й до самого бегства из Братиславы был любимым развлечением ребенка. Не надо. А вот гимназия, в которой учился Гавриэль. Стенли сопровождал отца, подавляя скуку. Братислава не производила на него впечатления. Реминисценции отца оставляли его равнодушным. Воспоминания... Когда в Будапеште их погрузили в этот страшный вагон, ему было почти двенадцать лет. По логике вещей Будапешт он должен помнить лучше Братиславы. Но улицы оживали, воскрешая далекие детские ощущения, и запахи, и звуки. И сразу за этим была боль, и голод, и страх. Их разлучили, как только за ними захлопнулись врата ада. Родителей увели навсегда. И Гавриэля. Рассказывали, что его, крепкого семнадцатилетнего юношу, приставили к печам в крематории. Рассказывали, что работавшие в крематории совершили побег. Кому-то вроде удалось спастись. Слухи были смутные, осторожные. Слухи обреченных. В начале декабря он впервые потерял сознание. А потом? Он не помнит, как их освободили советские солдаты. Расплывчатые картины в сумеречном сознании прыгали, словно несфокусированные кадры испорченного кинематографа. Он не помнит, каким образом советская больница превратилась в американский госпиталь. Только постепенно, уже к концу лета можно было отличить одну от другой выхаживавших его сестричек. Медленно, из ниоткуда выползала и становилась понятной английская речь. Он уже мог общаться с этим добрым американским майором, доктором Голдстайном. Тяжелые темно-красные яблоки пригибали к земле ветви в госпитальном саду на берегу Майна, когда Даниэль на смеси английского с венгерским и словацким рассказал доктору Голдстайну, что произошло с их семьей после бегства из Братиславы. Майор протирал очки и снова надевал их, не произнося ни слова. Перед рождеством доктор Голдстайн демобилизовался и вернулся в Нью-Йорк вместе с усыновленным Даниэлем. Новые родители оказались такими же золотыми, как родные, по которым мальчик долго не переставал тосковать. Случайно ли слово голд - золото - оказалось в корне обеих фамилий? Воспоминания... В молчании Голдстайны подошли к гостинице. Даниил не мог вынырнуть из прошлого. Стенли нагулял аппетит и мечтал о свиной отбивной с ребрышком и бутылке хорошего сухого красного вина. Белбой выкатил тележку с двумя чемоданами и погрузил их в багажник такси. На заднее сидение сел красивый атлетически сложенный молодой человек. Рядом с водителем - старик с вязаной ермолкой на голове. Евреи - подумал Стенли. Но до чего же этот старик похож на отца! Впрочем, все старые евреи похожи друг на друга. Такси тронулось. В тот же миг Стенли забыл неизвестно как возникшую сентенцию. Утром они поехали на еврейское кладбище. Даниил помнил бабушку и дедушку. Он их очень любил. Они умерли почти одновременно перед самым разделом Чехословакии. Даниэлю было уже почти шесть лет. Его не взяли на похороны. Но потом, когда установили памятники, они приехали на кладбище всей семьей. Он помнил эти памятники. Он помнил, где они находятся не хуже, чем улицы Братиславы, вблизи их дома. Даниил был уверен, что сейчас без труда найдет дорогие могилы. Только до того, как они вошли в ворота. Они стояли одни перед густыми зарослями крапивы, репейника и чертополоха, скрывавшими поваленные и разбитые надгробья. Даниил беспомощно озирался. Стенли увидел у сторожки старого словака, по-видимому, если судить по внешнему виду, просящего милостыню. Даниил обратился к нему, с трудом извлекая из памяти крохи слов на словацком языке. Оказалось, старик служил сторожем, а в сторожке даже есть книги захоронений. Даниил назвал имена - Эстер и Моисей Гольдманы. . Старый сторож как-то странно посмотрел на этих американцев (он определил в них американцев еще до того, как они обратились к нему) и быстро направился вглубь кладбища по едва заметной тропинке. Через несколько минут, в репьях до самого пояса, они пробрались к расчищенному островку в море заброшенности и тлена. Две вымытых черных мраморных плиты чуть ли не до поверхности погрузились в землю, в многолетние слои сгнивших сорняков. Даже Стенли почувствовал незнакомый трепет у могил прабабушки и прадедушки. - Но каким образом эти могилы?.. - Даниил провел рукой от одного памятника к другому, а затем - к окружавшей их крапиве и чертополоху. - Понимаете, господин, я и сам удивляюсь. Понимаете, надо же такое, вчера пришли два господина, старый и совсем молодой. По-моему, они израильтяне. Они попросили найти могилы Эстер и Моисея Гольдмана. Старый господин даже знал номер участка и ряда. Я проверил по книге. Так и есть. А потом мы три часа искали. А потом еще часа два расчищали. Старый господин был в ермолке. Он сказал, что он внук захороненных. А его внук вытащил ермолку из кармана и сказал молитву на языке, на котором когда-то здесь молились. А старый господин заплакал. А потом он очень щедро заплатил мне. Простите, господин, но мне сдается, что вы похожи на старого господина. Стенли подумал о двух евреях, которых вчера вечером увидел у входа в гостиницу, но решил, что разумнее промолчать. Даниил тоже заплатил щедро. В такси он сидел, всем корпусом поддавшись вперед. Гостиниц в Братиславе хватает. Вчера вечером по пути в свой "Форум" они прошли мимо "Данубы". Начнем с "Форума". Даниил не мог скрыть волнения, когда спросил у администратора, не остановились ли у них два израильтянина, старик и юноша. - У нас останавливается много израильтян. Но именно вчера вечером улетели домой пожилой господин и юноша. - Умоляю вас, покажите мне регистрационную книгу! - Я был бы рад оказаться вам полезным, но мы не имеем права показывать регистрационную книгу посторонним. Только полиции. - Я знаю. Но поймите, возможно это был мой брат, которого я не видел и о котором не имею представления пятьдесят два года. - Увы, господин, я не имею права. Стенли молча положил двадцатидолларовую купюру. Администратор молча спрятал ее в ящик, молча достал регистрационную книгу и молча указал карандашом нужную строку. Так. Захави Гавриэль. Захави? Даниил не знал, что наиболее близкий перевод на иврит фамилии Гольдман - Захави. Захав - золото. Но какое это имело значение! Гавриэль! Захави Гавриэль 1927 года рождения. Это он! Место рождения Братислава, Чехословакия. Конечно, Гавриэль! Брат! Стенли записал адрес и номер телефона. - Так, сын, у нас еще ночь. Через два часа позвоним. - В Израиль? - Домой. Мы немедленно летим к Гавриэлю! - Не разумнее ли сперва позвонить? -Не надо звонить. Это Гавриэль. Это мой любимый брат. Не надо звонить. Не будете ли вы так добры заказать нам билеты на ближайший рейс в Израиль? - Спросил он у администратора - Увы, господин, ближайший рейс только через шесть дней. Самолет из Братиславы в Тель-Авив только один раз в неделю. Если это срочно, можно лететь из Вены или из Праги. Гавриэль подстригал траву и без того безупречно ухоженного газона. Но ведь три недели жена не прикасалась ни к траве, ни к розам, ни к бугенвиллии. Сад и лужайка держатся только на нем. Три недели он с Роненом путешествовал по местам, которые кровоточили в нем незаживающей раной. Мазохизм? Нет. Когда-нибудь это следовало осуществить. А сейчас, как ему казалось, не было лучшей возможности, а может быть, даже единственной возможности наставить Ронена на путь истинный. Ронен славный мальчик. Объективно. Не потому, что он внук. Бригадный генерал, командир одной из самых престижных дивизий, - Ронен прослужил в ней три года, - говорил Гавриэлю, в роте которого он был когда-то солдатом, что Ронен образцовый воин. Генерал уговаривал его остаться в армии, считая, что военная карьера - его естественное будущее. Но Ронен сказал, что по горло сыт рамками и ограничениями, что он мечтает несколько месяцев поскитаться по Индии, Непалу, по Дальнему Востоку или по джунглям Южной Америки. А там будет видно, какую дорогу выбирать. Обычное поведение многих израильских юношей и девушек, отслуживших армию. Какая-то непонятная склонность к авантюризму. Но прибавляет ли это любовь к своей стране? А может быть прибавляет? Порой Гавриэль сомневался и обвинял себя в старческой нетерпимости. Мол, мы были другими. Ну, были. Действительно, разные. Так ведь и время разное. И все же... У него лучшее в Израиле собрание записей фортепьянных концертов, а Ронен слушает грохот кастрюль, вообще не имеющий никакого отношения к музыке. Но ведь солдатом он был хорошим. Может быть, что-то изменилось в мире и вместе с миром изменилась молодежь? И все-таки, зачем парням нужна серьга в ухе? Или почему бейсбольная кепка должна быть повернута козырьком к заднице? Дальний Восток!.. Мы, небось, не мечтали ни о каких Непалах и южно-американских джунгли, а после армии строили страну. Вот он, например, ушел из армии в знании майора. Мог сделаться каким-нибудь чиновником, или открыть свое дело. Но предпочел стать строительным рабочим. Был плиточником, плотником, сантехником, штукатуром, электриком. Только овладев всеми строительными профессиями, стал подрядчиком. Миллионов не нажил. Удовлетворился скромным достатком. Много ли человеку надо? Коттедж у него не шикарный, но вполне приличный. Места в нем достаточно не только для двоих, но и для детей и внуков, хотя у них свое неплохое жилье. Дочь и сын стали врачами. Отец был бы доволен своими внуками. Гавриэль рано ушел на пенсию - в шестьдесят лет. Сейчас он мог уже полностью, посвятить себя философии. Именно философия была причиной его ухода из армии, в которой, - никто не сомневался в этом, - его ждали генеральские погоны. Именно философия была причиной того, что он не стал очень состоятельным подрядчиком. Зато фундаментальное знание философии от Декарта и Спинозы до Бердяева и Бергсона позволяет ему забавляться неуютностью этих прекраснодушных левых профессоров, когда он, человек без формального образования, появляется на их семинарах. Сколько из этих занимающих кафедры трепачей не сдали бы ему экзамена по Канту и даже по Марксу, которого они, занявшие университетские должности благодаря протекции правивших социалистов, считают философом! Не доходит до них, что своим слякотным либерализмом они разрушают страну. Пожалуй, и до него не очень скоро дошло. Его тоже в молодости привлекали социалистические лозунги. Он уже имел представление о Платоне, Аристотеле, Демокрите, а к Библии даже не прикасался. И это после всего пережитого. А может быть, благодаря пережитому? Только потом, изучая философов, он снова и снова обращался к Библии, а, надев ермолку, каждую неделю внимательно, словно впервые, вникал в очередную главу и в комментарии к ней. Его попытки приобщить к Библии Ронена натыкались на иронический скептицизм старшего внука. Гавриэль часто повторял ему фразу, - которой нередко сбивал спесь с противника во время дискуссии: "Не принимай воображаемого за действительное, если оно противоречит факту". Но, в отличие от университетских профессоров, Ронен только насмешливо улыбался, услышав эту фразу. Изо всех сил Гавриэлю хотелось удержать внука от поездки. Он верил, Ронен не пристрастится к наркотикам, что, к сожалению, случалось с некоторыми во время таких поездок. Но лучше бы без соблазнов. И тогда он прибегнул к не весьма желательному средству. Гавриэль никогда не рассказывал об Освенциме, о невероятном побеге, о чуде спасения, о партизанском отряде, воспоминания о котором даже сейчас переполняли его гордостью. Конечно, только случаем можно объяснить, что он наткнулся именно на этот партизанский отряд. Командиром оказался еврей, опытный и смелый офицер Красной армии. Отряд был интернациональным. На равных в нем воевали украинцы, русские, поляки, словаки, мадьяры и даже два немца. Разведкой командовал до сумасшедствия храбрый еврей. В совершенстве владея немецким, французским и румынским языками, он обычно работал под немецкого майора инженерных войск. Гавриэль воевал непосредственно под его началом и вскоре стал правой рукой командира. За смерть родителей он кое-что взыскал с немцев. Сколько пассажирских поездов с офицерами и солдатами, сколько воинских эшелонов они взорвали! О Даниэле он ничего не знал ни тогда, ни сейчас. Все многочисленные попытки получить какие-нибудь сведения о любимом младшем брате заканчивались ничем. Ронен как-то, еще будучи ребенком, спросил у него, зачем деду нужны цифры на предплечье. Гавриэль впервые нарушил правило не уходить от вопросов ребенка. В тот день он чуть было не согласился с предложением зятя, отца Ронена, отличного пластического хирурга, убрать это рабское тавро. И вот сейчас он рассказал Ронену о гетто в Будапеште, об Освенциме, о партизанском отряде, о том, что обязан посетить места кошмаров своей юности, что это долг перед уничтоженными. Бабушка, как известно Ронену, не очень крепка, чтобы сопровождать его в такой поездке. У детей свои планы на отпуск. А Ронен сейчас свободен. Если ему это в тягость, придется поехать одному. Ронен согласился не раздумывая. Похоже, за эти три недели внук повзрослел больше, чем за три года службы в армии. Во всяком случае, о поездке, которую Гавриэль считал авантюрой, речь больше не заходила. У калитки остановилось такси. Гавриэль выключил мотор косилки. С интересом и недоумением он наблюдал за тем, как таксист под присмотром молодого джентльмена открыл багажник и стал извлекать чемоданы. И вдруг из автомобиля появился... Господи Всемогущий! Да ведь в этом не может быть сомнений! Даниэль! - Даниэль!!! - Он выскочил из калитки и схватил в объятия Даниила. Господи! Он ведь так любил своего братика, этого ребенка, так любил! Они замерли, обнявшись, молча, только плечи вздрагивали конвульсивно. Стенли, лишенный эмоций Стенли, смахнул слезу. Он унаследовал от отца надежную веру в неразрывную цепь причинно-следственных связей, в которой каждое звено доступно логическому анализу. И вдруг такая необъяснимая встреча. Невероятно! Таксист выгрузил чемоданы и молча смотрел, понимая, что происходит нечто необычное. Впрочем, они ведь в Израиле. Все здесь необычное. Первым заговорил Даниил. По-английски. Только на этом языке он мог полностью выразить себя. Гавриэль понял, и дальше общение продолжалось уже только по-английски. Добро, кроме жены и младших внуков, детей сына, все свободно владели английским языком. За праздничным столом, накрытым на террасе, Даниил повторил для всех то, что рассказал Гавриэлю - посещение кладбища в Братиславе и последующие за этим действия. Ронен приехал позже всех. После взаимных представлений, в которых не было необходимости, - дед и его брат были похожи как близнецы, - Ронен полуобнял Стенли и насмешливо спросил: - Uncle Sam? - Uncle Stanly , - в тон прозвучал ответ, и они оба рассмеялись. Вместе с пиджаком и галстуком Стенли снял с себя снобистское высокомерие. В этот теплый израильский вечер, в этой теплой семье, в которой он сразу почувствовал себя родным, ни в галстуке, ни в высокомерии не было необходимости. Ронен с неприсущей ему серьезностью впитывал в себя рассказ Даниила, находясь, казалось, и здесь и одновременно в другом измерении. Когда Даниил закончил рассказ о полете из Вены, Ронен поднялся и скрылся в доме. Появился он на террасе минуты через две. На буйной его шевелюре красовалась бело-голубая праздничная ермолка деда. Гавриэль внимательно посмотрел на внука. Он не спросил, но Ронен расслышал удивленный вопрос и, улыбнувшись, ответил: - Все очень просто. У моего дорогого деда есть любимое изречение: "Не принимай воображаемое за действительное, если оно противоречит факту". Но в данном случае факту ничто не противоречит. Не так ли, Гавриэль? 1997 г. НАСЛЕДНИК Профессор обычно посещал синагогу не чаще трех раз в году - в Йом-Кипур и в дни годичного поминовения родителей, хотя считал себя верующим с того далекого довоенного времени, когда носил красный галстук пионера, чтобы не отличаться от других еврейских детей в забытом Богом подольском местечке. У выдающегося математика уже давно было рациональное объяснение его веры. И его нерелигиозности. Но в течение последних четырех недель профессор каждую среду приходил в синагогу. Не на богослужение. На лекции рава Бен-Ами. Несколько месяцев назад профессор услышал от русскоязычных соседей о необычном раввине. Знакомые рассказывали, что рав Бен-Ами читает лекции на русском языке, и замершая аудитория слушает его с раскрытыми ртами. Даже твердокаменные атеисты посещают эти лекции. Интересно невероятно! Освещенные невидимым лучом оживают лица и события, описанные в Танах"е. Говорили, что рав Бен-Ами был в Москве блестящим студентом-химиком, потом защитил диссертацию, что, приехав в Израиль, поступил в ешиву и стал раввином. Фамилию он сменил на Бен-Ами не то в ешиве, не то еще в Москве. Просто так, из любопытства, подстегиваемого скепсисом, профессор заглянул в синагогу выяснить, что там приводит в восторг его знакомых. Скепсис был в какой-то мере обоснованным. Не потому ли кандидат химических наук поступил в ешиву, что не сумел найти места, соответствующего положению? Профессор вспомнил свой приезд в Израиль. В аэропорту, заполняя документы, израильский чиновник спросил, какая у него специальность. - Математик, - ответил профессор. Ему и в голову не пришло, что тупой малообразованный чиновник сможет интерпретировать это по-своему. Но тот смог. И в документах профессора, труды которого были знамениты во всем математическом мире, появилась запись "учитель математики". В течение нескольких месяцев длилось тягостное знакомство профессора с израильским чиновничьим миром, который олицетворял тот первый узколобый чиновник. Кто знает, чем бы завершилось это знакомство, если бы профессор не получил приглашение занять кафедру в одном из американских университетов? Жена, уставшая от сражений, согласилась немедленно. Но профессор возразил. Не для того он уехал из Советского Союза, чтобы снова оказаться не в своей стране. Чиновники внезапно пробудились. Если человека покупают американцы, значит ему есть цена. Не потому ли кандидат химических наук стал раввином, что израильские чиновники не сумели определить, стоил ли он чего-нибудь? Но уже во время первой лекции пришлось признаться, что скепсис был неуместен. В течение двадцати трех лет, прожитых в Израиле, у профессора была возможность слушать очень хороших лекторов, в том числе и раввинов. Иврит уже давно не был препятствием для полноценного восприятия. Но такие лекторы, как этот молодой человек, действительно рождаются нечасто. Дело даже не только в манере изложения, в образной речи и богатейшем словарном запасе. Никакая риторика не могла бы произвести такого впечатления, не будь она одухотворена глубокой верой и убежденностью. Профессор знал, что материал собственных исследований, особенно трудно давшихся, выстраданных, ставших существенным вкладом в науку, он излагал лучше, чем обычный курс топологии. Освещения темы на каждой лекции рава Бен-Ами были неожиданными. Событие, описанное в Торе, - а профессор в глубине души гордился отличным знанием текста даже в оригинале, - вдруг оказывалось почти незнакомым. Во всяком случае, при прочтении этого текста у профессора никогда не возникало такого видения и таких ассоциаций. Рав Бен-Ами рассказывал о библейском событии так, словно был его очевидцем. Вот и сейчас, эпизод, когда Эйсав, почитая родителя, решил приготовить Ицхаку самое изысканное блюдо, и для этого целый день охотился на оленя, подвергая свою жизнь опасности, вдруг приобрело неведомый ранее глубокий философский смысл. Сколько раз профессор видел изображение двух скрижалей завета с десятью заповедями! Но только сейчас рав Бен-Ами донес до него глубокий смысл того, что заповедь "Почитай отца твоего..." написана на первой скрижали, еще до запретов "Не убий", "Не прелюбодействуй", "Не укради". У старого скептика возникли некоторые сомнения и ему захотелось обсудить с равом эту проблему с глазу на глаз. Поэтому, в отличие от многих слушателей, он не стал задавать вопросов, а дождался, пока опустела синагога. Рав, воплощение любезности, усадил профессора рядом с собой и весь превратился во внимание. Словно пришел к нему старый добрый знакомый. Опытный ученый не клюнул на эту приманку. Но уже потом, вспоминая начало беседы, профессор заметил, что разговаривать с этим молодым человеком было так же интересно, как со своими юными талантливыми коллегами. Не ощущалась разница в возрасте. - Два положения, уважаемый рав, заставили меня обратиться к вам с вопросом. Во-первых, почему вы считаете, что Эйсав захотел приготовить Ицхаку изысканное блюдо из почтения к родителю, а не из желания получить отцовское благословение? И второй - если я хорошо помню этот текст, там даже не упоминается охота на оленя или опасности, которым подвергался Эйсав. - Отвечу сперва на второй вопрос. Вы, безусловно, знаете, что существует устная Тора и рабанические источники, написанные на ее основе. Вот откуда сведения об охоте Эйсава. А теперь ответ на первый вопрос. Ицхак попросил Эйсава принести ему пищу. У Эйсава не было никаких сомнений в том, что он получит благословение. Одно лишь желание приготовить отцу самое изысканное блюдо заставило его пойти на охоту. - Выходит, Эйсав был наказан за добродетель, а Иаков награжден за обман? - Так может показаться, если читаешь Тору как беллетристику, а не как, скажем, учебник органической химии. Во-первых, не Иаков, а его мать Рывка была автором обмана. Во-вторых, этот обман стал судьбоносным для нашего народа, что, конечно, не делает обман легитимным. Иудаизм не оправдывает обмана даже для достижения святой цели - обмана во благо. И хотя, в-третьих, не Эйсав, а Иаков унаследовал веру отца и деда в единого Творца, а именно это было необходимо для дальнейшего хода истории, он дважды был наказан за обман. Сперва обманут Лаваном, а затем, еще более тяжко, при обстоятельствах, почти подобных тем, при которых Эйсав потерял отцовское благословение. - Не понимаю. - Элементарно. Иаков послал любимого сына Иосифа разыскать братьев, пасущих стада. И сын исчез. Иаков поверил солгавшим сыновьям, что Иосифа растерзали звери. - Да, но ведь, выражаясь шахматным языком, это была многоходовая комбинация. Не будь Иосиф продан в рабство, не стань он затем фактическим правителем Египта, Иаков и его потомство погибли бы от голода в Ханаане. И завершилась бы на этом история еврейского народа. - Безусловно. Но каково старому Иакову долгие годы пребывать в трауре по любимому сыну, первенцу любимой жены Рахели? Разве это не наказание? Но мнимый грех Иакова, ко всему еще, искупал Иосиф, брошенный в яму, проданный в рабство исмаилитам, страдавший в египетской тюрьме. - Выходит, дети расплачиваются за грехи родителей? - В какой-то мере. Вспомните заповедь на скрижали: "Я, Господь Бог твой, Бог ревнитель, карающий за вину отцов до третьего и четвертого рода, тех, которые ненавидят Меня, и творящий милость до тысячных родов любящих Меня и соблюдающих заповеди Мои". Наследники обязаны отдавать долги родителей. Кстати, если я не ошибаюсь, вы не религиозны? - Вы правы. Я просто верующий. - Вы стали верующим уже здесь? - Нет. В Израиль я приехал двадцать три года тому назад. А верю я столько, сколько помню себя. Я родился в семье религиозных евреев. Но даже если бы не это, я мог бы точно указать день, когда моя вера приобрела, если можно так выразиться, материальное основание. Мы жили в подольском местечке Смотрич. Рав Бен-Ами посмотрел на профессора, как ему показалось, еще внимательнее, чем прежде. В ту пору мне было восемь или девять лет. Помню, это случилось во время голода. В группе, - в школе тогда еще не было слова "класс", классом называли только общественную формацию, обществоведение мы уже проходили, - так вот в группе я чувствовал себя весьма неуютно. Отца все время тягали в ГПУ и сажали в тюрьму за "золотуху". Сколько нас не обыскивали, золота так и не нашли, потому что его не было. Но ГПУ не унималось. А в группе соседский мальчик Герш не оставлял меня в покое, называя нэпманским отребьем, кулаком и еще как угодно. Ему-то было хорошо. Его отец Велвл был коммунистом. Мои родители говорили, что до прихода большевиков в нашем местечке не было более отъявленного бездельника, чем этот никчемный человек. Велвл раскулачивал трудолюбивых крестьян в соседних селах. И вообще, как говорили тогда, он был шишкой. В тот несчастный день все евреи местечка заполнили выложенные булыжником улицы, окружавшие синагогу. Синагога у нас была знаменитая. Мне, ребенку, она вообще представлялась грандиозной. Большое двухэтажное здание. Причем, этажи не нынешние. Высокая крутая двухскатная крыша из оцинкованного железа. Фигурные металлические украшения на углах, у водостоков. А на коньке - шестиконечная звезда. В тот день евреи толпились вокруг синагоги, но войти в нее не могли: власти приказали разрушить это здание - опиум для народа. В соседнем селе уже разрушили церковь. Люди стояли, как на похоронах. Пришли и украинцы. И они молчали. Чины из окружкома партии, из округисполкома и ГПУ уговаривали людей взять привезенные на подводе инструменты и приступить к разрушению. Но не только евреи, даже украинцы не соглашались. Украинцам предложили хлеб. Вы знаете, что значил в ту пору хлеб? Но ни один из них не согласился принять участия в разрушении синагоги. Они говорили, что Бог не простит такого святотатства. И тогда из толпы вышел наш сосед Велвл, отец моего заклятого врага Герша. Он взял тяжелый колун и полез на крышу. К стене была приставлена лестница, связанная из трех частей. Во всем местечке не оказалось лестницы, достающей до крыши. По скату на четвереньках Велвл дополз до конька и занес над головой колун, чтобы сбить шестиконечную звезду. Колун, вероятно, был Велвлу не по плечу, даже если бы тот стоял на ровной поверхности, а тут - крутой скат. Велвл покатился по крыше вниз, и, увлекая за собой оторвавшийся водосток, плюхнулся на булыжник. Власти похоронили его с почестями. Семья его вскоре покинула местечко, и я избавился от злейшего врага. Не знаю, куда они уехали. В тот день на всю жизнь я запомнил слова украинцев, что Бог не прощает святотатства. В тот день моя вера стала осознанной, выражаясь фигурально, приобрела материальный субстрат. Синагога осталась целой даже после немецкой оккупации. Правда, власти использовали помещение для своих нужд. Я уже не помню, кто и когда снял с конька звезду Давида. И, конечно, мне неизвестна судьба этого человека. Но судьба Герша, злейшего врага моего детства, еще долго занимала меня. Рав Бен-Ами задумчиво поглаживал аккуратную черную бороду, скрывавшую узел галстука. Молчание несколько затянулось. Рав вздохнул и спросил: - Вас и сейчас занимает судьба Герша? Профессор неопределенно приподнял плечи. Рав Бен-Ами улыбнулся и начал неторопливый рассказ: - Семья поселилась в Москве. Герш, вернее, Гриша (всем было известно, что его отца убили кулаки) был активным пионером, затем - комсомольцем. Во время войны он закончил военно-политическое училище и стал комсоргом полка. После войны он продолжал служить в армии и вышел на пенсию в звании полковника. Сына своего он воспитывал в абсолютной преданности идеалам марксизма-ленинизма. Все у него в семье складывалось нормально до пятнадцатилетия сына. Но тут у них начались идеологические разногласия. Став студентом, сын фактически прервал связь с отцом. Это в какой-то мере устраивало обе стороны. Конфликт всплыл на поверхность, когда сын, взрослый независимый мужчина, имевший свою семью, подал документы на выезд в Израиль. Не могу ничего сказать по поводу того, как Григорий Владимирович воевал на фронте, но тут он, можно сказать, закрыл амбразуру своим телом. Выезд сына - можно сказать, еще одна из множества трагедий, которые вам, вероятно, известны. Вот, собственно говоря, все, если не считать того, что в прошлом году Григорий Владимирович скончался в полном одиночестве. Жена его умерла еще пять лет тому назад. - Откуда у вас такие подробности? И почему вы думаете, что мой Герш - тот самый человек, о котором вы рассказали? - О. это элементарно, - улыбнулся рав Бен-Ами, - я не думаю, а знаю. Григорий Владимирович - мой родной отец. 1995 г. ШМА, ИСРАЭЛЬ! - Квод ха-рав, я пришел к вам с просьбой. - Требуй, мальчик, требуй, Одед. У тебя сейчас есть право не просить, а требовать. Одед смущенно заерзал на стуле. В сентябрьский полдень, все еще по-летнему жаркий, на Одеде, как и обычно вне базы, были легкая тенниска, джинсы и сандалии на босу ногу, что несколько не соответствовало цели визита к раву Лоэ, одному из наиболее просвещенных и уважаемых раввинов. Даже кипу, балбес, не догадался надеть. - Квод ха-рав. я собираюсь жениться. - Мазаль тов. - Я знаю, что вы не проводите свадьбы. Но мне бы очень хотелось, чтобы именно вы женили нас. - Договорились. Так кто же твоя избранница? - Очень хорошая девушка. Тоже солдатка. Я приведу ее к вам, когда вы разрешите. Рав Лоэ просмотрел несколько страниц настольного календаря. - Как насчет третьего дня, скажем, в шесть часов вечера? - Отлично. Спасибо огромное. И еще одна просьба, если вы настолько любезны. На свадьбе вместе со мной будут все десять ваших мальчиков. Я понимаю, что это не вполне соответствует нашей традиции, но не сможете ли вы как-нибудь в любой момент, какой вы посчитаете удобным, вставить ту самую фразу, произнесенную вами, когда вы стояли на табуретке?. Эх, если бы сейчас вы смогли произнести ее так, как вы произнесли ее в том холодном каменном дортуаре... Долгое молчание заполнило кабинет раввина. Казалось, фолианты с позолоченными корешками и старые потрепанные книги на стеллажах от пола до потолка вдоль стен чутко прислушиваются к мыслям своего хозяина. ...Длинная дорога из Тулузы в аббатство, затерянное в складках Пиренеев, дорога вдоль левого берега Гарроны через Мюре, такая знакомая дорога, такой знакомый город, разбудивший в нем бесчисленные воспоминания, большей частью печальные, связанные с его сиротством. Черный "Опель-капитан", все еще эсэсовски-немецкий, пахнущий войной и оккупацией, хотя его владелец, высокопоставленный чиновник французского министерства внутренних дел, из шкуры лез, чтобы убедить рава Лоэ в том, что без его, чиновника, участия не была бы достигнута победа над проклятыми бошами... Интеллигентный пожилой аббат в огромном холодном кабинете. Аббат, чья глубокая вера должна была избавить его от присущих человеку чувств. Произнести ту самую фразу... Конечно, на свадьбе ее не произносят. Допустим, он что-нибудь придумает. Но как объяснить Одеду, что только тогда, стоя на табуретке в полутемном дортуаре с пятьюдесятью детскими, наспех сколоченными топчанами, он смог так произнести эту фразу? Как объяснить ему, что это Создатель произнес ее его устами? - Дорогой мой Одед, я попытаюсь. Но свадьба, к счастью, не то событие, которое может вызвать у меня эмоции, подобные тем, возникшим двадцать два года тому назад. Попытаюсь. У меня сложилось впечатление, что твое сердце не плавится от любви к Франции? - Не плавится. Вы же видите, как повел себя де Голь во время войны и как он ведет себя сейчас, спустя три месяца после нашей победы, вызвавшей изумление и восхищение во всем цивилизованном мире. Только не во Франции. - Но если я не ошибаюсь, ты командуешь эскадрильей, которая летает на французских самолетах? - Да, у нас "Миражи". Хорошая машина. А в наших руках она даже лучше, чем считали ее французские конструкторы и испытатели. Вы знаете, квод ха-рав, как мы уничтожили египетскую авиацию? Рав Лоэ вскинул бороду, демонстрируя предельное внимание. - Русские советники уверили египтян в том, что их аэродромы практически неуязвимы. Они знали, что радиус действия "Миражей" едва позволит нам атаковать аэродромы с северо-востока. А для этого нам пришлось бы преодолеть сильнейшую русскую противовоздушную оборону в Синае, на Суэцком канале и на восточном берегу Нила. Это было бы самоубийством для израильской авиации. Но мы приучили "Миражи" летать на одном моторе, расходуя почти вдвое меньше горючего. Таким образом мы чуть ли не удвоили их радиус действия. Обычные летчики смогли бы пролететь так, скажем, несколько десятков километров. А мы на одном моторе полетели над Средиземным морем, атаковали аэродромы с запада, откуда нас не ожидали, и на одном моторе вернулись домой. Но, вероятно, мы смогли бы это сделать и на русских и на американских самолетах. А что касается французов, то уважение к вам не позволяет мне произнести слово, которым мы их называем. Рав Лоэ кивнул. Он знал французов лучше этого мальчика. Он знал. Этот, в "Опель- капитане" удивлялся его французскому языку, его произношению. Министерство внутренних дел, безусловно, собрало досье на раввина, въевшегося в печенки высоких французских инстанций, требовавшего возвращения уцелевших еврейских детей, спрятанных в монастырях. Но какую информацию оно могло собрать о человеке, который во Франции никогда не был раввином, а в детстве носил фамилию приютившей его семьи? У рава тоже не было информации о попутчике, но черный немецкий автомобиль, принадлежавший какому-нибудь эсэсовцу, был очень сродни напарфюмеренному французу. Даже в самом изысканном обществе, выставлявшем напоказ свой либерализм и терпимость, рав Лоэ безошибочно улавливал присутствие колебательных частот антисемитизма, как глубоко его бы не пытались упрятать. По пути из Тулузы чиновник несколько раз возвращался к его французскому языку, и рав Лоэ, чтобы отделаться от вопросов, в конце концов, сказал, что глубокое изучение иностранных языков - его хобби. На таком же уровне, как французским, он владеет немецким, английским, польским, русским и, естественно, ивритом и языком идиш. Он только не объяснил, что, осиротев, из Вильно был отправлен к тетке в Мюре, где окончил гимназию, а в Тулузе - два курса политехнического института. Он не рассказал о внезапном зове сердца, заставившем его, лучшего студента, блестящего математика, внезапно оставить политехникум и вернуться в Польшу, чтобы продолжить длинную цепь потомственных раввинов Леви-Лоэви-Лоэ. Он не рассказал о застенках НКВД и двух годах в концентрационном лагере на Печоре, отличной школе русского языка, где он освоил даже идиомы, которые не сыщешь ни в одном словаре. Он не рассказал о том, как с группой освобожденных польских граждан приехал в Иран, каких усилий стоило ему добраться до Палестины и попасть в английскую армию. Он не рассказал, как, уже будучи боевым офицером, не сумел вовремя приехать в концентрационный лагерь Бельзен, чтобы спасти более двадцати тысяч евреев, уцелевших после отступления немцев. Англичане накормили жирной свининой умиравших от дистрофии людей, и рав Лоэ уже застал трупы - наверно, неумышленный результат гуманизма англичан. Он не рассказал, что его миссия во Францию - не только инициатива видного раввина, что он послан подпольной организацией, осуществляющей нелегальную репатриацию евреев в Палестину. Но эту часть его биографии чиновник министерства внутренних дел, вероятно, знал. И может быть, только то, что рав Лоэ сейчас воевал против англичан, в какой-то мере приглушало антипатию к нему француза. Они выехали из Тулузы часа в четыре после полудня, надеясь еще засветло попасть в аббатство. Но горные дороги не очень способствовали быстрой езде даже на "Опеля", а за ними еще плелся доживающий свой век небольшой автобус. Дважды они сбились с пути. Под массивную арку аббатства въехали уже в темноте. Пожилой интеллигентного вида аббат принял раввина и чиновника в своем огромном кабинете, куда их проводил монах. Обстановка кабинета была более чем скромной - помещение схимника. Большой дубовый стол со стопкой книг на нем. Простое грубое кресло. Два простых стула по другую сторону стола. Два ряда таких же стульев у стены. Только богатое распятие над головой аббата не соответствовало обстановке кабинета: серебряный Иисус на кресте из черного полированного дерева. Аббат пригласил посетителей сесть, не подав им руки. Рав Лоэ начал без предисловия: - Уважаемый аббат, вы осведомлены о цели моего визита. У нас есть абсолютно достоверные сведения о том, что ваше аббатство спасло и приютило еврейских детей. Пославшая меня организация и я лично не находим нужных слов, чтобы выразить вам благодарность за вашу смелость и благородство. Сейчас, благодарение Всевышнему, эти дети вне опасности. Мы были бы вам не менее признательны, если бы вы возвратили нам спасенных детей. - Уважаемый Рабби, вам известно, что творилось во Франции. Мы выполнили свой долг, то, что обязаны были сделать истинные христиане: мы приютили сирот. Сейчас у нас в аббатстве воспитываются пятьдесят детей. Я не знаю, есть ли среди них еврейские дети. Для меня не имеет значения факт рождения в еврейской семье. Все они - живые души, которые должны служить нашему господу Богу, чтобы отблагодарить его за спасение. - Уважаемый аббат, я приехал к вам не для теологической дискуссии. Мне не хотелось бы ущемлять ваших чувств, тем более, что нам известно ваше личное благородство и ваш, можно сказать, героизм во время участия в Сопротивлении. Но вы, к превеликому сожалению, исключение. Добрые католики в вашей стране и на востоке приложили руку к уничтожению большей части моего народа в Европе. Это миллионы человеческих жизней. Глава вашей церкви тоже имеет отношение к геноциду моего народа. Сейчас каждый еврей представляет для нас огромную ценность. Тем более, что речь идет не о возрождении европейского еврейства, а о возрождении еврейского государства. - Абсурд! - вскипел аббат и тут же устыдился своей вспышки. - Простите, уважаемый Рабби. Рав Лоэ спокойно кивнул. Он отлично понимал, что сейчас творится в душе аббата. Вероятно, не следовало упоминать возрождение еврейского государства. Главным доводом католической церкви, что именно она наследница Библии, врученной Моисею, были факты наказания евреев Господом, разрушившим их Храм и их государство, лишившим их Своей избранности. Возрождение еврейского государства ставит под сомнение основной постулат христианства. Аббат, конечно, знает, что творится сейчас в Палестине. Умный человек не может не сделать из этого выводов. Возрождение еврейского государства очевидно. Христианству придется выдумывать новые доказательства правомерности существования своего учения. Чиновник министерства внутренних дел, безучастно наблюдавший за беседой двух священнослужителей, сейчас впервые почувствовал отсутствие антипатии к еврею. Он так ненавидел англичан, что перспектива их изгнания из Палестины примирила его с людьми, не имеющими права на существование. Рав Лоэ почувствовал перемену в настроении этого антисемита и решил при необходимости воспользоваться ею, играя антианглийской картой. - Уважаемый аббат, я не сомневаюсь в том, что вам, так же как мне, известен текст конца третьей книги Пятикнижия. Вы называете ее "Левит". Господь вручил нам ее под именем "Ваикра". Мы принадлежим к разным религиям, но оба мы верующие люди. Мы знаем, что Он исполняет свои обещания. В конце книги "Ваикра" обещано возрождение нашего государства. Любой мыслящий человек не может не видеть признаков начала исполнения этого обещания. Пожалуйста, продолжайте быть милосердным и великодушным. Верните нам наших детей. - Но как вы докажете представителю министерства внутренних дел, что среди наших мальчиков есть еврейские дети, на которых вы претендуете? - Я докажу. - Забыл добавить, что я против унизительной проверки в стиле бошей, тем более что мальчик любой национальности мог быть подвергнут обрезанию по гигиеническим соображениям. - И это условие я принимаю. Аббат пристально посмотрел на рава Лоэ, но не обнаружил ничего, что помогло бы ему разгадать намерения этого еврея. - Ну что ж, сейчас уже поздно. Дети отошли ко сну. Завтра утром вы можете приступить к расследованию. Я распоряжусь приготовить комнаты в нашей гостинице. - Простите меня, уважаемый аббат, к сожалению, не я распоряжаюсь своим временем. Англичане вынуждают нас ловить буквально мгновения. Со мной автобус, также не принадлежащий нам. А что касается расследования, то наша религия никогда не прибегала к нему. Как вам известно, мы были только жертвами расследования. Аббат явно смутился. Он употребил латинское слово "инквизицио" - расследование, упустив из виду, что оно приобрело иное звучание. Аббат уставился в стол. В кабинете воцарилась абсолютная тишина. Наконец он уперся в подлокотники кресла и встал. - Хорошо. Пойдем к детям. Не знаю, как вы намереваетесь выяснять, но, пожалуйста, не больше одной фразы. Они шли по бесконечным коридорам. Тишина, казалось, не нарушавшаяся со времен средневековья, сгущалась от стука каблуков по каменным плитам, сопровождаемого каким-то неземным эхом. В Тулузе даже по вечерам еще было тепло. А здесь, в Пиренеях, уже ощущалось приближение зимы. Тусклый свет редких лампочек, свисавших со сводчатых потолков, вырывал из темноты нескрываемую бедность. Электрические провода по всей длине коридоров были протянуты поверх стен, уже давно моливших о ремонте. Аббат молча отворил дверь в конце коридора и пропустил внутрь Рабби и чиновника. С древней грубо сколоченной табуретки под едва теплившимся синим ночником поднялся старый согбенный монах и поприветствовал их поклоном. Аббат посмотрел на него. Монах кивнул и включил свет. Три анемичных лампочки, свисавших на электрических проводах со сводчатого потолка, едва осветили длинный дортуар с двумя рядами небольших деревянных топчанов вдоль стен на каменных плитах пола. Слева беззвездная темнота застеклила четыре больших стрельчатых окна, которые, казалось, источали космический холод. Серые убогие одеяла вряд ли согревали детей даже сейчас, когда горы еще не были покрыты снегом. Рав Лоэ почувствовал тоскливый запах сиротства. До боли ему захотелось извлечь из этой печальной обители всех пятьдесят малышей, с любопытством и страхом смотревших на аббата и двух незнакомцев. Он поставил табуретку в центре дортуара и, подобрав полы длинного черного кафтана, встал на нее. Одна фраза. Как вызвать воспоминания о родном доме, о еврейском доме у этих человечков в возрасте от пяти до девяти лет? Господи, помоги мне! Горячий ком созрел в сердце и с болью поднялся к горлу, сдавив его. И тут вся адская мука сжигаемых на кострах Инквизиции, все отчаяние ведомых в газовые камеры, вся нежность матерей, желающих своим малышам спокойной ночи, - все это вместилось в одну фразу, в одну молитву, в течение веков произносимую всеми евреями: - Шма, Исраэль, Адонай Элохейну Адонай Эхад! Еще не затихло эхо под сводом дортуара, как рядом с равом на топчане под окном горько зарыдал худенький мальчик с черным ежиком коротко остриженных волос. И тут же - еще один. И еще. И еще. Десять босоногих мальчиков в длинных рубахах из грубого домотканого полотна сгрудились вокруг потрясенного рава, сошедшего с табуретки. Аббат, старый монах и даже чиновник не могли произнести ни слова.. Рав Лоэ взял себя в руки. - Надеюсь, уважаемый аббат, что подобно мне вы не сомневаетесь в принадлежности этих детей к еврейской нации? Чиновник вопросительно посмотрел на настоятеля. Аббат, все еще не пришедший в себя после увиденного, молча кивнул. Шестилетний Андре был первым, кто заплакал, кто вскочил босиком на холодный пол и, рыдая, прижался к ноге человека, который произнес такую знакомую и уже полузабытую фразу. После нее мама всегда говорила: "Приятных сновидений, сыночек". И сейчас, двадцать два года спустя, Одеду снова захотелось ощутить на своей голове теплую ладонь рава Лоэ. 1992 г. ПОДАРОК Даже в Праге Иосеф Весели все еще сомневался: следовало ли принять подарок детей. Что и говорить, его неотвратимо тянуло в Марианське Лазне. Там он родился. Там прошло его праздничное детство, и первая отроческая любовь, и ожидание счастливого будущего. Очень хотелось увидеть этот город. Не меньше, чем в мае 1945 года. Но уже тогда он отталкивал себя от пепелищ, от мертвого, от всего, отдающего тленом. Он еще не знал, что это - психическая патология. Сейчас он знает. Не страшная. С такой фобией живешь. Конечно, беда, если не можешь пойти на похороны близкого друга. Порой это причина косых взглядов. Он не объясняет, не оправдывается, молча страдая от осознанного психического дефекта. Началось это еще на войне, после контузии. Не на той его последней войне, Шестидневной, когда он, полковник в резерве Армии Обороны Израиля, снова, как и одиннадцать лет назад, вышел на берег Суэцкого канала. Началось это на войне, когда Весели дослужился до капитана в Чехословацком корпусе генерала Свободы. Чехословацком! Евреи составляли семьдесят процентов воинов корпуса. Но корпус назывался чехословацким. В мае 1945 года, уже после официального окончания войны, вместе с советскими войсками корпус вступил в Прагу. До Марианське Лазне, до Мариенбада, рукой подать. У капитана Весели свой "виллис". Менее двух часов - и он дома. Правда, там американские войска. Но не это - препятствие. Другое. Совсем другое. Цветы на капоте "Виллиса", сирень и тюльпаны, которые восторженно бросали пражане, сейчас увядшие, будили в душе капитана Весели тревожное чувство. Здесь, в Праге он узнал о смерти родителей и о страшной судьбе Итки. Итка погибла в Терезиенштадте, совсем рядом с Прагой. Однополчане рассказали ему о Терезиенштадте, о немецком лагере уничтожения евреев. Однополчане - евреи, словаки, чехи приехали оттуда почерневшие от увиденного. В тот день капитан Весели надрался вместе с ними до бесчувствия. Но сам он не поехал в Терезиенштадт. И в Марианське Лазне не поехал. А через несколько дней рванул к американцам в Чешске Будеевице и дальше в Грац и в Италию. Двадцатичетырехлетний капитан чехословацкого корпуса Иосеф Весели не сомневался в том, что ему нет места в Чехословакии. Нет места нигде. Только в Палестине. И пришло это к нему не в Праге, не после вести о смерти родителей и Итки. Еще во время тяжелых боев на Украине снова, как тогда в Марианське Лазне, обнаженными нервами он почувствовал свое еврейство, свою незащищенность в чужой среде. Даже в чехословацком корпусе, составляя большинство, евреи оставались инородным телом. Капитан Весели не обольщался. Не всегда и не все его однополчане-евреи были сливками человечества. Нередко чех, или словак, или русский (к русским Весели относил любого гражданина Советского Союза), нередко они могли дать сто очков вперед некоторым знакомым евреям. И тем не менее, именно с евреями, с любым евреем он был связан общей судьбой после тех событий в Марианське Лазне, в Мариенбаде. Дважды он убегал от англичан, пока добрался до Палестины. Иврита не знал. Как-то обходился вторым родным языком - немецким. Немного помогал русский. На смеси трех языков командовал ротой в подпольной еврейской армии, а после провозглашения государства Израиль и создания Армии Обороны, кадровый офицер Весели уже отлично владел ивритом. Он женился на своей солдатке, дочери йеменских евреев, смуглолицей красавице со смешинками в глазах. Стройная изящная маленькая Рахель казалась еще миниатюрнее рядом с двухметроворостым атлетом Йосефом. Трое сыновей пошли в отца. Только глаза унаследовали материнские - огромные, черные, смеющиеся. У светлого шатена Весели - серо-голубые. К семидесятипятилетию деда трое сыновей и девять внуков преподнесли подарок - поездку в Чехию. Они знали, как страстно мечтает дед посетить Марианське Лазне. Они были уверены в том, что сейчас, находясь в Праге, он преодолеет фобию и осуществит свою давнюю мечту. Приветливое августовское утро встретило супругов Весели на привокзальной улице в Марианське Лазне. Они не стали ждать такси и автобусом поехали в гостиницу, расположенную вблизи колоннады. Йосеф с жадностью впитывал в себя окружающее, такие знакомые улицы, не изменившиеся от редкого вкрапления новых зданий, горы, утопающие в зелени, все привычное, словно не промчались пятьдесят восемь лет после той страшной ночи, когда он скрылся в лесу. Рахель влюбилась в Марианське Лазне с первого взгляда, как в юности - в своего командира, родившегося в этом очаровательном городе. Даже пахнущая сероводородом вода источников казалась ей вкуснейшим напитком. -Ну, скажи, Йосеф, как я могла не полюбить парня, вспоенного этой водой? Весели улыбался. Он радовался тому, что патология не давала себя знать. И все же во время прогулок избегал приближаться к своему дому. В тот день в колоннаде они встретили земляков. Рахель пошла с женщинами покупать подарки внукам. Без сопровождающих, без свидетелей, все еще преодолевая внутреннее сопротивление, Весели медленно поднимался к своем дому. Где-то на полпути он непроизвольно свернул на улицу Шопена. Сколько лет ему было в ту пору? Четырнадцать? Пятнадцать? Марианське Лазне не знали девушки красивее Итки. По улице Шопена они шли к Лесному источнику. Там он впервые поцеловал Итку. Там Итка впервые поцеловала его. Бывало, когда они гуляли, держась за руки, Йосеф ловил восторженные взгляды мужчин, озиравшихся на Итку. Он ревновал и гордился одновременно. А Итка злилась, видя как вальяжные курортницы вожделенно поглядывают на ее Йосефа. Высокий, широкоплечий, он уже в пятнадцать лет казался зрелым мужчиной. Улица Шопена... У нее дома, у него ли они в четыре руки играли Шопена. Мир был прекрасен. Будущее, такое безоблачное будущее уже улыбалось им из радостного далека. И вдруг ножом гильотины упал 1938 год. Германия захватила Судеты. Местные немцы начали громить евреев. В их классе был самый никчемный ученик, Курт Вернер. Дом Вернеров примыкал к саду доктора Весели. Но ни разу Курт не был попутчиком Йосефа по дороге в гимназию или домой. Еще до прихода немцев Курт компенсировал свою физическую немощь активной деятельностью в союзе национал-социалистической молодежи. Потом их стали называть гитлерюгенд. Курт был среди бандитов, поджегших синагогу. Хлипко мышечный Курт со слегка искривленным позвоночником был одним из шести, напавших на Иосифа в тот вечер. Вот здесь, у этой тумбы упал немощный Курт. Но поднялся. А самый сильный из шести упал и ударился затылком о брусчатку. Каждый камень тротуара, казалось, покрыт волшебной амальгамой, отражавшей его юность. Итка. В мае 1945 года в Праге он узнал, что обрушилось на любимую девушку. В гетто умерли ее родители. На лечение в Мариенбад после ранения на Восточном фронте прибыл высокий эсэсовский чин. Он влюбился в Итку. Он предложил ей выйти за него замуж. Он увезет ее из Мариенбада. Влияние и связи позволят ему выправить документы. Никто никогда не узнает, что она еврейка, тем более, что внешность у нее абсолютно арийская. Итка даже не ответила. На немца она смотрела, не умея скрыть ненависти и презрения. Итка погибла в Терезиенштадте. Красивый двухэтажный особняк. В памяти не стерлась ни одна деталь. Парадный подъезд, обрамленный вычурным фронтоном. Виньетки над окнами обоих этажей и под высокой черепичной крышей. Угловая мансарда в виде башни. Собственно говоря, уже третий этаж. Его мансарда. Его башня. Его крепость. Боковой вход в приемную, кабинет и процедурную отца, врача, одного из самых уважаемых в городе. Дом несколько обветшал. Пятьдесят восемь лет без хозяина не пошли ему на пользу. Не было необходимости в натренированной наблюдательности, чтобы определить, сколько семейств сейчас живет в этом доме. В ту ночь немцы-соседи били отца, допытываясь, куда скрылся Йосеф. Через несколько дней отец скончался. Вскоре умерла мать. Йосеф смотрел на дом, забыв о фобии. Воспоминания настолько поглотили его, что он отрешился от действительности и не сразу заметил остановившихся у соседнего дома в нескольких шагах от себя старика и мальчика лет тринадцати. Он не сразу вслушался в немецкую речь. Здесь она не удивляла. Город наводнен курортниками и туристами из Германии. Только случайно услышанная фраза вернула Йосефа в настоящее время - Видишь, внучек, на фронтоне еще можно разглядеть надпись "Anno domini 1898". Мой дед построил этот дом в 1898 году. А в 1921 году я родился в этом доме. Но у нас забрали все, абсолютно все, чем мы владели, и выбросили из нашей земли. Это был трансфер двенадцати миллионов немцев - судетских, силезских, восточно-прусских и многих других. Йосеф вглядывался в добропорядочное лицо старика. Большие очки в легкой оправе придавали лицу интеллигентное выражение. Чуть опущенное правое плечо. Откинутая кзади спина должна была уравновесить непомерной величины живот. Сколько тысяч литров пива надо было перекачать через себя, чтобы отрастить такое чудо! Даже опущенное плечо не помогло бы Йосефу узнать своего соседа, если бы не услышанная фраза. Курт? Старик и мальчик оглянулись одновременно. Курт Вернер осторожно приблизился. - Йозеф? Весели? Ты все еще такой же высокий и спортивный. - И ты все такой же? Или слегка изменился и объяснишь внуку причину трансфера? Розовое лицо Курта Вернера покрылось белыми пятнами. Он ответил по-чешски: - Через пятьдесят один год после окончания войны, вероятно, нет необходимости ворошить старое. - Но ведь ты ворошишь, - Йосеф тоже зачем-то заговорил по-чешски, - и не просто ворошишь, а побуждаешь внука завладеть наследством. Не так ли? Кстати, чего ради ты перешел на чешский? Щадишь нежные чувства внука? - Видишь ли... в общем... ну, можно сказать, из деликатности, из уважения к гражданину Чехии. Йосеф рассмеялся. - Из уважения? Но к Чехии я не имею никакого отношения. Я израильтянин. И мой язык - не чешский, а иврит. Тот самый, древний язык, на котором написана Тора, Библия. Именно на этом языке были пергаментные свитки Торы в синагоге, которую ты поджог. Курт стоял бледный, испуганный, как в тот вечер, когда они вшестером напали на Йосефа, возвращавшегося домой. Мальчик недоуменно переводил взгляд с деда на высокого старика. Их диалог был непонятен. Случайно он заметил свое отражение в металлизированной поверхности темно-синего "Мерседеса". Это было интереснее болтовни на непонятном языке. Йосеф не знал, вспомнил ли и Курт этот вечер. Но в нем он возродился такой видимый и осязаемый, что даже напряглись мышцы для защиты и для удара. Даже боль, та давняя боль, вновь обрушилась на лицо, на все тело. Они ждали его. Они появились из-за тумбы. Манфред - самый сильный из них, - вместе с Йосефом он был в баскетбольной команде гимназии, - ударил его кулаком под глаз. Они навалились вшестером. Йосеф не помнит, почему упал Курт. Помнит только, что, поднявшись, уже боялся участвовать в драке. Йосеф понимал, что это не мальчишеское сведение счетов, что они могут убить его. Всю свою недюжинную силу, преодолевая боль, он вкладывал в каждый удар. Манфред приблизился, нацеливаясь коленом в пах. Вот тут-то Йосеф подловил его. Сильнейший хук правой под челюсть словно приподнял Манфреда над мостовой. Он рухнул затылком на брусчатку. Четверо продолжали нападать. Но, увидев неподвижно лежащего Манфреда, бросились к нему. Йосеф чуть живой приплелся домой, чтобы наспех захватить рюкзак с самым необходимым и скрыться в лесу. Весть о том, что сын доктора Весели убил Манфреда, молниеносно разнеслась по Мариенбаду. Йосефа искали. Доктора Весели избивали, допытываясь, где сын. А Йосеф без остановки шел сквозь лес, смывая свой след в речушках. К утру он уже был километрах в двадцати от родного дома. Днем отсыпался. Ночью лесами пробирался на восток. В Праге в течение двух недель скрывался и лечился у доктора Немеца, доброго чеха, университетского друга отца. И снова поход на восток. А потом война, и корпус генерала Свободы, и возвращение в Прагу, и дальше вся жизнь до этого момента, до невероятной встречи с Куртом Вернером. Прилететь из Израиля и подойти к своему дому именно тогда, когда фашистский подонок приведет внука внушать ему идею реванша! Приди он минутой раньше или минутой позже, они бы разминулись. Невероятно! - Так что же еще на твоем счету, кроме поджога синагоги, попытки убить меня и убийства моего отца? - Я не имею к этому отношения. И вообще твоего отца не. убили. Его только слегка поколотили, допытываясь, куда ты делся. Он умер, кажется, от заболевания сердца. - Ну да, все естественно и нет виноватых. И мой вопрос о твоем фашистском счете можно пропустить мимо ушей. А внука ты привел только для того, чтобы рассказать ему, как не справедливо поступили с судетскими немцами. Кстати, не перейти ли нам все-таки на немецкий язык? Неприлично, я бы сказал, говорить на языке, непонятном всем присутствующим. - Прости, Йозеф, мы очень торопимся. - Курт Вернер подтолкнул внука в спину, и они стали спускаться к колоннаде. Мальчик оглянулся, посмотрел на дом и что-то сказал деду. А все-таки жаль, - подумал Йосеф, что они говорили не по-немецки. Может быть запало бы зерно в душу ребенка? Впрочем, кто знает, какие всходы оно может дать. 1996 г. НЕОКОНЧЕННЫЙ РАССКАЗ О ГУМАНИЗМЕ Силовое поле симпатии между доктором Левином и доктором Барнетом возникло еще до того, как хозяин дома, доктор Молдавски, представил их друг другу. Оба улыбнулись, безошибочно определив, что у них одинаково ампутированы левые голени. Безупречные протезы компенсировали дефект. Но опытный глаз ортопеда все же мог заметить едва уловимую разницу в нагрузке ног. Доктор Левин еще в Советском Союзе двадцать пять лет назад в своей кандидатской диссертации сослался на три обстоятельных работы доктора Барнета по костной пластике. В ту пору у него не было представления о том, что бывший военный летчик Томас Барнет был сбит на Филиппинах. Доктор Барнет почувствовал симпатию к своему израильскому коллеге, еще не догадываясь о том, что он и есть тот самый Левин, о работах которого Барнет рассказывал студентам шестого года обучения на лекциях по оперативной ортопедии. Как он мог догадаться? Ведь доктор Левин приехал из Израиля, а тот доктор Левин, работы которого произвели на него такое сильное впечатление, был врачом-ученым в Советском Союзе. Доктору Барнету как-то не пришло на ум, что некоторые советские евреи стали израильтянами. И конечно, доктор Барнет не мог знать, что Биньямин Левин потерял ногу в Венгрии, командуя стрелковой ротой. Они встретились на званном ужине в честь дорогого гостя из Израиля, на который видный лос-анжелесский хирург, доктор Молдавски, пригласил самых близких друзей. Несколько лет назад доктор Молдавски покинул Советский Союз. Израилю он предпочел Америку. И все-таки какая-то часть его души постоянно была настроена на волну Израиля. То ли чувство вины - все-таки выехал он благодаря вызову из Израиля и израильской визе, - то ли необъяснимые и неосознаваемые еврейские гены, или голос крови, или как хотите назовите это ощущение, но к Израилю он не мог быть равнодушным. Он знал, что его друг Биньямин, с которым он учился в институте, как никто другой сумеет увлечь гостей рассказом об этой стране. Но беседа за столом потекла по другому руслу. Краем уха доктор Молдавски уловил окончание фразы, вполголоса произнесенной адвокатом Стоком, и посчитал нужным отреагировать на нее. Так возник спор между ним и двумя преуспевающими адвокатами, его новыми друзьями. Молдавски обвинил юристов в том, что они грабят страховые компании. Внешне этот грабеж выглядит вполне благопристойно и даже гуманно. Юристы представляют несчастных пациентов, требующих компенсацию за ущерб, причиненный неправильным лечением. А страховые компании вздувают взносы с врачей. - Ну и что? - вызывающе отпарировал седовласый красавец Сток, прославившийся своими победами во всех процессах против страховых компаний и, как говорили знакомые, утроивший на этом свое немалое состояние. - Врачи все равно списывают эти взносы с налогов. Так что страховые компании не очень разоряют вас. - Но нельзя же работать, постоянно находясь под дамокловым мечом, - сказал доктор Молдавски. - В конце концов, мы все живем под Богом. Разве врач хочет причинить вред своему пациенту? Порой мы делаем просто невозможное, чтобы помочь больному. Есть ли более гуманная профессия, чем профессия врача? - Согласен. Но ты не можешь отрицать, что, представляя своих клиентов, бывших ваших пациентов, мы приводим убедительные доказательства либо врачебного невежества, либо преступной халатности. - Не всегда, - мрачно пробурчал доктор Барнет. Доктор Левин внимательно посмотрел на коллегу. В короткой реплике он услышал нечто сугубо личное. Он услышал не воспринимаемую ухом частоту крика, излучаемого глубокой раной. Он ждал продолжения. Но доктор Барнет уставился в тарелку, старательно отрезая кусок от бифштекса. Сток не воспринял частоты этого крика, возможно, потому, что не хотел воспринять. У него была исключительная возможность сокрушить сидящих за столом врачей, рассказав о случае из своей практики. Все, кроме супругов Левиных, знали об этом несчастном деле, слушавшемся в суде несколько месяцев назад. Мистер Сток хотел продемонстрировать доктору Левину, как субъективны его друзья-врачи, обвиняющие адвокатов в обдирательстве. Четыре друга одновременно окончили медицинский факультет университета. Вместе совершенствовались по гинекологии. Вместе открыли офис, в котором принимали своих пациенток. Старший из четырех отпраздновал шестидесятипятилетие в январе, младший - в августе. В июле они должны были возобновить профессиональное страхование, но не хотели тратить денег, так как решили в сентябре вообще прекратить медицинскую практику и наконец-то насладиться жизнью после сорока с лишним лет тяжелого труда. Их пенсионный фонд и вполне солидные сбережения сулили радужное будущее. Работа шла на спад. Уже не было прежней нагрузки. Они постепенно расставались со старыми больными и не принимали новых. У врача, отпраздновавшего день рождения в августе, была пациентка, молодая индонезийка, которую он продолжительное время лечил от бесплодия. Труд его увенчался успехом. Женщина была на третьем месяце беременности. Доктор не имел представления о том, что у его друга была пациентка, тоже индонезийка, тоже молодая, тоже на третьем месяце беременности, желавшая избавиться от своего состояния. Случилось так, что первая пациентка явилась на контрольный осмотр к своему врачу в тот день, когда, почувствовав недомогание, он не пришел на работу. Сестра, сидевшая на приеме, спутала эту женщину с пациенткой, назначенной на аборт. Обе индонезийки, обе на третьем месяце беременности, обе очень слабо владеют английским языком. Надо же такое совпадение! Пациентка не понимала, чего от нее хотят, когда вместо смотровой попала в операционную. Узнав, что его жене сделали аборт, что прервана беременность, которую они считали даром небес, муж пришел в неистовство. Он ворвался в приемную с пистолетом в руке, намереваясь прикончить убийцу ребенка. С трудом удалось отобрать у него пистолет. Он подал в суд на врача. Суд не раздумывая удовлетворил иск на три миллиона долларов, которые должна была уплатить страховая компания. Но выяснилось, что у врачей нет страховки. Чуть ли не все сбережения за сорок с лишним лет нелегкого труда пошли на покрытие иска. Этот случай потряс медицинскую общественность Лос-Анжелеса. Могли ли страховые компании придумать лучшую рекламу? Естественно, они не преминули увеличить сумму взноса. Доктор Левин старался не проронить ни слова из рассказа Стока, изредка прерываемого комментариями доктора Молдавски. - Не понимаю, - сказал один из гостей, - почему наказали всех четырех врачей? Виноват ведь только тот, кто сделал аборт? - Виноваты три врача, ответил мистер Сток. - Один, заболев, не предупредил своих коллег о том, что на осмотр должна прийти его пациентка. Второй, назначив свою пациентку на аборт, уехал на срочную операцию в госпиталь. Ну, а третий, собственно говоря, виноват только потому, что сделал аборт. Как мог он знать, что сестра подала ему не ту пациентку? - Надо заметить, добавил второй адвокат, - что наш коллега, защищавший врачей в суде, вообще не касался вопроса о персональной вине. Его клиенты считали само собой разумеющимся, что имела место вина офиса, а не персональная. - Благородные люди, - сказал доктор Левин. - Несомненно, - подхватил мистер Сток тем нагляднее справедливая позиция юристов, представляющих пострадавших пациентов. Что уж говорить о случаях, когда наши клиенты предъявляют иск против не столь благородных людей. Затянувшееся молчание прервала молодая гостья: - Но почему три миллиона долларов? - Эту сумму мы порекомендовали назвать нашему клиенту, считая ее вполне разумной. - Удивляюсь вашему благородству, - заговорил вдруг доктор Барнет. - Учитывая то, что вы получаете жирный процент с выигранной в суде суммы, почему бы не порекомендовать пять или даже десять миллионов долларов? - Разве размер компенсации произволен? - удивился доктор Левин. - Да, в нашем штате нет закона, устанавливающего потолок компенсации, - ответил доктор Молдавски. - Возможно, именно поэтому Том прекратил врачебную деятельность. - Нет, ты неправ, - возразил доктор Барнет. - Дело не в компенсации. И вообще не в компенсациях. В моем случае я был глубоко ранен двумя факторами. Дикая неблагодарность пациента. Но к этому мне следовало привыкнуть за долгие годы врачебной деятельности. Хуже другое. Подлое предательство какого-то врача из моего отделения. А ведь все врачи отделения - мои воспитанники со студенческой скамьи. Похоже было, что, кроме доктора Молдавски, никто из присутствоваших не имел представления, о чем идет речь. Даже оба юриста, кое-что пронюхавшие об этом деле, не знали подробностей. - Если я правильно понял, - спросил доктор Левин, - вы ушли на пенсию в связи с каким-то случаем, который закончился уплатой компенсации? - Да. Хотя, как я уже сказал, меня больше потрясло не поведение пациента, а кого-то из врачей моего отделения. Без предательства врача этот случай вообще не мог бы стать поводом для иска, - доктор Барнет помолчал и продолжил. - Однажды меня срочно вызвали в отделение. К нам доставили больного с тяжелейшей травмой. Шестидесятисемилетний мужчина, переходя улицу, был сбит не остановившимся автомобилем. Полиции не удалось разыскать преступника. Свидетелей происшествия не оказалось. Несчастный этот совершенно одинок. Ни жены, ни детей, ни друзей. Никто не интересовался его судьбой. Полиция была довольна тем, что ее не торопят с розыском автомобиля. У меня такое впечатление, что полиция была бы рада смертельному исходу. Посмею быть нескромным и уверить вас в том, что этот несчастный удовлетворил бы пожелания полиции, не прояви я всего умения. У него была почти смертельная кровопотеря, и все операции сопровождались массивным переливанием крови. На третий день после поступления мне снова пришлось оперировать его. И снова переливали кровь. Ситуация была критической. Наши действия измерялись секундами. Поэтому мы не произвели перекрестной пробы во время переливания. Доктор Левин утвердительно кивнул, и гости, не имевшие отношения к медицине, справедливо восприняли этот кивок как одобрение действий доктора Барнета. - В ту пору, - продолжал он, - мы еще не знали, что у больного редчайший антиген. Гости потеряли нить рассказа потому, что специальная терминология была понятна только Левину и Молдавски. Сток повернулся к своей соседке и, откинув седой локон, заметил, что если в компании собираются два врача, немедленно возникает сугубо профессиональная беседа. - Мы тоже грешны, но ведь наша терминология понятна всем. - То ли по этой причине, - продолжал доктор Барнет, - то ли по другой (кто может доказать это однозначно?), у больного в результате тромбоза возник инфаркт нижней доли левого легкого. Через два дня - инфаркт селезенки. Еще через день... Короче говоря, четыре месяца днем и ночью мы боролись за его жизнь. Кстати, уважаемые юристы, боролись по долгу совести, не надеясь на вознаграждение. В день выписки он благодарно поцеловал мою руку. А еще через месяц его адвокат подал в страховую компанию иск на два миллиона долларов. Заметьте, что нашему пациенту нечем было оплатить адвоката и тот в отличие от врачей, не взялся бы за дело, не будучи уверенным, что, в конце концов, сорвет солидный куш. Эксперты страховой компании пришли к заключению, что в суде мы проиграем это дело, так как во время одного из переливаний крови была нарушена инструкция, - не произвели перекрестной пробы. Адвокаты страховой компании и пациента пришли к соглашению без суда. Пациент получил девятьсот пятьдесят тысяч долларов. Вот и все. Никто не может утверждать, что причиной тромбозов было одно единственное переливание крови, во время которого не произвели перекрестной пробы. Никто из врачей, понимающих, что значит в экстремальных обстоятельствах потеря нескольких минут для этой пробы, не может обвинить нас в халатности. Надо же такое - уникальный антиген!.. Только кто-то из моих врачей мог быть источником информации, доставшейся, естественно, не пациенту, а такому же подлому адвокату, как и сам информатор. У меня серьезное подозрение, что этот врач инспирировал все дело, чтобы получить свою долю у адвоката. Пациент не мог быть инициатором. - Вы считаете, что чувство благодарности перевешивало желание урвать солидный куш? - спросила молодая гостья, слегка подавшись вперед. - Нет. Что такое благодарность пациентов, я успел изучить за долгие годы врачевания. Просто мой пациент знает не более десятка английских слов. Он не то русский не то украинец, женившийся, вероятно фиктивно, на еврейке, которая приехала с ним сюда не более полугода до того, как он попал в мое отделение. Они расстались, едва ступив на американскую землю. Доктор Левин как-то странно посмотрел на коллегу - Русский или украинец? У меня тоже был пациент с этим самым уникальным антигеном. Вы не помните его фамилии? - Очень трудно произносимая. Даже русскоговорящие считают ее такой же редкой и необычной, как имеющийся у него антиген. Минога... Нинога... - Нэмыйнога? - Точно! Именно так она звучит! - с удивлением произнес доктор Барнет - Это тот подонок в берете? - спросила жена доктора Левина. Он кивнул утвердительно. Все с интересом посмотрели на него, ожидая объяснения. Шутка ли? За одним столом неожиданно встретились два врача, которые, живя на диаметрально противоположных концах земного шара, лечили одного и того же пациента, да еще обладающего каким-то уникальным антигеном. - Мы уже жили мечтой об Израиле, - начал свой рассказ доктор Левин. - Я перестал оперировать и принимал только амбулаторных больных. Однажды, когда я осматривал очередного пациента, в кабинет ворвался этот самый Нэмыйнога. Я помнил его еще по стационару, где его оперировали после производственной травмы. Именно там у него был обнаружен этот антиген. Естественно, и мой пациент и я выразили недовольство по поводу вторжения постороннего человека. Должен заметить, что в ту пору, уже твердо решив уехать в Израиль, то есть, будучи еще больше уязвимым для режима, я старался быть тихим и незаметным и всячески усмирял свой нрав. Очень спокойно я попросил выйти из кабинета. Он стал кричать, что инвалид Отечественной войны имеет право быть принятым без очереди. Я согласился с ним, но объяснил, что сперва должен закончить прием больного, которого я уже осматриваю. Нэмыйнога разошелся и не желал слышать никаких объяснений. Он осыпал меня оскорблениями. Но я не реагировал на них. Лишь до того момента, когда он закричал: "Мы воевали, а вы где отсиживались в это время? Подлая антисемитская фраза всегда заводила меня. Уже другим тоном я потребовал у него немедленно убраться. В этот момент мой взгляд случайно упал на амбулаторную историю болезни, лежавшую на столе наверху стопки. Это бьша история болезни Нэмыйноги. Над его фамилией красным карандашом было жирно написано "Инвалид труда". Тут я просто потерял контроль над собой. Эта мразь, не имеющая ничего общего с военным ранением, смеет мне, инвалиду войны, бросить в лицо: "Мы воевали, а вы где отсиживались в это время?". Когда на очередное требование немедленно убраться из кабинета он продолжил поток оскорблений, я схватил его за шиворот и за штаны и выбросил в коридор ко всеобщему удивлению пациентов, сидевших у двери моего кабинета. Нэмыйнога выхватил костыль у одного из них и с криком "жидовская морда" бросился на меня. Без всякого усилия я выхватил у него костыль. Возможно, я бы ударил его. Я озверел и забыл об осторожности. Но он, естественно, оказался быстрее меня и убежал на второй этаж. Я поднялся за ним и увидел, как он скрылся за дверью заведующего амбулаторией. Как только я вошел туда, Нэмыйнога бросился на меня со стулом, поднятым над головой. Я схватил ножки стула и пригвоздил негодяя к стене. Он выпустил спинку и упал на пол. Заведующий, успокаивая меня, спустился со мной, оставив Нэмыйногу на попечении нашей коллеги. Она-то и зашила рану на его голове. - Да, у него поперечный рубец на границе теменной и затылочной области, почти через всю лысину, - сказал доктор Барнет. - Да. Он потом уверял, что это я костылем разбил его голову, хотя мне даже не удалось дотянуться до него. Уж очень резво он убегал по лестнице. Инцидент замяли. Знали, при разбирательстве я не премину подчеркнуть, что это только один из симптомов болезни, поразившей всю так называемую социалистическую систему. Забавно, но этот Нэмыйнога потом, встречая меня, за квартал уважительно снимал свой берет. - Очень жаль, что он не закончил свои дни еще в ту пору, - сказал доктор Барнет. 1985 г. КОРОЛЕВА ОПЕРАЦИОННОЙ Вы говорите - встречи. Я бы вам могла кое-что рассказать по этому поводу. Вот сейчас я должна встретить ораву из тридцати восьми человек. Вы представляете себе, что мне предстоит? Нет, они мне никакие не родственники. Фамилия старухи и трех семейств мне была известна. А фамилию четвертой семьи я узнала в первый раз в жизни, когда они попросили прислать вызов. И поверьте мне, что Сохнут вымотал из меня жилы из-за этих фамилий. Говорят - израильские чиновники, израильские чиновники! Я имею в виду коренных израильтян. Вы думаете - наши лучше? Эта самая чиновница, которая принимала у меня вызов, она, как и мы с вами, из Союза. Так вы думаете - она лучше? У нее, видите ли, чувство юмора. Она посмотрела на мой список и сказала, что если переселить из Советского Союза всех гоев, то в Израиле не останется места для евреев. Я ей объяснила, что они такие же "гои", как мы с вами. Просто фамилии и имена у них нееврейские. Так вы думаете, она поверила? Нет. Покажи ей метрики. Пришлось написать, чтобы они прислали копии метрик. Короче, они приезжают. Тридцать восемь человек. Девяностолетняя старуха, ее сын, три дочери, их семьи - дети, внуки. Старуху и дочерей я видела один раз в жизни несколько минут. Собственно говоря, старуха тогда вовсе не была старухой. Она была моложе, чем я сегодня. Ей было даже меньше пятидесяти лет. И она была довольно красивой женщиной. Холера их знает, этих мужчин, чего им надо. Муж бросил ее еще до войны с тремя девочками. Он бы и сына тоже бросил, но мальчик прибежал на вокзал, когда этот гой уезжал из города. Вообще, я вам должна сказать, что редко выходит что-нибудь хорошее, когда приличная красивая еврейская девушка выходит замуж за гоя. Короче, какое отношение я имею к этой ораве из тридцати восьми человек, и почему я им выслала вызов и почему я сейчас должна думать об их абсорбции в Израиле? Сейчас узнаете. Когда началась война, мне только исполнилось семнадцать лет. Я была на втором курсе медицинского училища. Нас вывезли под самым носом немецких мотоциклистов. Вы думаете, меня называют королевой операционной за мои красивые глаза? В 1942 году мы отступали из-под Харькова. Я уже была старшей операционной сестрой полкового медицинского пункта, хотя мне только исполнилось восемнадцать лет. На петлицах у меня был один кубик. Младший лейтенант медицинской службы. Знаете, я всегда с гордостью носила свои ордена и медали. Не только в полку, но даже в дивизии знали, что всех моих родных и близких убили немцы. Ко мне относились очень хорошо. Даже мой еврейский акцент, - вы же знаете, я "западница", "советской" я успела быть до войны меньше двух лет, - так даже мой еврейский акцент никогда ни у кого не вызывал насмешек. Вы можете не верить, но на фронте я не ощущала антисемитизма. Короче, это случилось в Сталинграде, если я не ошибаюсь, в ноябре 1942 года. Еще до советского наступления. Но уже был снег. Наш медицинский пункт располагался возле переправы. Можете себе представить наше положение? Но я никого не обвиняю. В Сталинграде, где бы нас не поместили, все равно было бы плохо. Случилось это утром. Мы ждали, пока сойдут на берег два танка, чтобы погрузить раненых. Танки не успели коснуться земли, как немцы открыли по ним огонь. Танки тоже начали стрелять. Но они стреляли недолго. "Тридцатьчетверку", которая прошла метров двести от переправы, немцы подожгли. Вторая тоже перестала стрелять. Я поняла, что ее подбили. В этот момент я закончила перевязывать пожилого солдата. Культя плеча очень кровоточила. Его пришлось подбинтовать перед переправой. Тут я заметила, что люк на башне подбитого танка то слегка открывался, то снова опускался. Наверно, в башне есть раненый, и он не может выбраться из танка, подумала я и помчалась вытаскивать, дура такая. Почему дура? Потому, что, едва я оттащила этого младшего лейтенанта на несколько метров от танка, - а, поверьте мне, это было совсем непросто, хотя я была здоровой девкой; короче, я протащила его по снегу не больше тридцати метров, - как танк взорвался. Младший лейтенант сказал, что это аккумуляторы. Я не знаю что, но, если бы я опоздала на две секунды, вы бы меня сейчас не видели. Я притащила его в наш медицинский пункт возле переправы. Он почти потерял сознание от боли. У него были ранены правая рука, живот и правая нога. Военврач третьего ранга, - тогда еще были такие звания, это значит, капитан медицинской службы, я тоже была не лейтенантом медицинской службы, а военфельдшером, - сказал, что возьмет его на стол при первой возможности, а пока попросил меня заполнить на раненого карточку передового района. Я вытащила у него из кармана удостоверение личности и стала заполнять карточку. Он лежал на брезенте. Лицо у него было белым как снег. И на этом фоне его густые длинные ресницы казались просто приклеенными. У этого младшего лейтенанта была типично еврейская внешность. Но разве бывает еврей с такой фамилией, именем и отчеством? Алферов Александр Анатольевич? Меня все время подмывало спросить его об этом. Но когда его прооперировали и приготовили к переправе, я-таки спросила. Он с трудом улыбнулся и рассказал, что мама у него еврейка, а папа - русский, что он сбежал от мамы на вокзал, когда отец, оставив жену и трех маленьких девочек, уезжал из города. Отец у него в эту пору был "шишкой" в советском посольстве в Монголии, а где сейчас мама и три сестры, он не имел понятия. Я ему пожелала быстрого выздоровления и встречи с мамой и сестрами. А еще я ему объяснила, что по нашим еврейским законам он не русский, а еврей. Через несколько дней началось наступление, и я не только забыла младшего лейтенанта Алферова, но даже забыла, как меня зовут. Вы представляете себе, что творится на полковом медицинском пункте во время наступления? Что вам сказать? Когда окончилась война с Германией, я считала, что через несколько дней меня демобилизуют и прямо отсюда, из Восточной Пруссии, я поеду в мой город. А что меня ждало в моем родном городе, кроме развалин? Но нашу дивизию погрузили в эшелоны и через весь Советский Союз повезли на восток. И мы еще участвовали в войне с Японией. В Харбине я познакомилась с замечательным еврейским парнем. Он попал к нам в санбат с легким ранением. В то время я уже была старшей операционной сестрой медсанбата. Вы не знали моего мужа? Что вам сказать? Таких людей можно пересчитать по пальцам. Поэтому он и умер от инфаркта совсем молодым человеком. Тогда, в сентябре 1945 года, он был капитаном. Его оставили служить во Владивостоке. Через год у нас родился сын. А еще через два года мы поехали в отпуск на Украину к родителям мужа. Они еще не только не видели внука, но даже не были знакомы с невесткой. Нам очень повезло. В купе, кроме нас, никого не было. Так мы доехали до Читы. Нет, постойте, кажется, не до Читы, а до Улан-Удэ. Короче, перед самым отправлением поезда к нам в купе вошел высокий парень, капитан. Муж уже был майором. Он получил майора перед самым отпуском. Капитан оказался симпатичным парнем. Он возвращался в часть из отпуска. Гостил у отца. Знаете, в дороге быстро сходятся с людьми. Капитан с удовольствием играл с нашим сыном. Мы вместе ели, играли в карты, болтали. Это же вам не поездка из Тель-Авива в Хайфу - несколько суток в одном купе. Уже за Иркутском или за Красноярском я поменялась с мужем полками. Даже в хорошем купе устаешь. Он остался внизу, а я легла на верхней полке. Погасили свет. Осталась только синяя лампочка. Знаете, в купе, когда гасят свет, зажигается ночник. Случайно я посмотрела вниз и не поверила своим глазам. Лицо капитана было освещено синим светом и казалось таким же бледным, как тогда на снегу возле переправы. Как же я его не узнала раньше? Ведь он совсем не изменился. То же еврейское лицо. Те же густые длинные черные ресницы, которые казались приклеенными. Непонятно, как я его не узнала сразу. Хотя, с другой стороны, сейчас он был здоровый цветущий парень, а тогда он был бледный, как смерть. Кроме того, я видела его только лежачим. И сейчас, когда я увидела его сверху, лежачим и бледным от синего ночника - короче, это был Саша Алферов. Сначала я обиделась, что он не узнал меня. Но, с другой стороны, как он мог узнать? Тогда я была в ватнике и в шапке-ушанке. Ни мужчина, ни женщина. А сейчас я была в красивом платье и вообще... Утром мы сели завтракать. Как ни в чем не бывало, я его спросила: - Вы гостили у отца в Улан-Баторе? И он, и муж с удивлением посмотрели на меня. - Откуда вы знаете? Действительно, откуда я знаю? Он ведь не рассказывал, где живет его отец. Вместо того, чтобы ответить, я спросила: - А где ваша мама и три сестры? Он поставил стакан с чаем на столик, и я не знаю, сколько времени прошло, пока он выдавил из себя ответ: - В Новосибирске. Они выйдут к поезду встречать меня. Но откуда вы знаете? Муж тоже не переставал удивляться. - Я многое знаю, - сказала я. - Хотите, я даже точно скажу, куда вы ранены. Но больше того, я знаю, что вы ранены в танке совсем рядом с переправой через Волгу, что это было в ноябре 1942 года. Мужчины молча смотрели на меня. Даже сынок перестал баловаться. А я продолжала, как ни в чем не бывало: - И еще я знаю, что вы еврей. Правда, это нетрудно заметить. Но вы числитесь русским, и фамилия у вас русская. Алферов, если я не ошибаюсь. Потом мне надоело дурачиться и я его спросила: - Саша, а кто вас вытащил из танка? Вам надо было увидеть, что с ним стало. Он долго рассматривал меня, а потом неуверенно спросил: -Вы? Я не успела ответить, как он схватил меня на руки. Это при моем весе. И в тесном купе. Нет, муж не ревновал. Он ведь тоже воевал. Он представил себе, что было, хотя я ему никогда не рассказывала об этом случае. Если бы я ему рассказала обо всех спасенных мною, у нас не было бы времени говорить о других вещах. Я вам не буду морочить голову, описывая все эти сутки до Новосибирска. Но что было в Новосибирске, даже самый большой писатель не мог бы описать. Сашина мама и три сестры встретили его на перроне. Он насильно, вывел меня из вагона. За нами вышел мой муж с ребенком. Мама, очень красивая женщина, я уже это вам говорила, бросилась обнимать сына. Но он ее остановил и сказал: - Сначала обнимите ее. Это та самая девушка, которая вытащила меня из танка. Вы можете себе представить, что тут было? Поезд стоял только тридцать минут. Но они успели принести столько вкусных вещей, что до самой Москвы мы не успели всего скушать. В Москве у нас была пересадка. Мы понемногу переписывались. В основном посылали друг другу поздравления к праздникам. Да, я забыла вам сказать, что на вокзале в Новосибирске мы познакомились с еще одним членом семьи. Старшая дочка как раз вышла замуж за симпатичного еврейского парня. Так что вы думаете? Симпатичным он оказался только внешне. Ему, видите ли, не нравилась его фамилия - Мандельбаум, - и он сменил ее на фамилию жены - Алферов. Вторая дочка тоже вышла замуж за еврея. И, хотя его фамилия даже не Рабинович, он тоже стал Алферовым. Они оправдывались. Говорили, что сделали это ради детей. Не знаю. Я бы ради своего ребенка этого не сделала. ...Конечно, вы правы. Именно поэтому мы уже восемнадцать лет в Израиле, а сменившие фамилии только сейчас почувствовали, что бьют не по фамилиям, а по морде. Нет, муж младшей сестры не сменил фамилии. Он Соколов. Но какое это имеет значение, если он Вячеслав Израилевич? Короче, так мы переписывались до тех пор, пока получили вызов из Израиля. Я написала Саше - Алферову, значит, - что мы уезжаем в Израиль. Жаль, что я не сохранила его ответ. Он написал, что только чувство постоянной благодарности мешает ему обвинить нас в предательстве. Мы приехали в Израиль. Знаете, как на первых порах. Я таки устроилась сестрой. Но в операционной для меня не находилось места. Нет, я ничего не говорю. Конечно, меня, в конце концов, оценили, и до самой пенсии я была старшей операционной сестрой. Но на первых порах... С чего вы взяли, что я жалуюсь? Я просто рассказываю. Потом умер муж. Мы не знали, что у него больное сердце до тех пор, пока наш сын не отколол этот номер. Вы не знаете? Как это вы такое не знаете? Во время войны Судного дня он захотел пойти в боевую часть. Но он единственный сын - и его не брали без разрешения родителей. Он нам устраивал "темную жизнь". Вы, мол, воевали за чужую землю, а мне не разрешаете защищать свою родную страну. Мы возражали, что, если бы мы не разгромили фашистов, евреи бы не уцелели, и не возникло бы государство Израиль. Но дело не в этом. Пришлось написать разрешение. Сын, слава Богу, вернулся невредимым. Но я отвлеклась от Алферовых. Восемнадцать лет от них не было ни слуху, ни духу. И вдруг я получила письмо от Саши. Он каким-то образом узнал мой адрес. И что он пишет? "Вы меня вытащили из танка, вытащите меня еще раз". Он прислал данные на всю "мишпуху". Тридцать восемь человек! Сначала я разозлилась и хотела ему напомнить, как в знак благодарности он назвал нас предателями. Потом... Вы знаете, я закрыла глаза и вдруг увидела, как приподнимается и опускается люк на башне танка. Вот так - приподнимается и опускается. И надо вытащить как можно быстрее. Пока танк не взорвался. Короче, через неделю они приезжают. Все тридцать восемь человек. 1989 г. ПЕРСТЕНЬ Лейтенант Маурисио Морано подошел к двери в тот момент, когда лифт спускался с верхнего этажа. Маурисио впервые гостил у родителей в этом роскошном доме. Вселяться в него начали около месяца назад. Апартаменты были дорогими даже для очень богатых людей. Каждый состоял из пятнадцати-семнадцати просторных комнат и занимал весь этаж. Их верхний сосед к тому же владел крышей, на которой вокруг бассейна разбили экзотический сад. Пока родители решали и взвешивали свои возможности, эти апартаменты купил еврей, единственный еврей среди пятнадцати владельцев. Хотя, как говорили, он входил в четверку самых богатых людей Бразилии, некоторых жильцов не радовало такое соседство. Лифт остановился. В углу, опираясь локтем на широкую перекладину из розового дерева, стоял невысокий худощавый мужчина со спокойным интеллигентным лицом. Маурисио отдал честь, забыв, что на нем не мундир, а свободный костюм из белой чесучи. Мужчина ответил легким поклоном. Ни один мускул не напрягся на его лице. Но оно осветилось улыбкой, излучаемой большими грустными глазами. Маурисио посмотрел на указатель. Лифт спускался в паркинг. Распахнулась дверь. В проем могла бы одновременно пройти шеренга солдат. Но Маурисио слегка задержался, пропустив соседа. Пожилой темнокожий шофер отворил заднюю дверцу большого черного "форда" старой модели. Сосед снова облучил Маурисио непонятной улыбкой и слегка кивнул головой. "Форд" бесшумно покатил к выезду. У Маурисио не было сомнения в том, что это владелец квартиры на верхнем этаже. По пути к своему "Фольксвагену" он продолжал думать о соседе. Маурисио не знал, встречался ли он с евреями. У семьи Морано, одной из наиболее аристократических не только в Сан-Пауло, а, возможно, во всей Латинской Америке, не могло быть никаких контактов с этими людьми. В военном училище и, тем более, в отделе разведки, тоже не было евреев. Смутные познания об этом непонятном племени Маурисио почерпнул только из литературы. Кроме португальского, он владел английским, испанским, немецким и французским языком. Чуть больше года Маурисио изучал русский. И все же литература на всех этих языках не давала однозначного ответа на вопрос, какие они - евреи. Единственное, что пропитало его сознание - хороши ли, плохи ли евреи, но они отличаются от всего остального населения Земли, как пришельцы из другого мира. Странно, сосед, хотя он и еврей, почему-то понравился Маурисио. Грустные глаза, из которых струится улыбка. Вернувшись из библиотеки, Маурисио рассказал маме о встрече в лифте и спросил, кто он, их сосед. Трудно было поверить в то, что Эмилия Морано - мать двадцатидвухлетнего сына. А ведь у нее еще замужняя дочь, на два года старше Маурисио. Красивая, спортивная, раскованная. И вместе с тем в ней угадывалась традиционная устойчивость, основательность, порода. Она была совершенным гибридом утонченной старомодной аристократки-католички и современной эмансипированной женщины. Эмилию не обрадовал вопрос сына. Только ли соседа встретил Маурисио в лифте? Не спускалась ли с отцом и его дочь? Эмилия уже дважды видела эту девушку. При всей врожденной антипатии к евреям, Эмилия не могла воспротивиться очарованию этого существа. Не хватало только, чтобы Маурисио влюбился в еврейку. Года через три, когда Ауреле, дочери ее двоюродной сестры, исполнится семнадцать лет, Маурисио женится на ней. На протяжении нескольких столетий из поколения в поколение сочетались браком сыновья и дочери шести семейств рафинированных бразильских, вернее, еще португальских аристократов. Перстень ее супруга, который когда-нибудь унаследует Маурисио, если верить преданию, в Португалии носили их предки. А такой перстень вполне мог украсить руку даже коронованной особы. И хотя врачи выступают против браков между родственниками, слава Богу, ни в одном из шести семейств никогда не было никаких генетических заболеваний. Все они унаследовали здоровую кровь, благородство и превосходный интеллект, который по праву, не только благодаря происхождению, обеспечивает им законное место на вершине социальной пирамиды. Маурисио не нуждается ни в каких сомнительных знакомствах. Даже с католичками. Все добропорядочно, размерено, устойчиво в их семействах. И Всевышний милосердный позаботился о том, чтобы их детям не было необходимости выходить за границы рода. Эмилия ничего не знала и не желала знать об их соседе. Разумеется, такие апартаменты могли купить только очень богатые люди. Всем видом, не только тоном, Эмилия выразила сомнение в источнике богатства какого-то нувориша, к тому же еще еврея. Но, когда за обедом Маурисио снова упомянул о встрече в лифте, отец рассказал, что господин Вайль талантливейший инженер и блестящий организатор, что именно эти качества - источник его огромного капитала. - Говорят, - добавил отец, - что он крупнейший южно-американский филантроп, жертвующий большие суммы на нужды еврейской общины. Но и христиан он не обделяет. Кроме того, он не скрывает своих симпатий к государству Израиль. Спустя несколько дней Маурисио снова столкнулся с соседом в лифте. Ему почему-то так хотелось этой встречи, что, глядя на зеленую стрелку указателя, пока лифт спускался с верхнего этажа, Маурисио почувствовал, как тесно стало его естеству в пределах собственного тела. Проклятый каблук слегка зацепился за почти не существующий порог лифта. Маурисио поклонился. То ли потому, что только сейчас у него был урок русского языка, то ли устыдившись несвойственной ему неуклюжести, то ли просто взволнованный встречей с этим загадочным че-ловеком, снова одарившим его улыбкой, струящейся из грустных глаз, Маурисио вдруг извиняющимся тоном произнес по-русски: - Споткнулся. - Вы владеете русским языком? - не скрывая удивления спросил господин Вайль. - Изучаю. Но как вы поняли, что я произнес слово по-русски? - Это мой родной язык. Мои родители из России. Пока они представлялись друг другу, лифт остановился в паркинге. Темнокожий шофер почтительно отворил дверцу автомобиля, но господин Вайль не торопился сесть, продолжая беседу с молодым человеком. Вопрос Маурисио, не было ли затруднений у господина Вайля с отъездом из России, позабавил его и еще раз показал, как мало знают здесь о стране, в которой он родился. - Мои родители приехали в Бразилию в конце двадцатых годов. Я еще был младенцем. Но дома у нас говорили по-русски. - Следовательно...- Маурисио замялся, - следовательно, у вашего народа нет своего языка? - Конечно, есть. На языке моего народа написана Библия. Этот язык -иврит. Это государственный язык Израиля. На нем молятся ортодоксальные евреи во всем мире. В рассеянии у немецких, ашкеназийских евреев, возник язык идиш. У испанских, сефардийских евреев - ладино. Библия... Идиш... Ладино... Для Маурисио все это было откровением, и он продолжал задавать вопросы, не замечая снисходительной улыбки пожилого шофера. Вопросы были по-детски наивными, но господин Вайль терпеливо отвечал на них. Он рассказал, что в Сан-Пауло есть процветающая еврейская община, владеющая благоустроенным центром, или попросту - кантри клабом. Господин Морано мог бы получить более детальные ответы на все вопросы, посетив этот центр. - А можно? - Если вы располагаете свободным временем, сочту за честь быть вашим гидом. Я сейчас еду туда. Маурисио поблагодарил, сказал, что он приехал в отпуск и свободного времени у него сколько угодно. Не сказал он только, что будь даже занят невероятно, не отказался бы от такого приглашения. Еврейский центр действительно оказался прекрасным кантри клабом. Сентябрь. Начало весны. Цветы щедро расточали ароматы и краски. Взрослые и дети в открытом бассейне. Группы людей на траве вокруг бассейна. Маурисио и в голову не пришло бы, что они евреи. Господин Вайль с явным удовольствием показал огромный спортивный зал. Инженер не мог не гордиться сорокаметровым бетонным перекрытием без единой колонны. Надписи на всех зданиях, на всех площадках и аллеях на португальском языке. И только на фронтоне относительно небольшого строения Маурисио увидел надпись из никогда не виданных букв. Но одну букву он сразу узнал. Он заметил, что эта буква, и только она одна, присутствует на странном предмете, прикрепленном к косяку каждой двери. Господин Вайль объяснил, что это мезуза, содержащая небольшой пергаментный свиток с молитвой, охраняющей дом. Буква, которая привлекла внимание Маурисио на надписи и на мезузе, была инкрустирована бриллиантами на перстне отца. Буквой "шин", объяснил господин Вайль, начинается ивритское слово "шадай". Это одно из написаний слова "Бог". Верующий еврей всуе не произносит слова "Бог". Они подошли к сетке, ограждающей теннисные корты. Милая девушка в белой тенниске и коротенькой белой юбке, не скрывающей прелести бедер, приветливо помахала им ракеткой. - Моя дочь, Шуламит, - сказал господин Вайль, глядя, как ловко она отбила мяч, с силой поданный высоким жилистым юношей. - Если вам не надоело, и мы задержимся здесь, я вас представлю друг другу.. Ответ Маурисио не был данью вежливости. Еще до рождения Аурелы, еще смутно представляя себе понятия муж и жена, он знал, что не может жениться вне рода. А их род - шесть самых аристократических семейств. Это знание росло и созревало вместе с ним. Сейчас, когда Аурела оформлялась в красивую стройную девушку, знание окрасилось эмоциями, доставлявшими ему удовольствие. Маурисио не знал, любовь ли это. В их роду не принято говорить о любви. Долг - от рождения до смерти. Несомненно, его родители любят друг друга. Вероятно, его жизнь с Аурелой размеренно потечет по руслу, прорытому поколениями Морано. Почему же сотни скрипок в унисон запели в груди, когда он увидел эту девушку на корте? Почему понадобилось тормозящее усилие, чтобы поспешным ответом не выдать желания как можно быстрее познакомиться с Шуламит? Зачем? Ведь его жизнь регламентирована законами рода. Впервые свинцовые грузила этих законов потянули его на дно, когда он услышал ее голос, увидел ее грустные глаза, излучающие улыбку, глаза, унаследованные от отца. Дух захватывало всякий раз, когда он встречался с нею взглядом. Его не удивило, что в университете она, такая нежная и женственная, изучает электронику, предмет, считающийся неженским. Маурисио вернулся домой, мысленно все еще пребывая в кантри клабе, где он почерпнул столько интересного и нового и где... нет, не следует думать об этом. Через несколько лет он женится на Ауреле, ничем не нарушая веками выверенную жизнь рода. Отца Маурисио нашел в библиотеке. Отец сидел в кресле-качалке с маленьким томиком "Сонетов" Шекспира в руке. Маурисио примостился рядом на стуле и стал внимательно изучать перстень на указательном пальце правой руки отца. Сколько раз он видел этот перстень, такой же привычный, как отец, как мать, как все члены их рода? И только сейчас он изучал его профессионально, глазами лейтенанта из отдела разведки. В шестигранной чаше из червонного золота покоился большой рубин дивной красоты, напоминающий раскрытый перезревший плод граната. Аналогия возникала не случайно. Пять сторон чаши, обрамлявшей рубин, были лепестками такой искусной работы, что, казалось, это не золото, а чудом выросший и