ью: садись. Витя, сказал дед, дай Игорю пока свой автомат -- мало ли что. Виктор протянул мне МП и запасной рожок. Спасибо, сказал я. Пустяки, сказал Виктор и отошел. С Богом, сказал дед. Вам того же -- я помахал рукой. С дороги Вероника почти сразу свернула вправо, в поля, заросшие чем-то густым и высоким, выше колена -- пшеницей, ячменем?.. Мотор глухо рокотал, во все стороны летела грязь. Ноги мгновено промокли. Крепче держись, не болтайся!-- крикнула Вероника. Я забросил автомат за спину и обнял ее обеими руками. Теперь другое дело! Она повела плечами и добавила газу. Мы неслись к извилисто тянущейся через поля полосе черемуховых зарослей. 13.06.1991. 14 час. Ферма Клемма, пасека. -- Тьфу на тебя, Верка,-- сказал за окном дед, и я открыл глаза.-- Жопу бы хоть прикрыла, валяешься, как не знаю кто. -- Жопа как жопа,-- сказала Вероника,-- чего ее прикрывать? Была бы косая какая, тогда уж... -- Эх, не моя ты дочь,-- вздохнул дед.-- Так бы щас ремнем утянул... -- Да чего, дядь Вань, загораю, никого не трогаю. И вообще мокрое все. Сверзились мы таки в речку, не миновали. -- Ну, еще бы, таких пилотов, как ты, у нас в эскадрилье дроводелами звали. Ладно. Все тихо у вас? -- Тихо. Я собак спустила, если бы что... -- Видел я твоих кобелей: валяются под плетнем, и мухи по ним пешком ходят. Дохи только шить из таких сторожей. -- Так нет же никого. -- Угу. Так вот нет, нет, а потом открываешь глаза: ангелы, ангелы... Он-то спит? -- Спит. -- Не сплю,-- сказал я и сел. О-ох... Потянулся с хрустом и подошел к окну. За окном было ярко, жарко, пахло горячей травой и медом. Гудели пчелы. На солнцепеке расстелен был выгоревший брезент, на брезенте в соломенной шляпе лежала Вероника. Смотреть на нее было одно удовольствие. Рядом, опираясь на какой-то столб, стоял дед и ехидно щурился. -- Отдохнул?-- спросил он. -- Более-менее. -- Пчелки не покусали? -- Почти нет. На кой им дубленая шкура? -- Как сказать... -- Как у вас там дела? -- Нормально. Уладили. Следователь, конечно, очень удивился, что старый пердун уложил двух бандитов... он их, кстати, узнал. Есть такая группировка "Муромец" -- так они из нее. -- О, дьявол,-- сказал я. -- Ты их знаешь? -- Знаю. Самое говно. Гитлерюгенд. -- И что теперь? -- Надо двигаться. А вам, наверное, стоит действительно нанять каких-нибудь пистолетчиков... хотя нужен-то им я. -- Чем ты их так зацепил? -- Да случайно копнул глубже, чем надо -- и вылезло дельце на триста миллионов. За такие деньги, сам понимаешь, и морду набить могут. -- Но как они тебя тут нашли? -- Черт его знает... через фарера, который меня подвез? Разве что... хотя... Какая-то догадка у меня, кажется, возникла, но тут Вероника лениво поднялась и подошла к деду. -- Слушай, дядь Вань,-- сказала она,-- ты же все понимаешь, а? -- Да чего уж не понять. Только учти, Ольга уже матом тебя кроет, чего-то ты там не сделала. -- С Ольгой мы сочтемся...-- в голосе ее прорезалась хрипотца.-- Дай я тебя поцелую. Она обвила шею деда руками и томно поцеловала в одну щеку, в другую... -- Хватит, Верка, хватит,-- смеясь, отбивался дед. -- Ну, раз хватит...-- она шагнула назад, а я вдруг снова вернулся в тот миг, когда мы, цепляясь друг за друга и хохоча, выбрались из речки, повалились на песок и стали бешено целоваться. Дед что-то говорил, а она ему отвечала, я отступил от окна и запнулся взглядом за приемник -- и чисто автоматически, не знаю, зачем, включил его. Эфир был полон Вагнером, все диапазоны содрагались от могучих аккордов, и с огромным трудом пробивалась сквозь них взволнованная дикторская речь. Массовые аресты, произведенные накануне... под лозунгами... призвали к невмешательству... однако армии государств... многочисленные жертвы... из стрелкового оружия и минометов, число убитых превысило... выступление рейхминистра внутренних дел по телевидению только обострило... переход вооруженных сил на сторону восставшего... удерживают пока... к утру обозначились позиции... германские части, расположенные южнее... по неполным данным, на стороне народа выступают чешские, финские, болгарские, греческие... неопределенность относительно... покинув летние лагеря, движутся к Москве... перестрелка с применением реактивных... судьба до сих пор... ста танков сосредоточено в районе Кремля, кроме того, контролируется... толпами беженцев... растущие жертвы... чревато разрушением реактора, последствием чего могут стать... Рядом со мной молча стояли дед и Вероника: дед неподвижно, как соляной столп, а Вероника слепыми непослушными пальцами пыталась застегнуть на груди комбинезон. Я тихонечко вышел из дому, снял с веревки высохшие клейды, оделся. Когда она успела постирать?.. Почему-то сдавило горло. Все было неправильно, все, кроме... Я взял себя в руки. Спокойно. Не сходи с ума. Не имеешь права сходить с ума. Не имеешь права... Уже другой голос, сорванный, хриплый, выкрикивал: сограждане, настал решительный... чаша гнева... притеснения, невиданные за все годы существования... культурный и моральный кризис, полный тупик... расстреляв мирную демонстрацию, поставили себя вне закона... более трехсот человек... братья-солдаты, которые никогда... тем самым окончательно похоронил надежды... распространено обращение командующего Русским территориальным корпусом генерала... на защиту безоружных москвичей встали солдаты чешской бригады, их поддержали... потеряв несколько танков, отошли... запершись в Кремле, вряд ли могут рассчитывать... волна народного гнева сметет, как мусор... последний шанс, данный нам историей... только свободная, единая, независимая Россия... к оружию, граждане, к оружию, россияне! -- Эт-то но-омер...-- протянул дед. Я вдруг почувствовал, что меня колотит крупной внутренней дрожью. Такая -- почти радостная -- дрожь бывает при игре, когда надо делать последний ход -- и ты знаешь его. В какой-то момент возникло чувство повторности происходящего, и в то же время по неведомо каким ассоциативным путям всплыло, как я читал, продираясь сквозь кошмарный почерк, повесть Фила Кропачека "Неистребимый". Несколько измятых, засаленных тетрадей я получил по почте через день после того, как Фил, надев парадную форму и все награды, которые у него были -- немало, надо сказать, в том числе и Андрей Первозванный, -- вышел на площадь перед Розовым дворцом, достал из кобуры "березин" и выстрелил себе в висок. Действие повести происходило в период Тувинской экспедиции -- вот выдумали же, сволочи, название для войны: "экспедиция"! Мы посмеивались над этим и сочиняли анекдоты, но было противно, -- так вот, у Фила в эти дни в продажу начинают поступать мясные консервы в банках, по форме напоминающих цинковые гробики... было там еще множество разных происшествий, комичных и кошмарных, и был главный герой, то ли чудак, то ли гений -- короче, в какой-то момент он начал понимать, что все происходящее сейчас с ним и вокруг него на самом деле всего лишь символы, аллегории того, что происходит вне нашего мира, в каком-то высшем, истином мире... и вот, поняв это и разгадав значение аллегорий, он понимает, что следующее событие будет происходить с ним самим и что это должно быть что-то мерзкое: в числе прочего он должен будет изнасиловать и убить свою сестру, а к сестре у него очень сложные и какие-то взрывные чувства -- и вот, чтобы избежать неизбежного, он вешается. Сестра же, придя, деловито вынимает его из петли и начинает оживлять: оказывается, это она навела на него "зов петли" -- ей нужен был его труп, чтобы сделать зомби для каких-то своих целей. Она оживляет труп, но забывает вдруг одно заклинание, и мертвец насилует ее, а потом загрызает... а утром идет на призывной пункт и вербуется добровольцем, и вот он в Хем-Бедлыре, неуязвимый, оружие не берет его, и он страшно мучается этим, потом узнает, что есть шаман, знающий, что надо делать... Рукопись оборвана на полуслове. Фил запечатал ее в пакет и бросил в ящик, а сам переоделся в парадную форму, нацепил ордена и вышел на площадь перед Розовым дворцом... -- Дед,-- сказал я,-- мотоцикл ты мне дашь? -- Игореха,-- не поворачиваясь ко мне, прошептал дед,-- что же это делается, а? Ведь война, Игореха... -- Война не война, а все равно -- подлое дело, очень подлое. -- Ты хоть понимаешь, что происходит? -- М-м... местами. -- Сказать можешь? -- Только самое тривиальное: империя распадается. Идет борьба за власть. Кто к кому присоединится: Россия к Сибири или наоборот. И прочее вокруг этого. -- А ты причем? -- Воюю с террористами. Я поймал на себе взгляд Вероники, повернулся к ней. Лицо ее посерело, глаза неподвижно смотрели на меня. -- Ты... обратно?.. -- Нужно... -- Кому? Тебе? Мне? Зачем? -- Он офицер, Верка,-- сказал дед.-- Ты уж не это... -- Офицер...-- она судорожно вздохнула и быстро, почти бегом, бросилась из дома. -- Подожди, Игореха, не бегай за ней,-- поймал меня за руку дед.-- Лучше послушай-ка меня. На шоссе не суйся. Вон тот лесок видишь? За ним деревня, Санино. За деревней начнется насыпь, узкоколейка там была, рельсы сняли, так что ехать по ней можно. И ведет эта насыпь через Поречье до самого Звенигорода. А там уж... -- Там рукой подать. -- А то лучше спрячешься тут где-нибудь? -- Сам видишь -- не получается. Надо двигаться, надо шевелиться. Дед хотел еще что-то предложить, но только сморщился и махнул рукой -- слабо, беспомощно... -- Господин полковник!.. -- Да. Да, все понимаю. Не дело... И вернулась Вероника. Другая. Непохожая на все прежние. Другое лицо... я никогда не видел таких лиц. -- Ты только не исчезай совсем,-- сказала она.-- Ты появляйся иногда, хорошо? Мне вдруг сдавило горло, и я долго ничего не мог ответить. 13.06.1991. 20 час. 30 мин. Где-то между Рузой и Звенигородом. Как я ни крутил, как ни прикладывал фирменные заплаты, ничего не получалось: разрез был слишком велик. Оставалось пройтись вдоль дороги и поискать брошенную дырявую камеру: вряд ли я один, кто пострадал на этой промоине. Похоже, когда делали насыпь, в нее схоронили всякий военный мусор: я, например, напоролся на зазубренный осколок бомбы или крупнокалиберного снаряда. Так, в поисках подножных запчастей, я прошел метров сто пятьдесят -- и, наконец, увидел то, что нужно. У жерла дренажной трубы, полуутонувшее в грязи, виднелось колесо от трактора. Я стал спускаться вниз -- и тут сзади раздался вой автомобильного мотора. Это был полноприводной "хейнкель-ягд" ядовито-желтого цвета. Выцарапавшись из промоины, он остановился. Открылись двери, вышли двое, огляделись по сторонам. Один расстегнул штаны и стал мочиться прямо с насыпи, другой сбежал вниз, в кустарник... сейчас увидит мотоцикл... увидел! Все -- нет ни того, ни другого, а из машины выбирается третий, и в руках у него какой-то ящик, похожий на старинный радиоприемник, и он поворачивает его из стороны в сторону, заглядывая в него сверху, будто в кастрюлю... и тут мне стало нехорошо, какая-то дурнота, какая-то мятная, тошная слабость возникла повыше желудка, и черт его знает, как было бы дальше, но парень этот поставил свой ящик на капот и взялся за бинокль, и стал смотреть вдаль... Да уж, стоило ему чуть опустить очи долу, и все. Но тут опять раздался рев мотора и гудок: кто-то еще не желал сидеть в чертовой промоине. "Хейнкель" тронулся с места и отрулил на самый край насыпи, пропусая того, кто ехал следом. Это оказался фермерский грузовичок-трактор "тролль". Фермер притормозил возле "хейнкеля", крикнул что-то нелестное водителю, газанул, наполнив салон "хейнкеля" синим перегаром, и покатил вперед. Я же, пользуясь этой заминкой, скатился к трубе, влез в нее и, елозя локтями по жидкой грязи, переполз на другую сторону насыпи. И не зря: здесь кустарник подходил вплотную к дороге, а от трубы тянулась канава, и была эта канава, похоже, достаточно глубока, чтобы меня скрыть... от бинокля -- да. А от той чертовой штуки, напоминающий приемник? Ладно, думать будем после... По кустам я -- где согнувшись, где на карачках, где и ползком -- добрался до перелеска. Теперь я был в метрах в трехстах от машины, сбоку и чуть сзади нее. Фарер сидел за рулем, тип с ящиком стоял рядом, но на ящик свой не смотрел, ящик стоял на капоте. Еще один тип шел вперед по дороге, время от времени останавливаясь и поднося к глазам бинокль. Четвертого видно не было. Ну, что ж, ребята... смыться от вас без транспорта мне вряд ли удастся... а из оружия у меня одна рогатка... Соваться в нынешнюю кашу с не записанным на тебя пистолетом -- нет уж, проще запереться в чулане и отсидеть положенных три года. В дедовой мастерской мы за полчаса соорудили рогатку из титанового прутка и красного резинового шнура чуть потоньше мизинца. В карман я насыпал два десятка шариков от подшипника. С этим арсеналом я и готовился принять бой. Или навязать его. Пистолет в ближнем бою, конечно, предпочтительнее. Из него можно стрелять стоя, сидя, лежа, на бегу, в прыжке, с одной руки, с двух, выпуская восемь пуль по восьми целям за две с половиной секунды. Из длинноствольного "березина-600" или флотского "парабеллума" я попадаю в поясную мишень с полукилометра. Из рогатки стрелять можно только стоя, причем в одной позе: правым боком к противнику. Скорострельность не более выстрела в секунду. Убойная сила сохраняется метров до пятидесяти. И тем не менее я знаю несколько случаев, когда рогатка одерживала верх над пистолетом - благодаря двум неоспоримым преимуществам: бесшумности, во-первых, а во-вторых, тому, что у противника при виде рогатки не срабатывает приорететный рефлекс на оружие, ему приходится сначала подумать, а уж потом стрелять, теряя на это бесценные доли секунды... Итак, три противника были в поле моего зрения -- следовательно, начинать надо было с четвертого. Я короткими перебежками направился к промоине, чтобы перейти дорогу за спиной у этих ребят. Вполне могло быть, что четвертый, невидимый, затаился и ждет -- или идет мне навстречу. Но нет, до промоины я дошел спокойно, а дальше было непросто -- метров пятнадцать совершенно открытого пространства, причем в виду стоящего на горочке "хейнкеля"... повезет -- не повезет... не повезло: парень, стоящий у машины, взял свой ящик, что-то там нажал или покрутил -- во мне взорвался кусок льда -- повернулся кругом и увидел меня. А ведь именно его я собирался сохранить и побеседовать... да, удивиться он успел, а вот испугаться -- вряд ли... обхватил руками брызнувший лоб и повалился навзничь. Фарер, как чертик из коробочки, вылетел из машины и дважды выстрелил куда-то влево -- что-то он там узрел, в кустах. Ему я попал в висок, он рухнул и покатился с насыпи. Тут я,наконец, завершил начатый маневр -- пересечение плеши. Теперь я был опять справа от дороги, в кювете. Машины отсюда видно не было, ее скрывала гора мусора, зато как на ладони была полянка, где я ладил мотоцикл. Шевельнулись кусты, показалась макушка, рука с пистолетом махнула: туда. туда! До "макушки" было метров семьдесят -- не достать. Тот, кому он делал знаки, видимо, тоже что-то показал ему, потому что "макушка" высунулся по пояс из кустов, быстро огляделся, а потом рванул напролом, как кабан, взбежал на насыпь и прилег около машины. Они были уверены, что я на той стороне... отлично. Я на полкорпуса высунулся из моего окопа. Где он там? Ага... видны ноги и кусочек задницы. Надо полагать, последний, четвертый, крадется в поисках меня... может быть, даже по моему следу. Нет возражений. Я пошарил вокруг себя и подобрал два булыжника размером в кулак -- трудно без артиллерии, господа... Стараясь не шуршать, я подобрался к "макушке" метров на двадцать и навесом, несильно, чтобы не убить, запустил одним и тут же другим булыжником именно в макушку... и промазал -- он вскрикнул и дернулся назад, бежать -- ну и, естественно покатился вниз. Я подскочил к нему, рубанул по затылочной ямке, отключая, схватил пистолет -- новенький элитный "вальтер" -- и бросился за деревья. Все -- теперь будет работать выдержка... у кого нервы крепче... Интересно, а вдруг поедет мимо кто-нибудь?.. Прошло пять минут, десять... Ага, вот и он! Шевельнулась прошлогодняя крапива возле той дренажной трубы, по которой я полз вначале. Ну, давай, давай... Я вложил в кожанку шарик и легонько, в четверть натяга, выстрелил в насыпь примерно в полусотне метров перед машиной. Посыпались камушки. Он затих. Я ждал, что он постарается оседлать дорогу -- нет. Потом я понял, что он ползет по кювету. Ты бы еще окопчик отрыл, подумал я. Пехота. Стрелять из элитного "вальтера" мне еще не приходилось и, хотя я знал, что точность боя у него даже лучше, чем у длинноствольных систем, противника моего следовало, пожалуй, подпустить как можно ближе. Полз он медленно и осмотрительно. Я даже зауважал его за это. Полгода хорошего тренажа -- и тебя можно будет брать на акции... Наконец, он поравнялся со мной. Нас разделяло семьдесят метров низкорослого кустарника. Стоя за деревом, я хорошо видел срез кювета. Вот опять шевельнулась трава... Я выпустил шарик в склон насыпи чуть позади ползущего, бросил рогатку и поднял "вальтер". Над срезом кювета мгновенно появились руки с пистолетом. По пистолету-то я и выстрелил. Что было по-настоящему тяжело -- так это ломиться сквозь кусты. Я даже почти успел, я еще увидел, как он, скорчившись, что-то пытается сделать -- в такой же позе на ветру, на холоде закоченевшими пальцами зажигают спичку... и тут же распрямился, дернулся и затих. На губах видны были осколки стекла. Полчаса у меня ушло на заравнивание следов. Спрятал трупы в дренажную трубу, засыпал пятна крови на дороге, поднял мотоцикл на верхний багажник "хейнкеля"... я был грязный, как не знаю кто, мне надо было срочно смыть эту грязь, я трясся, она сводила меня с ума... Еще не все, еще не все... "Языка", перевязав и связав, я положил в задний багажник, таинственный ящик поставил на переднее сиденье и сел за руль. Почему-то казалось, что ящик на меня смотрит. Дорога сама покатилась мне навстречу, все быстрее и быстрее, а я не мог оторвать взгляда от ящика. Он выглядел непристойно. Потом дорога почему-то кончилась, под колеса летела целина, машину трясло, ящик подбрасывало, наконец, он свалился с сиденья. Я смог посмотреть вперед. Там темнела вода. Это был довольно большой пруд с пологими берегами, поросшими камышом и осокой. На другом берегу его, ближе к плотине, стояло низкое длинное здание с множеством темных окон, а за ним -- водонапорная башня, похожая на марсианский треножник. Я залез в воду по шею и с остервенением стал сцарапывать с себя грязь. Понемногу становилось легче. Легче... легче... легче... Уже почти спокойно я отжал одежду, натянул штаны, надел на голое тело куртку -- в бою она не участвовала и потому осталась сухой. Вынул из багажника "языка" -- он уже пришел в себя и пытался брыкаться. Без глупостей, предупредил я, жалеть мне тебя не за что. Повязка его сползла, волосы склеились. Хорошо, короткие... но все равно опять лезть в воду... Я отмыл его, проверил рану. Рана была маленькая, хотя кровила сильно. Ладно, зарастет... не такое зарастало. Бинт последний -- ну, да разживемся, если понадобится... Тебя как звать, парень? Ва... Вадим. Ты из "Муромца"? Кивок в ответ. Жить хочешь? Замер, с'ежился. Расслабься, сказал я. Вас хоть предупредили, что дичь кусается? Помотал головой: нет. Ладно, выкладывай, какого черта вы прицепились именно ко мне? Что вам там про меня наврали? Он молчал. Или ты хочешь, чтобы я устроил тебе пытку? Я могу. Ла... ладно. Нам приказали... князь сам приказал... найти человека -- вас -- и доставить... можно -- мертвого... а можно... достать из... из тела... прибор... вот отсюда... А эта штука, значит, пеленгует этот прибор?-- я показал на ящик. Д-да. Интересное кино, сказал я. Надеюсь, на аббрутин у тебя аллергии нет? На... что? На аббрутин. Он же кси-диацин. Я не понимаю... Снотворное. А... нет, кажется, нет. Тогда закатай рукав. Да не бойся так, дурашка, убить тебя я могу просто двумя пальцами -- я показал, как. Он мгновенно вспотел. Не дрожи. Это чтобы не связывать тебя опять веревкой. Не бойся. Сейчас ты уснешь. Ты уснешь, и тебе захочется посмотреть сны. Ты будешь смотреть сны и рассказывать мне все, что видишь... и тебе приснится райский сад, и ты услышишь пение гурий, но стражи не пустят тебя туда, пока ты не расскажешь все, что знаешь про вашу организацию... Он уже спал, дыхание было ровное. Я откинулся на спинку сиденья, в уютный мягкий угол, обхватил колено руками и приготовился слушать. 14.06.1991. 5 часов утра. Звенигород. Пристань "Хассель, Денисов и Ко". Я долго бился над своим лицом и, наконец, смог сделать так, чтобы оно не напоминало ничем мою фотографию, попавшую в лапы "Муромца". И на сегодня надо озаботиться какой-нибудь экранировкой -- пока я не попаду в Москву, под защиту армейских вседиапазонных шумогенераторов. Чем бы ни был прибор, впаянный в меня, он отзывался на кодированный запрос серией весьма мощных радиоимпульсов, пеленгуемых в радиусе по крайней мере двадцати километров. С другой стороны, я, похоже, чувствовал -- не знаю, почему -- этот запрос и, следовательно, мог заранее знать о приближении преследователей. Кроме того, Вадим рассказал, что первые два пеленгатора собрали вручную, один из них я грохнул у дома деда, а другой захватил, а мастерская, принявшая заказ, выдаст первые приборы не раньше, чем в четыре часа дня сегодня. Следовательно, определенный резерв времени у меня был... вот только на что его потратить? Ворота пристани были закрыты, я посигналил, как требовалось: три коротких и длинный. Из будки на территории пристани вышел седоватый толстяк, сонно потянулся и направился к нам. Судя по всему, это и был дядя Саня. -- У меня партия груза по контракту "Кянигин",-- сказал я, опустив стекло и высунув голову. -- Контракт "Кянигин" начинает действовать с полудня,-- ответил он. На лице его не было и следа сна. -- Мне нужно в Москву,-- сказал я. -- Ты с вещами? -- Нас двое. Вещей очень мало. Машину можем оставить. -- Я тебя что-то не видел... -- И не могли видеть. -- А это кто там с тобой? Вадька, что ли? -- Вадим, проснись,-- сказал я. -- О, дядя Саня,-- сказал Вадим.-- Приехали, да? -- Приехали, приехали,-- сказал дядя Саня.-- Щас я ворота открою... Мы загнали машину в дальний угол товарного двора, там уже стояло несколько, и напоследок я ввел Вадиму еще одну дозу аббрутина. Я взял сумку, он -- пеленгатор, и мы пошли к дебаркадеру. Что-то тебя качает, Вадька, сказал дядя Саня. А... контузило малость... Может, тебе здесь отлежаться? Вадим посмотрел на меня. Я поколебался. Нет, надо ехать. Там ведь вплавь придется... Ничего, сказал я, в крайнем случае, я его на себе доплыву. Рисковые вы ребята, покачал головой дядя Саня... ладно, пошли... Мы перешли дебаркадер и спрыгнули на палубу самоходного лихтера. Вся палуба была заставлена скамейками: досками на козлах. Двигатели лихтера работали, под ногами пробегали волны вибрации. "Кузмич!"-- гаркнул дядя Саня. Из люка в палубе высунулась голова. Кузмичу было лет восемнадцать. "Чего?" Увидев нас, он в два движения выбрался из люка. "Возьмешь вот этих ребят в собачий ящик",-- сказал дядя Саня. "Угу",-- был ответ. "Куда сегодня?" "Еще не знаю. По каналу уже не пускают, говорят, кто-то затопиться пытался на фарватере. А у них же канонерки на Волге". Дядя Саня почесал затылок. "Да уж, затопиться -- это мы всегда пожалуйста... Что Семин?" "Нормально, грузится. Через полчаса, говорит, отвалит". "Ладно, Кузмич, разберешься на месте." "Разберусь,-- сказал Кузмич,--пойдемте, покажу вам ваше место..." Это был подлинный собачий ящик: в корме, рядом с шахтой руля, выгорожено было пространство метр на два на два. "Запретесь изнутри,-- сказал Кузмич,-- снаружи абсолютно незаметно. Когда я скомандую, отдраите вот этот люк и уйдете. Ласты и маски в рундуке, дыхательные патроны я вам дам. Имели с ними дело?" "Свежие?"-- спросил я. "Да, на полчаса хватит." "Годится. И все-таки -- где именно вы будете выходить?" "Постараюсь высадить в самом удобном месте. Устраивает такой ответ?" "Что вообще в Москве?" "Никто не знает. Все говорят разное." "Ладно, разберемся... Нам сейчас запираться или погодя?" "Зачем сейчас? Когда на подходе будем... за час, скажем." "Хорошо..." Полчаса назад с вокзала Вадим позвонил Князю и условными фразами сказал, что группа продолжает поиск. Следующее контрольное время связи в полдень. До полудня еще... С дебаркадера попрыгали на палубу лихтера трое парней. "Ну, вот, экипаж в сборе",-- сказал Кузмич. Дядя Саня сбросил носовой швартов с кнехта. "Петька, расхиляй драный, отдавай кормовой!"-- голос у Кузмича был зычный, как и положено речному капитану. Один из парней рысью метнулся на корму. Кузмич солидно поднялся на мостик. У лихтеров этого типа рубка м мостик не на корме, как обычно, а ближе к носу и на правом борту -- как у авианосцев. Ну, что, сказал я Вадиму, поплыли? Да, сказал он. Вид у него был измученный, вокруг глаз -- синяки, как у лемура. Поплыли... Палуба задрожала сильней, и берег, слегка изогнувшись, стал уходить влево и назад. Я сел на край скамьи, повиснув подмышкой на леере ограждения. Вадим сел напротив, спиной к движению. Иди поспи, сказал я, спроси у шкипера, где можно поспать, и поспи. Я тебя разбужу. Туман еще не рассеялся, но поредел, стал прозрачнее. Видно было и оба берега, и то, что на берегах. Виллы, дачки, прочие постройки -- сплошным рядом. На воде -- лодки, катера. И -- очень тихо. Неимоверно тихо. Собственно, мне следовало просто сложить два и два, записать результат и сверить его с ответом в конце учебника... что я, собственно, сделал уже раз сорок за последние двое суток... да только в ответе вместо ожидаемого "четыре" возникали огненные письмена: "А на хрена все это?" И не было у меня под рукой премудрого Даниила... и сам я не Бальтазар... Вальтасар... кстати, пожрать бы неплохо... шкипера, что ли, попросить? Не отвлекайся. Действительно: на хрена такие сложности? Операции подобного рода проводятся с минимальным -- минимально возможным, точнее, -- количеством ходов и поворотов. У меня же получается нечто водевильное... "Женитьба Фигаро" со стрельбой и переодеваньями... и в финале: "Унесите трупы. Скомандуйте дать залп!" Интерес "Муромца" ко мне -- учитывая все, что я видел сам и что мне сказал Вадик -- можно об'яснить только одним: тем, что в теле пана Валинецкого спрятана маленькая атомная бомбочка. Я их никогда не видел, эти бомбочки из рентгения-252, слышал только, что они страшно дорогие, размер имеют с толстую многоцветную авторучку, а мощность -- порядка двадцати тонн тротила. Если бомба есть и "муромцы" пронюхали об этом -- стало быть, идет утечка из самого штаба Тарантула. Но, поскольку тут замешан Тарантул, то больше верится в вариант, при котором бомбы нет, а утечка информации -- есть. Но опять же -- мне ведь куда больше хотелось бы верить именно в этот вариант... тем временем завершая траекторию полета... где? Куда меня вообще несет? Да, я намерен рассчитаться за ребят. Почерк тех, кто орудовал в "Садовом кольце", и тех, кто перебил моих -- одинаков. И есть одно очень важное обстоятельство: мои ни под каким видом не должны были после акции концентрироваться на базе. Ни под каким... если не получали соответствующего приказа от меня, координатора, или Командора, старшего группы "А". Я такого приказа не давал. Значит -- Командор? Без моего ведома? Не верится. Возможно только теоретически. И вдруг мне вспомнился странный бред, поразивший меня там, в меблирашках, рядом с убитой Сашей. Ч-черт... что-то мелькнуло -- и исчезло. Над глазами стала скапливаться боль. Обойдем этот момент. Эх, Игорек, как многим ты позволял копаться в своих мозгах!.. и все же, все же, все же -- вспомним. О другом. Первые дни после операции, потом - первые шаги. Доктор Морита... фотография из медицинской карты -- кстати... так вот: я совершенно уверен, что какая-то телеметрия у него была. Сердце вовсе не сразу стало работать так, что я перестал его чувствовать: поначалу были очень неприятные ощущения. А когда упал в саду -- помнишь? Нашли сразу, через две минуты -- о! Ясно же, что получали сигналы от меня, и ясно, что могли пеленговать источник этих сигналов. Точно, точно. И вполне возможно, что с того пульта можно посылать... ну, скажем так: разные сигналы. Замри -- умри -- воскресни... направо -- налево... вряд ли, старина, вряд ли -- слишком сложно технически. Другое дело -- внушенная программа... Если так -- то дело плохо. Если так -- то это значит, что вся миссия нашей группы была лишь прикрытием чего-то иного, и я всего лишь зомби, всего лишь ходячий футляр для маленькой бомбочки большой разрушительной силы, и эту бомбочку, хочу я того или нет, я доставлю-таки в нужное место и в нужное время -- даже если буду стремиться к чему-то прямо противоположному... Значит, бомба все-таки во мне... Козел, сказал я. Все же проще простого: есть бомба -- значит, есть и программа. Нет бомбы -- нет и... хотя постой, постой... Тут тоже появляются варианты. Искать в себе программу бесполезно. А вот попытаться определить, бомба у меня внутри или нормальный реактор -- это, пожалуй, можно попытаться сделать. Пацаны искали меня с какими-то приборчиками. Ясно, что это детектор какого-то специфического излучения. Что я знаю про рентгений? Я закрыл глаза, сосредоточился. Производится искусственно, используется как расщепляющийся материал... и как источник бета-частиц. О! Реактор же мой, как я знаю, слабо светится в гамма-диапазоне. Кроме того, бомба должна светиться на несколько порядков сильнее... козел, козел, козел! Что сделал Гера? Гера приклеил к бомбе кусок фотопленки! Кто же мешает и мне?.. Ну, а дальше? Что это даст? Предположим, выяснили: бомба есть. Тогда надо будет сходить с траектории. Да? И как это ты себе представляешь практически? Практически?.. Практически я себе представляю это так: достаю из кармана серебряную марку, кладу на ладонь. Орел: продолжаю путь в Москву. Решка: ни о какой Москве и речи быть не может. И далее -- в любой ситуации выбора... Бросаю. Решка. Взвыла сирена. Меня скрутило в тугой комок. Это был всего-навсего звуковой сигнал нашего лихтера, и впереди кто-то отозвался низким басовитым гудком, но что прикажете делать с проклятыми инстинктами?.. Хорошо хоть, со стороны всего этого не видно. Навстречу шел озерный катер, и даже издали видно было, что он набит людьми до последней возможности. Фарватер был узкий, суда разминулись, едва не царапнувшись бортами -- так, что я видел выражения лиц... не выражения, а выражение, одно на всех: злая, ожесточенная усталость. Лечь и сесть там было негде, кое-кто спал стоя. Катер прошел, оставив запах мазутного перегара, многих тел -- и странный, на пределе слышимости, шепот... или это волны выплескивались на прибрежную гальку?.. Покидать город могли все беспрепятственно, без каких-либо разрешений и даже без личных документов -- об этом об'являло и официальное радио на длинных волнах, и подпольные радиостанции, иногда продиравшиеся через глушение. Уже за первые сутки смуты число беженцев превысило миллион человек... Решка, значит... ветер туман унес... да, Пан, да, дорогой, ты молодец, ты это хорошо придумал... и все твои рассуждения достойны быть выбитыми в мраморе и так далее... но кто даст гарантию, что они не внушены тебе умным прохвостом, который сидит сейчас где-нибудь в Нарьян-маре или в Гвоздево и ждет, попивая пивко, когда придет сигнал с трабанта: об'ект вышел в точку рандеву? Нет такой гарантии... и даже это не гарантия -- я помотрел на монету. Решка... ну, что же, надо резко менять траекторию. И есть еще один способ... но для этого мне надо найти гемов... найти глатц... Найдем. Я огляделся. На палубе никого не было. С мостика я не виден. Хорошо... Пеленгатор я поставил рядом с собой на скамейку и ударом локтя пробил экранчик. Звук был, как от лопнувшего воздушного шарика. Столкнул за борт. Он булькнул чуть слышно. С этим все. В сумке деньги, раухер и что-то из одежды. Килограммов пять. Нормально. Расправил прокладку под "молнией", застегнул "молнию", надул прокладку -- теперь все, ни капли воды внутрь не попадет. Отправил сумку вслед за пеленгатором. Минут пятнадцать стоит подождать -- отплывем подальше... покурим... еще покурим... Я честно просидел пятнадцать минут, потом еще минуты две -- до бакена. Дождался, когда поравняемся с бакеном, перевалился через леер, распрямился в воде и стал изо всех сил уходить вниз, чтобы не попасть под винты. 14.06.1991. 11 час. Правый берег Истры, дачный поселок. Велосипед я не то чтобы украл, а купил без спроса: вывел его из сарайчика и бросил в почтовый ящик две сотенные бумажки. Вообще велосипед -- как, впрочем, и рогатка -- незаслуженно забыт в нашем деле. Если и вспоминают о нем, то только для того, чтобы начинить "МЦ" или подобной ей гадостью, да и поставить в нужном месте. А вот то обстоятельство, что за велосипедистом почти невозможно установить незаметную слежку -- это как-то ускользает от понимания. Впрочем, для меня сейчас это обстоятельство было третьестепенным: когда носишь своего шпиона с собой -- тут, знаете, никакой велосипед... Судя по тому, что я видел вокруг себя, сведения о всего лишь миллионе беженцев сильно устарели. Или весь этот миллион собрали тут... Я уже час ехал сквозь гигантский табор, сквозь людское море... странное море, надо сказать, непонятно тихое. Казалось, что все говорят здесь только шепотом. Я видел беженцев, я знаю, как они все ненавидят друг друга... русский лагерь под Абазой: не напирайте, не напирайте, еды много, еды хватит всем! -- нет, толпа, лезут, валят с колес кухню, девочка из "Милосердия" умирает от ожогов... а вы здесь, кричат нам, почему вы здесь, а не там? где вы были, когда нас резали? И тому подобное, и это как раз более понятно, чем здесь: тихая толпа. Может быть, количество играет роль? Может быть... Полицейские, изможденные, но тем более предупредительные, открывали пустующие домики, пуская туда женщин с маленькими детьми на руках, и никто, кроме этих женщин с детьми, не пытался туда войти. Польские саперы рыли отхожие ямы, ставили над ними палатки; ставили и большие палатки, громадными рядами, квадратами, беспорядочными кучками -- как позволяла местность. Врывали в землю столбы и натягивали тенты. Повсюду дымились полевые кухни, с грузовиков всем подряд раздавали зеленые солдатские котелки. Польская речь была слышнее всех прочих. Здесь было задействовано не меньше саперного полка плюс интенданство рангом не ниже армейского. А потом я увидел гема. Ищущий да обрящет... Гем брел мне навстречу, и было ему лет семнадцать. -- Привет,-- сказал я, останавливаясь перед ним.-- Брат, где ваш глатц? -- Там,-- он показал рукой за спину.-- Где-то в той стороне. У тебя не найдется пятидесяти пфеннингов? Я дал ему марку. -- Спасибо,-- сказал он.-- А зачем тебе наш глатц? -- Ищу одного человека. -- Кого? Может быть, я его знаю? -- Себя. -- Нет, не встречал,-- он сделал попытку меня обойти, но я опять заступил ему дорогу. -- Брат,-- сказал я,-- не торопись. Продай мне свой абвер. -- Зачем тебе абвер? -- Здесь очень тяжело дышать. Я задыхаюсь в этой слизи. -- А как же я? Мне тоже будет трудно без абвера. -- Я даю тебе триста марок. -- У меня старый абвер,-- сказал гем,-- и немного слизи в него попадает. Он порван в двух местах. За триста марок ты сможешь купить себе новый и целый. -- Это ничего. Ты купишь себе новый и целый, а этот отдай мне. Помоги мне, брат, я уже по-настоящему задыхаюсь... -- Хорошо,-- сказал он.-- Но дай мне еще пятьдесят марок, потому что я до вечера должен буду ходить голый в этой слизи. -- Пусть будет так,-- сказал я. Я отслюнил бумажки, а гем разделся. Абвер действительно был очень старый, колечки позеленели, поистерлись, под мышками были солидные прорехи: пот раз'ел латунь. -- А вонючка в глатце есть?-- спросил я. -- Есть. -- Как его звать?-- я отстегнул еще десятку. -- Карузо. При нем два столба. Не спрашивай ни о чем сам -- они подойдут и спросят. -- Отлично, брат,-- сказал я.-- Ну, просто лучше не бывает. Я натянул абвер, ежась от кислого прикосновения металла. Рукава были пониже локтя, фартук впереди доходил до середины бедер, капюшон с тонкой вуалью закрывал лицо, оставляя только рот. Ладно, а прорехи под мышками мы заделаем... и все. Теперь эти кандидаты в потрошители меня могут бегать со своими пеленгаторами, пока не изойдут на пот и слезы. А гем ушел, ни о чем не спрашивая и не оглядываясь. Хороший народ -- гемы. Ненавязчивый. Вот только граждане их не любят. Вообще, я обратил уже внимание, граждане здесь многих не любят: гомиков, наркоту, бродяг, трансверзов, хюре; в Германии с этим помягче, а в Сибири нет совсем, так что национальный характер тут, похоже, ни при чем. Покойный Кропачек говорил, что такая безопасная "праведная злость" характерна для комплекса поражения, а у сибиряков этого комплекса нет, сознание успело перестроиться: империя развалилась, метрополия погибла, но колония-то обрела независимость и процветает... С Филом можно было бы поспорить, тыча пальцем в разные места и времена, но это не самое благодарное занятие: спорить с теми, кто уже там, где нас нет. И еще Фил говорил: а вот представь на минуту, что победили большевики -- и разворачивал апокалиптическую картину: ГУЛаг от Лиссабона до Анадыря, истребление десятков миллионов -- сначала по имущественному признаку, а потом, учитывая, что побежденный всегда воскресает в победителе -- и по национальному, -- торжество серости, остановка в развитии, сползание и опрокидывание в средневековье... Боюсь, я не слишком прислушивался к нему -- недаром он мне так часто вспоминается последнее время. Все чаще и чаще... Большевики вовсе не были так уж фатально обречены, говорил Фил, затяни Гитлер с началом похода, или окажись на месте душки Ворошилова какой-нибудь солдафон -- вон сколько их тогда постреляли! -- какой-нибудь Штерн, Тухачевский или Жуков -- и ага! И даже в Сибири они могли бы остаться у власти, догадайся быстренько сделать то, что сделал чуть позже толстый Герман: облей говном бывшее начальство, покайся в грехах, побей себя в грудь, покричи, что ошибки исправлены -- иправлены ведь, все же на свободе! -- и вперед, к победе коммунизма... дать небольшую передышку -- и можно опять набивать лагеря... Да, это было классе в девятом: мы с Филом, Майкой, Копытом, еще с кем-то, человек семь нас было, -- спускались по Чулыму на плоту и остановились на ночевку у разрушенной пристани, зашли в тайгу -- и наткнулись на старый лагерь. Сто лет тут никого не было, все заросло осиной, тонкой, больной, проволока, конечно, была с кольев снята, но сами колья оставались, и колья, и вышки, и бараки, конечно, и мы вошли в один барак, там было темно, мы стояли и ждали, когда глаза приспособятся к полумраку, и вдруг сверху стал падать какой-то мусор, сначала показалось: чешуйки коры... оказалось -- клопы, они падали на нас и присасывались на лету, и жрали, сразу наполняясь красным... с Майкой сделалась истерика, мы тут же бросились к реке, смывать с себя это, вода была ледяная -- июнь, самое начало, -- потом голыми плясали у костра, пока сушилась одежда, стало даже смешно, но оказалось, что мы так ни черта и не смыли, и только на третий день удалось устроить настоящую баню и стирку... ждут, гады, сказал Фил, это сколько же они ждут... За всеми этими воспоминаниями я едва не проскочил глатц. Я и не понял бы, что это глатц, если бы не пустота вокруг странного здания: плоской коробки из серого бетона с окнами-щелями под самой крышей -- и ампирным фасадом. Вокруг было огромное множество людей, всем было плохо под открытым небом -- но никто даже не смотрел в сторону этого дома... так уж они брезговали гемами... Ну да, начать выгонять гемов из-под крыши -- значит, по самые уши искупаться в том презрении, которое гемы питают к "плаве". Поэтому плава, то есть не-гемы, то есть так называемые "нормальные люди", просто вынуждены делать вид, что непреодолимо брезгуют гемами... Даже передо мной расступались и отворачивались, если я подходил близко -- а ведь я по внешности был "высоким гемом", то есть гемом не из глатца, гемом, имеющим работу, семью, квартиру... гражданином, слегка с'ехавшим на учении мудреца Урси. Итак, я подошел к фасаду - он был фальшив до омерзения -- и поднялся на крыльцо. За дверью меня встретил полумрак, прохлада с привкусом подвальной сырости, и сложная гамма запахов. Изнутри здание выглядело еще страннее, чем снаружи. Войдя, я оказался на узком, меньше метра шириной, карнизе, который по периметру опоясывал все помещение -- недостроенный плавательный бассейн, догадался я... большой, однако, бассейн... Внизу, на трехметровой глубине, был глиняный пол, изрытый окопчиками, земляночками и прочими щелями -- собственно глатц. Карниз с полом сообщались где лестницами, где просто широкими досками. На глатце было около сотни гемов -- лежали, сидели, искались, что-то шили, вязали, заниались мелким ведьмачеством: так, прямо подо мной лохматая девочка деятельно мастурбировала, уставясь в качающееся на нитке круглое зеркальце; многие курили травку, и сладковатый запах дыма оттенял все прочие ароматы глатца. Я прислонил велосипед к стене и пошел по карнизу влево -- мне показалось, что там дальше есть незанятые места. Так и вышло. По третьей по счету лестнице я спустился и, перешагнув через спящую парочку, расположился на треугольнике примерно два на три метра, не помеченным ничьим присутствием. Я положил сумку под голову, разулся и лег. На всей земле не было для меня более спокойного места. Может быть, я даже уснул. По крайней мере, когда я смог поднести к глазам часы, прошло уже сорок минут, а я совершенно не помнил ничего -- ни мыслей, ни ощущений... нет, ощущение было, одно, то же, что и год назад, при остановке сердца: тело воздушно, ничем не привязано к земле и может лететь куда угодно... тогда я так никуда и не улетел, но ощущение -- очень приятное -- осталось... Сорок минут я был беспомощен, как младенец -- но даже сейчас, задним числом, меня это не испугало. Кто-то подошел и встал рядом. Я открыл глаза. -- Я тебя не знаю,-- сказал подошедший. Это был, наверное, один из столбов вонючки: невысокий, но очень тяжелый парень лет тридцати, из коротких рукавов железного абвера торчат руки толщиной с мою ногу. -- Я тоже. -- Вообще я тут знаю всех, а тебя нет. -- Я недавно пришел. -- Хавла не принес? -- Нет. -- Зря. -- Плевать. -- Тут ты прав. Покурить хочешь? -- Да. Карузо есть? -- Ты его знаешь? -- Я никого не знаю. -- Значит, покурить. Какую: сизую, желтую? -- Черную. -- А еще что? -- Десять путешествий. -- Ого! А рвань у тебя есть? -- На это хватит. -- Ты же отплывешь с десяти доз. -- Ты пришел заботиться о моем здоровье? -- Тоже верно. Ладно, жди. Он ушел. Мне надоело лежать, и я сел по-турецки. И тут же почувствовал на себе чей-то взгляд. Мощный, почти обжигающий взгляд. Я обернулся. На меня в упор смотрел парень... что-то знакомое мелькнуло в лице... -- Точно. Это ты,-- сказал он. -- Это я...-- начал я и вспомнил:-- Терс? -- Терс,-- кивнул он.-- И Таня здесь. Она манила тебя, ты почувствовал? -- Нет,-- сказал я.-- Зачем я ей? -- Ну, это может знать одна она. Но она манила тебя, и ты пришел. Черт-те что, подумал я. Не верю. -- Принес,-- сказали за спиной.-- С тебя тонна сто. Я отдал столбу пачку десяток и набрал еще сотню разными. Терс, подняв брови, смотрел на все это. -- Ты его знаешь?-- спросил столб Терса. -- Худей,-- сказал Терс. Столб, изменившись в лице, попятился. -- Это тебе?-- спросил Терс удивленно, кивнув на мои приобретения. -- Да. -- Странно, ты не похож... -- Не похож,-- согласился я, и вдруг пришла мысль: а может быть, Таня поможет мне в задуманном? Может быть, это судьба, что меня занесло именно в этот глатц... без ассистента риск слишком велик... Я достал монету. Решка -- риск, орел -- Таня. Орел. -- Хочешь обмануть судьбу?-- спросил Терс, улыбаясь. -- Нет,- сказал я. В точности наоборот. 14.06.1991. Около 19 час. Глатц. -- Осторожно, здесь...-- сказала Таня, но я уже приложился лбом о перекладину. Звук, должно быть, был услышан.-- Стойте, я сейчас... Я слышал ее шаги в темноте, легкие и уверенные. Потом загорелся свет: голая лампочка на шнуре. Таня стояла под ней, прикрывая глаза ладонью. Она показалась мне маленькой и очень хрупкой. Помещение, куда мы попали, было совершенно пусто, только у дальней от входа стены на небольшом кирпичном возвышении стояла некая мебель, которую не сразу и опишешь. Две козетки, поставленные "валетом" и сросшиеся, как сиамские близнецы, сиденьями. И еще -- шандал со свечами. И большая черномедная шкатулка. И ничего больше. -- Заприте дверь на засов,-- медленно сказала Таня, не меняя позы,-- и снимите с себя все. Оставьте там, на полу. И садитесь на менго. Странно -- мне было неловко раздеваться. Казалось бы... но вот же черт -- я с трудом сдерживался, чтобы по-стариковски не прикрываться руками. -- Абвер тоже,- сказала Таня. -- Но... -- Здесь глубоко. И армированное перекрытие. Тот же абвер, только больше. -- Может, начать курить? -- Нет, ждите меня... Менго -- так, кажется, звалось это сиденье -- прямо скажем, освежало. Гладкое твердое холодное дерево, в которое вбито громадное количество медных гвоздиков с полусферическими шляпками. Я поерзал,устраиваясь. Все казалось глупым, как чужая свадьба. Терпи, Пан, это скоро пройдет. Таня подошла к стене, поставила в нишу и зажгла свечу, короткую и толстую. Огонек был как раз на уровне моих глаз. Потом поставила две свечи на менго у моих ног. Эти свечи были, наоборот, тонкие и длинные, похожие на церковные, только черные. И одну свечу она зажгла в шандале. Села на краешек менго со своей стороны, подмигнула мне: -- Теперь можно и покурить. В руке у нее внезапно возникли две горящие самокрутки. Одну взял я, другой затянулась она. Потом, положив самокрутку на край сиденья, пристально посмотрела на лампочку -- и вдруг сделала резкое движение левой рукой: будто оторвала или открутила что-то. И свет погас. -- Ого,-- сказал я.-- Никогда бы не подумал... -- Молчите. Курите. Досчитайте про себя до ста и тогда задайте вопрос. Черная трава -- очень сильная вещь. Уже со второй затяжки голова у меня закружилась, как велосипедное колесо. То есть нет, голова осталась на месте, а колесо закружилось где-то над ней. Наверху стали появляться и исчезать тускло-багровые цифры: 11... 12... 13... Они были высоко и чуть ли не сзади меня, но все равно в поле моего зрения. Таня наклонилась и достала из шкатулки что-то звонкое, звенящее. Передернув плечами, сбросила свой черный балахон, через голову стянула абвер -- легкий, короткий, безрукавый, символический. Плевать ей было на слизь, на чужие биополя. Потом она опустила на грудь колье, то, которое достала из шкатулки. Колье превратило ее грудь в лицо совы: между грудей поместился тяжелый мощный черный клюв, а сами груди мрачно следили за мной из-под серебряных совиных век. Потом Таня провела пальцами по бровям, отняла руку -- и меня пронзило мертвенным холодом ее нового взгяда. 60... 61... 62... Меня вдруг стало вдавливать в сиденье, я становился все тяжелее и тяжелее, шляпки гвоздей впечатывались в спину, в задницу, в бедра, в икры. Треугольник свечей должен был что-то значить. Колесо пропало, но легкости, как это обычно бывает, не наступило, вместо этого странным образом изменилась голова: то есть снаружи она была как обычно, но внутри вместо затылка был туннель, уходящий черт знает куда, и оттуда всего можно было ждать. 88... 89... 90... Таня Розе, колдунья. И парень по имени Терс. Только имя, больше ничего. Как вещь, как чемодан. 99... 100. Сто. С-Т-О. Цифры и буквы зарябили, меняя цвет и форму, потом пропали. Таня, я выдавливал слова, как пасту из тюбика, а почему вы тогда сказали: бедный мой? Я сказала? Да. Потому что пожалела вас. Я достоин жалости? По-человечески, да. Что же мне делать? Начать испытывать боль. Я испытываю. Не всю и не до конца. Вам заморозили почти всю душу, вы так и ходили -- с ледышкой. С льдиной. С Гренландией. Я хочу разморозить. Тогда начнется боль. Я заслужил ее? Да. Я готов. К этому невозможно быть готовым, смотри и чувствуй... В самом средостении шевельнулся огненный крючок, ухватил за что-то, пронзая, дернул -- и исчез. Я провел рукой по лицу. Чужой тяжелой рукой по чужому деревянному лицу. Кури еще. Сладкий дым... чем-то напоминает запах пороха, правда? Запах сгоревшего пороха. Правда... но откуда ты знаешь про порох? Знаю... не отводи глаза... Темные, как могилы, глаза Тани... как могилы... Я и есть могила... для миллионов, так и не рожденных... Почему у тебя не получилось с ножом? Не знаю... еще... хочу узнать сегодня... от тебя... Ты весь пропитан смертью -- как ангел... ангел... план "Ангел"... что?.. не торопись, не торопись, ты узнаешь про себя все, про себя все... себя все... а ты все знаешь?.. нет, я знаю только будущее... разве может быть?.. ты не понимаешь, смотри мне в глаза, есть только будущее, есть люди, деревья и цветы, живущие там, куда еще не пришло время -- такие разноцветные колбаски или червячки, или змеи -- представляй их тем, что тебе менее противно, а время движется откуда-то снизу и обрубает их кусочками, тонкими слоями, делает срезы, представил себе это?.. да, кажется, да... эти срезы, они и есть настоящее, есть этот мир, который нам виден, а ощущение жизни -- это всего лишь чувство боли от соприкосновения живого тела с лезвием времени, мало кто может заставить себя не чувствовать эту боль, а постараться ощутить себя всего... или другого, с кем он рядом... мы рядом?.. конечно, мы рядом... и ты можешь узнать, что будет со мной?.. да, могу, дам-м-м-о-о-о-г-г... дамммм... падая, разрывая струны, но вместо звуков рождался серый дым, дым-м-м... звенело в голове и вокруг, и крапчатая пелена стояла перед глазами, и Таня нагнулась ко мне, в руке ее был шприц, в шприце -- тройная доза путешествия, тройная, слона свалит, она только дотронулась иглой до кожи, как в шприце заклубилась черная кровь, докури, сказала Таня, и я, обжигая пальцы, сделал последнюю затяжку, сейчас, сказала она, в шприце осталось меньше половины, а я все еще ничего не чувствовал, иногда путешествие начиналось совершенно внезапно, а иногда издалека, с покупки билетов, когда кассир с сизым лицом и в форменном кепи, мусоля карандаш, выводил ваше имя на малиновым бланке и говорил: ждите, теперь ско... -- и приходили ночью, хрустя битым стеклом на лестнице, откройте! -- и предлагали выпить из бутылки, а иначе -- иначе просто нельзя, немыслимо, и я выпил, жидкость была тяжелая и холодная, она пробиралась по мне все ниже и ниже, разогреваясь от трения и начиная жечь, и -- этого я и боялся -- ударила в член, и член стал расти, бурно и страшно, боли не было, было только невыносимое чувство распирания, я куда-то бежал,обезумев, покачивая этим баллоном, это был уже баллон, тот надувной фаллос у Аннет, я обхватил ствол руками и полетел -- земля ушла из-под ног, и где-то далеко внизу мерцал посадочный треугольник, дух захватило от падения, только бы влезть, только бы дотянуться до штурвала, только бы дотянуть, дотянуть... мимо мелькала уже разметка шоссе, деревья, я несся с неимоверной скоростью, туннель, красные огни, что-то навстречу -- мимо! -- еще раз, свело все тело, я -- комок мускулов и не единого нерва, я -- туннель поворачивает вверх, красные огни, я следую его изгибу, это уже вертикальная шахта, вверх -- небо! -- я ухожу в небо! -- пламя позади, а я ухожу в небо! Раскидываю руки, ложусь и плыву, меня несет осенним ветром, ниже, говорю я, ниже, ниже, соглашается множество голосов, я плыву над кронами, касаясь верхних ветвей... Что-то острое, режущее возникает во мне и рассекает, разваливает меня от горла до лобка, я наклоняю голову, чтобы посмотреть: черви, клубки червей, толстых и розовых, шевелятся -- дикая, невыносимая щекотка внутри, ее невозможно вытерпеть, я слышу свой визг, я визжу и хохочу, я хочу встать на четвереньки, чтобы они выпали из меня, но не успеваю, потому что сквозь меня начинает прорастать трава, кусты, деревья, на черном небе происходит движение звезд, они кружатся, как чаинки в чае, собираясь в центре вращения, и оттуда, срываясь, несутся ко мне и гаснут, шипя, а в горах отверзаются пещеры и выходят из них, держась за руки, карлики и уродцы, ночь добра, кричат они, ночь добра, всем добро, всем, вам, и вам, и вам! Меня подхватывают под бока и вталкивают в хоровод, и я начинаю, дергаясь, как от ударов током, выплясывать невозможные фигуры, а что это ты тут делаешь, спросила Саша, тебя разве звали, звали, звали, сказал Командор, все нормально, меня подстригли, смотри, как замечательно: полголовы у него не было, -- теперь так носят, сказала Валечка, летом так носят, она была голая и совершенно целая, но я знал, что это только маска на груде мяса и костей, обломков костей, в это превращает человека выпущенная в упор очередь из "рейнметалла" калибра шесть миллиметров, эти длинные тонкие пульки кружатся в теле, кружатся, кружатся, да пустите вы его, сказал Панин, видите, у человека своих забот по горло, ну, я пошел, сказал я, иди, иди, сказали мне, шляпу не забудь, постараюсь, сказал я и пошел, помахивая шляпой, забрел в воду и поплыл, опустив лицо и открыв глаза: там, под водой, было и солнце, и небо, и белые облака над зелеными холмами, а тут над головой нависал каменный свод, замшелые тысячелетние камни, и там можно было дышать, а тут -- нет, я это понял сразу, легкие наполнились горячим песком, горячий песок набился под веки, я задыхался, не было воздуха, на всей земле не было для меня воздуха, я попытался разодрать себе грудь, но один я не мог ни черта, и тогда я выбросился на берег, чтобы кто-нибудь нашел меня тут, я лежал неподвижно, обросший соленой корой, и те, кто шел мимо, меня обходили, не узнавая во мне человека, веселые голоса раздавались рядом, я сделал сумасшедшее усилие и приподнялся, и увидел, как на плот грузились все наши, весь славный семьдесят пятого года выпуск девятой гимназии имени Короленко: Майка, Копыто, Смысло, Кол, Ондря, Гри, Храп, Гизель, Сайра, Комод... ребята, я, я с вами, но они меня не слышали, оттолкнулись от берега и поплыли, и только я один знал, что это не плот, а льдина, ребята, бессильно кричал я, ребята... они уплывали вдаль и куда-то вниз, будто проваливались, и скоро я видел их сверху, нависнув над ними, как облако, ждешь, сказал кто-то, жду, ответил я, ну и напрасно, все равно ничего не будет, а мне и не надо, сказал я, только бы с ними ничего не случилось, льдинка сверкала внизу невыносимо, празднично, морозно, это тебе, сказала тетя Белла, ой, как красиво, сказал я, расти большой и умный, умный, умный, я поднял глаза от льдинки на ладони, но не увидел ничего, стылый сумрак осенних ночей Магадана, тетя, позвал я, тетя! -- щелканье замка и строенные шаги вниз по лестнице, по осколкам стекла, я смотрю на ладонь -- ничего, только капелька света скользит по мизинцу вниз, сорвалась -- и нет, и молчанье во тьме, эй, вставай, шефы приехали, сказал вожатый Марек, я открыл глаза, на потолке набухала паутина из трещин, сейчас она мягко упадет на меня, на лицо, я кричал и барахтался, но паук был сильнее, руки мне стянули за спиной ремнем, и черный, подойдя, ударил меня в грудь кулаком и плюнул в глаза: мразь, -- и я понял, что в живых из нас останется один, но стрелять в спину не стал, сказал: вон скала, ты с той стороны, я с этой, вообще ненавижу черных, сказал Командор, мы лежали с ним на песке и пили коньяк из горлышка, передавая бутылку друг другу, плывут, сказал я, плывут, смотри, плывут!-- вдали показалась льдина, но то, что я принял за людей, было просто изломанными куклами, точнее, одной куклой, повторенной многократно, я поднял ее, повертел в руках и бросил в угли, и она сразу вспыхнула ярко и дымно, страшно воняло горелой кошмой, горелым мясом, блеяли раненые овцы, а сержант Филичкин с остановившейся улыбкой наклонялся над ними и перерезал им горла, приказ был беречь патроны, просипел он и стал резать пленных: трех парней в зэковских бушлатах, старика, который поил нас чаем, он ненавидел и боялся нас, но чаю налил и принес, его старуху, сноху и внучат, за ротного, сипел сержант, за ротного! -- а попробуй меня, сказал Командор, Филичкин медленно ввел в грудь Командора нож, вот видишь, сказал Командор, попробуй еще раз, Таня, спросил я, что у вас там не получилось с ножом? -- не знаю, сказала она, здесь у тебя такая концентрация...-- она сказала, чего, но я не знал этого слова, теперь смотри сюда, сказала Таня, на ладони ее появился перламутровый шарик, смотри, смотри... в него ты должен войти... а потом?.. ты выйдешь с другой стороны... а что там?.. там ты, ты сам... сова моргала на меня, лети, крикнул я, и она поднялась, взмахивая мягкими крыльями, нависла надо мной, я упал в снег, готовясь отбиваться, поздно: мягкий пушистый вихрь ослепил и задушил меня, кривой клюв вонзился мне в грудь, как консервный нож в жестянку, взрезал ее, умирать было упоительно, вместе с кровью вытекали свинец и яд, я стал легким как никогда, еще чуть-чуть, и все, дыши, кричали мне, дыши, гад, дыши! -- не-чем, не-чем, не-чем, отбивали часы, не-чем -- грубый войлок собственной кожи, обнять и плакать, сказал кто-то за спиной, я обернулся, там полыхали юрты, я никогда не уйду от этого, зачем, сказал тот же голос, зачем уходить, посмотри, как хорошо здесь: в тени сливового дерева обложенный диким камнем бассейн, и я сижу, спустив ноги в воду, Игорь, воскликнула мама, ты простудишься, ты простудишь все на свете!-- мама, кричу я и бегу к ней и вижу, что что-то не так, еще не понимаю, что, и тут она начинает падать на меня, я хочу удержать ее, но не успеваю, она ударяется о землю и разбивается на множество острых осколков, осколки хрустят и визжат под ногами, пойдем, говорит тетя Белла, пойдем, не надо тебе тут быть, но что, что я сделал?-- молчи, маленький, молчи, ты всех погубишь, и я молчу, мой рот зарастает, я трогаю: ровное, гладкое место, нежно-мягкое, как лунка на месте выбитого зуба, это пройдет, говорит доктор Морита, он почему-то в желтом шелковом халате с драконами, это пройдет, надо только отдохнуть, Майка, шепчу я, мне только посмотреть, смотри, говорит Майка, а потрогать, прошу я, потрогай, я трогаю ее груди, глажу их, не так сильно, шепчет Майка, ну, не так сильно, раздвигаю их в стороны -- сначала мне показалось, что это медальон на золотой цепочке, но нет, это неправильной формы дупло, вход в пещеру, золотая цепочка уходит туда, внутрь, я ползу, ход раздваивается и цепочка тоже, куда дальше? -- бросаю монету, и выпадает джокер, значит, налево, ползу налево, обдирая колени и локти, а замужем хорошо, говорит Майка, потягиваясь, он же старый, удивляюсь я, хочешь, я его убью? -- неет, заачеем, не наааадоооооо... и открывается дверь, мы замираем и смотрим оба, а он смотрит на нас, с тонким звуком падает жемчуг, и тогда я, глядя ему в глаза, снова начинаю накачивать Майку, так хорошо? -- хорошо, шепчет она, хорошо, да, хорошо, отпускай -- я отпускаю, она всплывает в воздух, переворачивается спиной вниз и повисает, белая и пышная, как именинный торт, украшенный двумя сочными клюквинами, свечи продолжают гореть, и тоска, похожая на черную фасолину, застревает у меня под кадыком, и нечем теперь видеть себя изнутри, потому что именно там, под кадыком, сидит душа, а мечта у меня, говорю я громко, самая несбыточная -- я хочу опустить генерала Родина, что?-- не понимает палата, отпидарасить его, поясняю я, округлить -- и тут все начинают хохотать, сначала робко, потом все громче и громче -- и вот уже корчатся, больно, больно, кричит Витька и все равно хохочет, горы -- это все, говорит генерал и вдруг делает мне козу, и я заливаюсь счастливым смехом, так щекотно в животе, да перестань же, говорит мама, ты же мужчина, солдат -- я моряк, кричу я, я моряк, я моряк, тем более, моряк... мама?-- оглядываюсь я, но никого нет, пусто, поземка на плацу, белое на черном, генералы в черной форме и какие-то штатские, но в генеральских папахах, принимают парад, парад меня, я прохожу перед ними строевым парадным шагом, я один, нет даже оркестра, только барабанщик: боммм, боммм, боммм, -- и откуда-то скрипка: спит гаолян, ветер туман унес... я хожу по кругу, равнение направо, бесконечно хожу по кругу, это же цирк! -- доходит до меня, вот и конферансье: Фил Кропачек, делает, гад, вид, что не знаком: "Весь вечер на манеже коверные Владимир Ленин и Иосиф Сталин!"-- буря аплодисментов, Фил, зову я, он незаметно для других машет рукой: сейчас, сейчас, но нет: я падаю, все, говорит кто-то, и запах горящей кошмы наполняет меня, клубясь, как черная кровь в шприце, еще... берег, зеленый песок и оранжевая трава, и кровавые волны с черной пеной на гребнях, и ослепительно-черное солнце в бордовом небе, теперь пой, мать твою, сказал черный, и я запел хрипло: широка страна моя родная, много в ней лесов, полей и рек, рек, рек... он дергался уже только от пуль, но я продолжал нажимать на спуск, пока не щелкнул боек... уберите это от меня, брезгливо задергалась биологиня, вы с ума сошли, уберите, кто позволил мучить бедных тварей?! -- какое же это мучение, удивился Кол, смотрите, им нравится, а меня снова швырнул на песок, зеленый песок, жар нарастал, и из моря на берег полезли скользкие студенистые черепахи с венчиками щупалец вокруг беззубых ртов, они ползли медленно, но удрать от них было безнадежно трудно, я выбился из сил, бродя между камнями, а камни, поросшие длинными нечистыми волосами, смотрели мне в спину, расслабься, сказала Таня, она провела ладонями по мне, нашла точку, пробила там отверстие и стала всовывать внутрь меня какие-то палочки, горелые спички, кусочки сургуча, а теперь, смотри: она взмахнула рукой, и из меня ударил тонкий хрустальный фонтанчик, она подставила руку под струю, ладонь наполнилась, и она плеснула этой холодно парящей жидкостью себе в лицо, и мгновенно распалась плоть и обнажился череп, потом весь скелет, череп улыбался: превосходно, дорогой мой, превосходно, фонтанчик иссяк, а вокруг того места, откуда он бил, тоже произошел распад плоти, и обнажилось хвостовое оперение мины от полкового миномета, скелет Тани протянул к нему тонкую ручку и стал оперение раскачивать, и с оперением раскачалась муть во мне, не могу больше, простонал я, вот что мешает тебе пройти на ту сторону, сказал скелет и потянул сильнее, и с чавканьем, как из жидкой грязи, из меня вылезла вся мина, за ней тянулись какие-то жилы и студенистые нити, а теперь -- давай; Таня, вновь покрывшаяся молодой, нежной, беззащитной плотью, накрыла рукой перламутровый шарик и поднесла его ко рту, и зажала зубами, он светился, и зубы Тани просвечивали жемчужно, а губы -- как красное вино, свечение нарастало и тянуло, как высота, и я не удержался на кренящейся палубе и прыгнул ногами вперед, я летел, а шарик увеличивался, увеличивался, становясь сначала диском, потом чашей, потом края его сомкнулись за мной, и я оказался внутри... внутри чего-то, не имеющего аналогов, не имеющего слов для описания, иди, подтолкнула меня в спину Таня, иди и не бойся ничего, и я шагнул в пустоту, Таня подставила ладонь, я ступил на ее ладонь и удержался, балансируя над чем-то, чему нет названия, дальше, сказала она, и я сделал еще шаг в подставленную ею другую ладонь, так я и шел до середины, подо мной с жирным рокотом проворачивалась гигантская воронка, вязкий водоворот, узнаешь, спросил доктор Морита, нет, сказал я, ну, так добавьте ему еще, боль вошла в затылок и стала грубо пробиваться в позвоночник, а я все равно не узнавал, хотя и знал каким-то образом, что это все мне знакомо и было раньше, хотя и под другим именем... но ты же все понимаешь, кричали птицы, они бились в стекла и разлетались кровавыми кляксами, ты же все знаешь, скорей! -- а я, хоть убей, ничего не понимал, понимание было рядом, но проникнуть в него было так же безнадежно, как нырнуть в озеро ртути, на дне, на дне, кричали птицы перед смертью, перед ударом, на дне же! -- только это могло их спасти, они гибли тысячами, а я все не мог нырнуть, и вдруг огромный чугунный сапог наступил на меня и вдавил в то недосягаемое дно, впечатал в него, и это было так неожиданно и так ужасно, что я закричал... но как-то так получилось, что я, крича, перетек из того, кто слабо ворочался под сапогом, в другого, кто в идиотическом блаженстве парил над зеленым клеенчатым столом, на котором в непостижимом порядке лежали яркие и разноцветные слова и фразы, и невидимые руки задумчиво перекладывали их то так, то этак, и голос доктора Мориты задумчиво произносил то, что было написано, но мое розовое блаженство не позволяло мне ни прочесть, ни услышать, ни понять, что же происходит, ты хоть запомни, сказала Таня, ты запомни, а поймешь ты все потом... и я успел запомнить, прежде чем те же невидимые руки схватили меня, скомкали в снежок и швырнули за окно... я разлетелся в пыль, а мир вокруг меня стал знаком и неимоверно четок: знакомая дорога по дамбе между двух озер, темная, маслянистая вода в озерах -- без ряби и без блеска, но под водой что-то движется, мощно и гибко, и я даже знаю, что... и если пройти по дороге, а потом подняться в гору и чуть спуститься по противоположному склону, свернуть вправо и пробраться через плотный колючий кустарник, то можно выйти к этому старому каменному дому с зарешеченными окнами, с забитой дверью, но по скобам в стене можно добраться до карниза второго этажа, а потом по карнизу дойти до того места, где был балкон, и толкнуть дверь, и войти -- пола нет, есть только балки, но они широки, и по балкам можно добраться до внутренней лестницы, спуститься на первый этаж, подойти к задвинутой тяжелым засовом подвальной двери, встать напротив и смотреть, как медленно, осыпая ржавчину, отодвигается засов, медленно открывается дверь, открывается, открывается... настежь, и тебя начинает втягивать в нее, мягко, но неодолимо, и это блаженство, блаженство -- когда ты подчиняешься и заранее знаешь, что никакого сопротивления быть не может, нет, -- блаженство до экстаза, до тяжести в животе, и ты стекаешь вниз по лестнице, марш за маршем, вниз, вниз, дух захватывает от падения, и влетаешь в теплую темную комнату, в скользкую толпу голых людей, тысячи прикосновений рук, губ,грудей, ягодиц, и через минуту перестаешь понимать, где ты сам, а где остальные, а сзади напирают, напирают, а впереди под потолком окошко, и ты выскальзываешь, выныриваешь около него, хватаешься за край и втягиваешься внутрь, там длинный ход, по которому можно только молча ползти, и кто-то ползет впереди, и кто-то подталкивает сзади, дорога у всех одна, и ползешь, выбиваясь из сил, и вываливаешься наружу, не сразу понимая, что произошло, а это -- это тот самый перламутровый шар, но до него еще надо доплыть, и плывешь, потому что иначе смерть, и сколько их, которые тонут рядом с тобой, плывут и тонут, тонут, тонут один за другим, но вот -- дотрагиваешься рукой до светящейся, ледяной на ощупь поверхности -- и намертво примерзаешь к ней, и видишь, как становится ледяной твоя рука -- по локоть, по плечо, выше, выше -- доходит до сердца, и сердце останавливается на полуударе, и перед глазами вспыхивает что-то черное, с миллионом золотых полосок, а потом сменяется черным же небом, ледяным черным небом с вмерзшими в него звездами, но это только полнеба, понимаешь ты, а еще полнеба скрыты землей под ногами, никогда не увидишь всего, никогда, а может быть там, где ты ничего не видишь, и происходит главное, главное и страшное, но вот меняется что-то, исчезает, небо становится старым и дряблым, морщится, опадает, обнажаются пружины и зубчатые колеса, еще немного -- и они тоже распадаются в прах, и ржавая поземка летит над призрачной землей, и я, маленький и голый, замерзший, синий, дрожащий, делаю свой первый шаг, потом еще один, потом еще, еще -- и иду куда-то, потому что всегда, когда тебе все равно, идти или стоять на месте, то лучше уж идти... Без времени. Глатц. Была странная, состоящая из кирпичиков темнота, и просачиваться сквозь нее можно было только между кирпичиками, вдоль, поперяк, вверх, вниз -- но зато это было легко, тепло, приятно, и приходилось даже слегка сдерживать себя, как хозяин добродушно сдерживает разыгравшегося в снегу молодого пса, сдерживать, чтобы не течь сразу во все стороны. Я подносил руки к лицу, и они радостно выплескивались из просветов между кирпичами, я наклонялся вперед -- и лицо мое, дробясь на блики, проносилось по извилистым лабиринтам, иногда встречая и выручая свои заблудившиеся части; я вставал на носки и кружился в этом тихом пространстве, чуствуя себя стаей рыб, проскакивающих в ячейки слишком крупной сети; изредка я со ржавым скрежетом цеплялся чем-то за что-то, и тогда казалось, что цепкая ручка скручивает жгутом мои кишки, но стоило сдать чуть назад, и зацеп исчезал, и можно было опять кружиться, кружиться, кружиться -- до одурения, до судорог, до бесконечности... 15.06.1991. 22 час. Где-то в Подмосковье. Я лежал в бурьяне на краю бывшего футбольного поля. Головная боль прошла, но мышцы продолжали ныть, ныть, будто меня измолотили резиновыми палками. Страшно было подумать, что вот еще немного, и опять придется вставать, куда-то идти, бежать, скрываться, стрелять... Надо мной в немыслимой вышине парили первые звезды. Чуть ниже, золотые на синем, шли, развертывая за собой инверсионные следы, два истребителя. Наверное, "Блитцверферы". Каждый из них по своей боевой эффективности превосходил крейсер времен первой мировой. В то же время их появление в небе было лишено всякого практического смысла... Истребители... соколы, сокол... форма "сокол"... Истребители... пилоты... ангелы... план "Ангел"... Я еще не вполне освоился с собственными прочищенными мозгами, я все еще поминутно ожидал болезненного удара мысли о барьер и потому думал робко, коротко, мелкими шажками. Да еще и чисто физиологический отходняк, который требует постоянного внимания, постоянного присмотра, потому что впадать в депрессию сейчас -- роскошь неописуемая. Итак, форма "сокол", легендарная, а потому прикрытая всяческими эвфемизмами. Согласно этой форме, наши актеры могут не стесняться в выборе средств для достижения цели -- уничтожения террористов. Однако при этом они знают, что в случае возникновения сколько-нибудь реальной опасности их идентификации, а тем более захвата -- они будут уничтожены спецгруппой "В", которая постоянно маячит где-то в пределах досягаемости. А чтобы эта вполне реальная перспектива не слишком тяготила актеров, все они получают перед выходом на задание медикаментозно-гипнотическую "сбруйку". До сих пор с моими группами команду "В" не посылали -- по той причине, что каждый раз требовалось кого-нибудь или что-нибудь доставить на базу. Это была моя личная специализация -- "контрабанда". Но сейчас... Впрочем, кой-какие детали не укладывались в версию о действиях ликвидаторов. Маятно было Саше, маятно было Панину -- похоже, что "сбруйки" на них не было. Не было и реальной опасности захвата группы. Наконец, почерк нападавших был не наш. И совсем уж наконец -- меня бы они не упустили. И Кучеренко... С другой стороны -- наши почему-то собрались вместе, как в центр мишени... но это уже о другом. И план "Ангел"... папка с таким названием лежала -- случайно? намеренно? -- на столе Тарантула в день последнего инструктажа, и из нее он достал несколько третьестепенных бумажек, вроде бы необходимых для нас... что там было, кстати? А, вспомнил: электрофото чеков, выданных кабульским отделением банка "Стахат", самого грязного из легальных банков, некоему Гурамишвили... План "Ангел" -- и мы, судя по всему, действовали в русле этого плана. Эх, Тарантул... неужели это все -- твоя работа? Иначе почему я вспомнил о нем только после снятия запрета, после разрушения введенных программ? ...я не аналитик, сказала Таня, я не понимаю в этом ничего, не хочу понимать, может, ты хоть что-то запомнила? -- нет, не запомнила ничего, ничего, ничего! -- это так страшно? -- это омерзительно -- то, что ты позволил с собой сделать!.. Омерзительно... Возник какой-то звук, напоминающий журчание, и исходил он с неба. Тут же, легко ступая, появился Терс, махнул рукой: пошли! Над полем скользнула тень, исчезла, через минуту вернулась. На фоне неба ни черта было не разобрать. Звук шел как бы со всех сторон сразу, даже мне с моим умением стрелять на шорох приходилось вертеть головой, выискивая источник. Тень вернулась в третий раз, оустилась низко, и только когда она коснулась земли, раздался конкретный звук: шорох колес и скрип тормозов. Терс заговорил с кем-то, я присмотрелся и с трудом увидел пилота. Пилот был под стать своему аппарату: почти невидим. Темный комбинезон, темный матовый шлем. Ну, а аппарат... ужасное зрелище: два сиденья размером с детские стульчики, укрепленные на тонкой жердочке; прозрачное, звезды просвечивают, крыло; две прозрачные бочки над крылом, и в них медленное мерцание... -- И как такое может летать?-- вырвалось у меня. -- Летает,-- сказал летчик. Голос у него был глухой -- не голос, а громкий шепот.-- Еще как летает. -- Где мы сядем?-- спросил я. -- Я уже об'яснял,-- летчик кивнул на Терса,-- сесть можно только на полях фильтрации. Но там можно напороться. Трудно скрываться. Открытая местность. -- Это в Люблино?-- уточнил я. -- Да. -- А где-нибудь на севере, на северо-востоке? Летчик покачал головой. Я прикинул маршрут до станции Яуза: там, в переулке Марии Шеммель, на третьем этаже конторского здания, находится наша запасная площадка: московское отделение рекламного агентства "Паритет". Там можно будет не только отсидеться... Но иаршрут получается тяжелый... -- Ладно,-- сказал я.-- В Люблино так в Люблино. -- Деньги,-- напомнил пилот. -- Ах, да,-- вспомнил я. Достал четыре пачки, подал ему. Не проверяя и не пересчитывая, он сунул их в карман. Плата Харону, подумал я. Таня сказала: раньше у тебя не было шансов. Теперь появились. Но ты должен их ипользовать. Угадать, что это именно твой шанс, и вцепиться в него, и не отпускать. Как?-- спросил я. Как угадать? Не знаю...-- она зябко поежилась. Но если во мне сгорели чужие программы, то какого черта я лезу в пекло, вместо того, чтобы лечь на дно... хотя бы в том же глатце? Не знаю... Ладно. Жребий брошен, Рубикон перейден. Взявший меч, от меча и... Кто не со мной, тот про... Спит гаолян... Летчик опустил на лицо щиток ноктоскопа. Теперь он видел все, а я нет. Я видел только его, да справа невдалеке белело лицо Терса и его поднятая в прощальном приветствии ладонь. Это напомнило мне что-то давнее, но что, я так и не вспомнил, потому что летчик скомандовал мне: садись, -- сел сам, аппарат закачался под нами, пристегнись, я пристегнулся, что-то мигнуло, мотор заработал сильнее, но это чувствовалось не ушами, а только спиной, винты над головой, шелестя, погнали воздух, наконец, летчик отпустил тормоза, подуло в лицо, аппарат запрыгал по кочкам, все дольше зависая в воздухе, и, наконец, полностью оторвался от земли. Меня прижало к сиденью, мы взмыли над трибунами старого стадиона, и тут же передо мной раскинулось море огней. Костры, тысячи костров, группами, россыпью, по одиночке -- вправо, влево, вперед до горизонта. Потом все накренилось, развернулось, осталось сзади. Под нами и перед нами лежала темная равнина, и тьма ее не нарушалась почти ничем, а на горизонте, доходя до высоких легких облаков, стояло оранжевое электрическое зарево. Туда и лежал наш путь. 16.06.1991. 02 час. 30 мин. Люблино, ул. Паулюса, 7/11, кв.7 Пятясь, пятясь, пятясь, скребя ребрами по стене, я добрался до угла. Ослепленный и высвеченный, я был как на ладони, но они почему-то не стреляли. И только когда я, загремев водосточной трубой, рванул за угол, ударил одиночный выстрел. Трассирующая пуля огромным бенгальским огнем размазалась по асфальту и врезалась в стену дома напротив. И тут же забухали сапоги. У меня было полсекунды форы и легкая обувь, им нужно было пробежать на полсотни метров меньше. Спасло меня то, что впереди замелькали фонарики, и те, которые гнались за мной, не стали стрелять, чтобы не попасть в своих. То есть пальнуть-то они пальнули, но в воздух, я даже полета пуль не слышал. Подворотня справа... проходной двор... еще подворотня... через забор... подво... Все. Ворота закрыты. Пришли. Спрятаться в под'езде? Заперто. Свет в окне на третьем этаже. Пять этажей, пятнадцать кнопок на щитке, окно левее лестницы -- скорее всего, седьмая квартира. Я вдавил кнопку. "Сашка?"-- тут же спросил низкий голос. "За мной гонятся солдаты,-- сказал я.-- Впустите, пожалуйста". Замок щелкнул. Я толкнул дверь и мгновенно оказался в под'езде, и захлопнул ее за собой, и привалился к двери изнутри. Сапоги... сапоги... сапоги... не заметили... не заметили... не заметили... Дверь подергали, потолкали -- без особого, впрочем, рвения. "Открыто, господин сержант!"-- закричал кто-то вдалеке. Кричали по-немецки, но с сильным акцентом. Сержант... Французы? Вроде бы не было французских частей... впрочем, все смешалось в семье народов... На крик побежали. "Брать живым!"-- начальственный голос. Живым так живым, кто бы возражал... На третий этаж я поднимался, наверное, полчаса. Было абсолютно темно. Как в пещере. Как в фотолаборатории. Как у негра в жопе. -- Вы ранены? Впустивший меня человек стоял в дверях своей квартиры, я видел его силуэт на серо-синем. -- Нет, я цел,-- сказал я.-- Спасибо. Вы меня спасли. -- Похоже, вы удирали от них по канализации,-- сказал он, потянув носом. -- Хуже. Я прятался в отстойнике. -- Вода есть, хоть и не очень горячая. Вот сюда, направо. И не зажигайте свет -- окно выходит во двор. Отмываясь, я извел большой кусок табачного мыла. Все равно казалось, что от меня разит, как от козла. Одежду я замочил в содовой пасте. Сумку просто обмыл, внутрь говно не попало. Хозяин дал мне пижаму. -- Перекусить?-- предложил он. -- Если можно. -- Можно. Кухня было освещена своеобразно: шкалой включенного приемника. Света было достаточно, чтобы видеть, как хозяин ставит на стол сыр, хлеб, коробку с картофельной соломкой, бутылку вина. -- Мяса я не ем,-- сказал он.-- Поэтому не держу. Так что не обессудьте... -- О, господи,-- только и смог сказать я. Сколько-то минут мы молча ели. Я вдруг почувствовал, что пьянею -- не столько от легкого, кислого вина, сколько от покоя и еды. Потом он спросил: -- Значит, вы были у отстойников? -- Да,-- сказал я, помедлив. -- И вы... видели? -- Да. Я видел. Из двух армейских крытых грузовиков в отстойник сбрасывали трупы. И я это видел. Но засекли меня не там. Засекли меня просто на улице: то ли ноктоскопом, то ли по запаху. -- Значит, все это правда... Он налил вино в стаканы. -- До часу ночи еще было что-то слышно,-- он кивнул на приемник. Приемник был старый, но очень хороший: "Полюс".-- Еще что-то пробивалось. А с часу... Армейские глушилки. Вы их видели, наверное. Такие фургоны, похожие на цистерны... Тут он был не прав, армейские глушилки на цистерны не походили, это были обычные крытые прицепы с телескопической мачтой, наподобие тех, с которых ремонтируют уличные фонари и прочее. Но возражать я не стал. Собственно, вся моя надежда и была -- на эти фургоны... -- Пейте,-- сказал он.-- И я с вами. У меня сын ушел. Позавчера еще. Когда стреляли на улицах. А сегодня передали: партия берет власть непосредственно... -- Партия...-- пробормотал я и в два глотка опустошил стакан.-- Партия... Ах, суки... -- Жена на курорте,-- сказал он.-- Вчера звонила. Сутки дозванивалась. Я ей не сказал. Сказал, что все нормально. -- Суки позорные. -- Я бы пошел -- вместо него. Но я не знаю, куда надо идти. -- Никуда не ходите. Это все провокация. Очень подлая провокация. -- Я понимаю. Только я все равно бы пошел. Может, еще пойду. -- Не надо. Скорее всего, обойдется. Он покачал головой. -- Они разливали бензин по бутылкам,-- сказал он.-- В гараже еще целый ящик. Они бы пришли за ним... -- Можно?-- я кивнул на приемник. -- Да, конечно... На всех диапазонах был дикий вой. Только на коротких, на четырнадцаи метрах, пробивалась то ли морзянка, то ли цифровые группы, да на длинных царила тишина. Не было даже Вагнера. -- Эти тоже молчат,-- вздохнул хозяин.-- Наверное, нечего сказать... И как бы в ответ в приемнике зашуршало, защелкало, потом непрофессиональный, недикторский, но довольно сильный голос произнес: "Внимание. Господа, всем внимание. Через несколько минут будет передано важное сообщение. Ахтунг, ахтунг. Нах ейнигер цайт..." -- Вас как зовут?-- спросил хозяин.-- А то неловко как-то... -- Игорь. -- Хорошее имя,-- похвалил он.-- В нынешних условиях особенно хорошее. А меня Герберт. В честь Уэллса. Родители увлекались. Сашке отчество досталось -- все думают, что он дейч. Говорил ему: смени... -- Не хочет? -- Не хочет, мерзавец. -- Ну и правильно. -- Это сейчас правильно... "Не отходите от приемников. Через одну-две минуты будет передано важное сообщение..." -- Коррумпированное правительство низложено, власть переходит в руки партии, всем сохранять полное спокойствие...-- предположил я. -- Скорее всего,-- согласился Герберт.-- Ничего смешнее уже не выдумать. Хотя нет, почему же... Если бы я смотрел на окно, то, наверное, ослеп бы, как ослепли в свое время Рыбаков и двое его ребят, их каким-то чудом, через Красный крест, выцарапали у короля Бехруза, я помню их лица: бронзовый загар с розовыми рубцами там, где сошла кожа, и неподвижные, обесцвеченные, вареные глаза... но я смотрел на приемник, а Герберт смотрел в стакан, он наливал вино, и в этот момент все вдруг превратилось в негатив: черное окно стало ослепительным, белый холодильник -- черным, рука Герберта -- тоже черной, а бутылка -- прозрачной... В следующий миг я прижимал Герберта к полу, зажмурив изо всех сил глаза и ожидая испепеляющего жара, и в то же время автоматически вел счет секундам: семь... восемь... девять... десять... одинна... И тут врезало. Впрочем, я ожидал большего. Я ждал -- кувалдой по голове, и долгий звон в опустевшем черепе... оказалось: тугой толчок, металлический протяжный удар и сходящий на нет далекий вой... впрочем, в ушах все равно была вата, и что говорил Герберт, я не слышал. Он что-то говорил, кричал. Сиди, крикнул я, сейчас! Я встал на ноги и повернулся к окну. В половине окна стекло уцелело, и там отражался холодильник, а на нем приемник со светящейся шкалой, но я никак не мог понять, что это шкала, и смотрел на нее, как баран, ничего не понимая... потом все-таи понял и смог перевести взгляд наружу, в темноту. Сквозь лиловые пятна проступила красная точка, я сощурился: действительно, красная точка, похожая на огонек тлеющей сигареты -- в небе, невысоко, неподвижно. Потом от нее полетели искры, вверх и вбок, погасли, полетели снова -- сноп искр... Это Измайловская игла, сказал рядом Герберт. Это взорвали Измайловскую иглу... Я покрутил настройку приемника. Не было слышно даже несущей волны. На коротких... на коротких по-прежнему вой и скрежет. Взорвали, сказал Герберт, надо же... Он тяжело, боком опустился на стул и вдруг затрясся. Глаза у него были закрыты, рот свело, руки вцепились в край столешницы -- мертво, как якоря. Кажется, он что-то говорил, но на волю прорывались лишь искореженные лающие звуки. Я сунулся в холодильник: там стояла еще одна бутылка вина. Нашел чайную чашку, налил до краев, поднес ему ко рту. С трудом, расплескав половину, он выпил вино. Чуть обмяк. Ничего, сказал я, все это ничего... пойдемте, я вас положу. Он дал увести себя в комнату, показал на диван: здесь. Он был слабый, как столетний старик. Разберетесь тут, что и как, сказал он, вон -- комната сына, там и ложитесь... Я прибрался на кухне и даже помыл уцелевшую посуду. Выстирал и развесил свою одежду. Просто постоял у окна. Игла полыхала, как свечка. Взрывом ей, похоже, срубило вершину, и образовалась труба, набитая всякой горючей и полугорючей дрянью. Потушить такой пожар невозможно. Надо просто ждать, когда все выгорит. Да, а взрыв-то был, по всей видимости, мини-ядерный: скажем, рентгениевая бомбочка двадцатитонного эквивалента... Ровно в пять часов раздался звонок в дверь, и голос в динамике сказал: -- Папка, открой, это я. 16.06.1991. 11 час. Ул. Паулюса, 7/11, кв. 7. Сквозь сон я видел: Герберт стоит в дверях и смотрит на этот табор, смотрит долго-долго, и глаза у него при этом... Умереть можно за такие глаза. В комнате сильно пахло гарью, пылью, бензином, табаком, потом -- не было у них ни сил, ни времени отмываться... они повалились на брошенные на пол одеяла, как срезанные одной очередью. Семь человек: пять мальчиков и две девочки, лет по пятнадцать-семнадцать, не больше. Команда... Щенячья бригада. Потом откуда-то снизу тяжело и душно, как смрад, всплыло ночное: кузов грузовика наклоняется, и через борт в жидкую грязь начинают падать кукольно-мягкие белые тела... Я рывком сел. Было очень светло. Я тихонько, стараясь никого не разбудить, пошел в ванную. Герберт лежал на своем диванчике лицом вниз. Возможно спал. Одежда моя просохла. Не до конца, но надевать было можно. Я снял с себя полосатые пижамные брюки, сел на край ванны -- и вдруг весь застыл. Полное оцепенение, телесное и умственное... я сидел, держа в руках свои чуть влажные штаны, и изо всех сил о чем-то думал. Когда это кончилось, лицо и ладони мои были мокрыми от пота. Вот так, переведя дыхание, сказал я в пространство и не знаю кому. Пространство улыбнулось в ответ -- то ли рассеянно, то ли как-то еще. Надо, надо умываться... Я залез под душ и пустил холодную воду. Великое, господа, изобретение -- холодный душ... гениальное изобретение. Куда гениальнее, чем миниатюрные бомбочки большой разрушительной силы... Впрочем, им тоже не стоит злоупотреблять. Я растерся полотенцем, оделся, попрыгал на месте: не гремит ли что. Тут же сообразил, что греметь нечему, оглянулся: какой гад разыграл? На стене ванной показывала толстый язык нарисованная смешная рожа. Ага. Один-ноль. Один? Я внезапно возмутился собственным лицемерием. Я проиграл уже все, что только мог, вон они лежат, мои проигрыши: Командор, девочки, ребята, журналист Валерий, Анжелика Папст, грузинские мальчики, княжна, все -- лежат... А игра идет, ставки до небес, и все, что я могу поставить -- это я сам. Ну, что же... так тому и быть. Вдруг стало страшно. Давно забытое, подавленное чувство вернулось, и почему-то от этого страха мне стало легче. Как будто ощутил опору под ногами... После долгого отсутствия в меня возвращался я сам. Да, сказал я себе тому, который возвращался, да, именно так. Не пугайся, тут малость неприбрано и навалено по углам, но мы разберемся. Мы понемногу разберемся -- и сам показал язык развеселой морде на стене. 16.06.1991. 12 час. Люблино, ул. Паулюса 7/11, кв. 7 Мальчишки знали и видели очень мало, пожалуй, немногим больше, чем я. Ну, что... три дня назад началась стрельба, поднялся вой в эфире, прорезались неизвестные радиостанции. Призывали к вооруженному сопротивлению. В названных местах действительно были какие-то люди, они давали указания: идти туда-то и туда-то, строить баррикады, готовиться... пригнали грузовик с карабинами и всем раздали карабины, но без патронов. Кричали, что нельзя стрелять ни в каких солдат, кроме рейхсгренадер, а тех, как назло, не было. Потом на трех панцервагенах под'ехали зулусы и открыли огонь -- сначала поверх голов, а потом уж... но все равно многие успели убежать. Сбились в кучку, человек тридцать, стали добывать оружие. На тридцать бойцов пришлось два карабина, девять пистолетов и граната. Стали делать зажигательные бомбы. Назвались взводом имени Савинкова, выбрали командира -- самого горластого. Решили идти в Останкино -- там, по слухам, окопались чешские полки. Везде стреляли, кое-где -- даже из пушек. Казалось, что только у них какое-то затишье. Ночью в темноте напоролись на патруль, многих потеряли и, как бы это правильно сказать... рассеялись. Остались вот они и еще двое, но эти потом куда-то ушли: сказали, что за едой, и не вернулись. По радио кричали о боях, о баррикадах, о сожженных танах. На другой день добыли автомат: в подворотне спал пьяный унтер. На улице хватали всех подряд, им чудом удалось отсидеться в старом товарном дворе: там такой кавардак, что можно дивизию спрятать, и никто не найдет. Ночью опять начались перестрелки, непонятно, между кем и кем. Забросали бензиновыми бомбами армейский грузовик. А в полночь по официальному радио об'явили: восстание подавлено, обанкротившееся правительство арестовано, партия берет власть непосредственно. Ну, а потом... видели, да? Кто-то до них, гадов, добрался. И что интересно: за все время не попалось ни одного убитого солдата и ни одного сгоревшего танка. Убитых штатских -- да, видели. А вот солдат... Ни черта не понятно, говорили мальчишки, похоже, что из нас сделали клоунов. Выходит, мы воевали за партию? Я слушал и кивал. Герберт в полном отчаянии метался по комнате. Потом остановился и ткнул пальцем за окно. А это? Обломленная на уровне смотровой палубы, Игла все еще дымилась. Это кто мог сделать? Ну, сказал я, не все ведь в восторге от такого поворота событий. Вот я, например... и другие. А кто вы, Игорь?-- спросил Герберт совсем другим голосом. Я поручик егерских войск Сибирской армии, сказал я. Мальчишки уставились на меня круглыми глазами, у девочек одинаково приоткрылись рты. Что-то такое я в вас чуял, сказал Герберт. И какое же отношение ко всему этому?.. Почти никакого, сказал я. Мы должны были обеспечивать безопасность глав государств, но теперь, очевидно, встреча не состоится... мою же группу провалили, я скрываюсь... От гепо? Возможно, что и от гепо тоже. Это надо запить, пробормотал Герберт и пошел на кухню. Слушайте, Игорь, сказал Сашка, сын Герберта, похожий на него неимоверно, а что вы думаете по поводу всего происходящего? Я помолчал. Они ждали. Я маловато знаю, чтобы делать серьезные выводы, сказал я. Все равно, гнул свое Сашка, маловато -- но больше, чем мы. Да?-- я почесал затылок. Скажите хоть, на чьей вы стороне! Нет, не так: на чьей стороне Сибирь? Ну, ребята, сказал я, Сибирь большая... Наткнулся на его взгляд и махнул рукой: ладно. Герберт с девочками расставили бокалы, откупорили бутылки. Похоже было на то, что погреба здесь бездонны. Я пригубил вино и вдруг выглотал все до дна: такая приключилась жажда. Мне тут же налили еще. Чтоб егерские офицеры -- и не пили вино, как воду? Ха! -- Давайте попробуем,-- сказал я.-- Попробуем разобраться. Ну, начнем с того известного факта, что в Москве сплелись интересы по крайней мере десятка... м-м... носителей этих интересов. Носителей... да. Хорошее определение. Перечисляю: правительства Японии и Союза Наций, правительство Рейха, правительство России, правительство Сибири, национал-социалистическая партия России, армии Рейха и Сибири, спецслужбы, плюс к тому всякого рода патриотические и национальные движения, плюс союзы предпринимателей... И вот все это сошлось в одной точке и в одно время. Вы же помните: правительство Тихонова побило национал-социалистов и пришло к власти, пообещав добиться воссоединения России с Сибирью. На том же держится правительство Толстого. Японцам безумно выгодно ослабление Рейха, они спят и видят, как Россия поворачивается задом к бывшей метрополии. Если это произойдет, они тут же начинают копать под Иран, не говоря уже об Индии, которая просто упадет им в ладошки. Они уже вложили много миллиардов марок в ухудшение отношений между Рейхом и Россией. Союз Наций, в свою очередь, хочет выгодно сбыть с рук Британию, ему хотелось бы иметь дело с сильным и стабильным правительством. НСПР при воссоединении имеет шанс остаться легальной партией только в том случае, если на Сибирь будет распространено государственное устройство нынешней России. Может быть, вы не знаете: в Сибири запрещены и преследуются партии, провозглашающие национальное или социальное неравенство. Ни армии, ни предприниматели от воссоединения на любых условиях не выгадывают ничего: слишком много сил и средств уйдет на конвергенцию экономик, унификацию вооружений и тому подобное. Похоже, что Толстой на несостоявшейся встрече готовился предложить некий компромиссный план: восстановление национального единства при сохранении государственной самостоятельности... создание некой конфедерации или, может быть, об'единение России и одновременное вступление ее в состав Рейха... не знаю, трудно сказать. Понятно, что все это не устраивало ни в малейшей мере ни патриотов, ни новых националитов, ни партию. Это здесь. В Сибири свои сложности. Там, например, очень сильны прояпонские настроения. "Мы -- азиаты..." -- ну, и так далее. Есть и проамериканские, так сказать, в благодарность за прошлое -- а следовательно, антигерманские. Толстой держится на об'единительной идее, его германофильство как бы входит в условия игры -- но, сами понимаете, в такой ситуации ему необходим чистый выигрыш. Даже потеря темпа для него сейчас -- почти поражение. И вот в этой заморочной ситуации к власти в России приходит партия, которая, с одной стороны, желает отделения от Рейха, а с другой -- не воссоединения с Сибирью, а присоединения Сибири... Я не успел договорить. Раздался страшный треск, грохот, в воздухе мелькнуло что-то красно-черное, полосатое -- я понял, что, и успел зажмуриться, но даже сквозь веки пробился свирепый розовый свет, опалило лицо, забило уши, и несколько минут я ничего не слышал... Это была шоковая граната. Нас взяли тепленькими. Я таращил глаза, делая вид, что ослеплен начисто, и видел, как солдаты в черной полевой форме собирают с пола скорчившихся детей, вяжут им руки и выталкивают за дверь. Мне тоже связали руки -- за спиной, подхватили под локти и повели, направляя, к двери, к лестнице -- я думал, столкнут, нет -- дали нащупать ступеньки и спуститься нормально. Во дворе машины не было, солдаты брали детей за шкирки, как котят, и вели к подворотне -- той, через которую я не смог пройти ночью. Мне вдруг показалось, что это: здоровенный солдат, и в каждой руке у него по мальчишке -- уже было, недавно... но потом сообразил, что это вспомнился детдом. Решетчатые ворота были открыты, в них просовывалась задница армейского крытого грузовика. Унтер-офицер, худой, как жердь, негр, обшаривал всех с головы до ног, а два солдата, подхватывая мальчишек под коленки, перебрасывали их через борт. Девочек унтер обшарил так же равнодушно, как и ребят. Потом принялся за меня. Закончив, он вдруг двинул меня кулаком в живот -- я непроизвольно напрягся, и удар получился как по доске. Зольдат?-- спросил негр. Спортсмен, сказал я. Он ухмыльнулся и что-то крикнул наверх, в машину, невидимым мне охранникам. Потом тем же манером меня перебросили через борт. Через минуту за мной последовал Герберт. Сидеть можно было только на дне кузова. Кроме нас, взятых только что, в машине было еще человек десять. Три автоматчика и офицер надзирали за порядком. Через борт заглянул еще один офицер, что-то сказал -- кажется, по-португальски. Махнул рукой и исчез. Машина тронулась и свернула направо. -- Он сказал, что на стадион заезжать не будем,-- сказал Герберт. Я кивнул. -- Вы поняли, что это значит?-- с ужасом спросил он. -- Молчатье!-- приказал офицер. -- Прорвемся,-- сказал я. Освободить руки от веревочных пут было не так трудно -- это вам не наручники. С наручниками приходилось возиться по часу. Я посидел немного, держа руки за спиной, чтобы как следует восстановилось кровообращение. -- Куда нас везут, как по-вашему?-- шепотом спросил я у Герберта. -- В котлован,-- сразу же ответил он.-- Говорят, там вчера уже расстреливали. -- Какая туда дорога и сколько ехать? -- Дорога по полям... грунтовка... ехать минут десять... вот мы на нее сворачиваем. Грузовик замедлил ход, свернул налево, кренясь, преодолел ухаб и покатился дальше, трясясь на мелких неровностях. -- Хорошо,- сказал я.-- Герберт, сосчитайте медленно до двухсот, а потом постарайтесь привлечь внимание этого хмыря... 16.06.1991. 17 час. Турбаза "Тушино-Центр". -- Сигарету...-- прошептал я, валясь на песок. Кто-то из мальчишек бросился к одежной куче. В глазах у меня плыло, вместо легких было по мотку колючей проволоки. -- Ну?-- нетерпеливо выдохнул Сашка. -- Нашел,- сказал я.-- Открыл. Пусто. -- Пусто?-- не поверил он.-- Как -- пусто? -- Абсолютно,-- сказал я. Алик, бегавший за сигаретами, вернулся, раскурил одну, сунул мне в зубы. -- Спасибо,-- кивнул я. -- Там пусто,-- сказал Сашка. Алик с невыразимой обидой уставился на меня. -- Как же так? Вы же говорили -- никто не откроет... -- Если не знает ключа -- то да. Значит... значит... Парни, это значит только одно -- еще один из наших жив и действует. И, видимо, не в одиночку -- иначе он не стал бы выгребать все. Так что... -- Это хорошо,-- сказал Сашка.-- Но нам-то что теперь делать? -- Подумаем,-- сказал я. Я сел. Стряхнул песок со щеки. Я был в песке по самые уши. На меня налип весь пляж. -- Но как же?-- не мог успокоиться Сашка. Алик хлопнул его по плечу. --