омную силу, он никого не задевал и не обижал. Саксон не могла забыть истории с Лили Сэндерсон и то и дело мысленно к ней возвращалась. Он был равнодушен к девушке и поэтому сейчас же отступил, не встал между нею и Бэтчем. Берт, например, из одного задора и злорадства затеял бы драку, нажил себе врага, и Лили ничего бы при этом не выиграла. Билл поступил именно так, как следовало, и сделал это с присущей ему ленивой невозмутимостью, решительно никого не обидев. От всего этого Билл становился для нее все более желанным и все менее доступным. В результате она купила себе еще пару шелковых чулок, хотя очень долго не решалась на такую трату, а ночь на среду просидела над шитьем новой блузки, то и дело засыпая от усталости под ворчанье Сары, бранившей ее за безрассудный расход газа. Удовольствие, полученное ею в среду вечером на ориндорском балу, было далеко не полным. Девушки бессовестно ухаживали за Биллом, и его снисходительность к ним просто злила ее. Все же она должна была признать, что Билл ничем не задевал чувства других кавалеров так, как девушки задевали ее собственные чувства. Они чуть ли не сами просили, чтобы он с ними потанцевал, и их навязчивое ухаживание за ним не могло от нее укрыться. Саксон твердо решила, что она-то уж никогда не кинется ему на шею; поэтому она отказывала ему в одном танце за другим, и вскоре почувствовала, что тактика ее правильная. И если он невольно обнаруживал перед ней свой успех у всех этих девушек, то и она давала ему почувствовать, что нравится другим мужчинам. И она дождалась награды, когда он спокойно пренебрег ее отказом и потребовал от нее сверх обещанных еще два танца. Ее и рассердили и вместе с тем обрадовали перехваченные ею замечания двух здоровенных девиц с консервного завода. "Противно смотреть, -- сказала одна, -- как эта пигалица забирает его в руки!" На что другая ответила: "Хоть бы из приличия бегала за кавалерами своего возраста, а не за такими молокососами. Ведь это называется совращением малолетних!" Последние слова кольнули ее больнее всего, и Саксон покраснела от гнева, а девушки уже уходили, даже не подозревая, что их подслушали. Билл довел ее до ворот и поцеловал, взяв обещание пойти с ним в пятницу на танцы в зал "Германия". -- Я собственно туда не собирался, -- сказал он, -- но если вы согласны... Берт тоже там будет. На другой день, стоя у гладильной доски. Мери сообщила ей: они с Бергом сговорились идти в пятницу на вечер. -- А ты пойдешь? -- спросила Мери. Саксон кивнула. -- С Биллом Робертсом? Опять последовал кивок. И Мери, держа утюг на весу, пристально и с любопытством взглянула на подругу. -- Ну, а что, если вмешается Чарли Лонг? Саксон пожала плечами. С четверть часа они гладили торопливо и молча. -- Что ж, если он сунется, -- решила Мери, -- он, может быть, получит по носу. А мне бы очень хотелось на это посмотреть... нахал противный! Все зависит от того, какие чувства у Билли, то есть к тебе... -- Я не Лили Сэндерсон. -- с негодованием возразила Саксон, -- и никогда у Билли не будет повода при всех дать мне отставку. -- Придется, если в дело вмешается Чарли Лонг. Поверь мне, Саксон, он все-таки дрянь человек. Помнишь, как он отделал бедного Муди? Избил до полусмерти!.. А что такое мистер Муди? Просто тихий человечек, он и мухи не обидит... Ну а с Биллом Робертсом дело так не кончится! В тот же вечер Саксон увидела у дверей прачечной Чарли Лонга, он поджидал ее. Когда он подошел поздороваться и зашагал рядом, она почувствовала то мучительное замирание сердца, которое всегда ощущала при его появлении. От страха Саксон сразу побледнела. Она боялась этого рослого, грубого парня с его бычьей силой, боялась тяжелого и наглого взгляда его карих глаз, боялась огромных рук, какие бывают у кузнецов -- с толстыми волосатыми пальцами. У него была неприятная наружность, и он ничем не привлекал ее душевно. Не его сила сама по себе оскорбляла ее, а характер этой силы и то, как он применял ее. Она долго потом не могла забыть избиения кроткого Муди; при виде Чарли она всегда с внутренним содроганием вспоминала об этом случае. А ведь совсем недавно она присутствовала при том, как Билл дрался в Визел-парке, но то было совсем другое. Чем другое -- она не могла бы сказать, но чувствовала разницу между Биллом и Лонгом; у Лонга по-звериному грубы и руки и душа. -- Вы сегодня бледная, у вас измученный вид! -- заметил он, поздоровавшись. -- Какого черта вы не бросите эту канитель? Ведь все равно рано или поздно придется! От меня вы не отделаетесь, малютка! -- Очень жаль, если так, -- возразила она. Он самоуверенно рассмеялся. -- Нет, Саксон, и не старайтесь. Вы прямо созданы быть моей женой. И будете. -- Хотела бы я быть такой уверенной, как вы, -- сказала она с насмешкой, которой он, впрочем, даже не заметил. -- Я вам говорю, -- продолжал он, -- в одном вы можете быть уверены: что я своему слову верен, -- и, довольный своей шуткой, которую, видимо, счел весьма остроумной, он захохотал. -- Когда я чего-нибудь захочу, так добуду! И лучше мне поперек дороги не становись, не то сшибу. Поняли? Мы с вами пара -- и все тут; поэтому нечего волынить, переходите-ка лучше работать ко мне в дом, чем возиться в прачечной. Да и дела-то с воробьиный нос! Какая у меня работа? Денег я зашибаю достаточно, все у вас будет. Я и сейчас удрал с работы и прибежал сюда, чтобы еще раз все это вам напомнить, не то, пожалуй, забудете. Я даже еще не ел сегодня -- видите, все время вас в уме держу! -- Нет, лучше уж ступайте пообедайте, -- посоветовала она, хотя знала по опыту, как трудно бывает от него отделаться. Она едва слышала, что он ей говорил. Саксон вдруг почувствовала себя очень усталой, маленькой и слабой рядом с этим великаном. "Неужели он никогда не отстанет?" -- спрашивала она себя с тоской, и ей на миг представилось ее будущее, вся ее жизнь, словно длинная дорога, и она идет по ней с этим неуклонно преследующим ее кузнецом. -- Ну, давайте решайте, малютка, -- продолжал он. -- Теперь как раз золотое летнее времечко, самая пора для свадеб. -- Но я ведь вовсе не собираюсь за вас замуж! -- негодующе возразила Саксон. -- Я вам уже тысячу раз говорила! -- Ах, бросьте! Выкиньте эти глупости из головы! Конечно, вы за меня пойдете. Это дело решенное. И еще одно -- в пятницу мы с вами махнем во Фриско: там кузнецы задают грандиозный вечер. -- Нет, я не поеду, -- решительно заявила она. -- Поедете! -- ответил он безапелляционно. -- Вернемся с последним пароходом, и вы здорово повеселитесь. Познакомлю вас с лучшими танцорами... Я ведь уж не такой жадный. Я знаю, вы потанцевать любите. -- Но я вам говорю, что не могу, -- повторила она. Он подозрительно покосился на нее из-под черных нависших бровей, густо сросшихся на переносице и образовавших как бы одну черту. -- Почему не можете? -- Я уже обещала... -- Кому это? -- Не ваше дело, Чарли Лонг. Обещала... и все тут. -- Не мое дело? Нет, будет мое, коли захочу! Помните вашего обожателя, этого сопляка бухгалтера? Ну так советую не забывать, чем все это кончилось! -- Прошу вас, оставьте меня в покое! -- обиженно проговорила она. -- Ну хоть один раз не мучьте! Кузнец язвительно засмеялся. -- Если какой-нибудь сопляк намерен встать между нами, пусть не воображает... я ему вправлю мозги... Так в пятницу вечером? Да? А где? -- Не скажу. -- Где? -- повторил он. Губы девушки были крепко сжаты, на щеках двумя небольшими пятнами вспыхнул гневный румянец. -- Подумаешь! Точно я не отгадаю! В зале "Германия", конечно! Ладно, я там буду и провожу вас домой. Поняли? И уж лучше предупредите своего сопляка, чтобы он убирался подобру-поздорову, если не хотите, чтобы я ему морду набил. Саксон, чье женское достоинство было оскорблено таким обращением ее поклонника, хотелось бросить ему в лицо имя и подвиги своего нового защитника. Но она тут же испугалась: Чарли -- взрослый мужчина, и в сравнении с ним Билл -- мальчик. По крайней мере ей он показался таким. Она вспомнила свое первое впечатление от рук Билла и взглянула на руки своего спутника. Они показались ей вдвое больше, а шерсть, которой они обросли, свидетельствовала об его ужасной силе. Нет, не может Билл драться с этаким громадным животным! И вместе с тем в ней вспыхнула тайная надежда, что благодаря чудесному, баснословному искусству, каким владеют боксеры, Биллу, может быть, удастся проучить этого забияку и избавить ее от преследований. Но когда она опять посмотрела на кузнеца и увидела, как широки его плечи, как морщится сукно костюма на мощных мышцах и рукава приподняты глыбами бицепсов, ее снова охватили сомнения. -- Если вы опять хоть пальцем тронете кого-нибудь, с кем я... -- начала она. -- Ему, конечно, не поздоровится, -- осклабился кузнец. -- И поделом. Всякого, кто становится между парнем и его девушкой, необходимо вздуть. -- Я не ваша девушка и, что бы вы ни говорили, никогда не буду. -- Ладно, злитесь, -- кивнул он. -- Мне нравится, что вы такая задорная. Нужно, чтобы жена была с огоньком, а то -- что в них толку, в этих жирных коровах! Колоды! Вы по крайней мере огонь, злючка! Она остановилась возле своего дома и положила руку на щеколду калитки. -- Прощайте, -- сказала она. -- Мне пора. -- Выходите-ка попозднее, прогуляемся в Андорский парк, -- предложил он. -- Нет, мне нездоровится. Поужинаю и сразу лягу. -- Понятно, -- проговорил он с ехидной усмешкой. -- Приберегаете, значит, силы к завтрашнему дню? Да? Она нетерпеливо толкнула калитку и вошла. -- Я вас предупредил, -- продолжал он, -- если вы завтра надуете меня, кому-то придется плохо. -- Надеюсь, что вам! -- отпарировала она. Он захохотал, откинул голову, выпятил чугунную грудь и приподнял тяжелые руки. В эту минуту он напоминал Саксон огромную обезьяну, когда-то виденную ею в цирке. -- Ну, до свиданья! -- крикнул он ей вслед. -- Увидимся завтра вечером в "Германии". -- Я не говорила вам, что буду именно там. -- Но и не отрицали. Я все равно приду. И я вас провожу домой. Смотрите оставьте мне побольше вальсов. Беситесь сколько угодно -- это вам идет! ГЛАВА ВОСЬМАЯ Когда вальс кончился и музыка смолкла, Билл и Саксон оказались у главного входа в танцевальный зал. Ее рука слегка опиралась на его руку, и они прогуливались, отыскивая местечко, где бы сесть. Вдруг прямо перед ними вырос Чарли Лонг, который, видимо, только что пришел. -- Так это ты тут отбиваешь девушек? -- угрожающе спросил он; лицо его было искажено неистовой злобой. -- Кто? Я? -- спокойно спросил Билл. -- Ошибаетесь, я никогда этим не занимаюсь. -- А я тебе голову снесу, если ты сию минуту не уберешься! -- Ну, с головой-то мне вроде жалко расстаться. Что ж, пойдемте отсюда, Саксон. Здесь неподходящее для нас соседство. Он хотел пройти с ней дальше, но Лонг опять загородил ему дорогу. -- Уж очень ты занесся, парень, -- прохрипел он, -- и тебя следует проучить! Понятно? Билл почесал затылок и изобразил на своем лице притворное недоумение. -- Нет, непонятно, -- ответил он. -- Повторите, что вы сказали? Но огромный кузнец презрительно отвернулся и обратился к Саксон: -- Пойдите-ка сюда. Дайте вашу карточку. -- Вы хотите с ним танцевать? -- спросил Билл. Она отрицательно покачала головой. -- Очень жаль, приятель, ничего не поделаешь, -- и Билл опять сделал попытку отойти. Но кузнец в третий раз надвинулся на них. -- А ну-ка давайте отсюда, -- сказал Билл, -- я вас не держу. Лонг чуть не бросился на него; его кулаки сжались. Одну руку он отвел назад, готовясь нанести ею удар, а плечи и грудь выпятил, -- но невольно остановился при виде невозмутимого спокойствия Билла и его невозмутимых, как будто затуманенных глаз. В лице Билла не дрогнула ни одна черта, в теле -- ни одна мышца. Казалось, он даже не сознает, что ему угрожает нападение. Все это было для кузнеца чем-то совершенно новым. -- Ты, может, не знаешь, кто я? -- вызывающе спросил Лонг. -- Отлично знаю, -- так же невозмутимо ответил Билл. -- Ты первейший хулиган (лицо Лонга выразило удовольствие). Специалист по избиению малолетних. Тебе полицейская газета должна бы дать брильянтовый жетон. Сразу видно, что ни черта не боишься. -- Брось, Чарли, -- посоветовал один из обступивших их молодых людей. -- Это же Билл Роберте, боксер. Ну, знаешь... Большой Билл... -- Да хоть бы сам Джим Джеффис! Я никому не позволю становиться мне поперек дороги! Но даже Саксон заметила, что его свирепый пыл сразу угас. Казалось, одно имя Билла уже действует усмиряюще на самых отчаянных скандалистов. -- Вы с ним знакомы? -- обратился к ней Билл. Она ответила только взглядом, хотя ей хотелось громко закричать обо всех обидах, которые ей нанес этот человек, так упорно ее преследовавший. Билл обернулся к кузнецу: -- Осторожнее, приятель, тебе со мной ссориться не стоит. Хуже будет. Да и чего ради, собственно говоря? Ведь в таком деле решать ей, а не нам. -- Нет, не ей. Нам. Билл медленно покачал головой: -- Нет, ошибаешься. Слово за ней. -- Ну, так скажите его! -- зарычал Лонг, обращаясь к Саксон. -- С кем вы пойдете? С ним или со мной? Давайте выясним это сейчас же! Вместо ответа Саксон положила и другую руку на руку Билла. -- Вот и сказала, -- заметил Билл. Лонг злобно посмотрел на Саксон, потом на ее защитника. -- А все-таки я с тобой еще посчитаюсь, -- пробурчал он сквозь зубы. Когда Саксон и Билл отошли, девушку охватила глубокая радость. Нет, ее не постигла судьба Лили Сэндерсон, и этот невозмутимый, неторопливый мужчина-мальчик укротил ужасного кузнеца, ни разуме пригрозив ему и не ударив. -- Он все время прохода мне не дает, -- шепнула она Биллу. -- Везде меня преследует и избивает каждого, кто только приближается ко мне. Я больше не хочу его видеть! Никогда! Билл вдруг остановился. Чарли, нехотя удалявшийся остановился тоже. -- Она говорит, -- обратился к нему Билл, -- что больше не хочет с тобой знаться. А ее слово свято. Если только я услышу, что ты к ней опять пристаешь, я возьмусь за тебя по-настоящему. Понял? Лонг с ненавистью посмотрел на него и промолчал. -- Ты понял? -- сказал Билл еще более решительно. Кузнец глухо прорычал что-то, означавшее согласие. -- Тогда все в порядке. И смотри -- заруби себе на носу. А теперь катись отсюда, не то я тебя сшибу. Лонг исчез, бормоча несвязные угрозы, а Саксон шла точно во сне. Итак, Чарли Лонг отступил. Он испугался этого мальчика с нежной кожей и голубыми глазами! Билл избавил ее от преследователя; он сделал то, на что до сих пор не решался никто другой. И потом... он отнесся к ней совсем иначе, чем к Лили Сэндерсон. Два раза Саксон принималась рассказывать своему защитнику подробности знакомства с Лонгом, и каждый раз он останавливал ее. -- Да бросьте вы вспоминать! Все это чепуха, -- сказал он во второй раз. -- Вы здесь, -- а это главное. Но она настояла на своем, и когда, волнуясь и сердясь, кончила свой рассказ, он ласково погладил ее руку. -- Пустяки, Саксон. Он просто нахал. Я как взглянул на него, сразу понял, что это за птица. Больше он вас не тронет. Я знаю таких молодцов: это трусливые псы. Драчун? Да, с грудными младенцами он храбр, хоть сотню поколотит. -- Но как это у вас получается? -- спросила она с восхищением. -- Почему мужчины вас так боятся? Нет, вы просто удивительный! Он смущенно улыбнулся и переменил разговор. -- Знаете, -- сказал он, -- мне очень нравятся ваши зубы. Они такие белые, ровные, но и не мелкие, как у детишек. Они... они очень хорошие... и вам идут. Я никогда еще не видел таких ни у одной девушки. Честное слово, я не могу спокойно на них смотреть! Так бы и съел их. В полночь, покинув Берта и Мери, танцевавших неутомимо, Билл и Саксон отправились домой. Так как именно Билл настоял на раннем уходе, то он счел нужным объяснить ей причину. -- Бокс заставил меня понять одну очень важную штуку, -- сказал он, -- надо беречь себя. Нельзя весь день работать, потом всю ночь плясать и оставаться в форме. То же самое и с выпивкой. Я вовсе не ангел. И я напивался, и знаю, что это такое. Я и теперь люблю пиво, -- да чтобы пить не по глоточку, а большими кружками. Но я никогда не выпиваю, сколько мне хочется. Пробовал -- и убедился, что не стоит. Возьмите хоть этого хулигана, который сегодня приставал к вам. Я бы шутя его взгрел. Конечно, он и так буян, а тут еще пиво бросилось ему в голову. Я с первого взгляда увидел и потому легко бы с ним справился. Все зависит от того, в каком человек состоянии. -- Но ведь он такой большой! -- возразила Саксон. -- У него кулак вдвое больше вашего. -- Ничего не значит. Важны не кулаки, а то, что за кулаками. Он бы набросился на меня, как зверь. Если бы мне не удалось его сразу сбить, я бы только оборонялся и выжидал. А потом он вдруг выдохся бы, сердце, дыхание -- все. И тут уж я бы с ним сделал, что хотел. Главное, он сам это прекрасно знает. -- Я никогда еще не встречалась с боксером, -- сказала Саксон, помолчав. -- Да я уже не боксер, -- возразил Билл поспешно. -- И еще одному научил меня бокс: что надо это дело бросить. Не стоит. Тренируется человек до того, что сделается как огурчик, и кожа атласная и все такое, -- ну, словом, в отличной форме, жить бы ему сто лет, и вдруг -- нырнул он под канаты и через каких-нибудь двадцать раундов с таким же молодцом все его атласы -- к чертям, и еще целый год жизни потеряет! Да что год, иной раз и пять лет, а то и половину жизни... бывает и так, что на месте останется. Я насмотрелся. Я видел боксеров. Иной здоров, как бык, а глядишь -- года не пройдет, умирает от чахотки, от болезни почек или еще чего-нибудь. Так что же тут хорошего? Того, что он потерял, ни за какие деньги не купишь. Вот потому-то я это дело и бросил и опять стал возчиком. На здоровье не могу пожаловаться и хочу сохранить его. Вот и все. -- Вы, наверно, гордитесь сознанием своей власти над людьми, -- тихо сказала Саксон, чувствуя, что и сама она гордится его силой и ловкостью. -- Пожалуй, -- откровенно признался он, -- Я рад, что тогда пошел на ринг, и рад теперь, что с него ушел... Да, все-таки я многому там научился: научился глядеть в оба и держать себя в руках. А какой у меня раньше был характер! Кипяток! Я сам иной раз себя пугался. Чуть что -- так вспылю, удержу нет. А бокс научил меня сразу не выпускать пары и не делать того, в чем после каяться будешь. -- Полно! -- перебила она его. -- Я такого спокойного, мягкого человека еще не встречала. -- А вы не верьте. Вот узнаете меня поближе -- увидите, какой я бываю: так разойдусь, что уже ничего не помню. Нет, я ужасно бешеный, стоит только отпустить вожжи! Этим он как бы выразил желание продолжать их знакомство, и у Саксон радостно екнуло сердце. -- Скажите, -- спросил он, когда они уже приближались к ее дому, -- что вы делаете в следующее воскресенье? У вас есть какие-нибудь планы? -- Нет, никаких нет. -- Ну... Хотите, возьмем экипаж и поедем на целый день в горы? Она ответила не сразу -- в эту минуту ею овладело ужасное воспоминание о последней поездке с кузнецом; о том, как она его боялась, как под конец выскочила из экипажа и потом бежала, спотыкаясь в темноте, много миль в легких башмаках на тонкой подошве, испытывая при каждом шаге мучительную боль от острых камней. Но затем она почувствовала прилив горячей радости: ведь теперешний ее спутник -- совсем другой человек, чем Лонг. -- Я очень люблю лошадей, -- сказала она. -- Люблю даже больше, чем танцы, только я ничего почти про них не знаю. Мой отец ездил на большой чалой кавалерийской лошади. Он ведь был капитаном кавалерийского полка. Я его никогда не видела, но всегда представляю себе верхом на рослом коне, с длинной саблей и портупеей. Теперь эта сабля у моего брата Джорджа, но второй брат. Том, у которого я живу, говорит, что она моя, потому что мы от разных отцов. Они ведь мои сводные братья. От второго мужа у моей матери родилась только я. Это был ее настоящий брак... я хочу сказать -- брак по любви. Саксон вдруг умолкла, смутившись своей болтливости, но ей так хотелось рассказать этому молодому человеку про себя все, -- ведь ей казалось, что эти заветные воспоминания составляют часть ее самой. -- Продолжайте! Рассказывайте! -- настаивал Билл. -- Я очень люблю слушать про старину и тогдашних людей. Мои родители ведь тоже все это испытали, но почему-то мне кажется, что тогда жилось лучше, чем теперь. Все было проще и естественнее. Я не знаю, как это выразить... словом -- не понимаю я теперешней жизни: все эти профсоюзы и компанейские союзы, стачки, кризисы, безработица и прочее; в старину ничего этого не знали. Каждый жил на земле, занимался охотой, добывал себе достаточно пищи, заботился о своих стариках, и каждому хватало. А теперь все пошло вверх дном, ничего не разберешь. Может, я просто дурак -- не знаю. Но вы все-таки продолжайте, расскажите про свою мать. -- Видите ли, моя мать была совсем молоденькая, когда они с капитаном Брауном влюбились друг в друга. Он был тогда на военной службе, еще до войны. Когда вспыхнула война, капитана послали в Восточные штаты, а мама уехала к своей больной сестре Лоре и ухаживала за ней. Потом пришло известие, что он убит при Шайлоу, и она вышла замуж за человека, который уже много-много лет любил ее. Он еще мальчиком был в той же партии, что и она, и вместе с нею прошел через прерии. Она уважала его, но по-настоящему не любила. А потом вдруг оказалось, что мой отец жив. Мама загрустила, но не дала горю отравить ей жизнь. Она была хорошей матерью и хорошей женой, кроткая, ласковая, но всегда печальная, а голос у нее был, по-моему, самый прекрасный на свете. -- Держалась, значит, молодцом, -- одобрил Билл. -- А мой отец так и не женился. Он все время продолжал ее любить. У меня хранится очень красивое стихотворение, которое она ему посвятила, -- удивительное, прямо как музыка. И только через много лет, когда, наконец, ее муж умер, они с отцом поженились. Это произошло в тысяча восемьсот восемьдесят втором году, и жилось ей тогда хорошо. Многое еще рассказала ему Саксон, уже стоя у калитки, и потом уверяла себя, что на этот раз его прощальный поцелуй был более долгим, чем обычно. -- В девять часов не рано? -- окликнул ее Билл через калитку. -- Ни о завтраке, ни о чем не хлопочите. Я все это устрою. Будьте только готовы ровно в девять. ГЛАВА ДЕВЯТАЯ В воскресенье утром Саксон оказалась готовой даже раньше девяти, и когда она вернулась из кухни, куда бегала уже второй раз, чтобы посмотреть в окно, не подъехал ли экипаж, Сара, как обычно, на нее накинулась. -- Стыд и срам! Некоторые особы не могут жить без шелковых чулок... -- начала она. -- Посмотрите на меня, я день и ночь гну спину, а разве у меня когда-нибудь были шелковые чулки да по три пары туфель? Но я одно говорю: бог справедлив, и некоторые люди не обрадуются, когда придет расплата и они получат по заслугам. Том, который в это время покуривал трубку и держал на коленях своего младшего сына, незаметно подмигнул Саксон, что, мол, на Сару опять "наехало". А Саксон тщательно перевязывала лентой волосы одной из девочек и казалась всецело погруженной в свое занятие. Сара грузно шлепала по кухне, перемывая и убирая посуду после завтрака. Наконец, она, охнув, выпрямила спину и, отойдя от раковины, с новым приливом злобы уставилась на Саксон. -- Что? Небось молчишь? А почему молчишь? Потому что еще, должно быть, не совсем стыд потеряла. Хороша! С боксером спуталась! Слышала, слышала я кое-что насчет твоих похождений с этим Робертсом. Тоже гусь! Да подожди, голубушка, дай только Чарли Лонгу до него добраться! Тогда увидишь! -- Ну, не знаю, -- вмешался Том. -- По всему, что я слышал, Билл Роберте очень хороший парень. Саксон снисходительно улыбнулась, но Сара, перехватив эту улыбку, окончательно рассвирепела. -- Почему бы тебе не выйти за Чарли Лонга? Он об тебе с ума сходит, не пьяница... -- Насколько мне известно, он пьет гораздо больше, чем следует, -- возразила Саксон. -- Это-то верно, -- подтвердил брат. -- А кроме того, я знаю, что он и дома держит бочонок пива. -- Может, ты сам к нему прикладывался? -- съязвила Сара. -- Может, и прикладывался, -- спокойно ответил Том, невольно отерев рот рукой. -- А почему бы ему и не держать у себя бочонка, коли ему хочется? -- вновь перешла она в наступление, направленное теперь и на мужа. -- Он чужого не берет, зарабатывает хорошо, во всяком случае побольше, чем иные прочие. -- Да, но у него нет на руках жены и ребят, -- сказал Том. -- И он не платит дурацких взносов во всякие там союзы. -- Ошибаешься. Взносы и он платит, -- невозмутимо возразил Том. -- Черта с два он работал бы на этом предприятии, да и на любом в Окленде, если бы не был в ладах с союзом кузнецов. Ты ведь, Сара, ничего не понимаешь насчет профсоюзных дел. Коли человек не хочет умереть с голоду, он должен держаться за союз. -- Ну еще бы, -- презрительно фыркнула Сара. -- Я всегда ничего не понимаю! Где уж мне! Я дура набитая! И ты мне это говоришь при детях?! -- Она с бешенством обернулась к старшему мальчику, который вздрогнул и отскочил. -- Слышишь, Билли? Оказывается, твоя мать дура! Понимаешь? Твой отец это ей заявляет в лицо, и при вас -- детях! Она круглая дура! Скоро он скажет, что она спятила, и отправит ее в сумасшедший дом. А что ты на это скажешь. Билли? Тебе понравится, если твоя мать будет сидеть взаперти, в халате, в отделении для буйных, без солнца, без света, и ее будут бить, как били негров, когда они были рабами. Билли, как настоящих черномазых негров? Вот какой у тебя папаша! Подумай об этом. Билли! Представь себе свою мать, которая тебя родила, в буйном отделении, среди сумасшедших! Они воют и вопят, а кругом валяются залитые известью трупы тех, кого эти звери сторожа били так, что забили до смерти!.. Она продолжала неутомимо рисовать в самых мрачных красках то ужасное будущее, которое ей готовит ее супруг, а мальчик, охваченный смутным предчувствием какой-то непонятной катастрофы, начал беззвучно плакать, и его нижняя губа судорожно вздрагивала. Саксон, наконец, вышла из себя. -- Ради бога! -- вспылила она. -- Пяти минут мы не можем пробыть вместе, чтобы не ссориться! Сара тут же забыла о сумасшедшем доме и опять набросилась на Саксон: -- Это кто же ссорится? Я рта не могу раскрыть, вы оба тут же на меня накидываетесь! Саксон в отчаянии полсала плечами, а Сара повела новую атаку на мужа: -- Уж если сестра тебе дороже жены, так зачем же ты на мне женился? Я тебе детей народила, я работала на тебя, как каторжная, я все руки себе отмотала! Ты и спасибо не скажешь... при детях оскорбляешь меня, кричишь, что я сумасшедшая! А ты для меня хоть что-нибудь сделал? Ты вот что скажи! Я на тебя и стряпала, и твое вонючее белье стирала, и носки чинила, и ночи не спала с твоими щенками, когда они болели! А вот на -- посмотри! -- И она высунула из-под юбки бесформенную распухшую ногу, обутую в стоптанный, нечищенный потрескавшийся башмак. -- На это посмотри! Вот я про что говорю! Полюбуйся! -- Ее крик постепенно переходил в хриплый визг. -- А ведь других башмаков у меня нет! У твоей жены! И тебе не стыдно? Уж трех пар ты у меня не найдешь! А чулки? Видишь?.. Вдруг голос ее оборвался, и она рухнула на стул у стола, задыхаясь от нестерпимой обиды и злобы; но тут же опять поднялась, деревянным угловатым движением, как автомат, налила себе чашку остывшего кофе и таким же деревянным движением снова села. Она вылила на блюдце подернутую жиром, противную жидкость, -- словно кофе был горяч и мог обжечь ей рот, -- и продолжала бессмысленно смотреть перед собой, а грудь ее приподнималась судорожными, короткими вздохами. -- Ну, Сара, успокойся! Пожалуйста, успокойся! -- тревожно упрашивал ее Том. Вместо ответа она медленно, осторожно, словно от этого зависела судьба целого государства, опрокинула блюдечко на стол, -- затем подняла правую руку, медленно, тяжело, и так же неторопливо и тяжело ударила Тома ладонью по щеке и тут же истерически завыла -- пронзительно, хрипло, все на тех же нотах, как одержимая -- села на пол и принялась раскачиваться взад и вперед, словно в порыве безысходного горя. Тихие всхлипывания Билли перешли в громкий плач; к нему присоединились обе девочки с новыми лентами в волосах. Лицо Тома вытянулось и побелело, хотя щека его все еще пылала. Саксон очень хотелось ласково обнять его и утешить, но она не решилась. Он наклонился над женой: -- Сара, ты нездорова. Дай я уложу тебя в постель, а тут уж: сам приберу. -- Не трогай! Не трогай меня! -- судорожно завопила она, вырываясь. -- Уведи детей во двор. Том, и погуляй с ними, во всяком случае уведи их отсюда, -- сказала Саксон; сердце ее сжималось, она была бледна и дрожала. -- Иди, иди. Том, пожалуйста! Вот твоя шляпа. Я успокою ее. Я знаю, что ей нужно. Оставшись одна, Саксон с судорожной поспешностью принялась за дело. Всеми силами старалась она казаться спокойной, чтобы успокоить эту раскричавшуюся, обезумевшую женщину, все еще бившуюся на полу. Тонкие дощатые стены дома пропускали малейший звук, и Саксон догадывалась, что шум скандала слышен не только в соседних домах, но и на улице и даже на той стороне. Больше всего она боялась, чтобы именно в эту минуту не появился Билл. Саксон чувствовала себя униженной, оскорбленной до глубины души. Каждый ее нерв трепетал, вид Сары вызывал в ней почти физическую тошноту, и все же она не теряла самообладания и медленным, успокаивающим движением гладила волосы кричавшей женщины, затем обняла ее -- и постепенно ужасный, пронзительный визг Сары стал затихать. Еще несколько минут -- и та уже лежала в постели, судорожно всхлипывая, с мокрым полотенцем на голове и на глазах. -- Это облегчит головную боль, -- сказала Саксон. Когда на улице раздался топот копыт и затих перед домом, Саксон уже могла оставить Сару и, выскочив на крыльцо, помахала рукою Биллу. В кухне она увидела брата, тревожно ожидавшего дальнейших событий. -- Все в порядке, -- сказала она. -- За мной приехал Билл Роберте, и мне надо уходить. А ты поди посиди с ней; может, она заснет. Но только не раздражай ее, пусть себе куражится. Если она позволит тебе подержать ее руку, подержи; во всяком случае -- попробуй. Но прежде всего, ничего не говоря, намочи опять полотенце, положи ей на голову и посмотри, как она к этому отнесется. Том был человек мягкий и покладистый. Но, как большинство жителей Запада, он не привык и не умел выражать свои чувства. Он кивнул, повернулся к двери и нерешительно остановился. Во взгляде, который он бросил на Саксон, была и благодарность и братская любовь. Она это почувствовала и так и потянулась к нему. -- Ничего, ничего, все хорошо! -- поспешила она его успокоить. Том отрицательно покачал головой. -- Нет, не хорошо! Стыдно, гадко, а не хорошо! -- Он повел плечами. -- Мне не за себя, а за тебя горько... Ведь ты, сестренка, только начинаешь жить. Молодые годы пройдут так быстро, что и опомниться не успеешь. Вот у тебя уже и день испорчен. Постарайся как можно скорее забыть все это, удирай отсюда со своим приятелем и хорошенько повеселись. -- Уже взявшись за дверную ручку, он опять остановился. Лицо его было мрачно. -- Черт! Подумать только! Ведь и мы с Сарой когда-то уезжали кататься на целый день! И у нее, наверно, тоже было три пары туфель! Даже не верится! В своей комнате Саксон, кончая одеваться, влезла на стул, чтобы посмотреть в маленькое стенное зеркальце, как на ней сидит полотняная юбка; эту юбку и жакетку она купила готовыми, сама переделала и даже прострочила двойные швы, чтобы придать костюму такой вид, словно он от портного. Все еще стоя на стуле, она уверенным движением поправила складки и подтянула юбку. Нет, теперь все хорошо. Понравились ей и ее стройные лодыжки над открытыми кожаными туфлями и мягкие, но сильные линии икр, обтянутых новенькими бумажными коричневыми чулками. Соскочив со стула, она надела, приколов шляпной булавкой, плоскую белую соломенную шляпу с коричневой лентой, под цвет кушака, потом свирепо растерла себе щеки, чтобы вернуть тот румянец, который исчез из-за истории с Сарой, и задержалась еще на минуту, натягивая свои нитяные перчатки: в модном отделе воскресного приложения к газете она прочла, что ни одна уважающая себя дама не надевает перчаток на улице. Решительно встряхнувшись, она прошла через гостиную, мимо Сариной спальни, откуда сквозь тонкую перегородку доносились тяжелые вздохи и жалобные всхлипывания, и вынуждена была сделать огромное усилие, чтобы щеки ее опять не побледнели и блеск в глазах не померк. И это ей удалось. Глядя на сияющее, жизнерадостное молодое создание, так легко сбежавшее к нему с крыльца, Билл никогда бы не поверил, что девушка сейчас только выдержала мучительную сцену с полубезумной истеричкой. Она же была поражена его освещенной солнцем белокурой красотой. Щеки с гладкой, как у девушки, кожей были чуть тронуты легким румянцем; синева глаз была темнее обычного, а короткие кудрявые волосы больше чем когда-либо напоминали бледное золото. Никогда он не казался ей таким царственно-юным. Здороваясь, он ей улыбнулся, между алыми губами медленно сверкнула белизна зубов, -- и она опять почувствовала в этой улыбке обещание покоя и отдыха. Саксон еще находилась под впечатлением полубезумных выкриков невестки, и несокрушимое спокойствие Билла подействовало на нее особенно благотворно; она невольно рассмеялась про себя, вспомнив его уверения, будто бы у него бешеный нрав. Ей и прежде приходилось кататься, но всегда в одноконном тяжелом, неуклюжем экипаже, нанятом на извозчичьем дворе и рассчитанном главным образом на прочность. А тут она увидела пару красивых лошадок, которые поматывали головами и от нетерпения едва стояли на месте, и каждый золотистый блик на их гнедых шелковистых спинах как бы говорил о том, что они за всю свою молодую и славную жизнь никогда еще не отдавались внаймы. Их разделяло до смешного тонкое дышло, и вся их сбруя казалась легкой и хрупкой. А Билл, точно по праву, как будто являясь главной и неотъемлемой частью всей этой упряжки, сидел в узкой, изящной, до блеска начищенной коляске на резиновом ходу с высокими желтыми колесами, -- такой сильный и ловкий, такой бесконечно не похожий на молодых людей, которые возили ее кататься на старых, нескладных клячах. Он держал вожжи в одной руке и уговаривал молодых нервных лошадок своим негромким спокойным голосом, в котором были и ласка и твердость; и они подчинялись его воле и внутренней силе. Однако времени терять было нечего. Зорким женским взглядом Саксон окинула улицу, и женское чутье не обмануло ее: она увидела, что со всех сторон сбежалась не только любопытная детвора -- из окон и дверей высовывались лица взрослых, открывались ставни, откидывались занавески. Свободной рукой Билл отстегнул фартук и помог ей сесть рядом с ним. Роскошное, на пружинах, сиденье с высокой спинкой, обитое темной кожей, оказалось чрезвычайно удобным; но еще приятнее была близость ее спутника, его сильного тела, полного спокойной уверенности. -- Ну как -- нравятся они вам? -- спросил он, забирая вожжи в обе руки и пуская лошадей, которые сразу стремительно взяли с места, -- Это ведь хозяйские. Таких не наймешь. Он мне дает их иногда для проездки. Если их время от времени не объезжать, так потом и не справишься. Посмотрите на Короля, вон того, -- видите какой аллюр! Шикарный! Да? Но другой все-таки лучше. Его зовут Принц. Пришлось его взять на мундштук, а то не удержишь. Ах ты! Озоруешь? Видели, Саксон? Вот это лошади! Это лошади! Им вслед понеслись восторженные возгласы соседских ребят, и Саксон с глубоким и радостным вздохом подумала, что ее счастливый день, наконец, начался. ГЛАВА ДЕСЯТАЯ -- Я ничего не понимаю в лошадях, -- сказала Саксон. -- Ни разу в жизни не ездила верхом, а если и приходилось править, то всегда какими-то хромыми клячами, которые едва ноги переставляют. Но я лошадей не боюсь. Я их ужасно люблю, -- по-моему, это у меня врожденное. Билл бросил на нее довольный и восхищенный взгляд. -- Это хорошо. Вот это я в женщине люблю -- смелость! Мне случалось катать таких девушек, что, поверьте, тошно становилось. Ах, как они меня сердили! Нервничают, дрожат, пищат, трясутся!.. Верно, они и ездили-то не ради катанья, а из-за меня. А мне нравится девушка, которая любит лошадей и не боится... Вот вы такая, Саксон, даю слово. С вами я могу болтать без конца. А с другими -- тощища. Молчу, словно в рот воды набрал. Они ничего не знают и не понимают, все время трусят... Ну, мне кажется, вы понимаете, что я имею в виду... -- Я думаю, -- сказала она, -- что любовь к лошадям -- это врожденное. Может, мне так кажется оттого, что я постоянно вспоминаю об отце, как он сидел на своей чалой лошади. Ну в общем, я их люблю. Когда я была ребенком, я постоянно рисовала их. И мать меня в этом поощряла. У меня сохранилась целая тетрадка таких рисунков. И знаете. Билли, я очень часто вижу во сне, что у меня есть лошадь, моя собственная. А сколько раз я видела, что еду верхом или правлю! -- Я вам дам править немного погодя, когда они успокоятся; теперь вы их не удержите. Возьмитесь-ка за вожжи впереди меня и держите крепче. Чувствуете? Конечно, чувствуете! И это еще что! Я боюсь пустить вас править -- уж: очень в вас мало весу. Ее глаза засияли, когда она ощутила в тугих, напряженных вожаках живую силу прекрасных животных, и Билл, глядя на нее, тоже сиял, разделяя ее восхищение. -- Какой толк в женщине, если она не может быть для мужчины товарищем? -- воскликнул он. -- Нам всегда лучше всего с теми, кто любит то же, что и мы, -- рассудительно откликнулась она, втайне радуясь тому, что между ними действительно так много общего. -- Знаете, Саксон, сколько раз мне приходилось драться добросовестно, не щадя себя, чтобы победить, перед толпой зрителей -- спившихся, прокуренных насквозь, еле живых мозгляков! От одного их вида меня тошнило! И эта мразь, которая не вынесла бы и одного удара в подбородок или под ложечку, подстрекала меня и требовала крови. Заметьте -- крови, -- а у самих и рыбьей-то нет в жилах! Даю слово, я предпочел бы выйти в бой перед одним зрителем, -- хотя бы перед вами, -- только пусть это будет кто-нибудь, кто мне приятен. Тогда бы я гордился. Но драться перед этими слабоумными болванами, перед этими слизняками, и чтобы они аплодировали мне? Мне?.. Неужели вы осудите меня за то, что я покончил с этим грязным делом? Да я бы охотнее выступал перед старыми заезженными клячами, которым место только на свалке, чем перед этой мразью, ведь у нее и в жилах-то не кровь, а мутная вода с Контра-Косты в пору дождей. -- Я... я не думала, что бокс... такая вещь, -- сказала Саксон упавшим голосом и, невольно выпустив вожаки, опять откинулась на спинку сиденья. -- Не бокс, а публика, которая на него смотрит, -- вдруг возразил он ревниво. -- Конечно, бокс может повредить здоровью молодого человека, постепенно отнять у него силы и прочее. Но меня больше всего возмущают эти болваны в публике. Даже их восторг и их похвала унизительны. Понимаете? Это меня роняет. Представьте себе, что этакий пьяный дохляк, который больной кошки боится и не достоин даже пальто подать порядочному человеку, становится на дыбы, орет и подзуживает меня -- меня!.. Ха-ха! Посмотрите-ка, что он делает! Вот шельма! Большой бульдог, крадучись перебиравшийся через улицу, прошел слишком близко от Принца, и Принц вдруг оскалил зубы, опустил голову и натянул вожжи, стараясь схватить собаку. -- Вот он -- настоящий храбрец, наш Принц, -- сказал Билл, -- и у него все естественно. Он старается куснуть собаку вовсе не потому, что какой-то бездельник его на пса натравил, -- он поступает так по собственному побуждению. И это правильно. Это хорошо. Потому что естественно. Но на ринге, перед публикой -- нет, бог с ними, Саксон!.. И Саксон, поглядывавшая на него сбоку и наблюдавшая, как он уверенно правит лошадьми, проезжая в это воскресное утро по улицам, и как осадил их, когда им попались по пути два мальчика в детской повозке, -- Саксон вдруг почувствовала в нем скрытые глубины и порывы, мощное и пленительное сочетание пылкого темперамента и затаенных страстей с далекой и суровой, как звезды, печалью; первобытной дикости, смелой, как у волка, и прекрасной, как у породистой лошади, с гневом карающего ангела и с какой-то неистощимой вневозрастной юностью, полной огня и жизни. Она была испугана и потрясена, по-женски рвалась к нему через все эти пропасти, ибо сердце ее и объятия жаждали его, и она невольно шептала, отзываясь на это чувство всеми струнами своей души: "Милый... милый!" -- И знаете, Саксон, -- продолжал он прерванный разговор, -- я иногда так их ненавидел, что мне хотелось перепрыгнуть через канаты, ворваться в эту толпу, надавать им по шее. Я бы им показал, что такое бокс! Был такой вечер, когда мы дрались с Биллом Мэрфи. Ах, если бы вы знали его! Это мой друг. Самый чудесный и веселый парень, когда-либо выходивший на ринг! Мы вместе учились в школе, вместе росли. Его победы были моими победами. Его неудачи -- моими неудачами. Оба мы увлекались боксом. Нас выпускали друг против друга, и не раз. Дважды мы кончали вничью; потом раз победил он, другой раз -- я. И вот мы вышли в пятый раз. Вы понимаете -- в пятый раз должны бороться два человека, которые любят друг друга. Он на три года старше меня. У него есть жена и двое-трое ребят, я их тоже знаю. И он мой друг. Вы представляете себе? Я на десять фунтов тяжелее его, но для тяжеловесов это неважно. Я лучше чувствую время и дистанцию. И лучше веду нападение. Но он сообразительнее и проворнее меня. Я никогда не отличался проворством. И оба мы одинаково работаем и левой и правой, и у обоих сильный удар. Я знаю его удары, а он мои, и мы друг друга уважаем. У нас равные шансы: две схватки вничью и по одной победе. У меня -- говорю по чести -- никакого предчувствия, кто победит, -- словом, мы равны! И вот... начинается бой... Вы не трусиха? -- Нет, нет! -- воскликнула она. -- Рассказывайте! Я хочу слушать! Вы такой удивительный! Он как должное принял эту похвалу, не отводя от Саксон спокойных ясных глаз. -- И вот мы начали. Шесть раундов, семь, восемь; и ни у того, ни у другого нет перевеса. Отражая его выпады левой рукой, мне удалось дать ему короткий апперкот правой, но и он двинул меня в челюсть и по уху, да так сильно, что в голове зашумело и загудело. Словом, все шло великолепно, и казалось, дело кончится опять вничью. Матч ведь, как вы знаете, -- двадцать раундов. А потом случилось несчастье. Мы только что вошли в клинч, и он нацелился левым кулаком мне в лицо. Попади он в подбородок -- я бы рухнул. Я наклонился вперед, но недостаточно быстро, и удар пришелся по скуле. Даю слово, Саксон, у меня от этого удара посыпались искры из глаз. Но все-таки это не могло мне повредить, потому что тут кости крепкие. А себя он этим погубил, он сильно зашиб себе большой палец, который разбил еще мальчиком, когда боксировал на песках Уоттс-Тракта. И вот этим пальцем он ударил меня по скуле, -- а она у меня каменная, -- вывихнул его и повредил опять те же мышцы, они уже не были такими крепкими. Но я не хотел этого. Это коварная уловка, хотя в состязаниях и допускается, а состоит она в том, что противник ушибает себе руку о вашу голову. Но не между друзьями. Я бы не сделал этого по отношению к Биллу Мэрфи ни за какие деньги. Несчастье случилось только из-за моей медлительности, -- да уж я такой родился. Вы не знаете, Саксон, что такое ушиб! Это можно понять, только когда ударишься ушибленным местом. Что оставалось делать Биллу Мэрфи? Он уже не мог нападать, пользуясь обеими руками. И он знал это. И я знал. И судья. Но больше никто. И он старался делать вид, что его левая в полном порядке, -- но ведь это было не так. Каждое прикосновение причиняло ему такую боль, точно в его тело вонзали нож. Он не мог нанести левой рукой ни одного стоящего удара. И все-таки ему было нестерпимо больно. Двигай не двигай -- все равно больно. А тут каждый выпад левой, от которого я и не думал увертываться, так как знал, что ничего за ним нет, отдавался у него прямо в сердце и вызвал более мучительные страдания, чем тысячи болячек или самых увесистых ударов, -- и с каждым разом все хуже и хуже. Теперь представьте себе, что мы деремся с ним для забавы, где-нибудь во дворе, и он ушиб себе палец. Мы сняли бы перчатки, я мгновенно перевязал бы этот бедный палец и наложил на него холодный компресс, чтобы не было воспаления. Но нет! Это состязание для публики, которая заплатила деньги, чтобы видеть кровь, и она хочет ее увидеть! Разве это люди? Это волки! Нечего и говорить, что ему уже было не до драки, да и я на него не наседал. Со мной черт знает что творилось, и я не знал, как мне быть дальше. А в публике это заметили и кричат: "Кончай! Жульничество! Обман! Дай ему хорошенько! Держу за тебя, Билл Роберте!" -- и тому подобный вздор. "Бейся, -- шепчет мне в бешенстве судья, -- а то я объявлю, что ты бьешься нечестно, и дисквалифицирую тебя. Слышишь ты, Билл?" Он сказал мне это и еще ткнул в плечо, чтобы я понял, кого он имеет в виду. Разве это хорошо? Разве это честно? А знаете, из-за чего мы боролись? Из-за ста долларов. Подумайте только! И нужно было довести борьбу до конца и сделать все, чтобы погубить своего друга, потому что публика на нас ставила! Мило, не правда ли? Ну, это и был мой последний матч, навсегда! Хватит с меня! "Выходи из игры, -- шепнул я Мэрфи во время клинча, -- ради бога, выходи!" А он шепнул мне в ответ: "Не могу, Билл, ты знаешь, что не могу". Тут судья нас растащил, и публика начала орать и свистать. "Ну-ка, черт тебя возьми, наддай, Билл Роберте, прикончи его", -- говорит мне судья. А я посылаю его к дьяволу, и опять мы с Мэрфи входим в клинч, и он опять ушибает палец, и я вижу -- лицо у него скривилось от боли. Спорт? Игра? Да разве это спорт? Видишь муку в глазах того, кого любишь, знаешь, что он любит тебя, и все-таки причиняешь ему боль! Я не мог этого вынести. Но публика поставила на нас свои деньги! А мы сами не в счет. Мы продали себя за сто долларов, и теперь хочешь не хочешь, а доводи дело до конца. Честное слово, Саксон, мне тогда хотелось нырнуть под канат, избить этих крикунов, которые требовали крови, и показать им, что такое кровь. "Ради бога, Билл, -- просит он меня во время клинча, -- кончай со мной. Я не могу сдаться сам..." -- И знаете что -- я там же, на ринге, во время клинча заплакал. "Не могу, Билл", -- говорю, -- и обнял его, как брата. А судья рычит и расталкивает нас, публика ревет: "Наддай! Бей его! Кончай! Чего ты смотришь? Дай ему в зубы, свали его!" "Ты должен, Билл, не поступай по-свински", -- просит Мэрфи и так ласково глядит мне в глаза, а судья опять растаскивает нас. А волки все воют: "Жулье! Жулье! Обман!" -- и не хотят успокоиться. Ну что же, я выполнил их требование. Мне ничего другого не оставалось. Я сделал ложный выпад. Он выбросил левую руку, я быстро отклонился вправо, подставил плечо и нанес ему удар справа в челюсть. Он знал этот трюк. Сотни раз он пользовался им сам и защищался от него плечом. Но теперь он не защищался. Он открылся для удара. Что ж, это был конец. Мой друг повалился на бок, проехал лицом по просмоленному холсту и замер, подогнув голову, будто у него шея сломана. И я -- я сделал это ради ста долларов и ради людей, которые плевка моего не стоят! Потом я схватил Мэрфи на руки, унес его и помог привести в чувство. Все эти мозгляки были довольны: они же заплатили свои денежки и видели кровь, видели нокаут! А человек, которого они мизинца не стоят и которого я любил, лежал на матах без чувств, с разбитым лицом... Билл замолчал, глядя прямо перед собой, на лошадей. Лицо его было сурово и гневно. Затем он вздохнул, посмотрел на Саксон и улыбнулся. -- С тех пор я больше не выступаю. Мэрфи смеется надо мной. Он продолжает участвовать в матчах, но так, между прочим. У него хорошая специальность. А время от времени, когда нужны деньги -- крышу покрасить, либо на врача, либо старшему мальчику на велосипед, -- Мэрфи выступает в клубах за сотню или полсотни долларов. Я хочу, чтобы вы познакомились, когда это будет удобно. Он, как я вам уже говорил, золото-парень. Но от всей этой истории мне было в тот вечер очень тяжело. Снова лицо Билла стало жестким и гневным, и Саксон бессознательно сделала то, что женщины, стоящие выше ее на социальной лестнице, делают с притворной непосредственностью: она положила руку на его руку и крепко ее сжала. Наградой была улыбка его глаз и губ, когда он повернулся к ней. -- Чудно! -- воскликнул он. -- Никогда я ни с кем так много не болтал. Я всегда больше молчу и берегу свои мысли про себя. Но к вам у меня другое отношение -- мне почему-то хочется, чтобы вы меня знали и понимали; вот я и делюсь с вами своими мыслями. Танцевать-то может всякий. Они ехали городскими улицами, миновали ратушу, Четырнадцатую улицу с ее небоскребами и через Бродвей направились к Маунтэн-Вью. Повернув от кладбища направо, они выехали через Пьемонтские холмы к Блэрпарку и углубились в прохладную лесную глушь Джэкхейского ущелья. Саксон не скрывала своего удовольствия и восхищения: лошади мчали их с такой быстротой. -- Какие красавцы! -- сказала она. -- Мне никогда и не снилось, что я буду кататься на таких лошадях. Боюсь вот-вот проснуться, и все окажется только сном. Я уже говорила вам, как я люблю лошадей. Кажется, отдала бы все на свете, чтобы иметь когда-нибудь собственную лошадь. -- А ведь странно, правда, -- отвечал Билл, -- что и я люблю лошадей именно вот так? Хозяин уверяет, что у меня на лошадей особый нюх. Сам он болван, ни черта в них не смыслит. Между тем у него, кроме вот этой пары выездных, двести огромных тяжеловозов, а у меня ни одной лошади. -- Но ведь лошадь создал господь бог, -- сказала Саксон. -- Да уж, конечно, не мой хозяин. Так почему же у него их столько? Двести голов, говорю вам! Уверяет, будто он завзятый лошадник. А я даю слово, Саксон, что все это вранье; вот мне дорога последняя облезлая лошаденка в его конюшне. И все-таки лошади принадлежат ему! Разве это не возмутительно? Саксон сочувственно засмеялась: -- Еще бы! Я вот, например, ужасно люблю нарядные блузки и целые дни занимаюсь разглаживанием самых очаровательных, какие только можно себе представить, -- но блузки-то чужие! И смешно -- и несправедливо! Билл стиснул зубы в новом приступе гнева. -- А какими путями иные женщины добывают эти блузки? Меня зло берет, что вы должны стоять и гладить их. Вы понимаете, что я имею в виду, Саксон. Нечего играть в прятки. Вы знаете. И я знаю. И все знают. А свет устроен так по-дурацки, что мужчины иногда не решаются говорить об этом с женщинами. -- Тон у него был смущенный, но в то же время чувствовалось, что он уверен в своей правоте. -- С другими девушками я таких вопросов даже не касаюсь: сейчас вообразят, что это неспроста и я чего-то от них хочу добиться. Даже противно, до чего они везде ищут нехорошее. Но вы не такая. С вами я могу говорить обо всем. Я знаю. Вы -- как Билл Мэрфи, -- словом, как мужчина! Она вздохнула от избытка счастья и невольно бросила на него сияющий любовью взгляд. -- И я чувствую то же самое, -- сказала она. -- Я никогда не решилась бы говорить о таких вещах с знакомыми молодыми людьми, они сейчас же этим воспользовались бы. Когда я с ними, мне кажется, что мы друг другу лжем, обманываем, ну... морочим друг друга, как на маскараде. -- Она нерешительно помолчала, потом заговорила опять, тихо и доверчиво: -- Я ведь не закрывала глаза на жизнь. Я многое видела и слышала; и меня мучили искушения, когда прачечная, бывало, надоест до того, что, кажется, готова на все пойти. И у меня могли бы быть нарядные блузки и все прочее... может быть, даже верховая лошадь. Был тут один кассир из банка... и заметьте, женатый. Так он прямо предложил мне... Ведь не церемониться же со мной! Он же не считал меня порядочной девушкой, с какими-то чувствами, естественными для девушки, а так -- ничтожеством. Разговор между нами был чисто деловой. Тут я узнала, каковы мужчины. Он объяснил мне точно, что он для меня сделает. Он... Голос ее печально замер, и она слышала, как в наступившей тишине Билл заскрипел зубами. -- Можете не рассказывать! -- воскликнул он. -- Я знаю. Жизнь грязна, несправедлива, отвратительна! Неужели люди могут так жить? В этом же нет никакого смысла. Женщин -- славных, хороших женщин -- продают и покупают, как лошадей. И я не понимаю женщин. Но не понимаю и мужчин. Если мужчина покупает женщину, она его, конечно, надует. Это же смешно. Возьмите хотя бы моего хозяина с его лошадьми. У него ведь есть и женщины. Он может, пожалуй, купить и вас, потому что даст хорошую цену. Ах, Саксон, вам, конечно, очень пристали нарядные блузки и всякая мишура, но, даю слово, я не могу допустить и мысли, чтобы вы платили за них такой ценой. Это было бы просто преступлением... Он вдруг смолк и натянул вожжи. За крутым поворотом дороги показался мчавшийся автомобиль. Шофер резко затормозил машину, и сидевшие в ней пассажиры с любопытством уставились на молодого человека и девушку, легкий экипаж которых мешал им проехать. Билл поднял руку. -- Объезжайте нас с наружной стороны, приятель, -- сказал он шоферу. -- И не подумаю, милейший, -- отвечал тот, смерив опытным взглядом осыпающийся край дороги и крутизну склона. -- Тогда будем стоять, -- весело заявил Билл. -- Я правила езды знаю. Эти кони никогда не видели машины, и если вы воображаете, что я позволю им понести и опрокинуть коляску на крутизне, жестоко ошибаетесь. Сидевшие в автомобиле шумно и возмущенно запротестовали. -- Не будь нахалом, хоть ты и деревенщина, -- сказал шофер, -- ничего с твоими лошадьми не случится. Освободи место, и мы проедем. А если ты не... -- Это сделаешь ты, приятель, -- ответил Билл. -- Разве так разговаривают с товарищем? Со мной спорить бесполезно. Поезжайте-ка обратно вверх по дороге, и все. Доедете до широкого места, и мы прокатим мимо вас. Как же быть, раз влипли? Давай задний ход. Посоветовавшись с пассажирами, которые начинали нервничать, шофер, наконец, послушался, дал задний ход, и вскоре машина исчезла за поворотом. -- Вот прохвосты! -- засмеялся Билл, обращаясь к Саксон. -- Если у них есть автомобиль да несколько галлонов бензина, так они уже воображают себя хозяевами всех дорог, которые проложили мои и ваши предки. -- Что ж, до вечера, что ли, будем канителиться? -- раздался голос шофера из-за поворота. -- Трогайте. Вы можете проехать. -- Заткнись! -- презрительно отвечал Билл. -- Проеду, когда надо будет. А если вы мне не оставили достаточно места, так я перееду и тебя и твоих дохлых франтов. Он слегка шевельнул вожжами, и мотавшие головой, неутомимые кони без всякого понукания, легко взяли крутой склон и объехали машину, стоявшую с включенным мотором. -- Так на чем мы остановились? -- снова начал Билл, когда перед ними опять потянулась пустынная дорога. -- Да взять хотя бы моего хозяина. Почему у него могут быть двести лошадей, сколько хочешь женщин и все прочие блага, а у нас с вами ничего? -- У вас красота и здоровье. Билли, -- сказала Саксон мягко. -- И у вас тоже. Но мы этот товар продаем, точно материю за прилавком -- по стольку-то за метр. Вы и сами знаете, что сделает из вас прачечная через несколько лет. А посмотрите на меня! Я каждый день продаю понемногу свою силу. Поглядите на мой мизинец. -- Он переложил вожжи в одну руку и показал ей другую. -- Я не могу его разогнуть, как другие пальцы, и я владею им все хуже и хуже. И вывихнул я его не во время бокса -- это от моей работы. Я продал свою силу за прилавком. Видали вы когда-нибудь руки старого возчика, правившего четверкой? Они точно когти -- такие же скрюченные и искривленные. -- В старину, когда наши предки шли через прерии, все было по-другому, -- заметила Саксон. -- Правда, они, наверно, тоже калечили себе руки работой, но зато ни в чем не чувствовали недостатка -- и лошади у них были и все. -- Конечно. Ведь они работали на себя. И руки калечили ради себя. А я калечу ради хозяина. Знаете, Саксон, у него руки мягкие, как у женщины, которая никогда не знала труда. А ведь у него есть и лошади и конюшни, но он палец о палец не ударит. Я же с трудом выколачиваю деньги на харчи да на одежду. И меня возмущает: почему все так устроено на свете? И кто так устроил? -- вот что я хотел бы знать. Ну хорошо, теперь другие времена. А кто сделал, что они стали другие? -- Да уж, конечно, не бог. -- Голову готов дать на отсечение, что не он! И это тоже меня очень занимает: существует он вообще где-нибудь? И если он правит миром, -- а на что он нужен, если не правит, -- то почему он допускает, чтобы мой хозяин или такие вот люди, как этот ваш кассир, имели лошадей и покупали женщин -- милых девушек, которым бы только любить своих мужей да рожать ребят, и не стыдиться их, и быть счастливыми, как им хочется?.. ГЛАВА ОДИННАДЦАТАЯ Лошади; хотя Билл и давал им часто передохнуть, были все в мыле после подъема по крутой старой дороге, ведшей в долину Мораги; перевалив через холмы Контра-Коста, экипаж стал по такому же крутому склону спускаться в зеленое, тихое, освещенное солнцем Редвудское ущелье. -- Ну, разве не здорово? -- спросил Билл, указывая широким жестом на группы деревьев, под которыми журчала невидимая вода, и на гудящих пчел. -- Мне здесь ужасно нравится, -- подтвердила Саксон. -- Так и тянет пожить в деревне, а ведь я всю жизнь провела в городе. -- Я тоже, Саксон, никогда не жил в деревне, хотя все мои предки всю жизнь провели в деревне. -- А ведь в старину не было городов. Все жили в деревне. -- Вы, пожалуй, правы, -- кивнул Билл. -- Им поневоле приходилось жить в деревне. У легкого экипажа не было тормозов, и Билл все свое внимание обратил теперь на лошадей, сдерживая их при спуске по крутой извилистой дороге. Саксон закрыла глаза и откинулась на спинку сиденья, отдаваясь чувству невыразимо блаженного отдыха. Время от времени он поглядывал на ее лицо и закрытые глаза. -- Что с вами? -- спросил он, наконец, с ласковой тревогой. -- Нездоровится? -- Нет, -- ответила она, -- но все так хорошо, что я боюсь глаза открыть. Хорошо до боли. Все такое честное... -- Честное? Вот чудно! -- А разве нет? По крайней мере мне так кажется -- честное! А в городе дома, и улицы, и все -- нечестное, фальшивое. Здесь совсем другое. Я не знаю, почему я сказала это слово. Но оно подходит. -- А ведь вы правы! -- воскликнул он. -- Теперь я и сам вижу, когда вы сказали. Здесь нет ни притворства, ни жульничества, ни лжи, ни надувательства. Деревья стоят, как выросли, -- чистые, сильные, точно юноши, когда они первый раз вышли на ринг и еще не знают всех его подлостей, тайных нечестных сговоров, интриг и уловок в пользу тех, кто поставил больше денег для обмана публики. Да, тут действительно все честно. И вы все это понимаете, верно, Саксон? Он смолк, задумался, долго изучал ее мягким, ласкающим взглядом, и этот взгляд вызвал в ней сладкий трепет. -- Знаете, мне очень хотелось бы как-нибудь драться при вас, только чтобы встреча была серьезная, когда надо каждое мгновение быть начеку. Я бы до смерти гордился этим. И если бы я знал, что вы смотрите на меня, я бы наверняка победил; это было бы честное состязание, ручаюсь вам. И вот что занятно: за всю мою жизнь мне еще ни разу не хотелось драться на глазах у женщин. Визжат, пищат и ничего не понимают. Но вы бы поняли. Спорю на что угодно, все бы поняли. Немного спустя, когда они ехали крупной рысью мимо расположенных в долине мелких фермерских участков с золотившимися на солнце зрелыми колосьями, Билл снова обратился к Саксон: -- Слушайте, вы, наверно, уже не раз были влюблены? Расскажите-ка. Что это такое -- любовь? Она медленно покачала головой: -- Я только воображала, что влюблена, да и то не часто это было... -- Значит, все-таки бывало? -- воскликнул он. -- В сущности ни разу, -- успокоила она его, втайне радуясь его бессознательной ревности. -- А по-настоящему я никогда не была влюблена. Иначе я была бы уже замужем. Когда любишь человека, по-моему единственное, что остается -- это выйти за него. -- А если он вас не любит -- тогда что? -- Ну, не знаю, -- отвечала она с улыбкой, шутливой и вместе с тем гордой. -- Мне кажется, я заставила бы его полюбить меня. -- Уверен, что заставили бы! -- пылко откликнулся Билл. -- Беда в том, -- продолжала она, -- что тем мужчинам, которые в меня влюблялись, я никогда не отвечала взаимностью... О, посмотрите! Дорогу перебежал дикий кролик, оставив за собой легкое облачко пыли, которое тянулось по его следу, как дымок. На следующем повороте из-под самых лошадиных копыт выпорхнула стайка перепелок. Билл и Саксон невольно вскрикнули от восхищения. -- Эх, жалко, что я не родился фермером! Люди не затем были созданы, чтобы жить в городах. -- Во всяком случае не такие, как мы, -- прибавила она с глубоким вздохом и, помолчав, продолжала: -- Здесь все так прекрасно! Прожить всю жизнь среди природы -- это похоже на блаженный сон. Иногда я жалею, что не родилась индианкой. Билл несколько раз пытался что-то сказать, но, видимо, удерживался. -- А насчет этих молодых людей, в которых, вам казалось, что вы влюблены, -- начал он, наконец, -- вы так и не договорили... -- Вам непременно хочется знать? -- спросила она. -- Право, они того не стоят. -- Конечно, я хочу знать. Ну же! Валяйте! -- Первым был некий Ол Стэнли... -- Чем он занимался? -- строго спросил Билл, точно имел право задавать ей такие вопросы. -- Он был игрок. Лицо Билла сразу помрачнело, глаза затуманились, и в его быстро брошенном на нее взгляде Саксон прочла внезапное сомнение. -- О, это не так страшно, -- засмеялась она. -- Мне было всего восемь лет. Видите, я начинаю с самого начала. Я его встретила вскоре после смерти моей матери, когда меня взял на воспитание некто Кэди. Этот Кэди содержал гостиницу и бар в Лос-Анжелосе. Гостиница была маленькая; в ней останавливались главным образом рабочие, даже чернорабочие, а также железнодорожные служащие, и, как я теперь думаю, Ол Стэнли клал себе в карман немалую часть их заработка. Он был такой красивый, тихий; голос ласковый, чудесные глаза и такие мягкие, чистые руки. Как сейчас вижу их. После обеда он иногда играл со мной, угощал конфетами и делал маленькие подарки. Большую часть дня он спал. Я тогда не понимала -- почему. Мне казалось, что это переодетый волшебный принц. Его убили тут же в баре, но перед тем он успел убить того, кто нанес ему смертельную рану. Так и кончилась моя первая любовь. Потом я влюбилась, когда мне минуло тринадцать и я после приюта жила у брата, -- я и до сих пор у него живу. Мой герой был мальчишка-булочник, он развозил булки. Почти каждое утро, идя в школу, я встречала его. Он ехал вниз по Вуд-стрит, затем сворачивал на Двенадцатую. Может быть, меня привлекло к нему то, что он правил лошадью. Во всяком случае я любила его месяца два; но он лишился места или с ним еще что-то случилось и хлеб стал развозить другой подросток. Так мы и слова не сказали друг другу. Потом, уже в шестнадцать, появился бухгалтер. Мне везет на бухгалтеров! Ведь это бухгалтера нашей прачечной избил Чарли Лонг, когда приревновал меня. А с тем я познакомилась, когда работала у Хикмейера на консервном заводе. У него тоже были неясные руки. Но он скоро мне опротивел. Он был... как бы сказать... ну... из того же теста, что и ваш хозяин. И я никогда по-настоящему не любила его, честное слово. Билли. Я сразу почувствовала, что в нем что-то не так. А когда я работала на фабрике картонных коробок, мне показалось, что я полюбила приказчика из "Эмпориума" Кана, -- знаете, на Одиннадцатой и на Вашингтон-стрит. Этот был такой приличный. Прямо горе было с ним. Слишком приличный! Никакого огонька, никакой жизни. Он хотел на мне жениться. Но это меня ничуть не соблазняло. Ясно, что я его не любила. Такой узкогрудый, тощий, руки всегда холодные, потные. А уж зато одет -- прямо картинка! Он уверял, что утопится и все такое, однако я порвала с ним. -- А потом... потом ничего больше и не было. Наверно, я стала уж очень разборчивой, мне казалось -- никто не стоит любви. Мои отношения с мужчинами были скорее какой-то игрой или борьбой. Но мы не боролись честно и открыто. Всегда казалось, будто мы прячем друг от друга свои карты. Мы никогда не объяснялись начистоту, каждый словно старался другого перехитрить. Чарли Лонг все-таки вел себя честно. И тот кассир из банка -- тоже. Но и они возбуждали во мне враждебное чувство. Всегда у меня появлялось такое ощущение, что с мужчинами надо быть начеку. Они меня при случае не пощадят, -- это я знала твердо. Саксон замолчала и посмотрела на четкий профиль Билла, внимательно правившего лошадьми. Он вопросительно взглянул на нее и встретил ее смеющийся взгляд. Она устало потянулась. -- Вот и все! Я вам все рассказала -- первому мужчине за всю мою жизнь. Теперь ваша очередь. -- Мне тоже особенно нечего рассказывать, Саксон. Меня к девушкам никогда сильно не тянуло, -- то есть настолько, чтобы жениться. Я больше привязывался к мужчинам, к таким парням, как Билл Мэрфи. А потом я слишком увлекался -- сначала тренировкой, затем боксом, и возиться с женщинами мне было некогда. Поверьте, Саксон, хоть я и не всегда вел себя безукоризненно, -- вы понимаете, про что я говорю, -- все же я ни одной девушке еще не объяснился в любви. Не было основания. -- Но ведь девушки все равно вас любили, -- поддразнила она его, хотя сердце ее радостно затрепетало от этого признания чистой и нетронутой души. Он повернулся к лошадям. -- И не одна и не две, а очень, очень многие, -- настаивала она. Он все еще не отвечал. -- Разве не правда? -- Может быть, и правда, да не моя вина, -- медленно проговорил он. -- Если им хотелось строить мне глазки, так я тут при чем? Но и я волен был сторониться их, верно? Вы не представляете себе, Саксон, как женщины бегают за боксерами. Иной раз мне казалось, что у всех у них -- и у женщин и у девушек -- нет ни на столечко стыда, обыкновенного женского стыда. И я вовсе не избегал их, нет, но я и не гонялся за ними. Дурак тот мужчина, который из-за них страдает. -- Может, вы просто не способны любить? -- заметила она. -- Может быть, -- последовал ответ, повергший ее в уныние. -- Во всяком случае я не могу себе представить, чтобы полюбил девушку, которая сама мне вешается на шею. Это хорошо для мальчишек, а настоящему мужчине не нравится, когда женщина за ним бегает. -- Моя мать всегда говорила, что выше любви нет ничего на свете, -- заметила Саксон. -- И она писала стихи о любви. Некоторые из них были напечатаны в газете "Меркурий в Сан-Хосе". -- А как вы смотрите на любовь? -- О, я не знаю... -- уклончиво отвечала она, глядя ему в глаза с неторопливой усмешкой. -- Но в такой день, как сегодня, мне кажется, что жить на свете -- очень хорошо! -- Несомненно, -- поспешно добавил он. -- И еще когда такая прогулка... В час Билл свернул с дороги и остановился на лесной полянке. -- Теперь мы закусим, -- сказал он. -- Я решил, что будет приятнее позавтракать вдвоем в лесу, чем заезжать в какой-нибудь деревенский трактир. Здесь мы можем расположиться удобно и спокойно, и я прежде всего распрягу лошадей. Спешить нам некуда. А вы займитесь завтраком, выньте все из корзинки и разложите на фартуке от экипажа. Саксон принялась распаковывать корзину и ужаснулась расточительности Билла. Она извлекла оттуда множество всяких припасов: груду сандвичей с ветчиной и цыплятами, салат из крабов, крутые яйца, свежий студень, маслины и пикули, швейцарский сыр, соленый миндаль, апельсины и бананы и несколько бутылок пива. Ее смутило и разнообразие закусок и их обилие; казалось, Билл задался целью опустошить целый гастрономический магазин. -- Ну зачем вы истратили столько денег? -- упрекнула его Саксон, когда он опустился на траву рядом с ней. -- Этим можно артель каменщиков накормить. -- Уж очень все вкусные вещи... верно? -- Ну конечно, -- успокоила она его, -- только уж очень много, вот в чем беда. -- Тогда все в порядке, -- заявил он. -- Не люблю, когда в обрез. Возьмите немного пива, промочить горло с дороги. Кстати, осторожнее со стаканами -- придется их вернуть. Когда они позавтракали, Билл лег на спину, закурил папиросу и стал расспрашивать Саксон о ее детстве и юности. Она рассказала про жизнь у брата, -- она платит ему четыре с половиной доллара в неделю за свое содержание. Пятнадцати лет она окончила школу и поступила на джутовую фабрику, на четыре доллара в неделю, из которых три приходилось отдавать Саре. -- А тот трактирщик, помните? -- спросил Билл. -- Почему он взял вас на воспитание? Саксон пожала плечами. -- Право, не знаю. Может быть, оттого, что всем моим родственникам плохо жилось. Едва на жизнь хватало. Кэди -- трактирщик, он был солдатом в роте отца и клялся именем "капитана Кита" -- так они его прозвали. Отец не дал хирургам отрезать Кэди ногу, когда его ранили во время войны, и тот навсегда сохранил благодарность к своему старому командиру. Гостиница и бар давали ему хороший доход, и я потом узнала, что он нам очень много помогал, платил врачам и похоронил мою мать рядом с отцом. Я должна была, по желанию мамы, поехать к дяде Виллу, но в Вентурских горах, где находилось его ранчо, произошли беспорядки и были даже убитые. Все вышло из-за гуртовщиков и каких-то там изгородей. Дядя долго просидел в тюрьме, а когда он вышел, ранчо его было продано с молотка по иску адвокатов. Он был тогда уже стариком -- нищий, с больной женой на руках; и ему пришлось поступить ночным сторожем за сорок долларов в месяц. Поэтому он ничем не мог мне помочь, и меня взял Кэди. Кэди был очень хороший человек, хоть и трактирщик. Жена у него была рослая, красивая такая... Правда, вела она себя не совсем хорошо... Так я потом слышала. Но ко мне она относилась прекрасно, потому мне дела нет до того, что про нее рассказывали, -- даже если это и верно. От нее я видела только хорошее. После смерти мужа она совсем сбилась с пути, вот я и попала в сиротский приют. Жилось мне там очень неважно, однако я пробыла в нем три года. А тут Том женился, получил постоянную работу и взял меня к себе. И вот с тех пор я у него и почти все время работаю. Она устремила вдаль печальный взгляд и остановила его на какой-то изгороди, поднимавшейся среди цветущих маков. Билл все еще лежал на траве, с удовольствием разглядывая снизу вверх чуть заостренный овал ее женственного личика; наконец, он неторопливо коснулся ее и прошептал: -- Бедная детка! При этом его рука ласково обхватила запястье ее обнаженной до локтя руки; и когда, опустив глаза, она посмотрела на него, то прочла на его лице удивление и радость. -- Какая у вас прохладная кожа, -- заметил он, -- а я всегда горячий. Троньте-ка. Его рука была теплая и влажная, и она заметила у него на лбу и на чисто выбритой верхней "губе мелкие, как бисер, капельки пота. -- Ой, да вы весь мокрый! Она склонилась над ним и отерла своим платком сначала его лоб и губы, а затем и ладони. -- Я, верно, дышу через кожу, -- засмеялся он. -- Наши умники в гимнастических школах и тренировочных лагерях уверяют, что это признак здоровья. Но сегодня я почему-то потею больше, чем обычно. Чудно, правда? Чтобы вытереть ему ладони, ей пришлось снять его руку со своей, но, как только она кончила, пальцы Билла опять легли на прежнее место. -- Нет, на самом деле у вас замечательно прохладная кожа, -- повторил он, опять удивившись. -- Неясная, как бархат, и гладкая, как шелк... очень приятно. Рука его осторожно скользнула от кисти к локтю и, возвращаясь, замерла на полпути. Охваченная сладкой истомой и утомленная этим долгим солнечным днем, она призналась себе, что ее волнуют его прикосновения, и в полудремоте решила, что этого человека она могла бы полюбить -- его руки и все... -- Ну вот, всю свежесть я себе забрал, -- сказал он, не глядя на нее, но она видела лукавую улыбку, тронувшую его губы. -- Теперь согрею ладонь. Он нежно скользнул рукой по ее руке, она же, глядя вниз, на его губы, невольно вспомнила странное и волнующее ощущение от его первого поцелуя. -- Ну говорите, продолжайте, -- попросил он после нескольких восхитительных минут молчания. -- Я люблю смотреть на ваши губы, когда вы говорите; это очень смешно, но каждое их движение похоже на легкий поцелуй. Ей так не хотелось нарушать это настроение, однако она сказала: -- Боюсь, вам не понравится то, что я скажу. -- Скажите, -- настаивал он, -- вы не можете сказать ничего, что бы мне не понравилось. -- Ну, слушайте: вон там, под изгородью, растет красный мак, мне очень хочется сорвать его. А потом... пора возвращаться. -- Я проиграл, -- засмеялся он. -- А все-таки вы послали в воздух двадцать пять поцелуев. Я сосчитал. И знаете -- что? Спойте-ка "Когда кончится жатва"... А пока вы будете петь, дайте мне подержать вашу другую прохладную руку. Тогда и поедем. Она запела, глядя в его глаза, а он смотрел на ее губы. Когда она кончила, то тихонько сняла его руки со своих и встала. Он хотел было пойти к лошадям, но она протянула ему свою верхнюю кофточку. Несмотря на самостоятельность, естественную для девушки, которая сама зарабатывает себе кусок хлеба, она очень ценила в мужчинах внимание и предупредительность; кроме того, она еще с детства помнила рассказы жен первых американских пионеров о галантности и рыцарских нравах приехавших в Калифорнию испано-калифорнийских кабальеро былых времен. Солнце уже заходило, когда, описав большой круг к юго-востоку, они перевалили через холмы Контра-Коста и начали спускаться по пологому склону, мимо Редвудского пика в Фрутвэйл. Внизу под ними простиралась до моря плоская равнина с шахматной доской полей и разбросанными там и сям городками: Элм-Хэрст, Сан-Леандро, Хейуордс. На западе дымы Окленда затянули горизонт туманной пеленой, а дальше, по ту сторону залива, уже загорались первые огни Сан-Франциско. Но вот спустился мрак, и Биллом овладела странная молчаливость. Он на целых полчаса как будто совсем забыл о существовании Саксон и вспомнил о ней только раз, чтобы плотнее закутать фартуком ноги себе и ей, так как подул холодный вечерний ветер. Саксон раз десять была готова прервать молчание и спросить: "О чем вы думаете? ", но почему-то все не решалась. Она сидела к нему очень близко, почти прижавшись. Их тела грели друг друга, и она испытывала чувство блаженного покоя. -- Слушайте, Саксон, -- вдруг сказал он. -- Незачем дольше молчать. Весь день, с самого завтрака, это вертится у меня на языке. А почему бы нам не пожениться? Охваченная тихой радостью, Саксон поняла, что он говорит серьезно. Однако чутье подсказало ей, что лучше помедлить, не соглашаться сразу, пусть он добивается ее, пусть она станет для него еще желаннее, еще дороже. Кроме того, он задел ее женскую мечтательность и гордость. Она никогда не представляла себе, что человек, которому она отдаст себя, сделает ей предложение так спокойно и трезво. Эта простота и прямолинейность почти оскорбили ее. С другой стороны, только теперь, когда он вдруг стал для нее доступен, она поняла, до какой степени он дорог ей. -- Ну, скажите же что-нибудь, Саксон. Да или нет, вы должны мне ответить. Имейте в виду, что я люблю вас. Я черт знает как сильно люблю вас, Саксон. И это наверно так, раз я прошу вас выйти за меня, я еще ни одной девушке этого не предлагал. Вновь наступило молчание, и Саксон поймала себя на том, что всецело отдается ощущению волнующего тепла под фартуком экипажа, где их колени соприкасались. Когда она поняла, куда ведут эти мысли, она виновато покраснела в темноте. -- Сколько вам лет. Билли? -- спросила она с той внезапной расхолаживающей трезвостью, с какой было сделано и его предложение. -- Двадцать два, -- ответил он. -- А мне двадцать четыре. -- Разве я не знаю! Вы сказали, сколько вам было, когда вы вышли из приюта, сколько времени проработали на фабриках, на консервном заводе, в прачечной... Что ж, вы думаете, я считать не умею? Конечно, я мог отгадать, сколько вам лет, и чуть ли не день вашего рождения. -- А все-таки факт остается фактом -- я на два года старше вас. -- Ну и что же? Если бы это имело какое-нибудь значение, я не любил бы вас, -- верно? Ваша мать была совершенно права: очень много значит в жизни любовь. В этом все дело. Разве вы не видите? Я вас люблю и хочу, чтобы вы были моей. Ведь это же естественно. Когда я имею дело с лошадьми, с собаками, да и с людьми, я вижу, что все, что естественно, правильно и хорошо. Тут уж ничего не поделаешь. Саксон, вы мне нужны, и, надеюсь, я вам тоже. Может быть, у меня не такие нежные руки, как у разных там бухгалтеров да приказчиков, но эти руки будут работать для вас и защищать вас черт знает как. А главное, Саксон, они будут вас любить. Та настороженная враждебность, с какой Саксон обычно относилась к мужчинам, на этот раз как будто исчезла. Она не чувствовала необходимости обороняться. Это была уже не игра. Это было то, о чем она грезила, чего желала. Перед Биллом она чувствовала себя беззащитной, и сознание этого давало ей глубокую радость. Она ни в чем не могла ему отказать, даже если бы он вел себя, как остальные. И из этой потрясшей ее мысли выросла другая, еще более восхитительная: он-то и не будет вести себя, как все. Она продолжала молчать. Наконец, под влиянием внезапного порыва, охватившего все ее существо, девушка вместо ответа протянула руку и тихонько попыталась оторвать его руку от вожжей. Он не понимал, чего она хочет, но, видя, что она настаивает, забрал вожаки в правую и предоставил ей левую. Она наклонилась, и ее губы прильнули к мозолям на его ладони. На минуту он ошалел. -- Ты... в самом деле? -- пробормотал он. Она опять поцеловала его руку и прошептала: -- Я люблю твои руки. Билли. Для меня -- это самые прекрасные руки на свете, и мне пришлось бы говорить много часов, чтобы рассказать до конца все, что я к ним чувствую. -- Стой! -- вдруг осадил он лошадей. Он успокоил их и обмотал вожаки вокруг кнутовища, потом повернулся к Саксон, обнял ее и прижался губами к ее губам. -- О Билли, я буду тебе хорошей женой, -- сказала она, и, когда он ее выпустил, всхлипнула. Он поцеловал ее влажные от слез глаза и вновь нашел ее губы. -- Теперь ты знаешь, о чем я думал во время завтрака и отчего меня в испарину бросало. Я уже не в силах был молчать. Ты ведь мне понравилась с первой же минуты, как я тебя увидел. -- И я полюбила тебя с той самой встречи, помнишь, Билли? И я ужасно весь день тобой гордилась: ты был такой деликатный, внимательный -- и вместе с тем такой сильный; и я видела, что все мужчины уважают тебя, а девушки за тобой бегают. И потом, ты так замечательно дрался с теми тремя ирландцами, когда я стояла позади садового стола. Я бы не могла полюбить или выйти за человека, которым бы не гордилась; а тобой я так горжусь, так горжусь! -- Наверно, меньше, чем я сейчас горжусь собой, -- отвечал он, -- я ведь добился своей цели и получил тебя. И это так хорошо, что даже не верится. Вдруг через несколько минут зазвонит будильник, я проснусь -- и все окажется сном. Ну, а если даже и зазвонит, я воспользуюсь этими двумя-тремя минутами. Смотри, как бы я тебя не съел. Я так по тебе изголодался! Он обнял ее и прижал к себе крепко-крепко, до боли. После этих мгновений, показавшихся ей годами блаженства, он, с трудом оторвавшись, выпустил ее из своих объятий. -- А будильник-то еще не звонит, -- прошептал он, прижавшись щекой к ее щеке, -- и вокруг нас темная ночь, а внизу огни Фрутвэйла. И смотри, как смирно Принц и Король стоят посреди дороги. Вот не думал, что настанет время, когда мне не захочется взять в руки вожжи и править парой таких чудесных лошадок. И такое время все-таки настало! Я просто не могу оторваться от тебя, а надо. До смерти не хочется ехать, но пора. Он усадил ее на прежнее место, укрыл ей ноги фартуком и свистнул лошадям, уже выказывавшим нетерпение. Через полчаса он снова остановил их. -- Сейчас-то я знаю, что не сплю, но мне надо проверить -- не сон ли все, что было? И, снова замотав вождей, он ее обнял. ГЛАВА ДВЕНАДЦАТАЯ Саксон не замечала, как летят дни. Она усердно работала в прачечной, вырабатывая даже больше, чем обычно, а все свое свободное время посвящала Биллу и предстоящей ей великой перемене в жизни. Он оказался весьма пылким возлюбленным и пожелал обвенчаться на другой же день после своего предложения; с трудом удалось уговорить его на недельную отсрочку, никак не больше. -- Зачем ждать? -- спрашивал он. -- Молодости это нам, насколько мне известно, не прибавит, а ты подумай -- как много мы каждый день теряем! В конце концов он согласился на отсрочку, и это было очень хорошо, так как спустя две недели его с десятком товарищей перебросили на работу из больших конюшен Корберли и Моррисона в западную часть Окленда. Кончились поиски квартиры в другом конце города, и молодой паре удалось снять на Пайн-стрит, между Четвертой и Пятой улицей, возле самого вокзала Южно-Океанской железной дороги, уютный домик -- четыре небольших комнатки -- за десять долларов в месяц. -- Это прямо дешевка, если сравнить с тем, что я платил за свои прежние каморки, -- сказал Билл. -- Моя теперешняя комната не больше самой маленькой из этих, а с меня дерут за нее целых шесть долларов. -- Зато в твоей есть мебель, -- напомнила Саксон, -- потому и разница. Но Билл ничего и слушать не хотел. -- Хотя я, Саксон, и неученый, но арифметику знаю. В трудные времена я не раз закладывал часы и отлично высчитывал проценты. Как ты думаешь, сколько будет стоить обставить весь дом -- дорожки, линолеум для кухни и прочее? -- Я считаю, что все это можно отлично сделать на триста долларов, -- отвечала Саксон. -- Я уже обдумала и уверена, что такой суммы хватит. -- Триста! -- пробормотал он, сосредоточенно хмуря брови. -- Триста, скажем, из шести процентов... Значит, шесть центов с доллара, шестьдесят с десяти долларов, шесть долларов со ста, восемнадцать с трехсот. Я мастер умножать на десять! А теперь раздели восемнадцать на двенадцать: выходит полтора доллара процентов в месяц. Он остановился, очень довольный, что удачно решил задачу. Вдруг его лицо озарилось новой мыслью: -- Постой! Это же не все! Это ведь процент за мебель для четырех комнат. А теперь раздели на четыре. Сколько получится, если разделить полтора доллара на четыре? -- Пятнадцать на четыре -- три и три в остатке, -- быстро начала Саксон подсчитывать. -- Тридцать на четыре -- семь, двадцать восемь и два в остатке; две четверти составляют половину. Все. -- Молодец! Вот ты умножаешь здорово. -- После минутного колебания он продолжал: -- Я не следил... какая сумма, ты говоришь, вышла? -- Тридцать семь с половиной центов. -- Ага! Теперь мы посмотрим, сколько лишнего с меня дерут за мою комнату. Если четыре комнаты стоят в месяц десять долларов, то одна стоит два с половиной. Прибавь еще тридцать семь с половиной центов за мебель, -- выходит, два доллара восемьдесят семь с половиной центов. Вычти из шести долларов... -- Остается три доллара двенадцать с половиной центов, -- тут же подытожила Саксон. -- Видишь, значит, я плачу за комнату лишних три доллара двенадцать с половиной центов. Вот так штука! Выходит, жениться -- все равно что копить деньги. -- Но ведь мебель изнашивается. Билли. -- Ах, черт! Об этом я и не подумал. Это тоже нужно принять в расчет. Во всяком случае наш домик -- находка! Ты изволь в следующую субботу уйти из прачечной минута в минуту, и мы отправимся покупать мебель. Я заходил вчера к Сэлингеру. Я дам им пятьдесят долларов задатку, а остальные буду выплачивать по десяти долларов в месяц. Через два года и один месяц обстановка будет наша. И помни, Саксон, покупай все, что тебе нужно, сколько бы это ни стоило, слышишь? Она кивнула головой, ничем не выдавая своих планов относительно бесчисленных крошечных сбережений, которые себе уже наметила. Глаза ее стали влажными. -- Ты такой добрый, -- прошептала она, прижимаясь к нему, и мигом очутилась в его объятиях. -- Тебя, кажется, можно поздравить, ты решила выйти замуж? -- заметила Мери однажды утром, когда они встретились в прачечной. Не успели они проработать и десяти минут, как она увидела на среднем пальце левой руки у Саксон колечко с топазом. -- Кто же счастливец? Чарли Лонг или Билли Роберте? -- Билли, -- последовал ответ. -- Гм, берешь себе мальчика на воспитание? По лицу Саксон Мери заметила, что попала в больное место, и тут же пожалела о своих словах. -- Уде и пошутить нельзя! Это замечательно, что он будет твоим мужем. Билли превосходный человек, и я очень за тебя рада. Таких, как он, не скоро найдешь, а если они и есть, так не больно-то их женишь. Вам обоим повезло. Вы на редкость подходящая пара, и лучшей жены, чем ты, ему не найти. Когда же свадьба? Несколько дней спустя, возвращаясь из прачечной, Саксон встретилась с Чарли Лонгом. Он решительно преградил ей дорогу и вызвал на разговор. -- Значит, вы теперь хороводитесь с боксером? -- сказал он презрительно. -- Только слепому не видно, чем это кончится! Впервые она не испугалась стоявшего перед нею огромного парня с мохнатыми бровями и волосатыми пальцами. Она показала ему свою левую руку. -- Видите? При всей вашей силе, вам ни за что бы не удалось надеть мне на палец обручальное кольцо. А Билли Роберте сделал это в одну неделю. Он и вас не побоялся, Чарли Лонг, и со мной сумел поладить. Лонг только выругался в ответ. -- Он не чета вам, -- продолжала Саксон. -- Это настоящий мужчина, честный, чистый. -- А ловко он вас обработал! -- хрипло заржал Лонг. -- И вас обработает, если нужно, -- отрезала она. -- Я бы мог вам кое-что про него рассказать, Саксон... Между нами, он порядочный жулик. Если бы только я... -- Знаете что? Оставьте-ка вы меня в покое, -- прервала она его. -- А то я скажу Билли, и вы прекрасно понимаете, что вам за это будет, хвастун вы этакий, нахал... Лонг смущенно потоптался на месте, потом нехотя отошел в сторону. -- Вон, оказывается, какая вы штучка, -- пробормотал он с оттенком восхищения. -- И Билли Роберте такой... -- засмеялась она и пошла своей дорогой. Однако, пройдя несколько шагов, остановилась. -- Послушайте! -- крикнула она. Огромный кузнец быстро обернулся. -- Я тут видела одного хромого. Идите поколотите его, если уж вам очень хочется подраться. За время своей помолвки Саксон позволила себе только один крупный расход: она истратила целый дневной заработок на полдюжины своих собственных фотографических карточек. Билл уверял, что для него жизнь не в жизнь, если он не сможет каждый вечер любоваться ее изображением, перед тем как заснуть, и утром -- как только проснется. Взамен она получила две его карточки, на одной он был в спортивном трико, на другой -- в обычном костюме, и украсила ими свое зеркало. Первая карточка почему-то напомнила ей увлекательные рассказы матери о древних саксах и о морских викингах, нападавших на берега Англии. Она вынула из старинного комода, совершившего путь через прерии, еще одну священную реликвию -- альбом матери, в котором были наклеены вырезки из газет со стихами о жизни пионеров в Калифорнии, а также копии с картин и старых гравюр, которые помещались в журналах прошлого поколения, а может быть, и в более давних. Саксон перелистывала знакомые страницы и скоро нашла то, что искала. На фоне прибрежных скал и серого неба с мчавшимися облаками были изображены несколько лодок, длинных, темных и узких, с изогнутыми носами, делавшими их похожими на чудовищных птиц; они стояли у кипящего белой пеной песчаного берега. Эти лодки были полны обнаженных сильных белокурых воинов в крылатых шлемах. В руках они держали мечи и копья, некоторые прыгали в воду, доходившую им до пояса, другие уже вылезали на песок. А на берегу, охраняя его, виднелись фигуры голых дикарей, нисколько не похожих, однако, на индейцев. Они стояли кучками, а некоторые -- по колено в воде. Туземцы уже обменялись первыми ударами с завоевателями, и тела раненых и убитых омывал прибой. Один из белокурых завоевателей лежал поперек лодки, причем торчавшая в его груди стрела показывала, какое оружие явилось причиной его смерти. Другой, прыгавший через него в воду, с мечом в руке, был вылитый Билл. Сомненья быть не могло: те же необычно светлые волосы, те же лицо, глаза, губы. Даже выражение было то же, как у Билла в тот день на гулянке, когда он дрался с тремя ирландцами. Из лона этих двух воинствующих рас, подумала Саксон, вышел ее народ, далекие предки ее и Билли. И с этой мыслью она захлопнула альбом и положила его обратно в ящик. Кто-то из ее предков смастерил этот старинный, уже облезлый комод, который проехал через океан и через прерии и был пробит пулей во время сражения переселенцев с индейцами при Литтл Мэдоу. Ей казалось, она видит перед собой и женщин, державших в его ящиках свои безделушки и домотканые материи, -- женщин тех кочующих поколений, к которым принадлежали бабушки и прабабушки ее матери. И она вздохнула. Что ж, иметь таких предков неплохо: крепкий, трудолюбивый народ. А как бы сложилась ее жизнь, родись она китаянкой или итальянкой? Она постоянно встречала их на улицах: приземистые, неловкие, смуглые, в платках и простоволосые, они обычно тащили с набережной, держа на голове, тяжелые охапки прибитых волнами щепок. Но тут она засмеялась над своими мыслями, вспомнила Билли, их домик в четыре комнатки на Пайн-стрит и заснула, в сотый раз представляя себе всю их обстановку до последних мелочей. ГЛАВА ТРИНАДЦАТАЯ -- Скота у нас больше не было, -- рассказывала Саксон, -- а зима надвигалась, и мы не могли отважиться на путешествие через Великую американскую пустыню, поэтому наш караван остановился в Солт-Лейк-сити. Мормонам в те времена еще жилось неплохо, и они приняли нас сердечно. -- Вы рассказываете так, будто сами были при этом, -- заметил Берт. -- Там была моя мать, -- ответила Саксон с гордостью. -- Ей исполнилось в ту зиму девять лет. Они сидели вокруг кухонного стола в маленьком домике на Пайн-стрит и завтракали сандвичами и пивом в бутылках. По случаю воскресенья все четверо были свободны, и они собрались спозаранку, так как их ждала работа более тяжелая, чем в любые будни: надо было вымыть стены и окна, выскрести полы, положить дорожки и линолеум, повесить занавески, наладить плиту, расставить мебель, убрать кухонную и столовую посуду. -- Ну, продолжай же, Саксон, -- сказала Мери. -- До смерти хочется послушать твой рассказ. А ты, Берт, замолчи и не мешай. -- Так вот. В эту зиму объявился у нас Дэл Хэнкок. Он родом из Кентукки, но провел много лет на Западе. Он был разведчиком, как и Кит Карсон, и хорошо знал Карсона. Они с Китом не раз спали под одним одеялом. И оба побывали с генералом Фремонтом в Калифорнии и Орегоне. Итак, Дэл Хэнкок проходил через СолтЛейк-сити, так как собирался повести группу трапперов со Скалистых гор на ловлю бобров в какое-то новое место. Красивый парень: носил длинные волосы, как на картинках, шелковый пояс поверх куртки, как носят испанцы в Калифорнии, а за поясом торчали два револьвера. Все женщины влюблялись в него с первого взгляда. Он увидел Сэди, старшую сестру моей матери, и она, видно, очень приглянулась ему, так как он остановился в Солт-Лейк-сити и дальше шагу не сделал. Он много и успешно сражался с индейцами, и я слышала от своей тети Виллы, когда была еще совсем маленькая, что у него были удивительно черные сверкающие глаза и орлиный взгляд. По обычаю того времени, он не раз дрался на дуэлях и не боялся ничего на свете. Сэди была настоящая красавица, она кокетничала с ним, и он совсем потерял голову. Может быть, она еще сама не была уверена в своем чувстве, я не знаю, но только она не дала ему слово так легко, как я, например, дала его Билли. В конце концов он уже не мог выносить неопределенности своего положения, -- он прискакал к ней однажды вечером как сумасшедший. "Сэди, -- сказал он, -- если вы не обещаете завтра со мной повенчаться, я застрелюсь этой ночью здесь же, позади загона". Он так бы и сделал. И Сэди знала это и согласилась. Видите, как быстро решались в те дни любовные дела. -- Ну, не знаю, -- заметила Мери насмешливо. -- Ты тоже дала Биллу слово через неделю после того, как увидела его в первый раз. А разве Билл уверял тебя, что застрелится позади прачечной, если ты ему откажешь? -- Я его не довела до этого, -- созналась Саксон. -- Во всяком случае Дэл Хэнкок и тетя Сэди поженились на другой же день. И они были потом очень счастливы. Но она скоро умерла, а его убили индейцы вместе с генералом Костером и всеми остальными. Хэнкок был тогда уже стариком, но, наверно, перебил их немало, прежде чем они укокошили его. Люди вроде него всегда умирают сражаясь и дорого продают свою жизнь. В детстве я знавала некоего Ола Стэнли. Игрок, но какой молодец! Однажды, когда он сидел за столом и играл, один железнодорожник выстрелил ему в спину; от этого выстрела он умер через несколько секунд, но успел перед смертью поднять ружье и всадить три пули в своего убийцу. -- Я не люблю ни драк, ни сражений, -- заявила Мери. -- Это мне действует на нервы. Берт меня ужасно раздражает: он вечно ищет случая подраться. По-моему, все это совершенно ни к чему. -- А для меня наоборот -- человек, в котором нет задора, ничего не стоит, -- сказала Саксон. -- Разве мы с вами были бы здесь, если бы не мужество наших предков? -- Ну, Билл природный воин, -- заявил Берт. -- Замечательный парень во всех смыслах. Он из племени могикан, настоящий охотник за скальпами, и если рассердится -- берегись! -- Вот именно, -- подтвердила Мери. Билл, не участвовавший в их разговоре, встал, заглянул в маленькую комнатку за кухней, затем прошел в гостиную, в спальню, вернулся и, остановившись у двери в эту заднюю комнату, нахмурился. -- Что с тобой, дружище? -- спросил Берт. -- У тебя такой вид, точно ты что-то потерял или заблудился между трех сосен. Что с тобой? Валяй говори. -- Я все думаю, а где же, черт ее возьми, кровать и прочее для этой комнатки? -- Мы же для нее не заказывали мебель, -- пояснила Саксон. -- Так я завтра закажу. -- Зачем вам еще кровать? -- спросил Берт. -- Разве вам вдвоем мало одной кровати? -- Замолчи, Берт! -- воскликнула Мери. -- Держись прилично. -- Ну, ну! -- засмеялся Берт, -- Вечно ты со своими замечаниями. -- У нас эта комната лишняя, -- обратилась Саксон к Биллу, -- поэтому я и не собиралась покупать для нее мебель, а взяла дорожки и плиту получше. Билл подошел к ней, поднял со стула и посадил к себе на колени. -- Правильно, девочка! Я очень рад, что ты так сделала. У нас всегда должно быть все самое лучшее. А все-таки завтра вечером мы с тобой сбегаем к Сэлингеру и выберем ковер и мебель и для этой спальни, хорошую мебель! И никаких! -- Но ведь это будет стоить пятьдесят долларов! -- возразила она. -- И отлично! Пусть стоит пятьдесят долларов и ни на цент меньше. Зато мебель будет хорошая. А что толку в пустой комнате? Это придает всей квартире какой-то нищенский вид. С тех пор как мы ее сняли, заплатили деньги и получили ключи, я только и думаю о нашем гнездышке и вижу, что оно становится все теплее и уютнее. И пока я работаю и вожусь с лошадьми, я ни на минуту об нем не забываю. Уверен, что, когда мы поженимся, оно мне будет так же мило. Вот я и хочу, чтобы все комнаты были обставлены как следует. Если эта комната будет стоять пустая, с голым полом, я только и буду видеть ее, пустую и неуютную. И выйдет обман. А наш дом не должен лгать. Посмотри, Саксон, вон ты повесила занавески, -- пусть, мол, соседи думают, что она обставлена. Эти занавески лгут, и каждый поверит в то, чего нет. Но у нас так не должно быть. Я хочу, чтобы занавески говорили правду. -- Вы можете сдать ее, -- предложил Берт. -- Вы будете жить совсем близко от железнодорожных мастерских и в двух шагах от ресторана. -- Ни за что! Я не для того женюсь на Саксон, чтобы брать жильцов. Если я увижу, что не могу устроить ее жизнь, -- знаешь, что я сделаю? Пойду на Долгую набережную, скажу: "Игра кончена", повешу себе камень на шею и прыгну в воду. Верно, Саксон? Покупка лишней мебели казалась неразумной, но слова Билла польстили ей. Она обвила руками шею своего жениха и, прежде чем поцеловать его, сказала: -- Ты хозяин. Билли. Как ты захочешь, так и будет. И теперь и всегда. -- Слышала? -- насмешливо обратился Берт к Мери. -- Вот как женщина должна рассуждать! Саксон свое место знает. -- Я думаю, мы всегда будем советоваться друг с другом, прежде чем что-нибудь решить, -- ответил Билл своей невесте. -- Слышал? -- торжествующе повторила Мери. -- Имей в виду, что человек, который захочет стать моим мужем, тоже должен будет во всем со мной советоваться! -- Билл ей просто очки втирает, -- возразил Берт. -- Все так говорят, пока не женятся. Мери презрительно фыркнула: -- А я ручаюсь, что Саксон будет им и потом вертеть. Что касается меня, так я объявляю во всеуслышание, своим мужем хочу вертеть -- и буду. -- Нет. Если ты будешь его любить, -- заметила Саксон. -- Наоборот. Тем более, -- настаивала Мери. Берт скорчил грустную гримасу. -- Вот видите, поэтому мы с Мери до сих пор и не поженились, -- сказал он. -- Я -- как тот упрямый индеец: черт меня побери, если уж я построю себе вигвам, да не буду в нем хозяином! -- А я не индианка, -- возразила Мери, -- и не вышла бы замуж за такого упрямого индейца, даже если бы на свете не осталось ни одного мужчины. -- Этот упрямый индеец вас, кажется, еще не сватал! -- Он знает, какой получит ответ. -- Поэтому он, может быть, десять раз подумает, прежде чем сделать предложение. Саксон, которой хотелось перевести разговор на более приятные темы, всплеснула руками и воскликнула: -- А я и забыла! Я хотела вам кое-что показать. -- Она вынула из кошелька гладкое золотое кольцо, и присутствующие переда