на самых необычных местах пели о том, как им хорошо вдвоем на этом необитаемом острове. Саша улыбнулась. Значит, так: клюнуло! Часа полтора назад Яша пролез-таки на районную телефонную станцию и подключился, и вот тольо что перехватил разговор по-грузински: да, тех ребят видели в Тушине, в ресторане "Радуга", с ними был еще один грузин и две девушки, похоже, немки. Ищи,ищи их, сказали звонившему, ты должен их найти! Найду, я напал на след... Звонили с такса из Тушина, от турколлектора, а вот по какому номеру -- сказать трудно, стоит защита, раухер дал только три первые цифры: 1-7-1, это Замоскворечье... Понятно, сказал я, очень хорошо, они тоже молодцы, будем надеяться, что их поиски будут успешными. Обижаешь, Пан, сазала Саша, мы набросали на тропинку столько цветных камушков... 9.06.1991. 7 час. 45 мин. Улица Черемисовская, 40. Меблированные комнаты Отта. Я позволил себе поспать полтора часа, и, должно быть, зря: воздух в подвале был тяжеловат, и теперь я никак не мог преодолеть чугунную тяжесть во лбу и висках. От этого, а может быть, и от не до конца нейтрализованной вечерне-ночной выпивки, настроение было... о, именно в таком настроении господа гвардейские офицеры обожают пускать себе пули в благородные виски. Нам, к сожалению, такая роскошь недоступна, но помечтать -- именно как о роскоши -- почему бы и нет? Конечно, глоток коньяка смягчил бы мои страдания, но в быстрых ночных сборах я совсем забыл о своем переносном погребе, а среди всевозможных запасов, которыми был набит склад фирмы "Юп", спиртного не было ни капли. Душ не помог, из обоих кранов вяло сочилась тепловатая жидкость, из горячего -- чуть более теплая. Тогда уж -- ничего не поделаешь -- пришлось лезть в аптечку за эфедрином. Я уколол себя под язык -- и скоро застучало в висках, похолодели пальцы, зато кто-то внутри меня решительно содрал липкую паутину с мозгов, с глаз, чугун куда-то вытек, вернулись силы. Я готов был к дальнейшему использованию... Даже через эфедриновую эйфорию меня царапнула эта мысль. Да, так оно и есть, никуда не денешься... горькая, последняя гордость солдата, знющего, что им затыкают губительный прорыв и что долг... Эй, там, сказал я себе, без патетики, пожалуйста. Разберемся позже. Якову сделали выгородку из стеклоблоков, там он и сидел на пару с "КРК" -- сверхмощным раухером, не чета переносному "Алконосту", который был у него на турбазе. Теперь Яков мог, наверное, все на свете. -- Пан,-- сазал он, оборачиваясь,-- я уже хотел тебя искать.-- Лицо у него было черное, глаза ввалились.-- Началось. Об'ект видел девочек, вызвал помощь. К нему едут еще двое. И знаешь что -- я допер, что это за 171 и прочее. Это "Алазани". -- А что?-- сказал я.-- Очень может быть. -- Еще хотя бы раз позвонят -- тогда я точно пролезу. -- Смотри, не засветись. -- Я невидим. Я растекся знаешь как -- о, по всему городу. С такой машиной... -- Ладно, Яша. Я поднимусь в комнату -- если что... Комната, которую мы снимали как бы под контору, находилась на втором этаже. Здесь все было как надо: стол, шкафы, масса всяких бумаг, диван... Сейчас мне навстречу попались бэшники Говоруха и Мальцев, волокущие куда-то огромный деревянный ящик с иероглифами на боку. В конторе сидел Венерт, старший группы Б, и Кучеренко с Герой. -- Ну, парни,-- сазал я,-- ваш выход. Венерт тоже встал -- хотя бэшникам в акциях участвовать не положено. -- Мне тоже придется ехать,-- предупреждая вопрос, сказал он.-- Не успели оформить доверенности на вождение. -- Как это? Венерт развел руками. -- Да, Пан,-- сказал Кучеренко.-- Страшные очереди к нотариусам. Не знаю, что происходит. -- Придумай что-нибудь, Франц,-- сказал я.-- Дай на лапу. -- Придумаю,-- пообещал Венерт. Они ушли, я сел на диван и откинулся на спинку. Во рту стоял своеобразный эфедриновый привкус. Не приятный и не противный -- своеобразный. Так... сейчас важно не обмануться в своих ощущениях. Не принять ненароком ту легкую эйфорию, которую дает наркотик, за чувство удачи. Успеха. Да, и вот это... Я еще раз просмотрел составленный Яковом портрет человека, говорившего по телефону с номером 171-и-так-далее... Рост выше среднего, худой, лет двадцать восемь-тридцать, курит, родной язык грузинский, по-русски говорит свободно и почти без акцента, немецким владеет слабо, передние верхние зубы металлические... Н-да. С одной стороны -- ничего существеного, а с другой -- только по голосу... причем, сказал Яков, если он поговорит еще минут пять-семь, можно будет дать основные черты лица и кое-что из характера. Жаль, не получился второй собеседник, слишком скупые реплики... ну да ладно. Нет, не это меня тревожило и не отпускало -- тут мы все сделали правильно, разложили приманку и притаились в кустах... и вообще не о близящемся контакте с неким грузином тридцати лет, владеющим русским свободно и имеющим металлические зубы, мне следовало беспокоиться, а о зависшей в неясном положении совсем другой игре... .. что ж ты, калека, ни одного живого не взял, сказал Командор, хмурясь, так вот вышло, сказал Панин, вышло, проворчал Командор, вечно у вас выходит что-нибудь не то, ты просто не видел, что они с ней сделали, сказал Панин, ты думаешь, есть что-то, чего я не видел, возразил Командор, не знаю, сказал Панин, есть или нет, а я в себя пришел, только когда патроны кончились, понятно, сказал Командор, душа у нас нежная, и тут Панин взорвался, таким я его еще не видел, я думал, он бросится на Командора, и Командор тоже, наверное, так думал, стоял и ждал, белый, как костяной, но я не дал им драться, выгнал Командора на улицу, и через двадцать минут, отдышавшись, мы уже говорили о другом, а потом вдруг Панин, закрыв глаза, повторил: вы просто не видели, что они с ней сделали, ты хоть ее добил, спросил Командор, да, конечно, сказал Панин... Зря я влез в это дело. Зря. Был шанс приоткрыть глаза -- но он упущен. Черт знает, что это все может значить. Ладно, поработаем. Будет день, будет пища... Ага, и вот еще... Я взял трубку и набрал номер. -- Да-а?-- голос Кристы был сонный. -- Я тебя опять разбудил? -- Я еще не ложилась. Почему ты не пришел? -- Встретил старого друга и напился, как сапожник. -- Врешь. -- По-моему, от меня должно разить перегаром даже по телефону. -- Надо было привести его сюда. Нас тут как раз две несчастные одинокие женщины... -- Может быть, сегодня... Да, Криста, а кто эта девушка, которую я резал ножом? -- Ты? Ножом? -- А, ну да, тебя не было в тот момент... Девушка, которая так странно танцевала в библиотеке. -- Поняла. Это Таня Розе, она ведьма. Но, чтоб ты знал -- с ней спать нельзя, потому что... -- Я пока не собираюсь. А где мне ее найти? -- Таня Розе. И с ней парень по имени Терс. Просто имя, ничего кроме. У них мистическая связь. -- Я спрашиваю -- где мне ее найти? -- Не знаю. Ее Анни приглашала, а где сейчас сама Анни -- не имею представления. Вечером сам у нее спросишь. Придешь? -- Опять будет нечто? -- Нет, будет тихо. Приходи, а? Что-то скучновато жить, понимаешь... Жить ей скучновато... ах, елки... Я бросил трубку на рычаг, не попал -- и еле успел остановить свою занесенную руку: хотел вмазать по аппарату. Стоп, машина. Начинается отходняк. Надо повторить, иначе будет скверно. Колоться не буду, просто высосу... Телефон зазвонил -- как взорвался. Я схватил трубку. Это был Панин. -- Приехали,-- сказал он.-- Идут. -- Ну, с богом...-- у меня вдруг перехватило горло. -- Ничего,-- сказал он.-- Не волнуйся, Пан, все будет в порядке. В порядке... в порядке... Что же, может быть, и будет все когда-нибудь в порядке -- но без нас. Без нас. 9.06.1991. 15 час. Кафе "Гензель и Гретель". -- Прошу вас, княжна,-- Иосиф придвинул стул, слегка поклонился. Княжна улыбнулась и села. Сели и мы.-- Княжна, позвольте представить вам: Игорь Валинецкий, Вахтанг Петиашвили. Господа: княжна Дадешкелиани. -- Лучше просто Кето,-- сказала княжна. -- О, не лишайте нас удовольствия называть вас княжной,-- сказал я.-- Поверьте, такое бывает не каждый день. Наверное, я неприлично пялился на княжну: Иосиф поглядывал на меня неодобрительно. Но я просто не мог удержаться. О, как красива была княжна! Тревожно, я бы сказал -- трагически красива. Бледное тонкое лицо, огромные темные глаза, нервный излом бровей. Тонкие пальцы, которым если что и держать, так гусиное перо. Между тем в материалах по "Пятому марта" имелся словесный портрет девушки-снайпера, составленный одним из немногих, кто уцелел после встречи с ней. Двадцать лет, волосы темные, вьющиеся... Возможно, это она и есть. Иосиф сидел по левую руку от нее, прямой, как шпага. Я еще раз восхитился мастерством Якова: Иосиф полностью совпадал со своим портретом. Единственное, чего Яков не мог уловить, был цвет волос: пегие, полуседые кудри Иосифа делали его значительно старше, чем он был на самом деле. -- В нашем распоряжении час,-- сказал я.-- На этот час мы можем гарантировать полную изоляцию этого помещения. Думаю, мы уложимся. -- Даже если и не уложимся, то сможем перенести разговор в другое место,-- сказала княжна.-- Не это главное. Как нам избавиться от взаимной подозрительности, я ничего не могу с собой поделать, но я не верю вам до конца... -- Согласитесь, что у нас больше оснований не верить вам,-- сказал я. -- Да, больше, вы уже сказали свое слово здесь, в этом городе, а мы -- мы должны молчать, пока -- молчать... И даже более того: мы просим вас -- остановиться... поверьте, ненадолго, на два-три дня... -- Так,-- сазал я.-- А вы понимаете, что сейчас наши подозрения -- лучше скажем, недоверие -- крепнет? -- Да, понимаю, да, и все же -- я буду продолжать просить вас, клянусь -- ведь только так мы сможем добиться цели, иначе -- все обернется прахом. -- Тогда об'ясните, почему,-- потребовал я. -- Иосиф, мы рискнем, да?-- голос княжны стал тихий, почти бессильный.-- Мы об'ясним, но только -- прошу вас! -- сначала вы ответьте на вопросы, на несколько вопросов... -- Не обещаю. -- Пожалуйста! Нам это очень важно -- понять... -- Давайте попробуем. -- Мы ничего не слышали о вас -- узнали из теленовостей. Значит, вы базируетесь не на грузинской земле -- иначе такого не могло произойти. Тогда?.. -- Наша база в Польше -- где именно, я не могу сказать. -- Да, разумеется. И как давно вы существуете? -- Нынешний состав -- год. -- Год... год... А мы уже четыре года. И как я понимаю, здесь у вас -- дебют, не так ли? -- Не совсем дебют... но крупная гастроль с афишами -- первая. -- Как неудачно мы пересеклись! Или удачно?.. Иосиф, ты все молчишь -- скажи хоть что-нибудь, мужчина! Иосиф кивнул и что-то по-грузински сказал Вахтангу. Вахтанг ответил длинной фразой, улыбнулся и сделал жест руками: будто повертел перед глазами, осматривая с разных сторон, небольшой арбуз. -- Скажите,-- обратился Иосиф ко мне,-- вот вы поляк, базируетесь вы в Польше, тогда почему же -- месть за Грузию? -- "За вашу и нашу свободу",-- помните? -- И все же? -- Я поляк только наполовину -- у меня мать грузинка. В нашей группе есть грузины и абхазы. Наконец, в Грузии пролилась слишком большая кровь, чтобы оставить без ответа... -- Да,-- сказала княжна и замолчала, прикрыв глаза.-- Я была там,-- добавила она после паузы. -- Он тоже,-- кивнул я на Вахтанга. Теперь княжна обратилась к нему по-грузински, Вахтанг кивнул и нехотя, короткими фразами, стал что-то рассказывать. Голос у него был нормальный, может быть, чересчур ровный, и лицо хорошее, а что малоподвижное и невыразительное, так это -- результат контузии... Мы накачали его так, что аббрутин только что из ушей не лился. Несколько часов он будет знать о себе, что он -- боевик группы "666" и что он контужен под Телави. -- Все, кто командовал расправой, теперь здесь,-- сказал я.-- Приговоры вынесены, и я не в праве их отменить. -- У меня убили родителей,-- сказала княжна,-- мой брат умер в лагере, а о сестре я до сих пор ничего не знаю и надеюсь только, что она тоже умерла... И все равно я прошу вас -- отложите возмездие. Не отмените, никто не говорит об отмене, но отложите. Потому что если вы произведете еще один взрыв, совещание перенесут в другое место, и все наши труды пропадут... и шанс будет упущен, единственный шанс... О! Это было как раз то, что я ждал. Я откинулся на спинку стула и задумался. Княжна достала из сумочки сигареты, Иосиф услужливо щелкнул зажигалкой. Об этом мы тоже позаботились: на портрете, который они получат, будет лицо, как две капли воды похожее на фоторобот с плаката "Разыскивается!", которым оклеен весь Краков. Дерзкое ограбление банка. -- Болит?-- спросил я Иосифа. Он положил зажигалку в карман и поморщился. -- Ннэт,-- тряхнул он пегой головой.-- Ннэ болит. Врал, конечно: после того, как Крупицыны завернули ему руки, плечевые суставы должны болеть минимум неделю. -- Могу предложить тибетский бальзам,-- продолжал я.-- Снимает любую боль. -- Спасибо,-- сказала княжна.-- Иосиф сам -- фармаколог. -- Как хотите,-- пожал я плечами.-- Вернемся к нашим баранам. Лишних вопросов я задавать вам не буду, скажу все сам, и если очень уж ошибусь -- поправите. Хорошо? Итак: вы намерены произвести покушение на кого-то из участников совещания. Вероятнее всего, на фон Вайля. Против этого возражений не имеем. Но вы просите нас приостановить на время нашу деятельность, лечь на дно -- то есть рискнуть всем, что мы уже поставили на карту, потому что в гепо сидят не только глупые увальни, -- для того, чтобы совещание состоялось и вы смогли произвести свою акцию. Но в таком случае, об'ясните мне, почему ликвидация политического деятеля для вас важнее, чем возмездие десятку палачей? Ну, не будет фон Вайля, так будет Шредер, уберете Шредера -- будет Дорн. Какая вам разница? -- Если вы позволите, я скажу,-- княжна подняла руку ладонью вперед.-- Из всего того, что вы перечислили, верно лишь одно: да, возмездие палачам у нас сейчас стоит на предпоследнем месте. -- А на последнем? -- Вязание на спицах. -- М-м... -- Не делайте такое лицо и выслушайте то, что я скажу. Да, еще весной мы пошли бы с вами, мы мстили бы, и лучшей цели не было бы для нас -- лучшей цели и лучшей судьбы. Но -- появилась иная, и ваши цели, и наши, те, которые были прежде -- заслонила. Мы увидели вдруг... простите...-- она смяла сигарету.-- Я вдруг заволновалась, вот как... эта цель... Эта святая цель -- независимость родины, независимость Грузии, и сейчас она стала достижимой, да... И вдруг -- вы, братья, но как же вы можете помешать! Сейчас, сейчас -- я все об'ясню. Весь Рейх трещит по швам, и он развалится, клянусь, если все будет идти так, как идет сегодня... война в Африке -- тому доказательство... Что было в позапрошлом году в Кахетии, невозможно сегодня, солдаты не станут стрелять и офицеры не отдадут таких приказов, но и народ не поднимется еще раз -- на такое... нужна пауза, нужен еще год бессилия Берлина!.. И все -- тогда -- свобода. Но если четверо договорятся, Рейх устоит, потому что развал его опасен и невыгоден даже врагам. Фон Вайль и Толстой секретно сговорились образовать союз, стереть границы -- так будет разрешен неразрешимый, казалось, русский вопрос -- и уцелеет Рейх. Но мало кто из собственных же партий поддерживают и Толстого, и фон Вайля, и если мы устраним обоих, события пойдут естественным путем, Россия выйдет из состава Рейха -- клянусь, тогда Берлину не дотянуться будет до маленькой Грузии! И разве только Грузия сможет обрести тогда свободу? О, нет -- все, кто достоин. И ваша Польша, Игорь... -- Да, наша Польша... Неслышно ступая, подошел Ганс и поставил на стол чашечки с дымящимся кофе и блюдо с пирожными. Я взглянул на пирожные: четыре меренги и четыре шоколадных эклера. Впрочем, я и так чувствовал, что террористы -- настоящие. -- Спасибо, Ганс,-- сказал я.-- А нельзя еще какой-нибудь воды?-- Это значило, что мое мнение не противоречит результатам проверки. -- Значит, вы хотите перевернуть мир -- и вот обнаружили точку опоры?-- спросил я. -- Да,-- улыбнулась княжна. -- Достойная цель... Ну, что же... Я еще не готов дать вам ответ, кого именно вы в нас встретили: союзников или нейтралов. Но не противников -- это точно. Мы проанализируем ситуацию, посоветуемся... Назначайте время и место, где мы сможем дать вам ответ. Гарантирую, что в течение суток мы будем воздерживаться от акций. Дальше -- будет видно. -- Хорошо. Место встречи -- ресторан "Алазани". Время: четыре часа дня. Вы будете в этом же составе? -- Скорее, я буду с девушкой. Вахтанг, ты не в обиде? -- Мое дело солдатское,-- сказал Вахтанг и улыбнулся княжне. 9.06.1991. 19 час. Черемисовская, 40. Днем телефон Феликса не отвечал, а сейчас был занят. Я подключил свой маленький раухер к телефонной сети и заставил его постоянно набирать этот номер, а сам пока занялся просмотром дополнительных материалов по "Пятому марта", которые сегодня достал из тайника Венерт. Я смотрел на снимки и злился. Передача информации -- самое тонкое место, поэтому мы стараемся работать максимально автономно. Две трети провалов происходят именно на передаче материалов и информации. И вот база идет на этот риск -- и для чего? Чтобы я полюбовался на сцену расстрела генерал-губернатора Египта и его семьи? Четыре снимка, сделанные, кажется, с экрана телевизора -- там весь парк был утыкан телекамерами, и что? -- и обработанные на раухере. Четкость изображения изумительная... Вот генерал-губернатор под руку с супругой, девочка рядом с матерью, мальчик шагах в трех впереди, а сзади -- две тени бегущих людей, только тени, самих фигур не видно. Второй снимок: семейство в той же позиции, а теней уже четыре, две сзади и две слева, видны стволы какого-то оружия. Третий: генерал лежит, скорчившись, женщина падает на него, раскинув руки, девочка закрывает лицо ладонями, мальчик бежит, оглядываясь на бегу. Четвертый: все лежат, только мальчик стоит на коленях, к нему подходят двое с автоматами, еще двое стреляют в лежащих. Все. Новый информации нет. Я присмотрелся к террористам: мешковатые комбинезоны, скрывающие все особенности фигур, не понять даже, мужчина или женщина перед тобой; шапочки-маски с затянутыми черной кисеей окошечками для глаз. Оружие: "шмайссер" образца семьдесят восьмого года, калибр шесть с половиной, дульная энергия всего сорок килограммометров, зато -- тридцать выстрелов в секунду и магазин на сто сорок патронов; весьма популярен у бойцов спецподразделений; в армии применения не нашел... Мой аппарат отзвонил: на том конце провода сняли трубку. Оказалась баба Катя. Нет, Феликса Ефимовича нет и сегодня не будет. Что-нибудь передать? Спасибо, ничего. Стукнули в дверь, я отозвался. Вошел Кучеренко. -- Ну что, пойдем? -- Уже? -- Да, все готово. Мы прошли через пустой магазинчик и поднялись наверх. У входа стоял "волгарь" образца пятьдесят шестого года, но с новенькой фанерной будкой, обрызганной веселенькой светло-зеленой краской. Будка была сплошь облеплена эмблемами "ЮП". За рулем сидел Венерт. Мы с Сережей залезли в будку. Весь пол занимала огромная карта Москвы. Цветными линиями были отмечены маршруты трех автомобилей, в которые Сережа вставил передатчики: машины Иосифа, машины княжны и машины, на которой на помощь Иосифу приехали два боевика -- одному из них Командор сломал руку и потом долго извинялся: но мы же приняли вас за агентов гепо, вы так странно себя вели... Итак, пока княжна и Иосиф вели с нами переговоры, их машины не стояли на месте: с'ездили к трем вокзалам, не очень ясно, к какому именно, система давала точность до нескольких десятков метров, -- затем к "Алазани" на Пятницкую, потом одна из машин вернулась на Бронную, где подобрала княжну и Иосифа, а вторая ушла в Лосиноостровский парк и долго стояла в ничем не примечательном месте. Треья машина тем временем смоталась в Мытищи, развернулась там, не теряя ни минуты, и направилась тоже в Лосиный Остров, соединилась со второй, и они вместе совершили три ездки между некими пунктами А и Б; на карте в этих местах ничего не было. Потом машина за номером два вернулась к "Алазани", а та, которая побывала в Мытищах, пошла к Киевскому вокзалу, простояла полтора часа и тоже вернулась в район "Алазани". Наконец, машина, взявшая княжну и Иосифа, отправилась в Лефортово, минут десять простояла на набережной напротив парка -- и тоже, как и предыдущие, стала на стоянку гостиничного комплекса на Пятницкой. И вот уже час все три помеченные машины стоят неподвижно... -- Видимо, где-то тут у них штаб,-- сказал я.-- Это ясно. Но вот эти челночные рейсы...-- я ткнул пальцем в Лосиный остров. -- Я думаю, выгружали что-то из грузовика и свозили в тайник,-- предположил Кучеренко.-- Надо будет смотаться и посмотреть. -- Сейчас важнее не спугнуть,-- сказал я.-- А вот кого они встречали... -- Или провожали. Или сдавали что-нибудь в камеру хранения. -- Хорошая мысль. Ладно. Надо посмотреть, что там у "Алазани". Сходишь? -- А как же. -- Только без малейшего напряга. Просто посмотреть. -- Хорошо, Пан. И что? -- Ничего. Завтра решим. -- Хорошее задание. -- Угм. Конечно, ели найдешь место, чтобы поставить "волгаря"... -- Так бы сразу и говорил. Я вернулся вниз. Яков спал, уронив голову на пульт. Командор уже пытался отвезти его на турбазу, выкупать и выспать, но Яков уперся, как козел, и никуда не поехал. Так что Командор и Панин играли в шахматы. Девочки с Крупицыными отрабатывали новые приемы. Гера что-то читал, лежа на надувном матраце. Похоже, что все пребывали в полной готовности к боям и маршам. -- Народ!-- сказал я, встав посреди всего этого безобразия.-- Сегодня уже ничего не будет. Приказ -- всем развлекаться. Разбрестись попарно. Рассредоточиться по всему городу. Не мельтешить на этом пяточке. И вообще -- почему забросили турбазу? Кто там дежурит сегодня? -- Раз начальство так велит...-- проворчал Панин и встал.-- Ну, как, ничья или отложим? -- Отложим,-- сказал Командор.-- Хотя нет -- дурная примета. Ничья. -- Согласен,-- Панин смахнул шахматы с доски. -- Гера,-- сказал Командор.-- Ты остаешься при Якове, карауль его, чтоб чего не натворил. Все. Остальные свободны, сюда не возвращаться, в семь утра быть по койкам. Панин, проследишь. -- Дети они, что ли -- следить за ними... -- Р-разговорчики!.. -- Та-ак точно, разговорчики! -- Приеду, проверю. -- Мы уже ушли. Вот нас нет, вот мы далече... Сашенька остановилась передо мной, наклонила голову, спросила: -- Ты чего такой, Пан? -- Какой? -- Да вот... стукнутый чем-то. -- Нет, это я так мысль думаю. -- Надо, наверное, тебя встряхнуть немного. Хочешь, составлю компанию? -- Давай. Ты, я и Командор. -- Втроем? -- Он мне для дела нужен. -- Хм. Ладно. Он для дела, я для удовольствия. Годится. -- Кстати, пока я не забыл. Завтра мы с тобой идем в ресторан "Алазани". -- Ты меня приглашаещь? -- Можно сказать и так. -- И опять втроем? -- Нет уж, нет уж. -- О-о! -- Так вот. -- А тогда давай и сегодня в ресторанчик завалимся? Пригласишь? -- Но только не в "Алазани". -- В "Марсель". -- Губа не дура. Годится. -- Тогда надень что-нибудь поприличнее. В "Марсель" так не ходят. 9.06.1991. Около 21 час. Набережная Геринга, 11. Ресторан "Марсель". Солнце садилось во мглу, на полнеба висело багровое зарево, все в розово-сиреневых рубцах высоких облаков, и само солнце, застрявшее между одинаковыми, как бетонные шпалы, "сорокапятками" Пресни, имело цвет остывшего металла, и такого же цвета блики дрожали на воде, и казалось, что это от воды веет огненно-кирпичным зноем. Будет ветер, сказала Саша. Она стояла спиной к реке и смотрела в другую сорону. Пан, какой ужас, ты такого не видел, наверное... Я оглянулся. Красно-черно-зеркальные небоскребы проспекта Геринга, и без того бьющие по нервам, сейчас казались раскаленными и накренившимися, падающими на нас. Ничего себе, пейзажик, согласился я. Не для впечатлительных. В далекой перспективе проспекта на фоне густо-синего непрозрачного неба ослепительно белела километровая Измайловская Игла. На двух третях высоты ее перечеркивала черная полоска: обзорная палуба, остекленная поляризованным гляссетом. Именно там будет проходить историческое совещание глав четырех держав... полюс недоступности, подумал я, у фон Боскова неплохие мозги... и тем не менее японские фирмы перекачивают капиталы в Индию, будто план фон Вайля-Толстого сорван. Ну-ну. Оркестр играл что-то из репертуара Виктора Эннса. Кто-то из танцующих подпевал в полголоса. Командор, как в трансе, раскачивался, об'яв пышную блондинку. Потанцуем, предложил я. Саша молча направилась к лестнице. На ней был белый с блесками комбинезон, закрытый спереди и с глубоким вырезом на спине. Танцевала Саша легко и гибко, и если бы не тень ожесточения на лице, все было бы хорошо. Потом мы церемонно раскланялись друг с другом и пошли к нашему столику. Командор приглашал новую партнершу. Я помахал официанту, одетому матросом. Еще два двойных "Бисквита". Слушай, Пан, сказала Саша, а почему ты такой... всегда впереди, на лихом коне? Мы что, тебе неинтересны? Честно?-- спросил я. Официант принес заказ. Честно, сказала Саша. Потому что в противном случае я не сиогу расходовать вас, когда это понадобится. И поэтому я стараюсь относиться к вам, как к фишкам на игровой доске. Спасибо, усмехнулась Саша. Не за что, сказал я. Помнишь, как в парках играют в шашки: по рублю за с'еденную? Кто жалеет отдавать, тот и проигрывает. Понятно, опять усмехнулась Саша. Чтобы выиграть, тебе надо быть свободным от жалости... понятно. Да, сказал я, но есть еще один очень существенный момент: я очень люблю выигрывать всухую. Но ты хоть понимаешь, что это ужасно унизительно, спросила Саша. Понимаю, сказал я, но это меньшее зло, чем... Это страшное зло, сказала Саша, это раздражение, которое копится, копится... когда координатором шел Рыбаков... Я знаю, сказал я, Рыбакова все очень любили, но однажды он проиграл. Ты тоже когда-нибудь проиграешь, сказала Саша. Я пожал плечами. Да, наверное, но не потому, что буду стоять в позе Буриданова осла и думать, кого мне не так жалко -- и в результате потеряю всех... Не надо так про Рыбакова, сказала Саша, никто ведь не знает по-настоящему, что там было. Хорошо, сказал я, не буду. Я знал, как погибла группа Рыбакова, задумался на секунду, расслабился -- и Саша не упустила этого момента. Пан, скажи правду: мы играем по форме "сокол"? Соврать я не смог. Да, по форме "сокол". Саша вздохнула. Я так и думала почему-то, сказала она. Это еще ничего не значит, возразил я. Я вас вытащу. Знаешь, в который раз я уже играю по "соколу"? В Иерусалиме, в Бухаре, оба раза в Кабуле, в Тегеране... Про Тегеран я вспомнил зря: там нас уцелело только трое. В конце концов, ВВС от нас еще не отказались... Саша промолчала. Она смотрела куда-то мимо меня. Вернулся Командор. Что это вы такие грустные, спросил он. Хочешь мой коньяк?-- спросила Саша. На, бери. Спасибо, сказал Командор. За удачу. За удачу, согласился я. Давайте с'едим что-нибудь, сказал он, тут как-никак, а французская кухня. Ты ешь, сказала Саша, а мы пойдем с Паном еще потанцуем... Там, где танцевали, пол светился изнутри бледным пламенем, и по пламени лениво бродили, изгибаясь, цветные полосы и пятна. Оркестр заиграл медленный вальс, и пятна, слившись попарно в красно-синие, желто-зеленые и сиренево-оранжевые уроборосы, закружились в танце. Мы прошли несколько кругов и только потом заметили, что никто больше не танцует, все стоят и смотрят на нас. Было неловко в этой толчее взглядов, но мы дотанцевали до конца -- и раздались аплодисменты! Золотая пара!-- крикнул кто-то. Еще, еще -- требовали зрители. Ну, вот, сказал я, как бывает... Саша смеялась. Оркестр заиграл снова, и мне показалось, что я упал. "Спит гаолян..." Мы прошли только один круг, больше я не смог. На обзорной площадке мне стало чуть легче. Над культурным центром горела составленная из тысяч огненных точек Эйфелева башня, вокруг которой медленно кружилась надпись: "Всемирная выставка, Париж, 1992". Картина получалась благодаря интерференции пересекающихся релихт-лучей. И в том же темпе, что и надпись, в голове моей кружилось: "Спит гаолян, сопки покрыты мглой..." В Туве не было гаоляна, но я не мог ничего поделать с собой. Красиво, сказала Саша. Что красиво?-- не понял я. Все вокруг. Посмотри. Я посмотрел. Было много света и бегущих огней, много выдумки и вкуса. Тихо вокруг... Вода в реке теперь отливала холодной ртутью. Что-то не получается, да? Что-то не так? Да, не так, сказал я. Все не так. Не грусти, сказала Саша, все мы -- только покойники в отпуске, а отпуска тем и хороши, что кончаются когда-нибудь. Не грусти. Давай поедем куда-нибудь, где никого нет. Хочешь, я сделаю так, что ты все забудешь. Хочешь? Ты же...-- я замялся. Глупый, сказала Саша, вот в этом ты ничего не понимаешь, поэтому просто доверься знающему человеку. А? Вообще-то, сказал я, мы и движемся сейчас к такому вот мероприятию... Это я поняла, сказала Саша, поэтому и хочу... ведь то будет потом, а пока... тут наверху есть комнаты, я знаю... Метрдотель-капитан поднял глаза к потолку, я дал ему четвертной билет, билет исчез, по винтовой лестнице на третий этаж, скажите, от Валентина, приятного отдыха... не зажигай, не надо, попросила Саша, смотри, как светло: за окном горела, пылала Эйфелева башня, и кружилось вокруг: на сопках Манчжурии воины спят, и русских не слышно слез... пусь гаолян навеет вам сладкие сны... меня стянуло в комок, и Саша все поняла, задернула шторы, зажгла свечу, в свете свечи комната с'ежилась, и только зеркало черной полыньей... спите, герои русской зкмли... бедный ты мой, бедный, шептала Саша, там было очень страшно?.. отчизны родной сыны... страшно, сказал я, но это не главное, это не главное, это можно пережить... я не мог сказать того, что хотел: стыдно, или: противно, или: сам себя презираю... это застряло во мне, и тогда я сказал: я там умер. 10.06.1991. Около 8 час. Улица Гете, 17, кв. 3. Я проснулся, как всплыл -- не помню, откуда, не помню, что там было, но именно всплыл: с радостью, с облегчением, хватая ртом воздух... все было родное, свое: и помойка во рту, и свинцовые шарики позади глаз, и восприятие действительности, откровенное, как мат. Но -- родное, свое. Только здесь, в России... Я даже не пытался вспомнить, что видел во сне. Вылез оттуда -- слава Аллаху -- без потерь, и вовсе я не желаю знать, что было бы, продлись очарование... обкурился, понял я, обкурился, как пацан. Шторы сочились светом. Уже день? Ох, как не хочется поднимать голову... поднял. Так... отдохнули, отвязались... расслабились. Пейзаж после битвы: пустые бутылки и бокалы, целые и битые, окурки и сигареты россыпью, чулки, мусор; в углу опадает надувной фаллос ростом с крокодила. И тела, оттрепетавшие: Командор в позе подстреленного на бегу -- и вокруг, как обрамление, переплетясь и приникнув, молочно-белая Криста, бронзовая Сашенька и черная Анни -- и я на периферии, выброшенный центробежной силой за пределы райского сада, но зато я могу тихонечко, никого не тревожа, спустить ноги на ковер и осторожно, стараясь не наступить на битое стекло, пробраться в ванную и там, встав под душ, предаться обливанию сначала горячей, потом холодной, потом опять горячей... блаженство, господа, подлинное блаженство... Кое-как обтершись крошечным полотенцем, я вернулся в гостиную и встал у окна. Солнце, висящее весьма высоко, припекало даже сквозь стекло. Свет его был неприятный, режущий, как край жестянки. Я хотел отойти, вернуться в уютный полумрак за красными шторами, но что-то было не так, я стал присматриваться... Не было полицейского поста у консульства, а вместо этого по тротуару медленно шла пятерка наших морских пехотинцев, все с короткоствольными АБК. Это выходило за рамки всяческих соглашений и протоколов; похоже, ночью произошло нечто, заставившее фон Боскова обратиться к послу с такой вот нескромной просьбой... Нет, стоять у окна было поистине невыносимо. Я отвернулся. Замкнутый в шести плоскостях мирок устраивал меня куда больше. Здесь были мягкие диваны и почти полная пачка черных марокканских сигарет. Не было спичек, поэтому пришлось шлепать на кухню и прикуривать от газовой плиты. Глубокомысленно рассуждая, что газовая плита -- это самая большая зажигалка, если не считать таковой огнеметный танк "Горыныч", я вернулся к своим диванам и лег, распрямившись и вытянувшись, расслабившись и раскрывшись -- следя, впрочем, за тем, чтобы выкурить не более половины сигаретки. Хорош. Тяжесть понемногу вытекала из тела через пробитую где-то внизу дырочку, и вот уже только непонятное упрямство диванных пружин не позволяет им распрямиться и послать меня к потолку. Вместе с тяжестью вытекала боль, и раскаленная паутина на мозгах сменилась другой паутиной, мягкой и прохладной. Пришла тихая радость -- не та короткая и судорожная радость избавления от чего-то жуткого, но неизвестного, а несуетная радость мирного и мерного существования... я жил, и этого с меня было довольно. Я лежал, замерев, чтобы не расплескать себя. Но что-то шевельнулось внутри, двинулось, рванулось -- сильно, неподконтрольно -- и в один миг я будто вывернулся наизнанку... даже не так: мой черепаший панцирь раскрылся -- сломалась застежка -- и распахнулся, как чемодан, и я предстал голый под стрелами... я был вне кожи, вне защиты, вне того привычного твердого кокона, который мы сами сплетаем вокруг себя из навыков, привычек и наработанных рефлексов, а потом приходят наши умельцы-психоделы и укрепляют его, цементируют, обвешивают стальными бляшками... превращая нас в надежные и трудноуязвимые боевые машины... Такое раскрытие на операции со мной случилось впервые, хотя я слышал про подобные случаи с другими... мы раскрываемся в Гвоздево -- там, где абсолютно безопасно и где каждый может подставить свету себя самого, а не свою броню и свое оружие. Мы выбираемся из панцирей, беззащитные, бледные, как новорожденные морские свинки, и тычемся друг в друга и в ласковые, добрые руки доктора Мориты и всей его банды, и эти руки поглаживают и ласкают нас, и похлопывают ободряюще, и чешут, где надо, да, в Гвоздево мы совсем не похожи на себя же, но в иных географических точках... потому что там, в иных точках, мы сделаны, а в Гвоздево -- мы то, что мы есть. Крупицыны, например, будут там сильно не любить друг друга и хоть раз, но подерутся: неуклюже, неумело, но зло и отчаянно; Гера будет приставать ко всем с плоскими шуточками и обижаться, что его отовсюду пинают; Командор найдет себе пожилую шлюху и будет каждую ночь рыдать у нее на груди; Панин уйдет в лес и в лесу будет прятаться от всех, там у него есть землянка, маленькая, как могила, и там ему спокойно... Люди мы только там, здесь мы боевые единицы, но вот не все это понимают... иногда не понимает Командор, и совсем не понимает Саша... здесь мы сделанные, слепленные: вот как мы лепим "буратино", так слепили и нас: на раз. Если уцелеем -- а я постараюсь, чтобы уцелели -- с нас снимут посеченные панцири и потом слепят новые: может быть, такие же, а может, совсем другие, непохожие... слепят камикадзе, и мы, ликуя... за Родину! 10.06.1991. 13 час. 40 мин. Черемисовская, 40. Фирма "ЮП". Яков, ты золото, сказал я. Тебе цены нет, ты это знаешь? И место тебе в Золотой палате, как достоянию республики... Яков засмущался. Ночью он сумел взломать защиту телефонного номера, по которому звонил Иосиф, установил его номинал: 171-65-65, -- и локализацию: гостиница "Алазани-2", служебное помещение, третий этаж. Но на этом Яков не остановился, проявил настойчивость -- и сумел незаметно залезть в память самого телефонного аппарата. Память была на тридцать два номера, и все их Яков списал. Более того: по степени следовой намагниченности он определил, какими номерами пользовались чаще. Таких оказалось шесть: один здесь же, в гостинице, два в шлафтблоке Центрального рынка, два -- в коммерчесом центре "Восток" и последний -- на стадионе общества "Гром" в Лефортово. Кроме того, там были телефоны камер хранения на всех вокзалах Москвы и в речных портах. Были телефоны трех частных квартир и телефон бюро погоды. И был, наконец, телефон посреднического агенства "Арфа": продажа и прокат недвижимости и транспортных средств. Кучеренко, получив эту информацию, отправился в "Арфу", представился сотрудником Крипо и переписал из регистрационного журнала все имевшиеся там кавказские фамилии. За последние десять дней кавказцы купили или арендовали четыре легковых автомобиля, грузовик, речной катер и три частных квартиры -- именно те квартиры, которые попали в список Якова. Яков понял, что ухватили удачу за хвост и рискнул: влез в память раухера паспортного отдела городского полицейского управления. Риск его оправдался: он скопировал регистрационные карточки всех ребят, попавших в список Кучеренко. Двоих: взявшего катер и купившего легковушку, -- можно было исключить из наших интересантов: они имели давнюю московскую прописку; все прочие прибыли почти одновременно: двадцать восьмого и двадцать девятого мая. Итак, трое, снявшие квартиры, вне всяких сомнений, принадлежали к "Пятому марта"; взявший грузовик жил в шлафтблоке Центрального рынка; одну из легковушек арендовал врач тифлисской команды кетчистов, которые на стадионе "Гром" готовились к показательным выступлениям... наконец, две легковушки не номерами, но цветом и моделью совпадали с теми, которые Кучеренко пометил маячками. Итак, итак, итак... Я стал раскладывать свой пасьянс. Иосиф Агладзе, двадцать семь лет, прибыл второго июня -- из Пишпека. Живет в "Алазани" в дорогом одноместном номере. В группе выполняет функции, условно говоря, шефа контрразведки. Подлежит захвату или ликвидации в первую очередь. Дальше: Кетеван Дадешкелиани, девятнадцать лет, прибыла двадцать восьмого, самолетом, из Хельсинки. Живет в "Алазани-2", занимая одна двухместный номер. Функция в группе не ясна; безусловно, имеет отношение к руководству, но чем именно занимается и как влияет на принятие решений -- вопрос. Возможно, главную роль играет ее княжеский титул, и тогда она сама -- знамя или талисман группы... Ираклий Хорава, Георгий Мирава, Сакуа Оникашвили, восемнадцати, девятнадцати и двадцати лет соответственно; прибыли двадцать девятого, поездом, из Тифлиса. Через бюро "Арфа" сняли квартиры в фешенебельном районе между Смоленской площадью и Смоленской набережной. Леван Лежава, двадцать два года, прибыл вместе с ними, но живет при Центральном рынке, арендует грузовик. Александр Калабадзе, двадцать лет, Акакий Даушвили, двадцать три года. Самолетом, двадцать восьмого. Живут в кемпинге "Тайнинка" на Ярославском шоссе. Арендуют легковой полуфургон "Оппель-пони-800" и спортивный "Центавр". Доктор Самсон Шанидзе, тридцать семь лет, спортивный врач, прибыл из Ростова самолетом двадцать девятого; живет в спортивной гостинице на стадионе "Гром". Пустые карты: абонент еще одного номера в щлафтблоке Центрального рынка, два неустановленных парня, прикрывавших Иосифа на контакте (одному из них Командор сломал руку) и, главное, сам абонент номера 171-65-65... Яков и Кучеренко сидели рядком на диване и, сияя, посматривали на меня. Свою работу они сделали блестяще. -- Яша, тащи сюда Панина,-- велел я Якову, и Яков, герой дня, побежал вниз -- выполнять. Сзади Яков был безумно похож на большую собаку-колли, занявшуюся прямохождением. -- Что они могут возить на грузовике?-- задал я вопрос Кучеренке, и Кучеренко, конечно же, пожал плечами.-- И вообще -- акой у них грузовик? -- Нижегородская полуторка с крытой платформой. Он произнес эти слова, и мы уставились друг на друга, потому что здесь уже мог быть готовый ответ на многие вопросы: дело в том, что у Русского территориального корпуса на вооружении состояли сташестидесятимиллиметровые минометы, смонтированные именно на нижегородских полуторках... -- Та-ак... чем дальше, тем смешнее... -- Может, пометим грузовичок, Пан? -- А ты его найдешь? -- Попытка не пытка. -- Па-апитка нэ питка... вэрно, Лаврентий? -- Так я поищу? -- Сережа... хорошо бы не в ущерб остальному. -- Обижаешь, начальник. В дверях Кучеренко посторонился, пропуская Панина. Панин хлопнул его по плечу -- так, что задребезжали оконные стекла. Кучеренко покачнулся, но устоял на ногах. -- Высший пилотаж!-- сказал Панин. -- Это не я,-- сказал Кучеренко, огибая Панина по дуге.-- Это все Яков...-- он ускользнул от второго поощрительного тумака и затопал по лестнице. Лестница была непарадная, с железными решетчатыми ступеньками, удивительно громкая. -- Ну вот, Сережа,-- я широким жестом пред'явил ему свой пасьянс.-- Работа по твоей основной специальности. Выбирай: этот, этот или этот,-- я показал на тех троих, которые снимали квартиры.-- Выбирай. Надо будет его тихонечко исчезнуть, квартиру осмотреть, а самого допросить и потом куда-нибудь незаметно пристроить. -- Три карты, три карты, три карты...-- пропел Панин хорошим, едва ли не профессиональным баритоном. Я никогда не слышал, чтобы он пел.-- Понятно. Возьмем... вот этого. Он протянул руку и подцепил карточку Оникашвили. На фотографии был очкастый, начинающий лысеть мальчик. -- Попробуй управиться до полуночи,-- сказал я. -- Это уж, Пан, как получится,-- сказал Панин, не отрывая взгляда от карточки.-- Как получится, как пойдет масть... нет, Пан, за сроки не ручаюсь. -- А ты попробуй,-- зачем-то сказал я. Панин быстро взглянул на меня, хотел сказать что-то злое, но промолчал. 10.06.1991. 16 час. Ресторан "Алазани". Машину пришлось оставить на стоянке на набережной и топать пешком: и Ордынка, и Пятницкая были забиты грандиозными пробками. Вроде как через мосты пускали уже только по пропускам... Хвоста за собой мы не видели, но, с другой стороны, если "Алазани" под превентивным наблюдением -- а Кучеренко был уверен, что так оно и есть, -- то и подходы к нему могут скрытно контролироваться через оптику, а это такой способ наблюдения, от которого не оторвешься. С другой стороны -- ну и что? Даже если гепо сфотографирует нас входящими в ресторан... пусть. Такие методы разработки требуют значительного времени, а нас, если все пойдет как задумано, завтра здесь уже не будет. Было знойно. Мы старались прятаться в куцые тени домов и редких деревьев. Кто придумал этот город, заворчала Саша, Томск куда лучше... Она запрыгала на одной ноге, вытряхивая камешек из туфли. Томск действительно был лучше: плотный, чистый, зеленый, очень удобный для житья город -- только вот мне он изредка начинал давить на виски, и хотелось попасть куда-нибудь, где смешались времена и стили, проросли, проломились одно сквозь другое... побыть там сколько-нибудь времени и вернуться. В Томске -- да и в других наших городах -- я ловлю себя на чувстве, будто попал на страницы рекламого каталога "Ваш дом" или "Уют", или даже "Шик" -- все чуть-чуть слишком: слишком красиво, слишком уютно и слишком продумано. Когда я говорю, что у меня дом в Старом Томске -- с печным отоплением, без горячей воды, но зато с садом -- на меня смотрят, как на ненормального. У тебя что, с деньгами туго? Нет, с деньгами у меня полный порядок. Так зачем тебе этот хлам, посмотри, какой домик можно за две недели... Зато у меня есть баня и кузница, говорю я. Может, у тебя и сортир во дворе?-- смотрят подозрительно. Нет, сортир теплый, есть у меня слабость к теплым сортирам... Мало кто понимает, что я не могу видеть над собой гладкий, без малой трещинки, потолок -- и поэтому у меня самый-самый удобный и уютный -- для меня одного -- дом... В этом ресторане горное эхо начиналось от самого входа. Замечательно пахло пряным. Метр, похожий на генерального директора процветающего концерна, проводил нас к сервированному на четверых столику. Первым делом я налил Саше и себе по бокалу фруктовой воды. Потом достал из кармана детектор микрофонов, поводил им над столом, под столом, над диваном -- чисто. С точки зрения скрытности столик был очень неплох: его окружал С-образный диван с высокой, выше голов, спинкой. Поэтому дистантный аудиоконтроль был, мягко говоря, затруднителен -- если, конечно, не ввинтить направленный микрофон в потолок над нами -- что маловероятно: ведь если гепо распоряжается здесь, как у себя на Лубянке, то на кой черт наружные посты? Мы с Сашей потягивали фруктовую, я изредка смотрел на часы: наши хозяева задерживались. Это было против всех и всяческих законов разведок и контрразведок, и если следовать им, то нам сейчас надо было удалиться и никогда сюда не показываться. Но мы, слава Всемогущему, были не разведкой-контрразведкой; мы были, если формально, вольнонаемными служащими ВВС, "отделом особых операций", или "Трио" -- "Три-О" -- наследниками знаменитой "Бригады "Сокол"", той самой, которая в шестьдесят шестом отбила у мятежников Гурьянова, тогдашнего президента, вытащила его из зоны боевых действий -- и при этом полегла практически вся. Почему-то имя той бригады досталось пресловутой "форме "Сокол"" -- самому грязному, на мой взгляд, изобретению Тарантула. Суть формы заключалась в том, что группа, выполнившая задание, не эвакуировалась, а ликвидировалась на месте. Правда, за всю историю "Трио" форма "Сокол" в полном виде применена была только один раз: в семьдесят третьем году в Гамбурге. Усеченная, повседневная разновидность формы -- это когда все заботы по эвакуации перекладываются на саму группу. Конечно, сознание того, что тебе купили билет только в один конец, не радует; но почему-то всегда получается так, что группы, работающие по стандартным формам, несут не меньшие потери... Княжна и ее спутник, среднего роста человек в светло-сером костюме-тройке, похожий, скорее всего, на преподавателя гимназии, появились через полчаса после назначенного срока. Я сравнил портрет абонента номера 171-65-65, составленный Яковом, со спутником княжны -- совпало. Средний рост, короткая шея, лицо квадратное, тонкие губы, мимика бедная, не жестикулирует. По-русски говорит грамматически правильно и почти без акцента, свободно владеет немецким, английским и, возможно, итальянским... да, Яков, сказал я, вряд ли мне удастся это проверить, Яков посмотрел на меня и пожал плечами: твои проблемы... -- Здравствуйте,-- сказала княжна,-- извините нас, но мы даже не имели возможности предупредить вас о задержке... спасибо вам, что дождались. Позвольте представить: Нодар Александрович Гургенидзе. -- Меня вы знаете,-- я пожал руку Нодару Александровичу,-- а это Саша Полякова. Нодар Александрович поклонился и поцеловал Саше запястье. -- Какие красавицы посещают иногда наши места!-- восхитился он.-- Зураб, сделайте музыку,-- не оборачиваясь, бросил он метрдотелю.-- Что будут пить дамы? Я порекомендовал бы "Напареули", почему-то в этих погребах оно совершенно необыкновенное... Полилась музыка. Под такую музыку, обняв рог с добрым вином, следует плакать от любви и счастья, клясться в вечной дружбе или уж если драться -- то на саблях и на краю ущелья... Мы же под эту музыку -- под такую музыку! -- творили медленный Иудин поцелуй. -- Теперь можно говорить все,-- улыбнулся Нодар Алексадрович.-- Как раз над этим столиком образуется интерферентный звуковой купол. -- Глухая зона? Замечательно. Видите ли, на улице мы засекли два поста аудиоконтроля,-- сказал я. -- Там их семь,-- сказала княжна.-- До вашей акции был один. -- Ага,-- сказал я.-- То есть мы в осаде. -- Да. Они думают, что мы в осаде. У нас по этому поводу несколько отличное мнение. Давайте выпьем вот этого великолепного коньяка -- и потом поговорим о деле. -- Это чем-то напоминает мне пирушку трех мушкетеров и д`Артаньяна в обстреливаемом бастионе. -- Причины те же,-- улыбнулась княжна. -- О деле,-- сказал я.-- Мы обсудили ваше предложение и решили согласиться на него. Более того: мы готовы помочь вам... секунду,-- я жестом остановил Нодара Александровича, который хотел что-то сказать.-- Нам не нужны ни ваши планы, ни ваши лавры. Мы просто пришли к выводу, что в обстановке, которая создастся в результате вашей акции, у нас будет больше шансов на успех. Больше, больше, не сомневайтесь. Поэтому мы хотим предложить вам вот что: непосредственно перед вашей акцией провести нашу акцию и отвлечь на себя внимание гепо и полиции. Княжна и Нодар Александрович переглянулись. Княжна что-то сказала по-грузински, тут же повернулась к нам: -- Извините, забылась. Я сазала, что нужно обдумать это... -- Это очень интересное предложение,-- сказал Нодар Александрович.-- Сейчас мы попробуем взвесить все "про" и "контра"... при разработке нашего плана мы намечали проведение отвлекающей акции, но нам не удалось перебросить сюда достаточно людей. Поэтому ваше предложение... давайте понемногу пить, есть и думать. Мы пили, ели и думали, изредка перебрасываясь короткими репликами. Соглашайтесь, думал я, чего тянете, соглашайтесь. Но тогда надо будет вставать и выходить на жару... Ладно, думайте дальше. Думайте еще... Официант принес блюдо с шашлыком. Как интересно, сказала Саша, я думала, шашлык едят прямо с шампуров. О, нет, сказал Нодар Александрович, так едят только на... забыл, не в походе, а на... на пикнике, подсказал я, да, на пикнике, да и то не всегда, и не всякий шашлык можно так есть, вот этот, царский, так есть нельзя... Нежнейшее мясо таяло во рту и я тут же пустился в рассуждения о том, что прогресса в кулинарии нет, и в этом наше немалое счастье, да, подхватил Нодар Александрович, это как в поэзии: все лучшее уже написано -- много веков наад... он стал декламировать, гортанная речь лилась четко и завораживающе красиво, это как музыка, сказал я, это и есть музыка, согласился он, где вы сейчас услышите такое? Велиий Шота из Рустави написал это восемьсот лет назад, и с тех пор никто не мог подняться на такую высоту... почему? Потому что это от Бога, сказала Саша, тогда еще был Бог, а теперь его нет. Нодар Александрович с уважением посмотрел на нее: я тоже так думаю -- и думаю, что именно поэтому за последние двести лет было столько претендентов на эту вакансию. Если Бога нет, то все дозволено -- так , кажется, писал ваш Достоевский? Не писал так Достоевский, давя в себе внезапное раздражение, сказал я. Это слова одного из его героев, некоего Смердякова, который, в свою очередь, переиначивает, подгоняя по себе, философию Ивана Карамазова... по-моему, это тайный ужас Достоевского: что все дозволено, потому что Бог есть... Давайте вернемся к более частным проблемам, предложила княжна. Сможете ли вы устроить небольшой фейерверк где-нибудь в центре во второй половине дня? Почему нет?-- сказал я. В любое время и там, где скажете. Тогда нерешенных вопросов больше нет, сказал Нодар Александрович. Но неплохо бы устроить нам "горячую линию" -- как вы думаете? Давайте обменяемся телефонами, сказал я. Это проще всего. Проще -- да...-- сказал Нодар Александрович и задумался. Нет, давайте иначе. Давайте обменяемся людьми, ваш человек будет с нами и наоборот. Что-то в этом есть, сказал я. На старом Востоке вожди, заключая союзы, обменивались детьми, сказал он. Детей у нас под рукой нет, а вот дамы... Мы с ним одновременно посмотрели на дам. Княжна согласно кивнула. Саша пожала плечами -- якобы равнодушно. Мы обсуждали этот вариант, но не предполагали даже, что инициатива будет исходить от противника. Хорошо, сказал я, дамы меняют кавалеров -- и расходимся. И вообще, вы планируете отход после акции? Нет, сказал он, какой уж тут отход, а вы? С нашим образом действий вы знакомы, сказал я. Надеюсь, Игорь, у вас найдется и для меня место в одной из торпед?-- спросила княжна ровным голосом. Ты ведь не станешь возражать, Гриф? Нет, девочка, сказал Нодар Александрович. Да и стала бы ты меня слушать... 10.06.1991. 23 час. Турбаза "Тушино-Центр". -- А здесь и был аэродром. До войны и немного после. А когда заключили Дрезденское соглашение и иметь авиацию стало нельзя, на месте аэродрома разбили парк. Так и осталось. -- Очень неуютно без гор,-- княжна приподнялась на локте.-- Подсознательно: чего-то не хватает, отсюда -- постоянная тревога... Зато какие роскошные сумерки -- этого мы лишены. Какие закаты!.. -- А в Петербурге вы были? -- Да, но только зимой, к сожалению. Пойдемте еще в воду, там хорошо... -- Будет холоднее -- не простыть бы вам. -- Никто не простывает на войне. -- Это правда. Пойдем купаться, старый,-- я ткнул Командора пяткой в бок. -- Нет, я тут полежу,-- сказал Командор.-- Я, наверное, и правда старый... -- Я пойду,-- из-под покрывала вылезла Валечка. Единственная из всех нас, она сохранила верность натуральному стилю. Мы с Командором, ренегаты, в присутствии гостьи со строгого нравами Востока облачились в плавки; на самой же гостье был черный глухой купальник с короткими рукавами и штанишками -- в таком можно гулять по городу, и никто не оглянется. У лавочника выпали глаза, когда он понял, что эту реликвию мы действительно хотим взять и даже отдать за нее какие-то деньги. Так мы и поплыли, живая диаграмма прироста трикотажа на душу населения: слева голая Валечка, в центре я -- в очень экономной, но уже одежде, справа княжна как символ грядущих достижений. Дно ушло из-под ног, но впереди, метрах в сорока, была песчанная отмель, где можно будет постоять и передохнуть: княжна плавала плохо, по-собачьи. -- Странно,-- сказала она,-- мы жили так близко от моря... два часа на машине... и так редко бывали там... три раза всего. Не понимаю, клянусь... -- Не надо разговаривать в воде,-- сказал я.-- Потеряете дыхание. Валечке надоело плестись наравне с нами, она молча нырнула и через минуту вынырнула далеко впереди, прямо в лунной дорожке. Там уже шла отмель, и Валечка стала, приседая, выпрыгивать из воды -- почти вся целиком. -- Вы все так... хорошо плаваете... -- У нас отличные реки. У нас океан. У нас столько озер. -- У нас море... в двух часах... Папе просто... не хотелось... не любил моря... и нам не давал... -- Давайте руку. На короткий миг она потеряла контроль над собой: судорожно вцепилась мне в кисть. Но тут же расслабила пальцы и дальше держалась почти спокойно. -- Расслабьтесь, Кето, расслабьтесь,-- сказал я.-- Не держите так высоко голову, не прогибайтесь так сильно, свободнее, свободнее...-- я греб одной левой, и так, гребков в двадцать, мы добрались до Валечки. Почувствовав песок под ногами, княжна отпустила мою руку и приложила ладони к щекам. -- Я вдруг испугалась,-- сказала она.-- Я вдруг чего-то испугалась. Не боялась ничего, и вот, пожалуйста... -- Постоим, отдышимся, а потом обратно мы отвезем вас на буксире,-- сказал я. -- Нет, я поплыву сама... рядом, но сама... надо же учиться плавать. Я уже поняла, что неправильно делаю. И... вот...-- она стояла по шею в воде, и я видел только ее лицо с виноватой улыбкой, но понял -- она выбирается из своего костюма.-- О-о, я и не знала... не знала вовсе... мы всегда так запираемся от природы, от Бога... это же -- как лететь, лететь самому... Валечка скользнула к ней и за руку потянула ее от глубины, на мелководье, а я лег на спину, раскинув руки крестом, и поплыл по течению, чуть шевеля ногами, и позади остались две девы в лунном свете, а слева висела сама госпожа луна, голубоватая, как свежий снег, а справа проступали крупные и мелкие звезды, и под всем этим великолепием плыл я, раскинув руки, и уже не плыл, а висел, висел без опоры -- это было упоительно. Не знаю, сколько времени я провисел так. Наверное, долго, потому что отнесло меня довольно далеко. Я возвращался тихим брассом, глядя вперед, потому что там было на что посмотреть: Валечка и Кето, взявшись за руки, взмывали над водой, как молодые дельфины, и плюхались обратно, поднимая фонтаны серебряных искр. Девочки, сказал я, наконец, выныривая позади них и приобнимая обеих за плечи, нам пора. Командор стоял на берегу и махал рукой. Не хочу уходить, сказала княжна, просто не хочу... Ее колотила легкая дрожь. Еще пять минут. Еще пять, согласился я. Но из веселья уже вышел пар, мы попрыгали, побрызгались и поныряли -- без былого восторга -- потом шагнули на глубину и поплыли. -- Никогда не думала, что может... быть такое наслаждение...-- сказала княжна.-- Наверное, когда всегда так... это не так остро... а когда первый раз... и последний... очень остро... очень сильно... спасибо... На берегу княжна с Валечкой забрались под одно покрывало и вздрагивали там, согреваясь. Вода была куда теплее воздуха. Я насухо протер себя полотенцем и натянул футболку. -- Панин идет,-- сказал Комадор. Вдали, действительно, кто-то шуршал по песку. -- Нюхом учуял?-- не поверил я. -- Говорю -- Панин... Это действительно оказался Панин. -- Вот вы где,-- сказал он, подходя.-- А я ищу на обычном месте. Обычным было место на траверзе затопленного контейнера со снаряжением. Мы ушли оттуда на случай, если Панину понадобится что-нибудь спрятать или взять. Не понадобилось: Панин был сух. -- Командор тебя метров с двухсот опознал,-- сказал я. -- А у него в левый глаз ноктоскоп вставлен,-- сказал Панин.-- Это чтоб ты знал. -- Княжна,-- сказал я,-- позвольте представить: Сергей Панин, наш лучший актер. Княжна Дадешкелиани. -- Можно просто Кето,-- высвободив из-под покрывала руку, княжна подала ее Панину. Панин тут же продемонстрировал, что он актер и в старом смысле этого слова: пал на колени и приложился к ручке так, как не снилось и д`Артаньяну. -- Как работа?-- спросил я его, когда он, наконец, оторвался -- вернее сказать, отвалился -- от руки. -- Более-менее,-- сказал Панин.-- Но это нужно видеть глазами. Гера там сейчас кипятком брызжет. -- Гера? Интересно... Княжна, оставляю вас на Командора, извините... -- Она что, настоящая княжна?-- спросил Панин, когда мы отошли метров на двести. -- Да, вполне. -- Странные вещи творятся на этом свете... Так вот, о деле. Мальчика мы взяли очень тихо, хорошо взяли... но подержаться нам за него не удалось. -- То есть?! -- Анафилаксия. -- На аббрутин? -- Да. Сдох на игле. -- Но-омер... вот это номер...-- я даже остановился. До сих пор считалось -- не без оснований -- что выработка непереносимости к аббрутину -- монополия нашей фирмы. Никого из нас нельзя превратить в буратино: смерть наступает мгновенно. Значит, теперь и в этом мы не одиноки... -- В квартире мы нашли одну штуку, но пока не скажу, что -- сам увидишь. -- Труп куда дели? -- С трупом все в порядке: продали мусорщикам. -- Сколько они сейчас берут? -- За все -- две с половиной. -- Нормально. -- А знаешь, откуда пришла дробилка? Из гаража Скварыгина. Страшный народ эти мусорщики... Ну, документы мы забрали, купили билет в Бейрут -- на сегодня... в общем, мальчик улетел. -- Ну, Серега, все-таки -- что вы там нашли? -- Нет, все сам -- и посмотришь, и пощупаешь, и полижешь -- все сам. Гера бродит вокруг нее, как кот вокруг сала... -- Бомба, небось? -- Угм. -- А кроме? -- Вещественного -- ничего. Абсолютно чисто. А вот обозвал он нас -- как бы ты думал? -- Как? -- Японскими болванами. -- Японскими? -- Вот и я удивился. Очень. Понимаешь, когда я уже вотнул в него иглу, он выпихнул кляп и крикнул: "Позовите... а, дураки, японские болваны!" -- и все. -- Интересненько... Да, жалко, что так вот... -- Неожиданно, правда? -- Весьма неожиданно... японские болваны... Может быть, это просто идиома? Типа "японский городовой"? -- Почему это у грузин должны быть японские идиомы? Тьфу, черт -- не японские, а русские... -- Русские... За кого он вас мог принять? По мордам видно, что не японцы... -- В том-то и дело. Мы его ждали в квартире. Я и Гера. Эта штука, бомба -- мы ее распаковали, и она лежала прямо по центру. Он это видел, когда мы его вязали. Он даже не сильно сопротивлялся. Вырываться стал, когда я взял шприц... -- Все забавнее... Ладно, показывай, что вы добыли... Панин постучал сложным стуком, а потом отпер дверь своим ключом. Гера неподвижно сидел в позе роденовского Мыслителя над предметом, размерами и формой похожим на пятилитровый молочный бидон. Японский городовой... Я нашарил сзади какой-то стул и сел. Правильно Панин темнил -- я все равно не поверил бы. Именно такую форму и размер -- пятилитрового молочного бидона -- имела японская атомная фугасная мина "Тама": плутониевая, тротиловый эквивалент восемь тысяч тонн... -- Получилось?-- спросил Панин. Гера молча протянул ему кусок фотопленки -- совершенно прозрачный. -- Тогда я ничего не понимаю,-- сказал Панин. -- Я тоже,-- сказал я.-- Нельзя ли чуть подробнее? -- Когда мы ехали,-- сказал Гера,-- в одном месте машины проверяли радиометрами. Я думал -- все. Но нас пропустили, хотя вообще-то "Тама" очень сильно светит: до пяти рентген в час. Плутоний, сам понимаешь, а свинца в ней всего двадцать килограммов. Ну, вот я решил проверить... -- Фотопленкой? -- Да. И получается, что так и есть -- никакого излучения. -- Тогда, значит... -- Надо лезть внутрь,-- сказал Гера.-- Надо лезть внутрь, и все. Плутония там нет, это ясно, а остальное... В общем, ребята, вы пока погуляйте, я вас позову. Мы отошли от дома метров на сорок и остановились. За деревьями играла музыка и бродили цветные сполохи -- там танцевали. Кто-то громко смеялся рядом -- громко, заливисто, пьяно. -- Водочки бы,-- сказал Панин.-- Как твое мнение? -- Не возражаю. Вот сейчас с Герой и возьмем на троих. -- А девочек? -- Не знаю, пьют ли княжны водку. -- Спросим. Она настоящая княжна? -- Ты уже интересовался. -- Ну и что? Я свободный гражданин свободной страны... -- Настоящая. -- Тогда надо будет найти еще двух девочек. -- Подождем, чем там кончится у Геры -- может, эта штука оторвет ему яйца... Мы оглянулись на дом, и мне вдруг представилось: окна вспыхивают магнием, и все вокруг становится черным, и из черного пространства начинают медленно выплывать багровые клочья... Но вместо этого открылась дверь, и возникший на желтом фоне истонченный светом силуэт Геры дал нам понять, что все в порядке. Все в порядке... Под предохранительной крышкой имелся вполне работоспособный подрывной блок тройного действия, но под блоком не было ничего: колодец, куда помещается собственно заряд, титановый стакан с плутонием и взрывчаткой -- этот колодец был до краев наполнен крупной свинцовой дробью... 11.06.1991. 02 час. Турбаза "Тушино-Центр". -- И что бы вы без меня делали?-- гордо сказал Панин, входя. В руках у него была картонная коробка, из которой высовывались красные головки бутылок.-- Как раз по штучке в ручки. -- Мозель?-- недоверчиво вытянул шею Гера.-- Где взял? -- И вовсе не мозель. Токай. А где взял... где взял... если все рассказывать, то как раз до утра хватит. Поэтому -- давайте просто тяпнем за любовь. Девочки, которых все тот же Панин подцепил в аллеях, Оксана и Грета -- зааплодировали. Гера, как обладатель самой точной руки, руки минера, стал разливать по стаканам. Потом Командор взялся сказать тост. -- Милые дамы и уважаемые господа! Либен дамен унд вертер геррен! Шановни панове! Генацвали! Только что на наших глазах человек совершил поступок, достойный героя античных времен: в этом переполненном людьми Вавилоне, в этой обители кошмаров, где по наступлении темноты спрос начинает резко превышать предложение и в ночном воздухе повисает вполне уловимый аромат совдепии -- он добыл, урвал, оттяпал у судьбы чудесный напиток, дар благословенной Паннонии, и принес его сюда, нам, для нашего наслаждения, хотя вполне мог бы выпить все это сам, мы знаем его способности. Но -- принес. Что подвигло его на это?-- спросил бы недоуменно какой-нибудь законопослушный гражданин республики Иудея. И был бы в корне неправ со своим вопросом, ибо мы-то с вами знаем заведомо правильный ответ: им двигал исконный арийский коллективизм, то есть такое умоположение и миросозерцание, при котором невозможен иной образ действия, как тот, что отражен в древней русско-арийской пословице: сам погибай, а товарища выручай. Отдать другу утром последнюю банку пива -- кто на это способен? Вижу ответ ваш на ваших лицах. И потому на землях, заселенных арийцами, которые волей богов и кознями врагов оказались разбитыми на многочисленные племена и народности, часто и без нужды враждующие между собой -- на этих землях возник Интернационал. Мы помним Первый Интернационал, Второй Интернационал, Третий Интернационал, который позже стал именоваться Коминтерном, и, кажется, Четвертый Интернационал... Но беда всех деятелей всех Интернационалов заключалась в том, что, зря в корень, корня-то они и не замечали -- очевидно, в силу благоприобретенной застенчивости. Это блестяще доказал великий Фрейд, который, хотя и не принадлежал к арийской нации, понимал в людях все. Он понимал и подымал свой голос, вопия, что главной движущей силой истории является не борьба классов, не национальные претензии и не масонская возня, а сексуальная неудовлетворенность. Именно она заставляет миллионы мужчин сбиваться в армии, брать в руки винтовки, которые представляют собой действующие фаллические символы, захватывать чужие города и делать с побежденными женщинами то, что они не решались делать с собственными женами. Вот в чем корень бед, и поэтому миротворческая, пацифизирующая роль женщин должна заключаться в том, чтобы, пропуская через себя -- заземляя на себя, если хотите -- сексуальную энергию мужчин, не допускать использования ее в военных целях. Поэтому я предлагаю прямо здесь и сейчас, не откладывая дела в долгий ящик, учредить Пятый Интернационал и назвать его Сексинтерном... -- Тогда уж сразу Шестой,-- предложил я. -- Гениальная мысль!-- восхитился Командор.-- Сексинтерн -- Шестой Интернационал! Оставим номер пятый каким-нибудь политическим пигмеям, которых так много развелось на наших просторах в наше беспокойное время. Итак, мы, представители двух, а в ближайшей перспективе трех или даже четырех держав, представители... так... русского, немецкого, грузинского, украинского и польского народов, провозглашаем свободу и равенство полов и наций в выборе партнеров -- во-первых, ограничение зон боевых действий и межнациональных столкновений пределами постелей -- во-вторых... -- Тихо!-- выдохнула княжна. Командор замолк, а остальные перестали дышать. А-а-а, помогите же кто-нибудь!-- донесся голос снаружи. Гера, останься, велел я. Помогите, сволочи-и-и!!! Кричала женщина, молодая и, кажется, пьяная. У Командора действительно был инфракрасный глаз: мы с Паниным еще стояли, озираясь и стараясь хоть что-то увидеть после яркого света, а он уже бежал, и я слышал его голос: что, что случилось? Он там, с ножом, он заперся! Где? Кто заперся? Мы с ним были, а потом он схватил нож, я успела, а Верка с Олей там остались... Девочка была в куцем халатике и вся дрожала. Там, там, вот этот дом... Окно, выходящее на аллею, было занавешено, за шторой горел свет. Серега, под окно! Руки в замок! Командор пошел первым: разбежался, оттолкнулся ногой от "замка" Панина и, переворачиваясь так, чтобы выбить стекло спиной, влетел в окно. Я рванул следом. Панин бросал сильно, как катапульта, я приземлился посередине комнаты и чуть не упал, поскользнувшись на чем-то жидком, позади Командор выпутывался из штор, а передо мной, в углу, сжавшись, как рысь, готовился прыгнуть огромный голый парень... прыгнул с места, головой и руками вперед, в левой руке нож. Я сместился вправо, блокировал опасную руку и ударил ногой в корпус, он отлетел к стене и тут же как резиновый, вскочил на ноги. По идее, он должен был остаться лежать, потому что у него сломано три или четыре ребра плюс неизбежный висцеральный шок, но он вскочил -- а это значит, что он под хинком. Да, под хинком -- термоядерная эрекция... это плохо, отключить его не удастся, придется просто грубо ломать. Он опять прыгнул, и теперь я, нацелившись на руку с ножом, вцепился в нее, грохнулся на пол, но нож отобрал, а предплечье сломал. Другой рукой он лез мне в лицо -- эту руку я завернул ему за спину и вывихнул сначала в локте, потом в плече. Подоспел выпутавшийся из сетей Командор, мы связали парня проводом от настольной лампы. Глаза его смотрели только прямо, на губах пузырилась желтая пена. Хинк, сказал Командор. Ага. Слушай, ты весь в крови... Ты тоже. Я провел рукой по щеке -- щека была липкая. Что за... Пол был залит кровью. Игорь, хрипло сказал Командор, смотри сюда. Возле кровати с измятыми, скомканными простынями под ковриком лежало что-то длинное, Командор приподнял край, я посмотрел и отвернулся. На подоконнике на коленях стоял Панин. Позвони в полицию, сказал я ему. Уже позвонили... слушай, а где третья? Кто третья? Третья девочка. Их же три было. Черт, точно... Я огляделся, вышел на веранду. Проверил двери. Дверь в душевую была заперта изнутри. Эй, откройте, сказал я, полиция! Молчание. Откройте, уже все в порядке. Молчание, шорох. Ладно, плевать, сама девица была мне неинтересна, главное, что она жива и что она здесь -- я повернулся, чтобы уйти, и тут дверь будто взорвалась. Я еле успел перехватить руку -- страшные скрюченные пальцы, но вторая рука вцепилась мне в щеку, глубоко вонзились ногти, и я чудом спас глаз, но, наконец, завернул этой гарпии локти за спину и, с огромным напряжением удерживал их так -- она билась, как дикий зверь -- стал наклонять, сгибать ее вперед, чтобы уберечь лицо от ударов ее головы -- и тут ей сразу -- хинк! -- страшно захотелось, она прогнула спину и стала втираться в меня задницей: на, на меня, стонала она, ну, где же ты?.. Командор, помоги, крикнул я. Вдвоем мы ее кое-как скрутили. Козлы вонючие, орала она, друг дружку дерете, а на бабу у вас и не встанет! Под'ехала полиция, сразу три машины. Теперь надолго, сказал Командор, ребята основательные... -- Криминальная полиция, лейтенант Шмидт,-- подошел к нам офицер. За спиной его белой тенью моталась позвавшая нас девочка; кто-то сердобольный одолжил ей купальный халат.-- Что тут произошло? -- Собственной персоной,-- пробормотал я, не в силах одолеть дурацкую усмешку.-- С флота вы ушли? -- Простите?.. -- Нет, это я так, болтаю... Вот, лейтенант, утихомиривали этого парня. Она нас позвала... -- Подробнее, пожалуйста. Вот сюда, в микрофон... Комната наполнялась полицейскими -- в форме и в штатском. Засверкали вспышки. Кто-то откинул коврик, я не успел отвернуться. Длинная тонкая девочка , очень молоденькая, с короткой стрижкой. Лицо изрезано все, нос висит на лоскутке кожи, голова откинута, и зияет огромная, от уха до уха, рана на горле. Отрезана грудь, и великое множество колотых ран: на груди, на животе, на бедрах. И страшно, клочьями, изрезаны ладони -- хваталась за нож... Красный свет вдруг стал нестерпимо ярким, меня повело в бок. Сейчас, сказал я. Ощупью дошел до туалета -- вырвало. Перебрался в душ, стал пить воду, потом сунул голову под кран. В глазах плыли лиловые круги. Лейтенант Шмидт ждал. Давайте выйдем на воздух, сказал я, я тут не могу больше, я тут сдохну... Что-то творилось со мной, и надо бы было пойти и отлежаться, но вот -- полиция... Девочка Тамара, которая тоже увидела все это, лежала в обмороке, и над ней хлопотал полицейский врач. Потом он вколол ей что-то и сказал, что пусть полчасика полежит, а там можно будет с ней побеседовать. Ладно... Пока что я рассказывал лейтенанту Шмидту все, что знал, видел и делал. И вы побежали на помощь, зная, что преступник вооружен?-- усомнился он. А что оставалось делать? В конце концов, учили же нас чему-то. А в каких вы войсках служили? В егерских. И давно? Шесть лет, как списали... вру, семь. И не разучились с тех пор? Разучился? А вы знаете, какая у нас система переподготовки? Нет... слышал кое-что, но... У нас один месяц в год и один день в месяц -- сборы. Так что разучиться довольно трудно. Разумно, похвалил он, разумно. А правда, что ваши резервисты все оружие держат в доме? Правда, сказал я, автомат, патроны, гранаты -- в опечатанном ящике. После шестьдесят шестого года ввели такой порядок. Значит, ваше правительство доверяет народу, задумчиво сказал он. Иногда доверяет, согласился я. А скорее -- просто платит за верность. Каждый резервист получает избирательный коэффициент "3" -- его голос считается за три голоса простого штатского избирателя. Интересно, я и не знал, сказал лейтенант. Наверное, это разумно...-- он задумался. А вот и девочка наша очнулась... Глаза у девочки были слегка остекленевшие, а голосок слишком ровный. Она с подругой, той самой Веркой, которую... вот... они приехали из Вятки на бек-фестиваль, должен был проходить в Лужниках, но их всех оттуда погнали, и теперь непонятно что будет, и вчера познакомились с Лавриком и Олей, пошли к ним слушать музыку и вообще, и Лаврик сказал, что мы ему нравимся, а Оля сказала, что он такой, что одной женщины ему всегда мало, и они остались, и сначала все было очень мило, а потом стали пить из бутылки, прямо из горлышка, что-то очень горькое, она так и не смогла это проглотить, а те напились и стали сходить с ума, делали такое, что и сказать невозможно, а потом стало просто страшно, они царапались, резались и сосали друг у дружки кровь, она хотела убежать, а ее не пускали, но потом она все-таки убежала... 11.06.1991. Около 7 час. Турбаза "Тушино-Центр". Я открыл и тот час же закрыл глаза: княжна стояла на коленях в углу перед крошечным образком, из тех, что носят на шее, и шептала что-то, задыхаясь от этого шепота. Мне нельзя было видеть это. Никому нельзя было этого видеть. Вряд ли я проспал больше часа, но тело затекло, брючный ремень глубоко врезался в кожу. Изо всех сил я старался не шелохнуться, не сменить дыхания. Безумная ночь. Самая безумная из всех безумных ночей... Мы вернулись, и Командор об'явил, что по случаю славной победы над случайным противником пленарное заседание Сексинтерна прерывается для работы по секциям и что, согласно духу и букве Манифеста, провозгласившего равенство полов в выборе партнеров, сегодня такое право предоставляется женскому полу, и княжна тут же подошла ко мне, подала руку и посмотрела в глаза -- так глубоко, что заныло несушествующее сердце. Только ничего не говорите, прошептала она, когда мы остались одни и я запер дверь, ничего... ничего... Мы стояли в полной темноте, взявшись за руки, и молчали. Что-то творилось... зачем, прошептала она, зачем, зачем все так, для чего? Кто-то играет нами... Я не плачу, говорила она, когда я пытался вытереть ее слезы, я не плачу, не плачу, не плачу. Мы сидели рядом, я обнимал ее за плечи, а потом оказалось, что лучше лечь, и мы легли, и я продолжал обнимать ее -- просто чтобы было теплее и уютнее, и спокойнее, и надежнее, а она говорила не умолкая, что-то давнее, темное, тяжелое изливалось из нее, как в школе учитель немецкого высмеивал ее акцент, он не смел наказывать ее, как детей простых фамилий, но тем гнуснее были его насмешки, и как арестовали отца, вывесившего на доме национальный флаг с траурной лентой на Пятое марта, и какой ужас был в Телави: женщины вставали в цепи перед танками, они думали, что танки не пойдут по живым, а танки пошли, там погиб ее жених, бросился на танк с канистрой бензина и с факелом и сгорел вместе с танком, а сама она там впервые убила человека, солдата-немца: дала затащить себя в темный под'езд и застрелила из револьвера, из старенького, оставшегося после отца, нагана, потом у них организовалась группа: она и еще одна девушка-армянка заманивали солдат и офицеров на квартиру, а парень, прятавшийся там, душил их тонким тросиком, так они убили одиннадцать человек и провалились на двенадцатом, видимо, их уже давно ловили и этот двенадцатый был подсадным, и тогда только чудо спасло ее: она спряталась за створкой двери черного хода, и ее не заметили... ее друзья отстреливались, а она стояла, безоружная, и ничем не могла им помочь. Потом она познакомилась с Грифом, и Гриф сделал ее настоящим бойцом. Я что-то говорил в ответ, а потом неожиданно стал читать Лермонтова, оказывается, я еще многое помнил: Кавказ! далекая страна! Жилище вольности простой! И ты несчастьями полна и окровавлена войной!.. -- ...И ненавидим мы, и любим мы случайно, Ничем не жертвуя ни злобе, ни любви, И царствует в душе какой-то холод тайный, Когда огонь кипит в крови... -- ...И Божья благодать сошла на Грузию! она цвела С тех пор в тени своих садов, Не опасаяся врагов, за гранью дружеских штыков... -- а это прочла она, прочла и заплакала опять, одиночество, вы понимаете, такое вселенское одиночество, а казалось, что -- братья! Тогда и было так, наверняка, так и было, но так давно, так давно, с тех пор все поменялось, все изменилось, и уже не братья, уже каждый сам по себе, и -- одиночество... Наш народ совершенно одинок в этом мире, непостижимо одинок, этого нельзя понять, нельзя об'яснить, и только иногда, почувствовав, находишь слова, но эти слова не переводятся на другие языки. Душа народа не переводится, и не переводится боль души, и одиночество, и разочарование в тех, кто называл себя братом, а делался хозяином... или вел себя как хозяин... Девочка, говорил я, да разве же в этом проклятом мире есть хоть один народ, который был бы счастлив? Который был бы не обижен? Русские -- разрезанные по живому, натасканные друг на друга, и еще неизвестно, что будет вот-вот? Немцы, которым вдруг забыли все хорошее и припомнили все плохое, которых проклинают на каждом углу и скоро начнут резать за то только, что немцы? Или поляки, извечные анархисты, которым любая власть хуже рвотного? Или армяне, которых уже почти не осталось? Французы, вспомнившие, что были когда-то великой державой? Евреи, со всего света свезенные на несчастный пятачок земли -- фактически, в огромное гетто? А чем им хуже, чем нам?-- спросила княжна. Я знаю, они недовольны, но -- чем им хуже? Свое государство со своими законами, свой дом... не улей и не небоскреб... За гранью дружеских штыков, напомнил я. Ах, это...-- она отмахнулась. А что, Грузия была бы довольна таким же статусом, как у Иудеи? Как у Иудеи, у государств Турана?.. Довольна?-- переспросила княжна. Довольна... какое нелепое слово... Впрочем -- да. Для начала. Тогда -- да здравствует Грузия!-- провозгласил я. Я так давно не плакала, сказала она, вытирая слезы, я думала, что разучилась, и вдруг -- такое наводнение... Мы случайно сведены судьбою, Мы себя нашли один в другом, И душа сдружилася с душою, Хоть пути не кончить им вдвоем!.. Я рожден, чтоб целый мир был зритель Торжества иль гибели моей...-- я читал и читал, передо мной раскрывались листы книг, я не подозревал, что помню так много: По небу полуночи ангел летел, И тихую песню он пел; И месяц, и звезды, и тучи толпой Внимали той песне святой... Он душу младую в об'ятиях нес Для мира печали и слез; И звук его песни в душе молодой Остался -- без слов, но живой. И долго на свете томилась она, Желанием чудным полна; И звуков небес заменить не могли Ей скучные песни земли... Наверное, так оно и есть, шептала княжна, наверное... я чувствую иногда, что такое было со мной... а вы? Не знаю, сказал я, если и было, то я чересчур хорошо научился не помнить этого. Зачем?! Не знаю... казалось, будет легче. Только казалось? Мне не с чем сравнивать... с собой -- другим, каким был раньше? Или мог бы быть... Есть другие миры, убеждала меня княжна, и в них живем мы же -- но иные, настоящие, чистые, -- но для того, чтобы эти миры сохранились, мы здесь должны быть такими, какие мы есть сейчас... непонятно? Нет, все понятно, все очень понятно, как мне хотелось бы, чтобы все было именно так! Все и есть именно так, мы выкупаем здесь их безмятежность там... Наверное, я тоже буду в это верить, сказал я, это очень здорово, это как раз то, во что я поверить способен. А в Бога? Нет, сказал я, не хочу... у меня слишком много претензий к нему. Я верю, сказала княжна, верю в Бога-творца, который бессильно смотрит на мир, созданный им когда-то, и в Христа, сына человеческого, однажды собравшего на себя все грехи мира и унесшего их Господу... рассказать, что там было на самом деле? Вы знаете это?-- удивился я.-- Откуда? Просто знаю... просто поняла, как это было... как должно было быть, чтобы получилось то, что получилось... Рассказать? Да, сказал я. Иисус вовсе не был божьим сыном, сказала княжна. Он был нормальным мальчиком в большой семье плотника. Ему и самому предстояло стать плотником... времена были смутные, семья бежала в Египет, вернулась... Иосиф работал, Иисус помогал ему, он уже многое умел, он был способным мальчиком... так бы все и шло, но умер Август, а в провинции было неспокойно, и однажды несколько еврейских мальчиков напали на римский патруль и убили солдата. Их тут же схватили, а может быть, схватили других -- какая разница? По закону их должны были передать местным властям, а те -- осудить на смерть, на побивание камнями. Но слишком неспокойно было в провинции, и комендант сделал вид, что не слишком силен в тонкостях законов... На территории гарнизона действовали законы Рима. Комендант послал за плотником, привели плотника с подмастерьем, и комендант -- сам или через кого-то из подчиненных -- велел им изготовить по чертежам три креста для распятия. Им дали дерево и инструмент... а может быть, инструмент они принесли с собой... Римский крест для распятия, изготовленный по всем правилам, не так уж прост: там и блок для поднятия перекладины, к которой приколачивают руки, там и специальный колышек, на котором распятый как бы сидит -- потому что иначе, виси он только на руках, дыхание остановится через три-четыре часа -- слишком быстро, по мнению римлян... Плотники сделали то, что от них требовалось. Комендант посмотрел, остался доволен и велел хорошо заплатить за работу: по десять серебряных тетрадрахм за крест. Мальчиков распяли. Они мучались несколько суток -- как и положено по римской процедуре казни... Иисусу было четырнадцать лет. Он рос -- и вдруг обнаружил, что случай этот растет вместе с ним. Проходили годы, а из памяти ничего не стиралось. Хуже того: стиралось все остальное, а это -- занимало освободившееся место. Иисус не мог больше смотреть на плотницкий инструмент. Братья и сестры раздражали его. Мать казалась мелочной мещанкой. Отец -- чуть ли не преступником. Стоило побыть немного в тишине, и в ушах возникал тот звук, что исходил от распятых мальчиков и который мог бы быть стоном, если бы у них оставались силы стонать. Он пытался пировать с друзьями -- это было еще тяжелее. Он просил совета у раввинов -- они не понимали его. Тогда он уходил в пустыню -- специально, чтобы слушать этот звук. Он понял в пустыне, что Бог избрал этот способ, чтобы говорить с ним. И понял, что именно он должен делать... потому что -- и это он тоже понял в пустыне -- каждый из живущих отвечает за все. За все, что происходит в этом мире. Да, он должен собрать у людей их грехи, предстать перед Богом и сказать: Боже, мы ведь не просили Тебя создавать нас, Ты сделал это по собственной прихоти, так почему же теперь Ты отвращаешь лицо свое от нас? Мы -- образ Твой и подобие, значит, наши грехи -- это и Твои грехи, и Ты, когда смотришь в нас, смотришься в зеркало; так на, возьми себе грехи наши, ибо люди виноваты лишь в том, что пришли в этот мир такими, какими Ты сотворил их. И Иисус ходил и проповедовал среди людей самых низких, среди бродяг, мытарей и блудниц, чтобы собрать на себя их грехи, и многие ходили с ним, и среди всех -- его двоюродный брат Иуда и Симон по прозвищу Петр, то есть Камень. Помните, что все вы есть образ и подобие Божие, говорил Иисус, так будьте же достойны того: прощайте врагов ваших, не противьтесь насилию, ибо волос не упадет с головы без воли Божьей, и не блудите даже в помыслах ваших... Так он шел, приближаясь к Иерусалиму, где и должен был завершиться путь его. Была Пасха, день освобождения из египетского плена, день, когда следовало ждать нового мессию. И тогда Иисус открыл свой страшный план тем, кому верил, как самому себе: Иуде и Петру. Ему долго пришлось убеждать их и доказывать, что без этого последнего, смертного шага все прочее -- напрасно. Наконец, он их убедил. Иуда пошел и донес на него, что он называет себя царем иудейским, а Петр свидетельствовал о том перед судом синедриона, потому что по закону никто не может быть обвинен, если против него не будет двух свидетелей. Остальное известно. Иисус взошел на крест и принял ту смерть, которой желал, Иуда отправился вслед за ним, а Петр сумел избежать подозрений и проповедовал именем Иисуса еще много лет... Бог принял искупительную жертву Иисуса, назвал его своим приемным сыном и пообещал потом, когда в мире все придет к концу, разобраться с каждым в отдельности и каждому воздать по делам и вере его. Пока же, сказал Бог, вмешательство нежелательно, потому что каждый случай проявления божественной воли лишь усугубляет страдания людей, и с этим уже ничего поделать нельзя, такова структура этого мира; а потом Иисус -- если у него сохранится это желание -- может создать свой новый и прекрасный мир -- такой, каким он его себе представляет. Бог поможет ему в этом деле... Гордая история, сказал я. Да, так оно и было... Так оно и было, подтвердила княжна, я вздохнул, гордая история... Не было никакой ночи, вечерние сумерки, утренние сумерки, и ничего между ними, солнце, сказала княжна, солнце, оранжевый лучик косо пополз по стене... новый день, девочка, новый день... еще один день, подаренный нам для наших злодейств... Спасибо, сказала княжна. Помилуйте, за что? За то, что не стали меня... Соблазнять?-- догадался я. Да, сказала она, вам ведь хотелось? Еще бы. Мне тоже, сказала она. Только почему-то нельзя было, вы чувствовали? Да. Все это странно и непонятно... А разве есть что-нибудь не странное и понятное?-- спросила она. Пожалуй, нет. Орали вороны. Немыслимое воинство "московских соловьев", серых ворон, встречало возвращение светила. Что-то зловещее, сказала княжна. Да, согласился я, к этим птицам подошел бы набатный звон и зарево на все небо. И летящие черные хлопья бумажного пепла, сказала княжна. Видели? Да. Видела. Видела... Зачем вам все это?-- спросил я. Не знаю, сказала она, почему-то не получается по-другому... можно, я повернусь чуть-чуть? Мы так долго лежали неподвижно, что перестали чувствовать свои тела. Она отстранилась слегка, повернулась на спину, лицом вверх. На щеке отпечатался уголок воротника моей рубахи. Наверное, в этот миг я и уснул. Проснулся, ощущая боль от врезавшегося в тело ремня -- и острое, пронзительное чувство то ли непоправимой ошибки, то ли огромной утраты -- одно чувство, без предмета его; это было так сильно и внезапно, что жаром охватило лицо и руки -- и сердце, замерев, забилось сразу в третьем режиме. Я лежал, не шевелясь, не меняя ритма дыхания, но воздух надо мной дрожал, как над горячей крышей... 12.06.1991. 10 час. 30 мин. Улица Черемисовская, 40. Фирма "ЮП". -- Ты как адмирал Нельсон,-- сказал я.-- Главное -- ввязаться в схватку, а там -- Бог поможет Англии. -- Кац-Нельсон,-- поправил меня Командор.-- Да, прадедушка Хаим был бы таки доволен этим сравнением, нет? Прадедушку Хаима Командор выдумал. Он чернявый -- так что, может быть, и течет в нем еврейская кровь. А может быть, армянская. Или ассирийская. Он сирота -- как почти все актеры "Трио". Он даже не знает, откуда взялась в метрике эта его фамилия: Резанов. Крупицыны вот знают... Похоже, поэтому в нем просыпается время от времени национальная озабоченность. А может, он и впрямь потомок того самого командора Резанова, врага и соратника Крузенштерна?.. Интересно, что Командор уверен, будто привлечение в "Трио" сирот об'ясняется то