одолжал знакомиться с порядками Большого дома. О-Дай многое сообщил ему еще накануне и узнал от гостя, что тот, выпив при пробуждении чашку кофе, предпочитает завтракать не в постели, а за общим столом. О-Дай предупредил Грэхема, что для этой трапезы нет установленного времени и что завтракают от семи до десяти, кто когда желает; а если ему понадобится лошадь, или автомобиль, или он захочет купаться, то достаточно сказать об этом. Войдя в столовую в половине восьмого, Грэхем застал там корреспондента и покупателя из Айдахо, которые только что позавтракали и спешили поймать здешнюю машину, чтобы попасть в Эльдорадо к утреннему поезду в Сан-Франциско. Грэхем простился с ними и сел за стол один. Безукоризненно вежливый слугакитаец предложил ему заказать завтрак по своему вкусу и тотчас исполнил его желание, подав ледяной грейпфрут в хересе, причем с гордостью пояснил, что это "свой", из "имения". Отклонив предложенные ему различные блюда -- каши и овощи, Грэхем попросил дать ему яйца всмятку и ветчину; и только что принялся за еду, как вошел Берт Уэйнрайт с рассеянным видом, который, однако, не обманул Грэхема. И действительно, не прошло и пяти минут, как появилась Эрнестина Дестен в очаровательном халатике и утреннем чепчике и очень удивилась, найдя в столовой столько любителей раннего вставания. Позднее, когда все трое уже поднимались из-за стола, пришли Льют Дестен и Рита Уэйнрайт. За бильярдом Грэхем узнал от Берта, что Дик Форрест никогда не завтракает со всеми, а просыпается чуть свет, работает в постели, пьет в шесть часов кофе и только в исключительных случаях появляется среди гостей раньше второго завтрака, который бывает в половине первого. Что касается Паолы, продолжал Берт, то спит она плохо, встает поздно, а живет в той части дома, куда ведет дверь без ручки; это огромный флигель с собственным внутренним двориком, в котором даже он был всего только раз; она тоже приходит лишь ко второму завтраку, да и то не всегда. -- Паола на редкость здоровая и сильная женщина, -- сказал он, -- но бессонница у нее врожденная. Ей всегда не спалось, даже когда она была совсем маленькая. И это ей не во вред, так как у нее большая сила воли и она изумительно владеет собой. У нее нервы всегда напряжены, но, вместо того чтобы приходить в отчаяние и метаться, когда сон не идет к ней, она приказывает себе отдыхать -- и отдыхает. Она называет это своими "белыми ночами". Иногда она засыпает только на заре или даже в девять-десять часов утра, и тогда спит чуть не двенадцать часов подряд, и выходит к обеду свежая и бодрая. -- Должно быть, это действительно врожденное, -- заметил Грэхем. Берт кивнул. -- Из ста девяносто девять женщин совсем бы раскисли, а она держит себя в руках. Если ей не спится ночью, она спит днем и наверстывает потерянное. Еще многое рассказывал Берт о хозяйке дома, и Грэхем скоро догадывался, что молодой человек, несмотря на долгое знакомство, все же ее побаивается. -- Она с кем угодно справится, стоит ей только захотеть, -- заметил Берт. -- Мужчина, женщина, слуга -- все равно, какого бы возраста, пола и положения они ни были, -- стоит ей только заговорить своим повелительным тоном, и результат всегда один. Я не понимаю, чем она этого достигает. Может быть, в глазах ее вспыхивает что-то, может быть, губы складываются как-то по-особенному, не знаю, но только все ее слушаются и ей подчиняются. -- Да, -- согласился Грэхем, -- в ней есть что-то особенное. -- Вот именно! -- обрадовался Берт. -- Что-то особенное! Достаточно ей захотеть! Даже почему-то жутко становится. Может быть, она так научилась владеть собой во время бессонных ночей, когда она постоянно напрягает волю, чтобы оставаться спокойной и бодрой. Вот и сегодня -- она, верно, глаз не сомкнула после всех вчерашних событий: понимаете -- волнение, люди, тонущая лошадь и все прочее. Хотя Дик говорит, что то, от чего другие женщины потеряли бы сон, действует на нее совсем наоборот: она может спать, как младенец, в городе, который бомбардируют, или на тонущем корабле. Несомненно, она -- чудо. Поиграйте-ка с ней на бильярде, тогда увидите. Немного позднее Грэхем и Берт встретились с девушками в той комнате, где те обычно проводили утро, но, несмотря на пение модных песенок, танцы и болтовню, Грэхема все время не покидало чувство одиночества, какая-то тоска и томительное желание, чтобы к ним вошла Паола в каком-нибудь новом, неожиданном обличье и настроении. Затем Грэхем на Альтадене и Берт на великолепной чистокровной кобыле Молли два часа разъезжали по имению, осматривали молочное хозяйство и едва поспели вовремя на теннисную площадку, где их поджидала Эрнестина. Грэхему не терпелось пойти завтракать -- конечно, не только из-за вызванного прогулкой аппетита, -- но его постигло большое разочарование: Паола не явилась. -- Опять "белая ночь", -- сказал Дик, обращаясь к другу, и прибавил несколько слов к тому, что рассказывал Берт относительно неспособности Паолы спать нормально. -- Представьте, мы были женаты уже несколько лет, когда я впервые увидел ее спящей. Я знал, что в какие-то часы она спит, но никогда не видел. Однажды она, к моему ужасу, трое суток провела без сна, притом все время оставалась ласковой и веселой, и уснула наконец от изнеможения. Это случилось, когда наша яхта стала на мель возле Каролинских островов и все население помогало нам спихнуть ее. Дело было не в опасности -- никакая опасность нам не угрожала, -- а в непрерывном шуме, возбуждении. Паола переживала это приключение слишком непосредственно. А когда все кончилось, она впервые у меня на глазах заснула. Утром приехал новый гость, некто Доналд Уэйр. Грэхем встретился с ним за завтраком. Уэйр был, видимо, хорошо знаком со всеми и часто посещал Большой дом; Грэхем понял также из разговоров, что, несмотря на крайнюю молодость, это скрипач, известный по всему побережью. -- Он до безумия влюблен в Паолу, -- сообщила Эрнестина Грэхему, когда они выходили из столовой. Грэхем удивленно поднял брови. -- Да, но она не обращает на него внимания, -- рассмеялась Эрнестина. -- Это случается с каждым мужчиной, который приезжает сюда. Она привыкла. У нее ужасно милая манера не замечать их страсти; она с удовольствием проводит время в обществе этих людей, а потом смеется над ними. Дика это забавляет. Не пройдет и недели, как с вами случится то же самое. А нет, так все будут очень удивлены. Да и Дик еще, пожалуй, обидится. Он считает, что это неизбежно. Если любящий муж гордится своей женой и привык к тому, что в нее влюбляются, он может прямо оскорбиться и решить, что его жену не оценили. -- Ну что ж, -- вздохнул Грэхем, -- если у вас так принято, придется, видно, и мне влюбиться. Правда, ужасно не хочется вести себя, как все, -- именно потому, что это все; но раз таков обычай, ничего не поделаешь. Хотя это чертовски трудно, когда кругом так много милых девушек. В его удлиненных серых глазах блеснуло лукавство, и этот взгляд так подействовал на Эрнестину, что она удивленно уставилась на него и, только поймав себя на этом, опустила взор и вспыхнула. -- Знаете, маленький Лео -- молодой поэт, которого вы видели вчера вечером, -- затараторила она, пытаясь скрыть свое смущение, -- он тоже до безумия влюблен в Паолу. Я слышала, как Аарон Хэнкок дразнил его по поводу какого-то цикла сонетов, и, конечно, нетрудно догадаться, кто его вдохновил. Терренс, ирландец, тоже влюблен в нее, хоть и не так отчаянно. Они ничего не могут поделать с собой, вот и все. Разве их можно винить за это? -- Конечно, она вполне заслуживает поклонения, -- пробормотал Грэхем, втайне задетый тем, что ирландец, этот пустоголовый, одержимый алфавитом маньяк, этот анархист-эпикуреец, хвастающий тем, что он лодырь и приживальщик, осмелился влюбиться -- хоть и не так отчаянно -- в маленькую хозяйку. -- Она ведь моя сводная сестра, -- сообщила Эрнестина, -- но никто бы не сказал, что в нас есть хоть одна капля той же крови. Паола совсем другая. Она не похожа ни на кого из Дестенов, да и вообще ни на кого из моих подруг, ни на одну девушку, которую я знала. Хотя она гораздо старше моих подруг, ведь ей уже тридцать восемь... -- Ах, кис-кис! -- прошептал Грэхем. Хорошенькая блондинка оторопело взглянула на него, удивленная его, казалось бы, необъяснимым восклицанием. -- Кошечка, -- повторил он с насмешливым упреком. -- О! -- воскликнула она. -- Я сказала совсем не в том смысле... Мы здесь привыкли ничего не скрывать. Все отлично знают, сколько Паоле лет. Она и сама говорит. А мне восемнадцать. Вот. Теперь скажите-ка, в наказание за вашу подозрительность, сколько вам лет? -- Столько же, сколько и Дику, -- ответил Грэхем без запинки. -- А ему сорок, -- торжествующе рассмеялась она. -- Вы будете купаться? Вода, наверное, ужасно холодная. Грэхем покачал головой: -- Я поеду с Диком верхом. Эрнестина огорчилась со всей непосредственностью своих восемнадцати лет. -- Ну, конечно! Опять он будет показывать свои вечнозеленые пастбища, или пашни на горных склонах, или какие-нибудь оросительные фокусы... -- Он говорил что-то относительно купания в пять. Ее лицо просияло. -- Ну хорошо, тогда встретимся у бассейна. Наверно, они условились. Паола тоже хотела идти купаться в пять. Они расстались под аркадой. Грэхем отправился было к себе в башню, чтобы переодеться для верховой езды, но Эрнестина вдруг окликнула его: -- Мистер Грэхем! Он послушно обернулся. -- Знаете, вы вовсе не обязаны влюбляться в Паолу, это я только так сказала. -- Я буду очень, очень остерегаться этого, -- вполне серьезно ответил он, хотя глаза его насмешливо блеснули. Однако, идя в свою комнату, он не мог не признаться, что очарование Паолы Форрест, словно волшебные щупальца, уже коснулось его и обвивалось вокруг сердца. И он знал, что с гораздо большим удовольствием поехал бы кататься с ней, чем со своим давним другом Форрестом. Направляясь к длинной коновязи под старыми дубами, он жадным взором искал Паолу, но здесь были только Дик и конюх; однако несколько стоявших в тени оседланных лошадей вернули ему надежду. Все же они уехали с Диком одни. Дик только показал ему лошадь жены, -- это был резвый породистый гнедой жеребец под небольшим австралийским седлом со стальными стременами, с двойной уздечкой и мундштуком. -- Я не знаю ее планов, -- сказал Дик. -- Она еще не выходила, но купаться, во всяком случае, будет. Тогда и встретимся. Грэхему поездка доставила большое удовольствие, хотя он не раз ловил себя на том, что поглядывает на часы-браслет -- долго ли еще до пяти. Приближалось время окота. Дик и Грэхем проезжали луг за лугом, где паслись овцы; то один, то другой слезал с лошади, чтобы поставить на ноги великолепную овцу из породы шропширов или мериносов-рамбулье: повалившись на широкие спины и подняв к небу все четыре ноги, эти бедные жертвы отбора были уже не в силах подняться без посторонней помощи. -- Да, я действительно потрудился над тем, чтобы создать американских мериносов, -- говорил Дик. -- У этой породы теперь сильные ноги, широкая спина, крепкие ребра и большая выносливость. Вывезенным из Европы породам не хватает выносливости: они слишком холеные и изнеженные. -- О, вы делаете большое дело, большое дело, -- заявил Грэхем. -- Подумайте, вы же отправляете баранов в Айдахо! Это говорит само за себя. Глаза Дика заблестели, когда он ответил: -- Не только в Айдахо! Хотя это и кажется невероятным, теперешние огромные стада Мичигана и Огайо являются -- простите за хвастовство -- потомками моих калифорнийских рамбулье. А возьмите Австралию! Двенадцать лет назад я продал одному тамошнему поселенцу трех баранов по триста долларов за голову. Когда он их туда привез и показал, то сейчас же перепродал, взяв по три тысячи за каждого, и заказал мне целый транспорт. И я, кажется, принес Австралии не вред, а пользу. Там говорят, что благодаря люцерне, артезианским колодцам, судам-холодильникам и баранам Форреста овцеводство и добывание шерсти увеличились втрое. Возвращаясь, они встретили Менденхолла, заведующего конным заводом, и тот потащил их куда-то в сторону, на обширный выгон с лесистыми оврагами и группами дубов, чтобы показать табун жеребят-однолеток широкой породы, которых отправляли на следующий день на горные пастбища Миримар-Хиллс. Их было около двухсот -- ширококостные, мохнатые и очень крупные для своего возраста; они начинали линять. -- Мы не то что откармливаем их, -- пояснил Форрест, -- но мистер Менденхолл следит за тем, чтобы они получали питательный корм. Там, в горах, куда они пойдут, им будут давать, кроме трав, еще зерно; это заставит их каждый вечер собираться для кормежки, и, таким образом, можно будет делать поверку без особого труда. За последние пять лет я ежегодно отправляю в один только Орегон до пятидесяти жеребцов-двухлеток. Они все более или менее стандартны. Их покупают не глядя, потому что знают мой товар. -- У вас, должно быть, строгий отбор? -- спросил Грэхем. -- Да. Бракованных вы можете увидеть на улицах Сан-Франциско, -- ответил Дик, -- это ломовые лошади. -- И на улицах Денвера тоже, -- добавил Менденхолл, -- и на улицах Лос-Анджелеса; а два года тому назад, во время падежа лошадей, мы отправили двадцать вагонов четырехлетних меринов даже в Чикаго и получили в среднем по тысяче семьсот долларов за каждого. За тех, что помельче, мы брали по тысяче шестьсот, но были и по тысяче девятьсот. Боже мой, какие цены на лошадей стояли в тот год! Едва Менденхолл отъехал, как показался всадник верхом на стройной, взмахивавшей гривой Паломине. Дик представил его Грэхему как мистера Хеннесси, ветеринара. -- Я услышал, что миссис Форрест осматривает жеребят, -- пояснил он Дику, -- и приехал, чтобы показать ей Лань: не пройдет и недели, как она будет ходить под седлом. А какую лошадь миссис Форрест взяла сегодня? -- Да Франта, -- ответил Дик; и было ясно, что он предвидел, как Хеннесси отнесется к этому известию: ветеринар неодобрительно покачал головой. -- Никто не убедит меня, что женщинам следует ездить на жеребцах, -- пробормотал он. -- И потом, Франт опасен. Больше того -- при всем уважении к его резвости, должен сказать, что он хитер и коварен. Миссис Форрест следовало бы ездить на нем не иначе, как надев на него намордник; но он любит и брыкаться, а к его копытам ведь не привяжешь подушек... -- Пустяки, -- ответил Дик, -- он на мундштуке, да еще на каком мундштуке; и она умеет обращаться с ним. -- Да, если он в один прекрасный день не подомнет ее под себя, -- проворчал Хеннесси. -- Во всяком случае, я бы вздохнул спокойнее, если бы ей понравилась Лань. Вот это настоящая дамская лошадь! Сколько огня, и никакого коварства. Чудесная кобылка, чудесная! А что шалунья -- это не беда, угомонится! Но она всегда останется веселой и капризной, не превратится в манежную клячу. -- Поедем смотреть жеребят, -- предложил Дик. -- Паоле придется помучиться с Франтом, если она въедет на нем в кучу молодежи. Ведь это ее царство, -- повернулся он к Грэхему. -- Все выездные и верховые лошади в ее ведении. И она достигает замечательных результатов. Как она добивается их, я и сам не понимаю. Будто маленькая девочка забралась в лабораторию взрывчатых веществ, начала наугад смешивать их -- и получила гораздо более мощные соединения, чем те, которые составлялись седобородыми химиками. Они свернули с главной дороги на боковую, проехали полмили, обогнули лесок в ущелье, по которому бежал, подскакивая, ручей, и выехали на покатый склон, где зеленело широкое пастбище. Первое, что увидел Грэхем вдали, -- это множество однолеток и двухлеток, с любопытством столпившихся вокруг золотистокоричневого чистокровного жеребца Франта, который, поднявшись на дыбы, бил в воздухе копытами и пронзительно ржал. Всадники остановили своих лошадей и ждали, что будет дальше. -- Он еще сбросит ее, -- сердито пробормотал ветеринар. -- Разве на него можно положиться! Но в эту минуту Паола, не замечая подъехавших зрителей, резко и повелительно выкрикнула какой-то приказ, с уверенностью настоящего кавалериста всадила шпоры в шелковистые бока Франта, и тот опустил передние ноги и беспокойно заплясал на месте. -- Стоит ли так рисковать? -- мягко упрекнул Форрест жену, подъезжая к ней со своими спутниками. -- О, я умею справляться с ним... -- пробормотала она сквозь стиснутые зубы, в то время как Франт, прижав уши и злобно сверкая глазами, оскалился и, наверное, укусил бы Грэхема за ногу, если бы Паола вовремя не дернула за повод, опять вонзив ему шпоры в бока. Франт вздрогнул, визгливо заржал и на минуту смирился. -- Старая игра -- игра белого человека! -- засмеялся Дик. -- Она не боится жеребца, и он это знает; он хитрит, неистовствует, она -- вдвое; он беснуется, а она ему показывает, что такое настоящая свирепость. Три раза, пока они были здесь, готовые в любую минуту повернуть своих лошадей и броситься на помощь, если Паола потеряет власть над жеребцом, Франт пытался встать на дыбы, и каждый раз Паола решительно, осторожно и твердо удерживала его с помощью мундштука и шпор, -- и он наконец замер на месте, укрощенный и трепещущий, весь в поту и мыле. -- Так белые поступали всегда, -- продолжал Дик, в то время как Грэхем весь отдался волнующему до жути восхищению перед маленькой укротительницей. -- Белый, борясь с дикарем, превосходил его своей свирепостью. Он превзошел его в упорстве, в разбоях, в скальпировании, в пытках, в людоедстве. В сущности, белые съели гораздо больше людей, чем людоеды. -- Добрый день, -- приветствовала Паола гостя, мужа и ветеринара. -- Франт, кажется, наконец усмирен. Давайте взглянем на жеребят. Остерегайтесь, мистер Грэхем, его зубов: он ужасный кусака. Держитесь от него подальше: ваши ноги вам еще пригодятся. Когда представление с Франтом кончилось, жеребята мгновенно разбежались, словно чем-то напуганные, и, резвясь, понеслись галопом по зеленому лугу; но скоро, привлеченные неудержимым любопытством, вернулись и, столпившись возле всадников, внимательно разглядывали их; под предводительством одной, особенно шаловливой гнедой кобылки они образовали полукруг и насторожили ушки. Вначале Грэхем едва ли видел жеребят: он смотрел только на хозяйку в ее новой роли. "Неужели ее изменчивости нет пределов?" -- спрашивал он себя, глядя на великолепное, потное, покоренное ею животное. Даже Горец, несмотря на свою массивность, казался кротким и ручным рядом с Франтом, который то и дело становился на дыбы и кусался, силясь сбросить всадницу с присущим ему утонченным коварством норовистого жеребца чистых кровей. -- Взгляни на нее, -- прошептала Паола Дику, чтобы не спугнуть кобылки. -- Какая прелесть! Вот чего я добивалась. -- Затем она обернулась к Ивэну. -- Всегда в них найдется какой-нибудь недостаток, порок, совершенство почти невозможно. Но она -- совершенство. Посмотрите на нее. Лучшего мне едва ли удастся добиться. Ее отец -- Великий Вождь, если вы знаете наших призовых рысаков. Его продали за шестьдесят тысяч, когда он был уже стариком. Мы получили его на время. Она -- единственный его приплод за сезон. Но посмотрите! У нее его грудь и легкие! У меня был богатый выбор кобыл, подходивших по все статьям, а матка как будто не подходила, но я взяла ее. Упрямая старая дева. Но она была прямо создана для него. Это ее первый жеребенок; ей было восемнадцать лет, когда он родился. Я знала, что будет хорошо. Достаточно было взглянуть на обоих -- прямо как по заказу! -- Матка была только полукровкой, -- пояснил Дик. -- Зато у нее было много предков морганов, -- тотчас же пояснила Паола, -- и у нее полоса вдоль спины, как у мустангов. Эту мы назовем "Нимфой", хоть она и не войдет в племенные книги. Это будет моя первая безупречная верховая лошадь, я уверена; и моя мечта наконец осуществится. -- У этой мечты четыре ноги, -- глубокомысленно заметил Хеннесси. -- И от пяти до семи разных аллюров, -- весело подхватил Грэхем. -- А все же не нравятся мне эти кентуккийские лошади с их разнообразными аллюрами, -- быстро возразила Паола, -- они годятся только для ровной местности. Для Калифорнии, с ее ужасными дорогами, горными тропками и всем прочим, мне нужна только быстрая рысь, короткая или длинная, смотря по характеру почвы, и сокращенный галоп. Я даже не скажу, что это особый аллюр, а просто легкий, спокойный скок, но только в условиях трудной дороги. -- Красавица! -- восхищался Дик, следя блестящими глазами за гнедой кобылкой, которая, осмелев, подошла совсем близко к укрощенному Франту и обнюхивала его морду с трепещущими и раздувающимися ноздрями. -- Я предпочитаю, чтобы мои лошади были почти чистокровками, а не вполне, -- горячо заявила Паола. -- Беговая лошадь хороша на ипподроме, но для наших ежедневных нужд она слишком специализирована. -- Вот результат удачной комбинации, -- заметил Хеннесси, указывая на Нимфу. -- Корпус достаточно короток для рыси и достаточно длинен для крупного шага. Должен сознаться, я не верил в это сочетание, но вам все-таки удалось получить замечательный экземпляр. -- Когда я была молодой девушкой, у меня не было лошадей, -- обратилась Паола к Грэхему, -- а теперь я могу не только иметь их сколько угодно, но и скрещивать их и создавать по своему желанию новые типы. Это так хорошо, что иногда мне не верится; и я скачу сюда, чтобы посмотреть на них и убедиться, что это не сон. Она повернулась к Форресту и бросила ему благодарный взгляд. Грэхем видел, как они долго, не отрываясь, смотрели друг другу в глаза. Ему стало ясно, какую радость доставляет Дику радость жены, ее юношеский энтузиазм и горячность. "Вот счастливец!.." -- подумал Грэхем, но не потому, что у Дика было богатое имение и что дела его шли успешно, а потому, что Форресту принадлежала эта чудесная женщина, которая, не таясь, смотрит на него сейчас таким открытым и благодарным взглядом. И он с недоверием вспомнил заявление Эрнестины, будто Паоле тридцать восемь лет. -- Посмотри на его круп. Дик, -- сказала она, концом хлыста показывая на какого-то черного жеребенка, жевавшего весеннюю траву. -- Посмотри на его ноги и бабки. -- И, обращаясь к Грэхему, добавила: -- У Нимфы стати совсем другие и бабки гораздо длиннее, но я такого жеребенка и добивалась. -- Она с легкой досадой усмехнулась. -- Мать его необычной светло-гнедой масти, прямо новенькая двадцатидолларовая монета, и мне очень хотелось иметь лошадь ей в пару для моего выезда. Не скажу, чтобы результат оказался такой, какого я хотела, хоть и получился превосходный рысак. Зато вон моя награда, видите -- вороной; когда мы подъедем к маткам, я покажу вам его родного брата, но он не вороной, а караковый. Я ужасно огорчена. Затем она указала на двух караковых жеребят, пасшихся рядом. -- Эти двое от Гыо-Диллона, знаете, -- брата ЛоуДиллона. Они от разных маток и чуть-чуть разные по цвету, но, правда, великолепная пара? У них та же рубашка, что и у отца. Она повернула свою укрощенную лошадь и стала тихонько объезжать табун, чтобы не распугать жеребят; часть все же бросилась врассыпную. -- Посмотрите на них! -- воскликнула она. -- Пятеро совсем непородистые. Видите, как они поднимают передние ноги на бегу. -- Я совершенно убежден, что ты сделаешь из них призовых рысаков, -- сказал Дик и снова заслужил благодарный взгляд, опять задевший Грэхема. -- Двое от более крупных маток, -- вот тот в середине и затем крайний слева; а те трое -- от средних, да одного можно подобрать из остальных. Один отец, пять разных матерей -- и оттенки гнедой масти немного разные. Но в общем из пяти получится недурная четверка, и притом все того же года. Правда, удачно? -- Я уже сейчас вижу среди двухлеток отличных лошадок, которых мы сможем продать для игры в поло. Намечайте, -- обратилась она к Хеннесси. -- Если мистер Менденхолл не получит за чалого полторы тысячи, то лишь потому, что поло выходит из моды! -- с увлечением воскликнул Хеннесси. -- Я следил за этими жеребятами... А вот взгляните на того светлогнедого. Ведь какой был плохонький! Дайте ему еще годик -- и посмотрите, что из него выйдет! Похож на корову? Ничуть! А что за родители! Еще годик, и можно прямо на выставку -- настоящий серебряный доллар. Помните, с первой же минуты я поверил в него. Он, несомненно, затмит всякую эту бэрлингеймскую дрянь. Когда он подрастет, отправляйте его сразу же на Восток. Паола кивала, внимательно слушая Хеннесси, в ее устремленном на него взгляде светилась нежность, вызванная созерцанием этих молодых животных и всей полноты играющей в них жизни, за которую она была ответственна. -- Ужасно грустно, -- призналась она Грэхему, -- когда продаешь таких красавцев и знаешь, что их сейчас же заставят работать. Ее внимание было целиком поглощено животными, она говорила совершенно просто, без всякой рисовки и аффектации. Дик не удержался, чтобы не похвалить ее Ивэну. -- Я могу перерыть целую библиотеку по коннозаводству и до одурения изучать менделистские законы -- и все-таки я остаюсь идиотом, а она понимает все сразу. Ей незачем вникать во всякие руководства. Она обходится и без них и действует по какой-то интуиции, точно она колдунья. Ей достаточно взглянуть на табун маток, немного освоиться с ними -- и она уже знает, что им нужно. Паоле почти всегда удается получить тот результат, к которому она стремится... Кроме цвета, -- правда, Поли? -- поддразнил он ее. Она тоже засмеялась, и зубы ее блеснули. Хеннесси присоединился к их смеху, и Дик продолжал: -- Посмотрите на того жеребенка! Мы все знаем, что Паола ошиблась; но посмотрите на него! Она скрестила старую чистокровную кобылу, которую мы считали уже ни на что не годной, с призовым жеребцом -- получила жеребенка. Опять скрестила с чистокровкой; его дочь скрестила с тем же призовым жеребцом, опрокинула все наши теории и получила, -- нет, вы взгляните на него, -- замечательное пони для поло. В одном приходится перед ней преклониться; она не вносит в это никаких бабьих сантиментов. О, она весьма решительна! С твердостью мужчины, без всяких угрызений, она отбрасывает все неполноценное и отбирает то, что ей нужно. Но вот тайной масти она еще не овладела. Здесь гений ей изменяет. Верно, Поли? Ты еще немало повозишься, пока получишь Свою выездную пару, а тем временем придется тебе удовольствоваться Дадди и Фадди. Кстати, как теперь Дадди? -- Поправляется, благодаря заботам мистера Хеннесси, -- отвечала Паола. -- Ничего серьезного, -- заметил ветеринар. -- Одно время дело с питанием разладилось. А новый конюх перепугался и поднял шум. ГЛАВА ТРИНАДЦАТАЯ В течение всего пути от пастбища и до бассейна Грэхем беседовал с маленькой хозяйкой и держался настолько близко к ней, насколько позволяло коварство Франта. Дик и Хеннесси, ехавшие впереди, были погружены в деловые разговоры. -- Бессонница мучила меня всю жизнь, -- говорила Паола, слегка щекоча шпорой Франта, чтобы предупредить новое поползновение к бунту. -- Но я рано научилась не давать ей влиять на мои нервы и на мое настроение. Я еще в ранней молодости научилась извлекать из нее пользу и даже развлечение. Это было единственным средством преодолеть врага, который, я знала, будет преследовать меня всю жизнь. Вам, наверное, приходилось одолевать высокую волну, ныряя под нее? -- Да, не борясь и отдаваясь в ее власть, -- ответил Грэхем, глядя на ее порозовевшее лицо и выступившие на нем от неустанной борьбы с беспокойной лошадью мелкие, как бисер, капельки пота. Тридцать восемь? Неужели Эрнестина соврала? Паоле Форрест нельзя было дать и двадцати восьми. Кожа у нее была как у совсем юной девушки, -- такая же гладкая, упругая и прозрачная. -- Вот именно, -- продолжала она, -- не борясь. Опускаешься и поднимаешься, точно поплавок, следуя ритму волны, чтобы опять набрать воздуху. Дик показал мне, как это делается. Так же и с бессонницей. Если я не могу заснуть оттого, что возбуждена какими-то недавно пережитыми событиями, я отдаюсь этим впечатлениям и тогда скорее выплываю из их бурного потока, и мною овладевает забытье. Я заставляю себя переживать все вновь и вновь, с разных сторон, волнующие меня картины, которые не дают мне забыться. Например, вчерашняя история с Горцем. Я ночью пережила ее сызнова -- как действующее лицо; затем -- как посторонний зритель: как девушки, вы, ковбой, а главное -- мой муж. Потом я как бы написала с нее картину, много картин, со всяких точек зрения, и развесила их, а потом принялась рассматривать, точно увидела впервые. И я ставила себя на место разных зрителей: то старой девы, то педанта, то маленькой школьницы, то греческого юноши, жившего несколько тысяч лет назад. Затем я положила ее на музыку, сыграла на рояле и представила себе, как она должна звучать в большом оркестре или на духовых инструментах. Я спела ее, продекламировала как балладу, элегию, сатиру и среди всего этого наконец заснула. Я поняла, что спала, только проснувшись сегодня в полдень. В последний раз я слышала, как часы били шесть. Шесть часов непрерывного сна -- это для меня большая удача. Когда она кончила свой рассказ, Хеннесси свернул на боковую дорогу, а Форрест подождал жену и поехал рядом с ней с другой стороны. -- Хотите держать пари, Ивэн? -- спросил он. -- На что, хотел бы я знать прежде всего, -- отозвался тот. -- На сигары... а пари, что вам не догнать Паолы в бассейне в течение десяти минут, -- впрочем, нет -- пяти; вы, насколько я помню, прекрасный пловец. -- О, дай ему. Дик, больше шансов для победы! -- великодушно отозвалась Паола. -- Десять минут -- это много, он устанет. -- Но ведь ты не знаешь его как пловца, -- возразил Дик. -- И ни во что не ставишь мои сигары. Он замечательно плавает. Он побеждал канаков, а ты понимаешь, что это значит! -- Ну что ж, может быть, я еще и передумаю с ним состязаться. А вдруг он сразит меня, прежде чем я успею опомниться? Расскажи мне о нем и о его победах. -- Я тебе расскажу только одну историю. О ней до сих пор вспоминают на Маркизских островах. Это было в памятный ураган тысяча восемьсот девяносто второго года. Ивэн проплыл сорок миль за сорок пять часов; и только он да еще один человек добрались до берега. Остальные были канаки, он один белый среди них, -- однако он продержался дольше них, они все утонули... -- Но ведь ты как будто сказал, что спасся еще кто-то? -- прервала его Паола. -- Это была женщина, -- отвечал Дик. -- Канаки утонули. -- Значит, женщина была белая? -- настаивала Паола. Грэхем бросил на нее быстрый взгляд. Хотя Паола обратила свой вопрос к мужу, она повернула голову в его сторону, и ее вопрошающие глаза, смотревшие прямо, в упор, встретились с его глазами. Грэхем выдержал ее взгляд и так же прямо и твердо ответил: -- Она была канака. -- Да еще королева, не угодно ли! -- добавил Дик. -- Королева из древнейшего рода туземных вождей. Королева острова Хуахоа. -- Что же, королевская кровь помогла ей не утонуть, когда все канаки утонули, или вы? -- спросила Паола. -- Я думаю, что мы оба помогали друг другу, особенно в конце, -- отозвался Грэхем. -- Мы временами уже теряли сознание -- то она, то я. Только на закате мы добрались до земли, вернее, до неприступной стены, о которую разбивались гигантские волны прибоя. Она схватила меня в воде и стала трясти, чтобы как-нибудь образумить. Дело в том, что я намеревался здесь вылезть, а это означало конец. Она дала мне понять, что знает, где мы находимся, что течение идет вдоль берега в западном направлении, и часа через два оно прибьет нас к тому месту, где можно будет выбраться на берег. Клянусь, я в течение этих двух часов или спал, или был без памяти. А когда я временами приходил в себя и не слышал больше ревущего прибоя, я видел, что она в таком же состоянии, в каком был сам перед тем. И тогда я, в свою очередь, начинал трясти ее и тормошить, чтобы привести в чувство. Прошло еще три часа, пока мы наконец очутились на песке. Мы заснули там же, где вышли из воды. На другое утро нас разбудили жгучие лучи солнца; мы уползли под дикие бананы, росшие невдалеке, нашли там пресную воду, напились и опять заснули. Когда я проснулся во второй раз, была ночь. Я снова напился воды, уснул и проспал до утра. Она все еще спала, когда нас нашла партия канаков, охотившихся в соседней долине на диких коз. -- Держу пари, что если уж утонула целая куча канаков, то скорее вы ей помогали, а не она вам, -- заметил Дик. -- Она должна быть вам навеки благодарна, -- сказала Паола, с вызовом глядя на Грэхема, -- и не уверяйте меня, что она не была молода и красива, вероятно, настоящая золотисто-смуглая богиня, у -- Ее мать была королевой Хуахоа, -- отвечал Грэхем. -- А отец -- англичанин, из хорошей семьи, ученый эллинист. К тому времени они уже умерли, и Номаре стала королевой. Она действительно была молода и красива, красивее всех женщин на свете. Благодаря отцу цвет ее тела был не золотисто-коричневый, а бледнозолотой. Но вы, наверное, слышали уже эту историю... Он вопросительно посмотрел на Дика, но тот покачал головой. Из-за группы деревьев донеслись крики, смех и плеск, -- они приближались к бассейну. -- Вы должны как-нибудь досказать ее, -- заявила Паола. -- Дик ее отлично знает. Не понимаю, почему он скрыл ее от вас. Она пожала плечами: -- Может быть, ему было некогда или не представлялось случая. -- Увы, эта история получила широкую огласку, -- засмеялся Грэхем. -- Ибо, -- да будет вам известно, -- я был одно время морганатическим -- или как это называется -- королем каннибальских островов, во всяком случае, одного райски прекрасного полинезийского острова, "где под шепот тропических рощ лиловый прибой набегал на опаловый берег", -- замурлыкал он небрежно и соскочил с лошади. -- "И ночной мотылек трепетал на лозе, и пчела опускалась на клевер..." -- подхватила Паола и внезапно всадила шпоры в бока Франта, который чуть не вонзил зубы ей в ногу. Затем она повернулась к Форресту, прося, чтобы он помог ей слезть и привязать лошадь. -- Сигары?! Я тоже участвую!.. Вам ее не поймать! -- крикнул Берт Уэйнрайт с вышки в сорок футов. -- Подождите минутку! Я иду к вам! И он действительно присоединился к ним, прыгнув в воду ласточкой с почти профессиональной ловкостью и вызвав громкие рукоплескания девиц. -- Отличный прыжок! Мастерский! -- похвалил его Грэхем, когда Берт вылез из бассейна. Берт, сделав вид, что равнодушен к этой похвале, сразу же заговорил о пари. -- Я не знаю, какой вы пловец, Грэхем, -- сказал он, -- но я вместе с Диком держу пари на сигары. -- И я, и я тоже, -- закричали хором Эрнестина, Льют и Рита. -- На конфеты, перчатки -- словом, на все, чем вы готовы рискнуть, -- добавила Эрнестина. -- Но ведь я тоже не знаю рекордов, миссис Форрест, -- возразил Грэхем, записывая пари. -- Однако если в течение пяти минут... -- Десяти, -- поправила его Паола, -- и стартовать от противоположных концов бассейна. Идет? Если вы только коснетесь меня, значит, поймали. Грэхем с тайным восхищением оглядел Паолу. Она была не в белом шелковом трико, которое, видимо, надевала только в женском обществе, а в кокетливом, модном купальном костюме из переливчатого синеватозеленого шелка -- под цвет воды в бассейне; короткая юбка не доходила до колен, нежную округлость которых он тотчас же узнал. На ногах ее были длинные чулки того же цвета и маленькие туфельки; привязанные перекрещивающимися ленточками. На голове -- задорная купальная шапочка: такая же задорная, как и сама Паола, когда она назначала десять минут вместо пяти. Рита Уэйнрайт взяла в руки часы, а Грэхем направился к дальнему концу обширного бассейна в сто пятьдесят футов длиной. -- Смотри, Паола, -- предупредил ее Дик, -- действуй только наверняка, не то он тебя поймает. Ивэн Грэхем не человек, а рыба. -- А я уверен, что Паола возьмет верх, -- заявил преданный Берт. -- Я убежден, что и ныряет она лучше. -- Напрасно ты так думаешь, -- ответил Дик. -- Я видел скалу, с которой Ивэн прыгал в Хуахоа. Это было уже после того, как он там жил, и после смерти королевы Номаре. Ему было всего двадцать два года, совсем мальчик, -- и он не мог уклониться от этого прыжка с вершины Пау-Ви Рок высотой в сто двадцать восемь футов. К тому же нельзя было прыгать по всем правилам, так как под ним находилось еще два выступа. Верхний выступ и был пределом для самых ловких канаков, а с более высокого места никто из них не прыгал с тех пор, как они себя помнили. Ну что ж, он пригнул. И поставил новый рекорд. Память об этом рекорде будет жить, пока на Хуахоа останется хоть один канак... Приготовься, Рита! Как только кончится эта минута... -- А по-моему, стыдно пускаться на хитрость с таким пловцом, -- заявила Паола, глядя на гостя, стоявшего на том конце бассейна в ожидании сигнала. -- Как бы он не поймал тебя раньше, чем ты залезешь в трубу, -- сказал Дик и затем с легкой тревогой в голосе обратился к Берту: -- Что, там все в порядке? Если нет, Паоле придется пережить несколько неприятных секунд, пока она оттуда выберется. -- Все в порядке, -- заверил его Берт. -- Я сам все проверил. Труба прекрасно работает и полна воздуха. -- Готово! -- закричала Рита. -- Начали! Грэхем стремглав бросился к вышке, на которую вбегала Паола. Она была уже наверху, а он еще на нижних ступеньках. Когда он достиг половины лестницы, она пригрозила, что сейчас же прыгнет, и предложила ему не лезть дальше, а выйти на площадку на высоте двадцати футов и бросаться в воду оттуда. Потом рассмеялась, глядя на него сверху, но все еще не прыгая. -- "Время бежит, драгоценные миги уходят", -- продекламировала Эрнестина. Когда он полез дальше, Паола опять предложила ему ограничиться нижней площадкой и сделала вид, что намерена прыгнуть. Но Грэхем не терял времени. Он уже поднимался на следующую площадку, а Паола, заняв позицию, не могла больше оглядываться. Он быстро поднялся, надеясь достигнуть следующей площадки раньше, чем она нырнет, а она знала, что ей уже медлить нельзя, и прыгнула, откинув голову, согнув локти, прижав руки к груди, вытянув и сжав ноги, причем тело ее, падая вперед и вниз, приняло горизонтальное положение. -- Ну прямо Аннета Келлерман! -- раздался восторженный возглас Берта Уэйнрайта. Грэхем на мгновение остановился, чтобы полюбоваться прыжком Паолы, и увидел, как в нескольких футах от воды она наклонила голову, вытянула руки, затем сомкнула их над головой и, изменив положение тела, погрузилась под обычным углом. В ту минуту, когда она скрылась под водой, он взбежал на площадку в тридцать футов и стал ждать. Отсюда он ясно видел ее тело, быстро плывущее под водой прямо к противоположному концу бассейна. Тогда прыгнул и он. Грэхем был уверен, что нагонит Паолу, и его энергичный прыжок вдаль позволил ему погрузиться в воду футов на двадцать впереди того места, куда прыгнула она. Но в то мгновение, когда он коснулся воды. Дик опустил в воду два плоских камня и стукнул их друг о друга. По этому сигналу Паола должна была повернуть. Грэхем услышал стук и удивился. Он вынырнул на поверхность и поплыл кролем к отдаленному концу бассейна, развивая бешеную скорость. Доплыв, он высунулся из воды и огляделся. Взрыв рукоплесканий с той стороны, где сидели девицы, заставил его взглянуть на другой конец бассейна, где Паола благополучно выходила из воды. Он снова обогнул бегом бассейн, и снова она поднялась на вышку. Но теперь он благодаря выносливости и тренированному дыханию опередил ее и заставил нырять с двадцатифутовой площадки. Не задерживаясь ни на секунду, чтобы принять исходное положение и нырнуть ласточкой, она прыгнула и поплыла к западной стороне бассейна. Оба повисли в воздухе почти одновременно. И на поверхности и под водой он чувствовал, что Паола плывет где-то рядом, но она погрузилась в глубокую тень, ибо солнце уже стояло низко и вода была так темна, что в ней трудно было что-нибудь разглядеть. Коснувшись стены бассейна, он поднялся. Паолы нигде не было видно. Он вылез, задыхаясь, готовый нырнуть опять, как только она покажется. Но ее и след простыл. -- Семь минут! -- крикнула Рита. -- С половиной!.. Восемь!.. С половиной! Паола не появлялась на поверхности. Грэхем подавил тревогу, ибо не замечал на лицах зрителей никакого волнения. -- Я проигрываю, -- заявил он Рите в ответ на ее возглас: "Девять минут!" -- Паола под водой уже больше двух минут, но вы слишком спокойны, чтоб я стал тревожиться. Впрочем, у меня есть еще минута, может быть, я и не проиграю... -- быстро добавил он и на этот раз просто вошел в бассейн. Опустившись довольно глубоко, он перевернулся на спину и стал ощупывать руками стены бассейна. И вот на самой середине, футах в десяти от поверхности воды, его руки натолкнулись на отверстие в стене. Он ощупал его края и, убедившись, что оно не закрыто сеткой, смело поплыл в него и тотчас же почувствовал, что можно подняться; но он поднимался медленно и, вынырнув в непроглядном мраке, стал шарить вокруг себя руками, избегая малейшего плеска. Вдруг его рука коснулась чьей-то прохладной нежной руки, рука вздрогнула, и ее обладательница испуганно вскрикнула. Он крепко сжал эту руку и рассмеялся; Паола тоже засмеялась. А в его сознании вспыхнули слова: "Услыхав ее смех во мраке, я горячо полюбил ее". -- Как вы меня испугали, -- сказала она. -- Вы подплыли так бесшумно, а я была за тысячу миль отсюда и грезила... -- О чем? -- спросил Грэхем. -- Говоря по правде, мне пришел в голову фасон одного платья -- такой мягкий шелковистый бархат винного цвета, строгие прямые линии, золотая кайма, шнур и все такое. И к нему одна-единственная драгоценность -- кольцо с огромным кровавым рубином; Дик мне подарил его много лет назад, когда мы плыли на его яхте, "Все забудь". -- Есть что-нибудь на свете, чего бы вы не умели? -- спросил он смеясь. Она тоже засмеялась, и этот смех родил странные отзвуки в окружающем их гулком и пустом мраке. -- Кто вам сказал про трубу? -- спросила она немного спустя. -- Никто. Но когда прошло две минуты и вы не показывались, я догадался, что тут какой-то фокус, и стал искать. -- Это Дик придумал, он уже потом вмонтировал трубу в бассейн. Он так любит всякие проделки. Ему страшно нравилось доводить старых дам до истерики: отправится с их сыновьями или внуками купаться -- и спрячется с ними здесь. Но после того как одна или две чуть не умерли от испуга, он решил, поручая это дело мне, выбирать для надувательства более крепких людей, и ну вот как, например, сегодня вас... С ним случилась еще вот какая история: к нам приехала подруга Эрнестины, мисс Коглан, студентка. Он ухитрился поставить ее у выхода из трубы, а сам прыгнул с вышки и приплыл сюда от того конца трубы. Через несколько минут, когда она была чуть не в обмороке, уверенная, что он утонул, он заговорил с ней в трубу ужасным, замогильным голосом. Тут она в самом деле потеряла сознание. -- Должно быть, слабонервная девица, -- заметил Грэхем, борясь с неудержимым желанием посостязаться с Паолой, чтобы видеть, как она выбивается из сил, стараясь не отстать. -- Ну, ее особенно винить нельзя, -- возразила Паола. -- Совсем девочка -- восемнадцать лет, не больше, -- и, как водится, влюбилась в Дика. Все они так. Ведь знаете, когда Дик разойдется, он становится прямо мальчишкой, и им не верится, что перед ними многоопытный, зрелый, много поработавший пожилой джентльмен. Самое неловкое было то, что, когда бедную девочку привели в чувство, она, не успев еще опомниться, сразу выдала тайну своего сердца. У Дика сделалось такое лицо, когда она пролепетала... -- Вы что там, ночевать собираетесь? -- раздался в трубу голос Берта, причем казалось, что он кричит в мегафон. -- Господи! -- воскликнул Грэхем, успокаиваясь и выпуская руку Паолы, которую он в первую минуту невольно схватил. -- Теперь и я испугался. Ваша девочка отомщена: досталось и мне от вашей трубы. -- А нам пора вернуться в мир, -- заметила Паола. -- Нельзя сказать, что это самое уютное местечко для болтовни. Кому отправляться первым? Мне? -- Разумеется, а я поплыву за вами: очень жаль, что вода не фосфоресцирует. Тогда я мог бы следовать за вашей ступней, как тот малый, -- помните, у Байрона? Он услышал в темноте ее одобрительный смешок и затем слова: -- Ну, я поплыла. Хотя вокруг не было ни малейшего проблеска света, Грэхем догадался по легкому плеску, что Паола нырнула головой вниз, он почти видел внутренним взором, как красиво она это сделала, хотя обычно плавающие женщины очень неграциозны. -- Кто-нибудь вам проболтался, -- заявил Берт, как только Грэхем появился на поверхности и вылез из бассейна. -- А вы тот разбойник, который стучал камнями под водой? -- упрекнул его, в свою очередь, Грэхем. -- Если бы я проиграл, я опротестовал бы пари. Это была нечистая игра, заговор, и эксперты, наверное, признали бы ее шулерством. Я мог бы предъявить иск... -- Но ведь вы же выиграли! -- воскликнула Эрнестина. -- Бесспорно, и потому я не подам в суд ни на вас, ни на вашу банду жуликов, если вы расплатитесь немедленно. Постойте, вы должны мне ящик сигар... -- Одну сигару, сэр! -- Нет, ящик! Ящик! -- В пятнашки! Давайте играть в пятнашки! -- крикнула Паола. -- В пятнашки! Я вас запятнала! Немедленно перейдя от слов к делу, она хлопнула Грэхема по плечу и нырнула в воду. Не успел он кинуться за ней, как Берт обхватил его и стал вертеть, был запятнан сам и запятнал Дика, не дав ему удрать. Дик погнался через весь бассейн за женой, Берт и Грэхем пытались плыть ему наперерез, а девушки взбежали на вышку и выстроились там пленительным отрядом. ГЛАВА ЧЕТЫРНАДЦАТАЯ Доналд Уэйр, весьма посредственный пловец, не принимал участия в этом состязании, но зато после обеда он, к досаде Грэхема, завладел хозяйкой и не отпускал ее от рояля. Как это бывало обычно в Большом доме, нежданно нагрянули новые гости: адвокат Адольф Вейл, которому надо было переговорить с Диком об одном крупном иске относительно прав на воду; Джереми Брэкстон, только что приехавший из Мексики старший директор принадлежащих Дику золотых рудников "Группа Харвест", которые, как уверял Брэкстон, были по-прежнему неистощимы; Эдвин О'Хэй -- рыжеволосый ирландец, музыкальный и театральный критик, и Чонси Бишоп -- издатель и владелец газеты "Новости Сан-Франциско", университетский товарищ Дика, как узнал потом Грэхем. Дик засадил часть гостей за игру в карты, которую он называл "роковой пятеркой"; игроками овладел страшный азарт, хотя их высший проигрыш был не выше десяти центов, а банкомет мог в крайнем случае за десять минут проиграть или выиграть девяносто центов. Играли за большим столом в дальнем конце комнаты, и оттуда то и дело доносились шумные возгласы: одни просили одолжить им мелких денег, другие -- разменять крупные. В игре участвовало девять человек, и за столом было тесно, поэтому Грэхем не столько играл сам, сколько ставил на карты Эрнестины, все время поглядывая в другой конец длинной комнаты, где Паола Форрест и скрипач занялись сонатами Бетховена и балетами Делиба. Брэкстон просил повысить максимальный выигрыш до двадцати центов, а Дик, которому отчаянно не везло, -- он уверял, что ухитрился проиграть целых четыре доллара шестьдесят центов, -- жалобно молил кого-нибудь сорвать банк, чтобы было чем заплатить завтра утром за освещение и уборку комнаты. Грэхем, проиграв с глубоким вздохом свою последнюю мелочь, заявил Эрнестине, что пройдется по комнате "для перемены счастья". -- Я же вам предсказывала... -- вполголоса заметила Эрнестина. -- Что? -- спросил он. Она бросила многозначительный взгляд в сторону Паолы. -- В таком случае я тем более пойду туда, -- ответил он. -- Не можете отказаться от вызова? -- подтрунила она. -- Если бы это был вызов, я бы не посмел принять его. -- В таком случае считайте это вызовом! -- заявила она. Он покачал головой. -- Я еще раньше решил пойти туда и столкнуть его с беговой дорожки. Ваш вызов уже не может удержать меня. Кроме того, мистер О'Хэй ждет вашей ставки. Эрнестина спешно поставила десять центов и даже не заметила, проиграла она или выиграла, с таким волнением следила она за Грэхемом, когда он шел в другой конец комнаты, хотя отлично видела, что Берт Уэйнрайт перехватил ее взгляд и, в свою очередь, следит за ней. Однако ни она, ни Берт, да и никто из играющих не заметил, что и от Дика, который, весело блестя глазами, нес всякий вздор и вызывал непрерывный смех гостей, не укрылась ни одна деталь этой сцены. Эрнестина, чуть выше ростом, чем Паола, но обещавшая в будущем располнеть, была цветущей светлой блондинкой с тонкой кожей, окрашенной нежным румянцем, какой бывает только у восемнадцатилетних девушек. Бледно-розовая кожа на пальцах, ладонях, запястьях, на шее и щеках казалась прозрачной. И Дик не мог не заметить, что, когда девушка смотрела на пробиравшегося в конец комнаты Грэхема, она вдруг залилась жарким румянцем. Дик заметил, что в ней словно вспыхнула какая-то мечта, но какая именно, он догадаться не мог. А Эрнестина, глядя на то, как этот высокий, стройный человек с гордо откинутой головой и небрежно зачесанными, выжженными солнцем золотистопесочными волосами идет по комнате, как ей казалось, поступью принца, -- впервые почувствовала нестерпимое до боли желание ласкать шелковистые пряди его волос. Но и Паола, спорившая со скрипачом и упорно возражавшая против недавно появившейся в печати оценки Гарольда Бауэра, не спускала глаз с идущего к ней Грэхема. Она тоже с радостью отметила особое изящество его движений, гордую посадку головы, волнистые волосы, нежный бронзовый загар щек, великолепный лоб и удлиненные серые глаза, чуть прикрытые веками и по-мальчишески сердитые, причем это выражение тут же растаяло, когда он, улыбаясь, приветствовал ее. С тех пор как они встретились, она не раз замечала эту улыбку: в ней было какое-то неотразимое очарование, -- дружеская, приветливая, она отражалась особым блеском в его глазах, а в уголках рта появлялись веселые добрые морщинки. На эту улыбку нельзя было не ответить, и Паола молча улыбнулась ему, продолжая излагать Уэйру свои возражения против слишком снисходительной рецензии О'Хэя на музыку Бауэра. Затем, исполняя, по-видимому, просьбу Уэйра, она заиграла венгерские танцы, снова вызвав восхищение Грэхема, усевшегося с папиросой в амбразуре окна. Он дивился ее многоликости, восхищался этими тонкими пальчиками, которые то укрощали Франта, то рассекали подводные глубины, то летели по воздуху, как лебеди, с сорокаметровой высоты, смыкаясь уже у самой водной поверхности над головой купальщицы, чтобы защитить ее от удара о воду. Из приличия он только несколько минут посидел около Паолы, затем возвратился к гостям и вызвал их шумный восторг, непрерывно проигрывая пятаки счастливому и гордому директору из Мексики, превосходно при этом имитируя жадность и отчаяние скряги-еврея. Позднее, когда игра кончилась, Берт и Льют испортили Паоле адажио из "Патетической сонаты" Бетховена, иллюстрируя его каким-то гротескным фокстротом, который Дик тут же назвал "Любовь на буксире", и довели Паолу до того, что и она наконец расхохоталась и бросила играть. Составились новые группы, Вейл, Рита, Бишоп и Дик засели за бридж. Доналду Уэйру пришлось уступить свою монополию на Паолу молодежи, явившейся к ней под предводительством Джереми Брэкстона. Грэхем и О'Хэй уселись в оконной нише и затеяли разговор о критике. Молодежь хором спела гавайские песни под аккомпанемент Паолы, потом стала петь Паола, под собственный аккомпанемент. Она исполнила несколько немецких романсов. Пела она, видимо, только для окружавшей ее молодежи, а не для всего общества, и Грэхем почти с радостью решил, что, кажется, наконец-то отыскал в ней несовершенство: пусть она замечательная пианистка, прекрасная наездница, отлично ныряет и плавает, но, -- невзирая на свою лебединую шею, она не бог весть какая певица. Однако ему скоро пришлось изменить свое мнение. Она все-таки оказалась певицей, настоящей певицей. Правда, в голосе у нее не было мощи и блеска, но он был нежен и гибок, с тем же теплым трепетом, который пленял и в ее смехе. И если ему не хватало силы, то это искупалось точностью звука, выразительностью и пониманием, художественным мастерством. Да, голос небольшой. А вот прелестью тембра он захватывает, тут ничего не скажешь. Это был голос настоящей женщины, он звучал всей полнотой страсти, всем зноем пылкого темперамента, хотя и укрощенного непреклонной волей. Восхитило его также умение певицы, хорошо понимающей особенности своего голоса, искусно пользоваться им, не напрягая его, -- тут она выказала настоящее мастерство. И в то время как Грэхем рассеянно кивал О'Хэю, читавшему целую лекцию о состоянии современной оперы, он спрашивал себя: владеет ли Паола и в сфере более глубоких чувств и страстей своим темпераментом с таким же совершенством, как в искусстве? Этот вопрос занимал его "из любопытства", как он твердил себе, -- но здесь говорило не одно любопытство: в Грэхеме было затронуто нечто большее, чем любопытство, нечто более стихийное, заложенное с незапамятных времен в существе мужчины. Внезапное желание получить ответ на свой вопрос заставило его задуматься и окинуть взглядом эту длинную комнату с высоким потолком из огромных балок, висячую галерею, украшенную трофеями, собранными со всех концов света, и наконец самого Дика Форреста -- хозяина всех этих материальных благ, мужа этой женщины, который сейчас играл так же, как он работал, -- от всего сердца, и весело смеялся над Ритой, пойманной в плутовстве: она не сдала карту в масть, -- ведь Грэхем никогда не закрывал глаза на суровую правду. А за всеми этими вопросами и абстрактными рассуждениями стояла живая женщина -- Паола Форрест, блестящая, прелестная, необыкновенная, воплощение подлинной женственности. С той минуты, когда он увидел Паолу впервые и был поражен образом всадницы на тонущем жеребце, она словно заворожила его мужское воображение. Ведь он меньше всего был новичком в отношении женщин и обычно держал себя, как человек, утомленный их убогим однообразием. Встретить незаурядную женщину было все равно, что найти великолепную жемчужину в лагуне, опустошенной многими поколениями искателей жемчуга. -- Рада видеть, что вы еще живы, -- засмеялась Паола, через некоторое время обратившись к нему. Она и Льют уходили спать. Между тем составился новый бридж: Эрнестина, Берт, Джереми Брэкстон и Грэхем, а О'Хэй и Бишоп уже склонились над шашками. -- Наш ирландец в самом деле очарователен, только ему нельзя садиться на своего конька, -- продолжала Паола. -- А конек, видимо, музыка? -- спросил Грэхем. -- Когда дело касается музыки, он становится несносным, -- заметила Льют. -- Это единственное, в чем он действительно ничего не понимает. Он может прямо с ума свести... -- Успокойся, -- засмеялась Паола грудным смехом, -- вы все будете отомщены. Дик сейчас шепнул мне, чтобы я на завтрашний вечер позвала философов. А вы знаете, как они любят поговорить о музыке! Музыкальный критик -- это их законная добыча. -- Терренс сказал как-то, что на эту дичь охота разрешена в любое время года, -- добавила Льют. -- Терренс и Аарон доведут его до того, что он запьет, -- смеясь, продолжала Паола, -- не говоря уже о Дар-Хиале с его цинической теорией искусства, которую он, конечно, в опровержение всего, что будет сказано, ухитрится применить к музыке. Сам-то он не верит ни на грош в свою циническую теорию и относится к ней так же несерьезно, как -- помните? -- к своему танцу. Просто это его манера веселиться. Он такой глубокомысленный философ, что надо же ему когда-нибудь и пошутить. -- Но если О'Хэй опять сцепится с Терренсом, -- зловещим тоном провозгласила Льют, -- я уже заранее вижу, как Терренс берет его под руку, спускается с ним в бильярдную и там подкрепляет свои аргументы самой невообразимой смесью напитков. -- В результате чего О'Хэй будет на другой день совсем болен, -- подхватила, посмеиваясь, Паола. -- Я ему непременно скажу, чтобы он так и сделал! -- воскликнула Льют. -- Вы не думайте, мы вовсе не такие дурные, -- обратилась Паола к Грэхему. -- Просто у нас в доме уж такой дух. Дику шалости нравятся, он сам постоянно придумывает всякие шутки. Это его способ отдыхать... Именно он шепнул Льют насчет того, чтобы Терренс потащил О'Хэя в бар, я уверена. -- Что ж, я скрывать не буду, -- ответила Льют глубокомысленно. -- Да, идея принадлежит не мне одной. В эту минуту к ним подошла Эрнестина и сказала Грэхему: -- Мы все ждем вас. Карты уже сняли, вы мой партнер. Да и Паола собирается спать. Пожелайте ей спокойной ночи, и пусть уходит. Паола удалилась в десять часов. Бридж кончился в час. Дик, по-братски обняв Эрнестину, дошел с Грэхемом до поворота в его сторожевую башню и, пожелав ему спокойной ночи, решил проводить свою юную сестренку. -- Минутку, Эрнестина, -- сказал он при прощании" открыто и ласково глядя на нее смеющимися серыми глазами; но голос его звучал серьезно и предостерегающе. -- Ну, что я еще натворила? -- шутливо проворчала она. -- Ничего... пока. Но лучше и не начинай, иначе твое сердечко будет разбито. Ведь ты еще девочка -- что такое восемнадцать лет!.. Милая, прелестная девочка, на которую всякий мужчина обратит внимание. Но Ивэн Грэхем -- не "всякий". -- О, пожалуйста... Нечего меня опекать, я не маленькая! -- вспыхнув, возразила она. -- А все-таки выслушай меня. В жизни каждой молодой девушки наступает такое время, когда пчела любви начинает очень громко жужжать в ее хорошенькой головке. Тут-то и нужно удержаться от ошибки и не полюбить кого не следует. Пока ты в Ивэна Грэхема еще не влюблена, твоя единственная задача -- не влюбиться и в дальнейшем. Он тебе не пара, да и вообще не пара молоденькой девушке. Грэхем уже не юноша, он много пережил и, конечно, давно и думать забыл о романтической любви и о юных птенчиках, -- тебе и за десять жизней не узнать того, что для него уже давно не новость. И если он опять когда-нибудь женится... -- Опять? -- прервала его Эрнестина. -- Он, милая, больше пятнадцати лет как овдовел. -- Ну так что же? -- задорно спросила она. -- А то, -- спокойно продолжал Дик, -- что он уже пережил свой юношеский роман, и какой волшебный роман!.. И раз он за эти пятнадцать лет не женился вторично, значит... -- Он не может забыть своей утраты? -- снова прервала его Эрнестина. -- Но это еще не доказывает... -- Значит, он пережил юношеский период увлечений, -- настойчиво продолжал Дик. -- Вглядись в него попристальнее, и ты поймешь, что у него, конечно, не было недостатка в подходящих случаях и что, наверное, не раз по-настоящему обаятельные, умные и опытные женщины пытались вскружить ему голову и сломить его упорство. Но до сих пор ни одна не поймала его. Что же касается молоденьких девушек" то ты сама знаешь: за таким человеком они гоняются целыми стаями. Обдумай все это и побереги себя. Если ты не дашь своему сердцу воспламениться, ты спасешь его в будущем от ощущений мучительного холода. Он взял ее руку, обнял за плечи и ласково привлек к себе. Наступило молчание; Дик старался угадать, о чем думает Эрнестина. -- Знаешь, мы искушенные, многоопытные старцы... -- начал он шутливым и виноватым тоном. Но она резко передернула плечами и воскликнула: -- Только такие и стоят внимания! Молодые люди, наши сверстники, -- просто мальчишки и ничуть не интересны. Они вроде жеребят: только бы им скакать, шуметь, веселиться. В них нет ни капли серьезности, среди них не встретишь сложных натур... они... в них девушки не чувствуют ни умудренности, ни силы... -- словом, настоящей мужественности. -- Это-то я понимаю, -- пробормотал Дик. -- Но не забудь, пожалуйста, взглянуть на дело и с другой стороны: ведь и вы, пылкие молодые создания, должны производить на мужчин нашего возраста такое же впечатление. Они видят в таких, как вы, игрушку, развлечение, прелестного мотылька, с которым можно мило резвиться, но не подругу, не равную себе, с кем можно делить и радость и горе. Жизнь надо узнать. И зрелые женщины ее узнали... некоторые, во всяком случае. Но такой птенец, как ты, Эрнестина, -- что ты успела узнать? -- Слушай, -- вдруг остановила она Дика нетерпеливо, почти мрачно, -- расскажи мне про этот его странный юношеский роман, -- тогда, пятнадцать лет назад. -- Пятнадцать? -- быстро ответил Дик, что-то соображая. -- Нет, не пятнадцать, -- восемнадцать. Поженились они за три года до ее смерти. Они были обвенчаны английским пастором и стали уже супругами, когда ты, плача, еще только вступила в этот мир. Вот и считай... -- Да, да... ну, а потом? -- нервно торопила она его. -- Какая она была? -- Ослепительная красавица, золотисто-смуглая, или матово-золотая, полинезийская королева смешанной крови. Ее мать царствовала до нее, а отец был английский джентльмен и настоящий ученый, получивший образование в Оксфорде. Звали ее Номаре; она была королевой острова Хуахоа, дикарка. А Грэхем был настолько молод, что ему ничего не стоило обратиться в такого же дикаря, как и она, если не в большего. Но в их браке не было ничего низменного. Ведь Грэхем не какой-нибудь голодранец, авантюрист. Она принесла ему в приданое свой остров и сорок тысяч подданных. А он принес ей свое весьма значительное состояние и построил дворец, какого никогда не было и не будет на островах Южных морей. Настоящая туземная постройка из цельных, слегка обтесанных стволов, связанных канатами из кокосового волокна, с травяной кровлей и всем прочим в том же роде. Казалось, будто дворец вырос, как деревья, из той же земли, что он пустил в нее корни, что он неотделимая часть этого острова, хотя его и создал архитектор Хопкинс, которого Грэхем выписал из Нью-Йорка. А как они жили! У них была собственная королевская яхта, дача в горах, плавучая дача -- тоже целый дворец. Я был в нем. Там устраивались роскошные пиры... впрочем, уже позднее. Номаре умерла, Грэхем исчез неведомо куда, и островком правил родственник Номаре по боковой линии. Я говорил тебе, что Грэхем сделался еще большим дикарем, чем она. Они ели на золоте... Да разве все перескажешь! Он был тогда совсем мальчик. Она -- тоже дитя, наполовину англичанка, наполовину полинезийка -- и настоящая королева. Два прекрасных цветка двух народов, двое чудесных детей из волшебной сказки... И... видишь ли, Эрнестина, годы-то ведь прошли, и для Ивэна Грэхема царство молодости давно осталось позади... Чтобы теперь покорить его, нужна совершенно особенная женщина. Кроме того, он, в сущности, разорен, хотя и не промотал свое состояние. Такая уж у него несчастная судьба. -- Паола больше в его духе, -- задумчиво проговорила Эрнестина. -- Да, конечно, -- согласился Дик. -- Паола или Другая женщина вроде нее для него в тысячу раз привлекательнее, чем все прелестные молодые девушки, вместе взятые. У нас, старшего поколения, знаешь ли, свои идеалы. -- А мне что ж, прикажешь довольствоваться юнцами? -- вздохнула Эрнестина. -- Пока да, -- усмехнулся он. -- Но не забывай, что и ты со временем вырастешь и можешь стать замечательной зрелой женщиной, способной победить в любовном состязании даже такого человека, как Ивэн. -- Но ведь я тогда давно буду замужем, -- огорченно протянула она. -- И это будет для тебя очень хорошо, дорогая. А теперь -- спокойной ночи. И не сердись на меня. Ладно? Она улыбнулась жалкой улыбкой, покачала головой, протянула ему губы для поцелуя. На прощанье она сказала: -- Я не буду сердиться, но при условии, чтобы ты показал мне дорогу, по которой я когда-нибудь смогу добраться до сердца таких стариков, как ты и Грэхем. Дик, гася на пути электричество, направился в библиотеку и, отбирая справочники по механике и физике, улыбнулся довольной улыбкой, вспоминая свой разговор со свояченицей. Он был уверен, что предупредил ее относительно Грэхема как раз вовремя. Но, поднимаясь по скрытой за книгами потайной лестнице в свой рабочий кабинет, он вдруг вспомнил одно замечание Эрнестины и сразу остановился, прислонившись плечом к стене. "Паола больше в его духе..." -- Осел! -- рассмеялся он вслух и пошел дальше. -- А еще двенадцать лет женат! Он не вспоминал о словах Эрнестины до той минуты, пока не лег в постель и, прежде чем заняться интересовавшим его вопросом о практическом применении электричества, не посмотрел на барометр и термометры. Затем он устремил взгляд на темный флигель по ту сторону двора, чтобы узнать, спит ли Паола, и ему опять вспомнилось восклицание Эрнестины. Он еще раз назвал себя ослом и стал, как обычно, пробегать оглавления отобранных им книг, закладывая нужные страницы спичками. ГЛАВА ПЯТНАДЦАТАЯ Десять часов давно пробило, когда Грэхем, скитаясь по дому и гадая о том, бывает ли, что Паола выходит из своего флигеля раньше середины дня, забрел в музыкальную комнату. Хотя он жил у Форрестов уже несколько дней, но дом был так огромен, что сюда Грэхем, оказывается, еще не заглядывал. Это был чудесный зал, тридцать пять на шестьдесят футов, с высоким потолком, между балками которого были вставлены желтые стекла, благодаря чему комната была залита мягким золотистым светом. В окраске стен и мебели было много красных тонов, и всюду, казалось, жили сладостные отзвуки музыки. Грэхем рассеянно смотрел на картину Кейта с обычными для этого художника контрастами пронизанного солнцем воздуха и тонущих в сумеречной тени овец, как вдруг уголком глаза заметил, что в дальнюю дверь вошла Паола. И опять при виде нее у него слегка захватило дыхание. Она была вся в белом и казалась совсем юной и даже выше ростом благодаря свободным складкам холоку -- этой изысканно-простой и как будто бесформенной одежды. Грэхем видел холоку на ее родине, Гавайях, где она придавала прелесть даже некрасивым женщинам, а красивых делала вдвое пленительнее. Они улыбнулись друг Другу через всю комнату, и он отметил в движениях ее тела, в Повороте головы, в открытом, приветливом взгляде что-то товарищеское, дружелюбное, словно она хотела сказать: "Мы друзья". Так по крайней мере казалось Грэхему, когда она подходила к нему. -- У этой комнаты есть один недостаток, -- серьезно сказал он. -- Ну что вы! Какой же? -- Ей следовало быть гораздо длиннее, в два раза длиннее. -- Почему? -- спросила она, недоуменно покачивая головой, а он любовался нежным девическим румянцем се щек, который никак не вязался с ее тридцатью восемью годами. -- А потому, -- отвечал он, -- что вам тогда пришлось бы пройти вдвое больше и я бы мог дольше вами любоваться. Я всегда говорил, что холоку -- самая прелестная одежда, когда-либо изобретенная для женщин. -- Значит, дело не во мне, а в моем холоку, -- отозвалась она. -- Я вижу, вы совсем как Дик: у вас комплименты всегда на веревочке, -- едва мы, бедняжки, им поверим, как вы потянете за веревочку -- и нет комплимента. А теперь давайте я покажу вам комнату, -- быстро продолжала она, словно желая предупредить его возражения. -- Дик ее отдал мне. И здесь все по моему выбору, даже пропорции. -- А картины? -- Я их выбрала сама, все до единой, и каждую из них люблю, хотя Дик и спорил со мной относительно Верещагина [7]. Он очень одобрил обоих Милле, вон того Коро, а также Изабе; он допускает, что в музыкальной комнате может висеть какое-нибудь полотно Верещагина, но только не это. Он предпочитает местных художников иностранцам, -- хочет, чтобы наших висело больше, чем чужих, и чтобы мы научились ценить своих мастеров. -- Я недостаточно знаю художников Тихоокеанского побережья, -- сказал Грахем. -- Мне хотелось бы услышать о них... Покажите мне... Да, несомненно, там висит Кейт... А кто рядом с ним? Чудесная вещь. -- Некто Мак-Комас, -- отозвалась Паола. Грэкем только что собрался провести полчасика в приятной беседе о живописи, как в комнату вошел Доналд Уэйр; на лице его было написано беспокойство, но при виде маленькой хозяйки глаза радостно заблестели. Держа под мышкой скрипку, он с деловитым видом направился прямо к роялю и начал расставлять ноты. -- Мы будем до завтрака работать, -- обернулась Паола к Грэхему. -- Доналд уверяет, что я ужасно отстала, и, думаю, он отчасти прав. Увидимся за завтраком. Если хотите, можете, конечно, здесь остаться, но предупреждаю, что будет настоящая работа. А перед вечером пойдем купаться. Дик назначил встречу возле бассейна в четыре. Он говорит, у него есть новая песня и он непременно ее исполнит... Который час, мистер Уайр? -- Без десяти одиннадцать, -- ответил скрипач с некоторым раздражением. -- Вы пришли слишком рано: мы условились на одиннадцать. Поэтому, сударь, вам придется подождать до одиннадцати. Я должна сначала поздороваться с Диком. Я с ним еще не виделась сегодня. Паола знала точно, как распределено время мужа. Последний листок ее записной книжки, всегда лежавший на ночном столике, был исчерчен какими-то иероглифами, напоминавшими ей о том, что в шесть тридцать он пьет кофе; что если он не поехал верхом, его можно иногда застать до восьми сорока пяти в постели за просмотром книг или корректур; от девяти до десяти к нему нельзя, ибо он диктует письма Блэйку; от десяти до одиннадцати к нему тоже нельзя -- он совещается со своими экономами и управляющими, в то время как Бонбрайт, секретарь, с быстротой репортера записывает эти молниеносные интервью. В одиннадцать, если не было срочных телеграмм или неотложных дел, она могла застать мужа одного, хотя и тут он всегда был чем-нибудь занят. Проходя мимо конторы, она услышала стук пишущей машинки и поняла, что Дик уже один. В библиотеке она встретила Бонбрайта, искавшего какую-то книгу для Мэнсона, скотовода, ведающего шотхорнами, -- это означало, что Дик покончил и с делами по имению. Она нажала кнопку, и ряд полок с книгами повернулся перед ней, открыв витую стальную лесенку, которая вела в рабочий кабинет Дика. Наверху, послушные скрытой пружине, полки опять повернулись, и она бесшумно вошла. Но тут она услышала голос Джереми Брэкстона, и по ее лицу пробежала тень досады. Еще никого не видя и сама никем не замеченная, Паола в нерешительности остановилась. -- Затопить так затопить, -- говорил директор рудников Харвест. -- Конечно, воду можно будет потом выкачать, хотя для этого потребуется целое состояние, да и как-то стыдно затоплять старые рудники. -- Но ведь отчеты за последний год показали, что мы работаем положительно себе в убыток, -- услышала Паола голос Дика. -- Нас грабят все: любой головорез из банды Уэрты [8], любой пеон-конокрад. А тут еще чрезвычайные налоги, бандиты, повстанцы, федералисты. Можно было бы уж как-нибудь потерпеть, если бы предвиделся всему этому конец, но у нас нет никаких гарантий, что беспорядки не продлятся еще десять -- двадцать лет. -- И все-таки -- подумайте! Топить жалко! -- опять возразил управляющий. -- А вы не забывайте о Вилье [9], -- возразил, в свою очередь. Дик с язвительным смехом, горечь которого не ускользнула от Паолы. -- Он ведь заявил, что если победит, то раздаст всю землю пеонам; следующий неизбежный шаг -- рудники. Как вы думаете, сколько мы переплатили за минувший год конституционалистам? -- Свыше ста двадцати тысяч, -- быстро ответил Брэкстон, -- не считая пятидесяти тысяч золотыми слитками, данных Торенасу перед его отступлением. Он бросил свою армию в Гваимаса да и махнул с добычей в Европу... Я вам обо всем писал... -- А если мы будем продолжать работы, Джереми, они будут доить нас, доить без конца. Нет, хватит! По-моему, все-таки лучше затопить... Если мы умеем создавать богатства успешнее, чем эти бездельники, то покажем им, что мы умеем так же легко и разрушать их. -- Это самое я им и говорю. А они только ухмыляются и повторяют, что ввиду крайней необходимости такие-то и такие-то добровольные пожертвования были бы весьма приятны вождям повстанцев -- то есть им самим. Их главные вожди, конечно, не возьмут себе ни одного песо. Господи, боже мой! Я им напомнил все" что мы сделали: дали постоянную работу пяти тысячам пеонов; повысили жалованье с десяти до ста десяти сентаво в день. Я показал им пеонов, которые получали, когда мы их наняли, десять сентаво, а теперь они получают пять песо. Куда там! Только улыбаются и заняты одним: как бы выжать добровольное пожертвование на святое дело революции. Ей-богу, старик Диас хоть был и разбойник, но приличный разбойник. Я сказал этому Аррансо: "Если мы свернем работу, пять тысяч мексиканцев окажутся на улице. Куда вы их денете?" Аррансо усмехнулся и говорит: "Куда денем? Что ж, дадим им ружья и поведем их на Мехико". Паола ясно представила себе, как Дик презрительно пожимает плечами, отвечая своему собеседнику: -- Беда в том, что там еще есть золото и мы одни можем его извлечь. У мексиканцев на это мозгов не хватит. Они умеют только палить из ружей, а уж из нас выкачивают все до последнего. Остается одно, Джереми: позабыть примерно на год о всякой прибыли, распустить рабочих, оставив только техников, и выкачивать воду. -- Я все это старался внушить Аррансо, -- пробасил Джереми Брэкстон. -- А что он мне ответил? Если-де мы распустим рабочих, они заставят уйти техников -- и пусть нашу шахту затопит ко всем чертям. Нет, последнего он, впрочем, не говорил, но так улыбался, что все было ясно. Я бы с удовольствием свернул ему его желтую шею, но ведь я знаю, что на следующий день явится другой и будет требовать еще больше. Так вот, Аррансо получил, что хотел, но в довершение всего он, прежде чем присоединиться к своим повстанцам под Хуаресом, приказал угнать триста наших мулов. Это убыток в тридцать тысяч долларов, и главное -- после того, как я его подмазал! Вот желтая каналья! -- Кто сейчас вождь повстанцев на приисках? -- услышала затем Паола вопрос Дика, причем в его тоне была та отрывистость и резкость, которые, как она знала, показывали, что он, собрав воедино все нити какого-нибудь запутанного дела, решил действовать. -- Рауль Бена. -- Чин? -- Полковник. Под его началом около семидесяти человек всяких оборванцев. -- Чем занимался раньше? -- Пас овец. -- Отлично, -- продолжал Дик все так же отрывисто и твердо. -- Вам придется разыграть роль: изобразите из себя патриота. Возвращайтесь на место как можно скорее. Ублажайте этого Рауля Бена. Вашу игру он раскусит, или он не мексиканец. А вы все-таки его ублажайте и посулите, что сделаете его генералом, вторым Вильей. -- Господи, ну как, как я это сделаю? -- Поставьте его во главе армии в пять тысяч человек. Наших людей распустите, -- пусть он создаст из них войско волонтеров [10]. Так как у Уэрты дела плохи, то нам ничего не грозит. Заверьте его, что вы истинный патриот. Дайте людям винтовки. Мы раскошелимся в последний раз, и вы докажете ему ваш патриотизм. Обещайте каждому, что он после войны вернется на прежнюю работу. Пусть, с вашего благословения, уходят с этим Раулем. Оставьте людей столько, сколько нужно, чтобы выкачивать воду. И если мы на год или на два откажемся от прибылей, то не потерпим и убытков. А может быть, и затоплять не придется. Тихонько возвращаясь по винтовой лестнице в музыкальную комнату, Паола про себя улыбалась: как Дик все это ловко придумал! Она была огорчена не положением дел в компании Харвест, -- с тех пор, как она стала женою Дика, в полученных ею от отца рудниках постоянно происходили беспорядки, -- она была огорчена тем, что не состоялось их утреннее свидание. Но когда она опять встретилась с Грэхемом, который задержался у рояля и, увидев ее, хотел удалиться, ее дурное настроение рассеялось. -- Не убегайте, -- остановила она его. -- Останьтесь и посмотрите, как люди работают; может быть, это вас наконец заставит приняться за вашу книгу. Дик говорил мне о ней. ГЛАВА ШЕСТНАДЦАТАЯ Во время завтрака на лице Дика не было и следа озабоченности, как будто Брэкстон привез ему весть о том, что рудники "Группа Харвест" неизменно процветают. Вейл уже уехал с утренним поездом -- он, видимо, успел обсудить с Диком свое дело в какие-то сверхранние часы, но Грэхем увидел за столом еще более многочисленное общество, чем обычно. Кроме некоей миссис Тюлли, пожилой полной светской дамы в очках, -- Грэхему не сказали, кто она, -- он увидел трех новых гостей: мистера Гэлхасса -- правительственного ветеринара, мистера Дикона -- довольно известного на побережье портретиста и Лестера -- капитана тихоокеанского парохода, служившего лет двадцать назад шкипером на яхте Дика и обучавшего его искусству навигации. Завтрак уже кончался, и Брэкстон начал посматривать на часы, когда Дик, обращаясь к нему, сказал: -- Джереми, я хочу вам кое-что показать. Мы сейчас же и отправимся. Вы успеете к поезду. -- Да, да, поедемте и мы всей компанией, -- предложила Паола. -- Я сама сгораю от любопытства, потому что Дик держал это в секрете. Дик кивнул, и она распорядилась, чтобы поскорее подали автомобили и седлали лошадей. -- Что это такое? -- спросил Грэхем, когда она отдала все нужные распоряжения. -- Ах, один из коньков Дика. Он ведь всегда чем-нибудь увлекается. Одно изобретение. Он клянется, что оно вызовет целую революцию в земледелии, особенно в мелких хозяйствах. Я знаю, в чем основная идея, однако еще не видела ее осуществленной. Все было готово уже неделю назад, задержка произошла из-за какого-то троса или чего-то в этом роде. -- Мое изобретение может дать биллионы, если дело пойдет на лад, -- улыбнулся Дик, сидевший по другую сторону стола. -- Биллионы для фермеров всего мира и кое-какой процент для меня... если, повторяю, дело наладится. -- Но что же это? -- спросил О'Хэй. -- Музыка в коровьих хлевах, чтобы коровы охотнее давали молоко? -- Каждому фермеру останется только спокойно посиживать на своем крылечке, -- пояснил Дик. -- Добывание сельскохозяйственных продуктов будет требовать не больше труда, чем лабораторное изготовление пищи. Впрочем, подождите -- сами увидите. Если дело удастся, вся моя работа по коневодству полетит к чертям, ибо это изобретение заменит работу одной лошади в любом десятиакровом хозяйстве. Вся компания, кто в машине, кто верхом, отъехала на милю от Большого дома и остановилась возле огороженного поля, в котором, по словам Дика, было ровно десять акров. -- Вот эта ферма, -- сказал Дик, -- здесь только один человек, он сидит на своем крыльце, и у него нет лошади. Пожалуйста, представьте себе и его и крыльцо. Посреди поля возвышалась массивная стальная мачта футов двадцать в вышину, укрепленная оттяжками над самой землей. От барабана на верхушке шеста к самому краю поля тянулся тонкий трос, прикрепленный к рулевому механизму маленького бензинового трактора. Возле трактора суетились два механика. По знаку Форреста они включили мотор. -- Вот здесь крылечко, -- сказал Дик. -- Представьте себе, что мы -- тот будущий фермер, который сидит в тени и читает газету, а плуг работает себе и работает и не нуждается ни в лошади, ни в человеке. Барабан сам, без управления, начал накручивать кабель; машина, описывая окружность, или, вернее, спираль, радиусом которой являлась длина троса, соединявшего ее с барабаном на стальной мачте, пошла, оставляя за собой глубокую борозду. -- Как видите, не нужно ничего -- ни лошади, ни кучера, ни пахаря: просто фермер заводит трактор и пускает его в ход, -- снова начал Дик, в то время как машина продолжала перевертывать пласты коричневой земли, описывая все меньшие окружности. -- Можно пахать, боронить, сеять, удобрять, жать, сидя на пороге своего дома. А там, где ток будет давать электростанция, фермеру или его жене останется только нажать кнопку, и он может вернуться к своей газете, а она к своим пирогам. -- Вам надо теперь сделать окно, чтобы его окончательно усовершенствовать, -- сказал Грэхем, -- это превратит окружность, которую он описывает, в квадрат. -- Да, -- согласился Гэлхасс, -- при такой системе часть земли на квадратном поле пропадает. Грэхем, видимо, производил в уме какие-то вычисления, потом сказал: -- Теряется примерно три акра на каждые десять. -- Не меньше, -- согласился Дик. -- Но ведь у фермера должно же быть где-нибудь на этих десяти акрах его крылечко -- то есть дом, сарай, птичник и все хозяйственные постройки. Так вот, чем действовать по старинке, ставить все это непременно где-нибудь посередине своих десяти акров, пусть разместит постройки на оставшихся трех акрах. Пусть сажает по краям поля плодовые деревья и ягодные кусты. Если подумать, то старый обычай ставить свой дом посреди поля имеет большие минусы: пахать приходится на площади, представляющей собой ряд неправильных прямоугольников. Мистер Гэлхасс усердно закивал: -- Бесспорно. Да считайте дорогу от дома до шоссе. А если еще есть и проезжая дорога -- тоже часть земли пропадает... Все это дробит поле на ряд небольших прямоугольников и очень невыгодно. -- Вот если бы навигация могла быть такой же автоматической, -- заметил капитан Лестер. -- Или писание портретов, -- засмеялась Рита Уэйнрайт, бросив на Дикона лукавый взгляд. -- Или музыкальная критика, -- добавила Льют, ни на кого не глядя. А О'Хэй тут же добавил: -- Или искусство быть очаровательной женщиной. -- Сколько стоит сделать такую машину? -- спросил Джереми Брэкстон. -- Сейчас она нам обходится -- и с выгодой для нас -- в пятьсот долларов. А если бы она вошла в употребление и началось ее серийное производство, то можно считать -- триста. Но допустим даже, что пятьсот. При пятнадцати процентах погашения она обходилась бы фермеру семьдесят долларов в год. А какой же фермер, имея десять акров двухсотдолларовой земли, может на семьдесят долларов в год содержать лошадь? Кроме того, трактор сберегает ему труд, свой или наемный; даже по самой нищенской оплате это все-таки дает двести долларов в год. -- Но что же направляет его? -- спросила Рита. -- А вот этот самый барабан на мачте. Механизм барабана рассчитан на все изменения радиуса. Представляете себе, какие тут понадобились сложные вычисления? Он вращается вокруг своей оси, трос накручивается на барабан и подтягивает трактор к центру. -- Даже мелкие фермеры приводят множество возражений против того, чтобы был введен такой плуг, -- сказал Гэлхасс. Дик кивнул. -- Я записал до сорока таких возражений и распределил их по рубрикам. Столько же высказано по адресу самой машины. Если это даже и удачное изобретение, то понадобится еще долгое время, чтобы усовершенствовать его и ввести в общее употребление. Внимание Грэхема раздваивалось: он то смотрел на работающий трактор, то украдкой поглядывал на Паолу, которая вместе со своей лошадью являла собой прелестную картину. Она впервые села на Лань, которую для нее объездил Хеннесси. Грэхем улыбался, втайне одобряя тонкость ее женского чутья: заранее ли Паола приготовила себе костюм, подходивший именно для этой лошади, или она надела просто наиболее соответствующий из имевшихся под рукой, но результат получился блестящий. День стоял жаркий, и на ней вместо обычной амазонки была рыжевато-красная блуза с белым отложным воротничком. Короткая, удобная для верховой езды юбка доходила до колен, от колен же до маленьких светлых сапожков со шпорами ноги ее были обтянуты рейтузами. Юбка и рейтузы были из золотисто-рыжего бархата. Мягкие белые перчатки спорили с белизной воротничка. Паола была без шляпы, волосы зачесаны на уши и собраны на затылке в пышный узел. -- Я не понимаю, как вы ухитряетесь сохранять белизну кожи при таком палящем солнце, -- отважился заметить Грэхем. -- А я и не подставляю ее солнцу, -- улыбнулась Паола, блеснув зубами. -- Только несколько раз в году. Мне очень нравится, когда волосы слегка выгорают, они становятся золотыми, но сильного загара я опасаюсь. Лошадь зашалила; легким порывом ветра отнесло в сторону юбку Паолы, и открылось круглое колено, туго обтянутое узкими рейтузами. Глядя на это колено, которое крепко прижалось к новому английскому седлу из светлой свиной кожи, под цвет лошади и костюма всадницы, Грэхем опять увидел в своем воображении, как белое круглое колено прижимается к шелковистому боку тонущего Горца. Когда магнето трактора стало работать с перебоями и механики опять засуетились посреди полувспаханного поля, вся компания, оставив Дика с его изобретением, решила по пути к бассейну осмотреть под предводительством Паолы скотные дворы. Креллин, свиновод, продемонстрировал им Леди Айлтон и ее одиннадцать невообразимо жирных поросят, вызвавших горячие похвалы, причем сам он с умилением повторял: "И ведь все как один! Все!" После этого они осмотрели еще множество великолепных свиноматок самых лучших пород -- беркширов и дюрок-джерсеев, пока у них в глазах не зарябило, а также новорожденных козлят и толстеньких ярок. Паола заранее предупредила скотоводов по телефону. Мистер Мэнсо наконец мог похвастаться знаменитым быком Королем Поло; гости полюбовались также его короткорогим, широкобоким гаремом и гаремами других быков, лишь в немногом уступавших Королю Поло. Паркмен и его помощники, ведавшие джерсейским скотом, показали Дракона, Золотого Джолли, Версаля, Оксфордца -- все это были основатели и потомки премированных родов, -- а также их подруг: Королеву роз, Матрону, Подругу Джолли, Гордость Ольги и Герти из Мейтлендса. Затем коневод повел их смотреть табун великолепных жеребцов во главе с Горцем и множество кобыл во главе с Принцессой Фозрингтонской, которая особенно выделялась своим серебристым ржанием. Была выведена даже старушка Бесси -- ее мать, -- которую брали теперь только для легких работ, -- чтобы гости могли оценить столь знатную особу, как Принцесса. Около четырех часов Доналд Уэйр, не интересовавшийся купанием, вернулся с одной из машин в усадьбу, а Гэлхасс остался с Менденхоллом -- потолковать о различных породах лошадей. Дик ждал всех у бассейна, и девицы немедленно потребовали, чтобы он исполнил новую песню. -- Это не совсем новая песнь, -- пояснил Дик, и его серые глаза лукаво блеснули, -- и уж никак не моя. Ее пели в Японии, когда меня еще не было на свете, и, бесспорно, задолго до открытия Америки. Это дуэт, а кроме того, игра в фанты. Паоле придется петь со мной. Я сейчас вас всех научу. Ты садись здесь, вот так. А вы все образуйте круг и тоже садитесь. Паола, как была, в своем костюме для верховой езды, села против Дика, в центре круга. По его указанию она, подражая его движениям, сперва хлопнула себя ладонями по коленям, потом ладонь о ладонь, потом ладонями о его ладони, как в детской игре. Тогда он запел песню, очень коротенькую, и Паола тотчас подхватила и продолжала петь с ним вместе, хлопая в такт в ладоши. Мотив песни звучал по-восточному -- тягучий и монотонный, но что-то было в нем зажигательное, невольно увлекавшее слушателей: Чонг-Кина, Чонг-Кина, Чонг-Чонг, Кина-Кина, Йо-ко-гам-а, Наг-а-сак-и, Ко-бе-мар-о -- Хой! Последний слог -- "Хой" -- Форрест выкрикивал внезапно на целую октаву выше, и одновременно с этим восклицанием Паола и Дик должны были выбросить друг другу навстречу руки, сжатые в кулак или раскрытые. Суть игры заключалась в том, чтобы руки Паолы мгновенно повторяли жест Дика; в первый раз это ей удалось, и руки обоих оказались сжатыми в кулак; Дик снял шляпу и бросил ее на колени к Льют. -- Мой фант, -- объяснил он. -- Давай, Поли, попробуем еще раз. И опять они запели, хлопая в ладоши: Чонг-Кина, Чонг-Кина, Чонг-Чонг, Кина-Кина, Йо-ко-гам-а, Наг-а-сак-и, Ко-бе-мар-о -- Хой! На этот раз, однако, при восклицании "Хой" ее руки оказались сжатыми в кулак, а его -- раскрытыми. -- Фант! Фант! -- закричали девицы. Паола смущенно окинула взглядом свой костюм. -- Что же мне дать? -- Шпильку, -- посоветовал Дик; и на колени к Льют полетела черепаховая шпилька. -- Вот досада! -- воскликнула Паола, проиграв седьмой раз и бросая Льют последнюю шпильку. -- Не понимаю, почему я такая неловкая и глупая. А ты. Дик, слишком уж хитер. Я никак не могу угадать, что ты хочешь сделать. И опять они запели. Она снова проиграла и в ответ на укоризненный возглас миссис Тюлли: "Паола!" -- отдала одну шпору и обещала снять сапог, если проиграет вторую. Дик проиграл три раза подряд и отдал свои часы и шпоры. Затем и Паола проиграла свои часы и вторую шпору. -- Чонг-Кина, Чонг-Кина... -- начали они опять, несмотря на увещевания миссис Тюлли. -- Довольно, Паола, брось это! А вам. Дик, как не" стыдно! Но Дик, издав торжествующее "Хой! ", снова выиграл и при общем смехе снял с Паолы один из ее сапожков и бросил в общую кучу вещей, лежавших на коленях у Льют. -- Все в порядке, тетя Марта, -- успокаивала Паола миссис Тюлли. -- Мистера Уэйра здесь нет, а он -- единственный, кого это могло бы шокировать. Ну, давай, Дик! Не можешь же ты вечно выигрывать! -- Чонг-Кина, Чонг-Кина, -- запела она, вторя мужу. Начав медленно, они стремительно ускоряли темп и под конец бормотали слова с такой быстротой, что почти захлебывались, а хлопанье в ладоши казалось непрерывным. От солнца, движения и азарта смеющееся лицо Паолы было залито розовым румянцем. Ивэн Грэхем, молча созерцавший все это, был возмущен и задет. Он видел в былые годы, как играют в эту игру гейши в чайных домиках Ниппона, и, хотя в Большом доме не знали предрассудков, его коробило, что Паола принимает участие в такой игре. Ему не приходило в голову, что если бы на ее месте оказались Льют, Рита или Эрнестина, он только бы следил с любопытством, до чего может дойти азарт играющих. Лишь позднее Грэхем понял, что был возмущен именно потому, что в игре принимала участие Паола и что она, видимо, занимает больше места в его душе, чем он допускал. А тем временем к куче фантов прибавились портсигар и спичечница Дика, а также другой сапожок Паолы, пояс, булавка и обручальное кольцо. Лицо миссис Тюлли выражало стоическую покорность, она молчала. -- Чонг-Кина, Чонг-Кина, -- весело продолжала петь Паола. И Грэхем слышал, как Эрнестина, фыркнув, шепнула Берту: -- Не представляю, что еще она может отдать. -- Ну, вы же знаете ее, -- услышал он ответ Берта. -- Она на все способна, если разойдется, а сейчас она, как видно, разошлась. -- Хой! -- крикнули вместе Дик и Паола, выбрасывая руки. Но руки Дика были сжаты, а ее -- раскрыты. Грэхем видел, что Паола оглядывается, тщетно ища, что бы еще отдать как фант. -- Ну, леди Годива? [11] -- властно заявил Дик. -- Попели, поплясали, а теперь расплачивайтесь. "Что он, спятил? -- подумал Грэхем. -- Как это можно, да еще с такой женой?" -- Что ж, -- вздохнула Паола, перебирая пальцами пуговицы блузки, -- надо, так надо. Едва сдерживая бешенство, Грэхем отвернулся, стараясь не смотреть. Наступило молчание: видимо, каждый гадал, что же будет дальше. Вдруг Эрнестина фыркнула, раздался общий взрыв хохота и восклицание Берта: "Вы сговорились!" Все это заставило Грэхема наконец обернуться. Он бросил быстрый взгляд на Паолу. Блузки на ней уже не было, но под ней оказался купальный костюм. Она, без сомнения, надела его под платье, перед тем как ехать верхом. -- Теперь твоя очередь. Льют, иди, -- заявил Дик. Но Льют" не приготовившаяся к игре "Чонг-Кина", смутилась и увела девиц в кабину. Грэхем опять с восхищением следил за тем, как Паола, поднявшись на площадку в сорок футов высотой, с неподражаемым изяществом и мастерством нырнула ласточкой; опять услышал восторженное восклицание Берта: "Ну прямо Аннетта Келлерман!" -- и, все еще рассерженный сыгранной с ним шуткой, снова задумался о маленькой хозяйке Большого дома, об этой удивительной женщине и о том, почему она такая удивительная! И когда он, не закрывая глаз, медленно поплыл под водой на ту сторону бассейна, ему пришло в голову, что он, в сущности, ничего о ней не знает. Жена Дика Форреста, вот и все, что ему известно. Где она родилась, как жила, каково было ее прошлое -- обо всем этом он мог только гадать. Эрнестина сказала ему, что она и Льют -- сводные сестры Паолы; это, конечно, кое-что. Заметив, что дно стало светлеть -- знак того, что он приближается к краю бассейна, -- Грэхем увидел сплетенные ноги Дика и Берта, которые боролись в воде, повернул обратно и проплыл еще несколько футов, не поднимаясь на поверхность. И тут он стал думать об этой миссис Тюлли, которую Паола зовет тетя Марта. Действительно ли она ей тетка или Паола зовет ее так только из вежливости? Быть может, она сестра матери Льют и Эрнестины? Он вынырнул на поверхность, и его сейчас же позвали играть в кошки-мышки. Во время этой оживленной игры, продолжавшейся около получаса, он не раз мел случай восхищаться той легкостью, ловкостью и сообразительностью, которую выказывала Паола. Наконец круг играющих распался, они, запыхавшись, переплыли бассейн, вылезли на берег и уселись на солнце возле миссис Тюлли. Вскоре опять начались шутки и шалости. Паола упрямо заспорила с миссис Тюлли, утверждая явные нелепости. -- Нет, тетя Марта, вы говорите это только потому, что не умеете плавать. А я настоящий пловец и уверяю вас, что вот -- хотите? -- нырну в бассейн и пробуду под водой десять минут. -- Глупости, дитя мое, -- возразила миссис Тюлли. -- Твой отец, когда он был молод -- гораздо моложе, чем ты теперь, -- мог пробыть под водой дольше любого пловца, и все-таки его рекорд был, насколько -- мне известно, три минуты сорок секунд; я знаю это очень хорошо, так как сама следила по часам, когда он держал пари с Гарри Селби и выиграл. -- О, я знаю, что за человек был мой отец, -- отозвалась Паола, -- но времена изменились. Если бы милый папочка был сейчас в расцвете своих юношеских сил и попытался пробыть под водой столько же времени, сколько я, он не выдержал бы. Десять минут? Конечно, я могу пробыть десять минут. И пробуду. А вы, тетя Марта, возьмите часы и следите. Это так же легко, как... -- Ловить рыбу в садке, -- подсказал Дик. Паола взобралась на самую вышку. -- Заметь время, когда я прыгну, -- сказала она. -- Сделай полтора оборота, -- крикнул ей Дик. Она кивнула, улыбнулась и притворилась, что изо всех сил набирает в легкие воздух. Грэхем следил за ней с восторгом. Он сам был великолепным пловцом, но ему редко приходилось видеть, чтобы женщина, не профессионалка, решилась на полтора оборота. Намокший зеленовато-голубой шелковый костюм плотно обтягивал ее тело, подчеркивая все его стройные линии и безупречное сложение. Сделав вид, что она до последнего кубического дюйма наполнила свои легкие воздухом, Паола ринулась вниз. Сжав ноги и выпрямившись, она оттолкнулась от самого края трамплина, уже в воздухе собрала тело в комок, перевернулась, затем снова вытянулась и, приняв прежнее идеально правильное положение, почти беззвучно врезалась в воду. "Стальной клинок вошел бы с большим шумом", -- подумал Грэхем. -- Если бы я умела так нырять! -- пробормотала со вздохом Эрнеетина. -- Но этого никогда не будет. Дик говорит, что тут дело в ритме, в согласованности всех движений, вот почему Паола ныряет так замечательно. Она удивительно ритмична... -- Дело не только в ритме, но и в свободной отдаче себя движению, -- сказал Грахем. -- В сознательной отдаче, -- заметил Дик. -- Ив умении расслаблять мышцы, -- добавил Грэхем. -- Я не видел, чтобы даже профессиональный пловец так выполнял полтора оборота. -- А я горжусь этим больше, чем она сама, -- заявил Дик. -- Дело в том, что я ее учил нырять, хотя, должен сознаться, она очень способная ученица. У нее замечательная координация движений. И это в соединении с волей и чувством времени... одним словом, ее первая же попытка оказалась более чем удачной. -- Паола -- молодчина, -- сказала с гордостью миссис Тюлли, переводя глаза с секундной стрелки часов на спокойную поверхность бассейна. -- Женщины плавают обычно хуже мужчин. Паола исключение... Три минуты сорок секунд... Она превзошла своего отца. -- Но пяти минут она не выдержит, а тем более десяти... -- мрачно заявил Дик. -- Она задохнется. Когда прошло четыре минуты, миссис Тюлли, видимо, начала тревожиться, и взоры ее озабоченно скользили по лицам присутствующих. Капитан Лестер, не посвященный в тайну бассейна, с проклятием вскочил на ноги и нырнул в воду. -- Что-то с ней случилось, -- сказала миссис Тюлли с деланным спокойствием. -- Может быть, она ушиблась, ныряя? Ищите ее -- вы мужчины... Грэхем, Берт и Дик, встретившись под водой, засмеялись и пожали друг другу руки. Дик сделал им знак и поплыл в затененную часть бассейна, к нише, где они нашли Паолу, стоявшую в воде; некоторое время все четверо перешептывались и посмеивались. -- Мы хотели убедиться, что с тобой ничего не случилось, -- пояснил Дик. -- А теперь пора назад... Сначала вы, Берт, а я за Ивэном. Один за другим они нырнули в темную воду и показались на поверхности бассейна. Миссис Тюлли была уже на ногах и стояла на краю бассейна. -- Если это опять одна из ваших шуток. Дик... -- начала она. Но Дик, не обращая никакого внимания на ее слова, заговорил неестественно спокойным тоном и достаточно громко, чтобы она слышала. -- Мы должны это сделать обстоятельно, друзья, -- обратился он к своим спутникам. -- Вы, Берт, и вы, Ивэн, следите за мной. Начнем с этого конца бассейна, поплывем все вместе, на расстоянии пяти футов друг от друга, и будем обследовать дно. А потом повернем обратно и повторим то же самое еще раз. -- Не утруждайте себя, джентльмены, -- крикнула им миссис Тюлли, вдруг рассмеявшись. -- А вы. Дик, вылезайте-ка. Я надеру вам уши. -- Займитесь ею, девочки, -- закричал Дик, -- у нее истерика. -- Пока еще нет, но будет, -- продолжала она, смеясь. -- Черт побери, сударыня, тут не над чем смеяться! -- Капитан Лестер вынырнул, задыхаясь, он намеревался опять нырнуть, чтобы продолжать поиски. -- Вы знаете, в чем дело, тетя Марта? Знаете? -- спросил Дик, когда храбрый капитан скрылся под водой. Миссис Тюлли кивнула. -- Только молчите. Дик. Одного мы все-таки провели. Я-то знаю об этом от матери Элси Коглан; мы с нею встретились на Гонолулу в прошлом году. Лишь по истечении одиннадцати минут улыбающееся лицо Паолы показалось на поверхности. Делая вид, будто она совсем выбилась из сил, она с трудом выползла на берег и в изнеможении опустилась возле тетки. Капитан Лестер, действительно измученный бесплодными поисками, внимательно посмотрел на Паолу, потом подошел к соседнему столбу и три раза стукнулся об него головой. -- Боюсь, что десяти минут еще не прошло,