ли его друг другу. -- Это обручальное кольцо моей матери. Я его всегда носила на шее, как медальон. В приюте я так плакала и умоляла вернуть его, что начальница разрешила мне его носить. И только подумайте! -- в следующий вторник оно будет уже у меня на пальце! Посмотри, Билли, что внутри вырезано: -- "Д. от К. 1879", -- прочел он. -- Дэзи от Карлтона. Карлтон -- имя моего отца. А теперь. Билли, ты должен вырезать на нем наши имена. Мери была в восторге. -- Замечательно! -- воскликнула она. -- "С. от Б. 1907". Билл на минуту задумался. -- Нет, это нехорошо, ведь вовсе не я дарю его Саксон. -- Знаешь что? -- предложила Саксон. -- Пусть на нем будет просто "Б. и С. ". -- Нет, -- Билл покачал головой, -- "С. и Б. ", потому что ты для меня на первом месте. -- Если я для тебя на первом месте, то ведь и ты для меня тоже. Билл, милый, пусть будет "Б. и С. ". -- Видишь, -- сказала Мери Берту, -- она уже теперь из него веревки вьет. Саксон почувствовала укол в словах Мери. -- Впрочем, как хочешь. Билли, -- сдалась она. Он обнял ее. -- Мы еще об этом потолкуем. ГЛАВА ЧЕТЫРНАДЦАТАЯ Сара была крайне консервативна. С тех пор как кончилась пора ее любви и родился первый ребенок, она словно остановилась на одной точке. Ее душа как будто раз и навсегда приняла определенную форму и так и застыла. В Саре еще жили вкусы и предубеждения ее девической поры и той семьи, в которой она выросла. Малейшее нарушение обычного уклада жизни казалось ей чуть ли не революцией. Том пережил много таких революций. Три из них произошли при перемене квартиры. Третья сломила его, и он решил больше никогда не переезжать. Поэтому же и Саксон молчала о своей предстоящей свадьбе до тех пор, пока молчать уже было нельзя. Она ждала бурной сцены и не ошиблась. -- Как? Боксер? Хулиган? Драчун? -- издевалась Сара после целого потока самых мрачных предсказаний относительно судьбы, ожидающей и ее, Сару, и ее детей без тех четырех с половиной долларов, которые еженедельно платила Саксон. -- Не знаю, что сказала бы твоя мать, если бы она дожила до того, что ты свяжешься с таким типом, как этот Билл Роберте. Билл! Она никогда бы не вышла за человека, которого зовут Билл, она была слишком деликатно воспитана. Одно могу сказать, тебе придется распроститься и с шелковыми чулками и с тремя парами туфель. Скоро ты будешь бога благодарить, что у тебя на ногах старые гетры да бумажные чулки по двадцать пять центов за две пары. -- О!.. Я уверена, что у Билли хватит средств купить мне любые башмаки, -- возразила Саксон, гордо откинув голову. -- Ты не знаешь, что говоришь... -- Сара злорадно захохотала. -- Вот подожди, пойдут ребята... а они родятся гораздо быстрее, чем растет заработная плата. -- Но мы вовсе не собираемся иметь детей... то есть пока. Во всяком случае не раньше, чем выплатим долг за мебель. -- Вот какие вы теперь умные стали! В мое время девушки были поскромнее и понятия не имели о таких неприличностях. -- Это насчет детей? -- спросила Саксон с лукавой усмешкой. -- Да, насчет детей. -- В первый раз слышу, что дети -- неприличность. А у тебя, Сара, их пять. Значит, как неприлично ты себя вела! Мы с Биллом решили вести себя скромнее. У нас будут только мальчик и девочка. Том чуть не подавился от смеха, но, чтобы не подливать масла в огонь, спрятал лицо за чашкой с кофе. Сара на минуту опешила оттого, что ее оружие обратилось против нее самой, но она была в этих делах стреляный воробей и не замедлила повести нападение с другой стороны: -- А почему это вам так вдруг загорелось устраивать свадьбу? Очень подозрительно, очень... До чего вы, молодые девушки, дойдете! Срам! Ни стыда, ни совести! И все -- от этих ваших воскресных танцулек да праздников. Нынче молодые женщины стали прямо как животные. Такой распущенности я никогда еще не видела. Саксон была вне себя от гнева, но, пока Сара продолжала обличать современные нравы. Том ухитрился многозначительно подмигнуть сестре, знаками умоляя ее не сердиться и сохранить мир. -- Ничего, сестренка, -- утешал он Саксон, когда они остались одни. -- С Сарой спорить бесполезно. А Билл Роберте парень хороший. Я о нем много слышал. Ты вполне можешь гордиться таким мужем. И наверняка будешь с ним счастлива. -- Его голос вдруг сорвался, лицо стало сразу старым и очень усталым. Он продолжал с тревогой: -- Только не бери пример с Сары. Не пили его. Что бы ни случилось, не пили. Не читай ему постоянно нравоучений. Дай и ему иногда высказать свой взгляд. Ведь у мужчин тоже есть здравый смысл, даже если Сара этого не признает. И все-таки она меня любит, хотя этого, может быть, и не заметно. А ты должна любить мужа не только про себя, но так, чтобы твою любовь он видел и чувствовал. И он сделает все, что ты захочешь. Пусть иной раз поступит по-своему, -- тогда, поверь мне, он и тебе даст больше воли. А главное, люби его и считайся с его мнением, -- ведь он же в конце концов не дурак. И жизнь пойдет у вас отлично. Сара все заставляет меня делать из-под палки, а ведь от меня молено этого же добиться лаской. -- Обещаю тебе. Том, я буду делать все, как ты говоришь, -- сказала Саксон, улыбаясь сквозь слезы и тронутая сочувствием брата. -- Но я прежде всего буду стремиться к другому: я буду стараться, чтобы Билли любил меня и не переставал любить. Тогда не нужны будут и все эти хитрости. Понимаешь? Он сделает то, что я пожелаю, просто из любви ко мне. -- Правильно надумала, сестренка! Держись этого, и вам будет хорошо. Когда через некоторое время Саксон надела шляпу и отправилась в прачечную, оказалось, что брат поджидает ее за углом. -- Слушай, Саксон, -- начал он торопливо и вместе с тем запинаясь, -- то, что я сказал насчет Сары... знаешь... ты не подумай чего плохого или что я несправедлив к ней... Она женщина честная, верная. И ведь, право, жизнь у нее очень нелегкая. Я скорее откушу себе язык, чем скажу про нее плохое. У всякого свое. Проклятая бедность -- вот в чем дело. Верно? -- Ты всегда так хорошо относился ко мне. Том. Я этого никогда не забуду. И я знаю, у Сары, несмотря на все, самые лучшие намерения. -- Я не смогу сделать тебе никакого свадебного подарка, -- сказал Том виноватым тоном, -- Сара и слышать не хочет. Она говорит, -- когда мы женились, мои родственники нам тоже ничего не подарили. Но все-таки у меня для тебя есть сюрприз. И ты ни за что не угадаешь, какой. Саксон посмотрела на него вопросительно. -- Когда ты сказала, что выходишь замуж, мне сразу же пришла одна мысль. Я написал брату Джорджу и попросил его прислать эту вещь для тебя. И он ее прислал. Я ничего тебе не говорил, потому что боялся, не продал ли он ее. Серебряные шпоры он действительно продал -- должно быть, деньги были нужны. А эту вещь я просил его выслать мне на мастерскую, чтобы не раздражать Сару, и вчера вечером потихоньку принес ее и спрятал в дровяном сарае. -- Наверно, что-нибудь принадлежавшее отцу? Да? Правда? Скажи скорее, что? -- Его сабля. -- Та, которую он брал с собой, когда ездил на чалом коне? Ах, Том! Ты не мог мне сделать лучшего подарка! Идем обратно. Я хочу сейчас же ее видеть. Пройдем потихоньку с черного хода. Сара в кухне стирает и раньше чем через час белье развешивать не будет. -- Я говорил с Сарой насчет того, чтобы отдать тебе старый материнский комод, -- шептал Том, пробираясь с Саксон по узкому проулку между домами, -- но она встала на дыбы и заявила, что Дэзи была не только твоей, но и моей матерью, хоть у нас и разные отцы, что комод этот всегда принадлежал ее роду, а не семейству капитана Кита, и что, значит, он мой, а раз он мой, так она... -- Не беспокойся, -- возразила Саксон. -- Вчера вечером она мне продала его. Сара ждала меня и была очень возбуждена. -- Странно. Она сердилась на меня весь день после того, как я заговорил с ней об этом. Сколько ты ей отдала за него? -- Шесть долларов. -- Грабеж! Разве он стоит этих денег? -- возмутился Том. -- Он очень старый и с одного боку треснул! -- Я бы дала и десять. Я не знаю, что бы дала за него, Том. Ведь он мамин, ты же знаешь. Я помню, как он стоял у нее в комнате, когда она еще была жива. В сарае Том достал спрятанное в дровах сокровище и развернул бумагу, в которую оно было завернуто. Перед ними оказалась ржавая зазубренная тяжелая сабля старинного образца, какую обычно носили кавалерийские офицеры в Гражданскую войну. Она висела на изъеденном молью поясе из плотного малинового шелка, украшенном тяжелыми шелковыми кистями. Саксон в нетерпении почти вырвала ее у брата, вынула из ножен и приложилась к холодной стали губами. Наступил последний день ее работы в прачечной. Вечером Саксон должна была окончательно с нею распроститься. А на другой день в пять часов пополудни они с Биллом пойдут к судье, и тот их поженит. Берт и Мери будут свидетелями, потом они отправятся вчетвером в ресторан Барнума, и там, в отдельном кабинете, состоится свадебный ужин. После ужина Берт и Мери отправятся на вечеринку в зал Миртл, а Билл и Саксон поедут на трамвае на Пайн-стрит. У рабочих медового месяца не бывает, и Биллу предстояло на другой день в обычный час явиться на работу. Все женщины в гладильной тонкого крахмального белья знали, что Саксон с ними последний день. Многие за нее радовались, иные завидовали, что она заполучила себе мужа и освободится от каторжной работы у гладильной доски. Ей пришлось выслушать немало шуток по своему адресу, -- но такова была участь всех девушек, выходивших замуж из прачечной, да и, кроме того, она чувствовала себя такой счастливой, что не могла обижаться на эти иногда и грубоватые, но всегда добродушные шутки. Среди облаков пара, на фоне воздушного батиста и кисеи, быстро скользивших под ее руками, перед нею одна за другой вставали картины ее будущей жизни в маленьком домике на Пайн-стрит. И она, не смолкая, мурлыкала себе под нос, переиначивая по-своему припев одной очень известной в то время песенки: Когда тружусь, когда тружусь, Тружусь я ради Билли. К трем часам усталость работниц-сдельщиц в этой душной и сырой комнате достигла крайних пределов. Пожилые женщины тяжело вздыхали, молодые побледнели, их черты заострились, под глазами легли черные тени, -- но все продолжали с неослабным усердием водить утюгами. Недремлющее око старшей мастерицы зорко следило за тем, чтобы вовремя предупредить любой истерический припадок. Одна молодая девушка, сутулая и узкогрудая, была тотчас же удалена из комнаты, как только старшая заметила, что она готова потерять сознание. Вдруг Саксон вздрогнула от дикого, нечеловеческого вопля. Натянутые нервы не выдержали, и десятки женщин разом приостановили работу, -- одни замерли, держа утюги на весу, у других они выпали из рук. Этот ужасный вопль издала Мери, и Саксон увидела на ее плече странного черного зверька с большими изогнутыми крыльями. Вскрикнув, Мери в испуге присела, и странный зверь, взлетев над нею, метнулся соседней гладильщице прямо в лицо. Та взвизгнула и лишилась чувств. Летающее существо бросалось туда и сюда, а женщины вопили, визжали, размахивали руками, пытались выбежать из гладильни или прятались под гладильные доски. -- Да это просто летучая мышь! -- кричала старшая мастерица в бешенстве. -- Что, вы никогда летучей мыши не видели? Съест она вас, что ли? Но это были женщины из простонародья, и успокоить их оказалось нелегко. Те, кто не мог видеть причины переполоха, но были взвинчены и переутомлены не меньше остальных, тоже поддались панике и закричали: "Пожар!" Давка у дверей усилилась. Все они выли в один голос -- пронзительно, бессмысленно, отчаянно; и в этом вое бесследно утонул увещевающий голос старшей. Саксон сначала просто испугалась, но общая паника захватила и ее. Правда, она не кричала, но бросилась бежать вместе со всеми. Когда орда обезумевших женщин хлынула в соседнее помещение, все работавшие там присоединились к ней и тоже бежали от неизвестной опасности. Через десять минут прачечная опустела, осталось только несколько мужчин бродивших по комнатам с ручными гранатами и тщетно пытавшихся выяснить причину переполоха. Старшая мастерица, женщина серая, но решительная, была вначале тоже подхвачена толпой, однако она вырвалась, повернула обратно и быстро поймала незрячую нарушительницу спокойствия, накрыв ее бельевой корзиной. -- Я не знаю, как выглядит бог, но черта я теперь видела, -- проговорила, захлебываясь смехом и слезами, взволнованная Мери. Саксон очень сердилась на себя за то, что так перепугалась и вместе со всеми бессмысленно бежала из прачечной. -- Какие мы дуры! -- сказала она. -- Ведь это просто летучая мышь. Я слышала о них. Они живут в лесу. Говорят, они совершенно безобидные, а днем они слепые. Вот почему все и случилось. Просто маленькая летучая мышь! -- Ну, ты меня не разуверишь, -- отозвалась Мери. -- Это, несомненно, был черт. -- Она несколько раз всхлипнула, потом снова засмеялась нервным смехом. -- Ты видела -- миссис Бергстром упала в обморок. А ведь оно едва коснулось ее лица! Мне что-то село на плечо, а потом я почувствовала что-то на шее -- точно рука мертвеца. Однако я не упала. -- Она снова засмеялась. -- Может быть, я слишком напугалась, и мне было уже не до обморока... -- Вернемся, -- предложила Саксон. -- Мы и так потеряли полчаса. -- Ни за что! Хоть бы мне расстрелом грозили. Я иду домой. Да разве я могу сейчас гладить? Меня всю трясет. Одна из женщин сломала себе руку, другая -- ногу, у многих оказались ссадины и ушибы. Никакие уговоры и объяснения старшей мастерицы не могли заставить напуганных гладильщиц вернуться к работе. Они слишком переволновались и разнервничались, и только немногие нашли в себе достаточно мужества, чтобы вернуться в помещение прачечной за шляпами и корзинками остальных. Лишь несколько девушек опять взялись за утюги. Среди них была Саксон, и она проработала до шести часов. ГЛАВА ПЯТНАДЦАТАЯ -- Ах, Берт! Ну зачем ты напился? -- воскликнула Мери с укором. Они сидели вчетвером в отдельном кабинете у Барнума. Скромный свадебный ужин, показавшийся Саксон, однако, чересчур роскошным, был съеден. Берт, держа в руке стакан красного калифорнийского вина, которое здесь стоило пятьдесят центов бутылка, поднялся и пожелал произнести речь. Лицо его раскраснелось, черные глаза лихорадочно блестели. -- Ты уже выпил еще до того, как зайти за мной, -- продолжала Мери. -- Я это вижу по всему. -- Ошибаетесь, дорогая, разуйте глаза, -- возразил он. -- Бертрам сегодня в наилучшем виде, -- Он встал для того, чтобы пожать руку своему старому товарищу. -- Билл! Дружище! Давай лапу! Приходится нам с тобой распрощаться! Здравствуйте и до свидания! Ты теперь человек женатый, Билл, и будешь домоседом. Гулять с парнями уже не придется. Ты должен теперь беречь себя, застраховать свою жизнь от несчастных случаев... вступить в строительный кооператив... сделаться членом кассы взаимопомощи и похоронного бюро... -- Перестань, Берт, -- прервала его Мери. -- Разве на свадьбе говорят о похоронах? Как тебе самому не стыдно! -- Стой! Подожди, Мери. Я вовсе не хотел... Я сейчас скажу, что я думал... Совсем не про то, про что она говорит... Подождите... Я сказал "похоронное бюро"? Да? Я же не собирался омрачить настроение веселого общества... Наоборот... Он явно запутался, и Мери торжествующе покачала головой. Но это его снова подстегнуло. -- Подождите, дайте сказать, почему я упомянул... Потому, что ты, друг, подцепил такую зажигательную жену, такую раскрасотку. Все молодые люди от нее без ума, и если они начнут за ней бегать, то что ты сделаешь, Билл? У тебя окажется много работы. И разве тебе не понадобится похоронное бюро, чтобы их всех хоронить? По-моему -- да. Я только хотел похвалить твой вкус по части женщин, это Мери мне помешала. Его блестящие глаза с насмешливым торжеством остановились на Мери. -- Кто говорит, что я нализался? Я? Ничего подобното. Я вижу все совершенно ясно, как днем. Я вижу моего старого друга Билла -- и, заметьте, одного, а не двух Биллов. Он от роду не бывал двуличным. Билл! Друг! Когда я вижу тебя теперь в брачном хомуте, мне становится грустно -- да, грустно. -- Он оборвал свою речь и обратился к Мери. -- Не кипятись, старуха! Я знаю, что говорю. Мой дед был сенатором в своем штате и мог с утра и до ночи вести приятные разговоры. Я тоже могу... Так вот, Билл, когда я смотрю на тебя, мне делается грустно. Да, грустно. -- Он вызывающе взглянул на Мери. -- Сам-то я разве не вижу, сколько ты забрал себе счастья? Верь моему слову -- ты умный парень, черт бы побрал всех женщин! Ты хорошо начал; так и продолжай. Женись, брат, женись хоть на всех! Чокнемся, Билл! Ты могикан и храбрец! А скво у тебя первый сорт. Пью за ваше здоровье, и за вас обоих, и за ваших будущих крикунов. Дай вам бог! Он залпом осушил стакан, упал на стул и уставился на молодых, из его глаз медленно катились слезы. Мери тихонько погладила его руку, и он совсем раскис. -- Господи, имею же я право поплакать, -- всхлипывал Берт. -- Лучшего дружка своего лишаюсь! Прошлого уже не вернешь, нет... никогда... Как подумаю о прежних веселых днях с Биллом, о наших проделках, и вижу, что вот вы, Саксон, теперь сидите с ним и держитесь за ручки, -- я возненавидеть вас готов. -- Не грустите, Берт, -- ласково улыбнулась Саксон. -- Вот и вы с Мери тоже держитесь за руки. -- Ах, он любит нюни распускать, -- сказала Мери резко, в то время как ее пальцы нежно перебирали его волосы. -- Не грусти, Берт. Пусть теперь Билл ответит на твою замечательную речь. Берт подкрепился новым стаканом вина. -- Валяй, Билл, -- воскликнул он. -- Теперь твой черед! -- Я говорить не мастер, -- проворчал Билл. -- Что мне сказать им, Саксон? Сказать, как мы счастливы? Они и так знают. -- Поблагодари за добрые пожелания и пожелай им от нас того же. Скажи им, что мы всегда будем счастливы. И что мы всегда все четверо будем дружить, как и раньше. И что мы их приглашаем в следующее воскресенье к нам обедать. Пайн-стрит, пятьсот семь. А если ты, Мери, захочешь приехать в субботу с вечера, ты можешь переночевать в комнате для гостей. -- Ты сказала гораздо лучше, чем сказал бы я! -- и Билл захлопал в ладоши. -- Молодчина, Саксон! Что я могу прибавить к твоим словам? Очень немногое. А все-таки кое-что прибавлю. Он встал и взял в руку стакан. От темных густых бровей и темных ресниц его голубые глаза казались синими и еще больше оттеняли белокурые волосы и светлую кожу; гладкие юношеские щеки покрылись легким румянцем, но не от вина, -- он пил всего второй стакан, -- а от здоровья и счастья. Саксон смотрела на него с чувством гордости, радуясь тому, что он так хорошо одет, такой сильный, красивый, опрятный. Он -- ее муж-мальчик, и она гордилась собой, своей женской прелестью и желанностью, благодаря которым у нее такой удивительный возлюбленный. -- Так вот, Берт и Мери, -- начал он. -- Вы сидите с нами за нашим свадебным ужином. Мы приняли к сердцу все ваши добрые пожелания, желаем того же и вам, и, говоря так, мы имеем в виду гораздо больше, чем вы думаете. Мы с Саксон считаем, что долг платежом красен. И хотим, чтобы наступил день, когда мы, наоборот, будем гостями на вашем свадебном ужине! И тогда, если вы соберетесь к нам в воскресенье обедать, вы оба можете ночевать в свободной комнате. Разве зря я обставил ее? Как вы думаете, а? -- Вот уде чего никак от вас не ожидала. Билли! -- воскликнула Мери. -- Да вы хуже Берта. Ну, все равно... Из глаз ее неожиданно брызнули слезы. Голос дрогнул и оборвался; затем, улыбнувшись, она обернулась к Берту, который обнял ее и посадил к себе на колени. Выйдя из ресторана, все четверо пошли вместе по Восьмой и Бродвею и остановились у трамвайной остановки. Берт и Билл чувствовали себя неловко и молчали под влиянием какой-то внезапно возникшей между ними отчужденности. Но Мери обняла Саксон с нежной заботливостью. -- Ничего, детка, -- шептала Мери. -- Ты не пугайся, все обойдется. Подумай обо всех прочих женщинах на свете. Кондуктор дал звонок, и обе пары расстались, торопливо бормоча всякие пожелания. -- Ах ты, могикан! -- крикнул Берт, когда трамвай тронулся. -- И вы, могиканша! -- Не забудь того, что я тебе сказала, -- напомнила Мери, прощаясь с Саксон. Трамвай остановился на углу Седьмой и Пайн-стрит, это была конечная остановка. Отсюда до дома молодых оставалось не больше двух кварталов. На крыльце Билл вынул из кармана ключ. -- Правда, чудно? -- сказал он, поворачивая ключ в замке. -- Ты да я, и больше никого. Одни! Пока он зажигал в гостиной лампу, Саксон стала снимать шляпу. Затем он прошел в спальню, зажег свет и там, вернулся и остановился в дверях. Саксон, все еще в смущении возившаяся со шпильками от шляпы, украдкой взглянула на него. Он протянул к ней руки. -- Ну? -- сказал он. Она подошла к нему, и он почувствовал, как она задрожала в его объятиях.  * ЧАСТЬ ВТОРАЯ *  ГЛАВА ПЕРВАЯ Вечером, на другой день после свадьбы, когда Билл, возвращаясь домой, поднялся на крыльцо, Саксон встретила его в дверях. Поцеловавшись, они пошли рука об руку через гостиную в кухню, и Билл, остановившись на полдороге, с удовольствием потянул носом. -- Послушай, Саксон, у нас в доме ужасно хорошо пахнет! Это не только запах кофе, хотя я различаю и его. Пахнет во всех комнатах, пахнет... ну я не знаю чем, просто хорошо пахнет! Пока он мылся над раковиной, она поставила на плиту сковородку. Вытирая руки и наблюдая за женой, он издал одобрительное восклицание, когда она положила на сковородку бифштекс. -- Где это ты научилась жарить бифштекс на раскаленной сковородке без масла? Это лучший способ, но почему-то женщины его не признают. Когда она сняла крышку со второй сковородки, чтобы помешать кухонным ножом какое-то аппетитное кушанье, он подошел к Саксон сзади, просунул руки под ее опущенные локти, обхватил грудь и склонил голову ей на плечо, так что его щека коснулась ее щеки. -- М-м-м!.. Жареная картошка с луком, как, бывало, готовила моя мать. Чудесная штука! И до чего хорошо пахнет! Он отпустил жену, и его щека ласково скользнула вдоль ее щеки. Но затем он снова обнял ее; она почувствовала его губы на своих волосах и слышала, как он вдыхает их запах. -- М-м-м!.. А как хорошо пахнет от тебя самой! Я раньше никак не мог понять, когда говорили про женщину, что она упоительная. А теперь понимаю. Но такой упоительной, как ты, я еще не встречал. Он был несказанно счастлив. Причесавшись в спальне, он сел против нее за маленький столик и, уже взяв в руки нож и вилку, сказал: -- Знаешь, быть женатым очень приятно, а послушаешь всех этих женатых людей... Даю слово, Саксон, мы могли бы их кое-чему научить. Мы можем дать им много очков вперед и все-таки выиграть. Одним только я недоволен. Мгновенно вспыхнувший в ее глазах испуг заставил его рассмеяться. -- Тем, что мы не поженились раньше. Подумай, сколько дней я потерял! Ее глаза засияли счастьем и благодарностью, и она поклялась себе, что так будет в течение всей их супружеской жизни. Они кончили ужинать, она убрала со стола и принялась мыть над раковиной посуду. Когда он сделал попытку перетирать ее, Саксон схватила его за полу пиджака и толкнула обратно на стул. -- Сиди и радуйся, что можешь отдохнуть. Нет, нет, изволь слушаться! Выкури сигару. Нечего следить за тем, что я делаю. Вот тебе сегодняшняя газета. И если ты не очень спешишь прочесть ее, ты оглянуться не успеешь, как я кончу с посудой. Пока он курил и читал газету, она то и дело украдкой на него поглядывала. Еще одного не хватает для полного уюта -- туфель. Через несколько минут Билл со вздохом отодвинул от себя газету. -- Бесполезно, -- сказал он. -- Я все равно не могу читать. -- Почему? -- лукаво спросила она. -- Глаза болят? -- Да нет. Что-то застилает их; это пройдет, если я буду смотреть на тебя. -- Сейчас, мой мальчик. Я освобожусь через минутку. Прополоскав кухонное полотенце и вычистив раковину, она сняла с себя фартук, подошла к Биллу и поцеловала его сначала в один глаз, потом в другой. -- Ну, теперь лучше? -- Немножко получше. Она повторила свое лечение. -- А теперь? -- Еще лучше. -- А теперь? -- Совсем хорошо. Однако, подумав, он заявил, что правый глаз еще немного болит. Во время лечения этого глаза она вдруг вскрикнула, словно от боли. -- Что с тобой? Тебе больно? -- Глаза. Они тоже ужасно заболели. Тут они поменялись ролями, и Билл стал врачом, а она пациенткой. Когда оба вылечились, она повела его в гостиную, где они ухитрились усесться вдвоем в большом мягком кресле, стоявшем у открытого окна. Это была самая дорогая вещь в доме. Кресло стоило семь с половиной долларов, и Саксон, даже не мечтавшая о таком великолепии, ощущала в течение всего дня легкие уколы совести. В комнату лился свежий соленый запах моря, который по вечерам так радует жителей приморских городов. На железнодорожных путях пыхтели паровозы и слышался грохот поездов, замедлявших ход между молом и Оклендским вокзалом; доносились крики детей, обычно игравших на улице в летние вечера, и негромкие голоса хозяек из соседнего дома, вышедших посидеть на крылечке и посудачить. -- Что может быть лучше этого? -- прошептал Билл. -- Как вспомню о своей меблированной комнатенке за шесть долларов, так даже грустно становится! Сколько времени я зря потерял. Одно только меня утешает: если бы я оттуда съехал раньше, я бы не встретил тебя. Ведь я еще месяц назад даже не подозревал, что ты живешь на свете. Его рука скользнула вверх по ее обнаженной руке и пробралась под рукав. -- Какая у тебя свежая кожа, -- сказал он. -- Не холодная, а именно свежая. Так приятно ее касаться. -- Ты скоро сделаешь из меня холодильник! -- засмеялась она. -- И голос у тебя какой-то свежий, -- продолжал он. -- Когда я слышу его, у меня такое чувство, будто ты кладешь мне руку на лоб. Очень странно. Я не знаю, как объяснить, но твой голос словно проходит через всего меня -- чистый и свежий. Как ветерок -- такой приятный, знаешь, когда он подует с моря после -- жаркого, душного дня. А если ты говоришь тихо, твой голос звучит мягко и певуче, точно виолончель в оркестре театра Макдоноу. И никогда у тебя он не доходит до высоких нот, никогда не бывает резким, визгливым, не дерет слух, как голоса иных женщин, если они сердятся или возбуждены; они напоминают мне заигранную граммофонную пластинку. А твой голос так и льется в душу, я даже дрожать начинаю, будто от свежести. Просто наслажденье. Мне кажется, у ангелов, если только они существуют, должен быть такой голос. Несколько минут прошло в молчании; она чувствовала такое невыразимое счастье, что только провела рукой по его волосам и без слов прижалась к нему. Затем Билл продолжал: -- Хочешь знать, кого ты мне напоминаешь? Видела ты когда-нибудь молодую породистую кобылу с блестящей атласной шерстью и до того нежной кожей, что на ней остается след от малейшего прикосновения хлыста? Она такая чуткая, нервная, а может превзойти выносливостью самую крепкую необъезженную лошадь, -- и в один миг разорвать себе сухожилия или простудиться насмерть, если проведет ночь без попоны. Такие лошади -- самые прекрасные создания на свете; они стройные, сильные, неясные, и обращаться с ними нужно очень бережно. Знаешь, как со стеклянной посудой: "Осторожно, бьется, не переворачивать, не бросать наземь!" Ты напоминаешь мне такую лошадку. И мое дело присмотреть, чтобы обращение с тобой было самое аккуратное. Ты так же не похожа на других женщин, как породистая кобыла на рабочих кляч. Знаешь, ты кто? Ты чистокровка. Ты и стройна по-особому и порывиста... А уж сложена... Знаешь, какая у тебя фигура? Да, да, куда до тебя Анетте Келлерман. Она австралийка, ты американка. Но разве американки такие?.. Ты особенная. Ты -- первый класс... Нет, я не знаю, как объяснить... Остальные женщины сложены не так. Ты будто из другой страны. Прямо француженка. И сложением и тем, как ты ходишь, садишься, встаешь, просто ничего не делаешь, -- всем ты напоминаешь француженку, и даже лучше... Билл, никогда не выезжавший из Калифорнии и не ночевавший ни одной ночи вдали от своего родного Окленда, не ошибся. Саксон была прекрасным цветком на англосаксонском дереве; необычайно маленькие руки и ноги, узкие кости, пластичность тела и движений -- все в ней напоминало одну из тех женщин давнего прошлого, которые произошли от смешения французов-норманнов с крепким племенем саксов. -- А как на тебе сидит платье! Ты точно срослась с ним. Оно такая же часть тебя, как свежесть твоего голоса и твоей кожи. И всегда ты так хорошо одета, что, кажется, лучше и быть не может. А ведь ты знаешь: мужчине очень приятно показываться с женщиной, когда она одета, как картинка, и слышать, как другие парни говорят: "С кем это сегодня Билл? Правда, прелесть? И я бы от такой не отказался!" Ну, и все в таком роде. И Саксон, прижавшись к его щеке, чувствовала, что она вполне вознаграждена за долгие часы ночного бдения, когда после мучительного трудового дня ее голова невольно клонилась над шитьем: она старалась восстановить в памяти и украдкой перенять фасоны тех нарядных вещей, которые каждый день разглаживала. -- Знаешь, Саксон? Я придумал тебе новое имя. Ты мой Эликсир Жизни. Вот ты кто! -- И я тебе никогда не надоем? -- спросила она. -- Надоешь? Да мы же созданы друг для друга! -- Разве не удивительно, что мы встретились. Билли? Ведь мы могли никогда и не встретиться. Это чистая случайность... -- Значит, такие уж мы счастливцы! -- воскликнул он. -- Так нам было на роду написано! -- А может, наша встреча больше, чем счастливая случайность, -- задумчиво проговорила она. -- Наверняка. Мы должны были встретиться. Мы не могли не найти друг друга. Они замолчали и сидели в тишине, не замечая времени, отдавшись любви, невыразимой словами. Затем она почувствовала, как он привлек ее ближе, и его губы прошептали у самого ее уха: -- А не пойти ли нам спать? Много вечеров провели они так вдвоем; а случалось, они вносили в них некоторое разнообразие -- ходили на танцы, в кинематограф, в театр Орфей или театр Белла, либо на музыку, которая играла вечером по пятницам в городском парке. Порой по воскресеньям Саксон брала с собой завтрак, и они уезжали в горы в коляске, запряженной Принцем и Королем, которых хозяин по-прежнему охотно давал Биллу для проездки. Каждое утро Саксон просыпалась от звонка будильника. В первый день их совместной жизни Билл настоял на том, чтобы встать вместе с ней и развести огонь в плите. В этот раз Саксон уступила ему, но затем стала накладывать дрова с вечера, так что утром оставалось только поднести к ним спичку. И она убедила его, что можно еще подремать в постели, пока завтрак не будет готов. Первое время она готовила ему завтрак, затем с неделю он ходил домой обедать. А потом был принужден брать что-нибудь с собой. Все зависело от того, в какой части города он работал. -- Ты неправильно себя поставила с мужем, -- заявила ей однажды Мери. -- Ты так ухаживаешь за ним, что окончательно его избалуешь. Это ему за тобой ухаживать надо, а не тебе за ним... -- Да ведь зарабатывает он, -- возразила Саксон. -- Его труд гораздо тяжелее моего, а у меня свободного времени хоть отбавляй. И потом -- мне хочется ухаживать за ним, потому что я его люблю... Ну и... просто... мне хочется. ГЛАВА ВТОРАЯ Несмотря на то, что Саксон вела хозяйство крайне тщательно, вскоре, когда она распределила все свои ежедневные обязанности, оказалось, что у нее остается много свободного времени. Особенно в те дни, когда Билл брал с собой завтрак и ей не нужно было готовить полдник, Саксон имела в своем распоряжении несколько свободных часов. Привыкнув годами работать на фабрике или в прачечной, она тяготилась этой неожиданной праздностью. Ей было трудно сидеть без дела, но и ходить в гости к своим проясним подругам она не могла, -- те были весь день на работе. С соседками же она еще не успела свести знакомство, кроме одной старухи, которая жила рядом; с этой женщиной они иногда перекидывались несколькими словами через забор, разделявший их дворы. Одним из любимейших ее занятий стало купанье, и она имела возможность наслаждаться этим неограниченно. В приюте и у Сары она привыкла брать ванну только раз в неделю. Когда она подросла, ей захотелось мыться чаще. Но такое желание вызвало сначала насмешки со стороны Сары, а затем и ее гнев. Сама Сара выросла в те годы, когда было в обычае купаться только по субботам, и в поползновении Саксон мыться больше чем раз в неделю она усматривала нечто высокомерное и оскорбительное для своей личной чистоплотности. По ее мнению, это значило попусту переводить дрова и прибавлять к семейной стирке лишние полотенца. Но теперь у Саксон была собственная плита, ванна, полотенца и мыло, и никто не мог ничего ей запретить, -- поэтому она ежедневно наслаждалась купаньем. Правда, ванной ей служил просто большой бак для стирки, она ставила его в кухне на пол и наливала воду ведром, но все же это была роскошь, и возможность пользоваться ею она получила только в двадцать четыре года. Старуха соседка открыла ей в случайном разговоре главную прелесть такого купания: оказывается, совсем простая штука -- нужно влить в воду несколько капель нашатырного спирта. Саксон никогда раньше об этом не слышала. Ей вообще было суждено узнать от этой странной женщины еще очень многое. Они познакомились ближе, когда Саксон однажды развешивала во дворе свои выстиранные лифчики и несколько штук самого тонкого белья. Старуха стояла, облокотившись на перила своего крыльца, и, поймав взгляд молодой женщины, кивнула ей, причем Саксон показалось, что этот кивок предназначается не столько ей самой, сколько ее развешанному белью. -- Вы только что замуж вышли? Верно? -- спросила женщина. -- Меня зовут миссис Хиггинс. Но я предпочитаю, чтобы меня звали по имени -- Мерседес. -- Меня зовут миссис Роберте, -- ответила Саксон, испытывая радостное волнение оттого, что может называться этой новой фамилией. -- А имя мое Саксон. -- Странное имя для янки, -- заметила собеседница. -- О, я не янки, я из Калифорнии, -- воскликнула Саксон. -- О-ля-ля! -- засмеялась миссис Хиггинс. -- Я забыла, что мы в Америке. В других странах всех американцев зовут янки. Значит, вы недавно вышли замуж? Саксон кивнула с радостным вздохом. Мерседес тоже вздохнула. -- Ах вы, счастливое, нежное молодое создание!.. Я готова вам бешено завидовать! Перед вами вся жизнь, и вы можете любого мужчину обернуть вокруг своего хорошенького пальчика. Но вы даже не понимаете своего счастья. Ни одна женщина его не понимает, а потом уже слишком поздно. Саксон была смущена и удивлена этим заявлением, однако ответила с готовностью: -- О, я знаю, что я счастливая. Мой муж лучше всех на свете. Мерседес Хиггинс снова вздохнула и перевела разговор на другое. Она кивком указала на белье. -- Вы, я вижу, любите красивые вещи. Очень похвально, молодой женщине так и следует. Это прекрасная приманка для мужчин, -- от тряпок зависит половина дела. Такими вещами их завоевывают, а потом удерживают... Вы ведь хотите удержать своего мужа, чтобы он был с вами всегда-всегда? -- Конечно. И я сделаю так, что он будет всегда-всегда любить меня. Саксон умолкла, смущенная своей неожиданной откровенностью с этой чужой женщиной. -- Странная штука -- любовь мужчины, -- продолжала Мерседес. -- И ошибка всех женщин в том, что они воображают, будто мужчина для них -- открытая книга. Именно по незнанию мужчин большинство женщин и становятся несчастными, но все-таки продолжают верить, что они мужчин прекрасно понимают. Ах, дурочки, дурочки! Значит, вы, маленькая женщина, надеетесь, что заставите мужа всю жизнь любить вас? Так все говорят, думая, что знают и причуды мужского сердца и их самих. Но, уверяю вас, легче получить главный выигрыш в лотерее "Литтл Луизиана", чем достигнуть этого, и бедные молодые женщины всегда слишком поздно убеждаются в своей ошибке. Хотя вы -- вы начали хорошо. Следите за собой и носите изящное белье. Чем вы мужа покорили -- тем и удержите. Но это далеко не все. Когда-нибудь мы поговорим с вами, и я расскажу вам то, что, к сожалению, очень немногие женщины хотят знать, а узнают только исключения. Саксон! Какое энергичное и красивое имя. Но оно к вам не подходит. Не думайте, я наблюдала за вами, вы скорее француженка. Да, в вас есть что-то французское, несомненно. Передайте мистеру Робертсу, что я поздравляю его с таким удачным выбором. -- Она замолчала и взялась за ручку кухонной двери. -- Заходите ко мне как-нибудь. Не пожалеете. Я многому могу вас научить. Приходите вечерком. Мой муж служит ночным сторожем на вокзале и днем отсыпается. Вот и сейчас он спит. Саксон вернулась к себе задумчивая и заинтригованная. Эта худая смуглая женщина, с лицом поблекшим и словно опаленным зноем, с большими черными глазами, сверкающими и горящими каким-то неугасимым внутренним пламенем, казалась ей необыкновенной. Она, конечно, стара -- так между пятым и седьмым десятком. В ее волосах, когда-то черных, как вороново крыло, уже белеет немало седых прядей. Особенно удивила Саксон чистота ее речи. Язык Мерседес был гораздо лучше того, к какому Саксон привыкла. Однако Мерседес не американка. С другой стороны, она говорит без всякого акцента. И налет чего-то иностранного в ее речи настолько неуловим, что трудно определить его. -- Ага, -- отозвался Билл, когда она рассказала ему вечером о своем знакомстве. -- Так вот она какая -- миссис Хиггинс! Да, ее муж -- ночной сторож. У него нет руки. Оба они -- занятная парочка! Есть такие, что даже боятся ее. Некоторые старушки ирландки и даго считают ее колдуньей и не хотят иметь с ней никакого дела. Берт рассказывал мне. Есть и такие, что твердо верят, будто, если она разозлится или ей не понравится чья-нибудь физиономия или еще что-нибудь, достаточно ей посмотреть на того человека, и он -- хлоп наземь и умер. Один из наших конюхов -- да ты видала его, Гендерсон, он живет тут за углом на Пятой, -- уверяет, что у нее не все дома. -- Не знаю, право, -- отозвалась Саксон, желая вступиться за свою новую знакомую. -- Может быть, она и сумасшедшая, но говорит она то же самое, что и ты: будто я похожа на француженку, а не на американку. -- В таком случае я начинаю уважать ее, -- ответил Билл. -- Значит, котелок у нее варит. -- И она говорит на таком правильном английском языке. Билли, прямо как учитель в школе... мне кажется, так говорила моя мама. Она образованная. -- Уж, наверное, она не сумасшедшая, раз так тебе понравилась. -- Она велела поздравить тебя, что ты выбрал меня. "У вашего мужа хороший вкус", говорит... -- засмеялась Саксон. -- Да? Тогда передай ей от меня сердечный привет; она, как видно, умеет ценить хорошее, и ей следовало бы собственно поздравить и тебя с выбором хорошего мужа! Несколько дней спустя Саксон опять встретилась с соседкой, и Мерседес Хиггинс снова кивнула головой не то молодой женщине, не то белью, которое та развешивала для просушки. -- Я смотрю, как вы стираете, маленькая женщина, -- приветствовала ее старуха. -- Смотрю и огорчаюсь. -- Что вы! Я четыре года работала в прачечной, -- поспешно ответила Саксон. Мерседес презрительно засмеялась: -- Паровая прачечная? Подумаешь, стирка!.. Дурацкая работа. В паровую прачечную должно было бы попадать только самое обыкновенное белье, -- на то оно и обыкновенное. Но изящные вещи, кружевные, легкие -- о-ля-ля, милочка, они требуют особой стирки, это целое искусство! Тут нужен ум, талант, осторожность и такое же деликатное обращение, как деликатны сами эти вещицы. Я вам дам рецепт домашнего мыла. Оно не портит ткани, оно придает ей мягкость, белизну и оживляет ее. Вы будете носить такие вещи очень долго, ведь белое никогда не надоедает. Да, стирка -- дело тонкое, настоящее искусство! Стирать нужно так, как рисуют картину или пишут стихотворение, -- с любовью, благоговейно; это своего рода священнодействие. Я научу вас, милочка, всяким занятным штукам, о каких янки и понятия не имеют. Я научу вас новой красоте! -- Она опять кивнула на белье. -- Вы вяжете кружева? Я знаю все виды кружев: бельгийские, мальтийские, мехельнские -- все, все сорта кружев, самых восхитительных! И я научу вас плести те, которые попроще, чтобы вы могли делать их сами и ваш милый муж любил вас всегда, всегда. В первое свое посещение старухи Хиггинс молодая женщина получила от нее рецепт, как изготовлять домашнее мыло, и самые подробные наставления относительно стирки тонкого белья. Кроме того, Саксон была потрясена и взволнована всеми странностями и причудами, таившимися в этой увядшей женщине, от рассказов которой веяло дыханием далеких стран и чуждых морей. -- Вы испанка? -- решилась спросить Саксон. -- И да и нет, как говорится -- ни то ни се. Мой отец -- ирландец, моя мать -- испанка из Перу. На нее я походка лицом и цветом кожи, но похожа чем-то и на отца -- голубоглазого мечтательного кельта с песней на устах, неутомимыми ногами и роковой страстью к путешествиям, -- она и погубила его. Эта страсть передалась и мне и увела меня в такие же дали, как увлекла когда-то и его. Саксон вспомнила школьную географию, и ей смутно представилась географическая карта с материками и изломанной линией их берегов. -- О! -- воскликнула она. -- Значит, вы из Южной Америки! Мерседес пожала плечами. -- Человеку надо где-то родиться. У моей матери было огромное ранчо. Весь Окленд поместился бы на самом маленьком из ее пастбищ. Старуха, улыбаясь, вздохнула и на некоторое время погрузилась в свои воспоминания. Саксон очень хотелось узнать как можно больше об этой женщине, которая, вероятно, прожила свою юность так, как жили когда-то в испанской Калифорнии. -- Вы, должно быть, получили хорошее образование? -- начала Саксон вопросительно. -- Вы так безукоризненно говорите по-английски. -- Ах, английский -- ему я научилась потом, не в школе. Да, я получила хорошее образование и знала многое, только не знала главного -- мужчин. Это тоже пришло потом. Моей матери, конечно, никогда и не снилось, -- она была страшно богатой леди, тем, что вы называете "королевой пастбищ", -- ей, конечно, и не снилось, что я, несмотря на свое образование, окажусь в конце концов женой ночного сторожа. -- Она засмеялась над нелепостью этого предположения. -- У нас дома были сотни, даже тысячи ночных сторожей и рабочих, и все они нам служили. Были и пеоны -- это, по здешним понятиям, почти что рабы -- и ковбои, которым приходилось делать двести миль верхом, чтобы проехать ранчо из конца в конец. А уж слуг в доме нельзя было и сосчитать. Да, да, у моей матери их были десятки. Мерседес Хиггинс, болтливая, как гречанка, продолжала делиться с Саксон своими воспоминаниями. -- Но все они были ужасно грязные и ленивые. Вот китайцы, как правило, -- превосходные слуги. Японцы тоже, если попадутся надежные; хотя китайцы все-таки лучше. Служанки-японки -- хорошенькие и веселые, но в любую минуту могут все бросить и уйти от вас. Индусы слабосильны, но очень послушны. Их сагибы и мэмсагибы для них прямо какие-то божества! Я была для них мэмсагиб, потому что я женщина. У меня был однажды повар, русский, -- так он всегда плевал в плиту -- "на счастье". Очень смешно. Но мы мирились с этим. Таков обычай. -- Вы, наверно, много путешествовали, раз у вас были такие странные слуги? -- спросила Саксон, чтобы старуха продолжала свой рассказ. Мерседес засмеялась и кивнула. -- Но чуднее всего -- это черные рабы в Океании: маленькие, курчавые, с костяными украшениями, продетыми через нос. Когда они лодырничали или крали, их привязывали к стволу кокосовой пальмы за оградой и стегали кнутами из кожи носорога. Они были с острова людоедов и охотников за головами и никогда не издали ни одного стона. Этого требовала их гордость. Я помню маленького Виби -- ему было всего двенадцать лет, -- он прислуживал мне; и когда ему исполосовали всю спину и я плакала над ним, он только смеялся и говорил: "Подожди еще чуточку, и я отрежу голову большому белому хозяину". Он имел в виду Брюса Анстея, англичанина, который его избил. Но маленькому Виби так и не досталась голова хозяина. Он убежал, и дикари ему самому отрезали голову и съели его начисто. У Саксон пробежал мороз по коже, лицо ее потемнело, а Мерседес Хиггинс продолжала трещать: -- Ах, какие это были веселые, бурные и дикие времена! Вы не поверите, дорогая, эти англичане с плантаций выпили за три года целое море шампанского и шотландского виски и истратили тридцать тысяч фунтов. Заметьте, не долларов, а фунтов, а это составляет сто пятьдесят тысяч долларов. Но пока было что тратить, они жили, как короли. Это была великолепная, сказочная и безумная, совершенно безумная жизнь. Чтобы уехать, мне пришлось продать в Новой Зеландии половину моих замечательных драгоценностей. В конце концов Брюс Анстей застрелился. Роджер поступил штурманом на торговое судно с черной командой, за восемь фунтов в месяц. А Джэк Гилбрайт был самый чудной из всех. Он происходил из богатой и знатной семьи. Вернувшись в Англию, он стал торговать мясом для кошек в окрестностях своего родового замка и делал это до тех пор, пока родственники не дали ему денег на покупку каучуковой плантации, и он уехал не то в Индию, не то на Суматру, а может быть на Новую Гвинею... Не помню. Вернувшись домой и стряпая в кухне обед для Билла, Саксон долго думала о том, какие неистовые желания и страсти заставили эту старуху с обожженным солнцем лицом совершить весь огромный путь -- от роскошного перуанского ранчо до Окленда и -- до Барри Хиггинса. Старик Хиггинс не принадлежал к числу тех, кто выбросил бы деньги на шампанское, да у него, вероятно, и случая такого не было. В своих рассказах она упоминала имена других мужчин, но не его. Еще не раз Мерседес пускалась в воспоминания; о многом она говорила лишь отрывочно, намеками. Не было, кажется, ни одной страны, ни одного большого города в Старом и Новом Свете, где бы она не побывала. Она посетила десять лет тому назад даже Клондайк и несколькими яркими штрихами обрисовала своей слушательнице закутанных в меха и обутых в мокасины золотоискателей, которые сорили в барах золотым песком, стоившим не одну тысячу долларов. Казалось, миссис Хиггинс всегда имела дело только с такими мужчинами, для которых деньги -- все равно что вода. ГЛАВА ТРЕТЬЯ Саксон, занятая тем, как удержать любовь Билла, сохранить свежесть их взаимного чувства и никогда не спускаться с тех вершин, которых они сейчас достигли, охотно встречалась с миссис Хиггинс и слушала ее рассказы. Ведь та знала, должна была знать, секрет вечного счастья. Недаром Мерседес сама не раз делала намеки на то, что ей ведомо больше, чем заурядным женщинам. В течение ближайших недель молодая женщина часто бывала у нее, но старуха говорила о чем угодно, только не об интересовавших Саксон предметах. Она учила ее плести кружева, стирать тонкое белье и закупать провизию. Однажды Саксон нашла Мерседес более оживленной, чем обычно. Журчащая речь старухи лилась особенно торопливо. Глаза пылали, пылали и щеки. И слова жгли, точно пламя. В комнате пахло спиртом, и Саксон поняла, что Мерседес напилась. Испуганная и оробевшая, Саксон все же уселась рядом с ней и, подрубая носовой платок для Билла, стала слушать ее беспорядочную, отрывистую речь. -- Так вот, милочка. Я вам расскажу про мужчин. Не будьте такой глупой, как другие, которые считают, что я сумасшедшая, колдунья, что у меня дурной глаз. Ха-ха! Как вспомню эту дурочку Мэгги Донэхью, -- она всегда закрывает платком своего ребенка, когда мы встречаемся на улице, -- а мне просто смешно. Да, я была колдуньей, но я околдовывала мужчин. О, я мудра, очень, очень мудра, дорогая моя! Я расскажу вам, как женщины любят мужчин и как мужчины любят женщин -- все равно: и хорошие мужчины и дурные. О том, какое животное сидит в каждом мужчине, и о некоторых их странностях, разбивающих сердца женщинам, которые не понимают того, что нужно понимать, -- ибо все женщины дуры. Но я не дура. Да, да, послушайте. Я сейчас старуха; как женщина, я не скажу вам, сколько мне лет, -- но я и до сих пор сохранила власть над мужчинами. И я могла бы ее сохранить, будь я даже столетней и беззубой. Не над молодыми, конечно, -- те были моими рабами в мои молодые годы, -- нет, над старыми, как и подобает моему возрасту. И хорошо, что я обладаю этой властью. У меня нет ни денег, ни родных, никого в целом мире, -- у меня есть только моя мудрость и мои воспоминания; один пепел, но пепел царственный и драгоценный. Такие старухи, как я, обычно или нищенствуют и умирают с голоду, или идут в богадельню, но не я. Я добыла себе мужа. Правда, это только Барри Хиггинс... старик Барри, грузный, как бык; но, дорогая моя, он все же мужчина, и притом со странностями, как и все они. Правда, у него одна рука, -- Она пожала плечами. -- Зато он не может меня бить, а ведь старые косточки становятся особенно чувствительными, когда мясо на них высыхает и теряет свою упругость. Но я вспоминаю моих молодых любовников, безумцев, одержимых безумием юности... Да, я жила. С меня хватит! И я ни о чем не жалею. А со стариком Барри мне спокойно, -- я знаю, что у меня есть кусок хлеба, кров и угол у огня. А почему? Да потому, что я умею обходиться с мужчинами и никогда не разучусь. Такое знание и горько и сладостно, -- нет, скорее сладостно. Ах, мужчины, мужчины! Конечно, не тупицы, не жирные свиньи-дельцы, а мужчины с темпераментом, с огнем, -- может быть, безумцы, но особое, стоящее вне закона племя безумцев. Маленькая женщина, я хочу вас научить мудрости! Разнообразие -- вот в чем тайна этой магии, вот ее золотой ключ, вот игрушка, которая забавляет мужчин. Если муж этого не найдет в жене, он будет вести себя, как турок; а если найдет -- он ее раб, верный раб. Жена должна воплощать в себе многих женщин. И если вы хотите, чтобы ваш муж: вас любил, вы должны воплотить в себе всех женщин на свете. Будьте всегда новой, иной. Пусть на вас всегда сверкает утренняя роса новизны, будьте ярким цветком, который никогда не раскрывается вполне и поэтому никогда не вянет. Будьте целым садом, полным всегда новых, всегда свежих, всегда неожиданных цветов, и пусть мужчина не воображает, что в этом саду он сорвал последний. Слушайте меня, маленькая женщина! В саду любви живет змея. Имя ей -- пошлость. Наступите ей на голову, иначе она погубит ваш сад. Запомните это слово: пошлость. Никогда слишком не откровенничайте. Мужчины только кажутся грубыми. На самом деле женщины гораздо грубее... Нет, милочка, не спорьте; вы еще девочка. Женщины менее деликатны, чем мужчины. Неужели я не знаю? Они рассказывают друг другу самые интимные вещи о своих отношениях с мужьями; мужчины же о женах никогда не рассказывают. Чем объяснить такую откровенность? По-моему, только одним: во всем, что касается любви, женщины менее деликатны, чем мужчины. В этом и состоит их ошибка. Тут-то и кроется начало всякой пошлости. Пошлость -- отвратительный слизняк, который оскверняет и разрушает любовь. Будьте деликатны, маленькая женщина. Будьте всегда под покрывалом, под многими покрывалами. Закутывайтесь в тысячи радужных сверкающих оболочек, в прекрасные ткани, украшенные драгоценными камнями. И никогда не давайте сорвать с себя последнего покрывала. Каждый раз набрасывайте на себя все новые, и так -- без конца. Но не давайте мужу это заметить. Пусть жаждущий вас возлюбленный будет уверен, что вас отделяет от него только одно, последнее, покрывало, что каждый раз именно его-то он и срывает. Пусть он будет в этом уверен. На самом деле должно быть иначе: пусть наутро он убедится, что последний покров все же ускользнул у него из рук, -- и тогда он не узнает пресыщения. Помните, каждое покрывало должно казаться последним и единственным. Пусть он всегда думает, что вы оставили последнее в его руках; новое приберегите на завтра; и на все будущие завтра оставляйте больше того, что вы открыли. Тогда вы каждый день будете казаться мужу новой и неожиданной, и он станет искать эту новизну не у других женщин, а у вас. Ведь и к вам вашего мужа привлекли свежесть и новизна вашей красоты, ваша тайна. Когда мужчина сорвал цветок и вдохнул всю сладость его аромата, он ищет других цветов. В этом его особенность. Вы всегда должны оставаться для него цветком, который почти сорван и все же не дается в руки, источником сладости, который так и останется неизведанным до конца. Глупы те женщины, -- впрочем, они все глупы, -- которые воображают, будто, завоевав мужчину, они достигли окончательной победы. А потом успокаиваются, жиреют, вянут, киснут и становятся несчастными. Увы, они, к сожалению, слишком глупы. Но вы, маленькая женщина, пусть ваша первая победа в любви превратится в бесконечный ряд побед. Каждый день вы должны заново покорять своего мужа. А когда вы выиграете последнюю битву и увидите, что завоевывать уже нечего, -- любовь умрет. Конец настанет неизбежно, -- но пока его нет, пусть ваш муж бродит по волшебным садам. Запомните, что любовь должна оставаться ненасытной. Пусть она возбуждает голод, острый, как лезвие ножа, он никогда не должен быть утолен вполне. Следует хорошо кормить своего возлюбленного; насыщайте, насыщайте его, но отпускайте несытым, -- и он вернется к вам еще более голодным. Миссис Хиггинс внезапно встала и вышла из комнаты. Саксон не могла не заметить, какая легкость и грация были в ее исхудавшем, увядшем теле. Когда старуха вернулась, молодая женщина еще раз проверила свое впечатление: нет, грация и легкость ей не померещились. -- Я вам показала только первые буквы в азбуке любви, -- сказала та, снова усаживаясь. Она держала в руках небольшой музыкальный инструмент из на диво отполированного драгоценного дерева, напоминавший четырехструнную гитару. Мерседес стала ритмически перебирать струны и запела тонким, но приятным голосом какую-то мелодию, какую-то странную песнь на чужом языке, состоявшую только из чередования гласных, звучавших с особой тягучей и страстной мягкостью. И в голосе и в звуках аккомпанемента слышалась трепетная дрожь; они то нарастали в каком-то чувственном порыве, то гасли, переходя в ласкающий шепот, и словно замирали в сладостном изнеможении, затем вновь поднимались до воплей бешеного, всепокоряющего желания, и опять нежные жалобы сплетались с безумным лепетом, обещавшим любовь. Это пение настолько захватило Саксон, что она скоро почувствовала себя самое каким-то напряженно и страстно звучащим инструментом. Ей казалось, что все это сон; и когда Мерседес кончила, голова у нее кружилась. -- Если муж к вам охладеет и все в вас покажется ему давно известным, как старый знакомый рассказ, спойте ему эту песню, как я спела, и его объятия снова для вас раскроются и в глазах вспыхнет прежнее безумие. Видите, в чем тут дело, дорогая? Понимаете? Саксон только молча кивнула головой. Ее губы пересохли, она не могла произнести ни слова. -- Это золотое коа, король лесов, -- задумчиво бормотала Мерседес, склоняясь над инструментом. -- Укулеле -- как этот инструмент называют на Гавайе, что означает: "прыгающая блоха". У гавайцев золотистая кожа; это племя любовников, покорное чарам теплых и освежающих тропических ночей, насыщенных дыханием муссонов. И снова она ударила по струнам и запела на другом языке. Саксон решила, что это по-французски. То была лукавая, задорная, жгучая песенка. Большие глаза Мерседес расширялись и начинали сверкать, затем сужались, как у хищника, и становились коварными. Кончив, она обернулась к Саксон, ожидая ее одобрения. -- Мне эта песня нравится меньше, -- отозвалась Саксон. Мерседес пожала плечами. -- Каждая из них по-своему хороша, маленькая женщина, -- вам еще многому надо научиться. Иногда мужчин покоряют вином, а иногда их можно привлечь хмельной песней. Вот они какие чудные. Да, да, способов много, очень много. Тут действуют и наша наружность и наши наряды. Это волшебная сеть. Ни один рыбак так успешно не ловит рыбу в море своими сетями, как мы -- мужчин всеми этими нашими финтифлюшками. Вы на верной дороге. Я видела мужчин, плененных вот такими же лифчиками, как ваши, -- там, на веревке, -- они не были ни роскошнее, ни изящнее. Я назвала стирку тонкого белья -- искусством, но важно оно не само по себе. Высшее искусство в мире -- это искусство покорять мужчин. Любовь -- конечная цель всех искусств, и она же их первооснова. Слушайте: во все века и времена живали великие мудрые женщины. Им незачем было быть красивыми, -- их мудрость была выше всякой красоты. Принцы и монархи склонялись перед ними, из-за них сражались народы, гибли целые государства, ради них основывались религии. Афродита, Астарта -- владычица ночи... Слушайте, маленькая женщина, о великих женщинах, покорявших мужчин целых стран. И тогда Саксон, потрясенная, услышала какую-то невероятную смесь всяких историй, в которой отдельные фразы, казалось, были полны сокровенного значения. Перед нею мелькали просветы каких-то невообразимых и непостижимых бездн, таивших в себе ужасы и преступления. Речь этой женщины текла, как лава, все сжигая и испепеляя на своем пути. Щеки, лоб и шея Саксон были залиты румянцем, пылавшим все жарче. Она трепетала от страха, минутами подступала тошнота, ей казалось, что она сейчас потеряет сознание, -- такой вихрь подхватил и перепутал все ее мысли. Однако она не могла оторваться от этих рассказов и слушала, слушала, уронив на колени забытое шитье и вперяясь внутренним взором в мелькавшие перед нею чудовищные картины, превосходившие всякое воображение. И когда ей уже казалось, что она больше не выдержит, и она, облизывая сухие губы, хотела крикнуть, чтобы Мерседес замолчала, та вдруг действительно умолкла. -- На этом я кончаю первый урок, -- сказала она хрипло, затем рассмеялась каким-то вызывающим сатанинским смехом. -- Что с вами? Вы шокированы? -- Мне страшно, -- пробормотала Саксон прерывающимся голосом и судорожно всхлипнула. -- Вы меня напугали. Я такая глупая, ничего не знаю, я даже вообразить не могла... что это... бывает... Мерседес кивнула. -- Да, можно действительно испугаться, -- сказала она. -- Это чудовищно, это величественно, это великолепно! ГЛАВА ЧЕТВЕРТАЯ Саксон не привыкла закрывать глаза на жизнь, хотя ее кругозор и был крайне ограниченным. С детства, проведенного у трактирщика Кэди и его добродушной, хотя не слишком добродетельной супруги, она многое видела, наблюдала за отношениями между мужчиной и женщиной и в более зрелые годы сделала из всего этого соответствующие выводы. Лишь немногие женщины, к какому бы сословию они ни принадлежали, задумывались с такой серьезностью над тем, как удержать любовь мужа после первой брачной ночи, и лишь немногие девушки из рабочего класса придавали такое значение выбору подходящего мужа. Саксон создала себе свою, очень разумную, философию любви. Ее -- и сознательно и инстинктивно -- тянуло ко всему утонченному, она избегала всякой пошлости и банальности. Она прекрасно понимала, что, роняя себя, она роняет любовь. За все эти месяцы их брака Билл ни разу не видел ее безвкусно одетой, раздражительной, вялой. Она распространила и на весь дом присущую ей самой атмосферу свежести, спокойствия и сдержанности. Она понимала также значение маленьких неожиданностей, сюрпризов и очаровательных мелочей. У нее было живое воображение и деятельный ум. Она знала, что Билл -- находка; она ценила его пылкость любовника и гордилась ею. Его щедрость, его желание, чтобы у них было все самое лучшее, его чистоплотность и привычка к опрятности ставили его в ее глазах значительно выше большинства мужчин. Он никогда не позволял себе быть грубым, на деликатность он отвечал деликатностью, -- хотя она понимала, что почин исходит от нее и должен всегда от нее исходить. Билл действовал чаще всего бессознательно, сам не зная, отчего и почему. Зато она ясно и трезво судила обо всем -- и считала его идеальным мужем. Разговоры с Мерседес Хиггинс заставили Саксон не только осознать до конца, что ее главная задача -- удержать любовь. Билла, они не только обогатили ее знаниями и опытом, но и значительно расширили ее жизненный кругозор. Старуха помогла Саксон проверить ее собственные выводы, пробудила в ней новые мысли, прояснила прежние, подчеркнула трагическую важность всей проблемы брака в целом. Многое из ее безумных речей Саксон запомнила, многое она и прежде угадывала и чувствовала, а многое так и осталось за пределами ее понимания. Однако смысл всех этих покрывал и цветов и правило о том, что, одаряя, надо всегда что-то утаивать, она очень хорошо усвоила, и ей казалось, что более глубокой и мудрой философии любви и быть не может. Все предстало перед ней в новом свете. Саксон перебрала в памяти все браки, какие знала, и увидела совершенно отчетливо, как и почему они оказались неудачными. С удвоенным жаром отдалась Саксон хозяйству, нарядам, заботам о своей наружности. Провизию она покупала самую лучшую, хотя никогда не забывала о необходимости экономить. Из воскресных приложений и женских журналов в ближайшей читальне она почерпнула много полезного относительно того, как ухаживать за собой. Она систематически занималась гимнастикой, а также массажем, чтобы сохранить силу и упругость мышц, свежий, здоровый цвет кожи. Билл ни о чем не догадывался. Да и незачем ему было все это знать. Его касались только результаты. В библиотеке Карнеги она доставала книги по физиологии и гигиене и узнала множество таких вещей о самой себе и о здоровье женщины, о которых ей не говорили ни Сара, ни приютские воспитательницы, ни миссис Кэди. После долгих обсуждений Саксон, наконец, подписалась на женский журнал, выкройки и советы которого больше всего отвечали ее вкусам и средствам. Другие журналы получала читальня, и Саксон унесла с собой оттуда не один тщательно срисованный узор кружева или вышивки. Подолгу простаивая перед витринами магазинов льняных изделий, она изучала выставленные в них образцы, а делая мелкие покупки, не могла удержаться от того, чтобы не полюбоваться какими-нибудь модными вышивками в отделе дамского белья. Она даже соблазнилась как-то чайным сервизом, разрисованным от руки, но пришлось отказаться от мысли его купить, так как он стоил слишком дорого. Постепенно она заменила свое простенькое девичье белье новым, хотя и скромным, но отделанным прекрасной французской вышивкой, складочками и ажуром. Она обвязала кружевами дешевенькое трикотажное белье, которое носила зимой. Сделала себе лифчики и рубашки из тонкого, хоть и недорогого полотна, а ее ночные сорочки благодаря вышитым на них цветам и искусной стирке выглядели всегда свежими и нарядными. В одном журнале она прочитала, что в Париже только что начали носить за утренним завтраком очаровательные ночные чепчики с гофрированными оборками. Ее нисколько не смущало то, что ей в ее положении приходится сначала самой приготовлять этот завтрак. Тотчас же был куплен ярд швейцарского батиста, вышитого белым горошком, и Саксон погрузилась в выбор фасона для чепчика и в пересмотр всяких кружевных обрезков, годных для отделки. Сшитый ею прелестный чепчик заслужил живейшее одобрение Мерседес Хиггинс. Для дома она сшила себе простенькие капоты из хорошенького ситца, с отложным воротом, открывавшим ее свежую точеную шейку. Она навязала целые ярды кружев для белья и нашила массу салфеточек и дорожек для обеденного стола и шифоньерки. Особенно радовался Билл приобретению афганского покрывала на постель. Саксон даже отважилась расстелить перед кроватью ковер из лоскутков, так как вычитала в женских журналах, что такие ковры стали опять входить в моду. Кроме того, она приобрела все столовое и постельное белье из самого лучшего полотна, какое им позволяли их средства, и отделала его ажурной строчкой. В эти счастливые месяцы их супружеской жизни она ни одной минуты не сидела сложа руки. Не забывала она и о Билле. С наступлением зимы связала ему напульсники, и он каждое утро, выходя из дому, благоговейно натягивал их, а затем, дойдя до угла, клал в карман. Два свитера ее изделия удостоились лучшей участи, так же как и туфли, которые она заставляла Билла надевать по вечерам, если они оставались дома. Мерседес Хиггинс с ее трезвым практическим умом оказывала ей огромную помощь, и Саксон усердно старалась раздобывать все самое лучшее и вместе с тем откладывать деньги. И тут ей пришлось столкнуться с современной экономической и финансовой проблемой ведения хозяйства при таком социальном строе, когда цены растут быстрее, чем заработная плата. Однако Мерседес научила ее, где и как закупать провизию, чтобы та обходилась ей вдвое дешевле, чем соседкам. По субботам Билл неизменно высыпал ей в передник весь свой недельный заработок. Он ни разу не потребовал у нее отчета в ее тратах и постоянно уверял, что никогда так хорошо не питался. Еще не притронувшись к деньгам, она обычно просила его оставить себе столько, сколько ему понадобится на этой неделе. И не только это: она требовала, чтобы он в любое время брал сверх того, сколько ему захочется, на экстренные расходы. Пусть он даже не объясняет ей, для чего ему нужна эта сумма. -- Ты ведь привык всегда при себе иметь деньги, -- говорила она. -- Почему же ты, женившись, должен стеснять себя? Нет, нет, а то я пожалею, что вышла за тебя. Разве я не знаю: когда мужчины бывают вместе, они любят угощать друг друга. Сначала один, потом другой... и тут нужны деньги. Если ты не сможешь тратить так же свободно, как они, -- я ведь знаю тебя, -- ты будешь держаться в стороне. А это совсем не годится, как мне кажется. Я хочу, чтобы у тебя были товарищи, -- мужчине нужно иметь товарищей. Тогда Билл сжимал ее в объятиях и клялся, что она самая замечательная маленькая женщина, какая когда-либо существовала на свете. -- Подумай! -- радостно восклицал он, -- Я не только лучше ем, живу с большим комфортом и могу угощать приятелей, я теперь даже откладываю деньги -- вернее, ты! И за мебель выплачиваю аккуратно, и женушка у меня такая, что я по ней с ума схожу, и в довершение всего -- даже есть деньги в сберегательной кассе. Сколько у нас теперь? -- Шестьдесят два доллара, -- заявила она. -- Не так плохо на черный день! Ты можешь заболеть, расшибиться, мало ли что... Однажды, в середине зимы, Билл, явно смущенный, заговорил о деньгах. Его старинный друг Билл Мэрфи схватил грипп, а один из его мальчиков, играя на улице, попал под экипаж, и его здорово помяло. Билл Мэрфи еще не оправился после двух недель лежания в постели, и он просил Робертса одолжить ему пятьдесят долларов. -- Тут мы ничем не рискуем, он отдаст, -- уверял Билл. -- Я знаю его с детства, вместе в школу ходили. Он парень надежный. -- Дело совсем не в том, -- отозвалась Саксон, -- ведь если бы ты был холост, ты бы ему сейчас же одолжил эти деньги, верно? Билл кивнул. -- Ну и ничего не изменилось оттого, что ты женат. Деньги-то ведь твои, Билл. -- Вовсе нет, черт возьми! -- воскликнул он. -- Не только мои. Наши! Я бы никому на свете их не одолжил, не поговорив с тобой. -- Надеюсь, ты ему этого не сказал? -- озабоченно спросила Саксон. -- Да нет, -- рассмеялся Билл. -- Я ведь знаю, что ты бы рассердилась. Я сказал ему, что постараюсь раздобыть. В душе я ведь был уверен, что ты согласишься, раз деньги есть. -- О, Билли, -- прошептала она голосом, трепещущим от любви. -- Ты, может быть, не знаешь, но это самое приятное, что ты мне сказал за все время нашего брака. Чем чаще Саксон виделась с Мерседес Хиггинс, тем меньше ее понимала. Что старуха ужасно скупа, молодая женщина заметила очень скоро, и эта черта никак не вязалась с рассказами Мерседес о своей былой расточительности. С другой стороны, Саксон поражало, что для себя Мерседес ничего не жалеет. Ее белье -- конечно, с ручной вышивкой -- стоило очень дорого. Мужа она кормила хорошо, но сама питалась несравненно лучше. Ели они вместе, но если Барри довольствовался куском бифштекса, она кушала самое нежное белое мясо, и если на тарелке Барри лежал огромный кусок баранины, то Мерседес ожидали деликатные отбивные котлеты. Даже чай и кофе заваривались для каждого отдельно: Барри пил из огромной тяжелой кружки двадцатипятицентовый чай, а Мерседес тянула душистый трехдолларовый напиток из маленькой бледно-розовой фарфоровой чашечки, хрупкой, точно яичная скорлупа. Так же и с кофе: двадцатипятицентовый с молоком готовился для Барри, а турецкий, в восемьдесят центов, со сливками, -- для Мерседес. -- Старик и так доволен, -- говорила она Саксон. -- Он все равно ничего лучшего не видел, и было бы просто грешно тратить на него такое добро. Между женщинами началось нечто вроде меновой торговли. Научив Саксон игре на укулеле, старуха заявила, что ей уже не по возрасту столь игривый инструмент и не обменяет ли его Саксон на тот чепчик, который вышел у нее так удачно. -- Укулеле все же стоит несколько долларов. Я за него заплатила двадцать, правда, давно. Но уж чепчика-то он стоит. Играть на укулеле -- это легкомыслие. -- А разве чепчик -- не легкомыслие? -- спросила Саксон, очень, однако, довольная предложением соседки. -- Он не для моих седых волос, -- откровенно призналась Мерседес. -- Я его продам. Очень многое из того, что я делаю, когда ревматизм не терзает мне пальцев, я продаю. Неужели вы, моя дорогая, воображаете, что пятидесяти долларов моего старика хватало бы на мои потребности и нужды? Недостающую сумму подрабатываю я. Старикам нужно гораздо больше, чем молодежи. Когда-нибудь вы это испытаете на себе. -- Я очень довольна вашим предложением, -- сказала Саксон. -- А как только накоплю денег на материал, сделаю себе новый чепчик. -- Знаете что, сделайте несколько, -- посоветовала Мерседес. -- Я их продам, -- разумеется, я оставлю себе небольшой процент за комиссию. А вам я могу дать по шести долларов за штуку. Выберем вместе фасоны. И у вас будет оставаться денег больше, чем надо, на материал для ваших собственных чепчиков. ГЛАВА ПЯТАЯ За эту зиму произошли четыре события: Берт и Мери поженились и сняли домик по соседству. Биллу, как и всем возчикам в Окленде, сбавили зарплату; Билл начал бриться безопасной бритвой; и, наконец, сбылось предсказание Сары, а Саксон ошиблась в своих планах на будущее. Она сообщила мужу великую новость только тогда, когда сомнений уже быть не могло. Вначале, при первой шевельнувшейся в ней догадке, ее сердце мучительно сжалось и ее охватил страх перед тем, что было для нее так ново и неведомо. К тому же ее пугали неизбежные расходы. Но прошло время, и когда она окончательно убедилась в своих предположениях, волна горячей радости поглотила все страхи. "Мой и Билли -- наш! -- беспрестанно повторяла она про себя, и каждый раз эта мысль отдавалась у нее в груди каким-то почти физически ощутимым сладостным толчком. В тот вечер, когда она сказала об этом Биллу, он скрыл от нее свою новость относительно заработной платы и только порадовался вместе с нею, что у них будет малыш. -- Как нам отпраздновать такое событие? Пойти в театр? -- спросил он, разжимая объятия, чтобы дать ей возможность говорить. -- Или просто посидим дома вдвоем, нет... втроем? -- Лучше посидим, -- решила она. -- Я хочу только одного: чтобы ты вот так держал меня, держал всегда. -- Мне тоже хотелось остаться дома, но я думал, что ты и так весь день была дома и, может быть, тебе приятнее пройтись. На улице морозило. Билл принес кресло в кухню и поставил его к самому огню. Саксон свернулась комочком в его объятиях и положила голову к нему на плечо, так что ее волосы щекотали его щеку. -- Мы правильно сделали, что поженились сразу же после недавнего знакомства, -- размышлял он вслух. -- Ведь я и теперь еще на тебя не нагляжусь, точно жених на невесту. А потом твоя новость! Боже мой, Саксон, все это так хорошо, что просто не верится. Только подумай! Собственный! И нас будет трое! Держу пари, что родится мальчик. Ты увидишь, как быстро я научу его действовать кулачками и защищаться. И плавать тоже. Я не я, если к шести годам он не выучится... -- А если он будет девочка? -- Нет, она будет мальчиком, -- возразил Билл, подхватывая ее шутку. И они стали целоваться, смеясь и вздыхая от счастья. -- Но теперь я сделаюсь скупердяем, -- объявил он вдруг, помолчав. -- Больше никаких выпивок с приятелями! Перехожу на воду. Затем надо подсократить курение. Гм! А почему бы мне самому не свертывать себе папиросы? Это выйдет в десять раз дешевле, чем покупать готовые. Потом я могу отпустить себе бороду. На то, что с нас дерут за год парикмахеры, можно прокормить ребенка. -- Если вы себе отпустите бороду, мистер Роберте, я с вами разведусь, -- пригрозила Саксон. -- Ты так красив и молод без бороды! Я слишком люблю твое лицо, чтобы ты закрыл его бородой. Ах, Билли, милый, милый! Я понятия не имела, что такое счастье, пока не вышла за тебя! -- И я тоже. -- И так будет всегда? -- Уверен, -- отвечал он. -- Правда, мне почему-то всегда казалось, что я буду счастлива в браке, -- продолжала она. -- Но никогда и не снилось, что будет так хорошо. Она повернула голову и поцеловала его в щеку. -- Билли, это даже нельзя назвать счастьем, это блаженство. И Билл дал себе слово пока не говорить об урезке заработной платы. И только через две недели, когда постановление стало фактом и ему пришлось высыпать ей в передник меньше, чем обычно, он сказал. На другой день к обеду пришли Берт и Мери, которые были женаты уже целый месяц, и разговор зашел об этом больном для всех вопросе. Берт смотрел на дело особенно пессимистически и намекал на забастовку, ожидавшуюся в железнодорожных мастерских. -- Если бы вы все помалкивали, лучше было бы, -- заметила Мери. -- Это профсоюзные агитаторы мутят. Я прямо из себя выхожу, когда вижу, как они во все встревают и подзуживают рабочих. Будь я хозяином, я бы каждому, кто их слушает, сбавляла зарплату. -- Но ведь и ты состояла в союзе прачек, -- мягко возразила Саксон. -- Потому что иначе я бы не получила работы. А что он мне дал, твой союз? -- Ну вот, посмотри на Билла, -- возразил Берт. -- Возчики сидели смирно, рта не раскрывали, ни в чем не участвовали, и вдруг -- раз! Нате вам, пожалуйста! Как обухом по голове! Десять процентов сбавки. То ли еще будет! В этой стране, которую создали своими руками наши отцы и матери, на нашу долю не осталось ничего. Нам остались только рожки да ножки. И скоро нам совсем будет крышка, нам -- потомкам тех людей, которые бросили Англию, вывезли тут весь навоз, освободили рабов, сражались с индейцами, создали Запад! Всякий дурак видит, куда мы идем! -- А что же нам делать? -- с тревогой спросила Саксон. -- Бороться! Только одно! Страна в руках шайки разбойников! Возьмите хотя бы Южную Тихоокеанскую дорогу: разве она не управляет Калифорнией? -- Глупости, Берт, -- прервал его Билл. -- Ты просто несешь чепуху. Железная дорога не может управлять Калифорнией. -- Эх ты, простофиля! -- насмешливо воскликнул Берт. -- Подожди, придет время -- и все вы, дуралеи, окажетесь перед совершившимся фактом, да будет поздно! Все прогнило насквозь! Воняет! Помилуй, нет ни одного человека, который мог бы попасть в законодательное собрание, если он не съездит в Сан-Франциско да не побывает в главном управлении Южной Тихоокеанской дороги и там не поклонится тому, кому следует. Почему в губернаторы Калифорнии попадают всегда только бывшие директора дороги? Так повелось, когда нас с тобой еще на свете не было. Да, нам крышка! Мы побиты. Но сердце мое взыграло бы в груди, если бы мне удалось перед смертью вздернуть хоть кого-нибудь из этих гнусных воров. Ты знаешь -- кто мы? Те -- что бились на полях сражений, и вспахали землю, и создали все, что вокруг нас. Мы -- последние могикане. -- Я его до смерти боюсь, он прямо себя не помнит, -- сказала Мери, и в ее тоне чувствовалась враждебность. -- Если он, наконец, не заткнет свою глотку, его наверняка выставят из мастерских. А что мы тогда будем делать? Обо мне он не думает. Но одно я вам скажу: в прачечную я не вернусь! -- Она подняла руку и произнесла торжественно, словно клятву: -- Никогда и ни за что на свете! -- Знаю я, куда ты метишь, -- возразил Берт гневно. -- Все равно, сдохну я или буду жив, попаду в переделку или нет, -- если ты захочешь идти по дурной дорожке, ты пойдешь; со мной или без меня -- не важно. -- Кажется, я вела себя вполне прилично до встречи с тобой, -- возразила Мери, закинув головку, -- да и сейчас никто не скажет про меня плохого. Берт хотел ей ответить какой-то резкостью, но вмешалась Саксон и восстановила мир. Она очень тревожилась за их брачную жизнь. Оба вспыльчивые, несдержанные, раздражительные, и их постоянные стычки не сулят ничего хорошего. Покупка безопасной бритвы была для Саксон серьезным шагом. Сначала она посоветовалась со знакомым приказчиком из магазина Пирса и уже тогда решилась на это приобретение. В одно воскресное утро, после завтрака, когда Билл собирался в парикмахерскую, Саксон позвала его в спальню и, приподняв полотенце, показала ему приготовленные бритвенные ножи, мыло, кисточку и все необходимое для бритья. Билл, удивленный, попятился, потом снова подошел и принялся рассматривать покупку. Огорченно уставился он на безопасную бритву. -- Ну, это не для мужчины! -- И такая бритва сделает свое дело, -- сказала Саксон. -- Сотни людей бреются ею каждый день. Но Билл отрицательно покачал головой. -- Ты же ходишь к парикмахеру три раза в неделю, и бритье стоит тебе каждый раз сорок пять центов. Считай -- полдоллара, а в году пятьдесят две недели. Двадцать шесть долларов в год на бритье! Не возмущайся, милый, попробуй. Сколько мужчин бреются таким способом! Он опять покачал непокорной головой, и туманные глубины его глаз еще больше потемнели. Она так любила в нем эту хмурость, которая делала его по-мальчишески красивым. Саксон, смеясь, обняла его, толкнула на стул, сняла с него пиджак, расстегнула воротник верхней и нижней рубашки и подвернула их. -- Если ты будешь ругаться, -- сказала она, покрывая его щеки мыльной пеной, -- то получишь в рот вот это. -- Подожди минутку, -- удержала она его, когда он хотел взяться за бритву. -- Я видела, как орудуют парикмахеры. Они начинают брить, когда пена впитается. И она стала втирать ему в кожу мыльную пену. -- Вот, -- сказала она, вторично намыливая ему щеки. -- Теперь можешь начинать. Только помни, что я не всегда буду это делать вместо тебя. Только пока ты учишься. Всячески подчеркивая свое шутливое негодование, Билл попытался несколько раз провести бритвой по лицу, потом схватился за щеку и сердито воскликнул: -- Ах, черт проклятый! Он стал разглядывать в зеркало свое лицо и увидел полоску крови, алевшую среди мыльной пены. -- Порезался! Безопасной бритвой! Черт! Наверно, мужчины клянут эти бритвы. И правы! Порезался! Хороша безопасность! -- Да подожди минутку, -- уговаривала его Саксон. -- Нужно сначала ее наладить. Приказчик мне говорил... Вот посмотри, тут маленькие винтики. Они... Поверни их... вот так... Билл снова принялся за бритье. Через несколько минут он внимательно поглядел на себя в зеркало, ухмыльнулся и продолжал свою операцию. Легко и быстро соскреб он с лица всю пену. Саксон захлопала в ладоши. -- Здорово! -- сказал Билл. -- Великолепно! Дай лапку. Посмотри, как хорошо получилось. Он продолжал тереть ее руку о свою щеку. Вдруг Саксон издала легкое восклицание, притянула его к себе и стала огорченно рассматривать его лицо. -- Да она совсем не бреет. -- В общем, надувательство! Твоя бритва режет кожу, но не волос. Я все-таки предпочитаю парикмахера. Но Саксон стояла на своем: -- Ты еще недостаточно приспособился. Ты ее слишком подвинтил. Дай я попробую. Вот так! Не очень сильно и не очень слабо. Теперь намылься еще раз, и попробуем. На этот раз было слышно, как бритва соскабливает волос. -- Ну как? -- спросила она с тревогой. -- Рвет... ой! рвет... волосы, -- рычал Билл, делая гримасы. -- Да... рвет... тянет, ой!.. Как черт! -- Ну, ну, продолжай, -- подбадривала его Саксон. -- Не сдавайся! Будь смел, как охотник за скальпами, как последний могикан... Помнишь, что сказал Берт? Через четверть часа он вымыл и вытер лицо и облегченно вздохнул. -- Конечно, так можно в конце концов побриться, но я не очень стою за этот способ. Он всю душу из меня вымотал. Вдруг он застонал, сделав новое открытие. -- Что еще стряслось? -- спросила она. -- А затылок-то? Ну как же я буду брить затылок? Уж за этим-то придется идти к парикмахеру. На лице Саксон появилось огорченное выражение, но лишь на миг. Она взяла в руки кисточку. -- Сядь, Билли! -- Как? Ты хочешь сама? -- спросил он возмущенно. -- Ну да! Если это может сделать парикмахер, то могу и я. Билл ворчал и охал, он чувствовал себя униженным, но все же ему пришлось уступить. -- Видишь, как чисто, -- сказала она. -- Ничего нет легче. А кроме того, двадцать шесть долларов в год останутся в кармане. Ты на них купишь и колыбель, и коляску, и пеленки, и кучу всяких мелочей. А теперь потерпи еще немного. -- Она обмыла и вытерла ему затылок, затем припудрила. -- Теперь ты чист и мил, как настоящий младенец, мальчик Билли! Несмотря на его недовольство, долгий поцелуй в шею, которым она неожиданно наградила его, был ему очень приятен. Хотя Билл и клялся, что он больше в руки не возьмет этой чертовой бритвы, через два дня он все же разрешил Саксон помогать ему и еще раз попробовал. На этот раз дело пошло гораздо лучше. -- В общем, не так уж плохо, -- снисходительно заметил он. -- Я начинаю привыкать. Все дело в том, как ее отрегулировать. Тогда можно сбривать волосы дочиста и все-таки не порезаться. У парикмахера это не выходит, он нет-нет да и порежет меня. Третий сеанс удался на славу, и оба были на верху блаженства, когда Саксон поднесла ему бутылку квасцов. Он стал убежденным сторонником безопасных бритв, не мог дождаться прихода Берта, сам понес ему показывать приобретение своей жены и продемонстрировал способ употребления. -- Ведь надо же быть такими дураками -- бегать по парикмахерским, транжирить деньги, -- заявил он. -- Посмотри на эту штуку! Как берет! И легко, точно по гладкому месту. Смотри -- шесть минут по часам! Каково? Когда я набью себе руку, то обойдусь и тремя! Этими ножами можно бриться и в темноте и под водой. Хотел бы зарезаться, да не можешь! И потом -- сбережешь двадцать шесть долларов в год. Это придумала Саксон. Ты знаешь -- она прямо гений! ГЛАВА ШЕСТАЯ Торговля между Саксон и Мерседес продолжала развиваться. Мерседес тотчас же сбывала все те изящные вещицы, которые делала Саксон, а Саксон занималась работой с увлечением. Будущий ребенок и сокращение заработной платы заставляли ее относиться к материальной стороне жизни серьезнее, чем когда-либо. В сберегательную кассу было в сущности отложено очень мало, Саксон теперь частенько корила себя за то, что расходует деньги на всякие пустяки для себя и для дома. Впервые тратила она чужой заработок, -- ведь она привыкла с самых юных лет жить только на свои средства; к счастью, благодаря Мерседес теперь Саксон получила снова возможность зарабатывать и с тем большим удовольствием расходовала деньги на покупку нового, более дорогого белья. Мерседес делала ей указания, а Саксон следовала им, иногда привнося кое-что от себя, и изготовляла всевозможные легкие красивые кружевные вещицы: гофрированные батистовые рубашки с ажурной строчкой и французской вышивкой на плечах и груди, нарядные комбинации из тонкого полотна, обшитые ирландским кружевом, похожие на паутинки ночные сорочки. По указаниям Мерседес она сделала восхитительный чепчик, и та заплатила ей, за вычетом комиссионных, двенадцать долларов. Саксон с радостью отдавала этой работе каждую свободную минуту, не забывая притом и о приданом для ребенка. Единственное, что она купила, были три нарядные вязаные фуфаечки. Все остальное, до самых мелочей, она сделала сама: вышитые елочкой пеленки, вязанные крючком кофточку и капор, варежки, вышитые чепчики, крошечные пинетки, длинные крестильные платьица, рубашечки на крошечных бретельках, кажется годные только для куклы, расшитые шелком белые фланелевые юбочки, чулочки и вязаные сапожки, которые она видела уже на брыкающихся розовых ножках с пухлыми пальчиками и толстенькими икрами, множество мягких полотняных простынок. Однако венцом всего явилось маленькое вышитое пальтецо из белого шелка. И в каждую вещицу, в каждый стежок Саксон вкладывала свою любовь. Но когда она отдавала себе отчет в характере этой постоянно наполнявшей ее любви, то не могла не признаться, что любовь эта скорее относится к Биллу, чем к тому туманному и неопределенному живому комочку, которого, при всей своей неясности к нему, она еще не могла себе представить. -- Гм... -- сказал Билл, пересмотрев весь этот маленький гардероб и возвращаясь к фуфаечкам. -- Из всех твоих смешных финтифлюшек вот это больше всего помогает мне представить себе нашего малыша. Я прямо вижу его в этих настоящих мужских фуфаечках. И Саксон, охваченная внезапным порывом счастья, от которого у нее на глазах выступили слезы, поднесла одну из фуфаечек к его губам. Он торжественно поцеловал ее, не сводя глаз с жены. -- Это и мальчику, но больше всего тебе. Однако заработок Саксон вдруг прекратился самым неожиданным и трагическим образом. Однажды, узнав о дешевой распродаже, она переправилась на пароме в Сан-Франциско. Проходя по Сатер-стрит, она обратила внимание на выставку в витрине небольшого магазинчика. Сначала она глазам своим не поверила -- там на почетном месте красовался тот самый восхитительный утренний чепчик, за который Мерседес ей заплатила двенадцать долларов и на котором теперь стояла цена: двадцать восемь. Саксон вошла в магазин и обратилась к хозяйке, худой пожилой женщине с проницательными глазами, по-видимому иностранке. -- Нет, я ничего покупать не собираюсь, -- сказала Саксон. -- Я сама делаю такие же вещи, какие у вас тут продаются, и хотела бы только знать, сколько вы платите за них, ну хотя бы вон за тот выставленный в витрине чепчик? Женщина бросила пристальный взгляд на руку Саксон, большой и указательный пальцы которой носили на себе бесчисленные следы уколов, затем осмотрела ее с головы до ног. -- А вы умеете делать такие вещи? Саксон кивнула головой? -- Я заплатила за него женщине, которая его сделала, двадцать долларов. Саксон подавила невольный возглас изумления и с минуту помолчала, размышляя. Мерседес заплатила ей всего двенадцать -- значит, восемь она положила себе в карман ни за что ни про что, тогда как Саксон затратила и свой материал и свой труд! -- Будьте добры, покажите мне другие вещи ручной работы -- сорочки и вообще белье и скажите, сколько вы за них дали? -- Так, значит, вы умеете делать такие вещи? -- Умею. -- И согласны мне их продавать? -- Конечно, -- сказала Саксон. -- Я затем сюда и вошла. -- Мы набавляем при продаже очень немного, -- продолжала женщина. -- Но вы понимаете -- плата за помещение, электричество и прочее, да надо же немного и подработать. Без этой прибавки мы не могли бы торговать. -- Ну ясно, -- кивнула Саксон. Разглядывая восхитительное белье, Саксон нашла еще ночную рубашку и комбинацию своего изделия. За первую она получила от Мерседес восемь долларов, -- здесь она продавалась за восемнадцать, а хозяйка за нее заплатила четырнадцать; за вторую Саксон получила шесть, цена на ней стояла -- пятнадцать, а хозяйке она обошлась в одиннадцать. -- Благодарю вас, -- сказала Саксон, надевая перчатки. -- Я с удовольствием принесу вам свою работу по этим ценам. -- А я с удовольствием куплю... если вещи будут так же хорошо сделаны. -- Хозяйка строго на нее посмотрела. -- Не забудьте, что качество должно быть не хуже. Я часто получаю специальные заказы, и если я буду довольна вашей работой, то дело для вас найдется. Мерседес и бровью не повела, когда Саксон обрушилась на нее с упреками: -- Вы же говорили, что берете только за комиссию! -- Говорила. Так я и делала. -- Но ведь я покупала весь материал и я работала, а вы получали львиную долю платы. -- А почему бы мне ее и не получать, милочка? Я же была посредницей. Посредникам обычно достается львиная доля. Так уж заведено. -- А по-моему, это очень несправедливо, -- сказала Саксон скорее печально, чем сердито. -- Ну, уж это вы на жизнь обижайтесь, а не на меня, -- возразила Мерседес язвительно, однако тон ее внезапно смягчился, -- настроения у нее быстро менялись. -- Но зачем нам, милочка, ссориться? Я ведь вас так люблю. Все это пустяки при вашей молодости и здоровье да еще с таким сильным молодым мужем. А я старуха, и мой старик тоже может сделать для меня очень мало, он и так уж не жилец на этом свете. Ведь у него больные ноги, хоронить-то его мне придется. И я оказываю ему честь: спать вечным сном он будет рядом со мной! Правда, он глупый, тупой, неуклюжий старик; но, несмотря на глупость, в нем нет ни капли злобы. Я уже купила места на кладбище и заплатила за них -- частью из тех комиссионных, которые брала с вас. Но остаются еще похороны. Все должно быть сделано как следует. Мне еще нужно накопить не мало, а Барри может протянуть ноги в любую минуту. Саксон осторожно понюхала воздух и догадалась, что старуха опять пьяна. -- Пойдемте, дорогая, я вам кое-что покажу. -- Она повела Саксон в свою спальню и приподняла крышку большого сундука. На Саксон повеяло тонким ароматом розовых лепестков. -- Смотрите, вот мое погребальное приданое. В этом платье я обвенчаюсь с могилой. Удивление Саксон все росло, по мере того как старуха показывала ей вещь за вещью, изящное, нарядное и роскошное приданое, которое годилось бы для самой богатой невесты. Наконец, Мерседес извлекла на свет веер из слоновой кости. -- Это мне подарили в Венеции, дорогая. А вот, смотрите, черепаховый гребень; его заказал для меня Брюс Анстей за неделю до того, как выпил свой последний бокал и прострелил свою сумасбродную голову из кольта. А этот шарф! Да, да, этот шарф из либерти... -- И все это уйдет с вами в могилу? -- воскликнула Саксон. -- Какое безумие! Мерседес рассмеялась: -- А почему бы и нет? Умру, как жила. В этом моя радость. Я сойду в могилу невестой. Я не могу лежать в холодном и тесном гробу, мне хотелось бы, чтобы вместо него меня ждало широкое ложе, все покрытое мягкими восточными тканями и заваленное грудами подушек. -- Но ведь на ваше приданое можно было бы устроить двадцать похорон и купить двадцать мест! -- возразила Саксон, задетая этим кощунственным разговором о смерти. -- Пусть моя смерть будет такой же, как моя жизнь, -- самодовольно заявила Мерседес. -- Старик Барри ляжет рядом с шикарной невестой! -- Она закрыла глаза и вздохнула. -- Хотя я предпочла бы, чтобы рядом со мной во мраке великой ночи лежал Брюс Анстей или еще кто-нибудь из моих возлюбленных и вместе со мной обратился в прах, потому что это и есть настоящая смерть. -- Она посмотрела на Саксон; в глазах ее был пьяный блеск и вместе с тем холодное презрение. -- В древности, когда погребали великих людей, с ними вместе зарывали живьем их рабов. Я же, моя дорогая, беру с собой только свои тряпки! -- Значит, вы... совсем не боитесь смерти? Ни чуточки? Мерседес покачала головой и торжественно ответила: -- Смерть честна, добра и справедлива. Я не боюсь смерти. Я людей боюсь и того, как они со мной поступят после моей смерти. Потому-то я все и приготовляю заранее. Нет, когда я умру, они меня не получат. Саксон была смущена. -- А на что же вы им будете нужны? -- Им нужно много мертвецов, -- последовал ответ. -- Вы знаете, какая судьба постигает стариков и старух, которых не на что хоронить? Их не хоронят вовсе. Вот послушайте. Однажды мы стояли перед высокими дверями. Меня сопровождал профессор -- странный человек, которому следовало быть пиратом, или осаждать города, или грабить банки, но отнюдь не читать лекции. Стройный, как Дон Жуан, руки стальные... Так же силен был и его дух. И он был сумасшедший, как и все мои кавалеры, чуть-чуть сумасшедший. "Пойдем, Мерседес, -- сказал он, -- посмотрим на наших ближних, проникнемся смирением и возвеличимся духом оттого, что мы не похожи на них -- пока не похожи. А потом поужинаем с особым, дьявольским аппетитом и выпьем за их здоровье золотого вина, которое засверкает еще жарче после всего, что мы видели. Пойдем же. Мерседес". Он распахнул двери и, взяв меня за руку, заставил войти. Мы оказались в печальной компании. На мраморных столах лежали и полусидели, опираясь на подпорки, двадцать четыре тела, а множество молодых людей с блестящими глазами и блестящими ножичками в руках склонились над этими столами. При нашем появлении они подняли головы и принялись с любопытством меня разглядывать. -- Они были мертвы, эти тела? -- спросила Саксон с трепетом. -- Это были трупы бедняков, милочка. "Пойдем, Мерседес, -- снова позвал он меня. -- Я покажу вам кое-что, от чего наша радость, что мы живы, станет еще сильнее". И он повел меня вниз, туда, где находились чаны -- чаны с засолом, милочка. Мне было страшно, но когда я заглянула в них, я невольно подумала о том, что будет со мной, когда я умру. Мертвецы лежали в этих чанах, как свинина в рассоле. В это время сверху потребовали женщину, непременно старуху. И служитель, приставленный к чанам, стал вылавливать старуху. Сначала он выудил мужчину... опять пошарил -- еще мужчина... Он торопился и принялся ворчать. Наконец, он вытащил из этой каши женщину, и так как, судя по лицу, это была старуха, он остался доволен. -- Неправда! Этого не может быть! -- закричала Саксон. -- Я видела все это своими собственными глазами, милочка, и знаю, что говорю. И я вам повторяю: не бойтесь кары божьей, -- бойтесь только этих чанов с рассолом! И когда я стояла и смотрела, а тот, кто привел меня туда, смотрел на меня и улыбался, и просил, и завораживал меня своими черными сумасшедшими глазами усталого ученого, -- я решила, что подобная судьба не может и не должна постичь мою земную оболочку... Потому что она ведь мила мне -- моя оболочка, моя плоть; и была мила многим в течение моей жизни. Нет, нет, чаны с рассолом не место для моих губ, знавших столько поцелуев, не место для моего тела, расточавшего столько любви! Мерседес опять приподняла крышку сундука и полюбовалась на свои похоронные наряды. -- Вот я и приготовила себе все для вечного сна. В этом я буду лежать на смертном ложе. Некоторые философы говорят: "Люди знают, что непременно умрут, а все равно не верят этому". Но старики верят. И я верю. Вспомните, дорогая, о чанах с рассолом и не сердитесь на меня за большие комиссионные. Чтобы избежать такой участи, я бы ни перед чем не остановилась! Украла бы лепту вдовицы, сухую корку сироты, медяки, положенные на глаза умершего! -- А вы в бога верите? -- отрывисто спросила Саксон, силясь сдержать себя, несмотря на овладевший ею холодный ужас. Мерседес опустила глаза и пожала плечами. -- Кто знает -- есть он или нет? Во всяком случае, я буду отдыхать спокойно. -- А наказание? -- И Саксон вспомнила жизнь Мерседес, представлявшуюся ей какой-то чудовищной сказкой. -- Никакого наказания быть не может, моя дорогая. Бог, как выразился один старый поэт, "в общем добрый малый". Когда-нибудь мы с вами потолкуем о боге. Но вы его не бойтесь. Бойтесь только чанов с рассолом и того, что люди могут сделать после вашей смерти с вашим прекрасным телом. ГЛАВА СЕДЬМАЯ Билла начал смущать их образ жизни. Ему стало казаться, что на его заработок нельзя жить так, как живут они с Саксон. Ведь они и в сберегательную кассу откладывают, и выплачивают ежемесячно за обстановку, и хорошо питаются; у него всегда есть карманные деньги, а Саксон еще находит возможным при всех этих расходах покупать материал для своего шитья. Он несколько раз пытался выяснить беспокоившие его обстоятельства, но Саксон только загадочно посмеивалась. -- Я не понимаю, как ты устраиваешься с деньгами, -- начал он однажды вечером. Он хотел продолжать, но вдруг смолк и минут пять размышлял, нахмурившись. -- Скажи, пожалуйста, куда девался тот нарядный чепчик, над которым ты так трудилась? Ты его ни разу не надела, а ведь для маленького он, наверное, велик. Саксон, видимо, колебалась; надув губки, она задорно смотрела на него. Ложь ей всегда давалась нелегко. Солгать же Биллу она была решительно не в силах. По его потемневшим глазам и суровому выражению лица она поняла, что он оскорблен ее молчанием. -- Скажи, Саксон, ты... ты... не продаешь своих изделий? Тут Саксон не удержалась и все выложила. Она рассказала и о посредничестве Мерседес и о ее замечательном похоронном приданом. Но Билл не дал себя отвлечь от того, что ему было важно. Решительным тоном он заявил жене, чтобы она и не думала работать ради денег. -- Билли, дорогой мой, но ведь у меня остается так много свободного времени! -- взмолилась она. Он покачал головой. -- Мало ли что. И слушать не хочу! Раз я на тебе женился, я должен о тебе и заботиться. Пусть никто не посмеет сказать, что жена Билла Робертса вынуждена работать. Я этого не хочу. Да и надобности нет никакой. -- Но, Билли... -- начала она опять. -- Нет. Тут я не уступлю, Саксон. И не потому, что я не люблю женского рукоделия. Напротив, очень люблю. Каждый пустяк, который ты делаешь, мне нравится до черта, но я хочу, чтобы все сшитое тобой было надето на тебе; и ты не стесняйся, шей себе наряды, сколько хочешь, а за материал заплачу я. На работе я весь день в отличном настроении -- посвистываю себе и думаю о мальчике, представляю, как ты тут сидишь и шьешь все эти красивые штучки, -- потому что знаю, тебе приятно их шить. Но, даю слово, Саксон, все удовольствие будет мне испорчено, если окажется, что ты работаешь для продажи. Жене Билла Робертса незачем зарабатывать. Я горжусь этим -- конечно, перед собой. А кроме того, это вообще лишнее. -- Дорогой мой, -- прошептала она, чувствуя себя счастливой, несмотря на огорчение, вызванное его отказом. -- Я хочу, чтобы у тебя было все, чего бы ты ни пожелала, -- продолжал он. -- И ты будешь все иметь, пока у меня есть здоровые, крепкие руки. Я ведь вижу, как красиво ты вс