аписки" - в вялости тона и в отсутствии направления, "Русский вестник" - в мещанском пристрастии к золотой середине?.. {50} Можно было бы исписать десять страниц и все-таки не перечислить всех преступлений, в которых были уличены в течение 1861 года "Русское слово" и "Современник". Каждая статья составляла crime des autorites, {Преступление против начальства (франц.). - Ред.} сшибая с пьедестала какой-нибудь кумир, которому кричали другие журналы: "Выдыбай, боже!" Человек в нормальном положении, в здравом уме не мог бы найти в себе столько продерзости. Статья Чернышевского о Гизо, "Полемические красоты", политические статьи Благосветлова, "Схоластика" Писарева и его статья о Молешотте, рецензия стихотворений Сковороды и ответ Крестовского г. Костомарову, "Дневник Темного человека" и "Свисток" {51} - все это бред больного, последнее напряжение сил, за которым будет и должна следовать реакция, агония. - Аминь! - речет "Домашняя беседа", и, к своему крайнему удивлению, благонамеренные врачи русской журналистики в первый раз в жизни вторят г. Аскоченскому. Но позвольте, господа врачи, doctores augustissimi, {Высокочтимые ученые мужи (лат.). - Ред.} я не понимаю вашего огорчения. Отчего же вы так взволнованы? Здоровый человек, владеющий полным рассудком, не станет беспокоиться попусту, скликать пожарную команду, когда у соседа топится овин и когда не предвидится ни малейшей опасности. Надо предположить одно из двух: или действительно свистуны сильны в области литературы, или благонамеренные люди сами больны и, по расстройству нервов, вздрагивают от малейшего шума. Каждая выходка "Современника" или "Русского слова" осуждается синедрионом так называемых солидных журналов; осуждение обыкновенно занимает больше места, чем самая выходка; стало быть, эти выходки действительно опасны, или же, извините, вам больше не о чем говорить, и вы ловите случай, раздуваете скандал для того, чтобы наполнить книжку, и, следовательно, поступаете сами как неудавшиеся фельетонисты. Разберем оба предположения. Кому и чему могут быть опасны выходки свистунов? Вероятно, только идеям или же таким личностям, которые перед лицом всего образованного мира служат представителями той или другой тенденции. Ведь вы, господа врачи, вступаетесь не за Козляинова, не за Вергейма, {52} а за Кавура, за Росселя, за историю, за философию, за серьезную науку. Всем этим лицам и идеям вы своим заступничеством оказываете очень плохую услугу. Прикосновения критики боится только то, что гнило, что, как египетская мумия, распадается в прах от движения воздуха. Живая идея, как свежий цветок от дождя, крепнет и разрастается, выдерживая пробу скептицизма. Перед заклинанием трезвого анализа исчезают только призраки; а существующие предметы, подвергнутые этому испытанию, доказывают им действительность своего существования. Если у вас есть такие предметы, до которых никогда не касалась критика, то вы бы хорошо сделали, если бы порядком встряхнули их, чтобы убедиться в том, что вы храните действительное сокровище, а не истлевший хлам. Если же вы для себя уже сделали этот опыт, то позвольте же и другим сделать то же для себя. Вы, положим, убеждены в том, что умозрительная философия есть мать всех добродетелей и источник всякого благосостояния. А вот для меня, например, это положение составляет еще недоказанную теорему. Что же, мне вам на слово прикажете верить? Или прикажете до тех пор не писать ничего, пока не выработаю себе абсолютно верного, незыблемого убеждения, пока не превращу в аксиомы все теоремы? На второй мой вопрос вы ответите утвердительно, а я вам докажу сейчас, что этот утвердительный ответ - нелепость. Каждое поколение разрушает миросозерцание предыдущего поколения; что казалось неопровержимым вчера, то валится сегодня; абсолютные, вечные истины существуют только для народов неисторических, для эскимосов, папуасов и китайцев. Вы мне скажете, что 2 X 2 = 4 - абсолютная истина для всех веков и народов, а я вам отвечу, что 2 X 2 = 4 не есть идея; тут подлежащее повторяется в сказуемом; в первой и второй части уравнения предмет один и тот же, и изменяются только формы выражения. "Прямая линия есть кратчайшее расстояние между двумя точками" - это тоже не идея; вы тут связываете между собою не два предмета, а два названия, из которых одно сжато, другое пространно. Эти так называемые математические истины могут быть сведены на общую формулу _определения_: "Остров есть кусок земли, окруженный со всех сторон водою". Тут объясняется слово, а не предмет. Кроме того, математические определения вообще имеют дело с рамками, с самыми общими, совершенно бесцветными отвлеченностями, к которым человек не может иметь никаких личных отношений. _Два, прямая линия_ - все это не предметы, не явления жизни, а рамки, в которые можно вставить что угодно. Математические истины незыблемы, потому что они безжизненны; вне математики посмотрите куда угодно, - все понятия наши о природе и человеке, о государстве и обществе, о мысли и деятельности, о нравственности и красоте меняются так быстро, что последующее поколение не оставляет камня на камне в миросозерцании предыдущего. Кто устал идти, тот может сесть в стороне от дороги и помириться с тем, что его обгонят. Так сделал "Русский вестник", так поступил г. Тургенев. Мнения "Русского вестника" соответствовали требованиям нашего общества года три тому назад; теперь они многим покажутся ретроградными. Образ Елены в "Накануне" мог казаться безукоризненно прекрасным года три тому назад; в 1860 году в нем уже могли заметить несмелые отношения автора к идее равноправности мужчины и женщины. Вы видите таким образом, что не писать до тех пор, пока не установятся убеждения, значит без толку пожертвовать лучшими годами деятельности. Убеждения ваши _остановятся_ на каком-нибудь результате только тогда, когда вмзсте с костями и хрящами начнет твердеть и сохнуть мозг; вы остановитесь не потому, что достигли истины, а потому, что утомились работою жизни и мысли, потеряли ту эластичность, гибкость и подвижность ума, которыми обладали в молодости; остановившись, вы начинаете жить прошедшим, и если вы писатель, то этим же прошедшим вы делитесь с публикой. А прошедшее движущемуся обществу может дать материалы для размышления, а не норму для деятельности. Стало быть, ваши слова будут живее и плодотворнее, если вы выскажете их тогда, когда ваша личность и деятельность еще принадлежат будущему. Страстный бред или пылкая диалектика юноши всегда западают в душу слушателя глубже и шевелят ее живее, чем мудрый совет старика, высказанный осторожно, бесстрастно и торжественно. Юноша способен ошибаться, - согласен, но зато он и не учит общества, не читает лекций; он сам ищет, сам стремится, а стремление к истине, поступательное движение всегда лучше обладания ею уже потому, что последнее есть самообольщение, а первое - действительный факт. Итак, позвольте людям, не достигшим крайних пределов своего развития, т. е. еще не остановившимся, - говорить, писать и печатать; позвольте им встряхивать своим самородным скептицизмом те залежавшиеся вещи, ту обветшалую рухлядь, которые вы называете общими авторитетами и которые, по вашему признанию, греют и красят вашу жизнь. Согласитесь с тем, что "спрос - не беда" и что общему авторитету не больно от того, что его подвергнут сомнению. Если авторитет ложный, тогда сомнение разобьет его, и прекрасно сделает; если же он необходим или полезен, тогда сомнение повертит его в руках, осмотрит со всех сторон и поставит на место. Словом, вот ultimatum нашего лагеря: что можно разбить, то и нужно разбивать; что выдержит удар, то годится, что разлетится вдребезги, то хлам; во всяком случае, бей направо и налево, от этого вреда не будет и не может быть. Клеветать, конечно, не следует; лгать в фактах - нехорошо, но в подобной лжи еще никто не уличил свистунов; их уличали в ложных воззрениях, а воззрения не могут быть ни истинны, ни ложны: есть мое, ваше воззрение, третье, четвертое и т. д. Которое истинно? Для каждого свое, и потому я совершенно согласен с словами г. Н. Ко., которые он хотел сказать мне _в пику_: "Давайте все мыслить самостоятельно, и - чур! - один другому не мешать". {53} Нашел в чем упрекнуть! в самостоятельности мысли. Давай бог побольше таких обличителей, которые, желая обругать, говорят комплименты. Я заметил выше, что серьезные журналы делают из мухи слона, потому что им больше нечего делать; это положение я поддерживаю; только полнейшая умственная праздность может возводить в событие каждую статью "Свистка", каждую выходку Темного человека. Люди толкуют о серьезных интересах науки и общества и в то же время сотни страниц посвящают г. Чернышевскому, которого сами называют свистуном и верхоглядом. И что это за страницы! сколько глубокомыслия, сколько проницательной критики, сколько высоконравственного негодования тратится на опровержение "Полемических красот"! Судя по тому значению, которое придают г. Чернышевскому современные серьезные люди, надо думать, что если энциклопедический словарь дойдет до буквы _Ч_, {54} то ему будет посвящена обширная статья. Подлинно, г. Чернышевский имеет полное право произнести известное стихотворение Пушкина: "Ex ungue leonem", кончающееся так: Я по ушам узнал его как раз. XII  "Полемические красоты" г. Чернышевского взволновали журнальный мир; никакое научное открытие, никакое серьезное исследование не обращало на себя так внезапно всеобщего внимания, гг. серьезных литераторов. "Русский вестник" с несвойственною ему поспешностью, в июньской книжке своего издания, отвечал на статью, помещенную в июньской же книжке "Современника"; {55} "Отечественные записки" в продолжение двух месяцев не спускают глаз с "Современника", лишающего их сна и покоя; даже безвредный "Светоч" не преминул заявить свой протест против нарушения литературных приличий г. Чернышевским. {56} Мысль невольно переносится к той давно прошедшей эпохе, когда памфлет Ульриха фон Гуттен "Письма темных людей (Epistolae obscurorurn virorum)" прошумел по Германии и нарушил умственную апатию записных ученых. Доктора и монахи принялись ругаться на все лады и доказали две вещи: во-первых, меткость ядовитого памфлета, во-вторых, собственную духовную нищету, связанную с нахальною заносчивостью и карикатурным самообожанием. Такого рода происшествия возможны во всякое время. Люди ленивые или от природы малосильные всегда сердятся на людей деятельных и даровитых, которые, идя скорее их, увлекают за собою большинство и пользуются его заслуженным сочувствием. Сердятся они не всегда из корыстных видов: иному действительно обидно; он, может быть, лет пятнадцать рылся в библиотеках и архивах, трудился в поте лица, считал себя полезным специалистом, предъявлял права на признательность соотечественников, и вдруг - о, разочарование! - является какой-нибудь неизвестный юноша, высказывает о предмете специальных исследований мысли, ошеломляющие специалиста своею оригинальностью и новизною, и прямо называет долголетние труды вышеописанного ученого сухим хламом, из которого не выжмешь ни идеи, ни важного фактического результата. Как же такому непонятому специалисту не озлиться? Как ему не пуститься с азартом в несвойственное ему поле журнальной полемики? Как ему в проклятиях против свистопляски не дойти до того пафоса задорности, каким отличается переписка Ивана IV с Курбским? Кто же решится сознаться даже перед самим собою (не то что перед публикою) в том, что он в продолжение десятков лет не знал, что делал и с какою целью трудился. Чтобы решиться на такое признание, надо быть почти великим человеком, а великие люди не тратят жизни на перепечатку летописей и на копировку старинных шрифтов. Раздражение г. Погодина, выразившееся в его письме к г. Костомарову и в изобретении слова "свистопляска", негодование г. Буслаева, напечатавшего в "Отеч<ественных> зап<исках>" письмо к г. Пыпину, и гнев г. Вяземского, посвятившего свистунам сатирическую песнь лебедя, {57} объясняются только что выписанными мною побудительными причинами. Ярость "Русского вестника" и "Отечественных записок" объясняется проще. Винить журналиста в том, что он желает увеличения подписки, было бы смешно. Кто же себе враг? Фразам о бескорыстном служении идее и обществу наше время плохо верит. Как ни кричите против меркантильности эпохи, вы ее криком не прогоните. Эта меркантильность есть современная форма эгоизма, выражавшегося в прежние времена властолюбием, жаждою славы, донжуанством и т. д. Восставать против корыстолюбия журналов я не буду; постараюсь только посмотреть, какие средства они пускают в ход, чтобы выдвинуть себя вперед и отбросить совместников на задний план. Буду обращать внимание не столько на нравственное достоинство этих средств, сколько на их практическую пригодность. Можно быть отличным, честнейшим человеком и очень плохим литератором и тем более негодящимся журналистом. "Хоть пей, да дело разумей" - это мудрое правило надо особенно крепко помнить в наше время, когда развелись легионы печатающих людей, которые Немножечко дерут, Зато уж в рот хмельного не берут. Впрочем, опять-таки этого нельзя сказать ни об "Отечественных записках", ни о "Русском вестнике". Те и дерут и чистотою литературных нравов не отличаются. Об "Русском вестнике" довольно будет заметить, что он не уважает умственной самостоятельности своих сотрудников (история о Свечиной), {58} попрекает г. Чернышевского саратовскою семинариею и даже пишет о том, что у него крадут книги и четвертаки. {59} Что же касается до "Отечественных записок", этого притона современной схоластики, кладезя недоступной премудрости, то я намерен посвятить им все продолжение этой статьи. Надо раз навсегда высказаться насчет этого ученого журнала, против которого почти невозможна серьезная критика. Почему? А потому что в нем нет живой мысли, стало быть, надо или смеяться над тупым педантством, или закрыть Книгу и лечь спать с отяжелевшею головою. Легион редакторов "Отечественных записок", {60} чего доброго, назовет эти слова нарушением литературных приличий; они скажут, пожалуй, что мне следует спорить с ними, а не отделываться брошенною фразою; они, может быть, сочтут мои слова уловкою; ведь требовали же они от Чернышевского, чтобы он состязался с Юркевичем; ведь считали же они отказ Чернышевского за доказательство его несостоятельности. {61} Поймите, господа, что спорить с вами и с г. Юркевичем - значит ломать себе голову, следя за извилинами ваших аргументаций, написанных тяжелым, неясным языком 30-х годов, входить в мрачный лабиринт вашей буддийской науки, {62} от которой мы сторонимся с немым благоговением. Скажите, ради чего нам с Чернышевским брать на себя такой труд? Чтобы убедить вас? Да мы этого не желаем. Чтобы убедить публику? Да она и без того на нашей стороне. Ей смертельно надоедает ваша наука и критика. Читает она в "Отечественных записках" повести, переводные романы (которых всегда довольно), исторические статейки; что же касается до критики, ее редко разрезывают; вопросы, которые г. Дудышкин, как сфинкс современной литературы, задает на разрешение журналам (например, о Пушкине), {63} прочитываются для смеха журналистами и, как следует того ожидать, не разрешаются никем. Убеждать публику нам, стало быть, не в чем; кроме того, смех и свист лучшие орудия убеждения. Если бы мы стали вас опровергать по пунктам, статьи наши вышли бы так же скучны и головоломны, как ваши критические исследования, а этого-то мы и не желаем. Итак, спорить с вами мы не будем, а смеяться, если придет расположение, не преминем. Спора вы требуете, а смеха боитесь. Вот смехом-то мы вас и доконаем. Вы непременно рассердитесь и в сердцах выкажете свои больные места, которых у вас очень много. Вы уже рассердились на г. Чернышевского и высказали много диковинных вещей. Кроме того, вы напрягли все свои силы, ничего не успели сделать и, следовательно, обличили свое беспомощное состояние, свою убогость, которою вы нас все-таки не разжалобите. ХIII  Шестьдесят пять страниц в разных отделах "Отечественных записок" 1861 года за август выдвинуто против второй коллекции "Полемических красот". Упрек в отсутствии направления подействовал слишком хорошо; все редакторы ополчились, как один человек, и пошли четверо против одного; впрочем, на флоте лилипутов, который увел в плен капитан Лемуил Гулливер, было гораздо больше четырех храбрых бойцов; все были воодушевлены патриотическим жаром, все они тоже защищали народность, и между тем все сдались на капитуляцию. Что делать, гг. идеалисты, спиритуалисты и супранатуралисты! Дух бодр, плоть немощна. Крестовый поход политической умеренности, исторического глубокомыслия, критической серьезности и откровенной запальчивости против наглого, насмешливого невежества кончился бесславным поражением. Ряды нападающих смешались; разнокалиберность союзников и непривычка стоять под одним знаменем взяли свое; пошли ученые рыцари кто в лес, кто по дрова; своя своих не познаша, и предполагавшийся стройный натиск превратился в беспорядочное гарцевание, достойное Благосветлова, но нисколько не приличное для пуристов русской мысли. Бедные пуристы! Они были не на своем месте; они напоминали несчастного Франца Горна, комментатора Уильяма Шекспира, попавшегося в дикую охоту и скакавшего за своим любимым поэтом на осле, держась за гриву и творя молитву дрожащим голосом (Heine. "Atta Troll"). {64} И что за охота? Ведь говорил вам Чернышевский: куда вам полемизировать! {65} а вы его не послушали; вы, вероятно, думали, что он говорит это от зависти; вот и додумались. А все - самолюбие вас губит. Ну, ему ли вам завидовать! Вот видите ли, в чем дело: нам (т. е. "Современнику" и "Русскому слову") позволительно посвящать вам обширные критические статьи; мы - люди задорные; мы в вашем лице осмеиваем рутину и, следовательно, остаемся верны своему характеру. Вам, напротив того, совсем не следует с нами говорить: всякая попытка свистнуть с вашей стороны доставляет нам перевес; вы беретесь за наше оружие, стало быть, полагаете, что оно лучше вашего, и, следовательно, этим самым осуждаете вашу всегдашнюю деятельность. Нельзя служить богу и мамону, а то выйдет ни богу свеча, ни черту кочерга. Вы должны показывать вид, будто чувствуете к нам полнейшее, холодное, равнодушное презрение, будто _игнорируете_ нас; вы иногда стараетесь поступать таким образом, но солидность ваша не выдерживает разъедающего прикосновения меткой насмешки. Наш сарказм жжет вас, как раскаленное железо; вы теряете всякое хладнокровие, забываете _роль_ и, не умея язвить шуткою, начинаете браниться, почерпая ваши слова то из церковно-славянского (например, срамословие, скверномыслие), то из площадного народного. Вот в эти-то минуты вы крайне занимательны; тут-то вас и нужно изучать и списывать с натуры. Августовская книжка "Отечественных записок" доставила мне самое живое наслаждение своею полемическою частью. Она дорисовала те образы, которые складывались уже в моем уме; она показала мне, как говорят и действуют рутинеры, выведенные из терпенья и чувствующие, что почва колышется под их ногами. Мне случалось читать в истории об отчаянной борьбе отживающего с начинающим жить, и теперь мне очень приятно проследить в маленьких размерах процесс этой борьбы между представителями русской мысли. Тяжело смотреть на агонию человека или животного, но агония идеи, принципа, направления представляет любопытное и приятное зрелище. Весело смотреть на то, как защитники этого умирающего принципа мечутся, суетятся, теряют голову, противоречат сами себе, сбивают друг друга с ног, говорят все вдруг, как Добчинский и Бобчинский, и все-таки лишаются постепенно своих прозелитов; а между тем новая идея, как пожар, разливается по сцене действия, не останавливается никакими преградами, просачивается сквозь щели стен и дочиста сжигает старый хлам, как бы ни был он плотно закупорен и под каким бы крепким караулом его ни содержали. Чернышевский говорит, что в "Отечественных записках" нет единства направления, и г. Дудышкин торжественно соглашается с ним от лица всех главных членов редакции (август, "Русск<ая> лит<ература>", стр. 148). Я позволю себе не согласиться ни с тем, ни с другим. Статьи "Отечественных записок" часто противоречат друг другу - это правда; но у них есть что-то общее, есть свой букет, который принадлежит им одним; этот букет они называют _серьезностью_; в переводе на общеупотребительный русский язык это значит - недоступность живым интересам, неумение и нежелание отнестись к возникающим вопросам откровенно и ясно, _игнорирование_ живых и больных мест нашей частной и общественной жизни. Возникает ли какой-нибудь литературный спор о предмете общеизвестном, имеющем практическое значение во вседневной жизни, - "Отечественные записки" тотчас превращают спор в научную теорему; предмет уносится учеными критиками на вершины Олимпа российской мысли, и густой туман скрывает его от глаз обыкновенных зрителей; кто попроще, тот начинает благоговеть, ничего не понимая, а кто смелее, тот закрывает книгу и говорит, что начинается "ерунда". В обоих случаях вопрос, поставленный жизнью, остается нерешенным и понемногу замирает. Достоинство журнала спасено, а между тем не высказано ничего резкого, что могло бы раздразнить гусей; и волки сыты, и овцы целы. Вот видите ли, в нашем общественном мнении есть множество оттенков, нечувствительно переливающихся один в другой. Крайними полюсами этого общественного мнения можно назвать, с одной стороны, Аскоченского, с другой - ну, хоть бы Чернышевского, благо мы часто о нем упоминаем. У Аскоченского есть положительная сторона - ханжество, и отрицательная - ненависть к человеческому разуму. Эта отрицательная сторона, эта ненависть у него выражается грубо, рьяно, нелепо; если от Аскоченского мы будем постепенно подвигаться к Чернышевскому, эта ненависть будет находиться в убывающей прогрессии; мракобесие перейдет в мраколюбие, наконец, в довольство мраком, в терпение мрака; доводы против разума будут видоизменяться, но полную эмансипацию разума мы найдем только на противоположном полюсе. Дух Аскоченского веет не в одной. "Домашней беседе"; с его веянием можно встретиться даже за пределами любезного отечества; ослабленные и смягченные Аскоченские есть и в Европе, даже в Англии, даже в партии вигов. Авторитеты их, пожалуй, благообразнее наших, но в сущности все равно, пеньковая или шелковая веревка вяжет вас по рукам и по ногам! Шелковая даже хуже; от нее не так больно, и потому связанный легче мирится с своим положением. Отношения "Отечественных записок" к разуму отличаются робостью; самодеятельность мысли отошла от них вместе с Белинским; новая идея не найдет себе приюта на страницах этого журнала; риск велик! Кто ее знает, эту идею? Вдруг окажется вздором, не примется в обществе; начнут над нею смеяться; нет, лучше не рисковать; лучше идти себе битою дорогою, печатать новости задним числом, хвалить то, что уже все признали хорошим, и бранить то, в чем еще сомневается большинство. Внешним образом эта черта характера "Отечественных записок" выразилась в том, что, сколько мне помнится, ни один литератор не начинал своей карьеры в "Отечественных записках". Когда имя делалось известным, г. Краевский допускал его на Олимп; талантливый юноша, не печатавший до того времени нигде, не мог прямо попасть в "Отечественные записки", хотя бы он был семи пядей во лбу. Это было очень благоразумно со стороны г. Краевского. Когда нет творчества, не надо творить; когда нет собственной критической способности, надо поневоле полагаться на мнение других; "нечем петь, когда голоса нет", говорит русская пословица. Откровенное сознание собственной несостоятельности - дело очень похвальное, хотя, конечно, было бы еще похвальнее совсем не браться за такое дело, в котором не смыслишь ни аза. Итак, робость и неясность отношений составляют букет "Отечественных записок". Причина этих свойств заключается отчасти в дипломатической осторожности, отчасти в слабости мысли. Ширина и смелость взгляда, неумолимая последовательность логики, ясность и простота в решении вопросов свойственны только живому уму, а его нет в редакции "Отечественных записок". Посредственность не любит быстрого поступательного движения; оно ее утомляет; довольствоваться наличным умственным капиталом, старою философскою системою, шлифовать и полировать уголки, любоваться деталями - вот ее дело, вот сфера ее муравьиной деятельности. А тут вдруг придет какой-нибудь нахал, все переворочает, все переломает, нашумит, напылит, так что после его вторжения хозяин не может узнать своего уютного кабинета, в котором все было так аккуратно, так невозмутимо-спокойно, так тихо и безмятежно. Собирается он с силами, чтобы после нашествия нового Аттилы привести в прежний порядок свою крошечную системку, в которой ему было тепло, в которой он чувствовал себя безопасным, как улитка в раковине, и к которой он даже, может быть, успел приохотить кружок почтительных и кротких прозелитов. Хлопочет он о том, чтобы истребить следы разрушительного набега, да что-то не ладится; прозелиты ошеломлены; одних прельстила смелость вражеского натиска, других она удивила, третьих привела в негодование, но во всяком случае все они уже не те невинные, непосредственные, нетронутые слушатели, какие были прежде. Да и система не доставляет добродушному хозяину прежнего умственного комфорта. Молча перенести дерзкое нападение невозможно: самолюбие мешает, да и опасно; мальчишки - народ заносчивый, зазнаются, примут молчание за признак слабости; надо спорить, да и притом как спорить! Состязаться с человеком одной школы с вами приятно; говоря' с ним, вы можете сослаться на положения учителя, и, лишь бы статья вашего общего кодекса была подведена верно, ваш противник согласится с вами и даже будет смотреть на вас с сугубым уважением, как на человека, которому полнее доступна неизреченная мудрость. Но спорить с человеком другой школы совсем не то; вы сошлетесь на авторитет, а он вам скажет, что знать его не хочет; вы скажете: "Это говорит Гегель!", а он ответит: "А мне что за дело!" - Вам придется доказывать основные положения, шевелить такие стропила учения, которые вы считали незыблемыми и неприкосновенными, придется переделывать сызнова дело учителя, и притом при таких условиях, которые значительно усложняют задачу. Когда жил и действовал учитель, тогда люди его времени еще не могли приготовить против его учения разрушительных доводов, по той простой причине, что учение было ново, свежо, способно развиваться и не похоже на жреческую символистику; когда жил этот предполагаемый учитель, он уловил последнее слово своего времени и развил его в систему; теперь настали другие времена; выработалось другое* последнее слово, и можно сказать наверное, что если бы учитель жил в наше время, то и учение его вышло бы не такое, каким он его сделал. В наше время Гегель, наверное, не был бы гегельянцем, потому что только узкие и вялые умы живут в области преданий тогда, когда можно выйти в область действительно живых идей и интересов. Итак, умственная посредственность всегда отличается пассивным консерватизмом и противопоставляет натиску новых идей тупое сопротивление инерции. Бывает и прозелитическая посредственность; иные нищие духом стремятся, очертя голову, вслед за увлекающим их талантом; слепой фанатизм и дешевый скептицизм одинаково часто встречаются в людях ограниченных; но в нашем обществе дешевый скептицизм, кажется, преобладает, потому что мы вообще страстностью не отличаемся. Вот эту-то тупую оппозицию инерции и беспричинного скептицизма вы встретите на каждой странице "Отечественных записок". Слова "оппозиция" и "скептицизм" требуют некоторого пояснения. Оппозиция есть гарантия личности против посягательств большинства или силы; осмысленная оппозиция возбуждает к себе искреннее сочувствие и заслуживает полное уважение со стороны всякого благородного человека; но что вы скажете, например, об оппозиции помещицы Коробочки, не желающей продать мертвые души на том основании, что она не знает городских цен? Ведь источник этой оппозиции заключается в неспособности понять предмет, в неумении или нежелании сделать малейшее усилие мысли. Оппозиция многих староверов очень напоминает оппозицию Коробочки. Ему толкуют об удобстве какой-нибудь земледельческой машины, - он слушает из пятого в десятое и потом наотрез отказывается сделать нововведение. Вы добиваетесь причины его упорства, считаете вашего собеседника фанатиком наследованного от отцов экономического порядка вещей, строите в голове целую теорию об исторической памяти русской народности, а между тем ваш дубиноголовый противник способен ответить вам только словами Лазаря Елизарыча: "Для того, что не для чего!.." {66} Он упирается, потому что не ясно понимает, а не понимает и не хочет понимать оттого, что не привык работать мыслью, - а на старости лет привыкать мудрено! Скептицизм велик и законен как следствие разлагающей деятельности мысли, как результат тщательного анализа; но скептическое отношение к предмету мало известному обличает только нежелание вглядеться в него и ближе с ним ознакомиться; такой скептицизм вытекает часто из очень мелкого и мутного источника. Возьмем пример. Положим, что моя статья возбудит к себе недоверие в двух читателях: один прочтет ее внимательно и, положим, заметит в ней противоречия, тон страстного раздражения, натяжки в выводах; это наведет его на мысль, что статья написана пристрастно, он отнесется к ней скептически. Такого рода скептицизм вполне уважителен; он основан на знакомстве с предметом; ошибка тут возможна, но не неизбежна. Другой читатель перелистует статью, увидит, что дело идет об "Отечественных записках", и скажет: "Это брань журналистов, старающихся переманить подписчиков. Вздор! не стоит читать!" - Это уже дешевый скептицизм, хватающий вершки, судящий по внешности, не желающий или не умеющий приложить анализа к самому предмету. У человека, способного к такому скептицизму, есть в голове несколько десятков готовых суждений, и он подводит под них разные случаи жизни, нимало не заботясь о их действительной физиономии. Развиваться такой человек не способен; вращаясь в безвыходном кругу готовых суждений и выветрившихся фраз, он не видит действительного мира и не дает себе труда взглянуть на него просто и серьезно. Эта оппозиция и этот скептицизм выражаются в самых разнообразных формах. "Отечественные записки" выражают их тем, что не высказывают никогда определенного мнения; в них вы не найдете такого слова, из которого можно было бы вывести осязательное, практическое заключение. У них есть два молчалинские таланта: умеренность и аккуратность, которую они называют серьезностью. До "степеней известных" они уже дошли. Разве двадцать три года существования журнала, и притом от 1838 <до> 1861 года, не "степени известные"? XIV  Букет "Отечественных записок" я нашел; их цвет - бесцветность; их тактика состоит в том, чтобы говорить, ничего не высказывая, числиться в рядах прогрессистов, не разделяя с ними трудов и опасностей, отуманивать своих читателей книжною ученостью и отводить им глаза от живых идей, вопросов и интересов. Почему они молчалинствуют - по расчету или по умственной убогости, - решить не берусь; может быть, по тому и по другому вместе. Посмотрим лучше, какая общая тактика журнала выдерживается в различных отделах. Первая полемическая статья, встречающаяся в августовской книжке, принадлежит перу г. Альбертини; с нее я и начну. {67} Г. Альбертини вступается за Кавура, стыдит г. Чернышевского его незнанием и советует ему побольше читать и учиться. О Кавуре г. Альбертини спорит, нимало не обобщая вопроса; он полагает, что нападки "Современника" направлены, против личности, а не против типа, против отдельных поступков Кавура, а не против целого направления его политики. F. Альбертини не понимает или не хочет понимать, что г. Чернышевский восстает против Кавура за то, что, находясь по своему положению во главе современной Италии, сардинский министр сдерживал воодушевление народа (боясь, чтобы оно не хватило через край), вместо того чтобы поддерживать его и давать ему направление. Кавура осуждают за то, что он был более пиемонтским подданным, чем гражданином свободной Италии. Если вы, г. Альбертини, способны возвыситься до синтетического взгляда на личность Кавура, тогда доказывайте нам противное; мы вас послушаем. Но если вы любите изучать факты, не обладая способностью обобщения, тогда вам нельзя спорить с Чернышевским; да он и не станет с вами спорить. Замашка останавливаться на голом факте, на заглавии обнаруживается также в том месте, где г. Альбертини говорит о Пальмерстоне и Брайте. Г. Чернышевский в "Полемических красотах" говорит, что для удобства и для краткости называет один тип прогрессистов - Пальмерстоном, другой - Брайтом. Предупредив таким образом читателя, он говорит: "Пальмерстон только тогда непоколебим, когда опирается на Брайта, и теряет власть, когда отталкивает от себя Брайта". Ясно, что это надо понимать так: "Английское правительство, выставляющее на своем знамени девиз прогресса, только тогда непоколебимо, когда опирается на ту часть народа, которая действительно воодушевлена прогрессивными стремлениями". Против этой мысли должен был воз- ражать г. Альбертини, если он с нею не согласен. Но он сделал совсем не то. Он совершенно утаил от своих читателей тот смысл, который г. Чернышевский придал именам Пальмерстона и Брайта; он берет слова г. Чернышевского au pied de la lettre {Буквально (франц.). - Ред.} и начинает объяснять различие между Пальмерстоном и Брайтом, невозможность их соединения и грубость ошибки, сделанной критиком "Современника". Вся тирада эта, пущенная не против г. Чернышевского, а против какого-то воображаемого противника, завершается так: "О таких вещах, об азбуке современной политики, совестно толковать порядочным людям, а вы меня хотите уверить, будто Пальмерстон тогда и силен, когда слушается Брайта. Как вам не совестно?" Кто не понимает мысли своего противника, когда она выражена ясно, тот обнаруживает слабоумие. Кто не хочет понимать и умышленно искажает мысль противника, тот поступает бесчестно и унижается до степени литературного фокусника ("Отечественные записки" сказали бы даже: "мазурика"). Которое из этих двух объяснений благоволит принять г. Альбертини, не знаю, но думаю, что третьего не сумеют приискать ни сам он, ни литературные его. сподвижники. Совестно-то будет, должно быть, не г. Чернышевскому. Далее следует статья того же г. Альбертини об Токвиле, 68 как значится в заглавии, но героем статьи является все тот же г. Чернышевский. Из этой статьи я выпишу несколько умилительных мест и ничего не скажу об общей идее, потому что общей идеи нет. Автор силится доказать, что Токвиль - прекрасный человек, а Чернышевский - нахал и невежда; но, прочтя его статью, читатель не выносит никакого понятия о французском публицисте, и даже обвинение в сумбурности, неосновательно взведенное на него г. Чернышевским, не оказывается снятым. Избави бог от защитников, подобных г. Альбертини! Они способны затемнить самое чистое дело и запутать самый простой вопрос. В некоторых местах, казня своего лютого врага, г. Альбертини возвышается до пафоса иронии. "Неужели, - восклицает он, - после этого (т. е. обругавши Кавура и Токвиля) вы (Чернышевский) осмелитесь еще требовать от нашей молодежи, чтоб она серьезно училась? Полноте! Вы гордитесь, кажется, что вас читают с удовольствием. Знаете ли, кто читает вас с истинным удовольствием? Все господа Якубовичи, да Кондыревы (безграмотные переводчики Токвиля). Оттого-то они и перевели так безобразно Токвиля, что вас они читают с удовольствием и позаимствовались от вас тем пренебрежением к науке, к серьезной мысли и к серьезному труду, которого проповедник всегда найдет себе приверженных адептов. Отчего же вы так несправедливы к своему адепту, г. Якубовичу? Отчего же вы его обвиняете в бессмыслице? Если бы вы были последовательны, вы его должны были бы погладить по головке за то, что он так дико перевел писателя, по-вашему, сумбурного". Когда г. Альбертини говорит хладнокровно, тогда ему почти не нужна логика; рассказывать события можно в хронологическом порядке; рассуждения можно заимствовать из плохих немецких газет; отсутствие собственных приговоров можно выдавать читателям за осторожность и серьезность. Недостаток логической связи и последовательности может пройти незамеченным, тем более, что русская публика читает невнимательно и с обзором политических-событий знакомится не столько по ежемесячным журналам, сколько по ежедневным газетам. Но в полемике с г. Чернышевским вопрос становится иначе. О Чернышевском за границей не пишут, стало быть, о нем надо говорить свое. Кроме того, сонливое спокойствие, или, что то же, историческое беспристрастие, хранившееся в груди г. Альбертини, когда он рассуждал о Кавуре, Росселе и Пальмерстоне, исчезло; г. Чернышевский задел самолюбие нашего публициста, и г. Альбертини начал свое знаменитое: "quo usque tandem". {Доколе (начало знаменитой обличительной речи Цицерона против Катилины). - Ред.} Тут понадобилась хоть бы внешняя связь - и логика г. Альбертини (именно его собственная, исключительная логика) обозначилась. Проскользнула вместе с индивидуальною логикою и нравственная исповедь. Спохватитесь во-время, г. Альбертини! Вы расточаете перед нами сокровища вашей рыцарской литературной честности! Вы находите: 1.) что г. Чернышевский должен был похвалить работу г. Якубовича, потому что г. Якубович - его адепт, и 2) что г. Чернышевский должен был обрадоваться безобразному переводу Токвиля, потому что он не соглашается с его идеями. Вы упрекаете Чернышевского в непоследовательности за то, что он не поступает таким образом; значит, вы на его месте поступили бы так, как советуете ему поступить; таким образом, вы даете нам право воспроизвести две следующие статьи вашего нравственного кодекса: 1) должно хвалить своих адептов, хотя бы они говорили вздор и делали гадости; 2) должно ругать наповал своих противников, чернить их всеми правдами и неправдами и радоваться, если чернит их кто-либо другой. Эти статьи вашего кодекса дают нам ключ к пониманию вашей выходки против Чернышевского по поводу Брайта и Пальмерстона; ясно, что она сделана не по наивности. Понятным делается также следующее место: "Мы могли бы трактовать его (Чернышевского), как трактовали некогда г. Благосветлова, как обыкновенно трактуют балаганных паяцев; которых все дело - выкинуть штуку половче, показистее". И Чернышевский и Благосветлов известны как ваши литературные противники, ergo: {Следовательно (лат.). - Ред.} надо ругать. Дайте срок, г. Альбертини. Напишите еще две-три статьи, подобные разбираемой нами, провритесь еще раза три так, как проврались теперь, и ваша брань сделается так же почетною, а похвала так же позорною, как брань и похвала юродствующего редактора "Домашней беседы". Вот еще одна выписка, в которой проведено то же нравственное воззрение. "Люди "Современника" находят; следовательно, что авторитет Токвиля может помешать воспринятою и усвоению в нашем обществе их собственных идей о тех самых предметах, о которых рассуждает Токвиль; вот отчего и понадобилось им сокрушить его авторитет. Иначе зачем бы им было собирать грозу против Токвиля, доказывать его сумбурность, убеждать своих читателей не читать Токвиля?" - Г. Альбертини хотел бросить в Чернышевского большим комом грязи и сам по локоть выпачкал себе руки; всего смешнее то, что он сам этого не замечает и что другие со стороны должны говорить ему: "Посмотрите на себя! что вы с собою сделали? на что вы похожи?" Ведь по-вашему выходит, что назвать белое белым, а черное черным можно только в том случае, если это доставляет вам прямую выгоду, если у вас в этом деле свои расчеты. Представитель серьезной науки, служитель идеи, поборник истины, что вы говорите! Ведь после этого честному человеку нельзя спорить с вами, потому что вы в отвлеченном споре преследуете только ваши выгоды и в собеседнике вашем предполагаете такие же тенденции. Вы говорите возмутительные вещи, и на вас нельзя сердиться только потому, что вы сами не понимаете веса своих слов. Вы несведущи, как ребенок, но как развращенный ребенок; вы говорите громко то, что многие думают про себя; но то, что вы говорите, - все-таки дурно. Вашею непосредственностью уничтожается вменяемость преступления, но публике остается только недоумевать, как это бессознательно лепечущий младенец может писать и печатать серьезные статьи? Впрочем, в наш век удивительных изобретений все возможно. Есть молотильная машина, швейная машина, скоропечатная машина. Кто знает, может быть г. Краевский прославится изобретением машины, доставляющей за умеренную плату журнальные статьи произвольного объема и направления! О г. Альбертини довольно. Его, вероятно, достаточно поняли мои читатели. Перехожу к г. Бестужеву-Рюмину. XV  Статья г. Бестужева-Рюмина {69} направлена против статьи г. Чернышевского "О причинах падения Рима". Бестактность редакции "Отечественных записок" обнаруживается вполне в помещении этой статьи в августовской книжке. Статья г. Чернышевского напечатана в мае. Спрашивается, отчего г. Бестужев-Рюмин ждал два месяца и пустил свою статью именно после июльских "Полемических красот"? Вот единственный возможный ответ: "Отечественные записки" верни тому принципу, который с детскою откровенностью высказал г. Альбертини. Г. Чернышевский вдвойне враг их: как член редакции "Современника" и как автор "Полемических красот"; его надо ругать, придираясь ко всякому удобному и неудобному случаю. Г. Бестужеву-Рюмину попадается в руки подлая книга Дюбуа-Гюшана о Римской империи. {70} Чернышевский тоже писал о Римской империи. Прекрасный случай! Как отказать себе в удовольствии поставить рядом имена Дюбуа и Чернышевского; как не провести между ними параллели. Общего нет ничего - ни во внешности, ни в содержании, ни в направлении их трудов нет ни малейшего сходства, но зато впечатление на читателя будет произведено; иной доверчивый добряк (а на такую рублику, кажется, сильно рассчитывают "Отечественные записки") в самом деле поверит, что Чернышевский и Дюбуа-Гюшан - одного поля ягоды; вот и цель сопоставления будет достигнута. Позднее появление статьи г. Бестужева-Рюмина и ее заголовок предрасполагают против нее; трудно себе представить, чтобы человек мог написать что-нибудь хорошее, когда он берется за перо с твердым намерением очернить своего противника. Искреннее воодушевление, кипучая диалектика, разительность доводов возможны при полемике только в том случае, если вы спорите как представитель известной идеи. Если же существуют личные отношения между полемизирующими сторонами и если эти личные отношения всплывают в споре, тогда полемика превращается в перебранки, надоедает .публике и возбуждает в ней законное презрение. Чтение статьи г. Бестужева-Рюмина оправдало мое неприязненное предрасположение. Говоря о Дюбуа-Гюшане, он ни с того, ни с сего вставляет язвительные (по его мнению) намеки насчет поверхностности убогих фельетонистов, которые, черпая "свои идеи из юмористических стишков, а познания из кой-каких полубеллетристических книг", ненавидят "самое имя науки", потому что "некогда профессор срезал его на экзамене на каких-нибудь грамматических формах", и так далее, в том же ядовитом роде. Не правда ли, намеки так тонки, что читатель, не приготовленный специально, т. е. не знающий скрытых страданий серьезного журнала, не поймет, в чей огород г. Бестужев-Рюмин мещет камни. Он говорит, что, встречаясь с произведением такого "убогого фельетониста, "можно только улыбнуться и пойти прочь; избиение невинных - дело очень легкое и потому мало привлекательное". Какой шутник г. Бестужев-Рюмин! Он в продолжение двух месяцев собирался _улыбнуться_, а _пойти прочь_ решается, только написавши 15 страниц; и все это ради убогого фельетониста, ради невинного малютки, г. Чернышевского, которого наш ученый критик может так легко убить статьею, взмахом могучего пера. Только серьезные люди способны шутить так естественно, мило и, главное, правдоподобно, как шутит г. Бестужев-Рюмин. Серьезная часть статьи представляет в патологическом отношении такое же замечательное явление, как и запоздавшая улыбка. Книга Дюбуа-Гюшана, нравственное состояние современной французской литературы, римский мир, цезаризм и наполеонизм - все это только декорации; живет и действует среди этой грандиозной обстановки все то же лицо, убогий фельетонист, которого не стоит даже оспаривать. Образ г. Чернышевского, как неотвязчивый призрак, как мысль о любимой женщине, преследует г. Бестужева-Рюмина, и наконец, наскоро развязавшись с Дюбуа, пустив стороною несколько тяжеловесных сарказмов в школьников, вооружающихся "детской пращею против голиафов умственного мира", наш ученый критик всецело посвящает себя статье г. Чернышевского. Статьи этой он, однако, не понимает. Как и следует ожидать, он, как сотрудник "Отечественных записок", останавливается на букве и не возвышается до идеи. "Г. Чернышевскому, - говорит он, - захотелось доказать, что новым обществам не грозит той катастрофы, которая разрушила древний мир". Помилуйте, г. Бестужев-Рюмин. Чтобы доказывать такую штуку, надо быть Кифою Мокиевичем, {71} а не г. Чернышевским. Кто же боится подобной катастрофы? Даже заклятые руссофилы {72} перестали называть Запад гнилым и предрекать ему неминуемое разложение. Как же это вошла в голову Чернышевского мысль доказывать то, против чего никто не спорит, о чем даже никто (кроме Дюбуа-Гюшана разве) не говорит? Статья Чернышевского вызвана книгою Гизо, появившеюся в русском переводе; {73} в этой статье г. Чернышевский восстает против исторического мистицизма и исторического фразерства, которые можно заметить даже у такого строгого мыслителя, как Гизо. Большинство историков, в том числе и доктринер Гизо, говорят, что древний мир _должен_ был пасть; что его опрокинула не стихийная сила, не германцы, а внутренняя необходимость. Германцы являются какими-то charges d'affaires {Поверенные в делах (франц.). - Ред.} исторического промысла, являются потому, что понадобились живые соки в историческом организме. Словом, эти историки видят в цепи событий общую разумную идею. Г. Чернышевский смотрит на вещи проще и хладнокровнее. Он говорит, что за классическою цивилизациею наступило варварство не потому, что так было необходимо, а потому, что так случилось. Классический мир погиб оттого, что его буквально задавили варвары. Не будь варваров, он бы жил до сих пор и, наверно, выработал бы себе и новые идеи, и новые стремления, и новые бытовые формы. Против этого возражать мудрено. Как же бы в самом деле погибла классическая цивилизация, если бы никто не разорял городов, не жег книг и не бил людей? Положим, пролетариат бы с каждым годом увеличивался, - что ж из этого? Если вы слишком натянете струну - она лопнет. Если голодный народ дойдет до крайней степени страдания - он взбунтуется. {74} Так или иначе произойдет переворот; оппозиция сделается правительством, и пойдут новые порядки. Как бы ни было тяжело жить, а не могли же все жители Рима разбежаться в леса, уничтожить свои жилища и превратиться в полудиких. Все эти события, обозначающие собою падение цивилизации, возможны только при напоре грубой материальной силы, т. е. опять-таки при нашествии варваров или, что почти то же самое, при геологическом перевороте. Стало быть, основная мысль г. Чернышевского остается верною: не будь варваров, не было бы и падения древней цивилизации. Внутренней необходимости падения не было. Но, доказывая верную мысль, г. Чернышевский, как с ним часто бывает, заходит слишком далеко и впадает в парадокс. Он начинает утверждать, что общество не бывает ни молодым, ни зрелым, ни старым, что изменяются и старятся только отдельные люди и что на место 20-летнего Петра выдвигается 20-летний Иван, потом 20-летний Андрей, обладающий тою же свежестью сил и теми же юношескими стремлениями; какими в свое время обладали состарившиеся Иван и Петр. Парадоксальное положение это опровергается двумя-тремя простыми вопросами: г. Чернышевский, неужели вы думаете воспитать вашего сына в тех идеях, в каких вас самих воспитали ваши родители? Г. Чернышевский, неужели вы теперь пишете то же самое, что в 1841 году писал барон Брамбеус? Г. Чернышевский, неужели вы разделяете верования и предрассудки вашего дедушки? Или неужели ваш дедушка с удовольствием прочел бы вашу статью об антропологическом принципе? Ответив себе на эти вопросы, г. Чернышевский немедленно убедится в том, что он теперь не то, чем был, лет 20 тому назад, его отец, и что сын его (г. Чернышевского) будет, лет через 20, не то, что теперь г. Чернышевский. Убедившись в этом, он допустит для общества возможность крепнуть и дряхлеть, но все-таки никогда не согласится с тем, чтобы общество могло одичать, а цивилизация погибнуть без внешнего напора материальной силы. Философскую часть статьи г. Чернышевского г. Бестужев-Рюмин совершенно оставляет без внимания. Он приступает к разбору журнальной критической статьи как к оценке специального исторического исследования. Он сражается не с идеею, а с отдельными фактами, и, сказать правду, сражается крайне неудачно. "Точно ли, - спрашивает он, - Риму нужно было ждать варваров, чтобы погибнуть? Что же, Марий с своими когортами, Сулла с проскрипциями, триумвиры с своими знаменитыми пожертвованиями были лучше варваров?.. Не изменилось ли под влиянием всех этих событий римское общество, не переменился ли самый состав его, не перемешались ли его элементы?" Ну, что же из этого следует? - Общество изменяется, элементы перемешиваются, а классическая цивилизация все-таки живет, и люди все-таки не превращаются в дикарей, несмотря ни на когорты Мария, ни на проскрипции Суллы, ни на пожертвования триумвиров. Но приходят варвары, режут целые населения, сжигают города, - и цивилизация тонет в крови, задыхается под пеплом и мусором. Вы сами, г. Бестужев-Рюмин, возражая г. Чернышевскому, говорите то, что сказал он в своей статье. После Мария, Суллы и триумвиров классический мир дышал целые пять столетий, сопротивляясь даже внешнему напору германцев. А если бы не было этого внешнего напора, мы не знаем, как бы повернулись дела. Протест против военного деспотизма, против угнетения рабов, против господствовавшего разврата слышался с разных сторон; протестовали философы, поэты, историки; протестовали жизнью и смертью христианские мученики, египетские терапевты и чисто эллинские новоплатоники. {75} В законодательстве и в судебной практике замечаются около времени Антонинов некоторые смягчения, участь рабов облегчается, увольнение раба становится легче и прочнее. Очень правдоподобно, что древний мир извернулся бы своими средствами, если бы его не скрутили внешние обстоятельства. Мало того, иначе даже и не могло бы случиться. Мыслимо ли, чтобы какой-нибудь народ умер естественною смертью, если его не теснят снаружи? А ведь древний мир представлял собою, как выражается сам г. Бестужев-Рюмин, "конгломерат народов". Каково бы ни было истощение его духовных сил, а умереть он не мог. Переворот был неизбежен, но самый этот переворот и предупредил бы гибель; как только зло или, проще, неудобство общественного устройства становится невыносимым для большинства граждан, так это устройство и сваливается, как засохший струп, как бесполезная чешуя. Так, без сомнения, случилось бы и с Римом. Но г. Бестужев-Рюмин, как идеалист, не может помириться с трезвым воззрением г. Чернышевского. "Жаль, - говорит он, - что вы не взглянули на римскую империю еще с другой, весьма поучительной точки зрения. В Риме материальная цивилизация была доведена до последних пределов; житейский комфорт, роскошь - все это развивалось до размеров громадных. Кажется, чего бы лучше; человечество должно бы благоденствовать. Мало того: равенство было совершенное; правда, существовали рабы, но и с ними, как непобедимо доказывает г. Дюбуа, обходились человеколюбиво... Чего же недоставало Риму? Тех учреждений, которыми он некогда был силен, и тех деятелей, тех воззрений, которые немыслимы в душной атмосфере цезарского Рима. Вот чего ему недоставало; недоставало сознания, что "не о хлебе едином жив будет человек", недоставало даже возможности и силы всецело принять в себя это сознание". Это место характеристично как по своей фразистости, так и по полному незнанию предмета, которое обнаруживает в нем г. Бестужев-Рюмин. Разврат, чувственность, преобладание материи над духом - вот те свойства, которые сплеча приписывают древнему миру люди, знающие его кое-как, из вторых и третьих рук. "Древний Рим утопал в роскоши ив разврате; древние доблести его померкли", - скажет вам любой гимназист по Кайданову или Смарагдову; то же самое говорит нам и серьезный критик. "Риму недоставало сознания, что не о хлебе едином будет жив человек", т. е. недоставало аскетизма. Странно! Справьтесь с любою историею древней философия (возьмите, например, 4-й том Генриха Риттера), и вы увидите, что во времена императоров философы всех школ (кроме эпикурейцев) сошлись "между собою в аскетических и мистических стремлениях. Но что же мог сделать аскетизм? Высосать те живые силы, которые могли составить энергическую оппозицию. Так он и сделал. Чистые аскеты, новоплатоники и новопифагорейцы удалились в мир призраков и галлюцинаций, изморили себя постною пищею и пустыми обрядами и, стремясь стать выше земного, сделались не способны ни к чему земному. У них были живые идеи, но эти идеи были завалены хламом самоистязания и фантазерства, - тем сознанием, над которым умиляется г. Бестужев-Рюмин. Чего другого, а аскетизма и суеверия было в Риме довольно. Изумительно также то проворство, с которым г. Бестужев-Рюмин отделывается от рабства, составляющего самую больную сторону древней цивилизации. Шутка ли это над г. Чернышевским или действительное мнение г. Бестужева-Рюмина - все равно. В нашем молодом обществе шутить вещами, подобными рабству, - неуместно; обходить такие вопросы в серьезной статье серьезного журнала или относиться к ним слегка - просто непозволительно. Это значит играть словами, маскируя от читателя их истинной смысл. "Нет, г. Чернышевский, мало одной материальной цивилизации, мало накормить народ, - продолжает наш критик: - надо еще способствовать его развитию; а этого Рим не мог сделать". Я узнаю в этих словах дух того журнала, в котором был помещен проект г. Щербины о "читальнике". {76} Учить народ, пускать в продажу правительственным путем книги для чтения - все это дело известное. А не лучше ли бы было "накормить народ", не, заваливая его непосильною работою. Досуг и материальное довольство порождают цивилизацию; упрочьте экономический быт, обеспечьте материальную сторону, и народ, скорее, чем вы думаете, примется читать и даже писать книги. А на голодный желудок как-то плохо действует книжное учение. "Отечественные записки" говорят: "Помогайте народу развиваться", а мы говорим: "Не мешайте народу, удалите препятствия, он сам разовьется". Кто из нас прав? Далее г. Бестужев-Рюмин винит статью г. Чернышевского в том, что ее последнее слово - "преобладание материальных интересов над всеми другими условиями существования общества, т. е. именно то, что так долго старались втолковать нам, и, кажется, не без успеха, но от чего пора нам излечиваться: общества чисто материальные создают "движимый кредит", книгу г. Дюбуа и цезаризм". Что значат слова: "_что так долго старались втолковать нам_"? Кто же это втолковал нам доктрину материализма? Да и возможна ли пропаганда материализма в таком обществе, где до наших времен, до нынешнего года существовало крепостное право? Ведь только идеалистическое воззрение, говорящее, что высокая степень духовного развития дает _право_ одному человеку брать опеку над другим, только такое воззрение, говорю я, может оправдывать порабощение личности. Да и кроме того, пора взять в толк, что неудовлетворение какой бы то ни было материальной потребности кладет непреодолимое препятствие дальнейшему развитию, физическому, духовному, нравственному, интеллектуальному - какому угодно, назовите, как хотите. Когда человек голоден - прежде всего накормите его; когда у человека спина болит от побоев -г позаботьтесь прежде всего о том, чтобы вылечить его и обеспечить его от подобных пассажей на будущее время; когда человек изнурен непосильною работою - дайте ему отдохнуть. Прежде всего надо устранить физическое страдание личности, а потом учить ее и развивать, или, даже лучше всего, предоставить это дело на благоусмотрение каждого отдельного лица, давая средства желающим и снимая путы с связанных. Аргумент, приводимый г. критиком: "общества чисто материальные создают движимый кредит" и т. д., - звонкая фраза. Вообразите себе, что даровитый молодой человек в течение 20 лет жизни испытывает разные неудачи, утраты и разочарования; в 40 лет он - старик по взгляду на жизнь; он - полнейший материалист, скептик в отношении к людям, эгоист в общепринятом, узком смысле этого слова, человек сухой, холодный, брюзгливый и тяжелый. Правильно ли вы поступите, если свалите на счет его материалистических убеждений причину всех его недостатков? Эти недостатки пришли к нему вместе с материалистическими убеждениями, но не вследствие этих убеждений; этого человека окислила жизнь; эта же жизнь дала ему трезвость взгляда, в которой надо видеть искупляющую сторону, возмездие за понесенные страдания и испытанные нравственные повреждения. Путей, ведущих к материалистическим убеждениям, очень много; одни легче, другие тяжеле, один дойдет до них простым, теоретическим размышлением, не состарившись душою, или, точнее, чувствами, другой доберется до них жизнью и купит их дорогою ценою молодости и свежести; винить в этом он все-таки должен не воспринятые убеждения, а обстоятельства своей собственной жизни. Что применяется к отдельному человеку, то можно применить и к обществу. Современное французское общество испорчено политическими событиями последнего пятидесятилетия; лучшие французские писатели сознаются в том, что ряд неудачных революций породил поколение людей, смотрящих на государственные перевороты как на азартную игру и ставящих на карту последнюю копейку, в надежде пробить себе дорогу к почестям, удовлетворяющий требованиям мелкого самолюбия. Играя таким образом великими словами и интересами, эти господа дошли до политического скептицизма, до меркантильности и вместе с тем добрались, путем чистого опыта, до материалистических убеждений. Материалист может быть брюнетом и блондином, честным и бесчестным человеком, страстным и холодным, - неужели же все эти свойства выработались из его умственных убеждений? Повторяю, аргумент г. Бестужева-Рюмина - просто звонкая фраза. Вся критическая статья его не современна ни по своему направлению, ни по своей фактической стороне. Изложение ее неясно, доказательства неубедительны и разбросаны. Полемическая тенденция бросается в глаза читателю и не гармонирует с тоном серьезного беспристрастия, который автор напрасно усиливается принять и выдержать до конца. XVI  Если вы, гг. читатели, желаете посмотреть, как г. Дудышкин умеет быть игривым и остроумным, то приглашаю вас пробежать "Обзор русской литературы" в августовской книжке "Отечественных записок" от стр. 140 <до> 146. Тут г. Чернышевский сравнен с траппистом, {77} с аскетом; причем г. Дудышкин сознается, что сам не знает, почему это ему так кажется; тут приведены два куплета из лермонтовского "Пророка"; тут г. Дудышкин удивляется г. Чернышевскому, "как редкости, как антику"; всего не перечтешь. Чтсбы передать весь комизм этой чисто полемической части, нужно было бы переписать целые шесть страниц, но я полагаю, что игра не стоит свеч, и спешу перейти к тем отделам статьи, в которых г. Дудышкин излагает мысли, а не играет словами. Натешившись едкими выходками против г. Чернышевского, г. Дудышкин начинает с того, что отстаивает свой журнал против упрека в отсутствии направления и единства; этот упрек г. Дудышкин обращает в похвалу. "А вы нашли дурным, - говорит он, - что в "Отечественных записках" несколько частных редакторов, заведывающих отделами! Беда не в том, что несколько редакторов, а в том, что их не больше. Чем больше в журнале специалистов, тем он меньше живет общими местами, непригодными для жизни; тогда только возможны не теоретические, вычитанные из иностранных книжек, суждения о предметах русского мира, а более практические, применимые к делу". Г. Дудышкин прикидывается, будто вовсе не понимает того, о чем говорит г. Чернышевский. Я говорю: "прикидывается", потому что решительно не могу себе представить, чтобы журналист, занимающийся своим делом больше десяти лет, не знал азбучных правил этого дела. Ему говорят о том, что редакторы и сотрудники его ходят как впотьмах, сталкиваются мнениями, противоречат друг другу и этим затемняют все представляющиеся вопросы, а он отвечает на это: "Нет, вы не говорите, что нас слишком много. Кабы больше было, было бы лучше". Да бог с вами, господа? Будь вас хоть сто человек, публике это все равно, лишь бы вы говорили толком, так, чтобы можно было понять, чего вы хотите, с чем спорите, с чем соглашаетесь. Специалисты но разным отделам могут, сколько мне кажется, сходиться в области общечеловеческих убеждений, точно так же как в этой же области могут сходиться между собою люди различных темпераментов. Если же принимать слова г. Дудышкина за чистую монету, то надо предположить, что он не подозревает существования этой области общечеловеческих убеждений и что он, кроме того, не имеет никакого понятия о том, что идея, которую проводит журнал, составляет его единственное право на существование, его разумное оправдание и объяснение перед лицом читающей публики. Из продолжения статьи оказывается, впрочем, что этот ответ г. Чернышевскому был сделан только для того, чтобы представить его нападение смешным. Эти тенденции я заметил уже у гг. Альбертини и Бестужева-Рюмина. Они существуют и у г. Дудышкина и выражаются чаще и страстнее. Продолжение его статьи говорит нам, как он понимает направление "Отечественных записок". Эта исповедь "Отечественных записок" в лице их второго редактора в высшей степени замечательна. Г. Дудышкин доказывает, что "Отечественные записки" постоянно поддерживали следующие воззрения: 1) В области экономических наук - они, пользуясь сотрудничеством Бунге, Бабста и других людей, разделяющих их убеждения, хваля Кэри, Милля, Бастиа, были постоянно на стороне практичности и постоянно боролись с утопистами и с экономическими статьями г. Чернышевского. 2) В области политической - _они во всех отделах_ хвалили Кавура, Маколея, Токвиля, Гизо, как людей теории, близкой к делу, как людей, высоко ценивших и высоко поставивших закон исторической постепенности. 3) Литературу я поэзию они считали тесно связанною с народною жизнью и ее лучшими духовными проявлениями, высшим проявлением всего великого и прекрасного в человеке. Итак, практичность в делах житейских и уважение к чистому искусству - вот девиз "Отечественных записок". Такое благообразное слово, как _практичность_, способно подкупить в свою пользу многих читателей, но, как это часто бывает, название и предмет оказываются двумя различными вещами. Всегда ли практичность есть хорошее качество? Практичностью называется способность применяться к существующему порядку вещей, мириться с ним, извлекать из него пользу. Если существующий порядок хорош, т. е. удобен для всех, тогда практичность - великое достоинство. Если же он дурен, тогда практичность достается на долю людей дюжинных, робких, ограниченных, дряблых или плутоватых; эти люди или молча покоряются "обстоятельствам", "судьбе", или ловят рыбу в мутной воде. Люди замечательные в такие эпохи бываю" или восторженными мечтателями, или суровыми отрицателями, или презрительными скептиками. Утопия, ювеналовская сатира и демонический смех слышатся с высот умственного мира; между тем золотая посредственность, люди, мелко плавающие, с удивлением и с неприязненным чувством прислушиваются к этим резким звукам. "Что за странный народ эти мыслители и поэты! - говорят они. - Чего им хочется! Нам хорошо, покойно. Жили бы они себе, как мы живем". Воля ваша, эти люди практичнее тех чудаков, которые попусту надсаживаются, толкуя о возможности лучшего, ругая безобразия существующих понятий и отношений или смеясь над теми системками и идейками, которыми тешатся современники. Быть практичным - значит соглашаться с мнением большинства или силы. Чиновник, берущий взятки там, где все берут, практичен; практичен тот, кто не умнее и не глупее большинства; все, что стоит выше уровня массы, непрактично; оттого-то всех великих людей ценят обыкновенно после их смерти; оттого-то гениальная личность при жизни встречает столько страданий, столько насмешек, столько грубого непонимания. "Вы находите, - говорит г. Дудышкин г. Чернышевскому, - политические убеждения таких людей, как Кавур, мизерными, - мы их находим практичными". Этими словами, г. Дудышкин, вы охарактеризовали превосходно себя, свой журнал, своих сотрудников, все свое направление. Вы хвалите то, что вам по плечу, - а по плечу вам то, что кажется мизерным утопистам, т. е. людям, смотрящим дальше, чувствующим глубже и говорящим смелее. Если бы вы жили во времена Галилея, вы были бы в числе его судей; в наше время вы ограничитесь тем, что назовете Сен-Симона сумасшедшим, а Оуэна - старым идиотом. Так, что ли? А ведь я вам укажу на противоречие, г. Дудышкин. Если ваше уважение к чистому искусству - не фраза, если вы действительно способны чувствовать прекрасное, то вы, как художник, должны восхищаться утопиями, величественными построениями человеческого ума, сбросившего всякие оковы и идущего вперед с неудержимою силою, с неотразимою последовательностью. Как художник, вы при оценке их должны быть способны стать выше мизерного взгляда сухой практичности; если же вы хоть на минуту посмотрите на них как на создания сильного ума, а не как на бред сумасшедшего, если вы только дадите себе труд взглянуть на них серьезно, то вы, как критик, должны будете сознаться, что во всех этих утопиях есть одна хорошая сторона: отрицание существующих нелепостей и желание стать выше их. Вы цитируете как практических мыслителей Бокля и Милля. Да ведь Бокль и Милль - англичане. Поймите это, г. Дудышкин. Говоря об отношениях "Отечественных записок" к эстетическим интересам, г. Дудышкин самодовольно противопоставляет свободное искусство искусству, порабощенному интересом общественного и экономического быта. Я разделяю с г. Дудышкиным его отвращение к дидактизму, к поучительным повестям и к комедиям с добродетельною целью. Но позволю себе заметить, что бывают такие деловые эпохи, когда все мыслящие и чувствующие люди, а следовательно и художники, поневоле заняты насущными нуждами общества, не терпящими отлагательства и грозно, настоятельно требующими удовлетворения. В такие эпохи вся сумма умственных сил страны бросается в омут действительной жизни. Тогда историк поневоле делается страстным адвокатом или беспощадным судьею прошедшего; поневоле поэт делается в своих произведениях поборником той идеи, за которую он стоит в своей практической деятельности. Беспристрастие, эпическое спокойствие в подобные эпохи доступны только людям холодным или мало развитым, людям, которые или не понимают, или не хотят понять, в чем дело, о чем хлопочут, отчего страдают, к чему стремятся их современники. Читая Фета или Полонского, я буду отдавать справедливость благоухающей грации их картин и мотивов, но решительно откажу и тому и другому в обширности горизонта, в глубине кипучего чувства, в смелости и зоркости взгляда. Замечательный поэт откликнется на интересы века не по долгу гражданина, а по невольному влечению, по естественной отзывчивости. Стоит стать на эту точку зрения, чтобы увидать, что все споры о назначении искусства - просто переливание из пустого в порожнее. На поверку-то и выйдет, что девиз "Отечественных записок": "практичность и служение чистому искусству" - сводится на возглас: "Vivat aurea mediocritas!" (да здравствует золотая посредственность!), потому что только золотая посредственность способна наслаждаться идеями, не выходящими из уровня мещанской практичности, только она способна в деле искусства руководствоваться предвзятою теориею, а не живым непосредственным чувством; исповедь "Отечественных записок" подтверждает то, что я сказал в их общей характеристике. Ненависть к свистунам, отстаивание серьезной науки, т. е. неумение возвыситься от факта до идеи, бесцветность литературной критики, отсутствие ясных житейских убеждений при вывеске практичности - все объясняется одним словом: "золотая посредственность", или, что то же, бесплодное трудолюбие и бесцельная кропотливость. XVII  Не довольно ли, читатель? Не пора ли кончить? Скажу еще несколько слов. В деле г. Юркевича "Отечественные записки", конечно, стоят на его стороне, во-первых, потому, что он против г. Чернышевского; во-вторых, потому, что он за рутину; в-третьих, потому, что его доводы чрезвычайно туманны, как вообще доводы идеалистов, старающихся поддержать свои построения путем, диалектики. Спорить с г. Юркевичем уже потому было бы смешно, что за этим спором не стала бы следить публика. Если уж кому-нибудь придет желание поспорить с ним, то гораздо лучше сделать это путем частного письма, вместо того чтобы заваливать журнал неудобоваримыми статьями. "Отечественные записки" гостеприимно предлагают г. Чернышевскому свой журнал для ведения полемики с Юркевичем. В этом предложении они остаются строго верны себе. Они любят те статьи, которые ошеломляют публику сухостью предмета, туманностью изложения и баснословным количеством мудреных терминов. Признавая себя круглым невеждою в деле философии, г. Дудышкин обнаруживает в этом случае общую черту людей темных - охоту послушать то, чего не понимаешь. Но что касается до г. Чернышевского, то мы надеемся, что для увеселения г. Дудышкина он не примет радушного приглашения "Отечественных записок" и не возобновит с ними тех сношений, которые, как язвительно замечает г. Дудышкин, были прерваны по поводу его знаменитой диссертации. {78} В заключение моей статьи мне остается только довести до сведения публики неблагообразный поступок г. Дудышкина, касающийся уже лично меня. В июльской книжке "Русского слова" я поместил статью об одной книге Молешотта; {79} статья эта, как и следовало ожидать, не понравилась г. Дудышкину, как почитателю г. Юркевича. Желая побить Чернышевского его же оружием, г. Дудышкин воспользовался моею статьею, чтобы показать, до каких нелепых заключений доводит гибельное лжемудрие. "Школа, к которой принадлежит г. Чернышевский, - пишет ученый критик, - говорит нам: ни нравственных, ни общественных причин в развитии общества не существует, существуют одни материальные причины". Затем следует выписка из моей статьи, выписка изумительно нелепая по своему содержанию; вот она: "Бедная Ирландия никогда не выйдет из того несчастного положения, в котором находится, пока будет есть картофель и не заменит его чечевицею или бобами; реформация, сильно развившаяся на севере Германии, обязана своими успехами введению в употребление чаю; английская революция обязана своим страстным характером кофею; повсеместное развитие идей в начале XVIII столетия происходит от введения в общее употребление чаю и кофе". Прочитав эту выписку, я ужаснулся. Неужели я мог написать такую чепуху? Неужели я нашел в английской революции страстный характер и вывел его из кофе? Неужели я объяснил реформацию чаем? Во мне шевельнулось сомнение, я внимательно просмотрел всю мою статью и совершенно успокоился. Того места, которое выписал г. Дудышкин, в ней положительно нет. Говорится в ней и об Ирландии, и об северной Германии, об чае и кофе, но только в разных местах и совсем не так, как выписывает г. Дудышкин. Вот, например, об Ирландии ("Русское слово", 1861, июль, "Иностр<анная> лит<ература>", стр. 31): "Может ли, - восклицает Молешотт, - ленивая картофельная кровь придавать мускулам силу для работы и сообщить мозгу животворный толчок надежды? Бедная Ирландия! Твоя бедность родит бедность! Ты не можешь остаться победительницею в борьбе с гордым соседом, которому обильные стада сообщают могущество и бодрость". А вот что сказано о реформации и о чае (стр. 50): "Генрих Кениг говорит, что кофе принадлежит католикам, а чай - протестантам. Действительно, тщательные наблюдения показали, что кофе развивает силу воображения, а чай изощряет критическую способность ума; в северной Германии преобладает чай, в южной - кофе. Движение идей, начавшееся в XVIII столетии, совпадает с введением в Европе чая и кофе во всеобщее употребление". Эти слова составляют почти буквальный перевод из Молешотта. О страстном характере английской революции, о распространении реформации посредством чая - ни слова. Нелепости, сочиненные г. Дудышкиным, по всем правам принадлежат ему самому. Не знаю, как оправдает или объяснит свой поступок г. Дудышкин; я считаю этот поступок бесчестным и печатно называю его _литературным подлогом_. 1861 г. 3 сентября. ПРИМЕЧАНИЯ Впервые напечатана в кн. 5 (гл. I-X) и кн. 9 (гл. XI-XVII) журнала "Русское слово" за 1861 г. Первая часть статьи датирована в журнале: "1861. 12 мая"; вторая: "1861. 3 сентября". Затем статья вошла в ч. 9 первого издания сочинений (1868). При опубликовании в журнале статья подверглась цензурным искажениям. Особенно значительны были они в первой ее части (гл. II, III, IV, V, VI и VII), а также в главе XV. Оказались исключенными или измененными те места, где говорилось о крепостнических отношениях, об угнетении личности и социальном неравенстве, о подавляющем влиянии "авторитетов" и т. д. Ниже в примечаниях отмечаются наиболее существенные из этих искажений журнального текста. В журнальном тексте имелись и другие мелкие отличия от текста первого издания, не связанные с цензурными изменениями. Здесь статья воспроизводится по тексту первого издания с внесением некоторых мелких исправлений по тексту журнала. Статья составляет важный эпизод в борьбе между журналистикой революционно-демократического направления и органами реакционной и либерально-охранительной печати. Изложив в первой части статьи ту идейную программу, которую он отстаивал в это время (см. об этом вступительную статью), Писарев посвятил вторую часть статьи острой полемике с реакционной и либеральной журналистикой. Он первый выступил здесь в защиту Чернышевского и его направления от нападок и инсинуаций со стороны реакционной прессы. Поход против революционных демократов в 1861 г. начал реакционный публицист М. Катков в журнале "Русский вестник". В заметке "Несколько слов вместо "Современной летописи" (э 1 "Русского вестника"), в статье "Старые боги и новые боги" (э 2) Катков ополчился на материалистические идеи Чернышевского и его последователей. В э 5 "Русского вестника" были напечатаны извлечения из статьи реакционного философа П. Юркевича, пытавшегося "опровергнуть" философские взгляды Чернышевского, выводы его знаменитой работы "Антропологический принцип в философии". "Русский вестник" Каткова, выдавая себя за орган солидной "научной" критики и прикрываясь отдельными либеральными фразами, систематически клеветал на революционных демократов, пытался представить их людьми невежественными, отрицателями ради отрицания и т. д. (статья Каткова "Наш язык и что такое свистуны?" в кн. 3, его же заметка "По поводу полемических статей в "Современнике" в кн. 6 и др.). К "Русскому вестнику" присоединился и журнал "Отечественные записки", бывший в это время органом либерально-охранительного направления. В кн. 8 этого журнала за 1861 г. было помещено сразу шесть статей, ставивших целью дискредитировать "Современник" и его редактора. В яростных нападках на "Современник" и революционно-демократическую литературу приняли участие и другие реакционные журналы - "Домашняя беседа", издававшаяся мракобесом Аскоченским, "Время", "Библиотека для чтения". Чернышевский, наряду с другими статьями, посвященными резкой критике реакционной политики и идеологии, поместил в кн. 6 и 7 журнала "Современник" за 1861 г. две статьи под общим названием "Полемические красоты". В них была дана отповедь "Русскому вестнику" и "Отечественным запискам". "Полемические красоты" Чернышевского вызвали новый прилив яростного раздражения и клеветнических измышлений в реакционных журналах. Именно в этот момент и появилась вторая часть статьи Писарева, вскрывавшая реакционную подоплеку выступлений "Русского вестника" и "Отечественных записок" и показавшая бессилие их попыток "опровергнуть" Чернышевского. В связи с общим подъемом революционного движения в стране во второй половине статьи с особой силою и прямотой были высказаны Писаревым требования устранить и разбить то, что обветшало и мешает свободному развитию народа. Несмотря на отдельные расхождения с выводами Чернышевского в этой статье (см. возражения Писарева по поводу положений статьи Чернышевского "О причинах падения Рима"), Писарев выступил здесь как убежденный сторонник революционно-демократического направления, в защиту журнала "Современник" и его руководителей. Именно так и было воспринято читателями это его первое крупное выступление в демократической журналистике. Реакционеры я либералы увидели в Писареве нового талантливого и опасного врага. Статья Писарева подверглась нападкам со стороны "Русского вестника" в том же году. Характерна в этом смысле и запись в дневнике цензора А. Никитенко от 14 октября 1861 г.: "В "Русском слове" появился новый пророк в модном направлении- Писарев. Он... теперь поместил в "Русском слове" статью "Схоластика XIX века и процессы жизни" (Никитенко здесь исказил название статьи, объединив ее с другой статьей Писарева "Процесс жизни", также опубликованной в кн. 9 "Русского слова". - Ред.), Прочитав ее, признаюсь, я даже раздражился, и в этом расположении духа я говорил слишком горячо, делая мой доклад (в Главном управлении цензуры. - Ред.)" (А. В. Никитенко, Моя повесть о самом себе, т. II, СПб. 1905, стр. 45). 1 "Русский вестник" - журнал, начавший выходить с 1856 г. Издавался М. Катковым. Начав с программы весьма умеренного буржуазно-дворянского либерализма, в ходе обострения классовой борьбы в 1860-х гг. журнал занял крайне реакционные позиции (особенно откровенно с 1863 г.). 2 Диспут Погодина с Костомаровым происходил в Петербургском университете 19 марта 1860 г. и был посвящен вопросу о происхождении русского государства. Реакционный историк М. Погодин отстаивал в этом споре так называемую "норманскую теорию" происхождения Руси, приписывая роль организаторов древнерусского государства - варягам, выходцам из Скандинавии. Эту "теорию" Погодин изложил в своей книге "Норманский период русской литературы" (1859). В кн. 1 "Современника" за 1860 г. Добролюбов поместил рецензию на книгу Погодина, разоблачив ее реакционный смысл. В том же номере "Современника" была напечатана и статья историка Н. И. Костомарова "Начало Руси", в которой он доказывал несостоятельность "теории" Погодина, отстаивая столь же несостоятельную теорию о литовском происхождении Руси. В феврале 1860 г. Погодин обратился к Костомарову с письмом, в котором вызывал его на публичный диспут и делал резкие выпады против "Современника". На диспуте Погодин был освистан студентами. После диспута он поспешил заявить в журнале "Русская беседа" (1860, кн. 19), что его вызов Костомарову был только "шуткой". Диспут явился предметом активного обсуждения в тогдашней периодической печати. Чернышевский резко охарактеризовал Погодина и его "теорию" в статье "Замечания на "последнее слово г. Погодину" г. Костомарова" ("Современник", 1860, кн. 5), а Добролюбов ядовито осмеял его в сатирическом отделе "Свисток" в той же книге журнала. - ".Русская беседа" - журнал, издававшийся московскими славянофилами в 1856-1860 гг. Один из идеологов славянофильства А. С. Хомяков выступил против материализма в статье "О современных явлениях в области философии" ("Русская беседа", 1859, т. 1). 3 "Русская беседа" в течение нескольких лет печатала... исследования... - В "Русской беседе" в 1856-1860 гг. регулярно помещались большие статьи публицистов славянофильского направления, посвященные вопросам русской истории, философии и литературы. Все эти статьи, несмотря на наличие в некоторых из них интересных наблюдений (напр., в исследовании И. П. Беляева о русской общине) и отдельных либерально-оппозиционных высказываний, характеризуются приверженностью реакционной славянофильской доктрине, враждою к демократическому движению и материализму. - "Отечественные записки"... приложили... сборник песен г. Якушкина... - Имеется в виду собрание народных песен, составленное известным писателем-этнографом П. И. Якушкиным; первое издание его сборника появилось в 1860 г. в приложении к журналу "Отечественные записки". - "Отечественные записки" - журнал, издававшийся А. Краевским; после ухода из журнала В. Г. Белинского в 1847 г. и до перехода журнала под редакцию Н. А. Некрасова и M. E. Салтыкова-Щедрина в 1868 г. являлся органом либерально-охранительного направления; издателями-редакторами журнала в эти годы были: беспринципный делец в журналистике Краевский и критик Дудышкин, один из апологетов теории "чистого искусства". - ...в "Светоче"... описана русская свадьба... - Имеется в виду статья М. Кривошеина "Русская свадьба с ее обрядами и песнями", опубликованная в журнале "Светоч", 1861, кн. 2. Журнал "Светоч" (18СО-1862 гг.), издававшийся Д. И. Калиновским, - довольно бесцветный либеральный орган, ставивший себе целью "примирить противоположные учения западников и восточников" (т. е. славянофилов)."Время" - журнал, издававшийся в 1861-1863 гг. M. M. Достоевским при ближайшем участии Ф. М. Достоевского. Журнал был органом так называемых "почвенников", близких к славянофилам. Понятия "почва" и народность, о которых постоянно толковалось в журнале, получили в нем реакционную трактовку. С первых номеров журнал выступил против революционно-демократической программы "Современника". Выступления журнала "Время" против "Современника" стали особенно ожесточенными во второй половине 1861 г. Со статьями против "Современника" выступали Ф. Достоевский, Страхов и др. 4 Говоря о космополитическом направлении журнала "Современник", Писарев, очевидно, хочет подчеркнуть то обстоятельство, что "Современник" уделял серьезное внимание как вопросам развития демократического движения в России, так и положению трудящихся масс, экономике и политике стран Запада. Являясь органом легальным, подцензурным, "Современник" при этом, говоря о явлениях западной жизни, часто имел в виду и русские дела, о которых прямо высказаться было невозможно. Что касается журнала М. Каткова "Русский вестник", то в нем в 1856-1861 гг. постоянно и много писалось о политическом устройстве Западной Европы, особенно Англии. Каткова обычно его современники характеризовали как "англомана". Ему особенно импонировало сохранение в английском буржуазном устройстве аристократических пережитков, важная роль крупного и среднего землевладения в местном самоуправлении и т. д. 6 ...вопрос об эмансипации разрешился независимо от журнальных толков... - В ходе подготовки крепостниками крестьянской реформы 1861 г. правительство постоянно ставило преграды свободному обсуждению крестьянского вопроса в журналистике. Особенно тяжел был цензурный гнет в этом вопросе в отношении журнала "Современник". Не имея возможности сколько-нибудь прямо и ясно высказать свое отношение к условиям готовящейся реформы, "Современник" вообще в 1860 г. перестал публиковать статьи по крестьянскому вопросу. - Воскресные школы для бесплатного обучения взрослого населения из народа начали возникать в России по общественной инициативе с 1859 г. в связи с общим подъемом демократического движения. Еще 30 декабря 1860 г. министр народного просвещения, по указанию шефа жандармов, подписал циркуляр, вводивший строгое наблюдение за деятельностью этих школ. В июне 1862 г. царское правительство, испуганное ростом числа этих школ и активным участием в их организации передовой интеллигенции, издало распоряжение об их закрытии. Обсуждению вопроса о воскресных школах в печати ставились цензурные рогатки, что и хочет здесь отметить Писарев. Характерно, что это место статьи в журнальном тексте было искажено цензурой. 6 Говоря о том, что наша журналистика не может иметь никакого влияния на решение административных вопросов, Писарев имеет в виду невозможность для революционно-демократической печати прямо и полно высказать свое мнение по всем существенным вопросам переустройства общества. 7 Отрывок со слов: "Нет сомнения, что помещики" и кончая словами: "понятие теоретика-литератора, воодушевленного самыми бескорыстными и гуманными стремлениями", был исключен цензурой в журнальном тексте статьи. 8 Отрывок со слов: "Русский крестьянин, быть может, еще не в состоянии" и кончая словами: "только одна литература и в состоянии выполнить", был вычеркнут цензурой в журнальном тексте статьи. 9 ...грошовые издания, о которых было говорено в мартовской книжке "Русского слова"... - см. статью "Народные книжки" в этом томе. - "Народное чтение" - см. прим. 5 к указанной статье. 10 Отрывок со слов: "Наши журналисты мечтают", кончая словами: "кроме этого мира благородных, но неосуществимых мечтаний", был исключен цензурой в журнальном тексте статьи. 11 История с Толмачевой - яркий эпизод в полемике 1861 г. Некая Е. Э. Толмачева, дама из Перми, выступила с чтением на благотворительном вечере импровизации из "Египетских ночей" Пушкина. Это выступление было описано неизвестным корреспондентом в газете "С.-Петербургские ведомости". В э 8 еженедельного журнала "Век" поэт П. И. Вейнберг выступил под псевдонимом "Камень Виногоров" с фельетоном, где осмеивал Толмачеву, высказав при этом ряд пошлых и грязных намеков по ее адресу. Этот эпизод" с Толмачевой и фельетоном Вейнберга служил в течение нескольких месяцев 1861 г. одним из предметов острого обсуждения в журналах и газетах. См. также прим. 15. 12 Эти слова о свободном проявлении чувства были исключены цензурой в тексте "Русского слова". 13 В 1859-1860 гг. женщины стали посещать лекции в качестве вольнослушательниц в Петербургском университете. Консервативная профессура встретила враждебно эти первые попытки женщин получить образование. 14 Весь этот абзац был изъят цензурой из журнального текста статьи. 15 ...Михайлов и спущенная им стая. - В истории с Толмачевой активное участие принял известный поэт и выдающийся революционно-демократический деятель M. Л. Михайлов. В э 51 газеты "С.-Петербургские ведомости" было опубликовано его письмо, в котором он резко осудил поступок Вейнберга и выступил в защиту полной эмансипации женщин. Вслед за письмом Михайлова в той же газете были опубликованы и некоторые другие осуждающие поступок "Века" письма. Злобный выпад против М. Л. Михайлова и других сторонников равноправия женщин был сделан Катковым в журнале "Русский вестник" (1861, кн. 3, статья "Наш язык и что такое свистуны?"), где, между прочим, говорилось, что фельетона Вейнберга "никто бы не заметил, если бы не гаркнула вся эта стая, спущенная г. Михайловым". 16 "А время вещь какая?" - несколько измененная цитата из басни И. И. Хемницера "Метафизик". Образ хемницеровского метафизика, свалившегося в яму и не желающего воспользоваться спущенной ему отцом в яму веревкой до тех пор, пока тот не ответит на вопросы о том: "веревка вещь какая?", "а время что?", - стал ходячим типом поверхностного мыслителя-книжника, отрешенного от действительной жизни. 17 Конец главы, начиная со слов: "Витать мыслью в радужных сферах фантазии", подвергся цензурному отсечению в журнальном тексте статьи. 18 Автор статьи "Капризы и раздумьем - А. И. Герцен, имя которого запрещено было употреблять в подцензурной русской печати 1860-х гг. Писарев имеет здесь в виду произведение Герцена "Капризы и раздумье. II. По разным поводам", впервые опубликованное в "Петербургском сборнике" 1846 г. 19 Имеется в виду статья А. Григорьева "Искусство и нравственность, новые Grubelem (мудрствования. - Ред.) по поводу старого вопроса", опубликованная в журнале "Светоч", 1861, кн. 1. 20 Приводимые Писаревым выражения взяты из статей А. Григорьева "Западничество в русской литературе, причины происхождения его и силы. 1836-1851" ("Время", 1861, кн. 3) и "Реализм и идеализм в нашей литературе (по поводу нового издания сочинений Писемского и Тургенева)" ("Светоч", 1861, кн. 4). 21 Отрывок со слов: "религиозные войны, утопические теории" до слов: "Наполеона III" был исключен цензурой при опубликовании статьи в журнале. 22 "Домашняя беседа" - журнал, издававшийся в 1858-1877 гг. реакционером и мракобесом В. И. Аскоченским; выступал с изуверски-крикливыми выпадами против науки и прогресса. Журнал служил постоянным предметом ядовитого осмеяния со стороны всех передовых деятелей того времени. 23 Свистуны (от названия сатирического отдела "Свисток", основанного в "Современнике" Добролюбовым) - кличка, пущенная впервые по адресу революционно-демократических писателей Катковым (см. его "Несколько слов вместо "Современной летописи" в кн. 1 "Русского вестника" за 1861 г.) и затем сделавшаяся ходячей в реакционной печати. В журналистике 1860-х гг. также нередко глагол свистеть употреблялся в особом смысле: "выступать о критикой, осмеянием и отрицанием старого". 24 Редакция "Времени" писала в программе журнала, опубликованной перед началом его издания, что она будет вести борьбу с авторитетами, с "литературными генералами". О неопределенности этого заявления писал Чернышевский в своей статье о первом номере журнала "Время" (см. Полн. собр. соч., т. VII, М. 1950, стр. 950 и сл.). Писарев же указывает здесь как на; "литературных генералов" и "литературных богдыханов" на публицистов "Русского вестника" и "Отечественных записок". 25 Мальчишки - одна из кличек, которою наделила реакционная печать представителей революционной демократии. Так, Катков (в кн. 1 "Русского вестника" за 1861 г.) бросал обвинение критике "Современника" в "мальчишеском забиячестве". 26 Указанная статья Н. Д. Ахшарумова ("Отечественные записки", 1857, кн. 7) была посвящена защите реакционной теории "чистого искусства". Статья Ахшарумова лишь частный эпизод в той борьбе, которая развернулась по вопросам искусства и его отношения к действительности в 1856-1858 гг. Чернышевский в своей диссертации "Эстетические отношения искусства к действительности" и в "Очерках гоголевского периода" развил материалистический взгляд на искусство и его задачи, провозгласил активную общественную роль литературы, защищал гоголевское, реально-критическое направление в литературе. В полемике с ним с позиций реакционного "чистого искусства" против гоголевского направления в литературе выступили Дружинин, Дудышкин и др. 27 Испанский король и глава "священной Римской империи" Карл V, после военных неудач в борьбе его с Реформацией, в 1556 г. сложил с себя корону и удалился в монастырь св. Юста в Эстремадуре (Испания), где и умер. 28 Об этом говорилось в неподписанном критическом обзоре (Дудышкина) в кн. 2 "Отечественных записок" за 1861 г. по поводу программы журнала "Время", объявлявшей войну "литературным генералам". 29 Метафизик Хемницера - см. прим. 16. 30 Говоря об обличительном мусоре, завалившем наши журналы 1857 я 1858 годов, Писарев имеет в виду поток мелких обличительных произведений, распространившихся в либеральной дворянской литературе в пер вые годы после Крымской войны. Особенную популярность приобрели в дворянско-чиновничьей среде такие произведения, как комедия "Чиновник" В. Соллогуба, обличительные пьесы Н. Львова и т. п. "Обличение" в этих произведениях было направлено на отдельные частные злоупотребления чиновников. Эта литература и не помышляла о критике существующего строя. Она проводила либеральные иллюзии, говоря о намерениях правительства "искоренить зло" и противопоставляя изобличаемым взяточникам, бюрократам и т. п. ходульные фигуры "идеальных" чиновников-бюрократов "новой формации". Уничтожающая критика этой беззубой обличительной литературы была дана в ряде статей Добролюбова ("Сочинения графа В. А. Соллогуба", "Губернские очерки", "Литературные мелочи прошлого года" и др.). 31 - бов. - один из псевдонимов, под которыми выступал в "Современнике" Н. А. Добролюбов. 32 Статья А. Григорьева в журнале "Светоч" (1861, э 4) называлась "Реализм и идеализм в нашей литературе"; в ней Писемскому, как представителю реализма в литературе, противопоставлялся Тургенев, как представитель "идеализма". 33 Неделимое - см. прим. 7 к статье "Идеализм Платона". 34 Статья "Природа и Мильн-Эдвардс" русского ученого-зоолога Н. П. Вагнера, талантливого популяризатора, была напечатана в журнале "Отечественные записки", 1860, кн. 10 и 11. Она посвящена разбору взглядов французского зоолога Анри Мильн-Эдвардса, крупного систематика вместе с тем бывшего противником эволюционных идей в биологии. 35 "Никто же их не бита, сами ся мучиху" ("Никто их не бил, но сами себя мучили") - несколько измененное выражение из рассказа о новгородцах во вступлении к древнерусскому летописному своду - "Повести временных лет". 36 Гуманисты - см. прим. 3 к статье "Народные книжки". 37 Мертвая доктрина г. Новицкого и составителя "Философского лексикона"... - Речь идет о двух реакционных философах, профессорах Киевской духовной академии - О. М. Новицком и С. С. Гогоцком (составитель "Философского лексикона"). Говоря о "семинарской философии", не находящей себе читателей "вне пределов известной касты", иронически указывали, что эта философия "не от мира сего и мир ее не поймет", Писарев в условиях подцензурной печати разоблачает связь этих философов, ожесточенно нападавших на материализм с реакционной поповщиной. 38 ...Антонович своей рецензии "Философского лексикона"... - Писарев имеет в виду статью М. А. Антоновича "Современная философия". В ней, а также в статье "Два типа современных философов ("Современник", 1861, кн. 4) философия идеализма и в частности лексикон Гогоцкого были подвергнуты, критике с позиций материализма. 39 Статьи г. Лаврова - "Гегелизм" (журнал "Библиотека для чтения", 1858, э 5), "Практическая философия Гегеля" (там же, 1859, э 4), "Метафизическая теория мира" ("Отечественные записки", 1859, э 4), "Современные германские теисты" ("Русское слово", 1859, э 7). - Теисты - сторонники философско-богословского учения, утверждающего существование бога как личности, творца мира. В статье о германских теистах П. Лавров рассматривал с позиций агностицизма теории немецких идеалистов Фихте-младшего, Фишера и др. 40 "Три беседы о современном значении философии" вышли и отдельным изданием (СПб. 1861). В них Лавров, типичный эклектик в философии, проводил взгляды буржуазного позитивизма и разделял важнейшие положения идеалистической философии Канта. В "Антропологическом принципе в философии" Чернышевский подверг критике эклектизм Лаврова в связи с разбором ранее вышедшей книги последнего "Очерки вопросов практической философии"" (1860). 41 Слова купца Густомесова из пьесы Островского "Старый друг лучше новых двух" (д. II, явл. 4). 42 Имеется в виду статья M. A. Антоновича "Два типа современных философов", посвященная разбору лекций Лаврова. 43 Писарев имеет в виду статью критика и философа-идеалиста H. H. Страхова "Содержание жизни" ("Светоч", 1861, кн. 1 и 2), где воспроизводились типично идеалистические взгляды на жизнь, и статью критика Е. Н. Эдельсона, выступавшего в защиту "чистого искусства" и идеалистической философии, "Идея организма" ("Библиотека для чтения", 1860, кн. 3). 44 "Ксении" - сборник (1796), выпущенный Гете и Шиллером; содержал эпиграммы, направленные против мещанско-филистерской литературы в Германии их времени. - О словах свистеть, свистун - см. прим. 23. 45 ...свистал Брамбеус...- Писарев имеет в виду критические статьи Ц1 О. И. Сенковского (псевдоним: Барон Брамбеус), выступавшего с довольно S, резкой, но часто беспринципной критикой современной литературы. В 1850-х гг. Сенковский выступал с критическими фельетонами в журнале "Сын отечества". - Статья С. Дудышкина "Сенковский - дилетант русской словесности" была помещена в журнале "Отечественные записки за 1859 г., кн. 2. 46 Ближайшими литературными друзьями Белинского здесь Писарев иносказательно называет Герцена и Огарева, чьи имена нельзя было прямо привести по цензурным условиям. - ...до сих пор свищут... богатырским свистом... - Имеется в виду издание Герценом и Огаревым боевого органа свободной, бесцензурной печати - "Колокола". 47 Кто же... осмеливался относиться скептически к деятельности Росселя и Кавура? - Оценка двух представителей тогдашнего западноевропейского, буржуазного либерализма - главы партии вигов в Англии Джона Росселя и итальянского государственного деятеля, главы кабинета министров королевства Пьемонт графа Камилло Бензо Кавура - была предметом резкой полемики между русскими журналами демократического и либерально-охранительного лагеря в 1861 г. Резко отрицательная оценка Росселя была дана в статье Г. Е. Благосветлова "Маколей" ("Русское слово", 1861, кн. 1), где этот английский либерал был назван "умственной малостью". В ответ на попытки со стороны либерально-охранительной печати превознести Росселя Благосветлов выступил со специальной статьей "Несколько слов по поводу "Отечественных записок" и "Русской речи" ("Русское слово", 1861, кн. 4). Резкую оценку деятельности Кавура с революционно-демократических позиций дали в "Современнике" Чернышевский (статья "Граф Кавур" в кн. 6 за 1861 г.; также неоднократно в отделе "Политика" за 1859-1861 гг.)