из жизни.

     Пачо  Сантос,  проявляя  изобретательность, тоже  старался хоть  чем-то
занять  своих охранников,  ибо когда им  надоедало  играть в  карты, крутить
десять раз подряд один  и тот же фильм  или хвастать мужскими подвигами, они
начинали слоняться по комнате, как львы в клетке. Сквозь  отверстия в масках
виднелись красные глаза. Единственное, на что они могли рассчитывать, -- это
несколько  дней отгулов. После  такой недели сплошных гулянок, беспробудного
пьянства  и наркотиков становилось еще  хуже. Употребление наркотиков,  и не
только на  службе, было  запрещено и строго  наказывалось, но любители этого
дела  всегда находили способ обмануть бдительность начальства.  Как правило,
курили марихуану, а когда припекало, принимали  несколько таблеток "базуки",
способной  толкнуть  на  любое  безрассудство.  Как-то один  из  охранников,
прошлявшись всю ночь по  притонам,  рано утром  с криком ввалился  в комнату
Пачо. Парню привиделся  черт с кровавыми глазами,  пучками торчавшей из ушей
щетины и  адским запахом паленой серы. Ему очень хотелось закончить праздник
в  компании  пленника. "Ты  не  представляешь,  какой я злодей", --  сообщил
охранник, глотая в шесть часов утра двойную порцию водки. Следующие два часа
пьяница в порыве откровенности  рассказывал о себе, хотя никто  не тянул его
за язык. Когда он в конце концов отключился, Пачо едва не решился бежать.
     В  плену Пачо с особой  радостью перечитывал письма  читателей, которые
"Тьемпо" по инициативе  Марии Виктории специально  для  него  публиковала на
первых  страницах  без купюр и  сокращений.  Последняя фотография его детей,
напечатанная в одной из заметок, вдохновила Пачо тут же написать  им письмо,
полное сентиментальных  признаний,  может быть,  смешных,  для  тех, кто  не
страдал. "Я сижу в этой комнате,  прикованный  к кровати, и на глазах у меня
слезы". С тех пор он написал жене и детям несколько откровенных писем, но ни
одно из них так и не сумел отослать.
     После  смерти  Марины  и Дианы Пачо  потерял всякую надежду, как  вдруг
возможность  бежать ему представилась сама собой. Он уже не  сомневался, что
находится в одном  из кварталов, прилегавших  к проспекту  Бойака  на западе
столицы. Хорошо знакомый район: Пачо часто в часы пик ехал из редакции домой
этим  путем,  сюда же  он направлялся и в день похищения.  Здесь преобладали
типовые жилые застройки со стандартными домами, похожими как две капли воды:
гаражные ворота,  крошечный садик, верхний  этаж с  видом  на улицу, на всех
окнах  железные решетки,  выкрашенные  белой краской.  За  неделю  ему  даже
удалось определить точное расстояние  до  пиццерии  и узнать,  что  соседняя
фабрика --  не  что иное,  как  баварская пивоварня.  С толку  сбивал только
ненормальный петух,  который в первые дни просто пел, когда  ему вздумается,
но через несколько  месяцев начал еще  и  менять  место: то он кричал где-то
далеко в три часа дня, то прямо под окном  в два  часа ночи. Пачо еще больше
удивился бы, если  бы  узнал, что  Маруха  и Беатрис  совсем  в другом месте
слышат то же самое.
     В торце  коридора было  окно: через него можно выпрыгнуть во внутренний
двор,  потом  по развесистому дереву взобраться  на  увитый плющом  каменный
забор.  Что  находится  за  забором, он не знал,  но поскольку  дом угловой,
считал,  что  там  должна быть  улица.  Почти наверняка на  ней  расположены
продуктовая лавка, аптека и автомастерская. Последнее было, скорее, минусом,
ибо  мастерская могла служить ширмой для похитителей. Однажды Пачо  слышал с
той стороны какой-то  спор о футболе, и голоса, несомненно, принадлежали его
охранникам.  Во всяком  случае, путь  через забор  казался  простым,  но все
остальное оставалось  непредсказуемым. Так что лучшей альтернативой  казался
туалет: бесспорным преимуществом было  то,  что только туда  ему разрешалось
ходить без наручников.
     Ясно, что бежать нужно днем: ведь он никогда не просился в туалет среди
ночи, даже  если  не спал,  а смотрел телевизор или писал, сидя на  кровати;
необычная просьба могла  вызвать  подозрения.  К тому  же  уличная  торговля
закрывалась  рано, после семичасового выпуска новостей соседи расходились по
домам, и в  десять окрестности  пустели. Даже  по пятницам  кипучая вечерняя
жизнь  Боготы  замирала, слышалось лишь  неторопливое пыхтение  пивоварни да
короткий  вой скорой помощи, выруливающей  на  проспект Бойака. Кроме  того,
ночью будет трудно быстро укрыться  на пустынной  улице, когда двери лавок и
домов надежно заперты на засовы и щеколды.
     Крайне благоприятная  возможность  бежать  все же представилась 6 марта
именно ночью.  Один  из  охранников принес  бутылку  водки и пригласил  Пачо
выпить, пока  шла телепередача о Хулио Иглесиасе. Пачо  пил мало, только  за
компанию. Охранник, заступивший на смену только вечером, наливал себе  часто
и упал  как сноп, не  осилив  бутылки и  не  пристегнув пленника  к кровати.
Однако Пачо так хотелось спать, что вначале  он даже не подумал о  посланной
небом возможности.  Ночью, если ему  требовалось пойти в туалет, его  должен
был сопровождать дежурный, но Пачо решил не нарушать его счастливый хмельной
сон. Без всякой задней мысли он вышел в темный коридор -- как был, босиком и
в  трусах,  и, затаив  дыхание,  миновал комнату, в которой спала  остальная
охрана.  Кто-то  храпел как  паровоз. До этого момента  Пачо не приходило  в
голову,  что это  может  быть побег  и  самое  трудное  уже позади.  К горлу
подступила тошнота,  язык онемел, сердце выпрыгивало из груди. "Страшно было
не  бежать, а  решиться",  --  вспоминал  он потом.  На ощупь  добравшись до
туалета и осторожно  закрыв дверь, он решил, что обратной дороги нет. Второй
дежурный, полусонный, толкнул  дверь  и  посветил фонарем  Пачо в лицо.  Оба
застыли от неожиданности.
     -- Ты чего здесь? -- спросил охранник. Пачо спокойно ответил:
     -- Тружусь.
     Ничего другого не пришло ему в голову. Охранник кивнул нерешительно.
     -- О-кей, -- сказал он после паузы. --  Желаю  успеха! Стоя у двери, он
как  ни в  чем ни бывало освещал Пачо фонарем, пока тот  не сделал  вид, что
управился.
     Целую  неделю   Пачо   переживал  неудачу  и  наконец  решил  исчезнуть
окончательно и навсегда. "Вытащи  лезвие из бритвенного станка,  вскрой себе
вены и наутро умрешь", -- твердил он себе.  На следующий день падре Альфонсо
Льянос Эскобар опубликовал  в еженедельной колонке "Тьемпо" обращение к Пачо
Сантосу, предостерегая  его  во  имя  Господа не  помышлять о  самоубийстве.
Статья три недели пролежала в столе Эрнандо  Сантоса,  который, сам  не зная
почему, все  думал,  стоит  ли публиковать ее, и лишь накануне,  в последний
момент, решился, тоже не зная почему. Когда Пачо вспоминает  этот случай, он
до сих пор цепенеет от страха.

     В начале апреля какой-то  второстепенный  начальник согласился передать
Марухе  письмо  от мужа,  необходимое  ей  как лекарство  для  души  и тела.
Согласие прозвучало неожиданно: "Нет проблем".  Он уехал около  семи вечера.
Примерно в полпервого ночи,  когда Маруха уже вернулась с прогулки по двору,
в закрытую изнутри дверь комнаты торопливо  постучал  майордомо и передал ей
письмо. Несколько  писем  Вильямисар  посылал уже через Гидо  Парру,  а это,
доставленное Хорхе Луисом  Очоа,  содержало  ободряющую приписку,  сделанную
Глорией Пачон де Галан. На обратной стороне листка рукой Пабло Эскобара было
написано: "Знаю, как  страдаете вы и ваши родственники, я и  моя семья  тоже
многое пережили. Не тревожьтесь, обещаю, что с вами ничего  не случится, что
бы ни произошло". Далее  следовала  весьма  откровенная  фраза, показавшаяся
невероятной: "Не  обращайте внимания на  мои заявления в прессе, я делаю их,
чтобы оказать давление".
     Письмо мужа, напротив, убивало Маруху своим  пессимизмом. Он писал, что
дела идут  неплохо, но  надо  набраться  терпения, ждать придется еще долго.
Зная,  что  письмо обязательно  прочитают до того, как  передать, Вильямисар
написал  в конце  скорее для Эскобара, чем для Марухи: "Пусть твои страдания
послужат миру  в Колумбии".  Это  ее  взбесило.  Сколько  раз  она  мысленно
обращалась  к  стоявшему на террасе  их дома Альберто, умоляя: "Вытащи  меня
отсюда,  я уже не знаю, кто  я, --  столько месяцев даже  не  видела  себя в
зеркале".
     На такое письмо хотелось ответить: какое, к черту, терпение, когда  она
столько  испытала  и  пережила,  просыпаясь ужасными ночами от  чувства, что
пальцы  смерти сжимают  ей горло?  Маруха не знала, что ей  передали  старое
письмо,  написанное  в период между  провалом  переговоров с  Гидо Паррой  и
первым визитом к Очоа,  когда даже лучика надежды не было. Тогда трудно было
рассчитывать  на оптимистичное  послание,  каким оно  могло бы быть  сейчас,
когда худо-бедно, но вырисовывался путь к освобождению.
     К  счастью, неведение Марухи  привело ее  к  мысли, что  злится она  не
столько из-за письма,  сколько из-за прошлой  бессознательной обиды на мужа:
как  он, держа  в  руках  все  нити переговоров, допустил, чтобы  освободили
только  Беатрис? За девятнадцать лет совместной  жизни у Марухи  не  было ни
времени,  ни  сил  задуматься  над  подобным вопросом, да  и повода не было.
Теперь она ответила себе очень четко.  Плен не  сломил ее только потому, что
она  твердо  знала:  ради  ее  свободы  муж не  жалеет времени, он неустанно
борется,  даже если нет надежды, и делает это лишь  из-за  своей  абсолютной
уверенности,  что она об этом знает. Таков был  пакт любви, хотя  до поры до
времени оба они о этом не ведали.

     Они познакомились девятнадцать лет  назад на одном из рабочих собраний,
когда  оба  были  агентами по рекламе.  "Альберто понравился  мне с  первого
взгляда", -- вспоминает Маруха. Чем? Маруха отвечает не задумываясь:  "Своей
беспомощностью". Ответ неожиданный. На первый взгляд Вильямисар был похож на
типичного  студента всех  времен:  шевелюра  до  плеч, трехдневная щетина  и
единственная рубашка, которую он стирал,  когда шел дождь.  "Иногда  я  даже
мылся",  --  смеется он сейчас. На второй взгляд это был гуляка  и бабник со
вздорным характером.  Но Маруха сразу увидела  то,  что  открывалось  только
третьему взгляду: мужчину, способного потерять голову ради красивой женщины,
да  еще умного и  впечатлительного, который,  к  тому  же, в избытке обладал
самыми важными  для окончательного воспитания качествами -- железной волей и
добрым сердцем.
     На  вопрос,  чем ему понравилась  Маруха,  Вильямисар  только  хмыкает.
Наверное, кроме внешности, Маруха ничем особенным не выделялась, чтобы в нее
влюбиться. Ей было уже  за тридцать;  в девятнадцать лет  она обвенчалась по
католическому обряду и с интервалом в пятнадцать месяцев родила мужу пятерых
детей: трех  девочек  и двоих мальчиков. "Об  этом  я рассказала  сразу,  --
вспоминает  Маруха, --  чтобы он знал, что ступает  на минное поле". В ответ
Альберто привычно хмыкнул и, вместо того чтобы самому пригласить ее на обед,
попросил об  этом их общего друга. На следующий день он устроил обед для нее
и  того же друга, на третий -- для нее одной, на  четвертый обед для встречи
уже не понадобился. Они виделись каждый день без всяких задних мыслей. Когда
Вильямисара спрашивают,  был ли  он влюблен в  Маруху или просто хотел с ней
переспать,  он  отвечает по-сантандерски:  "Идите к  черту!  Все  было очень
серьезно". Возможно, настолько, что он и сам себе не представлял.
     С мужем у Марухи сложились ровные отношения, без ссор --  словом, лучше
не придумаешь. Может  быть, им чуточку не хватало страсти и риска, чтобы она
ощутила себя живой. И Маруха, ссылаясь на срочную работу, бежала на свидание
к  Альберто. Практически каждый день  она  придумывала  себе  дополнительные
дела, длившиеся часов до  десяти вечера.  По воскресеньям и праздникам вдруг
возникали  молодежные праздники,  семинары по искусству, ночные киноклубы --
все что угодно, лишь бы быть  вместе с Альберто. Ему было проще: холостой  и
независимый,  он жил в свое удовольствие,  обедал в ресторанах и общался  со
столькими девушками, что подруги, можно считать, у него не было. Чтобы стать
хирургом, как отец, ему оставалось лишь защитить диплом, но в таком возрасте
хочется жить,  а не лечить чужие болезни. Любовь уже не удовлетворяли старые
ритмы  болеро; в  прошлое  уходили  четыре  столетия  надушенных  записочек,
жалобных серенад, платочков с монограммами, языка цветов; позади  остались и
пустые вечерние кинозалы, -- весь мир словно  восстал против смерти, услышав
счастливое безумие "Битлз".
     Через  год после знакомства  они  вместе  с пятью  детьми поселились  в
маленькой квартирке.  "Это было ужасно", -- вспоминает Маруха. И  она права:
жизнь состояла из непрерывных споров всех  со всеми, звона разбитой  посуды,
ревности и недоверия между  детьми  и  взрослыми. "Порой  я  его  смертельно
ненавидела", --  признается Маруха. "А  я ее",  --  отвечает Вильямисар. "Но
только на мгновенье",  -- улыбается  она. В октябре 1971 года они поженились
-- в Венесуэле, в городе Уренья, -- совершив еще один  общий грех, поскольку
церковь не признает  развода,  а в законность  гражданского  брака  мало кто
верит. Через  четыре года  родился  Андрес,  их единственный общий  ребенок.
Ссоры продолжались,  но  стали менее болезненными:  сама  жизнь научила, что
счастливая любовь  дана не для того, чтобы спать  вместе,  но  чтобы драться
плечом к плечу.
     Маруха  была дочерью  Альваро Пачона де  ла Торре. Звезда  журналистики
сороковых, он погиб вместе с двумя известными коллегами в памятной для всего
журналистского  цеха  автокатастрофе.  Мать умерла еще  раньше,  и Маруха  с
сестрой  Глорией  смолоду научились защищать себя  сами. В двадцать лет  она
работала чертежницей и художницей, потом  начинающим публицистом, режиссером
и  ведущей  на  радио и  телевидении, начальником  отдела пиара и рекламы  в
крупных фирмах, но  ее всегда  тянуло к журналистике.  Натура  артистичная и
страстная,  обладавшая  даром  лидера,  глубоко  запрятанным в  тихой заводи
цыганских глаз, она сразу внушала уважение. Что касается Вильямисара,  то он
забросил  медицину, подстригся,  выбросил  на  помойку  бывшую  единственную
рубашку, надел  галстук  и  стал экспертом  по  оптовой  продаже  всего, что
требовалось продать. Но его образ жизни не  изменился. По признанию  Марухи,
именно  Вильямисар, а не удары судьбы, излечил ее от  чванливости и запретов
ее круга.
     Каждый из них  успешно работал  в своей  области,  дети ходили в школу.
После  семи  вечера  ими  занималась Маруха.  Помня о горьком  опыте  своего
воспитания  в  строгости и условностях,  она  не  хотела,  как  все  матери,
посещать родительские  собрания  в колледже и помогать детям готовить уроки.
Дочери жаловались: "Хотим маму,  как  у всех".  Однако ценой больших  усилий
Марухе  удалось приучить  их  самостоятельно  и осознанно  выбирать  то, что
интересовало их самих.  Любопытно, что все  они  стали  тем,  кем хотела  их
видеть мать,  Моника закончила Римскую Академию художеств и  теперь работает
художником-дизайнером. Алехандра стала журналистом, сценаристом и режиссером
на  телевидении.  Хуана  --  телеведущая, теле-  и  кинорежиссер. Николас --
композитор,   пишущий   музыку   для   телевидения   и  кино.  Патрисио   --
профессиональный психолог. Андрес  -- студент экономического  факультета, но
станет ли он экономистом -- большой вопрос.  Дурные примеры заразительны,  и
Андреса, насмотревшегося на  отца, уже ужалил  скорпион политики: в двадцать
один  год  его  избрали  членом  муниципального  совета Чапинеро, небольшого
городка севернее Боготы.
     Луис Карлос Галан  и Глория Пачон, приняв  участие в судьбе Альберто  и
Марухи,  еще до свадьбы определили их политическую карьеру,  о которой оба и
не помышляли.  Галан  в свои  тридцать  семь лет  достиг  в ней  пика,  став
кандидатом в президенты  страны  от  движения Новый Либерализм. Его  супруга
Глория,  тоже  журналистка, и  Маруха, уже  умудренная  опытом  раскрутки  и
рекламы,  работали  над  созданием  имиджа  кандидата  в шести  предвыборных
кампаниях.  Вильямисар, занимаясь  оптовой  торговлей, собрал  стратегически
важную информацию  по Боготе,  которой обладали  лишь  немногие политики. За
месяц эта троица так дружно и так бурно провела первую предвыборную кампанию
Нового  Либерализма  в столице, что  оставила  далеко позади  более  опытных
соперников.  На  выборах  1982  года  Вильямисар  занимал шестую  строчку  в
партийном списке, по которому рассчитывали избрать лишь пятерых депутатов, а
прошли целых  девять. К несчастью, эта победа и стала прелюдией новой  жизни
Альберто и Марухи, которая восемь лет  спустя подвергла их любовь  страшному
испытанию похищением.

     Дней через десять после того, как Маруха получила письмо, ее неожиданно
посетил важный начальник по кличке Доктор, известный как главный организатор
похищения. С тех  пор, как Маруха  впервые увидела его в день  похищения, он
еще  раза  три  появлялся  еще  до  гибели Марины.  Они  с  Мариной  подолгу
беседовали шепотом, словно люди,  давно знакомые и доверяющие друг другу. Но
к Марухе он относился гораздо хуже. Любая ее реплика, даже самая безобидная,
вызывала  резкую  отповедь:  "Вас здесь  никто  не  спрашивает".  Когда  три
пленницы  еще  были вместе, Маруха как-то  пожаловалась  на  плохие  бытовые
условия, вызывающие постоянный кашель и блуждающие боли.
     -- Мне  доводилось ночевать  в местах в тысячу раз хуже, --  со злостью
ответил Доктор. -- Так что ничего страшного.
     Его  визиты всегда  предвещали  важные  события,  хорошие  или  плохие.
Правда,  на этот  раз,  воодушевленная письмом Эскобара,  Маруха  вела  себя
увереннее.
     На удивление  быстро они нашли  общий язык. Забыв прежние обиды, Маруха
сразу  поинтересовалась, чего хочет Эскобар, как продвигаются  переговоры  и
какова вероятность его скорой явки  с повинной. Доктор объяснил без  утайки,
что  все  идет  непросто,  пока  нет  надлежащих  гарантий  безопасности для
Эскобара,  его семьи и соратников. Маруха спросила о Гидо Парре, на которого
возлагала  большие  надежды.  Она  никак  не могла объяснить  его  внезапное
исчезновение.
     --  Он вел себя не всегда правильно, -- спокойно ответил  Доктор,  -- и
уже уехал.
     Это  могло  означать  все что  угодно:  то ли  адвокат  уволен,  то  ли
действительно  покинул страну, как  об этом писали, а может  быть,  и  убит.
Доктор не стал уточнять, сославшись на неосведомленность.
     Отчасти из  безудержного любопытства, отчасти чтобы завоевать  доверие,
Маруха  спросила,   кто  автор  письма,  направленного  недавно  Подлежащими
Экстрадиции  послу   Соединенных  Штатов.  В   письме  шла  речь  о   выдаче
преступников и торговле наркотиками. Текст послания обращал на себя внимание
не  только  силой приведенных  аргументов,  но  и хорошей редакцией.  Доктор
ответил,  что ручаться не  может, но  обычно свои письма  Эскобар пишет сам,
переделывая текст и переписывая черновики, пока  не выразит того, что  хочет
сказать,  без  двусмысленностей и  противоречий. В конце  почти  двухчасовой
беседы  Доктор вновь коснулся темы подчинения правосудию. Маруха поняла, что
этот  вопрос интересует его гораздо больше, чем  могло показаться, и волнует
Доктора  не только  судьба  Эскобара,  но и  его  собственная.  В  ее ответе
проявилось глубокое понимание противоречий, связанных с  последними указами,
знание деталей политики  подчинения  и  нюансов обсуждения в Конституционной
Ассамблее вопросов экстрадиции и амнистии.
     --  Если Эскобар  не  готов провести в  тюрьме,  по  меньшей  мере, лет
четырнадцать, -- рассуждала она, --  не думаю,  что правительство примет его
явку с повинной.
     Доктор  с  уважением  посмотрел  на Маруху и  неожиданно  предложил: "А
почему бы вам самой не написать патрону?" Видя удивление собеседницы, он тут
же добавил: "Серьезно, напишите ему. Это может помочь".
     Сказано -- сделано. Доктор тут же принес бумагу и ручку и в ожидании не
спеша  расхаживал из угла  в  угол. Маруха  писала, усевшись  на  кровати  и
положив  лист  бумаги на доску.  За это время  она  успела выкурить полпачки
сигарет.  Сдержанно  поблагодарив Эскобара за обещанную безопасность, Маруха
подчеркнула,  что  по  отношению к  нему  и  непосредственным  организаторам
похищения не  испытывает  ни  малейшего  чувства мести и благодарит всех  за
достойное  с  ней обращение. Затем она выразила надежду, что  Эскобар сумеет
воспользоваться правительственными указами ради своего собственного будущего
и будущего своих  детей в этой стране.  В  конце,  следуя подсказанной мужем
формулировке,  она  выразила  готовность идти  на любые жертвы ради  мира  в
Колумбии.
     Доктор  ожидал каких-то  более  конкретных слов об  условиях сдачи,  но
Маруха убедила  его, что нет смысла углубляться в детали: это и неуместно, и
может быть неверно истолковано.  И оказалась права: Пабло Эскобар передал ее
письмо  средствам  массовой  информации,  подогревая их интерес к обсуждению
политики подчинения.
     Вместе  с  первым  письмом   Маруха  написала  еще  одно,  адресованное
Вильямисару, которое сильно отличалось от  всего, что она сочинила  в порыве
прежнего раздражения. В результате Альберто после нескольких недель молчания
вновь появился на  экране телевизора. После  этого  Маруха  долго  не  могла
заснуть.  Пришлось принять  снотворное. Ей приснилось, будто Эскобар, выходя
из  вертолета,  прячется  за  ее  спиной от  града  пуль, словно  в каком-то
футуристическом киновестерне.
     Уезжая, Доктор велел своим людям в  доме относиться к Марухе  с должным
уважением. Майордомо  и Дамарис так  обрадовались новому приказу, что  порой
перегибали палку, стараясь угодить пленнице.
     Кроме того,  Доктор  решил сменить охрану. Маруха уговаривала не делать
этого.  Симпатичные  ребята, дежурившие  в апреле, обеспечили ей покой после
мартовских  бесчинств  и всегда  относились  к ней  дружелюбно.  Маруха  уже
завоевала их доверие. Они обсуждали с ней то, что слышали от майордомо и его
жены,  держали  ее в курсе всех внутренних противоречий, раньше составлявших
местную государственную тайну.  Обещали даже -- и  Маруха им верила,  -- что
посмей кто-то затеять что-нибудь против нее, они первыми станут на защиту. В
знак симпатии к  пленнице ребята воровали  на кухне лакомства и  подарили ей
банку оливкового масла, которое отбивало неприятный запах чечевицы.
     Единственной проблемой была их крайняя религиозность, которой Маруха не
могла разделить из-за врожденного скептицизма и безразличия к вопросам веры.
Не раз она  рисковала  нарушить  гармонию в комнате.  "Объясните-ка мне,  --
приставала она к охранникам, -- разве не грех убивать за то, за что убиваете
вы?"  И  продолжала  донимать их: "Столько вечерних  молитв, столько свечек,
столько разговоров о Младенце  Иисусе, но  попытайся я бежать, вы застрелите
меня, даже  не  вспомнив  о  нем".  Разгорался  спор, кто-то  из  охранников
испуганно кричал:
     -- Да вы безбожница!
     "Да, а  что?" --  кричала  в  ответ  Маруха.  От  такого  ответа  юноши
приходили в ужас и замолкали. Поняв в конце концов,  что излишний радикализм
может  ей  дорого   обойтись,  Маруха  придумала  целую  космическую  теорию
мироздания,  позволившую в дальнейшем продолжать дискуссии  без  инцидентов.
Таким образом, замена нынешних охранников другими, неизвестными была для нее
нежелательной. Однако Доктор считал иначе:
     -- Это позволит вам избежать проблем с оружием.
     Что он  хотел этим сказать, Маруха поняла, когда прибыли люди из  новой
смены. Оружия у них не было, зато они целыми днями чистили  и драили комнату
с таким усердием, что начали раздражать пленницу еще сильнее, чем сама грязь
и прежние  беспорядки. Правда, Маруха постепенно перестала кашлять и  теперь
спокойно и более внимательно смотрела телевизор, что также способствовало ее
здоровью и настроению. Не верившую в Бога Маруху никогда не интересовала эта
странная  передача  "Минута  с Господом",  в  которой восьмидесятидвухлетний
священник-эудист(*)  Рафаэль   Гарсия  Эррерос  успевал  за  шестьдесят  секунд
обсудить  очередную  проблему -- чаще социальную, чем религиозную. Зато Пачо
Сантос,  ярый  католик,  внимательно   слушал  его   мини-проповеди,  сильно
отличавшиеся от  всего, что  говорили профессиональные  политики. Широчайшая
популярность  падре  Гарсии  Эррероса  восходила  еще  к  1955  году,  когда
Национальная  телекомпания с января начала  транслировать  его  программу по
седьмому каналу. До этого, с пятидесятого года, голос падре Гарсии  Эррероса
можно  было часто слышать по радио Картахены, Кали, Медельина,  а  с декабря
пятьдесят  четвертого  -- по  столичному.  На  телевидение  он пришел  почти
одновременно с началом телевещания. Глядя в глаза зрителям, священник прямо,
порой  даже грубовато,  делился с  ними  своими  мыслями, иногда  звучавшими
весьма загадочно. С 1961 года он ежегодно организовывал "Миллионный Банкет",
куда приглашались  самые известные или желавшие стать известными люди, чтобы
заплатить  миллион песо  за  чашку крепкого бульона  и кусок хлеба, поданные
королевой красоты. Эти средства шли на  программу социального строительства,
которая, как  и  передача, называлась "Минута с Господом". Самое скандальное
приглашение  падре  послал в 1968 году лично  Бриджит Бардо.  Актриса  сразу
приняла его,  чем  вызвала протесты  местных  ханжей,  пригрозивших  сорвать
банкет.  Падре  не  уступал. Тут  весьма кстати  случился пожар в  парижской
студии  "Болонье",  а  явно  надуманные  ссыпки  на  отсутствие  авиабилетов
позволили избежать скандала на всю страну.
     Охранники  Пачо Сантоса, жадно смотревшие "Минуту с Господом",  больше,
конечно, интересовались религиозным, а не социальным аспектом проповеди. Как
большинство жителей трущоб в департаменте  Антьокия,  они слепо верили,  что
падре -- святой. Обычно он произносил свою проповедь надрывным голосом, и ее
содержание порой оставалось непонятным. Но передача 18 апреля, которая явно,
хотя и без упоминания имен, предназначалась  для  Пабло  Эскобара, вообще не
поддавалась расшифровке.
     <i>Мне сказали,  он хочет сдаться.  Мне сказали,  он хотел бы  говорить со
мной.</i>  -- Падре Гарсия Эррерос говорил прямо в камеру. -- <i>О, море! О, море в
Ковеньясе  в пять  часов,  когда садится солнце!  Что  я должен  делать? Мне
говорят, он  устал  от своей жизни и от своих  распрей,  а я  никому не могу
открыть  свою тайну. Она  давит на меня изнутри. Скажи мне, море! Смогу ли я
сделать это?  Должен  ли  я это  сделать? Ведь  тебе  известна  вся  история
Колумбии, ты видело на  своих брегах  творящих молитву  индейцев, ты слышало
шепот истории: должен ли я сделать это? Отвергнут ли меня, если я соглашусь?
Отвергнет  ли меня  Колумбия?  Если  я  сделаю  это,  если  я пойду  с ними,
засвистят ли пули? Паду ли я вместе с ними на этом пути?</i>
     Марухе эти  слова  показались  менее странными, чем многим колумбийцам,
поскольку она давно заметила, что  падре склонен блуждать в дебрях галактик.
Обычно она воспринимала это как неизбежную  увертюру к семичасовым новостям.
Но  тот  вечер  запомнился,  поскольку  все,  что  имело отношение  к  Пабло
Эскобару, непосредственно  касалось и ее.  Передача  смутила и заинтриговала
пленницу,  заставив  беспокойно  гадать,  что  стоит  за  всей  этой   вещей
галиматьей.
     А Пачо,  уверовав в то, что падре  вытащит его из  этого чистилища,  от
радости бросился обнимать охранника.

        ГЛАВА 10

     Своей  проповедью падре Гарсия Эррерос  пробил брешь в тупике. Альберто
Вильямисару это показалось  чудом:  он  как  раз перебирал  в  памяти  имена
возможных посредников, чей авторитет и заслуги вызвали бы наибольшее доверие
Эскобара.  Рафаэль Пардо, узнав  о передаче, даже заподозрил: нет ли из  его
офиса  утечки  информации?  Иными словами, и  он,  и  Вильямисар  сошлись во
мнении,  что  падре  Эррерос  может  стать наилучшим  посредником, способным
склонить Эскобара к явке с повинной.
     Однако обмен посланиями в  конце  марта не  принес ничего нового. Более
того,  стало  очевидным,  что  Эскобар  просто  использует  Вильямисара  для
письменных  контактов   с  правительством,  ничего  не  обещая  взамен.  Его
последнее письмо  состояло из сплошных бесконечных претензий. Эскобар писал,
что  не  хотел  бы  нарушать  перемирие,  но  после  серии  крупных операций
полицейского  спецназа  вынужден  приказать  своим  людям  использовать  все
средства  защиты,  а  если  правительство  не  примет  срочных мер,  усилить
ответные  действия  и против полиции, и в  отношении гражданского населения.
Далее  он  жаловался,  что  прокурор  отстранил  от  должности  только  двух
офицеров, хотя Подлежащие Экстрадиции выдвигали обвинения против двадцати.
     В безвыходных ситуациях Вильямисар обычно обращался к Хорхе Луису Очоа,
но в особо  деликатных случаях тот отсылал  его за советом в усадьбу к отцу.
Старик  наливал Вильямисару полстакана дорогого  виски. "Выпейте  до дна, --
приговаривал он,  -- не представляю,  как вы справляетесь с  этим кошмаром".
Так было  и в начале апреля,  когда Вильямисару пришлось  снова  приехать  в
Ла-Лому и подробно  рассказать дону Фабио о своих  разногласиях с Эскобаром.
Дон Фабио выслушал рассказ с сочувствием.
     -- Пора открыть карты, -- посоветовал он.  -- Так тянуть можно еще  сто
лет. Лучше всего вам лично встретиться с Пабло и обо всем договориться.
     Дон Фабио сам обратился к Эскобару с этим предложением. Он написал, что
Вильямисар,  невзирая   на  риск,  готов  добровольно  залезть  в   багажник
автомобиля.  Эскобар  отказался  от  встречи.  "Возможно,  я  и  поговорю  с
Вильямисаром, но  не теперь".  Он, видно, по-прежнему опасался какого-нибудь
электронного устройства слежения, которое можно спрятать куда угодно -- хоть
в золотую коронку.
     Пока же Эскобар продолжал настаивать на наказании полицейских,  попутно
упрекая Масу Маркеса в сочувствии и помощи Калийскому картелю, истреблявшему
его людей. Эти аргументы вкупе с убийством Луиса Карлоса Галана он постоянно
использовал как  тяжелую артиллерию против генерала. Маса Маркес и публично,
и в  частных  беседах  твердил, что  в настоящий момент  не  борется  против
Калийского  картеля  лишь  потому,  что   считает   приоритетной  борьбу   с
терроризмом, а не с самой наркомафией, В  ответ Эскобар написал Вильямисару:
"Передайте донье Глории, что се мужа убил Маса,  пусть не сомневается". Маса
парировал эти  обвинения неизменной фразой:  "Кому  и знать, что это вранье,
как не Эскобару".
     Кровавое и опустошительное противостояние сводило на нет любую разумную
инициативу,  и Вильямисар, отчаявшись, решился на последнюю попытку добиться
от правительства передышки для  переговоров. Ничего из  этого не получилось.
Рафаэль  Пардо сразу  подчеркнул,  что  чем сильнее  родственники похищенных
требуют  уступок от правительства, тем  яростнее атаки противников  политики
подчинения: дескать, правительство отдает страну на откуп наркодельцам.
     Вильямисар,  на  этот раз в сопровождении свояченицы,  доньи Глории  де
Галан встретился  также  с директором Национальной полиции генералом Гомесом
Падильей. Глория попросила  генерала о  кратковременном перемирии, чтобы она
могла встретиться с Эскобаром.
     --  Мне очень жаль,  сеньора, -- ответил генерал,  -- но  мы  не  можем
остановить  оперативных  действий   против  этого   преступника.  Вы  вольны
действовать  на свой  страх и риск,  и  единственное, что мы  можем,  -- это
пожелать вам удачи.
     Руководство  полиции  свирепело  от  необъяснимых   утечек  информации,
несколько  раз позволявших  Эскобару  ускользать из  тщательно расставленных
сетей. На все просьбы Глории ответ был один: нет, нет и нет. И все  же донья
Глория ушла не с  пустыми  руками: провожавший ее офицер сообщил, что Маруху
прячут где-то  в  департаменте  Нариньо на границе с  Эквадором. От  Беатрис
Глория  знала, что Маруху держат  в Боготе, и  то,  что полиция об  этом  не
ведает, рассеяло опасения насчет возможной силовой операции.
     Бесплодное обсуждение  в прессе условий сдачи Эскобара переросло к тому
времени в крупный скандал. Полиция отнекивалась, правительственные чиновники
разных уровней вплоть  до  самого президента  выступали с  разъяснениями, но
никак не  могли убедить большинство граждан в том, что никакие переговоры не
ведутся и негласные условия сдачи не обсуждаются.
     Генерал Маса Маркес считал, что это  вранье. Более того, он был убежден
и  заявлял  об  этом  всем, кто  хотел слушать,  что  его  отставку  Эскобар
выдвигает  одним из  основных  условий сдачи.  Президент  Гавирия  уже давно
выражал  недовольство  и  по поводу  слишком  вольных  заявлений генерала  в
прессе, и по поводу  слухов (правда, неподтвержденных) о  его причастности к
утечке  кое-какой деликатной информации.  Однако  в тот момент  было не  так
просто  принять решение об увольнении генерала, который столько  лет  вел на
своем  посту   беспощадную  борьбу  с  преступностью,  пользовался  огромной
популярностью и проявлял удивительную набожность. Маса, который хоть и верил
в  свои  силы, но знал, что президент  все  равно  поступит по-своему, через
общих  друзей просил  только  об  одном: чтобы его  заранее предупредили  об
отставке и он успел обеспечить безопасность своей семьи.
     Единственным  чиновником,   уполномоченным   поддерживать   контакты  с
адвокатами  Пабло  Эскобара,  строго фиксируя  их  в  письменном  виде,  был
директор Криминально-следственного  управления Карлос Эдуарде Мехийя. Ему по
закону принадлежало  право согласовывать оперативные детали сдачи  и условия
безопасности Эскобара в тюрьме.
     Министр Хиральдо Анхел  лично рассмотрел  возможные  варианты  будущего
места  заключения.  После  сдачи  Фабио Очоа в  ноябре прошлого года министр
обратил внимание адвокатов на сектор повышенной безопасности в Итагуи, но те
забраковали это убежище, не способное противостоять начиненному  взрывчаткой
грузовику.  Приемлемой  показалась  идея  превратить  в  укрепленную  тюрьму
монастырь в Побладо,  недалеко от жилого дома, который Эскобар когда-то спас
от  взрыва  двухсот  килограммов динамита,  заложенных  Калийским  картелем.
Однако владеющие монастырем монахини отказались его продавать. Затем министр
предложил  укрепить  тюрьму  в  Медельине,  но  против  единодушно  выступил
муниципальный  совет.  Беспокоясь,  что  из-за  отсутствия  надежной  тюрьмы
Эскобар откажется  сдаться, Альберто Вильямисар привел весомые  аргументы  в
пользу сделанного Эскобаром в октябре прошлого года предложения использовать
муниципальный  наркологический  Центр "Кларет", расположенный  в  двенадцати
километрах от центрального парка  города  Энвигадо в усадьбе, известной  под
названием  Ла-Катедраль-дель-Валье  и  оформленной  Эскобаром на  подставное
лицо.  Изучая  возможность  аренды и перестройки  этого Центра  под  тюрьму,
правительство  хорошо понимало, что Эскобар не сдастся без решения вопроса о
его  личной  безопасности. Его адвокаты настаивали, чтобы  внутренняя охрана
состояла   из   антьокцев,   а   внешнюю   безопасность  обеспечивало  любое
военизированное  подразделение,  кроме полиции,  --  во  избежание  мести за
убитых в Медельине полицейских.
     Алькальд  Энвигадо,  ответственный  за  выполнение  проекта,  принял  к
исполнению распоряжение  правительства и выделил средства  на  строительство
тюрьмы, которую должен  был передать Министерству  юстиции в соответствии  с
подписанным двусторонним договором об  аренде. Основная  постройка выглядела
по-школьному просто: цементные полы, черепичная крыша и металлические двери,
выкрашенные  зеленой  краской. Для  администрации  отводилась  старая  часть
усадьбы -- три небольшие комнаты, кухня, вымощенный камнем дворик  и карцер.
Имелось общее  спальное помещение  площадью  четыреста  квадратных  метров и
большая  комната под библиотеку и  читальный зал, а также шесть  одноместных
камер  с туалетами. Центральная часть  площадью  шестьсот квадратных  метров
отводилась под бытовые помещения, в том числе четыре душевые,  раздевалку  и
шесть  санузлов.  Реконструкцией  усадьбы  с февраля  занимались  шестьдесят
рабочих-монтажников,  спавших  по  очереди  всего несколько часов  в  сутки.
Сложный  рельеф  местности,  плохие  дороги  и  тропические  ливни  вынудили
отказаться от использования самосвалов  и грузовиков  и  перевозить  большую
часть   оборудования   на  спинах   мулов.   Прежде   всего   привезли   два
водонагревателя на  пятьдесят  литров каждый, казарменные койки и пару дюжин
небольших  стульев из  гнутых труб. Внутреннее  убранство дополняли двадцать
кадок  с   декоративными  араукариями,  лавровыми  деревьями  и  чернильными
пальмами.  Поскольку  в  прежнем  изоляторе  не  было  телефонной  разводки,
тюремную связь предполагалось поддерживать по радио. Окончательная стоимость
проекта составила сто двадцать миллионов песо, которые выделил муниципалитет
Энвигадо.  Первоначально  рассчитывали  закончить  строительство  за  восемь
месяцев, но  когда  к переговорам  подключился падре Гарсия Эррерос,  работы
ускорились.
     Еще  одним  препятствием  для сдачи  оказался  предусмотренный  роспуск
личной армии Эскобара. Сам он рассматривал тюрьму не как  инструмент закона,
а  как убежище от врагов и  местного  правосудия,  но  убедить  свое  войско
сдаться вместе с командующим, похоже, не  мог. Тогда  Эскобар заявил, что не
имеет права  прятаться с семьей  в безопасном  месте,  бросив соратников  на
милость Элитного корпуса. "И вообще, я не один здесь командую", -- писал  он
в одном из писем. Многие подозревали, что  Эскобар лукавит,  хочет сохранить
команду, чтобы вести свои дела из тюрьмы.  Поэтому правительство настаивало,
чтобы   вместе   с   Эскобаром   сложили   оружие    и   сели   за   решетку
пятнадцать-двадцать его полевых командиров.  Иначе ему  ничего не  стоило --
даже  из тюрьмы  --  за  несколько часов собрать  и  вооружить  около  сотни
группировок,  не  принимавших постоянного  участия  в  вооруженной  борьбе и
составлявших ближайший резерв медельинской армии.
     Во время  редких  встреч  с  Вильямисаром президент  Гавирия  неизменно
интересовался, как  он  может облегчить  действия  Альберто  но освобождению
заложников.   Вильямисар   верил,  что  правительство   не   ведет   никаких
переговоров,  кроме  предусмотренных  политикой  подчинения  правосудию   и,
разумеется, тех,  что  поручены ему  самому. Экс-президент Турбай  и Эрнандо
Сантос хорошо понимали трудности правительства, но все же рассчитывали,  что
президент проявит хоти бы минимальную гибкость. Поэтому то, что он, несмотря
на уговоры, просьбы и призывы Нидии, отказался изменить установленный указом
край  ний  срок  преступлений,  навсегда останется  занозой  в сердцах  всех
родственников Дианы. А  изменение этого срока через три дня  после ее смерти
семья покойной вообще  никогда не сможет понять. "Мне, конечно, очень  жаль,
-- говорил президент в частных беседах, -- но изменение сроков  все равно не
спасло бы Диану от случайной гибели".
     Эскобар никогда не ограничивался одним каналом для переговоров: он, как
говорится, молился и Богу, и  дьяволу, используя все  законные и  незаконные
средства. Не то  чтобы  кому-то  он  верил больше,  а кому-то  меньше,  -- а
потому, что не  верил никому  и никогда. Уже добившись от Вильямисара всего,
чего хотел, Эскобар  продолжал лелеять мечту о политической амнистии, такой,
как  в  1989  году, когда крупные  наркоторговцы  и  их  приспешники  сумели
запастись удостоверениями членов М-19, чтобы попасть в  списки амнистируемых
повстанцев. Тогда их планы разрушил команданте Карлос Писарро, введя строгие
формальности при проверке. Спустя  два  года Эскобар попытался действовать в
том же направлении через Конституционную Ассамблею, пустив в ход все способы
давления на депутатов -- от подкупа до прямых угроз. Враги вновь сорвали его
планы. В  нужный  момент  на  свет  появился  так  называемый  "наркоролик",
вызвавший громкий,  хотя и бесплодный скандал.  Говорили, что ролик был снят
скрытой  камерой  в  номере какой-то гостиницы в тот  момент,  когда один из
членов  Конституционной  Ассамблеи  получал  наличные  деньги  от  человека,
обозначенного как адвокат Эскобара. На  самом деле этот законник,  избранный
по спискам М-19, входил в группу сторонников Калийского  картеля, помогавших
бороться с медельинцами, и при его репутации трудно было кого-нибудь убедить
этой  записью. Через несколько месяцев уволенный  Калийским картелем военный
инструктор   показал  под  присягой,  что  его  люди   сделали   эту  грубую
видеоподделку для  доказательства того,  что Эскобар прощупывает депутатов и
что амнистия и отмена экстрадиции принесут вред.
     Действуя на разных фронтах, Эскобар пытался торговаться об освобождении
Пачо за спиной  Вильямисара даже в  период  наиболее  активной  деятельности
Альберто.  Через приятеля-священника  он  направил Эрнандо  Сантосу письмо и
предложил встретиться с одним из своих адвокатов в церкви Усакена.  В письме
говорилось, что это  очень важно для  освобождения  Пачо. Эрнандо знал этого
священника  и уважал его  как  праведника, поэтому в указанный  день ровно в
восемь  вечера  прибыл на встречу один.  Собеседник,  которого  трудно  было
разглядеть  в  церковном полумраке,  предупредил,  что  к картелю  не  имеет
никакого  отношения,  но  своей  карьерой обязан  Пабло  Эскобару  и не  мог
отказать  в его просьбе. Ему поручено просто  передать два документа: доклад
Международной  Амнистии,  критикующий  полицию  Медельина, и  предисловие  к
докладу о бесчинствах Элитного  корпуса, которое он предложил опубликовать в
газете как передовицу.
     -- Я приехал только  ради  вашего сына, -- уверяя адвокат.  -- Если  вы
завтра опубликуете эти материалы, послезавтра Франсиско будет на свободе.
     Эрнандо  прочитал   "передовицу".  В  ней  шла  речь  об  уже   не  раз
обнародованных  Эскобаром  фактах,  изложенных  теперь  с  леденящими   душу
подробностями,  которые  не  поддавались  проверке.  Текст  был   написан  с
откровенностью  и изощренным  коварством. По  словам адвоката, писал его сам
Эскобар. Во всяком случае, его стиль чувствовался.
     Доклад Международной Амнистии уже  публиковался в нескольких газетах, и
Эрнандо Сантос не возражал сделать это еще раз. Что касается предисловия,  в
нем приводились слишком серьезные факты, чтобы публиковать их без  проверки.
"Пусть пришлет мне доказательства, и мы опубликуем это немедленно, даже если
Пачо не освободят", -- ответил Эрнандо. На этом  разговор окончился. Адвокат
заявил,   что   считает   свою   миссию   выполненной,   как   бы   вскользь
поинтересовался, сколько Эрнандо заплатил Гидо Парре за посредничество.
     -- Ни сентаво, -- ответил Эрнандо. -- Мы никогда не говорили о деньгах.
     --  Скажите  правду, -- настаивал адвокат, --  Эскобар контролирует все
счета, и ему эти сведения нужны для проверки.
     Эрнандо повторил еще раз то же самое, и они сухо распрощались.

     Наверно, единственным, кто верил тогда, что  развязка не за горами, был
астролог Маурисио Пуэрта, пристально следивший за жизнью страны по звездам и
сделавший неожиданные выводы из гороскопа Пабло Эскобара.
     Эскобар родился в  Медельине  1 декабря 1949 года в  11.55  дня.  Таким
образом, он был Стрельцом под сильным влиянием Рыб при самом неблагоприятном
сочетании планет: Марс  вместе с  Сатурном  находились в созвездии Девы. Для
таких  людей  характерны жесткий авторитаризм,  деспотизм, неуемные амбиции,
строптивость, вспыльчивость, непокорность, анархия, отсутствие  дисциплины и
противостояние власти. Финал неизбежен: внезапная смерть.
     Поскольку с 30 марта 1991 года в ближайшие три года  Сатурн будет виден
под углом пять градусов,  у Эскобара остаются только три варианта дальнейшей
судьбы: больница, кладбище или тюрьма. Четвертая -- монастырь -- выглядела в
его   случае  маловероятной.  Так   или  иначе,  ситуация  требует,  скорее,
согласования сроков переговоров, чем окончательного разрыва. И  самое лучшее
для Эскобара -- сдаться на предлагаемых правительством условиях.
     Как заметил  тогда  один из журналистов, "Эскобар, должно  быть, сильно
встревожен,  раз так настойчиво интересуется своим  гороскопом". Дело в том,
что,  услышав о предсказаниях Маурисио Пуэрты, Эскобар захотел узнать все до
мельчайших подробностей. Его посланники, однако, не дошли до цели, а один из
них  вообще  бесследно  исчез.  Чтобы оказаться поближе  к Эскобару,  Пуэрта
организовал в Медельине широко разрекламированный семинар, но череда нелепых
и  странных  случайностей  вновь не  позволила им встретиться.  Как объяснил
Пуэрта,  звезды  никому не  позволяют  вмешиваться  в  судьбу,  уже  ставшую
неотвратимой.
     Супруга Пачо Сантоса тоже  столкнулась с проявлением сверхъестественных
сил в лице уже  упомянутой подруги-ясновидицы, которая  удивительным образом
предсказала смерть Дианы и столь же уверенно утверждала, что Пачо жив. Когда
в  апреле они  вновь встретились в каком-то общественном  месте,  ясновидица
прошептала мимоходом:
     -- Поздравляю. Я вижу, он скоро вернется.
     Эти слова оставались единственным утешением до  того  дня,  когда падре
Гарсия Эррерос выступил  со своим мистическим  обращением  к  Эскобару.  Как
дошел  он  до  этого  прозрения  и  какое  отношение  имело к этому  море  в
Ковеньясе,  до  сих  пор  остается  загадкой  для  всей  страны.  Еще  более
загадочной  выглядит история о  том, как все  это  пришло ему  в  голову,  В
пятницу, 12  апреля 1991 года, падре встретился с доктором Мануэлем  Элкином
Патарройо, знаменитым создателем  вакцины против малярии, чтобы договориться
о  создании  под  эгидой "Минуты  с  Господом"  медицинского  пункта  ранней
диагностики СПИДа. Кроме молодого  монаха из его прихода, падре  сопровождал
его близкий  друг, истинный антьокец, помогавший ему решать земные проблемы.
Этот благодетель, который просил не упоминать его имени, по своей инициативе
не только  построил  и подарил падре Гарсии Эрреросу личную  часовню,  но  и
добровольно  выплачивал  со своих доходов  десятину  на  социальные  проекты
священника. В  автомобиле, который вез их в Институт  иммунологии  к доктору
Патарройо, у этого человека вдруг возникла идея.
     -- Послушайте, падре! Почему бы вам не вмешаться в это дело и не помочь
Эскобару сдаться?
     Вопрос был задан  без предисловий и вроде бы ни с того ни с сего.  "Это
было как послание свыше", -- вспоминал он позднее, говоря о Боге с привычной
почтительностью   слуги  и  уверенностью  друга.  На  священника  эти  слова
подействовали,  как  выстрел в  самое  сердце.  Он  побледнел  как  мертвец.
Беседовавшего  с ним  доктора  Патарройо  поразили  горящие  энергией  глаза
священника  и  его деловая  хватка.  Но  он не  слышал заданного  по  дороге
вопроса. Зато спутники Гарсии Эррероса  восприняли все  иначе. "Падре словно
витал в облаках, --  вспоминает его друг-антьокец.  -- Во время  разговора с
доктором  он не мог думать ни о чем, кроме моих слов,  а уходя, так  спешил,
что я испугался".  Друг-благодетель  решил даже  отвезти  падре на  выходные
отдохнуть  в Ковеньясе,  популярном курорте  на берегу Карибского моря,  где
сидят  в теплой воде тысячи  туристов и где кончается  нефтепровод, подающий
двести пятьдесят тысяч баррелей сырой нефти в день.
     Падре не мог  успокоиться ни  на минуту.  Он почти не  спал,  вскакивал
из-за  стола  посреди обеда, днем и  ночью часто ходил по пляжу.  "О, море в
Ковеньясе! -- кричал он сквозь грохот волн. Сумею  ли я? Должен ли я сделать
это? Ты все знаешь, скажи, не сгинем ли мы в наших устремлениях?" После этих
нервных прогулок он возвращался в дом совершенно  спокойным, словно и впрямь
получил от  моря ответ, и начинал обсуждать со своим гостеприимным  хозяином
мельчайшие детали предстоящего проекта.
     Ко вторнику, вернувшись в Боготу, падре уже имел представление, что ему
делать,  и  окончательно  успокоился.  В  среду  он  вернулся  к  привычному
распорядку: проснувшись  в  шесть утра,  принял душ, надел  черную  сутану с
клериканским воротничком, поверх нее, как всегда, белый плащ-накидку и начал
обсуждать текущие вопросы с Паулиной Гарсон, своей бессменной секретаршей на
протяжении  половины жизни.  В тот вечер его телевыступление было  посвящено
другой теме, не имевшей никакого отношения к завладевшим его мыслями  делом.
В четверг утром доктор  Патарройо, как и обещал,  дал положительный ответ на
предложение  о  сотрудничестве.  Падре не  стал обедать. Без  десяти семь он
приехал в студию  "Интрависион",  откуда  транслировалась  его программа,  и
прямо перед камерой выступил с импровизированным обращением  к Эскобару. Эти
шестьдесят секунд полностью изменили его оставшуюся жизнь. После возвращения
домой  на  него  обрушились  телефонные  звонки  со  всей  страны  и  лавина
журналистов,  с того вечера уже не терявших его из виду, пока он не выполнил
свое обещание отвести Пабло Эскобара за руку прямо в тюрьму.
     Развязка приближалась, но прогнозы оставались весьма смутными; общество
разделилось на две части: большинство верило, что добрый монах -- святой, но
были и  такие, кто считал его  полусумасшедшим. В действительности, многое в
его жизни свидетельствовало о здравом уме священника, В январе падре отметил
восемьдесят второй день рождения, в августе исполнялось пятьдесят два года с
тех пор, как  он принял сан, и среди влиятельных колумбийцев он, безусловно,
оставался единственным,  кто никогда не  мечтал  стать  президентом  страны.
Седая голова и белая шерстяная накидка поверх сутаны завершали  образ одного
из  самых  уважаемых  в  стране людей. Он сочинял стихи,  в девятнадцать лет
опубликовал  книжку, потом, тоже в молодые годы, еще одну -- под псевдонимом
Старец.  Затем  последовала давно уже  забытая премия за сборник рассказов и
сорок шесть  наград за общественную деятельность.  И в горе, и в радости  он
всегда твердо стоял на  ногах, любил светские развлечения, умел рассказывать
и слушать анекдоты на любые темы, а  в минуты откровений  обнаруживалась его
суть,  обычно  скрытая  под пастушеской накидкой, --  сантандерец  до  мозга
костей.
     Жил падре в крайне суровых условиях в пастырском доме прихода Сан Хуана
Эудеса, в комнате с протекающим потолком,  который не позволял  латать. Спал
на  дощатой  кровати  без  матраса  и  подушки, под  покрывалом  из  цветных
лоскутков  в  форме   домиков,  сшитым  для  него  сердобольными  монашками.
Несколько раз  ему предлагали перьевые  подушки, но он  отказывался, считая,
что это противоречит Закону Божьему. Падре носил одну пару обуви, одну смену
белья и неизменную белую  накидку до  тех  пор, пока  ему не  дарили  что-то
новое.  Ел мало, но с удовольствием, и  умел ценить хорошие блюда и марочные
вина, однако избегал приглашений отобедать в шикарном ресторане, чтобы никто
не подумал, будто  он платит сам. Однажды он увидел па пальце некой  знатной
дамы перстень  с бриллиантом величиной с миндаль и заметил, глядя ей прямо в
глаза:
     --  Такого  сокровища мне  хватило  бы,  чтобы  построить сто  двадцать
домиков для бедняков.
     Смущенная дама  не знала,  что  ответить, а  на следующий день прислала
падре  свой перстень вместе  с сердечным письмом.  На  сто двадцать  домиков
денег, конечно, не хватило, но в конце концов падре их все же построил.
     Паулина Гарсон де Бермудес  родилась в Чипате, в Южном Сантандере,  и в
1961 году  пятнадцатилетней девушкой  приехала  вместе с  матерью  в Боготу,
запасшись рекомендациями как хорошая машинистка. Так оно и было, зато она не
умела пользоваться телефоном и делала столько орфографических ошибок, что ее
труды  невозможно  было  прочесть  с  первого раза.  Однако,  стремясь  быть
полезной падре, Паулина хорошо освоила  и телефон, и орфографию. В  двадцать
пять лет она  вышла замуж и родила сначала  сына Альфонсо,  потом дочь Марию
Констансу  -- оба они стали  инженерами-конструкторами.  Паулине удалось так
пристроить  детей, чтобы не прекращать работу с падре, который передавал  ей
все больше прав  и обязанностей. В  результате он уже  не  мог  обойтись без
верной секретарши и начал брать  ее с собой в поездки по стране и  за рубеж,
правда  не одну,  а  с  еще одним  священником. "Чтобы избежать сплетен", --
поясняла Паулина.  Она  ездила с ним повсюду, хотя бы просто для того, чтобы
надевать и снимать священнику контактные линзы, с которыми он никогда не мог
справиться сам.
     В последние годы падре оглох  на правое ухо, стал вспыльчивым  и сильно
переживал из-за частичных провалов памяти.  Во время  молитвы он  постепенно
отходил от классических текстов, с упоением посвященного громко импровизируя
что-то  свое.  Его  слава  блаженного  росла  вместе с  верой  людей  в  его
сверхъестественную способность общаться  с водными потоками и управлять ими.
Ясная позиция падре в  деле с  Пабло  Эскобаром  заставила  многих вспомнить
слова, сказанные  им в августе 1957 года после возвращения в страну генерала
Густаво Рохаса  Пинильи, готового предстать перед судом  парламента:  "Когда
человек отдает  себя в руки закона, он заслуживает глубокого уважения,  даже
если  виновен". Когда  перед  самой  смертью  падре  на  очередном  с трудом
организованном "Миллионном Банкете" его друг спросил, что падре будет делать
потом,  тот  ответил,  как девятнадцатилетний юноша: "Мечтаю  растянуться на
лугу и смотреть на звезды".
     На  следующий день после  своего  телеобращения,  без  предупреждения и
предварительной  договоренности  падре  Гарсия  Эррерос  появился  в  тюрьме
Итагуи, чтобы узнать у братьев Очоа,  что можно сделать для сдачи  Эскобара.
На  братьев  Очоа  он  произвел впечатление  святого  с  одним  единственным
недостатком: более сорока лет падре общался с людьми  посредством ежедневных
проповедей и не имел представления о делах, которые в обществе обсуждать  не
принято.  Решающим стало мнение  дона Фабио, считавшего,  что  падре  послан
провидением.  Во-первых, с  ним  Эскобар  не будет оттягивать встречу, как с
Вильямисаром.  Во-вторых,  образ  чудотворца  сможет  убедить сдаться и  всю
команду Эскобара.
     Через  два  дня  падре Гарсия  Эррерос  сообщил  прессе,  что установил
контакт с организаторами похищений и выразил надежду  на скорое освобождение
журналистов. Вильямисар  немедленно  встретился с  падре  в студии  передачи
"Минута  с Господом". Он  сопровождал  падре в  следующей  поездке  в тюрьму
Итагуи, где в тот же день начались томительные секретные переговоры, которые
должны   были  завершиться   сдачей   Эскобара.   Все   началось  с  письма,
продиктованного падре в тюремной камере братьев  Очоа и отпечатанного Марией
Лиа на  машинке. Стоя перед ней, падре, как всегда,  без подготовки диктовал
привычным  назидательным  тоном  со  знакомым  по  телевизионным  проповедям
сантандерским акцентом. Он предложил Эскобару  вместе искать  пути к миру  в
Колумбии. Выражал надежду,  что правительство назначит его, падре,  гарантом
"соблюдения твоих прав и прав твоей семьи  и друзей". Но предупреждал, чтобы
Эскобар  не  требовал от правительства  невозможного.  Прежде чем  закончить
"искренним приветом", падре сформулировал  практическую цель своего  письма:
"Если ты считаешь, что мы можем встретиться где-нибудь в  безопасном для нас
обоих месте, скажи мне".
     Через три дня Эскобар прислал ответ. Он соглашался  сдаться ради мира в
стране. Давал понять, что не ждет для себя  помилования и  намерен требовать
не   уголовного,   а   лишь  дисциплинарного   наказания   для  полицейских,
бесчинствовавших  в  медельинских  предместьях, но  подтверждал неизбежность
ответного террора. Он писал, что готов признаться в каком-либо преступлении,
хотя и уверен, что ни один судья в Колумбии и за ее пределами не располагает
достаточными  для суда уликами, и  выражал  надежду, что его соратники будут
пользоваться равными гарантиями безопасности. Вопреки всем ожиданиям, письмо
не содержало ответа на предложение падре о встрече.
     Падре  обещал   Вильямисару,   что   постарается   не  разглашать   ход
переговоров, и первое время почти держал слово,  но свой  детский авантюризм
побороть не смог. Вокруг него возник такой  ореол надежды, столь пристальным
оказалось внимание прессы, что с некоторых пор священник  не  мог  сделать и
шагу   без  толпы   репортеров  и   передвижных   теле-   и  радиоустановок,
сопровождавших его до самого порога дома.
     Вильямисар, действовавший  пять месяцев в обстановке полной секретности
под  уже привычным контролем Рафаэля Пардо, опасался, что несдержанный  язык
падре  Эррероса  поставит  под  угрозу  весь  ход  операции.  Чтобы  заранее
подготовиться к возможным действиям падре, Альберто тайком от него обратился
за помощью  и заручился  поддержкой  тех, кто был ближе  всех  к священнику,
прежде всего  Паулины. 13  мая  Вильямисар  получил  письмо  от  Эскобара, в
котором  тот  просил  привезти падре  в  Ла-Лому  и  задержать  его  там  па
необходимый срок. В письме говорилось, что  речь может идти как о трех днях,
так и  о трех месяцах, поскольку Эскобару требовалось лично проверить каждый
шаг. Не  исключалось,  что в последний  момент  встреча  не состоится  из за
каких-либо проблем безопасности.  С  счастью, падре был  готов участвовать в
любом  деле,  избавлявшем  его  от сонливости.  14 мая  в  пять  часов  утра
Вильямисар  постучал к дверь дома, где жил  падре, и застал его за  работой,
словно на улице уже был день.
     -- Собирайтесь, падре, -- сказал он ему, -- мы едем в Медельин.
     У семьи Очоа было готово в Ла-Лома  все, чтобы принять  падре на  любой
необходимый  срок.  Дон  Фабио  был  в  отъезде,  но  женщины  подготовились
основательно. Предстояло  развеять беспокойство священника, понимавшего, что
такое  неожиданное  и поспешное путешествие может быть вызвано  лишь  чем-то
очень серьезным.
     Завтрак был  обильным и  долгим, и  падре поел с  аппетитом. Примерно в
десять утра, стараясь  не драматизировать обстановку, Марта Ньевес объяснила
падре, что Эскобар встретится  с ним в ближайшее  время. Он чуть не запрыгал
от радости, суетясь и не зная, чем заняться, пока Вильямисар не вернул его к
реальности, предупредив:
     -- Будет лучше, если  вы узнаете сразу. Возможно,  вам  придется  ехать
одному с шофером, неизвестно куда и насколько.
     Падре побледнел. Едва не выронив из рук четки, он  начал расхаживать из
угла в угол  и  декламировать вслух собственные молитвы. Проходя  мимо окна,
священник каждый раз смотрел на дорогу, а в  его душе  боролись два чувства:
беспокойство, что обещанный автомобиль  не приедет, и острое  желание, чтобы
он не приехал. Он хотел было позвонить, но  тут же  сам понял опрометчивость
такого  шага. "К счастью, для общения с Богом телефоны не нужны",  -- сказал
он.  От запоздалого, но  еще  более аппетитного,  чем завтрак, обеда, Гарсия
Эррерос  отказался.  В  приготовленной  для  него комнате  стояла кровать  с
балдахином  и бахромой,  как у епископа. Женщины попытались  уговорить падре
немного отдохнуть. Он  согласился, но так и  не уснул. Чтобы успокоиться, он
взял  "Краткую историю времени" Стивена Хаукинга(*), модную тогда книгу, где  с
помощью  математических  расчетов опровергалось  существование  Бога.  Около
четырех часов дня падре вышел в зал, где дремал Вильямисар.
     -- Альберто, -- сказал он,-- нам лучше вернуться в Боготу,
     Ласковым и тактичным женщинам с трудом удалось его отговорить. К вечеру
священник  опять пал духом, но  уехать  уже не порывался:  ночные поездки он
считал  весьма рискованными.  Перед  слом  падре  попросил помочь ему  снять
контактные  линзы:  дома  этим  всегда  занималась  Паулина.  Вильямисар  не
ложился, не исключая, что Эскобару покажется безопаснее провести встречу под
покровом ночи.
     Падре  тоже не удалось заснуть. В восемь утра подали завтрак, еще более
соблазнительный,  чем накануне,  но падре  даже  не  сел  за  стол. Он вновь
расстроился  из-за контактных линз,  и никто не мог ему в этом помочь,  пока
сама управляющая поместьем с большим трудом наконец не вставила их на место.
По сравнению с первым днем падре вел себя спокойнее, не вышагивал  без конца
из угла в угол, а сидел,  неотрывно  глядя через  окно на дорогу, по которой
должен приехать автомобиль. Наконец, потеряв терпение, он вскочил.
     -- Я уезжаю, мне надоела вся эта волокита!
     Его  еле  уговорили  подождать  до  обеда.  Согласившись,  падре  снова
успокоился. За  обедом  он  ел  с  аппетитом  и, как в лучшие  времена,  был
интересным собеседником, а после обеда заявил, что намерен вздремнуть.
     -- Но имейте в виду,  -- повторил он, подняв палец вверх, -- как только
проснусь -- сразу уеду.
     Марта Ньевес несколько рал звонила  по телефону  в надежде  узнать хоть
что-нибудь, что поможет удержать  проснувшегося  падре. Около трех часов дня
всех,  кто  дремал  в  гостиной, разбудил  шум  мотора.  Вскочив  с  кресла,
Вильямисар постучал в комнату, где спал падре, и открыл дверь.
     -- Падре, за вами приехали.
     Полусонный священник с трудом поднялся. Сердце Вильямисара защемило  от
жалости:  обтянутые кожей  кости и  трясущееся  от  страха тело делали падре
похожим  на  ощипанного  цыпленка.  Однако  он  быстро  взял  себя  в  руки,
перекрестился и,  словно окрепнув духом, стал  решительным и даже как  будто
вырос.  "Преклони  колени, сын  мой, -- велел  он Вильямисару.  -- Помолимся
вместе". С колен поднялся уже совсем другой человек.
     -- Посмотрим, как там Пабло.
     Вильямисар хотел бы сопровождать падре, но не мог -- так было условлено
заранее. Пришлось ограничиться разговором с шофером.
     -- Берегите падре. Это большой человек. Будьте  осторожны. На вас лежит
огромная ответственность.
     Водитель посмотрел на Вильямисара, как на ненормального:
     -- Вы думаете, если я везу святого, с нами может что-то случиться?
     Вильямисар  заставил падре надеть  бейсболку, чтобы  в  дороге никто не
узнал его седые волосы. Он  опасался,  что в  Медельине  машину  остановят и
встреча сорвется. Или священник попадет под  перекрестный огонь  боевиков  и
полиции.  Падре  усадили  рядом с  шофером. Когда  машина тронулась и начала
удаляться,  падре  снял  бейсболку  с  головы  и  выбросил через  окно.  "Не
беспокойся, сын  мой! -- крикнул  он  Вильямисару. -- Ведь  я  властвую  над
водами!"  Раскаты  грома  прокатились  по  всей  долине,  и  с  неба  хлынул
библейский ливень.

     О встрече падре Гарсии Эррероса  с  Пабло Эскобаром известно только то,
что рассказал  сам  священник,  вернувшись в Ла-Лому. По его словам, встреча
проходила  в  роскошном  особняке  с  бассейном  олимпийского   стандарта  и
всевозможными спортивными сооружениями. По  пути в целях безопасности трижды
меняли  машину, но из-за проливного дождя, не прекращавшегося ни на  минуту,
многочисленные  полицейские  кордоны  их ни  разу не  остановили.  Некоторые
посты,   как  уверял  водитель,   принадлежали  службе   безопасности  самих
Подлежащих Экстрадиции.  Дорога заняла более трех часов, хотя, скорее всего,
падре привезли в  одну из  резиденций Эскобара в самом  Медельине,  а  шофер
специально петлял, чтобы падре казалось, что его увозят далеко от Ла-Ломы.
     Священник рассказал,  что в саду перед домом его  встретили десятка два
вооруженных охранников, которых он упрекнул за неправедную жизнь и нежелание
сдаться  правосудию. Сам  Эскобар с большой  черной бородой ждал на террасе,
одетый по-домашнему к белый хлопковый костюм. Страх, который падре испытывал
с момента приезда в Ла-Лому и позже по пути в неизвестность, рассеялся.
     -- Пабло, -- сказал  падре,  -- я приехал, чтобы договориться и уладить
это дело.
     Эскобар  приветствовал  священника искренне  и весьма  уважительно. Они
прошли в гостиную и расположились в  цветастых креслах,  друг против  друга,
как  добрые друзья,  готовые к  долгой  беседе.  Глоток  виски  окончательно
успокоил гостя, а Эскобар в продолжение  всей беседы попивал  фруктовый сок.
Вопреки  ожиданиям, встреча  заняла  всего  сорок пять минут:  падре не  мог
скрыть волнения, а Эскобар выражал свои мысли так же емко и лаконично, как в
письмах.
     Опасаясь,  что  священника  могут подвести  провалы  памяти, Вильямисар
посоветовал ему делать записи. Падре  так и поступил, но пошел, по-видимому,
еще  дальше.  Сославшись  на  плохую  память,  он  попросил  самого Эскобара
записать его основные требования,  а когда это было сделано, начал обсуждать
и отбрасывать  те,  которые,  по  его  мнению,  невозможно выполнить.  Таким
образом,  Эскобару   практически  не  удалось   затронуть  излюбленную  тему
наказания полицейских,  обвиняемых в разного рода преступлениях, и  разговор
сосредоточился на безопасности места заключения.
     По  словам падре, он задал вопрос  о причастности Эскобара к покушениям
на четырех кандидатов  в президенты. Тот категорически  отрицал это, заявив,
что ему приписывают чужие преступления. Кроме того, он  заверил, что  не мог
предотвратить покушение на  профессора  Лоу  Мутра,  совершенное  30  апреля
прошлого  года  на  одной  из  улиц  Боготы,  поскольку  приказ  был   отдан
значительно раньше и  его не успели отменить.  По поводу похищения  Марухи и
Пачо Эскобар старался не говорить ничего такого, что могло бы выдать его как
заказчика, но заверил, что Подлежащие Экстрадиции  содержат  их в нормальных
условиях, оба пленника  здоровы  и  будут отпущены  на свободу,  как  только
удастся  согласовать  срок  явки с повинной. О Пачо  он даже  сказал  вполне
серьезно:  "Этот  почти  доволен, что его  похитили". В конце беседы Эскобар
отметил,  что  добрая воля президента  Гавирии вызывает  ответное стремление
договориться.  Записи,  сделанные  отчасти  рукой священника, но  в основном
исправленные  и   уточненные  самим  Эскобаром,  стали  первым   официальным
свидетельством его желания сдаться правосудию.

     Когда падре вставал, чтобы попрощаться, упала  одна из  его  контактных
линз. Он попытался вставить ее, Эскобар начал ему помогать, потом позвали на
помощь прислугу, но  все оказалось  тщетно. Падре явно  расстроился. "Делать
нечего,  --  вздохнул  он,  --  это получается  только  у  Паулины".  К  его
удивлению, Эскобар  не  только  понял,  о  ком  идет  речь,  но и знал,  где
находилась в тот момент Паулина.
     -- Не отчаивайтесь, падре, -- сказал он священнику.  -- Если хотите, мы
пошлем за ней.
     Но падре, настроенный поскорее вернуться, решил ехать без линзы. Прежде
чем попрощаться, Эскобар попросил благословить небольшой медальон из золота,
висевший  у него  на шее. Это было уже  в саду на глазах у телохранителей, и
они тоже попросили благословения:
     -- Падре, вы не можете уехать, не благословив нас.
     Все стали на  колени.  Как и предвидел  дон Фабио Очоа,  посредничество
падре Гарсии Эррероса  решительно  повлияло на сговорчивость людей Эскобара.
Последний,  видимо,  заметив   это,  преклонил   колени   вместе  со  всеми.
Благословляя, падре  призвал их вернуться к легальной жизни и способствовать
миру в стране.
     Он отсутствовал не более  шести часов. Около  половины девятого вечера,
когда на небе уже заблестели  звезды, падре вернулся в Ла-Лому и выскочил из
машины одним прыжком, как пятнадцатилетний школьник.
     -- Не волнуйся, сын мой, -- сказал он Вильямисару. -- Все в порядке,  я
только что заставил их всех стоять на коленях.
     Священник был так возбужден, что его не могли успокоить  ни  слова,  ни
специальные настойки  из  семейных запасов Очоа. По-прежнему лил  дождь,  но
падре хотел немедленно  лететь в Боготу,  рассказать всем о встрече, увидеть
президента,  чтобы  на месте  решить  все  вопросы  и объявить  о  мире. Его
уговорили лечь поспать, но падре  все бродил по  темному дому,  разговаривая
сам с собой и читая вслух собственные молитвы.  Лишь на рассвете его наконец
поборол сон.
     Когда  16  мая  в  одиннадцать   утра  они  приземлились  в  Боготе,  о
проведенной  встрече уже  вовсю  говорили по  радио.  Довольный  Вильямисар,
обнимая встречавшего в  аэропорту Андреса, сказал ему:  "Не волнуйся, сынок.
Маму  выпустят через  три дня".  Сложнее  оказалось убедить  в этом  Рафаэля
Пардо, которому Вильямисар позвонил по теле фону.
     -- Я искренне рад, Альберто! Но не слишком обольщайся.
     Впервые  после  похищения  Вильямисар  появился на вечеринке у  друзей,
которые  не  сразу поверили,  что его радостное настроение  вызвано, в конце
концов, не более, чем  очередным призрачным обещанием Пабло Эскобара. К тому
времени падре  Гарсия  Эррерос  завершил  обход  редакций  теле-,  радио-  и
газетных новостей, убеждая всех проявить  к Эскобару терпимость, "Если мы не
оттолкнем  его, он  сможет существенно способствовать  миру",  --  утверждал
падре,  добавляя  без ссылки  на  Руссо: "Все люди,  в сущности,  добры,  но
отдельные  обстоятельства могут  делать их злыми". Наконец  он заявил  перед
спутанным клубком микрофонов:
     -- Эскобар -- человек добрый.
     В пятницу,  17 мая газета  "Тьемпо"  сообщила, что  падре привез личное
послание  Эскобара,  которое   передаст   президенту  Гавирии   в  ближайший
понедельник.  На  самом деле  речь  шла о записях, сделанных "в четыре руки"
Эскобаром   и  священником  во   время  встречи.  В  воскресенье  Подлежащие
Экстрадиции выступили с заявлением, которое в бурном потоке новостей чуть не
осталось незамеченным: "Мы отдали приказ об освобождении Франсиско Сантоса и
Марухи  Пачон".  О сроках не говорилось,  однако радио преподнесло  это  как
свершившийся факт, и журналисты начали осаду квартир заложников.
     Приближалась развязка: Вильямисар получил от Эскобара письмо, в котором
говорилось,  что  Маруха  Пачон  и  Франсиско Сантос  будут  освобождены  не
сегодня, а завтра, в понедельник, 20 мая, в семь часов вечера. Но во вторник
в  девять   утра   Вильямисар  должен   снова  лететь   в  Медельин,   чтобы
присутствовать при сдаче Эскобара.

        ГЛАВА 11

     О  заявлении  Подлежащих  Экстрадиции  Маруха узнала  в  воскресенье из
семичасовых  вечерних  новостей.  Дата  и  время  освобождения   в  нем   не
упоминались, но с учетом порядков внутри картеля все могло произойти и через
пять минут, и через два  месяца. Зато майордомо и его жена буквально влетели
в комнату, готовые отпраздновать событие немедленно.
     -- Наконец-то все кончилось! Это надо отметить!
     С  трудом  Маруха уговорила  их  дождаться официального  приказа из уст
прямого эмиссара Пабло Эскобара. Сама новость не удивила пленницу: не первую
неделю она замечала  явные признаки улучшения обстановки по сравнению с тем,
чего можно было ожидать после обескураживающих планов постелить в ее комнате
ковры. В  последних передачах "Колумбия  требует  освободить" появлялось все
больше  друзей  и  популярных  актеров.  С  возросшим  оптимизмом  и  особым
вниманием   следила  Маруха  за  героями  телесериалов,  ей  казалось,   что
зашифрованные послания скрываются  даже в глицериновых слезах  неразделенной
любви. Наконец, заявления падре Гарсии Эррероса, с каждым днем звучавшие все
эффектнее, заставляли поверить, что невозможное в конце концов свершится.
     Предвидя  спешку при освобождении и не желая предстать перед камерами в
мрачном костюме пленницы, Маруха приготовилась надеть то, в чем ее похитили.
Но не  услышав по  радио  ничего  нового и заметив  разочарование майордомо,
ожидавшего получить официальный приказ еще  до отхода ко сну, она даже самой
себе побоялась показаться смешной. Маруха приняла большую дозу снотворного и
проснулась наутро  с каким то гнетущим безразличием  к тому,  кто  она и где
находится.

     Вильямисара сомнения  не  мучили: в письме  Эскобара  все было  сказано
ясно. Альберто сразу передал письмо журналистам,  но те как-то  не  особенно
ему  поверили. Часов  в  девять  одна  из  радиостанций  передала  помпезное
сообщение  о  том, что  сеньору Маруху Пачон только что освободили в  районе
Салитре. Шумной толпой журналисты стали покидать дом Вильямисаров, хотя  сам
Альберто сохранял спокойствие.
     -- Они ни  за что  не отпустят  ее  в таком удаленном районе, где может
произойти все что угодно, -- сказал он. -- Наверняка все произойдет завтра и
в безопасном месте.
     Один из репортеров подсунул ему микрофон:
     -- Удивительно, что вы так верите этим людям на слово.
     -- Это слово, данное на войне, -- ответил Вильямисар.
     Самые  доверчивые журналисты все же остались дежурить  в коридорах  и в
баре, пока Вильямисар не напомнил  им, что пора запирать дом. Многие провели
ночь в стихийно возникшем перед домом журналистском кемпинге.
     В понедельник  Вильямисар по привычке проснулся в  шесть утра  -- время
первого  выпуска  новостей --  и  провалялся в  постели до  одиннадцати.  Он
старался  как  можно меньше  занимать  телефон,  но  все  было  напрасно  --
журналисты  и  друзья  звонили  ему  непрерывно.  Новостью  дня  по-прежнему
оставалось предвкушение встречи похищенных.
     В  четверг,  вернувшись  из  Медельина, падре Гарсия  Эррерос  навестил
Мариаве и по секрету сообщил, что ее мужа освободят в ближайшее воскресенье.
Неизвестно,  откуда  он  узнал  об  этом за  семьдесят  два часа до  первого
заявления  Подлежащих Экстрадиции, но в  семье Сантос новость восприняли как
свершившийся  факт. На радостях сделали фотографию  падре рядом  с Мариаве и
детьми,  чтобы  опубликовать  ее в субботнем номере  "Тьемпо"  в расчете  на
сообразительность Пачо. И не ошиблись: раскрыв в своей камере номер  газеты,
Пачо  сразу догадался,  что  усилия падре  увенчались  успехом.  В  ожидании
невероятного  он провел  день,  расставляя  невинные  ловушки в разговорах с
охранниками и  надеясь  на чью-нибудь оплошность, но так ничего и  не узнал.
Радио  и телевидение, без конца  обсуждавшие тему заложников  все  последние
педели, в ту субботу обошли ее стороной.
     Воскресенье началось  как обычно.  С  утра  поведение охраны показалось
Пачо  немного  необычным и  тревожным, но потом все  вернулось  к привычному
распорядку выходного дня: особый завтрак, с пиццей,  бесконечные видеофильмы
и телепрограммы, немного  карт, немного футбола. Вдруг, неожиданно для всех,
в   теленовостях  "Криптон"  сообщили   о  решении   Подлежащих  Экстрадиции
освободить двух оставшихся пленников. Издав победный клич, Пачо подпрыгнул и
бросился  обнимать дежурного охранника. "Я думал, у меня  будет инфаркт", --
вспоминал он позднее. Охранник отнесся к новости со стоическим недоверием.
     -- Подождем, пока придет подтверждение, -- "успокоил" он Пачо.
     Быстро защелкали  по  всем теле- и радиоканалам, но везде передавали то
же самое. Одна из телетрансляций шла прямо из редакционного зала "Тьемпо", и
Пачо  впервые за  восемь  месяцев ощутил атмосферу  свободной жизни: бешеный
ритм  воскресного  выпуска,  знакомые  лица  в  стеклянных  кабинках  и  его
собственное  рабочее   место.  Повторив  еще  раз  сообщение  о   неизбежном
освобождении, специальный корреспондент новостей взмахнул микрофоном, поднес
его, словно стаканчик мороженого, к самым  губам спортивного  комментатора и
спросил:
     -- Как вы оцениваете эту новость?
     Пачо невольно отреагировал как редактор выпуска:
     --  Что за идиотский вопрос! Он  думал,  кто-то обрадуется,  если  меня
оставят еще на месяц?
     Как обычно,  сообщения  по радио  звучали  менее категорично, но  более
эмоционально.  В  дом  Эрнандо  Сантоса все  время приходили люди, и  оттуда
передавались  интервью со всеми, кто попадался под  руку. От  этого Пачо еще
больше занервничал:  а вдруг  его отпустят сегодня же ночью?  "Так  начались
двадцать шесть самых длинных  в моей жизни часов, -- вспоминал он. -- Каждая
секунда казалась часом".
     Пресса  развернула  бешеную  деятельность. Телекамеры передвигались  от
дома  Пачо к  дому  его  отца  --  и  там,  и  там с  воскресенья  толпились
родственники, друзья, просто любопытные и журналисты со всего света, Мариаве
и Эрнандо Сантос сбились со счета, сколько раз они переходили из дома в дом,
гонимые непредсказуемыми потоками новостей, а Пачо вообще запутался, чей дом
теперь показывают по телевизору.  Хуже того:  в  каждом  доме  родственникам
задавали одни и те  же вопросы -- это было  невыносимо.  Кругом  царил такой
беспорядок,  что отец не мог прорваться в собственный дом сквозь толпу зевак
-- пришлось идти в обход через гараж.

     Свободные от  дежурства охранники тоже пришли поздравить Пачо, Видя  их
радостные  лица,  он  забыл, что это его  тюремщики: полное впечатление, что
компания сверстников собралась  на дружескую встречу. Пачо даже  подумалось:
жаль,  что  после  освобождения  он уже  не  сможет  помочь им  вернуться  к
нормальной   жизни.  Молодые  парни  приехали  из  департамента  Антьокия  в
Медельин, растворились в  бедных кварталах и научились убивать -- привычно и
без раздумий. Большинства были  выходцами из неблагополучных семей, где отец
не  котируется, зато  влияние матери огромно. Получали они  за  свою  работу
бешеные деньги, которые тут же пускали на ветер.
     Когда Пачо наконец уснул, ему  привиделся кошмар, будто он, свободный и
счастливый, вдруг открывает  глаза  и  видит над  собой все тот же  тюремный
потолок.  Остаток ночи  ненормальный петух не давал  ему  покоя: он орал так
громко и так близко, что Пачо совсем потерял ощущение реальности.
     В  шесть  утра  радио  подтвердило,  что   заложников  освобождают,  но
конкретное время не  называлось. После бесконечных повторов  основной сводки
новостей сообщили,  что  падре Гарсия Эррерос  проведет пресс-конференцию  в
двенадцать  часом  дня  после встречи  с президентом  Гавирией.  "О Господи!
подумал Пачо. --  Дай Бог, чтобы  этот человек, который  столько сделал,  не
подвел нас  в последний  момент!" В  час  дня Пачо объявили,  что  он  будет
освобожден,  но  лишь  в  пять  часов,  потом  какой-то  начальник  в  маске
бесстрастно  сообщил, что в  соответствии с  публичным  заявлением  Эскобара
Маруху отпустят  к  семичасовому выпуску новостей, а его, Пачо --  к выпуску
новостей в девять тридцать вечера.

     Для  Марухи  утро прошло более  интересно. Около девяти часов  какой-то
второстепенный  босс,  войдя в комнату,  уточнил,  что ее освободят вечером.
Потом он неожиданно начал рассказывать о некоторых деталях переговоров падре
Гарсии  Эррероса,  желая,  видимо,  загладить резкость,  допущенную  им  при
последнем визите к Марухе. Тогда пленница спросила, правда ли, что ее судьба
находится в руках старика-священника, а он ответил с претензией на юмор:
     -- Можете не волноваться, вы в куда более надежных руках.
     Маруха поспешила  объяснить, что имела  в виду совсем  не это,  что она
всегда  относилась  к  падре  с  большим  уважением.   Правда,  сначала  его
телевизионные проповеди, часто запутанные и  непонятные, она пропускала мимо
ушей,  но после  первого  обращения  к  Эскобару поняла, что речь идет о  ее
жизни,  и стала  внимательно смотреть каждую передачу. Следила  за всем, что
делал падре,  -- за его поездками в  Медельин, за  развитием  переговоров  с
Эскобаром -- и  не сомневалась, что падре идет по правильному  пути. Сарказм
начальника давал повод усомниться: так ли уж Подлежащие Экстрадиции доверяют
священнику, как  тот говорит об этом журналистам?  Еще раз услышав, что в ее
скором освобождении есть немалая заслуга падре, Маруха воспрянула духом.
     После краткого  обсуждения обстановки в  стране в связи с освобождением
заложников  Маруха  спросила  о  кольце,  которое  у  нее  отобрали  в  ночь
похищения.
     -- Успокойтесь, -- ответил начальник, -- все ваши веши целы.
     -- Я волнуюсь, потому что кольцо  забрали не здесь, а в первом доме,  и
человека, который взял его, мы больше не видели. Это были не вы?
     --  Нет, не я, -- ответил мужчина. -- Но  повторю еще раз: успокойтесь,
ваши драгоценности целы. Я видел их своими глазами.
     Жена  майордомо  вызвалась купить  для  Марухи все  необходимое. Маруха
заказала  ей  накладные ресницы,  карандаши для  губ и  бровей  и пару чулок
взамен  тех,   что  порвались  в   ночь  похищения.   Потом  пришел  хозяин,
встревоженный  отсутствием новостей и опасавшийся,  что в  последний момент,
как это бывало  раньше, планы опять изменились.  Маруха, напротив, вела себя
абсолютно спокойно. Она приняла душ и  переоделась в то, что на ней было при
похищении, за исключением кремового жакета,  который собиралась надеть перед
самым выходом.
     Весь день  радиостанции  подогревали  интерес общественности, передавая
голословные предположения  о сроках освобождения журналистов, интервью с  их
родственниками и невероятные слухи, которые в следующую минуту опровергались
еще более сенсационными. Ничего определенного  не сообщалось. Услышав голоса
детей и друзей, Маруха испытала почти детскую радость, которую омрачала лишь
неизвестность. Она снова увидела свою  обновленную квартиру и мужа,  который
оживленно беседовал  с полчищами уставших  от ожидания  репортеров.  Теперь,
когда удалось  не спеша  рассмотреть  детали новой  обстановки, шокировавшей
Маруху  в первый  раз, на душе стало легче. В перерывах исступленной  уборки
охранники  тоже слушали и смотрели новости  и пытались подбодрить Маруху, но
чем ближе подходил вечер, тем хуже у них это получалось.
     Президент  Гавирия  проснулся без  будильника  в  пять  тридцать  утра:
началась сорок первая неделя его президентства. Чтобы не  будить Ану Милену,
которая иногда ложилась позже, он поднимался в темноте, брился, принимал душ
и,  надев  официальный костюм,  садился  на стульчик  в  холодном, сумрачном
коридоре.  Здесь  президент  надевал наушники,  включал транзистор и  убирал
звук.  Так  он  мог прослушать сводку новостей,  никою при этом не разбудив.
Одновременно  президент  быстро  просматривал  газеты  --  от  передовиц  до
объявлений  --  и  руками, без ножниц,  отрывал  интересующие  его статьи  и
заметки,  чтобы  потом  обсудить  их  со  своими секретарями, советниками  и
министрами.   Иногда  попадались  публикации   о   том,  что   было  обещано
правительством,  но  так и не сделано;  тогда президент  посылал  оторванный
кусок соответствующему министру,  с пометкой на полях:  "Когда, черт возьми,
министерство покончит с этим вопросом?" Вопрос решался без промедления.
     Единственной  новостью  дня  было  грядущее освобождение  заложников  и
связанный  с  этим  визит  к президенту падре Гарсии Эррероса, собиравшегося
проинформировать  Гавирию о встрече с Эскобаром.  Президент изменил  рабочее
расписание,  чтобы  падре мог попасть к нему  в  любой момент. Несколько  не
очень срочных  встреч пришлось отменить или  отложить. Первым в  порядке дня
значилось совещание с советниками, которое он начал обычной школьной фразой:
     -- Что ж, давайте покончим с этим заданием.
     Несколько  советников только что  вернулись из Каракаса,  где в пятницу
встречались со строптивым  генералом  Масой  Маркесом.  Советника  по печати
Маурисио  Варгаса беспокоило то,  что  никто  ни в правительстве, ни вне его
толком не знает,  какие шаги может предпринять Эскобар. Маса ему сказал, что
Эскобар   не  сдастся,   поскольку  верит  только  в  амнистию  по   решению
Конституционной Ассамблеи. На это Варгас  заметил: "Зачем ему амнистия, если
он приговорен к смерти личными врагами и членами Калийского  картеля? Помочь
она ему, может  быть, и поможет, но всех проблем все равно не решит". Отсюда
вывод:  в действительности Эскобару  и его  людям срочно  требуется надежная
тюрьма под охраной государства.
     Советники  опасались, что  падре Гарсия  Эррерос,  которого  ожидали  к
двенадцати,  сообщит  о  каком-нибудь неприемлемом требовании,  возникшем  в
последний момент,  без выполнения которого Эскобар не сдастся и не освободит
журналистов.  Для  правительства это будет страшным ударом. Габриэль Сильва,
советник  по  международным  вопросам,  предложил   две  превентивные  меры:
во-первых, президент не должен оставаться  с падре наедине,  во-вторых,  как
только встреча закончится, о  ней необходимо  дать  подробное  коммюнике  во
избежание спекуляций.  Проконсультировались  по  телефону с Рафаэлем  Пардо,
улетевшим накануне в Нью-Йорк, он этот план одобрил.
     Президент  принял  падре  Гарсию Эррероса  в специальном зале  ровно  в
двенадцать. С одной стороны на встрече присутствовали падре,  два священника
из его  прихода и Альберто Вильямисар  с сыном.  Другую сторону представляли
президент,  его  личный  секретарь   Мигель   Сильва   и  Маурисио   Варгас.
Представители   дворцовой   пресс-службы   сделали  фотографии   и   провели
видеосъемку, чтобы  передать средствам массовой информации  к  случае успеха
встречи. В противном случае у прессы, по крайней мере, не будет свидетельств
провала.
     Глубоко сознавая  важность момента, священник пересказал президенту все
детали  разговора с Эскобаром.  Падре нисколько не сомневался в  искренности
намерений  Эскобара   сдаться   правосудию  и  освободить   заложников  и  в
подтверждение этого  показал  президенту  запись беседы, сделанную "в четыре
руки". Единственное условие  сдачи,  обоснованное самим Эскобаром,  касалось
безопасности: тюрьма Энвигадо, а не Итагуи.
     Прочитав записи, президент  вернул  их  падре.  Его внимание  привлекло
обещание Эскобара не освободить заложников,  а лишь обсудить  этот вопрос  с
Подлежащими Экстрадиции. Вильямисар объяснил,  что это  обычная осторожность
Эскобара: никогда не признаваться в организации  похищений, чтобы  не давать
доказательств своей вины.
     Падре  не  знал,  как  поступить,  если  Эскобар  предложит  ему  лично
присутствовать  при сдаче.  Президент  считал,  что  нужно  соглашаться.  На
возникшие  у  падре  опасения  относительно  безопасности   процедуры  сдачи
президент ответил, что никто лучше самого Эскобара не обеспечит безопасности
его  собственной операции.  Наконец,  президент  рекомендовал  падре, и  все
остальные  согласились,  что   очень  важно  свести  к   минимуму  публичные
заявления,  чтобы не испортить  все дело одним неосторожным словом. Падре не
возражал и успел высказать еще одно предложение: "Мне хотелось помочь в этом
деле,  и  я  по-прежнему  к вашим  услугам, если  понадоблюсь, например, для
мирных  переговоров  с  этим  священником".  Все  поняли,  что речь  идет  о
монахе-испанце Мануэле  Пересе, комаиданте  Национальной Армии Освобождения.
Встреча продолжалась двадцать минут, официального коммюнике  не последовало.
Верный обещанию, падре проявил крайнюю сдержанность в общении с прессой.

     Из пресс-конференции Гарсии Эррероса Маруха  не узнала ничего нового. В
теленовостях она  увидела  все  тех  же  репортеров,  дежуривших  у  квартир
заложников:  не  исключено,  что повторяли  вчерашнюю  запись.  Маруха  тоже
повторила, минута в минуту, вчерашний  распорядок дня,  и у нее еще осталась
уйма времени для  просмотра  вечерних телесериалов.  Дамарис, воодушевленная
официальным  заявлением,   любезно  предоставила  Марухе   право   составить
обеденное  меню  --  ведь даже  приговоренному  к  смерти  дастся  право  на
последнее желание. Без тени  иронии Маруха ответила, что ей  все равно, лишь
бы  не  было чечевицы.  Но  этим планам  помешала погода. Дамарис не  смогла
выйти, чтобы  закупить продукты, и в результате для прощального обеда в доме
осталась одна чечевица.
     В это  время  Пачо, переодевшись  в одежду, которая была на  нем в день
похищения  и теперь стала тесновата (набрать лишний вес ему  помогли сидячий
образ жизни  и неправильное  питание),  уселся послушать  новости.  Он курил
непрерывно,  зажигая  одну  сигарету  от  окурка   другой.  Обсуждались  все
возможные версии его освобождения. Чего только Пачо не наслушался:  коллеги,
уставшие   от  ожидания,  врали  напропалую  и  довольно  наивно.  Сообщили,
например, что Пачо тайно обедал в каком-то ресторане, а потом оказалось, что
это был его брат.
     Пачо  решил  перечитать  свои  статьи,  комментарии и  заметки, которые
писал,  чтобы   не   забыть  ремесло,  и  рассчитывал   опубликовать   после
освобождения  как взгляд заложника  на  все  происшедшее. Их было более ста.
Одну из статей,  написанную  в декабре, когда  политики-консерваторы подняли
волну злословия  по поводу законности Конституционной  Ассамблеи, Пачо читал
охранникам.  Его  отповедь,  написанная в жестком  и независимом стиле, была
явным  плодом  размышлений  в плену.  "Всем  известно,  как  получить голоса
избирателей  в  Колумбии и как избирались многие депутаты парламента". Далее
речь  шла  о  том, что  покупка голосов приняла обвальный  характер  по всей
стране,  особенно на побережье,  где  раздача лотерейных билетов на домашние
электроприборы  в обмен на голос "за" стала нормой; что многие добивались (и
добились) избрания  исключительно  в  поисках  политических выгод,  большого
жалованья и  парламентских  льгот.  Избранными  оказались все  те  же  люди,
"которые  теперь  рыдают  перед   опасностью  потерять  привилегии".  Своими
выводами  Пачо фактически обличал сам себя:  "Независимость средств массовой
информации,  включая  "Тьемпо",  которой  мы  едва добились  ценой  стольких
усилий, теперь растаяла как дым".
     Но самой  неожиданной  была  статья, в  которой  шла  речь  о  нападках
политиков на М-19, получившую на  выборах  в Конституционную Ассамблею более
десяти  процентов  голосов.  "Критика  политической  элиты  в  адрес  М-19 и
замалчивание  (чтобы   не   сказать   дискриминация)  в  средствах  массовой
информации  ее  успеха  на  выборах  показывают,  как   далеки  мы  еще   от
политической  терпимости,  от того, чтобы  изменить в  себе  самое  главное:
сознание".  Пачо писал,  что консервативная элита  приветствовала  участие в
выборах бывших повстанцев только ради того, чтобы казаться демократичной, но
стоило  поданным за них голосам  перевалить  за десять  процентов, раздались
гневные окрики. Статью Пачо заканчивал в стиле  своего деда  Энрике  Сантоса
Монтехо  (Калибана), самого популярного обозревателя в истории  колумбийской
журналистики. "Весьма  своеобразная  и традиционная  прослойка колумбийского
общества  убила тигра, да испугалась шкуры".  Удивительно,  что  это написал
человек,  который  с первого  класса служил образцом рано  сформировавшегося
аристократа-романтика.
     Пачо уничтожил все статьи, кроме трех, которые  решил сохранить, сам не
зная почему. К ним он добавил черновые  варианты  писем  домой  и президенту
республики, а  также  черновик своего  завещания. Ему хотелось  захватить  с
собой  и  цепь,  которой  его  пристегивали  к кровати  и  которую скульптор
Бернардо  Сальседо(*)  мог бы  использовать в  своих работах,  но охранники  не
разрешили, опасаясь, что на ней остались отпечатки пальцев.
     Маруха,  напротив,  не  хотела  оставлять  ничего  на  память  об  этом
кошмарном времени, надеясь вычеркнуть его из своей жизни. Однако когда около
шести вечера дверь в ее комнату начала медленно открываться, она поняла, что
эти горькие шесть  месяцев еще  очень долго  будут сказываться  на ее жизни.
Именно в  это время -- в час  свободы или смерти -- Марину увели на казнь, а
Беатрис отпустили на волю.  Замерев  от страха, Маруха  ждала роковых  слов:
"Собирайтесь, мы за  вами". Вошли Доктор и все  тот  же небольшой начальник,
который приезжал накануне. Оба, казалось, очень спешили.
     -- Пошевеливайтесь, -- приказал Доктор.
     Маруха  столько раз представляла  себе  этот момент, что теперь ощутила
острое желание растянуть его. Она напомнила о кольце.
     -- Я отправил его с вашей свояченицей, -- ответил спутник Доктора.
     --  Неправда, -- спокойно  возразила  Маруха,  --  уже  после  этого вы
говорили мне, что видели мое кольцо.
     Ей хотелось не столько вернуть его, сколько вывести этого мелкого босса
на чистую  воду  в  присутствии  шефа. Но Доктор, видимо,  очень  спешил: он
просто сделал вид, что не понимает, о чем  речь. Майордомо с женой  принесли
мешок  с  личными  вещами  Марухи  и  подарками, которые она в  разное время
получила  от   охранников:   рождественские  открытки,  спортивная   куртка,
полотенце, журналы и одна книга. Смиренные юноши, которые охраняли  пленницу
в  последние  дни  и не  догадались  подарить ей  ничего, кроме  брелоков  и
открыток с изображением святых, просили Маруху молиться за них, не  забывать
и сделать что-нибудь, чтобы вытащить их из этой жизни.
     --  Я все сделаю,  -- обещала  Маруха.  --  Если  я  вам понадоблюсь --
найдите меня, и я помогу.
     Доктор, чтобы  не отстать от других, тоже  шарил по карманам, думая про
себя: "Что бы ей подарить на память?" Вытащив из кармана девятимиллиметровый
патрон, он протянул его Марухе.
     --  Возьмите, -- сказал он скорее серьезно, чем  шутливо.  -- Это пуля,
которая вам не досталась.
     Марухе не  удалось уклониться от объятий майордомо  и Дамарис, которая,
задрав маску до самого  носа, поцеловала пленницу  и попросила не  забывать.
Маруху это даже слегка растрогало.  В конце концов,  долгий и самый жестокий
этап ее жизни заканчивался хэппи-эндом.
     Голову пленницы  накрыли, должно быть, самой грязной и  вонючей маской,
какую  смогли  найти.  Когда ее  надели  задом  наперед,  и  дырки для  глаз
оказались  на  затылке, Маруху пронзило  воспоминание, как  в такой же маске
уходила   в   последнюю  дорогу  Марина.  Шаркая  ногами   в  темноте,   она
почувствовала,  что  ее  подвели  к машине, не  менее  роскошной, чем та,  в
которой похитили,  усадили  на то же  самое  место и в том  же  положении: с
головой,  прижатой к коленям охранника, чтобы не было видно снаружи. Наконец
предупредили, что по пути встретятся несколько полицейских постов, и если их
остановят, Маруха должна снять маску и вести себя разумно.

     В час  дня Вильямисар обедал вместе  с  Андресом. В  два  тридцать  лег
отдохнуть  и,  наверстывая  ночное  бдение, проспал до половины  шестого.  В
шесть, когда он принял душ и начал  одеваться для  встречи с женой, раздался
телефонный  звонок. Сняв  трубку  с  аппарата на ночном  столике,  он  успел
сказать только: "Слушаю".  Неизвестный голос перебил: "Она  будет  в  начале
восьмого.  Они  уже  выезжают".  Трубку  повесили. Это  предупреждение  было
неожиданным,  но  очень  приятным.   Альберто  позвонил  привратнику,  чтобы
убедиться, что машина во дворе и водитель на месте.
     Для встречи с женой он надел темный костюм и галстук в светлые ромбики.
Похудевший  за  эти  полгода на четыре килограмма,  Альберто  выглядел очень
стройным. В семь часов вечера Вильямисар вышел в  гостиную, чтобы до приезда
Марухи поболтать с журналистами. Здесь уже были и Андрес, и четверо ее детей
от  первого брака.  Не хватало только Николаса, семейного музыканта, который
как раз  сейчас должен  был вылететь из Нью-Йорка.  Вильямисар сел  в кресло
поближе к телефону.
     В этот момент Марухе оставалось  пять минут  до  свободы. В  отличие от
поездки   в   день  похищения   возвращение   на  волю   прошло   быстро   и
беспрепятственно. Сначала ехали  по  грунтовой  дороге,  прыгая  по  ухабам,
губительным для  шикарного  лимузина.  Из разговора над  головой  можно было
понять, что второй мужчина  сидит рядом с водителем. Но ни один голос не был
похож на голос Доктора. Примерно через  четверть часа  Марухе приказали лечь
на  пол, минут  на  пять машина остановилась по  неизвестной причине.  Затем
выехали на большое, шумное шоссе с интенсивным вечерним движением и сразу же
с  него свернули. В общей  сложности  прошло минут сорок пять,  может  быть,
немного  меньше,  когда машина  резко затормозила. Сидевший впереди  мужчина
неожиданно сказал:
     -- Приехали.  Теперь быстро выходите! Второй начал выталкивать пленницу
из машины.
     -- Я ничего не вижу, -- возмутилась Маруха.
     Она попыталась снять  маску, но ее  грубо схватили  за  руку  и  громко
приказали: "Снимете  через  пять минут".  Одним толчком женщину выпихнули из
машины.  От  черноты  перед  глазами  и страха у  Марухи закружилась голова,
казалось, что  она летит  в  пропасть.  Но почувствовав  под  ногами твердую
почву,  она  успокоилась.  Когда утих шум  удалявшейся  машины, Маруха робко
сняла маску. Она стояла посреди  тихой улочки,  за  деревьями  горели окошки
домов. Только теперь Маруха осознала, что свободна. Было семь часов двадцать
девять минут, с момента похищения прошло сто девяносто три дня.
     Одинокий  автомобиль, проехав  мимо  Марухи, развернулся и  остановился
против нее  с другой стороны улицы. Как  когда-то  Беатрис, Маруха подумала,
что  это  не  случайность.  Машину,  должно быть, прислали похитители, чтобы
застраховаться от неожиданностей на последнем этапе операции. Маруха подошла
к окошку водителя.
     -- Помогите,  пожалуйста, -- попросила она.  -- Я -- Маруха Пачон. Меня
только что освободили.
     Она надеялась, что водитель просто  поможет  найти такси.  Но тот  даже
вскрикнул  от  удивления.   Только  что,  слушая  новости   об  освобождении
заложников, он думал: "Вот  я  еду  и  вдруг  Франсиско  Сантос голосует  на
дороге..." Поборов  страстное желание поскорее увидеть родственников, Маруха
согласилась пройти в дом напротив, чтобы позвонить по телефону.

     Хозяин  дома, его дети и все домашние  узнали Маруху и  бросились шумно
обнимать ее. Женщина была словно  под наркозом, все происходящее казалось ей
очередным фарсом похитителей. Водитель  остановившейся машины, Мануэль Каро,
оказался зятем  хозяина дома, Аугусто Борреро,  жена  которого была когда-то
активисткой движения Новый Либерализм  и работала с Марухой на выборах Луиса
Карлоса  Галана.  И  все  равно  Маруха  воспринимала происходящее  будто со
стороны,  как на киноэкране.  Она зачем-то попросила  водки и выпила залпом.
Потом подошла к телефону  и  по  забывчивости  дважды  набрала  неправильный
номер.  Наконец  какая-то женщина сняла трубку:  "Алло! Кто говорит?"  Узнав
голос дочери, Маруха ответила поразительно спокойно:
     -- Алехандра, доченька...
     -- Мама! Где ты? -- вскрикнула Алехандра.
     Едва  раздался  звонок,  Альберто  Вильямисар  вскочил  с   кресла,  но
опередить  проходившую мимо  телефона  Алехандру не успел.  И  когда  Маруха
начала диктовать  адрес, у  Алехандры не оказалось под  рукой  ни  ручки, ни
бумаги. Вильямисар взял у нее трубку и сказал как можно спокойнее:
     -- Здравствуй, дорогая. Как ты?
     -- Хорошо, дружок, все в порядке, -- так же спокойно ответила Маруха.
     У Альберто были заготовлены и  ручка, и  бумага. Записав продиктованный
адрес,  он  засомневался и  попросил Маруху  передать трубку  кому-нибудь из
хозяев. Жена Борреро уточнила все необходимые детали.
     -- Большое спасибо, -- ответил Вильямисар. -- Это близко. Я  немедленно
выезжаю.
     Тут железная выдержка, которую  Альберто сохранял в течение всех долгих
и напряженных месяцев,  ему изменила. Забыв  положить  трубку,  прыгая через
ступеньки,   он  сбежал   вниз   и,  преследуемый  лавиной  груженых  боевым
снаряжением репортеров, пронесся  через  вестибюль. Вторая, встречная лавина
едва не растоптала его у подъезда.
     -- Маруху освободили, -- крикнул Альберто. -- Едем!
     Он  с такой  силой  захлопнул  дверцу  машины,  что дремавший  водитель
вздрогнул. "Едем за сеньорой!" Вильямисар назвал адрес: диагональ 107, номер
27-73. "Белый  дом, параллельная улица  западнее  автострады" --  уточнил он
скороговоркой,  но  шофер  не  расслышал  и  свернул  не  в  ту  сторону.  С
несвойственной ему вспыльчивостью Альберто повторил еще раз:
     -- Думай, куда едешь!  Мы должны  быть на месте через пять  минут. Если
опоздаешь -- выгоню!
     Водитель,  переживший  вместе с  Альберто  эти  трагические  месяцы, не
обиделся. Взяв себя  в  руки,  Вильямисар стал подсказывать самый короткий и
простой  маршрут,  который на всякий  случай  мысленно  представлял,  слушая
объяснения по телефону.  В смысле движения на улицах  час для поездки был не
самый удачный, зато день недели -- не самый плохой.
     Андрес с двоюродным  братом Габриэлем, выехав вслед за отцом, следовали
за  репортерским караваном, расчищавшим дорогу с помощью фальшивых сирен  на
манер  "Скорой помощи".  Опытный  водитель,  Андрес все  же сбился с  пути и
отстал. Зато  Вильямисар затратил  на дорогу  рекордное время --  пятнадцать
минут.  Дом искать  не пришлось  -- некоторые  из дежуривших  в его квартире
журналистов примчались раньше и уже  уговаривали хозяев позволить им  войти.
Альберто прорвался сквозь толпу. Он  даже не успел ни к  кем  поздороваться,
потому что хозяйка, узнав его, сразу показала на лестницу:
     -- Сюда!
     Марухе отвели  хозяйскую  спальню,  чтобы  к  приезду  мужа  она  могла
привести  себя  в  порядок.  Войдя  в комнату, она нос к носу  столкнулась с
незнакомым страшноватым  существом  --  своим  отражением в зеркале. На  нее
смотрело опухшее лицо с  отекшими веками (почки!) и дряблой, поблекшей кожей
с зеленоватым оттенком --  шесть месяцев, проведенных в полумраке, никуда не
денешь. Вильямисар мигом  одолел лестницу и открыл первую попавшуюся  дверь,
за  которой  оказалась детская с  куклами  и  велосипедами. Он открыл  дверь
напротив -- на кровати сидела Маруха. Она едва  успела подкраситься и надеть
тот  самый  кремовый  пиджак в  клеточку,  в  котором вышла  из дому в  день
похищения. "Он влетел как ураган",  -- вспоминает Маруха.  Она бросилась ему
на шею,  и они долго и молча стояли  обнявшись.  Из этого состояния их вывел
топот журналистов,  которым удалось  сломить сопротивление хозяина и  толпой
ввалиться в дом. Маруха вздрогнула, а Вильямисар улыбнулся:
     -- Твои милые коллеги.
     Маруха была в  замешательстве.  "Я  почти шесть месяцев  не смотрела на
себя в  зеркало". Она улыбнулась своему  отражению, но по-прежнему  себя  не
узнавала.  Маруха  стянула  лентой  волосы на  затылке, добавила  макияжа  и
расправила  плечи,  чтобы  женщина  в  зеркале  хоть как-то  походила на ту,
которую она видела шесть месяцев назад. Ничего не получалось.
     -- Я  в ужасе, -- прошептала она,  показывая мужу скрюченные от сырости
пальцы. -- Раньше не замечала, потому что они отобрали у меня кольцо.
     -- Ты прекрасна, -- возразил Альберто.
     Он обнял ее  за плечи  и повел в гостиную. Камеры, вспышки и  микрофоны
журналистов   атаковали  их  со   всех  сторон.  Маруха  буквально  ослепла.
"Спокойно,  друзья,  -- попросила  она.  --  Давайте  лучше поговорим у меня
дома". Это были ее первые слова, сказанные публично.

     В семичасовой сводке новостей ничего не сообщалось, но спустя несколько
минут из  специального  радиовыпуска президент  Гавирия  узнал,  что  Маруху
освободили.   Вместе   с  Маурисио  Варгасом  они   поспешили  к   ее  дому,
предварительно составив правительственное заявление по поводу ожидавшегося с
минуты  на  минуту  освобождения Франсиско  Сантоса. Варгас  громко и  четко
прочитал текст в микрофон,  взяв с журналистов слово, что запись не пустят в
эфир до официального подтверждения.
     Маруха  тем временем подъезжала к дому.  Только  что вновь прошел слух,
что  Пачо  Сантоса  освободили,  и  репортеры  "спустили  собаку с цепи"  --
передали в  эфир  заявление правительства, которое ликующим хором подхватили
все радиостанции.
     Услы