ри, от горла и ниже, было совершенно пусто и тупо и что-то там трепыхалось, как тряпка на ветру; я чувствовал, что рот у меня не закрывается, потому что я им дышу, а когда я поднял руку, чтобы протереть глаза, то никак не мог дотянуться до лица. Я страшно боялся, но страх этот был как боль под новокаином - был, а не чувствовался. Но был. Не просто страх - ужас. И внутренний, настоящий, и накачанный этой проклятой вибрацией, этим воем - черный ужас, и умом я его чувствовал, но что-то сработало у меня внутри и отключало его от восприятия... Второй парень долго не стрелял и не показывался - может быть, искал обход; мне чудилось, что я слышу какие-то стуки в стену и шали наверху. Оказалось - нет. Он подобрался к двери. Чуть-чуть показывался краешек головы и скрывался. Я взял на прицел это место, готовясь стрелять, но он обхитрил меня: махнул чем-то на уровне лица, и я не сдержался - выстрелил - щепки так и брызнули, а сам он появился над порогом, рука с пистолетом и голова, и успел выстрелить трижды; печка моя загудела от ударов. Я выстрелил в него, но не попал - он уже исчез. И тут меня страх все-таки достал - какой-то прогностический страх: я понял, что проиграю ему. Позиция моя была лучше и оружие мощнее, но своим он владел - превосходно. Еще одна, две, три такие дуэли - и он зацепит меня. По сути, до сих пор мне просто везло. А теперь результат зависел только от умения... Но все решилось иначе. За спиной у меня раздался шум падения: Боб лежал на спине, ногами к зеркалу, и лихорадочно дергал затвор своего обреза, одновременно пытаясь отползти назад, но сзади стояло другое зеркало, и Боб упирался в него плечами, в смысле - в ящик-подставку. А из того зеркала, из которого он выпал, перло что-то непонятное, и я до сих пор не уверен, что мне это не померещилось: будто бы извивающиеся змеи, только вместо голов у них были кисти рук с тонкими и тоже извивающимися пальцами; и когда Боб спиной уперся и сдвинул то, второе зеркало и это раскололось со звоном и посыпались осколки, руке будто бы упали на пол и продолжали извиваться... впрочем, не уверен. Я вообще неясно и сумбурно помню последующие события, кроме одного: стало темно, я обернулся к двери и увидел того, в штормовке, стоящего на пороге - замершего на пороге - с пистолетом в руке... я видел только его силуэт, но через этот силуэт, показалось мне, проступило другое: черный гибкий дьявол, - он стоял, замерев, и смотрел, как все еще рушатся осколки зеркала... и я выстрелил. Я выстрелил от страха. Может быть, можно было не стрелять. Не знаю. Но я выстрелил - от страха, что он опередит меня, - и во вспышке моего выстрела увидел, как в его груди образовалась черная дыра с неровными краями - он сделал шаг назад и выстрелил тоже - он, уже убитый, - и за моей спиной опять обрушился звон разбитого стекла... Потом он шагнул вперед, снова шагнул - и я, заорав, выстрелил в него еще дважды - второй раз уже в упавшего. - Все нормально, - говорил Боб, тряся меня за плечо, - все нормально. Я слышал, как у него стучали зубы. А потом вдруг стало страшно жарко, и жар этот исходил от лежащего головой к нам парня в штормовке, мы попятились - и тут он вспыхнул. Вспыхнула голова - ярко, как целлулоид, и сквозь прозрачное пламя видно было, как сгорает череп и то, что внутри черепа: будто бы соты, но с толстыми стенками ячеек. Пламя разгоралось и становилось невыносимо жарким, и мы пятились, запертые этим пламенем, и уже загорелась стружка в углу, занимались стены, и нечем было дышать. Потом мы как-то оказались на чердаке, но я совершенно не помню, как именно - не помню я, чтобы видел лестницу, ведущую на чердак, или хотя бы люк в потолке; но, значит, что-то было, раз мы туда попали. Зато отчетливо помню, что руки были заняты чем-то тяжелым и что ружье мешало страшно. Дым был уже и на чердаке, и Боб, мучительно кашляя, шарил по карманам и не мог найти ключ от двери - потом оказалось, что он держит его в руке. Мы вывалились на воздух и оказались около баньки, и Боб лег на землю, а я увидел, что мотоцикл стоит совсем рядом с пламенем, и бросился вниз. Помню, что руль был страшно горячий, раскаленный, помню, что не сразу нашел, нащупал, отворачиваясь от жара, ручку тормоза, но нашел все же - и мотоцикл покатился задом, описывая дугу, и врезался кормой в штабель досок, а я бежал за ним следом и что-то кричал... Потом рядом оказался Боб, и мы покатили мотоцикл подальше от огня. Дом уже горел по-настоящему, там было чему гореть, и перед домом тоже бушевало пламя - горел тот парень, в коричневой куртке. Боб завел мотоцикл и кричал мне что-то неслышимое за ревом огня, но я никак не мог оторваться - стоял и смотрел... Боб гнал мотоцикл куда-то в гору, почти без дороги, а потом под гору, бешено, со страшной скоростью, проскакивая между деревьями - не понимаю, как мы не разбились тогда. Он выехал к какой-то речушке и заехал прямо в воду. Заглушил мотор, слез с мотоцикла, стал умываться, потом вдруг сел и захохотал. Сидел в воде и хохотал, как сумасшедший. И я вдруг тоже захохотал и свалился с седла - нарочно, чтобы наделать побольше брызг. До меня дошло наконец: это были не люди! Понимаете: не люди! Не в людей я стрелял! Облегчение было немыслимое. Я брызгал на Боба водой, я вопил и поднимал фонтаны - и вдруг уловил, как он на меня смотрит: с усмешкой, такой усталой и понимающей усмешкой... понимающей и брезгливой. Передохни, сказал он. А что, что-то не так? - спросил я, переводя дыхание. Боб не ответил, помолчал немного, потом сказал: "Ладно, отбились". - Ще Польска не сгинела? - спросил я и опять захохотал. Не мог я так сразу остановиться. - Хватит, - сказал Боб, - вставай и умывайся, у тебя вся морда в саже... Мы медленно ехали и сохли на ходу, и выбрались на шоссе где-то далеко за Юрловом, и Боб повернул от города и проехал несколько километров, и только потом, когда шоссе было пустынно, развернулся и поехал обратно. Теперь было хорошо видно: слева и впереди над лесом поднимается рваный и ломаный столб дыма. На въезде в Юрлов нас остановил гаишник. Права и у меня, и у Боба были в непромокаемых бумажниках на липучках, и эти бумажники очень заинтересовали сержанта. Держа в руке, он обошел мотоцикл кругом, проверил номера, попинал колеса - ему явно хотелось к чему-нибудь придраться. - Что - мотоцикл угнали? - спросил Боб. - Почему? - удивился сержант. - Нет... - Позвольте-ка, - сказал Боб и мягко отобрал у него свой бумажник. Под правами у Боба лежало служебное удостоверение. - Ага, - сказал сержант и вернул мне мой бумажник. - Что это у вас там горит? - спросил Боб. - Где? - спросил сержант. - А это... Это, наверное, лыжная база - лыжную базу там строители ладили. Вот и подпалили, видать, по пьянке. Много разного по пьянке делается... - Это точно, - сказал Боб. - До свидания, сержант. - Счастливого пути! - напутствовал нас сержант. Мы уехали. Правда, недалеко. Боб вдруг резко тормознул, спрыгнул с седла, зацепившись коленом, и побежал в кусты. Вернулся он весь белый, молча сел в коляску, сказал: веди. Я пересел за руль и медленно поехал в наш лагерь. Возле палаток Боб буквально сполз на землю, и мы с девочками принялись приводить его в чувство. Таня очень испугалась: она думала, это рецидив. Но через час Боб уже был на ногах. - Только без вопросов, - предупредил их Боб. Служебная тайна. Таня уже пыталась меня допросить - шепотом, но энергично, я ничего не смог ей сказать. Врать не хотелось - я так и сказал: врать не хочу, а правду пока сам не понимаю, - точнее, не могу объяснить. А чуть позже Боб просто приказал мне молчать. Начисто не помню тот вечер и ночь. Таня говорила, что мы с Бобом бузили невероятно развязно, но мрачно. Судя по тому, что я проснулся в полдень, Инночка еще спала, а в палатке все было скручено в жгуты, ночь прошла в приключениях. Кажется, даже бегали купаться - не помню. Когда я выбрался из палатки. Боб уже кашеварил, а Таня умывалась, стоя по щиколотку в воде. Кашеварил Боб как-то странно: на корточках, прямо как палка. - Ты чего? - спросил я. - Поясница отвалилась, - сказал Боб. - Стареешь, каналья, - сказал я. - Старею, - согласился Боб, - старею: сопли вожжой тянутся и с пива пердю. Но, обратно же, есть и преимущества у старости... Какие преимущества, он не договорил: из палатки, шатаясь, вышла на четвереньках Инночка, постояла и повалилась на бок. С днем рожденья, Винни-Пух, - сказала она, - я принес тебе самое-самое... кто видел мой лифчик? Вон там, на дереве, - сказал Боб. Почему на дереве? - удивилась Инночка, - разве ему там место? Тут произошел сексуальный взрыв, - сказал я, - вот его туда и забросило. Понятно, - сказала Инночка, - надо доставать... Она потрясла дерево, и оттуда упали лифчик, майка с девушкой-рыбачкой и одна босоножка. Вторая зацепилась крепко, мне пришлось лезть наверх и сбивать ее палкой. С дерева я и увидел милицейский "бобик". - Атас, ребята, - сказал я, - нас едут беречь. Интересно, - сказал Боб. Машина подъехала, из нее вышли капитан и старшина, а следом за ними давешний Миха, но я его не сразу узнал, вся правая половина морды Михи являла собой сплошной синяк. Рука была в гипсе. Одна, - подумал я. Старшина остановился шагах в пяти, капитан подошел и представился. Боб тоже представился вполне официально. - Что у вас тут произошло? - дружелюбно спросил капитан. - Необходимая оборона, - сказал Боб. - У ребят был нож, заточка и обрез. Хотите заводить дело? А куда деваться? - спросил капитан. Мы решили не писать заявления, - сказал Боб. Я вчера поговорил со вторым - он извинился перед девушкой, и все будет в ажуре. Не будете, значит, писать, - сказал капитан. - Ну ладно... А как вы объясните вот это: и он рассказал, что вчера, часа в два дня, к дому Виктора Кудинова подъехал автобус, на котором он работает, из автобуса вышли два человека, через несколько минут они вернулись, ведя за собой упомянутого Кудинова, - именно ведя, потому что тот шел неохотно и чуть ли не упирался. Видевшая это соседка вдруг чего-то так испугалась, что не могла прийти в себя до сегодняшнего утра, а утром прибежала в милицию, крича, что Витеньку похитили бандиты. Над ней посмеялись, но через час пришел дед, ходивший по грибы, и сказал, что прямо в лесу стоит автобус Кудинова, а в автобусе никого нет. Забавно, - сказал Боб. - Мужик ночь дома не ночевал, а его уже милиция разыскивает. Значит, так, с Куликовым я разговаривал в десять часов утра, объяснил ему популярно положение вещей, с двенадцати часов и примерно до пятнадцати тридцати был в районной больнице, могут подтвердить дежурный врач и больные. Он, - Боб показал на меня, - был здесь с утра до вечера, могут подтвердить девушки и окружающие отдыхающие. Так, алиби у нас есть, мотивов у нас нет, поскольку, во-первых, мы их позавчера и так накидали, а во-вторых, проще всего было бы сдать ребят вам, а вещдоки - вот: и Боб выложил завернутые в полиэтилен нож Михи и заточку усатого; обрез, прошу прощения, залапали, сгоряча схватились пару раз, а на ножичках отпечатки все на месте... но вот решили волну не поднимать, миром разойтись... Дурак ты, - сказал капитан Михе, - если бы это были они - стали бы они тебе тут на месте сидеть? Вот именно, - сказал Боб. - Кстати, что за ребята его увели, в чем одеты были? Мы вчера видели двоих в лесу, странные какие-то... Чем странные? - спросил капитан. Стоят, руками машут, а мы подошли - повернулись и побежали. Странно, - согласился капитан. Один в зеленой штормовке был и в сапогах, второй в коричневой куртке. Точно, - сказал Боб, - они. Их мы и видели. В котором часу? - спросил капитан. В семь, в начале восьмого, - сказал Боб. А где, можете показать? Примерно, - сказал Боб. Там, вдоль озера если ехать, километрах в восьми дорога в лес уходит. Там и видели. Спасибо, - сказал капитан, протокол как - сейчас напишем или завтра в отделение заедете? Да давайте сейчас, - сказал Боб. - И запишите мой телефон, надо будет, звоните. Потом, когда "бобик" уехал, я отвел Боба в сторонку и спросил: а как ты узнал, в чем они были одеты? Ты же их не видел. Кто? - не понял Боб. Ну эти... похитители. Никак я не узнавал, он сам все сказал. А я подтвердил, что их и видел. От фонаря ляпнул. От фонаря - и в десятку, - сказал я. Это они были там, у дома... О-ла-ла! - сказал Боб. Доигрался Витечка. Вот к чему приводит неумеренная тяга к желтому металлу. Рассказывай, велел я. Попозже, - сказал Боб. Вот вернемся в город, сядем спокойно... Инночка налетела, как маленький смерч, пнула Боба в бок, заколотила по нему кулачками, я попытался схватить ее сзади, она отмахнулась локтем, и очень удачно - прямо мне в глаз. Я с размаху сел на помытые миски. Боб наконец ухватил Инночку поперек туловища и поднял ее в воздух. Оказавшись без опоры под ногами, Инночка не сдалась и продолжала лупить Боба по гулкой спине. Подбежала Таня, остановилась, не зная, что делать. Это вы, вы убили его! - кричала Инночка. Нет, - сказал Боб, не выпуская ее из рук, - не мы. Правда - не мы. Врешь, врешь, - всхлипывала Инночка, - ты и милиционеру врал. Ничего я не врал, - сказал Боб, - а если и не сказал чего-то, то так надо, потому что сам веду это дело и не хочу, чтобы они мне помешали. А Витю-то уби-или! - проскулила тихонько Инночка. Неизвестно еще, - сказал Боб, - ты так и знай: пока тело не найдено, об убийстве речи не ведется. Знаешь, как это бывает: пропадает, а потом выныривает - через год, через пять... Витечка твой запутался в деле одном нехорошем, а вчера понял, что я это дело раскручиваю - ну и дал деру. Скорее всего. А ты - убили, убили... убьешь такого, как же. Наверное, Инночка поверила, потому что с кулаками больше не бросалась и даже помогла мне промыть заплывший глаз. Но все равно что-то сломалось, и после обеда мы стали собираться обратно в город. Как-то не получалось с отдыхом после всего этого. Обратно добирались прежним порядком. Вести мотоцикл, имея только один глаз, оказалось труднее, чем я думал, но тем не менее в кювет я не завалился и на встречную полосу не выскочил. Дома меня не ждал никто, в окнах Боба тоже не было света. Я помылся с дороги, а потом лег спать. Проснулся, как от удара - что-то приснилось такое, от чего перехватило дыхание, но что именно, я не запомнил. С тех пор я часто так просыпаюсь - не каждую ночь, конечно, это было бы совсем уж невыносимо, но часто... А в ту ночь мне припомнилась одна из хохмочек Боба: "Экспертиза установила, что череп погибшего пробит изнутри", - у меня было именно такое чувство, что из меня что-то стремится вырваться, пробить череп и вырваться. Это было мучительно. Утром пришла Таня и сказала, что Бобу опять плохо и что он просит меня зайти. Боб лежал в кровати, зеленоватый с лица, лоб был обмотан полотенцем. Мой глаз так и не открывался, и смотрелись мы вместе, вероятно, интересно. Таня сказала, что сейчас она пойдет в свою больницу и приведет сюда доктора, который лечил Боба. Боб слабо сопротивлялся. Таня легко преодолела это сопротивление и ушла с напутствием: делай что хочешь. А потом Боб сел и с лихорадочным блеском в глазах стал требовать с меня страшную клятву, что я никому никогда ни при каких обстоятельствах - ни при каких абсолютно! - не расскажу про зеркала. Тогда я сказал, что собираюсь, в общем-то, писать про все это. Боб сказал, что писать - это пожалуйста, все равно не поверит никто, - но никому не рассказывать, а главное - не давать показаний. Показаний? - не понял я. Да, показаний, - подтвердил Боб, - если меня будут допрашивать, то я не должен и словом обмолвиться про все это. Я подумал и согласился, но за это потребовал, чтобы Боб рассказал мне то, что я сам еще не знаю. "Вячеслав Борисович помолчал немного, потом, нахмурясь, медленно стал говорить. Видно было, что он затрудняется в подборе слов - так бывает, когда начинаешь говорить что-то непривычное. - Очевидно, миры в нашей вселенной лежат послойно, и каждый мир соприкасается с двумя параллельными ему мирами, в которых течет своя самостоятельная жизнь. В обычных условиях переходов между мирами нет, но переход можно создать с помощью неких устройств, в нашем случае замаскированных под зеркала. Когда устройство работает, можно попасть из нашего мира в оба соседних. Но топография миров не совпадает, поэтому для того чтобы проникнуть в другой мир, надо выбрать в нашем мире такое место, откуда выход в тот мир вел бы на поверхность земли, а не под воду и не в верхние слои атмосферы. И точно так же - во второй из соседних миров... Трудно сказать, как именно эти зеркала попали к нам - это явно не земная техника. Видимо, жители одного из соседних миров - а скорее всего, даже не соседнего, а какого-то более отдаленного, - научились переходить из мира в мир и везде устанавливали такие вот зеркала, оставив при них обслуживающий персонал - или замаскированный под аборигенов, или составленный из подготовленных аборигенов. Далее: в соседнем с нами мире, назовем его "красным", по цвету зеркала, идет война - видимо, давно. Есть беженцы, эмигранты. И вот беженцам некто предлагает переправить их через границу в нейтральное государство. Переправа осуществляется через наш мир - у нас тихо, спокойно, границ в этом месте нет. Здесь эти агенты выходят на наших деловых людей: транспорт там, то-се... Наши, понятно, требуют плату. Те стали рассчитываться золотыми монетами. Наших запах золота взъярил, и они взяли это дело в свои руки. Поначалу, вероятно, переправляли, как раньше: беженцы платили деньги, их в определенном месте ждали, проводили в наш мир, усаживали в автобус, везли вместе с зеркалами за четыреста километров и там вновь переправляли в их мир - уже на невоюющую территорию. А потом кому-то пришла в голову мысль: зеркала-то два... И беженцев стали проводить не через "красное" зеркало, а через "черное". Наши деловые ребята получали теперь не только плату, но и все имущество беженцев. А жители "черного" мира понемногу играли все более и более важную роль - уже не просто покупателей живого товара, а организаторов, вполне вероятно, что они намерены были полностью захватить переправу в свои руки. Но - не удалось..." На самом деле ничего этого Боб не говорил. Он побелел и заорал, чтобы я никогда, никогда больше не смел спрашивать его об этом, потому что для меня это любопытство, а он должен вспоминать то, что видел там... Потом он откинулся на подушку и закрыл глаза. Так что все, что я написал про этот разговор, я выдумал сам. В какой-то мере в этом мое спасение, потому что всегда остается кусочек сомнения - ну а вдруг я ошибаюсь? У Боба не было такой отдушины - он знал все. И еще - он ведь просто не мог оставить все так, как есть, и в то же время он ничего не мог сделать... А тогда мы долго сидели, обдумывая каждый свое. Боб, сказал я наконец, и что же ты намерен делать? Не знаю, сказал Боб, надо что-то придумывать. Не знаю. Ведь за дело, за то, что они творили, я их привлечь не могу - нет такой статьи. Закона они не нарушали, понял? Нет закона - нет и преступления. А на нет и суда нет. Хорошие ребята, золото-парни... Ну, а все же? - упорствовал я. Не знаю я, - сказал Боб устало, - ну чего ты ко мне привязался? ОСКОЛКИ Осколки зеркал я нашел через неделю в коляске мотоцикла - так и лежали, засунутые под сиденье. Кто и как их туда засунул, не знаю. Видимо, все-таки я. Конечно же, я попробовал устанавливать их одно напротив другого, и, конечно же, они засветились. И я страшно испугался. Это был необъяснимый испуг - так в детстве боятся всяких страхоморов. Мне показалось вдруг, что сейчас из черного зеркала высунутся те самые извивающиеся руки и втащат меня туда, в черный мир - куда уводили беженцев... Я тут же опрокинул зеркала и больше не прикасался к ним - очень долго. Бобу я почему-то не сказал ничего. Не знаю почему. Может быть, зря. Наверное зря. Боб поправился недели через две. Целых два месяца он - уже выйдя на работу и занимаясь чем-то еще - вел частный сыск, пропадая иногда на несколько дней. Тогда Таня стала приходить ко мне вечерами, мы пили пиво и разговаривали, и она плакала и говорила, что не может без него жить... Боб стал раздражителен и вспыльчив, говорить о чем-нибудь с ним было мучением. Я писал детектив, где немыслимо умный Вячеслав Борисович распутывает зубодробительное дело, отправил то, что получилось, в журнал, и пришел ответ, что все хорошо, надо только сделать так, чтобы события происходили в Америке - так сказать, изобразить их нравы. А второго ноября Боб вызвал повестками к себе неких Осипова, Старохацкого и Буйкова, заперся с ними в своем кабинете и шесть часов допрашивал - по крайней мере, те, кто пытался войти, получали ответ: идет допрос. Потом Боб расстрелял их. Он поставил их к стенке и расстрелял из охотничьего ружья - никто не знает, где он взял ружье. Это было не то, которое он приволок неведомо откуда и с которым я прикрывал его у зеркал, - то осталось в огне. Это было старое курковое ружье тридцать второго калибра. Боб стрелял жаканами. Всех троих он убил наповал. Потом, пока ломали дверь, он сжег дело. Он облил ацетоном и сжег две папки с документами и две магнитофонные кассеты с записями. Дело погибло безвозвратно. Боб молчал на следствии, молчал на суде. Суд был в апреле. Судья понимал, что здесь что-то нечисто, но думал, что Боб кого-то выгораживает. До этого он и хотел докопаться. Но Боб молчал. Тогда его приговорили к высшей мере. Он выслушал приговор с пониманием, покивал. В сентябре его расстреляли. Я понимаю его. Наверное, было бы правильнее, чтобы я его не понимал - но я понимаю. Он сделал то, что считал необходимым сделать, и принял как должное то, что полагалось. Сделал то, что мог. Осколков не собрать, это верно, но почему так страшно мучает меня то, что я узнал, услышал от него ночью на берегу озера, когда вверху сухо и звонко проносились грозовые тучи, а волны лихо влетали на пологий берег, обдавая нас брызгами, и шумели деревья, - почему я не могу часами уснуть после того, как изнутри что-то рванется наружу и отступит, погрузится обратно, наткнувшись на черепную кость, - почему я не могу протянуть руку Тане, а прячу перед нею глаза, как предатель? Где и когда я предал Боба? Не знаю... Странно это: я почти ничего не знаю, а живу. Не знаю ничего. И - ничего...