мую женщину хоть на минуту дольше, чем ей хочется. К тому же это не доставило бы мне ни малейшей радости. Лео прав. Какому-нибудь пьяному ремесленнику, может быть, и удастся пробудить и удержать с помощью кулаков привязанность своей глупой подруги, но мужчины с более утонченной природой и хотя бы намеком на интеллект и духовность не могут прикасаться к любви грубыми руками. Я, как и Лео, всячески облегчил бы женщине ее положение и обращался бы с ней очень бережно. -- Куда же денется тогда инстинкт единобрачия, которым так гордится западная цивилизация? -- спросил Дар-Хиал. А Хэнкок добавил: -- Вы, значит, защищаете свободную любовь? -- Я могу, к сожалению, ответить только избитой формулой: несвободной любви быть не может. Прошу вас при этом иметь в виду, что мы все время разумеем людей высшего типа. И пусть это послужит вам ответом, Дар. Огромное большинство, должно быть в интересах законности и труда, связано с институтом единобрачия или какой-нибудь иной суровой и негибкой формой брака. Оно не дозрело ни до свободы в браке, ни до свободной любви. Для него свобода в любви стала бы просто распущенностью. Только те нации не погибли и достигли высокого уровня развития, где религия и государство обуздывали и сдерживали инстинкты народа. -- Значит, для себя самого вы брачных законов не признаете? -- спросил Дар-Хиал. -- Вы их допускаете только для других? -- Я признаю их для всех. Дети, семья, карьера, общество, государство -- все это делает брак -- законный брак -- необходимым. Но потому же я признаю и развод. Мужчины -- решительно все -- и женщины тоже способны любить в своей жизни больше одного раза; в каждом старая любовь может умереть и новая родиться. Государство не властно над любовью так же, как не властны над ней ни мужчина, ни женщина. Если человек влюбился, он знает только, что влюбился, и больше ничего: вот она -- трепетная, вздыхающая, поющая, взволнованная любовь! Но с распущенностью государство бороться может. -- Ну, вы защищаете весьма сложную свободную любовь, -- покачал головой Хэнкок. -- Верно. Но ведь и живущий в обществе человек -- существо в высшей степени сложное. -- Однако есть же мужчины, есть любовники, которые умерли бы, потеряв свою возлюбленную, -- заявил Лео с неожиданной смелостью. -- Они умерли бы, если бы ее не стало, и... тем более... если бы она осталась жить, но полюбила другого. -- Что ж, пусть такие и умирают, как умирали всегда, -- хмуро ответил Дик. -- Винить в их смерти никого не приходится. Уж так мы созданы, что наши сердца иной раз сбиваются с пути. -- Мое сердце никогда бы не сбилось, -- заявил Лео с гордостью, не подозревая, что его тайна известна решительно каждому из сидевших за столом. -- Я знаю твердо, что дважды полюбить бы не мог. -- Верю, мой мальчик, -- мягко отвечал Терренс. -- Вашим голосом говорят все истинно любящие. Радость любви именно в ее абсолютности... Как это у Щелли... или у Китса: "Вся -- чудо и беспредельное счастье". Каким жалким, флегматичным любовником оказался бы тот, кто мог бы допустить, что на свете есть женщина, хоть на одну сотую доли такая же сладостная, восхитительная, блестящая и чудесная, как его дама сердца, и что он может когда-нибудь полюбить другую! Выходя из столовой и продолжая разговор с ДарХиалом, Дик старался угадать: поцелует его Паола на сон грядущий или, кончив играть на рояле, тихонько ускользнет к себе? А Паола, беседуя с Лео по поводу его последнего сонета, который он ей показал, спрашивала себя: поцеловать ли ей Дика? И вдруг, неведомо почему, ей страшно захотелось это сделать. ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ТРЕТЬЯ В тот вечер было мало разговоров. Паола пела, сидя за роялем, а Терренс вдруг прервал на полуслове свои рассуждения о любви и стал прислушиваться к ее голосу, в котором звучало что-то новое; затем тихонько пробрался на другой конец комнаты и растянулся на медвежьей шкуре, рядом с Лео. Дар-Хиал и Хэнкок также перестали спорить, и каждый уселся в глубокое кресло, Грэхем, видимо, менее заинтересованный, погрузился в последний номер какого-то журнала; но Дик заметил, что он так и не перевернул ни одной страницы. Уловил Дик и новую глубину в голосе жены и стал искать ей объяснение. Когда она кончила, все три мудреца устремились к ней и заявили, что наконец-то она отдалась пению всем своим существом и пела как никогда; они были уверены, что рано или поздно такая минута настанет. Лео лежал молча и неподвижно, подперев голову ладонями. Лицо его преобразилось. -- Это все наделали ваши разговоры, -- отозвалась, смеясь, Паола, -- и те замечательные мысли о любви, которые мне внушили Лео, Терренс и... Дик. Терренс потряс своей сильно поседевшей львиной гривой. -- Это не мысли, а скорее чувства, -- поправил он ее. -- Сегодня вашим голосом пела сама любовь. И впервые, сударыня, я слышал всю его силу. Никогда впредь не жалуйтесь, что у вас маленький голос. Нет, он густой и округлый, как канат, большой золотой канат, которым крепят корабли аргонавтов в гаванях блаженных островов. -- За это я вам сейчас спою "Хвалу", -- ответила Паола, -- отпразднуем смерть дракона, убитого святым Львом, святым Теренцием... и, конечно, святым Ричардом. Дик, не пропустивший ни одного слова из этого разговора, отошел, не желая в нем участвовать, к стенному шкафу и налил себе шотландского виски с содовой. Пока Паола пела "Хвалу", он сидел на одном из диванов, потягивал виски и вспоминал. Два раза она пела так, как сегодня: один раз в Париже, во время его краткого жениховства, и затем на яхте -- тут же после свадьбы, во время медового месяца. Немного погодя он предложил выпить и Грэхему, налил виски ему и себе; а когда Паола кончила, потребовал, чтобы они вдвоем спели "Тропой цыган". Она покачала головой и запела "Траву забвенья". -- Разве, это женщина? -- воскликнул Лео, когда она смолкла. -- Это ужасная женщина! А он настоящий любовник. Она разбила ему сердце, а он продолжал ее любить. И он не в силах полюбить вновь, оттого что не может забыть свою любовь к ней. -- А теперь. Багряное Облако, "Песня о желуде", -- сказала Паола, с улыбкой обращаясь к мужу. -- Поставь свой стакан, будь милым и спой свою песню о желуде. Дик лениво поднялся с дивана, потряс головой, точно взмахивая гривой, и затопал ногами, подражая Горцу. -- Пусть Лео знает, что не он один здесь рыцарь любви и поэт. Послушайте вы, Терренс, и прочие песню Горца, полную буйного ликования. Горец не вздыхает о любимой -- отнюдь нет. Он воплощение любви. Слушайте его. И Дик, топая ногами и словно взмахивая гривой, на всю комнату заржал радостно, буйно. -- "Я -- Эрос. Я попираю холмы. Моим зовом полны широкие долины. Кобылицы на мирных пастбищах слышат мой зов и вздрагивают -- они знают меня. Земля полна сил и деревья -- соков. Это весна. Весна -- моя. Я царь в моем весеннем царстве. Кобылицы помнят мой голос, ведь он жил в крови их матерей. Внемлите! Я -- Эрос! Я попираю холмы, и, словно герольды, долины разносят мой голос, возвещая о моем приближении". Мудрецы в первый раз слышали эту песню Дика и громко зааплодировали. Хэнкок решил, что это прекрасный повод для нового спора, и уже хотел было развить, опираясь на Бергсона, новую биологическую теорию любви, но его остановил Терренс, заметив, как по лицу Лео пробежало выражение боли. -- Продолжайте, пожалуйста, сударыня, -- попросил Терренс, -- и пойте о любви, только о любви; вы представить себе не можете, как звуки женского голоса помогают нам размышлять о звездах. Немного спустя в комнату вошел О-Пой и, подождав, пока Паола кончит петь, неслышно приблизился к Грэхему и подал ему телеграмму. Дик недовольно покосился на слугу. -- Кажется, очень важная, -- пояснил китаец. -- Кто принял ее? -- спросил Дик. -- Я принял, -- ответил слуга. -- Дежурный позвонил из Эльдорадо по телефону. Сказал -- очень важная. Я принял. -- Да, важная, -- повторил за ним Грэхем, складывая телеграмму. -- Скажите, Дик, сегодня есть еще поезд на Сан-Франциско? -- О-Пой, вернись на минутку, -- позвал Дик слугу, взглянув на часы. -- Какой ближайший поезд на СанФранциско останавливается в Эльдорадо? -- В одиннадцать десять, -- тут же последовал ответ. -- Времени достаточно. Но и не так много. Позвать шофера? Дик кивнул. -- Вам действительно нужно мчаться непременно сегодня? -- спросил он Грэхема. -- Действительно. Очень нужно. Успею я уложиться? -- Как раз успеете сунуть в чемодан самое необходимое. -- Он обернулся к О-Пою: -- О-Дай еще не лег? -- Нет, сэр. -- Пошли его, он поможет мистеру Грэхему. И уведомьте меня, как только будет готова машина. Пусть Сондерс возьмет гоночную. -- Какой чудесный малый... статный, сильный, -- вполголоса заметил Терренс, когда Грэхем вышел. Все оставшиеся собрались вокруг Дика. Только Паола продолжала сидеть у рояля и слушать. -- Один из тех немногих, с кем я бы отправился к черту на рога, рискнул бы на самое безнадежное дело, -- сказал Дик. -- Он был на судне "Недермэре", когда оно село на мель у Панго во время урагана девяносто седьмого года. Панго -- это просто необитаемый песчаный остров; он поднят футов на двенадцать над уровнем моря, и там увидишь только заросли кокосовых пальм. Среди пассажиров находилось сорок женщин, главным образом жены английских офицеров. А у Грэхема болела рука, раздулась толщиной с ногу: змея укусила. Море безумствовало, лодки не могли быть спущены. Две уже разбились в щепки, их команды погибли. Четыре матроса вызвались донести конец линя до берега, и каждого из них мертвым втащили обратно на судно. Когда отвязали последнего, Грэхем, несмотря на опухшую руку, разделся и взялся за канат. И ведь добрался до берега, хотя волна его так швырнула, что он в довершение всего сломал себе больную руку и три ребра, но все же успел прикрепить линь, прежде чем потерял сознание. Еще шестеро, держась за линь, потащили трос. Четверо достигли берега, и из всех сорока женщин умерла только одна, и то от испуга. У нее сердце не выдержало. Я как-то стал расспрашивать его об этом случае. Но он молчал с упрямством чистопробного англичанина. Все, чего я от него добился, -- это, что он быстро поправляется и нет никаких осложнений. Он полагал, что необходимость усиленно двигаться и перелом кости послужили хорошим противоядием. В эту минуту в комнату с двух сторон вошли О-Пой и Грэхем. И Дик увидел, что Грэхем прежде всего бросил Паоле вопрошающий взгляд. -- Все готово, сэр, -- доложил О-Пой. Дик намерен был проводить гостя до машины, Паола же, видимо, решила остаться в доме. Грэхем подошел к ней и пробормотал несколько банальных слов прощания и сожаления. А она, еще согретая всем, что Дик только что про него рассказывал, залюбовалась им: легкой, гордой постановкой головы, небрежно откинутыми золотистыми волосами, всей его фигурой -- стройной, гибкой, юношеской, несмотря на рост и ширину плеч. Когда он к ней подошел, ее взгляд уже не отрывался от его удлиненных серых глаз с несколько тяжелыми веками, придававшими лицу мальчишески-упрямое выражение. И она ждала, чтобы это выражение исчезло, уступив место улыбке, которую она так хорошо знала. Он простился с нею обыденными словами. Она так же высказала общепринятые сожаления. Но в его глазах, когда он держал ее руку, было то особенное, чего она бессознательно ждала и на что ответила взглядом. Она почувствовала это и в быстром пожатии его руки. И невольно ответила таким же пожатием. Да, он прав, между ними слова не нужны. В то мгновение, когда их руки расстались, она украдкой посмотрела на Дика, потому что за двенадцать лет их супружеской жизни убедилась в том, что у него бывают вспышки молниеносной проницательности и какой-то почти пугающей сверхъестественной способности отгадывать факты на основании едва уловимых признаков и делать выводы, нередко поражавшие ее своей меткостью и прозорливостью. Но Дик стоял к ней боком и смеялся какому-то замечанию Хэнкока; он обратил к жене свой смеющийся взор, только когда собрался проводить Грэхема. Нет, подумала она, наверно. Дик не заметил того, что они сейчас сказали друг другу без слов. Ведь это продолжалось одну секунду, это была только искра, вспыхнувшая в их глазах, мгновенный трепет их пальцев... Как мог Дик его почувствовать или увидеть? Нет, он не мог видеть их глаз, ни рук, ведь Грэхем стоял к Дику спиной и заслонял Паолу. И все-таки она пожалела, что бросила на Дика этот взгляд. Когда они уходили -- оба рослые, белокурые, -- в ней возникло смутное чувство вины. "Но в чем же я виновата? -- спрашивала она себя. -- Отчего мне надо что-то скрывать?" -- И все же Паола была слишком честна, чтобы бояться правды, и тут же призналась себе без всяких отговорок: да, у нее есть что скрывать. Она густо покраснела при мысли, что невольно дошла до обмана. -- Я пробуду там дня два-три... -- говорил между тем Грэхем, стоя у дверцы машины и прощаясь с Диком. Дик видел устремленный на него прямой и честный взгляд Ивэна и ощутил сердечность его пожатия. Грэхем хотел еще что-то, прибавить, но "удержался (Дик это почувствовал) и сказал тихо: -- Когда я вернусь, мне, вероятно, надо будет уже по-настоящему собираться в путь-дорогу. -- А как же книга? -- отозвался Дик, внутренне проклиная себя за ту вспышку радости, которую в нем вызвали слова Грэхема. -- Вот именно из-за нее, -- ответил Грэхем. -- Должен же я ее кончить. Я, видно, не способен работать так, как вы. У вас тут слишком хорошо. Сижу над ней, сижу, а в ушах звенят эти злодеи жаворонки, я вижу поля, лесистые ущелья. Селима... Просижу так без толку час -- и звоню, чтобы седлали. А если не это, так есть тысяча других соблазнов. -- Он поставил ногу на подножку пыхтящей машины и сказал: -- Ну, пока, до свидания, дружище. -- Возвращайтесь и возьмите себя в руки, -- отозвался Дик. -- Раз иначе нельзя, мы составим твердое расписание, и я буду с утра запирать вас, пока вы не отработаете свою порцию. И если за весь день ничего не сделаете, просидите весь день взаперти. Я вас заставлю работать. Сигареты есть? А спички? -- Все в порядке. -- Ну, поехали, Сондерс, -- приказал Дик шоферу. И машина из-под ярко освещенных ворот нырнула в темноту. Когда Дик вернулся, Паола играла для мудрецов. Дик лег на кушетку и снова начал гадать: поцелует она его или нет, когда будет прощаться на ночь? Не то, чтобы у них вошло в обыкновение целоваться на ночь, вовсе нет. Очень и очень часто он виделся с ней только днем в присутствии посторонних. Очень и очень часто она раньше других уходила к себе, никого не беспокоя и не прощаясь с мужем, ибо это могло бы показаться гостям намеком, что пора расходиться и им. Нет, решил Дик, поцелует она его или нет нынче вечером, это не имеет решительно никакого значения. И все-таки он ждал. Она продолжала то петь, то играть, пока он наконец не заснул. Когда Дик проснулся, он был в комнате один. Паола и мудрецы тихонько ушли. Дик взглянул на часы: они показывали час. Она просидела за роялем очень долго. Он знал, он чувствовал, что она ушла только сейчас. Именно то, что музыка прекратилась и в комнате стало тихо, и разбудило его. И все-таки он продолжал удивляться. Дику случалось и раньше задремать под ее музыку, и всегда, кончив играть, она будила его поцелуем и отправляла в постель. Сегодня она этого не сделала. Может быть, она еще вернется? Он опять лег и, подремывая, стал ждать. Когда он снова взглянул на часы, было два. Она не вернулась. По пути к себе в спальню он всюду гасил электричество, а в голове его тысячи пустяков и мелочей связывались между собой и будили сомнения, наталкивая на невольные выводы. Придя к себе на веранду, он остановился перед стеной с барометром и термометрами, и портрет Паолы в круглой рамке приковал к себе его взоры. Он даже наклонился к нему и долго изучал ее лицо. -- Ну что ж... -- Дик накрылся одеялом, заложил за спину подушки и протянул руку к пачке корректур. -- Что бы ни было, придется все принять, -- пробормотал он и покосился на портрет. -- А все-таки, маленькая женщина, лучше не надо, -- вздохнул он на прощание. ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ЧЕТВЕРТАЯ Как нарочно, за исключением нескольких случайных гостей, приезжавших к завтраку или к обеду, в Большом доме никого из чужих не было. Но напрасно в первый и второй день Дик старался так распределить свою работу, чтобы быть свободным на случай, если Паола предложит купание или прогулку. Он заметил, что она теперь всячески избегает поцелуя. Она посылает ему обычное "спокойной ночи" со своей спальни-веранды через широкий двор. В первый день утром он приготовился к ее одиннадцатичасовому визиту. Мистера Эгера и мистера Питтса, которые явились к нему с очень важными и еще не выясненными вопросами относительно предстоящей ярмарки, он проводил ровно в одиннадцать. Паола уже встала, он слышал ее пение. И вот Дик сидел за своим столом, ждал и ничего не делал, хотя перед ним стоял поднос с грудой писем, которые надо было подписать. Ему вспомнилось, что утренние посещения ввела она и упорно соблюдала этот обычай. Какими чарующими казались ему теперь ее возглас "С добрым утром, веселый Дик" и ее фигурка в кимоно, когда она усаживалась к нему на колени. Ему вспомнилось, что он часто сокращал этот и без того короткий визит, давая ей понять даже в минуту ласки, что он очень занят; тогда на ее лицо набегала тень печали и она ускользала из комнаты. Было уже четверть двенадцатого, а она не приходила. Он снял трубку телефона и, соединившись с молочной фермой, услышал гул женских голосов, в котором различил и голос Паолы, говорившей: -- ...да бросьте вы вашего мистера Уэйда; берите ребят и приезжайте хоть на несколько дней... Такое приглашение со стороны Паолы показалось ему очень странным. Она всегда так радовалась отсутствию гостей и возможности побыть хоть день или два с ним вдвоем. А теперь она уговаривает миссис Уэйд приехать сюда из Сакраменто. Можно подумать, что она не хочет оставаться с ним наедине и ради этого окружает себя гостями. Он улыбнулся при мысли, что именно теперь, когда она уже не дарит ему утреннего поцелуя, этот поцелуй стал ему особенно желанен. Дику пришло в голову, что хорошо бы увезти ее в какое-нибудь интересное путешествие. Может быть, это помогло бы разрешить трудный вопрос: они будут все время вместе, что очень сблизит их. Почему бы не отправиться на Аляску поохотиться? Ей давно хочется туда поехать. Или в Южные моря, -- как в те дни, когда они плавали на своей яхте? Пароходы курсируют между Сан-Франциско и Таити. Через двенадцать дней они бы высадились в Папеэте. Интересно, все еще держит ли Лавиния свой пансион? И мгновенно он представил себе Паолу и самого себя завтракающими на веранде этого пансиона, под тенью манговых деревьев. Дик стукнул кулаком по столу. Нет, черт возьми, не будет он, как трус, убегать с женой от другого мужчины! Да и благородно ли увозить ее от того, к кому, быть может, ее влечет? Правда, он еще не знает, действительно ли ее влечет к Грэхему и как далеко они зашли в своем увлечении. Может быть, это только весенний хмель, который исчезнет вместе с весной? Правда, за все двенадцать лет их брака он ни разу не замечал в ней никаких хмельных весенних настроений. Она никогда не давала поводов в ней сомневаться. Паола очень нравилась мужчинам, встречалась с очень многими, принимала их поклонение и даже ухаживание, но всегда оставалась спокойной и верной себе: женой Дика Форреста... -- С добрым утром, веселый Дик! Она выглянула из-за двери в холл, непринужденно и весело улыбаясь ему глазами и губами, и послала кончиками пальцев воздушный поцелуй. И он отозвался так же непринужденно: -- С добрым утром, моя гордая луна! Вот она сейчас войдет, подумал он, и он сожмет ее в своих объятиях и подвергнет ее испытанию поцелуем. Он простер к ней руки, но она не вошла. Вместо этого она зажала на груди кимоно, подобрала юбку, словно собираясь бежать, и тревожно посмотрела в глубину холла. Однако его ухо не уловило никаких звуков. Она же снова улыбнулась ему, послала еще один поцелуй и исчезла. Когда через десять минут вошел Бонбрайт с телеграммами, Дик не слышал, что говорит ему секретарь, он все еще сидел неподвижно за своим столом, как сидел десять минут назад... Но Паола, видимо, чувствовала себя счастливой. И Дик, слишком хорошо знавший и жену и ее способы выражать свои душевные состояния, не мог не понимать, почему ее пение раздается по всему дому, и под аркадами, и во дворе. До завтрака он не выходил из своего рабочего кабинета, а она не зашла за ним, как заходила иногда по пути в столовую. Когда раздался звук гонга. Дик услышал через двор ее голос, что-то напевавший; голос удалялся по направлению к столовой. За завтраком был случайный гость, некий Гаррисон Стоддард, полковник Национальной гвардии, удалившийся от дел коммерсант, помешанный на вопросе о рабочих беспорядках и соотношении сил в промышленности и сельском хозяйстве. Однако Паола выбрала минутку и сообщила Дику, что собирается под вечер проехаться в Уикенберг -- навестить Мэзонов. -- Я, конечно, не могу сказать, когда вернусь. Ты ведь знаешь Мэзонов. Не решаюсь звать тебя, хотя мне очень хотелось бы, чтобы и ты поехал. Дик покачал головой. -- Итак, -- продолжала она, -- если тебе Сондерс не нужен... Дик кивнул. -- Я возьму сегодня Каллахана, -- сказал он, тут же составляя свой план на день, независимо от Паолы, раз она уезжала. -- Никак не пойму, Поли, почему ты предпочитаешь Сондерса? Каллахан искуснее и, уж конечно, надежнее. -- Может быть, именно поэтому, -- сказала она, улыбнувшись. -- Чем тише, тем безопаснее. -- Все же на гонках я бы держал за Каллахана против Сондерса, -- заявил Дик. -- А ты куда поедешь? -- спросила она. -- Я хочу показать полковнику Стоддарду мою образцовую ферму с одним работником и без единой лошади и мой фокус с автоматической запашкой участка в десять акров. У нас много усовершенствований, я вот уже целую неделю собираюсь снова испробовать это изобретение, но все не было времени. А потом я хочу свозить Стоддарда в колонию. Как ты думаешь? За последние дни там прибавилось пятеро. -- А я думала, что комплект уже заполнен, -- сказала Паола. -- Так оно и есть, -- ответил Дик с сияющим лицом. -- Это новорожденные. У самого безнадежного семейства родилась сразу двойня. -- Многие маловеры качают головой по поводу вашего опыта, и я, признаюсь, пока воздерживаюсь от всякого суждения. Вы должны доказать мне все это по вашим счетным книгам, -- отозвался полковник Стоддард, весьма довольный предложением хозяина. Но Дик едва слушал его, поглощенный потоком нахлынувших мыслей. Паола ничего не сказала ему, приедет ли миссис Уэйд с детьми, или нет, не сообщила даже, что она ее пригласила. Но он успокаивал себя тем, что и ей и ему нередко случалось принимать гостей, о приезде которых хозяева узнавали, только увидев их. Было, впрочем, ясно, что сегодня миссис Уэйд не приедет, иначе Паола не бежала бы за тридцать миль. Да, она хотела бежать, этого не скроешь, бежать именно от него. Она боялась остаться с ним с глазу на глаз, боялась опасностей, к которым ведет интимная близость; и то обстоятельство, что это казалось ей опасностью, подтверждало самые мрачные предположения Дика. Кроме того, она подумала и о вечере. К обеду она вернуться не успеет и вскоре после обеда тоже, разве только если привезет с собой всю уикенбергскую компанию. Она вернется с таким расчетом, чтобы застать его уже в постели. "Ну, что поделаешь, пусть", -- угрюмо решил он про себя, а в то же время говорил полковнику Стоддарду: -- На бумаге этот опыт обещает прекрасные результаты, причем сделана достаточная скидка и на человеческие слабости. Тут-то, в человеческих слабостях, и кроются возможные опасности, они-то и вызывают сомнения. Единственно правильный путь -- испробовать на практике, рискнуть, что я и делаю. -- А Дик не в первый раз рискует, -- заметила Паола. -- Но ведь здесь на карту поставлены пять тысяч акров, весь подъемный капитал для двухсот пятидесяти фермеров и жалованье каждому по тысяче долларов в год, -- возразил полковник Стоддард. -- Несколько таких неудач -- и это вытянет все соки из рудников Харвест. -- Осушка им как раз не помешает, -- шутливо отозвался Дик. Полковник Стоддард был ошеломлен. -- Ну да, -- продолжал Дик. -- Нужен дренаж. Рудники затоплены из-за политической ситуации в Мексике. Утром, на второй день после отъезда Грэхема, то есть в день его предполагаемого возвращения. Дик в одиннадцать часов уехал верхом на прогулку, чтобы избежать утреннего приветствия Паолы: "Доброе утро, веселый Дик", -- брошенного с порога. Возвращаясь к себе, он встретил в холле А-Ха с целым снопом только что срезанной сирени. -- Куда это ты несешь? -- спросил Дик. -- В комнату мистера Грэхема, он нынче возвращается. "Интересно, кто это придумал? -- размышлял Дик. -- А-Ха, О-Пой или Паола?" Он вспомнил, как Грэхем не раз говорил, что ему особенно нравится их сирень. Дик не пошел в библиотеку, как намеревался, а свернул во двор и направился к кустам сирени, росшим вокруг башни. Из комнаты Грэхема он услышал в открытое окно голос Паолы, что-то радостно напевавшей. Дик до боли прикусил губу и двинулся дальше. Сколько в этой комнате перебывало замечательных мужчин и женщин! Но ни для одного из гостей Паола не украшала ее цветами, думал Дик. Этим обыкновенно занимался О-Пой, большой мастер по части букетов, он расставлял их сам или поручал это им же обученным китайским слугам. Среди телеграмм, принесенных Бонбрайтом, была и телеграмма от Грэхема. Дик прочел ее дважды, хотя Грэхем в ней просто извещал о том, что его возвращение откладывается. Против обыкновения, Дик не стал ждать второго звонка к завтраку, а при первом же отправился в столовую, он испытывал сильную потребность в одном из тех коктейлей, которые столь мастерски приготовлял О-Пой; ему нужно было чем-нибудь подбодрить себя, прежде чем встретиться с Паолой после истории с сиренью. Но она его опередила: он вошел в ту минуту, когда она, пившая так редко и никогда не пившая в одиночестве, ставила обратно на поднос пустой бокал. "Значит, ей тоже нелегко приходится", -- подумал Дик и сделал О-Пою знак, подняв указательный палец. -- Вот я и поймал тебя на месте преступления, -- весело упрекнул он Паолу. -- Пьянствуешь тайком? Плохой признак. Не думал я в тот день, когда с тобою повенчался, что женюсь на безнадежной алкоголичке. Она не успела ответить, так как в комнату поспешно вошел молодой человек, которого хозяин назвал Уинтерсом. Дик предложил Уинтерсу коктейль. Нет, это ему только показалось, что Паола при виде гостя испытала чувство облегчения. Никогда еще не приветствовала она его с таким радушием, хотя он бывал у них довольно часто. Во всяком случае, обедать они будут втроем. Уинтерс окончил сельскохозяйственный колледж и состоял сотрудником "Тихоокеанской сельской прессы", где писал статьи по своей специальности. Он приехал, чтобы собрать здесь материал для очерков о калифорнийских рыбных прудах, и Дик, слегка покровительствовавший ему, мысленно уже составил для него программу дня. -- Получил телеграмму от Ивэна, -- сказал он Паоле. -- Вернется только послезавтра с четырехчасовым. -- И это после всех моих трудов! -- воскликнула она. -- Теперь вся сирень завянет! Дик почувствовал, как в нем поднялась теплая волна радости. Он узнал в этом свою прямодушную, честную Паолу. Чего бы игра ни стоила и чем бы она ни кончилась, он был уверен, что Паола будет вести ее в открытую, без низких уловок. Она всегда была такая: слишком прозрачная и чистая, чтобы прибегать к обману. Все же он хорошо играл свою роль и бросил ей довольно равнодушный вопрошающий взгляд. -- Да я про комнату Грэхема, -- пояснила она. -- Я велела принести туда целую охапку сирени и сама расставила. Он ведь так ее любит. До конца завтрака она ни словом не обмолвилась о миссис Уэйд, и Дик уже решил, что та сегодня, видимо, не приедет, но Паола вдруг спросила, будто невзначай: -- Ты ждешь кого-нибудь? Он отрицательно покачал головой и спросил в ответ: -- А у тебя есть какие-нибудь планы на сегодня? -- Пока никаких... А на тебя мне нечего и рассчитывать: ты же будешь выкладывать мистеру Уинтерсу все свои познания о рыбах. -- Нет, -- возразил Дик, -- я его подброшу мистеру Хэнли, он сосчитал каждую форель и каждую икринку в запруде и зовет по имени каждого окуня. Послушай... -- Он остановился как бы в раздумье; вдруг лицо его просияло, словно от внезапной мысли: -- День сегодня такой, что располагает к безделью. Давай возьмем ружья и поедем стрелять белок. Я заметил на днях, что их очень много развелось на холмах над Литтл Мэдоу. Он успел заметить быстро промелькнувшую тень испуга в ее глазах; но тень так же быстро исчезла, Паола захлопала в ладоши и совершенно естественным тоном сказала: -- Только для меня ружья не бери... -- Если тебе не хочется ехать... -- осторожно начал он. -- О нет, я хочу ехать, но не стрелять. Я возьму новую книжку Ле Галльена -- мы только что получили ее -- и буду читать тебе вслух. Помнишь, когда мы в последний раз ездили охотиться на белок, я читала тебе его "Золотокудрую деву". ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ПЯТАЯ Паола на Лани и Дик на Капризнице выехали из ворот Большого дома; лошади шли настолько близко друг к другу, насколько это допускало злобное лукавство Капризницы. Коварная кобыла давала возможность беседовать лишь урывками. Прижав маленькие уши и оскалив зубы, она ежеминутно делала попытки взбунтоваться, не слушалась и все норовила укусить ногу Паолы или атласный круп Лани; но так как это ей не удавалось, то глаза ее мгновенно наливались кровью, и она то встряхивала гривой и старалась встать на дыбы (чему препятствовал мартингал), то начинала вертеться, шла боком, плясала на месте. -- Последний год держу ее, -- сказал Дик. -- Она неукротима. Два года я возился с ней без всякого результата. Она знает меня, знает мои привычки, знает, что должна подчиняться, -- и все-таки бунтует. Она упорно надеется, что настанет минута, когда я зазеваюсь; и из боязни пропустить эту минуту кобыла всегда начеку. -- Как бы она и в самом деле не захватила тебя врасплох, -- сказала Паола, -- Вот потому-то я и решил расстаться с ней. Не скажу, чтобы она утомляла меня, но по теории вероятности рано или поздно она меня все-таки сбросит. Пусть на это один шанс из миллиона, но бог знает, когда и при каких обстоятельствах мне может выпасть роковой номер... -- Ты удивительный человек. Багряное Облако, -- улыбнулась Паола. -- Почему? -- Ты мыслишь статистическими данными и процентами, средними и приближенными числами. Когда мы с тобой встретились впервые, -- интересно, под какую формулу ты подвел меня? -- Об этом я тогда, черт побери, не думал, -- рассмеялся он в ответ. -- Ты ни под какую статистическую рубрику не подходила. Тут всякие цифры спасовали бы. Я просто сказал себе, что встретил удивительнейшее двуногое создание женского пола и что хочу завладеть им так, как никогда ничего не хотел в жизни... -- И завладел, -- докончила за него Паола. -- Но с тех пор. Багряное Облако, с тех пор ты, наверно, немало построил на мне статистических выкладок? -- Кое-что -- да... -- признался он. -- Но надеюсь никогда не дойти до последней... Он остановился на полуслове, услышав характерное ржание Горца. Показался жеребец, на нем сидел ковбой, и Дик на миг залюбовался безупречной крупной и свободной рысью великолепного животного. -- Ну, надо удирать, -- сказал он, ибо Горец, завидев их, перешел на галоп. Они одновременно пришпорили кобыл и поскакали прочь, слыша за собой успокаивающие восклицания ковбоя, стук тяжелых копыт по дороге и веселое властное ржание. Капризница на него тотчас откликнулась, ее примеру последовала и Лань. Смятение лошадей показывало, что Горец начинает горячиться. Они свернули на боковой проселок и, проскакав по нему метров пятьсот, остановились в ожидании, пока опасность минует. -- От него еще никто серьезно не пострадал, -- сказала Паола, когда они возвращались на дорогу. -- Кроме того раза, когда он наступил Каули на ногу. Помнишь, Каули лежал потом целый месяц в постели, -- ответил Дик, выравнивая ход снова зашалившей Капризницы. Покосившись на Паолу, он увидел, что она смотрит на него странным взглядом. В этом взгляде он прочел и вопрос, и любовь, и страх -- да, страх или граничащую со страхом тревогу, а главное -- вопрос, что-то ищущее, испытующее. "Должно быть, она неспроста сказала, что я мыслю статистическими данными", -- подумал Дик. Но он притворился, что ничего не заметил, достал блокнот и, взглянув с интересом на водосток, мимо которого они проезжали, что-то записал. -- Наверно, забыли, -- сказал он. -- Ремонт следовало сделать еще месяц назад. -- А какая судьба постигла всех этих невадских мустангов? -- спросила Паола. Речь шла о транспорте мустангов, которые были куплены Диком за гроши, когда на пастбищах Невады не уродились травы и это грозило лошадям голодной смертью. Он отослал табун на запад, где на высокогорных пастбищах были хорошие корма. -- Их пора объезжать, -- ответил он. -- Я думаю устроить на следующей неделе состязание ковбоев, как в старину. Что ты скажешь на это? Подадим жареную свиную тушу и все, что полагается, и созовем окрестных жителей. -- А потом сам не явишься, -- возразила Паола. -- Я на день отложу дела. Идет? Она кивнула, и они отъехали к обочине дороги, чтобы пропустить три трактора с дисковыми культиваторами. -- Переправляем их в Роллинг Мэдоус, -- пояснил Дик. -- На соответствующей почве они гораздо выгоднее лошадей. Паола и Дик выехали из долины, где стоял Большой дом, пересекли засеянные поля и рощицы и стали подниматься по дороге, по которой множество повозок возили булыжник для мостовой; издали доносились грохот и скрип дробильной машины. -- Ее нужно больше утомлять, -- заметил Дик, вздергивая голову своей лошади -- ее оскаленное зубы оказались в угрожающей близости от крупа Лани. -- Я прямо-таки постыдно обращалась с Дадди и Фадди, -- сказала Паола. -- Очень плохо кормила их, а они все такие же беспокойные, Дик не придал значения этим словам, но не далее как через сорок восемь часов ему пришлось с болью вспомнить их. Скоро скрежет дробилки затих. Они продолжали подниматься, въехали в лесистую полосу, перебрались через невысокий перевал. Росшие здесь мансаниты казались пурпурными в лучах заката, а мадроньо -- розовыми. Через насаждения молодых эвкалиптов всадники спустились на дорогу к Литтл Мэдоу, но не доехав, спешились и привязали лошадей. Дик вынул из чехла автоматическое ружье; они тихонько подошли к рощице секвой на краю лужайки и расположились в тени деревьев, устремив взгляд на крутой склон холма, который поднимался в каких-нибудь ста пятидесяти футах от них, по ту сторону лужайки. -- Смотри, вон они... три... четыре... -- прошептала Паола; ее дальнозоркие глаза обнаружили в зеленях несколько белок. Это были умудренные жизнью старики, научившиеся особой осторожности, отлично умевшие распознавать отравленное зерно и избегать капканов, которые Дик ставил вредителям. Они пережили многих, менее осторожных родичей и могли заселить эти горные склоны новыми поколениями. Дик зарядил ружье самыми мелкими патронами, осмотрел глушитель, лег, вытянувшись во весь рост, оперся на локти и прицелился. Шума от выстрела не последовало, только щелкнул механизм, когда вылетела пуля, затем выпал пустой патрон, в обойму скользнул новый, и автоматически взвелся курок. Большая бурая белка подпрыгнула, перевернулась в воздухе и исчезла в хлебах. Дик ждал; его взгляд скользнул вдоль дула, к нескольким норам, вокруг которых голая земля говорила о том, что зерно здесь съедено. Снова показалась раненая белка, она ползла по голой земле, стараясь уйти в нору. Ружье опять щелкнуло, белка повалилась набок и осталась лежать неподвижно. При первом же звуке все белки, кроме подстреленной, попрятались в свои норы. Оставалось только ждать, пока их любопытство пересилит страх. На эту передышку Дик и рассчитывал. "Лежа на земле и следя за тем, не появятся ли опять на склоне любопытные мордочки, он спрашивал себя, скажет ему Паола чтонибудь или не скажет. В ней чувствуется какая-то тревога, но захочет ли она с ним поделиться? Раньше она всегда ему все говорила. Рано или поздно она неизменно делилась с ним всем, что ее угнетало. Правда, размышлял он дальше, у нее никогда не бывало горестей такого рода. И то, что ее смущает теперь, она меньше всего могла бы обсуждать с ним. С другой стороны, в ней есть врожденная и неизменная прямота. Все годы их совместной жизни он восхищался этой чертой ее характера. Неужели Паола на этот раз изменит ей? Так размышлял он, лежа в траве. Паола молчала. Она не шевелилась, он не слышал ни малейшего шороха. Когда он взглянул в ее сторону, то увидел, что она лежит на спине, закрыв глаза и раскинув руки, словно от усталости. Наконец маленькая головка цвета сухой земли выглянула из норки. Прошли долгие минуты, и обладательница серой головки, убедившись, что ей не грозит никакая опасность, села на задние лапки и стала оглядываться, ища причины поразившего ее щелканья. Опять последовал выстрел. -- Попал? -- спросила Паола, не открывая глаз. -- Да, и какая жирная, -- ответил Дик. -- Я пресек в корне жизнь целого поколения. Прошел час. Солнце пекло, но в тени было прохладно. Время от времени легкий ветерок лениво пробегал по молодым хлебам и чуть покачивал над ними ветви деревьев. Дик подстрелил третью белку. Книга Паолы лежала рядом с ней, но она не предложила ему почитать. -- Тебе нездоровится? -- решился он наконец спросить. -- Нет, ничего; просто болит голова, отчаянная невралгическая боль возле глаз, вот и все. -- Наверное, слишком много вышивала, -- пошутил он. -- Нет. В этом не грешна... -- последовал ответ. Все это казалось совершенно естественным, но Дик, наблюдая за вылезшей из норы особенно крупной белкой и давая ей прокрасться по открытому месту в сторону хлебов, говорил себе: "Нет, видно, сегодня никакого разговора не выйдет. И мы не будем, как раньше, целовать и ласкать друг друга, лежа в траве". В это время намеченная им жертва оказалась уже у края поля. Он спустил курок. Зверек упал, но, полежав с минуту, вскочил, неловко переваливаясь, торопливо побежал к норе. Щелк, щелк, -- продолжал трещать механизм, поднимая облачка пыли рядом с бегущей белкой и показывая, как близко попадал Дик. Он стрелял так быстро, что его палец едва успевал спускать курок, и казалось, из дула льется непрерывная струя свинца. Он израсходовал почти все патроны, когда Паола сказала: -- Господи! Какая пальба... точно целая армия. Попал? -- Да, это настоящий патриарх среди белок, пожиратель корма, предназначенного для молодых телят. Но тратить девять бездымных патронов на одну, даже такую, белку -- невыгодно. Надо взять себя в руки. Солнце садилось. Ветерок стих. Дик подстрелил еще одну белку и уныло следил за склоном холма. Он сделал все, чтобы вызвать Паолу на откровенность, выбрал для этого и время и необходимую обстановку. Видимо, положение было именно таким, как он опасался. Может быть, даже хуже, ибо он чувствовал, что привычный мир вокруг него рушится. Он сбился с пути, растерян, потрясен. Будь это другая женщина... но Паола! Он был в ней так уверен! Двенадцать лет совместной жизни укрепили в нем эту уверенность... -- Пять часов, солнце пошло вниз, -- сказал он, поднявшись с земли и собираясь помочь ей встать. -- Я так довольна, что мне удалось отдохнуть, -- сказала она, когда они направились к лошадям. -- И глазам гораздо лучше. Хорошо, что я не пыталась читать тебе вслух. -- Не будь свинкой и дальше, -- с шутливой легкостью, словно между ними ничего не было, заметил Дик. -- Не смей даже уголком глаза заглянуть в Ле Галльена. Мы его позднее прочтем вместе. Давай руку!.. Честное слово? Да, Поли?.. -- Честное слово, -- сказала она послушно. -- Или пусть ослы пляшут на могиле твоей бабушки... -- Или пусть ослы пляшут на могиле моей бабушки, -- повторила она торжественно. На третье угрю после отъезда Грэхема Дик позаботился о том, чтобы, когда Паола нанесет ему в одиннадцать часов свой обычный визит и бросит с порога свое "Доброе утро, веселый Дик", он уже сидел с управляющим молочной фермой. Затем приехала в нескольких машинах семья Мэзонов со всей своей шумливой молодежью, и Паола была занята весь день. Дик заметил, что она подумала и о вечере, удержав гостей на бридж и танцы. Однако на четвертый день, когда должен был вернуться Грэхем, Дик был в одиннадцать часов один. Склонившись над столом и подписывая письма, он услышал, как Паола на цыпочках вошла в комнату. Он не поднял головы, но, продолжая писать, взволнованно прислушивался к шелковистому шуршанию ее кимоно. Он почувствовал, что она склонилась над ним, и затаил дыхание. Но когда она тихонько поцеловала его волосы, сказав свое обычное "Доброе утро, веселый Дик", и он жадно хотел обнять ее, она уклонилась от его рук и, смеясь, выбежала из комнаты. Выражение счастья, которое он подметил на ее лице, поразило его не меньше, чем только что испытанное разочарование. Она не умела скрывать своих чувств, и теперь ее глаза сияли радостно и жадно, как у ребенка. И так как именно сегодня вечером должен был вернуться Грэхем, Дик не мог не объяснить именно этим ее радость. Во время завтрака, за которым присутствовали трое студентов из сельскохозяйственного колледжа в Дэвисе, Дик не стал проверять, поставила ли она свежую сирень в башне, или нет. Он экспромтом придумал себе ряд неотложных дел, так как Паола заявила, что хочет сама поехать за Грэхемом на станцию. -- На чем? -- спросил Дик. -- На Дадди и Фадди, -- ответила она. -- Они совсем застоялись, им, да и мне, необходимо промяться. Конечно, если и ты не прочь прокатиться, мы поедем, куда ты захочешь, а за Грэхемом пошлем машину. Дик постарался не заметить того беспокойства, с каким она ждала, примет он ее предложение или нет. -- Бедняжкам Дадди и Фадди, пожалуй, не поздоровилось бы, если бы они пробежали столько, сколько мне надо сегодня проехать, -- сказал он, смеясь, и тут же сообщил придуманный им план: -- До обеда мне предстоит отмахать около ста двадцати миль. Я возьму гоночную машину и, наверное, буду весь в пыли и грязи, так как придется проезжать через болото. Да и трясти будет отчаянно. Нет, я не решаюсь звать тебя с собой. А ты поезжай на Дадди и Фадди. Паола вздохнула. Но она была плохой актрисой: несмотря на ее желание выразить этим вздохом сожаление, Дик почувствовал, что ей стало легко на душе. -- А ты далеко едешь? -- спросила она весело; и он опять не мог не заметить, что ее щеки пылают румянцем и глаза блестят от счастья. -- Я помчусь к низовьям реки, где мы ведем осушительные работы -- Карлсон требует от меня указаний, -- а затем в Сакраменто и через Тил-Слоу, чтобы повидаться с Уинг-Фо-Уонгом. -- Это еще что за Уинг-Фо-Уонг? -- спросила она, улыбаясь. -- И почему ты ради него должен мчаться в такую даль? -- Весьма важная особа, он стоит два миллиона, которые нажил на картошке и спарже, огородничая в низинах дельты. Я отдаю ему в аренду триста акров в Тил-Слоу. -- Затем, обратившись к студентамсельскохозяйственникам. Дик пояснил: -- Эта местность лежит немного в сторону от Сакраменто, на западном берегу реки. Вот вам хороший пример того, что скоро не будет хватать земли. Когда я купил, ее, там было сплошное болото, и все старожилы надо мной потешались. И еще пришлось выкупить с десяток охотничьих заповедников. Земля обошлась мне в среднем по восемнадцать долларов за акр, и притом не так давно. Вы знаете эти болота, они только и годятся для разведения уток да под заливные луга. Привести их в порядок стоило мне, если принять во внимание осушку и устройство плотин, больше, чем по триста долларов за акр. А как вы думаете, по какой цене я сдаю ее на десять лет в аренду старому Уинг-Фо-Уонгу? По две тысячи за акр. Я бы не выручил больше, если бы сам ее эксплуатировал. Эти китайцы по части огородничества -- прямо волшебники, а как до работы жадны!.. Тут уж не восьмичасовой рабочий день, а восемнадцатичасовой. Дело в том, что у них самый последний кули имеет хотя бы микроскопическую долю в предприятии, -- вот каким образом Уинг-Фо-Уонгу удается обойти закон о восьмичасовом рабочем дне. Два раза в течение дня Дика задерживали за превышение скорости, а в третий раз даже записали. Он был в машине один и, хотя ехал очень быстро, сохранял полное спокойствие. Возможности несчастья по собственной вине Дик не допускал, и с ним никогда не бывало несчастий. С той же уверенностью и точностью, с какой Дик брался за ручку двери или за карандаш, выполнял он и более сложные действия, -- в данном случае, например, правил машиной с чрезвычайно сильным мотором, причем машина эта шла на большой скорости по оживленным сельским дорогам. Но как он ни гнал машину и с какой сосредоточенностью ни вел переговоры с Карлсоном и Уинг-Фо-Уонгом, в его сознании, не угасая, жила мысль о том, что Паола, вопреки всем своим обычаям, поехала встречать Грэхема и будет с ним вдвоем всю дорогу от Эльдорадо до имения, все эти долгие мили. -- Ну и ну... -- пробормотал Дик, ускоряя ход машины с сорока пяти до семидесяти миль в час, и, уже ни о чем не думая, обогнул с левой стороны ехавший в одном с ним направлении легкий одноконный экипаж, и ловко повернул снова на правую сторону дороги, под самым носом у маленькой машины, несшейся ему навстречу; затем убавил ход до пятидесяти миль и вернулся к прерванным мыслям: "Ну и ну! Воображаю, что бы подумала моя маленькая Паола, если бы я вздумал прокатиться вдвоем с какой-нибудь прелестной девицей!" Он невольно рассмеялся, представив себе эту картину, ибо в первые годы их супружества не раз имел случай убедиться, что Паола молча ревнует его. Сцен она ему никогда не делала, не позволяла себе ни замечаний, ни намеков, ни вопросов, но едва он начинал уделять внимание другой женщине, недвусмысленно давала ему понять, что она обижена. Усмехаясь, вспомнил он миссис Дехэмени, хорошенькую вдову-брюнетку, приятельницу Паолы, как-то гостившую в Большом доме. Однажды Паола заявила, что она верхом не поедет, но услышала за завтраком, как он и миссис Дехэмени сговариваются отправиться вдвоем в лесистые ущелья, лежащие за рощей философов. И что же -- не успели они выехать из имения, как Паола догнала их и всю прогулку ни на минуту не оставляла наедине. Он тогда улыбался про себя, ибо эта ревность была ему, в сущности, приятна: ведь ни самой миссис Дехэмени, ни их прогулке он не придавал значения. Зная эту черту Паолы, он с самого начала их совместной жизни старался не оказывать посторонним женщинам слишком большого внимания и был в этом смысле гораздо осмотрительнее Паолы. Напротив, ей он предоставлял полную свободу и даже поощрял ее поклонников, гордился, что она привлекает к себе незаурядных людей, и радовался, что она находит удовольствие в беседах с ними и их ухаживаниях. И правильно делал: ведь он был так спокоен, так уверен в ней; гораздо больше, чем она в нем, -- Дик не мог этого не признать. Двенадцать лет брака настолько укрепили его уверенность, что он столь же мало сомневался в супружеских добродетелях Паолы, как в ежедневном вращении Земли вокруг своей оси. "И вдруг оказывается, что на вращение Земли не очень-то можно полагаться, -- подумал он, в душе подсмеиваясь над собой, -- и, может быть. Земля вдруг окажется плоской, как представляли себе древние". Он отвернул перчатку и взглянул на часы. Через пять минут Грэхем сойдет с поезда в Эльдорадо. Дик мчался теперь домой со стороны Сакраменто, и дорога горела под ним. Через четверть часа он увидел вдали поезд, с которым должен был приехать Грэхем. Дик нагнал Дадди и Фадди, уже миновав Эльдорадо. Грэхем сидел рядом с Паолой, которая правила. Проезжая мимо них. Дик замедлил ход, приветствовал Грэхема и, опять пустив машину на полную скорость, весело крикнул ему: -- Простите, Ивэн, что заставляю вас глотать пыль. Я хочу еще до обеда обыграть вас на бильярде, если вы когда-нибудь доплететесь. ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ШЕСТАЯ -- Так не может больше продолжаться. Мы должны что-то предпринять немедленно. Они были в музыкальной комнате. Паола сидела за роялем, подняв лицо к Грэхему, склонившемуся над ней. -- Вы должны решить, -- настаивал Грэхем. Теперь, когда они обсуждали, как им быть, на их лицах не было выражения счастья по случаю великого чувства, посланного им судьбой. -- Но я не хочу, чтобы вы уезжали, -- говорила Паола. -- Я сама не знаю, чего я хочу. Не сердитесь на меня. Я думаю не о себе. Я последнее дело. Но я должна думать о Дике и должна думать о вас. Я... я так не привыкла быть в подобном положении, -- добавила она с вымученной улыбкой. -- Это положение нужно выяснить, любовь моя. Дик ведь не слепой. -- А что он мог увидеть? Разве было чтонибудь? -- спросила она. -- Ничего, кроме того единственного поцелуя в ущелье, а этого он видеть не мог. Ну, припомните еще что-нибудь! -- Очень хотел бы, но... увы!.. -- отвечал он, подхватывая ее шутливый тон, и затем, сразу сдержавшись, продолжал: -- Я с ума схожу от любви к вам. Вот и все. И я не знаю, насколько вы сходите с ума, да и сходите ли... При этом он как бы случайно опустил руку на ее пальцы, лежавшие на клавишах, но она тихонько потянула руку. -- Вот видите, -- сказал он жалобно, -- а хотели, чтобы я вернулся. -- Да, хотела, чтобы вы вернулись, -- произнесла она, глядя ему прямо в глаза своим открытым взглядом. -- Да, я хотела, чтобы вы вернулись, -- повторила она тише, точно говоря сама с собой. -- Но я вовсе не уверен, -- воскликнул он нетерпеливо, -- что вы любите меня! -- Да, я люблю вас, Ивэн, но... -- Она смолкла, как бы обдумывая то, что хотела сказать. -- Что "но"? -- настойчиво допрашивал он. -- Говорите же! -- Но я люблю и Дика. Правда, нелепо? Он не ответил на ее улыбку, и она залюбовалась вспыхнувшим в его глазах мальчишеским упрямством. Слова так и просились с его языка, но он промолчал, а она старалась угадать их и огорчилась, что он их не сказал. -- Как-нибудь все уладится, -- убежденно заявила она. -- Должно уладиться. Дик говорит, что все в конце концов улаживается. Все меняется. То, что стоит на месте, мертво, а ведь никто из нас еще не мертв. Верно? -- Я не упрекаю вас за то, что вы любите... продолжаете любить Дика, -- нетерпеливо ответил Ивэн. -- Я вообще не понимаю, что вы могли найти во мне по сравнению с ним. Я говорю это совершенно искренне. По-моему, он замечательный человек. Большое сердце... Она вознаградила его улыбкой и кивком. -- Но если вы продолжаете любить Дика, при чем же тут я? -- Так вас я ведь тоже люблю! -- Этого не может быть! -- воскликнул он, быстро отошел от рояля и, сделав несколько шагов по комнате, остановился перед картиной Кейта на противоположной стене, как будто никогда ее не видел. Она ждала, спокойно улыбаясь и с радостью наблюдая его волнение. -- Вы не можете любить двух мужчин одновременно, -- бросил он ей с другого конца комнаты. -- А все-таки это так, Ивэн. Вот я и стараюсь во всем этом разобраться. Я только не могу понять, кого люблю больше. Дика я знаю давно, а вы... вы... -- А я -- случайный знакомый, -- гневно прервал он ее, возвращаясь к ней тем же быстрым шагом. -- Нет, нет, Ивэн, совсем не то! Вы мне открыли меня самое. Я люблю вас не меньше Дика. Я люблю вас сильнее. Я... я не знаю... Она опустила голову и закрыла лицо руками. Он с нежностью коснулся ее плеча. Она не противилась. -- Видите, мне очень нелегко, -- продолжала она. -- Тут так все переплетено, так переплетено, что я ничего не понимаю. Вы говорите, что вы теряетесь. Но подумайте обо мне! Я совсем запуталась и не знаю, что делать. Вы... да что говорить! Вы мужчина, с мужским жизненным опытом и мужским характером. Для вас все это очень просто: она любит меня... она не любит меня. А я запуталась и никак не разберусь. Я, конечно, тоже не девочка, но у меня нет никакого опыта во всех этих сложностях любви. У меня никогда не было романов. Я любила в жизни только одного человека, а теперь вот... вас... Вы и эта любовь к вам нарушили идеальный брак, Ивэн... -- Я знаю... -- сказал он. -- А вот я ничего не знаю, -- продолжала она. -- И нужно время, чтобы во всем разобраться, или ждать, когда все само собой уладится. Если бы только не Дик... -- Ее голос задрожал и оборвался. Ивэн невольно прижал ее к себе. -- Нет, нет, не теперь, -- мягко сказала она, снимая его руку и на минуту ласково задерживая ее в своей. -- Когда вы ко мне прикасаетесь, я не могу думать... Ну -- не могу... -- В таком случае я должен уехать, -- произнес он с угрозой, хотя вовсе не хотел угрожать ей. Она сделала протестующий жест. -- Такое положение, как сейчас, невозможно, недопустимо. Я чувствую себя подлецом, а вместе с тем знаю, что я не подлец. Я ненавижу обман. Я могу лгать лжецу, но не такому человеку, как Дик. Обманывать Большое сердце! Я гораздо охотнее пошел бы прямо к нему и сказал: "Дик, я люблю вашу жену, она любит меня. Что вы думаете делать?" -- Ну что ж, идите! -- вдруг загорелась Паола. Грэхем выпрямился решительным движением. -- Я пойду. И сейчас же. -- Нет, нет! -- вскликнула она, охваченная внезапным ужасом. -- Вы должны уехать. -- Затем ее голос опять упал. -- Но я не могу вас отпустить... Если Дик до сих пор еще сомневался в чувствах Паолы к Грэхему, то теперь все его сомнения исчезли. Он не нуждался больше ни в каких доказательствах, достаточно было взглянуть на Паолу. Она была в приподнятом настроении, она расцвела, как пышная весна вокруг нее, ее смех звучал счастливее, голос богаче и выразительнее, в ней била горячим ключом неутомимая энергия и жажда деятельности. Она вставала рано и ложилась поздно. Казалось, она решила больше себя не щадить и с упоением пила искристое вино своих чувств. И Дик иногда недоумевал: может быть, она нарочно отдается этому хмелю, -- оттого, что у нее нет мужества задуматься о том, что с ней происходит? Паола явно худела, и он должен был признать, что она становилась от этого еще красивее, ибо нежные и яркие краски ее лица приобрели какую-то прозрачность и одухотворенность. А в Большом доме жизнь текла по-прежнему -- налажено, весело и беспечно. Дик иногда спрашивал себя: долго ли это может продолжаться? И пугался, представляя себе, что будет, когда все изменится. Он был уверен, что никто, кроме него, ни о чем не догадывается. Сколько же еще это может тянуться? Недолго, конечно. Паола слишком неумелая актриса. И если бы даже она ухитрялась скрывать какие-то пошлые и низменные детали, то такой расцвет новых чувств не в силах скрыть ни одна женщина. Он знал, как проницательны его азиатские слуги; проницательны и тактичны, -- должен был он признать. Но дамы!.. Эти коварные кошки! Самая лучшая из них будет в восторге, узнав, что блистательная, безупречная Паола -- такая же дочь Евы, как и все они. Любая женщина, попавшая в дом на один день, на один вечер, может сразу догадаться о переживаниях Паолы. Разгадать Грэхема труднее. Но уж женщина женщину всегда раскусит. Однако Паола и в этом другая, чем все. Он никогда не замечал в ней чисто женского коварства, желания подстеречь других женщин, вывести их на чистую воду, за исключением тех случаев, когда это касалось его, Дика. И он опять усмехнулся, вспоминая "роман" с миссис Дехэмени, который был "романом" только в воображении Паолы. Размышляя обо всем этом. Дик спрашивал себя: знает ли Паола, что он догадался? А Паола спрашивала себя, догадался ли Дик, и долго не могла решить. Она не замечала никакой перемены ни в нем, ни в его обычном отношении к ней. Он, как всегда, невероятно много работал, шутил, пел свои песни, у него был все тот же вид счастливого и веселого малого. Ей даже чудилось порою, что он стал с нею нежнее, но она уверяла себя, что это только плод ее воображения. Однако скоро неопределенность кончилась. Иногда в толпе гостей за столом или вечером в гостиной за картами она наблюдала за ним из-под полуопущенных ресниц, когда он этого не подозревал, и наконец по его глазам и лицу поняла, что он знает. Грэхему она даже не намекнула на свое открытие. Кому от этого станет легче? Он может немедленно уехать, а она -- Паола честно признавалась себе в этом -- меньше всего хотела его отъезда. Но, придя к убеждению, что Дик знает или догадывается, она словно ожесточилась и стала нарочно играть с огнем. Если Дик знает, рассуждала она, -- а он знает, -- то почему же он молчит? Он, такой прямой и искренний! Она и желала объяснения -- и боялась; но потом страх исчез, и осталось только желание, чтобы он наконец заговорил. Дик был человеком действия и поступал решительно, чем бы это ни грозило. Она всегда предоставляла инициативу ему. Грэхем назвал создавшееся положение треугольником. Пусть Дик и разрешит эту задачу. Он может разрешить любую задачу. Почему же он медлит? Вместе с тем она продолжала жить не оглядываясь, стараясь заглушить голос совести, обвинявшей ее в двуличии, не желая слишком углубляться во все это. Ей чудилось, что она поднялась на вершину своей жизни и пьет эту жизнь жадными глотками. Временами она просто ни о чем не думала и только с гордостью говорила себе, что у ее ног лежат такие два человека. Гордость в ней всегда была преобладающей чертой: она гордилась своими разнообразными талантами, своей внешностью, мастерством в музыке и плавании. Все возвышало ее над другими: восхитительно ли она танцевала, носила ли с непередаваемым изяществом красивую и изысканную одежду, или плавала грациозно и смело -- редкая женщина будет так отважно нырять, -- или, сидя на спине мощного жеребца, спускалась по скату в бассейн и уверенно его переплывала. Она испытывала чувство гордости, когда видела их вместе, этих сероглазых белокурых великанов, ибо она была той же породы. Паолу не оставляло лихорадочное возбуждение, однако дело было тут не в нервах. Она даже ловила себя на том, что с холодным любопытством сравнивает обоих, сама не зная, для которого из них она старается быть как можно красивее и обаятельнее. Грэхема она уже держала в руках, а Дика не хотела выпускать. Была даже какая-то жестокость и в горделивом сознании, что из-за нее и ради нее страдают два таких незаурядных человека; она нисколько от себя не скрывала, что если Дик знает, -- вернее, с тех пор, как он знает, -- он тоже должен страдать. Паола уверяла себя, что она женщина с воображением, искушенная в любовных делах, и что главная причина ее любви к Грэхему вовсе не в новизне и свежести, не в том, что он другой, чем Дик. Она не хотела признаться себе, какую решающую роль здесь играет страсть. Где-то в самой глубине души она не могла не понимать, что это безрассудство, безумие: ведь все могло кончиться очень страшно для одного из них, а может быть, и для всех. Но ей нравилось порхать над пропастью, уверяя себя, что никакой пропасти нет. Когда она оставалась одна, то не раз, глядя в зеркало, с насмешливым укором покачивала головой и восклицала: "Эх ты, хищница, хищница!" А когда она позволяла себе размышлять об этом более серьезно, то готова была согласиться с тем, что Шоу и мудрецы из "Мадроньевой рощи" правы, обличая хищные инстинкты женщин. Она, конечно, не могла согласиться с Дар-Хиалом, будто женщина -- это неудавшийся мужчина; но все вновь вспоминались ей слова Уайльда: "Женщина побеждает, неожиданно сдаваясь". Не этим ли она покорила Грэхема, спрашивала себя Паола. Как это ни странно, но на уступки она уже пошла. Пойдет ли на дальнейшие?.. Он хотел уехать. С ней или без нее -- все равно уехать. Но она удерживала его. Какими способами? Давала ли она ему молчаливые обещания, что уступит окончательно? Паола со смехом отгоняла всякие предположения относительно будущего, довольствуясь мимолетными радостями настоящего, стараясь сделать свое тело еще прекраснее, свое обаяние еще неотразимее, излучать сияние счастья, -- и ощущала при этом такую полноту и трепетность жизни, какие ей были еще неведомы. ГЛАВА ДВАДЦАТЬ СЕДЬМАЯ Но когда мужчина и женщина влюблены и живут так близко друг от друга, им не дано сохранить расстояние между собой неизменным. Паола и Грэхем незаметно сближались. От долгих взглядов и прикосновений руки к руке они постепенно перешли к другим дозволенным ласкам, и кончилось тем, что однажды она опять очутилась у него в объятиях и их губы снова слились в продолжительном поцелуе. На этот раз Паола не вспыхнула гневом, а только властно заявила: -- Я вас не отпущу. -- Я не могу остаться, -- повторил Грэхем в сотый раз. -- Мне, конечно, приходилось не раз и целоваться за дверью и делать всякие глупости, -- продолжал он пренебрежительно, -- но тут другое -- тут вы и Дик. -- Уверяю вас, Ивэн, все как-нибудь уладится. -- Тогда уезжайте со мной, и мы сами все уладим. Поедем! Она отступила. -- Вспомните, -- настаивал Грэхем, -- что заявил Дик в тот вечер, когда Лео сражался с драконами. Он заявил: если бы даже Паола, его жена, от него с кем-нибудь сбежала, он сказал бы: "Благословляю вас, дети мои". -- Да, потому-то так и трудно, Ивэн. Он действительно Большое сердце. Вы удачно выразились. Слушайте! Понаблюдайте за ним! Он особенно мягок и бережен, как и обещал в тот вечер, -- мягок со мной, я хочу сказать. А кроме того... Вы не заметили... -- Он знает?.. Он вам что-нибудь говорил? -- прервал ее Грэхем. -- Ничего не говорил, но я уверена, что он знает или, во всяком случае, догадывается. Понаблюдайте за ним. Он не хочет соперничать с вами... -- Соперничать? -- Ну да. Не хочет. Вспомните вчерашний день. Когда наша компания приехала, он объезжал мустангов, но, увидев вас, больше не сел в седло. Он превосходный объездчик. Вы тоже попробовали. У вас выходило, правда, недурно, хотя, конечно, до него далеко. Но он не желал показывать свое превосходство. Одно это убедило меня, что он догадывается. И еще: вы не обратили внимания на то, что он теперь никогда не расспрашивает вас, что вы делаете, где проводите время, как он расспрашивает любого гостя? Он играет с вами на бильярде, -- потому что вы играете лучше него, да еще бьется на рапирах и палках -- тут вы тоже равны. Но он не вызывает вас ни на бокс, ни на борьбу. -- Да, в этом он действительно может победить меня, -- пробормотал Грэхем. -- Понаблюдайте, и вы увидите, что я права. А ко мне он относится, как к норовистому жеребенку, -- пусть, дескать, куролесит сколько душе угодно. Ни за что на свете не вмешается он в мои дела. О, поверьте, я его знаю. Он живет по своим собственным правилам и мог бы научить философов тому, что такое практическая философия. -- Нет, нет, слушайте! -- торопливо продолжала она, видя, что Грэхем хочет ее прервать. -- Я скажу вам больше. Из библиотеки в рабочую комнату Дика ведет потайная лестница, ею пользуются только я, он да его секретарь. Когда вы поднимаетесь по этой лестнице, то попадаете прямо в его комнату и оказываетесь среди книжных шкафов и полок. Я сейчас оттуда. Я шла к нему, но услышала голоса и решила, что, как обычно, идет разговор о делах имения и что он скоро освободится. Поэтому я осталась ждать. Это были действительно разговоры о делах, но такие интересные, такие, как сказал бы Хэнкок, "проливающие свет", что я не могла не подслушать. Эти разговоры "проливали свет" на характер самого Дика, хочу я сказать. Он беседовал с женой одного из рабочих. Она пришла с жалобой... Такие вещи не редкость в рабочих поселках. Если бы я эту женщину встретила, я бы ее не узнала и не вспомнила бы даже ее имени. Она все жаловалась, но Дик остановил ее. "Это не важно, -- сказал он, -- мне важно знать, сами-то вы поощряли Смита или нет?" Его зовут не Смитом -- я не помню как, но это не имеет значения, -- он служит у нас вот уже восемь лет, работает мастером. "О нет, сэр, -- услышала я ее ответ. -- Он все время мне проходу не давал. Я, конечно, старалась избегать его. Да и у моего мужа характер бешеный, а я больше всего боюсь, как бы он не потерял место. Он почти год служит здесь и, кажется, ни в чем не замечен. Правда? До этого у него бывали только случайные заработки, и нам приходилось очень туго. Не его это вина, он не пьет, и всегда..." "Ладно, -- перебил ее Дик. -- Ни его работа, ни его поведение тут ни при чем. Значит, вы утверждаете, что никогда не давали Смиту никаких оснований для ухаживания?" Нет, она на этом настаивала и целых десять минут подробно рассказывала о его приставаниях. У нее очень приятный голосок -- знаете, бывают такие робкие и мягкие женские голоса; и, наверно, она очень мила. Я едва удержалась, чтобы не заглянуть в кабинет. Мне так хотелось посмотреть на нее. "Значит, это произошло вчера утром? -- спросил Дик. -- А другие слышали? Я хочу сказать: кроме вас, мистера Смита и вашего мужа, -- ну хотя бы соседи знали об этом?" "Да, сэр. Видите ли, он не имел никакого права входить ко мне в кухню. Мой муж не его подчиненный. Он обнял меня и старался поцеловать, а тут как раз вошел мой муж. Хоть он и с характером, но не так чтобы очень силен. Смит вдвое выше. Муж вытащил нож, а мистер Смит схватил его за обе руки, они сцепились и стали кататься по всей кухне. Я испугалась, как бы до смертоубийства не дошло, выбежала и начала звать на помощь. Но соседи уже услышали, что у нас скандал. Муж и Смит в драке разбили окно, своротили печку, вся кухня была полна дыма и золы, их насилу растащили. А меня опозорили. За что? Вы же знаете, сэр, как теперь все бабы будут трепать языком..." Дик снова остановил ее, но еще минут пять никак не мог от нее отделаться. Больше всего она боялась, как бы ее муж не лишился места. Я ждала, что Дик ей скажет; но он, видимо, не принял еще никакого определенного решения, и я была уверена, что он теперь вызовет мастера. И тот действительно явился. Я многое дала бы, чтобы его увидеть, но я слышала только разговор. Дик сразу перешел к делу, описал весь скандал и драку, -- и Смит признался, что действительно шум получился основательный. "Она говорит, что никогда и ничем не поощряла ваших ухаживаний", -- заявил Дик. "Ну, это она врет, -- ответил Смит. -- Она так поглядывает на вас, будто сама приглашает поухаживать... Она с первого же дня так на меня смотрела. А зашел я к ней вчера на кухню потому, что она же меня и зазвала. Мы не ждали, что муж придет так скоро. Но когда она его увидела, то давай бороться и вырываться. А если она врет, будто не заманивала меня..." "Бросьте, -- остановил его Дик, -- все это пустяки, дело не в этом". "Как же пустяки, мистер Форрест, должен же я оправдаться", -- настаивал Смит. "Нет, это несущественно для того, в чем вы оправдаться не можете", -- ответил Дик, и я услышала в его голосе знакомые мне жесткие, холодные и решительные нотки. Смит все еще не понимал. Тогда Дик объяснил ему свою точку зрения: "Вы виноваты, мистер Смит, в том, что произошел скандал, безобразие и бесчинство, в том, что вы дали пищу бабьим языкам, в том, что вы нарушили порядок и дисциплину, -- а это все ведет к одному очень важному обстоятельству: вы внесли дезорганизацию в нашу работу". Но Смит все еще не понимал. Он решил, что его обвиняют в нарушении общественной нравственности, так как он преследовал замужнюю женщину, и всячески старался умилостивить Дика ссылками на то, что ведь она с ним заигрывала, и просьбами о снисхождении. "В конце концов, -- сказал он, -- мужчина, мистер Форрест, это мужчина; согласен, она заморочила мне голову, и я вел себя, как дурак". "Мистер Смит, -- сказал Дик, -- вы у меня работаете восемь лет, из них шесть в качестве мастера. На вашу работу я пожаловаться не могу. Работать вы, конечно, умеете. До вашей нравственности мне дела нет. Будьте хоть мормоном или турком. Ваша частная жизнь меня не касается, пока она не мешает вашей работе в имении. Любой из моих возчиков может напиваться по субботам до потери сознания, хоть каждую субботу, -- это его дело. Но если в понедельник вдруг окажется, что он еще не протрезвился и это отзывается на моих лошадях -- он груб с ними, бьет их и может повредить им, или если это хоть сколько-нибудь снижает качество или количество его понедельничной работы, -- с этой минуты его пьянство становится уже моим делом, и возчик может отправляться ко всем чертям". "Вы... вы же не хотите сказать, мистер Форрест, -- заикаясь, пробормотал Смит, -- что... что я тоже могу отправляться ко всем чертям?" "Именно это я и хочу сказать, мистер Смит. И я не потому рассчитываю вас, что вы посягнули на чужую собственность -- это дело ваше и ее мужа, -- а потому, что вы оказались причиной беспорядка в моем имении". -- И знаете, Ивэн, -- сказала Паола, прерывая свой рассказ, -- по голым цифровым данным Дик угадывает гораздо больше жизненных драм, чем любой писатель, погрузившись в водоворот большого города. Возьмите хотя бы отчеты молочных ферм -- ведомости каждого доильщика в отдельности: столько-то литров молока утром и вечером от такой-то коровы и столько-то от такой-то. Дику не нужно знать человека. Но вот удой понизился. "Мистер Паркмен, -- спрашивает он управляющего молочной фермой, -- что, Барчи Ператта женат?" -- "Да, сэр". -- "У них что, с женой нелады?" -- "Да, сэр". Или: "Мистер Паркмен, Симпкинс был очень долго нашим лучшим доильщиком, а теперь отстает от других, в чем дело?" Паркмен не знает. "Разузнайте, -- говорит Дик. -- Что-то у него есть на душе. Потолкуйте-ка с ним по-отечески и спросите. Надо снять с него то, что его гнетет". И мистер Паркмен дознается, в чем дело. Оказывается, сын Симпкинса, студент Стэнфордского университета, вдруг бросил учение, начал кутить и теперь сидит в тюрьме и ждет суда за подлог. Дик передал дело своим адвокатам, они замяли эту историю, добились того, что юношу выпустили на поруки, -- и ведомости Симпкинса стали прежними. А лучше всего то, что юноша исправился -- Дик взял его под наблюдение, -- окончил инженерное училище и теперь служит у нас, работает на осушке болот и получает полтораста долларов в месяц, женился, и его будущность обеспечена, а отец продолжает доить коров. -- Вы правы, -- задумчиво и сочувственно пробормотал Грэхем, -- недаром я назвал Дика Большим сердцем. -- Я называю его моей нерушимой скалой, -- сказала Паола с чувством. -- Он такой надежный. Нет, вы еще не знаете его. Никакая буря его не сломит. Ничто не согнет. Он ни разу не споткнулся. Точно бог улыбается ему, всегда улыбается. Никогда жизнь не ставила его на колени... пока. И... я... я... не хотела бы быть свидетельницей этого. Это разбило бы мне сердце. -- Рука Паолы потянулась к его руке, в легком прикосновении были и просьба и ласка. -- Я теперь боюсь за него. Вот почему я не знаю, как мне поступить. Ведь не ради себя же я медлю, колеблюсь... Если бы я могла упрекнуть его в требовательности, ограниченности, слабости или малейшей пошлости, если бы жизнь била его и раньше, я бы давным-давно уехала с вами, мой милый, милый... Ее глаза внезапно стали влажными. Она успокоила Грэхема пожатием руки и, чтобы овладеть собой, вернулась к своему рассказу: -- "Ее супруг, мистер Смит, вашего мизинца не стоит, -- продолжал Дик. -- Ну что о нем можно сказать? Усерден, старается угодить, но не умен, не силен, в лучшем случае -- работник из средних. А все-таки приходится рассчитывать вас, а не его; и я об этом очень, очень сожалею". Конечно, он говорил и многое другое, но я рассказала вам самое существенное. Отсюда вы можете судить о его правилах. А он всегда следует им. Дик предоставляет личности полную свободу. Что бы человек ни делал, пока он не нарушает интересов той группы людей, в которой живет, это никого не касается. По мнению Дика, Смит вправе любить женщину и быть любимым ею, раз уж так случилось. Он всегда говорил, что любовь не навяжешь и не удержишь насильно. Если бы я на самом деле ушла с вами, он сказал бы: "Благословляю вас, дети мои". Чего бы это ему ни стоило, он так сказал бы, ибо считает, что былую любовь не воротишь. Каждый час любви, говорит он, окупается полностью, обе стороны получают свое. В этом деле не может быть ни предъявления счетов, ни претензий: требовать любви просто смешно. -- Я с ним совершенно согласен, -- сказал Грэхем. -- "Ты обещал, или обещала, любить меня до конца жизни", -- заявляет обиженная сторона, словно это вексель на столько-то долларов и его можно предъявить ко взысканию. Доллары остаются долларами, а любовь жива или умирает. А если она умерла, то откуда ее взять? В этом вопросе мы все сходимся, и все ясно. Мы любим друг друга, и довольно. Зачем же ждать хотя бы одну лишнюю минуту? Его рука скользнула вдоль ее пальцев, лежавших на клавишах, он наклонился к Паоле, сначала поцеловал ее волосы, потом медленно повернул к себе ее лицо и поцеловал в раскрытые покорные губы. -- Дик любит меня не так, как вы, -- сказала она, -- не так безумно, хочу я сказать. Я ведь с ним давно -- и стала для него чем-то вроде привычки. До того как я встретилась с вами, я часто-часто думала об этом и старалась отгадать: что он любит больше -- меня или свое имение?.. -- Но ведь все это так просто, -- сказал Грэхем. -- Надо только быть честным! Уедем! Он поднял ее и поставил на ноги, как бы собираясь тотчас же увезти. Но она вдруг отстранилась от него, села и опять закрыла руками вспыхнувшее лицо. -- Вы не понимаете, Ивэн... Я люблю Дика. Я буду всегда любить его. -- А меня? -- ревниво спросил Грэхем. -- Конечно, -- улыбнулась она. -- Вы единственный, кроме Дика, кто меня так... целовал и кого я так целовала. Но я ни на что не могу решиться. Треугольник, как вы называете наши отношения, должен быть разрешен не мной. Сама я не в силах. Я все сравниваю вас обоих, оцениваю, взвешиваю. Мне представляются все годы, прожитые с Диком. И потом я спрашиваю свое сердце... И я не знаю. Не знаю... Вы большой человек и любите меня большой любовью. Но Дик больше вас. Вы ближе к земле, вы... -- как бы это выразиться? -- вы человечнее, что ли. И вот почему я люблю вас сильнее -- или по крайней мере мне кажется, что сильнее. Подождите, -- продолжала она, удерживая его жадно тянувшиеся к ней руки, -- я еще не все сказала. Я вспоминаю все наше прошлое с Диком, представляю себе, какой он сегодня и какой будет завтра... И я не могу вынести мысли, что кто-то пожалеет моего мужа... что вы пожалеете его, -- а вы не можете не жалеть его, когда я говорю вам, что люблю вас больше. Вот почему я ни в чем не уверена, вот почему я так быстро беру назад все, что скажу... и ничего не знаю... Я бы умерла со стыда, если бы из-за меня кто-нибудь стал жалеть Дика! Честное слово! Я не могу представить себе ничего ужаснее! Это унизит его. Никто никогда не жалел его. Он всегда был наверху, веселый, радостный, уверенный, непобедимый. Больше того: он и не заслуживал, чтобы его жалели. И вот по моей и... вашей вине, Ивэн... Она резко оттолкнула руку Ивэна. -- ...Все, что мы делаем, каждое ваше прикосновение -- уже повод для жалости. Неужели вы не понимаете, насколько я во всем этом запуталась? А потом... ведь у меня есть гордость. Вы видите, что я поступаю нечестно по отношению к нему... даже в таких мелочах, -- она опять поймала его руку и стала ласкать ее легкими касаниями пальцев, -- и это оскорбляет мою любовь к вам, унижает, не может не унижать меня в ваших глазах. Я содрогаюсь при мысли, что вот хотя бы это, -- она приложила его руку к своей щеке, -- дает вам право жалеть его, а меня осуждать. Она сдерживала нетерпение этой лежавшей на ее щеке руки, потом почти машинально перевернула ее, долго разглядывала и медленно целовала в ладонь. Через мгновение он рванул ее к себе, и она была в его объятиях. -- Ну, вот... -- укоризненно сказала она, высвобождаясь. -- Почему вы мне все это про Дика рассказываете? -- спросил ее Грэхем в другой раз, во время прогулки, когда их лошади шли рядом. -- Чтобы держать меня на расстоянии? Чтобы защититься от меня? Паола кивнула, потом сказала: -- Нет, не совсем так. Вы же знаете, что я не хочу держать вас на расстоянии... слишком далеком. Я говорю об этом потому, что Дик постоянно занимает мои мысли. Ведь двенадцать лет он один занимал их. А еще потому, вероятно, что я думаю о нем. Вы поймите, какое создалось положение! Вы разрушили идеальное супружество! -- Знаю, -- отозвался он. -- Моя роль разрушителя мне совсем не по душе. Это вы заставляете меня играть ее, вместо того чтобы со мной уйти. Что же мне делать? Я всячески стараюсь забыться, не думать о вас. Сегодня утром я написал полглавы, но знаю, что ничего не вышло, придется все переделывать, -- потому что я не могу не думать о вас. Что такое Южная Америка и ее этнография в сравнении с вами? А когда я подле вас -- мои руки обнимают вас, прежде чем я успеваю отдать себе отчет в том, что делаю. И, видит бог, вы хотите этого, вы тоже хотите этого, не отрицайте! Паола собрала поводья, намереваясь пустить лошадь галопом, но прежде с лукавой улыбкой произнесла: -- Да, я хочу этого, милый разрушитель. Она и сдавалась и боролась. -- Я люблю мужа, не забывайте этого, -- предупреждала она Грэхема, а через минуту он уже сжимал ее в объятиях. -- Слава богу, мы сегодня только втроем! -- воскликнула однажды Паола и, схватив за руки Дика и Грэхема, потащила их к любимому дивану Дика в большой комнате. -- Давайте сядем и будем рассказывать друг другу печальные истории о смерти королей. Идите сюда, милорды и знатные джентльмены, поговорим об Армагеддоновой битве; когда закатится солнце последнего дня. Она была очень весела, и Дик с изумлением увидел, что она закурила сигарету. За все двенадцать лет их брака он мог сосчитать по пальцам, сколько сигарет она выкурила, -- и то она делала это только из вежливости, чтобы составить компанию какой-нибудь курящей гостье. Позднее, когда Дик налил себе и Грэхему виски с содовой, она удивила его своей просьбой дать и ей стаканчик. -- Смотри, это с шотландским виски, -- предупредил он. -- Ничего, совсем малюсенький, -- настаивала она, -- и тогда мы будем как три старых добрых товарища и поговорим обо всем на свете. А когда наговоримся, я спою вам "Песнь Валькирии". Она говорила больше, чем обычно, и всячески старалась заставить мужа показать себя во всем блеске. Дик это заметил, но решил исполнить ее желание и выступил с импровизацией на тему о белокурых солнечных героях. "Она хочет, чтобы Дик показал себя", -- подумал Грэхем. Но едва ли Паола могла сейчас желать, чтобы они состязались, -- она просто с восхищением смотрела на этих двух представителей человеческой породы: они были прекрасны и оба принадлежали ей. "Они говорят об охоте на крупную дичь, -- подумала она, -- но разве когда-нибудь маленькой женщине удавалось поймать такую дичь, как эти двое?" Паола сидела на диване, поджав ноги, и ей был виден то Грэхем, удобно расположившийся в глубоком кресле, то Дик: опираясь на локоть, он лежал подле нее среди подушек. Она переводила взгляд с одного на другого, и когда мужчины заговорили о жизненных схватках и борьбе -- как реалисты, трезво и холодно, -- ее мысли устремились по тому же руслу, и она уже могла хладнокровно смотреть на Дика, без той мучительной жалости, которая все эти дни сжимала ей сердце. Она гордилась им, -- да и какая женщина не стала бы гордиться таким статным, красивым мужчиной, -- но она его уже не жалела. Они правы. Жизнь -- игра. В ней побеждают самые ловкие, самые сильные. Разве они оба много раз не участвовали в такой борьбе, в таких состязаниях? Почему же нельзя и ей? И по мере того как она смотрела на них и слушала их, этот вопрос вставал перед ней все с большей настойчивостью. Они отнюдь не были анахоретами, эти двое, и, наверное, разрешали себе многое в том прошлом, из которого, как загадки, вошли в ее жизнь. Они знавали такие дни и такие ночи, в которых женщинам -- по крайней мере женщинам, подобным Паоле, -- отказано. Что касается Дика, то в его скитаниях по свету он, бесспорно, -- она сама слышала всякие разговоры на этот счет, -- сближался со многими женщинами. Мужчина всегда остается мужчиной, особенно такие, как эти двое! И ее обожгла ревность к их случайным, неведомым подругам, и ее сердце ожесточилось. "Они пожили всласть и ни в чем не знали отказа", -- вспомнилась ей строчка из Киплинга. Жалость? А почему она должна жалеть их больше, чем они жалеют ее? Все это слишком огромно, слишком стихийно, здесь нет места жалости. Втроем они участвуют в крупной игре, и кто-нибудь должен проиграть. Увлекшись своими мыслями, она уже рисовала себе возможный исход игры. Обычно она боялась таких размышлений, но стаканчик виски придал ей смелости. И вдруг ей представилось, что конец будет страшен; она видела его как бы сквозь мглу, но он был страшен. Ее привел в себя Дик, он водил рукой перед ее глазами, как бы отстраняя какое-то видение. -- Померещилось что-нибудь? -- поддразнил он ее, стараясь поймать ее взгляд. Его глаза смеялись, но она уловила в них что-то, заставившее ее невольно опустить длинные ресницы. Он знал. В этом уже нельзя было сомневаться. Он знал. Именно это она прочла в его взгляде и потому опустила глаза. -- "Цинтия, Цинтия, мне показалось!.." -- весело стала она напевать; и когда он опять заговорил, она потянулась к его недопитому стакану и сделала глоток. Пусть будет что будет, сказала она себе, а игру она доиграет. Хоть это и безумие, но это жизнь, она живет. Так полно она еще никогда не жила. И эта игра стоила свеч, какова бы ни была потом расплата. Любовь? Разве она когда-нибудь по-настоящему любила Дика той любовью, на какую была способна теперь? Не принимала ли она все эти годы нежность и привычку за любовь? Ее взор потеплел, когда она взглянула на Грэхема: да, вот Грэхем захватил ее, как никогда не захватывал Дик. Она не привыкла к столь крепким напиткам, ее сердце учащенно билось, и Дик, как бы случайно на нее посматривая, отлично понимал, почему так ярко блестят ее глаза и пылают щеки и губы. Он говорил все меньше, и беседа, точно по общему уговору, затихла. Наконец он взглянул на часы, встал, зевнул, потянулся и заявил: -- Пора и на боковую. Белому человеку осталось мало спать. Выпьем, что ли, на ночь, Иван? Грэхем кивнул; оба чувствовали потребность подкрепиться. -- А ты? -- спросил Дик жену. Но Паола покачала головой, подошла к роялю и принялась убирать ноты; мужчины приготовили себе напитки. Грэхем опустил крышку рояля, а Дик ждал уже в дверях, и когда все они вышли из комнаты, он оказался на несколько шагов впереди. Паола попросила Грэхема тушить свет во всех комнатах, через которые они проходили. В том месте, где Грэхему надо было сворачивать к себе в башню. Дик остановился. Грэхем погасил последнюю лампочку. -- Да не эту... глупый, -- услышал Дик голос Паолы. -- Эта горит всю ночь. Дик не слышал больше ничего, но кровь бросилась ему в голову. Он проклинал себя, он вспомнил, что когда-то сам целовался, пользуясь темнотой. И теперь он совершенно точно представлял себе, что произошло в этой темноте, длившейся мгновение, пока лампочка не вспыхнула снова. У него не хватило духа взглянуть им в лицо, когда они нагнали его. Не желал он также видеть, как честные глаза Паолы спрячутся за опущенными ресницами; он медлил и мял сигару, тщетно подыскивая слова для непринужденного прощания. -- Как идет ваша книга? Какую главу вы пишете? -- наконец крикнул он вслед удалявшемуся Грэхему и почувствовал, что Паола коснулась его руки. Держась за его руку, она раскачивала ее и шла рядом с ним, болтая и подпрыгивая, словно расшалившаяся девочка. Он же печально размышлял о том, какую еще она изобретет хитрость, чтобы сегодня уклониться от обычного поцелуя на ночь, от которого уже так давно уклонялась. Видимо, она так и не успела ничего придумать; а они уже дошли до того места, где им надо было разойтись в разные стороны. Поэтому, все еще раскачивая его руку и оживленно болтая всякий вздор, она проводила Дика до его рабочего кабинета. И тут он сдался. У него не хватило ни сил, ни упорства, чтобы ждать новой уловки. Сделав вид, будто вспомнил что-то, он довел ее до своего письменного стола и взял с него случайно попавшее под руку письмо. -- Я дал себе слово отправить завтра утром ответ с первой же машиной, -- сказал он, нажимая кнопку диктофона, и принялся диктовать. Она еще с минуту не выпускала его руки. Затем он почувствовал прощальное пожатие ее пальцев, и она прошептала: -- Спокойной ночи! -- Спокойной ночи, детка, -- ответил он машинально, продолжая диктовать и как бы не замечая ее ухода. И продолжал до тех пор, пока ее шаги не стихли в отдалении. ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ВОСЬМАЯ На следующее утро Дик, диктуя Блэйку ответы на письма, не раз готов был все это бросить. -- Позвоните Хеннесси и Менденхоллу, -- сказал он, когда Блэйк собрал свои бумаги и поднялся, чтобы уйти. -- Поймайте их в конюшнях для молодняка и скажите: пусть сегодня не приходят, лучше завтра утром. Но тут появился Бонбрайт и приготовился, как обычно, стенографировать в течение часа разговоры Дика с его управляющими. -- И вот еще что, -- крикнул Дик вслед Блэйку, -- спросите Хеннесси, как чувствует себя старуха Бесси. Она была вчера вечером очень плоха, -- пояснил он Бонбрайту. -- Мистеру Хэнли нужно переговорить с вами немедленно, мистер Форрест, -- сказал Бонбрайт и прибавил, увидев, как его патрон с досадой и удивлением поднял брови. -- Это насчет Быокэйской плотины. Чтото там не выходит по плану... допущена, видимо, крупная ошибка... Дик уступил и целый час совещался со своими управляющими. Во время жаркого спора с Уордменом о дезинфекционном составе для купания овец он встал из-за стола и подошел к окну, привлеченный голосами, топотом лошадей и смехом Паолы. -- Воспользуйтесь отчетом Монтаны, я вам сегодня же пришлю с него копию, -- продолжал он, глядя в окно. -- Там выяснили, что это средство не годится. Оно действует скорее успокаивающе, но не убивает паразитов. Оно недостаточно эффективно. Мимо окна проскакала кавалькада из четырех человек. Паола ехала между двумя друзьями Форреста, художником Мартинесом и скульптором Фрейлигом, только что прибывшим с утренним поездом. Она оживленно беседовала с обоими. Четвертым был Грэхем на Селиме: он отстал от них, но было совершенно ясно, что очень скоро эти четверо всадников разделятся на две пары. Едва пробило одиннадцать, как Дик, не находивший себе места, нахмурясь, вышел с папиросой на большой двор; угадав по многим признакам, что Паола совсем забросила своих золотых рыбок. Дик горько усмехнулся. Глядя на них, он вспомнил о ее собственном внутреннем дворике, где тоже был бассейн, -- она держала в нем самые редкие и красивые экземпляры. Он решил заглянуть туда и пустился в путь, открывая своим ключом двери без ручек и выбирая ходы и переходы, известные, кроме него, только Паоле да слугам. Внутренний дворик Паолы был одним из самых замечательных подарков, сделанных Диком своей молодой жене. Эта затея, подсказанная щедростью любящего, могла быть осуществлена только при таких королевских доходах. Он предоставил Паоле полную возможность устроить дворик по своему вкусу и настаивал на том, чтобы она не останавливалась перед самыми сумасбродными тратами. Ему доставляло особенное удовольствие дразнить своих бывших опекунов сногсшибательными суммами в ее чековой книжке. Дворик никак не был связан с общим планом Большого дома. Глубоко скрытый в недрах этой огромной постройки, он не мог нарушить его очертаний и красот. И редко кто видел этот прелестнейший уголок. Кроме сестер Паолы да какого-нибудь приезжего художника, туда никто не допускался, и никто не мог им полюбоваться. Грэхем слышал о существовании дворика, но даже ему не предложили посмотреть его. Дворик был круглый и настолько маленький, что в нем не чувствовался холод пустого пространства, как в большинстве дворов. Дом был построен из бетона, здесь же глаз отдыхал на мраморе удивительно мягких тонов. Окружающие дворик аркады были из резного белого мрамора с чуть зеленоватым оттенком, смягчавшим ослепительные отблески полуденного солнца. Бледноалые розы обвивались вокруг стройных колонн и перекидывались на плоскую низкую крышу, украшенную не уродливыми химерами, а смеющимися, шаловливыми младенцами. Дик брел неторопливо по розовому мраморному полу под аркадами, и в его душу постепенно проникала красота этого дворика, смягчая и успокаивая его. Сердцем и центром дворика был фонтан: он состоял из трех сообщающихся между собой, расположенных на разной высоте бассейнов из белого мрамора, прозрачного, как раковины. Вокруг бассейна резвились дети, изваянные из розового мрамора, в натуральную величину. Некоторые из них заглядывали, перегнувшись через борт, в нижние бассейны; один жадно тянулся ручонками к золотым рыбкам; другой, лежа на спине, улыбался небу; еще один малыш, широко расставив толстенькие ножки, потягивался; иные стояли в воде, иные играли среди белых и красных роз, -- но все были так или иначе связаны с фонтаном и в какой-нибудь точке с ним соприкасались. Мрамор был выбран так удачно и скульптура так хороша, что возникала полная иллюзия жизни. Это были не херувимы, а живые, теплые человеческие детеныши. Дик с улыбкой смотрел на их веселую компанию. Он докурил папиросу и все еще стоял перед ними, держа в руках окурок. "Вот что ей нужно было, -- думал он, -- ребята, малыши. Она же страстно любит их! И если б у нее были дети..." Он вздохнул и, пораженный новой, -- мыслью, посмотрел на любимое местечко Паолы, зная заранее, что не увидит брошенного там в красивом беспорядке начатого ею шитья: все эти дни она не шила. Он не зашел в маленькую галерею за аркадами, где были собраны картины и гравюры, а также мраморные и бронзовые копии с ее любимейших скульптур, находящихся в музеях Европы. Он поднялся по лестнице, прошел мимо великолепной Ники, стоявшей на площадке в том месте, где лестница разделялась, и еще выше -- в жилые комнаты, занимавшие весь верхний этаж флигеля. Но возле Ники он на миг остановился и посмотрел вниз, на дворик. Сверху он был похож на прекрасную драгоценную гемму, совершенную по форме и по краскам. И Дик должен был сознаться, что хотя средства для воплощения этого замысла предоставил он, но замысел целиком принадлежал Паоле, -- эта красота была ее созданием. Паола долго мечтала о таком дворике, и Дик дал ей возможность осуществить свою мечту. А теперь, размышлял он, она забыла и о дворике. Паола не была своекорыстной, -- он отлично знал это, -- и если он, сам по себе, не в силах удержать ее, то всем этим игрушкам никогда не заглушить зов ее сердца. Дик бесцельно бродил по ее комнатам, почти не видя отдельных обступивших его предметов, но все охватывая любящим взглядом. Каждая вещь здесь красноречиво говорила о своеобразии хозяйки. Но когда он заглянул в ванную с ее низким римским бассейном, он все-таки не мог не заметить, что кран чуточку подтекает, и решил сегодня же сказать об этом водопроводчику. Взглянул Дик, конечно, и на ее мольберт, отнюдь не ожидая увидеть новую работу, но обманулся -- перед ним стоял его собственный портрет. Он знал ее прием -- брать позу и основные контуры с фотографии, а затем дополнять этот контур по воспоминаниям. В данном случае она воспользовалась очень удачным "моментальным снимком, когда он сидел в седле. Одинединственный раз и на один миг Дику удалось заставить Капризницу стоять смирно; он был изображен с шляпой в руке, волосы в живописном беспорядке, выражение лица естественное -- он не знал, что его снимают, глаза прямо смотрят в камеру. Никакой фотограф не мог бы лучше уловить сходство. Паола отдала увеличить снимок и писала теперь с него. Но портрет уже перестал быть фотографией. Дик узнавал характерную для Паолы манеру. Вдруг он вздрогнул и вгляделся пристальнее. Разве это его выражение глаз да и всего лица? Опять он посмотрел на фотографию, -- там этого не было. Он подошел к одному из зеркал и, придав себе равнодушный вид, начал думать о Паоле и Грэхеме. И постепенно на его лице и в глазах появилось то самое выражение. Не удовольствовавшись этим, он вернулся к мольберту и еще раз взглянул на портрет, чтобы проверить свое впечатление. Паола знала! Паола знала, что он знает! Она вырвала у него тайну, подстерегла в одну из тех минут, когда новое выражение без его ведома проступило у него на лице, и перенесла на холст. Из гардеробной появилась горничная Паолы, китаянка Ой-Ли; она не заметила Дика и шла к нему навстречу в глубокой задумчивости, опустив глаза. Лицо ее было печально, и она уже не поднимала брови -- привычка, послужившая поводом для ее прозвища. На лице не было обычного удивления, китаянка казалась подавленной. "Кажется, все наши лица начали выдавать свои тайны", -- подумал он. -- С добрым утром, Ой-Ли, -- окликнул ее Дик. Она ответила на его приветствие; в ее глазах он прочел сострадание. Ой-Ли знает -- первая из посторонних. Что ж, на то она и женщина! Впрочем, служанка так много бывала с Паолой, когда та сидела у себя, что, конечно, не могла не разгадать тайну своей хозяйки. Вдруг ее губы задрожали, она стиснула руки и пыталась заговорить. -- Мистер Форрест, -- начала она, задыхаясь. -- Может быть, вы подумаете, я с ума сошла, но я хочу кое-что сказать вам. Вы очень добрый хозяин. Вы очень добры к моей старой матери. Вы всегда, всегда были добры ко мне... Она запнулась, облизнула пересохшие губы, потом заставила себя поднять на него глаза и продолжала: -- Миссис Форрест, мне кажется, она... она... Но лицо Дика стало вдруг таким строгим, что она смутилась, умолкла и покраснела; и Дик подумал: она стыдится того, что собиралась сказать. -- Хорошую картину пишет миссис Форрест, правда? -- заметил он, чтобы дать ей прийти в себя. Китаянка вздохнула, и, когда обратила взор на портрет Дика, в ее глазах опять мелькнуло сострадание. Она снова вздохнула, но он не мог не заметить внезапной холодности ее тона, когда она ответила: -- Да, миссис Форрест рисует очень хорошую картину. Она вдруг взглянула на него проницательным и пристальным взглядом, как бы изучая его лицо, затем опять повернулась к портрету и, показывая на его глаза, сказала: -- Нехорошо. Ее голос звучал резко и сердито. -- Нехорошо, -- бросила она опять через плечо, еще громче, еще резче, и скрылась в спальне Паолы. Дик невольно выпрямился, как бы готовясь мужественно встретить то, что должно было скоро обрушиться на него. Что ж, это начало конца. Ой-Ли знает. Скоро узнают и другие, узнают все. В известном смысле он был даже рад этому, -- рад, что мука ожидания продлится теперь недолго. Все же, уходя из комнаты, он уже насвистывал веселый мотив, давая понять китаянке, что с его точки зрения все пока обстоит благополучно. В тот же день, пользуясь тем, что Дик уехал на прогулку с Фрейлигом, Мартинесом и Грэхемом, Паола, в свою очередь, предприняла тайное паломничество на половину мужа. Выйдя на веранду, служившую Дику спальней, она окинула взглядом кнопки, телефон над постелью, соединявший Дика с его служащими и почти со всей Калифорнией, диктофон на вращающейся подставке, аккуратно разложенные книги, журналы и сельскохозяйственные бюллетени, ожидавшие просмотра, пепельницу, папиросы, блокноты, термос. Внимание Паолы привлекла ее собственная фотография -- единственное украшение этой комнаты. Фотография висела над барометром и термометрами, которые, как она знала, всего чаще привлекали взор Дика. По какой-то странной фантазии она перевернула смеющийся портрет лицом к стене, увидела пустой прямоугольник рамки, перевела взгляд на постель и снова на стену -- и вдруг, точно испугавшись, торопливо повесила смеющийся портрет опять лицом к комнате. "Да, он тут на месте, -- подумала Паола. -- На месте". Потом ее глаза остановились на большом автоматическом револьвере в кобуре, висевшем так близко от постели Дика, что достаточно было протянуть руку, чтобы вытащить его. Она взялась за рукоятку. Да, как и следовало ожидать, курок не на предохранителе, таков уж у Дика обычай: как бы долго револьвер ни оставался без употребления, он не дает ему залеживаться в кобуре. Вернувшись в рабочий кабинет, Паола медленно обошла его, задумчиво разглядывая огромные картотеки, шкафы с картами и чертежами на синьке, вращающиеся полки со справочниками и длинные ряды тщательно переплетенных племенных реестров. В конце концов она дошла и до библиотеки, -- там было множество брошюр, переплетенных журнальных статей и с десяток каких-то толстых научных книг. Она добросовестно прочла заглавия: "Кукуруза в Калифорнии", "Силосование кормов", "Организация фермы", "Курс сельскохозяйственного счетоводства", "Ширы в Америке", "Истощение чернозема", "Люцерна в Калифорнии", "Почвообразование", "Высокие урожаи в Калифорнии", "Американские шортхорны". Прочтя последнее название, она ласково улыбнулась, вспомнив ту оживленную полемику, которую Дик вел, отстаивая необходимость делать различие между дойной коровой и убойной, против тех, кто доказывал, что надо выращивать коров, отвечающих одновременно обоим назначениям. Она погладила ладонью корешки книг, прижалась к ним щекой и закрыла глаза. О Дик! Какая-то мысль зародилась в ней и тут же угасла, оставив в сердце смутную печаль, ибо Паола не решилась додумать ее до конца. Как этот письменный стол типичен для Дика! Никакого беспорядка, никаких следов неоконченной работы. Только проволочный лоток с отстуканными на пишущей машинке, ожидающими его подписи письмами да непривычно большая стопка желтых телеграмм, принятых по телефону из Эльдорадо и перепечатанных секретарями на бланки. Она рассеянно скользнула взглядом по первым строкам лежавшей сверху телеграммы и наткнулась на чрезвычайно заинтересовавшее ее сообщение. Паола, сдвинув брови, вчиталась в него, затем начала рыться в куче телеграмм, пока не нашла подтверждения поразившего ее известия. Погиб Джереми Брэкстон -- этот рослый, веселый и добрый челоовек. Шайка пьяных мексиканских пеонов убила его в горах, когда он хотел бежать с рудников Харвест в Аризону. Телеграмма пришла два дня тому назад, и Дик знал об этом уже в течение двух дней, но не говорил, чтобы ее не расстраивать. Был в этом и другой см