Габриэль Гарсиа Маркес. Недобрый час -------------------------------------------------------------------------- Источник: Габриэль Гарсиа Маркес. Недобрый час. Роман и рассказы. М.: Молодая гвардия, 1975. С. 13-158. Составление и перевод Р.Рыбкина. OCR: В.Есаулов, 17 января 2003 г. ? http://www.darkhorse.ru -------------------------------------------------------------------------- Роман. Gabriel Garsia Markez. La mala hora. НЕДОБРЫЙ ЧАС I Падре Анхель величественно приподнялся и сел. Костяшками пальцев потер веки, откинул вязаную москитную сетку и, по-прежнему сидя на голой циновке, задумался ровно на столько времени, сколько нужно, чтобы почувствовать, что ты жив, и вспомнить, какой сегодня день и какие святые на него приходятся. "Вторник, четвертое октября", - и сказал вполголоса: - Святой Франциск Ассизский. Не умывшись и не помолившись, падре оделся. Большой, краснощекий, монументальной статью похожий на укрощенного быка, он и двигался, как укрощенный бык, неторопливо и печально. Пройдясь пальцами по пуговицам сутаны с тем же ленивым вниманием, с каким, садясь играть, пробегают пальцами по струнам арфы, он вынул засов и отворил дверь в патио. Туберозы под дождем напомнили ему слова песни. - "От слез моих разольется море", - произнес он с вздохом. Спальню соединяла с церковью замощенная неплотно пригнанными каменными плитами крытая галерея, по сторонам которой стояли ящики с цветами. Между плит пробивалась октябрьская трава. Прежде чем направиться в церковь, падре Анхель зашел в уборную. Обильно помочился, стараясь не вдыхать аммиачный запах, такой сильный, что слезились глаза. Выйдя оттуда в галерею, вспомнил: "Меня унесет в твои грезы". Входя в узкую заднюю дверь церкви, он в последний раз почувствовал аромат тубероз. В самой церкви пахло затхлостью. Неф был длинный, тоже вымощенный неплотно пригнанными каменными плитами, с выходом на площадь. Падре Анхель пошел прямо в звонницу. Увидев высоко над головой гири часов, подумал, что завода хватит еще на неделю. Его атаковали москиты. Яростно хлопнув себя по затылку, он раздавил одного и вытер руку о веревку колокола. Потом услыхал над головой утробный скрежет сложного механизма, а вслед за ним - глухие, глубокие пять ударов, по числу наступивших часов, раздавшиеся как будто у него в животе. Он подождал, пока затихнет эхо последнего удара, а потом схватил веревку, намотал ее на руку и самозабвенно ударил в треснувшую медь колоколов. Ему исполнился шестьдесят один год. Звонить в колокола каждый день в его возрасте было уже трудно, но все же прихожан на мессу он созывал всегда сам, и усилия, которые для этого требовались, только укрепляли его дух. Колокола еще звонили, когда Тринидад, сильно толкнув с улицы входную дверь, приоткрыла ее и вошла. Она направилась в угол, где накануне вечером поставила мышеловки. Мертвые мыши, которых она увидела, вызвали в ней одновременно радость и отвращение. Открыв первую мышеловку, она двумя пальцами взяла мышь за хвост и бросила ее в большую картонную коробку. Падре Анхель отворил входную дверь до конца. - Добрый день, падре, - поздоровалась Тринидад. Но его красивый баритон не отозвался. Безлюдная площадь, спящие под дождем миндальные деревья, весь городок, неподвижный в безрадостном октябрьском рассвете, пробудили в нем ощущение одиночества. Однако, когда уши его привыкли к шуму дождя, ему стал слышен с противоположной стороны площади кларнет Пастора, звучавший чисто, но как-то призрачно. Только после этого ответил он на приветствие и добавил: - С теми, кто пел серенаду, Пастора не было. - Не было, - подтвердила Тринидад, наклоняясь коробке с мертвыми мышами. - Он был с гитаристами. - Часа два распевали какую-то глупую песенку, - сказал падре. - "От слез моих разольется море" - так, кажется? - Это новая песня Пастора, - сказала Тринидад. Падре стоял перед открытой дверью как зачарованный. Уже много лет он слышал игру Пастора, который метрах в полутораста от церкви каждый день в пять утра садился упражняться на своем инструменте, прислонив табуретку к подпорке голубятни. Будто у городка был механизм, который работал с неизменной точностью: сначала, в пять утра, бой часов - пять ударов; вслед за ними - звон колокола, зовущего к мессе, и, наконец, кларнет Пастора в патио его дома, очищающий ясными и прозрачными нотами воздух, насыщенный запахом голубиного помета. - Музыка хорошая, - снова заговорил падре, - а слова глупые. Как ни переставляй, все одно: "От слез моих разольются грезы, меня унесут в твое море". Он повернулся, улыбаясь собственному остроумию, и пошел зажигать свечи. Тринидад последовала за ним. На ней был белый халат до пят, с длинными рукавами и голубой шелковой лентой - знаком светской конгрегации. Глаза под сросшимися бровями блестели, как два черных уголька. - Всю ночь ходили где-то поблизости, - сказал падре. - У дома Марго Рамирес, - рассеянно сказала Тринидад, встряхивая коробку с мышами. - Сегодня ночью было кое-что почище серенады. Падре остановился и устремил на нее взгляд своих безмолвных голубых глаз. - Что было? - Листки, - с нервным смешком ответила Тринидад. Сесару Монтеро, через три дома от церкви, снились слоны. В воскресенье он их видел в кино, но за полчаса до конца сеанса хлынул дождь, и теперь он досматривал картину во сне. Повернувшись, он всем телом тяжело привалился к стене, и насмерть перепуганные туземки, спасаясь от стада слонов, бросились врассыпную. Жена слегка толкнула его, но ни она, ни он не проснулись. "Мы уходим", - пробормотал Сесар Монтеро и вернулся в прежнее положение, а потом проснулся - в то самое мгновение, когда второй раз зазвонили к мессе. Окно и дверь в комнате затягивали проволочные сетки. Окно выходило на площадь и было задернуто гардиной из кретона в желтых цветочках. На ночном столике стояли портативный приемник, настольная лампа и часы со светящимся циферблатом. Напротив, у стены, высился огромный зеркальный шкаф. Сесар Монтеро услышал кларнет Пастора, когда уже надевал ботинки для верховой езды. Шнурки из грубой кожи затвердели от грязи, он потянул их с силой, медленно пропуская сквозь сжатую в кулак ладонь, которая была грубее самих шнурков. Потом начал искать шпоры, но под кроватью их не оказалось. Он продолжал одеваться в полутьме, стараясь не шуметь, чтобы не разбудить жену. Застегивая рубашку, посмотрел на часы и снова начал искать шпоры под кроватью. Сперва пошарил рукой, а потом стал на четвереньки и заглянул под кровать. Жена проснулась. - Что ты ищешь? - Шпоры. - Висят за шкафом, - сказала она. - Ты их туда повесил еще в субботу. Она отдернула москитную сетку, зажгла свет, и он со смущенным видом поднялся на ноги. Массивный, с квадратной спиной, он двигался легко, хотя подметки его сапог были тяжелыми и толстыми. Казалось, что в здоровье его есть что-то звериное. Определить возраст Сесара Монтеро было невозможно, однако морщины на шее выдавали, что ему уже за пятьдесят. Он сел на кровать и начал надевать шпоры. - Все льет и льет, - сказала жена, ощущая своими тонкими, как у подростка, костями впитанную ими за ночь сырость. - Я совсем как губка. Маленькая, худая, с длинным острым носом, она всегда казалась сонной. Теперь она пыталась разглядеть сквозь гардину дождь. Сесар Монтеро наконец пристегнул шпоры, встал и несколько раз притопнул ботинками. Звон медных шпор отдался по всему дому. - В октябре ягуар жиреет, - сказал он. Но жена не услышала, завороженная звуками кларнета. Когда она снова на него посмотрела, он, широко расставив ноги и наклонив голову, причесывался перед шкафом. Зеркало не вмещало его. Она напевала негромко мелодию Пастора. - Бренчали это всю ночь, - сказал он. - Очень красивая мелодия, - отозвалась жена. Сняв со спинки кровати ленту, она завязала ею волосы на затылке и, уже совсем проснувшись, сказала со вздохом: - "И там я останусь до смерти". Он не обратил на это никакого внимания. Из ящика шкафа, где лежали несколько колец, женские часики и авторучка с вечным пером, он достал бумажник и, вынув четыре банкноты, положил его на место, а потом сунул в карман рубашки шесть ружейных патронов. - Если дождь не кончится, в субботу не приеду, - сказал он жене. Сесар Монтеро отворил дверь в патио, остановился на пороге, дыша хмурым запахом октября, и стоял там, пока глаза не привыкли к темноте. Он уже собрался закрыть за собой дверь, когда в спальне зазвонил будильник. Жена спрыгнула с постели. Он стоял, держась за задвижку, пока она не заставила будильник умолкнуть. Тогда, думая о чем-то своем, он посмотрел на нее в первый раз за все это время. - Сегодня я видел во сне слонов, - сказал он. Закрыв за собою дверь, он пошел седлать мула. Перед третьими колоколами дождь усилился. Порыв ветра, как будто взметнувшийся с земли, сорвал с миндальных деревьев на площади последние сухие листья, фонари погасли, но двери домов по-прежнему были наглухо закрыты. Сесар Монтеро въехал на муле под навес кухни и, не слезая с седла, крикнул жене, чтобы она принесла плащ. Он стащил с себя двустволку, висевшую у него за спиной, и закрепил ее ремнями перед седлом. Жена принесла плащ. - Может, подождешь, пока перестанет? - неуверенно спросила она. Не ответив, он надел плащ и посмотрел в патио, на дождь. - До декабря не перестанет. Она проводила его взглядом до конца галереи. Дождь с шумом рушился на ржавые листы крыши, но его это не остановило. Он пришпорил мула, и ему пришлось пригнуться, чтобы, выезжая из патио, не удариться головой о косяк. Дробинки капель с карниза расплющились о его плечи. Не оборачиваясь, он крикнул с порога: - До субботы! - До субботы, - отозвалась она. Единственной открытой дверью на площади была дверь церкви. Сесар Монтеро посмотрел вверх и увидел небо, тяжелое и низкое, в каком-нибудь полуметре над головой. Он перекрестился, снова пришпорил мула и, подняв его на дыбы, заставил покружиться, пока тот наконец не обрел устойчивости на скользкой, как мыло, земле. Тогда-то он и увидел листок, приклеенный к его двери. Он прочитал его, не слезая с мула. От воды написанное поблекло, но все же слова из выведенных кистью жирных печатных букв прочитать было можно. Поставив мула вплотную к стене, Сесар Монтеро сорвал листок и разорвал его в клочья. Он хлестнул мула уздечкой и погнал мелкой ровной рысцой, рассчитанной на много часов пути. Выехав с площади, он углубился в узкую кривую улочку, вившуюся между глинобитных домов, двери которых, открываясь, выпускали жар сна. Откуда-то потянуло запахом кофе, и, только когда последние дома городка остались позади, он повернул мула и все той же мелкой и ровной рысцой повел его назад, к площади. Он остановил его около дома Пастора. Там он неторопливо слез с седла, отвязал ружье и привязал мула к подпорке стены. Засова на двери не было, одна толстая большая пружина. Сесар Монтеро вошел в маленькую полутемную гостиную и услыхал высокую ноту, за которой последовало напряженное безмолвие. Прошел мимо окруженного четырьмя стульями небольшого стола; на шерстяной скатерти стояла ваза с искусственными цветами. Наконец, остановившись перед дверью, которая выходила в патио, он откинул с головы капюшон плаща и спокойно, почти дружелюбно позвал: - Пастор! В дверном проеме появился Пастор, отвинчивавший мундштук кларнета, худощавый юноша с пушком на верхней губе - он уже подрезал пушок ножницами. Увидев Сесара Монтеро - как тот стоит, упершись каблуками в земляной пол, с ружьем, нацеленным прямо в него - Пастор открыл рот, но ничего не сказал, только побледнел и улыбнулся. Сесар Монтеро еще тверже уперся ногами в землю, плотно прижал приклад к бедру, а потом, стиснув зубы, нажал на спусковой крючок. От выстрела вздрогнул дом, но Сесар Монтеро не мог сказать, до или после сотрясения он увидел, как по ту сторону двери Пастор извивается, словно червяк, на земле, усыпанной окровавленными перышками. Алькальд как раз начинал засыпать, и тут вдруг прогремел выстрел. Терзаемый зубной болью, он провел без сна уже три ночи. Утром, когда зазвонили к мессе, он принял восьмую таблетку. После этого боль стихла. Монотонный стук дождевых капель по цинковой крыше помог заснуть, однако и во сне он чувствовал: зуб хотя и не болит, но все же пульсирует. Выстрел разбудил алькальда, и он сразу схватился за пояс с патронташами и револьвером, который всегда клал на стул слева от гамака, чтобы в любой момент можно было дотянуться. Не слыша ничего, кроме шума дождя, он подумал, что выстрел ему приснился, и в этот момент зуб заболел снова. Температура у него была немного повышенная, и когда он посмотрел в зеркало, то увидел, что щека распухла. Он открыл баночку вазелина с ментолом и натер им опухшую щеку, затвердевшую и небритую. Внезапно сквозь дождь до него донеслись издалека голоса. Алькальд вышел на балкон. Из домов выбегали люди, некоторые - полураздетые, и все бежали по направлению к площади. Какой-то мальчик повернул к нему голову и, взметнув руками, прокричал на бегу: - Сесар Монтеро убил Пастора! На площади Сесар Монтеро поворачивался с ружьем в руках, уставив дуло в толпу. Алькальд с трудом узнал его и тогда, левой рукой вытащив из кобуры револьвер, двинулся к центру площади. Люди расступались, давая ему дорогу. Из бильярдной выскочил полицейский с винтовкой и прицелился в Сесара Монтеро. Алькальд негромко сказал ему: - Не стреляй, скотина. Сунув револьвер в кобуру, он вырвал у полицейского винтовку и, готовый в любой момент выстрелить, продолжал свой путь в середине площади. Люди стали прижиматься к стенам. - Сесар Монтеро, - крикнул алькальд, - отдай ружье! Только теперь, обернувшись на голос алькальда, Сесар Монтеро его увидел. Алькальд положил палец на спусковой крючок, но не выстрелил. - А ты возьми сам! - крикнул ему Сесар Монтеро. На миг отняв от винтовки правую руку, алькальд вытер ею со лба пот. Он двигался, рассчитывая каждый шаг, палец по-прежнему лежал на спусковом крючке, взгляд был прикован к Сесару Монтеро. Внезапно остановившись, алькальд сказал дружелюбно: - Брось ружье на землю, Сесар, довольно глупостей! Сесар Монтеро попятился. Алькальд стоял, замерев, с пальцем на спусковом крючке, пока Сесар Монтеро не выпустил ружья из рук и оно не упало на землю. Тогда только алькальд заметил, что на нем пижамные штаны, что он мокрый от дождя и пота и что зуб не болит. Двери домов стали открываться. Двое полицейских с винтовками побежали к середине площади, за ними устремилась толпа. Оборачиваясь на бегу и пугая людей дулами винтовок, полицейские кричали: - Назад! Ни на кого не глядя, почти не повышая голоса, алькальд приказал: - Разойдись! Толпа рассеялась. Не снимая с Сесара Монтера плаща, алькальд обыскал его. В кармане рубашки он нашел четыре патрона, а в заднем кармане брюк - наваху с рукояткой из рога. В другом кармане он нашел записную книжку, три ключа на кольце и четыре бумажки по сто песо. Сесар Монтеро развел руки в стороны и с невозмутимым видом позволял себя обыскивать - почти не двигаясь, чтобы облегчить алькальду эту процедуру. Закончив, алькальд подозвал обоих полицейских и передал им Сесара Монтеро вместе с изъятыми у него вещами. - Отведите на второй этаж, - приказал он. - Вы за него отвечаете. Сесар Монтеро снял с себя плащ, отдал его одному из полицейских и пошел между ними, не замечая дождя и волнения толпы. Алькальд проводил его задумчивым взглядом, а потом повернулся к толпе, махнул рукой, словно разгоняя кур, и прокричал: - Всем разойтись! А потом, отирая рукой пот с лица, пересек площадь и вошел в дом Пастора. Ему пришлось проталкиваться между растерянными, бестолково мечущимися людьми. Мать Пастора лежала, скорчившись, в кресле, окруженная женщинами, которые с беспощадным рвением обмахивали ее веерами. Алькальд потянул одну из них за рукав. - Не лишайте ее воздуха, - сказал он. Женщина обернулась: - Она только собралась к мессе!.. - Все это прекрасно, - сказал алькальд, - но сейчас дайте ей дышать. Пастор лежал ничком в галерее, около голубятни, на ложе из окровавленных перьев. Сильно пахло голубиным пометом. В тот миг, когда в проеме двери показался алькальд, несколько мужчин как раз пытались поднять тело. - Разойдись! - крикнул он. Мужчины опустили тело на перья и, оставив его в том же положении, в каком нашли, молча отступили. Окинув труп взглядом, алькальд перевернул его. Посыпались крохотные перышки, но на животе их налипло много, пропитанных теплой, еще живой кровью. Он счистил их руками. Пряжка ремня была раздроблена, рубашка разорвана. Приподняв рубашку, алькальд увидел внутренности. Кровь из раны уже не шла. - Из такого ружья только ягуаров убивать, - сказал кто-то. Алькальд встал и, не отрывая взгляда от трупа, обтер руку в окровавленных перьях о подпорку голубятни, а потом вытер ее о пижамные штаны. - Не трогайте, - сказал он. - Так и оставите тут валяться? - спросил один из мужчин. - Вынос трупа надо оформить по закону, - отозвался алькальд. В доме запричитали женщины. Сквозь плач и удушающие запахи, казалось, вытеснившие из дома воздух, алькальд просился наружу. На пороге он столкнулся с падре. - Убили! - взволнованно воскликнул тот. - Как барана, - подтвердил алькальд. Двери домов были открыты. Дождь прекратился, но просветов в свинцовом небе, нависшем над крышами, видно не было. Падре Анхель схватил алькальда за локоть. - Сесар Монтеро - человек добрый, - сказал он. - В тот миг у него, наверно, помрачился рассудок. - Знаю, - нетерпеливо отозвался алькальд. - Не беспокойтесь, падре, ему ничего не грозит. Входите, вы как раз здесь нужны. Он приказал полицейским, стоявшим у входа, уйти с поста и, круто повернувшись, зашагал прочь. Толпа, до этого державшаяся поодаль, хлынула в дом. Алькальд вошел в бильярдную, где один из полицейских уже ждал его с лейтенантской формой. Обычно заведение в этот час бывало закрыто, но сегодня еще не пробило семи, а оно уже было переполнено. Сидя за столиками или облокотившись на стойку, посетители пили кофе. Большинство были в пижамах и шлепанцах. Алькальд разделся при всех, вытерся наскоро пижамными штанами и, прислушиваясь к разговорам, стал молча надевать форму. Уходя из бильярдной, он уже знал все подробности случившегося. - Смотрите у меня! - крикнул он с порога. - Будете наводить панику - всех посажу! И он зашагал по вымощенной булыжником улице, ни с кем не здороваясь. Алькальд чувствовал, что городок взбудоражен. Он был молод, двигался легко и В семь часов прогудели, отчаливая, баркасы, прибывавшие по реке три раза в неделю за грузом и пассажирами, но сегодня люди не обратили на это никакого внимания. Алькальд прошел по торговому ряду, где сирийцы уже начинали раскладывать на прилавках свои яркие, пестрые товары. Доктор Октавио Хиральдо, врач неопределенного возраста с блестящими, словно лаком покрытыми, кудрями, смотрел из дверей своей приемной, как баркасы уплывают вниз по реке. Он тоже был в пижаме и шлепанцах. - Доктор, - сказал алькальд, - оденьтесь, придется пойти сделать вскрытие. Врач удивленно посмотрел на него и, показав два ряда прочных белых зубов, отозвался: - Значит, теперь будем делать вскрытия? Прогресс. Алькальд хотел улыбнуться, но распухшая щека сразу же напомнила о себе. Он прижал ко рту руку. - Что с вами? - спросил врач. - Проклятый зуб. Доктор Хиральдо явно был расположен поговорить, но алькальд торопился. У конца набережной он постучался в дверь дома с чистыми бамбуковыми стенами и кровлей из пальмовых листьев, край которой почти касался воды. Ему открыла женщина с зеленовато-бледной кожей, на последнем месяце беременности, босая. Алькальд молча отстранил ее и вошел в маленькую гостиную, где царил полумрак. - Судья! - позвал он. В проеме внутренней двери появился, шаркая деревянными подметками, судья Аркадио. Кроме хлопчатобумажных штанов, сползавших с живота, на нем ничего не было. - Собирайтесь, надо оформить вынос трупа, - сказал алькальд. Судья Аркадио удивленно присвистнул: - С чего это вдруг? Алькальд прошел за ним в спальню. - Особый случай, - сказал он, открывая окно, чтобы проветрить комнату. - Лучше сделать все как положено. Он отер испачканные пылью ладони о выглаженные брюки и без малейшей иронии спросил: - Вы знаете, как оформляется вынос трупа? - Конечно, - ответил судья. Алькальд подошел к окну и оглядел свои руки. - Вызовите секретаря, придется писать, - продолжал он все так же серьезно и, повернувшись к молодой женщине, показал руки. На ладонях были следы крови. - Где можно вымыть? - В фонтане, - сказала она. Алькальд вышел в патио. Женщина достала из сундука чистое полотенце, завернула в него кусок туалетногo мыла и собралась выйти вслед за алькальдом, но тот, отряхивая руки, уже вернулся. - Ничего, и так сойдет, - ответил алькальд. Он снова посмотрел на свои руки, взял у нее полотенце и вытер их, задумчиво поглядывая на судью Аркадио. - Пастор был весь в голубиных перьях, - сказал он. А потом сел на постель и, медленно прихлебывая из чашки черный кофе, подождал, пока судья Аркадио оденется. Женщина проводила их до выхода из гостиной. - Пока не удалите этот зуб, опухоль у вас не спадет, - сказала она алькальду. Тот, подталкивая судью Аркадио к выходу, обернулся и дотронулся пальцем до ее раздувшегося живота. - А вот эта опухоль когда спадет? - Уже скоро, - ответила она ему. Вечером падре Анхель так и не вышел на обычную прогулку. После похорон он зашел побеседовать в один из домов в нижней части городка и допоздна задержался там. Во время продолжительных дождей у него, как правило, начинала болеть поясница, но на этот раз он чувствовал себя хорошо. Когда он подходил к своему дому, фонари на улицах уже зажглись. Тринидад поливала в галерее цветы. Падре спросил у нее, где неосвященные облатки, и она сказала, что отнесла их в большой алтарь. Стоило ему зажечь свет, как его тут же окутало облачко москитов. Падре оставил дверь открытой и, чихая от дыма, окурил комнату инсектицидом. Когда он закончил, с него ручьями лил пот. Сменив черную сутану на залатанную белую, которую носил дома, он пошел помолиться богоматери. Вернувшись в комнату, он поставил на огонь сковороду, бросил на нее кусок мяса и стал нарезать лук. Потом, когда мясо поджарилось, положил все на тарелку, где лежали еще с обеда кусок вареной маниоки и немного риса, перенес тарелку на стол и сел ужинать. Ел он все одновременно, отрезая маленькие кусочки и нагребая на них рис. Пережевывал тщательно, не спеша, с плотно закрытым ртом, размалывая все до последней крошки хорошо запломбированными зубами. Когда работал челюстями, клал вилку и нож на край тарелки и медленно обводил комнату пристальным, словно изучающим, взглядом. Прямо напротив стоял шкаф с объемистыми томами церковного архива, в углу - плетеная качалка с высокой спинкой и прикрепленной на уровне головы расшитой подушечкой. За качалкой - ширма, на которой висели распятие и календарь с рекламой эликсира от кашля. За ширмой стояла его кровать. К концу ужина падре Анхель почувствовал удушье. Он налил полную чашку воды, развернул гуайявовую мармеладку и, глядя на календарь, начал ее есть. Откусывал и запивал водой, не отрывая от календаря взгляда, и наконец рыгнул и вытер рукавом губы. Уже девятнадцать лет ел он так один в своей комнате, со скрупулезной точностью повторяя каждое движение. Одиночество никогда его не смущало. Когда падре Анхель кончил молиться, Тринидад снова спросила у него денег на мышьяк. Падре отказал ей в третий раз и добавил, что можно обойтись мышеловками. - Самые маленькие мышки утаскивают из мышеловок сыр и не попадаются. Лучше сыр отравить, - возразила Тринидад. Ее слова убедили падре, и он уже собирался ей об этом сказать, но тут тишину церкви нарушил громкоговоритель кинотеатра напротив. Сперва послышался хрип, потом звук иглы, царапающей пластинку, а вслед за этим пронзительно запела труба и началось мамбо. - Сегодня будет картина? - спросил падре. Тринидад кивнула. - А какая, не знаешь? - "Тарзан и зеленая богиня", - ответила Тринидад. - Та самая, которую в воскресенье не кончили из-за дождя. Ее можно смотреть всем. Падре Анхель пошел в звонницу и, делая паузы между ударами, прозвонил в колокол двенадцать раз. Тринидад была изумлена. - Вы ошиблись, падре! - воскликнула она, всплеснув руками, и по блеску глаз было видно, как велико ее изумление. - Эту картину можно смотреть всем! Вспомните - в воскресенье вы не звонили. - По ведь сегодня это было бы бестактно, - сказал падре, вытирая потную шею. И, отдуваясь, повторил: - Бестактно. Тринидад поняла. - Надо было видеть эти похороны, - сказал падре. - Все мужчины рвались нести гроб. Отпустив девушку, он затворил дверь, выходившую на безлюдную сейчас площадь, и погасил огни храма. Уже в галерее, на пути в свою комнату, падре хлопнул себя по лбу, вспомнив, что не дал Тринидад денег на мышьяк, но тут же, пройдя всего несколько шагов, снова позабыл об этом. Он сел за рабочий стол дописать начатое накануне письмо. Расстегнув до пояса сутану, придвинул к себе блокнот, чернильницу и промокательную бумагу; другая рука ощупывала карманы в поисках очков. Потом он вспомнил, что они остались в сутане, в которой он был на похоронах, и поднялся, чтобы их взять. Едва он перечитал написанное накануне и начал новый абзац, как в дверь три раза постучали. - Войдите! Это был владелец кинотеатра. Маленький, бледный, прилизанный, он всегда производил впечатление человека, смирившегося со своей судьбой. На нем был белый, без единого пятнышка полотняный костюм и двухцветные полуботинки. Падре Анхель жестом пригласил его сесть в плетеную качалку, но тот вынул из кармана носовой платок, аккуратно развернул его, обмахнул скамью и сел на нее, широко расставив ноги. И только тут падре понял: то, что он принимал за револьвер на поясе у владельца кино, на самом деле карманный фонарик. - К вашим услугам, - сказал падре Анхель. - Падре, - придушенно проговорил тот, - простите, что вмешиваюсь в ваши дела, но сегодня вечером, должно быть, произошла ошибка. Падре кивнул и приготовился слушать дальше. - "Тарзана и зеленую богиню" можно смотреть всем, - продолжал владелец кино. - В воскресенье вы сами это признавали. Падре хотел прервать его, но владелец кино поднял руку, показывая, что он еще не кончил. - Я не спорю, когда запрет оправдан, потому что действительно бывают фильмы аморальные. Но в этом фильме ничего такого нет. Мы даже думали показать его в субботу на детском сеансе. - Правильно - в списке, который я получаю ежемесячно, никаких замечаний морального порядка нет, - сказал падре Анхель. - Однако показывать фильм сегодня, когда в городке убит человек, было бы неуважением к его памяти. А ведь это тоже аморально. Владелец кинотеатра уставился на него: - В прошлом году полицейские убили в кино человека, и когда мертвеца вытащили, сеанс возобновился! - А теперь будет по-иному, - сказал падре. - Алькальд стал другим. - Подойдут новые выборы - опять начнутся убийства, - запальчиво возразил владелец кино. - Так уж повелось в этом городке с тех пор, как он существует. - Увидим, - отозвался падре. Владелец кинотеатра укоризненно посмотрел на священника, но, когда он, потряхивая рубашку, чтобы освежить грудь, заговорил снова, голос его звучал просительно: - За год это третья картина, которую можно смотреть всем, - сказал он. - В воскресенье три части не удалось показать из-за дождя, и люди очень хотят узнать, какой конец. - Колокол уже прозвонил, - сказал падре. У владельца кинотеатра вырвался вздох отчаяния. Он замолчал, глядя в лицо священнику, уже не в состоянии думать ни о чем, кроме невыносимой духоты. - Выходит, ничего нельзя сделать? Падре Анхель едва заметно кивнул. Хлопнув ладонями по коленям, владелец кинотеатра встал. - Что ж, - сказал он, - ничего не поделаешь. Сложив платок, он вытер им потную шею и обвел комнату суровым и горьким взглядом. - Прямо как в преисподней, - сказал он. Падре проводил его до двери, закрыл ее на засов и сел заканчивать письмо. Перечитав его с самого начала, дописал незаконченный абзац и задумался. Музыка, доносившаяся из громкоговорителей, внезапно оборвалась. - Доводится до сведения уважаемой публики, - зазвучал из динамика бесстрастный голос, - что сегодняшний вечерний сеанс отменяется, так как администрация кинотеатра хочет вместе со всеми выразить свое соболезнование. Узнав голос владельца кинотеатра, падре Анхель улыбнулся. Становилось все жарче. Священник продолжал писать, отрываясь лишь затем, чтобы вытереть пот и перечитать написанное, и исписал целых два листа. Он уже подписывался, когда хлынул дождь. Комнату наполнили испарения влажной земли. Падре Анхель надписал конверт, закрыл чернильницу и хотел было сложить письмо вдвое, но остановился и перечитал последний абзац. После этого, снова открыв чернильницу, он добавил постскриптум: "Опять дождь. Такая зима и события, о которых я вам рассказывал выше, наводят на мысль, что впереди нас ожидают горькие дни". II В пятницу рассвет был сухой и теплый. Судья Аркадио, очень гордившийся тем, что, с тех пор как начал спать с женщинами, всегда любил по три раза за ночь, этим утром в лучший момент оборвал шнурки, на которых держалась москитная сетка, и они с женой, запутавшись в ней, свалились на пол. - Оставь так, - пробормотала она, - потом поправлю. Они вынырнули, голые, из клубящегося тумана прозрачной ткани. Судья Аркадио пошел к сундуку и достал чистые трусы. Когда он вернулся, жена, уже одетая, прилаживала москитную сетку. Не взглянув на нее, он прошел мимо и, все еще тяжело дыша, сел с другой стороны кровати обуться. Она подошла, прижалась к его плечу круглым тугим животом и слегка закусила зубами его ухо. Мягко отстранив ее, он сказал: - Не трогай меня. Она ответила жизнерадостным смехом и, последовав за ним, ткнула у самой двери указательными пальцами в спину: - Н-но, ослик! Подскочив, судья Аркадио оттолкнул ее руки. Она оставила его в покое и снова засмеялась, но внезапно, сделавшись серьезной, воскликнула: - Боже! - Что случилось? - Дверь, оказывается, была настежь! Ой, какой стыд! И она с хохотом пошла мыться. Судья Аркадио не стал дожидаться кофе и, ощущая во рту мятную свежесть зубной пасты, вышел на улицу. Солнце казалось медным. Сирийцы, сидя у дверей своих лавок, созерцали мирную реку. Проходя мимо приемной доктора Хиральдо, судья провел ногтем по металлической сетке двери и крикнул: - Доктор, какое самое лучшее лекарство от головной боли? Голос врача ответил: - Не пить на ночь. На набережной несколько женщин громко обсуждали содержание нового листка, появившегося этой ночью. Рассвет был ясный, без дождя, и женщины, направлявшиеся к пятичасовой мессе, увидели и прочитали листок, теперь уже о нем знали все. Судья Аркадио не остановился: у него было чувство, будто кто-то, как быка за кольцо в носу, тянет его к бильярдной. Там он попросил холодного пива и таблетку от головной боли. Только что пробило девять, но заведение было уже переполнено. - У всего городка головная боль, - сказал судья Аркадио. Взяв бутылку, он пошел к столику, за которым с растерянным видом сидели перед стаканами пива трое мужчин, и опустился на свободное место. - Опять? - спросил он. - Утром нашли еще четыре. - Про Ракель Контрерас читали все, - сказал один из мужчин. Судья Аркадио разжевал таблетку и глотнул прямо из бутылки. Первый глоток был неприятен, но потом желудок привык, и вскоре он почувствовал себя вновь родившимся. - Что же там было написано? - Гадости, - ответил мужчина. - Что уезжала она этом году не коронки на зубы ставить, а делать аборт. - Стоило об этом сообщать! - фыркнул судья Аркадио. - Это и так все знают. Когда он вышел из бильярдной, от обжигающего солнца заболели глаза, но утреннее недомогание прошло. Он направился прямо в суд. Его секретарь, худощавый старик, занятый ощипыванием курицы, изумленно уставился на него поверх очков: - Что сие означает? - Надо предпринимать что-то с листками. Шаркая домашними туфлями, секретарь вышел в патио и через забор передал наполовину ощипанную курицу гостиничной поварихе. Через одиннадцать месяцев после вступления в должность судья Аркадио впервые сел за судейский стол. Деревянный барьер делил запущенную комнату на две части. В передней части, под картиной, изображавшей богиню правосудия с повязкой на глазах и весами в руке, стояла длинная скамья. Во второй половине комнаты стояли два старых письменных стола, один против другого, этажерка с запыленными книгами, и на маленьком столике - пишущая машинка. На стене, над креслом судьи, висело медное распятие, а на противоположной стене заключенная в рамку литография - толстый лысый улыбающийся человек с президентской лентой через плечо, и под ним надпись золотыми буквами: "Мир и Правосудие". Литография была единственным новым предметом в комнате. Закрыв лицо чуть не до самых глаз носовым платком, секретарь принялся метелкой из перьев сметать пыль со столов. - Если не закроете нос, будете чихать, - сказал он судье Аркадио. Совет был оставлен без внимания. Судья Аркадио вытянул ноги и, откинувшись во вращающемся кресле, попробовал пружины сиденья. - Не разваливается? - спросил он. Секретарь отрицательно мотнул головой. - Когда убивали судью Вителу, пружины выскочили, но теперь все отремонтировано. И, дыша по-прежнему через платок, добавил: - Алькальд сам велел его починить, когда правительство сменилось и повсюду начали разъезжать ревизоры. - Алькальд хочет, чтобы суд работал, - отозвался судья. Выдвинув средний ящик, он достал из него связку ключей и начал открывать один за другим остальные ящики стола. Они были набиты бумагами, и судья Аркадио, бегло листая их, убедился, что там нет ничего заслуживающего внимания. Потом, заперев ящики, он привел в порядок письменные принадлежности: стеклянный прибор с двумя чернильницами, для синих и красных чернил, и две ручки тех же цветов. Чернила давно высохли. - Вы алькальду пришлись по душе, - сказал секретарь. Раскачиваясь в кресле, судья угрюмо наблюдал, как он смахивает пыль с барьера. Секретарь посмотрел на него так, словно хотел навсегда запечатлеть в своей памяти именно таким, каким он видел его в этот миг, при этом освещении; а потом, показывая на него пальцем, сказал: - Вот как вы сейчас, точь-в-точь, сидел судья Витела, когда его кокнули. Судья потрогал жилки на висках. Головная боль возвращалась. - Я сидел вон там, - кивнув на пишущую машинку, продолжал секретарь. Не прерывая рассказа, он обошел барьер и облокотился на него с наружной стороны, нацелившись ручкой пером, как винтовкой, в судью Аркадио, словно бандит в сцене ограбления почты в каком-нибудь ковбойском фильме. - Трое наших полицейских стали вот так, - показал он. - Судья Витела, как увидел их, сразу поднял руки и сказал очень медленно: "Не убивайте меня", но тут же кресло повалилось на одну сторону, а он на другую - насквозь прошили свинцом. Судья Аркадио сжал голову руками. Ему казалось, что его мозг пульсирует. Секретарь снял наконец с лица платок и повесил метелку за дверью. - И все почему? Сказал в пьяной компании, что не допустит подтасовки на выборах, - добавил он и растерянно замолчал: судья Аркадио, прижав руки к животу, крючился над столом. - Вам плохо? Судья ответил утвердительно и, рассказав о прошедшей ночи, попросил секретаря принести из бильярдной болеутоляющее и две бутылки пива. После первой бутылки в душе у судьи Аркадио не сталось и намека на угрызения совести. Голова была совсем ясная. Секретарь сел перед машинкой. - Ну а теперь что мы будем делать? - спросил он. - Ничего, - ответил судья. - Тогда, если вы разрешите, я пойду к Марии - помогу ощипывать кур. Судья не разрешил. - Здесь вершат правосудие, а не кур ощипывают, - сказал он и, сочувственно поглядев на подчиненного, добавил: - Кстати, снимите эти шлепанцы и являйтесь в суд только в ботинках. С приближением полудня жара усилилась. Когда пробило двенадцать, судья Аркадио осушил уже двенадцать бутылок пива. Он погрузился в воспоминания и с сонной истомой рассказывал теперь о своем прошлом без лишений, о долгих воскресеньях у моря и ненасытных мулатках. - Вот какая жизнь была! - говорил он, прищелкивая пальцами, несколько ошеломленному секретарю, который молча слушал, одобрительно кивая время от времени. Сначала судье Аркадио казалось, что он выжат как лимон, но, делясь воспоминаниями, он все больше и больше оживлялся. Когда на башне пробило час, секретарь начал обнаруживать признаки нетерпения. - Суп остынет, - сказал он. Судья, однако, не отпустил его. - В городках вроде нашего редко встретишь по-настоящему интеллигентного человека, - сказал он. Изнемогающему от жары секретарю осталось только поблагодарить его и усесться поудобней. Пятница тянулась бесконечно. Они сидели и разговаривали под раскаленной крышей суда, в то время как городок варился в котле сиесты. Уже совсем измученный, секретарь завел разговор о листках. Судья Аркадио пожал плечами. - Ты, значит, тоже клюнул на эту ерунду? - спросил он, впервые обращаясь к секретарю на "ты". У того, обессилевшего от голода и жары, не было никакого желания продолжать разговор; однако он не выдержал и сказал, что, по его мнению, листки вовсе не ерунда. - Уже есть один убитый, - напомнил он. - Если так будет продолжаться дальше, настанут дурные времена. И он рассказал историю городка, уничтоженного такими листками за семь дней. Жители перебили друг друга, а немногие оставшиеся в живых, прежде чем уйти из него, вырыли кости своих предков - они хотели быт уверенными, что больше никогда туда не вернутся. Медленно расстегивая рубашку, судья с насмешливой миной выслушал его рассказ и подумал, что секретарь, должно быть, увлекается романами ужасов. - Все это смахивает на примитивный детектив, - сказал он. Секретарь отрицательно покачал головой. Тогда судья Аркадио рассказал ему, что в университете состоял в кружке, члены которого занимались разгадыванием детективных загадок. Каждый из них по очереди прочитывал какой-нибудь детективный роман до места, где уже пора наступить развязке, и потом, собравшись вместе в субботу, они разгадывали загадку. - Не было случая, чтобы мне это не удалось, - закончил судья Аркадио. - Помогало, конечно, то, что я хорошо знал классиков: ведь это они открыли логику жизни, а она - ключ к разгадке любых тайн. И он предложил секретарю решить детективную задачу: в двенадцать часов ночи в гостиницу приходит человек и снимает номер, а на следующее утро горничная приносит ему кофе и видит его на постели мертвым и разложившимся. Вскрытие показывает, что постоялец, прибывший ночью, восемь дней как мертв. Громко хрустнув суставами, секретарь встал. - Что означает: человек прибыл в гостиницу, будучи уже семь дней мертвым, - резюмировал он. - Рассказ был написан двенадцать лет назад, - сказал судья Аркадио, не обратив внимания на то, что его перебили, - но ключ к разгадке дал Гераклит еще за пять столетий до рождества Христова. Он хотел рассказать, что это за ключ, но секретарь уже не скрывал раздражения. - С тех пор как существует мир, никому еще не удавалось узнать, кто вывешивает листки, - враждебно и напряженно заявил он. Судья Аркадио посмотрел на него блуждающим взглядом. - Поспорим, что я узнаю? - сказал он. - Поспорим. В доме напротив задыхалась в душной спальне Ребека Асис. Она лежала, потонув головой в подушке, и тщетно пыталась заснуть на время сиесты. К ее вискам были приложены охлаждающие листья. - Роберто, - сказала она, обращаясь к мужу, - если ты не откроешь окно, мы умрем от духоты. Роберто Асис открыл окно в тот миг, когда судья Аркадио выходил из суда. - Попытайся уснуть, - просительно сказал Роберто Асис роскошной женщине, которая лежала, раскинув руки, почти голая в легкой нейлоновой рубашке, под розовым кружевным балдахином. - Обещаю тебе, что ни о чем больше не вспомню. Она вздохнула. Роберто Асис, который страдал бессонницей и провел эту ночь, меряя шагами спальню, прикуривая одну сигарету от другой, чуть было не поймал на рассвете автора листков с грязными инсинуациями. Он услышал, как около дома зашелестели бумагой, а потом стали разглаживать что-то на стене, но сообразил слишком поздно, и листок успели приклеить. Когда он распахнул окно, на площади уже никого не было. С этого момента до двух часов дня, когда он обещал Ребеке, что больше не вспомнит о листке, она, пытаясь его успокоить, пустила в ход все известные ей способы убеждения, и под конец, уже в отчаянии, предложила: чтобы доказать свою невиновность, она исповедуется падре Анхелю в присутствии мужа. Это предложение, столь унизительное для нее, себя оправдало: несмотря на обуревавший его слепой гнев, Роберто Асис не посмел сделать решительный шаг и вынужден был капитулировать. - Всегда лучше высказать все прямо, - не открывая глаз, сказала она. - Было бы ужасно, если бы ты затаил на меня обиду. Он вышел и закрыл за собою дверь. В просторном полутемном доме Роберто Асис слышал жужжанье электрического вентилятора, который включила на время сиесты его мать, жившая в доме рядом. Под сонным взглядом чернокожей кухарки он налил себе стакан лимонада из бутылки, стоявшей в холодильнике. Женщина, окруженная, словно ореолом, какой-то особой, свойственной только ей освежающей прохладой, спросила, не хочет ли он обедать. Он приподнял крышку кастрюли: в кипящей воде лапами вверх плавала черепаха. Впервые в нем не вызвала дрожи мысль, что ее бросили туда живую и что, когда черепаху, сваренную, подадут на стол, сердце ее еще будет биться. - Я не хочу есть, - сказал он, закрывая кастрюлю. И, уже выходя, добавил: - Сеньора тоже не будет обедать - у нее с утра болит голова. Оба дома соединялись выложенной зелеными плитками галереей, из которой обозревались общее патио двух домов и огороженный проволокой курятник. В той половине галереи, которая была ближе к дому матери, в ящиках росли яркие цветы, а к карнизу были подвешены птичьи клетки. С шезлонга его жалобно окликнула семилетняя дочь. На ее щеке отпечатался рисунок холста. - Уже почти три, - негромко сказал он. И меланхолично добавил: - Просыпайся скорее. - Мне приснился стеклянный кот, - сказала девочка. Он невольно вздрогнул. - Какой? - Весь из стекла, - ответила дочь, стараясь изобразить в воздухе руками увиденное во сне животное. Как стеклянная птица, но только кот. Хотя был день и ярко светило солнце, ему показалось вдруг, будто он заблудился в каком-то незнакомом городе. - Не думай об этом, - пробурчал он, - этот сон пустой. Тут он увидел в дверях спальни свою мать и почувствовал, что спасен. - Ты выглядишь лучше, - сказал он ей. - Лучше день от дня, да только для свалки, - ответила она с горькой гримасой, собирая в узел пышные стального цвета волосы. Она вышла в галерею и стала менять воду в клетках. Роберто Асис повалился в шезлонг, в котором до этого спала его дочь. Откинувшись назад и заложив руки за голову, он не отрывал взгляда потухших глаз от костлявой женщины в черном, вполголоса разговаривавшей с птицами. Птицы, весело барахтаясь в свежей воде, осыпали брызгами ее лицо. Когда она все кончила и повернулась к нему, Роберто почувствовал неуверенность в себе, которую она всегда вызывала в людях. - Я думала, ты в горах. - Не поехал, были дела. - Теперь не сможешь поехать до понедельника. По выражению его глаз было видно, что он с нею согласен. Через гостиную прошла вместе с девочкой черная босая служанка - она вела ее в школу. Вдова Асис, стоя в галерее, проводила их взглядом, а потом снова повернулась к сыну. - Опять? - озабоченно спросила она. - Да, только теперь другое, - ответил Роберто. Он последовал за матерью в ее просторную спальню, где жужжал электрический вентилятор. С видом крайнего изнеможения она рухнула в стоявшую перед вентилятором ветхую качалку с плетением из лиан. На выбеленных известкой стенах висели старые фотографии детей в медных резных рамках. Роберто Асис вытянулся на пышной, почти королевской постели, на которой некоторые из этих детей, включая - в прошлом декабре - и собственного его отца, уже умерли, состарившиеся и грустные. - Что же? - спросила вдова. - В моем возрасте следует верить всему, - сказала вдова. И безразлично спросила: - Так что же такое они говорят? - Что Ребека Исабель не моя дочь. - У нее нос Асисов, - сказала она. А потом, подумав о чем-то, рассеянно спросила: - Кто говорит это? Роберто Асис грыз ногти. - Листок наклеили. Только теперь вдова поняла, что темные круги под глазами у ее сына не от бессонницы. - Листки не живые люди, - назидательно сказала она. - Но пишется в них только то, о чем уже говорят, - возразил Роберто, - даже если сам ты этого еще не знаешь. Она, однако, знала все, что в течение многих лет говорили жители городка об их семье. В доме, полном служанок, приемных дочерей и приживалок всех возрастов, от слухов было невозможно спрятаться даже в спальне. Неугомонные Асисы, основавшие городок еще в те времена, когда сами были всего лишь свинопасами, как магнит притягивали к себе сплетни. - Не все, что говорят люди, - правда, - сказала она, - даже если ты знаешь, о чем они говорят. - Все знают, что Росарио Монтеро спала с Пастором, - сказал он. - Его последняя песня была посвящена ей. - Все это говорили, но определенно никто не знал, - возразила вдова. - А теперь стало известно, что песня была посвящена Марго Рамирес. Они собирались пожениться, но никто не знал об этом, кроме них двоих и его матери. Лучше бы они не охраняли так свою тайну - единственную, которую в нашем городке удалось сохранить. Роберто Асис посмотрел на мать горящим, трагическим взглядом. - Утром была минута, когда мне казалось, что я вот-вот умру. На вдову это не произвело никакого впечатления. - Все Асисы ревнивы, - отозвалась она. - Это самое большое несчастье нашего дома. Они замолчали. Было почти четыре часа, и жара уже спала. Когда Роберто Асис выключил вентилятор, весь дом уже проснулся и наполнился женскими и птичьими голосами. - Подай мне флакончик с ночного столика, - попросила мать. Она достала из него две круглые сероватые таблетки, похожие на искусственные жемчужины, и вернула флакон сыну. - Прими и ты, - сказала она, - они помогут тебе уснуть. Он тоже достал две, запил их водой, которую оставила в стакане мать, и снова опустил голову на подушку. Вдова вздохнула и опять умолкла в раздумье, а потом, перенося, как обычно, на весь городок то, что она думала о полудюжине семей их круга, сказала: - Беда нашего городка в том, что, пока мужчины в горах, женщины остаются дома одни. Роберто Асис уже засыпал. Глядя на небритый подбородок, на длинный, резко очерченный нос, вдова вспомнила покойного мужа. Адальберто Асису тоже привелось узнать, что такое отчаянье. Он был огромный горец, который лишь один раз в жизни надел на пятнадцать минут целлулоидный воротничок, чтобы позировать для дагерротипа, стоявшего теперь на ночном столике. О нем говорили, что в этой же самой спальне он застал со своей женой мужчину, убил его и зарыл труп у себя в патио. На самом деле было совсем другое: Адальберто Асис застрелил из ружья обезьянку, которая сидела на балке под потолком спальни и смотрела, как переодевается его жена. Он умер сорока годами позже, так и не сумев опровергнуть сложенную о нем легенду. Падре Анхель поднялся по крутой лестнице с редкими ступенями. На втором этаже, в конце коридора, на стене которого висели винтовки и патронташи, лежал на раскладушке полицейский и читал. Чтение захватило его, и он заметил падре только после того, как тот с ним поздоровался. Свернув журнал в трубку, полицейский приподнялся и сел. - Что читаете? - спросил падре Анхель. Полицейский показал ему заглавие: - "Терри и пираты". Падре обвел внимательным взглядом три бетонированные камеры без окон, с толстыми стальными решетками вместо дверей. В средней камере спал в одних трусах, раскинувшись в гамаке, второй полицейский; две другие камеры пустовали. Падре Анхель спросил про Сесара Монтеро. - Он здесь, - полицейский мотнул головой в сторону закрытой двери. - В комнате начальника. - Могу я с ним поговорить? - Он изолирован, - сказал полицейский. Настаивать падре Анхель не стал, а спросил только, как чувствует себя заключенный. Полицейский ответил, что Сесару Монтеро отвели лучшую комнату участка, с хорошим освещением и водопроводом, но уже сутки как он ничего не ест. Он даже не притронулся к пище, которую алькальд заказал для него в гостинице. - Боится, что в ней отрава, - объяснил полицейский. - Вам надо было договориться, чтобы ему приносили еду из дому, - посоветовал падре. - Он не хочет, чтобы беспокоили его жену. - Обо всем этом я поговорю с алькальдом, - пробормотал, словно обращаясь к самому себе, падре и направился в глубину коридора, где помещался кабинет с бронированными стенами. - Его нет, - сказал полицейский. - Уже два дня сидит дома с зубной болью. Падре Анхель отправился навестить его. Алькальд лежал, вытянувшись, в гамаке; рядом стоял стул, на котором были кувшин с соленой водой, пакетик болеутоляющих таблеток и пояс с патронташами и револьвером. Опухоль не опала. Падре Анхель подтащил к гамаку стул. - Его следует удалить, - сказал он. Алькальд выплюнул соленую воду в ночной горшок. - Легко сказать, - простонал он, все еще держа голову над горшком. Падре Анхель понял его и вполголоса предложил: - Хотите, поговорю от вашего имени с зубным врачом? А потом, вдохнув побольше воздуха, набрался смелости и добавил: - Он отнесется с пониманием. - Как же! - огрызнулся алькальд. - Разорви его в клочья, он и тогда останется при своем мнении. Падре Анхель глядел, как он идет к умывальнику. Алькальд открыл кран, подставил распухшую щеку под струю прохладной воды и с выражением блаженства на лице продержал ее так одну или две секунды, а потом разжевал таблетку болеутоляющего и, набрав в ладони воды из-под крана, плеснул себе в рот. - Серьезно, - снова предложил падре, - я могу с ним поговорить. Алькальд раздраженно передернул плечами. - Делайте что хотите, падре. Он лег на спину в гамак, заложил руки за голову и, закрыв глаза, часто, зло задышал. Боль стала утихать. Когда он снова открыл глаза, падре Анхель сидел рядом и молча на него смотрел. - Что привело вас в сию обитель? - спросил алькальд. - Сесар Монтеро, - без обиняков сказал падре. - Этот человек нуждается в исповеди. - Он изолирован, - сказал алькальд. - Завтра, после первого же допроса, можете его исповедать. В понедельник нужно его отправить. - Он уже сорок восемь часов... - начал падре. - А я с этим зубом - две недели, - оборвал его алькальд. В комнате, где уже начинали жужжать москиты, было темно. Падре Анхель посмотрел в окно и увидел, что над рекой плывет яркое розовое облако. - А как его кормят? Алькальд спрыгнул с гамака и закрыл балконную дверь. - Я свой долг выполнил, - ответил он. - Он не хочет, чтобы беспокоили его жену, и в то же время не ест пищу из гостиницы. Он стал опрыскивать комнату инсектицидом. Падре поискал в кармане платок, чтобы прикрыть нос, но вместо платка нащупал смятое письмо. - Ой! - воскликнул он и начал разглаживать его пальцами. Алькальд прервал опрыскивание. Падре зажал нос, но это не помогло: он чихнул два раза. - Чихайте, падре, - сказал ему алькальд. И, улыбнувшись, добавил: - У нас демократия. Падре Анхель тоже улыбнулся, а потом сказал, показывая запечатанный конверт: - Забыл отправить. Он нашел платок в рукаве и, по-прежнему думая о Сесаре Монтеро, высморкал раздраженный инсектицидом нос. - Как будто его посадили на хлеб и воду, - сказал он. - Если это ему правится... - отозвался алькальд. - Мы не можем кормить насильно. - Меня больше всего заботит его совесть, - сказал падре. Не отнимая платка от носа, он наблюдал за алькальдом, пока тот не закончил опрыскивание. - Должно быть, она у него нечиста, раз он боится, что его отравят, - сказал алькальд и поставил баллон на пол. - Он знает, что Пастора любили все. - Сесара Монтеро тоже, - сказал падре. - Но мертв все-таки Пастор. Падре посмотрел на письмо. Небо багровело. - Пастор, - прошептал он, - не смог даже исповедаться. Перед тем как снова лечь в гамак, алькальд включил свет. - Завтра мне станет лучше, - сказал он. - После допроса можете его исповедать. Это вас устраивает? Падре был согласен. - Только чтобы успокоить его совесть, - заверил он. Величественно поднявшись, он посоветовал алькальду не увлекаться болеутоляющими таблетками, а алькальд, со своей стороны, напомнил падре, что тот хотел отправить письмо. - И, падре, - сказал алькальд, - поговорите, пожалуй, с зубодером. Он посмотрел на священника, уже спускавшегося по лестнице, и, улыбнувшись, добавил: - Это тоже будет содействовать установлению мира и спокойствия. Телеграфист, сидя у дверей своей конторы, смотрел, как умирает вечер. Когда падре Анхель отдал ему письмо, он вошел в помещение, послюнявил языком пятнадцатицентавовую марку (авиапочта плюс сбор на строительство) и начал рыться в ящике письменного стола. Когда зажглись уличные фонари, падре положил на деревянный барьер несколько монеток и, не попрощавшись, ушел. Телеграфист продолжал рыться в ящике. Через минуту ему это надоело, и он написал чернилами на углу конверта: "Марок по пять сентаво нет", а ниже поставил свою подпись и штамп почтового отделения. Вечером, когда кончилась служба, падре Анхель увидел, что в чаше со святой водой плавает мертвая мышь: Тринидад ставила мышеловки на самом краю чаши. Падре схватил утопленницу за кончик хвоста. - Может произойти несчастье, и повинна в нем будешь ты, - сказал он Тринидад, раскачивая перед ней мертвую мышь. - Разве ты не знаешь, что некоторые верующие набирают святой воды в бутылки и поят ею заболевших родственников? - Ну и что тут такого? - спросила она. - Как что такого? - возмутился падре. - Да то, что больные будут пить святую воду с мышьяком! Тринидад напомнила падре, что денег на мышьяк он ей еще не давал. - А это от гипса, - показала она на мышь. И объяснила, что насыпала в углах церкви гипса; мышь поела его и, мучимая невыносимой жаждой, пошла нить. От воды гипс у нее в желудке затвердел. - Нет уж, - сказал падре, - лучше ты зайди ко мне, и я дам тебе денег на мышьяк. Я не хочу больше находить дохлых мышей в святой воде. Дома его ожидала депутация из общества дам-католичек, возглавляемая Ребекой Асис. Падре дал Тринидад денег на мышьяк, сказал, что в комнате очень душно, а потом сел за свой рабочий стол, лицом к хранившим молчание дамам. - К вашим услугам, уважаемые сеньоры. Они переглянулись. Ребека Асис раскрыла веер с нарисованным на нем японским пейзажем и напрямик сказала: - Мы по поводу листков, падре. Выразительно модулируя голосом, словно рассказывая детскую сказку, она описала охватившую городок панику. Ребека Асис сказала: хотя смерть Пастора следует рас сматривать как дело сугубо частное, уважаемые семейства городка считают, что не могут игнорировать клеветнические листки. Опираясь на ручку зонтика, Адальгиса Монтойя, самая старшая из трех, высказалась еще ясней: - Мы, общество католичек, решили занять в этом вопросе вполне определенную позицию. На несколько недолгих секунд падре Анхель задумался. Ребека Асис глубоко вздохнула, и падре спросил себя, почему от этой женщины исходит такой жаркий запах. Она была великолепная и цветущая, с ослепительно белой кожей, пышущая здоровьем и страстью. Падре заговорил, глядя в пространство: - Я считаю, что мы не должны обращать внимания на голос пасквилей. Мы должны быть выше грязных речей и продолжать блюсти заповеди господни. Адальгиса Монтойя выразила кивком одобрение, две другие дамы не согласились - им казалось, что постигшее городок зло может в конце концов привести трагическим последствиям. В этот момент кашлянул громкоговоритель кинотеатра. Падре Анхель хлопнул себя по лбу. - Извините меня, - сказал он и начал искать в ящике стола присланный католической цензурой список. Что сегодня показывают? - "Пираты космоса", - ответила Ребека Асис. - Про войну. Падре Анхель начал искать по алфавиту, бормоча себе под нос обрывки названий и водя пальцем по длинному разграфленному списку. Перевернув страницу, прочитал: - "Пираты космоса"! Он провел пальцем по строке, отыскивая моральную оценку, и тут вместо ожидаемой пластинки раздался голос владельца кинотеатра, объявивший, что ввиду плохой погоды сеанс отменяется. Одна из женщин объяснила: владелец кинотеатра решил отменить сеанс, потому что зрители требовали, чтобы в случае, если до перерыва идет дождь, им вернули назад деньги. - Жаль, - сказал падре Анхель, - этот фильм можно было смотреть всем. Он закрыл брошюру и продолжал: - Как я неоднократно вам говорил, жители нашего городка - люди богобоязненные. Девятнадцать лет тому назад, когда мне вверили этот приход, одиннадцать пар из самых почтенных семейств открыто сожительствовали вне освященного церковью брака. Сейчас осталась всего одна пара, и то, я надеюсь, ненадолго. - Если бы дело было только в нас, - сказала Ребека Асис, - а то ведь эти бедняки... - Оснований для беспокойства нет, - продолжал падре, не обращая на нее внимания. - Подумайте, как изменился наш городок! В ту давнюю пору заезжая танцовщица устроила на арене для петушиных боев представление только для мужчин, а под конец - распродажу с аукциона всего, что на ней было. Это чистейшая правда, - вставила Адальгиса Мотойя. Она и в самом деле помнила, как ей рассказывали об этом скандальном происшествии. Когда на танцовщице ничего не осталось, какой-то старик из задних рядов с криком поднялся на верхнюю ступеньку амфитеатра и стал мочиться на зрителей, и все остальные мужчины, следуя его примеру, тоже начали с безумными воплями мочиться друг на друга. - Ныне, - продолжал падре, - доказано, что жители нашего городка самые богобоязненные люди во всей апостолической префектуре. Он начал приводить примеры своей трудной борьбы о слабостями и пороками рода человеческого, и в конце концов дамы-католички, изнемогшие от жары, совсем перестали его слушать. Ребека Асис снова развернула веер, и только теперь падре Анхель обнаружил источник ее благоухания. В сонном оцепенении гостиной запах сандалового дерева обрел вес и плоть. Падре достал из рукава платок и прикрыл им нос, чтобы не чихнуть. - И в то же время, - продолжал он, - наш храм в апостолической префектуре самый запущенный и бедный. Колокола треснули, и церковь полна мышей, потому что все свое время я отдаю насаждению морали и добрых нравов. Он расстегнул воротник. - Труд вещественный по силам любому юноше, - сказал он, поднимаясь со своего места. - Но для того, чтобы утвердить нравственность, нужны многолетний опыт и неустанные усилия. Ребека Асис подняла нежную, почти прозрачную руку; обручальное кольцо закрывал перстень с изумрудами, - Именно поэтому мы и подумали, - заговорила она, - что из-за этих грязных листков могут оказаться напрасными все наши труды. Единственная из трех дам, пребывавшая до этого молчании, воспользовалась наступившей паузой, чтобы тоже вставить несколько слов. - Кроме того, мы считаем, - сказала она, - что сейчас, когда страна оправляется от потрясений, это постигшее нас зло может оказаться помехой. Падре Анхель достал из шкафа веер и начал медленно им обмахиваться. - Одно не имеет никакого отношения к другому, - сказал он. - Мы пережили политически трудный момент, но семейная мораль не пострадала ничуть. Он остановился перед женщинами. - Через несколько лет я поеду к апостолическому префекту и скажу ему: "Смотрите: я оставляю вам образцовый городок. Теперь вам нужно только послать туда энергичного молодого священника - такого, который построил бы там лучшую в префектуре церковь". - И, чуть заметно поклонившись, воскликнул: - Тогда я! смогу спокойно умереть в доме моих предков! Дамы запротестовали. Общее мнение выразила Адальгиса Монтойя: - Вы должны считать наш городок своей родиной, падре. И мы хотим, чтобы вы оставались с нами до вашего последнего часа. - Если речь идет о том, чтобы построить новую церковь, - перебила ее Ребека Асис, - мы можем начать кампанию хоть сейчас. - Всему свое время, - сказал падре. А потом, уже совсем другим топом, добавил: - В любом случае я не хотел бы состариться на глазах у прихода. Не хотел бы, чтобы со мною произошли то же, что со смиренным Антонио Исабелем из церкви Святого Причастия, который уведомил епископа, что в его приходе падает дождь из мертвых птиц. Посланный епископом ревизор нашел священника на площади городка - он играл с детьми в полицейских и разбойников. Дамы выразили изумление. - Кто же это такой? - Священник, занявший мое место в Макондо, ответил падре Анхель. - Ему было сто лет. III Время дождей, беспощадность которого можно было предвидеть уже с последних дней сентября, утвердило себя к концу этой недели во всей своей суровой силе. Алькальд провел воскресенье в гамаке, жуя болеутоляющие таблетки, а в это время река, выйдя из берегов, заливала нижние улицы. На рассвете в понедельник, когда в первый раз прекратился дождь, городку потребовалось несколько часов, чтобы прийти в себя. Бильярдная и парикмахерская открылись рано, но двери большинства домов отворились только после одиннадцати. Сеньор Кармайкл оказался первым, кого потрясло зрелище людей, перетаскивающих свои дома повыше. Шумные ватаги, вырыв из земли угловые столбы, переносили целиком строения с крышами из пальмовых листьев и стенами из бамбука и глины. С раскрытым над головой зонтом сеньор Кармайкл становился под навесом парикмахерской и стал наблюдать, как проходит эта трудная операция. Голос парикмахера вернул его к действительности: - Подождали бы, пока перестанет лить. - В ближайшие два дня не перестанет, - сказал сеньор Кармайкл и закрыл зонтик, - мне говорят это мои суставы. Люди, которые по колено в грязи перетаскивали дола, задевали ими за стены парикмахерской. Сеньор Кармайкл увидел через окно голую комнату - совершенно лишенную интимности спальню - и его охватило предчувствие беды. Хотя желудок говорил, что уже скоро двенадцать, ему казалось, что сейчас еще шесть утра. Сириец Мойсес пригласил переждать дождь у него в лавке. Сеньор Кармайкл повторил свое предсказание: в ближайшие двадцать четыре часа дождь не кончится - и заколебался, перепрыгнуть ли ему на тротуар к соседнему дому. Мальчишки, игравшие в войну, бросили ком глины, и он расплющился на стене недалеко от его свежевыглаженных брюк. Сириец Элиас выскочил из своей лавки с метлой в руках и, мешая арабские слова с испанскими, осыпал мальчишек цветистой бранью. Мальчишки радостно запрыгали и закричали: - Турок лупоглазый, турок лупоглазый! Удостоверившись, что его одежда не пострадала, сеньор Кармайкл закрыл зонтик, вошел в парикмахерскую; и уселся в кресло. - Я всегда говорил, что вы человек умный, - сказал парикмахер, завязывая ему на шее простыню. Сеньор Кармайкл вдохнул запах лавандовой воды, такой же неприятный для него, как запах анестезирующих средств в кабинете зубного врача. Парикмахер начал подравнивать волосы на затылке. Скучая от безделья, сеньор Кармайкл стал искать взглядом, что бы ему почитать. - Газет нет? Не прерывая работы, парикмахер ответил: - В стране остались только правительственные газеты, а их, пока я жив, в моем салоне не будет. Сеньору Кармайклу пришлось заняться созерцанием своих поношенных ботинок. Это продолжалось, пока парикмахер не спросил его о вдове Монтьель - сеньор Кармайкл шел как раз от нее. После смерти дона Хосе Монтьеля, у которого он много лет работал бухгалтером, сеньор Кармайкл стал у его вдовы управляющим. - Все благополучно, - ответил он. - Мы убиваем друг друга, - сказал парикмахер, словно разговаривая сам с собой, - а у нее одной столько земли, что за пять дней на лошади не объедешь. Хозяйка десяти округов, не меньше. - Не десяти, а трех, - поправил его сеньор Кармайкл. И убежденно сказал: - Она самая достойная женщина в мире. Парикмахер, чтобы очистить расческу, перешел к туалетному столику. Сеньор Кармайкл увидел в зеркале его козлиное лицо и снова понял, почему не уважает парикмахера. Тот, глядя на свое отражение в зеркале, между тем говорил: - Недурно обстряпано: у власти моя партия, моим политическим противникам полиция угрожает расправой, и им никуда не деться - продают мне землю и скот по ценам, которые я же сам и назначаю. Сеньор Кармайкл наклонил голову. Парикмахер снова принялся стричь. - Проходят выборы, - продолжал он, - и я уже хозяин трех округов, и у меня нет ни одного конкурента - я на коне, хоть правительство и сменилось. Выгодней, чем печатать фальшивые деньги. - Хосе Монтьель разбогател задолго до того, как начались политические распри, - отозвался сеньор Кармайкл. - Ну да, сидя в одних трусах у дверей крупорушки. Говорят, он первую пару ботинок надел всего девять лет назад. - Даже если так, вдова не имела абсолютно никакого отношения к его делам. - Она только разыгрывает из себя дурочку, - не унимался парикмахер. Сеньор Кармайкл поднял голову и, чтобы легче было дышать, высвободил шею из простыни. - Вот почему я предпочитаю, чтобы меня стригла жена, - сказал он. - Не надо платить, и, кроме того, она не говорит о политике. Парикмахер рукой наклонил его голову вперед и молча продолжал стричь. Временами, давая выход избытку своего мастерства, он лязгал над головой клиента ножницами. До слуха сеньора Кармайкла донеслись с улицы громкие голоса. Он посмотрел в зеркало; мимо открытой двери проходили дети и женщины с мебелью и разной утварью из перенесенных домов. - На нас сыплются несчастья, а вы все никак не расстанетесь с политическими дрязгами. Прошло больше года, как прекратились репрессии, а вы только о них и говорите. - А то, что о нас не думают - разве это не репрессия? - Но ведь нас не избивают. - А бросить нас на произвол судьбы и не думать о нас - разве не то же самое, что избивать? Это газетный треп, - сказал, уже не скрывая раздражения, сеньор Кармайкл. Парикмахер молча взбил в чашечке мыльную пену и стал наносить ее кистью на шею сеньора Кармайкла. - Уж очень поговорить хочется, - как бы оправдываясь, сказал он. - Не каждый день встретишь беспристрастного человека. - Станешь беспристрастным, когда надо прокормить одиннадцать ртов. - Это точно, - подхватил парикмахер. Он провел бритвой по ладони, и бритва запела. Он стал молча брить затылок сеньора Кармайкла, снимая мыло пальцами, а потом вытирая пальцы о штаны. Под конец, все так же молча, он потер затылок квасцами. Застегивая воротник, сеньор Кармайкл увидел на задней стене объявление: "Разговаривать о политике воспрещается". Он стряхнул с плеч оставшиеся на них волосы, повесил на руку зонтик и спросил, показывая на объявление: - Почему вы его не снимете? - К вам это не относится, - сказал парикмахер. - Мы с вами знаем: вы человек беспристрастный. В этот раз сеньор Кармайкл прыгнул через лужу на тротуар не колеблясь. Парикмахер проводил его взглядом до угла, а потом уставился как загипнотизированный на мутную, грозно вздувшуюся реку. Дождь прекратился, но над городком по-прежнему висела неподвижная свинцовая туча. Около часа в парикмахерскую зашел сириец Мойсес и стал жаловаться, что у него на макушке выпадают волосы, а на затылке растут очень быстро. Сириец приходил стричься каждый понедельник. Обычно он с какой-то обреченностью опускал голову на грудь, и из его горла раздавался хрип, похожий на арабскую речь, между тем как парикмахер громко разговаривал сам с собой. Однако в этот понедельник сириец проснулся, вздрогнув, от первого же вопроса: - Знаете, кто здесь был? - Кармайкл, - ответил сириец. - Кармайкл, этот жалкий негр, - словно расшифровывая имя, подтвердил парикмахер. - Терпеть не могу таких людей. - Людей! Да разве он человек? - запротестовал сириец Мойсес. - Но в политике линия у него правильная: на все закрывает глаза и занимается своей бухгалтерией. Он уткнулся подбородком в грудь, собираясь захрапеть снова, но брадобрей стал перед ним, скрестив на груди руки, и спросил вызывающе: - А за кого, интересно, вы, турок дерьмовый? Сириец невозмутимо ответил: - За себя. - Плохо. Вы бы хоть вспомнили про четыре ребра, которые по милости дона Хосе Монтьеля сломали сыну вашего Элиаса. - Грош цена Элиасу, если его сын ударился в политику, - ответил сириец. - Но парень теперь веселится в Бразилии, а дон Хосе Монтьель лежит в могиле. Прежде чем выйти из своей комнаты, где после долгих мучительных ночей царил полнейший беспорядок, алькальд побрил правую щеку, оставив в неприкосновенности восьмидневную щетину на левой. После этого он надел чистую форму, обулся в лакированные сапоги и, воспользовавшись перерывом в дожде, отправился пообедать в гостиницу. В ресторане не было ни души. Пройдя между столиками, алькальд занял в самой глубине зала место, лучше других укрытое от посторонних глаз. - Маск! - позвал он. Мигом появилась совсем юная девушка в коротком, облегающем каменные груди платье. Алькальд, не глядя на нее, заказал обед. По дороге на кухню девушка включила приемник, стоявший на полке в другом конце зала. Передавали последние известия с цитатами из речи, произнесенной накануне вечером президентом республики, а затем - очередной список запрещенных к ввозу товаров. По мере того как голос диктора заполнял комнату, жара становилась все сильнее. Когда девушка принесла суп, алькальд обмахивался фуражкой. - Я тоже потею от радио, - сказала девушка. Алькальд начал есть. Он всегда считал, что эта уединенная гостиница, существующая на доходы от случайных приезжих, отличается от всего городка. И действительно, она существовала еще до его основания. Скупщики, приезжавшие из центральной части страны за урожаем риса, проводили ночи за игрой в карты на ветхом деревянном балконе, дожидаясь, когда утренняя прохлада позволит им заснуть. Сам полковник Аурелиано Буэндиа, направляясь в Макондо на переговоры об условиях капитуляции в конце последней гражданской войны, проспал ночь на этом балконе еще в те времена, когда на много лиг вокруг не было ни одного селения. Уже тогда это был тот же самый дом с деревянными стенами и цинковой крышей, с той же столовой и теми же картонными перегородками между комнатами, только без электрического освещения и санитарных удобств. Один старый коммивояжер рассказывал, что в конце прошлого столетия на стене в ресторане висел специально для постояльцев набор масок и гость, надев какую-нибудь из них, шел в патио и справлял там нужду у всех на глазах. Чтобы покончить с супом, алькальду пришлось расстегнуть воротник. Последние известия кончились, зазвучала пластинка с рекламой в стихах, потом - душещипательное болеро. Умирающий от любви мужчина с невыносимо сладким голосом решил в погоне за женщиной объехать весь свет. Дожидаясь следующих блюд, алькальд стал слушать, но внезапно увидел, как двое детей несут мимо гостиницы кресло-качалку и два стула. За ними две женщины и мужчина несли корыта, кастрюли и другую домашнюю утварь. Алькальд подошел к двери и крикнул: - Откуда стащили? Женщины остановились. Мужчина объяснил, что они перенесли дом на более высокое место. Алькальд спросил, куда именно, и мужчина показал своим сомбреро на юг. - Вон туда. Эту землю нам сдал за тридцать песо дон Сабас. Алькальд окинул взглядом их скарб. Разваливающаяся качалка, старые кастрюли - вещи бедняков. Он подумал секунду, потом сказал: - Несите ваше барахло на землю около кладбища. Мужчина смешался. - Эта земля муниципальная и не будет стоить вам ни гроша, - объяснил алькальд. - Муниципалитет вам ее дарит. - И добавил, обращаясь к женщинам: - А дону Сабасу передайте от меня: пусть бросит мошенничать. Обед он закончил безо всякого аппетита, потом закурил сигарету, от окурка прикурил другую и задумался, облокотившись на стол. По радио передавали одно за другим тягучие сентиментальные болеро. - О чем задумались? - спросила девушка, убирая со стола пустые тарелки. Алькальд ответил, глядя на нее немигающими глазами: - Об этих бедняках. Он надел фуражку и пошел к выходу. В дверях он обернулся. - Пора сделать этот городок попристойнее. На углу ему преградили путь сцепившиеся в смертельной схватке псы. Он увидел воющий клубок лап и спин, а потом - оскаленные зубы; одна из собак поджала хвост и, волоча лапу, заковыляла прочь. Алькальд обошел собак стороной и зашагал по тротуару к полицейскому участку. В камере кричала женщина, а дежурный полицейский спал после обеда, лежа ничком на раскладушке. Алькальд толкнул раскладушку ногой. Полицейский подскочил спросонья. - Кто это там? - спросил алькальд. Полицейский стал по стойке "смирно". - Женщина, которая наклеивала листки. Алькальд изверг на своих подчиненных поток брани. Он хотел знать, кто привел женщину и по чьему приказу ее посадили в камеру. Полицейские начали многословно объяснять. - Когда ее посадили? Оказалось, что в субботу вечером. - А вот сейчас она выйдет, а один из вас сядет! - закричал алькальд. - Она спала в камере, а по городку налепили за ночь черт те сколько листков! Едва открылась тяжелая железная дверь, как из камеры с криком выскочила средних лет женщина, худая, с собранными в тяжелый узел волосами, которые держал высокий испанский гребень. - Проваливай, - сказал ей алькальд. Женщина выдернула гребень, тряхнула несколько раз роскошной гривой и, выкрикивая ругательства, как одержимая бросилась вниз по лестнице. Перегнувшись через перила, алькальд закричал во весь голос, словно хотел, чтобы его слышали не только женщина и полицейские, но и весь городок: - И не приставайте ко мне больше с этой писаниной! Хотя по-прежнему моросил дождь, падре Анхель вышел на свою обычную вечернюю прогулку. До встречи с алькальдом времени оставалось довольно много, и он отправился посмотреть затопленную часть городка. Увидел он только труп кошки, плавающий среди цветов. Когда падре шел назад, начало подсыхать. Конец дня неожиданно оказался ослепительно ярким. По вязкой, неподвижной реке спускался баркас с залитой мазутом палубой. Из какой-то развалюхи выбежал мальчик и закричал, что у него в ракушке шумит море. Падре Анхель поднес его ракушку к уху - и, правда, шумело море. Жена судьи Аркадио сидела со сложенными на животе руками перед дверью своего дома и глядела, как зачарованная, на баркас. Через три дома начинался торговый ряд: витрины с барахлом и ничем не прошибаемые сирийцы, сидящие у дверей своих лавок. Вечер умирал в ярко-розовых облаках и в визге попугаев и обезьян на другом берегу реки. Двери домов начали открываться. Под заляпанными грязью миндальными деревьями, вокруг тележек со снедью, на изъеденном временем гранитном крае водоема, из которого поили скот, теперь собирались поболтать мужчины. Падре Анхель подумал, что каждый вечер в это время словно происходит чудо - городок преображается. - Падре, вы помните, как выглядели заключенные немецких концлагерей? Падре Анхель не видел лица доктора Хиральдо, но представил себе, как тот улыбается за проволочной сеткой окна. Честно говоря, он не помнил тех фотографий, хотя не сомневался, что видел их. - Загляните в комнату перед приемной. Падре Анхель толкнул затянутую сеткой дверь. На циновке лежало существо неопределенного пола - кости, обтянутые желтой кожей. Прислонившись спиной к перегородке, сидели двое мужчин и женщина. Хотя никакого запаха падре не ощутил, он подумал, что от этого существа должно исходить невыносимое зловоние. - Кто это? - спросил он. - Мой сын, - ответила женщина. И, словно извиняясь, сказала: - Два года у него кровавый понос. Не поворачивая головы, больной скосил глаза в сторону двери. Падре охватили ужас и жалость. - И что вы с ним делаете? - спросил он. - Даем ему зеленые бананы, - ответила женщина. - Ему не нравятся - а ведь они так хорошо крепят. - Вам следовало бы принести его на исповедь, - сказал падре, но слова его прозвучали как-то неубедительно. Он тихо закрыл за собой дверь и, приблизив лицо к металлической сетке окна, чтобы лучше разглядеть доктора, царапнул по ней ногтем. Доктор Хиральдо растирал что-то в ступке. - Что у него? - спросил падре. - Я еще его не осматривал, - ответил врач. И добавил, словно размышляя о чем-то: - Вот какие вещи, падре, по воле господа происходят с людьми. Замечание это падре Анхель оставил без ответа и только сказал: - Таким мертвым, как этот бедный юноша, не выглядел ни один из мертвецов, которых я много перевидал на своем веку. Он попрощался. Судов у причала уже не было. Начинало смеркаться. Падре Анхель отметил про себя, что после того, как он увидел больного, состояние его духа изменилось. Внезапно он понял, что опаздывает, и заспешил к полицейскому участку. Скорчившись, сжав голову ладонями, алькальд сидел на раскладном стуле. - Добрый вечер, - медленно сказал падре. Алькальд поднял голову, и падре содрогнулся при виде его красных от отчаяния глаз. Одна щека у алькальда была чистая и свежевыбритая, но другая была в зарослях щетины и вымазана пепельно-серой мазью. Глухо застонав, он воскликнул: - Падре, я застрелюсь! Падре Анхель остановился, ошеломленный. - Вы отравляете себя, принимая столько обезболивающего, - сказал он. Громко топая, алькальд подбежал к стене и, вцепившись обеими руками себе в волосы, боднул ее. Падре еще никогда не доводилось быть свидетелем такой боли. - Примите тогда еще две таблетки, - посоветовал он, сознавая, что предложить это средство его побуждает только собственная растерянность. - Оттого, что примете еще две, не умрете. Он всегда терялся при виде человеческой боли - слишком ясно он сознавал свою полную перед ней беспомощность. В поисках таблеток падре обвел взглядом всю большую полупустую комнату. У стен стояли полдюжины табуреток с кожаными сиденьями и застекленный шкаф, набитый пыльными бумагами, а на гвозде висела литография с изображением президента республики. Таблеток он не увидел - только целлофановые обертки, валяющиеся на полу. - Где они у вас? - спросил, уже отчаявшись найти таблетки, падре. - Они на меня больше не действуют, - простонал алькальд. Алькальда передернуло, и на падре Анхеля надвинулось огромное безобразное лицо. - Черт подери! - крикнул алькальд. - Ведь говорил, чтобы не лезли ко мне! И, подняв над головой табуретку, со всей яростью отчаяния швырнул ее в застекленный шкаф. Падре Анхель понял, что произошло, лишь после того как посыпался стеклянный град и из облака пыли вынырнул, словно привидение, алькальд. На мгновение воцарилась абсолютная тишина. - Лейтенант... - прошептал падре. У открытой в коридор двери выросли полицейские с винтовками наготове. Порывисто дыша, алькальд поглядел на них невидящим взглядом, и они опустили винтовки, оставшись, однако, стоять у двери. Взяв алькальда за локоть, падре Анхель подвел его к складному стулу. - Так где же все-таки таблетки? Алькальд закрыл глаза и откинул назад голову. - Это дерьмо я больше принимать не буду, - ответил оп. - От них гудит в ушах и деревенеет череп. Боль на время утихла, и алькальд, повернувшись к падре, спросил: - С зубодером говорили? Падре молча кивнул. По выражению его лица алькальд понял, каков результат беседы. - Почему бы вам не поговорить с доктором Хиральдо? - предложил падре. - Некоторые врачи тоже умеют рвать зубы. Алькальд ответил ему не сразу. - Скажет, что у него нет щипцов. - И добавил: - Это заговор. Он воспользовался тем, что боль утихла, чтобы отдохнуть от беспощадности послеполуденных часов. Когда он открыл глаза, в комнате было уже серо от наступивших сумерек. Даже не посмотрев, тут ли падре Анхель, он сказал: - Вы пришли насчет Сесара Монтеро. Ответа не последовало. - Из-за этой боли я ничего не мог сделать, - продолжал алькальд. Поднявшись, он зажег свет, и с балкона влетело первое облачко москитов. Сердце падре Анхеля сжалось от тревоги, вселяемой этим часом. - Время идет, - сказал он. - В среду я должен отправить его обязательно, - сказал алькальд. - Завтра все, что полагается сделать, будет сделано, и во вторую половину дня можете его исповедать. - Во сколько? - В четыре. - Даже если будет дождь? Взгляд алькальда исторг всю злость, накопившуюся в нем за две недели страданий. - Даже если наступит конец света! Таблетки и вправду больше не действовали. Надеясь, что вечерняя прохлада поможет ему заснуть, алькальд перевесил гамак из комнаты на балкон, но к восьми часам отчаяние снова охватило его, и он вышел на площадь, спавшую под бременем зноя летаргическим сном. Побродив немного, но так и не найдя ничего, что отвлекло бы от боли, алькальд зашел в кинотеатр. Это была ошибка: от гудения военных самолетов боль усилилась. Он ушел, не дождавшись перерыва, и оказался у аптеки в тот момент, когда дон Лало Москоте уже собрался запирать. - Дайте мне самое сильное средство от зубной боли. Аптекарь с изумлением поглядел на его щеку и направился в глубину комнаты, за двойной ряд стеклянных шкафов, заставленных сверху донизу фаянсовыми банками. На каждой из них было выведено синими буквами название. Глядя на аптекаря сзади, алькальд подумал, что этот человек с толстой розовой шеей, по всей вероятности, переживает сейчас самую счастливую минуту своей жизни. Он хорошо его знал. Аптекарь жил в двух задних комнатах этого дома, и его супруга, необыкновенно полная женщина, была уже много лет парализована. Дон Лало Москоте вернулся с фаянсовой банкой без этикетки. Он поднял крышку, и изнутри пахнуло сильным запахом сладких трав. - Что это? Аптекарь запустил пальцы в наполнявшие банку сухие семена. - Кресс, - ответил он. - Пожуйте хорошенько и подольше не проглатывайте слюну - при флюсе нет ничего лучше. Он бросил несколько семян на ладонь и, глядя поверх очков на алькальда, сказал: - Откройте рот. Алькальд отпрянул. Потом, взяв банку и повертев ее в руках, посмотрел, не написано ли на ней что-нибудь, и снова перевел взгляд на аптекаря. - Дайте мне что-нибудь заграничное, - попросил он. - Это лучше любых заграничных средств, - сказал дон Лало Москоте. - Проверено опытом трех тысячелетий. И он начал заворачивать семена в обрывок газеты. Он вел себя не как отец, а как родной дядя - заворачивал кресс старательно и любовно, как если бы делал для ребенка бумажного голубя. Когда дон Лало Москоте поднял голову, стало видно, что он улыбается. - Почему вы его не удалите? Алькальд молча подал ему деньги и, не дожидаясь сдачи, вышел на улицу. Было уже за полночь, а он все ворочался в гамаке, не решаясь взять в рот семена кресса. Около одиннадцати, когда духота стала непереносимой, хлынул ливень, который перешел потом в мелкий дождь. Измученный высокой температурой, дрожащий от клейкого холодного пота алькальд, раскрыв рот, вытянулся ничком в гамаке и начал мысленно молиться. Молился он горячо, напрягая до предела все мускулы, однако видел: чем сильнее стремится он приблизиться к богу, тем неумолимей боль отталкивает его назад. Соскочив с гамака и надев поверх пижамы плащ и сапоги, алькальд бегом помчался в полицейский участок. Он ворвался туда с громким воплем. Путаясь в сетях кошмара и действительности, наталкиваясь в темноте друг на друга, полицейские бросились к своим винтовкам. Когда вспыхнул свет, они замерли, полуодетые, ожидая приказа. - Гонсалес, Ровира, Перальта! - выкрикнул алькальд. Все трое мигом его окружили. Не было никакой видимой причины для выбора именно этих трех - все они были обыкновенные метисы. На одном, остриженном под машинку и с детскими чертами лица, была фланелевая рубашка, на двух других поверх такой же рубашки была надета расстегнутая гимнастерка. Никакого вразумительного приказания они не получили. Перепрыгивая через четыре ступеньки, полицейские выскочили вслед за алькальдом из участка, перебежали под дождем улицу и остановились перед домом зубного врача. Два дружных усилия - и дверь под ударами прикладов разлетелась в щепы. Они уже вошли, когда в передней зажегся свет. Из двери в глубине дома появился маленький, лысый, жилистый человек в трусах, пытавшийся натянуть на себя купальный халат, на мгновение он застыл с разинутым ртом и поднятой верх рукой, словно освещенный фотовспышкой, а потом прыгнул назад и столкнулся со своей женой, которая в ночной рубашке выбежала из спальни. - Спокойно! - крикнул алькальд. Воскликнув: "Ой!", женщина зажала руками рот и кинулась назад, в спальню. Зубной врач, завязывая пояс халата, направился к входной двери и только теперь разглядел трех полицейских с нацеленными в него винтовыми и алькальда, стоявшего неподвижно, засунув руки и карманы плаща, с которого текло ручьями. - Если сеньора выйдет, в нее выстрелят, - сказал алькальд. Держась за ручку двери, зубной врач крикнул в комнату: - Ты слышала, детка? И, с педантичной аккуратностью закрыв дверь спальни, он пошел между старыми стульями к зубоврачебному кабинету. Продымленные глаза винтовочных дул неотрывно следили за ним, а в дверях кабинета его опередили два полицейских. Один включил свет, другой пошел прямо к письменному столу и, выдвинув ящик, взял из него револьвер. - Должен быть еще один, - сказал алькальд. Он вошел в кабинет следом за зубным врачом. Один полицейский стал у двери, а двое других провели быстрый, но тщательный обыск. Они перевернули на рабочем столе ящичек с инструментами, рассыпав при этом по полу гипсовые слепки, недоделанные протезы и золотые коронки; высыпали содержимое фаянсовых банок, стоявших в застекленном шкафу, и несколькими взмахами штыка вспороли резиновый подголовник зубоврачебного кресла и сиденье с пружинами у вращающегося табурета. - Тридцать восьмого калибра, длинноствольный, - уточнил алькальд. Он посмотрел пристально на зубного врача. - Будет лучше, если вы сразу скажете, где он. Мы пришли не для того, чтобы переворачивать все вверх дном. Узкие потухшие глаза зубного врача за стеклами золотой оправе ничего не выразили. - А я никуда не тороплюсь, - медленно ответил он. - Если есть охота, переворачивайте. Алькальд задумался, а потом, еще раз обведя взглядом комнатку со стенами из необструганных досок, двинулся, отдавая отрывистые приказания полицейским, к зубоврачебному креслу. Одному он велел стать у выхода на улицу, другому - у двери кабинета, а третьему у окна. Усевшись в кресло, он застегнул, наконец, промокший плащ и почувствовал себя так, будто его одели в холодный металл. Он втянул в себя пахнущий креозотом воздух, откинул голову на подушечку и постарался дышать ровнее. Зубной врач подобрал с пола несколько инструментов и поставил кипятить в кастрюльке. Стоя к алькальду спиной, он глядел на голубое пламя спиртовки с таким видом, как будто, кроме него, в кабинете никого не было. Когда вода закипела, он прихватил ручку кастрюльки бумагой и понес кастрюльку: к зубоврачебному креслу. Дорогу загораживал полицейский. Чтобы пар не мешал ему видеть алькальда, зубной врач опустил кастрюльку пониже и сказал: - Прикажите этому убийце отойти в сторону - он мешает. Алькальд махнул рукой, и полицейский, отступив от окна, пропустил врача к креслу, а потом пододвинул к стене стул и сел, широко расставив ноги, положив винтовку на колени, готовый в любой момент выстрелить. Зубной врач включил лампу. Алькальд, ослепленный внезапным светом, зажмурился и открыл рот. Боль прошла. Оттянув указательным пальцем в сторону воспаленную щеку, а другой рукой направляя лампу, не обращая никакого внимания на тревожное дыхание пациента, врач нашел больной зуб, закатал рукав до локтя и приготовился его тащить. Алькальд схватил врача за руку: - Анестезию! Впервые их взгляды встретились. - Вы убиваете без анестезии, - спокойно сказал зубной врач. Алькальд не чувствовал, чтобы сжимающая щипцы рука, которую он держал за запястье, хоть как-то пытаясь высвободиться. - Принесите ампулы! - потребовал он. Полицейский, стоявший в углу, направил дуло винтовки в их сторону, и они оба услышали шорох прижимаемого к плечу приклада. - А если их нет? - сказал зубной врач. Алькальд выпустил его руку. - Не может быть, чтобы не было, - сказал он, обегая безутешным взглядом рассыпанные по полу зубоврачебные принадлежности. Зубной врач с сострадательным вниманием наблюдал за ним. Потом, толкнув голову алькальда на подголовник и впервые обнаруживая признаки раздражения, он казал: - Не валяйте дурака, лейтенант: при таком абсцессе никакая анестезия не поможет. Когда миновало самое страшное мгновение в его жизни, алькальд расслабился и остался, совсем обессиленный, сидеть в кресле, в то время как знаки, нарисованные сыростью на гладком потолке кабинета, навсегда запечатлевались в его памяти. Он услышал, как зубной врач возится около умывальника, услышал, как тот молча ставит на прежние места металлические коробки и подбирает рассыпанные на полу предметы. - Ровира! - позвал алькальд. - Скажи Гонсалесу - пусть войдет. Поднимите все с пола и разложите по местам. Полицейские принялись за дело. Зубной врач взял пинцетом клок ваты, обмакнул его в жидкость стального цвета и положил в рану. Алькальд ощутил легкое жжение. Врач закрыл ему рот, а он по-прежнему сидел, глядя в потолок и прислушиваясь к возне полицейских, силившихся по памяти придать кабинету вид, в каком он был до их прихода. На башне пробило два, и минутой позже сквозь бормотанье дождя время отметила своим криком выпь. Увидев, что полицейские закончили, алькальд махнул рукой, чтобы они уходили. Все это время зубной врач был около кресла. Когда полицейские ушли, он вытащил из ранки тампон, осмотрел, светя лампой, полость рта, снова сомкнул челюсти алькальда и выключил свет. Все было сделано. В душной комнатке воцарилась неуютная и странная пустота такая бывает в театре после того, как уйдет последний актер; ее знают только уборщики. - Вы неблагодарны, - сказал алькальд. Зубной врач сунул руки в карманы халата и отступил на шаг, чтобы дать ему дорогу. - У нас был приказ обыскать весь дом, - продолжал алькальд, пытаясь разглядеть за кругом света от лампы лицо врача. - Были точные указания найти и изъять оружие, боеприпасы и документы с планами антиправительственного заговора. - И, не сводя с зубного врача взгляда еще влажных глаз, добавил: - Вы знаете, что все это правда. Лицо зубного врача было непроницаемо. - Я думал, что поступаю хорошо, не выполняя этого приказа, - снова заговорил алькальд, - но я ошибался. Теперь все по-другому, у оппозиции есть гарантии, все живут в мире, а у вас в голове по-прежнему заговоры. Зубной врач вытер рукавом подушку кресла и перевернул ее нераспоротой стороной вверх. - Ваша позиция наносит вред всему городку, - продолжал алькальд, показывая на подушку и игнорируя задумчивый взгляд, устремленный зубным врачом на его щеку. - Теперь муниципалитету придется платить за все это, и за входную дверь тоже. Кругленькую сумму - и все из-за вашего упрямства. - Полощите рот шалфеем, - сказал зубной врач. IV В толковом словаре судьи Аркадио нескольких страниц не хватало, и ему пришлось заглянуть в словарь, который был на почте. Ничего вразумительного: "Пасквиль - имя римского сапожника, прославившегося сатирами, которые он на всех писал" - и другие малосущественные уточнения. Было бы в такой же мере исторически справедливо, подумал он, назвать наклеенную на дверь дома анонимку "марфорио" {Марфорио (итал.) - просторечное название античном статуи из белого мрамора, на которую в средневековом Риме приклеивали сатирические стихи. (Здесь и далее примечания переводчиков }. Однако разочарования он не испытывал. В те две минуты, которые он потратил, перелистывая словарь, он впервые за долгое время ощутил приятное чувство исполненного долга. Видя, что судья Аркадио ставит словарь на этажерку между забытыми томами почтово-телеграфных инструкций и уложений, телеграфист энергичным ударом закончил выстукивание телеграммы, а потом поднялся и подошел к судье, тасуя карты: ему не терпелось продемонстрировать модный фокус - угадывание трех карт. Однако судью Аркадио это совсем не интересовало. - Я очень спешу, - извинился он и вышел на пышущую жаром улицу. Он знал, что еще нет одиннадцати и что сегодня, во вторник, впереди у него немало часов, которые надо чем-то заполнить. В суде его ждал со щекотливым делом алькальд. В последние выборы избирательные карточки членов оппозиционной партии были конфискованы и уничтожены полицией, и теперь у большинства жителей городка не было единственного документа, удостоверявшего их личность. - Эти люди, которые перетаскивают дома, - сказал, разводя руками, алькальд, - не знают даже, как их зовут. Судья Аркадио понял, что разведенные руки выражают искреннюю озабоченность. Однако разрешить эту проблему было легко - следовало только назначить регистратора актов гражданского состояния. Еще больше облегчил дело секретарь, который сказал: - Да надо просто-напросто послать за ним - он уже год как назначен. Алькальд вспомнил. Несколько месяцев назад, когда ему сообщили, что назначен регистратор актов гражданского состояния, он запросил по междугородному телефону, как его встретить, и получил ответ: "Выстрелами". Теперь поступали другие указания. Сунув руки в карманы, он повернулся к секретарю: - Напишите письмо. Стрекот пишущей машинки внес в комнату суда атмосферу бурной деятельности, отнюдь не соответствовавшую настроению судьи Аркадио. Чувствуя внутри себя пустоту, он достал из кармана рубашки смятую сигарету и, перед тем как закурить, покатал ее между ладонями. Потом откинулся в кресле, оттянув до предела; пружины, которыми спинка прикреплялась к сиденью, и вдруг с необыкновенной остротой ощутил, что он живет. Судья Аркадио сначала построил фразу в уме, а уже потом произнес ее: - Я бы на вашем месте назначил также уполномоченного. Алькальд против ожидания судьи ответил не сразу. Он посмотрел на часы, но не увидел, сколько времени, а просто отметил про себя, что до обеда еще далеко. Когда он наконец заговорил, особого воодушевления в его голосе не слышалось: он не знал, как назначают уполномоченного. - Уполномоченного назначает муниципальный совет, - объяснил судья Аркадио. - А поскольку таковой отсутствует и по-прежнему сохраняется режим чрезвычайного положения, вы имеете право назначить его сами. Алькальд, не читая, подписал письмо и горячо поддержал предложение судьи, однако секретарю рекомендованная его начальником процедура показалась этически сомнительной. Судья Аркадио стоял на своем: речь идет о чрезвычайной процедуре в условиях чрезвычайного положения. - Звучит неплохо, - сказал алькальд. Он снял фуражку и начал ею обмахиваться; судья Аркадио увидел на его лбу отпечатавшийся след околыша. По тому, как тот обмахивался, он понял, что алькальд по-прежнему о чем-то думает. Стряхнув длинным изогнутым ногтем мизинца пепел с сигареты, судья стал ждать. - Вам не приходит в голову какой-нибудь кандидат? - спросил алькальд. Было ясно, что вопрос обращен к секретарю. - Кандидат... - повторил судья, закрыв глаза. - Я бы на вашем месте назначил честного человека, - сказал секретарь. Судья поспешил сгладить его бестактность. - Это само собой разумеется, - сказал он, переводя взгляд с одного собеседника на другого. - Кого, например? - спросил алькальд. - Сейчас мне никто не приходит в голову, - в раздумье ответил судья Аркадио. Алькальд направился к двери. - Подумайте об этом, - сказал он судье. - Когда - разделаемся с наводнением, займемся вопросом об уполномоченном. Секретарь, который сидел, склонясь, над пишущей машинкой, выпрямился только тогда, когда стук каблуков алькальда совсем затих. - Да он спятил, - заговорил секретарь. - Полтора года назад тогдашнему уполномоченному размозжили прикладами голову, а теперь он ищет, кого бы ему осчастливить этой должностью. Судья Аркадио вскочил на ноги. - Я ухожу, - сказал он. - Не хочу, чтобы ты отравил мне обед своими ужасными рассказами. Судья вышел на улицу. Полдень был какой-то зловещий, и склонный к суевериям секретарь это про себя отметил. Когда он навешивал на дверь замок, ему показалось, будто он совершает что-то запретное. Он побежал и в дверях почты нагнал судью Аркадио, которому захотелось узнать, нельзя ли фокус с тремя картами применить как-нибудь при игре в покер. Телеграфист отказался раскрыть секрет фокуса и согласился только показывать его до тех пор, пока судья Аркадио сам его не поймет. Секретарь смотрел тоже и наконец догадался, в чем дело, а судья Аркадио ни разу даже не взглянул на три карты: он был уверен, что это те самые, какие он назвал, и что именно их телеграфист, не глядя, вытаскивает из колоды и отдает ему. - Это магия, - сказал телеграфист. Судья Аркадио подумал, что надо, пожалуй, перейти на другую сторону улицы. Решившись на это, он схватил секретаря за локоть и потянул, словно заставил погрузиться вместе с собой в расплавленное стекло, из которого они вынырнули в тень тротуара. Секретарь объяснил ему фокус. Оказалось так просто, что судья Аркадио почувствовал себя задетым. Некоторое время они шли молча. - Вы, конечно, так ничего и не выяснили? - спросил в