ежала раскрытая газета. Его жена с парализованными ногами, дрожавшая при одном воспоминании о других таких же ночах, отгоняла тряпкой москитов, считая про себя удары часов. Еще некоторое время издалека доносились крики, лай собак и шум какой-то беготни, а потом все затихло. - Не забудь положить кордиамин, - сказал доктор Хиральдо жене, укладывавшей в его чемоданчик, перед тем как лечь спать, самые необходимые медикаменты. В эту минуту они думали о вдове Монтьель, которая теперь спала от люминала как мертвая. Только дон Сабас после долгого разговора с сеньором Кармайклом забыл о времени. Он еще отвешивал у себя в конторе завтрак на следующий день, когда прозвучал седьмой удар и из спальни вышла, растрепанная, его жена. Казалось, что вода в реке стоит неподвижно. - В такую ночь... - пробормотал кто-то в темноте в то самое мгновение, когда прозвучал восьмой удар, гулкий, невозвратимый, и что-то начавшее мигать за пятнадцать секунд до этого погасло совсем. Доктор Хиральдо закрыл книгу и подождал, пока совсем отзвучит сигнал трубы, возвещавший начало комендантского часа. Жена поставила чемоданчик на ночной столик, легла лицом к стене и погасила свою лампу. Врач раскрыл книгу снова, но читать не стал. Дыхание обоих было спокойно, будто они остались одни в городке, так сжатом мертвой тишиной, что он, казалось, целиком вместился теперь в их спальню. - О чем ты думаешь? - Ни о чем, - ответил врач. Только в одиннадцать смог он сосредоточиться и снова вернуться к той странице, на которой остановился, когда начало бить восемь. Он загнул угол листа и положил книгу на ночной столик. Жена спала. Прежде бывало, что они не спали до рассвета, пытаясь определить, где и почему стреляют. Несколько раз им довелось услышать топот сапог и звяканье оружия у самого своего дома, и оба, сидя на постели, ждали: вот-вот на дверь обрушится град свинца. Много ночей, уже научившись различать бесконечное количество оттенков страха, они провели без сна, положив голову на подушку, набитую листовками. Однажды на рассвете они услышали перед дверью приемной тихие приготовления вроде тех, какие обычно предшествуют серенаде, а потом усталый голос алькальда: "Сюда не надо, этот ни во что не лезет". Доктор Хиральдо погасил лампу и попытался заснуть. Дождь начался после полуночи. Парикмахер и другой резервист, поставленные на углу набережной, покинули свой пост и укрылись под навесом лавки сеньора Бенхамина. Закурив сигарету, парикмахер оглядел при свете спички свою винтовку. Она была совсем новенькая. - "Made in USA", - прочитал он. Второй резервист потратил несколько спичек, пытаясь найти марку своего карабина, но это ему так и не удалось. С навеса упала на приклад карабина и разлетелась брызгами большая капля. - Что за идиотизм, - пробурчал он, стирая ее рукавом плаща. - Торчим здесь с винтовками, мокнем под дождем. В спящем городке не слышно было ничего, кроме ударов капель по крышам. - Нас девять, - сказал парикмахер. - Их семеро, считая алькальда, но трое сидят в участке. - Я как раз об этом думал. Их вырвал из темноты фонарик алькальда; стало видно, как они, присев на корточки у стены, пытаются уберечь оружие от капель дождя, дробинками рассыпающихся по их ботинкам. Они узнали его, когда он погасил фонарик и стал около них под навес. На нем был армейский плащ, а на груди у него висел автомат. С ним был полицейский. Поглядев на часы, которые носил на правой руке, алькальд приказал ему: - Иди в участок и узнай, что там слышно насчет еды. С такой же легкостью он отдал бы приказ стрелять. Полицейский исчез за стеной дождя. Алькальд присел рядом с ними. - Какие новости? - спросил он. - Никаких, - ответил парикмахер. Другой, прежде чем закурить, предложил сигарету алькальду. Тот отказался. - И надолго вы нас запрягли, лейтенант? - Не знаю, - сказал алькальд. - Сегодня до конца комендантского часа, а утром будет видно. - До пяти! - воскликнул парикмахер. - Это надо же! - простонал другой. - Я на ногах с четырех утра. Сквозь бормотанье дождя до них донесся злобный лай - где-то опять подрались собаки. Алькальд ждал, пока шум уляжется, и наконец собаки умолкли; только одна продолжала лаять по-прежнему. Алькальд с мрачным видом повернулся к резервисту. - О чем вы говорите? Я половину жизни так провожу, - сказал он. - Сейчас прямо падаю от усталости. - И хоть бы было ради чего, - заговорил парикмахер. - А то ведь ни в какие ворота не лезет. Несерьезная какая-то, бабья вся эта история. - Мне тоже все больше и больше так кажется, - вздохнул алькальд. Полицейский вернулся и сообщил, что еду не несут из-за дождя. Он добавил, что алькальда ждет в участке женщина, задержанная без пропуска. Это была Кассандра. В комнатушке, которую освещала скудным светом балконная лампочка, она спала в шезлонге, закутавшись в прорезиненный плащ. Алькальд зажал ей пальцами нос; она застонала, рванулась и открыла глаза. - Мне приснился сон, - сказала она. Алькальд включил в комнате свет. Заслонив глаза руками, женщина как-то жалостно изогнулась, и, когда он взглянул на ее серебристые ногти и выбритую подмышку, у него сжалось сердце. - Ну и нахал же ты, - сказала она. - Я здесь с одиннадцати. - Я думал, ты придешь ко мне домой. - У меня не было пропуска. Ее волосы, за два дня до этого отливавшие медью, теперь были серебристо-серые. - Я не сообразил, - улыбнулся алькальд и, повесив плащ, сел в кресло рядом. - Надеюсь, они не подумали, что это ты расклеиваешь бумажки. К ней уже возвращалась непринужденность. - К сожалению, - отозвалась она, - Обожаю сильные ощущения. Внезапно ей показалось, что в этой комнате алькальд никогда не бывал и попал сюда совсем случайно. С какой-то беззащитностью похрустывая суставами пальцев, он выдавил из себя: - Ты должна оказать мне одну услугу. Она посмотрела на него вопросительно. - Пусть это будет между нами, - продолжал алькальд. - Я хочу, чтобы ты погадала мне на картах. Ты можешь узнать, кто всем этим занимается? Она отвернулась и, немного помолчав, сказала: - Понимаю. Алькальд добавил: - Я делаю это прежде всего ради вас, циркачей. Она кивнула. - Я уже гадала, - сказала она. Алькальд не мог скрыть нетерпения. - Получилось очень странно, - с рассчитанным мелодраматизмом продолжала она. - Карты были такие понятные, что мне стало страшно, когда я увидела их на столе. Даже дышала она теперь театрально. - Так кто же это? - Весь городок - и никто. VIII На воскресную мессу приехали сыновья вдовы Асис. Кроме Роберта Асиса, их было семеро, и все, кроме него, словно были отлиты в одной форме: большие и неуклюжие, привычные к тяжелой работе, слепо преданные и послушные своей матери. Роберто Асис, младший и единственный женившийся, был похож на братьев только утолщенной переносицей. Хрупкий здоровьем, с хорошими манерами, он заменил вдове Асис дочь, которая у нее так и не родилась. На кухне, где семь Асисов разгружали вьючных животных, вдова расхаживала между кур со связанными лапами, овощей, сыров, темных хлебов и ломтей солонины, отдавая распоряжения служанкам. Когда снова воцарился порядок, она велела выбрать лучшее от всего для падре Анхеля. Священник был поглощен бритьем. Время от времени он высовывал руки в патио, под дождь, и смачивал подбородок. Он уже заканчивал, когда две босоногие девочки, без стука распахнув дверь, вывалили перед ним несколько спелых ананасов, гроздья бананов, хлебы, сыр и поставили корзину овощей и свежих яиц. Падре подмигнул им: - Прямо как в сказке! Младшая из девочек, вытаращив глаза, показала на него пальцем: - Падре тоже бреются! Старшая потянула ее к двери. - А ты как думала? - улыбнулся падре. И уже серьезно добавил: - Мы тоже люди. Он окинул взглядом рассыпанную на полу провизию и понял, что на такую щедрость способен только дом Асисов. - Скажите мальчикам, - почти прокричал он, - что бог пошлет им за это здоровья! За сорок лет, истекших со дня его посвящения в сан, падре Анхель так и не научился подавлять волнение, охватывавшее его перед службой. Кончив бриться, он убрал бритвенные принадлежности, собрал провизию, сложил ее под шкафчик для вина и, наконец, вытирая руки о сутану, вошел в ризницу. В церкви было полно народу. Впереди, на двух ими же подаренных скамьях с медными табличками, где были выгравированы их имена, сидели Асисы с матерью и кормилицей. Когда они, впервые за последние несколько месяцев, все вместе входили в храм, казалось, что они въезжают туда на лошадях. Кристобаль, старший из Асисов, приехавший с пастбища за полчаса до мессы и даже не успевший побриться, был еще в ботинках со шпорами. Вид этого великана-горца как будто подтверждал общее, хотя и не опиравшееся на точные доказательства мнение, что Сесар Монтеро внебрачный сын старого Адальберто Асиса. В звоннице падре ждал неприятный сюрприз: литургических облачений на месте не оказалось. Когда вошел служка, падре Анхель растерянно переворачивал содержимое ящиков, споря о чем-то мысленно с самим собой. - Позови Тринидад, - сказал он служке, - и спроси, куда она засовала епитрахиль. Он забыл, что Тринидад с субботы хворает. Служка предположил, что она взяла с собой несколько вещей для починки. Тогда падре Анхель оделся в облачение, приберегаемое для погребальных служб. Сосредоточиться ему так и не удалось. Когда, взбудораженный, часто дыша, он поднялся на кафедру, он понял, что доводы, вы ношенные им в предшествующие дни, не покажутся здесь такими убедительными, какими казались в уединении комнаты. Он говорил десять минут. Спотыкаясь о собственные слова, захваченный нахлынувшими мыслями, не вмещавшимися в готовые фразы, он увидел вдруг окруженную сыновьями вдову Асис так, как если бы они были изображены на старой-старой, поблекшей семейной фотографии. Только Ребека Асис, раздувавшая сандаловым веером жар своей роскошной груди, показалась ему живой и настоящей. Падре Анхель закончил проповедь, ни разу не упомянув прямо о листках. Вдова Асис какое-то время сидела, с тайным раздражением снимая и надевая обручальное кольцо, между тем как месса продолжалась. Потом она перекрестилась, встала и по главному проходу пошла к дверям. За ней, толкаясь и топая, проследовали ее сыновья. Вот в такое утро доктор Хиральдо однажды понял вутренний механизм самоубийства. Как и тогда, сегодня неслышно моросило, в соседнем доме пела иволга. Он читал зубы, а его жена в это время говорила. - Какие странные воскресенья, - сказала она, накрывая стол для завтрака. - Пахнут свежим мясом, будто их разделали и повесили на крюки. Врач вставил лезвие в безопасную бритву и начал бриться. Веки у него были опухшие, глаза влажные. - У тебя бессонница, - сказала жена и с мягкой горечью добавила: - Проснешься в одно из таких воскресений и увидишь, что состарился. На ней был полосатый халат, а голова у нее была в папильотках. - Сделай одолжение, помолчи, - сказал он. Она пошла на кухню, поставила кофейник на огонь и стала ждать, чтобы он закипел. Услышала пение иволги, а через секунду зашумел душ. Она пошла в комнату приготовить для мужа чистую одежду. Когда она подала завтрак, доктор был уже совсем одет; в брюках цвета хаки и спортивной рубашке он показался ей немного помолодевшим. Завтракали молча. Под конец он внимательно и с любовью посмотрел на нее. Она пила кофе, опустив голову, все еще обиженная. - Это из-за печени, - извинился он перед ней. - Для грубости не может быть оправданий, - сказала она, по-прежнему не поднимая головы. - Наверно, у меня отравление, - продолжал он. - Во время таких дождей печень разлаживается. - Ты всегда говоришь об этом, - упрекнула она его, - но никогда ничего не делаешь. Если не будешь за собой следить, скоро настанет день, когда ты уже не сможешь себе помочь. По-видимому, он был с нею согласен. - В декабре, - сказал он, - пятнадцать дней проведем на море. Сквозь ромбы деревянной решетки, отделявшей столовую от патио, словно подавленного нескончаемостью октября, доктор поглядел на дождь и добавил: - А уж потом, самое меньшее четыре месяца, не будет ни одного такого воскресенья. Она собрала тарелки и отнесла их на кухню, а, вернувшись в столовую, увидела, что он, уже в соломенной шляпе, готовит чемоданчик. - Так, значит, вдова Асис снова ушла из церкви? - сказал он. Жена рассказала ему об этом, когда он еще собирался чистить зубы, но он тогда слушал ее невнимательно. - Уже третий раз за этот год, - подтвердила она. - Видно, не могла придумать лучшего развлечения. Врач обнажил свои безупречные зубы. - Эти богачи сходят с ума. У вдовы Монтьель он застал женщин - они зашли навестить ее по дороге из церкви. Врач поздоровался с теми, кто сидел в гостиной; их приглушенный смех провожал его до самой лестничной площадки. Подойдя к двери спальни, он услышал другие женские голоса. Доктор постучал, и один из этих голосов сказал: - Войдите. Вдова Монтьель сидела в постели, прижимая к груди край простыни. Волосы у нее были распущены, а на коленях лежали зеркало и роговой гребень. - Так вы, значит, тоже собираетесь на праздник? - сказал врач. - Она празднует свой день рождения - ей исполнилось пятнадцать лет, - сказала одна из женщин. - Восемнадцать, - с грустной улыбкой поправила вдова и, снова вытянувшись в постели, подтянула простыню к подбородку, - И, конечно, - лукаво добавила она, - ни один мужчина не приглашен! А уж вы и подавно, доктор, это была бы дурная примета. Доктор положил мокрую шляпу на комод. - Вот и прекрасно, - сказал он, глядя на больную задумчиво- удовлетворенным взглядом. - Теперь я вижу что мне здесь больше делать нечего. А потом, повернувшись к женщинам и как будто извиняясь, спросил: - Вы разрешите мне?.. Когда вдова осталась с ним наедине, страдальческое выражение лица, свойственное больным, вернулось к ней снова. Однако врач, казалось, этого не замечал. Выкладывая предметы из чемоданчика на ночной столик, он все время шутил. - Для прокорма врачей, - улыбнулся доктор, - лучше уколов еще ничего не придумано. Теперь заулыбалась и вдова. - Честное слово, - сказала она, ощупывая через простыню ягодицы, - здесь сплошная рана. Я даже дотронуться не могу. - А вы и не дотрагивайтесь, - сказал врач. Она рассмеялась. - Доктор, можете вы быть серьезным хотя бы по воскресеньям? Врач оголил ей руку, чтобы измерить кровяное давление. - Доктор не велит, - сказал он, - вредно для печени. Пока он измерял давление, вдова с детским любопытством разглядывала круглую шкалу тонометра. - Самые странные часы, какие я видела в своей жизни, - заметила она. Наконец, перестав сжимать грушу, доктор оторвал взгляд от стрелки. - Только они показывают точно, когда можно вставать с постели, - сказал он. Закончив все и уже сматывая трубки аппарата, он пристально посмотрел в лицо больной, а потом, поставив на столик флакон белых таблеток, сказал, чтобы она принимала по одной каждые двенадцать часов. - Если не хотите больше уколов, - добавил он, - уколов не будет. Вы здоровей меня. Вдова Монтьель с легким раздражением передернула плечами. - У меня никогда ничего не болело, - сказала она. - Верю, - отозвался врач, - но ведь должен был я придумать что-нибудь в оправдание счета. Ничего не ответив на это, вдова спросила: - Я еще должна лежать? - Наоборот, - сказал врач, - я это строго вам запрещаю. Спуститесь в гостиную и принимайте визитерш как полагается. К тому же, - иронически добавил он, - вам о стольких вещах надо поговорить! - Ради бога, доктор, - воскликнула она, - не будьте таким насмешником! Наверно, это вы наклеиваете листки. Доктор захохотал. Выходя, он остановил взгляд на кожаном чемодане с медными гвоздиками, стоявшем наготове в углу спальни. - И привезите мне что-нибудь на память, - крикнул он, уже перешагивая порог, - когда вернетесь из своего кругосветного путешествия! Вдова, снова занявшаяся расчесыванием волос, ответила: - Непременно, доктор! Так и не спустившись в гостиную, она оставалась в постели до тех пор, пока не ушла последняя визитерша. Только после этого она оделась. Когда пришел сеньор Кармайкл, вдова сидела у приоткрытой двери балкона и ела. Не отрывая взгляда от щели, она ответила на его приветствие. - Если разобраться, - сказала вдова, - эта женщина мне нравится: она смелая. Теперь и сеньор Кармайкл смотрел на дом вдовы Асис. Хотя было уже одиннадцать, окна и двери по-прежнему оставались закрытыми. - Такая у нее природа, - сказал он. - Она создана рожать мальчиков, так что иной и не могла быть. - И добавил, повернувшись снова к вдове Монтьель: - А вы тоже цветете прямо как роза. Сеньору Кармайклу показалось, что свежестью своей улыбки она подтверждает его слова. - Знаете что? - спросила вдова и, не дожидаясь, пока он справится со своей нерешительностью, продолжала: - Доктор Хиральдо убежден, что я сумасшедшая. - Что вы говорите! Вдова кивнула. - Я не удивлюсь, - сказала она, - если он уже обсуждал с вами, как отправить меня в психиатрически больницу. Сеньор Кармайкл не знал, как ему выйти из этого затруднительного положения. - Все утро я просидел дома. И он рухнул в мягкое кожаное кресло рядом с кроватью. Вдова вспомнила Хосе Монтьеля в этом же кресле за пятнадцать минут до смерти, сраженного, как молнией кровоизлиянием в мозг. - В таком случае, - отозвалась она, стряхивая с себя дурное воспоминание, - он, может быть, зайдет к вам во второй половине дня. И, меняя тему, с ясной улыбкой спросила: - Вы говорили с моим кумом Сабасом? Сеньор Кармайкл утвердительно кивнул головой. Да, в пятницу и субботу он прощупывал дона Сабаса, пытаясь выяснить, как бы тот реагировал на распродажу наследства Хосе Монтьеля. Дон Сабас - такое осталось сеньора Кармайкла впечатление - судя по всему, не против покупки. Вдова выслушала это, не обнаруживая никаких признаков нетерпения. Если не в ближайшую среду, то в следующую, со спокойной рассудительностью допускала она, но все равно - еще до того, как кончится октябрь, она обязательно уедет. Молниеносным движением левой руки алькальд вырвал из кобуры револьвер. Все мышцы его тела были напряжены готовностью к выстрелу, когда, проснувшись окончательно, он узнал судью Аркадио. - Черт! Судья Аркадио остолбенел. - Чтобы больше этого не было! - крикнул алькальд и, засунув револьвер обратно, опять повалился в брезентовый шезлонг. - Когда я сплю, слух у меня еще острей! - Дверь была открыта, - сказал судья. Алькальд забыл закрыть ее, когда возвращался на рассвете. Он тогда был такой усталый, что, плюхнувшись в шезлонг, тут же заснул. - Который час? - Скоро двенадцать, - ответил судья Аркадио дрогнувшим голосом. - До смерти спать хочется, - пожаловался алькальд. Когда он, потягиваясь, широко зевнул, ему показалось, будто время стоит на месте. Несмотря на все его старания, несмотря на все бессонные ночи, листки по-прежнему появлялись. Этим утром он увидел бумажку на двери своей спальни: "Лейтенант, не стреляйте из пушек по воробьям!" На улицах говорили вслух, что листки расклеивают развлечения ради сами патрульные. Городок - алькальд был в этом уверен - помирал со смеху. - Просыпайтесь - сказал судья Аркадио, - и пойдемте съедим что-нибудь. Однако алькальд голода не чувствовал и хотел поспать еще часок и принять ванну, тогда как судья Аркадио, выбритый, свежий, уже возвращался домой обедать. Проходя мимо дома алькальда и видя, что дверь открыта, он зашел попросить для себя пропуск, чтобы иметь возможность ходить по улицам после наступления комендантского часа. Алькальд сразу сказал: - Нет. - И наставительно добавил: - Вам приличней спать у себя дома. Судья Аркадио закурил сигарету и, остановив взгляд на пламени спички, не зная, что сказать в ответ, стал ждать, чтобы обида улеглась. - Не обижайтесь, - продолжал алькальд. - Честное слово, я был бы рад - Кто в этом сомневается? - сказал, не скрывая иронии, судья. И добавил: - Только этого мне не хватало - нового папаши в тридцать пять лет. Он отвернулся и стал разглядывать готовое пролиться дождем небо. Алькальд упорно молчал. Потом резко окликнул: - Судья! Судья Аркадио повернулся к нему, и их взгляды встретились. - Я вам не дам пропуска. Понятно? Судья прикусил сигарету и хотел было что-то сказать, но промолчал. Алькальд слушал, как он медленно спускается по лестнице, и вдруг крикнул: - Судья! Ответа не последовало. - Мы остаемся друзьями! - крикнул алькальд. Он не получил ответа и на этот раз. Алькальд стоял, перегнувшись через перила, и ждал ответа судьи Аркадио, пока не закрылась наружная дверь; и он не остался опять наедине со своими воспоминаниями. Уже не пытаясь заснуть, он мучился от бессонницы. Он застрял, увяз в этом городке, и теперь, спустя много лет после того, как он взял его судьбы в свои руки, городок этот по-прежнему оставался далеким и непостижимым. В то утро, когда со старым, обвязанным веревками картонным чемоданом и приказом подчинить себе городок любой ценой он сошел, воровато озираясь, на берег, ужас испытывал он сам. Единственной его надеждой было письмо к неведомому стороннику правительства, который, как его предупредили, будет сидеть на другой день в трусах у дверей крупорушки. Благодаря его советам и беспощадности трех наемных убийц, прибывших в городок тем же баркасом, цель была достигнута. Сегодня, однако, хотя он и не замечал невидимой паутины, которой его оплело время, достаточно было бы одного мгновенного озарения - и он бы задумался над тем, кто же кого на самом деле себе подчинил. Возле двери балкона, по которому хлестал дождь, он продремал с открытыми глазами до начала пятого. Потом встал, умылся, надел военную форму и спустился в гостиницу поесть. Совершил обычную проверку полицейского участка, а потом оказалось вдруг, что он стоит на каком-то углу, засунув руки в карманы, и не знает, чем бы еще заняться. Уже вечерело, когда он, по-прежнему держа руки в карманах, вошел в бильярдную. Хозяин приветствовал то из глубины пустого заведения, но алькальд не удостоил его ответом. - Бутылку минеральной, - сказал он. В холодильнике загремели передвигаемые бутылки. - На днях, - пошутил хозяин бильярдной, - холодильник придется оперировать, и тогда станет видно, что в печени у него полно пузырьков. Алькальд посмотрел на стакан, сделал глоток, рыгнул, так и остался сидеть, облокотившись на стойку, не отрывая глаз от стакана, и рыгнул снова. На площади не видно было ни души. - Почему так? - спросил алькальд. - Сегодня воскресенье, - напомнил хозяин. - А! Он положил на стойку монету и, не попрощавшись, вышел. На углу площади кто-то, шедший такой походкой, словно волочил за собой огромный хвост, пробормотал что-то непонятное, и только чуть позже алькальд начал осмысливать сказанное. Охваченный смутным беспокойством, он снова зашагал к полицейскому участку, в несколько прыжков поднялся по лестнице и вошел внутрь, не обращая внимания на толпящийся в дверях народ. Навстречу ему шагнул полицейский. Он протянул алькальду бумажный лист, и тому достаточно было беглого взгляда, чтобы понять, о чем идет речь. - Разбрасывал на петушиной арене, - сказал полицейский. Алькальд бросился в глубь коридора, открыл дверь первой камеры и, держась за щеколду, стал вглядываться в полумрак. Наконец он разглядел там юношу лет двадцати, в шапочке бейсболиста и в очках с толстыми стеклами. Лицо его, угрюмое, с заостренными чертами, было в крапинах оспы. - Как тебя зовут? - Пепе. - Дальше как? - Пепе Амадор. Алькальд смотрел на него, словно пытаясь что-то вспомнить. Юноша сидел на бетонном возвышении, заменявшем заключенным кровать. Не обнаруживая никакого беспокойства, он снял очки, протер их краем рубашки и, щурясь, посмотрел на алькальда. - Где я тебя видел? - спросил алькальд. - Здесь, - ответил Пене Амадор. Алькальд по-прежнему стоял, не переступая порога камеры. Потом, все так же задумчиво глядя на арестованного, начал не спеша закрывать дверь. - Ну что же, Пепе, - сказал он, - по-моему, ты допрыгался. Заперев дверь, он опустил ключ в карман, вошел в служебное помещение и там перечитал листовку несколько раз. Сидя у открытой двери балкона, он убивал ладонью москитов, а на безлюдных улицах в это время загорались фонари. Он знал эту тишину сумерек: когда-то, в такой же самый вечер, он впервые испытал во всей полноте ощущение власти. - Значит, снова, - сказал он вслух. Снова. Как и прежде, они были отпечатаны на стеклографе на обеих сторонах листа, и их можно было бы узнать где и когда угодно по неуловимому налету тревоги, оставляемому подпольем. Он долго раздумывал в темноте, складывая и разгибая бумажный лист, прежде чем принять решение. Наконец он сунул листовку в карман, и там его пальцы наткнулись на ключи от камеры. - Ровира! - позвал он. Его самый доверенный полицейский вынырнул из темноты. Алькальд протянул ему ключи. - Займись этим парнем, - сказал он. - Постарайся уговорить его назвать тех, кто доставляет к нам пропагандистские листовки. Не удастся добром - добивайся по-другому. Полицейский напомнил, что вечером он дежурит. - Позабудь об этом, - сказал алькальд. - До нового приказа не занимайся больше ничем. И вот что, - добавил он так, словно его осенила вдруг блестящая мысль, - отправь-ка этих, во дворе, по домам. Сегодня ночью патрулей не будет. Он вызвал в бронированную канцелярию трех полицейских, по его приказу сидевших все это время без дела в участке, и велел им надеть форменную одежду, хранившуюся у него в шкафу под замком. Пока они переодевались, он сгреб со стола холостые патроны, которые давал патрульным в предшествующие вечера, и достал из сейфа горсть боевых. - Сегодня ночью патрулировать будете вы, - сказал он, проверяя винтовки, чтобы дать полицейским самые лучшие. - Не делайте ничего, но пусть люди знают, что вы на улице. Раздав патроны, он предупредил: - Но смотрите - первого, кто выстрелит, поставлю к стенке. Алькальд подождал ответа. Его не последовало. - Понятно? Все трое - два ничем не примечательных метиса и гигантского роста блондин с прозрачными голубыми глазами - выслушали последние слова алькальда, укладывая патроны в патронташи. Они вытянулись. - Понятно, господин лейтенант. - И вот еще что, - добавил уже неофициальным тоном алькальд. - Сейчас Асисы в городке, и вы, может статься, встретите кого-нибудь из них пьяным и он полезет на рожон. Так вы с ним не связывайтесь - пусть идет своей дорогой. Алькальд снова подождал ответа, но его не последовало и на этот раз. - Понятно? - Понятно, господин лейтенант. - Вот так-то, - заключил алькальд. - А ухо держать востро. Запирая церковь после службы, которую он начал на час раньше, чтобы успеть закончить до сигнала трубы, падре Анхель почувствовал запах падали. Вонь появилась и исчезла, так и не заинтересовав его, но позднее, когда он поджаривал ломтики зеленых бананов и подогревал молоко к ужину, падре понял ее причину: Тринидад заболела, и с субботы никто не выбрасывает дохлых мышей. Он вернулся в храм, очистил мышеловки и отправился к Мине, жившей метрах в двухстах от церкви. Дверь ему отворил сам Тото Висбаль. В маленькой полутемной гостиной, в которой стояли где попало табуретки с обитыми кожей сиденьями, а стены были увешаны литографиями, мать и слепая бабушка Мины пили из чашек какой-то горячий ароматный напиток. Мина делала искусственные цветы. - Уже прошло пятнадцать лет, падре, - сказала слепая, - как вы последний раз были у нас в доме. Это и вправду было так. Каждый день проходил он мимо окна, у которого сидела и делала бумажные цветы Мина, но в дом не заходил никогда. - Как летит время, - сказал падре, а потом, давая понять, что торопится, повернулся к Тото Висбалю. - Хочу попросить вас о любезности: пусть Мина с завтрашнего дня последит за мышеловками. Тринидад, - объяснил он Мине, - с субботы больна. Тото Висбаль не возражал, - Только время тратить попусту, - вмешалась слепая. - Все равно в этом году конец света. Мать Мины положила старухе на колено руку, чтобы та замолчала, однако слепая ее руку сбросила. - Бог наказывает суеверных, - сказал священник. - Написано, - не унималась слепая, - кровь потечет по улицам, и не будет силы человеческой, которая сможет ее остановить. Падре обратил к ней полный сострадания взгляд. Она была очень старая, страшно бледная, и казалось, что ее мертвые глаза проникают в самую суть вещей. - Будем тогда купаться в крови, - пошутила Мина. Падре Анхель повернулся к ней и увидел, как она с иссиня-черными волосами и такая же бледная, как ее слепая бабушка, вынырнула из облака лент и разноцветной бумаги. Она казалась аллегорической фигурой из живой картины на какой-нибудь школьной вечеринке. - Воскресенье, а ты работаешь, - упрекнул он ее. - Я уж ей говорила, - снова вмешалась слепая. - Дождь из горячего пепла просыплется на ее голову. - Бог труды любит, - с улыбкой сказала Мина. Падре по-прежнему стоял, и Тото Висбаль, пододвинув табуретку, снова предложил ему сесть. Он был тщедушный, с суетливыми от робости движениями. - Спасибо, - отказался падре Анхель, - я спешу, а то комендантский час застанет меня на улице. И, обратив наконец внимание на воцарившуюся в городке мертвую тишину, добавил: - Можно подумать, что уже больше восьми. Только сказав это, он понял: после того как камеры пустовали почти два года, Пепе Амадор опять за решеткой, а городок снова на милости трех убийц. Поэтому люди уже с шести сидят по домам. - Странно, - казалось, падре Анхель разговаривает сам с собой. - В такое время как теперь - да это просто безумие! - Рано, или поздно это должно было случиться, - сказал Тото Висбаль. - Страна расползается по швам. Он проводил падре до двери. - Листовки видели? Падре остолбенел. - Снова? - В августе, - заговорила слепая, - наступят три дня тьмы. Мина протянула старухе начатый цветок. - Замолчи, - сказала она, - и кончи вот это. Слепая ощупала цветок и стала доделывать его, продолжая в то же время прислушиваться к голосу священника. - Значит, опять, - сказал падре. - Уже с неделю как появились, - сказал Тото Висбаль. - Одна оказалась у нас, и неизвестно, кто ее подсунул. Сами знаете, как это бывает. Священник кивнул. - Там написано: как было, так все и осталось, - продолжал Тото Висбаль. - Пришло новое правительство, обещало мир и безопасность для всех, и сначала все ему поверили. Но чиновники остались такими же, как были. - А разве неправда? - сказала мать Мины. - Снова комендантский час, и опять эти три убийцы на улице. - Обо всем этом написано, - подала голос слепая. - Чепуха какая-то, - задумчиво сказал падре. - Ведь положение теперь другое. Или, по крайней мере, - поправил он себя, - было другим до сегодняшнего вечера. Прошло несколько часов, прежде чем он, лежа без сна в духоте москитной сетки, спросил себя, не стояло ли время на месте в течение всех девятнадцати лет, которые он провел в этом приходе. Перед своим домом он услышал топот сапог и звон оружия, предшествовавшие в другие времена винтовочным выстрелам. Только на этот раз топот стал слабеть, вернулся через час и удалился снова, а выстрелы так и не прозвучали. Немного позже, измученный бессонницей и жарой, он понял, что уже давно поют петухи. IX Матео Асис попытался установить по крикам петухов, который час. Наконец его, словно на волне, вынесло в явь. - Сколько времени? Нора Хакоб протянула в полутьме руку и взяла с ночного столика часы со светящимся циферблатом. Ответ, который она должна была дать, разбудил ее совсем. - Полпятого, - сказала она. - Дьявол! Матео Асис соскочил с постели, однако головная боль и металлический вкус во рту заставили его умерить стремительность своих движений. Он нащупал в темноте ногами ботинки. - Еще чуть-чуть, и меня бы застал рассвет, - сказал он ей. - Вот бы хорошо было, - отозвалась она и, включив ночник, снова увидела его знакомый хребет с выступающими позвонками и бледные ягодицы. - Тогда тебе пришлось бы просидеть здесь до завтра. Она была совсем нагая, край простыни едва прикрывал ее пах. При свете лампы голос ее терял свое спокойное бесстыдство. Матео Асис обулся. Он был высокий и плотный. Нора Хакоб, уже два года принимавшая его от случая к случаю, мучилась от необходимости молчать о мужчине, который казался ей созданным для того, чтобы женщина о нем рассказывала. - Ты растолстеешь, если не будешь за собой следить, - сказала она. - Если бы мужчины рожали, они бы не были такие бесчувственные. Он прошел в ванную и помылся, стараясь не вдыхать воздух глубоко - любой запах сейчас, на рассвете, был ее запахом. Когда он вернулся, она уже сидела на постели. - Как-нибудь на днях, - сказала Нора Хакоб, - мне надоест играть в прятки, и я расскажу всем обо всем. Он взглянул на нее только когда оделся совсем. Она вспомнила о своих отвислых грудях и, продолжая говорить, подтянула простыню к подбородку. - Не верю, что придет время, - сказала она, - когда мы сможем позавтракать в постели и остаться в ней до вечера. В пору вывесить самой на себя листок. Матео Асис весело рассмеялся. - Старый Бенхаминсито тогда умрет, - сказал он. - Кстати, как он поживает? - Представь себе - ждет, чтобы умер Нестор Хакоб. Она увидела, как он, уже в дверях, поднял в знак прощания руку. - Постарайся приехать на сочельник, - сказала она. Он обещал, а потом пересек на цыпочках патио и вышел на улицу. Его кожу смочило несколько мелких холодных капель. На площади его остановил окрик: - Руки вверх! Перед глазами вспыхнул свет карманного фонарика. Он отвернул лицо в сторону. - Фу ты, черт! - выругался невидимый за светом алькальд. - Поглядите только, кого мы встретили! Сюда или отсюда? Он погасил фонарик, и Матео Асис увидал алькальда и трех полицейских. Алькальд был свежевыбритый и умытый, и на груди у него висел автомат. - Сюда, - сказал Матео Асис. Чтобы разглядеть время на своих часах, алькальд подошел поближе к фонарному столбу. До пяти оставалось десять минут. Безмолвным взмахом руки он подал знак полицейским прервать комендантский час и стал ждать, пока замрет сигнал трубы, внесший в рассвет печальную ноту. Попрощавшись с полицейскими, он пошел вместе с Матео Асисом через площадь. - Ну все, - сказал он. - С писаниной покончено. Усталости в его голосе было больше, чем удовлетворения. - Поймали? - Нет еще, - ответил алькальд. - Но я только что закончил последний обход и могу сказать, что сегодня впервые за все время не наклеили ни одного листка. Достаточно было припугнуть. Когда они были уже у двери, Матео Асис прошел вперед, чтобы привязать собак. В кухне потягивалась и зевала прислуга. Алькальда встретил лай рвущихся с цепи собак, сменившийся через секунду мирными прыжками и сопением умолкнувших псов. Когда появилась вдова Асис, они пили кофе, сидя на перилах галереи около кухни. Уже рассветало. - Полуночник, - сказала вдова, - будет хорошим отцом семейства, но никогда не будет хорошим мужем. Несмотря на шутку, лицо ее не могло скрыть следов мучительного и долгого бодрствования. Ответив на приветствие, алькальд подобрал автомат с пола и повесил его через плечо. - Пейте сколько хотите кофе, лейтенант, - сказала вдова, - но ружей мне в дом не приносите. - Наоборот, - улыбнулся Матео Асис, - тебе самой надо попросить у него ружье, чтобы ты могла пойти к мессе. - Я и без этой палки могу себя защитить, - отозвалась вдова. - Божественное провидение с нами. Мы, Асисы, верили в бога еще тогда, когда на много лиг вокруг не было ни одного священника. Алькальд встал и попрощался. - Надо выспаться, - сказал он, - такая жизнь не для христиан. Он пошел, лавируя между утками, курами и индюками, постепенно заполнявшими патио. Вдова погнала птиц прочь. Матео Асис пошел в спальню, принял ванну, переоделся и вышел седлать мула. Его братья уехали еще на рассвете. Когда он снова появился в патио, вдова Асис возилась с клетками. - Не забывай, - сказала она, - беречь свою шкуру одно, но допускать панибратство - совсем другое. - Он зашел только выпить кофе, - стал оправдываться Матео Асис. - Мы шли и разговаривали, и я даже не заметил, как пришли к дому. Стоя в конце галереи, он смотрел на мать, однако она, заговорив снова, к нему не повернулась. Казалось, что она обращается к птицам. - Больше я говорить с тобой об этом не стану, - сказала она. - Не приводи ко мне в дом убийц. Покончив с клетками, она посмотрела в упор на сына: - А где, интересно, околачивался ты? Этим утром дурные предзнаменования мерещились судье Аркадио в самых обычных и малозначительных событиях дня. - Даже голова заболела, - сказал он, пытаясь описать жене овладевшее им беспокойство. Утро было солнечное. Река впервые за несколько недель перестала казаться угрожающей и пахнуть невыделанными кожами. Судья Аркадио отправился в парикмахерскую. Пол был до блеска натерт мастикой, а зеркала начищены свинцовыми белилами. Пока судья усаживался, парикмахер начал протирать их тряпкой. - Понедельников не должно быть на свете, - сказал судья. Парикмахер начал его стричь. - Во всем виноваты воскресенья, - сострил он. - Не будь воскресений, не было бы и понедельников. Судья Аркадио закрыл глаза. На этот раз, после двенадцатичасового сна, бурного акта любви и долгого пребывания в ванне, ему не в чем было упрекнуть воскресенье. Однако понедельник выдался тяжелый. Теперь, кода часы на башне кончили бить девять и слышно было только постукивание швейной машины в соседнем доме, судью Аркадио бросило в дрожь от нового предзнаменования - безмолвия улиц. - Призрак какой-то, а не городок, - сказал он. - Как вы хотели, чтобы было, так и стало, - отозвался парикмахер. - К этому часу по понедельникам меня всегда бывало пострижено не меньше пяти клиентов, а сегодня вы первый. Судья Аркадио открыл глаза и бросил взгляд на отраженную в зеркале реку. - "Вы"... - повторил он вслед за парикмахером и спросил: - А кто это "мы"? - Вы, - неуверенно сказал парикмахер. - До вас наш городок был такой же дерьмовый, как остальные, а сейчас он стал хуже остальных. - Ты говоришь мне это, - возразил судья, - только потому, что знаешь: я ко всем этим делам не имел никакого отношения. Осмелился бы ты, - без всякого раздражения спросил он, - сказать это же самое лейтенанту? Парикмахер признал, что не осмелился бы. - Вы не знаете, - сказал он, - что такое подниматься каждое утро и ждать, что сегодня тебя убьют, и так проходит десять лет - ты ждешь, а тебя все не убивают. - Не знаю, - подтвердил судья Аркадио, - и знать не хочу. - Делайте все, что в ваших силах, - сказал парикмахер, - чтобы не узнать этого никогда. Судья опустил голову, а потом, после долгого молчания, спросил: - Знаешь, что я тебе скажу, Гвардиола? - И, не дожидаясь ответа, продолжал: - Лейтенант пускает в городке корни. И пускает их с каждым днем все глубже, потому что открыл для себя удовольствие, от которого, когда его узнаешь, невозможно отказаться: мало-помалу и без шума он богатеет. Парикмахер молчал, и судья Аркадио заговорил снова: - Готов поспорить, что больше на его счету не будет ни одного убитого. - Вы так думаете? - Ставлю сто против одного, - сказал судья. - Мир для него сейчас всего выгоднее. Парикмахер перестал стричь, подвинул кресло назад и, не говоря ни слова, сменил простыню. Когда он наконец заговорил, голос его звучал немного удивленно. - Странно, что это говорите вы, - сказал он, - и еще более странно, что вы говорите это мне. Если бы судье Аркадио позволила его поза, он пожал бы плечами. - Я говорю это уже не в первый раз, - заметил он. - Но ведь лейтенант ваш лучший друг, - сказал парикмахер. Он говорил, понизив голос, и голос его звучал теперь напряженно и доверительно. Казалось, что парикмахер поглощен работой, а выражение лица у него было как у малограмотного человека, ставящего свою подпись. - Скажи мне, пожалуйста, Гвардиола, - значительно спросил судья, - что ты обо мне думаешь? Парикмахер, уже начавший его брить, помедлил, прежде чем ответить. - До этого разговора я думал, что вы человек, который знает, что уйдет, и хочет уйти. - Думай так и впредь, - улыбнулся судья. Он дал побрить себя с таким же мрачным безразличием, с каким позволил бы себя обезглавить. Пока парикмахер тер ему подбородок квасцами, пудрил его и чистил ему одежду мягкой щеткой, глаза судьи Аркадио оставались закрытыми. Снимая с него простыню, парикмахер, словно невзначай, сунул ему в карман рубашки сложенный лист бумаги. - Только в одном вы ошибаетесь, судья, - сказал он. - У нас в стране еще будет заваруха. Судья Аркадио огляделся - ему хотелось удостовериться в том, что они в парикмахерской по-прежнему одни. Палящее солнце, постукиванье швейной машинки и тишине позднего утра и неумолимый понедельник вызывали у него такое чувство, будто они с парикмахером одни в городке. Он вытащил из кармана засунутый туда лист и стал читать. Парикмахер, повернувшись к нему спиной, наводил порядок на столике. - "Два года обещаний, - процитировал он по памяти. - И все то же чрезвычайное положение, та же цензура, те же чиновники". Увидев в зеркале, что судья Аркадио все прочитал, он сказал ему: - Передайте другому. Судья Аркадио снова спрятал листовку в карман. - А ты смелый! - Если бы я хоть раз в ком-нибудь ошибся, - сказал парикмахер, - меня бы уже давным-давно продырявили. - А потом, став совсем серьезным, добавил: - Смотрите, судья: никому ни слова! Выйдя из парикмахерской, судья Аркадио почувствовал, что во рту у него совсем пересохло. Он попросил в бильярдной две двойные порции крепкого и, выпив их одну за другой, понял, что времени впереди у него еще много. Как-то в страстную субботу, еще в университете, он, чтобы воспитать в себе силу воли, прибегнул к крайнему средству: совершенно трезвый, зашел в уборную какого-то бара, посыпал себе порохом шанкр и поджег. Когда он попросил четвертую двойную порцию, дон Роке налил ему меньше. - Если вы будете двигаться такими темпами, - улыбнулся хозяин заведения, - вас, как тореадора, придется выносить на плечах. Судья Аркадио тоже улыбнулся, но одними губами - глаза его оставались потухшими. Через полчаса он пошел в уборную, помочился и, перед тем как выйти, скомкал листовку и бросил ее в дыру. Вернувшись к стойке, он увидел рядом со своим стаканом бутылку, на которой чернилами был отмечен уровень жидкости. - Это я сделал специально для вас, - сказал дон Роке, лениво обмахиваясь веером. Они были одни в заведении. Судья Аркадио налил себе полстакана и не спеша начал пить. - Знаете что? - сказал он. Не поняв, слышит его дон Роке или нет, судья Аркадио продолжал: - Еще будет заваруха. Дон Сабас был занят отвешиванием на кухонных весах своего маленького, как у птички, обеда, когда жена сказала, что снова пришел сеньор Кармайкл. - Скажи ему, что я сплю, - шепнул он ей на ухо. И, правда, уже десятью минутами позже он спал. Когда он проснулся, воздух был горячим и жара парализовала весь дом. Шел уже первый час. - Что тебе снилось? - спросила у него жена. - Ничего. Она не будила его, дожидаясь, чтобы он проснулся сам. Через минуту она вскипятила шприц, и дон Сабас сделал себе в бедро укол инсулина. - Уже года три как тебе ничего не снится, - сказала жена, запоздало выражая разочарование. - Черт побери! - крикнул он. - Чего ты от меня хочешь? Нельзя видеть сны по заказу! Как-то раз, несколько лет тому назад, дон Сабас, задремав ненадолго после обеда, увидел дуб, на котором вместо цветов росли бритвы. Правильно истолковав этот сон, жена выиграла по лотерее. - Не увидел сегодня, увидишь завтра, - примирительно сказала она. - Ни сегодня, ни завтра! - раздраженно ответил дон Сабас. - Не воображай, что я буду видеть сны специально для твоих глупостей. Он опять прилег на постель, пока жена наводила порядок в комнате. Все режущие и колющие предметы были уже давно отсюда изгнаны. Через полчаса дон Сабас медленно поднялся, изо всех сил стараясь не давать воли гневу, и стал одеваться. - Так что же сказал Кармайкл? - спросил он ее. - Зайдет позднее. Они заговорили снова, только когда сели за стол. Дон Сабас клевал по крошке свою нехитрую диету, а она поставила перед собой обильный завтрак - явно чрезмерный, если посмотреть на ее хрупкую фигурку и томное выражение лица. Она долго раздумывала, прежде чем решилась задать вопрос: - Чего он хочет? Дон Сабас даже не поднял головы. - Чего он может хотеть? Денег, конечно. - Так я и думала, - вздохнула жена и с сочувствием продолжала: - Бедный Кармайкл! Через его руки, и уже столько лет, проходят целые груды денег, а ему приводится жить на подаяния. Говоря, она постепенно утрачивала интерес к завтраку. - Дай ему, Сабасито, - сказала она. - Бог тебя наградит. Жена положила на тарелку крест-накрест вилку и нож и с любопытством спросила: - А сколько ему нужно? - Двести песо, - невозмутимо ответил дон Сабас. - Двести песо? - Представь себе! В отличие от воскресений, которые были самыми загруженными его днями, понедельники у дона Сабаса были обычно спокойными. Он мог часами дремать у себя в конторе перед электрическим вентилятором, в то время как скот в его стадах рос, тучнел и умножался. Сегодня, однако, не выдалось ни одной свободной минуты. - Все из-за жары, - сказала она. В бесцветных зрачках дона Сабаса снова сверкнула искра раздражения. В узкой комнате со старым письменным столом, четырьмя кожаными креслами и грудами сбруи по углам жалюзи были опущены и воздух был теплый и клейкий. - Возможно, - согласился он. - Никогда в октябре не бывало такой жары. - Пятнадцать лет назад, в такую же самую жару было землетрясение, - сказала жена. - Помнишь? - Не помню, - рассеянно ответил дон Сабас. - Ты прекрасно знаешь, что я никогда ничего не помню. А к тому же, - неожиданно зло огрызнулся он, - сегодня у меня нет никакого желания говорить о несчастьях. Он закрыл глаза и, скрестив руки на груди, сделал вид, что засыпает. - Если придет Кармайкл, - пробормотал он, - скажи ему, что меня нет. Взгляд его жены стал умоляющим. - Ты плохой человек, - сказала она. Он не ответил ей. Она вышла, бесшумно затворив за собой дверь из проволочной сетки. Уже вечерело, когда дон Сабас, поспав по-настоящему, открыл глаза и, словно сновидения не кончились, увидел перед собой алькальда, терпеливо дожидающегося его пробуждения. - Такому человеку, как вы, - улыбнулся алькальд, - ложась спать, следует закрывать глаза. Дон Сабас ни одним мускулом лица не выдал своей растерянности. - Для вас, - ответил он, - двери моего дома всегда открыты. Он протянул было руку позвонить в колокольчик, но алькальд остановил его. - Не хотите кофе? - спросил дон Сабас. - Сейчас не хочу, - сказал алькальд, обводя комнату тоскующим взглядом. - Здесь было так хорошо, пока вы спали. Будто я был в другом городке. Дон Сабас потер глаза. - Сколько сейчас времени? Алькальд посмотрел на свои ручные часы. - Скоро пять. - А потом, выпрямившись в кресле, мягко спросил: - Поговорим? - Похоже, - сказал дон Сабас, - что ничего другого мне не остается. - Как и мне, - уверил его алькальд. - В конце концов, это уже ни для кого не секрет. - И с той же спокойной непринужденностью, без единого резкого слова или жеста продолжал: - Скажите, дон Сабас, сколько голов скота, принадлежащего вдове Монтьель, угнали по вашему приказу из ее стойл и переклеймили вашим клеймом с тех пор, как она предложила вам купить его? Дон Сабас пожал плечами. - Не имею ни малейшего представления. - Я думаю, вы помните, - сказал алькальд, - как это называется. - Кража скота, - отозвался дон Сабас. - Именно, - подтвердил алькальд. - Предположим, например, - все так же спокойно продолжал он, - что за три дня угнали двести голов. - Если бы! - вздохнул дон Сабас. - Значит, двести, - сказал алькальд. - Вы знаете условия: с каждой головы пятьдесят песо муниципального налога. - Сорок. - Пятьдесят. Молчание дона Сабаса было знаком согласия. Он сидел, откинувшись на спинку пружинящего кресла, вертел на пальце кольцо с черным блестящим камнем, и сто взгляд был прикован к воображаемой шахматной иске. Алькальд смотрел на него пристально и без малейшего намека на жалость. - Но это еще не все, - продолжал он. - С сегодняшнего дня весь скот из наследства Хосе Монтьеля, у кого бы он ни оказался, находится под защитой муниципалитета. Ответа не последовало, и он продолжал: - Эта бедная женщина, как вам известно, совсем рехнулась. - Ну а Кармайкл? - Кармайкл, - сказал алькальд, - уже два часа находится под охраной. Дон Сабас окинул его взглядом, который можно было счесть при желании как восхищенным, так и растерянным, и вдруг, затрясшись в неудержимом - Какой случай, лейтенант, а? Вам, наверно, такое и не снилось! К вечеру у доктора Хиральдо появилось отчетливое чувство, будто он вернул себе немалую часть своего прошлого. Миндальные деревья на площади снова покрылись пылью. Еще одна зима подходила к концу, но ее тихие, крадущиеся шаги оставляли глубокий след в его памяти. Падре Анхель возвращался с вечерней прогулки, когда увидел, как доктор пытается просунуть ключ в замочную скважину своей приемной. - Вот видите, доктор, - улыбнулся он, - даже дверь не откроешь без воли божьей. Он повернул в замке ключ, и теперь все его внимание принадлежало падре Анхелю. В сумерках лицо падре казалось расплывчатым багровым пятном. - Минутку, падре, - сказал доктор и взял его локоть. - Мне кажется, у вас не в порядке печень. - Вы так думаете? Врач включил свет над входом и оглядел лицо священника скорее с человеческим, нежели профессиональным, участием; потом отворил затянутую сеткой дверь приемной и включил свет в комнате. - Не будет ничего плохого, падре, если вы пять минут уделите вашему телу. Давайте-ка проверим кровяное давление. Падре Анхель торопился, но, уступая настояниям врача, прошел в приемную и стал закатывать рукав. - В мое время, - сказал он, - этих штук не было. - Ваше время, падре, продолжается по сей день, улыбнулся он. Пока врач смотрел на шкалу прибора, падре оглядывал комнату с тем наивным любопытством, какое вызывают обычно приемные врачей. На стенах висели пожелтевший диплом, литография фиолетовой девочки с разъеденной голубой щекой и картина с изображением врача, оспаривающего у Смерти обнаженную женщину. В глубине кабинета, за железной койкой, выкрашенной в белый цвет, стоял шкаф с пузырьками. На каждом пузырьке была этикетка. У окна стоял застекленный шкаф с инструментами, рядом - два таких же с книгами. Единственным различимым запахом был запах денатурата. Лицо доктора Хиральдо, когда он кончил измерять давление, не говорило ничего. - В этой комнате не хватает святого, - пробормотал падре. Доктор обвел взглядом стены. - Не только здесь, - сказал он. - Во всем городке. Он положил тонометр в кожаный футляр, энергичным рывком задернул "молнию" и продолжал: - Должен сказать, падре, что давление у вас очень хорошее. - Я так и думал, - отозвался священник и немного удивленно добавил: - Никогда еще я не чувствовал себя так хорошо в октябре. Падре Анхель начал медленно спускать рукав. Его заштопанная сутана, рваные ботинки и обветренные руки с ногтями будто из обожженного рога позволяли в этот момент увидеть самое существенное: что он человек крайне бедный. - И все-таки, - сказал врач, - ваше состояние меня беспокоит. Надо - Что поделаешь, господь взыскателен, - сказал падре. Повернувшись к нему спиной, доктор посмотрел в окно на темную реку. - Интересно, до каких же пределов? - сказал он. - Неужели богу угодно, чтобы кто-то девятнадцать лет подряд старался заковать чувства людей в панцирь, ясно при этом сознавая, что внутри все остается по-прежнему? - И после долгой паузы продолжал: - А не кажется ли вам в последние дни, что плоды ваших неустанных трудов начинают гибнуть у вас на глазах? - Мне это кажется каждую ночь на протяжении всей моей жизни, - ответил падре. - И потому я знаю, что утром должен приняться за работу с еще большим усердием. Он уже встал. - Скоро шесть, - сказал он и направился к двери. Врач у окна не шевельнулся, и все же казалось, будто он, когда начал говорить, вытянутой рукой преградил священнику дорогу: - Падре, как-нибудь ночью, положа руку на сердце, спросите себя, не пытаетесь ли вы лечить моральные раны пластырем. Падре Анхель не мог скрыть страшного приступа удушья, сдавившего ему грудь. - В час кончины, - сказал он, - вы узнаете, доктор, сколько весят эти ваши слова. Он пожелал доктору спокойной ночи и вышел, тихо закрыв за собой дверь. Ему никак не удавалось сосредоточиться на молитве. Когда он уже запирал церковь, Мина подошла к нему и сказала, что за два дня поймалась только одна мышь. У него было впечатление, что мыши в отсутствие Тринидад очень расплодились и теперь грозят подточить самое основание храма, хотя Мина ставит мышеловки, отравляет сыр, разыскивает следы помета и заливает асфальтом новые норы - ей помогал их находить сам падре. - Вложи в свой труд хотя бы немного веры, - сказал он, - и мыши пойдут в мышеловки, как овечки. Он долго ворочался на голой циновке, прежде чем уснул. Нервы его от долгого бодрствованья были напряжены до предела, и он с неумолимой остротой ощущал горькое чувство поражения, которое заронил в его сердце доктор. Это чувство, беготня мышей в храме и гробовая тишина комендантского часа с неодолимой силой увлекали его в водоворот того воспоминания, которого он больше всего страшился. Его, только недавно прибывшего в городок, разбудили среди ночи, чтобы он дал последнее напутствие Норе Хакоб. В спальне, готовой принять ангела смерти - там уже не осталось ничего, кроме распятия, повешенного над изголовьем кровати, и ряда пустых стульев у стен, - он выслушал трагическую исповедь, спокойную, точную и подробную. Умирающая рассказала, что ее муж, Нестор Хакоб, не отец девочки, которую она только что родила. Падре Анхель согласился дать ей отпущение грехов, только если она повторит свой рассказ и произнесет слова покаянья в присутствии мужа. X Повинуясь энергичным командам директора цирка, рабочие вырвали из земли шесты, и со звуком, похожим на жалобный свист ветра среди деревьев, купол шапито величественно опал. Когда взошло солнце, все уже было упаковано, мужчины грузили на баркасы зверей, а женщины и дети завтракали на сундуках. Раздался первый гудок, и следы очагов на пустыре остались единственным свидетельством того, что через городок прошло нечто похожее на доисторическое животное. Алькальд в эту ночь не спал. Сперва он наблюдал с балкона, как грузится цирк, а потом смешался с толпой на набережной. Он был по-прежнему в военной форме, глаза его от недосыпания покраснели, и лицо от двухдневной щетины казалось мрачней обычного. С палубы баркаса его увидел директор цирка. - Всего наилучшего, лейтенант! - крикнул он. - Оставляю вам ваше царство! Он был в широком блестящем халате, придававшем его круглому лицу что-то священническое; на руку у него был намотан хлыст. Алькальд подошел к самой воде. - Очень сожалею, генерал! - разводя руками, невесело отозвался он. - Скажите, пожалуйста, почему вы уезжаете? Он повернулся к толпе и громко объяснил: - Я отменил разрешение, потому что он не захотел дать бесплатное представление для детей. Последний гудок баркасов и шум двигателей заглушили ответ директора цирка. От воды запахло взбаламученным илом. Директор цирка подождал, пока баркасы развернутся на середине реки, и тогда, перегнувшись через борт и сложив ладони рупором, прокричал во всю силу своих легких: - Прощай, полицейский ублюдок! Выражение лица алькальда не изменилось. Он подождал, не вынимая рук из карманов, пока замрет в отдалении шум двигателей, а потом протолкался, улыбаясь, через толпу и вошел в лавку сирийца Мойсеса. Было около восьми утра, а сириец уже уносил внутрь лавки разложенные перед дверью товары. - Вы уходите? - спросил алькальд. - Ненадолго, - ответил, глядя на небо, сириец. - Собирается дождь. - По средам дождя не бывает, - сказал алькальд. Облокотившись на прилавок, он стал смотреть на черные тучи, плывущие над набережной, и оторвал от них взгляд только тогда, когда сириец убрал весь свой товар и велел жене подать им кофе. - Если так пойдет дальше, - со вздохом и словно обращаясь к самому себе, сказал алькальд, - нам придется просить у других городков людей взаймы. Он начал медленными глотками пить кофе. Из городка уехали еще три семьи. Всего, по подсчетам сирийца Мойсеса, за последнюю неделю их уехало пять. - Вернутся, - сказал алькальд. Взгляд его задержался на загадочных пятнах кофейной гущи в чашке, а потом, словно думая о чем-то другом, он продолжал: - Куда бы ни поехали, им все равно не забыть, что их пуповину зарыли здесь, в городке. Несмотря на свои предсказания, алькальду пришлось переждать в лавке яростный ливень, на несколько минут погрузивший городок в воды потопа. После этого он отправился в полицейский участок, где сеньор Кармайкл, промокший насквозь, по-прежнему сидел на скамеечке посередине двора. Алькальд им заниматься не стал. Приняв рапорт от дежурного, он приказал открыть камеру, где Пепе Амадор, казалось, крепко спал ничком на кирпичном полу. Он перевернул его ногой и посмотрел с тайным состраданием на обезображенное побоями лицо. - Когда его кормили в последний раз? - спросил алькальд. - Позавчера вечером. Алькальд приказал его поднять. Подхватив Пепе Амадора, трое полицейских проволокли его через камеру и посадили на выдававшуюся из стены бетонную скамью. На месте, откуда его подняли, остался влажный отпечаток. В то время как двое полицейских поддерживали Пене Амадора в сидячем положении, третий поднял за волосы его голову. Только прерывистое дыхание и выражение бесконечной усталости на лице говорили о том, что Пепе Амадор еще жив. Когда полицейские отпустили его, юноша открыл глаза, нащупал руками край скамьи и с глухим стоном лег на спину. Выйдя из камеры, алькальд велел покормить арестованного и дать ему поспать. - А потом, - приказал он, - продолжайте работать над ним, пока не расколется. Думаю, что надолго его не хватит. С балкона он снова увидел сеньора Кармайкла, который, опустив лицо в ладони и съежившись, по-прежнему сидел на скамейке во дворе участка. - Ровира! - крикнул алькальд. - Пойди в дом Кармайкла и скажи его жене, чтобы она прислала ему одежду. А потом, - торопливо добавил он, - приведи его в канцелярию. Он уже засыпал, облокотившись на письменный стол, когда в дверь постучали. Это был сеньор Кармайкл, одетый в белое и совершенно сухой, если не считать ботинок, мягких и разбухших, как у утопленника. Прежде чем им заняться, алькальд сказал полицейскому, чтобы тот сходил к жене сеньора Кармайкла и принес другую пару ботинок. Сеньор Кармайкл жестом остановил полицейского: - Не надо. - А потом, повернувшись к алькальду и глядя на него с суровым достоинством, объяснил: - Они у меня единственные. Алькальд предложил ему сесть. За двадцать четыре часа до этого сеньор Кармайкл был препровожден в бронированную канцелярию и подвергнут долгому допросу об имущественных делах семейства Монтьель. Он подробно обо всем рассказал. Когда же алькальд выразил желание купить наследство за цену, которую установят уполномоченные муниципалитета, сеньор Кармайкл заявил о своей твердой решимости препятствовать этому до тех пор, пока имущество не будет приведено в порядок. И сейчас, после двух дней голода и пребывания под открытым небом, его ответ обнаружил ту же непоколебимую решимость. Ты осел, Кармайкл, - сказал ему алькальд. - Пока ты будешь дожидаться приведения наследства в порядок, этот бандит дон Сабас переклеймит своим клеймом весь монтьелевский скот. Сеньор Кармайкл только пожал плечами. - Ну хорошо, - после долгого молчания сказал алькальд. - Мы знаем, что ты человек честный. Но вспомни вот что: пять лет назад дон Сабас передал Хосе Монтьелю список всех, кто был тогда связан с партизанами, и потому оказался единственным руководителем оппозиции, которому дали остаться в городке. - Остался еще один, - сказал с ноткой сарказма в голосе сеньор Кармайкл. - Зубной врач. Алькальд сделал вид, что не слышал. - По-твоему, ради такого человека, способного продать своих ни за грош, стоит торчать сутками под открытым небом? Сеньор Кармайкл опустил голову и стал разглядывать ногти на руках. Алькальд присел за письменный стол. - И потом, - вкрадчиво добавил он, - подумай о своих детях. Сеньор Кармайкл не знал, что его жена и два старших сына накануне вечером побывали у алькальда, и тот обещал им, что не пройдет и суток, как сеньор Кармайкл будет на свободе. - Не беспокойтесь о них, - ответил сеньор Кармайкл. - Они сумеют постоять за себя. Он поднял голову только когда услышал, что алькальд снова прохаживается по комнате. Тогда сеньор Кармайкл вздохнул и сказал: - Можно попробовать еще одно средство, лейтенант. - Он почти ласково посмотрел на алькальда и продолжал: - Застрелите меня. Ответа он не получил. Чуть позже алькальд уже крепко спал, а сеньор Кармайкл снова сидел на скамеечке. Секретарь, находившийся в это время в суде, недалеко от полицейского участка, был счастлив. Он продремал первую половину дня в углу, а потом, совершенно неожиданно для себя, увидел роскошные груди Ребеки Асис. Будто сверкнула молния среди ясного дня: внезапно отворилась дверь ванной, и прекрасная женщина, на которой не было ничего, кроме намотанного на голову полотенца, издала сдавленный крик и бросилась закрывать окно. С полчаса секретарь горько переживал в полутемном суде, что прекрасное видение так быстро скрылось, а около двенадцати повесил на дверь замок и отправился поддержать свою память пищей. Когда он проходил мимо почты, телеграфист помахал рукой, чтобы привлечь его внимание. - Будет новый священник, - сказал он секретарю. - Вдова Асис написала письмо апостолическому префекту. Секретарь не поддержал его. - Высшая добродетель мужчины, - сказал он, - это умение хранить тайну. На углу площади он увидел сеньора Бенхамина, раздумывавшего, прыгнуть ли ему через лужу к своей лавке. - Если бы вы только знали, сеньор Бенхамин... - начал секретарь. - А что такое? - Ничего, - сказал секретарь. - Я унесу эту тайну с собой в могилу. Сеньор Бенхамин пожал плечами, а потом, увидев, с какой юношеской легкостью секретарь, прыгает через лужи, последовал его примеру. Пока его не было, кто-то принес в комнату за лавкой три судка, тарелки, ложку с вилкой и ножом и сложенную скатерть. Сеньор Бенхамин стал готовиться к обеду - расстелил скатерть на столе и все на нее поставил. Движения его были педантично точными. Сперва он съел суп, где плавали большие желтые круги жира и лежала кость с мясом, потом, из другой тарелки, стал есть жаркое с рисом и юккой. Зной усиливался, но сеньор Бенхамин не обращал на это никакого внимания. Пообедав, он составил тарелки одна на другую, собрал судки и выпил стакан воды. Он уже собирался повесить гамак, когда услышал, как в лавку кто-то вошел. Глухой голос спросил: - Сеньор Бенхамин дома? Вытянув шею, он увидел одетую в черное женщину с пепельно-серой кожей и полотенцем на голове. Это была мать Пепе Амадора. - Нет, - сказал сеньор Бенхамин. - Но ведь это вы, - сказала женщина. - Да, - отозвался он, - но меня все равно что нет, потому что я знаю, зачем вы ко мне пришли. Женщина остановилась в нерешительности в узком и невысоком дверном проеме, в то время как сеньор Бенхамин вешал гамак. При каждом выдохе легкие ее издавали тихий свист. - Не стойте в дверях, - сурово сказал сеньор Бенхамин. - Или уходите, или войдите внутрь. Женщина села у стола и беззвучно зарыдала. - Простите, - сказал он ей. - Вы должны понять, что, оставаясь на виду у всех, вы меня компрометируете. Мать Пепе Амадора сняла полотенце с головы и вытерла им глаза. По привычке сеньор Бенхамин, повесив гамак, проверил, крепки ли шнуры. После этого он снова переключил внимание на женщину. - Значит, - заговорил он, - вы хотите, чтобы я написал вам прошение. Женщина кивнула. - Так я и думал, - продолжал сеньор Бенхамин. - Вы еще верите в прошения. А ведь в нынешние времена, - он понизил голос, - суд вершат не бумагами, а выстрелами. - Так говорят все, - сказала она, - но ведь сын в тюрьме у меня одной. Говоря это, она развязала носовой платок, который до этого прижимала к груди, и, достав оттуда несколько засаленных бумажек - восемь песо - протянула их сеньору Бенхамину. - Это все, что у меня есть, - сказала она. Сеньор Бенхамин посмотрел на бумажки, а потом, пожав плечами, взял их у нее и положил на стол. - Я точно знаю - это дело бесполезное, - сказал он. - Напишу только, чтобы доказать богу свое упорство. Женщина благодарно кивнула ему и зарыдала снова. - Обязательно, - посоветовал ей сеньор Бенхамин, - постарайтесь добиться у алькальда свидания с сыном и уговорите мальчика сказать все, что он знает. Без этого можете сразу выбросить в мусорный ящик любое прошение. Она высморкалась в полотенце, опять покрыла им голову и, не оглядываясь, вышла из лавки. Послеобеденный отдых сеньора Бенхамина продлился до четырех часов дня. Когда он вышел умыться в патио, погода была ясная, а в воздухе было полно летающих муравьев. Переодевшись и причесав то немногое, что оставалось у него на голове от волос, он пошел на почту купить лист гербовой бумаги. Он уже возвращался с ним в лавку, чтобы написать прощение, когда понял: в городке что-то произошло. Вдалеке раздались крики. Он спросил у пробегавших мимо мальчишек, что случилось, и они, не останавливаясь, ему ответили. Тогда он вернулся на почту и отдал гербовую бумагу назад. - Уже не понадобится, - сказал он. - Пепе Амадора только что убили. Все еще полусонный, сжимая в одной руке ремень, а другой застегивая гимнастерку, алькальд в два прыжка спустился но лестнице своего дома. Необычный для этого часа цвет неба заставил его усомниться во времени. Он не знал, что происходит, но сразу понял, что ему надо поспешить в участок. Окна на его пути закрывались. Посередине улицы, раскинув руки, навстречу ему бежала женщина. В прозрачном воздухе носились летающие муравьи. Еще не зная, что случилось, алькальд вытащил из кобуры револьвер и побежал. В дверь участка ломились несколько женщин, а мужчины их оттаскивали. Раздавая удары направо и налево, алькальд пробился к двери, прижался к ней спиной и направил на толпу револьвер. - Ни с места, а то буду стрелять! Полицейский, до этого державший дверь изнутри, теперь открыл ее и, встав с автоматом наизготовку, свистнул в свисток. Еще двое полицейских, выскочив на балкон, сделали несколько выстрелов в воздух, и люди бросились бежать кто куда. В этот миг, воя как собака, на углу показалась женщина, и алькальд увидел, что это мать Пепе Амадора. Одним прыжком он скрылся внутри участка и уже с лестницы приказал полицейскому: - Займись ею! Внутри царила мертвая тишина. Только теперь алькальд узнал, что произошло - когда отстранил полицейских, загораживавших вход в камеру, и увидел Пепе Амадора. Юноша лежал, скорчившись, на полу, и руки его были зажаты между колен. Лицо белое, но следов крови нигде не видно. Убедившись в том, что никаких ран обнаружить нельзя, алькальд перевернул тело Пепе Амадора на спину, заправил ему рубашку в штаны, застегнул их и затянул пряжку ремня. Когда он выпрямился, его обычная уверенность снова была с ним, но на лице, которое увидели полицейские, можно было прочитать первые признаки усталости. - Кто? - - Все, - сказал белокурый великан. - Он хотел бежать. Алькальд посмотрел на него задумчиво, и несколько мгновений казалось, что сказать ему больше нечего. - Этими небылицами никого уже не обманешь, - сказал он и, протянув руку, шагнул к белокурому великану. - Отдай револьвер. Полицейский снял с себя ремень и отдал алькальду. Заменив в револьвере две стреляные гильзы новыми патронами, алькальд положил использованные себе в карман и отдал револьвер другому полицейскому. Белокурый великан, которого, если посмотреть на него вблизи, казалось, окружал ореол детства, дал отвести себя в камеру. Там он разделся догола и передал одежду алькальду. Делалось все без спешки, будто они участвовали в какой-то церемонии, где каждый знал, что ему надлежит делать. Наконец алькальд сам запер камеру, в которой лежал убитый, и вышел на балкон. На скамеечке по-прежнему сидел сеньор Кармайкл. Когда сеньора Кармайкла привели в канцелярию, он оставил без внимания приглашение алькальда сесть. Снова в мокрой одежде, он застыл перед письменным столом и лишь едва заметно кивнул, когда алькальд спросил его, все ли ему теперь понятно. - Ладно, - сказал алькальд. - У меня еще не было времени решить, что именно я сделаю и стоит ли мне делать что-нибудь вообще. Но что бы я ни решил, помни одно: ты увяз. Сеньор Кармайкл стоял все с таким же отсутствующим видом. Одежда у него прилипла к телу, а лицо начало распухать как у утопленника после трех суток пребывания в воде. Алькальд тщетно ждал хоть каких-нибудь проявлений жизни. - Так что, Кармайкл, ситуация должна быть тебе ясна: мы с тобой компаньоны. Он сказал это серьезно, даже драматично, но похоже было, что сеньор Кармайкл ничего не слышит. Бронированная дверь уже закрылась за алькальдом, а он все стоял перед столом, такой же опухший и печальный. На улице, перед входом в участок, двое полицейских держали за руки мать Пепе Амадора. Казалось, что все трое отдыхают. Женщина дышала спокойно, и глаза у нее были сухие, но, когда в дверях появился алькальд, она издала хриплый вопль и начала вырываться с такой силой, что одному из полицейских не удалось ее удержать. Тогда другой ударил ее ключом, и она рухнули без сознания на землю. Алькальд даже не взглянул на нее. Взяв с собой полицейского, он направился на угол, к кучке людей, наблюдавших эту сцену. Не обращаясь ни к кому в отдельности, он сказал: - Говорю всем: если не хотите чего-нибудь похуже, унесите ее домой. Вместе с полицейским он миновал людей и пошел в суд. Там никого не было. Тогда он пошел к судье Аркадио домой и, без стука распахнув дверь, позвал: - Судья! Измученная беременностью жена судьи ответила из темноты: - Он ушел. Алькальд словно прирос к порогу. - Куда? Алькальд мигнул полицейскому, чтобы тот шел за ним. Не глядя на женщину, они прошли внутрь, перевернули спальню вверх дном и, убедившись окончательно, что никаких мужских вещей в ней нет, вернулись в гостиную. - Когда он ушел? - спросил алькальд. - Позавчера вечером, - ответила женщина. Алькальд замолчал раздумывая. - Сукин сын! - крикнул он вдруг. - Спрячься хоть на пятьдесят метров под землей, снова влезь в утробу своей шлюхи-матери, мы тебя и оттуда достанем, живого или мертвого! У правительства рука длинная! Женщина вздохнула. - Услышь вас бог, лейтенант. Уже смеркалось. Полицейские держали на прицеле людей, все еще стоявших на углах улицы по обе стороны участка, но мать Пене Амадора унесли, и казалось, что городок успокоился. Алькальд прошел прямо в камеру, где лежал убитый, приказал принести брезент и надел на труп шапочку и очки. Полицейский помог ему завернуть тело Пепе Амадора в брезент, и алькальд стал разыскивать по всем помещениям куски веревок и проволоки. Набрав побольше и связав их один с другим, он обмотал ими тело от шеи до щиколоток. Когда он закончил, с него ручьями лил пот, но было видно, что он испытывает облегчение - как будто труп был тяжелой ношей, которую он теперь с себя сбросил. Только после этого он включил в камере свет. - Достань лопату, заступ и фонарь, - приказал он полицейскому, - а потом позови Гонсалеса. Пойдете с ним на задний двор и выроете глубокую яму подальше, на задах - там суше. Слова звучали так, словно он придумывал каждое по мере того, как его выговаривал. - И зарубите себе на носу, - добавил он, - этот парень не умирал. Прошло два часа, а могилу все еще не выкопали. Алькальд увидел с балкона, что на улице нет никого, кроме полицейского, прохаживающегося от угла к углу. Включив свет на лестнице, он повалился в шезлонг в самом темном углу большой комнаты и перестал слышать доносящиеся издалека редкие пронзительные крики выпи. Его вернул к действительности голос падре Анхеля. Сперва алькальд услышал, как падре говорит с полицейским на улице, потом с кем-то, с кем пришел, и, наконец, узнал этот второй голос. Он оставался в шезлонге, пока не услышал их снова, теперь уже в участке, и не услышал первых шагов на лестнице. Тогда он левой рукой потянулся в темноте за карабином. Увидев его на верхней площадке лестницы, падре Анхель остановился. Двумя ступенями ниже стоял в коротком белом накрахмаленном халате и с чемоданчиком в руке доктор Хиральдо. Доктор улыбнулся, и его острые зубы обнажились. - Я разочарован, лейтенант, - весело сказал он. - Ждал целый день, что меня позовут делать вскрытие. Падре Анхель посмотрел на него своими кроткими прозрачными глазами, а потом перевел взгляд на алькальда. Алькальд тоже заулыбался. - Вскрывать некого, - сказал он, - поэтому вскрытия не будет. - Мы хотим видеть Пепе Амадора, - сказал священник. Алькальд опустил карабин дулом вниз и ответил, по-прежнему обращаясь к доктору Хиральдо: - Я тоже хочу, но что поделаешь? - И уже без улыбки добавил: - Пепе Амадор убежал. Падре Анхель поднялся еще на одну ступеньку. Алькальд направил на него дуло карабина. - Остановитесь, падре. Врач тоже поднялся ступенькой выше. - Слушайте, лейтенант, - все еще улыбаясь, сказал он, - у нас в городке сохранить что-нибудь в тайне невозможно. С четырех часов дня все знают: с этим мальчиком сделали то же, что дон Сабас делал с проданными ослами. - Пепе Амадор убежал, - повторил алькальд. Он следил за доктором, и потому, когда падре Анхель, воздев к небу руки, поднялся на две ступеньки разом, это едва не застало его врасплох. Он щелкнул затвором и застыл на месте, широко расставив ноги. - Стой! - крикнул он. Врач схватил священника за рукав. Падре Анхель зашелся кашлем. - Давайте играть в открытую, лейтенант, - сказал врач. Впервые за долгое время голос его звучал жестко. - Это вскрытие должно быть сделано. Сейчас мы раскроем тайну сердечных приступов, которые происходят у заключенных в этой тюрьме. - Доктор, - сказал алькальд, - если вы сделаете хоть один шаг, я вас пристрелю. - Он чуть скосил глаза в сторону священника. - И вас тоже, падре. Все трое замерли. - А к тому же, - продолжал алькальд, обращаясь к падре Анхелю, - вам, падре, надо радоваться: листки наклеивал этот парень. - Заклинаю вас богом... - начал падре Анхель и снова судорожно закашлялся. - Ну вот что, - снова заговорил алькальд, - считаю до трех. При счете "три" начинаю с закрытыми глазами стрелять в дверь. Раз и навсегда, - слова его были обращены теперь только к врачу, - с шуточками покончено, доктор, - мы с вами воюем. Врач потянул падре Анхеля за рукав и, ни на миг не поворачиваясь к алькальду спиной, начал спускаться. Вдруг он захохотал. - Так-то лучше, генерал! Вот теперь мы друг друга поняли. - Раз... - начал считать алькальд. Продолжения счета они не слышали. Когда падре Анхель на углу возле полицейского участка прощался с доктором, ему пришлось отвернуться, чтобы скрыть слезы на глазах, он казался подавленным. По-прежнему улыбаясь, доктор Хиральдо хлопнул его по плечу. - Не удивляйтесь, падре, - сказал он, - такова жизнь. У своего дома он остановился под фонарем и посмотрел на часы. Было без четверти восемь. Падре Анхель совсем не мог есть. После сигнала трубы, возвестившего наступление комендантского часа, он сел писать письмо. Полночь миновала, а он все еще сидел, склонившись над столом, в то время как мелкий дождь, словно школьный ластик; стирал вокруг него мир. Писал он самозабвенно, выводя ровные и немного вычурные буквы с таким рвением, что вспоминал о необходимости обмакнуть перо, уже нацарапав на бумаге одно, а то и два невидимых слова. На следующее утро после мессы он отнес письмо на почту, хотя знал, что до пятницы его все равно не отправят. Было сыро и туманно, и только к полудню воздух стал прозрачным. Залетевшая случайно в патио птица около получаса ковыляла, подпрыгивая, среди тубероз. Она пела одну и ту же ноту, но каждый раз брала ее октавой выше, пока нота не начинала звучать так высоко, что ее можно было слышать только в воображении. Во время вечерней прогулки падре Анхель не мог отделаться от впечатления, что весь день, начиная с полудня, его неотступно преследует какой-то осенний аромат. В доме Тринидад, пока он говорил с выздоравливающей об обычных в октябре болезнях, ему почудился запах, исходивший однажды вечером у него в комнате от Ребеки Асис. Возвращаясь с прогулки, он зашел в дом сеньора Кармайкла. Жена и старшая дочь были безутешны в своем горе, и при каждом упоминании о заключенном голос у них дрожал. Однако младшие дети были счастливы без отцовской строгости и сейчас пытались напоить из стакана чету кроликов, посланную им вдовой Монтьель. Вдруг падре прервал разговор и, начертив в воздухе рукою какой-то знак, сказал: - А, знаю - это аконит. Но это не был аконит. О листках никто не вспоминал. Рядом с последними событиями они выглядели, самое большее, курьезом из прошлого. Падре Анхель тоже высказал такое мнение во время прогулки и потом, после молитвы, когда беседовал у себя в комнате с дамами из общества католичек. Оставшись один, падре Анхель ощутил голод. Он пожарил себе зеленых бананов, нарезанных ломтиками, сварил кофе с молоком и заел все это куском сыра. Приятная тяжесть в желудке помогла забыть о неотступно преследующем запахе. Раздеваясь, чтобы лечь, и уже потом, под сеткой, охотясь за пережившими опрыскиванье москитами, он несколько раз рыгнул. Падре чувствовал изжогу, но в душе у него царил мир. Спал он как убитый. В безмолвии комендантского часа он услышал взволнованный шепот, первые аккорды на струнах, настроенных предрассветным холодком, и, наконец, песню из тех, что пелись прежде. Без десяти пять он проснулся и снова понял, что живет. Величественно приподнявшись, он сел, потер глаза и подумал; "Пятница, двадцать первое октября". А потом, вспомнив, сказал вслух: - Святой Илларион. Не умываясь и не помолившись, оделся. Застегнув одну за другой все пуговицы сутаны, обулся в потрескавшиеся ботинки на каждый день, у которых уже отрывались подошвы. Отворив дверь и увидев за ней свои туберозы, вспомнил строку песни. - "И там я останусь до смерти", - вздохнул он. Мина сильным толчком приоткрыла дверь церкви в тот самый миг, когда он в первый раз ударил в колокол. Подойдя к чаше со святой водой, она увидела, что мышеловки по-прежнему открыты и сыр в них цел. Падре отворил входную дверь до конца. - Пусто, - сказала Мина, встряхнув картонную коробку. - Сегодня ни одна не попалась. Но падре Анхель ее не слышал. Словно оповещая, что и в этом году, несмотря на все, в назначенный срок придет декабрь, рождался ослепительно ясный день. Никогда еще падре не ощущал так остро молчания Пастора. - Ночью была серенада, - сказал он. - Да, винтовочная, - отозвалась Мина. - Недавно только перестали стрелять. Падре впервые на нее посмотрел. На ней, невероятно бледной, как ее слепая бабушка, тоже была голубая лента светской конгрегации, но в отличие от Тринидад, которая была немного мужеподобной, в ней начинала расцветать женщина. - Где? - Везде, - ответила Мина. - Будто с ума посходили, разыскивая листовки. Говорят, в парикмахерской случайно подняли пол и нашли там оружие. Тюрьма переполнена, но говорят, что мужчины бегут в лес и кругом партизаны. Падре Анхель вздохнул. - А я ничего не слышал, - сказал он и двинулся в глубину церкви. Она молча последовала за ним к алтарю. - И это еще не все, - продолжала Мина. - Хотя был комендантский час и стреляли, ночью снова... Падре Анхель остановился и, прищурившись, посмотрел на нее прозрачными голубыми глазами. Мина, с пустой коробкой под мышкой, остановилась тоже и, нервно улыбнувшись, договорила.