h pursued us. We hove to and ran away, hove to and ran
away, and ever astern  the struggling patch of sail tossed  skyward and fell
into  the  rushing valleys.  It was a  quarter of  a mile away  when a thick
squall of rain veiled it from view. It never emerged. The wind blew the  air
clear again, but no patch of sail  broke the troubled surface.  I  thought I
saw,  for an  instant, the boat's bottom show black in a breaking  crest. At
the best, that was all. For Johnson and  Leach the travail of  existence had
ceased.

     И  снова  "Призрак"  рванулся  вперед  и помчался  по  ветру, и  еще  в
продолжение  двух часов Джонсон и Лич гнались за нами. А мы опять ложились в
дрейф и потом вновь уносились вперед; и все это время лоскут  паруса метался
где-то за кормой, то взлетая к небу, то проваливаясь в пучину. Он был от нас
всего в четверти мили, когда налетел  новый  шквал и за пеленой  дождя парус
совсем скрылся из  глаз. Больше мы его не видели.  Ветер разогнал облака, но
уже нигде среди волн не маячил жалкий обрывок паруса. На миг мне показалось,
что на высоком гребне  мелькнуло черное днище шлюпки. И это было все. Земные
труды Джонсона и Лича пришли к концу.


     The men remained grouped amidships. No one had  gone  below, and no one
was speaking.  Nor were any looks being exchanged. Each man seemed stunned -
deeply  contemplative, as it were,  and, not  quite sure, trying to  realize
just what had taken place. Wolf Larsen gave them little time for thought. He
at  once put the Ghost upon her course -  a course which meant the seal herd
and not Yokohama harbour. But  the men were  no longer eager  as they pulled
and hauled, and I heard curses amongst them, which left their lips smothered
and as  heavy and lifeless  as were they. Not  so was  it  with the hunters.
Smoke  the  irrepressible  related a  story,  and they  descended  into  the
steerage, bellowing with laughter.

     Команда продолжала толпиться на палубе. Никто не  спускался вниз, никто
не  произносил ни слова.  Люди не осмеливались взглянуть друг Другу в глаза.
Все, казалось, были  так ошеломлены случившимся,  что не могли еще  прийти в
себя, осознать  до  конца то, что произошло. Но Волк  Ларсен  не  оставил им
времени на размышления. Он сразу же  приказал положить шхуну на курс -- и не
на  Иокогаму, а на котиковые  лежбища.  Теперь,  натягивая  снасти,  матросы
работали вяло,  угрюмо, и я слышал, как с губ их срывались проклятия,  такие
же  угрюмые  и  вялые  Другое дело  охотники.  Неунывающий Смок уже принялся
рассказывать  какую-то историю,  и  они спустились  в  свой  кубрик,  дружно
гогоча.


     As I passed to leeward of the galley on my way aft I was approached  by
the engineer we had rescued. His face was white, his lips were trembling.

     Направляясь на корму, я  увидел спасенного нами  механика. Он шагнул ко
мне; лицо его было бледно, губы дрожали.


     "Good God! sir, what kind of a craft is this?" he cried.

     -- Помилуй бог, сэр! На какое судно мы попали? -- воскликнул он.


     "You have eyes, you have  seen," I  answered,  almost brutally, what of
the pain and fear at my own heart.

     -- Вы не слепой, сами все видели,  -- ответил я  почти  грубо, так  как
сердце у меня сжималось от боли и страха.


     "Your promise?" I said to Wolf Larsen.

     -- Где же ваше обещание? -- обратился я к Волку Ларсену.


     "I was not thinking of taking them aboard when I made that promise," he
answered. "And anyway, you'll agree I've not laid my hands upon them."

     -- Я ведь не обещал взять их на борт, я вовсе не имел этого в виду,  --
отозвался он. -- И как-никак вы должны признать, что  я "и пальцем к  ним не
притронулся".


     "Far from it, far from it," he laughed a moment later.

     И, рассмеявшись, он повторил:


     I made no reply. I was incapable of speaking, my mind was too confused.
I must  have  time  to think, I  knew. This woman, sleeping  even now in the
spare cabin, was  a responsibility,  which  I must consider,  and  the  only
rational thought that flickered through my  mind was that I  must do nothing
hastily if I were to be any help to her at all.

     -- Нет, нет, я и пальцем к ним не притронулсяЯ промолчал. Я был слишком
ошеломлен и не  мог вымолвить ни слова. Мне надо было собраться с мыслями. Я
чувствовал  на  себе  ответственность за женщину, которая  спала сейчас там,
внизу  в  каюте,  и  отчетливо  сознавал  только  одно:  нельзя  действовать
опрометчиво, если я хочу хоть чем-нибудь быть ей полезен.


        CHAPTER XX

        ГЛАВА XX


     The remainder of the day passed uneventfully. The young slip of a gale,
having wetted our gills, proceeded to moderate. The fourth engineer and  the
three oilers, after  a warm interview with Wolf Larsen,  were furnished with
outfits  from the  slop-chests, assigned  places under  the  hunters in  the
various  boats and  watches on the  vessel, and  bundled  forward  into  the
forecastle. They  went protestingly, but their  voices were  not  loud. They
were awed by what they  had  already seen  of Wolf Larsen's character, while
the tale of woe they speedily heard in the forecastle took  the last bit  of
rebellion out of them.

     День закончился без новых происшествий. Небольшой шторм,  "промочив нам
жабры", начал затихать. Механик и  трое  смазчиков после горячей перепалки с
Волком Ларсеном были все же  распределены по шлюпкам под начало  охотников и
назначены  на  вахты  на шхуне, для  чего  их экипировали в  разное  старье,
отыскавшееся на складе. После этого, продолжая протестовать, хотя и не очень
громко, они  спустились в кубрик на баке. Они были уже основательно напуганы
тем, что  им привелось  наблюдать,  и характер Волка Ларсена становился им в
какой-то мере  ясен, а  то, что они услышали здесь  о  капитане от матросов,
окончательно отбило у них охоту бунтовать.


     Miss Brewster - we had  learned her name from the  engineer  - slept on
and on. At supper I  requested the hunters to lower their voices, so she was
not  disturbed;  and  it  was not  till  next  morning  that  she  made  her
appearance.  It had been my intention  to have her meals  served apart,  but
Wolf Larsen put down his foot.

     Мисс Брустер  -- имя  ее  мы  узнали от механика -- все еще  спала.  За
ужином я попросил охотников говорить мне, чтобы не потревожить ее. Она вышла
из  своей  каюты  лишь  на  следующее  утро. Я  было распорядился,  чтобы ей
подавали отдельно, но Волк Ларсен тотчас наложил на это запрет.


     Who was  she that she  should be too good  for cabin  table  and  cabin
society? had been his demand.

     -- Кто она такая, -- заявил он, -- чтобы гнушаться кают-компанией?


     But her  coming  to the table had something  amusing in it. The hunters
fell silent as clams. Jock Horner and Smoke alone  were unabashed,  stealing
stealthy  glances  at  her  now  and  again,  and even taking  part  in  the
conversation. The other four men glued their eyes on their plates and chewed
steadily and with thoughtful precision, their ears  moving and  wobbling, in
time with their jaws, like the ears of so many animals.

     Появление  нашей  пассажирки  за  столом привело  к  довольно  комичным
результатам. Охотники  тотчас примолкли,  точно воды  в рот набрали.  Только
Джок  Хорнер и  Смок не проявляли  смущения:  они  украдкой  поглядывали  на
пассажирку  и даже  пытались принять участие  в разговоре. Остальные четверо
уткнулись в свои тарелки и  жевали задумчиво и не торопясь; уши их двигались
в такт с челюстями, как у животных.


     Wolf Larsen had little  to say at first,  doing no more than reply when
he was addressed. Not that he was abashed. Far from it. This woman was a new
type  to him,  a different breed  from  any he  had ever known,  and  he was
curious. He studied her,  his eyes rarely leaving her face unless  to follow
the movements of her hands or shoulders. I studied her myself, and though it
was I who maintained the  conversation,  I know that  I  was a  bit shy, not
quite self-possessed. His was  the  perfect poise, the supreme confidence in
self, which nothing could shake; and he was no more timid of a woman than he
was of storm and battle.

     Вначале Волк Ларсен говорил мало, разве что отвечал на вопросы.  Нельзя
сказать, чтобы  он был смущен, --  отнюдь нет. Но в  мисс  Брустер он  видел
женщину нового для него типа, незнакомой  ему породы, и его любопытство было
задето. Он внимательно изучал ее --  почти  не отрывал  глаз от  ее лица или
следил  за  движениями ее  рук и  плеч. Сам я тоже наблюдал  за нею, и  хотя
разговор, в  сущности, поддерживал  один я,  мне  трудно было  избавиться от
некоторого чувства  робости и растерянности. Волк Ларсен, напротив, держался
совершенно непринужденно. Он был исполнен такой  уверенности в себе, которую
ничто не могло поколебать. Женщин он боялся ничуть не больше, чем шторма или
драки.


     "And  when shall we arrive at  Yokohama?" she asked, turning to him and
looking him squarely in the eyes.

     -- Когда же мы будем в Иокогаме? -- спросила  она вдруг, повернувшись к
капитану и взглянув ему прямо в глаза.


     There  it was, the  question flat. The jaws stopped working,  the  ears
ceased wobbling, and though eyes remained glued on plates, each man listened
greedily for the answer.

     Вопрос был задан без обиняков. Все челюсти сразу перестали  жевать, уши
перестали шевелиться, и  хотя глаза  у  всех по-прежнему  были  устремлены в
тарелки, каждый ждал ответа с напряженным и жадным вниманием.


     "In four  months, possibly  three  if the season  closes  early,"  Wolf
Larsen said.

     --  Месяца через  четыре, а может,  и через  три, если  сезон окончится
рано, -- ответил Волк Ларсен.


     She  caught her breath and stammered, "I -- I thought -  I was given to
understand that Yokohama  was only a day's sail away. It - " Here she paused
and looked about the table at the circle of unsympathetic faces staring hard
at the plates. "It is not right," she concluded.

     Она нервно глотнула и  неуверенно проговорила:  -- А  я  считала... мне
сказали, что до Иокогамы всего одни  сутки пути. Вы...  --  Она запнулась, и
глаза ее обежали круг ничего не выражавших лиц, склоненных над тарелками. --
Вы не имеете права так поступать, -- закончила она.


     "That  is a question  you must  settle  with Mr. Van  Weyden there," he
replied,  nodding to me with a mischievous twinkle. "Mr.  Van Weyden is what
you may call an authority on  such things as  rights. Now I, who  am  only a
sailor, would look upon the situation somewhat differently.  It may possibly
be your misfortune  that you have to remain with us, but it is certainly our
good fortune."

     --  Этот  вопрос  вам  лучше  обсудить  с  мистером   Ван-Вейденом,  --
промолвил-капитан,  насмешливо кивнув в мою сторону. -- Он у  нас специалист
по  вопросам  Права. А я  простой моряк  и смотрю на дело иначе.  Вам,  быть
может,  покажется несчастьем  то, что вы  должны остаться с нами, но для нас
это, несомненно, большое счастье.


     He  regarded her  smilingly.  Her  eyes  fell before  his gaze, but she
lifted  them again, and defiantly, to  mine.  I read  the  unspoken question
there: was it right? But I had decided that the part I was to play must be a
neutral one, so I did not answer.

     Он,  улыбаясь, глядел на  нее, и она опустила  глаза,  но тут же  снова
подняла их  и с  вызовом  посмотрела на  Меня. Я прочел  в  ее взгляде немой
вопрос: прав  ли он? Но я уже  заранее решил,  что должен для виду  занимать
нейтральную позицию, и промолчал.


     "What do you think?" she demanded.

     -- Каково ваше мнение? -- спросила она.


     "That it is unfortunate, especially if you have any engagements falling
due  in the course of the next  several  months. But, since you say that you
were  voyaging to  Japan for  your  health,  I can  assure you that  it will
improve no better anywhere than aboard the Ghost."

     -- Вам не  повезло, особенно если вас ждут сейчас неотложные  дела.  Но
раз вы  говорите, что предприняли  путешествие в  Японию  с целью  поправить
здоровье, то, смею вас уверить, на борту "Призрака" вы окрепнете как нигде.


     I saw her eyes  flash  with  indignation,  and this  time it  was I who
dropped mine, while I felt my face flushing under her gaze. It was cowardly,
but what else could I do?

     В ее  взгляде  вспыхнуло негодование, и на этот раз потупиться пришлось
мне; я чувствовал,  что у меня горят щеки. Я вел себя, как  трус, но другого
выхода не было.


     "Mr. Van  Weyden  speaks  with  the voice  of authority,"  Wolf  Larsen
laughed.

     --  Ну,  тут мистеру Ван-Вейдену  и карты  в  руки,  -- рассмеялся Волк
Ларсен.


     I  nodded   my  head,  and  she,   having  recovered  herself,   waited
expectantly.

     Я  кивнул,  а  мисс  Брустер  уже  овладела  собой  и молча ждала,  что
последует дальше.


     "Not that he is much to speak of now," Wolf Larsen went on, "but he has
improved wonderfully. You should have seen him when he came on board. A more
scrawny, pitiful specimen of humanity one could hardly conceive. Isn't  that
so, Kerfoot?"

     -- Нельзя сказать, чтобы он стал здоровяком, --  продолжал Волк Ларсен,
--  но он изменился к лучшему, поразительно  изменился. Посмотрели  бы вы на
него, когда он только появился на  шхуне. Жалкий, щупленький человечишко  --
смотреть не на что. Верно, Керфут?


     Kerfoot, thus directly addressed, was  startled into dropping his knife
on the floor, though he managed to grunt affirmation.

     Керфут был так захвачен врасплох этим  неожиданным  обращением  к нему,
что уронил на пол нож и аромычал в знак согласия что-то маловразумительное.


     "Developed  himself  by  peeling  potatoes  and  washing   dishes.  Eh,
Kerfoot?"

     --  Чистка картофеля  и мытье  посуды  пошли ему  впрок. Так,  что  ли,
Керфут?


     Again that worthy grunted.

     Сей достойный муж снова что-то промычал.


     "Look at him  now. True, he  is not what you would  term  muscular, but
still he has muscles, which is more than  he had when he came  aboard. Also,
he has  legs to  stand on. You would not think so to look at him, but he was
quite unable to stand alone at first."

     -- Поглядите на  него сейчас. Силачом  его, правда, не назовешь, но все
же у него появились мускулы, чего раньше  и в помине  не  было. И  теперь он
довольно  твердо стоит на ногах.  А вначале, поверите ли, совершенно  не мог
обходиться без посторонней помощи.


     The  hunters were  snickering,  but she looked at me with a sympathy in
her eyes which more  than compensated for Wolf Larsen's nastiness. In truth,
it had been so long since I had received sympathy that I was softened, and I
became  then, and  gladly, her willing  slave.  But I  was  angry  with Wolf
Larsen. He  was challenging my manhood with his slurs, challenging the  very
legs he claimed to be instrumental in getting for me.

     Охотники посмеивались, но сочувственный взгляд девушки вознаградил меня
с лихвой за все издевательства Волка Ларсена. По правде  говоря, я так давно
не встречал ни в ком участия, что теперь оно глубоко тронуло меня, и я сразу
стал  ее  добровольным  рабом.  Но  на  Волка  Ларсена  я  был  зол.  Своими
оскорблениями он бросал вызов моему мужскому достоинству, как  бы подстрекая
меня доказать, насколько  твердо я  стою  на  ногах,  --  ведь  этим, по его
словам, я был обязан ему.


     "I may have learned to  stand on my own legs," I retorted. "But I  have
yet to stamp upon others with them."

     -- Возможно, что стоять на ногах я уже научился, -- отпарировал я, -- а
вот попирать людей ногами -- к этому еще не привык.


     He  looked  at me insolently. "Your  education is  only half completed,
then," he said dryly, and turned to her.

     Он пренебрежительно поглядел на меня.


     "We  are very  hospitable upon the Ghost. Mr. Van Weyden has discovered
that. We do everything to make our guests feel at home, eh, Mr. Van Weyden?"

     -- Значит, ваше перевоспитание еще далеко не закончено, -- сухо обронил
он  и  повернулся   к  мисс  Брустер:   --  Мы  здесь  на  "Призраке"  очень
гостеприимны. Мистер Ван-Вейден уже убедился в этом. Мы идем на все, лишь бы
наши гости чувствовали себя как дома. Не так ли, мистер Ван-Вейден?


     "Even  to  the  peeling of potatoes  and  the  washing  of  dishes,"  I
answered, "to say nothing to wringing their necks out of very fellowship."

     -- Даже разрешаете им чистить картофель и мыть посуду,  не говоря уже о
том, что порой хватаете их за горло в знак особого дружеского расположения.


     "I beg  of you not to  receive  false  impressions of  us  from Mr. Van
Weyden," he interposed with mock anxiety. "You will  observe, Miss Brewster,
that he carries a dirk in his  belt, a - ahem - a most unusual thing  for  a
ship's  officer  to  do. While  really  very  estimable,  Mr.  Van Weyden is
sometimes - how  shall  I  say?  - er - quarrelsome, and harsh measures  are
necessary. He is quite reasonable and fair in his calm moments, and as he is
calm now he will not deny that only yesterday he threatened my life."

     --  Боюсь, что со  слов  мистера  Ван-Вейдена вы можете составить  себе
превратное  представление о нас, -- с  притворным беспокойством перебил меня
Волк Ларсен. --  Заметьте, мисс Брустер, что он носит на поясе тесак, а это,
гм, вещь довольно необычная для помощника капитана. Вообще мистер Ван-Вейден
человек,  достойный  всяческого уважения, но иногда он,  как бы это сказать,
бывает  довольно неуживчив,  и  тогда приходится  прибегать  к крутым мерам.
Впрочем, в  спокойные минуты  он достаточно  рассудителен и справедлив, как,
например, сейчас,  и, вероятно, не  станет отрицать, что  лишь  вчера грозил
убить меня.


     I was well-nigh  choking,  and  my  eyes were certainly fiery. He  drew
attention to me.

     Я чуть не задохнулся от возмущения,  и глаза мои, верно, пылали. Ларсен
указал на меня.


     "Look at him now.  He can scarcely control himself in your presence. He
is not  accustomed  to the presence of ladies anyway.  I  shall have to  arm
myself before I dare go on deck with him."

     --  Вот,  посмотрите  на  него!  Он  еле  сдерживается,  даже  в  вашем
присутствии.  Конечно,  он  не  привык  к  женскому  обществуПридется  и мне
вооружиться, иначе я не рискну выйти вместе с ним на палубу.


     He  shook  his  head  sadly, murmuring, "Too bad,  too  bad," while the
hunters burst into guffaws of laughter.

     -- Прискорбно, прискорбно, -- помолчав, пробормотал он, в  то время как
охотники покатывались со смеху.


     The deep-sea  voices  of  these  men,  rumbling  and  bellowing  in the
confined space, produced  a wild effect. The whole setting was wild, and for
the first time,  regarding this  strange woman and realizing how incongruous
she was in it, I was aware of how  much a  part of  it  I was myself. I knew
these  men  and  their mental  processes, was one of them myself, living the
seal-hunting  life,  eating  the  seal-hunting fare, thinking, largely,  the
seal-hunting thoughts. There was for me no  strangeness  to it, to the rough
clothes, the coarse faces,  the wild laughter, and the  lurching cabin walls
and swaying sea-lamps.

     Осипшие от морского ветра голоса этих людей и раскаты их грубого хохота
звучали зловеще и дико. Да и все кругом было диким. И, глядя на эту женщину,
такую далекую и чуждую всем нам, я впервые осознал, насколько сам я сжился с
этой средой. Я  успел хорошо узнать этих людей, узнать их мысли и чувства; я
стал одним  из них, жил их жизнью -- жизнью морских промыслов, питался,  как
все  на морских  промыслах, и  был погружен в  те  же заботы. И  это  уже не
казалось мне странным, как  Не казалась странной эта грубая одежда и  грубые
лица, дикий смех, ходившие ходуном переборки каюты и раскачивающиеся лампы.


     As I  buttered a piece of bread my eyes chanced to rest upon  my  hand.
The knuckles were skinned  and inflamed  clear across, the fingers  swollen,
the nails rimmed with black. I felt the mattress- like growth of beard on my
neck, knew that the sleeve of my coat was ripped, that a  button was missing
from the throat of the blue  shirt I wore. The dirk mentioned by Wolf Larsen
rested in its sheath on my hip. It was very natural that it should be there,
- how natural I had not imagined until now, when I looked upon it  with  her
eyes and knew how strange it and all that went with it must appear to her.

     Намазывая  маслом  ломоть хлеба, я случайно  остановил взгляд  на своих
руках.  Суставы были ободраны в кровь  и  воспалены,  пальцы  распухли,  под
ногтями  грязь. Я знал, что оброс густой щетинистой  бородой, что рукав моей
куртки лопнул по шву, что у ворота грубой  синей рубахи не хватает пуговицы.
Тесак, о котором  упомянул Волк Ларсен, висел в  ножнах у пояса. До  сих пор
это  казалось  мне  вполне  естественным,  и только сейчас,  взглянув на все
глазами Мод Брустер, я  понял, насколько дикий, должно быть, у меня вид -- и
у меня и у всех окружающих.


     But she  divined the mockery in Wolf Larsen's words, and again favoured
me with a sympathetic glance.  But there was a look  of bewilderment also in
her eyes. That it was mockery made the situation more puzzling to her.

     Она почувствовала  насмешку  в словах Волка Ларсена и снова бросила мне
сочувственный взгляд. Но я заметил, что она  смущена. Ироническое  отношение
ко мне Волка Ларсена заставило ее еще больше встревожиться за свою судьбу.


     "I may be taken off by some passing vessel, perhaps," she suggested.

     -- Быть может, меня  возьмет  на борт какое-нибудь встречное  судно? --
промолвила она.


     "There  will  be no passing vessels, except  other  sealing-schooners,"
Wolf Larsen made answer.

     --  Никаких судов,  кроме охотничьих шхун,  вы здесь не  встретите,  --
возразил Волк Ларсен.


     "I have no  clothes, nothing," she objected.  "You hardly realize, sir,
that I am not a man, or that I am unaccustomed to the vagrant, careless life
which you and your men seem to lead."

     -- Но у меня  нет  одежды, нет ничего необходимого,  -- сказала она. --
Вы, верно, забываете,  сэр, что  я не  мужчина и  не привыкла  к той кочевой
жизни, которую, по-видимому, ведете вы и ваши люди.


     "The  sooner  you  get accustomed  to  it, the better,"  he said. "I'll
furnish you with cloth, needles, and thread," he added. "I hope it will  not
be too dreadful a hardship for you to make yourself a dress or two."

     -- Чем скорее вы  привыкнете к ней, тем  лучше, -- отвечал Волк Ларсен.
--  Я дам вам материю, иголку и нитки, -- помолчав, добавил он. --  Надеюсь,
для вас не составит слишком большого труда сшить себе одно-два платья.


     She made  a  wry  pucker  with her mouth,  as  though to  advertise her
ignorance of dressmaking. That she was frightened and  bewildered,  and that
she was bravely striving to hide it, was quite plain to me.

     Она  криво  усмехнулась,  давая  понять,  что  не  искушена  в  швейном
искусстве.  Мне было ясно,  что  она испугана и  сбита с толку,  но отчаянно
старается не подать виду.


     "I suppose  you're  like  Mr.  Van Weyden there,  accustomed to  having
things  done for you. Well,  I  think doing a  few  things for yourself will
hardly dislocate any joints. By the way, what do you do for a living?"

     -- Надо полагать, вы,  вроде нашего мистера ВанВейдена, привыкли, чтобы
за вас все делали  другие. Думаю все же,  что  ваше здоровье не  пострадает,
если вы будете кое-что делать для себя сами. Кстати, чем вы зарабатываете на
жизнь?


     She regarded him with amazement unconcealed.

     Она поглядела на него с нескрываемым изумлением.


     "I mean no offence, believe me. People eat, therefore they must procure
the wherewithal. These men  here shoot seals in order to live; for the  same
reason I sail  this schooner; and Mr.  Van Weyden, for  the  present  at any
rate, earns his salty grub by assisting me. Now what do you do?"

     -- Не в  обиду вам  будь сказано, но людям ведь надо есть  и они должны
как-то  добывать  себе  пропитание.  Эти  вот бьют котиков,  тем и живут,  я
управляю своей шхуной, а мистер Ван-Вейден, по крайней мере сейчас, добывает
свой харч, помогая мне. А вы чем занимаетесь?


     She shrugged her shoulders.

     Она пожала плечами.


     "Do you feed yourself? Or does some one else feed you?"

     -- Вы сами кормите себя? Или это делает за вас кто-то другой?


     "I'm  afraid some  one  else has  fed me most of my life," she laughed,
trying bravely to  enter into the spirit of his quizzing, though I could see
a terror dawning and growing in her eyes as she watched Wolf Larsen.

     --  Боюсь, что большую часть жизни меня кормили  другие, --  засмеялась
она, мужественно стараясь  попасть ему в тон,  но я видел, как  в ее глазах,
которые она не сводила с него, растет страх.


     "And I suppose some one else makes your bed for you?"

     -- Верно, и постель вам стлали другие?


     "I HAVE made beds," she replied.

     -- Мне случалось и самой делать это.


     "Very often?"

     -- Часто?


     She shook her head with mock ruefulness.

     Она покачала головой с шутливым раскаянием.


     "Do you know what they do to poor men in the States,  who, like you, do
not work for their living?"

     --  А  вы  знаете,  как поступают в  Соединенных  Штатах  с  бедняками,
которые, подобно вам, не зарабатывают себе на хлеб?


     "I am very ignorant," she pleaded. "What do they do to the poor men who
are like me?"

     -- Я очень  невежественная, -- жалобно проговорила  она. --  Что же там
делают с такими, как я?


     "They send them  to jail. The crime of  not  earning a living, in their
case,  is called vagrancy. If I were  Mr. Van Weyden, who harps eternally on
questions of right and wrong, I'd ask, by what right do you live when you do
nothing to deserve living?"

     -- Сажают в  тюрьму. Их  преступление  заключается  в  том, что  они не
зарабатывают  на  пропитание,  и  это  называется  бродяжничеством.  Будь  я
мистером ВанВейденом, который  вечно рассуждает о том, что справедливо и что
нет, я  бы спросил вас:  по  какому  праву вы  живете  на свете, если  вы не
делаете ничего, чтобы оправдать свое существование?


     "But as you are not Mr. Van Weyden, I don't have to answer, do I?"

     -- Но вы не мистер Ван-Вейден, и я не обязана отвечать вам, не так ли?


     She beamed upon him through her terror-filled eyes,  and  the pathos of
it  cut me  to  the  heart.  I  must  in some  way break  in  and  lead  the
conversation into other channels.

     Она насмешливо улыбнулась, хотя в глазах у нее по-прежнему стоял страх,
и  у  меня сжалось сердце --  так это  было трогательно. Я  чувствовал,  что
должен вмешаться и направить разговор в другое русло.


     "Have  you ever  earned a dollar  by  your  own  labour?"  he demanded,
certain of her answer, a triumphant vindictiveness in his voice.

     --   Заработали   вы   хоть   доллар   собственным   трудом?  --  тоном
торжествующего обличителя спросил капитан, заранее уверенный в ее ответе.


     "Yes, I have," she  answered  slowly, and I could have laughed aloud at
his crestfallen visage. "I remember my father giving me a dollar  once, when
I was a little girl, for remaining absolutely quiet for five minutes."

     -- Да, заработала, -- отвечала она не  спеша, и я чуть не расхохотался,
увидев, как  вытянулось лицо Волка Ларсена. -- Помнится, когда я была совсем
маленькой,  отец дал  мне доллар  за то,  что я  целых  пять минут просидела
смирно.


     He smiled indulgently.

     Он снисходительно улыбнулся.


     "But that was long ago," she  continued. "And you would scarcely demand
a little girl of nine to earn her own living."

     --  Но  это  было давно, -- продолжала она, --  и  навряд ли вы станете
требовать, чтобы девятилетняя девочка зарабатывала себе на хлеб.


     "At present,  however," she said, after another slight  pause, "I  earn
about eighteen hundred dollars a year."

     И, немного  помедлив,  она  добавила: -- А  сейчас  я зарабатываю около
тысячи восьмисот долларов в год.


     With one accord, all  eyes left the plates and  settled on her. A woman
who earned eighteen hundred dollars a year was worth looking at. Wolf Larsen
was undisguised in his admiration.

     Все, как  по команде, оторвали глаза от тарелок и уставились на нее. На
женщину,  зарабатывающую   тысячу   восемьсот   долларов   в   год,   стоило
посмотретьВолк Ларсен не скрывал своего восхищения.


     "Salary, or piece-work?" he asked.

     -- Это жалованье или сдельно? -- спросил он.


     "Piece-work," she answered promptly.

     -- Сдельно, -- тотчас ответила она.


     "Eighteen  hundred," he calculated. "That's a hundred and fifty dollars
a  month.  Well,  Miss  Brewster,  there is nothing  small  about the Ghost.
Consider yourself on salary during the time you remain with us."

     -- Тысяча  восемьсот. Полтораста долларов в месяц, -- подсчитал  он. --
Ну что ж, мисс Брустер, у нас здесь  на "Призраке"  широкий размах. Считайте
себя на жалованье все время, пока вы остаетесь с нами.


     She  made no acknowledgment. She was too unused as  yet to the whims of
the man to accept them with equanimity.

     Она ничего не ответила. Неожиданные выверты этого человека были для нее
еще внове, и она не знала, как к ним отнестись.


     "I forgot  to inquire," he went on suavely,  "as to  the nature of your
occupation. What commodities do  you  turn  out? What tools and materials do
you require?"

     -- Я  забыл спросить о  вашей  профессии, -- вкрадчиво продолжал он. --
Какие   предметы   вы  изготовляете?  Какие  вам  потребуются   материалы  и
инструменты?


     "Paper and ink," she laughed. "And, oh! also a typewriter."

     -- Бумага и чернила,  -- рассмеялась она. --  Ну и, разумеется, пишущая
машинка!


     "You are Maud Brewster," I said slowly  and  with certainty, almost  as
though I were charging her with a crime.

     -- Так вы -- Мод Брустер!  -- медленно и уверенно проговорил  я, словно
обвиняя ее в преступлении.


     Her eyes lifted curiously to mine.

     Она с любопытством взглянула на меня.


     "How do you know?"

     -- Почему вы так думаете?


     "Aren't you?" I demanded.

     -- Ведь я не ошибся? -- настаивал я.


     She acknowledged her  identity with a nod. It was Wolf Larsen's turn to
be  puzzled. The  name and  its magic signified nothing to him. I  was proud
that it did mean something to me, and  for the first time in a weary while I
was convincingly conscious of a superiority over him.

     Она кивнула.  Теперь уже Волк Ларсен был озадачен. Это  магическое  имя
ничего не говорило ему. Я же гордился тем, что мне оно говорило очень много,
и впервые за время этой томительной беседы почувствовал свое превосходство.


     "I remember  writing a  review of a thin little  volume - " I had begun
carelessly, when she interrupted me.

     -- Помнится, мне как-то пришлось  писать рецензию на маленький томик...
-- начал я небрежно, но она перебила меня.


     "You!" she cried. "You are - "

     -- Вы? -- воскликнула она. -- Так вы...


     She was now staring at me in wide-eyed wonder.

     Она смотрела на меня во все глаза.


     I nodded my identity, in turn.

     Я кивком подтвердил ее догадку.


     "Humphrey Van Weyden," she concluded; then added with a sigh of relief,
and unaware that she had glanced that relief at Wolf Larsen, "I am so glad."

     -- Хэмфри Ван-Вейден!  -- закончила она со вздохом облегчения и, бросив
невольный взгляд в сторону Волка Ларсена, воскликнула: -- Как я рада!..


     "I remember the review,"  she went on  hastily,  becoming aware  of the
awkwardness of her remark; "that too, too flattering review."

     Ощутив некоторую неловкость, когда эти слова сорвались у нее с губ, она
поспешила добавить: -- Я помню эту чересчур лестную для меня рецензию...


     "Not at  all," I denied  valiantly. "You impeach my sober judgment  and
make my canons of little  worth. Besides, all  my brother critics were  with
me.  Didn't Lang include your 'Kiss Endured' among  the four supreme sonnets
by women in the English language?"

     -- Вы не правы, -- галантно возразил  я.  -- Говоря  так, вы сводите на
нет мою беспристрастную  оценку и ставите под сомнение мои критерии.  А ведь
все наши критики были согласны со мной. Разве Лэнг не отнес ваш "Вынужденный
поцелуй" к числу  четырех лучших  английских  сонетов, вышедших из-под
пера женщины?


     "But you called me the American Mrs. Meynell!"

     -- Но вы сами при этом назвали меня американской миссис Мейнелл! [12]


     "Was it not true?" I demanded.

     -- А разве это неверно?


     "No, not that," she answered. "I was hurt."

     -- Не в том дело, -- ответила она. -- Просто мне было обидно.


     "We can measure the unknown only by the known," I replied, in my finest
academic manner.  "As a critic  I was compelled to place  you.  You have now
become  a  yardstick yourself. Seven of  your thin little volumes are on  my
shelves;  and  there  are two  thicker volumes, the essays, which, you  will
pardon my saying,  and  I know not which is flattered more, fully equal your
verse. The time is not far  distant when  some unknown will arise in England
and the critics will name her the English Maud Brewster."

     --  Неизвестное  измеримо  только  через  известное,  --  пояснил  я  в
наилучшей  академической  манере.  --  Я,  как  критик,  обязан  был   тогда
определить ваше место в литературе. А теперь вы сами стали мерой вещей. Семь
ваших томиков стоят у  меня на  полке, а  рядом  с ними две книги потолще --
очерки,  о  которых  я, если  позволите, скажу,  что  они  не уступают вашим
стихам,  причем  я,  пожалуй,   не  возьмусь  определить,  для  каких  ваших
произведений это сопоставление  более  лестно. Недалеко то  время,  когда  в
Англии появится никому не известная поэтесса и критики назовут ее английской
Мод Брустер.


     "You  are   very  kind,   I  am  sure,"  she  murmured;  and  the  very
conventionality of  her tones and words,  with the  host of  associations it
aroused  of the  old  life on the  other side of the world, gave  me a quick
thrill - rich with remembrance but stinging sharp with home-sickness.

     -- Вы,  право,  слишком  любезны, --  мягко  проговорила  она,  и  сама
условность этого  оборота  и  манера, с  которой она  произнесла эти  слова,
пробудили  во  мне множество ассоциаций,  связанных  с  моей прежней  жизнью
далеко, далеко отсюда. Я был глубоко  взволнован. И в этом  волнении была не
только сладость воспоминаний, но и внезапная острая тоска по дому.


     "And you are Maud Brewster," I said solemnly, gazing across at her.

     -- Итак, вы --  Мод  Брустер! -- торжественно произнес я,  глядя на нее
через стол.


     "And you  are Humphrey Van  Weyden,"  she said, gazing back at  me with
equal solemnity and awe. "How unusual! I don't understand. We surely are not
to expect some wildly romantic sea-story from your sober pen."

     -- Итак,  вы  -- Хэмфри Ван-Вейден!  -- отозвалась она,  глядя  на меня
столь  же  торжественно  и с уважением.  --  Как  все это  странноНичего  не
понимаю. Может быть, надо  ожидать, что из-под  вашего  трезвого пера выйдет
какая-нибудь безудержно романтическая морская история?


     "No, I am not gathering material, I assure you," was my answer. "I have
neither aptitude nor inclination for fiction."

     --  О нет,  уверяю  вас,  я здесь не занимаюсь собиранием материала, --
отвечал я. -- У меня нет ни способностей, ни склонности к беллетристике.


     "Tell me,  why have you always buried yourself in California?" she next
asked. "It has not been kind of you. We of the East have seen to very little
of you - too little, indeed, of the Dean of American Letters, the Second."

     --  Скажите, почему  вы погребли  себя в Калифорнии?  -- спросила  она,
помолчав.  --  Это, право, нелюбезно  с  вашей стороны. Вас, нашего  второго
"наставника американской литературы", почти не было видно у нас на Востоке.


     I bowed to, and disclaimed, the compliment.

     Я ответил на ее комплимент поклоном, но тут же возразил:


     "I nearly met you, once, in Philadelphia, some Browning affair or other
- you were to lecture, you know. My train was four hours late."

     -- Тем не менее я однажды чуть не встретился с  вами в Филадельфии. Там
отмечали какой-то юбилей Браунинга, и вы выступали с докладом.  Но мой поезд
опоздал на четыре часа.


     And  then we quite forgot  where  we were, leaving Wolf Larsen stranded
and  silent in the midst  of our flood of gossip. The hunters left the table
and went on deck, and still we talked. Wolf  Larsen alone remained. Suddenly
I became  aware of him, leaning back from  the table and listening curiously
to our alien speech of a world he did not know.

     Мы так увлеклись, что совсем забыли окружающее, забыли о Волке Ларсене,
безмолвно внимавшем  нашей беседе. Охотники  поднялись из-за стола и ушли на
палубу,  а мы все  сидели и разговаривали.  Один Волк Ларсен остался с нами.
Внезапно  я  снова  ощутил  его  присутствие:  откинувшись  на стуле,  он  с
любопытством прислушивался к чужому языку неведомого ему мира.


     I broke short  off in the middle of a sentence. The  present,  with all
its perils and anxieties, rushed upon me with stunning  force. It smote Miss
Brewster likewise,  a vague and nameless terror rushing into her eyes as she
regarded Wolf Larsen.

     Я оборвал незаконченную фразу на  полуслове.  Настоящее,  со всеми  его
опасностями  и  тревогами,  грозно встало предо мной.  Мисс Брустер, видимо,
почувствовала то же, что  и я: она взглянула  на  Волка  Ларсена,  и я снова
прочел затаенный ужас в ее глазах.


     He  rose  to  his  feet  and  laughed awkwardly.  The sound  of  it was
metallic.

     Ларсен   встал  и  деланно  рассмеялся.  Смех  его  звучал   холодно  и
безжизненно.


     "Oh, don't mind me,"  he  said, with  a  self-depreciatory wave  of his
hand. "I don't count. Go on, go on, I pray you."

     --  О,  не  обращайте  на  меня внимания! --  сказал он,  с  притворным
самоуничижением  махнув рукой. -- Я в счет не иду. Продолжайте, продолжайте,
прошу вас!


     But the gates of speech  were closed, and  we, too, rose from the table
and laughed awkwardly.

     Но поток нашего красноречия сразу иссяк, и мы тоже натянуто рассмеялись
и встали из-за стола.


        CHAPTER XXI

        ГЛАВА XXI


     The chagrin Wolf Larsen felt from being ignored by Maud Brewster and me
in the conversation at table had to express itself in some fashion,  and  it
fell to Thomas Mugridge to be the victim. He had not mended his ways nor his
shirt, though the latter he contended he had changed. The garment itself did
not bear out the assertion, nor did the accumulations of grease on stove and
pot and pan attest a general cleanliness.

     Волк Ларсен был чрезвычайно раздосадован  тем, что  мы с Мод Брустер не
обращали на него внимания во время нашей застольной беседы, и ему нужно было
сорвать на ком-то злобу. Жертвой ее  пал Томас Магридж. Кок не изменил своим
привычкам, как не сменил он и  своей рубашки. Насчет  рубашки  он,  впрочем,
утверждал обратное, но вид ее опровергал его слова. Засаленные же кастрюли и
сковородки и  грязная плита также отнюдь  не  свидетельствовали  о  том, что
камбуз содержится в чистоте.


     "I've given you warning, Cooky," Wolf Larsen  said, "and now you've got
to take your medicine."

     --  Я тебя предупреждал, --  сказал ему Волк Ларсен. -- Теперь пеняй на
себя.


     Mugridge's face  turned white under  its  sooty veneer,  and when  Wolf
Larsen called for  a rope and  a couple of  men, the  miserable Cockney fled
wildly out  of the galley  and dodged  and  ducked about the  deck with  the
grinning crew  in pursuit.  Few things could have been more  to their liking
than  to give him a  tow over the side, for  to the  forecastle he had  sent
messes  and  concoctions  of  the  vilest  order.  Conditions  favoured  the
undertaking. The Ghost was slipping through the water at no  more than three
miles an hour, and the  sea was fairly calm. But Mugridge had little stomach
for a dip in it. Possibly  he had seen men  towed before. Besides, the water
was frightfully cold, and his was anything but a rugged constitution.

     Лицо Магриджа  побледнело под слоем сажи, а  когда Волк  Ларсен  позвал
двух  матросов  и  велел  принести  конец,  злополучный  кок  выскочил,  как
ошпаренный, из  камбуза и  заметался  по палубе,  увиливая  от  матросов,  с
хохотом  пустившихся за ним в погоню. Вряд  ли  чтонибудь могло доставить им
большее удовольствие. У всех чесались руки выкупать его в море, ведь  именно
в  матросский кубрик  посылал он самую омерзительную  свою  стряпню.  Погода
благоприятствовала затее.  "Призрак"  скользил  по тихой  морской  глади  со
скоростью не более трех миль в час. Но Магридж был не из храброго десятка, и
купание  ему  не  улыбалось.  Возможно,  ему   уже  доводилось  видеть,  как
провинившихся  тащат за  кормой на буксире. К тому же вода была холодна, как
лед, а кок не мог похвалиться крепким здоровьем.


     As  usual,  the  watches  below and  the  hunters turned out  for  what
promised  sport. Mugridge  seemed to be in rabid  fear of the water, and  he
exhibited a nimbleness and speed we did  not dream he possessed. Cornered in
the right-angle of the  poop and galley, he sprang like a cat  to the top of
the  cabin and ran aft. But his pursuers  forestalling him, he  doubled back
across the cabin, passed  over  the galley, and gained the  deck by means of
the steerage- scuttle.  Straight forward he  raced, the boat-puller Harrison
at his heels and gaining on him. But Mugridge,  leaping suddenly, caught the
jib-boom-lift.  It happened in an  instant. Holding his weight by his  arms,
and in mid-air doubling his body at the hips, he let fly with both feet. The
oncoming Harrison  caught  the kick squarely in  the  pit  of  the  stomach,
groaned involuntarily, and doubled up and sank backward to the deck.

     Как всегда в таких случаях, подвахтенные и охотники высыпали на палубу,
предвкушая потеху.  Магридж, должно  быть,  смертельно боялся воды и проявил
такую юркость и проворство, каких никто от него не ожидал. Загнанный  в угол
между  камбузом и ютом, он, как кошка, вскочил на палубу  рубки  и побежал к
корме. Матросы  бросились ему наперерез, но он повернул, промчался по  крыше
рубки,  перескочил на  камбуз и спрыгнул на  палубу. Тут он понесся  на бак,
преследуемый  по  пятам гребцом  Гаррисоном.  Тот уже почти настиг его,  как
вдруг Магридж подпрыгнул, ухватился  за снасти,  повис  на  них и,  выбросив
вперед обе ноги, угодил подбежавшему Гаррисону в живот.  Матрос глухо охнул,
согнулся пополам и повалился на палубу.


     Hand-clapping  and  roars  of  laughter from the  hunters  greeted  the
exploit,  while Mugridge, eluding half of his  pursuers at the foremast, ran
aft and through the remainder like a runner  on the football field. Straight
aft he  held, to the poop and along the poop to the stern. So great was  his
speed that as  he curved past the corner of the cabin he  slipped  and fell.
Nilson was standing at the wheel, and the Cockney's hurtling body struck his
legs. Both went  down  together, but Mugridge  alone arose. By some freak of
pressures, his frail body had snapped the strong man's leg like a pipe-stem.

     Охотники  приветствовали подвиг кока аплодисментами и взрывом хохота, а
Магридж, увернувшись у  фок-мачты от  доброй половины своих преследователей,
опять  побежал  к  корме,  проскальзывая  между  остальными  матросами,  как
нападающий между игроками на футбольном поле. Кок стремительно мчался по юту
к корме.  Он удирал с такой  поспешностью,  что, заворачивая за угол  рубки,
поскользнулся и упал. У штурвала стоял Нилсон, и кок, падая, сшиб его с ног.
Оба  покатились по палубе,  но встал  один Магридж. По странной игре случая,
его тщедушное тело не пострадало, а здоровенный матрос при этом столкновении
сломал себе ногу.


     Parsons took the wheel, and the pursuit continued. Round and round  the
decks they went, Mugridge sick with fear, the sailors hallooing and shouting
directions  to  one  another,  and  the  hunters bellowing encouragement and
laughter.  Mugridge went  down on  the fore-hatch under  three men;  but  he
emerged from  the mass like an  eel, bleeding at the  mouth,  the  offending
shirt ripped  into  tatters, and sprang  for  the main-rigging.  Up he went,
clear up, beyond the ratlines, to the very masthead.

     К  штурвалу   стал  Парсонс,  и  преследование  продолжалось.  Магридж,
обезумев от страха,  носился  по всему судну -- с носа на  корму и  обратно.
Матросы  с  криками, с улюлюканьем гонялись за  ним,  а охотники  гоготали и
подбадривали  кока.  У  носового  люка  на  Магриджа  навалились  было  трое
матросов,  но  он тут же,  как угорь, выскользнул из-под  этой кучи тел  и с
окровавленной  губой и разодранной  в клочья рубахой  -- виновницей всех его
бед  -- прыгнул  на  грот-ванты.  Он  карабкался  все выше и  выше, на самую
верхушку мачты.


     Half-a-dozen sailors swarmed  to the crosstrees  after  him, where they
clustered and waited while two of  their number,  Oofty-Oofty and Black (who
was Latimer's  boat-steerer),  continued up  the thin  steel stays,  lifting
their bodies higher and higher by means of their arms.

     Человек  шесть матросов  преследовали  его до салинга,  где  часть их и
осталась,  выжидая,   а  дальше,  по   тонким   стальным   штагам,  полезли,
подтягиваясь на руках, только двое -- Уфти-Уфти и Блэк, гребец Лэтимера.


     It was a perilous undertaking, for, at a height of  over a hundred feet
from the  deck, holding  on by  their hands, they were  not in  the  best of
positions  to protect  themselves from Mugridge's feet.  And Mugridge kicked
savagely,  till the Kanaka, hanging on with one hand,  seized  the Cockney's
foot with  the  other. Black duplicated the performance a moment later  with
the  other  foot.  Then  the three writhed together  in  a  swaying  tangle,
struggling,  sliding, and  falling into  the  arms  of their  mates  on  the
crosstrees.

     Это было рискованное предприятие: они висели в воздухе  в ста футах над
палубой, и в таком положении им  трудно было  защищаться  от ног Магриджа. А
тот  лягался,  и  весьма  свирепо.  Наконец Уфти-Уфти, держась одной  рукой,
изловчился и  схватил кока за ногу; почти тотчас Блэк схватил  его за другую
ногу, и  все трое,  сплетясь  в один качающийся клубок и продолжая бороться,
начали  скользить вниз,  пока не свалились прямо на  руки поджидавших их  на
салинге товарищей.


     The aerial battle was over, and Thomas Mugridge, whining and gibbering,
his mouth flecked with bloody foam, was  brought  down to  deck. Wolf Larsen
rove  a bowline in a piece of rope  and slipped it under his shoulders. Then
he  was  carried aft and flung into the sea. Forty, - fifty, - sixty feet of
line ran out, when Wolf Larsen cried "Belay!"

     Борьба в воздухе окончилась, и Томаса  Магриджа спустили  на палубу. Он
визжал  и  выкрикивал  что-то невнятное, на губах у него выступила  кровавая
пена. Волк  Ларсен завязал петлю на конце троса и  продел ее под мышки коку.
Затем Магриджа  потащили  на корму и швырнули за борт. Трос  начали травить:
сорок, пятьдесят,  шестьдесят футов, -- и только тогда  Волк Ларсен крикнул:
-- Довольно!


     Oofty-Oofty  took  a turn on a bitt, the rope  tautened, and the Ghost,
lunging onward, jerked the cook to the surface.

     Уфти-Уфти закрепил трос. "Призрак" качнуло носом вниз, трос натянулся и
вытащил кока на поверхность.


     It  was  a  pitiful spectacle.  Though  he could  not  drown,  and  was
nine-lived in addition, he was suffering all the agonies  of half- drowning.
The Ghost was going very slowly, and when her stern lifted on a wave and she
slipped forward she pulled the  wretch to the surface  and gave him a moment
in which to breathe; but between each lift the stern fell, and while the bow
lazily climbed the next wave the line slacked and he sank beneath.

     Нельзя было не пожалеть  беднягу. Пусть он и не мог утонуть, пусть даже
у  него,  как  у кошки,  было  "девять  жизней",  но  он  испытывал все муки
утопающего. "Призрак"  шел  медленно; когда волна  поднимала  корму  и судно
скользило носом вниз,  трос вытаскивал несчастного на поверхность  и  он мог
немного отдышаться; но  затем судно  начинало  лениво  взбираться на  другую
волну, корма опускалась, трос ослабевал, и кок снова погружался в воду.


     I had  forgotten the existence of Maud Brewster, and  I remembered  her
with a start as she stepped lightly beside me. It was her first time on deck
since she had come aboard. A dead silence greeted her appearance.

     Я  совсем забыл о существовании Мод Брустер и вспомнил о ней  лишь в ту
минуту,  когда  она  внезапно  появилась  рядом  со  мной.  Она подошла  так
неслышно,  что  я  вздрогнул  от  неожиданности,   увидев  ее.  Она  впервые
показывалась на палубе, и команда встретила ее гробовым молчанием.


     "What is the cause of the merriment?" she asked.

     -- Что тут за веселье? -- спросила она.


     "Ask Captain Larsen," I answered composedly and coldly, though inwardly
my blood  was boiling at the  thought  that  she  should be witness  to such
brutality.

     -- Спросите капитана Ларсена, -- холодно ответил я,  стараясь сохранить
самообладание,  хотя вся  кровь во  мне  закипела  при  мысли,  что  женщине
предстоит стать свидетельницей этой жестокой потехи.


     She took my advice and was turning to put it  into execution, when  her
eyes lighted on Oofty-Oofty, immediately before her, his  body instinct with
alertness and grace as he held the turn of the rope.

     Мод  Брустер  повернулась, чтобы последовать моему совету, и  взгляд ее
упал на Уфти-Уфти. Он стоял в двух  шагах от нее, держа в  руке конец троса,
вся его подобранная, настороженная фигура дышала природным изяществом.


     "Are you fishing?" she asked him.

     -- Вы ловите рыбу? -- спросила она матроса.


     He made no reply. His eyes, fixed  intently on the sea astern, suddenly
flashed.

     Он  не отвечал.  Глаза его,  внимательно  оглядывавшие море за  кормой,
внезапно расширились.


     "Shark ho, sir!" he cried.

     -- Акула, сэр! -- крикнул он.


     "Heave in! Lively! All  hands tail on!" Wolf Larsen  shouted, springing
himself to the rope in advance of the quickest.

     -- Тащи!  ЖивоБерись  все разом!  --  скомандовал  Волк  Ларсен  и сам,
опередив других, подскочил к тросу.


     Mugridge had heard the Kanaka's warning cry and was screaming  madly. I
could  see a  black fin cutting the  water and making for him  with  greater
swiftness  than he was being pulled aboard. It was an  even toss whether the
shark or we would get him, and it was a matter of moments. When Mugridge was
directly beneath us, the  stern descended the slope of a passing wave,  thus
giving  the advantage to the shark. The fin disappeared. The  belly  flashed
white in  swift  upward rush. Almost equally swift, but  not quite, was Wolf
Larsen. He threw his  strength into one  tremendous jerk. The Cockney's body
left the  water; so  did part  of the shark's. He drew up his  legs, and the
man-eater  seemed no more than  barely to touch one  foot, sinking back into
the water with a splash. But at the moment of contact Thomas  Mugridge cried
out. Then he came in like a  fresh-caught fish on a  line, clearing the rail
generously and striking the deck in a heap, on hands  and knees, and rolling
over.

     Магридж услыхал предостерегающий крик УфтиУфти и дико заорал. Я уже мог
разглядеть черный плавник, рассекавший  воду и настигавший кока быстрее, чем
мы  успевали подтаскивать его к шхуне. У нас  и у  акулы шансы были равны --
вопрос решали  доли  секунды. Когда Магридж  был  уже под самой  кормой, нос
шхуны взмыл на гребень  волны.  Корма опустилась,  и  это  дало преимущество
акуле. Плавник скрылся, в воде мелькнуло белое брюхо. Волк Ларсен действовал
почти столь же стремительно. Всю свою силу он  вложил в один могучий  рывок.
Тело  кока взвилось над  водой, а за ним высунулась  голова хищника. Магридж
поджал  ноги.  Акула,  казалось,  едва  коснулась одной  из них и  тут  же с
всплеском ушла под воду.  Но  в  этот миг Томас Магридж  издал пронзительный
вопль. В следующую секунду он, как пойманная на удочку рыба, перелетел через
борт, упал на четвереньки и перекувырнулся раза два.


     But a fountain of blood  was gushing forth. The right foot was missing,
amputated neatly at the ankle. I looked instantly to Maud Brewster. Her face
was white,  her  eyes  dilated with horror. She  was gazing,  not at  Thomas
Mugridge, but at Wolf Larsen. And he was aware of it, for he said, with  one
of his short laughs:

     На палубу брызнул  фонтан крови. Правой  ступни Магриджа как не бывало:
акула  отхватила  ее по  самую щиколотку. Я взглянул на Мод Брустер. Ее лицо
побелело, глаза расширились от ужаса. Но она смотрела не на Томаса Магриджа,
а на Волка Ларсена. Он заметил это и сказал с обычным коротким смешком:


     "Man-play, Miss Brewster. Somewhat  rougher, I warrant,  than what  you
have been  used to, but still-man-play. The shark  was not in the reckoning.
It - "

     -- У  мужчин свои развлечения, мисс Брустер. Может, они грубее, чем те,
к которым вы привыкли, но это наши, мужские развлечения.  Акула не входила в
расчет. Она...


     But at this juncture, Mugridge, who had lifted his head and ascertained
the extent of  his loss, floundered over on the deck and buried his teeth in
Wolf Larsen's  leg. Wolf Larsen stooped, coolly, to the Cockney, and pressed
with thumb and finger at the rear of the jaws  and  below the ears. The jaws
opened with reluctance, and Wolf Larsen stepped free.

     В этот миг Магридж  приподнял  голову  и, оценив размеры своей  потери,
переполз по  палубе  и  со всей мочи впился зубами  в ногу  капитана. Ларсен
спокойно нагнулся  и  большим  и  указательным пальцами  сдавил ему шею чуть
пониже ушей. Челюсти кока медленно разжались, и Ларсен высвободил ногу.


     "As I was saying," he went on, as though nothing unwonted had happened,
"the  shark was  not  in  the  reckoning.  It  was  -  ahem  - shall  we say
Providence?"

     --  Как я уже  сказал, --  продолжал он, будто ничего не произошло,  --
акула не входила в расчет. То была... ну, скажем, воля провидения!


     She gave no sign that she had heard, though the  expression of her eyes
changed to one of inexpressible loathing as she started to turn away. She no
more than started, for she swayed and tottered, and reached  her hand weakly
out  to mine. I caught her in time to save her from falling, and  helped her
to  a  seat  on  the  cabin. I  thought  she  might faint outright, but  she
controlled herself.

     Мод Брустер словно  не слышала его  слов, но  в глазах у нее  появилось
новое выражение --  гнева и отвращения. Она хотела уйти,  сделала  шага два,
пошатнулась и протянула  ко  мне  руку. Я подхватил  ее  и  усадил на палубу
рубки. Я боялся, что она лишится чувств, но она овладела собой.


     "Will you get a tourniquet, Mr. Van Weyden," Wolf Larsen called to me.

     -- Принесите турникет, мистер Ван-Вейден! -- крикнул Волк Ларсен.


     I hesitated.  Her lips  moved, and though  they  formed  no  words, she
commanded  me with  her eyes, plainly as  speech, to go  to  the help of the
unfortunate man.

     Я  колебался.  Губы мисс  Брустер зашевелились,  и, хотя  она  не могла
вымолвить  ни  слова,  ее  глаза  ясно  приказывали  мне  прийти  на  помощь
пострадавшему.


     "Please," she managed to whisper, and I could but obey.

     --  Прошу  вас! -- собравшись с силами, пробормотала  она,  и я  не мог
ослушаться.


     By now I had developed such skill at  surgery that  Wolf Larsen, with a
few words  of advice, left  me to  my task  with  a couple  of  sailors  for
assistants. For his task  he  elected  a vengeance  on  the  shark. A  heavy
swivel-hook, baited with fat  salt-pork,  was  dropped overside; and  by the
time  I had  compressed the severed veins  and arteries,  the  sailors  were
singing and heaving in the offending monster. I  did  not see it myself, but
my  assistants,  first one and then the other, deserted me for a few moments
to run amidships and look at what was going on. The shark, a sixteen-footer,
was hoisted up against the main-rigging. Its  jaws were pried apart to their
greatest  extension,  and a  stout stake, sharpened  at  both ends,  was  so
inserted  that when the pries were  removed the spread jaws  were fixed upon
it. This accomplished, the hook was cut out. The shark dropped back into the
sea, helpless, yet with its  full strength, doomed - to lingering starvation
-  a  living  death less  meet  for it  than  for  the man  who  devised the
punishment.

     Я уже приобрел некоторый  навык в хирургии, и Волк Ларсен,  дав  мне  в
помощь  двоих  матросов  и сделав  несколько указаний, тут же занялся другим
делом -- он решил отомстить акуле. За борт бросили на тросе  массивный
крюк, насадив на  него в  качестве  приманки жирный кусок  солонины.  Я едва
успел зажать  Магриджу все поврежденные вены и артерии, как матросы, помогая
себе песней, уже вытаскивали провинившегося хищника из воды. Я не видел, что
происходило  у  грот-мачты,  но  мои  "ассистенты"  поочередно  бегали  туда
поглядеть. Шестнадцатифутовую акулу  подтянули к грот-вантам. Рычагами ей до
предела раздвинули челюсти,  вставили  в  пасть заостренный  с  обоих концов
крепкий  кол,  и челюсти уже не  могли сомкнуться.  После  этого, вытащив из
пасти  засевший там крюк,  акулу бросили  в  море.  Все еще полная  сил,  но
совершенно  беспомощная,  она  была обречена на медленную  голодную  смерть,
которой заслуживала куда меньше, чем человек, придумавший для нее эту кару.


        CHAPTER XXII

        ГЛАВА XXII


     I knew what it was as she came toward me. For ten minutes I had watched
her talking earnestly with the engineer, and now, with a sign for silence, I
drew her out  of  earshot of  the helmsman.  Her face was white and set; her
large  eyes,  larger  than  usual  what  of  the  purpose  in  them,  looked
penetratingly  into mine. I felt rather timid and apprehensive, for  she had
come  to  search  Humphrey  Van Weyden's soul, and  Humphrey Van Weyden  had
nothing of which to be particularly proud since his advent on the Ghost.

     Когда  Мод Брустер направилась ко мне,  я  уже знал, о чем пойдет речь.
Минут десять я наблюдал, как  она толкует  о  чем-то с механиком,  и  теперь
молча  поманил ее в сторону, подальше от  рулевого.  Лицо ее  было бледно  и
решительно, глаза,  расширившиеся от волнения,  казались особенно большими и
смотрели  на меня испытующе. Я почувствовал какую-то робость и  даже  страх,
так как знал,  что она хочет заглянуть  в душу  Хэмфри Ван-Вейдена, а Хэмфри
Ван-Вейден едва  ли мог особенно гордиться  собой,  с тех пор  как ступил на
борт "Призрака".


     We walked to  the  break of the poop, where she turned  and faced me. I
glanced around to see that no one was within hearing distance.

     Мы  подошли  к краю  юта,  и девушка повернулась и взглянула  на меня в
упор. Я осмотрелся: не подслушивают ли нас.


     "What  is it?"  I asked gently; but the expression  of determination on
her face did not relax.

     -- В чем дело?  -- участливо спросил я, но лицо ее оставалось все таким
же решительным и суровым.


     "I can readily understand," she  began, "that this morning's affair was
largely an accident; but I have  been talking  with Mr. Haskins. He tells me
that the day we were rescued, even while  I was in the cabin,  two men  were
drowned, deliberately drowned - murdered."

     -- Я готова допустить, -- начала она, -- что утреннее происшествие было
просто несчастным случаем. Но я только что говорила с мистером Хэскинсом. Он
рассказал  мне, что в тот день,  когда нас спасли, в то самое время, когда я
спала в каюте,  двух человек утопили, преднамеренно утопили, попросту говоря
-- убили.


     There was a query  in her voice, and she faced me accusingly, as though
I were guilty of the deed, or at least a party to it.

     В голосе ее  звучал вопрос, и она  все так  же смотрела на меня в упор,
словно обвиняя в этом преступлении или по крайней мере в соучастии в нем.


     "The information is  quite  correct,"  I answered.  "The  two  men were
murdered."

     -- Вам сказали правду, -- ответил я. -- Их действительно убили.


     "And you permitted it!" she cried.

     -- И вы допустили это! -- воскликнула она.


     "I  was unable  to prevent  it,  is  a  better  way of phrasing  it," I
replied, still gently.

     -- Вы  хотите  сказать, что  я  не  мог  этого  предотвратить? -- мягко
возразил я.


     "But you  tried to prevent  it?" There was an emphasis on the  "tried,"
and a pleading little note in her voice.

     --  Но вы пытались? -- Она сделала  ударение на "пытались"; в голосе ее
звучала надежда. --


     "Oh,  but  you didn't," she hurried  on, divining my answer.  "But  why
didn't you?"

     Да  нет,  вы и  не  пытались!  -- тут же добавила она, предвосхитив мой
ответ. -- Но почему же?


     I shrugged  my shoulders. "You must  remember, Miss  Brewster, that you
are  a  new inhabitant of  this  little  world,  and  that  you  do not  yet
understand the laws which operate within it. You bring with you certain fine
conceptions  of  humanity,  manhood,  conduct, and such things; but here you
will  find  them misconceptions.  I  have found  it so,"  I added,  with  an
involuntary sigh.

     Я  пожал  плечами.  -- Не забывайте,  мисс Брустер,  что вы еще  совсем
недавно попали сюда и не знаете, какие тут царят законы. Вы принесли с собой
некие высокие  понятия  о  туманности, чести,  благородстве и  тому подобных
вещах. Но  вы  скоро убедитесь,  что здесь  им  нет места. -- И, помолчав, я
добавил с невольным вздохом: -- Мне уже пришлось убедиться в этом.


     She shook her head incredulously.

     Она недоверчиво покачала головой.


     "What would you advise, then?" I asked. "That I should take a knife, or
a gun, or an axe, and kill this man?"

     --  Чего же вы хотите? --  спросил я.  -- Чтобы я  взял нож, ружье  или
топор и убил этого человека?


     She half started back.

     Она испуганно отшатнулась.


     "No, not that!"

     -- Нет, только не это!


     "Then what should I do? Kill myself?"

     -- Так что же? Убить себя?


     "You speak in purely materialistic terms," she objected. "There is such
a thing as moral courage, and moral courage is never without effect."

     -- Почему вы все говорите только о физическом воздействии? -- возразила
она. --  Ведь существует еще духовное мужество, и  оно всегда оказывало свое
влияние.


     "Ah," I  smiled, "you advise me to kill neither him nor  myself, but to
let him kill me." I held up my  hand  as she was about  to speak. "For moral
courage  is a worthless asset on  this little floating world. Leach,  one of
the men who were  murdered, had moral courage  to an unusual  degree. So had
the other man, Johnson. Not only did it not stand them in good stead, but it
destroyed  them.  And so with me if I  should  exercise  what  little  moral
courage I may possess.

     -- Так,  -- улыбнулся я. -- Вы не хотите, чтобы я убивал его  или себя,
но  хотите,  чтобы я  позволил  ему  убить меня. И,  не дав  ей возразить, я
продолжал: -- Духовное мужество -- бесполезная  добродетель в этом крохотном
плавучем мирке, куда  мы  с  вами  попали.  У одного из  убитых,  Лича,  это
мужество  было  развито  необычайно  сильно. Да и у второго, у  Джонсона, --
тоже. И это не  принесло  им добра -- наоборот, погубило их. Такая же судьба
ждет и меня, если я вздумаю проявить то небольшое мужество,  которое еще  во
мне осталось.


     "You must understand, Miss Brewster, and understand clearly, that  this
man is  a monster. He is  without  conscience.  Nothing  is  sacred to  him,
nothing  is too terrible for him to do. It was  due to  his whim that  I was
detained aboard in the  first place. It  is  due to his whim that I am still
alive. I  do nothing, can do  nothing, because I am a slave to this monster,
as you are now a slave to him; because I desire to live, as  you will desire
to live; because I cannot fight and  overcome him, just  as  you will not be
able to fight and overcome him."

     Вы  должны понять, мисс Брустер, понять раз и  навсегда, что  Ларсен --
это не человек, а чудовище.  Он лишен совести. Для  него нет ничего святого.
Он  не останавливается ни перед чем.  По его прихоти меня насильно задержали
на этой  шхуне,  и  только по  его  прихоти  я пока еще  цел.  Я  ничего  не
предпринимаю и не могу предпринять,  потому что я раб этого  чудовища, как и
вы теперь  его рабыня, потом, что  я хочу жить, как и вы хотите  жить и  еще
потому, что я  не в  состоянии  бороться и победить его, как  и  вы этого не
можете.


     She waited for me to go on.

     Она молчала, ожидая, что я скажу еще.


     "What remains? Mine is the role of the weak. I remain silent and suffer
ignominy, as you will remain silent and suffer ignominy. And it  is well. It
is the best we can  do if we wish to live. The  battle is not  always to the
strong.  We  have  not the  strength with which  to  fight this man; we must
dissimulate, and win, if win we can, by craft. If you will be advised by me,
this is what you  will  do.  I know my position is perilous,  and I  may say
frankly that yours is even more  perilous. We must  stand  together, without
appearing to do so, in secret alliance. I shall not be able to side with you
openly,  and,  no  matter  what indignities may be put  upon me,  you are to
remain  likewise silent. We must provoke no scenes with this man, nor  cross
his will. And  we must keep smiling faces and be friendly with him no matter
how repulsive it may be."

     -- Что же остается?  Я в положении слабого. Я молчу и терплю  унижения,
как  и  вам придется молчать и терпеть. И  это разумно.  Это лучшее, что  мы
можем сделать, если хотим жить.  Победа не всегда достается сильному. У  нас
не хватит сил, чтобы  открыто  бороться с ним. Значит, мы должны действовать
иначе и постараться победить его хитростью. И вы, если  захотите последовать
моему совету, должны будете поступать так. Я знаю, что мое положение опасно,
но ваше,  скажу  вам откровенно, -- еще  опаснее. И мы должны стоять друг за
друга и действовать сообща,  но хранить наш союз в тайне.  Может  случиться,
что я не смогу открыто поддержать вас; точно так же  и вы должны молчать при
любых оскорблениях, которые могут выпасть на мою долю. Нельзя перечить этому
человеку и раздражать его. Как  бы это нам ни претило, мы должны улыбаться и
быть любезны с ним.


     She  brushed her  hand across  her forehead in a  puzzled way,  saying,
"Still I do not understand."

     -- Все же  я не понимаю... -- сказала она и с растерянным видом провела
рукой по лбу.


     "You must do as I  say," I interrupted authoritatively, for I saw  Wolf
Larsen's gaze  wandering  toward us from  where  he  paced up and  down with
Latimer amidships. "Do as I say, and ere long you will find I am right."

     -- Послушайтесь  меня,  --  решительно произнес  я,  заметив,  что Волк
Ларсен, который  расхаживал  по  палубе,  разговаривая  с  Лэтимером,  начал
поглядывать  в  нашу  сторону.  --  Послушайтесь  меня,  и  вы  очень  скоро
убедитесь, насколько я прав.


     "What shall I do, then?" she asked, detecting  the anxious glance I had
shot at the object of  our  conversation,  and impressed, I flatter  myself,
with the earnestness of my manner.

     -- Так что же мне все-таки делать? -- спросила  она, заметив  тревожный
взгляд, брошенный мною на  Волка Ларсена,  и,  по-видимому,  поддавшись силе
моих убеждений, что не могло не польстить мне.


     "Dispense  with all the moral courage you can,"  I said briskly. "Don't
arouse  this  man's  animosity. Be quite friendly  with him, talk  with him,
discuss literature  and art with him - he is fond of  such things.  You will
find him  an interested listener and no fool. And for your own sake  try  to
avoid witnessing, as  much  as you can, the brutalities of the ship. It will
make it easier for you to act your part."

     -- Прежде всего  оставьте мысль о духовном мужестве, -- поспешно сказал
я.  --  Не  восстанавливайте  этого  зверя  против  себя.  Держитесь  с  ним
приветливо, беседуйте о литературе и искусстве -- такие темы он очень любит.
Вы увидите, что он  внимательный слушатель и  отнюдь не дурак. И ради  самой
себя  старайтесь  не  присутствовать  при  всевозможных  зверствах,  которые
частенько повторяются на этом судне. Тогда вам легче будет играть свою роль.


     "I am  to  lie," she  said in  steady, rebellious tones, "by speech and
action to lie."

     -- Так  я должна  лгать?  --  с  возмущением произнесла она.  --  Лгать
словами и поступками?


     Wolf Larsen had separated from Latimer  and was coming toward us. I was
desperate.

     Волк Ларсен отошел от Лэтимера и направлялся к нам. Я был в отчаянии.


     "Please, please  understand  me," I said hurriedly,  lowering my voice.
"All your experience  of men and things is worthless  here. You  must  begin
over again. I know, - I can see it - you have, among other  ways, been  used
to managing people with your  eyes,  letting  your moral courage  speak  out
through them,  as it  were.  You  have  already managed me  with  your eyes,
commanded me with them. But don't try it on Wolf Larsen. You could as easily
control a lion, while he would make a mock of you.  He would - I have always
been  proud  of  the  fact that  I discovered  him,"  I  said,  turning  the
conversation  as Wolf Larsen stepped on the poop and joined us. "The editors
were afraid of him  and the  publishers would have none of  him. But I knew,
and his genius and my judgment were vindicated when he made that magnificent
hit with his 'Forge.'"

     -- Умоляю вас, поймите меня, --  торопливо проговорил я, понизив голос.
--  Весь ваш жизненный опыт  здесь ничего не стоит. Вы должны  все  начинать
сызнова.  Да, я знаю, я вижу, что вы привыкли взглядом подчинять себе людей.
Я читаю  в ваших глазах большое духовное мужество, и  вы  уже подчиняли себе
меня, повелевали мной. Но  не пытайтесь воздействовать таким путем  на Волка
Ларсена, -- он  только посмеется  над вами.  Скорее вам удалось бы  укротить
льва.  Он  станет... Я всегда  гордился  тем,  что  открыл  этот  талант, --
поспешно свернул я  разговор на другое, заметив, что Ларсен  уже поднялся на
ют  и  приближается к  нам. -- Редакторы побаивались его, издатели слышать о
нем не хотели. Но я оценил  его  сразу и не ошибся: его гений показал себя в
полном блеске, когда он выступил со своей "Кузницей".


     "And it was a newspaper poem," she said glibly.

     -- И  подумать только, что это газетные стихи! -- ловко подхватила мисс
Брустер.


     "It did happen to see  the light in a newspaper," I replied,  "but  not
because the magazine editors had been denied a glimpse at it."

     -- Да, они действительно впервые увидели свет в  газете, --  подтвердил
я,  --  но  отнюдь не потому, что  редакторам  журналов  не  удалось заранее
познакомиться с ними.


     "We were talking of Harris," I said to Wolf Larsen.

     -- Мы толковали о Гаррисе, -- пояснил я, обращаясь к Волку Ларсену.


     "Oh, yes," he acknowledged. "I remember the 'Forge.' Filled with pretty
sentiments and an almighty  faith  in human  illusions.  By the way, Mr. Van
Weyden, you'd better look in on Cooky. He's complaining and restless."

     -- А! -- проронил он. -- Помню я эту "Кузницу". Всякие красивые чувства
и несокрушимая вера в иллюзии.  Кстати, мистер Ван-Вейден, заглянули бы вы к
нашему коку. Он воет от боли и мечется на койке.


     Thus  was  I  bluntly  dismissed from the poop, only  to find  Mugridge
sleeping  soundly  from  the morphine I had  given him.  I made  no haste to
return on  deck,  and when  I did I  was gratified  to see Miss Brewster  in
animated conversation  with Wolf Larsen. As I say,  the sight  gratified me.
She was  following my advice. And  yet I was conscious of a slight  shock or
hurt in that she was able  to do the thing  I had begged her to do and which
she had notably disliked.

     Так  меня бесцеремонно  спровадили  с юта  к  Магриджу;  Магридж лежал,
погруженный в крепкий  сон после хорошей  дозы морфия,  которую я сам же ему
дал. Но  я  не  стал  торопиться  обратно  на палубу,  а когда поднялся,  то
почувствовал некоторое  удовлетворение,  увидев, что мисс  Брустер оживленно
беседует  с  капитаном.  Значит,  она  все-таки  последовала  моему  совету.
Повторяю, я был  доволен. И  вместе с тем несколько огорчен и уязвлен: итак,
она оказалась способной на то, о чем я ее просил и что так явно претило ей!


        CHAPTER XXIII

        ГЛАВА XXIII


     Brave  winds, blowing fair, swiftly drove the Ghost  northward into the
seal herd. We encountered it well up to  the forty-fourth parallel, in a raw
and  stormy  sea across  which  the  wind  harried the fog-banks  in eternal
flight.  For  days  at  a  time  we  could  never see  the  sun nor take  an
observation;  then  the wind would sweep the  face of the ocean  clean,  the
waves would  ripple and flash, and we would learn where  we were.  A day  of
clear  weather might follow, or three days or four, and then the  fog  would
settle down upon us, seemingly thicker than ever.

     Крепкий  попутный ветер дул ровно и гнал  "Призрак" к северу,  прямо на
стада  котиков.  Мы  встретились  с  ними  почти  у  самой  сорок  четвертой
параллели, в бурных  холодных водах, над которыми ветер вечно терзает и рвет
густую пелену тумана.  Иногда мы целыми  днями не видели  солнца и не  могли
делать наблюдений. Потом ветер разгонял туман, вокруг  нас снова искрились и
сверкали волны, и мы могли определять  свои координаты.  Но после  двух-трех
дней  ясной  погоды туман  опять  стлался  над  морем и, казалось, еще более
густой, чем прежде.


     The  hunting was  perilous; yet the boats,  lowered day after day, were
swallowed up in the grey  obscurity,  and  were seen no more till nightfall,
and  often not till long after, when they would creep in  like  sea-wraiths,
one  by one, out of the grey. Wainwright -  the hunter whom Wolf  Larsen had
stolen with boat and men - took advantage of the veiled sea and  escaped. He
disappeared one morning in the encircling fog with his two men, and we never
saw them again, though it was not  many  days  when we learned that they had
passed from schooner to schooner until they finally regained their own.

     Охота была опасной. Но каждое утро шлюпки спускались на воду, туман тут
же поглощал их, и мы  уже  не видели  их до самого  вечера, а то  и до ночи,
когда они, одна за другой, появлялись наконец из серой мглы, словно вереница
морских призраков. Уэйнрайт -- охотник, захваченный  Волком Ларсеном  вместе
со шлюпкой  и  двумя матросами, --  воспользовался туманом и  бежал.  Как-то
утром он скрылся за плотной пеленой тумана вместе со своими людьми, и больше
мы их  не  видели. Вскоре мы узнали, что они,  переходя со  шхуны на  шхуну,
благополучно добрались до своего судна.


     This was the thing  I had set my mind upon doing,  but  the opportunity
never offered. It was not in the mate's province to go out in the boats, and
though  I  manoeuvred cunningly for it, Wolf  Larsen  never granted  me  the
privilege.  Had  he done  so,  I should have  managed somehow to carry  Miss
Brewster  away with me. As  it was, the  situation was  approaching  a stage
which I  was afraid to consider. I  involuntarily shunned the thought of it,
and yet the thought continually arose in my mind like a haunting spectre.

     Я твердо  решил  последовать  их  примеру,  но  удобного случая  все не
представлялось. Помощнику капитана не положено выходить на шлюпке, и, хотя я
всячески пытался  обойти  это правило.  Волк  Ларсен не изменил  заведенного
порядка. Если бы этот план  мне удался,  я  так или иначе  сумел бы увезти с
собой и мисс  Брустер. Ее положение на шхуне все более  усложнялось,  и я со
страхом думал о  том, к чему это может привести.  Как ни старался я гнать от
себя эти мысли, они неотступно преследовали меня.


     I  had read sea-romances in  my  time,  wherein figured, as a matter of
course, the lone woman  in the midst  of a shipload  of men;  but I learned,
now,  that  I had never comprehended  the  deeper  significance  of  such  a
situation - the thing the writers harped  upon and exploited so  thoroughly.
And  here it was,  now, and I was face to face with it. That it should be as
vital as possible, it required no more than that  the woman  should be  Maud
Brewster, who now charmed me  in person as  she  had long charmed me through
her work.

     В  свое время я перечитал немало морских романов, в  которых  неизменно
фигурировала женщина -- одна на корабле  среди матросов, -- но только теперь
я понял,  что никогда, в сущности, не вдумывался в эту ситуацию, хотя авторы
и обыгрывали ее со всех сторон. И вот я сам столкнулся с таким же положением
лицом  к  лицу  и переживал его  чрезвычайно остро.  Ведь  героиней была Мод
Брустер  -- та  самая  Мод  Брустер, чьи книги уже давно очаровывали меня, а
теперь я испытывал на себе и всю силу ее личного обаяния.


     No  one more out of environment could be imagined. She was  a delicate,
ethereal creature, swaying  and willowy, light and graceful  of movement. It
never seemed to me that  she walked, or, at least, walked after the ordinary
manner  of  mortals. Hers was an extreme lithesomeness, and she moved with a
certain indefinable  airiness, approaching  one as down might float  or as a
bird on noiseless wings.

     Трудно было представить себе существо, более чуждое этой  грубой среде.
Это было нежное, эфирное создание. Тоненькая и гибкая,  как  тростинка,  она
отличалась удивительной легкостью и грацией движений. Мне чудилось,  что эта
девушка совсем не ступает по земле, --  такой она казалась  невесомой. Когда
Мод Брустер приближалась ко мне, у  меня всякий раз создавалось впечатление,
что она не идет, а скользит по воздуху, как пушинка, или парит бесшумно, как
птица.


     She was like a bit  of  Dresden china, and  I was continually impressed
with  what I may call  her fragility. As at  the  time I caught her arm when
helping  her below,  so at any time I was  quite  prepared, should stress or
rough handling befall her,  to see her crumble away. I have  never seen body
and spirit  in such perfect accord. Describe her verse, as the  critics have
described it, as  sublimated and spiritual, and you have described her body.
It seemed to partake of her soul, to have analogous attributes, and to  link
it to  life  with the  slenderest  of  chains. Indeed,  she  trod  the earth
lightly, and in her constitution there was little of the robust clay.

     Нежная и хрупкая, она  походила на дрезденскую фарфоровую статуэтку,  и
было  в  этом  что-то  необычайно  трогательное.  С  той  минуты,  когда  я,
поддерживая  ее  под локоть,  помог  ей  спуститься в каюту,  мне  постоянно
казалось,  что одно грубое прикосновение -- и  ее  не  станет. Никогда  я не
видел более полной гармонии тела  и  духа. Ее  стихи  называли утонченными и
одухотворенными,  но  то  же самое  можно  было сказать и  о  ее  внешности.
Казалось,  ее тело  переняло свойства ее души, приобрело  те  же качества  и
служило лишь тончайшей нитью, связующей ее с реальной жизнью. Воистину легки
были ее шаги по земле, и мало было в ней от сосуда скудельного.


     She was in striking contrast to Wolf Larsen. Each was nothing that  the
other was, everything that the other was not. I noted them walking  the deck
together one morning,  and  I likened them to the extreme ends of the  human
ladder of evolution - the one the culmination of all savagery, the other the
finished product  of  the  finest civilization. True, Wolf Larsen  possessed
intellect to  an unusual degree, but it was directed solely to the  exercise
of his savage instincts  and made him  but the more formidable a savage.  He
was splendidly muscled, a heavy man, and though he strode with the certitude
and  directness  of the  physical  man, there  was nothing  heavy about  his
stride. The jungle  and the wilderness lurked in the  uplift  and downput of
his feet. He was cat-footed, and lithe, and strong, always strong. I likened
him to some great tiger, a  beast of prowess and prey. He looked it, and the
piercing  glitter that  arose at  times in his  eyes was  the same  piercing
glitter I  had  observed in  the eyes of caged  leopards  and other  preying
creatures of the wild.

     Она являла разительный контраст Волку Ларсену. Между ними не только  не
было  ничего общего,  но они во всем были  резко  противоположны друг другу.
Как-то  утром, когда они  гуляли  вдвоем по  палубе, я, глядя  на них,
подумал, что они стоят на крайних ступенях  эволюции человеческого общества.
Ларсен воплощал в себе первобытную дикость. Мод  Брустер -- всю утонченность
современной цивилизации.  Правда, Ларсен  обладал  необычайно  развитым  для
дикаря   интеллектом,   но   этот   интеллект   был  целиком   направлен  на
удовлетворение  его  звериных  инстинктов  и  делал  его  еще более страшным
дикарем. У  него была великолепная мускулатура, мощное тело, но, несмотря на
его грузность, шагал он  легко и уверенно.  В том, как он  поднимал и ставил
ногу,  было  что-то  напоминавшее  хищника  в  джунглях.  Все  его  движения
отличались  кошачьей  мягкостью  и  упругостью,  но   превыше  всего  в  нем
чувствовалась  сила.  Я   сравнивал   этого   человека  с  огромным  тигром,
бесстрашным  и  хищным зверем. Да,  он, несомненно, походил  на  тигра, и  в
глазах  у  него  часто  вспыхивали  такие же  свирепые  огоньки,  какие  мне
доводилось  видеть  в  глазах у леопардов и других  хищников,  посаженных  в
клетку.


     But this day, as I noted them pacing up and down, I saw that it was she
who  terminated  the  walk. They  came  up to where  I  was standing by  the
entrance to the companion-way. Though she betrayed  it by no outward sign, I
felt, somehow, that she was greatly  perturbed. She  made some idle  remark,
looking at me, and laughed lightly enough; but I saw her eyes return to his,
involuntarily, as though fascinated; then they fell, but not  swiftly enough
to veil the rush of terror that filled them.

     Сегодня, наблюдая  за Ларсеном  и мисс Брустер, когда они прохаживались
взад  и  вперед по  палубе,  я  заметил,  что  не он,  а она  положила конец
прогулке.  Они  прошли мимо меня,  направляясь к  трапу в каюткомпанию,  и я
сразу  почувствовал, что  мисс Брустер чем-то крайне встревожена,  хотя и не
подает виду.  Взглянув на меня, она произнесла несколько  ничего не значащих
слов и рассмеялась довольно непринужденно, но глаза ее, словно помимо  воли,
обратились  на  Волка  Ларсена, и,  хотя  она тотчас  опустила  их,  я успел
заметить промелькнувший в них ужас.


     It was in his eyes that I saw the cause of her perturbation. Ordinarily
grey  and cold and harsh,  they were  now warm and soft  and golden, and all
a-dance with  tiny lights that dimmed and  faded, or welled up till the full
orbs were flooded  with a glowing  radiance. Perhaps it was to this that the
golden colour was due; but golden his  eyes were, enticing and masterful, at
the same time  luring and compelling,  and speaking a  demand and clamour of
the blood which no woman, much less Maud Brewster, could misunderstand.

     Разгадку этого я прочел в его  глазах. Серые, холодные, жестокие, глаза
эти  теплились сейчас  мягким,  золотистым  светом. Казалось,  в  них пляшут
крохотные  искорки, которые то  меркнут  и затухают, то разгораются так, что
весь зрачок полнится лучистым сиянием.  Оттого, быть может, в них и был этот
золотистый свет. Они манили и повелевали, говорили о волнении в крови. В них
горело  желание  -- какая женщина  могла бы  этого  не  понятьТолько не  Мод
Брустер!


     Her own terror  rushed upon  me, and in that moment  of fear - the most
terrible fear a man can experience  - I knew that in  inexpressible ways she
was dear to  me. The  knowledge  that  I  loved her rushed upon  me with the
terror, and with  both emotions gripping at my heart and causing my blood at
the same time to chill and to leap riotously, I felt myself drawn by a power
without  me and  beyond me, and  found my eyes returning against  my will to
gaze into the eyes  of Wolf Larsen. But he had recovered himself. The golden
colour and the dancing lights were gone. Cold and  grey  and glittering they
were as he bowed brusquely and turned away.

     Ее  испуг передался мне, и в этот миг самого  отчаянного страха,  какой
может испытать  мужчина, я понял, как она мне дорога. И вместе с нахлынувшим
на меня  страхом росло сознание, что я люблю ее. Страх и любовь терзали  мое
сердце,  заставляли  кровь то  леденеть, то  бурно кипеть в жилах, и в то же
время какая-то сила, над которой я был не властен, приковывала мой  взгляд к
Волку Ларсену. Но он уже овладел  собой.  Золотистый свет и пляшущие искорки
погасли  в  его  глазах,  взгляд  снова  стал холодным  и  жестким. Он  сухо
поклонился и ушел.


     "I am afraid," she whispered, with a shiver. "I am so afraid."

     --  Мне  страшно,  -- прошептала Мод Брустер, и по  телу  ее  пробежала
дрожь. -- Как мне страшно!


     I, too,  was afraid, and what of my discovery of how much  she meant to
me my mind was in a turmoil; but, I succeeded in answering quite calmly:

     Мне  тоже было страшно, и я был в полном смятении, поняв, как много она
для меня значит. Все же, сделав над собой усилие, я ответил спокойно:


     "All will come right, Miss Brewster. Trust me, it will come right."

     -- Все обойдется, мисс Брустер! Все обойдется, поверьте!


     She answered with a grateful  little smile that sent my heart pounding,
and started to descend the companion-stairs.

     Она  взглянула  на  меня с  благодарной улыбкой,  от которой сердце мое
затрепетало, и начала спускаться по трапу.


     For a long while I  remained standing where she had  left me. There was
imperative  need  to  adjust  myself, to  consider the significance  of  the
changed aspect of things.  It had come, at last, love had come, when I least
expected  it  and  under  the  most  forbidding  conditions. Of  course,  my
philosophy had always recognized the inevitableness of the love-call  sooner
or later;  but long  years  of bookish silence  had made me  inattentive and
unprepared.

     А  я долго стоял там, где она оставила меня. Я должен был разобраться в
происшедшем, понять  значение совершившейся  в моей  жизни  перемены.  Итак,
любовь наконец пришла ко мне, пришла, когда я менее всего ее ждал, когда все
запрещало  мне даже помышлять о ней.  Раздумывая над жизнью, я,  разумеется,
всегда признавал, что любовь рано или поздно постучится  и ко мне. Но долгие
годы,  проведенные в  одиночестве,  среди книг,  не могли подготовить меня к
встрече с нею.


     And now  it  had come! Maud  Brewster!  My  memory flashed back to that
first thin little  volume on my desk, and I saw before me, as  though in the
concrete, the row  of thin  little  volumes on  my library shelf.  How I had
welcomed each of them! Each year one had come from the press, and to me each
was  the advent of the year. They had voiced a kindred intellect and spirit,
and  as  such I  had received  them into a camaraderie of  the mind; but now
their place was in my heart.

     И вот любовь пришла! Мод БрустерПамять мгновенно  перенесла меня к тому
дню, когда первый  тоненький  томик ее  стихов  появился  на моем письменном
столе.  Как  наяву,  встал  предо  мной  и   весь   ряд  таких  же  томиков,
выстроившихся на моей книжной полке. Как я приветствовал  появление  каждого
из  них!  Они  выходили  по  одному в  год и  как бы  знаменовали  для  меня
наступление нового года.  Я находил в них родственные мне мысли и чувства, и
они стали постоянными спутниками моей духовной  жизни. А теперь заняли место
и в моем сердце.


     My  heart? A  revulsion  of  feeling  came over me.  I seemed to  stand
outside myself and  to look at myself incredulously. Maud Brewster! Humphrey
Van  Weyden,  "the  cold-blooded  fish,"  the  "emotionless  monster,"   the
"analytical  demon,"  of Charley Furuseth's christening,  in love! And then,
without rhyme or  reason,  all  sceptical,  my mind flew  back  to  a  small
biographical note in the red-bound WHO'S WHO, and I said to myself, "She was
born in Cambridge, and  she  is twenty-seven  years old." And  then  I said,
"Twenty-seven  years old and still free  and fancy free?" But how did I know
she was fancy free? And the pang of new-born jealousy put all incredulity to
flight. There  was no doubt about it. I was jealous; therefore I  loved. And
the woman I loved was Maud Brewster.

     В сердце?  Внезапно мои  мысли  приняли другое  направление.  Я  словно
взглянул на себя  со стороны и усомнился в себе. Мод Брустер...  Я -- Хэмфри
Ван-Вейден,  которого   Чарли  Фэрасет   окрестил  "рыбой",  "бесчувственным
чудовищем",  "демоном  анализа", --  влюблен! И тут  же, без  всякой видимой
связи, мне  пришла на память маленькая заметка в биографическом справочнике,
и я сказал  себе:  "Она родилась  в  Кембридже,  ей  двадцать  семь  лет". И
мысленно воскликнул:  "Двадцать  семь  лет,  и  она  все еще свободна  и  не
влюблена!"  Но откуда я  мог знать,  что она не  влюблена? Боль  от внезапно
вспыхнувшей ревности подавила  остатки сомнений. В  чем тут еще сомневатьсяЯ
ревную -- значит, люблю. И женщина, которую я люблю, -- Мод Брустер!


     I, Humphrey Van Weyden, was in love! And again the  doubt assailed  me.
Not that  I  was afraid of  it, however,  or reluctant  to meet  it.  On the
contrary,  idealist that I was to the most  pronounced degree, my philosophy
had always recognized and guerdoned love as the greatest thing in the world,
the  aim  and  the  summit  of being,  the  most exquisite pitch  of joy and
happiness to which life  could  thrill, the thing of all things to be hailed
and welcomed and taken into the heart. But  now that it had come I could not
believe. I could not be so fortunate. It was too good, too good to be  true.
Symons's lines came into my head:

     Как? Я, Хэмфри Ван-Вейден, влюблен? Сомнения снова овладели мной. Не то
чтобы я  боялся любви или был ей не  рад.  Напротив, убежденный  идеалист, я
всегда  восхвалял  любовь, считал  ее величайшим  благом на земле,  целью  и
венцом существования, самой яркой радостью и самым большим счастьем, которое
следует призывать и встречать с открытой душой. Но когда любовь пришла, я не
мог  этому  поверить. Такое счастье не для меня. Это слишком невероятно. Мне
невольно припомнились стихи Саймонса:


     "I wandered all these years among A world of women, seeking you."

     Средь сонма женщин много долгих лет
     Блуждал я, но искал тебя одну


     And then I had ceased  seeking. It was not for me, this greatest  thing
in  the  world,  I  had  decided. Furuseth  was right;  I  was  abnormal, an
"emotionless  monster," a strange bookish creature, capable of pleasuring in
sensations only of the mind. And though I had been  surrounded by  women all
my days, my appreciation of them had been aesthetic and nothing more.  I had
actually,  at  times, considered  myself outside the pale, a  monkish fellow
denied  the eternal or the passing passions I saw and understood so well  in
others. And now it  had come! Undreamed of  and unheralded,  it had come. In
what could have been no less than an  ecstasy, I left my post at the head of
the  companion-way  and started along the  deck,  murmuring to  myself those
beautiful lines of Mrs. Browning:

     А я давно перестал искать, решив, что "величайшее благо", как видно, не
для  меня  и  Фэрасет  прав:  я  не  такой, как все  нормальные  люди, я  --
"бесчувственное чудовище", книжный  червь, живущий только разумом и только в
этом способный находить усладу. И хотя всю жизнь я был окружен женщинами, но
воспринимал  их  чисто  эстетически.  По  временам  мне  и  самому  начинало
казаться, что я из другого теста, нежели все,  и обречен  жить монахом, и не
дано мне испытать те вечные или преходящие страсти, которые я наблюдал и так
хорошо понимал в  других. И вот страсть пришла. Пришла нежданно-негаданно. В
каком-то  экстазе я  побрел по  палубе,  бормоча про  себя прелестные  стихи
Элизабет Браунинг [13]:


     "I lived  with visions for  my  company Instead of men  and women years
ago, And found them gentle mates, nor  thought  to know A sweeter music than
they played to me."

     Когда-то я покинул мир людей
     И жил один среди моих видений.
     Я не знавал товарищей милей
     И музыки нежней их песнопений.


     But the sweeter  music  was  playing in my ears, and  I  was blind  and
oblivious to all about me. The sharp voice of Wolf Larsen aroused me.

     Но  еще  более нежная музыка звучала теперь в моих ушах, и я был глух и
слеп  ко  всему  окружающему.  Резкий  окрик  Волка  Ларсена  заставил  меня
очнуться.


     "What the hell are you up to?" he was demanding.

     -- Какого черта вам тут нужно? -- рявкнул он.


     I  had  strayed forward where the sailors were  painting, and I came to
myself to find my advancing foot on the verge of overturning a paint-pot.

     Я набрел на матросов, красивших борт шхуны, и чуть не опрокинул ведро с
краской.


     "Sleep-walking, sunstroke, - what?" he barked.

     --  Вы  что, очумели? Может,  у  вас  солнечный удар? --  продолжал  он
бушевать.


     "No;  indigestion," I retorted, and continued my  walk  as  if  nothing
untoward had occurred.

     -- Нет, расстройство желудка, -- отрезал  я и  как ни в  чем не  бывало
зашагал дальше.


        CHAPTER XXIV

        ГЛАВА XXIV


     Among the most vivid memories of my life are those of the events on the
Ghost which  occurred during the forty hours succeeding the discovery  of my
love for Maud  Brewster. I, who had lived my  life in quiet places, only  to
enter  at  the age  of thirty-five  upon a  course of  the  most  irrational
adventure I  could have imagined,  never  had  more incident  and excitement
crammed into any forty hours of my experience. Nor can I quite close my ears
to a small voice  of pride which tells me I did not do so badly, all  things
considered.

     События, разыгравшиеся на "Призраке" вскоре  после того,  как  я сделал
открытие,  что  влюблен  в  Мод  Брустер, останутся навсегда одним из  самых
волнующих воспоминаний моей жизни. Все произошло  на протяжении каких-нибудь
сорока часов. Прожив  тридцать пять  лет  в тиши  и  уединении, я неожиданно
попал в  полосу  самых невероятных  приключений. Никогда  не  доводилось мне
испытывать  столько треволнений за какие-нибудь сорок часов. И если какой-то
голос нашептывает мне порой, что при сложившихся обстоятельствах  я держался
не так уж плохо, -- я не очень-то плотно затыкаю уши...


     To begin with,  at  the midday dinner, Wolf Larsen informed the hunters
that they were  to eat thenceforth  in the steerage. It was an unprecedented
thing on sealing-schooners, where  it is the custom for the hunters to rank,
unofficially as  officers.  He  gave no  reason,  but his motive was obvious
enough.  Horner  and  Smoke  had been  displaying  a gallantry  toward  Maud
Brewster, ludicrous in  itself and inoffensive  to her, but to him evidently
distasteful.

     Все началось с того, что в полдень,  за  обедом.  Волк Ларсен предложил
охотникам питаться впредь в своем кубрике. Это  было неслыханным  нарушением
обычая,  установившегося  на промысловых  шхунах, где охотники  неофициально
приравниваются к офицерам. Ларсен не пожелал пускаться  в объяснения, но все
было  ясно  без  слов.  Хорнер  и  Смок начали  оказывать Мод  Брустер знаки
внимания. Это было  только смешно и  нисколько не задевало ее,  но  капитану
явно пришлось не по вкусу.


     The announcement was received with black silence, though the other four
hunters glanced  significantly  at the two who had  been the  cause of their
banishment. Jock Horner, quiet  as  was his way, gave no sign; but the blood
surged darkly  across  Smoke's  forehead,  and  he half opened  his mouth to
speak. Wolf Larsen was  watching him, waiting for him, the steely glitter in
his eyes; but Smoke closed his mouth again without having said anything.

     Распоряжение  капитана было  встречено  гробовым  молчанием;  остальные
четверо  охотников многозначительно покосились на  виновников изгнания. Джок
Хорнер, малый выдержанный, и глазом не  моргнул,  но  Смок  побагровел и уже
готов был что-то возразить. Однако Волк Ларсен  следил  за ним и ждал, глаза
его холодно поблескивали, и Смок так и не проронил ни слова.


     "Anything to say?" the other demanded aggressively.

     --  Вы,  кажется, хотели что-то сказать?  -- вызывающе спросил его Волк
Ларсен.


     It was a challenge, but Smoke refused to accept it.

     Но Смок не принял вызова.


     "About  what?"  he  asked,   so   innocently   that  Wolf   Larsen  was
disconcerted, while the others smiled.

     --  Это насчет чего?  -- в  свою очередь, спросил он и при этом с таким
невинным видом,  что  Волк Ларсен  не  сразу  нашелся, что  сказать,  а  все
присутствующие усмехнулись.


     "Oh, nothing,"  Wolf Larsen said lamely. "I just thought you might want
to register a kick."

     -- Не  знаю, --  протянул  Волк  Ларсен.  --  Мне,  откровенно  говоря,
показалось, что вам не терпится получить пинка.


     "About what?" asked the imperturbable Smoke.

     -- Это за что же? -- все так же невозмутимо возразил Смок.


     Smoke's mates were now  smiling  broadly. His captain could have killed
him, and I doubt not that blood would have flowed had not Maud Brewster been
present. For that matter, it was her presence which enabled. Smoke to act as
he did. He was too discreet  and cautious a man to incur Wolf Larsen's anger
at a time when that anger could be expressed in terms stronger than words. I
was in fear that a  struggle might take place, but  a cry from  the helmsman
made it easy for the situation to save itself.

     Охотники  уже откровенно улыбались во весь рот. Капитан готов был убить
Смока,  и я убежден, что  только  присутствие  Мод Брустер удержало  его  от
кровопролития. Впрочем, не будь  ее здесь. Смок и не вел бы себя так. Он был
слишком осторожен, чтобы раздражать Волка Ларсена в  такую минуту, когда тот
беспрепятственно мог пустить в ход  кулаки. Все же  я очень боялся, что дело
дойдет до драки, но крик рулевого разрядил напряжение.


     "Smoke ho!" the cry came down the open companion-way.

     -- Дым на горизонте! -- донеслось с палубы через открытый люк трапа.


     "How's it bear?" Wolf Larsen called up.

     -- Направление? -- крикнул в ответ Волк Ларсен.


     "Dead astern, sir."

     -- Прямо за кормой, сэр.


     "Maybe it's a Russian," suggested Latimer.

     -- Не русские ли? -- высказал предположение Лэтимер.


     His  words brought  anxiety  into  the  faces of  the other hunters.  A
Russian  could mean but one thing -  a cruiser. The hunters, never more than
roughly  aware  of the position of the ship,  nevertheless knew that we were
close to the boundaries of the forbidden sea, while  Wolf Larsen's record as
a poacher was notorious. All eyes centred upon him.

     При этих словах  лица охотников  помрачнели. Русский  пароход мог  быть
только  крейсером,  и  хотя  охотники имели  лишь  смутное  представление  о
координатах  шхуны,  но  они все  же  знали,  что  находятся  вблизи  границ
запретных вод, а браконьерские подвиги  Волка Ларсена были общеизвестны. Все
глаза устремились на него.


     "We're dead safe," he  assured them with  a laugh. "No salt  mines this
time, Smoke. But I'll tell  you what - I'll lay odds of five to one it's the
Macedonia."

     --  Вздор! -- со смехом отозвался он. --  На этот раз,  Смок, вы еще не
попадете на соляные копи. Но вот что я вам скажу: ставлю пять против одного,
что это "Македония".


     No one accepted his  offer, and he went on: "In which event,  I'll  lay
ten to one there's trouble breezing up."

     Никто не принял его пари, и он продолжал:
     --  А если  это  "Македония",  так  держу  десять против одного, что не
миновать нам стычки.


     "No, thank you," Latimer spoke up. "I don't object to  losing my money,
but I  like to get a  run for it anyway.  There never was  a time when there
wasn't trouble when you and that brother of yours got together, and I'll lay
twenty to one on that."

     -- Нет уж,  покорно благодарю, -- проворчал Лэтимер. -- Можно, конечно,
и рискнуть, когда есть какойнибудь шанс. Но разве у вас с вашим братцем дело
хоть раз обошлось без стычки? Ставлю  двадцать против одного, что  и  теперь
будет то же.


     A general smile  followed, in which Wolf  Larsen joined, and the dinner
went on smoothly, thanks to me, for he treated me abominably the rest of the
meal,  sneering at  me and  patronizing me  till I  was  all  a-tremble with
suppressed rage. Yet I knew I must control myself for Maud Brewster's  sake,
and I received my reward  when  her eyes caught mine for a  fleeting second,
and they said, as distinctly as if she spoke, "Be brave, be brave."

     Все  засмеялись,  в том числе  и сам Ларсен, и обед прошел сравнительно
гладко  -- главным образом благодаря моему  долготерпению, так  как  капитан
взялся    после   этого   изводить   меня,   то   вышучивая,   то   принимая
покровительственный  тон,  и  довел  дело  до того, что меня  уже  трясло от
бешенства и  я еле сдерживался. Но  я знал, что должен  держать себя в руках
ради  Мод Брустер,  и был вознагражден, когда глаза ее на миг встретились  с
моими и сказали мне яснее слов: "Крепитесь, крепитесь!"


     We left the table to  go on deck, for a steamer  was a welcome break in
the monotony of  the sea on  which we floated, while  the conviction that it
was Death Larsen and the Macedonia added to the excitement. The stiff breeze
and heavy sea which had sprung up the previous afternoon had been moderating
all  morning,  so  that  it was  now possible  to  lower  the  boats  for an
afternoon's hunt. The hunting promised to be profitable. We had sailed since
d