Джек Лондон. Лунная долина --------------------------------------------------------------- Изд. "Правда", 1988 г. OCR Палек, 1998 г. ---------------------------------------------------------------  * ЧАСТЬ ПЕРВАЯ *  ГЛАВА ПЕРВАЯ Слушай, Саксон, пойдем со мной. А если бы и в "Клуб каменщиков"? Чем плохо? У меня там найдутся знакомые кавалеры, у тебя тоже. И потом оркестр Ола Виста... Ты же знаешь, он чудно играет. А ты любишь потанцевать... Девушку прервала грузная пожилая женщина, работавшая поодаль. Она стояла спиной к подругам, и эта спина, рыхлая, сутулая и неуклюжая, начала вдруг судорожно вздрагивать. -- Господи! -- простонала женщина. -- О го-осподи! Как затравленный зверь, бросала она вокруг себя яростные взгляды. В большой комнате, где было жарко, как в пекле, работало несколько десятков гладильщиц, и пар от шипевшего под их утюгами влажного белья густым слоем сырости оседал на выбеленных стенах. Девушки и женщины, работавшие с нею рядом, безостановочно и быстро водили утюгами; услышав крик, они стали озираться, невольно нарушая равномерный ритм своих ловких и быстрых движений, а это не могло не отразиться на их работе, так как гладильщицы тонкого крахмального белья были на сдельщине. Женщина, наконец, овладев собой, схватила утюг и стала машинально водить им по воздушной блузке с рюшами, лежащей на доске. -- Я уж думала, с ней опять начинается... -- сказала девушка. -- Слыханное ли дело! Женщина в ее возрасте, с этакой семьей... -- отозвалась Саксон, разглаживая горячим утюгом для плойки кружевную оборку. Трудно было не залюбоваться ее бережными, уверенными и быстрыми движениями. Хотя ее лицо побледнело от усталости и невыносимой жары, движения оставались точными и быстрыми. -- У бедняжки семеро детей, двое из них в исправительной школе, -- сочувственно заметила ее подруга. -- Но только ты, Саксон, непременно приходи завтра в Визелпарк, -- вернулась она к прежнему разговору. -- У "Каменщиков" всегда бывает весело: перетягивание каната, бег толстяков, настоящая ирландская джига и... многое другое. И танцевальный зал там отличный. Однако пожилая женщина снова ее прервала: утюг выскользнул у нее из рук прямо на блузку, женщина попробовала было ухватиться за доску, но колени ее ослабели, и она, как мешок, упала на пол. Протяжный крик раздался в душной комнате, и тут же едко запахло спаленной тканью. Соседки бросились прежде всего к горячему утюгу, чтобы спасти блузку, а затем уже к упавшей. В проходе показалась старшая мастерица, она с грозным видом спешила к месту происшествия. Женщины, стоявшие подальше, продолжали работать, но в их движениях чувствовалась неуверенность. В общей сложности они, должно быть, потеряли не меньше минуты. -- От такой жизни собака околеет, -- пробормотала первая гладильщица, решительно ставя свой утюг на подставку. -- А девушке -- впору удавиться. Брошу я это, вот и все. -- Мери! -- Саксон произнесла имя приятельницы с такой глубокой укоризной, что и ей самой пришлось поставить утюг и потерять еще с десяток движений. Мери испуганно покосилась на нее. -- Я не то хотела сказать, Саксон, -- прошептала она. -- Даю честное слово, я бы никогда не пошла по дурной дорожке. Но сама посуди, разве человеческие нервы могут выдержать хотя бы такой день, как сегодня! Нет, ты послушай! Упавшая женщина, лежа на спине, колотила ногами по полу и выла однообразно и непрерывно, точно заводская сирена. Две работницы, подхватив товарку под руки, поволокли ее вдоль прохода, но она не переставала колотить ногами и кричать. Дверь открылась, ворвавшийся рев и грохот машин заглушили шум и крики еще до того, как она захлопнулась. В комнате от всего этого происшествия остался только едкий запах сожженной ткани. -- Дышать нечем, -- сказала Мери. Потом утюги снова заходили вперед-назад, гладильщицы уже не замедляли темпа, а старшая мастерица прогуливалась между досками и грозно следила, не рухнет ли опять кто-нибудь на пол, не сделается ли еще с кем-нибудь истерика. Иногда то одна, то другая гладильщица останавливалась, чтобы утереть пот и перевести дыхание, затем снова с отчаянной решимостью бралась за утюг, стараясь наверстать потерянное время. Длинный летний день кончался, но жара не спадала, и работа продолжалась при ослепительном электрическом свете. Только около девяти часов работницы начали расходиться по домам. Гора крахмального кружевного белья почти исчезла, осталось всего несколько штук на досках, у которых гладильщицы еще заканчивали работу. Саксон освободилась раньше Мери и перед уходом задержалась у ее доски. -- Вот и суббота, еще одна неделя прошла, -- сказала печально Мери; ее бледные щеки впали, усталые черные глаза были обведены синими кругами. -- Сколько ты, Саксон, по-твоему, заработала? -- Двенадцать с четвертью, -- ответила Саксон не без гордости. -- И я бы заработала еще больше, если бы не эти чертовки крахмальщицы. -- Молодчина! Поздравляю, -- отозвалась Мери. -- За тобой не угонишься, у тебя работа прямо кипит в руках. Я заработала всего десять с половиной, а ведь неделя была очень тяжелая... Ну, приходи к поезду в девять сорок. Да не опоздай. Мы еще успеем погулять до танцев. К вечеру там соберется пропасть знакомой молодежи. Пройдя два квартала, Саксон увидела на углу под электрическим фонарем группу хулиганов и ускорила шаг. Когда она проходила мимо них, ее лицо невольно приняло суровое выражение. Она не разобрала слов, сказанных ей вслед, но догадалась о их смысле по наглому смеху, которым они сопровождались; кровь хлынула ей в лицо, и щеки разгорелись от гнева. Миновав еще три квартала, она свернула сначала налево, потом направо. Ночь становилась холоднее. По обе стороны улицы тянулись дома, где жили рабочие, -- ветхие деревянные хибарки с облупившейся штукатуркой. Дома эти отличались своим убожеством и относительной дешевизной квартир. Было очень темно, Саксон сразу нашла знакомые покосившиеся ворота, и их укоризненный скрип, как обычно, приветствовал ее. Она прошла по узкой дорожке к заднему крыльцу, машинально перешагнула через недостающую ступеньку и вошла в кухню, где слабо мерцал одинокий газовый рожок. Саксон насколько возможно прибавила света. Комнатка была маленькая, но в ней царил порядок, ибо для беспорядка здесь стояло слишком мало предметов. Штукатурка позеленела от частых стирок и вся потрескалась -- результат сильного землетрясения, случившегося прошлой весной. Пол был неровный, с широкими трещинами, перед печкой он прогорел, и на этом месте был прибит расплющенный пятигалонный бидон из-под керосина, сложенный вдвое. Ушат, грязное полотенце на ролике, несколько стульев, деревянный стол -- вот и вся обстановка. Огрызок яблока хрустнул у нее под ногой, когда она поставила стул к столу. На протертой клеенке ждал ужин. Саксон попробовала холодную фасоль с застывшим салом, но отодвинула ее и намазала маслом ломтик хлеба. Шаткий пол затрясся от тяжелых медленных шагов, и из внутренней двери вошла в кухню Сара, женщина средних лет, растрепанная, с отвисшей грудью и сердитым лицом, которое постоянные заботы избороздили морщинами. -- А, это ты... -- пробурчала она вместо привета. -- Ужин остыл, ничего не поделаешь. Ну и денек! Я чуть не умерла от жары. К тому же Гарри ужасно порезал себе губу. Доктор наложил ему четыре шва. Сара подошла ближе и грузно навалилась на стол. -- Почему это ты не ешь фасоль? -- вызывающе спросила она. -- Ничего, просто... -- Саксон смолкла, удерживая подступившие рыдания, -- просто есть не хочется. Весь день стояла такая жара; в прачечной положительно дышать было нечем. Саксон храбро отхлебнула холодного чаю, успевшего уже прокиснуть, и, чувствуя на себе взгляд невестки, сделала отчаянное усилие и выпила всю чашку. Она вытерла рот носовым платком, затем поднялась. -- Я, кажется, лягу спать. -- Удивляюсь, как это ты не пошла на танцы, -- язвительно заметила Сара. -- Странно, ты каждый день приходишь домой полумертвая от усталости -- и все-таки готова танцевать все ночи напролет. Саксон хотела было ответить, но передумала и крепко сжала губы; затем не удержалась и вдруг выпалила: -- Ты, видно, никогда молодой не была! Не дожидаясь ответа, она пошла в свою спальню, смежную с кухней. Это была тесная комнатенка -- пять метров в длину и три в ширину; землетрясение и здесь оставило следы на штукатурке. Вся обстановка состояла из дешевой сосновой кровати, стула и старого-престарого комода. Этот комод Саксон помнила с раннего детства, с ним были связаны самые далекие воспоминания. Он еще путешествовал в повозке по прериям вместе с ее родными. Комод был из цельного красного дерева, один его угол треснул, когда повозка опрокинулась в Рок-Кэньон; отверстие от пули в верхнем ящике осталось после стычки с индейцами возле Литтл Мэдоу. Обо всех этих приключениях ей рассказывала мать; она рассказала ей также, что этот комод был вывезен их предками из Англии очень давно -- еще до того, как родился Джордж Вашингтон. Над комодом висело небольшое зеркальце. За его раму были засунуты фотографии молодых людей и девушек, группы, снятые на пикниках; молодые люди, залихватски сдвинув шляпы на затылок, обнимали своих дам. Рядом висел иллюстрированный календарь и множество цветных реклам и картинок, вырезанных из журналов. На большей части картинок были изображены лошади. Целая коллекция густо исписанных каракулями бальных карточек висела на газовом рожке. Саксон начала было снимать шляпу, но вдруг опустилась на кровать. Она тихонько заплакала, стараясь, чтобы ее всхлипываний не было слышно. Однако дощатая дверь вдруг бесшумно распахнулась, и девушку испугал голос невестки: -- Ну, чего еще? Если тебе не нравится фасоль... -- Нет, нет, -- заверила ее Саксон. -- Я очень устала, вот и все; и ноги у меня болят. Я не голодна, Сара, я ужасно устала. -- Пришлось бы тебе возиться с хозяйством, -- резко ответила Сара, -- да печь, да варить, да стирать -- словом, делать все, что я делаю, ты бы знала, что такое усталость. А то живешь, как барыня. Но, подожди, -- Сара злорадно засмеялась, -- тебе тоже заморочат голову, как и всем девушкам, ты выйдешь замуж: и пойдут у тебя ребята, ребята, ребята, и уже не будет ни танцев, ни шелковых чулок, ни трех пар туфель зараз. Теперь какие у тебя заботы? Только и думаешь о своей драгоценной особе да о молодых лодырях, которые пялят на тебя глаза и напевают тебе про твои прекрасные глазки. Но погоди! В один прекрасный день свяжешься с кем-нибудь из них, и он тебя для разнообразия так разукрасит синяками, что мое почтение! -- Зачем ты это говоришь, Сара, -- упрекнула ее Саксон. -- Мой брат никогда тебя пальцем не тронул. Ты отлично знаешь! -- Еще бы! Где уж ему! Но во всяком случае он лучше тех лодырей, с которыми ты шляешься, хоть и не может купить жене три пары башмаков сразу; да, получше твоих хулиганов, -- порядочной женщине на них плевка жалко. Не понимаю, как ты до сих пор не попала с ними в беду. Может, молодое поколение умнее нас в этих делах, не знаю. Знаю только, что если у молодой девицы три пары башмаков -- значит, она ни о чем не думает, кроме своего удовольствия, и допляшется до беды, уж поверь мне. Когда я была девушкой, мы не позволяли себе этого. Мать шкуру бы с меня спустила, кабы я вела себя так, как ты! И она была права. А теперь все идет шиворот-навыворот. Взять хотя бы твоего брата: бегает по митингам социалистов, горячится, болтает там всякий вздор, платит взносы в этот их забастовочный фонд и вырывает у своих детей изо рта последний кусок хлеба, вместо того чтобы поладить с хозяином. Да на эти взносы я могла бы себе купить семнадцать пар башмаков! Но только я не такая дура, чтобы форсить. И, помяни мое слово, добром это не кончится. А что тогда будет с нами? Что я буду делать, если у меня пять ртов и некому их кормить? Она замолчала, чтобы перевести дыхание, но все в ней кипело, и она готова была разразиться новой тирадой. -- Сара, прошу тебя, закрой дверь, -- попросила Саксон. Дверь с шумом захлопнулась, и Саксон, перед тем как снова расплакаться, услышала, что Сара гремит чем-то на кухне и сама с собой разговаривает вслух. ГЛАВА ВТОРАЯ Обе девушки купили себе билеты у входа в Визел-парк, и каждая, выкладывая свои полдоллара, ясно представляла себе, сколько штук крахмального белья надо выгладить, чтобы добыть эту сумму. Было еще рано, но каменщики, нагруженные объемистыми корзинами с завтраком и неся детей на руках, уже гуляли по парку, -- все дюжие молодцы, сытые, с хорошим заработком. Подле них семенили дедушки и бабушки, поменьше ростом и потоньше; несмотря на приличную американскую одежду, было видно, что высохли они не от старости, но от недоедания в молодые годы, от ранних трудов и лишений: большинство из них родилось еще в Ирландии. И сейчас их лица сияли удовольствием и гордостью, когда они ковыляли вслед за своим потомством, выросшим на более сытных хлебах и питавшимся несравненно лучше. Мери и Саксон чувствовали себя чужими среди этих людей, не знали их, не были ни с кем знакомы. Девушкам было все равно, кто празднует -- ирландцы, немцы или словаки, кто устраивает это гулянье -- каменщики, конюхи или кузнецы. Подруги принадлежали к тем любительницам потанцевать, благодаря которым на всяких празднествах сборы с входных билетов повышаются на несколько процентов. Девушки побродили между палатками, где продавцы жарили кукурузные зерна и земляные орехи, затем наведались в павильон для танцев. Саксон, как будто прижимаясь к воображаемому кавалеру, сделала несколько плавных туров вальса. Мери захлопала в ладоши. -- Здорово! -- воскликнула она. -- Ты чудо как хороша! А чулки твои прямо прелесть! Саксон поблагодарила ее улыбкой, выставила ногу, обутую в бархатную туфлю на высоком французском каблуке, и слегка приподняла узкую черную юбку, открывая красивую лодыжку и изящную линию икр; ее белая нога просвечивала сквозь самый тонкий и прозрачный черный шелковый чулок, какой можно купить по пятьдесят центов пара. В очертаниях ее стройной, хоть и невысокой фигуры была женственная мягкость. На белой блузке красовалось плиссированное жабо из дешевых кружев, приколотое огромной брошкой из поддельного коралла. Поверх блузки была надета ловко сидящая жакетка с короткими рукавами. Перчатки из поддельной замши доходили до локтя. Зато волосы у нее не были завиты щипцами, а вились от природы, и несколько непокорных локонов выбивалось из-под задорной черной бархатной шляпки, низко надвинутой на лоб. Черные глаза Мери заблестели от восхищения; подбежав к подруге, она схватила ее в объятия, стиснула что есть силы и поцеловала, а потом тут же отпустила, краснея за свой порыв. -- Мне ты очень нравишься! -- воскликнула она, как бы оправдываясь. -- Будь я мужчиной, я не могла бы от тебя оторваться. Я бы съела тебя, честное слово! Подруги вышли из павильона и стали гулять по солнечным дорожкам, взявшись за руки и весело раскачивая их, наслаждаясь отдыхом после целой недели изнурительного труда. Они постояли около "медвежьей ямы" и, перегнувшись через барьер, с содроганием смотрели на ее огромного одинокого обитателя, а оттуда прошли к клетке с обезьянами и хохотали там добрых десять минут. Обойдя весь парк, они поглядели сверху на беговую дорожку у подножья естественного амфитеатра, где после полудня должны были начаться игры; потом пошли бродить по рощам, по бесчисленным тропинкам, неожиданно приводившим в укромные тенистые уголки с зелеными столами и скамейками, многие из которых уже были заняты гуляющими и их семьями. В конце концов они выбрали заросший деревьями склон, разложили газету и сели на коротко подстриженную траву, уже порыжевшую под лучами калифорнийского солнца. Им хотелось лениво понежиться после недели напряженной работы и сберечь силы для предстоящих танцев. -- Берт Уонхоп наверняка будет, -- болтала Мери. -- И он сказал, что непременно приведет Билла Робертса -- "Большого Билла", как его зовут товарищи. Это огромный взрослый мальчуган, но с фанаберией. Он боксер, и все девушки бегают за ним. Я прямо боюсь его. Не слишком боек на язык, -- скорее вроде того огромного медведя, которого мы только что видели. Бр-р! -- возьмет да и откусит тебе голову. На самом деле он не боксер, а возчик, и состоит в союзе. Служит у Корберли и Моррисона. Но когда клубы устраивают боксерские матчи, он иногда участвует в них. Все перед ним трепещут: у него отвратительный характер -- его хлебом не корми, а дай кого-нибудь поколотить. Тебе он не понравится, но он отлично танцует. Такой здоровенный, а танцует очень легко -- прямо как будто летает. Тебе непременно надо потанцевать с ним хоть разок. И щедрый, не скаред. Но характер -- боже упаси! Разговор, скорее монолог. Мери перешел, как всегда, на Берта Уонхопа. -- Вы, как видно, очень дружите? -- осторожно заметила Саксон. -- Да я бы за него хоть завтра пошла, -- горячо выпалила та; на мгновенье лицо ее померкло и стало почти суровым в своей откровенной печали, -- но он молчит. Он... -- И Мери продолжала с внезапно вспыхнувшей! страстью: -- Остерегайся его, Саксон, если он вздумает ухаживать за тобой! Берт человек легкомысленный... И все-таки я бы за него вышла хоть завтра. А иначе он меня не получит. -- Губы ее приоткрылись, но она ничего не сказала, а только вздохнула. -- Чудной этот мир, не правда ли? -- неожиданно добавила она. -- И какой бестолковый! И звезды -- это тоже миры. Хотела бы я знать, где же бог? Берт Уонхоп уверяет, что никакого бога нет. Но он ужасный человек и говорит ужасные вещи. Я верю в бога. А ты? Что ты на этот счет думаешь, Саксон? Саксон пожала плечами и засмеялась. -- Ведь если мы поступаем дурно, мы будем наказаны, верно? -- настаивала Мери, -- Так говорят все, кроме Берта. А он говорит, что ему наплевать, как он себя ведет, потому что мертвому все трын-трава. "Уж коли, говорит, я мертвый, хотел бы я посмотреть, каким наказанием меня можно разбудить!" Ну, не ужасный ли человек? Но все это так страшно... Мне иногда становится жутко, когда вспомню, что бог все время видит меня. Как ты думаешь, он слышит, что я сейчас говорю тебе? Ну хоть как он, по-твоему, выглядит? -- Не знаю, -- ответила Саксон. -- По-моему, бога нарочно выдумывают, каждый выдумывает по-своему. -- Ой! -- ахнула Мери. -- Но, судя по тому, что все говорят о нем, -- он все-таки существует, -- решительно продолжала Саксон. -- Мой брат считает, что он похож на Авраама Линкольна. Сара говорит, что у него баки. -- А я никак не могу себе представить, что у бога пробор, -- призналась Мери, вздрагивая оттого, что осмелилась высказать вслух столь дерзостную мысль. -- Он не может носить пробор, это было бы странно. -- Ты знаешь такого низенького сморщенного мексиканца, который продает игрушки-головоломки? -- спросила Саксон. -- Так вот бог, по-моему, чем-то похож на него. Мери расхохоталась. -- Вот уж ты действительно говоришь странные вещи. Мне никогда ничего подобного в голову не приходило. Чем же он походе? -- Ну, мне кажется, что он, подобно тому коротышке-мексиканцу, каждому задает мудреную головоломку, а люди всю свою жизнь стараются разрешить ее. Но никто с ней не справляется. И я не могу разрешить свою головоломку. Не знаю, с чего и начать. Посмотри, какую головоломку он задал Саре. А сама Сара составляет часть головоломки Тома и только мешает ему. И все они -- все, кого я знаю, и ты тоже, -- вы все составляете часть моей головоломки. -- Может быть, насчет головоломок и правильно, -- согласилась Мери, -- Но только бог не похож на этого старичка мексиканца. Тут я не согласна. Бог ни на кого не похож. Помнишь, на стене в помещении Армии спасения была надпись: "Бог есть дух"? -- А это тоже одна из его загадок: ведь никто не знает, как выглядит дух. -- И это верно... -- Мери вздрогнула от ужасного воспоминания. -- Когда я пытаюсь представить себе, что бог есть дух, я вспоминаю Хэна Миллера. Он как-то завернулся в белую простыню и побежал прямо на нас, девушек. Мы не знали, что это он, и до смерти перепугались. Маленькой Мэгги Мэрфи сделалось дурно, а Беатриса Перальта упала и разбила себе лицо. Когда я думаю о духе, то все, что я могу вообразить, -- это белая простыня, бегущая в темноте. Но во всяком случае бог не похож на мексиканца, и нет у него пробора. Музыка, донесшаяся из танцевального зала, заставила обеих девушек проворно вскочить на ноги. -- Мы можем до обеда протанцевать несколько танцев, -- предложила Мери. -- А после полудня соберутся все кавалеры. Большинство из них жаднюги и приходят попозже, чтобы не приглашать барышень к обеду. Но Берт не такой и Билл тоже. Они пригласят нас в ресторан, если им кто-нибудь не подвернется раньше. Пойдем скорее, Саксон. Когда девушки вошли в павильон, там кружилось только несколько пар, и первый вальс они танцевали друг с другом. -- А вот и Берт, -- прошептала Саксон, когда они заканчивали второй тур. -- Не смотри на них, -- прошептала Мери в ответ. -- Будем танцевать, как и раньше. Пусть не думают, будто мы гоняемся за ними. Но Саксон заметила, что ее подруга покраснела, и услышала ее учащенное дыхание. -- А ты обратила внимание на его товарища? -- спросила Мери, увлекая Саксон в фигуре вальса на другой конец зала. -- Это и есть Билл Роберте. Берт сказал, что приведет его. Он пригласит обедать тебя, а Берт -- меня. Сегодня будет здорово, вот увидишь. Только бы музыка не перестала играть, пока мы вернемся на тот конец. И обе девушки продолжали кружиться в вальсе, мечтая о кавалерах и об обеде. Молоденькие и хорошенькие, они танцевали с увлечением; когда музыка оборвалась и они очутились в опасной близости от обоих молодых людей, обе сделали вид, будто приятно удивлены. Берт и Мери звали друг друга по имени, но Саксон величала Берта: "Мистер Уонхоп" хотя он и называл ее просто Саксон. Оставалось только познакомить ее с Биллом Робертсом. Мери представила их друг другу с напускной небрежностью. -- Мистер Роберте -- мисс Браун! Это мой лучший друг. Ее зовут Саксон. Не правда ли, странное имя? -- А мне очень нравится, -- ответил Билл, снимая шляпу и протягивая руку. -- Рад познакомиться с вами, мисс Браун! Саксон тоже протянула руку и ощутила мозоли на ладони возчика; впрочем, за одно мгновение она успела рассмотреть еще очень многое. Он же видел только ее глаза; и сначала ему показалось, что они голубые, лишь много позже он разобрал, что они серые. Она-то сразу разглядела цвет его глаз -- темно-синие, большие, красивые, а выражение мальчишески-упрямое. Ей понравился его открытый взгляд, понравилось прикосновение и пожатие его руки. Она разглядела также -- правда, не так отчетливо -- его короткий прямой нос, здоровый румянец на щеках и решительно вздернутую верхнюю губу; с особенным удовольствием она остановила свой взгляд на красивой линии четко очерченного, хотя довольно большого рта, улыбавшегося алыми губами, за которыми блестели ослепительно белые зубы. "Мальчуган, огромный, взрослый мальчуган", -- подумала она. Они улыбнулись друг другу, и, когда их руки разомкнулись, девушка про себя удивилась цвету его волос -- коротких, вьющихся и отливающих золотом, хотя они были светлые, как лен. Он был так белокур, что напомнил ей виденные на сцене образы какого-нибудь Оле Ольсона или Иона Ионсона; но на том сходство и кончалось. Брови и ресницы его были темнее, взгляд отнюдь не ребяческий, а по-мужски твердый и выразительный. Костюм из хорошего темного сукна явно был сшит у портного. Саксон тотчас одобрила его и решила, что он стоит уж никак не меньше пятидесяти долларов. Кроме того, в Билле не было и тени той неуклюжести, которая присуща выходцам из скандинавских стран. Напротив, он принадлежал к числу тех немногих, в ком грация мощного телосложения чувствуется, несмотря даже на современный неуклюжий мужской костюм. Каждое его движение было гибким, уверенным, неторопливым. Конечно, всего этого Саксон не могла ни заметить сразу, ни осознать. Она видела перед собой лишь хорошо одетого человека, его плавные, гибкие движения и статную фигуру, улавливала спокойную и уверенную игру всех его мышц; чувствовала также, что с ним она обретет покой и отдых, которых так жаждала после целой недели непрерывного и неистового глажения тонкого крахмального белья. И, так же как прикосновением руки, он действовал на нее благотворно всем своим существом -- телом и душой. Когда Билл взял у нее карточку и, как все молодые люди, принялся шутить и перебрасываться с нею остротами, она сразу поняла, как сильно он ей понравился. Никогда еще за всю свою жизнь Саксон не была в таком восхищении от мужчины, и девушка удивленно спрашивала себя: "Неужели это "? "?" Билл танцевал превосходно, и она почувствовала то удовольствие, какое испытывают хорошие танцоры, найдя подходящего партнера. Его плавные, красивые движения в совершенстве гармонировали с музыкой. Ни колебаний, ни заминок. Она поглядывала на Берта: тот лихо отплясывал с Мери, то и дело налетая на другие пары, число которых все увеличивалось. Берт -- высокий, стройный, гибкий -- тоже считался хорошим танцором, но Саксон не помнила, чтобы, танцуя с ним, она когда-нибудь испытывала особенное удовольствие. Мешала какая-то его порывистость, -- она сказывалась далеко не всегда, но могла проявиться в любую минуту. В натуре Берта чувствовалось что-то судорожное, торопливое. Он был слишком неуравновешен, и всегда можно было ожидать от него какого-нибудь резкого движения. Казалось, он вечно боится куда-то опоздать. Своим постоянным беспокойством он действовал на нервы. -- Вы замечательно танцуете, -- сказал Билл Роберте. -- Я это уже от многих слышал. -- Я люблю танцевать, -- ответила Саксон. Но по тому, как она это сказала, он почувствовал, что она предпочитает не разговаривать во время танцев, и продолжал танцевать молча, а у нее стало тепло на душе, -- она оценила его внимание. В той жизни, которая окружала, редко можно было встретить бережное и чуткое отношение к женщине. "Неужели это действительно он?" Саксон вспомнила слова Мери относительно Берта: "Я завтра же вышла бы за него" -- и поймала себя на мысли, что и сама готова была бы выйти за Билла Робертса хоть завтра, сделай он ей предложение. Его сильные, властные руки кружили ее в танце, и ей хотелось, грезя, сомкнуть глаза. Боксер! Представив себе, что сказала бы Сара, если бы могла сейчас увидеть ее, Саксон позлорадствовала в душе. Но ведь он не профессиональный боксер, а возчик... Внезапно движения танцующих стали более плавными, объятия Билла более настойчивыми, и Саксон показалось, что ее подняли и понесли, хотя ее ножки в бархатных туфельках и не отрывались от пола. Затем ритм танца опять изменился, партнер Саксон слегка отпустил ее, и, глядя друг другу в глаза, они рассмеялись над тем, как ловко это у них выходит. В конце, на последних тактах, оркестр замедлил темп, и они, словно замирая вместе с музыкой, стали медленно скользить по залу и остановились только с последним звуком. Пробираясь с ней сквозь толпу в поисках Мери и Берта, он сказал: -- Что касается танцев, то мы с вами неплохая парочка!.. -- Это был сон, -- отвечала она. Она сказала это так тихо, что ему пришлось наклониться, чтобы расслышать, и он увидел, как пылают ее щеки и этот пламень словно отражается в ее глазах мягким чувственным блеском. Он взял у нее из рук карточку и торжественно написал на ней свое имя огромными буквами через весь листок. -- А теперь, -- сказал он задорно, -- ее можно бросить. Она уже не нужна. И он разорвал бумажку. -- Следующий вальс со мной, Саксон, -- заявил Берт, когда они встретились. -- А ты, Билл, поверти Мери. -- Никак нельзя, Берт, -- ответил тот. -- Мы с Саксон сговорились танцевать вместе весь день. -- Смотри, Саксон, -- лукаво предупредила ее Мери, -- он еще влюбится в тебя! -- Что ж, мне кажется, я умею ценить хорошее с первого взгляда, -- галантно отвечал Билл. меньше пятидесяти долларов. Кроме того, в Билле не было и тени той неуклюжести, которая присуща выходцам из скандинавских стран. Напротив, он принадлежал к числу тех немногих, в ком грация мощного телосложения чувствуется, несмотря даже на современный неуклюжий мужской костюм. Каждое его движение было гибким, уверенным, неторопливым. Конечно, всего этого Саксон не могла ни заметить сразу, ни осознать. Она видела перед собой лишь хорошо одетого человека, его плавные, гибкие движения и статную фигуру, улавливала спокойную и уверенную игру всех его мышц; чувствовала также, что с ним она обретет покой и отдых, которых так жаждала после целой недели непрерывного и неистового глажения тонкого крахмального белья. И, так же как прикосновением руки, он действовал на нее благотворно всем своим существом -- телом и душой. Когда Билл взял у нее карточку и, как все молодые люди, принялся шутить и перебрасываться с нею остротами, она сразу поняла, как сильно он ей понравился. Никогда еще за всю свою жизнь Саксон не была в таком восхищении от мужчины, и девушка удивленно спрашивала себя: "Неужели это он?" Билл танцевал превосходно, и она почувствовала то удовольствие, какое испытывают хорошие танцоры, найдя подходящего партнера. Его плавные, красивые движения в совершенстве гармонировали с музыкой. Ни колебаний, ни заминок. Она поглядывала на Берта: тот лихо отплясывал с Мери, то и дело налетая на другие пары, число которых все увеличивалось. Берт -- высокий, стройный, гибкий -- тоже считался хорошим танцором, но Саксон не помнила, чтобы, танцуя с ним, она когда-нибудь испытывала особенное удовольствие. Мешала какая-то его порывистость, -- она сказывалась далеко не всегда, но могла проявиться в любую минуту. В натуре Берта чувствовалось что-то судорожное, торопливое. Он был слишком неуравновешен, и всегда можно было ожидать от него какого-нибудь резкого движения. Казалось, он вечно боится куда-то опоздать. Своим постоянным беспокойством он действовал на нервы. -- Вы замечательно танцуете, -- сказал Билл Роберте. -- Я это уже от многих слышал. -- Я люблю танцевать, -- ответила Саксон. Но по тому, как она это сказала, он почувствовал, что она предпочитает не разговаривать во время танцев, и продолжал танцевать молча, а у нее стало тепло на душе, -- она оценила его внимание. В той жизни, которая ее окружала, редко можно было встретить бережное и чуткое отношение к женщине. "Неужели это действительно он?" Саксон вспомнила слова Мери относительно Берта: "Я завтра же вышла бы за него" -- и поймала себя на мысли, что и сама готова была бы выйти за Билла Робертса хоть завтра, сделай он ей предложение. Его сильные, властные руки кружили ее в танце, и ей хотелось, грезя, сомкнуть глаза. Боксер! Представив себе, что сказала бы Сара, если бы могла сейчас увидеть ее, Саксон позлорадствовала в душе. Но ведь он не профессиональный боксер, а возчик... Внезапно движения танцующих стали более плавными, объятия Билла более настойчивыми, и Саксон показалось, что ее подняли и понесли, хотя ее ножки в бархатных туфельках и не отрывались от пола. Затем ритм танца опять изменился, партнер Саксон слегка отпустил ее, и, глядя друг другу в глаза, они рассмеялись над тем, как ловко это у них выходит. В конце, на последних тактах, оркестр замедлил темп, и они, словно замирая вместе с музыкой, стали медленно скользить по залу и остановились только с последним звуком. Пробираясь с ней сквозь толпу в поисках Мери и Берта, он сказал: -- Что касается танцев, то мы с вами неплохая парочка!.. -- Это был сон, -- отвечала она. Она сказала это так тихо, что ему пришлось наклониться, чтобы расслышать, и он увидел, как пылают ее щеки и этот пламень словно отражается в ее глазах мягким чувственным блеском. Он взял у нее из рук карточку и торжественно написал на ней свое имя огромными буквами через весь листок. -- А теперь, -- сказал он задорно, -- ее можно бросить. Она уже не нужна. И он разорвал бумажку. -- Следующий вальс со мной, Саксон, -- заявил Берт, когда они встретились. -- А ты, Билл, поверти Мери. -- Никак нельзя, Берт, -- ответил тот. -- Мы с Саксон сговорились танцевать вместе весь день. -- Смотри, Саксон, -- лукаво предупредила ее Мери, -- он еще влюбится в тебя! -- Что ж, мне кажется, я умею ценить хорошее с первого взгляда, -- галантно отвечал Билл. -- И я тоже, -- поддержала его Саксон. -- Я бы даже с закрытыми глазами узнал вас, -- добавил Билл. Мери посмотрела на них с притворным ужасом, а Берт добродушно заявил: -- Одним словом, я вижу, вы времени не теряете. Но если вы все-таки можете пожертвовать нам несколько минут после танцев -- Мери и я будем очень рады вместе пообедать. -- Совершенно верно! -- подтвердила Мери. -- Сами хороши! -- отшутился Билл и, обернувшись, заглянул Саксон в глаза. -- Не слушайте их. Они злятся, что им приходится танцевать друг с другом. Берт -- никудышный танцор, да и Мери не так чтобы очень. Ну, пошли. Слышите, музыка заиграла. Увидимся через два танца. ГЛАВА ТРЕТЬЯ Они обедали на открытом воздухе, в ресторане, где стенами служили деревья, и Саксон заметила, что по счету за всех четверых платит Билл. Среди молодых людей и женщин, сидевших за другими столиками, у них оказалось много знакомых, и обе пары оживленно перебрасывались с ними приветствиями и шутками. Берт настойчиво и даже грубо подчеркивал свое право на Мери, ловил и сжимал ее руку, клал на нее свою и даже, завладев ее двумя кольцами, долго не хотел отдавать их. Время от времени он обнимал ее за талию, и Мери то порывисто отталкивала его, то с притворной рассеянностью, которая никого, однако, не могла обмануть, делала вид, что не замечает его маневра. Саксон, говорившая мало, но очень внимательно изучавшая своего спутника, с удовлетворением решила, что Билл стал бы, наверное, делать все это совсем иначе -- если бы вообще стал вести себя так. Во всяком случае он никогда бы не облапил девушку, как это позволяет себе Берт, да и многие другие парни. Она невольно остановила взгляд на могучих плечах своего кавалера. -- Почему вас зовут "Большой Билл"? -- спросила она. -- Вы ведь не такой уж высокий. -- Пожалуй, -- согласился он. -- Во мне росту только пять футов восемь и три четверти дюйма. Должно быть, из-за моего веса. -- На ринге его вес считается за сто восемьдесят фунтов, -- вмешался Берт. -- Ну, хватит, -- резко прервал приятеля Билл, и его глаза потемнели. -- Я вовсе не боксер. Вот уже полгода, как я не выступаю. Надоело. Игра не стоит свеч. -- Однако за тот вечер, когда ты сокрушил Слэшера из Фриско, ты получил двести долларов, -- с гордостью заявил Берт. -- Сказал -- хватит! Замолчи! Знаете, Саксон, ведь и вы не бог весть какая громадная, а? Как раз в точку: кругленькая и стройная. Держу пари, что я отгадаю ваш вес. -- Вряд ли. Многие старались, да ничего не вышло, -- ответила Саксон; она не знала -- радоваться, что он бросил бокс, или жалеть об этом. -- Только не я, -- отвечал он, -- я на этом собаку съел. Вот погодите, -- Билл окинул ее критическим взглядом, и было ясно, что он не просто оценивает ее сложение, но и восхищается ею. -- Подождите минутку! Он перегнулся к ней и пощупал ее бицепс. Девушка почувствовала, что рука, сжавшая ее мышцы, -- крепкая и честная рука. И она вздрогнула. В этом полумужчинеполумальчике было что-то обаятельное и влекущее. Если бы ей так сжал руку Берт или другой парень, она бы только рассердилась. Но Билл!.. "Может быть, он и есть тот самый?" -- спрашивала она себя. Но тут он прервал ее мысли, высказав свое заключение: -- Ваша одежда весит не больше семи фунтов, а отнять семь от... ну, скажем, от ста двадцати трех, -- словом, ваш вес сто шестнадцать фунтов без одежды. Мери воскликнула с упреком: -- Слушайте, Билл Роберте! О таких вещах не говорят, это не прилично. Он посмотрел на нее с возрастающим недоумением. -- О каких вещах? -- спросил он, наконец. -- Ну вот опять! Бессовестный! Посмотрите, вы заставили Саксон покраснеть. -- Вовсе нет! -- возразила Саксон с негодованием. -- А если вы. Мери, будете продолжать в том же духе, -- проворчал Билл, -- я, пожалуй, покраснею. Мне кажется, я знаю, что хорошо и что дурно! Дело не в том, какие слова мужчина говорит, а что он при этом думает. А я не думаю ни о чем дурном, и Саксон это знает. Ни у нее, ни у меня и в мыслях нет того, о чем думаете вы. -- Ой-ой! -- воскликнула Мери. -- Час от часу не легче! Я никогда не думаю о гадостях. -- Стой, Мери! Замолчи! -- решительно остановил ее Берт. -- Зачем говорить зря? Билл себе никогда подобных вещей не позволит. -- Тогда не надо так грубо выражаться, -- настаивала она. -- Ну ладно. Мери, перестаньте, не сердитесь, и довольно об этом, -- отрезал Билл и повернулся к Саксон. -- Ну что, угадал? -- Сто двадцать два, -- отвечала она, задумчиво глядя на Мери. -- Сто двадцать два с одеждой. Билл расхохотался, Берт тоже. -- Как хотите, -- запротестовала Мери, -- но вы ужасны! Вы оба, да и ты тоже, Саксон. Вот уж никогда бы про тебя не подумала. -- Послушай, детка, -- вкрадчиво начал Берт, и его рука обвилась вокруг ее талии. В своем притворном возмущении Мери резко оттолкнула его, но затем, боясь, что ее поклонник обидится, принялась подтрунивать над ним и дразнить его. Она снова пришла в хорошее настроение, его рука вернулась на прежнее место, и, склонившись друг к другу, они зашептались. Билл степенно продолжал разговаривать с Саксон. -- А знаете, у вас все-таки чудное имя. Я никогда не слышал, чтобы кого-нибудь так звали. Но оно хорошее. Мне нравится. -- Меня мать так назвала. Она была образованная и каких только мудреных слов не знала. И вечно сидела с книгой, чуть не до самой смерти. А сколько она писала! Я нашла ее стихи, напечатанные очень давно в газете, которая издавалась в Сан-Хосе. Саксы -- это был такой народ, -- она мне все рассказала про них, когда я была маленькой. Они были дикие, как индейцы, только белые. У них были голубые глаза и белокурые волосы, и они были страшно воинственные. Пока девушка говорила, Билл сосредоточенно слушал, и глаза его не отрывались от ее глаз. -- Никогда про них не слыхал, -- сознался он. -- Они, что же, жили где-нибудь тут в окрестностях? Она рассмеялась. -- Нет. Они жили в Англии. Это были первые англичане, а вы ведь знаете, что американцы произошли от англичан. Мы ведь все саксы -- вы, я. Мери, Берт. Словом, каждый, если только он настоящий американец, а не какой-нибудь даго [1] или японец. -- Мои предки издавна жили в Америке, -- начал Билл, медленно обдумывая все то новое, что она ему о себе рассказала. -- По крайней мере предки моей матери. Они высадились в Мэне сотни лет тому назад. -- Мой отец тоже из Мэна, -- радостно прервала его Саксон. -- А мать родилась в Огайо, вернее -- там, где теперь находится Огайо. Она обычно звала это место Великой Западной Резервацией. А кто был ваш отец? -- Не знаю. -- Билл пожал плечами. -- Он и сам не знал, да и никто не знал, хотя отец был чистокровный американец. -- У вас настоящая староамериканская фамилия, -- сказала Саксон. -- И сейчас в Англии есть известный генерал по фамилии Роберте. Я в газете читала. -- Но ведь фамилия моего отца не Роберте. Он не знал своих родителей. Роберте -- фамилия золотоискателя, который усыновил его. Вот как было дело. Во время войны с индейским племенем модоков очень многие из золотоискателей и поселенцев приняли в ней участие. Роберте командовал таким отрядом. И вот после одного сражения было взято очень много пленных, среди них оказались женщины, дети и даже грудные младенцы. Один из этих малышей и был мой отец. Ему было тогда, вероятно, около пяти лет, и он умел говорить только по-индейски. Саксон всплеснула руками, и ее глаза заблестели. -- Индейцы держали его в плену! -- Так предполагают. Потом многие припомнили, что это племя за четыре года до того перебило целую партию орегонских поселенцев. Роберте усыновил мальчика, и вот почему я не знаю настоящей фамилии отца. Но уж через прерии-то он прошел, можете быть уверены! -- Мой отец тоже, -- сказала Саксон с гордостью. -- И моя мать, -- добавил Билл дрогнувшим голосом. -- Во всяком случае она родилась в повозке, возле реки Платт, когда ее родители миновали прерии. -- А моей матери, -- сказала Саксон, -- было восемь лет. Волы выбились из сил, и ей пришлось большую часть дороги идти пешком. Билл протянул ей руку. -- Давайте вашу лапку, детка, -- сказал он. -- В судьбе наших родителей очень много сходного, и мы все равно что старые друзья. Глаза Саксон засияли, она протянула ему руку, и они обменялись торжественным рукопожатием. -- Разве это не чудесно? -- пробормотала она. -- Мы оба от того же старого американского корня, и если уж вы -- с вашими глазами, цветом волос и кожи и так далее -- не сакс, то не знаю, кого и назвать саксом! И к тому же вы герой! -- Уж если на то пошло, я думаю, что наши предки были закаленный народ. И это естественно: они, черт побери, были вынуждены бороться, а не то погибли бы! -- О чем это вы так оживленно беседуете? -- вмешалась Мери в их разговор. -- Успели уже подружиться, -- поддразнил их Берт. -- Можно подумать, они знакомы по крайней мере неделю. -- О, мы знали друг друга гораздо раньше, -- возразила Саксон. -- Нас еще на свете не было, а наши предки уже совершили переход через прерии. -- А ваши, чтобы отправиться в Калифорнию, ждали, пока им построят железную дорогу да перебьют всех индейцев, -- словно желая подчеркнуть свою близость к Саксон, заявил Билл, обращаясь к Мери. -- Нет! Мы -- Саксон и я -- коренные жители здесь; так и скажите, если кто-нибудь спросит. -- Ну, не знаю, -- надменно и с тайным раздражением возразила Мери. -- Мой отец предпочел остаться в Восточных штатах, он хотел принять участие в Гражданской войне. Он был барабанщиком. Вот отчего он только потом попал в Калифорнию. -- А мой отец вернулся, чтобы участвовать в Гражданской войне, -- сказала Саксон. -- И мой, -- подхватил Билл. Они радостно взглянули друг на друга: еще и это их сближало. -- Ну, хорошо, но ведь они все умерли, верно? -- желчно заявил Берт. -- Все равно, где умереть, -- в бою или в богадельне. Суть-то в том, что их уже нет. А мне вот наплевать, хоть бы моего отца повесили. Кто об этом спросит через тысячу лет? Довольно вам хвастаться своими предками, надоело! Да мой отец и не мог бы тогда сражаться: он родился спустя два года после войны. Зато двое моих дядей были убиты при Геттисберге. Кажется, хватит с нас! -- Еще бы, -- поддержала его Мери. Берт снова обнял ее. -- Зато мы живы. Верно? А это главное. Мертвые -- мертвы, и -- голову даю на отсечение! -- мертвыми и останутся. Мери зажала ему рот рукой и начала бранить за то, что он говорит такие ужасные вещи, а он поцеловал ее ладонь и придвинулся к ней. По мере того как ресторан наполнялся публикой, веселый стук тарелок становился все громче. Там и сям сквозь гул голосов прорывалась песня, слышался пронзительный визг и восклицания женщин, взрывы басовитого мужского хохота. Это молодые люди, как всегда, шутили со своими приятельницами. Многие мужчины были заметно навеселе. Какие-то девушки, сидевшие за одним из соседних столиков, стали звать Билла, и Саксон с новым проснувшимся в ней ревнивым чувством отметила, что он всеобщий любимец и эти девушки очень хотели бы его заполучить. -- Какой ужас! -- неодобрительно сказала Мери. -- Экие нахалки! Ни одна уважающая себя девушка этого себе не позволит! Нет, вы послушайте! -- Билл! Билл! -- звала одна из них, пухленькая молоденькая брюнетка. -- Надеюсь, ты узнаешь меня, Билл? -- Конечно, цыпленок, -- галантно отозвался он. Но Саксон заметила с радостью, что он морщится, и почувствовала к брюнетке решительную неприязнь. -- Потанцуем? -- крикнула брюнетка. -- Может быть, -- отвечал он и тут же круто повернулся к Саксон. -- Мы, старые американцы, должны держаться друг друга, правда? Как вы думаете? Ведь нас осталось так мало. К нам сюда валом валят всякие иностранцы... Он говорил спокойно, вполголоса, в тоне интимной доверчивости, склонив к ней голову и как бы давая этим понять той девушке, что он занят. Молодой человек, сидевший за столиком напротив, обратил внимание на Саксон. Одет он был неряшливо и казался грубым, его спутники -- мужчина и женщина -- тоже. Лицо у него побагровело, глаза дико сверкали. -- Эй, вы! -- крикнул он. -- Вы там, бархатные туфельки, наше вам! Девушка, сидевшая рядом с ним, обняла его за шею и пыталась успокоить, но он бормотал из-под ее руки: -- Вот это краля так краля. Увидишь... я пойду туда и отобью ее у этих обормотов! -- Хулиганы из мясных рядов, -- презрительно фыркнула Мери. Саксон встретила взгляд девушки, с ненавистью смотревшей на нее. Потом она посмотрела на Билла и увидела гневные искорки в его взоре. Теперь его голубые глаза были особенно красивы и задумчивы, они то темнели и затуманивались, то вспыхивали, то снова меркли. Ей стало в конце концов казаться, что они таят в себе какую-то бездонную глубину. Он смолк, видимо ему не хотелось говорить. -- Не затевай скандала! -- заметил Берт. -- Они с того берега и не знают тебя, вот и все. Вдруг Берт поднялся, подошел к соседнему столику, что-то шепнул сидевшим и вернулся. Все трое сразу же повернулись и посмотрели на Билла. Парень, пристававший к Саксон, поднялся, стряхнул с себя руку девушки, пытавшейся удержать его, и, пошатываясь, подошел к Биллу. Это был широкоплечий малый с жестким, злым лицом и колючим взглядом. Он, видимо, утихомирился. -- Так это вы. Большой Билл Роберте? -- спросил он заплетающимся языком и, покачнувшись, уцепился за стол. -- В таком случае отступаю... Страшно извиняюсь... Восхищен вашим вкусом по женской части... А уж я в этом деле знаток! Я же не представлял, кто вы, а то бы и глазом не мигнул в вашу сторону... Поняли? Еще раз прошу извинить... Дайте мне вашу руку... -- Ну ладно, -- сказал Билл мрачно. -- Все в порядке. Забудем это недоразумение. -- Он, насупившись, пожал парню руку и медленным мощным толчком пихнул его обратно к столу. Щеки Саксон пылали. Вот это мужчина, это защитник, на него можно положиться! Достаточно было назвать его имя -- и даже такой хулиган оробел! ГЛАВА ЧЕТВЕРТАЯ После обеда оркестр сыграл еще два танца, затем музыканты перекочевали на спортивное поле. Танцоры и вся публика, сидевшая за столиками, а также гулявшая в парке, последовали за ними. Пять тысяч человек разместились на поросших травой склонах естественного амфитеатра, а часть зрителей хлынула на спортивное поле. Первым номером было объявлено перетягивание каната. Состязание происходило между каменщиками Окленда и Сан-Франциско, и участники игры, плечистые, грузные, уже занимали места вдоль каната. Они каблуками вырывали ямки в земле для опоры, натирали землей руки, шутили и балагурили. Судьи и наблюдатели напрасно старались удержать напиравшую толпу родственников и друзей -- кельтская кровь взыграла и кельтский дух соревнования жаждал победы. Стоял невероятный шум: крики, подбадривания, советы, угрозы. Некоторые из участников одной команды подходили к другой, чтобы предупредить нечестную игру. Среди разгоряченных зрителей было не меньше женщин, чем мужчин. От шаркающих, топающих ног стояла в воздухе неоседающая пыль. Мери кашляла, задыхалась и умоляла Берта увести ее. Но Берт, возбужденный, как подросток, предстоящей свалкой, старался протиснуться еще ближе. Саксон прижалась к Биллу, который медленно и настойчиво пробивал для нее локтями и плечами дорогу. -- Разве здесь место для девушки, -- проворчал он, глядя на нее с высоты своего роста, и будто в рассеянности своим могучим локтем так дал под ребра какому-то верзиле ирландцу, что тот сейчас же попятился. -- Как только начнут, страсти, конечно, разгорятся. Ребята слишком здорово выпили, а вы представляете, как в таких случаях могут разойтись этакие буяны. Саксон чувствовала себя очень неуютно среди обступивших ее коренастых мужчин и женщин. Она казалась рядом с ними совсем девочкой, нежной и хрупкой, словно существо другой породы. Только сила и ловкость Билла спасали ее. Его взгляд то и дело скользил по лицам женщин, затем неизменно возвращался к ней, -- и она не могла не заметить, в чью пользу было сравнение. В нескольких шагах от них произошла какая-то заминка, раздались возмущенные восклицания, посыпались удары. Толпа тревожно всколыхнулась. Какой-то огромный мужчина в толкотне боком налетел на Саксон и притиснул ее к Биллу, тот схватил его за плечо и отшвырнул гораздо решительнее, чем действовал обычно. У жертвы невольно вырвалось рычание, мужчина повернул голову; он оказался загорелым блондином с сердитыми, бесспорно ирландскими глазами. -- Эк тебя, черт... -- огрызнулся он. -- Ты чего стоишь, я тебя не держу, -- с презрительным спокойствием ответил Билл и толкнул ирландца еще решительнее. Ирландец опять зарычал и сделал отчаянное усилие, чтобы повернуться, однако, зажатый с двух сторон теснившимися людьми, не смог пошевельнуться. -- А вот я тебе сейчас морду набью! -- заорал он с бешенством; но вдруг выражение его лица изменилось -- губы распустились в улыбку и в сердитых глазах засветилась радость. -- Так это вот кто! -- сказал он. -- А я и не знал, что это вы так толкаетесь. Я видел, как вы тогда поколотили "Свирепого Шведа", хотя дело было решено в его пользу. -- Нет, не видели, приятель, -- шутливо ответил Билл. -- Вы видели, как здорово меня отлупили в тот вечер. И решение было совершенно правильное. Ирландец совсем просиял. Он намеревался своей ложью польстить Биллу, но тот так горячо опроверг ее, что это только усилило его преклонение перед молодым боксером. -- Что верно, то верно, драка была жестокая, -- согласился он, -- но и вы в долгу не остались. Как только освобожу руку, я пожму вашу и постараюсь, чтобы вашей даме стало посвободнее. Потеряв всякую надежду на то, что толпу удастся оттеснить, судья выстрелил в воздух из револьвера -- это был сигнал. И тут начался сущий ад. Саксон, защищенная двумя рослыми мужчинами, стояла достаточно близко, чтобы видеть играющих. Участники двух состязавшихся команд изо всех сил тянули канат, их лица побагровели, суставы затрещали. Канат был новый, руки по нему скользили и жены и дочери, прорвавшись вперед, набирали полные горсти земли и посыпали канат землею, чтобы мужчины могли крепче за него ухватиться. Какая-то толстуха средних лет в пылу азарта сама ухватилась за канат и стала тянуть вместе с мужем, ободряя его громкими выкриками. Наблюдатель из другой команды оттащил толстуху, несмотря на ее протестующие вопли, но, получив по уху от одного из ее соратников, упал, как бычок, от удара. Не удержался и его противник: сильные мускулистые женщины поспешили на помощь к своим мужьям. Тщетно судьи и наблюдатели просили, уговаривали, кричали, грозили кулаками. Мужчины и женщины из публики бросались к канату и помогали тянуть. Это уже не команда состязалась с командой, а Окленд с Сан-Франциско, это была борьба всех против всех. Руки ложились на руки в три этажа, лишь бы где-нибудь уцепиться за канат. А те, кому никак не удавалось ухватиться, лупили по зубам наблюдателей, силившихся оторвать постороннюю публику от каната. Берт визжал с упоеньем. Мери в ужасе прижималась к нему. Люди падали, и их топтали ногами. Пыль поднималась тучей, а над толпой стоял бешеный и бессильный рев и крик мужчин и женщин, тщетно рвавшихся к канату. -- Безобразие, форменное безобразие, -- бормотал время от времени Билл и, хотя отлично видел, что творится вокруг, продолжал, поддерживаемый ирландцем, спокойно выбираться вместе с Саксон из толпы. Наконец, одна из команд победила. Побежденных вместе с канатом и добровольцами проволокли по земле, и они исчезли под обрушившейся на них лавиной зрителей. Выведя Саксон из свалки и оставив ее в более безопасном месте и под защитой ирландца, Билл вновь нырнул в людское месиво. Через несколько минут он вынырнул оттуда с Бергом и Мери: Берт был в крови от удара по уху, хотя по-прежнему весел, а Мери, вся измятая, была, казалось, близка к истерике. -- Разве это спорт? -- повторяла она. -- Это стыд, стыд и позор! -- Давайте-ка скорей выбираться отсюда, -- сказал Билл. -- Потеха только начинается. -- Ах, подожди, -- просил Берт, -- я бы за такое зрелище не пожалел отдать восемь долларов! Да не только восемь, а что хочешь. Я давно не видел столько синяков и разбитых физиономий. -- Ну, лезь обратно и наслаждайся, -- отозвался Билл. -- Я поведу девочек вон в ту сторону, на холм, оттуда мы отлично все увидим. Только смотри, как бы эти черти тебя не разукрасили, если ты попадешься им в лапы. Давка кончилась почти мгновенно: с трибуны, расположенной на краю спортивного поля, кто-то прокричал, что начинаются бега для мальчиков, и огорченный Берт присоединился к Биллу и обеим девушкам, расположившимся на склоне холма. Состоялся бег для мальчиков и для девочек, для молодых женщин и для старых, для толстяков и для толстух, бег в мешках и бег на трех ногах [2]. Бегуны мчались по беговой дорожке под рев аплодирующих зрителей. Недавняя свалка была уже забота, и в толпе опять царило добродушнейшее настроение. Пять молодых людей присели на корточки, вцепившись кончиками пальцев в землю, и ожидали сигнального выстрела, чтобы сняться со старта. Трое из них были в носках, двое других -- в подбитой шипами беговой обуви. -- "Бег молодых людей, -- прочел Берт в программе. -- Всего один приз -- двадцать пять долларов". Посмотрите на рыжего в башмаках с шипами, -- вон тот, второй с краю. На него ставит Сан-Франциско. Это их фаворит, за него держит пропасть народу. -- А кто, по-вашему, выиграет? -- спросила Мери, полагавшаяся на исключительные познания Билла в области атлетики и спорта. -- Откуда я знаю? Я их вижу первый раз. По-моему, все хороши. Пусть победит достойнейший, это главное. Выстрел раздался, и пятеро бегунов ринулись вперед. Трое из них отстали с самого начала. Первым шел рыжий, а за ним, у самого его плеча, черноволосый, и вопрос мог идти только относительно этих двоих. Но, сделав полкруга, черноволосый обошел рыжего и повел бег, причем было ясно, что он до конца удержит первое место. Он обогнал рыжего на десять шагов, и тому не удавалось ни на дюйм сократить это расстояние. -- Молодец! -- обрадовался Билл. -- Он еще совсем свеж, а рыжий уже выдыхается. Держась неизменно на десять шагов впереди рыжего, черный пришел к финишу первым и под оглушительные приветствия коснулся грудью ленточки. Однако слышались и возмущенные возгласы. Берт ликовал. -- Ага-а! -- закричал он, пожирая победителя глазами. -- Утерли нос Фриско? Теперь будет потеха! Смотрите! Ему хотят сделать отвод. Судьи не выдают деньги. А вон за ним идет вся его партия. Ого-го! Я уж давно так не веселился! -- Отчего же они ему не платят, Билл? -- спросила Саксон. -- Партия Фриско обвиняет его в том, что он профессионал, -- ответил Билл, -- Вот они и спорят. Но это несправедливо. Каждый из них бежал ради денег -- значит, все они профессионалы. Толпа волновалась, спорила и шумела перед судейской трибуной. Это было ветхое двухэтажное сооружение, причем второй ярус не имел передней стены, и было видно, что находившиеся там судьи пререкаются между собой так же горячо, как и толпа внизу. -- Начинается! -- закричал Берт. -- Вот нахалы! В сопровождении десятка приверженцев черноволосый взбирался по наружной лестнице на балкон трибуны. -- Они с казначеем приятели, -- сказал Билл, -- видите, тот платит ему; некоторые из судей согласны, другие возражают. А вон идет и партия рыжего. -- Он повернулся к Саксон с успокаивающей улыбкой. -- На этот раз мы во-время убрались оттуда. Там, внизу, через несколько минут будет жарко! -- Судьи хотят, чтобы он отдал деньги обратно, -- пояснил Берт. -- А если он не отдаст, "рыжие" отнимут их. Смотрите, они уже до него добираются. Победитель держал бумажный сверток с двадцатью пятью долларами серебром, высоко подняв его над головой. Приверженцы, окружив его, отшвыривали тех, кто пытался вырвать у него деньги. Драка еще не началась, но возня все усиливалась, и шаткое сооружение, наконец, дрогнуло и покачнулось. Из толпы, окружавшей победителя, раздавались самые разнообразные восклицания: -- Верни деньги, пес! -- Держи их, Тим! -- Ты их честно выиграл, Тим! -- Верни, грязный вор! Дружеские советы перемешались с непечатной бранью. Столкновение грозило перейти в свалку. Сторонники Тима совершенно запарились, приподнимая его так, чтобы тянувшиеся к нему жадные руки не могли достать до свертка. Один раз он на мгновенье опустил руку, затем поднял снова, но бумага все же разорвалась, и Тим последним отчаянным усилием вытряхнул из нее деньги, которые пролились серебряным дождем на головы стоявших внизу людей. Затем начались долгие и скучные споры. -- Скорее бы кончали, мы могли бы хоть разочек еще потанцевать. Тут совсем не весело, -- сказала Мери. Судейскую трибуну с трудом очистили от народа, распорядитель подошел к краю балкона, поднял руку и призвал к молчанию. Сердитый ропот внизу затих. -- Судьи постановили, -- прокричал он, -- пусть будет этот день днем товарищества и братства... -- Слушайте! Слушайте! Более рассудительные зааплодировали: -- Вот это правильно! -- Долой драку! -- Долой грубость! -- ...и поэтому, -- стал вновь слышен голос распорядителя, -- судьи еще раз назначают приз в двадцать пять долларов, -- будет перебежка. -- А Тим? -- заревели десятки голосов. -- А как же с Тимом? Его ограбили! Долой судей! Снова распорядитель жестом успокоил толпу: -- Готовые идти навстречу желаниям публики, судьи решили: пусть Тимоти Мак-Манус тоже бежит. Победит -- деньги его. -- Разве это справедливо? -- проворчал Билл с негодованием. -- Если Тим может быть допущен сейчас, он мог быть допущен и в первый раз. А если он мог быть допущен в первый раз, то бесспорно деньги его. -- Ну уж теперь рыжий из кожи будет лезть! -- восторженно заявил Берт. -- И Тим тоже, -- добавил Билл. -- Он, наверное, взбешен и себя не пожалеет. Еще четверть часа ушли на то, чтобы очистить беговую дорожку от возбужденной толпы, и на этот раз у старта остались только Тим и рыжий. Остальные трое молодых людей выбыли из состязания. -- Я все-таки думаю -- он профессионал, и хороший, очень хороший, -- заметил Билл. -- Вы только посмотрите, как он бежит! Сделав полукруг, Тим пошел на пятьдесят шагов впереди и, сохраняя это расстояние, легко и красиво понесся по беговой дорожке к финишу. И тут-то, когда он поравнялся с нашей группой на склоне холма, случилось нечто неожиданное и немыслимое. У внутренней стороны беговой дорожки стоял щегольски одетый молодой человек с тонкой, как хлыст, тросточкой. Он казался совершенно не на месте в этой толпе, и его вид говорил о том, что он не имеет никакого отношения к рабочему классу. Впоследствии Берт говорил, что он выглядел как шикарный учитель танцев, а Билл называл его хлюстом. Но, поскольку дело касалось Тимоти Мак-Мануса, молодой человек сыграл роковую роль: как только Тим поравнялся с ним, хлюст с чрезвычайно независимым видом метнул свою трость Тиму в ноги. Тим перекувырнулся в воздухе и упал лицом вниз, подняв облако пыли. На миг воцарилась мертвая тишина, у всех перехватило дыхание. Даже сам молодой человек, казалось, был поражен низостью своего поступка. Понадобилось немало времени для того, чтобы и он и зрители поняли, что произошло. Но вот они опомнились, и из тысячи глоток вырвался воинственный рев ирландцев. Когда рыжий достиг финиша, не раздалось ни одного хлопка. Буря гнева обрушилась на молодого человека с тростью. Услышав рев, он с минуту колебался, затем повернулся и побежал по дорожке. -- Беги, парень! -- кричал ему вслед Берт, махая шляпой. -- Хорош! Дальше некуда! Что придумал! Нет, что придумал! Скажи, а? Скажи! -- повторял он. -- Ну и ну! Такого ловкача поискать надо! -- сказал Билл с насмешливым восхищением. -- Только зачем это ему понадобилось? Он не каменщик. Подгоняемый бешеным воем, молодой человек, точно затравленный кролик, несся по дорожке к открытому месту на склоне холма. Тут он вскарабкался наверх и исчез между деревьями. За ним гналась, запыхавшись, сотня жаждущих мести преследователей. -- Экая жалость, он так и не увидит, чем все кончится, -- сказал Билл. -- Посмотри на эту публику. Берт был вне себя. Он подпрыгивал и все время кричал: -- Смотри! Смотри! Смотри! Оклендская партия была оскорблена. Ее фаворита дважды лишили выигрыша. То, что произошло сейчас, -- было, несомненно, тоже гнусными кознями партии Фриско. Поэтому Окленд грозил Сан-Франциско своими увесистыми кулаками и жаждал крови. И хотя совесть другой партии была чиста, она ничего не имела против того, чтобы помериться силами с противником: обвинение в подобном злодействе не менее чудовищно, чем само злодейство. Кроме того, ирландцы и так уже сдерживали себя в течение стольких утомительных часов, и теперь пять тысяч мужчин упоенно рвались в драку. К ним присоединились и женщины. Весь амфитеатр был вовлечен в эту потасовку. Шло наступление и отступление, люди бросались в атаку и контратаку. Более слабые отряды были оттеснены на склоны холма. Другие группы хитрили, рассыпались между деревьями, вели партизанскую войну, внезапно набрасываясь на зазевавшихся противников. Десятку полисменов, специально нанятых правлением Визелпарка, обе стороны надавали по загривку, не жалея сил. -- Разве кто любит полицию? -- засмеялся Берт, прижимая платок к поврежденному уху, из которого все еще шла кровь. В кустах за ним раздался треск, он отскочил в сторону, и мимо них под откос покатились двое сцепившихся парней -- каждый, как только оказывался наверху, колотил того, кто лежал под ним, -- а следом бежала женщина, вопя и осыпая ударами того из противников, который не принадлежал к ее клану. Во время второй истории с призом судьи на своей вышке мужественно оказывали сопротивление бешеному натиску толпы, пока, наконец, шаткое сооружение не рухнуло. -- Что эта старуха собирается делать? -- спросила Саксон, указывая мужчинам на пожилую женщину внизу на дорожке: она села наземь и начала стаскивать с ноги весьма почтенных размеров башмак на резинках. -- Верно, собирается купаться, -- засмеялся Берт, когда за башмаком последовал и чулок. Удивленные, они продолжали наблюдать за женщиной. Башмак был снова надет, но уже на босу ногу. Затем она засунула в снятый чулок камень величиной с кулак и, размахивая этим древним и ужасным оружием, неуклюже переваливаясь, ринулась в свалку. -- Ого! Ого! -- вскрикивал Берт при каждом ее ударе. -- Ах ты, чертова перечница! Держись! Берегись, а то как бы самой не нарваться! Ловко! Вот прелесть! Видали? Да здравствует старушка! Смотрите, как она взялась за них! Держись, мамаша!.. А... а... ах!.. Он огорченно смолк, когда другая амазонка, подбежав сзади, схватила женщину с чулком за волосы и завертела ее. Напрасно Мери висла на его руке, трясла его и бранила. -- Неужели ты не уймешься? -- кричала она. -- Это же ужасно! Говорю тебе, ужасно! Но Берт был неукротим. -- Так ее! Так, старушка! -- поощрял он ту. -- Ты победишь! Держу за тебя! Не зевай, теперь тебе повезло! О! Ловко! Прелесть! Прелесть! -- Я, кажется, такой зверской свалки еще не видел, -- сказал Билл, обращаясь к Саксон. -- На это способны только ирландцы. Но зачем понадобилось этому типу выкинуть сегодня такую штуку, вот чего я никак не пойму! Он во всяком случае не каменщик и даже не рабочий -- настоящий хлюст; у него тут в парке ни души знакомой не было. Но если он хотел вызвать драку, то добился своего. Посмотрите-ка, дерутся везде. Вдруг он рассмеялся так искренне, что на глазах даже выступили слезы. -- Почему вы смеетесь? -- спросила Саксон, боясь что-нибудь упустить. -- Да все этот хлюст! -- объяснял Билл между приступами смеха. -- Нет, зачем ему понадобилось бросать трость? Вот что мне не дает покоя! Зачем? В кустах опять послышался треск, и оттуда вынырнули две женщины -- одна убегала, другая ее преследовала. Маленькая компания не успела опомниться, как была втянута в эту борьбу, которая охватила если и не весь мир, то во всяком случае все обозримые участки парка. Огибая садовую скамью, убегавшая женщина споткнулась об нее и, наверное, была бы поймана, но, желая удержать равновесие, схватила Мери за руку и швырнула ее затем прямо в объятия своей преследовательницы; а та -- коренастая пожилая женщина, потерявшая от гнева способность соображать, -- одной рукой вцепилась Мери в волосы, другую занесла для удара. Однако он не успел обрушиться, так как Билл удержал женщину за руки. -- Хватит, бабушка, довольно, -- сказал он рассудительно. -- Вы ошиблись. Она тут ни при чем. Тогда женщина повела себя очень странно. Не сопротивляясь, но и не выпуская волос Мери, она остановилась и преспокойно начала вопить. В этих воплях отвратительно сочетались и ее собственный страх и желание запугать. Однако ее лицо не выражало ни того, ни другого. Она холодно рассматривала Билла, видимо стараясь узнать, как он относится к этим спокойным крикам, которыми она призывала на помощь членов своего клана. -- Ах, да заткнись ты, наконец! Развоевалась! -- заорал Берт, схватив ее за плечи и стараясь оттащить от Мери. Следствием было то, что все четверо закачались на месте, а женщина продолжала кричать. И когда в кустах послышался треск, в ее воплях появились торжествующие нотки. Вдруг Саксон увидела, что спокойные глаза Билла сверкнули стальным блеском, и он стиснул руки женщины. Женщина отпустила Мери и, отброшенная назад, оказалась на свободе. Но тут появился один из ее защитников. Он не стал расспрашивать и вникать в суть дела: для него было достаточно, что его знакомая, шатаясь, отступает от Билла и притом кричит от боли, скорее воображаемой. -- Это все ошибка, -- поспешно крикнул Билл, -- недоразумение, приятель!.. Ирландец тяжело замахнулся. Билл, сразу же оборвав свои объяснения, наклонился, -- и в ту минуту, когда подобный молоту кулак пронесся над его головой, ударил противника левой рукой в челюсть. Огромный ирландец повалился на бок и упал на край откоса. Едва он попытался встать на ноги, как его настиг кулак Берта, и он покатился вниз по склону, хватаясь за короткую скользкую траву. Берт был страшен. -- А это тебе, старая ведьма, получай! -- крикнул он и спихнул женщину на предательский откос. Из кустов вынырнули еще трое. Тем временем Билл поставил Саксон позади садового стола, который должен был ей служить прикрытием. Мери, близкая к обмороку, хотела было за него уцепиться, но он посадил ее на стол и толкнул к Саксон. -- Ну-ка, идите сюда, вы, мразь! -- кричал Берт своим новым противникам. Он был в азарте. Его черные глаза сверкали, обычно смуглое лицо стало багровым, кровь так и кипела. -- Подходите, мерзавцы! Плевать нам на всякие там Геттисберги! Мы вам покажем, что есть еще на свете американцы! -- Заткни глотку! Мы не можем драться, с нами девушки! -- свирепо зарычал на него Билл, не покидая своих позиций перед столом. Он обернулся к трем защитникам, которые недоумевали, не найдя никого, кто бы нуждался в их заступничестве. -- Проваливайте отсюда, друзья. Мы не собираемся ссориться. Это недоразумение. Мы в драке не участвуем. Понимаете? Они все еще колебались. И Биллу, может быть, удалось бы уговорить их, если бы именно в эту весьма неподходящую минуту скатившийся под откос ирландец не появился снова: он с трудом полз вверх на четвереньках, и по его лицу все еще текла кровь. Берт схватил его и снова швырнул вниз, а трое пришедших с яростным криком бросились на Билла, который ударил одного кулаком, затем переменил позицию, наклонился, ударил другого и снова переменил позицию, прежде чем сделать третий выпад. Удары, которые он обрушивал на своих противников, были беспощадны, четки, метки, он наносил их по всем правилам искусства, усиливая их тяжестью всего своего тела. Саксон, неотрывно следившая за ним, в эти минуты узнала его с какой-то новой стороны. Хотя сердце ее замирало от страха, но зрение оставалось зорким, и она была поражена: в его глазах уже не было никакой глубины, никакой светотени, они словно стали стеклянными -- жесткие, блестящие, пустые, лишенные всякого выражения, кроме выражения суровой серьезности. У Берта глаза сверкали безумием. В глазах ирландцев была злость и тоже серьезность, но где-то светилась озорная радость по случаю лишней драки. В глазах Билла радости не было. Казалось, он выполняет какую-то трудную работу и твердо решил довести ее до конца, -- ничего другого не выражало это лицо, совершенно непохожее на то, которое она видела перед собой в течение всего дня. Все мальчишеское исчезло. Это был вполне зрелый человек, но какой-то безвозрастной страшной зрелостью. Его лицо не было злобным, оно даже не было безжалостным, -- на нем как бы застыло то же леденящее спокойствие, какое было и в глазах. Ей вспомнились захватывающие рассказы матери о древних саксах, и Билл показался ей одним из этих людей; где-то в глубине сознания промелькнула тень длинной темной лодки -- нос ее напоминает клюв хищной птицы, а в лодке какие-то рослые полуобнаженные мужчины в крылатых шлемах, причем лицо одного удивительно напоминает лицо Билла. Она не выдумала, она ощутила, она действительно увидела эту картину при помощи какого-то непостижимого ясновидения... и тут же удивилась, что бой уже кончен. Он продолжался всего несколько секунд. Берт приплясывал на самом краю скользкого откоса и издевался над побежденными, которые беспомощно катились вниз. Но Билл сразу призвал всех к порядку. -- Ну, девушки, пойдемте, -- сказал он. -- А ты, Берт, опомнись. Надо выбираться отсюда. Мы не можем биться с целым войском. Держа Саксон под руку, Билл начал отступление; за ним следовали Берт, продолжавший ликовать и зубоскалить, и возмущенная Мери, которая тщетно изливала на него свое негодование. Они пробежали между деревьями около ста ярдов, а потом, не обнаружив погони, пошли тише, с видом фланирующих людей. Но Берт, всегда жаждавший приключений, вдруг насторожился -- из кустов доносились приглушенные удары и вздохи -- и пошел посмотреть, в чем дело. -- О! Идите сюда скорее! -- позвал он остальных. Они догнали его на краю высохшего рва и заглянули вниз. Там, на дне, двое мужчин, видимо отбившихся от общей свалки, все еще крепко держали друг друга и боролись. По их лицам текли беспомощные слезы, и удары, которым они время от времени обменивались, были вялыми и бессильными. -- Эй, ты, приятель, кинь ему песку в глаза, -- посоветовал Берт. -- Он не будет видеть, и ты его обработаешь! -- Стой! -- заорал Билл, увидев, что тот последовал совету Берта. -- Или я слезу и сам тебя поколочу! Все уже кончено, и все помирились. Пожмите друг другу руку. Выпивка с обоих. Вот так! А теперь давайте я вас вытащу. Когда они уходили, противники уже мирились и чистили друг другу платье. -- Все скоро кончится, -- усмехаясь, обратился Билл к Саксон. -- Я знаю их. Для них подраться первое удовольствие. И благодаря свалке сегодняшний день будет считаться особенно удачным. Что я говорил? Посмотрите на тот вон стол. Невдалеке кучка еще растрепанных, тяжело дышавших мужчин и женщин дружески пожимали друг другу руки. -- Пойдемте же, давайте потанцуем, -- просила Мери, увлекая их к павильону. Народ рассыпался по всему парку, недавние враги обменивались рукопожатиями, а вокруг баров, торговавших под открытым небом, толпились жаждущие выпить. Саксон шла рядом с Биллом. Она гордилась им. Он умел драться, но умел и избегать драк. Во время всех сегодняшних событий он только об этом и заботился. И она понимала, что он вел себя так прежде всего ради нее и Мери. -- Вы храбрый, -- сказала она ему. -- Какая там храбрость! Это все равно что отнять конфету у ребенка, -- возразил он. -- Они просто буяны. Никто из них понятия не имеет о боксе. Они не умеют защищаться, и остается только бить их. Это, знаете ли, не настоящая драка. Печальным взглядом, совсем как мальчик, посмотрел он на свои в кровь разбитые суставы. -- А мне завтра вот этими руками править надо, -- сказал он жалобно. -- Очень невесело, доложу я вам, когда они распухают. ГЛАВА ПЯТАЯ В восемь часов оркестр заиграл "Дом мой, дом", и, следуя в сумерках за потоком гуляющих, которые спешили на дополнительный поезд, обеим парам удалось занять в вагоне места друг против друга. Когда площадки и проходы оказались набитыми публикой, поезд тронулся в свой недолгий путь -- из предместья в Окленд. Пассажиры пели кто во что горазд, и Берт, лежа головой на груди у обнимавшей его Мери, затянул свою любимую "На берегах Уобэша" и допел ее до конца, нимало не смущаясь шумом драки, которая продолжалась на обеих площадках вагона до тех пор, пока сопровождавшие поезд полисмены, под крики женщин и звон разбитых стекол, не уняли буянов. Билл спел печальную балладу о ковбое; она была очень длинная, и каждая строфа заканчивалась припевом: "Заройте меня в пустынной степи". -- Этой песни вы никогда не слышали; мой отец часто ее певал, -- сообщил он Саксон, которая была рада, когда он кончил. Наконец-то она открыла в нем недостаток! У него совершенно отсутствовал слух. Он не взял ни одной верной ноты. -- Я пою редко, -- прибавил он. -- Еще бы! -- воскликнул Берт. -- Друзья убили бы его на месте. -- Они все издеваются над моим пением, -- обратился он к Саксон. -- Ну скажите по совести, разве у меня выходит так уж плохо? -- Вы... вы... может быть... вы берете не совсем в тон... -- заметила она нерешительно. -- А мне вот не кажется, что не в тон, -- возразил он. -- Чудно. Все точно сговорились. И вас, наверно, Берт подучил. Ну, теперь спойте-ка вы, Саксон. Пари держу, что вы поете хорошо! Это сразу видишь по вашему лицу. Она запела "Когда кончится жатва", Берт и Мери вторили ей. Но едва Билл попытался присоединить к ним свой голос, как Берт толкнул его ногой, и ему пришлось замолчать. Саксон пела чистым, верным сопрано, голос у нее был небольшой, но очень приятный, и она чувствовала, что поет для Билла. -- Вот это пенье так пенье, -- заявил он, когда она замолчала, -- Спойте еще раз. Да ну же, начинайте! У вас так хорошо выходит, просто замечательно! Его рука потянулась к ее руке, забрала ее целиком в свою, и когда она опять запела, то почувствовала, как его сила, словно тепло, проникает в нее. -- Посмотрите, они держатся за ручку! -- насмешливо сказал Берт. -- Чего вы боитесь? Берите с нас пример! Да придвиньтесь же, наконец, друг к другу, мямли! Не то я могу подумать... и уже думаю, вы что-то скрываете!.. Намек был слишком прозрачен" и Саксон почувствовала, как ее щеки вспыхнули. -- Ну, ты не очень-то увлекайся, -- укоризненно остановил его Билл. -- Замолчите, -- рассердилась и Мери. -- Вы ужасно грубы, Берт Уонхоп, я больше не желаю с вами знаться, вот вам! Она разомкнула объятия и оттолкнула его, но через несколько минут уже простила, и они уселись по-прежнему. -- Пойдемте еще куда-нибудь вчетвером, -- не унимался Берт. -- Ведь время детское. Кутить так кутить! Сначала к Пабсту в кафе, а там видно будет. Ты как на этот счет, Билл? А вы, Саксон? Мери пойдет. Саксон ждала, мучительно волнуясь, что ответит этот сидевший рядом с нею юноша, которого она узнала так недавно. -- Нет, -- медленно проговорил он. -- Мне завтра рано вставать и предстоит тяжелый рабочий день; девушкам, я думаю, тоже. Тут Саксон простила ему его немузыкальность. Она знала, она чувствовала, что такие люди должны быть на свете. И такого человека она ждала. Теперь ей двадцать два; первое предложение она получила, когда ей было шестнадцать, а последнее -- всего месяц назад -- от старшего мастера прачечной, человека доброго и порядочного, но уже немолодого. Этот же был силен, добр и молод. Она сама еще слишком молода и не может не тянуться к молодости. Правда, с тем, из прачечной, она жила бы спокойно и отдохнула бы от вечных утюгов, но какая же это безрадостная жизнь! А вот с этим... Саксон поймала себя на том, что чуть не пожала его руку, в которой все еще лежала ее рука. -- Нет, Берт, не приставай, он прав, -- сказала Мери. -- Надо же поспать. Завтра ведь опять эти крахмальные оборки и весь день на ногах. Саксон вдруг кольнула мысль, что она, вероятно, старше Билла. Она взглянула украдкой на его свежее лицо с гладкой кожей, и та юность, которой дышало все его существо и которая так нравилась ей, вдруг стала ее раздражать. Конечно, он женится на девушке моложе себя и моложе Саксон. Сколько ему может быть лет? Неужели он действительно слишком молод для нее? Становясь недостижимым, он тем самым становился еще привлекательнее. Он был такой сильный -- и в то же время такой мягкий. Девушка вспомнила весь проведенный с ним день. Он не совершил ни одного промаха, относился к ней и Мери с неизменным уважением, он разорвал ее программу и танцевал только с ней одной. Если бы она ему не нравилась, он, конечно, так бы себя не вел. Она пошевелила пальцами и ощутила его жесткую, покрытую мозолями ладонь. Ощущение это было необыкновенно приятно. Он тоже слегка повернул руку, применяясь к ее движению, и она ждала с трепетом, что теперь будет. Саксон очень не хотелось, чтобы он поступил, как другие мужчины, -- она, кажется, возненавидела бы его, если б он воспользовался этим легким движением ее пальцев и обнял ее за талию. Но он не обнял ее, и в сердце Саксон вспыхнуло горячее чувство к нему. Оказывается, в нем есть и деликатность, он не пустоголовый болтун, как Берт, не груб, как другие мужчины, с которыми ей случалось встречаться! Она пережила в этом смысле много неприятного и очень страдала от отсутствия того, что можно было бы назвать рыцарством, хотя Саксон, конечно, и не догадывалась, что это именно так называется. Кроме того, он был боксером. При одной мысли об этом у нее перехватило дыхание. Правда, он нисколько не подходил к тому представлению о боксерах, которое она себе составила. Ведь он в сущности и не боксер. Он же сказал, что нет. Саксон дала себе слово расспросить его подробнее, если... если он когда-нибудь опять ее пригласит. Да, наверно, так и будет, ведь когда мужчина танцует с девушкой чуть не целый день, он об ней тут же не забывает. Ей даже захотелось, чтобы он все-таки оказался боксером. В этом было что-то манящее и жуткое. Боксеры -- страшные, таинственные люди! И поскольку они не принадлежат к числу заурядных рабочих, вроде плотников и прачечников, они, несомненно, фигуры романтические. Они работают не на хозяев, но для публики, в героическом единоборстве своими силами отвоевывают себе у мира, далеко не щедрого, роскошную жизнь. У иных даже собственные автомобили, и путешествуют они с целой свитой тренеров и слуг. Может быть, Билл только из скромности сказал, что он бросил бокс? Однако на его руках мозоли, значит он говорит правду. ГЛАВА ШЕСТАЯ У ворот они простились. При этом Билл смутился, и это Саксон очень понравилось. Он, видно, не из тех парней, которые считают себя вправе фамильярничать с девушкой. Остановившись, оба замолчали, и она сделала вид, что хочет войти в дом, хотя на самом деле с тайным трепетом ждала тех слов, которые так мечтала от него услышать. -- Когда же я опять вас увижу? -- спросил он, не выпуская ее руки. Она радостно засмеялась. -- Я живу в восточной части Окленда, -- продолжал он. -- Знаете, там, где наша конюшня; и работаем мы больше в тех краях, так что в вашей местности мне бывать почти не приходится. А все-таки, -- продолжал он, и его рука крепче сжала ее руку, -- все-таки нам непременно нужно еще потанцевать вместе. Я вам вот что предложу: в Ориндорском клубе танцы бывают по средам. Если вы не заняты... Или вы заняты? -- Нет... -- Значит, в среду. В котором часу зайти за вами? Когда они договорились обо всех подробностях и он согласился, чтобы она танцевала некоторые танцы с другими парнями, они еще раз пожелали друг другу спокойной ночи, его рука сжала ее руку, и он привлек девушку к себе. Она слегка, но твердо воспротивилась: таков был обычай, да она и боялась, что Билл может неверно истолковать ее уступчивость. Но все же ей так хотелось поцеловать его, как ни одного мужчину. И когда она подставила ему свое лицо, она почувствовала, что поцелуй его честен. В нем не было никакого скрытого умысла, скорее что-то целомудренное, непосредственное и доброе, как он сам. Этот поцелуй показал, что Билл не слишком опытен в прощаниях с девицами. "Видно, не все мужчины скоты", -- подумала она. -- Спокойной ночи, -- прошептала Саксон; калитка скрипнула, и она быстро пошла по узкой дорожке, которая огибала двор и вела к ее дому. -- Так до среды? -- вполголоса бросил он ей вслед. -- До среды, -- откликнулась она. Но в сумраке узкого прохода между двумя домами она остановилась, с трепетом прислушиваясь к звуку его шагов, удалявшихся по асфальтовому тротуару, и вошла в дверь, только когда шаги замерли совсем. Саксон поднялась по черной лестнице и прошла через кухню в свою комнату, благодаря судьбу за то, что Сара не проснулась. Она зажгла газ и, снимая с головы бархатную шляпку, почувствовала, что на ее губах еще горит его поцелуй. А ведь такой поцелуй ровно ничего не доказывает. У молодых людей это принято. Они все так делают. Но их поцелуи при прощании никогда не жгли, а поцелуй Билла жег не только ее губы, но и мозг. Что же произошло? Откуда это? Подчиняясь внезапному порыву, она подошла к зеркалу. Ее глаза сияли счастьем; щеки, обычно чуть окрашенные нежным румянцем, теперь пылали. Из зеркала на нее смотрела прехорошенькая девушка. И Саксон улыбнулась, радостная и довольная своим видом; улыбка эта стала еще шире, когда в зеркале отразился ровный ряд ее крепких белых зубов. "Почему бы это личико не понравилось Биллу?" -- задала она себе безмолвный вопрос. Другим мужчинам она ведь нравится. Даже подруги одобряют ее внешность. И, судя по тому, как Чарли Лонг преследует ее и отравляет ей жизнь, можно сказать наверняка, что он считает ее привлекательной. Она покосилась на край зеркала, -- там была засунута за рамку фотография Чарли, -- содрогнулась и презрительно надула губки. В его глазах было что-то животное и жестокое. Он и в самом деле порядочное животное. Вот уже год, как он ее преследует. Другие парни и подойти к ней боятся: он всех отпугнул своими угрозами. Удостоив ее вниманием, он сделал ее, рабой этого внимания. Она вспомнила молодого бухгалтера из прачечной, -- это был уже не рабочий, а настоящий джентльмен, с мягким голосом и нежными руками; а Чарли избил его втихомолку только за то, что бухгалтер осмелился пригласить ее в театр. А разве она виновата? Из жалости к нему она с тех пор ни разу не решилась принять его приглашение. И вот в, среду вечером она пойдет с Билли! Билли! Сердце ее забилось. Конечно, будет скандал, но Билл защитит ее от Чарли. Хотела бы она видеть, как Чарли изобьет Билла! Быстрым движением она выхватила карточку из-за рамы и бросила ее на комод лицом вниз. Карточка упала возле небольшого старенького ларчика, обитого темной потертой кожей. Словно оскорбленная таким кощунством, она опять схватила противную карточку и швырнула ее через всю комнату в дальний угол, затем взяла в руки кожаный ларчик. Нажав пружину и открыв его, она долго глядела на дагерротип: перед ней было усталое женское лицо с умными серыми глазами и смело очерченным выразительным ртом; внутри, на бархатной подушечке, золотыми буквами были вытиснены слова: "Карлтону от Дэзи". Она прочла их с благоговением, ибо это было имя ее отца, которого она совсем не знала, и имя матери, которую она знала так недолго, но чьи умные и грустные серые глаза запомнила навсегда. Саксон, с детства не знавшая религиозных обрядностей, была по природе натурой глубоко религиозной. Но ее мысли о боге оставались крайне смутными и неопределенными, и тут она откровенно признавала себя бессильной. Она никак не могла представить себе бога. На дагерротипе же она видела нечто вполне реальное; этот образ так много давал ей и так много обещал в будущем! Саксон не ходила в церковь. Ее алтарь, ее святая святых были здесь. К этому изображению обращалась она, когда ее постигало горе или угнетало одиночество; здесь она искала совета, помощи и утешения. Она чувствовала, что во многом не похожа на знакомых девушек, и, вглядываясь в дорогое лицо, старалась найти в нем черты духовного сходства с собой. Ведь мать ее была тоже не такая, как все. Мать действительно являлась для нее тем, чем для других является бог. Этому идеалу она стремилась остаться верной, не уронить его, ничем не оскорбить. Саксон не отдавала себе отчета в том, что на самом деле знает о своей матери очень мало, что все это зачастую ее собственные вымыслы и догадки. В течение многих лет создавала она этот миф о своей матери. Но разве все в этом образе было только мифом? Она решительно оттолкнула от себя сомнения и, открыв нижний ящик комода, вынула оттуда потертый портфель. Выпали старые пожелтевшие рукописи, повеяло легким, нежным ароматом былого. Почерк был тонкий, изящный, с завитками, -- как принято было писать полстолетия назад. Она прочла стансы, обращенные автором к самой себе: Словно нежная арфа Эола, Муза поет все нежней... Калифорнийские долы Эхом откликнулись ей [3]. Она в тысячу первый раз подивилась тому, что такое Эолова арфа; и все же смутные воспоминания об этой необыкновенной матери будили чувство чего-то невыразимо прекрасного. Саксон некоторое время стояла задумавшись, затем раскрыла другую рукопись. "Посвящается К. Б. ", -- прочла она. Это было любовное стихотворение, которое ее мать посвятила своему мужу, Карлтону Брауну. И Саксон погрузилась в чтение следующих строк: От толпы убежала, укрывшись плащом, И увидела статуй торжественный ряд: Вакх, увенчанный свежим зеленым плющом, И Пандора с Психеей недвижно стоят. Это тоже было выше ее понимания, но она вдыхала в себя невнятную красоту этих строк. Вакх, Пандора, Психея -- эти имена звучат как волшебное заклинание! Но увы! -- ключ к загадке был только у матери. Странные, бессмысленные слова, таившие вместе с тем какой-то глубокий смысл! Ее волшебница-мать понимала, что они означают. Саксон медленно прочла их, букву за буквой, ибо не смела прочесть целиком, не зная, как они произносятся, и в ее сознании смутно блеснул их величественный смысл, глубокий и непостижимый. Ее мысль замерла и остановилась на сияющих, как звезды, границах некоего мира, где ее мать чувствовала себя так свободно, гораздо более высокого, чем действительность, в которой живет она, Саксон. Задумчиво перечитывала она все вновь и вновь эти четыре строчки. И казалось, что в сравнении с той действительностью, в которой она жила, терзаемая горем и тревогой, мир ее матери был полон света и блеска. Здесь, в этих загадочно-певучих строках, скрывалась нить, ведущая к пониманию всего. Если бы Саксон только могла ухватить ее -- все стало бы ясно. В этом она была вполне уверена. И она поняла бы тогда и злые речи Сары, и судьбу своего несчастного брата, и жестокость Чарли Лонга, и то, почему он избил бухгалтера, и почему надо стоять у гладильной доски и работать, не разгибая спины, дни, месяцы, годы. Она пропустила строфу -- увы, совершенно для нее недоступную -- и попробовала читать дальше. В теплице последние краски дрожат, В них отблеск опала и золота дрожь. Едва зарумянел далекий закат, Закат, что с вином упоительным схож, Наяду, застывшую в зыбкой тени, Осыпали брызги ей руки и стан, Блеснув на груди аметистом, они Дождем осыпаются в светлый фонтан. -- Прекрасно, как прекрасно, -- вздохнула она. Смущенная длиной стихотворения, она снова закрыла рукопись и спрятала ее; затем опять стала шарить в комоде, надеясь, что хранящиеся там реликвии дадут ей ключ к неразгаданной душе матери. На этот раз она вынула маленький сверток в тонкой бумаге, перевязанный ленточкой. Бережно она развернула его, с благоговейной серьезностью священника, стоящего перед алтарем. Там лежал красный атласный испанский корсаж на китовом усе, напоминавший маленький корсет, -- такие корсажи были обычным украшением женщин, которые прошли с пионерами через прерии. Корсаж: был ручной работы и сшит по старинной испано-калифорнийской моде. Даже китовый ус был обработан домашним способом из материала, купленного, вероятно, на китобойном судне, торговавшем кожей и ворванью. Черным кружевом его обшила мать, и стежки на тройной кайме из черных бархатных полос тоже были сделаны ее рукой. Саксон задумалась над ним, в голове ее проносились бессвязные мысли. Здесь перед ней было нечто реальное. Это она понимала. Этому она поклонялась, как поклонялись люди ими же созданным богам, хотя их вера и опиралась на гораздо менее осязаемые доказательства пребывания бога на земле. Корсаж имел в окружности двадцать два дюйма. Саксон уже не раз убеждалась в этом. Она встала и примерила его на себя. Это было частью обычного ритуала. Корсаж почти сходился. В талии он сходился совсем. Если бы снять платье, он пришелся бы как раз по ней. Этот корсаж, овеянный воспоминаниями о пионерской эпопее в Калифорнийской Вентуре, больше всего волновал Саксон: он как бы хранил отпечаток фигуры ее матери. Стало быть, внешностью она похожа на мать. Свою железную выдержку, свою ловкость в работе, изумлявшую всех, она тоже унаследовала от нее. Так же изумлялись люди прошлого поколения, глядя на ее мать -- эту куколку, это создание, самое миниатюрное и молодое из целого выводка рослых пионеров, -- создание, воспитывавшее, однако, этот выводок. Все обращались к ее необычайному уму, даже сестры и братья, которые были на десяток лет старше ее. Именно она, Дэзи, решительно повелела своим спутникам переменить зараженные лихорадкой низменности Колюзы на здоровый воздух Вентурских гор; это она восстала против старика отца, который считался грозой индейцев, и боролась со всей семьей за то, чтобы Вилла вышла замуж по своему выбору; это она, бросая вызов семье и общепринятой морали, потребовала, чтобы Лаура развелась со своим мужем, безволие которого граничило с преступностью; а с другой стороны -- она, и только она, не давала семье распасться, когда взаимное непонимание или человеческие слабости грозили ее разрушить. Поистине, она была и воином и миротворцем! И перед глазами Саксон воскресали забытые предания. Они были полны живых подробностей, так как она много раз вызывала их в своем воображении, хотя они и касались вещей, которых она никогда не видела. Эти подробности, конечно, были плодом ее собственной фантазии: ей ведь никогда не приходилось встречать ни вола, ни дикого индейца, ни степной повозки. И все же она видела перед собой орды этих жаждущих земли англосаксов, они пересекали материк и шли с востока на запад, они мелькали сквозь поднятую тысячами копыт, пронизанную солнцем пыль и были полны трепета и жизни. Они казались ей частью ее самой. Эти предания старины и рассказы о подлинных событиях она слышала из уст живых свидетелей и участников. Ей отчетливо рисовались длинные вереницы повозок, впереди шагают исхудавшие загорелые мужчины, юноши подгоняют ревущих волов, которые падают от усталости и подымаются, чтобы снова упасть. И во всем этом, как легкий челнок, тянущий золотую лучезарную пряжу, мелькает образ ее матери -- ее маленькой непокорной мамы, которой минуло и восемь и девять лет, а поход был еще не кончен, -- волшебницы и законодательницы, во всяком деле осуществлявшей свою волю, -- причем и дело и воля ее всегда были правильны и хороши. Саксон видела Панча, крошечного скай-терьера с жесткой шерстью и преданными глазами, -- Панча (он с таким трудом следовал за путешественниками в течение долгих месяцев), наконец охромевшего и всеми покинутого; и она видела, как Дэзи, эта крошка, спрятала Панча в повозку; видела, как ее одичавший, истощенный старик отец обнаружил этот дополнительный груз, когда волы и без того выбивались из сил, видела его ярость и как он поднял Панча за шиворот. Видела потом, как Дэзи стояла между дулом длинноствольного ружья и собачонкой и как после этого девочка много дней тащилась, спотыкаясь, по солончакам среди зноя и пыли, поднимаемой повозками, держа на руках, словно ребенка, больную собаку. Но живее всего вставала перед Саксон битва при Литтл Мэдоу. Дэзи одета, как на праздник, в белое платье, опоясанное лентой, с лентами и круглой гребенкой в волосах, с маленькими ведерками в руках; вот она выходит из-под прикрытия поставленных полукругом и сцепленных колесами фургонов, где раненые кричат в бреду и грезят о холодных рудниках, шагает по залитой солнцем, поросшей цветами луговине, мимо оцепеневших от изумления вооруженных индейцев, к водоему за сто ярдов и -- возвращается обратно. Саксон с горячим благоговением поцеловала атласный испанский корсаж, торопливо свернула его и с еще влажными глазами решила больше не грезить ни об обожаемой матери, ни о странных загадках жизни. И все-таки, лежа в постели, она снова вызвала в своем воображении те немногие, но важные для нее сцены, где участвовала ее мать и которые память сохранила ей с детства. Она больше всего любила засыпать именно так -- унося с собой в подобную смерти пропасть сна запечатленный в меркнущем сознании образ матери. Но это не была ни Дэзи из прерий, ни Дэзи с дагерротипа. Та Дэзи существовала до Саксон. Мать, с образом которой она засыпала, была намного старше -- измученное бессонницей, мужественно-скорбное, бледное, хрупкое и тихое существо, которое держалось только напряжением воли и только напряжением воли не допускало себя до сумасшествия, но чья воля не могла побороть бессонницу, -- ни один врач не в силах был дать бедняжке ни минуты сна. И вот она бродила, бродила по дому, от постели к креслу и опять к постели, в течение долгих мучительных дней и месяцев, никогда не жалуясь, хотя ее неизменно улыбавшиеся губы кривились от боли. И ее умные серые глаза -- все еще серые, все еще умные -- стали огромными и глубоко запали. В эту ночь Саксон не скоро удалось заснуть; мать, бродившая по дому, появлялась и исчезала, а в промежутках вставал образ Билла с его красивыми и печальными, словно затуманенными глазами и жег ей веки; и еще раз, когда ее уже заливали волны сна, она спросила себя: "Может быть, это он?" ГЛАВА СЕДЬМАЯ Работа в гладильной шла своим чередом, но эти три дня до среды показались Саксон ужасно длинными. Разглаживая тонкие крахмальные вещи, которые так и летали под ее утюгом, Саксон что-то напевала вполголоса. -- Просто не понимаю, как ты ухитряешься! -- дивилась Мери. -- Этак ты к концу недели заработаешь тринадцать, а то и четырнадцать долларов! Саксон рассмеялась, и в облачках пара, поднимавшихся из-под утюга, перед ней заплясали золотые буквы, -- из них складывалось слово "среда". -- Какого ты мнения о Билле? -- спросила Мери. -- Он мне нравится, -- откровенно призналась Саксон. -- Только смотри не увлекись им. -- Захочу, так увлекусь, -- задорно отозвалась Саксон. -- Лучше не надо, -- предостерегающе заметила подруга. -- Только неприятности наживешь. Он не женится. Многие девушки уже убедились в Этом, они ведь прямо вешаются ему на шею. -- Я не собираюсь вешаться на шею ни ему, ни другому... -- Ну, я тебя предупредила, -- сказала Мери, -- имеющие уши да слышат. Саксон задумалась. -- У него нет...? -- и она глазами досказала вопрос, для которого не подобрала слов. -- О, ничего подобного! Хотя я не знаю, что ему мешает? Завидный парень, ничего не скажешь! А просто он не юбочник. Танцует, гуляет, веселится, но насчет прочего -- ни-ни! Много девушек по нем с ума сходят. Держу пари, что и сейчас в него влюблены по крайней мере десяток. А он всем дает отставку. Взять хотя бы Лили Сэндерсон. Да ты ее знаешь, ты видела ее прошлым летом на гулянье словаков в Шеллмаунде, -- высокая такая интересная блондинка, она еще все время ходила с Бэтчем Виллоу. -- Да, помню, так что же с ней случилось? -- Ну, она дружила с Бэтчем, и у них дело уж совсем налаживалось, да Билл заметил, что она недурно танцует, и давай с ней танцевать на всех вечеринках. Но Бэтч ведь отчаянный. Он подходит к Биллу, отчитывает его при всех и предупреждает. Билл слушает, знаешь, с этим своим полусонным спокойным видом, а Бэтч распаляется, распаляется -- и все ждут, вот сейчас будет драка. Тогда Билл спрашивает: "Все?" -- "Да, -- отвечает Бэтч. -- Я-то все сказал, а вот что ты теперь мне ответишь?" И как ты думаешь, что он сказал, когда все смотрели на него, а у Бэтча глаза даже кровью налились? "Да ничего", говорит... Ты представляешь, как удивился Бэтч? Его можно было, как говорится, пальцем перешибить! "И никогда больше с ней танцевать не будешь?" -- говорит Бэтч. "Конечно, нет, раз ты говоришь -- нельзя". Так и ответил! Ну, ты понимаешь, всякого другого, кто бы так отступил перед Бэтчем, стали бы презирать, а Биллу все можно. Он прославился как боксер, и если он посторонился и дал дорогу другому, каждый понимает, что он не струсил и не бьет отбой, -- словом, ничего такого. Просто у него не было никакого чувства к Лили Сэндерсон; и всем стало ясно, что это она влюблена в него как кошка. Рассказ Мери крайне встревожил Саксон. Правда, в ней жила своя женская гордость, однако насчет покорения мужских сердец она вовсе не отличалась излишней самоуверенностью. Билл с удовольствием танцевал с ней, но, может быть, на этом все и кончится? И если Чарли Лонг устроит ему скандал, Билл от нее отступится, как отступился от Лили Сэндерсон? Говорят, он жениться не собирается, -- все же Саксон отлично понимала, что жених он весьма завидный. Не мудрено, если девушки за ним бегают. Он и мужчин покоряет так же легко, как женщин. Мужчины любят его. Берт Уонхоп прямо влюблен в него. Она вспомнила случай с хулиганом из мясных рядов, который подошел к их столу и извинился, вспомнила ирландца, который мгновенно отказался от всякой мысли о драке, как только узнал, кто перед ним. "Наверно, страшно избалованный молодой человек", -- не раз мелькало в уме Саксон, но она отгоняла эту мысль, как недостойную. Он был мягок и деликатен, но и при этом сохранял свою несносную медлительность. Несмотря на огр