друг судья. Секретарь не сразу понял, о чем идет речь. - Это очень трудно, - ответил наконец он. - Большинство листков срывают еще до рассвета. - Этого фокуса я тоже не понимаю, - сказал судья Аркадио. - Клеветнические листки, которые никто не читает, мне бы спать не помешали. - Дело тут в другом, - сказал секретарь, останавливаясь у своего дома. - Спать людям мешают не сами листки, а страх перед ними. Хотя сведения, собранные секретарем, были далеко не полными, судья Аркадио все равно захотел их узнать. Он записал все, с именами и подробностями - одиннадцать случаев за семь дней. Ничего общего между одиннадцатью именами не было. По мнению тех, кто видел листки, они были написаны кистью, синими чернилами. Буквы были печатные, и заглавные перемешаны со строчными, будто писал ребенок. Орфографические ошибки были так абсурдны, что казались намеренными. Никаких тайн листки не раскрывали - все, что в них сообщалось, давно уже было общим достоянием. Он перебрал в уме все мыслимые догадки, и тут его окликнул из своей лавки сириец Мойсес: - Найдется у вас одно песо? Судья Аркадио не понял, зачем ему одно песо, по карманы вывернул. Там были двадцать пять сентаво и монетка из США - амулет, который он носил с - Что хотите берите и когда хотите платите, - сказал он и со звоном ссыпал монеты в пустую кассу. - Не люблю, когда наступает полдень, а мне не за что возблагодарить господа. Вот почему, когда било двенадцать, судья Аркадио вошел к себе в дом, нагруженный подарками для жены. Он сел на кровать переобуться, а она, завернувшись в отрез набивного шелка, представила себе, какой она будет после родов в новом платье. Она поцеловала мужа в нос. Он попытался было увернуться, но она опрокинула его на спину поперек кровати и навалилась на него. Минуту они пролежали без движения. Судья Аркадио погладил ее по спине, ощущая жар огромного живота, и внезапно почувствовал, как ее бедра вздрогнули. Она подняла голову и пробормотала сквозь зубы: - Подожди, я закрою дверь... Алькальд ждал, пока установят последний дом. За двадцать часов возникла новая улица, широкая и голая, упиравшаяся прямо в стену кладбища. Алькальд работал вместе со всеми, расставлял мебель, а потом, уже задыхаясь, ввалился в ближайшую к нему кухню. На очаге, сложенном из камней, кипел суп. Он приподнял крышку с глиняного горшка и вдохнул пар. С другой стороны очага на него молча смотрела большими спокойными глазами худая женщина. - Значит, пообедаем, - обратился к ней алькальд. Женщина ничего не сказала. Алькальд, не дожидаясь приглашения, налил себе тарелку супа. Тогда женщина принесла из комнаты стул и поставила его перед столом, чтобы алькальд мог сесть. Хлебая суп, он с благоговейным ужасом оглядел патио. Еще вчера здесь была только голая земля, а сегодня сушилось на веревке белье и в грязи барахтались две свиньи. - Можете тут даже что-нибудь посадить, - сказал он. Не поднимая головы, женщина ответила: - Все равно свиньи сожрут. А потом, положив на тарелку кусок вареного мяса, два ломтя маниоки и половину зеленого банана, подала ему, подчеркнуто вкладывая в этот акт гостеприимства все безразличие, на какое только была способна. Алькальд, улыбаясь, попытался встретиться с нею взглядом. - Хватит на всех, - сказал он. - Пошли вам бог несварение, - ответила, не глядя на него, женщина. Он сделал вид, что не слышал дурного пожелания, и занялся едой, не обращая внимания на ручейки, пота, стекающие по шее. Когда он доел, женщина, по-прежнему на него не глядя, взяла пустую тарелку. - И долго вы думаете продолжать это? - спросил алькальд. Когда женщина заговорила, лицо ее осталось таким же спокойным: - Пока вы не воскресите наших близких, которых вы убили. - Сейчас все по-другому, - сказал алькальд. - Новое правительство заботится о благосостоянии граждан, а вы... Женщина прервала его: - Как было, так и осталось. - Чтобы за двадцать четыре часа построили целую улицу - такого еще никогда не бывало, - продолжал алькальд. - Мы пытаемся сделать городок пристойным. Женщина сняла с проволоки чистое белье и отнесла его в комнату. Алькальд не отрывал от нее взгляда, пока не услышал ответ: - Наш городок был пристойным, пока не появились вы. Кофе алькальд ждать не стал. - Неблагодарные, - сказал он. - Мы дарим им землю, а они еще недовольны. Женщина не ответила, но, когда алькальд пошел через кухню к выходу на улицу, пробормотала, склонившись над очагом: - Здесь будет еще хуже, здесь мы будем чаще вас вспоминать - мертвые совсем рядом. Алькальд попытался вздремнуть до прибытия баркасов, но не смог - зной был невыносим. Опухоль начала спадать, однако чувствовал он себя по-прежнему плохо. Целых два часа, провожая взглядом едва уловимое течение реки, алькальд слушал, как где-то в его комнате стрекочет цикада. Он ни о чем не думал. Услыхав наконец шум приближающихся баркасов, алькальд разделся догола, обтер полотенцем потное тело и надел форму. Потом отыскал цикаду, взял ее двумя пальцами и вышел на улицу. Из толпы, дожидавшейся баркасов, выбежал чистый, хорошо одетый мальчик и преградил путь алькальду пластмассовым автоматом. Алькальд отдал ему цикаду. Минутой позже, сидя в лавке сирийца Мойсеса, он уже смотрел, как причаливают суда. Десять минут набережная кипела. Алькальд почувствовал тяжесть в желудке и тупую головную боль, и ему вспомнилось дурное пожелание женщины. Он отвлекся, глядя на пассажиров, спускающихся по деревянным сходням и расправляющих мышцы после восьми часов неподвижного сидения. - Всегда одно и то же, - сказал он. Сириец Мойсес обратил его внимание на то, что в этот раз есть и кое-что новое: прибыл цирк. Алькальд уже знал об этом, хотя не мог бы объяснить, откуда: может, благодаря тому, что на крыше баркаса громоздилась груда шестов и разноцветных полотнищ, или потому, что он увидел двух женщин в платьях одного фасона и расцветки, будто одного человека повторили два раза. - Хоть цирк приехал, - проворчал он. Сириец Мойсес заговорил было о зверях и жонглерах, но алькальд смотрел на цирк с другой точки зрения. Вытянув ноги, он оглядел носки сапог. - В наш городок приходит прогресс, - сказал он сирийцу. Сириец перестал обмахиваться веером. - Знаешь, на сколько я сегодня продал товара? - спросил он. Алькальд, не рискуя назвать цифру, ждал, чтобы тот назвал ее сам. - На двадцать пять сентаво, - сказал сириец. В это мгновение алькальд увидел, как телеграфист открывает мешок с почтой и вручает корреспонденцию доктору Хиральдо. Алькальд подозвал телеграфиста к себе. Официальная почта была в особом конверте. Сломав печати, он не нашел в нем ничего, кроме обычных сообщений и пропагандистских материалов правительства. Кончив читать, он увидел, что набережная преобразилась - ее нагромождали тюки товаров, корзины с курами и загадочный цирковой инвентарь. Наступила вторая половина дня. Алькальд вздохнул и поднялся. - Двадцать пять сентаво! - Двадцать пять сентаво, - твердо и почти без акцента повторил сириец. Доктор Хиральдо наблюдал разгрузку баркасов до самого конца. Именно он обратил внимание алькальда на могучую, величественную как идол женщину с несколькими браслетами на руках. Было похоже, что под своим ярким разноцветным зонтом она решила дождаться конца света. Большого интереса новоприбывшая у алькальда не вызвала. - Укротительница, наверно, - предположил он. - Да, в известном смысле, - сказал доктор, будто откусывая каждое слово похожими на заостренные камешки зубами. - Теща Сесара Монтеро. Алькальд двинулся дальше. Взглянул на часы: без двадцати пяти четыре. В дверях участка дежурный доложил ему, что падре Анхель прождал его полчаса и вернется к четырем. Не зная, как убить время, он снова вышел на улицу, увидел зубного врача в окне кабинета и подошел попросить у него огонька. Доктор Эскобар посмотрел на его опухшую щеку. - Уже прошло, - сказал алькальд и открыл рот. Зубной врач заметил: - Некоторые надо запломбировать. Алькальд поправил на поясе револьвер. - Я к вам приду, - сказал он решительно. Лицо зубного врача ничего не выразило. - Приходите когда хотите - может, сбудутся мои пожелания и вы умрете у меня в доме. Алькальд хлопнул его по плечу. - Не сбудутся, - весело сказал он. И вскинув руки, добавил: - Мои зубы выше разногласий между партиями. - Так ты не хочешь обвенчаться? Жена судьи Аркадио села удобнее, расставив пошире ноги. - Ни за что, падре, - ответила она. - А уж теперь, когда я скоро рожу ему сына, даже разговора об этом быть не может. Падре Анхель перевел взгляд на реку. Течением несло огромную коровью тушу; на ней сидели несколько стервятников. - Но ведь ребенок будет незаконнорожденный. - Ну и что с того? - сказала женщина. - Аркадио обращается со мной хорошо, а если я женю его на себе, он будет чувствовать себя связанным и мне придется за это расплачиваться. Она сбросила деревянные шлепанцы и сидела теперь, сжимая пальцами ног перекладину табурета. Веер лежал у нее в подоле платья, а руки она скрестила на своем большом животе. - Ни за что на свете, падре, - повторила она, видя, что тот хранит молчание. - Дон Сабас купил меня за двести песо, мною пользовался три месяца и почти голую выбросил на улицу. Я бы умерла с голоду, не подбери меня Аркадио. - Она впервые посмотрела на падре в упор. - Или бы шлюхой стала. Падре Анхель уговаривал ее уже шесть месяцев. - Ты должна заставить его жениться на тебе и основать семью. Ведь сейчас не только твое положение непрочно, но ты подаешь дурной пример всему городку. - Лучше все делать в открытую, - сказала она. - Другие делают то же, но только при потушенном свете. Разве вы не читали листки? - Это все клевета, - сказал падре. - Тебе надо узаконить свое положение и оградить себя от сплетен. - Себя? - удивилась она. - Мне себя ни от чего ограждать не надо, я ничего ни от кого не скрываю. Потому никто и не тратит время, чтобы наклеивать листки на мой дом, а вот дома "приличной" публики на площади все в бумажках. - Ты невежественна, - сказал падре, - но по милости божьей встретила человека, который относится к тебе с уважением. В благодарность за одно это ты должна обвенчаться и сделать свой союз законным. - Я ни в чем этом не разбираюсь, - сказала она, - но сейчас у меня есть крыша над головой, и еды хватает. - Ну а если он тебя бросит? Она закусила губу, а потом с загадочной улыбкой ответила: - Не бросит, падре. Я знаю, что говорю. Но и на этот раз падре Анхель не захотел признать себя побежденным. Он посоветовал ей хотя бы ходить к мессе. Она сказала, что как-нибудь на днях придет. Падре в ожидании встречи с алькальдом возобновил прогулку. Один из сирийцев обратил его внимание на хорошую погоду, однако голова священника была занята другим. Его интересовал цирк, выгружавший в ярком свете солнца своих перепуганных зверей. Он простоял, наблюдая за ними, до четырех часов. Попрощавшись с зубным врачом, алькальд увидел падре, идущего ему навстречу. - Мы пунктуальны, - сказал он, протягивая священнику руку. - Пунктуальны, хотя дождя нет. Падре, уже собравшийся подняться по крутой лестнице в полицейский участок, отозвался: - ...и не наступает конец света. Пока шла исповедь, алькальд сидел в коридоре. Он вспоминал цирк, женщину, которая висела, вцепившись во что-то зубами, на высоте пяти метров, и мужчину в голубой, расшитой золотом униформе, отбивавшего барабанную дробь. Падре Анхель вышел из комнаты Сесара Монтеро через полчаса. - Все? - спросил алькальд. Падре Анхель окинул его гневным взглядом. - Вы совершаете преступление, - сказал он. - Уже больше пяти дней у этого человека не было во рту ни крошки. Если он еще жив, то только благодаря своей конституции. - Что поделаешь, если он сам не хочет, - равнодушно сказал алькальд. - Неправда, - спокойно, но решительно возразил падре. - Это вы приказали не давать ему есть. Алькальд погрозил пальцем. - Осторожно, падре, вы нарушаете тайну исповеди. - Это не входит в исповедь. Алькальд вскочил на ноги. - Не лезьте в бутылку, - неожиданно рассмеявшись, сказал он. - Если это вас так волнует, мы поправим дело прямо сейчас. Он позвал полицейского и приказал, чтобы Сесару Монтеро принесли обед из гостиницы. - Пусть пришлют целую курицу пожирнее, тарелку картошки и миску салата, - сказал оп. И, повернувшись к падре, добавил: - Все за счет муниципалитета. Чтобы вы видели, какие теперь времена. Падре Анхель опустил голову. - Когда вы его отправите? - Баркасы уходят завтра, - сказал алькальд. - Если сегодня вечером он проявит благоразумие, его отправят завтра же утром. Ему бы следовало понять, что я делаю ему одолжение. - Дороговатое одолжение, - сказал падре. - Все одолжения стоят денег, - отозвался алькальд. Он посмотрел в прозрачно-голубые глаза падре Анхеля и спросил: - Надеюсь, вы довели это до его сознания? Не ответив, падре Анхель спустился по лестнице глухо буркнул снизу слова прощания. Алькальд пересек коридор и без стука вошел к Сесару Монтеро. В комнате были лишь умывальник и железная кровать. Сесар Монтеро, небритый, в той же одежде, в какой вышел из дому во вторник на прошлой неделе, лежал на кровати. Взгляд его, когда он услышал голос алькальда, даже на миг не сдвинулся с точки, в которую был устремлен. - Теперь, когда ты уладил свои дела с богом, - сказал алькальд, - самое время уладить их и со мной. Он пододвинул к кровати стул и сел на него верхом, навалившись грудью на плетеную спинку. Сесар Монтеро внимательно разглядывал балки потолка. Он не казался удрученным, хотя опущенные углы рта свидетельствовали о бесконечном разговоре с самим собой. - Нам с тобой не к чему ходить вокруг да около, - услышал он. - Завтра тебя отправят. Если тебе повезет, через два-три месяца приедет специальный инспектор. Мы должны будем обо всем ему рассказать. Он уедет следующим же баркасом, убежденный в том, что ты сделал глупость. Наступила пауза, но Сесар Монтеро был невозмутим как прежде. - Потом судьи и адвокаты вытянут из тебя, самое меньшее, двадцать тысяч песо, а может быть, и больше, если инспектор сообщит им, что ты миллионер. Сесар Монтеро повернул к нему голову. Хотя движение было едва заметным, пружины кровати скрипнули. - И в конце концов, - вкрадчиво продолжал алькальд, - после всей этой бумажной волокиты тебе, если повезет, дадут два года. Взгляд безмолвного собеседника остановился на носах его сапог, а потом пополз вверх. Когда глаза Сесара Монтеро встретились с глазами алькальда, тот еще говорил, но теперь уже другим тоном. - Всем, что ты имеешь, ты обязан мне, - говорил алькальд. - Был приказ тебя ликвидировать, убить тебя из засады и конфисковать скот, чтобы правительство могло покрыть огромные расходы на выборы по нашему департаменту. Ты прекрасно знаешь, что другие алькальды в других округах так и поступали. Но я приказа не выполнил. Только теперь он почувствовал, что Сесар Монтеро размышляет. Алькальд вытянул ноги и, упершись грудью спинку стула, ответил на не высказанное вслух обвинение: - Ни одного сентаво из того, что ты заплатил за свою жизнь, мне не досталось - все пошло на организацию выборов. Сейчас новое правительство решило, что должны быть мир и гарантии для всех - и у меня по-прежнему только мое паршивое жалование, а ты не знаешь, куда девать деньги. Ничего не скажешь - ты зря время не терял. Медленно и с трудом Сесар Монтеро начал подниматься. Когда он встал, алькальд увидел себя со стороны, такого маленького и грустного, перед этим монументальным зверем. Взгляд, которым алькальд проводил Сесара Монтеро до окна, загорелся каким-то странным огнем. - Не потерял ни одной минутки, - негромко добавил он. Окно выходило на реку. Сесар Монтеро не узнал открывшегося перед ним вида. Ему почудилось, будто он в каком-то другом городке, где тоже по случайному совпадению протекает река. - Я пытаюсь тебе помочь, - услышал он голос у себя за спиной. - Все мы знаем, что была затронута твоя честь, но доказать это тебе будет нелегко. Ты сделал глупость, когда разорвал листок. В это мгновение в комнату проникла тошнотворная вонь. - Корова! - сказал алькальд. - Наверно, выбросило на берег. Безразличный к запаху разложения, Сесар Монтеро продолжал стоять у окна. На улице не видно было ни души. У причала стояли на якоре три баркаса, и их команды, готовясь ко сну, развешивали гамаки. Завтра в семь утра все изменится: полчаса набережная будет полна людей, которые соберутся посмотреть, как отправляют заключенного. Сесар Монтеро вздохнул, сунул руки в карманы и выразил то, о чем думал, одним решительным, но неторопливо сказанным словом: - Сколько? Ответ последовал незамедлительно: - На пять тысяч песо годовалых телят. - И еще прибавлю пять телят, - сказал Сесар Монтеро, - чтобы ты отправил меня сегодня ночью, после кино, специальным баркасом. V Баркас загудел, развернулся на середине реки, и толпа, собравшаяся на набережной, женщины, смотревшие из окон, в последний раз увидели Росарио Монтеро. Она, рядом со своей матерью, сидела на том же жестяном сундучке, с которым семь лет назад сошла здесь на берег. Доктору Октавио Хиральдо, брившемуся у окна приемной, показалось, что отъезд этот является в каком-то смысле возвращением к действительности. Доктор Хиральдо видел Росарио в день приезда. На ней были тогда заношенная форма студентки учительского института и мужские ботинки, и она искала, кто возьмет подешевле за то, чтобы донести ее чемодан до школы. Казалось, что она приготовилась спокойно стареть в этом городке, название которого впервые увидела (как рассказывала сама) на бумажке, вытащенной ею из шляпы, когда между одиннадцатью выпускниками разыгрывались шесть наличных вакансий. Она поселилась в здании школы, в комнатке, где стояли железная кровать и умывальник. Все свободное время она посвящала вышиванию скатертей, в то время как на керосинке у нее варилась кукурузная каша. И в тот же самый год, под рождество, она познакомилась на школьной вечеринке с Сесаром Монтеро - угрюмым холостяком с неясной родословной, разбогатевшим на торговле лесом. Он жил в девственной сельве, окруженный огромными собаками, и в городке появлялся только изредка, всегда небритый, в подкованных железом сапогах и с двустволкой. "Как будто еще раз вытащила из шляпы счастливый билет", - подумал, покрывая подбородок мыльной пеной, доктор Хиральдо. Однако тут его отвлекло от воспоминаний тошнотворное зловоние. На противоположном берегу взлетела стая стервятников - их спугнула поднятая баркасами волна. Трупный запах повис на мгновение над причалом, смешался с утренним ветерком и проник с ним в дома. - Все она, черт ее побери! - глядя с балкона спальни на парящих в воздухе стервятников, выругался алькальд. - Проклятая корова! Он прикрыл нос платком, вошел в спальню и закрыл дверь балкона. Запах чувствовался и в комнате. Не снимая фуражки, он повесил на гвоздь зеркало и попытался осторожно побрить воспаленную еще немного щеку. Почти тут же в дверь постучал директор цирка. Алькальд предложил, ему сесть и, продолжая бриться, посмотрел на него в зеркало. На директоре были рубашка в черную клетку, бриджи и гетры; в руке он держал стек и ритмично постукивал им себя по колену. - На вас уже поступила жалоба, - сказал алькальд, снимая со щеки бритвой последние следы двух недель отчаянья. - Недавно, сегодня вечером. - Какая жалоба? - Что вы посылаете детей воровать кошек. - Неправда, - сказал директор. - Просто покупаем на вес всех кошек, которых нам приносят, и не спрашиваем, откуда их берут. Мы кормим ими зверей. - Бросаете на растерзанье прямо живыми? - Что вы! - возмутился директор. - Это пробуждало бы в зверях хищные инстинкты. Алькальд умылся и, вытирая лицо полотенцем, повернулся к нему. Только теперь он заметил, что у директора почти на всех пальцах кольца с цветными камешками. - Так что придется вам придумать что-нибудь другое, - сказал он. - Ловите кайманов, если хотите, или подбирайте рыбу - она дохнет в такую погоду. А живых кошек - ни-ни. Пожав плечами, директор цирка вышел вслед за алькальдом на улицу. Несмотря на зловоние от трупа коровы, застрявшей в зарослях на другом берегу, у дверей домов стояли и разговаривали мужчины. - Эй, кумушки! - крикнул алькальд. - Чем языки чесать, сорганизовались бы лучше да убрали корову! Надо было сделать это еще вчера вечером! Несколько мужчин подошли к нему. - Пятьдесят песо тому, кто за час принесет мне в канцелярию ее рога! - громко пообещал алькальд. В конце набережной поднялся гам. Там услышали слова алькальда, и теперь, криками вызывая друг друга на состязание и торопливо отвязывая канаты, люди прыгали в лодки. Алькальд, воодушевившись, удвоил сумму: - Сто песо! По пятьдесят за рог! Он потащил директора цирка к причалу. Они подождали, пока первые лодки не достигли песчаных отмелей другого берега, и тогда алькальд повернулся, улыбаясь, к директору. - Счастливый городок, - сказал он. Директор цирка выразил кивком согласие. - Мероприятия вроде этого - вот единственное, чего нам не хватает, - продолжал алькальд. - А то от безделья люди начинают думать о всяких глупостях. Мало-помалу вокруг них собрался кружок детей. - Цирк вон там, - сказал директор. Алькальд потянул его за руку к площади. - Что покажете? - спросил он. - Все, - ответил директор. - Представление у нас большое и разнообразное, для детей и для взрослых. - Этого мало, - сказал алькальд. - Надо еще, чтобы было доступно каждому. - Мы учитываем и это, - заверил его директор. Они вместе дошли до пустыря за кинотеатром, где уже начали возводить шапито. Сумрачного вида мужчины и женщины вытаскивали из огромных, обитых узорчатой латунью сундуков какой-то разноцветный хлам, и, когда алькальд, погрузившись вслед за директором в водоворот людей и барахла, начал пожимать всем руки, ему почудилось, будто он на тонущем корабле. Рослая, крепкая женщина с золотыми коронками чуть ли не на всех зубах задержала руку алькальда в своей и стала внимательно изучать его ладонь. - В недалеком будущем с тобой произойдет что-то странное. Алькальд выдернул руку. - Наверно, сын родится, - ответил он, улыбаясь, не в силах подавить охватившее его на миг неприятное чувство. Директор легонько ударил женщину стеком по плечу. - Оставь лейтенанта в покое, - сказал он, не замедляя шага, и подтолкнул алькальда в ту сторону, где стояли клетки со зверями. - Вы в это верите? - спросил он. - Когда как, - ответил алькальд. - А меня так и не убедили, - сказал директор. - Когда покопаешься как следует в этих гаданьях, начинаешь понимать, что играет роль только человеческая воля. Алькальд окинул взглядом сонных от жары животных. Из клеток струились терпкие, горячие испарения, и в мерном дыхании зверей было что-то тоскливо-безнадежное. Директор пощекотал стеком нос леопарда, и тот скорчил жалобную гримасу. - Как зовут? - спросил алькальд. - Аристотель. - Я о женщине, - пояснил алькальд. - А! Ее мы зовем Кассандра, зеркало будущего. Лицо у алькальда стало тоскующим. - Мне хотелось бы переспать с ней, - сказал он. - Это можно, - отозвался директор цирка. Вдова Монтьель раздернула в спальне занавески и прошептала: - Бедные люди! Она навела порядок на ночном столике, убрала в выдвижной ящик четки и молитвенник и вытерла подошвы розовых домашних туфель о расстеленную перед кроватью шкуру ягуара. Потом обошла всю комнату и заперла на ключ туалетный столик, три дверцы застекленного шкафа и квадратный шкаф, на котором стоял гипсовый святой Рафаил. После этого она заперла на ключ дверь комнаты. Спускаясь по широкой лестнице из каменных плит, покрытых лабиринтами трещин, она думала о странной судьбе Росарио Монтеро. Когда вдова Монтьель увидела сквозь решетку балкона, как та, похожая на скромную, прилежную школьницу, которую приучили не смотреть по сторонам, обогнула угол и скрылась на набережной, ей показалось, будто закончилось нечто, уже давно шедшее к завершению. Вдова Монтьель сошла с последней ступеньки, и ее встретило бурлящее, как деревенская ярмарка, патио. Прямо около лестницы стоял стол, на нем лежали завернутые в свежие листья сыры; чуть подальше, в открытой галерее, громоздились один на другом мешки соли и бурдюки с медом, а в глубине двора виднелась конюшня с мулами и лошадьми, где на балках висели седла и сбруя. Дом был пропитан запахом вьючных животных, мешавшимся с запахами дубильни и сахарного завода. Войдя в контору, вдова поздоровалась с сидевшим за письменным столом сеньором Кармайклом. Тот, сверяясь с бухгалтерской книгой, отсчитывал и складывал пачками деньги. Она открыла выходившее на реку окно, и полную недорогих безделушек комнату, где стояли большие кресла в серых чехлах и висело увеличенное фото Хосе Монтьеля с траурным бантом на рамке, залил яркий свет позднего утра. Вдова почувствовала вонь падали и только теперь увидела лодки на отмелях противоположного берега. - Что они там делают? - спросила она у сеньора Кармайкла. - Пытаются убрать дохлую корову. - Так вот что это такое! - сказала вдова. - Этот запах снился мне всю ночь. Она посмотрела на сеньора Кармайкла, углубившегося в работу, и добавила: - Теперь нам не хватает только потопа. - Уже пятнадцать дней как он начался, - не поднимая головы, отозвался сеньор Кармайкл. - Правда, - согласилась вдова, - приближается конец. Осталось только лечь в могилу и ждать смерти. Сеньор Кармайкл слушал ее, не прерывая счета. - Многие годы мы жаловались, что у нас в городке ничего не происходит, - продолжала вдова. - И вдруг разразились несчастья, словно бог пожелал, чтобы разом произошло все, чего не было уже несколько лет. Сеньор Кармайкл оторвал взгляд от сейфа, повернулся к ней и увидел, что она, облокотившись на подоконник, пристально рассматривает противоположный берег. На ней было черное платье с длинными рукавами, и она грызла ногти. - Кончится сезон дождей - дела поправятся, - сказал сеньор Кармайкл. - Он не кончится, - предсказала вдова. - Беда не приходит одна. Вы Росарио Монтеро видели? Сеньор Кармайкл сказал, что видел. - Все это ни на чем не основанная клевета, - продолжал он. - Если обращать внимание на то, что пишут в листках, в конце концов можно спятить. - Ох уж эти листки! - вздохнула вдова. - Мне тоже наклеили. Изумленная, она подошла к его столу. - Вам? - Мне, - подтвердил сеньор Кармайкл. - В прошлую субботу наклеили, очень большой и подробный. Было похоже на афишу. Вдова пододвинула к столу кресло. - Какая гнусность! - воскликнула она. - Что плохого можно сказать о такой образцовой семье, как ваша? Сеньор Кармайкл был все так же невозмутим. - Жена у меня белая, и дети у нас получились разные, всех оттенков, - объяснил он. - Ведь их одиннадцать, представляете себе? - Еще бы! - Так в листке было написано, что я отец только черных детей, и приводится список прочих отцов. Среди них назвали и покойного дона Хосе Монтьеля. - Моего мужа! - Вашего и еще четырех сеньоров. Вдова разрыдалась. - Как хорошо, что мои дочери далеко отсюда! - сквозь слезы заговорила она. - Они пишут, что не хотят возвращаться в эту дикую страну, где студентов убивают на улицах, и я отвечаю им, что они правы, - пусть остаются в Париже на всю жизнь. Поняв, что снова начинается повторяющаяся изо дня в день мучительная сцена, сеньор Кармайкл повернул кресло и сел к вдове лицом. - Вам тревожиться не о чем, - сказал он. - Нет, есть о чем, - проговорила сквозь рыданья вдова Монтьель. - Мне бы первой следовало взять самое необходимое и уехать из городка, и пусть пропадут эти земли и все эти ежедневные торговые сделки! Не будь их, на нас не обрушились бы наши теперешние несчастья. Нет, сеньор Кармайкл, плевать кровью я могу и не в золотую плевательницу. Сеньор Кармайкл попытался ее утешить. - Вы не должны уклоняться от своего долга, - сказал он. - Нельзя просто так вот взять и выбросить за окно целое состояние. - Деньги - помет дьявола, - сказала вдова. - В вашем случае они также плод нелегкого труда дона Хосе Монтьеля. Вдова прикусила пальцы. - Вы прекрасно знаете, что это не так, - возразила она. - Богатство приобретено дурными путями, и первым поплатился за это сам дон Хосе Монтьель - ведь он умер без покаяния. Она говорила это уже не в первый раз. - Главная вина лежит на нем, преступнике! - вдруг закричала она, показывая на алькальда, который, придерживая за локоть директора цирка, шел по противоположному тротуару. - Но искупить ее должна я! Сеньор Кармайкл, будто не слыша ее, сложил стянутые резинками пачки денег в картонную коробку, стал в дверях патио и начал вызывать по алфавиту работников. Вдова Монтьель слышала, как мимо нее проходят за еженедельной выдававшейся по средам получкой люди, но не отвечала на их приветствия. Она жила одна в девяти комнатах темного дома, где умерла Великая Мама; Хосе Монтьель купил этот дом, не предполагая, что его собственная вдова будет одиноко дожидаться в нем смерти. По ночам, обходя с баллоном инсектицида пустые комнаты, она встречала Великую Маму, давившую в коридорах вшей, и спрашивала ее: "Когда я умру?" В начале двенадцатого вдова увидела сквозь слезы, как площадь пересекает падре Анхель. - Падре, падре! - позвала она, и ей показалось, будто, зовя его, она зовет свою смерть. Однако падре Анхель ее не слышал. Он уже стучался в дом вдовы Асис, стоявший напротив, и дверь чуть приоткрылась, чтобы впустить его. В галерее, наполненной птичьим пением, лежала в шезлонге вдова Асис. Лицо ее покрывал платок, смоченный флоридской водой. По стуку она поняла, что это падре Анхель, однако продолжала наслаждаться коротким отдыхом, пока не услышала, как с ней здороваются. Она открыла свое лицо, на котором были видны следы бессонницы. - Простите, падре, - сказала вдова Асис, - я не ждала вас так рано. Падре Анхель не знал, что приглашен на обед. Немного растерянный, он извинился и сказал, что у него тоже с утра болит голова и он решил перейти площадь до жары. - Не беда, - успокоила его вдова. - Я сказала это только потому, что очень плохо себя чувствую. Падре вытащил из кармана истрепанный требник. Вдова запротестовала. - Мне уже лучше, - сказала она. Не открывая глаз, она пошла в конец коридора и, вернувшись, очень аккуратно повесила платок на подлокотник шезлонга. Когда она села перед падре Анхелем, ему показалось, будто она помолодела на несколько лет. - Падре, - ровным голосом сказала вдова, - мне нужна ваша помощь. Падре Анхель сунул требник в карман. - Я к вашим услугам. - Речь снова идет о моем сыне, Роберте Асисе. Роберто Асис, уехавший накануне и предупредивший, что вернется в субботу, неожиданно возвратился вчера вечером и, нарушив обещание забыть о листке, до рассвета просидел в темноте комнаты, поджидая предполагаемого любовника своей жены. Падре Анхель ошеломленно ее выслушал. - Для этого не было никаких оснований, - сказал он. - Вы не знаете Асисов, падре, - ответила вдова. - Их воображение - настоящая преисподняя. - Ребека знает, что я думаю о листках, - сказал он, - но, если хотите, я могу поговорить и о Роберто Асисом. - Ни в коем случае, - сказала вдова. - Это только подольет масла в огонь. Вот если бы вы вспомнили о листках в воскресной проповеди - это, я уверена, заставило бы Роберто задуматься. Падре Анхель развел руками. - Невозможно! - воскликнул он. - Это придало бы событиям важность, которой у них нет. - Нет ничего важнее, чем предупредить преступление. - Вы думаете, может дойти и до этого? - Я не только думаю - я уверена, что не смогу предотвратить его. Они сели за стол. Босая служанка принесла рис с фасолью, тушеные овощи и блюдо фрикаделек в густом коричневом соусе. Падре молча положил себе. Жгучий перец, глубокое молчание дома и растерянность, переполнявшая в этот миг его сердце, вновь перенесли падре в голую комнатушку начинающего священника в знойном полудне Макондо. Именно в такой день, пыльный и душный, он отказался отпевать самоубийцу, которого жестокосердые жители Макондо не хотели предать земле. Он расстегнул воротник сутаны. - Хорошо, - сказал он вдове. - Постарайтесь тогда, чтобы Роберто Асис не пропустил воскресной мессы. Вдова Асис пообещала ему это. Доктор Хиральдо с женой, никогда не спавшие после обеда, провели время сиесты за чтением рассказа Диккенса. Они были на внутренней террасе, которую отгораживала от патио решетка, - он лежал в гамаке и слушал, заложив руки за голову, а она, с книгой на коленях, сидела в кресле, и за спиной у нее в ромбах света пламенела герань. Читала она бегло и бесстрастно, не меняя при этом позы, и подняла голову только когда закончила. Она так и осталась сидеть с раскрытой книгой на коленях, в то время как ее муж умывался под краном. Духота предвещала непогоду. - Длинный рассказ? - спросила она после молчаливого раздумья. Точным движением, усвоенным в операционной, доктор поднял голову из-под крана. - Называется коротким романом, - ответил он, глядясь в зеркало и намазывая волосы бриллиантином, - но я бы его назвал длинным рассказом. И, продолжая мазать волосы, закончил: - А критики, наверно, назвали бы коротким рассказом, только слишком растянутым. Жена помогла ему одеться в белый полотняный костюм. Ее можно было принять за старшую сестру - по покойной преданности, с которой она ему прислуживала, но также и из-за старивших ее холодных глаз. Перед тем как выйти, доктор Хиральдо показал ей список визитов - на случай, если кому-нибудь потребуется неотложная помощь - и передвинул стрелки на часах-объявлении и комнате перед приемной: "Доктор вернется в пять". На улице звенело от зноя, и доктор Хиральдо пошел по теневой стороне. Его не покидало предчувствие, что, несмотря на духоту, дождя к вечеру не будет. Стрекот цикад еще сильнее подчеркивал безлюдность набережной, но корову, снятую с мели, унесло течением, и исчезнувшая вонь оставила огромную пустоту. Из гостиницы его окликнул телеграфист: - Получили телеграмму? Нет, доктор Хиральдо не получал ее. - "Сообщите условия поставки", подпись - "Аркофан", - повторил по памяти телеграфист. - Это соляная кислота, - без особой убежденности объяснил врач. И наперекор предчувствию, будто в утешение, добавил, когда кончил писать: - Может, вечером все-таки пойдет дождь. Телеграфист начал подсчитывать слова. Доктор забыл о нем - его внимание приковала к себе открытая толстая книга рядом с телеграфным ключом. Он спросил, не роман ли это. - "Отверженные", Виктор Гюго, - стуча ключом, отозвался телеграфист и, проштемпелевав копию телеграммы, взял книгу и подошел с ней к барьеру. - Думаю, до декабря нам этого хватит. Уже несколько лет доктор Хиральдо знал, что телеграфист в свободное время передает по аппарату стихи телеграфистке в Сан-Бернардо-дель-Вьенто. Но доктор не знал, что он выстукивает ей и романы. - Это слишком серьезное, - сказал врач, листая захватанный том, будивший в нем смутные переживания отрочества. - Больше бы подошел Александр Дюма. - Ей нравится это, - ответил телеграфист. - А ты уже с ней знаком? Телеграфист отрицательно покачал головой. - Это не имеет значения: я узнал бы ее в любой части света по подпрыгивающему "эр". Как всегда, доктор Хиральдо выкроил час для дона Сабаса. Придя к нему, он увидел, что тот, прикрытый ниже пояса полотенцем, лежит в изнеможении на кровати. - Ну как карамельки? - спросил доктор. - Жарко очень, - пожаловался дон Сабас и, чтобы удобней было смотреть на врача, перевернул на бок свое огромное тело старой женщины. - Укол я себе сделал после обеда. Доктор Хиральдо открыл чемоданчик на специально приготовленном столике у окна. Из патио доносился стрекот цикад, в комнате было как в теплице. Слабой струйкой дон Сабас помочился в утку. Когда доктор набрал янтарной жидкости в пробирку для анализа, на душе у больного стало легче. Наблюдая, как врач делает анализ, он сказал: - Вы уж постарайтесь, доктор, не хочется умереть, не узнав, чем кончится эта история. Доктор Хиральдо бросил в пробирку голубую таблетку. - Какая история? - Да с этими листками. Пока доктор нагревал пробирку на спиртовке, дон Сабас не отрывал от него заискивающего взгляда. Доктор понюхал. Бесцветные глаза больного смотрели на него вопросительно. - Анализ хороший, - сказал врач, выливая содержимое пробирки в утку, а потом испытующе посмотрел на дона Сабаса. - Вас они тоже волнуют? - Меня лично нет, - ответил больной, - но я как японец: мне доставляет удовольствие чужой страх. Доктор Хиральдо готовил шприц. - К тому же, - продолжал дон Сабас, - мне уже наклеили два дня назад. Все та же чушь насчет моих сыновей и россказни про ослов. Угу, - сказал врач, перетягивая резиновой трубкой руку дона Сабаса. Больному пришлось рассказать историю про ослов, потому что врач ее не помнил. - Лет двадцать назад я торговал ослами, - сказал он. - И почему-то всех проданных мною ослов через два дня находили утром мертвыми, хотя никаких следов насилия видно не было. Он протянул врачу руку с дряблыми мышцами, чтобы тот взял на анализ кровь. Когда доктор Хиральдо прижал к уколотому месту ватку, дон Сабас согнул руку в локте. - Так знаете, что выдумали люди? Врач покачал головой. - Распустили слух, будто я пробирался по ночам в стойла, вставлял револьверное дуло ослу под хвост и стрелял. Доктор Хиральдо убрал пробирку с кровью для анализа в карман куртки. - Звучит правдоподобно, - заметил он. - На самом деле это все змеи, - сказал дон Сабас, сидя на кровати в позе восточного божка. - Но, вообще-то, каким надо быть дураком, чтобы написать в листке о том, что и так знают все. - Такова особенность этих листков, - сказал врач. - В них говорится о том, что знают все, и почти всегда это правда. На миг слова врача повергли дона Сабаса в состояние шока. - Что верно, то верно, - пробормотал он, стирая простыней пот с опухших век. Однако самообладание тут же вернулось к нему. - Если уж говорить начистоту, то во всей стране нет ни одного состояния, за которым бы не скрывался дохлый осел. Слова эти врач услышал, когда, наклонившись над тазом, мыл руки. Он увидел в воде свою улыбку - зубы столь безупречные, что казались искусственными. Поглядев через плечо на пациента, доктор сказал: - Я всегда считал, мой дорогой дон Сабас, что ваше единственное достоинство - бесстыдство. Больной воодушевился. Удары, наносимые врачом по его самолюбию, как ни странно, действовали на него омолаживающе. - Оно, и еще моя мужская сила, - сказал он и согнул руку, возможно, с целью стимулировать кровообращение, хотя доктору это показалось жестом, переходящим границы пристойности. Дон Сабас слегка подпрыгнул на ягодицах. - Вот почему я помираю над этими листками со смеху, - продолжал он. - В них пишут, что мои сыновья не пропускают ни одной девчонки, которая расцветает в наших краях, а я говорю на это: они сыновья своего отца. До ухода доктору Хиральдо пришлось выслушать историю любовных похождений больного. - Эх, молодость! - воскликнул под конец дон Сабас. - Счастливые времена - тогда девчонка шестнадцати лет стоила дешевле телки! - Эти воспоминания повысят концентрацию сахара, - сказал врач. Рот больного широко открылся. - Наоборот, - возразил он, - они помогают мне больше, чем ваши проклятые уколы. Врач вышел на улицу с впечатлением, будто по жилам дона Сабаса циркулирует теперь крепкий бульон. Потом мысли его вернулись к листкам. Уже несколько дней подряд слухи о них доходили до его приемной. Сегодня, после визита к дону Сабасу, он вдруг осознал, что в последнюю неделю не слышал никаких других разговоров. В течение следующего часа он побывал еще у нескольких больных, и все они говорили о листках. Он выслушивал это без комментариев, симулируя насмешливое безразличие, но на самом деле пытался как-то разобраться. Он уже подходил к своему дому, когда размышления его были прерваны падре Анхелем, выходившим из дома вдовы Монтьель. - Как больные, доктор? - спросил его падре Анхель. - Мои выздоравливают, - ответил врач. - А как ваши, падре? Закусив губу, падре Анхель взял врача за локоть, и они пошли вместе через площадь. - Почему вы меня об этом спрашиваете? - Не знаю, - ответил доктор. - Я слышал, что среди ваших больных началась серьезная эпидемия. Падре Анхель отвернулся - как показалось врачу, намеренно. - Я только что говорил с вдовой Монтьель, - сказал он. - У бедной женщины сдали нервы. - Или совесть, - предположил врач. - Ее преследуют навязчивые мысли о смерти. Хотя дома их были в противоположных концах городка, падре Анхель проводил доктора до самой приемной. - Серьезно, падре, - снова заговорил врач, - что вы думаете об этих листках? - А я о них не думаю, - сказал падре. - Но если вам обязательно надо знать мое мнение, то я бы сказал, что они плод зависти к образцовому городку. - Таких диагнозов мы, врачи, не ставили даже в средневековье, - отозвался доктор Хиральдо. Они стояли перед его домом. Медленно обмахиваясь веером, падре Анхель уже второй раз за этот день сказал, что не следует придавать событиям важность, которой у них нет. Доктора Хиральдо охватило глухое отчаяние. - Откуда у вас такая уверенность, падре, что все написанное в листках - ложь? - Я бы знал из исповедей. Доктор холодно посмотрел ему в глаза. - Значит, все гораздо серьезней, если даже вы ничего не знаете. К вечеру падре Анхель обнаружил, что в домах бедняков тоже говорят о листках, но по-другому, чаще всего просто посмеиваясь. После вечерней службы, мучимый неотступной головной болью (он приписал ее съеденным в обед фрикаделькам), падре без аппетита поужинал, а потом отыскал моральную оценку очередного фильма и впервые в жизни, отбивая двенадцать звучных ударов, означавших полный запрет, испытал темное чувство злорадного торжества. Потом, чувствуя, что голова у него лопается от боли, он поставил за дверью, на улице, табуретку и открыто сел наблюдать, кто, не считаясь с предупреждением, войдет в кинотеатр. Вошел алькальд. Устроившись в углу партера, он выкурил до начала фильма две сигареты. С непривычки (пачки сигарет ему хватало на месяц) его затошнило. Воспалительный процесс в десне прекратился, но тело все еще страдало от воспоминаний о прошлых ночах и от поглощенных таблеток. Кинотеатр представлял собой окруженную цементной стеной площадку. Половину партера укрывал навес из оцинкованного железа, а трава словно заново пробивалась каждое утро сквозь россыпь окурков и жевательной резинки. Вдруг скамейки из необструганных досок и железная решетка, отделявшая партер от галерки, поплыли перед его глазами, и он, взглянув на белый прямоугольник экрана, почувствовал, как на него накатывается волна головокружения. Когда свет погасили, ему стало лучше. Оглушающая музыка, доносившаяся из громкоговорителя, прервалась, но зато сильней завибрировал движок, установленный в деревянной будке рядом с кинопроектором. Перед началом фильма показали рекламные диапозитивы. Несколько минут сумрак колебали приглушенный шепот, топот ног и короткие смешки. На алькальда напал вдруг страх, и он подумал, что этот приход зрителей в темноте, по сути дела, настоящее восстание против жестких правил, установленных падре Анхелем. Владельца кинотеатра, когда тот проходил мимо, алькальд узнал по запаху одеколона. - Разбойник, - прошептал алькальд, хватая его за руку, - придется тебе платить специальный налог. Смеясь сквозь зубы, владелец кинотеатра сел рядом. - Картина вполне подходящая, - сказал он. - По мне, так лучше бы все картины были неподходящие, - сказал алькальд. - Высокоморальные фильмы - самые скучные. Несколько лет назад к колокольной цензуре относились не особенно серьезно, но каждое воскресенье во время большой мессы падре Анхель называл - Выручала задняя дверь, - сказал владелец кино. Алькальд, глаза которого уже следили за кадрами старого киножурнала, заговорил, делая паузы каждый раз, когда на экране появлялось что-нибудь интересное. - В общем, разницы пет, - сказал он. - Священник не дает причастия женщинам в платьях с короткими рукавами, а они все равно продолжают ходить без рукавов и только надевают фальшивые длинные, когда идут к мессе. После журнала дали анонс фильма следующей педели. Они молча досмотрели его до конца, и тогда владелец кинотеатра наклонился к алькальду. - Лейтенант, - прошептал он ему на ухо, - купите у меня это хозяйство. Алькальд не отрываясь смотрел на экран. - Нет смысла. - Для меня, - сказал владелец кинотеатра. - А для вас будет золотое дно. Разве не понимаете? К вам священник со своим трезвоном не сунется. Подумав, алькальд ответил: - Заманчиво. Однако никакими обещаниями связывать себя не стал, положив ноги на скамью впереди, он углубился в перипетии запутанной драмы, которая, решил он в конечном счете, не заслуживает и четырех ударов колокола. Выйдя из кино, он зашел в бильярдную, где в это время разыгрывалась лотерея. Было жарко, из приемника лилась нестройная музыка. Алькальд выпил бутылку минеральной воды и пошел спать. Он шел, ни о чем не думая, по берегу. Слушая глухое урчанье поднявшейся реки, он ощущал в темноте исходивший от нее запах большого зверя. Уже у себя дома, перед дверью спальни, он вдруг остановился, отпрянул назад и выдернул из кобуры револьвер. - Выходи на свет, - приказал он, - или я тебя выкурю. Из темноты прозвучал нежный голосок: - Лейтенант, нельзя быть таким нервным. Он стоял не двигаясь, готовый выстрелить, пока та, которая скрывалась внутри, не вышла на свет и он не узнал ее. Это оказалась Кассандра. - Ты была на волосок от смерти, - сказал алькальд. Он велел ей вернуться с ним в спальню. Довольно долго Кассандра говорила о разном, перескакивая с одной темы на другую. Она уже сидела в гамаке, сбросила, разговаривая, туфли и теперь с веселой развязностью рассматривала у себя на ногах покрытые огненно-красным лаком ногти. Сидя напротив и обмахиваясь фуражкой, алькальд корректно поддерживал разговор. Он снова курил. Когда пробило двенадцать, она откинулась в гамаке на спину, протянула к нему руку в позвякивающих браслетах и легонько ущипнула за нос. - Уже поздно, малыш, - сказала она. - Погаси свет. Алькальд улыбнулся. - Я звал тебя не для этого, - сказал он. Она не поняла. - На картах гадаешь? - спросил алькальд. Кассандра села. - Конечно, - сказала она. И потом, уже сообразив, надела туфли. - Только у меня нет с собой колоды, - сказала она. - Бог помогает тому, кто сам себе помогает, - улыбнулся алькальд. Он вытащил из глубины сундука захватанную колоду карт. Она серьезно и внимательно оглядела каждую карту с обеих сторон. - Мои лучше, - сказала она. - Но все равно, самое важное - это как они лягут. Алькальд пододвинул столик и сел напротив; Кассандра начала раскладывать карты. - Любовь или дела? - спросила она. Алькальд вытер вспотевшие ладони. - Дела, - сказал он. VI Под карнизом флигеля, где жил священник, укрылся от дождя бездомный осел и всю ночь бил копытами в стену спальни. Ночь была беспокойная. Только на рассвете падре Анхелю удалось наконец заснуть по-настоящему, а когда он проснулся, у него было такое чувство, будто он весь покрыт пылью. Уснувшие под дождем туберозы, вонь отхожего места, а потом, когда отзвучали пять ударов колокола, также и мрачные своды церкви казались измышленными специально для того, чтобы сделать это утро тяжелым и трудным. Из ризницы, где он переодевался к мессе, падре Анхель слышал, как Тринидад собирает свой урожай мертвых мышей, а в церковь между тем тихо проходят женщины, которых он там видел каждое утро. Во время мессы он со все усиливающимся раздражением замечал ошибки служки, его отвратительную латынь и в момент окончания службы испытал беспросветную тоску, терзавшую его в худшие минуты жизни. Он уже шел завтракать, когда путь ему преградила сияющая Тринидад. - Сегодня еще шесть попались! - воскликнула она, показывая коробку с дохлыми мышами. Падре Анхель попытался стряхнуть с себя уныние. - Великолепно, - сказал он. - Теперь нам надо только найти норки, и тогда мы избавимся от них окончательно. Тринидад уже нашла норки. Она рассказала, как в разных местах храма, особенно в звоннице и у купели, отыскала их и залила асфальтом. Этим утром она видела, как о стену билась обезумевшая мышь, тщетно проискавшая всю ночь вход к себе в дом. Они вышли на замощенный камнем дворик, где уже распрямлялись первые туберозы. Тринидад остановилась выбросить дохлых мышей в отхожее место. Войдя в свою комнату, падре Анхель снял салфетку, под которой каждое утро, словно по волшебству, появлялся завтрак, присылавшийся ему из дома вдовы Асис, и приготовился есть. - Да, чуть не забыла: я так и не смогла купить мышьяк, - сказала, входя к нему в комнату, Тринидад. - Дон Лало Москоте говорит, что продаст его только по рецепту врача. - Мышьяк уже не понадобится, - сказал падре Анхель. - Они теперь задохнутся в своих норах. Пододвинув кресло к столу, он достал чашку, блюдо тонкими ломтиками кукурузного хлеба и кофейник с выгравированным японским драконом. Тринидад открыла окно. - Всегда надо быть наготове - вдруг они появятся снова, - сказала она. Падре Анхель начал было наливать себе кофе, но остановился и посмотрел на Тринидад: в бесформенном балахоне и ортопедических ботинках она подходила к его столу. - Ты слишком много об этом думаешь, - сказал он. Ни в этот момент, ни позднее падре Анхель так и не обнаружил в густых бровях Тринидад хоть какого-нибудь намека на беспокойство. Не сумев унять легкое дрожание пальцев, он долил в чашку кофе, бросил в него две чайные ложки сахарного песка и, не отрывая взгляда от висевшего на стене распятия, стал размешивать. - Когда ты исповедовалась в последний раз? - В пятницу, - ответила Тринидад. - Скажи мне одну вещь: было ли хоть раз, чтобы ты скрыла от меня какой-нибудь грех? Тринидад отрицательно покачала головой. Падре Анхель закрыл глаза и вдруг, перестав мешать кофе, положил ложечку на тарелку и схватил Тринидад за руку. - Стань на колени, - сказал он ей. Ошеломленная Тринидад поставила картонную коробку на пол и стала перед ним на колени. - Читай покаянную молитву, - приказал падре Анхель отеческим тоном исповедника. Скрестив на груди руки, Тринидад неразборчиво забормотала молитву и остановилась только, когда падре положил ей руку на плечо и сказал: - Достаточно. - Я лгала, - сказала Тринидад. - Что еще? - У меня были дурные мысли. Так она исповедовалась всегда - перечисляла общими словами одни и те же грехи и всегда в одном и том же порядке. На этот раз, однако, падре Анхель не мог противостоять желанию заглянуть немного поглубже. - Например? - спросил он. - Я не знаю, - промямлила Тринидад. - Просто бывают иногда дурные мысли. Падре Анхель выпрямился. - А не приходила тебе в голову мысль лишить себя жизни? - Пресвятая дева Мария! - воскликнула, не поднимая головы, Тринидад и постучала костяшками пальцев по ножке стола. - Нет, никогда, падре! Падре Анхель рукой поднял ее голову и, к своему отчаянию, обнаружил, что глаза девушки наполняются слезами. - Ты хочешь сказать, что мышьяк тебе и вправду нужен был только для мышей? - Да, падре. - Тогда почему ты плачешь? Тринидад попыталась снова опустить голову, но он твердо держал ее за подбородок. Из ее глаз брызнули слезы, и падре Анхелю показалось, будто по его пальцам потек теплый уксус. - Постарайся успокоиться, - сказал он ей. - Ты еще не закончила исповедь. Он дал ей выплакаться и, когда почувствовал, что она уже не плачет, сказал мягко: - Ну хорошо, а теперь расскажи мне. Тринидад высморкалась в подол, проглотила вязкую, соленую от слез слюну, а потом заговорила снова своим низким, на редкость красивым голосом. - Меня преследует мой дядя Амбросио, - сказала она. - Как это? - Он хочет, чтобы я позволила ему провести ночь в моей постели. - Рассказывай дальше. - Больше ничего не было, - сказала Тринидад. - Ничего, клянусь богом. - Не клянись, - наставительно сказал падре. И тихо, как в исповедальне, спросил: - Скажи, с кем ты спишь? - С мамой и остальными женщинами, - ответила Тринидад. - Нас семь в одной комнате. - А он? - В другой комнате, где мужчины. - А в твою комнату он не входил ни разу? Тринидад покачала головой. - Ну, не бойся, скажи мне всю правду, не отставал от нее падре Анхель. - Он никогда не пытался пойти в твою комнату? - Один раз. - Как это произошло? - Не знаю, - сказала Тринидад. - Я проснулась и почувствовала - он лежит рядом, под моей москитной сеткой, такой тихонький; он сказал, что ничего мне не сделает, а хочет только со мной спать, потому что боится петухов. - Каких петухов? - Не знаю, - ответила Тринидад. - Так он мне сказал. - А ты ему что сказала? - Что если он не уйдет, я закричу и всех разбужу. - И что же он тогда сделал?? - Кастула проснулась и спросила меня, что случилось, и я сказала - ничего, наверно, ей просто что-то приснилось; а он лежал тихий-тихий, будто мертвый, и я даже не слышала, как он вылез из-под сетки. - Он был одет, - почти утвердительно сказал падре. - Как он обычно спит, - сказала Тринидад, - в одних штанах. - И он не пытался до тебя дотронуться? - Нет, падре. - Скажи мне правду. - Я не обманываю, падре, - настаивала Тринидад. - Клянусь богом. Падре Анхель снова поднял рукой ее подбородок и посмотрел в печальные влажные глаза. - Почему ты скрывала это от меня? - Я боялась. - Чего? - Не знаю, падре. Он положил руку ей на плечо и начал говорить. Тринидад кивала в знак согласия. Потом, закончив, он начал тихо молиться вместе с ней. Он молился самозабвенно, с каким-то страхом, оглядывая мысленно, насколько ему позволяла память, всю свою жизнь. В минуту, когда он давал ей отпущение грехов, им уже начало овладевать предчувствие надвигающегося несчастья. Резким толчком алькальд открыл дверь и крикнул: - Судья! Из спальни, на ходу вытирая руки о юбку, вышла жена судьи Аркадио. - Он не появлялся уже две ночи, - сказала она. - Черт подери, - выругался алькальд, - в канцелярии его вчера тоже не было. Я ищу его везде по неотложному делу, но никто понятия не имеет, где он обретается. Вы не знаете, где бы он мог быть? Женщина пожала плечами: - У шлюх, наверно. Алькальд вышел, не затворив за собою двери, и зашагал в бильярдную, где из включенного на полную мощность музыкального автомата лилась слащавая песенка. Там он сразу прошел к отгороженному в глубине помещению и громко крикнул: - Судья! Хозяин, дон Роке, занятый переливанием рома в большую оплетенную бутыль, оторвался от своего дела и прокричал в ответ: - Его здесь нет, лейтенант! Алькальд двинулся за ширму. Там сидели группами и играли в карты мужчины. Судьи Аркадио никто не видел. - Вот черт, - сказал алькальд, - то у нас в городке про всех все знают, - Узнайте лучше у того, кто наклеивает листки, - посоветовал дон Роке. - Отстаньте от меня с этой писаниной! - огрызнулся алькальд. Судьи Аркадио не оказалось и в суде. Было девять асов утра, но секретарь суда уже дремал, лежа в галерее патио. Алькальд направился в участок и приказал трем полицейским одеться и пойти поискать судью Аркадио в танцевальном зале или у трех известных всему роду женщин. После этого он снова вышел на улицу побрел, не думая о том, куда идет. Внезапно он увидел судью в парикмахерской - лицо его было закрыто горячим полотенцем, а сам он сидел, широко расставив ноги. - Черт подери, судья, - воскликнул алькальд, - я уже два дня вас ищу! Парикмахер снял полотенце, и взору алькальда предстали опухшие глаза; на подбородке тенью лежала трехдневная щетина. - Вы пропадаете где-то, а ваша жена рожает, - сказал алькальд. Судья Аркадио вскочил на ноги: - Дьявол! Громко захохотав, алькальд толкнул его обратно кресло. - Не валяйте дурака, - сказал он. - Я искал вас не поэтому. Закрыв глаза, судья Аркадио снова откинулся в кресле. - Заканчивайте, и пойдем в суд, - сказал алькальд. - Я вас подожду. Он сел на скамейку. - Где вы, черт возьми, пропадали? - Здесь, - ответил судья. Алькальд был не частым гостем в парикмахерской. Kак-то раз он увидел прикрепленное к стене объявление: "Говорить о политике воспрещается", но тогда оно покаялось ему естественным. На этот раз, однако, оно заставило его задуматься. - Гвардиола! - позвал он. Парикмахер вытер бритву о брюки и застыл в ожидании. - Что такое, лейтенант? - Кто уполномочил тебя это вывесить? - спросил, показывая на объявление, алькальд. - Опыт, - ответил парикмахер. - Запрещать может только правительство, - сказал он. - У нас демократия. Парикмахер снова принялся за работу. - Никто не вправе препятствовать людям выражать свои мысли, - продолжал алькальд, разрывая картонку. Швырнув обрывки в мусорницу, он подошел к туалетному столику вымыть руки. - Вот видишь, Гвардиола, - наставительно сказал судья, - к чему приводит лицемерие. Алькальд посмотрел в зеркало на парикмахера и увидел, что тот поглощен работой. Пристально глядя на него, он начал вытирать руки. - Разница между прежде и теперь, - сказал он, - состоит в том, что прежде распоряжались политиканы, а теперь - демократическое правительство. - Вот так, Гвардиола, - сказал судья Аркадио, лицо которого было покрыто мыльной пеной. - Все ясно, - отозвался парикмахер. Когда они вышли на улицу, алькальд легонько подтолкнул судью Аркадио в сторону суда. Дождь зарядил надолго, и казалось, что улицы вымощены мылом. - Я считал и считаю, что парикмахерская - гнездо заговорщиков, - сказал алькальд. - Они только говорят, - сказал судья Аркадио, - и на этом все кончается. - Это-то мне и не нравится, - возразил алькальд. - Слишком уж они смирные. - В истории человечества, - словно читая лекцию, сказал судья, - не отмечено ни одного парикмахера, который был бы заговорщиком, и ни одного портного, который бы таковым не был. Алькальд выпустил локоть судьи Аркадио только тогда, когда усадил того во вращающееся кресло. В суд вошел, зевая, секретарь с напечатанным на машинке листком. - Ну, - сказал ему алькальд, - принимаемся за работу. Он сдвинул фуражку на затылок и взял у секретаря листок. - Что это? - Для судьи, - сказал секретарь. - Список тех, на кого не вывешивали листков. Алькальд изумленно посмотрел на судью. - Черт побери, - воскликнул он, - значит, вас это тоже интересует? - Это как чтение детектива, - извиняющимся голосом сказал судья. Алькальд пробежал глазами список. - Хорошо придумано, - сказал секретарь. - Кто-нибудь из них наверняка и есть автор листков. Логично? Судья взял список у алькальда. - Ну не дурак ли? - сказал он, обращаясь к нему, а потом повернулся к секретарю: - Если я собираюсь наклеивать листки, то прежде всего, чтобы снять с себя подозрения, я наклею листок на свой собственный дом. - И спросил у алькальда: - Разве не так, лейтенант? - Это дело не наше, - сказал алькальд. - Пусть люди разбираются сами, кто сочиняет эти листки, а нам над этим голову ломать не стоит. Судья Аркадио изорвал список в клочки, скатал из них шар и бросил его в патио. - Разумеется. Но алькальд забыл об инциденте еще до того, как судья Аркадио это сказал. Упершись руками в стол, он заговорил: - Я хочу, чтобы вы посмотрели в своих книгах вот что: из-за наводнений жители приречной части городка перенесли свои дома на земли за кладбищем, являющиеся моей собственностью. Что я должен в этом случае делать? Судья Аркадио улыбнулся. - Ради этого не стоило приходить в суд, - сказал он. - Проще простого: муниципалитет отдает эти земли поселенцам и выплачивает соответствующую компенсацию тому, кто докажет, что земли принадлежат ему. - У меня есть все бумаги, - сказал алькальд. - Тогда нужно только назначить экспертов, чтобы произвели оценку, - сказал судья. - А заплатит муниципалитет. - Кто их назначает? - Вы можете назначить их сами. Алькальд поправил кобуру револьвера и пошел к двери. Судья Аркадио, провожая его взглядом, подумал, что жизнь - всего лишь непрерывная цепь чудесных избавлений от гибели. - Не стоит нервничать из-за такого пустячного дела, - улыбнулся он. - Сперва вы должны назначить уполномоченного, - вмешался секретарь. Алькальд повернулся к судье: - Это правда? - При чрезвычайном положении абсолютной необходимости в этом нет, - ответил судья, - но ваша позиция будет, безусловно, выглядеть лучше, если, учитывая, что вы хозяин земель, оказавшихся предметом тяжбы, за дело возьмется уполномоченный. - Тогда надо его назначить, - сказал алькальд. Не отрывая взгляда от стервятников, дравшихся посреди дороги из-за падали, сеньор Бенхамин снял с ящика одну ногу и поставил другую. Наблюдая за неуклюжими движениями напыщенных и церемонных птиц, словно танцевавших старинный танец, он изумился необычайному сходству с ними людей, надевающих маски стервятников в карнавальное воскресение. Мальчик, сидевший у его ног, намазал светлым кремом второй ботинок и снова ударил по ящику - знак, чтобы он поставил на крышку другую ногу. Сеньор Бенхамин, раньше зарабатывавший на жизнь тем, что писал прошения, никогда не торопился. Здесь, в его лавке, которую он проедал сентаво за сентаво, так что теперь у него оставались всего четыре литра керосина и пачка сальных свечей, время двигалось еле-еле. - Идет дождь, а жарко по-прежнему, - сказал мальчик. Сеньор Бенхамин с ним согласился. Он был одет в безупречной свежести полотно, а у мальчика рубашка на спине совсем промокла. - Вопрос душевного состояния, - сказал сеньор Бенхамин. - Просто о жаре не надо думать, вот и все. Мальчик на это ничего не сказал, только снова ударил по ящику, и через минуту работа была закончена. Пройдя в глубину своей сумрачной лавки с пустыми полками, сеньор Бенхамин надел пиджак и соломенную шляпу, перешел через улицу, укрывшись от дожди зонтом, и постучался в окно дома напротив. Из приоткрытой половинки окна выглянула девушка с очень бледной кожей и иссиня-черными волосами. - Добрый день, Мина, - сказал сеньор Бенхамин. - Ты еще не собираешься обедать? Она сказала, что еще нет, и распахнула окно настежь. Она сидела перед большой корзиной, полной проволоки и разноцветной бумаги. На коленях у нее лежали клубок ниток, ножницы и недоделанная ветка искусственных цветов. На патефоне пела пластинка. - Присмотри, пожалуйста за лавкой, пока меня не будет, - сказал сеньор Бенхамин. - Вы надолго? Внимание сеньора Бенхамина было поглощено пластинкой. - Я иду к зубному, - ответил он. - Прохожу не больше получаса. - Ну ладно, - сказала Мина, - а то слепая не любит, когда я торчу подолгу у окна. Сеньор Бенхамин перестал слушать пластинку. - Теперешние песни все одинаковые, - заметил он. Мина насадила готовый цветок на конец длинного, обмотанного зеленой бумагой проволочного стебелька и крутнула его пальцем, завороженная полной гармонией между цветком и пластинкой. - Вы не любите музыку, - сказала она. Но сеньор Бенхамин уже пошел - на цыпочках, чтобы не спугнуть стервятников. Мина вернулась к своей работе только когда увидела, как он стучится к зубному врачу. - Насколько я понимаю, - сказал, открывая ему дверь, зубной врач, - у хамелеона чувствительность в глазах. - Возможно, - согласился сеньор Бенхамин. - Но почему тебя это занимает? - По радио только что говорили, что слепые хамелеоны не меняют цвета, - ответил врач. Поставив раскрытый зонтик в угол, сеньор Бенхамин повесил на гвоздь пиджак и шляпу и уселся в зубоврачебное кресло. Зубной врач перетирал в ступке какую-то розовую массу. - Чего только не говорят, - сказал сеньор Бенхамин. - О хамелеонах? - Обо всех и обо всем. Врач с приготовленной массой подошел к креслу, чтобы сделать слепок. Сеньор Бенхамин вынул изо рта истершийся зубной протез, завернул его в платок и положил на стеклянный столик рядом с креслом. Беззубый, с узкими плечами и худыми руками, он напоминал святого. Облепив розовой массой десны сеньора Бенхамина, зубной врач закрыл ему рот. - Вот так, - сказал он и посмотрел сеньору Бенхамину прямо в глаза, - а то я трус. Сеньор Бенхамин попытался было сделать глубокий вдох, но врач не дал ему открыть рот. "Нет, - мысленно возразил сеньор Бенхамин, - это неправда". Он, как и все, знал, что зубной врач был единственным приговоренным к смерти, не пожелавшим покинуть свой дом. Ему пробуравили стены пулями, ему дали на выезд двадцать четыре часа, но сломить его так и не удалось. Он перенес зубоврачебный кабинет в одну из комнат в глубине дома и, оставаясь хозяином положения, работал с револьвером наготове до тех пор, пока не закончились долгие месяцы террора. Занятый своим делом, зубной врач несколько раз читал в глазах сеньора Бенхамина один и тот же ответ, только окрашенный большим или меньшим беспокойством. Дожидаясь, чтобы масса затвердела, врач не давал ему открыть рот. Потом он вытащил слепок. - Я не об этом, - сказал, задышав наконец свободно, сеньор Бенхамин. - Я о листках. - А, так, значит, это волнует и тебя? - Они - свидетельство социального разложения. Он вложил в рот зубной протез и стал неторопливо надевать пиджак. - Они свидетельство того, что рано или поздно все становится известным, - равнодушно сказал зубной врач. А потом, взглянув на грязное небо за окном, предложил: - Хочешь, пережди у меня дождь. Сеньор Бенхамин повесил зонт на руку. - Никого нет в лавке, - объяснил он, тоже бросая взгляд на готовую разродиться дождем тучу, а потом, прощаясь, приподнял шляпу. - И выбрось эту чепуху из головы, Аурелио, - уже в дверях сказал он. - Ни у кого нет оснований считать тебя трусом. - В таком случае, - сказал зубной врач, - подожди секунду. Он подошел к двери и протянул сеньору Бенхамину сложенный вдвое лист бумаги. - Прочти и передай дальше. Сеньору Бенхамину не нужно было смотреть на этот лист, чтобы узнать, что в нем написано. Разинув рот, он уставился на врача: - Снова? Зубной врач кивнул и остался стоять в дверях кабинета, пока сеньор Бенхамин не вышел на улицу. В двенадцать жена позвала зубного врача обедать. В столовой, просто и бедно обставленной вещами, которые, казалось, никогда не были новыми, сидела и штопала чулки их двадцатилетняя дочь Анхела. На деревянной балюстраде вокруг патио выстроились в ряд окрашенные в красный цвет горшки с лекарственными растениями. - Бедный Бенхаминсито, - сказал зубной врач, усаживаясь на свое место у круглого стола, - его тревожат листки. - Они всех тревожат, - сказала жена. - Тобары уезжают из городка, - вставила Анхела. Мать взяла у нее тарелки и сказала, разливая суп: - Распродают все прямо на ходу. Горячий аромат супа уводил зубного врача от мыслей, которые сейчас занимали его жену. - Вернутся, - сказал он. - У стыда память короткая. Дуя на ложку перед тем как отхлебнуть, он ждал, что скажет по этому поводу его дочь - как и он, несколько замкнутая на вид, но с необыкновенно живым взглядом. Однако он так и не получил ответа она заговорила о цирке. Сказала, что там один человек ручной пилой распиливает надвое свою жену, лилипут распевает, положив голову в пасть льва, а воздушный гимнаст делает тройное сальто над торчащими из помоста ножами. Зубной врач слушал ее и молча ел, а когда она кончила свой рассказ, пообещал, что вечером, если перестанет дождь, они пойдут в цирк. В спальне, вешая гамак, он понял, что от его обещания настроение жены лучше не стало. Она сказала, что тоже захочет уехать из городка, если на их дом наклеят листок. Ее слова не удивили зубного врача. - Хорошенькое дело, - сказал он, - не сумели выгнать нас пулями, так неужели выгонят наклеенной на дверь бумажкой? Он разулся и, не снимая носков, влез в гамак, и стал ее успокаивать: - Не думай об этом - я уверен, что нам его не наклеят. - Они не щадят никого, - сказала она. - Как сказать, - возразил врач. - Они знают, что со мной им лучше не связываться. С бесконечно усталым видом женщина вытянулась на кровати. - Если бы хоть знать, кто их пишет. - Кто пишет, тот знает, - отозвался зубной врач. Алькальд не ел по целым дням - он просто забывал о еде. Но бурная активность обычно сменялась у него долгими периодами апатий и безделья, когда он бродил бесцельно по городку или запирался и сидел, утратив ощущение времени, в своей канцелярии с пуленепробиваемыми стенами. Всегда один, всегда во власти настроения, он не испытывал особого пристрастия к чему бы то ни было и даже не помнил, чтобы когда-либо в жизни подчинялся каким-то регулярным привычкам. И только когда голод становился совсем непереносимым, он появлялся, иногда в неурочный час, в гостинице и съедал все, что ему ни подавали. В тот день он пообедал с судьей Аркадио, а потом, пока оформлялась продажа земель у кладбища, они провели вместе всю вторую половину дня. Эксперты выполнили свой долг. Назначенный временно уполномоченный управился со своими обязанностями за два часа. Когда в начале пятого судья и алькальд вошли в бильярдную, казалось, что они вернулись из трудного путешествия в будущее. - Ну, закончили, - сказал, отряхивая руки, алькальд. Было похоже, что судья Аркадио его не слышит. Алькальд увидел, как он с закрытыми глазами ищет у стойки табурет, и дал ему таблетку от головной боли. - Стакан воды, - сказал алькальд дону Роке. - Холодного пива, - попросил судья Аркадио, ложась лбом на стойку. - Или холодного пива, - поправил себя алькальд и положил на стойку деньги. - Он заслужил - работал как вол. Выпив пива, судья Аркадио стал растирать пальцами кожу на голове. В заведении, где теперь все дожидались шествия цирковых артистов, царила праздничная атмосфера. Алькальд тоже увидел шествие. Сперва на карликовом слоне с ушами, похожими на листья маланги, выехала под гром оркестра девушка в серебристом платье. За ней шли клоуны и акробаты. Дождь совсем перестал, и дочиста вымытый вечер отогревался в лучах предзакатного солнца. И когда для того, чтобы человек на ходулях мог прочитать вслух объявление, музыка оборвалась, весь городок словно поднялся над землей, умолкнув в изумлении перед чудом. Падре Анхель, наблюдая шествие из своей комнаты, покачивал в такт музыке головой. Эта счастливая привычка, сохранившаяся еще с детства, не покинула его и на этот раз. Во время ужина и позднее он все так же покачивал головой, и перестал только когда закончил наблюдать за входящими в кино зрителями и снова оказался наедине с собой в своей спальне. После молитвы он сел в плетеную качалку и за печальными размышлениями не заметил, как пробило девять и замолчал громкоговоритель кино, оставив вместо себя кваканье одинокой лягушки. Тогда он сел за письменный стол написать приглашение алькальду. В цирке алькальд, заняв по настоянию директора одно из почетных мест, посмотрел номер с трапециями, которым открылось представление, и выход клоунов. Потом, в черном бархате и с повязкой на глазах, появилась Кассандра и выразила готовность угадывать мысли публики. Алькальд обратился в бегство и, как обычно, совершив обход городка, в десять пришел в полицейский участок. Там его ожидало написанное на маленьком листке тщательно взвешенными словами письмо падре Анхеля. Алькальда встревожил официальный тон приглашения. - Вот так так! - воскликнул священник. - Я не ожидал вас так скоро. Входя, алькальд снял фуражку. - Люблю отвечать на письма, - сказал он, улыбаясь. Он бросил фуражку в кресло, придав ей, как пластинке, вращательное движение. Под шкафчиком, где хранилось вино, в глубокой глиняной посудине охлаждались в воде бутылки лимонада. Падре Анхель извлек оттуда одну. - Хотите? Алькальд не возражал. - Я потревожил вас, - переходя к делу, сказал священник, - чтобы выразить свое беспокойство по поводу вашего безразличного отношения к клеветническим листкам. Слова его можно было принять за шутку, но алькальд понял их буквально. Ошарашенный, он задал себе вопрос, как могли эти листки настолько встревожить падре Анхеля. - Меня удивляет, падре, что они волнуют и вас. Падре Анхель, разыскивая консервный нож, выдвигал ящики стола. - Не листки сами по себе меня тревожат, - сказал он немного растерянно, не зная, что ему делать с бутылкой. - Тревожит меня некоторая доля несправедливости, которая есть во всем этом. Алькальд взял у него бутылку и, зацепив крышкой за подковку своего сапога, открыл ее левой рукой так ловко, что это привлекло внимание падре Анхеля. Из горлышка полилась пена, и алькальд слизнул ее. - Существует частная жизнь... - заговорил он, но не закончил, однако, свою мысль. - Серьезно, падре: я не знаю, что тут можно сделать. Падре Анхель сел за письменный стол. - А вам бы следовало знать, - сказал он. - Ведь вы с подобными проблемами сталкивались. - Он обвел отсутствующим взглядом комнату и уже совсем другим тоном продолжал: - Нужно предпринять что-нибудь до воскресенья. - Сегодня четверг, - напомнил алькальд. - Я знаю, - отозвался падре. И, повинуясь внезапному порыву, добавил: - Но, может быть, у вас есть еще время выполнить свой долг? Алькальд попытался свернуть бутылке шею. Глядя, как он прохаживается от одной стены к другой, статный и самоуверенный, на вид много моложе своего возраста, падре Анхель вдруг испытал острое чувство неполноценности. - Как вам, должно быть, ясно, - снова заговорил он, - речь не идет о чем-то особенном. На колокольне пробило одиннадцать. Алькальд подождал, пока замрут отзвуки последнего удара, а потом, упершись руками о стол, наклонился к падре Анхелю. Тревога, написанная на его лице, зазвучала теперь и в его голосе. - Подумайте вот о чем, падре, - сказал он. - В городке все спокойно, у людей появляется доверие к власти. Любое обращение к насилию без достаточных на то оснований было бы сейчас слишком рискованным. Выразив кивком согласие, падре Анхель попытался сформулировать свою мысль яснее: - Я имею в виду, в самых общих чертах, какие-то меры со стороны властей. - Во всяком случае, - продолжал, не меняя позы, алькальд, - я должен считаться с реальностью. Сами знаете: у меня в участке сидят шесть полицейских, ничего не делают, а получают жалованье. Добиться, чтобы их сменили, мне не удалось. - Я знаю, - сказал падре Анхель. - Вашей вины здесь нет. - А ведь ни для кого не секрет, - продолжал алькальд, распаляясь и уже не слыша замечаний священника, - что трое из них обыкновенные преступники, которых вытащили из камер и переодели в полицейскую форму. При нынешнем положении дел я не хочу рисковать, посылая их на улицу охотиться за привидениями. Падре Анхель развел руками. - Ну конечно, конечно, - согласился он, - об этом не может быть и речи. Но почему бы, например, вам не обратиться к достойным гражданам? Алькальд выпрямился и нехотя сделал несколько глотков из бутылки. Форма на груди и на спине у него промокла от пота. Он сказал: - Достойные граждане, как вы их называете, помирают над листками со смеху. - Не все. - Да и нехорошо лишать людей покоя из-за того, на что, если разобраться, вообще не стоит обращать внимания. Честно говоря, падре, - добродушно закончил он, - до сегодняшнего вечера мне в голову не приходило, что эта чепуха может иметь к нам с вами хоть какое-то отношение. В падре Анхеле проглянуло что-то материнское. - В определенном смысле - может, - ответил он. И он приступил к подробному обоснованию своей позиции, используя уже готовые куски проповеди, которую он начал мысленно сочинять еще накануне, во время обеда у вдовы. - Разговор идет, если так можно выразиться, - закончил он, - о случае морального террора. Алькальд широко улыбнулся. - Ну ладно, ладно, падре, - сказал он, почти перебивая священника, - не к чему разводить философию вокруг этой писанины. - И, поставив на стол недопитую бутылку, сказал так примирительно, как только мог: - Раз уж для вас это так важно, придется подумать, что тут можно сделать. Падре Анхель поблагодарил его. Не очень приятно, объяснил он, подниматься в воскресенье на кафедру, когда ты обременен такой заботой, как эта. Алькальд старался понять его, но видел, что время уже позднее и что священник из-за него не ложится спать. VII Снова, словно воскрешая прошлое, зазвучала барабанная дробь. Она раздалась перед бильярдной в десять утра, и городок замер в неустойчивом равновесии, как будто она была его центром тяжести. Прозвучали три яростных заключительных удара, и тревога снова вступила в свои права. - Смерть! - воскликнула вдова Монтьель, видя, как распахиваются окна и двери и люди отовсюду бегут на площадь. - Пришла смерть! Оправившись от первого потрясения, она отдернула занавески балкона и стала наблюдать давку вокруг полицейского, готовившегося обнародовать приказ. Голос глашатая тонул в безмолвии, и, как ни вслушивалась вдова, приставив ладонь к уху, ей удалось разобрать всего два слова. Никто в доме не мог ничего ей толком объяснить. Обнародование приказа сопровождалось обычным авторитарным ритуалом; новый порядок воцарился в мире, и вдова Монтьель не могла найти никого, кто бы его понимал. Кухарку встревожила се бледность: - Что объявили? - Это я и пытаюсь выяснить, но никто ничего не знает. Да что говорить, - горько добавила вдова, - с сотворения мира ни один приказ не приносил еще ничего хорошего. Кухарка вышла на улицу и возвратилась с подробностями. Начиная с сегодняшнего вечера, до тех пор, пока не исчезнут причины, вызвавшие принятие этих мер, устанавливается комендантский час. С восьми вечера и до пяти утра никому не разрешается выходить на улицу без пропуска за подписью и с печатью алькальда. Полицейским приказано громко окликать три раза каждого, кто им встретится на улице, и в случае неповиновения стрелять. Алькальдом будут организованы из выбранных им самим граждан патрули, которые помогут полиции в ночных обходах. Грызя ногти, вдова Монтьель спросила, чем вызваны эти меры. - В приказе ничего не сказано, - ответила кухарка, - но все говорят, что из-за листков. - Чуяло мое сердце! - воскликнула повергнутая в ужас вдова. - У нас в городке поселилась смерть! Она послала за сеньором Кармайклом и одновременно, повинуясь силе более глубокой и древней, нежели минутный порыв, велела достать из чулана и принести к ней в спальню кожаный чемодан с медными гвоздиками, купленный Хосе Монтьелем за год до смерти для его единственного путешествия. Она вытащила из шкафа два или три платья, нижнее белье и туфли и сложила все в чемодан. Делая это, она почувствовала, что начинает обретать тот полнейший покой, о котором столько раз мечтала, представляя себе, что она где-то далеко от дома и этого городка, в комнате с очагом и небольшой терраской, где в ящиках растет майоран, где только у нее есть право вспоминать о Хосе Монтьеле, и одна забота - ждать вечера следующего понедельника, когда придут письма от дочерей. Она сложила в чемодан самую необходимую одежду, ножницы в кожаном футляре, пластырь, пузырек йода, принадлежности для шитья, туфли в картонной коробке, четки и молитвенники - и ее уже мучила мысль, что она берет с собою больше вещей, чем бог будет готов ей простить. Она засунула в чулок гипсового святого Рафаила, осторожно уложила его между тряпок и заперла чемодан на ключ. Когда появился сеньор Кармайкл, на ней было самое скромное из ее платьев. Сеньор Кармайкл пришел без зонта, что можно было истолковать как предзнаменование, но вдова этого даже не заметила. Она достала из кармана все ключи, каждый с биркой, где было напечатано на машинке, от чего этот ключ, и отдала ему, говоря: - Отдаю в ваши руки грешный мир Хосе Монтьеля. Поступайте с ним как хотите. Сеньор Кармайкл уже давно со страхом ждал этого мгновения. - Вы хотите сказать, - запинаясь, проговорил он, - что уедете куда-нибудь и подождете там, пока все это кончится? Спокойно, но решительно вдова ответила: - Я уезжаю навсегда. Сеньор Кармайкл, стараясь не обнаружить своего беспокойства, коротко рассказал, как обстоят ее дела. Наследство Хосе Монтьеля распродано не было. Юридическое положение многих статей его имущества, приобретенных второпях, самыми различными путями и без выполнения необходимых формальностей, оставалось неясным. До тех пор пока это хаотичное наследство, о котором сам Хосе Монтьель в последние годы своей жизни не имел даже приблизительного представления, не будет приведено в порядок, распродажа его невозможна. Необходимо, чтобы старший сын, занимающий пост консула в Германии, и две дочери, завороженные потрясающими мясными лавками Парижа, вернулись сами или назначили уполномоченных, чтобы те произвели оценку и установили их права. До этого продавать ничего нельзя. Вспышка света, озарившая на мгновение лабиринт, в котором она плутала уже два года, не поколебала решимости вдовы Монтьель. - Неважно, - сказала она. - Мои дети счастливы в Европе, и им нечего делать в этой, как они ее называют, стране дикарей. Если хотите, сеньор Кармайкл, можете собрать все, что найдете в этом доме, в один большой узел и бросить свиньям. Спорить с нею сеньор Кармайкл не стал. Под предлогом, что надо приготовить кое-что для ее путешествия, он пошел за врачом. - Вот теперь мы увидим, Гвардиола, какой ты патриот. Парикмахер и еще несколько человек, разговаривавшие в парикмахерской, узнали алькальда еще до того, как увидели его в проеме двери. - И вы тоже, - продолжал он, обращаясь к двум молодым людям. - Сегодня вечером вы получите винтовки, о которых так мечтали, и посмотрим, такие ли вы мерзавцы, чтобы повернуть их против нас. Сердечность, с которой он произнес эти слова, не вызывала никаких сомнений. - Лучше бы метлу, - отозвался, даже не удостоив его взглядом, парикмахер. - Для охоты за ведьмами нет лучшего оружия, чем метла. Он брил затылок первого за это утро клиента и решил, что алькальд шутит. Только увидев, как тот выясняет, кто из присутствующих резервист и, следовательно, умеет обращаться с оружием, он понял, что и вправду оказался одним из избранных. - Лейтенант, вы и в самом деле хотите втянуть нас в это? - осведомился он. - Что за черт! - негодующе воскликнул алькальд. - Всю жизнь мечтают о винтовке и не верят, когда им ее наконец дают! Он стал у парикмахера за спиной - оттуда он мог видеть в зеркало всех. - Пошутили - и хватит, - тоном приказа продолжал он. - Сегодня в шесть часов резервистам первого призыва явиться в полицейский участок. Парикмахер посмотрел на него в зеркало. - А если я схвачу воспаление легких? - спросил он. - Вылечим его в камере. В бильярдной из музыкального автомата лилось душещипательное болеро. В заведении не видно было ни души, но на нескольких столиках стояли недопитые бутылки и стаканы. - Ну, докатились! - сказал дон Роке, увидев входящего алькальда. - Придется закрывать в семь. Не останавливаясь, алькальд прошел в глубь помещения. За столиками для игры в карты тоже никого не было. Он заглянул в чулан, открыл дверь уборной, а потом пошел назад, к стойке. Проходя мимо бильярда, он внезапно поднял закрывавший его до пола кусок ткани и сказал: - Довольно валять дурака. Из-под бильярда, стряхивая с брюк пыль, вылезли двое юношей. Один из них был бледен; у другого, помоложе, горели уши. Алькальд отечески подтолкнул их в сторону выхода. - Так не забудьте, - сказал он им. - Сегодня в шесть вечера в участке. Дон Роке по-прежнему стоял за стойкой. - Что ж, раз такое дело, придется заняться контрабандой. - Это на два-три дня, - сказал алькальд. На углу его догнал владелец кино. - Мне только этого не хватало! - выкрикнул он. - Сначала колокол, а теперь еще и горн! Алькальд похлопал его по плечу и попытался пройти мимо. - Я вас экспроприирую, - сказал он. - Не имеете права, - ответил владелец кинотеатра, - кино не подлежит конфискации в пользу государства. - При чрезвычайном положении, - сказал алькальд, - может быть конфисковано и кино. Только после этих слов он перестал улыбаться. Перескакивая через две ступеньки, алькальд взбежал по лестнице в полицейский участок и, едва оказавшись там, развел руками и захохотал. - Черт подери! - воскликнул он. - И вы тоже! В ленивой позе восточного властителя в шезлонге лежал директор цирка. Поглощенный своими мыслями, он курил трубку морского волка и, словно хозяин дома, взмахом руки пригласил алькальда сесть: - Поговорим о делах, лейтенант. Алькальд пододвинул стул и сел напротив. Взяв трубку в сверкающую разноцветными камнями руку, директор сделал какой-то непонятный жест. - Могу я говорить с вами вполне откровенно? Алькальд кивнул. - Я это понял сразу, как только вас увидел - вы еще тогда брились, - сказал директор. - Так вот: я разбираюсь в людях и понимаю, что для вас этот комендантский час... Алькальд разглядывал его, явно предвкушая развлечение. - ...в то время как для меня, который уже понес большие расходы, устанавливая шапито, и должен кормить семнадцать человек и девять зверей, это просто катастрофа. - И что же из этого следует? - Я предлагаю, - сказал директор, - чтобы вы перенесли комендантский час на одиннадцать вечера, а выручку от вечернего представления мы с вами будем делить на двоих. Алькальд сидел не шевелясь и по-прежнему улыбался. - Очевидно, вам не трудно было найти в городке кого-то, кто сказал, что я мошенник. - Это законная сделка, - запротестовал директор цирка. Он не заметил мгновения, когда лицо у алькальда стало суровым. - Поговорим об этом в понедельник, - неопределенно пообещал алькальд. - К понедельнику я буду по уши в долгах, - сказал директор. - Мы очень бедны. Похлопывая директора по плечу, алькальд повел его к лестнице. - Расскажите кому-нибудь другому, - ответил он, - а я в ваших делах кое-что понимаю. И уже у самой лестницы, словно желая утешить директора, добавил: - Пришлите ко мне сегодня вечером Кассандру. Директор цирка попытался обернуться, но рука на плече подталкивала его вперед слишком настойчиво. - Разумеется, - сказал он. - Это не в счет. - Пришлите ее, - повторил алькальд, - а завтра мы поговорим. Кончиками пальцев сеньор Бенхамин толкнул дверь из проволочной сетки, но не вошел, а крикнул, подавляя раздражение: - Окна, Нора! Нора Хакоб, крупная, средних лет женщина с мужской стрижкой, лежала в полутемной гостиной, а напротив нее стоял электрический вентилятор. Она ждала сеньора Бенхамина к обеду. Услыхав его голос, Нора Хакоб с усилием поднялась и распахнула все четыре окна, выходившие на улицу. В гостиную хлынул зной. Комната была облицована кафельными плитками с одним и тем же стилизованным многоугольным павлином, повторявшимся бесчисленное множество раз, и обставлена мебелью в чехлах с цветочками - бедность с претензией на роскошь. - Можно верить тому, что говорят люди? - спросила она. - Они много чего говорят. - Я о вдове Монтьель, - объяснила Нора Хакоб. - Говорят, что она сошла с ума. - По-моему, она сошла с ума давным-давно, - сказал сеньор Бенхамин. И с каким-то разочарованием в голосе добавил: - Да, это правда - сегодня утром она пыталась броситься с балкона. На обоих концах стола, который был весь виден с улицы, стояло по прибору. - Наказанье господне, - сказала Нора Хакоб и хлопнула в ладоши, чтобы подавали обед. Вентилятор она принесла с собой в столовую. - У нее в доме с утра полно людей, - продолжал сеньор Бенхамин. - Удобный случай посмотреть, как там, внутри, - отозвалась Нора Хакоб. Чернокожая девочка с россыпью красных бантиков в волосах подала дымящийся суп. Столовую наполнил запах вареной курицы, и духота стала невыносимой. Сеньор Бенхамин заправил за воротник салфетку, сказал: "Приятного аппетита" - и попытался поднести горячую ложку ко рту. - Не дури, подуй, - нетерпеливо сказала она. - И пиджак сними. С твоей боязнью закрытых окон мы помрем от жары. - Нет уж, пусть остаются открытыми - тогда каждое мое движение будет видно с улицы, и мы не дадим пищи слухам. В ослепительной улыбке, словно с рекламы искусственных зубов, она показала сургучного цвета десны. - Не будь смешным! По мне, так пусть болтают что хотят. Продолжая говорить, Нора Хакоб принялась наконец за суп. - Вот если бы болтали про Монику, тогда бы я беспокоилась, - закончила она, имея в виду свою пятнадцатилетнюю дочь, ни разу, с тех пор как она уехала в пансион, не приезжавшую домой на каникулы. - А обо мне не могут сказать больше того, что и так уже все знают. Сеньор Бенхамин не обратил к ней на этот раз обычного своего неодобрительного взгляда. Разделенные двумя метрами стола - самым коротким расстоянием, какое он себе позволял, особенно на глазах у людей - они молча продолжали есть суп. Двадцать лет назад, когда она еще училась в пансионе, он писал ей длинные и соответствующие всем требованиям приличий письма, на которые она ему отвечала страстными записками. Как-то на каникулах, во время прогулки по полям, Нестор Хакоб, совершенно пьяный, подтащил ее за волосы к изгороди и категорически заявил: "Если ты не выйдешь за меня замуж, я тебя пристрелю". К концу каникул они обвенчались, а десятью годами позднее разошлись. Так или иначе, - сказал сеньор Бенхамин, - не следует будоражить закрытыми дверьми людское воображение. После кофе он встал. - Я пошел, а то Мина, наверно, беспокоится. И уже в дверях, надевая шляпу, воскликнул: - Не дом, а печка! - Я же говорила тебе, - отозвалась Нора Хакоб. Она проводила его взглядом до последнего окна, где он, словно благословляя ее, поднял в знак прощания руку. Тогда она отнесла вентилятор в спальню, закрыла дверь и разделась догола. Потом, как она делала каждый день после обеда, прошла в ванную комнату тут же за стенкой и, погруженная в свои мысли, села на унитаз. Четыре раза в день видела она, как Нестор Хакоб проходит мимо ее дома. Все знали, что он живет с другой женщиной, что та родила ему четырех детей и что его считают безупречным отцом. Несколько раз за последние годы он проходил перед окнами ее дома с детьми, но ни разу с той женщиной. Она видела, как он худеет, становится бледным и старым и превращается в незнакомца, и теперь ей казалось невероятным, что когда-то она была с ним близка. Временами, коротая в одиночестве после обеденные часы, Нора снова начинала с невыносимой остротой желать его - не такого, каким он проходил теперь мимо ее окон, а такого, каким он был перед рождением Моники, когда его быстрая и скучная любовь стала для нее переносимой. Судья Аркадио спал до самого полудня и узнал о приказе только в суде. Секретарь, однако, не находил себе места уже с восьми утра, когда алькальд велел ему подготовить текст приказа. - Во всяком случае, - задумчиво сказал судья Аркадио, узнав подробности, - сформулировано слишком резко. Никакой необходимости в этом не было. - Текст такой же, как всегда - обычный. - Верно, - признал судья, - но времена изменились, и соответственно должны измениться формулировки. Люди, наверно, перепугались. Однако, как он убедился позже в бильярдной за игрой в карты, господствовал не страх, скорее преобладало чувство торжества оттого, что подтвердилась тайная мысль всех: времена не изменились. Выходя из бильярдной, судья Аркадио не сумел избежать встречи с алькальдом. - Те, кто пишет листки, ничего не добились, - сказал судья. - Все равно люди довольны жизнью. Алькальд взял его за локоть. - Ничего против людей и не делается, - сказал он. - Обычная мера в таких случаях. Эти разговоры на ходу приводили судью Аркадио в отчаянье. Алькальд шагал быстро, словно шел куда-то по срочному делу, и, только поколесив по городку, вспоминал, что спешить ему некуда. - Надолго это не затянется, - продолжал он. - Не позднее воскресенья писатель будет у нас за решеткой. Не знаю почему, но мне кажется, что это женщина. Судья Аркадио был другого мнения. Несмотря на пренебрежение, с каким он выслушивал информацию своего секретаря, судья пришел к заключению общего порядка: листки не может писать один человек. Непохоже было, чтобы их вывешивали по какому-то продуманному плану. А некоторые из наклеенных в последние дни представляли собой новую разновидность - рисунки. - Возможно, что это не один мужчина и не одна женщина, - закончил судья Аркадио. - Возможно, это разные мужчины и разные женщины, и они действуют независимо друг от друга. - Не усложняйте мне все, судья, - сказал алькальд. - Вы же знаете, что даже если приложили руку многие, виноват всегда один. - Да, лейтенант, так говорил Аристотель, - подтвердил судья и убежденно добавил: - Во всяком случае, эта мера кажется мне несколько непродуманной. Те, кто наклеивает листки, просто подождут, пока отменят комендантский час. - Не играет роли, - сказал алькальд. - Важно напомнить, что существует власть. В полицейском участке уже собирались резервисты. Маленький дворик с высокими бетонными стенами в разводах запекшейся крови, в щербинках от пуль помнил времена, когда в камерах не хватало места и заключенные лежали прямо под открытым небом. Сейчас по коридорам бродили в одних трусах невооруженные полицейские. - Ровира! - с порога крикнул алькальд. - Принеси ребятам выпить. Полицейский начал одеваться. - Рома? - спросил он. - Не будь идиотом, - отозвался алькальд, проходя в бронированный кабинет. - Чего-нибудь прохладительного. Резервисты курили, сидя под стенами дворика. Судья Аркадио перегнулся через перила второго этажа и поглядел на них. - Добровольцы? - Как же! - огрызнулся алькальд. - Пришлось из-под кроватей выволакивать, словно их тащили в участок за что-то. Судья не видел ни одного лица, которое было бы ему незнакомо. - Да, можно подумать, будто их мобилизовала оппозиция. Когда они открыли тяжелые стальные двери кабинета, оттуда потянуло холодом. - Значит, будут хорошо драться, - улыбнулся алькальд, включая свет в своей персональной цитадели. В углу стояла походная кровать, на стуле - графин со стаканом, а под кроватью - ночной горшок. К голым стенам были прислонены винтовки и автоматы. Свежий воздух поступал сюда только через две узкие и высокие бойницы, откуда просматривались набережная и две главные улицы. В противоположном конце комнаты стоял письменный стол, а рядом - сейф. Алькальд набрал комбинацию цифр. - Все это пустяки, - сказал он. - Я даже выдам им винтовки. Полицейский вошел в кабинет и остановился у них за спиной. Алькальд дал ему денег и сказал: - И еще возьми по две пачки сигарет на каждого. Когда они остались одни, алькальд опять повернулся к судье Аркадио: - Ну, что скажете? Судья ответил задумчиво: - Ненужный риск. - Люди рот разинут от удивления, - сказал алькальд. - А эти несчастные мальчишки, по-моему, не догадаются, что им делать с винтовками. - Возможно, какое-то время они будут растеряны, - допустил судья, - но продлится это недолго. Он попытался подавить ощущение пустоты в желудке. - Будьте осторожны, лейтенант, - словно размышляя вслух, сказал он. - Смотрите, чтобы не погубить все. Алькальд с таинственным видом потянул его за собой к двери. - Не трусьте, судья, - выдохнул он ему в ухо. - Патроны у них будут только холостые. Когда они спустились во двор, там уже горел свет. Под грязными электрическими лампочками, о которые бились ночные мотыльки, резервисты пили фруктовую воду. Прохаживаясь по дворику, где после дождя еще стояли лужи, алькальд отеческим тоном рассказал им, в чем этой ночью будет состоять их миссия. Они станут по двое на углах главных улиц и должны будут стрелять в каждого, будь то мужчина или женщина, кто не остановится после трех громких предупреждений. Он призвал их быть выдержанными и смелыми. После полуночи им принесут поесть. Алькальд выразил надежду, что, с божьей помощью, все пройдет благополучно, а городок оценит это доказательство доверия со стороны властей. Падре Анхель поднялся из-за стола, когда на башне как раз начало бить восемь. Он погасил в патио свет, запер дверь на засов и осенил требник крестным знамением: - Во имя отца и сына и святого духа. Вдалеке, в чьем-то патио, прокричала выпь. Подремывая в прохладе галереи, где она лежала возле птичьих клеток, которые все были покрыты темными тряпками, вдова Асис услыхала второй удар и, не открывая глаз, спросила: - Роберто дома? Прикорнувшая у двери служанка ответила, что он лег еще в семь. Незадолго до этого Нора Хакоб убавила звук приемника и наслаждалась теперь нежной музыкой, доносившейся, казалось, из какого-то чистого и уютного места. Чей-то голос, очень далекий и будто ненастоящий, выкрикнул какое-то имя, и тогда залаяли собаки. Зубной врач так и не дослушал последних известий, вспомнив, что Анхела в патио разгадывает под лампочкой кроссворд, он, даже не выглянув в окно, крикнул: - Запри дверь и иди в комнату! Его жена вздрогнула и проснулась. Роберто Асис, который и вправду лег в семь, поднялся посмотреть через приоткрытое окно на площадь, но увидал лишь темные миндальные деревья и погасшую через мгновение электрическую лампочку на балконе вдовы Монтьель. Его жена включила ночник и шепотом велела мужу ложиться. Отзвучал пятый удар, но еще слышался некоторое время лай какой-то одинокой собаки. В душной каморке, заставленной пустыми жестянками и пыльными пузырьками, храпел дон Лало Москоте. Очки у него были сдвинуты на лоб, а на животе л