пошел к постели Ивана Дмитрича и сел. - Я пал духом, дорогой мой, - пробормотал он, дрожа и утирая холодный пот. - Пал духом. - А вы пофилософствуйте, - сказал насмешливо Иван Дмитрич. - Боже мой, боже мой... Да, да... Вы как-то изволили говорить, что в России нет философии, но философствуют все, даже мелюзга. Но ведь от философствования мелюзги никому нет вреда, - сказал Андрей Ефимыч таким тоном, как будто хотел заплакать и разжалобить. - Зачем же, дорогой мой, этот злорадный смех? И как не философствовать этой мелюзге, если она не удовлетворена? Умному, образованному, гордому, свободолюбивому человеку, подобию божию, нет другого выхода, как идти лекарем в грязный, глупый городишко, и всю жизнь банки, пиявки, горчишники! Шарлатанство, узкость, пошлость! О боже мой! - Вы болтаете глупости. Если в лекаря противно, шли бы в министры. - Никуда, никуда нельзя. Слабы мы, дорогой... Был я равнодушен, бодро и здраво рассуждал, а стоило только жизни грубо прикоснуться ко мне, как я пал духом... прострация... Слабы мы, дрянные мы... И вы тоже, дорогой мой. Вы умны, благородны, с молоком матери всосали благие порывы, но едва вступили в жизнь, как утомились и заболели... Слабы, слабы! Что-то еще неотвязчивое, кроме страха и чувства обиды, томило Андрея Ефимыча все время с наступления вечера. Наконец он сообразил, что это ему хочется пива и курить. - Я выйду отсюда, дорогой мой, - сказал он. - Скажу, чтобы сюда огня дали... Не могу так... не в состоянии... Андрей Ефимыч пошел к двери и отворил ее, но тотчас же Никита вскочил и загородил ему дорогу. - Куда вы? Нельзя, нельзя! - сказал он. - Пора спать! - Но я только на минуту, по двору пройтись! - оторопел Андрей Ефимыч. - Нельзя, нельзя, не приказано. Сами знаете. Никита захлопнул дверь и прислонился к ней спиной. - Но если я выйду отсюда, что кому сделается от этого? - спросил Андрей Ефимыч, пожимая плечами. - Не понимаю! Никита, я должен выйти! - сказал он дрогнувшим голосом. - Мне нужно! - Не заводите беспорядков, нехорошо! - сказал наставительно Никита. - Это черт знает что такое! - вскрикнул вдруг Иван Дмитрич и вскочил. - Какое он имеет право не пускать? Как они смеют держать нас здесь? В законе, кажется, ясно сказано, что никто не может быть лишен свободы без суда! Это насилие! Произвол! - Конечно, произвол! - сказал Андрей Ефимыч, подбодряемый криком Ивана Дмитрича. - Мне нужно, я должен выйти. Он не имеет права! Отпусти, тебе говорят! - Слышишь, тупая скотина? - крикнул Иван Дмитрич и постучал кулаком в дверь. - Отвори, а то я дверь выломаю! Живодер! - Отвори! - крикнул Андрей Ефимыч, дрожа всем телом. - Я требую! - Поговори еще! - ответил за дверью Никита. - Поговори! - По крайней мере, поди позови сюда Евгения Федорыча! Скажи, что я прошу его пожаловать... на минуту! - Завтра они сами придут. - Никогда нас не выпустят! - продолжал между тем Иван Дмитрич. - Сгноят нас здесь! О господи, неужели же в самом деле на том свете нет ада и эти негодяи будут прощены? Где же справедливость? Отвори, негодяй, я задыхаюсь! - крикнул он сиплым голосом и навалился на дверь. - Я размозжу себе голову! Убийцы! Никита быстро отворил дверь, грубо, обеими руками и коленом отпихнул Андрея Ефимыча, потом размахнулся и ударил его кулаком по лицу. Андрею Ефимычу показалось, что громадная соленая волна накрыла его с головой и платила к кровати; в самом деле, во рту было солоно: вероятно, из зубов пошла кровь. Он, точно желая выплыть, замахал руками и ухватился за чью-то кровать, и в это время почувствовал, что Никита два раза ударил его в спину. Громко вскрикнул Иван Дмитрич. Должно быть, и его били. Затем все стихло. Жидкий лунный свет шел сквозь решетки, и на полу лежала тень, похожая на сеть. Было страшно. Андрей Ефимыч лег и притаил дыхание; он с ужасом ждал, что его ударят еще раз. Точно кто взял серп, воткнул в него и несколько раз повернул в груди и в кишках. От боли он укусил подушку и стиснул зубы, и вдруг в голове его, среди хаоса, ясно мелькнула страшная, невыносимая мысль, что такую же точно боль должны были испытывать годами, изо дня в день эти люди, казавшиеся теперь при лунном свете черными тенями. Как могло случиться, что в продолжение больше чем двадцати лет он не знал и не хотел знать этого? Он не знал, не имел понятия о боли, значит, он не виноват, но совесть, такая же несговорчивая и грубая, как Никита, заставила его похолодеть от затылка до пят. Он вскочил, хотел, крикнуть изо всех сил и бежать скорее, чтоб убить Никиту, потом Хобвтова, смотрителя и фельдшера, потом себя, но из груди не вышло ни одною звука и ноги не повиновались; задыхаясь, он рванул на груди халат и рубаху, порвал и без чувств повалился на кровать. XIX Утром на другой день у него болела голова, гудело в ушах и во всем теле чувствовалось недомогание. Вспоминать о вчерашней своей слабости ему не было стыдно. Он был вчера малодушен, боялся даже луны, искренно высказывал чувства и мысли, каких раньше и не подозревал у себя. Например, мысли о неудовлетворенности философствующей мелюзги. Но теперь ему было все равно. Он не ел, не пил, лежал неподвижно и молчал. "Мне все равно, - думал он, когда ему задавали вопросы. - Отвечать не стану... Мне все равно". После обеда пришел Михаил Аверьяныч и принес четвертку чаю и фунт мармеладу. Дарьюшка тоже приходила и целый час стояла около кровати с выражением тупой скорби на лице. Посетил его и доктор Хоботов. Он принес склянку с бромистым калием и приказал Никите покурить в палате чем-нибудь. Под вечер Андрей Ефимыч умер от апоплексического удара. Сначала он почувствовал потрясающий озноб и тошноту; что-то отвратительное, как казалось, проникая во все тело, даже в пальцы, потянуло от желудка к голове и залило глаза и уши. Поледенело в глазах. Андрей Ефимыч понял, что ему пришел конец, и вспомнил, что Иван Дмитрич, Михаил Аверьяныч и миллионы людей верят в бессмертие. А вдруг оно есть? Но бессмертия ему не хотелось, и он думал о нем только одно мгновение. Стадо оленей, необыкновенно красивых и грациозных, о которых он читал вчера, пробежало мимо него; потом баба протянула к нему руку с заказным письмом... Сказан что-то Михаил Аверьяныч. Потом все исчезло, и Андрей Ефимыч забылся навеки. Пришли мужики, взяли его за руки и за ноги и отнесли в часовню. Там он лежал на столе с открытыми глазами, и лупа ночью освещала его. Утром пришел Сергей Сергеич, набожно помолился на распятие и закрыл своему бывшему начальнику глаза. Через день Андрея Ефимыча хоронили. На похоронах были только Михаил Аверьяныч и Дарьюшка. 1892