СодержаниеFine HTMLPrinted versiontxt(Word,КПК)Lib.ru html
Валерий Киселев. Заплачено кровью

---------------------------------------------------------------
     © Copyright Валерий Киселев
     Email: kisvalera@mail.ru
     WWW: http://kisvalera.narod.ru
     Date: 09 Dec 2001
     Киселев    В.П.    ЗАПЛАЧЕНО    КРОВЬЮ.    Документально-художественное
повествование.

     Нижний Новгород, 1999 г.

     Автор будет рад получить отклики на книгу по емаил kis56@mail.nnov.ru
---------------------------------------------------------------


     Книга   рассказывает  о   боевом   пути   137-й   стрелковой   дивизии,
сформированной в  Горьковской области  в  1939  году.  Дивизия первой  из 50
горьковских соединений  выехала  на  фронт 25 июня 1941 года и  сражалась на
Западном  направлении  против  наиболее  сильной  группировки вермахта,  2-й
танковой группы  Г.  Гудериана, трижды прорывалась  из  окружения  и  внесла
весомый вклад в  Победу.  Книга  - итог многолетней  поисковой работы. Автор
изучил тысячи  страниц  архивных документов,  разыскал  и опросил более  350
ветеранов дивизии,  с поисковыми группами прошел  пешком  весь  боевой  путь
дивизии  1941-1942  года.  Автор  в  художественной  форме  рассказывает   о
героических и трагических судьбах бойцов и командиров дивизии.


СОДЕРЖАНИЕ

     "В строй - с июня, в бой - с июля"
     "Смерть на войне обычна и сурова..."
     "Ты помнишь, Алеша..."
     "Мы мертвым глаза не закрыли..."
     "А коль придется в землю лечь..."
     "Опять мы отходим, товарищ..."
     "Нас пули с тобою пока еще милуют..."
     "Простите пехоте..."
     "Мы не дрогнем в бою..."
     "Темная ночь, только пули свистят..."
     "А до смерти четыре шага..."
     "Я убит и не знаю..."


"В СТРОЙ - С ИЮНЯ, В БОЙ - С ИЮЛЯ..."

     - Командир, а, командир... Товарищ лейтенант! -  перешел на официальный
тон красноармеец Новиков, заметив, что у спящего взводного дрогнули ресницы.
- Станция. Разрешите за кипятком сбегать?
     Лейтенант Валентин Вольхин  посмотрел на часы:  "Уже  четвертый...".  В
проеме вагона светало.
     Надев пилотку и подтянув  ремни, Валентин шагнул к двери вагона. В нос,
как и на всех станциях, где останавливались воинские эшелоны, ударил крепкий
запах мочи. Бойцы его взвода спали вповалку, некоторые негромко похрапывали.
Вторые  сутки слушал Вольхин перестук вагонных колес, привык,  и  тишина уже
казалась  странной. Где-то в голове эшелона  запыхтел  паровоз, на  соседних
путях раздался легкий и протяжный перестук вагонов -  шла сцепка. В вылезшей
из-под  соседнего  вагона  фигуре  Вольхин узнал  командира полковой батареи
сорокапяток лейтенанта Бориса Терещенко.
     - А ты что не спишь? - спросил он. -  И  здесь  уже бомбят,  надо же. В
Брянске мы, оказывается. Наверное, долго простоим: впереди пути ремонтируют.
     -  Если из  Москвы  на Брянск  повернули,  то  скорей всего на  Украину
повезут, как думаешь? - спросил Вольхин.
     - Кто знает... По мне, лучше бы туда, может быть, через Полтаву поедем.
- У  Терещенко там жили родители. - Из Брянска на Полтаву не попадешь... - с
сожалением подумал Борис, вспомнив карту. - А помнишь, вчера в Москве, когда
к нам товарищ Щербаков подходил, я его намек  так понял, что мы в Белоруссию
едем.
     -  Станет  он тебе намекать!  Просто  так сказал, и все. А  думаешь, он
знает, куда мы едем?
     Но в голове  у Вольхина  тоже сидела эта случайно оброненная Щербаковым
фраза: "Ну что, выдержат сапоги  Пинские болота?" - "Пинские!  В  Белоруссию
направляют!"  - мелькнула тогда мысль. Но Щербаков,  конечно  же, хотя и был
секретарем  ЦК ВКП (б),  вряд ли знал, куда направляется их дивизия, если об
этом не знали ни начальник эшелона, ни командир полка.
     Из-под соседнего эшелона показался бегавший за водой Новиков. В руке он
держал ремень, а на нем болталось с десяток солдатских фляжек.
     - Быстро ты. Недалеко, значит, вода? - спросил его Вольхин.
     - Вагонов  через  пять  пролез. Товарищ лейтенант, тут  в эшелоне немцы
пленные, в теплушке.  Пробегаю - слышу, говорят по-немецки, да так громко, я
даже  обмер.  Часовой сказал,  что это  летчики. Я  заглянул в вагон -  ну и
морды...
     - Залезай скорей, стоишь тут без ремня, вон ротный идет.
     - Вольхин! Это у тебя  люди бегают? Почему часового не видно? - сердито
спросил  подошедший командир роты старший лейтенант Цабут, подтянутый крепыш
с кривыми "по-кавалерийски" ногами.
     - Первухин! - громко крикнул Вольхин.
     - Здесь я, товарищ лейтенант, - выглянул часовой из вагона.
     Вольхин сел на пол вагона. Спать уже не хотелось, да и совсем рассвело.
"Эх, ведь  собирался  записывать  впечатления", -  подумал  он и  достал  из
планшета записную  книжку. Вздохнул глубоко,  задумался, стараясь привести в
порядок впечатления последних дней.
     Всего лишь неделю назад плыл он на прогулочном теплоходе в Васильсурск,
начинался  отпуск   после  экзаменов  в  школе,  где  он  работал   учителем
математики, и вдруг на тебе, война. "С корабля на  бал", - с иронией подумал
Валентин и вспомнил, как он слушал на пристани выступление по радио  наркома
иностранных дел Молотова, все стараясь связать его слова  о начавшейся войне
с заявлением  ТАСС от 14  июня. В голове тогда  только стучало: "Война... Но
как же так?". С пристани он, не заходя домой, побежал в военкомат. Последние
два года его частенько призывали на сборы, как лейтенанта запаса.
     Сейчас он с трудом  вспоминал подробности  этого  первого дня  войны. В
военкомате  принял  по  списку бойцов  своего  взвода.  Потом  через  кремль
спустились в  Красные  казармы  и там получили  снаряжение  и оружие.  Когда
принесли  ящики  с  винтовками, он  понял,  что  дело серьезное  и,  видимо,
надолго. Это  пока все  переодевались  в  военное,  была  надежда,  что  все
образуется,  их  немного  подержат, пока правительства СССР и Германии ведут
переговоры, и отпустят домой.
     Вечером удалось сбегать проститься с матерью. Ночевать предстояло уже в
казарме.  Мать  была удивлена,  увидев  сына  в  форме,  и никак  не  хотела
поверить, что завтра возможна отправка на фронт. Вспомнились ее растерянные,
заплаканные  глаза, казавшимися тогда лишними и  даже  обидными слова: "Будь
осторожен, береги себя, береги себя, сынок". Он не чувствовал ни  страха, ни
растерянности, была, наоборот, мальчишеская радость, что едет на фронт одним
из первых. Никогда еще он с такой гордостью не надевал форму.
     С  утра на  второй  день войны их  771-й  полк начал погрузку в эшелон.
Несколько  часов заносили в вагоны ящики со снарядами и патронами, дружно, с
матерком и смехом, втаскивали  на платформы новенькие сорокапятки,  заводили
туда  же  упиравшихся,  нервно  ржавших  приписных  лошадей,  пригнанных  из
ближайших   колхозов.  С  удивлением,  что  даже  это  было  кем-то  заранее
предусмотрено, нагрузили для лошадей два вагона прошлогоднего  прессованного
сена в тюках.
     В первый день, когда взвод только получил обмундирование и все сели его
подгонять, стараясь держаться вместе и не смешиваясь с другими, Вольхин, как
приказал комиссар полка, опросил своих бойцов: кто, где и когда родился, кем
работал.  Но  в тревоге и сумятице первых дней  запомнить  удалось  не всех,
сначала и в лицо путал. Почти все, прибывшие из запаса, оказались уроженцами
Павловского  района.  В  основном колхозники,  мужики  серьезные,  семейные.
Многие  жалели, что уезжают на фронт и не  успели  накосить  дома на корову.
Вольхин обрадовался, что одно отделение у него будет кадровое. Командовал им
сержант Олег  Мухин, москвич,  парень  интеллигентной  внешности,  как узнал
потом Вольхин, студент  МИСИ. На  призывном  пункте он увидел много знакомых
лиц  по сборам осенью и  весной, попросил  капитана  Шапошникова, начальника
штаба  полка, разрешить ему отобрать  во  взвод  знакомых, тот согласился, и
теперь у  Вольхина два командира  отделений были его старые товарищи, дважды
бывшие с ним  на сборах, сержанты Фролов и Вертьянов. Оба усачи, только один
черный, другой  белый, замечательные,  проверенные ребята, на которых всегда
можно было  положиться. Кроме этих двоих, во  взводе были еще  пятеро из его
взвода с осенних сборов. Вольхин  тогда  подумал, что лучше  уж взять людей,
которых он знает, чем каких дадут, если есть возможность выбирать.
     Хотя все они  были недавние  штатские, почти  одногодки,  он не  боялся
теперь панибратства, как перед первыми сборами. Тогда  он, недавний студент,
стеснялся  командовать людьми, давно отслужившими  в армии. На первых сборах
он еще неуверенно подавал команды и боялся ошибиться, сейчас чувствовал себя
перед  строем  вполне уверенно.  Да  и  сама  военная  форма  как-то  быстро
подтянула людей.  Его  бойцы  из приписного  состава  отличались от кадровых
только  новым, не обмятым  обмундированием,  а  пилотки на всех сидели  даже
изящно, "как пирожок", по любимому выражению их ротного.
     О начавшейся  войне  во взводе,  даже  когда  садились  перекурить,  не
говорили. Вольхин понял, что эти мужики еще просто не осознают, что их ждет,
и какая она будет, эта война.
     Когда их полк шел на вокзал  на погрузку  и  на тротуарах  стояли толпы
людей, лейтенант  Вольхин  думал  только  о  том,  что  надо  хорошо пройти,
показать себя не бывшими штатскими,  а настоящими бойцами.  Не  было тогда в
голове  никаких  других мыслей.  Он шел,  по-строевому  печатая шаг  впереди
своего взвода, слыша только четкий топот  сотен  ног по асфальту. Лица людей
по  сторонам как-то слились в  своей пестроте.  На  мосту  через Оку,  когда
впереди вдруг  грянул  обжигающий сердце марш "Прощание славянки",  Вольхину
нестерпимо захотелось оглянуться  на город. На ходу он повернулся, запоминая
этот миг: зеленые откосы, как игрушечные домики, церковка,  кремль на горе и
серо-зеленая лента словно выходящего оттуда полка. "В последний раз вижу", -
мелькнула тогда мысль. И настроение упало до обычного, оказалось, что и лица
людей на улицах были вовсе не торжественные, какими ему их хотелось видеть.
     На второй день после начала войны, когда  к одному из его бойцов пришла
попрощаться  мать, Вольхин,  увидев на ее лице  слезы,  сказал: "Ну, что вы,
мамаша, через  два месяца  мы на Ла-Манше будем!". Тогда он  не понимал, что
сказал явную глупость. Германия - это не Япония или  Финляндия,  всю  Европу
подмяла под  себя.  "За  два месяца, пожалуй, все же не справиться", - скоро
понял  Вольхин. Да и  в  сводках Информбюро  уже на  третий  день  зазвучали
тревожные нотки.  В голове началась явная путаница. Вольхин, впрочем, как  и
все,  пока еще  успокаивал себя тем, что Гитлер напал  внезапно, вот Красная
Армия мобилизует все свои силы  и война пойдет  по-другому, действительно на
чужой территории, иного хода войны он и не допускал.
     Вольхин своими глазами видел всю силу их  полка, а ведь это один  полк,
сколько  же их сейчас  поднимается  по всей  Красной Армии! Он был полностью
уверен и в своих бойцах, и в самом себе. Еще год назад, действительно, какой
он был  командир, а теперь -  есть кое-какой и опыт, и навыки  командирские,
хотя и приобретенные не на войне или в училище, а на  двух сборах, по месяцу
каждый. Война представлялась  ему, как большие учения с боевой стрельбой,  а
то,  что и противник тоже  будет  стрелять и наступать,  еще не приходило  в
голову.
     Вспомнились Вольхину и проводы  их полка  на фронт. Народу не  было, не
считая ребятишек,  облепивших привокзальные заборы. "Чтоб  без  лишних слез,
правильно",  -  заметил  он  тогда.  Не  было  и  оркестра,  но   все  равно
чувствовалась торжественность момента. Впервые тогда увидел Вольхин товарища
Родионова,  первого  секретаря  обкома  партии.  С  командованием дивизии он
медленно обошел  строй полка, задумчиво вглядываясь в  лица, словно стараясь
их запомнить. Митинг  был кратким, и это всем понравилось. Ни  к чему сейчас
было говорить много слов, и так  всем все  было  ясно: война, вот главное. И
воевать надо смело  и  добросовестно - это понятно было каждому. А хорошо он
сказал,  все  же действительно  один  раз  наш город  всю Россию спас.  И  о
пролетарских  традициях  сказано  было  сильно.  Народ  в  полку  подобрался
надежный, рабочий, с трудовой закалкой и воспитанием от дедов и отцов.
     Когда тронулся эшелон,  все  посмотрели  друг  на друга совсем другими,
как-то сразу посерьезневшими глазами. Сначала смотрели  из дверей вагона  на
город, потом, когда начались пустые поля, говорить расхотелось даже тем, кто
перед  посадкой в сумятице  успел  сбегать к  киоскам на перроне,  выпить по
стакану красного вина "на посошок". Когда поезд набрал скорость, всех дружно
потянуло  на курево.  Вольхин  достал  из вещмешка "Как  закалялась  сталь",
захваченную из дома, собирался читать своим бойцам по дороге, но повертел ее
в  руках и положил в мешок:  "Не тот момент, надо всем побыть с самим собой,
проститься мысленно с домом".
     Лейтенант Вольхин полистал свою записную книжку,  с сомнением  подумал,
что  вряд  ли удастся исписать  ее хотя бы  наполовину, и написал всего одну
строчку: "25 июня - отъезд на фронт".
     Эшелон  дернулся и стал  медленно набирать ход. В проеме двери  поплыли
вагоны соседнего состава, потом понеслись  телефонные  столбы,  промелькнули
опоры моста. Вольхин вспомнил,  как  вчера на какой-то  станции  напротив их
эшелона  остановились платформы, забитые  ранеными.  Было  ужасно  видеть  и
понимать, что раненых уже так много, что для их перевозки не хватает обычных
санитарных, пассажирских вагонов или хотя бы  теплушек.  Кто-то из  раненых,
подняв перебинтованную почти черную от грязи и засохшей крови руку, крикнул:
"Вот как нас немец встретил!". Когда платформы  с ранеными тронулись и стали
набирать ход,  из эшелона их полка,  спешившего на фронт,  спрыгнул человек,
Вольхин  успел заметить,  что это какой-то  лейтенант-запасник.  Когда  этот
лейтенант  стал забираться на  платформу, кто-то из эшелона выстрелил ему  в
спину  из винтовки.  "Неужели среди  нас есть такие трусы  и негодяи... -  с
ужасом подумал тогда Вольхин. - Хотел спрятаться среди раненых...".
     - Командир, шесть часов скоро, - вывел Вольхина из раздумий дневальный.
- Подъем объявлять?
     - Конечно, не к теще же едем.
     - Взвод! Подъем! Хватит спать!
     - Ну, чего орешь, не в казарме, - не поднимая головы, пробурчал один из
лежащих.
     Но все уже зашевелились, закряхтели.
     - Опять едем? Где хоть?
     - Брянск проехали, - сказал Вольхин.
     - Подъем... У нас на срочной в роте два азербайджанца были, - наматывая
портянку, начал  рассказывать  красноармеец Морозов,  по прозвищу Савва,  за
каких-то два дня  ставший самым  видным  во взводе за редкую общительность и
веселый  нрав. -  Старшина  закричит: "Подъем!  Вставай!",  а они спросонья:
"Куда пойдем? А-а, в  столовай...". Костя, оставь  покурить, - бросил  между
делом Савва,  заметив,  как кто-то с утра пораньше  задымил.  -  Курево надо
экономить. Хотя, с другой стороны -  кто знает, сколько нам еще доведется на
этом свете дым пускать...
     Начались  обычные утренние  солдатские  разговоры, и Вольхин  шагнул  к
двери вагона,  провожая  глазами поля  с  начинавшей  слегка  желтеть рожью,
перелески, деревеньки вдалеке. - "А природа такая же, как и у нас"...

     Начальник  штаба 771-го стрелкового полка капитан Шапошников  так  и не
смог  уснуть,  пока  их  эшелон  шел  ночью  от  Москвы до Брянска.  Нервное
напряжение   последних  четырех   дней  не  спадало.   Александр  Васильевич
приказывал  себе спать, но сон  не приходил. Снова в который раз  за ночь  в
голову лезли одни и те же  мысли: "Что  еще не сделано для подготовки полка,
как будем вступать в бой?".
     Рядовой  состав в  полку подобрался  хорошо  подготовленным, из  запаса
пришли  в  основном  молодые мужчины, еще  не забывшие армейской дисциплины.
Более  восьмисот  человек  прибыли  из   Павловского  района  -  металлисты,
колхозники. Хотя это был все  же далеко  не тот полк,  что летом  сорокового
года. Тогда на показных учениях, которые проводил сам  нарком обороны маршал
Тимошенко, полк  так себя показал,  что  командование округа приняло решение
передать  его  личный  состав на формирование одной  из  частей  Московского
гарнизона. Для формирования нового полка оставили лишь командира, замполита,
начальника  штаба,  да  личный состав тыловых  и  специальных подразделений.
Всеми  правдами  и   неправдами  Шапошникову  удалось  тогда   часть  лучших
командиров и сержантов перевести в тыловые подразделения, временно, конечно.
Когда началось  переформирование полка, у  него, по  крайней мере,  было, на
кого опереться, хотя  бы не с пустого места начинать  работать.  А с пустого
места  формировать этот же полк  ему за последние полтора года пришлось даже
трижды. Сначала в Сормове,  потом в Арзамасе,  оттуда переехали в Чебоксары.
Пробыли  там недолго,  но все равно  весь  командный состав полка был избран
депутатами горсовета. Впрочем, всем им было  тогда не до исполнения  наказов
избирателей. И в Чебоксарах личный состав полка был обновлен полностью.
     За зиму сорокового года полк снова был  укомплектован до штата  мирного
времени и  быстро вошел  в  ритм  армейской  жизни.  Скоро  в  штабах  пошли
разговоры, что их дивизию переформируют в парашютно-десантную, парторг полка
Алексей  Наумов,  обрадовавшись,  первым прыгнул  с  парашютом,  организовал
прыжки сначала  добровольцев на  аэродроме под Богородском  и  успел,  опять
первым, получить знак  парашютиста.  Майские полевые учения  41-го показали,
что полк способен  выполнять и  боевые задачи.  "Хорошо, что  в мае призвали
часть переменного состава, поэтому и подготовка к отъезду, и погрузка прошли
значительно  быстрее и слаженнее, чем могло было быть", - думал  Шапошников.
Он вспомнил приказ командира дивизии, приехавшего в середине мая с совещания
в Москве, чтобы во всех подразделениях  продумали  и подготовились к быстрой
погрузке в эшелоны, чтобы каждый знал, что  и  где брать и  куда и  в  какой
эшелон  грузить.  Благодаря  этому  и  погрузка прошла  без излишней  суеты.
Приехавший  с совещания комдив  тогда  откровенно,  но с  удивлением  сказал
Шапошникову,  что у него осталось  ощущение: в Москве в штабах  полным ходом
готовятся к войне.
     За эти четверо  суток с начала войны спать ему почти  не приходилось  и
домой  удалось  забежать  всего  один  раз,  перед  самым  отъездом. Наскоро
простился с женой, Татьяной Тихоновной, поцеловал дочку  и - в штаб полка, а
оттуда  на вокзал. Шел вдоль строя перед  погрузкой  и радовался,  что  полк
укомплектован строго  по  штату военного времени, много молодежи. По первому
впечатлению они  почти  не уступали  бойцам срочной службы. Удалось получить
новые орудия, пулеметы,  отличные  120-миллиметровые  минометы. Правда,  без
боекомплекта, обещали выдать на месте. Конечно, надежнее было бы везти все с
собой.
     Больше всего  Шапошникова  беспокоило  то, что командиры  батальонов не
имеют  достаточного опыта. Майор  Московский,  комбат-1, на должности  всего
несколько месяцев,  до этого заведовал складами в округе. Да  и  по внешнему
виду - не строевик.  Второй комбат, капитан Леоненко, кадровый, носит  орден
Красной Звезды за бои на Карельском перешейке. С виду - настоящий пехотинец.
Но  молод, нет  и тридцати  лет.  Да и на должности всего третий месяц.  Как
будет командовать батальоном  в боевой обстановке  - трудно сказать, это все
же  не рота. Комбат-3 - капитан Горбунов  - наоборот, староват для командира
батальона, да и здоровье у него неважное.
     Все  ротные - недавние командиры взводов, но кадровые. Из взводных лишь
часть окончивших военные училища, большинство из запаса.
     А вот в  боевых качествах артиллеристов  полка Шапошников не сомневался
нисколько.  Старшему   лейтенанту  Похлебаеву,  командиру  полковой  батареи
76-миллиметровых орудий, 28 лет, на должности три года, смело можно давать и
дивизион. Командиру батареи  сорокапяток лейтенанту Терещенко - 21  год,  но
уже  понюхал пороху на финской, был ранен. Из  училища выпущен досрочно, как
отличник, на наркомовских учениях батарея показала себя очень хорошо. Оба за
свои батареи  болеют душой. Практические стрельбы всегда  сдавали только  на
"отлично". Да и вообще, восемнадцать орудий и шесть минометов  в полку - это
неплохо.  Да  плюс  двенадцать станковых  и  восемьдесят  ручных  пулеметов.
Словом, воевать можно.
     Спокоен был Шапошников и за работу штаба,  который  возглавлял. В штабе
полка он  работал  второй год, до  этого командовал последовательно взводом,
ротой, батальоном.  Штабное дело  ему нравилось  и было,  пожалуй, больше по
душе,  чем  строевая  служба.  Сыну  балахнинского  каменщика,  ему  удалось
получить неплохое по  тем  временам образование.  В  начале двадцатых  годов
заведовал избой-читальней в Пурехе, там и полюбил книги. Потом была пехотная
школа в  Рязани  и годы тяжелой, порой изнурительной службы. Пехотную  науку
постиг  досконально  и не одну пару  сапог износил  за это время на  маршах.
Как-то после учений, еще в 1939 году, он встретился в гарнизонной библиотеке
с полковником Гришиным; разговорились, а через некоторое  время Шапошников к
своему удивлению был назначен начальником штаба полка. За зиму и весну 41-го
удалось  отладить  работу всех  служб штаба. Шапошников рад был, что повезло
ему и  с помощниками.  Лейтенанты Тюкаев,  Василевский,  Пронин,  Денисенко,
Меркулов,  Степанцев -  все  оказались  не  только  толковыми  и  грамотными
командирами, но и хорошими людьми.

     Начальник   штаба   137-й   стрелковой   дивизии   полковник    Алексей
Александрович  Яманов,  ехавший  в этом  же вагоне, тоже  не  спал и думал о
своем. Их эшелон в пути вторые  сутки,  но где сейчас другие части дивизии -
он  не знал. На совещании перед отправкой было принято решение, что в первом
эшелоне  ехать  и ему  со штабом.  Они  уже  прошли Брянск,  какая-то  часть
дивизии, очевидно, проходит Москву, а хвост, должно быть  еще и  не выехал -
все же они должны были погрузиться в тридцать шесть эшелонов.
     "Удастся  ли  сосредоточиться  вовремя,  -  беспокоился  Яманов,  -  Не
растерять бы  дивизию по дороге...".  И впереди -  неизвестность. На  фронте
дела явно  не ладятся, что-либо  узнать  об обстановке  подробно невозможно,
только из сводок Информбюро. В  Брянске он услышал по радио, что бои идут на
Двинском, Минском и Бобруйском направлениях, то есть они по железным дорогам
ехали к фронту медленнее, чем наступали гитлеровцы.
     Дивизия  была  отмобилизована  в  кратчайшие  сроки,  областные  власти
действительно  ничего  не  пожалели,  но  сейчас,  в  дороге,  когда  он  не
чувствовал под рукой всей  дивизии, настроение все время тревожное. Командир
дивизии  полковник Гришин  должен  был выехать  с  одним  из  артполков чуть
позднее. "Все же правильно ли мы сделали, что так распределили обязанности?"
- беспокоился Яманов.
     За окном быстро проплывали перелески, мелькали телефонные столбы. "Надо
зайти к Малинову", - решил Яманов.
     Командир 771-го стрелкового  полка  полковник Иван  Григорьевич Малинов
ехал  в  одном  купе  со своим  начальником штаба,  замполитом  и секретарем
партбюро полка.
     -  Чай будем  пить?  - стараясь  выглядеть повеселее,  спросил  Яманов,
заходя в купе.
     - Заходите, товарищ полковник, - пригласил Малинов.
     Яманову сразу  бросилось в глаза, как он похудел и осунулся за эти дни.
"Быстро ты, устал,  однако. Надо поберечь себя, самое страшное еще впереди",
- подумал он.
     -  Как  настроение  у  бойцов?  -  спросил  Яманов  у  замполита  полка
батальонного комиссара Васильчикова.
     - Вчера днем еще песни  пели.  В целом - боевое,  уныния нет. Хотя есть
разговоры, что зря вчера трибунал дал  тому бойцу десять  лет  всего лишь за
отказ работать на кухне, лучше бы он воевал.
     - Сводку вчерашнюю до всех довели?
     - Так  точно. И газеты удалось получить. Правда, за двадцать  четвертое
число.
     Замолит полка Петр Васильчиков даже внешне,  с  первого взгляда вызывал
симпатию.  Молодой,  крепкий,  с  уверенным  взглядом  больших  синих  глаз,
громким, комиссарским  голосом.  Такие люди  в сложной  обстановке  иной раз
одним  своим видом способны навести порядок. Под стать  ему был и  секретарь
партбюро полка старший политрук  Наумов. Они были  даже похожи. Разве  что у
Наумова больше было мягкости в глазах.
     - Садитесь с нами, товарищ полковник, - предложил Васильчиков.
     Разговор не клеился. За вчерашний день переговорено было,  кажется, обо
всем на свете. Служебных тем не касались, тем более что и  говорить  о них в
дороге было бессмысленно.
     -  Значит,  не  удастся  теперь в академию,  комиссар? - спросил Яманов
Васильчикова.
     - Да,  товарищ  полковник.  Что теперь  об этом  вспоминать?  Фронтовую
академию пройдем.
     Сейчас Васильчиков свыкся с  мыслью о невозможности учебы, но  в первый
момент было действительно обидно. Ночами не  спал, готовясь  к вступительным
экзаменам, и сдал-то все на "отлично", был  и приказ  о зачислении. Утром 22
июня обсуждал  с женой за  чаем - ехать ли ей с детьми с ним в Москву, когда
начнется  учеба,  как  все  это в один  миг  стало  бессмысленным.  Прибежал
красноармеец из штаба и с порога: "Война!"

     Первый  эшелон 771-го полка от Рославля повернул на Кричев и вечером 29
июня прибыл  на  станцию  Орша. Часть путей оказалась разрушенной, в  городе
были видны  пожары. Эшелон встал, не дойдя до здания  вокзала нескольких сот
метров.
     Полковник Яманов, выйдя из  вагона, быстро осмотрелся. Вдалеке на запад
уходило  несколько  самолетов. "Только что отбомбились. И  как  это они  нас
раньше не заметили...", - с холодком на сердце подумал он.
     - Иван  Григорьевич, - позвал Яманов полковника Малинова. - Подготовьте
эшелон к разгрузке. Отправьте кого-нибудь на  станцию, лучше Шапошникова, за
комендантом. Из вагонов пока никому не выходить.
     У Яманова не выходил  из головы вчерашний случай. На одной из остановок
на перегоне  Кричев - Орша к  эшелону подошла группа командиров, в том числе
какой-то  полковник,   и   приказали  старшему  лейтенанту  Похлебаеву,  как
начальнику эшелона, немедленно  разгружаться  и выдвигаться в  указанную ими
рощу  неподалеку.  Пока Похлебаев ходил за командиром  полка, чтобы доложить
ему об этом приказе, незнакомые  командиры  исчезли, видимо, заподозрив  для
себя опасность. Яманову было не по себе от мысли, что они могли бы выполнить
приказ диверсантов и подставить полк в той роще под удар авиации.
     Капитан Шапошников коменданта станции Орша нашел  быстро,  минут  через
десять.  По  одному  его  внешнему  виду  можно  было судить  о прифронтовой
обстановке: стоптанные пыльные сапоги, пропотевшая под мышками  гимнастерка,
давно  небритый, черное от загара и грязи  лицо, воспаленные красные  глаза.
Чувствовалось, что коменданта задергали в эти дни до предела.
     Шапошников представился, попросил указать место разгрузки его эшелону.
     Комендант посмотрел на  него с удивлением  и досадой. Нервно вздрогнул,
повернулся, ничего не ответив, и быстро зашагал к станции.
     -  Эшелон  на  насыпи!  Как  технику  сгружать?  -  крикнул  ему  вслед
Шапошников.
     - А-а, разгружайтесь, как хотите! Видите, что у меня здесь творится?
     Вслед  за  комендантом  бросилась  примолкшая  было  группа  военных  и
штатских, все они вразнобой  закричали:  "У меня же срочный груз! Требую вне
очереди!"
     Шапошников вернулся к эшелону.
     - Ну, что там? - спросил его полковник Малинов.
     - Придется разгружаться прямо здесь. Платформа разбита, впереди скопище
горящих вагонов. Пути, конечно, тоже разбиты. Ближе не подъехать, - вздохнул
Шапошников.
     - Давайте команду на разгрузку. Я - к Яманову.
     Шапошников, встав у  первого  вагона,  посмотрел  вдоль эшелона и резко
махнул  рукой,  давая  тем  самым  наблюдателям  знак  на  разгрузку.  Через
несколько минут вся насыпь вдоль состава была заполнена людьми. Артиллеристы
скатывали  по  доскам орудия,  сводили  упиравшихся  и ржавших  лошадей,  из
вагонов на повозки начали перегружать  ящики со снарядами. Командиры строили
своих бойцов.
     - Ну, вот и приехали, - сам себе сказал лейтенант Вольхин. После долгой
езды хотелось размяться, побегать.
     - Смотри, как  здесь бомбили,  командир,  - кивнул  головой  в  сторону
воронок под насыпью сержант Фролов. - А народу-то нас - как муравьев!
     -  Посмотри, не осталось  ли чего  в  вагоне, - перебил его  Вольхин. И
через  несколько  мгновений: - Взвод! В две шеренги -  становись! - подал он
команду, дублируя ротного. - Оружие и снаряжение - к осмотру!

     Полковник  Яманов нашел  Малинова у эшелона в  группе его  командиров и
отозвал в сторону:
     - Железнодорожники говорят, что дальше поезда не ходят, пути разбиты, а
фронт  в  районе Минска.  Я  часть  своих людей  направил в  город  выяснить
обстановку,  часть  -  снова  искать  коменданта  и  добиться  от него  хоть
каких-нибудь сведений. Сам сейчас еду в город искать местное начальство. Вам
задача: быстро построить людей, все проверить и вывести за город, вот  сюда,
- Яманов расстегнул  планшет.  -  Смотрите.  Оборону займете  вот  здесь,  -
показал он на  карте. - Да,  семь  километров западнее  Орши. Сердюченко!  -
позвал он начальника оперативного  отделения своего штаба. -  Оставишь здесь
Реутова,  пусть встречает здесь  эшелоны и  всех  направляет к Малинову, как
договорились. Все по местам!
     -  Товарищ  полковник,  -  обратился  Васильчиков к  Малинову. -  У нас
младший политрук Иванов - оршанец, может помочь сориентироваться в городе.
     - Позовите его сюда.
     Замполит батареи  сорокапяток младший  политрук Евгений Иванов в дороге
много раз мысленно проигрывал варианты, прикидывая, где они могут вступить в
бой,  но  даже  когда  они  подъезжали  к  его  родному  городу,  не  мог  и
представить, что  ему  придется идти со своей  батареей по соседней с родным
домом улице. "Вот бы мать сейчас встретилась! - подумал он. - Интересно, что
она сейчас делает? Неужели сердце  не чувствует, что  я рядом?" О том, чтобы
сбегать сейчас домой, не могло быть и речи. Куда они идут и где потом искать
батарею,  он не  знал, да и  отпроситься  сейчас  домой, на марше  - что  бы
подумали о нем на батарее?
     В  течение трех  часов  этого же дня, 29 июня, в Оршу прибыли остальные
эшелоны  полка  Малинова  и  дивизионный  разведывательный  батальон  майора
Соломина. Помощник  начальника оперативного  отделения  штаба  дивизии майор
Реутов все эти части направлял в леса, за Днепр, как ему и было приказано.

     Командир  137-й  стрелковой  дивизии  полковник  Иван Тихонович  Гришин
прибыл  в Оршу  только 3 июля, вместе с батальоном связи.  В роще за Днепром
копавшие  стрелковые  ячейки  пехотинцы  показали  ему   блиндаж  полковника
Яманова.
     - Наконец-то!  Здравствуй,  Алексей Александрович.  Как обстановка? Что
известно  о противнике? Какие части  у нас под рукой? - едва поздоровавшись,
начал задавать вопросы полковник Гришин.
     - Сложная  обстановка, Иван Тихонович. - вздохнул Яманов. - Приехали мы
вечером двадцать  девятого, а  до сих пор ничего толком не знаем. Начальства
не  найдем, сидим, как на  иголках:  то  ли вперед  идти, то  ли  еще ждать.
Полностью прибыли полк Малинова, один дивизион артполка Смолина. Разведбат я
еще  вечером двадцать девятого выслал в направлении Борисова, попал он будто
бы под танки, вернулся за Днепр, с потерями. Двое суток связи с ним не имел,
потом  уж  майор Зайцев  приехал, нашел его. Послал снова к Березине  и пока
никаких вестей.
     -  Так где  сейчас  фронт?  Связь  с  соседями  и  начальством  есть? -
недовольно спросил полковник Гришин.
     -  Фронт на  Березине. Впереди  нас,  у  Борисова,  стоит  Пролетарская
дивизия Крейзера, это точно. Какие еще там части - не  знаю. Крейзер из Орши
в Борисов  ушел всего  за несколько часов до нашего прибытия. Связи ни с кем
не имею. Ищем уже который день хоть какого-нибудь хозяина! С ног сбились, да
и эшелоны надо  встречать.  Оборону подготовили...  - добавил  Яманов, видя,
каким сердитым стало лицо Гришина, - О противнике известно только то, что на
нашем  и  Могилевском  направлениях действует  танковая  группа  Гудериана в
составе трех корпусов. Номеров его дивизий не знаем.
     - Канцедал приехал?
     - Часа за три до тебя.
     - Плохо, что связи с командованием нет. Вперед идти -  никакого смысла,
надо  сначала  дивизию  собрать. Крейзер, говоришь?  -  переспросил  Гришин,
задумчиво щуря глаза, - Мы с ним в академии вместе учились. Друг мой старый.
Отличная  у него  дивизия,  даже  танки есть.  Вот  что:  найди  мне  срочно
Канцедала, Зайцева и Румянцева.
     - Где Зайцев, я не знаю, Румянцев уехал в Могилев, там должен быть штаб
какого-то корпуса, а Канцедал здесь.

     Днем  4  июля полковник  Гришин  и  его  замполит  старший  батальонный
комиссар Канцедал, помотавшись  по пыльным дорогам, нашли под  Чаусами  штаб
20-й  армии генерала  Курочкина.  Гришин знал командующего еще с юности,  по
боям с бандами Антонова на Тамбовщине. Тогда Гришин служил взводным в полку,
которым командовал Курочкин. Они не виделись  много лет, и вряд  ли Курочкин
помнил всех своих взводных.
     Полковник Гришин представился генералу. Прошли  в полевую  палатку.  На
складном столе лежала карта.
     - Вот что, полковник. Пока штаб вашего корпуса  не прибыл, подчиняю вас
генералу  Бакунину.  Его шестьдесят первый  корпус имеет  задачу  обеспечить
оборону от Орши до Могилева и южнее по восточному берегу Днепра.
     - У меня еще не все части прибыли, товарищ генерал. И половины  дивизии
нет.
     -  У  Бакунина примерно так же. Есть такие, у кого дела  и хуже  ваших.
Собирайте  дивизию как можно быстрее. Вот  ваша  полоса обороны... - генерал
наклонился к карте.
     -  Многовато,  товарищ командующий,  -  взглянув  на  полосу,  уверенно
возразил Гришин.
     - Будет возможность - уплотним. Все.
     Полковник  Гришин  по внешнему  виду  генерала,  интонациям  его голоса
пытался  дополнить  впечатления  об  обстановке,   но  командующий   говорил
по-военному четко, кратко, без каких-либо эмоций, очень спокойно.
     Более  чем  на семьдесят  километров  от  Орши до  Могилева приходилось
четыре советские дивизии.  Людей в  них было  меньше половины положенного по
штату. Десятки эшелонов этих дивизий еще тянулись по железной дороге,  то  и
дело  подвергаясь  налетам  гитлеровской  авиации.  Но  на  картах  генерала
Курочкина и штаба Западного фронта уже  были обозначены номера этих  четырех
дивизий.

     Эшелон с батальоном капитана  Лебедева 624-го стрелкового полка  майора
Фроленкова под  бомбежку попал на перегоне  Рославль -  Кричев. Было около 6
часов  утра, бойцы еще спали в теплушках, как близкий грохот потряс состав и
вагоны заскрипели  от  резкого  торможения.  Люди, едва  проснувшись,  стали
прыгать  друг  на  друга,  скатываясь по  насыпи.  Самолеты, сбросив  бомбы,
развернулись  для  второго  захода.  Дали   несколько  густых   очередей  по
разбегавшимся по сторонам людям и улетели на запад.
     Капитан ветеринарной службы  ветврач полка Никтополион Набель, бурый от
загара  здоровяк  с  совершенно  белыми,  выгоревшими  на  солнце  волосами,
выскочил  из  вагона  вместе со  всеми и,  пока  самолеты  стреляли,  лежал,
вжавшись в землю  и ожидая скорой  смерти.  Когда  самолеты  улетели,  и  он
услышал голоса живых, Набель встал, отряхнулся и пошел в голову эшелона, где
горели несколько  вагонов.  Рельсы от взрыва бомбы  загнулись, как  салазки,
повсюду лежали и  стонали  люди, а  один,  убитый, по виду совсем мальчишка,
висел головой вниз и на лице его застыла гримаса ужаса.
     Дикое ржанье раненых лошадей било по нервам, в вагоне, где они  стояли,
все было  забрызгано  кровью. Одну лошадь  взрывом  выбросило из  вагона  на
насыпь. "Батюшки! У ней и передних ног нет! - с ужасом пронеслось в голове у
Набеля.  -  Надо  пристрелить беднягу".  Гоняясь  за  басмачами  в  пустынях
Туркестана, он не раз видел  смерть,  но за  последние годы  отвык от крови,
поэтому кобура его пистолета расстегнулась не так быстро, как раньше.
     - Ну, стреляй, что смотришь! - услышал он сзади чей-то голос.
     - Не могу, пистолет заело.
     В глазах лошади  застыло  такое страдание,  что  Набель  никак  не  мог
заставить себя выстрелить  в нее. Наконец, он  все же  нажал на курок, и, не
глядя под ноги, побежал прочь, с трудом сдерживая нервную дрожь.
     Горели  вагоны, но их  никто не тушил. Все были так потрясены внезапной
бомбежкой, что не знали, за что браться.
     - Вагон со снарядами загорелся! - раздался чей-то крик.
     Через несколько  минут  раздался страшный  протяжный  взрыв,  и,  когда
Набель оглянулся,  то увидел вместо  этого  вагона огромную, густо дымящуюся
воронку.  Куски горящего  дерева и металла разлетелись  по сторонам, от  них
загорелось еще несколько вагонов, и Набель, уткнувшись лицом в  землю и весь
сжавшись, ждал взрывов еще несколько минут.
     Наконец, наступила тишина, потом стали слышны голоса и команды, кое-где
слышался  нервный,  неестественный  смех.  Набель  встал  и  снова  принялся
отряхиваться. Рядом все еще лежал боец, закрыв лицо руками.
     - Эй, парень, вставай. Или контузило?
     Капитан  Набель взял его за  руку и  вздрогнул:  на лице была  огромная
кровавая яма.
     Через  час  бойцы,  так  и  не  доехавшие до  фронта, были  похоронены,
сгоревшие  вагоны отцеплены и  сброшены под насыпь, и эшелон  снова медленно
покатился к  фронту. Двадцать человек батальон  Лебедева похоронил в Калуге,
когда там бомба попала  в вагон. Казалось,  это был  такой глубокий тыл, что
стыдно погибать...  И вот еще братская могила, куда легли тридцать так и  не
выстреливших ни разу во врага бойцов.
     К вечеру эшелон остановился у какого-то полустанка.
     -  Почему  стоим?  - залезая на  подножку  паровоза,  прокричал капитан
Лебедев.
     - Дальше не повезем. Фронт совсем близко, - ответил машинист.
     - Сколько отсюда до Орши?
     - Километров шестьдесят, не меньше,  - ответил пожилой усатый машинист.
- И топливо у нас кончилось, капитан.
     - Ты мне не темни! Впереди нас сколько эшелонов прошло!
     - Прошло-то прошло, да обратно  никого.  Слышите, где уже гремит?  Нет,
дальше не повезем. Ты понимаешь, что я могу тебя прямо под танки привезти? -
взорвался машинист.
     - Если  их авиация впереди  бомбит,  то  фронт еще  далеко.  Ты  сводку
слыхал?
     - Слыхал. Немцы еще позавчера были  у Борисова и Могилева,  а сейчас  -
кто знает где. Ведь как прут-то!
     К  паровозу  подошел лейтенант  Корнилин,  адъютант  старший батальона,
жилистый, небольшого роста парень с тонкими чертами лица.
     Капитан Лебедев спрыгнул с подножки паровоза.
     - Боятся дальше ехать, да и говорят, что топливо у них кончилось.
     - Товарищ капитан, я на гражданке помощником машиниста работал, как раз
на "щуке". Разрешите,  я сам  поведу. Так вернее будет. А топливо - долго ли
шпал напилить, вон их, целые штабеля лежат.
     "Конечно,  надо  помаленьку  ехать,   не  топать  же  еще  с   полсотни
километров, -  думал  капитан Лебедев,  - А  если на танки  напоремся?  Нет,
рискнуть стоит".
     Пока  бойцы пилили шпалы  на топливо, лейтенант  Корнилин  осваивался в
кабине машиниста. Помощник  машиниста и  кочегар незаметно ушли,  но  старый
машинист в последний момент решил все же остаться.
     - Корнилин! Лукьян, трогай, браток! - крикнул капитан Лебедев и побежал
к первой теплушке.
     Поздно вечером эшелон с батальоном был на  станции Зубры. Оттуда хотели
ехать и дальше, на  Оршу, но комендант божился, что там уже немцы, и Лебедев
решил разгружаться.
     -  Ну,  Корнилин,  молодец  ты! Теперь нам  главное  -  найти  своих из
дивизии. Комендант говорит, что  до нас тут был эшелон, он спрашивал, откуда
- арзамасцы. Наши, значит. Командиров рот ко мне. Проследи, чтобы  в вагонах
ничего не оставили. Я буду на станции. Охранение из четвертой роты поставь.

     - Алексей Александрович! Срочно! - выходя из резко затормозившей машины
и отряхивая пилотку от пыли, позвал полковник Гришин своего начальника штаба
Яманова. - Получен приказ командующего фронтом: сдать свои позиции соседям и
выводить  дивизию в  Сухари,  это  километров двадцать  восточнее  Могилева.
Переходим в тринадцатую армию. Сегодня у нас какое число? Восьмое? - и после
паузы Гришин глубоко вздохнул. - Убит командующий тринадцатой армией генерал
Филатов. Заступил генерал Ремизов...
     - Командующий  армией убит? - недоверчиво переспросил Яманов, но тут же
о деле. -  Сдать позиции соседям, а самим  в тыл? Ведь здесь и  так фронт  в
нитку. Немцы к Орше подходят, здесь могут быть и завтра.
     - Приказ. Там виднее.
     -  Какая  хоть  в  целом  обстановка  на  нашем направлении, что-нибудь
удалось уточнить?
     - В штабе  армии и сами толком ничего не знают, - зло ответил Гришин. -
Все только  в общих чертах. Там нет и половины работников  штаба, эти-то еле
вырвались  из-под Минска. Да  еще  командующий убит... Дали  ориентировку, а
сколько у Гудериана дивизий - узнавайте сами. Западнее Минска две наши армии
в окружении.  Вот такие, брат, дела...  Кто у нас еще  прибыл, пока меня  не
было?
     -  Да никого больше!  Имеем пять  батальонов  пехоты  и  два  дивизиона
артиллерии, не считая полковой. Дороги  бомбят,  везде заторы.  Корниенко  и
Фроленков прибыли, но у обоих пока только по батальону.  Растеряем  дивизию,
Иван Тихонович. Плохо дело. Штаб нашего корпуса тоже еще не прибыл?
     - Нет еще. Да-а, дела... Голова в Орше, а хвост, наверное, еще и Москву
не прошел.  Долго,  долго  собираемся, - Гришин устало потер  лоб  ладонями,
встряхнулся. - Так. Готовь приказ на марш в Сухари.
     Яманов достал карту, и они быстро набросали маршруты движения.
     - Соседям дай знать немедленно, - сказал полковник Гришин. - У тебя еще
есть  связь  с  теми,  кто в  Зубрах?  Пусть  все наши  части, которые будут
прибывать  туда,  направляют в  Сухари, и  как  можно скорей.  Да,  придется
потопать: почти семьдесят километров до этих Сухарей. Пошли ко мне Кузьмина,
я в машине буду, сутки ничего не ел.
     Восьмой месяц командовал Иван Гришин 137-й стрелковой дивизией, и какая
дивизия ему  досталась! Счел за честь ее принять,  когда предложили, хотя до
этого занимал должность более  высокую - начальника отдела боевой подготовки
Московского  военного  округа.  Сам  ее готовил к  прошлогодним наркомовским
учениям, и  подготовил, надо думать, неплохо: орден  Красной Звезды получил,
именные  золотые часы от наркома,  а дивизия - сразу два переходящих Красных
Знамени от округа и от наркомата обороны.
     "Дивизия  сколоченная,  вооружение,  оснащение  -  как  положено,  люди
замечательные, а в бой, наверное,  придется вступать  сходу и  по  частям, -
думал  Иван  Тихонович.  -  Эх,  не  так все  представлялось... Разве  могли
предполагать, что столько потеряем еще по дороге. Хотя бы еще  неделю сроку!
Главное  - кулак собрать. А  тут  опять переброска, и  так  все  запутано до
предела. Еще  и воевать не начали, а нервов уже натрепали. Явно, что участок
фронта, на который мы прибыли - наиглавнейший. Для Гудериана - прямая дорога
на Москву. Но до чего же быстро он продвигается...".
     И  Гришин вспомнил, что  читал его нашумевшую  в военных  кругах  книгу
"Внимание! Танки!". В Польше отличился, от Бреста до Минска вообще за неделю
прошел.  - "Сколько  же все-таки  у него  сейчас  танков?  Удивительно,  что
пробивная сила  его  дивизий  не  снижается. Хотя на Березине  топчется  уже
который день. Спасибо Крейзеру, сколько  дней  для  нас выиграл...  Не может
быть, чтобы  немцы не понесли  за это время серьезных потерь... Скорей  бы у
себя порядок навести..." - думал полковник Гришин.

     Уже несколько  часов без привала шел  пыльными дорогами  от Орши  на юг
полк  Ивана   Григорьевича  Малинова.  Колонны  его  батальонов   и  батарей
растянулись на несколько километров.
     -  Когда  у  нас большой  привал?  -  догнал своего  начштаба полковник
Малинов.
     - В семнадцать  часов, в Каменке, -  ответил капитан Шапошников.  - Но,
товарищ полковник, может быть, сделаем позднее, и не в Каменке, а вот здесь,
-  он показал по карте. - А  то немецкие самолеты уже  несколько раз колонны
облетали, но ни одной бомбы не сбросили. Такое  чувство, что ждут, когда  мы
всем полком привал сделаем.
     - Хорошо, распорядитесь по батальонам.
     С  удивлением  смотрели  издали бойцы  и  командиры полка Малинова, как
самолеты с  черными крестами разгружали бомболюки над Каменкой, откуда всего
лишь за полчаса до этого полк был выведен в лес.
     -  Кого они  там  бомбят, товарищ капитан? -  спросил лейтенант  Тюкаев
начштаба полка.
     - Нас, должно быть,  - ответил Шапошников, - Немцы,  видишь  ли,  нация
пунктуальная,  еще  в  ту  войну  себя  так  показали.  Приказ  выполняют  с
методической точностью. - А  про  себя Шапошников подумал:  "Что-то здесь не
то...  Откуда бы  немцам  знать,  что  мы именно в это время  должны быть  в
Каменке?"
     Многокилометровый марш по жаре с  полной  выкладкой  так утомил бойцов,
что  когда прозвучал сигнал "Привал!", большинство сразу  же сели или легли,
где попало, только сняв вещмешки, скатки и расстегнув ремни.
     Лейтенанту Вольхину  тоже очень хотелось снять  сапоги,  но  он даже не
присел, а пошел искать старшину роты, чтобы накормить людей.  На опушке леса
он встретил полевую кухню. И в  ней, на удивление, что-то варилось, а вокруг
толпились и постукивали котелками бойцы.
     - Это когда ж ты успел? - спросил Вольхин черного, как чугунок, повара.
     Он был узбек, но звали его  по-русски, Миша. Имя его произносили мягко,
с "я" на конце - Мишя, как он себя называл.
     -  В  той деревне  еще  заправил. Конь идет,  еда варится, только  дров
клади.
     - А что варишь?
     - Кашю, - ласково и мягко ответил Миша.
     Вольхин весело  усмехнулся и пошел к своим. Встретил его взрыв  хохота.
"Опять Савва развлекает..."
     - Послушай,  командир,  какой  сон  нашему  старшине  приснился.  Перед
отъездом  он  все  выдавал  да  выдавал,  обмундирование,  сбрую  всякую,  и
довыдавался - приснилось, что...
     - Командиров взводов к командиру роты! - раздалась команда.
     Все дружно хохотали.
     - ... И одному взводу не хватило!
     Вольхин так и не дослушал, что же такое приснилось их старшине.
     - Взвод, котелки достать, обед будет, - сказал он и пошел к ротному.

     К    вечеру    11    июля    полк    Малинова    после   изнурительного
семидесятикилометрового  марша втянулся  в село Сухари. Едва услышав команду
"Привал!", бойцы валились на обочины. От хат уже спешили женщины с кринками,
и  в  эти же минуты по селу  понеслись  крики: "Воздух!", "Воздух!".  Группа
самолетов на  бреющем  пронеслась  над селом,  стреляя из  пулеметов.  Визги
женщин, команды, матерщина, стрельба слились в сплошной треск и гул. Машины,
повозки, упряжки с орудиями рванулись в  разные стороны, прячась за избами и
деревьями, а фонтанчики пыли от пуль взметнулись по всей улице.
     Второй  заход  самолетов  был встречен  хоть и не дружным, но  все-таки
залпом винтовок и пулеметов. Третьего захода не было, большинство бойцов еще
лежали,  но кое-где уже слышался  смех, неестественный,  какой  бывает после
пережитого страха.
     - Товарищ  командир,  один,  кажется, подбили,  к  лесу  потянул,  -  к
Васильчикову подбежал лейтенант Христенко, командир зенитно-пулеметной роты.
- Разрешите сбегать, хвост дымный был, и  сел недалеко,  километра  два,  не
больше.
     - Давай, Христенко, и тащи его сюда, если живой.
     Заметив, что младший политрук Иванов о  чем-то разговаривает  с бойцами
своей батареи, замполит полка Васильчиков направился к ним. Младший политрук
Иванов, или как  называли его друзья-артиллеристы - Женя, недавний выпускник
военного училища, нравился Васильчикову.  Энергичный,  разговорчивый, не как
некоторые, что двух слов не свяжут. На батарее его уважали, и за дело.
     - Ну что, ребята, пошерстил нас немец? - спросил, подойдя, Васильчиков.
     - Потерь на  батарее нет, товарищ комиссар, все нормально, - ответил на
одном выдохе младший политрук Иванов.
     -   Сержант  Печенкин,   расскажите,  как  действовали,   -   улыбнулся
Васильчиков.
     - Услышал команду "Воздух!", ну, соскочил с повозки - и в рожь. Сначала
было, конечно, не по  себе, особенно когда  пулеметная очередь в  нескольких
метрах просвистела, но потом ничего, повернулся на спину и стрелял вместе со
всеми.  Кажется, даже  лицо летчика  видел. А,  в общем,  ничего особенного,
товарищ комиссар, - улыбнулся сержант.
     - Ну,  молодцы, ребята. Действовали  правильно и  без паники. Политрук,
позаботьтесь, чтобы бойцы отдохнули. Лошадей и орудия замаскировать, но быть
в готовности к маршу.
     - А  ночевать  разве не здесь будем,  товарищ комиссар? Опять топать? -
послышался чей-то голос сзади.
     - Пока задача была - прийти  сюда,  - уклончиво ответил Васильчиков. Он
повернулся и зашагал по дороге к штабной машине.

     - "Эмка" командира  дивизии, товарищ  полковник, -  услышав шум мотора,
выглянул из окна избы капитан Шапошников.
     - Что тут у вас было? Опять бомбили? - устало спросил полковник Гришин,
войдя в избу. - Дайте воды. - Сел на лавку у стола. -  Все в сборе? - Поднял
глаза  на стоявших перед ним командиров, жадно  выпил кружку воды. -  Ставлю
задачу.  Все  к  карте. Противник  форсировал Днепр.  Да,  уже, - сказал он,
заметив удивленные  взгляды  окружающих.  - Еще вчера утром в районе Быхова.
Положение  там крайне сложное. Какими  силами? Предположительно до  дивизии.
Сейчас  накапливается  на плацдарме.  Нам  приказано сбросить  противника  в
Днепр... Людей  накормили? Через... - Гришин посмотрел на часы, -  час сорок
подъем и - вперед. Смотрите маршрут полка,  - отчеркнул карандашом по карте.
- Двигаться в предбоевых  порядках, батальонными  колоннами. Артиллерии идти
впереди,  возможна  встреча  с танками.  Итак,  готовиться  к маршу. Алексей
Александрович, - повернулся Гришин к Яманову, которого он не видел с утра, и
даже не удивился, что он тоже здесь, - выйдем покурить.
     Встретился  с  удивленным взглядом  Малинова, но ничего ему не  сказал.
Сели на чурбачки возле поленницы.
     - Иван Тихонович, объясни, что  за спешка идти  на ночь глядя, - Яманов
взмахнул папиросой. -  Люди  хоть и бодрятся, но устали, все же третьи сутки
на ногах. Если бы  завтра здесь день постоять, то дивизию, может быть, всю и
собрали бы, а так - неужели  по частям  в бой вступать будем? И еще двадцать
километров марша!
     - Обстановка настолько тяжелая,  что  даже часы  сейчас  все решают,  -
нахмурился Гришин и жадно затянулся папиросой. - У Быхова одна наша дивизия,
да и  та  растянута километров на  пятьдесят.  Да, переподчинили  нас  сорок
пятому корпусу Магона, я тебе о нем рассказывал.
     - А генерал Еремин где?
     -  По  последним  данным,  подходит  к  Чаусам,  но что  там  у него  -
неизвестно. Дивизия Скугарева выехала следом за ним, но  еще ни одного полка
не  прибыло.  О  Владимирской дивизии вообще сведений никаких. Есть еще одна
дивизия, 132-я  Полтавская, генерала Бирюзова, но она только начала выгрузку
в Чаусах. На завтра назначен общий контрудар, привлекается в общей сложности
пять  дивизий, но сил в них и на одну не будет. И  попробуй сейчас организуй
этот  контрудар, на таком  пространстве и в такой спешке. Гудериан нас ждать
не будет.  Если за  эти  два-три  дня его  здесь не  сбросим в Днепр, выйдет
танками на  Варшавское шоссе и -  прямиком  на Кричев. У нас  в дивизии хоть
какой-то кулак. Маршал Тимошенко на нас в основном и надеется.
     -  Да, кулак... Пять батальонов пехоты. А участок какой?  На нем и всей
дивизии было бы слишком просторно. И где точный рубеж развертывания?
     -  Ну, давай еще уставы вспоминать,  - Гришин, зло  кусая губы, затушил
папиросу  каблуком  сапога.  - Пойдем  еще раз  все прикинем по карте, и я к
Смолину  и Малыху, а  ты за работу.  Подумай, кого здесь  оставить из штаба,
пусть встречает остальных. Пехоту  с артиллерией по  общему маршруту, а тылы
здесь попридержим.
     Оба вошли в избу. Капитан  Шапошников как раз ставил задачи  командирам
батальонов  и  батарей. Вдруг  за  окнами послышался  громкий смех  и крики,
по-немецки, но женские.
     - Что там такое? Похлебаев, посмотрите, - попросил Шапошников.
     Через  минуту  в  избу,  едва  сдерживаясь  от  смеха,  вбежал  старший
лейтенант Похлебаев:
     - Летчика со сбитого самолета привели, вернее - летчицу!
     -  Вот  это  да... -  Шапошников, едва  сдерживая улыбку,  посмотрел на
полковника Гришина.
     - Да такая нахалка - кусается, царапается, орет! Куда ее?
     -  А  Потехин  где?  Сдайте ее ему, - распорядился Шапошников.  Старший
лейтенант госбезопасности Потехин был  уполномоченным особого отдела в полку
Малинова.

     К полуночи  771-й стрелковый полк  вышел из Сухарей,  держа направление
строго на юго-запад. На улицах села  остались  огромные  копны  из скаток  и
вещмешков - для скорости решено было все лишнее оставить на месте. Дорог был
каждый час,  поэтому пехота то и дело  переходила на бег, ездовые не  жалели
вожжей,  подгоняя  свои  упряжки  с  орудиями. Незаметно  наступил  рассвет,
поднялось жаркое  июльское солнце, а колонны  полка  без привалов  проходили
маленькие деревушки, стараясь миновать их быстрее и выйти на  лесные дороги.
Но с  каждым часом темп марша  падал, сказывались многосуточная  усталость и
бессонные ночи.
     После  полудня  стал слышен гул  боя,  пока  еще отдаленный  и  слабый.
Несколько  раз  мимо  колонн проезжала  машина  с командиром дивизии, словно
торопя людей, но  и к  вечеру полк не вошел в соприкосновение с противником,
хотя ушел от Сухарей больше, чем на тридцать километров.
     Полковник Гришин мысленно невольно  радовался,  что  дивизия все еще не
вступила  в бой.  Нетрудно было бы представить,  что  это  за бой  - прямо с
марша. Объезжая колонны батальонов своей дивизии, он видел, как устали люди.
Пехотинцы шли с  мокрыми от пота спинами, с  разводами соли на гимнастерках.
Но  все  же  и приятно  было  видеть,  что  колонны  не  растянулись,  а шли
компактно.
     Вечером  Гришин  в  какой-то деревушке  встретил машину  с  командующим
армией, он и  сказал,  что удар  их корпуса не  получился.  Уточнить  у него
обстановку  в  деталях  не  удалось,  генерал Ремизов сообщил только, что  в
контрударе  приняли  участие  всего  пять батальонов разных  дивизий.  Немцы
наращивают  силы  на плацдарме, гонят  через  мосты  на  Днепре  технику и в
ближайшие  часы главными силами могут двинуться  вперед. Их  разведгруппы на
мотоциклах замечены были у станции Чаусы.
     А  к вечеру  полковник  Гришин  узнал, что  передовые  части противника
находятся всего в пяти-шести километрах от колонн его дивизии,  и между ними
никаких других наших войск нет.

     - Товарищ капитан, из первой роты сообщили, что лейтенант Шажок прибыл,
- подбежал к Шапошникову лейтенант Денисенко, начальник связи полка.
     - Давай его сюда скорее,  - Шапошников вышел  из колонны, сел у березы,
вытер платком лоб.
     Несмотря на  закалку пехотинца, Александр  Васильевич устал:  на  ногах
несколько  суток подряд,  и, как  нарочно, жара все эти  дни  стояла  просто
немилосердная.
     Через  несколько  минут к  Шапошникову  на  взмыленном  коне  подскакал
лейтенант Шажок,  командир взвода  конной разведки. Он  тяжело слез  с коня,
доложил о прибытии и пилоткой вытер мокрое от пота лицо.
     - Ну и жара... Эх, хоть посидеть на травке...
     - Люди у тебя где? - спросил его Шапошников.
     - Там,  на лужайке.  Потерь нет. Плохо дело, товарищ  капитан. Плацдарм
немцы  захватили  уже  километров  двадцать по фронту,  все  деревни  забиты
техникой.
     - Ты рассказывай, что сам видел.
     - Наших там почти нет, кое-где держатся по роте, не больше.  И сплошной
линии обороны нет, промежутки очень большие. То, что я видел сам с ребятами,
это  одних   танков   не   менее  трехсот  единиц,   несколько   отрядов  по
тридцать-пятьдесят единиц. Артиллерии у них, правда, мало...
     - Ну, триста! Как ты их считал? Не спутал танки с бронемашинами?
     - Может  быть,  где-то и  спутал,  но  считали  в основном танки. Много
грузовиков, мотоциклистов - трещат на все окрестности.
     - Покажи по карте.
     Шажок всмотрелся в названия деревень и начертания лесных дорог.
     -  Здесь  и вот здесь стояло примерно  по тридцать танков, а тут видели
колонну в двадцать танков.  Несколько раз опрашивали  беженцев. Один дед сам
видел переправу,  говорит,  что позавчера  по  ней за  день прошло не  менее
полусотни танков. Проверить его сведения было невозможно, но и  не  поверить
ему  я не мог.  В итоге,  даже  если  мы что-то и  подсчитали дважды, триста
танков,  как самое  малое,  есть.  Товарищ  капитан,  не сегодня-завтра  они
рванут. Мотоциклисты  вообще по  дорогам гоняют, как  у себя  в  Германии, в
одних трусах.
     Подъехали  полковник Малинов  и старший  лейтенант  Меркулов, начальник
артиллерии  полка. Шапошников коротко доложил  им  все,  что  рассказал  ему
Шажок,  показал по карте.  Малинов выслушал  молча, но на его лице появились
растерянность и недоумение.
     -  Надо  останавливать  полк,  капитан,  -  сказал  он  Шапошникову.  -
Разворачивайте  батальоны в  боевые порядки. Если противник  действительно в
Червоном Осовце, то надо готовиться  к  бою. Пошлите вперед  разведку, пусть
уточнят расположение сил противника. Установите связь с майором Фроленковым,
он  идет левее километрах в пяти. Сосед  справа тоже должен быть на подходе,
Полтавская дивизия.
     - Товарищ полковник,  может быть, батальон Горбунова во  втором эшелоне
пока оставим? - спросил Шапошников Малинова.
     -  Да-да,  а  батареи обе  - в батальоны, вперед. Я  поеду  к  Гришину,
вернусь часа через два.
     Через полчаса  батальоны  771-го  стрелкового полка  были остановлены и
люди начали готовиться к бою.
     Разведгруппы вернулись  поздно вечером,  пленных  взять не  удалось, но
наблюдением было установлено, что в полосе полка, в селах Пустой и  Червоный
Осовец  расположились  на  ночевку довольно крупные  силы  противника  -  до
батальона мотопехоты с танками в каждом селе.

     Часам  к  десяти   вечера  на  командный  пункт  полка   Малинова  двое
красноармейцев притащили катушки со связью. Быстро развернули аппарат,  один
из них подул в трубку и оглянулся, разыскивая глазами старшего по званию.
     -  "Волга", "Волга",  я  "Сосна",  как слышите?  Прием.  Есть!  Товарищ
капитан, просят командира.
     - Начальник штаба семьсот семьдесят  первого полка  капитан Шапошников.
Да. Полковник  Малинов  уехал в  штаб  дивизии...  Сведения, предварительно,
такие: на  плацдарме в  районе Сидоровичи,  Перекладовичи, Усохи установлено
скопление  танков  противника  до  трехсот  единиц...  Считала  разведгруппа
лейтенанта Шажка, сведения сегодняшнего утра и дня.
     - С кем ты?  - спросил  Шапошникова подошедший к  связистам батальонный
комиссар Васильчиков.
     - Генерал  Еремин, - прикрыл на  секунду  ладонью трубку  Шапошников. -
Полк занимает рубеж восемьсот метров восточнее Пустой Осовец и тысяча метров
восточнее Червоный Осовец. Да, впереди точно  противник,  до двух батальонов
мотопехоты, есть танки... Не удалось установить точно... Есть. Понял.
     Шапошников  положил  трубку,  посмотрел  в  глаза Васильчикову, немного
помедлил и сказал:
     - Не верит, что у немцев на плацдарме триста танков. Не может, говорит,
этого  быть.  "Ты  знаешь,  сколько один танк стоит?" - повторил  Шапошников
вопрос  командира корпуса.  - А может  быть, Шажок  действительно что-то там
напутал, -  задумчиво  и  с тревогой  произнес он.  - Ну, пусть не триста, а
двести, и  часть из  них бронемашины, это же как минимум две дивизии, даже с
учетом  потерь, что  они  понесли от  границы. Кроме того, у  Могилева  одна
танковая дивизия. А это уже корпус.
     - Может быть, снова позвать Шажка? - спросил Васильчиков.
     - Не надо, пусть отдохнет парень. Двое суток в седле.
     Шапошников в  глубине души тоже не  верил, что против их дивизии стоят,
готовые  к  броску, триста танков, но и сведениям Шажка не верить не мог. За
год, что он его знал, много  раз приходилось убеждаться в его исключительной
добросовестности. Это  был  труженик, смельчак, да к  тому же  и с  головой.
Шапошников удивлялся, как это он  за один день смог столько сделать. Пусть и
на  конях, но накрутили за день не меньше восьми десятков километров. Нет, в
добросовестности Шажка  он не сомневался,  другое дело, что некоторые группы
танков в той сумятице мог посчитать дважды.
     "Завтра  все станет  ясно, -  подумал  Шапошников,  но  тревога в  душе
осталась. - Скорей бы начиналось...".
     Почти две недели прошло, как полк  выгрузился в Орше,  но все это время
были   только   изнурительные   марши,    нервотрепка,   переходы   казались
бессмысленными, тем более, что вдоль фронта.
     - Тюкаев, позовите Степанцева, - оторвался Шапошников от карты.

     В блиндаж, светя фонариком, вошла группа командиров.
     - Уже  устроились?  Быстро,  -  Шапошников  по голосу узнал  полковника
Гришина. - Куда бы сесть?
     Шапошников показал на чурбачки:
     - Садитесь, товарищ  полковник,  - как всегда, подчеркнуто спокойно и с
достоинством сказал он.
     В блиндаж  вместе  с Гришиным  вошли Канцедал и Малинов. Все управление
полка было в сборе.
     - Обстановка  такая, товарищи...  -  едва  разжимая  свои тонкие  губы,
задумчиво протянул полковник Гришин.
     Все стояли молча, с тревогой ожидая, что командир дивизии скажет сейчас
что-то очень важное. После  тягостной паузы Гришин  встряхнулся и  собранно,
деловито продолжал:
     - Слушайте боевой  приказ.  Атака  в  пять  ноль-ноль. Ближайшая задача
полка: взять Червоный и Пустой Осовец. Пойдем без артподготовки, сорокапятки
- с пехотой. Батарею Похлебаева передать в распоряжение майора Фроленкова, в
батальон Козлова. Их задача, они будут  вашим левым соседом,  держать дорогу
на Давыдовичи.  Кроме  того,  батальон  должен выручить  штаб  сорок  пятого
корпуса Магона, сидят  они  там  в роще, как в мешке. Так, что еще? - Гришин
наморщил лоб, что-то вспоминая.
     Шапошников, сидевший напротив, заметил, как осунулся  их  комдив за эти
дни, и под глазами появились тени.
     - Как настроение у бойцов, Васильчиков? Да, с речью товарища Сталина от
третьего июля ознакомили?
     -  Ознакомили, товарищ полковник. Настроение в полку боевое. Люди стали
серьезнее за эти дни. За моральное  состояние полка ручаюсь, - твердо сказал
Васильчиков.
     Он  был уверен, что расстрелянные вчера  перед строем четверо бойцов, к
всеобщему  стыду кадровых,  призванных, правда,  из  Западной Украины,  были
последними трусами в полку. Эти самострельщики сами выкопали себе просторную
могилу  на  четверых  и  молча  и  покорно  встали  спинами к  строю.  Трупы
расстрелянных быстро закидали землей, могильного холмика делать не стали.
     -  Готовьтесь  к  бою.  Как  говорится,  ни  пуха...  Завтра,  впрочем,
тринадцатое июля. Все свободны. Шапошников, на два слова.
     Они вышли из блиндажа.
     - Ты сегодня  с  Ереминым говорил...  -  Гришин  тронул Шапошникова  за
рукав.  -  Впредь остерегайся  докладывать  такое. А то  могут  не  только в
преувеличении  сил  противника  обвинить,  но и в паникерстве.  А  это,  сам
знаешь, чем грозит, пусть и на фронте. Понял меня? А так  - надеюсь на тебя,
учти. Связь всю проверил?
     - Все на месте, товарищ полковник.
     -  За  тобой  Малых  дивизион  поставил.  Свяжись с  ним,  договорись о
взаимодействии против танков. Петр Никифорович, - позвал  Гришин подошедшего
Канцедала, -  я к Малыху, а ты  давай к Смолину. Дорогу  не  забыл? И завтра
будь там.
     Фигуры Гришина и Канцедала исчезли в темноте.
     Сгущалась июльская ночь, короткая, но темная...
     - Товарищ капитан, - услышал Шапошников тихий голос сзади.
     -  Степанцев?  Где сейчас ваши люди? Давайте  их  всех  сюда поближе  к
штабу, и без моего  приказа никуда, и сам чтобы  под рукой был. И смотри  за
хозяйством Татаринова.
     Лейтенант Александр Степанцев был командиром  химического взвода полка.
Немолодой, семейный, небольшого роста, но крепкий,  очень подвижный. В  полк
он был призван в  мае, но и за столь недолгое время успел показать себя, как
хороший  организатор. До  этого Степанцеву  довелось  повоевать  на  финском
фронте, участвовал он и в походе в Западную Белоруссию - словом, человек был
с опытом, к тому же серьезный и грамотный. На гражданке был на комсомольской
и  хозяйственной  работах,  инструктором  райкома  партии. Взвод свой  сумел
сколотить и  подготовить на редкость  быстро.  И  взвод  силы  был  немалой:
пятьдесят человек.  Перед  самой войной Степанцев  был  назначен и  начхимом
полка, благо, должность была свободной.
     "В случае чего, будет  на  кого опереться в трудную  минуту", - думал о
нем  Шапошников. Многолетний  армейский  опыт научил Шапошникова, что лучшей
опорой всегда будут  те,  кого  знаешь  лично,  а  не только по  службе.  Со
Степанцевым  они  были  к  тому же  земляки, а одно это  значило  много. Как
сложится завтрашний день, можно было только гадать, но из головы  у него  не
выходили эти триста танков, о которых доложил ему Шажок.

     Когда  Шапошников  вернулся  в  блиндаж, полковник Малинов  работал над
картой, Васильчиков и Наумов о чем-то тихо переговаривались.
     - Дай-ка Леоненко, - тронул Шапошников за плечо связиста.
     Боец покрутил ручку аппарата, подал трубку.
     - Как там у тебя? - спросил Шапошников.
     -  Тихо.  И  ни черта  не видно, -  ответил Леоненко, -  Выслал взвод в
направлении  села, в  охранение. Немцев  не  слышно.  С  час назад,  правда,
слышался шум мотора, но не разобрать было - танк или машина.
     - Дозоры проверь и поспи часок.
     В  батальонах  Московского  и  Горбунова  тоже  было тихо.  Уже  кончая
разговор с Горбуновым, Шапошников  вдруг услышал, как в связь вступил кто-то
посторонний.
     "Немец! - ожгла мысль, - Что он говорит?"
     - Савин,  Чайко, -  выйдя из  блиндажа,  негромко  окликнул  Шапошников
бойцов  комендантского  взвода.  - Быстро  по  линии  к  Горбунову.  И тихо:
диверсант на ней сидит. Взять живым.
     Минут через десять красноармейцы привели к  Шапошникову рослого парня в
новом штатском костюме. На шум из блиндажа вышел Васильчиков.
     - Что случилось, Александр Васильевич?
     -  Каков  нахал,  а?  Корову,  говорит,  ищет! Совсем  нас  за  дураков
принимают. Пристроился к связи, и  что бы ты думал: предложил мне сто марок,
если я ему сдамся. Я, говорит, проведу через линию фронта, ему за меня дадут
премию,  и  он со мной поделится!  Ну-ка,  Савин,  веди  его  к  Потехину, -
приказал Шапошников.
     Через пару минут  невдалеке сухо щелкнул выстрел из карабина.  А  скоро
вернулся и Савин.
     - Побежал он, товарищ начальник, - простодушно объяснил конвойный.

     Лейтенант  Вольхин и  его бойцы,  заняв  указанный их  ротным рубеж для
атаки  и приготовившись  к ней, хотя  до начала ее было еще  больше  четырех
часов  и имелась возможность  поспать, так  и не заснули. За последние сутки
они прошли  с полком больше ста километров, и все это время у  них была одна
простая солдатская  мечта:  свалиться  бы  куда-нибудь под  куст  и  поспать
часиков десять. Но вот теперь, когда такая возможность, хоть и не на десять,
а на два-три часа вдруг представилась, спать никому не хотелось.
     Вольхин,  положив  своих людей у белевших в ночи березок,  первым делом
все же прошел вперед  шагов сто,  через  лесок. С опушки его, через неровное
поле  и  предстояло им идти в бой. Как  ни всматривался  Вольхин  в темноту,
очертаний  деревни,  которую предстояло атаковать, увидеть не удалось: мешал
бугор. На фоне  неба  километрах в двух лишь темной полоской выделялся  лес.
Было  так тихо, что  давило на  уши,  и Вольхин, постояв немного, безуспешно
пытаясь уловить впереди хоть какие-то звуки, вернулся к взводу.
     - Садись к  нам,  командир, - услышал он голос сержанта  Фролова. - Что
там видно?
     - Видно поле. Немцев не слышно, и что-то не верится, что они близко.
     Вольхин  снял  сапоги,  размотал  портянки и  с наслаждением  пошевелил
пальцами. "Надо бы выставить дозор на опушку", -  подумал он, но с  командой
медлил. Как  сел,  так сразу навалилась  усталость, захотелось откинуться на
спину и лежать, лежать, рассматривая звезды.

     - Зеленцов! Борисов! В дозор, сто  метров вперед - опушка. И смотреть в
оба. Через час сменим, - приказал, наконец, Вольхин.
     -  Да, все равно  не  заснуть, - вставая,  сказал Зеленцов,  маленький,
неприметный паренек. - Пошли, Сашка.
     Обулись, взяли винтовки и скоро скрылись за деревьями.
     - Поспи,  командир, - повернулся  к Вольхину  сержант Вертьянов. - Я не
могу что-то. В случае чего, подниму.
     Вольхин  с наслаждением  откинулся  на траву.  Земля  была  теплая,  не
остывшая за ночь. Сон не шел, напряжение в голове не спадало, и Вольхин стал
смотреть  на своих бойцов. Один,  длинный  и  нескладный, Анисимов,  вытирал
травой котелок, причем делал это так тщательно, как будто сейчас должны были
проверять  его чистоту.  Другой,  всегда  молчаливый  и незаметный,  Урюпин,
перетягивал ремень  у винтовки, хотя никакой нужды в этом не было. Третий, в
темноте  Вольхин  его  не  узнал,  протирал  тряпочкой   сапоги.  "Зачем?  -
усмехнулся  Валентин,  - не  на  парад же  утром". И все  сейчас  занимались
подобными  же пустяками.  Кто-то  строгал  ветку, другой  протирал винтовку,
третий разглаживал портянки. Только Савва, кажется, спал.
     "Что-то  его  сегодня и не  слышно  было, -  подумал Вольхин.  - Все же
хорошо, когда во взводе есть свой весельчак. Как это  он все любит говорить:
"Или я не парень, или Волга не река..."
     Почти две  недели,  как они прибыли на  фронт, и  за это  время Вольхин
успел привязаться к своему взводу всей  душой. "А ведь кого-то  из них могут
завтра и убить, - пришла вдруг в голову мысль. - А если меня?".
     До сих пор Вольхин о смерти не думал. Наверное, потому, что все эти дни
они только совершали марши, боя  еще не  видели. В глубине души Валентин  не
верил  и  не мог представить,  что  кому-то из них, или даже  всем, придется
погибнуть, хотя и понимал, что на войне убивают каждый  день.  Стало  как-то
неприятно,  что  стучит  сердце   и  непроизвольно  вздыхается.  Много   раз
представлял себе Вольхин будущий бой  и все казалось, что морально он к нему
готов, но сейчас такого состояния от себя все же не ожидал.
     "Уж скорей бы, что  ли.  Хуже нет  - вот так сидеть и ждать...  Ничего,
скоро все встанет на свои места", -  успокаивал  он сам себя, отгоняя мысли.
Закрыл глаза, но боль в висках не проходила.
     - Курить будешь, командир?
     - Давай, - и жадно затянулся, пуская дым по земле.
     - Вроде бы ротный идет.
     - Спите? Где командир взвода? Кто курит?
     - Здесь я, - сразу же встал Вольхин.
     - Пойдем посмотрим на поле, светает уже.
     Вольхин быстро накрутил портянки, обулся и встал,  сбрасывая дремоту  и
оцепенение.

     - Что за  стрельба? Началось? -  полковник Гришин быстро оторвал голову
от устало положенных на столе рук, взглянул на часы: "Три десять".
     В  сознание  вошел  удаляющийся гул самолетов на большой высоте. Гришин
хлопнул ладонью по кобуре, надел пилотку и выскочил из блиндажа.
     Несколько  парашютистов медленно спускались  метрах в пятистах от него.
По ним, пока еще в воздухе,  беспорядочно стреляли бойцы  батальона связи  и
гаубичного артполка.
     - Я сбегаю,  товарищ полковник,  - подошел  к Гришину капитан Лукъянюк,
командир батальона связи.
     -  Не надо.  Лучше пошли кого-нибудь. Сколько их... С десяток, вряд  ли
больше. В воздухе перебьют. Пошли Баранова с его собаками.
     Минут  через двадцать с места  высадки  парашютистов прибежал лейтенант
Баранов:
     -  Товарищ  полковник,  перебили  всех, одного  только  взяли.  А так -
постреляли  быстро.  Один  на  березе висит.  Человек  пятнадцать  их  было,
садились  кучно.  У  нас  троих  убило, наповал.  Пленного  сейчас притащат.
Сбежались  все  на  него  смотреть,  как на  медведя.  Рожа  наглая,  ростом
здоровый, а по виду русский. Переводчик  тут оказался, спрашивает по-немецки
- молчит. Подумали, может быть он финн, хотели уж бежать искать, кто финский
знает, а он  вдруг  по-русски: "Сволочи!" - на нас! - и - "Гитлер победит!".
Кто-то из ребят как врежет ему прикладом по башке...
     Гришин слушал Баранова и думал: "Знают ли немцы, что наша дивизия через
час  пойдет   в  наступление,  и  что  она  вообще  здесь?   Зачем  сбросили
парашютистов, да еще в боевые порядки? Или промахнулись?".
     Подъехала машина начальника артиллерии дивизии полковника Кузьмина. Вид
у него был удрученный и растерянный.
     - Иван Тихонович,  командующий армией ранен. Ехал  из корпуса следом за
нами, и надо же -  мотоциклисты. Нас не тронули,  а по его машине стеганули.
Первую помощь оказали, но без сознания...
     - А охрана что смотрела? - с укором спросил Гришин.
     -  Что охрана...  Стреляли из  засады, на мотоциклы и  назад.  Догнали,
конечно, но...
     -  Этого  нам только  не  хватало: двоих командующих  армией за  неделю
потеряли...
     Гришину стало ясно, что  с  таким трудом подготовленный контрудар может
опять сорваться. Без надежной координации провести его будет крайне  трудно,
а  новому  командующему еще  придется  входить в  курс дела,  когда пора уже
действовать.
     - Сосед справа,  полтавчане,  на  подходе, - сказал Кузьмин. - Там тоже
негусто:  всего  три  батальона пехоты  и  две  батареи.  Их  еще  в  Чаусах
мотоциклисты  атаковали,  прямо  на  выгрузке  из эшелонов.  Шныряют по всем
дорогам, подлецы.
     Полковник Гришин  посмотрел  на  часы:  "Скоро  начинать!"  -  и  опять
подумал,  что начинать надо было на два часа раньше, хотя и понимал, что без
соседей может залезть  в мешок, да и ударного кулака  не получится. "Подошли
бы  в  ходе боя соседи, не зря ли теряем  время",  - думал  он, разыскивая в
кармане спички.
     Последние сутки и особенно  эти последние часы перед боем  казались ему
бесконечными.








"СМЕРТЬ НА ВОЙНЕ ОБЫЧНА
     И СУРОВА..."

     Старший лейтенант Цабут, то и дело поглядывая  на часы и изготовившихся
к атаке стрелков своей роты, мысленно подгонял минутную стрелку, стараясь не
думать больше ни о чем.
     Наконец, ровно в пять, он взмахнул рукой и громко крикнул:
     - Рота-а! В атаку - вперед!
     И тут же из травы с опушки леса поднялись  десятки фигур и шагом  пошли
вперед, постепенно выравниваясь в линию и набирая уставную дистанцию.
     Лейтенант Вольхин, поглядывая, чтобы взвод двигался точно в назначенном
направлении и  не отставал от  соседей, шел чуть  сзади.  Бойцы  шли быстро,
винтовки с примкнутыми штыками  держали наперевес. С  пригорка ему открылась
картина  атаки  всего  их  батальона,  и  он  невольно  подумал:  "Будто  на
маневрах!".
     Из леса,  примерно в ста  метрах  сзади, дружно  выкатились сорокапятки
батареи Терещенко - все шесть, и это придало уверенности.
     - Бегом! Бегом! - услышал Вольхин сзади голос ротного.
     - Взвод! Бегом! Не отставать! - крикнул Вольхин своим.
     Метров триста роты прошли на одном дыхании.
     "Почему не стреляют? -  беспокоился Вольхин - Неужели  в деревне немцев
нет?",  - и  вглядывался в  дома, силясь разглядеть между ними  человеческие
фигуры.
     Почему-то появилось желание упасть и осмотреться.
     И вдруг, как-то неожиданно резко  в утренней тишине, сначала короткими,
пристрелочными, потом длинными,  с церкви, что белела среди деревьев, ударил
пулемет, и  почти  одновременно Вольхин  услышал сухой треск явно автоматных
очередей, сразу из нескольких  точек.  Атакующие частью залегли,  частью еще
бежали, беспорядочно, но все чаще стреляя из винтовок.
     Вольхин упал, но,  вскинув  голову,  стал  быстро  оглядывать  поле,  с
удивлением  понимая, что он  не видит своих бойцов.  Но нет, вот  впереди, и
справа, и слева, только приглядеться - наши.
     - Вперед! Вперед! - голос ротного сзади. - Не лежать! Бегом! Бегом!
     И Вольхин, пересохшим вдруг голосом, тоже закричал:
     - Взвод! Вперед! - и видя,  как пригибаются, но все же бегут его бойцы,
тоже поднялся и побежал.
     Над головой с тихим, но жутким шелестом пролетел снаряд, справа и слева
раздались  гулкие  орудийные выстрелы - это  сорокапятчики  били с  коротких
остановок.
     Впереди с коротким резким свистом ударила в землю пулеметная очередь, и
Вольхин упал. Залегли, увидел  он краем глаза, и  его  бойцы.  Еще несколько
очередей простучали по земле совсем рядом.
     - Взвод!  - привстал Вольхин на корточки. -  Перебежками, справа, слева
по одному - вперед!
     Цепочка бойцов, падая через каждые пять  семь метров  и откатываясь  от
места падения, продвинулась еще метров на сто.
     Несколько человек правее Вольхина из соседнего взвода уже лежали далеко
позади и не двигались. Двое по-рачьи пятились назад. Вольхин  что-то крикнул
им, поднялся и зигзагами пробежал вперед еще метров пятьдесят.
     Первые дома деревни были совсем близко, но цепь роты расстроилась. Один
взвод отстал  метров на сто, люди лежали, взвод Вольхина  вырвался вперед, а
правофлангового за возвышенностью вообще не было видно.
     Лейтенант Вольхин видел, что из его взвода далеко позади остались двое,
но другие, кто перебежками, кто ползком, все же продвигались вперед.
     По ним из-за  плетня  часто и густо  стреляли три  автоматчика. Вольхин
прополз в цепь, лег рядом с сержантом Фроловым.
     - Николай! Видишь его, гада?
     -  Вижу, командир, да никак  не  снимем, -  ответил  Фролов,  вдавливая
обойму в магазин.
     Двое  немцев  поднялись  из-за  плетня  и, пятясь,  прижимая  к  животу
автоматы, стреляли,  казалось,  прямо по глазам. Вот  один из  них дернулся,
согнулся, роняя автомат, и неловко упал боком. Другой  повернулся спиной, но
тоже упал, не добежав до хаты несколько метров.
     Еще  бросок  вперед, Вольхин увидел,  что с  ним справа  и  слева бегут
человек десять.
     -  Командир,  держи первый  трофей! -  подал  Фролов  Вольхину немецкий
автомат. - Хотя нет, бери лучше мою винтовку.
     Вольхин засунул пистолет в кобуру, взял винтовку, передернул затвор.
     - Давай вдоль стенки! - махнул он рукой кому-то из своих бойцов.
     Проползая между грядками с луком к дому, Вольхин озирался по  сторонам,
вслушиваясь  в  треск выстрелов  справа  и  слева.  Длинными  очередями  бил
пулемет, сзади совсем близко бухала  пушка. В висках  стучало,  пот  заливал
лицо, хотя он то и дело вытирал его рукавом.
     - А-а-а! -  услышал  Вольхин  и сразу увидел, как  дернулся всем телом,
взмахивая руками в стороны, его боец  Урюпин,  бежавший вдоль  стенки  дома.
Немец, выскочивший из-за угла, дал по нему очередь, но и сам рухнул от пуль,
выпущенных из трех-четырех винтовок.
     Лейтенант Вольхин  выскочил  за  угол  на  улицу  и  почти нос  к  носу
столкнулся с  немцем. Тот отпрянул, поднимая автомат,  но Вольхин выстрелил,
не целясь, и в прыжке  ударил его штыком в живот. Ощутив, как  штык входит в
мягкое, он  быстро выдернул его,  а немец, открыв  рот  и округлив  глаза от
боли, сел, потом повалился на бок, подбирая ноги к животу. Вольхину стало не
по себе и так противно, что его даже передернуло.
     Кто-то потащил его за руку назад к дому.
     - Не видишь?
     Справа из-за  соседнего дома  выполз,  густо  давая газ,  темно-зеленый
бронетранспортер. Он  развернулся  на месте, встал  и дал длинную  и  ровную
очередь вдоль улицы, поднимая фонтанчики пыли. Потом деловито  развернулся и
начал бить густыми очередями куда-то вправо.
     Вольхин, его сержанты Фролов и Мухин, и еще несколько бойцов залегли за
плетнем  у дома.  Немец, которого Вольхин ударил  штыком,  лежал впереди  на
дороге, все  еще медленно перебирая ногами.  Другой, убитый раньше,  валялся
сзади, лицом в небо. Вольхин поймал  себя  на мысли, что смотрит и старается
запомнить этого немца: длинное лицо, тонкий нос, впалые щеки, рот  в оскале,
из-под расстегнутого на груди ворота торчат рыжие волосы. Сапоги короткие, в
пыли, каблуки почти новые. "Так вот вы какие, фашисты..."
     - Умер наш Урюпин, - услышал Вольхин. - Кончился...
     Возле  убитого на  корточках  сидели двое,  Борисов и Новиков.  Вольхин
поднялся, подошел к ним.
     - Еще жил  немного... Смотри, прямо в  грудь попал, - с  болью произнес
Борисов.
     Вольхин посмотрел на Урюпина, и  если бы не пятна бурой крови на груди,
ни за что  бы  не поверил, что он мертв. Лицо его  не было искажено болью, а
волосы еще тихо шевелились от ветерка.
     -  Дышал минут пять, солнце глазами искал. Видно, понимал, что умирает,
- добавил Борисов.
     - А там кого у нас убило? - спросил Вольхин, с трудом  сглатывая густую
слюну.
     - Одного знаю - Миляев.  Ну, толстый такой.  Я  к нему подбежал  -  вся
голова в крови, наповал. Ни одного выстрела не успел сделать парень. Второго
не видел, не знаю, кто упал.

     Батальон капитана Леоненко,  куда  входила и  рота  старшего лейтенанта
Цабута, после полуторачасового боя зацепился за окраину села, правее вел бой
за  крайние  дома  и кладбище  батальон  майора Московского.  Первый  натиск
атакующих  рот был дружным и напористым, и  противник, застигнутый врасплох,
сумел  закрепиться  только на середине села,  вытянутого полумесяцем больше,
чем на километр. Засевшие в  домах  и на огородах  гитлеровцы  при поддержке
нескольких  бронетранспортеров вели яростный  огонь,  одновременно  наводя у
себя порядок и готовясь к контратаке.
     Лейтенант  Вольхин,  отдышавшись после  первых минут боя,  обошел,  где
согнувшись,  где ползком,  участок  своего  взвода,  а было это  три избы  с
огородами, и решил броском перейти на  ту сторону улицы, откуда постреливали
немецкие автоматчики.
     Слева,  на  участке соседней роты, видно было,  как  из проулка  выполз
танк, остановился и несколько раз выстрелил по домам напротив.
     Видел  Вольхин,  как наискосок  к танку,  почему-то  на локтях,  пополз
красноармеец, как  он, чуть приподнявшись, бросил  бутылку в  танк метров  с
пятнадцати, как мгновенно взлетел факел огня и столб дыма, но из танка почти
одновременно  ударила  струя огня  и боец  вспыхнул,  покатился  по  дороге,
пытаясь сбить огонь. Танк еще дернулся, но из него уже  густо валил  дым,  и
столб огня опалил листья стоявшего рядом огромного дуба.
     Через  улицу  побежали наши бойцы,  стреляя на  ходу,  и  Вольхин подал
команду "Вперед!" и своему взводу. Несколько немцев, отстреливаясь с колен и
на ходу, побежали  в кустарник за домами, все бросились,  было,  за ними, но
оттуда  ударили  густые и точные автоматные очереди и Вольхин крикнул своим:
"Ложись!"
     Стрельба, то  затихая,  то  снова вспыхивая, шла по всему  селу. Где-то
правее слышались орудийные выстрелы.

     Батальон  капитана Козлова из 624-стрелкового полка майора Фроленкова с
приданной батареей  Похлебаева  в  начале атаки  прошел с  полкилометра,  не
встречая немцев, и только когда в деревне, что стояла правее,  начал стихать
наиболее яростный огонь первых минут боя, по развернутому в  линию батальону
начали вести огонь несколько групп автоматчиков.

     Политрук первой  роты  Андрей Александров с  винтовкой наперевес  бежал
вместе  с ротой вперед,  стреляя на  ходу и все более чувствуя, как приходит
азарт  боя и сердце охватывает  что-то до сих пор неведомое.  Немцы  бежали,
почти  не  стреляя,  несколько человек из них  упали, и через одного  Андрей
перепрыгнул на бегу, но,  достигнув кустарника, гитлеровцы  залегли и начали
густо поливать атакующих автоматным огнем.  Одновременно  заработали  три их
пулемета, и рота залегла.
     Перебежками  Андрей подбежал к одному командиру взвода, второму: "Давай
поднимать людей! Бросок остался!".
     Оглянувшись   по  сторонам,  Александров  убедился,  что  рота   готова
подняться  в  атаку.  Он  встал во весь  рост и  со  словами "За Родину!  За
Сталина!"  бросился  навстречу  свистевшим  над  головой  пулям.  Тело  само
сжималось в комок, но ноги несли  вперед, а руки автоматически передергивали
затвор винтовки.
     В расположении гитлеровцев разорвалось несколько снарядов  и пулеметный
огонь на время стих. Где-то  позади немцев горела машина, поднимались черные
разрывы снарядов.
     "Хорошо прошли!" - стучало  в голове  Александрова. Сердце  колотилось,
ноги подкашивались, лицо горело и Андрей, пробежав  еще  метров двадцать,  и
видя, что его  обгоняют  бойцы, перешел  на  шаг  и, наконец, в  изнеможении
опустился на траву.
     Выбив небольшие группы  немцев из кустарника, батальон капитана Евгения
Козлова вышел к ржаному полю и все три его  роты почти одновременно залегли.
Справа в деревне шел бой,  слева на несколько километров простиралось ровное
поле, впереди,  до  лесочка  примерно метрах в восьмистах - тоже поле спелой
желтой ржи.
     -  Пойдем  посмотрим,  что  дальше  делать,  -  позвал  капитан  Козлов
командира приданной батареи старшего лейтенанта Похлебаева.
     Его батарея  была чуть  сзади  боевых  порядков батальона,  действовала
четко, а  молодой,  высокий  и  симпатичный  ее  командир  сразу  понравился
Козлову.
     Когда они вышли к окраине поля, спереди, из ржи, бойцы замахали руками,
давая знаки залечь. Похлебаев опустился на колено.
     - Пригнитесь, товарищ капитан. Наверное, автоматчики во ржи засели.
     Похлебаев  посмотрел  в  бинокль.  Хорошо было видно  деревню за полем,
Давыдовичи. Из лесочка, что рос впереди, раздавались редкие выстрелы.
     - Товарищ капитан, не иначе там и находится штаб Магона.
     Над головой просвистели пули. Похлебаев почувствовал, как что-то больно
чиркнуло по боку, и упал, зажимая рану ладонью.
     "Вот досада, -  подумал Георгий. - Хорошо еще, что на  излете". Сильной
боли он не чувствовал,  но  ладонь была в крови. Капитан Козлов  лежал лицом
вверх,  на  его груди  расплывалось темное  пятно.  - "Ну вот, минуту  назад
разговаривали...".
     Похлебаев  вернулся  на  командный  пункт  батальона,  приказал  бойцам
вынести тело убитого комбата. Потом собрал  ротных. Оказалось, что все они -
молодые   лейтенанты,   и   тогда  Похлебаев   без  колебаний  объявил,  что
командование  батальоном временно  берет  на  себя. Он поставил  лейтенантам
задачи и пошел в первую роту.
     Через час, ползком  по ржаному  полю, лишь  изредка  осторожно поднимая
голову,  чтобы  осмотреться,  Похлебаев  вывел  роту к  лесочку, где, как он
считал,  и  располагался  штаб  командира  корпуса Магона.  Похлебаев поднял
людей,  они  смелой  атакой  отбросили  несколько  небольших групп  немецких
автоматчиков  дальше  в  рожь.  Увидев  в  рощице наскоро  вырытый  блиндаж,
Похлебаев побежал туда. Здесь уже стояли несколько командиров.
     -  Ну, молодец, старший лейтенант! - небольшого роста полковник  крепко
обнял Похлебаева. -  Молодец, выручил.  А  то мы  тут  вторые  сутки  сидим.
Обложили, как медведей, а побежишь по полю  - стреляют, как зайцев. Спасибо,
сынок. Как тебя звать?
     - Командир батареи старший лейтенант Георгий Похлебаев!
     - Ну, желаю тебе скорее полковником стать.
     Когда группа освобожденных из блокады командиров пошла по указанному им
маршруту в  тыл, Похлебаев спросил сопровождавшего их лейтенанта, кто  с ним
разговаривал.
     - Полковник Ивашечкин, начальник штаба корпуса, - ответил лейтенант.
     Штаб  Магона из опасной  зоны  был  выведен,  Похлебаев доложил об этом
командиру  624-го стрелкового полка майору Фроленкову. Рассказал  и о гибели
капитана Козлова.
     -  Жаль,  - услышал Георгий сразу упавший голос Фроленкова.  - Отличный
был командир. На таких как он, наша армия и  держится. Не успел повоевать...
Похоронили?
     - Станет потише -  похороним... - и у Похлебаева всплыло в  памяти лицо
капитана  Козлова.  Он  знал  его  всего  несколько  часов,  но  уже   успел
почувствовать  в этом человеке  и  характер,  и хватку, и знания. -  Товарищ
майор, кому сдать командование батальоном?
     - Командир второй роты живой? Вот ему и сдай.

     Васильчиков  и  Наумов,  с  самого начала атаки  находившиеся  в боевых
порядках  батальона  Леоненко  и  видевшие  весь бой своими  глазами,  скоро
убедились,  что все  их  люди атакуют смело, и, главное, умело, были  все же
удивлены мужеством того  бойца,  который  поджег танк.  Когда бой  откатился
дальше  по улице Червоного Осовца, они  подошли  к этому танку.  Люк его был
открыт и изнутри густо  несло  жареным. Погибший боец  лежал посреди дороги,
неловко раскинув руки. Наумов снял каску, подошел к нему поближе.
     - Вот это герой.. Не помнишь фамилии? - спросил Наумов у Васильчикова.
     Лицо бойца было сильно обожжено и опознать его было трудно, а документы
в нагрудном кармане сгорели.  Погиб боец от выпущенной из огнеметного  танка
струи.
     -  Товарищ  комиссар, вас  майор Московский  срочно зовет, - подбежал к
Васильчикову красноармеец.
     Командир 1-го батальона  майор  Московский,  несмотря  на войну все еще
краснощекий  и  полный, сидел  на  чердаке одного  из  домов  и  смотрел  на
раскинувшееся впереди поле.
     - Ну-ка, глянь, - передал он бинокль подошедшему Васильчикову.
     И в  туче  пыли хорошо  было видно, как колонна танков из дальнего леса
дорогой шла к селу.
     - Сколько насчитал?
     - Пятнадцать.  Да еще часть, несколько единиц, с  пригорка спустились в
ложбину,  не  видать.  В  общем,  тридцать,  это самое малое. Теперь  смотри
налево.
     Со стороны Давыдовичей  тоже шла колонна,  но не танков,  а автомашин с
пехотой.
     - У тебя есть связь со штабом полка? - спросил Васильчиков.
     -  Конечно. Скворцов,  дай первого, - приказал Московский стоявшему  за
спиной сержанту.
     - Товарищ первый? Иван Григорьевич, это Васильчиков. Я у Московского...
Танки,  примерно в  километре  от  нас,  не менее тридцати.  От  Давыдовичей
мотопехота подходит... Бери, тебя, - подал он трубку Московскому.
     Майор Московский все эти минуты лихорадочно думал: "Что делать? Принять
бой в явно невыгодной позиции и против превосходящего противника или просить
разрешения   отойти   на  исходный,  на  опушку  леса,  где   вполне   можно
удержаться?".
     - Слушаю, товарищ полковник. Как чувствую  себя? Неважно. Не удержаться
здесь, боюсь - раздавят. Стоит ли рисковать? Есть. Понял, товарищ полковник.
     - Ну, что?
     -  Отходить!  Ротных ко  мне,  быстро!  -  дал команду  сержанту  майор
Московский.
     Он снова стал смотреть в  бинокль на поле. "Метров восемьсот...  Десять
танков пошли влево, на соседа, -  с облегчением подумал Московский, - а эти,
значит, на нас".
     В  бинокль  хорошо  было видно, как  с  грузовиков посыпалась  немецкая
пехота. Развернувшись в  линию взводов, она споро пошла за  танками, которые
медленно ползли вперед.  "Четко воюют",  -  смахнул Московский  пот со лба и
посмотрел на Васильчикова. У того лицо было как всегда спокойным, только  со
сжатыми до белизны губами.
     Танки,  оставляя  за  собой  облака пыли  и  все  более увеличиваясь  в
размерах,  начали  стрелять  с коротких  остановок. Сразу несколько  взрывов
одновременно взметнулись в селе и клубы пыли и огня поднялись над домами.

     Получил приказ на отход и батальон капитана Леоненко.
     - Вольхин! Давай  со своими назад!  Скорее!  - услышал  Валентин  сзади
голос своего ротного.
     А  бойцы  его  взвода  уже  открыли  по  наступающей  немецкой   пехоте
беспорядочный огонь.
     - Что, так все сразу и побежим? Передавят, как котят!
     - Взвод Данилова прикрывать останется, у  них  еще  бутылки с  горючкой
остались.
     Вольхин  дал команду взводу на отход, быстро пересчитал своих глазами и
пошел следом. Бежать было стыдно, хотя и есть  приказ отходить. Только после
разорвавшегося метрах в пятидесяти от него  снаряда, поднявшего высоко вверх
комья земли, Вольхин перешел на бег.
     "А Урюпин?" - ожгло  мозг Вольхина,  когда он увидел,  как  четверо его
бойцов, спотыкаясь,  тащат  на  плащ-палатке раненого  час  назад  Новикова.
Валентин  остановился  на  мгновение,  но в  сердцах  махнул рукой и побежал
дальше.  "Ему  теперь  все равно, кто  и как  теперь  похоронит",  - пытался
успокоить себя Вольхин. Справа и слева то и дело попадались убитые в  начале
атаки, и Валентин заставил себя не думать о погибшем  Урюпине, труп которого
они оставили немцам. "А что скажут ребята? Мог же я распорядиться похоронить
его, пока было время..." - сверлила голову мысль.
     Капитан  Шапошников, с первых  минут атаки  полка  постоянно  державший
связь с  батальонами  и  только  изредка  выходивший на опушку  леса,  чтобы
собственными  глазами посмотреть на  ход боя, скоро  по  характеру  докладов
комбатов,  да  и  по тому,  что  видел сам,  стал  понимать,  что  их  успех
временный.  Батальоны  расходились   в   стороны,   промежутки   между  ними
увеличивались,  и  даже  без  бинокля было  видно,  что  бой  за  село  явно
затягивается. Он не слышал разговора Малинова с Московским, но, вернувшись в
блиндаж, по лицу  командира полка понял,  что обстановка резко  изменилась к
худшему.
     Связи с  батальонами Леоненко и  Московского  уже  не  было,  лейтенант
Денисенко, начальник связи  полка, встретив Шапошникова у входа  в  блиндаж,
сказал, что  батальоны получили приказ  командира  полка на отход,  связисты
сматывают  провода.  Шапошникову  стало неприятно,  что  всего  за несколько
минут, пока он  с  опушки  наблюдал  в  бинокль  за  действиями  батальонов,
обстановка круто  изменилась, а он ничего об  этом не знает, и  что командир
полка принял решение отходить, не посоветовавшись с ним.
     - Московского и Леоненко  атакуют крупные  силы  противника,  Александр
Васильевич.  Я  дал приказ отойти  на  исходный, -  услышал сзади Шапошников
неуверенный голос Малинова.
     Впереди,  у  наблюдательного   пункта   полка,   разорвалось  несколько
снарядов, один из них с громким треском переломил пополам большую сосну.
     Шапошников вышел  из блиндажа и с опушки  леса снова стал наблюдать  за
полем боя. Видно  было не все, только часть батальона Леоненко, но  и из той
картины, что  он увидел, было ясно: утренняя атака сорвалась. Через ржаное с
черными проплешинами поле бежали к лесу  цепочки и сбившиеся в группы бойцы,
следом  за  ними  ползли  танки. Шапошников,  быстро  переводя бинокль слева
направо, насчитал их восемь,  но  отметил  про себя,  что  идут не  густо, с
интервалами между машинами в среднем около ста пятидесяти метров. За танками
бежала довольно редкая цепочка автоматчиков.
     "Ничего, отобьемся", -  подумал Шапошников и  спросил  стоявшего  рядом
старшего лейтенанта Меркулова, начальника артиллерии полка:
     - Где батарея Терещенко? Почему не ведет огонь?
     - Только что отошла  на исходный, сейчас будет готова. Не беспокойтесь,
товарищ капитан, в чистом поле с опушки леса танки жечь будет еще удобнее.
     - А сколько с утра танков подбили? Есть данные?
     -  Точно  сказать трудно. Знаю,  что  у  Терещенко подбили два, да  два
силами пехоты, но это только начало.
     Шапошников  снова  стал смотреть в окуляры  бинокля  на немецкие танки.
Один из них выстрелил на ходу, другой полыхнул  огнеметом перед собой и рожь
мигом  вспыхнула  густым  черным  пламенем. "А  это  что?"  -  Шапошников  с
удивлением  наблюдал, как  двое  бойцов  на ходу забрались на  танк, бросили
плащ-палатку  на триплексы и ослепшая машина встала, потом дала задний ход и
резко крутнулась на месте, а потом вдруг вспыхнула. "Ну и  молодцы ребята, -
весело подумал  Шапошников.  - Хорошо придумали.  А ведь не  учили  такому!"
Переведя бинокль  на следующий танк,  он  поймал в окуляр чуть согнувшегося,
бежавшего навстречу  танку нашего пехотинца. "Срежет пулеметчик из танка!" -
подумал  Шапошников,  но боец присел, потом снова показался из ржи уже сбоку
от танка, залез на него на  ходу, опустил гранату в открытый  люк и нырнул с
брони в рожь, словно в воду. Шапошников не слышал взрыва в танке, но машина,
пройдя еще несколько метров, встала и из люка густо повалил дым.
     - Меркулов! Ты смотри, что  они делают! Так  и артиллеристам работы  не
останется!
     Расчеты  сорокапяток готовились  к  открытию огня,  а  к  линии  орудий
подбегали, валились в траву и тут же начинали окапываться отступавшие бойцы.
     - Ребята, быстрее, быстрее! - слышал Шапошников чей-то охрипший, но еще
сильный голос.  - Петров!  Кононов! Занимайте оборону  левее Маслова,  да не
жмитесь к нему,  - кричал  взводный, расставляя  своих  людей. -  Через пять
минут чтоб всем зарыться!
     "Да, через пять минут, не больше, танки будут уже здесь, - с холодком в
душе подумал Шапошников, - если, конечно, Терещенко их не завернет".
     Оставшиеся шесть танков, что были  в  поле зрения Шапошникова,  сбавили
ход, поджидая  свою  пехоту,  потом  четыре  их  встали и начали неторопливо
стрелять по опушке, а  два крайних справа продолжали двигаться.  Рожь  перед
ними совсем сгорела  и танкисты, видимо, уже не опасались получить бутылку с
горючей смесью на двигатель.
     Шапошников вернулся в штабной блиндаж.
     - Капитан,  ставьте задачу  Горбунову. Пусть занимает участок в затылок
Московскому, у него две  роты  еще не вышли  из боя, -  приказал Шапошникову
полковник Малинов.
     - Слушаюсь. С Малых есть связь, Денисенко? - спросил Шапошников.
     - Есть, товарищ капитан.
     - Возможно, придется вызывать заградительный огонь в ближайшие полчаса,
- сказал Шапошников, заметив  удивление в глазах Малинова. - Меркулов, у вас
готовы данные для стрельбы?
     -  На три варианта.  О  взаимодействии  договорились. Помогут нам, если
сами не справимся.
     - Я вам нужен сейчас, товарищ полковник? - спросил Шапошников Малинова.
     - Что вы хотели?
     - Проконтролировать, как встанет батальон Горбунова и еще раз проверить
оборону у Леоненко. С минуты на минуту надо ждать танковой атаки.
     На выходе  из блиндажа лейтенант Тюкаев,  первый  помощник Шапошникова,
сообщил  ему, что в  полосе полка, по последним данным,  разворачиваются для
атаки еще три группы танков, примерно по десять машин в каждой.
     Теперь от  командного пункта  полка до линии обороны было всего  метров
триста,  и  Шапошников, поставив  задачу  батальону  Горбунова,  поспешил на
пригорок,  откуда  были  более-менее видны  действия  батальона  Леоненко  и
отошедшей роты батальона Московского.
     Танки, а их  было видно теперь пятнадцать, двинулись в атаку.  Те  два,
что и до этого шли без остановки, выползли почти на опушку, встали и  начали
густо поливать свинцом редкие стрелковые ячейки. Один танк вскоре загорелся,
подожженный кем-то из батареи Терещенко,  а второй, чувствуя,  что сзади его
прикрывает  пехота -  подбежали десятка два  автоматчиков  -  смело рванулся
вперед.
     "Ну  вот,  сейчас сделает рывок,  подлец, и  выйдет прямо на  командный
пункт  полка",  -  с  тревогой  подумал Шапошников,  разглядывая  в  бинокль
темно-серую тушу танка.
     Впереди, справа и слева  началась  густая  ружейно-пулеметная стрельба,
где-то  справа  за  кустами  бабахала  сорокапятка.  От смело идущего вперед
немецкого танка  отбегали в стороны  наши пехотинцы, изредка  постреливая  с
колена или на ходу.
     - Разрешите я сбегаю, товарищ капитан!
     - Куда? - не понял  Шапошников, и уже видя,  что справа от него  кто-то
побежал навстречу танку, повернулся  к лежавшему рядом лейтенанту Тюкаеву: -
Это кто? "Сбегаю!" Что, жить надоело?
     -  Это Чайко, товарищ капитан. Мой боец, когда я еще пулеметным взводом
командовал.
     И  Шапошников сразу вспомнил этого паренька.  Кажется,  белорус.  Вчера
привел пленного мотоциклиста, который и сообщил, что перед ними 4-я танковая
дивизия. Этот пленный был первым в полку.
     Чайко  короткими  перебежками,  по дуге,  подбежал  к  танку метров  на
пятнадцать. Перекатился, чуть привстал и швырнул связку гранат под гусеницу.
Танк  от взрыва  чуть  вздрогнул,  прошел  еще  несколько метров, разматывая
гусеницу, и  встал. Из люка  вылезли  двое, но  не в комбинезонах танкистов,
а... в трусах и в майках.
     Чайко  лежал  лицом  к  небу  -  в момент  броска  гранат  его  срезали
автоматными очередями бежавшие за танком пехотинцы.
     Тюкаев, побелевший от напряжения и злости, бил кулаком по земле:
     - Такого парня! Да бейте же их! Савин, Рудяк!
     Лежавшие рядом красноармейцы  из комендантского  взвода открыли  беглый
огонь, и оба  выскочивших  в  одних  трусах танкиста через  несколько секунд
корчились в предсмертных судорогах. Автоматчики, бежавшие за танком, увидев,
что  их  прикрытие  загорелось,  не  залегли,  а  наоборот  перебежками   по
двое-трое, беспрерывно стреляя, пошли вперед.
     -  Надо  отходить  нам,  товарищ  капитан,   -  сказал  Тюкаев,  трогая
Шапошникова за рукав. - Эх, жаль парня. Шел почти на  верную смерть. И никто
же не посылал, сам поднялся.

     Батальон  капитана  Козлова  и  приданная ему батарея Похлебаева  после
первой успешной атаки рано утром  и после  освобождения  из окружения  штаба
корпуса перешли  к обороне.  К  счастью,  это  было сделано  вовремя. Из тех
тридцати   танков,  что  насчитал  майор  Московский,  десять  повернули  на
батальон.  Те минут двадцать, не  больше, что  оставались до  новой схватки,
бойцы  батальона  лихорадочно  зарывались  в землю.  Взводные  еще не успели
обойти своих людей, как на позициях батальона начали рваться снаряды.
     Политрук   роты  Андрей  Александров  за  эти  минуты,  перекрывая  все
нормативы, успел выкопать окопчик до пояса. Он вытер пилоткой лоб и принялся
считать танки, прикидывая расстояние и скорость. Танков было десять, шли они
веером, ровно, красиво и  жутко. За  ними с интервалами метров в пятьдесят в
несколько цепей  шла пехота.  "Даже  с барабанами! -  ахнул  Андрей.  -  Как
психическая атака в "Чапаеве"! Ну  и нахалы! Да мы же лучшая дивизия Красной
Армии и  нас -  брать на испуг? И куда прут - у нас же пятьдесят пулеметов в
батальоне".
     Андрей еще  раз  посмотрел  на спешно  отрытые  по  сторонам окопчики и
ячейки.  На виду было  их несколько десятков,  сколько-то скрыто пригорком и
кустарником, но все равно  это был  батальон почти штатного состава. Теперь,
после первой их успешной атаки, страх и скованность исчезли совсем. Остались
лишь злость и азарт предстоящего боя.
     Сзади,  словно  детонируя  друг  от  друга,  раздалось  пять или  шесть
орудийных выстрелов  из 76-миллиметровых орудий, потом  еще примерно столько
же, но послабее басом - сорокапяток. Два  танка остановились и загорелись от
первого же залпа, через несколько секунд еще один, на всем поле одновременно
по три-четыре вставали и оседали  пыльные разрывы. Танки и  пехота прибавили
скорости, открыв огонь на ходу, но уже метров через двести, когда заработали
все полсотни  пулеметов  батальона,  атака  немцев  застопорилась  и их цепи
залегли. Танки  встали, стреляя с места,  но скоро начали  пятиться один  за
другим.
     Через  несколько  минут   боя   политрук  Александров,  оторвавшись  от
винтовки, насчитал шесть подбитых  и  горевших танков. В  глубине обороны  у
немцев горело что-то  еще, очевидно  автомашины. Серые фигурки  автоматчиков
откатывались,  прикрывая  друг  друга  огнем  во  время   перебежек.  Андрей
принялся, было, считать лежавших немцев, но, насчитав на сотне метров слева,
что ему было хорошо  видно,  больше  десятка,  бросил,  над головой свистели
пули, высовываться было опасно.
     Непрерывный  и  сплошной  треск  пулеметов,   достигший  максимума   на
несколько  минут, прекратился почти мгновенно. Когда гитлеровцы  откатились,
стрельбу вели всего один-два пулемета, словно что-то подчищая впереди.

     Старший лейтенант Похлебаев, хотя  его  батарея  и подбила два танка из
шести, стрельбой был недоволен: можно было сжечь и  больше. Остальные четыре
танка  подбили какие-то  левофланговые  орудия  батареи Терещенко  и батарея
278-го легкого артполка  полковника  Трофима Смолина. Да и заплатить  за эти
два танка  Похлебаеву пришлось дорого: был убит лучший наводчик  его батареи
сержант Печенкин  и тяжело ранен осколком в горло  командир огневого  взвода
лейтенант  Стариков.  Похлебаев поставил вместо него  бывшего  до  этого  на
боепитании лейтенанта Николая Агарышева, который все это утро так и рвался в
бой.
     Когда атака немцев захлебнулась и даже им,  наверное,  стало ясно,  что
здесь не прорваться, на батарею прискакал старший лейтенант Меркулов. Еще  с
коня он видел, как немецкий танк крутился на позиции  взвода  Старикова, как
подмял под  себя  не  успевшего  бросить  гранату  под  гусеницы  лейтенанта
Тихонова.  Меркулов  соскочил  с   коня  рядом  со  стрелявшим  из  пулемета
лейтенантом  Федором  Павловым,  на  голове  которого  белели бинты.  Позади
промчался  на  коне  Агарышев, размахивая клинком, а за  ним две  упряжки  с
орудиями. - "Позицию меняют или в тыл?" - пронеслось в голове у Меркулова.
     Подошел Похлебаев.
     - Да-а, ну и картина у тебя... - с восхищением протянул Меркулов.
     Вся огневая позиция батареи была перепахана снарядами, хотя орудия один
от другого стояли на расстоянии до пятидесяти метров.  Одно орудие с помятым
лафетом покосилось на разбитое колесо, второе, тоже поврежденное, смотрело в
сторону, на горевший немецкий танк.
     -  Все твои? - кивнул Меркулов на три дымивших  перед батареей  танка и
пять бронетранспортеров.
     -  Моих  два, третий  - Терещенко, а бронетранспортеры  -  все  его,  -
ответил Похлебаев.
     Меркулов еще  раз оглядел позиции батареи: у  ближайшего орудия навалом
лежали стреляные гильзы, ящики, что-то дымилось, суетились артиллеристы.
     - Терещенко молодец, и орудия расставил хитро. У него Ленский два танка
подбил, да Лопатко один.  Там  они,  представляешь, один танк подожгли всего
метров  с  пятидесяти, в  бок... Слушай, Георгий,  - после паузы с  болью  в
голосе сказал Меркулов: - Вася Сасо убит.
     Похлебаев прикусил губу, покачал головой.
     - Поедем попрощаемся. Сейчас его хоронить будут, пока тихо. Где  у тебя
конь?
     - Езжай, я догоню.
     Лейтенант Василий  Сасо, красавец  парень,  всего лишь  три часа  назад
заразительно  смеявшийся,  когда рассказывал,  как  его бойцы  гнали немцев,
теперь лежал мертвый под березой у своей могилы.
     Подъехал  Похлебаев.  Все, стоявшие у могилы, были друзьями: Терещенко,
Иванов, Меркулов, Агарышев. Вместе начинали службу в полку, вместе бегали на
танцы, потом гуляли  друг у  друга  на  свадьбах и никому тогда  в голову не
приходило, что им скоро придется и хоронить друг друга.
     -  В  полном  сознании   умирал,  -  тихо  сказал  Иванов   подошедшему
Похлебаеву,  вздохнул,   разгоняя   спазмы  в  горле,   и   добавил:  -  три
бронетранспортера  подбил...  И помочь  никак  нельзя:  осколки  в шею  и  в
грудь... Как не  хотел...  - не  закончил фразы  Иванов,  закрывая  пальцами
глаза.
     - Пора опускать, - сказал кто-то из стоявших у могилы.
     Все по  очереди  поцеловали Васю в  холодный лоб  и неумело, но бережно
опустили его тело в могилу.

     Второй дивизион 497-го гаубичного артполка майора Ильи  Малыха по плану
боя  должен  был  встать  левее 1-го  батальона полка Фроленкова  и прикрыть
дорогу Давыдовичи - Грязивец.
     Дивизион выдвинулся на указанный рубеж к восьми часам утра. Хорошо было
слышно, как  справа, километрах в двух, шел бой  и капитан  Найда,  командир
дивизиона, отдав распоряжения командирам батарей на  занятие боевых порядков
и  устройство наблюдательных  пунктов, решил съездить поискать свою пехоту и
вообще осмотреться.
     - Житковский! Берите Мальцева, троих с рацией из управления, и быстро в
машину, - приказал он своему начальнику штаба. - Поедем на рекогносцировку.
     Дивизион  растянулся  по дуге почти  на два километра, по  опушке  леса
вдоль дороги. Впереди было  только поле, справа,  вдалеке,  деревня,  а  еще
правее, за бугром, шел бой.
     Капитан  Найда, когда проехали на машине  с полкилометра  в направлении
деревни, застучал по кабине:
     - Стой! Что это за колонна пылит?
     Но и без  биноклей хорошо было  видно,  как от Давыдовичей выворачивает
вдоль позиций дивизиона колонна танков.
     -  Может  быть,  наши?  - неуверенно  спросил старший  лейтенант Михаил
Житковский. - Идут вдоль фронта.
     - Не видно  ни черта, сплошная пыль, - капитан Найда опустил бинокль. -
Пожалуй, это немцы. Не меньше десяти танков. - Чилин! - позвал он радиста. -
Передай  на  батарею:   приготовиться  к  открытию  огня   прямой  наводкой.
Разворачивай! - крикнул он шоферу.

     "Вот  и  началось", -  подумал  старший  лейтенант  Житковский.  Как ни
готовил он себя  к  первому бою,  а все  же  не думал, что он начнется  так,
практически сходу. "Еще хотя бы часок  на подготовку... Как же мы без пехоты
будем, да еще на прямой наводке...".
     Справа, метрах в двадцати, разорвался снаряд - стреляли из колонны.
     Машина на предельной скорости понеслась прямо по ржи, оставляя за собой
длинный  хвост пыли, и Житковский, оглядываясь назад, потерял, было, колонну
танков из виду,  как позади, примерно в километре,  одновременно встали  еще
несколько разрывов.
     - Наши уже бьют! - крикнул сержант Чилин.
     - Смотрите, справа  еще какая-то колонна! - крикнул лейтенант  Мальцев,
начальник разведки дивизиона. - И  обе на дивизион разворачиваются,  товарищ
капитан. Неужели заметили нас?
     - Вовремя мы встали! Опоздай хотя бы на  полчаса - проскочили бы они по
этой дороге вперед, куда им надо, - капитан  Найда  говорил уверенно, словно
бой уже закончился победой, хотя самое главное было еще впереди.
     Расчеты на огневых работали вовсю, когда машина  с командиром дивизиона
и управлением въехала на батарею лейтенанта Сахарова.
     - Житковский! Оставайтесь здесь, поможете,  а я к Емельянову! - крикнул
капитан Найда, слезая с машины. - Смотри, почти  все на батарею ползут! Я от
Емельянова разверну пару орудий на них.
     Танки, обе колонны,  Житковский насчитал машин двадцать, развернулись в
боевую линию  и на скорости  шли на батарею. Он  посмотрел  на часы: "Ездили
всего  двадцать минут!"  Батарея лейтенанта Сахарова полгода назад  была его
батареей,  Житковский  еще  не  успел  как следует привыкнуть к  своей новой
должности начштаба  дивизиона, в "своей" батарее бывал часто, гордился,  что
она так и осталась лучшей в полку, и вот -  начинается экзамен, как она себя
покажет в настоящем бою.
     Житковский подбежал к лейтенанту Сахарову:
     - Я буду у третьего и четвертого орудий, а ты переходи к первым двум.
     Как начальник  штаба дивизиона,  по уставу он должен был находиться  на
НП, и эта мысль в первые минуты боя не давала ему покоя, что с самого начала
они воюют не так, как полагается по уставам. Но обстановка складывалась так,
что ему важнее было быть сейчас именно на батарее.
     Все орудия вели беглый огонь по  приближающимся танкам, но попаданий не
было.
     - Ребята!  Не волноваться, действовать,  как  на полигоне, наводите  не
торопясь! - подбадривал Житковский расчет третьего орудия.
     - Вроде задымил один! - оторвался наводчик от панорамы орудия.
     - Горит! Горит! - закричал замковый.
     - Ну, теперь дело пойдет, - повеселел Житковский.
     Сзади, метрах в десяти,  встал огромный столб  разрыва, потом еще один,
очень близко слева.
     Старший лейтенант Житковский  корректировал огонь двух орудий еще минут
десять,  которые показались  ему часом,  такое было  напряжение. Он  даже не
сразу понял, что танки  отползают, выходят из боя. Только когда танки отошли
за бугор, в рожь, он дал команду прекратить огонь.
     Перед позициями батареи стояли пять танков. Один горел густо и смрадно,
остальные дымили еле заметно.
     Михаил Житковский, ощущая в теле усталость, какой он не знал даже после
самых тяжелых учений, пошел к орудиям лейтенанта Сахарова.
     Первое  орудие  было  искорежено  совершенно,  и,  судя  по  небольшому
количеству  гильз, в самом  начале  боя.  У  орудий  лежали  двое  убитых из
расчета. Житковский узнал  обоих и невольно содрогнулся: это были его старые
бойцы - Лазарев, наводчик, и Истомин, замковый. "Столько учились, и в первом
же бою...", - с горечью подумал Житковский.
     Недалеко от  огневой, в ровике,  фельдшер  перевязывал  плечо голому по
пояс бойцу.
     - Много раненых на батарее, Дурманенко? - спросил Житковский.
     - У  этих орудий  семь человек,  товарищ старший лейтенант. Трое  очень
тяжело,  -  ответил  фельдшер  и  добавил  дрогнувшим  и  тихим  голосом.  -
Лейтенанта Сахарова убило.
     - Как убило? - оторопел Житковский.
     Ему не хотелось  верить, что убитые на батарее будут  в первые же  часы
войны, и что погибнет именно Сахаров, этот невозмутимый  здоровяк, в котором
силы было столько, что, казалось, хватит не на одну войну.
     На огневой второго орудия,  у зарядных ящиков,  лежали трое,  прикрытые
плащ-палатками. В одном из них, по белым, как лен, волосам, Житковский узнал
Сахарова.
     -  Как  все получилось-то,  - начал  торопливо  рассказывать  лейтенант
Василий Свиридов, командир штабной батареи полка. - Первый  танк  он подбил,
этот вот, смотри, - показал он на груду металла метрах в двухстах  от них, -
а  второй - прямое попадание снаряда  в орудие, весь расчет побило, а он тут
рядом  лежал, немец из танка вылез, начали  перестреливаться  из пистолетов.
Немца Сахаров убил, но тут пулемет из танка, и прямо ему в голову.
     - А ты как здесь оказался?
     -  Подошел,  когда  они на  пистолетах начали...  Малых  послал  вам на
помощь. А второй танк покрутился да так и ушел.
     Дивизион  капитана  Найды  атаку  танков  отразил,  хотя и  с  большими
потерями. Майор  Малых, когда бой закончился,  осмотревшись,  решил  отвести
дивизион Найды  несколько назад, ближе  к деревне и расположить его на более
узком фронте, так как без пехоты дивизиону на таком участке действовать было
рискованно, тем более, что по условиям местности очередная атака гитлеровцев
могла быть только через деревню.

     Полковник Гришин с самого начала утреннего боя  вникал  даже в действия
рот на отдельных участках, благо  у него  под рукой и было теперь чуть более
половины  дивизии. Часам  к  девяти  утра  он  убедился,  что  первый  успех
встречного боя  был временным.  Из различных источников удалось  установить,
что перед ним и соседями действует не только 4-я танковая дивизия немцев, но
и 10-я моторизованная. Как он  и  ожидал, гитлеровцы,  быстро опомнившись от
первого, довольно напористого  удара  одной пехотой, скоро  пришли в  себя и
ввели в дело  танки. Сначала они  атаковали  сравнительно небольшими  силами
полк  Малинова,  батальон  Козлова  и  дивизион Найды,  стараясь,  очевидно,
нащупать щель и, не особенно ввязываясь  в бои,  проскочить на  Пропойск, но
Гришин чувствовал, что  они где-то попробуют развить успех или ударят южнее.
По  сообщению  соседа  справа, от  полтавчан,  немцы  атаковали  и  там,  но
послабее, чем у него. Командир 132-й  Полтавской  дивизии  генерал Бирюзов в
разговоре с Гришиным даже посочувствовал ему: "Мне видно, что у тебя там все
горит. Наверное, жарко, да? Сколько танков подбил?".
     Гришин понял, что пробиваться к Пропойску через дивизию Бирюзова немцам
нет  особого  резона:  заплутают в лесных  дорогах  под Чаусами, и, стараясь
поставить себя на место командира немецкого корпуса,  понял, что гитлеровцам
удобнее всего ударить через  Долгий Мох. Оттуда на Пропойск выйти было проще
всего.
     Долгий  Мох  он  закрыл  батальоном  Лебедева  из  полка  Фроленкова  и
дивизионом  из  278-го  легко-артиллерийского   полка   Смолина,   но  после
форсированного  ночного  марша прямо с выгрузки батальон  вряд ли  успел как
следует закрепиться, была надежда, что гитлеровцы потеряют несколько часов в
бою с полком Малинова,  и она, к счастью, оправдалась. Его полк  до  полудня
отбил еще две атаки танков  силами по восемь-двенадцать машин при  поддержке
минометов и автоматчиков, и только после мощного заградительного огня гаубиц
майора Малыха танки шарахнулись назад, а потом, колонной машин в  пятьдесят,
потекли на Долгий Мох, оставляя и полк Малинова, и батальон Козлова левее.
     Бойцы этих  батальонов, после того, как  отбили  третью  атаку, уже без
танков, сами пошли вперед, сцепились во  многих  местах с  сильными группами
автоматчиков и вели бой до вечера. Некоторые  взводы и роты батальона майора
Московского даже углубились на запад до пяти километров, и этого делать было
нельзя, так как  батальон залезал в мешок да к тому же нарушалось и без того
неустойчивое управление.
     Сразу  после  полудня  полковник  Гришин  еще  раз  связался  со  своим
замполитом Канцедалом, с ночи находившимся в полку Смолина у Долгого Мха.
     -  Слушаю, Иван Тихонович!  Началось и у нас! -  докладывал Канцедал. -
Представляешь,  что за картина сейчас была:  мы на седловине  - немцы внизу,
идут   колонной,  автомашины,  мотоциклисты.  Я  сначала  подумал:  что   за
безграмотность,   идут   даже  без  разведки.  А  они,  оказывается,  просто
обнаглели. Прут, как будто на марше. Батарея на прямой наводке стояла -  как
дали залпов десять! Колонну остановили, а машин двадцать так просто с землей
смешали.
     - А танки были? - спросил Гришин.
     -  Видишь  ли,  это  все  вот только-только  происходило, о  танках  не
сообщали.  Но, возможно,  за  автомашинами идут  и танки.  Как  там  у  вас?
Слышали, грохот сильный стоял.
     -  Жди танки. У нас  нормально,  отбились. Теперь они на вас попрут. И,
думаю, посильнее, чем на нас. С соседом слева связь есть?
     - Есть. Да здесь всего два батальона, а растянуты километров на десять.
Сплошного фронта  нет. Боюсь, не удержатся, если противник свернет от нас на
них.

     Адъютант старший  батальона  Лебедева  лейтенант Лукьян Корнилин  после
первых удачных  залпов, когда батарея  артполка Смолина  да своих два орудия
расхлестали автоколонну гитлеровцев, заметно приободрился.
     "Не  так уж страшен, оказывается, немец,  бить можно", - весело подумал
Корнилин. Но  когда он  посмотрел в бинокль  в сторону немцев,  у него скоро
само  собой  неприятно засосало под  ложечкой: показалась колонна танков. Он
насчитал  их  восемь  и сбился, дальше уже  ничего  не было видно в сплошной
пыли.
     Танки деловито, хорошо отработанным маневром развернулись  в линию,  за
ними спешивалась с автомашин пехота, сноровисто разбегаясь за танками, и вся
эта  лавина  уверенно, как будто  на учениях,  и,  казалось,  совершено  без
страха, покатилась на батальон.
     Но  вот  раздались частые разрывы  снарядов  -  слева,  справа, позади,
Корнилин  с  изумлением  заметил, что  от  скотных дворов в  деревне  бревна
взлетают, как спички. Захлопали и наши орудия, но  все реже и реже. Корнилин
видел, что расчеты обоих орудий, стоявших перед ним, уничтожены, одно орудие
на  боку,  а второе  вверх  колесами. Несколько  танков стояли и  горели. Но
считать  их  было  некогда.  Корнилин  только  успевал  обзванивать  роты  и
смотреть, чтобы никто не выскакивал из окопчиков и не бежал назад.
     Капитан Лебедев  уже лежал за санитарной палаткой,  раненый в грудь и в
плечо,  из  шестой роты  сообщили, что убит  ее командир  лейтенант  Петров,
потери  большие  везде,  да  Корнилин видел  и  сам, как танки крутились  на
окопчиках,  догоняли  и давили выскакивавших  из них пехотинцев. Не  в силах
изменить ход боя или хоть как-то повлиять на него, Корнилин то и дело кричал
в трубку, чтобы остановили два танка, прорвавшихся на левом фланге, отсекали
пехоту, не  давали ей подняться.  Но его команды или не  выполнялись, потому
что их было невозможно или некому выполнять, или просто не воспринимались.
     Почувствовав  невероятную усталость,  Корнилин взглянул  на часы:  "Еще
только пятнадцать минут боя?"
     Справа  через окопчик прошел танк  и,  набирая  скорость, устремился на
орудие, стоявшее к нему  боком. Корнилин видел, как расчет  развернул орудие
градусов на тридцать, как первым же снарядом зажег танк метров со ста, как с
другого  танка выстрелили из пушки поднялся столб земли с дымом слева, потом
справа...
     - Лейтенант! - закричал Корнилин, не понимая, что вряд ли его услышат в
таком грохоте. - Ты в вилку попал! Ложись!
     Но лейтенант,  чуть  пригнувшись,  скомандовал "Огонь!" и через секунду
исчез в разрыве. "Ужас! Неужели так бывает!" - оцепенел Корнилин.
     В окопчик  к нему  кто-то спрыгнул. Корнилин быстро  оглянулся -  майор
Фроленков.
     - Где комбат?
     -  Капитан  Лебедев  ранен,  я  за  него,  -   доложил  оторопевший  от
неожиданной встречи с командиром полка Корнилин.
     Майор  Фроленков,  мужчина подвижный и шумный, одним своим  появлением,
как показалось Корнилину, разрядил обстановку.
     - Ну что: артиллерия работает прекрасно,  цели искать не надо.  Сколько
горит? А, и потом сосчитаем! Никто не прорвался? Справа и слева им не обойти
-  лес и  овраг.  Пехота  держится... Потери  в  любом  бою,  главное - дело
сделать! Связь со всеми ротами есть?
     - Сейчас только со второй. Рвется то и дело, товарищ майор.
     - Это  бывает,  -  и,  махнув адъютанту  рукой, чтобы следовал за  ним,
Фроленков  ловко вылез из  окопчика  и побежал  на левый фланг  батальона, в
первую роту. Там, на  исполосованном гусеницами  поле,  стоял и густо  дымил
легкий  танк,  разваливший  до  этого не один  окопчик и все же  подожженный
кем-то из пехотинцев. Метрах в ста  от него стояли еще два немецких  танки и
стреляли   с  места,   перепахивая   почти  в  упор  неглубокие  окопчики  с
согнувшимися в них в три погибели оглушенными пехотинцами.
     Из-за танков постреливали автоматчики, не давая бойцам поднять головы.
     Фроленков, обойдя окопчики на фланге, вскоре вернулся к Корнилину.


     - Нет, пожалуй, не поднять. Пока танки не сожжем, не поднять пехоту.
     "А какой смысл ее вообще поднимать?" - устало подумал Корнилин.
     Но майор Фроленков уже бежал к  артиллеристам, стоявшим чуть сзади. Там
оставались  всего  три  орудия,  но  стреляли  они  безостановочно,  поэтому
казалось, что их здесь целая батарея.
     Фроленков узнал  в  быстро  ходившем  от  орудия  к  орудию  полковника
Смолина, командира 278-го легкоартиллерийского полка.
     - Ребята! Аккуратней стреляйте!  Стреляете  слишком много, к вечеру без
снарядов останемся!
     Полковника не слушали, да и не  видели в горячке боя, орудия  методично
выплевывали снаряд за снарядом, и расчеты работали, как заведенные.
     -  Товарищ полковник! - козырнул майор Фроленков. - Надо бы вот  те два
танка подбить, на правом фланге. Я потом пехоту  подниму. Ударим во фланг, и
они все здесь побегут, как миленькие.
     Смолин выслушал, кивнул, сам пошел к орудию, и Фроленков увидел, как он
что-то объясняет наводчику.
     Прогнать эти танки не удалось, но, постреляв с полчаса, они и сами ушли
из боя, а за ними откатились и автоматчики.
     Лейтенант Корнилин, чувствуя, как постепенно отходит от грохота голова,
и  все еще не веря, что они удержались, начал  внимательно осматривать  поле
только что закончившегося  боя. Медленно  водя  биноклем  слева  направо, он
считал танки, стоявшие и дымившие на всю глубину  поля. "Тринадцать, неужели
столько подбили?"  -  не верил он, пересчитывая их еще  раз. Потом  Корнилин
заметил, как вышедшие из боя танки, выстраиваясь в  походную колонну, начали
вытягиваться  куда-то еще  левее,  на соседа.  Танков было  много, не  менее
сорока,  но проходили они  уже в зоне недосягаемости артиллерии, забирая все
больше влево.

     Ближе  к   вечеру  13  июля  полковник  Гришин,  переговорив  со  своим
начальником штаба Ямановым, убедился, что нигде  в полосе его  дивизии немцы
не  прошли, хотя щели в ее обороне и были. Звуки боя  раздавались севернее и
южнее, но вечером гул танковых моторов и приглушенные  выстрелы стали слышны
и в  тылу дивизии. Связи  с соседом  слева  не  было часов с четырех,  сосед
справа отошел еще раньше. Посланные  на фланги делегаты связи вернулись ни с
чем  - никого,  ни своих  войск, ни  противника  нет. Но  хорошо слышен  шум
моторов, удаляющийся на Пропойск. Прервалась связь и со штабом 20-го корпуса
генерала Еремина.
     К вечеру полковник  Гришин переехал на командный пункт  полка Малинова.
Вот уже несколько часов он не знал, что делать дальше. Сначала ждал известий
от делегатов  связи, посланных к соседям, и связи со штабом  корпуса, потом,
когда  понял,  что  дивизию  обошли  с  флангов,  приказал  выводить из  боя
забравшиеся далеко вперед подразделения  батальона майора  Московского. Было
ясно, что поставленную задачу  -  сбросить противника  в Днепр  - дивизия не
выполнила, и теперь, в  создавшейся сложной обстановке, не  выполнит. Гришин
успокаивал себя,  что, по  крайней  мере,  не  пропустил противника на своем
участке, задержал на полдня, если не больше.
     Услышав, как недалеко от блиндажа завели трактор-тягач, Гришин выскочил
с пистолетом:
     - Стоять! А ну - глуши! Куда собрались?
     Чувство неизвестности,  очевидно, передалось и бойцам, кто-то готовился
к отступлению.
     - Лейтенант! - крикнул Гришин пробегавшему неподалеку командиру.
     - Лейтенант Степанцев! - козырнул тот.
     -  Знаете,  где  батальон  Московского?  Поторопите  его, чтобы быстрее
возвращался на исходный.
     Степанцев краем глаза увидел  в блиндаже полковника Малинова.  Его вид,
уныло облокотившегося на стол, словно говорил: "Вот влипли...".
     Степанцев   побежал  исполнять  приказание,  но  метров   через  триста
навстречу ему попалась группа командиров, посланная за батальоном раньше. За
ними нестройной колонной брели бойцы.
     Один из них, из первых рядов, вышел к Степанцеву:
     - Товарищ лейтенант, где санчасть?
     У бойца, показалось, оторван  подбородок - лицо и гимнастерка до самого
пояса в крови. Степанцев невольно содрогнулся:  "Неужели живой останется?" -
и махнул рукой в направлении санчасти.

     Замполит  полка  батальонный  комиссар   Петр  Васильчиков,  весь  день
пробывший в  боевых порядках  батальонов и несколько  раз лично  поднимавший
бойцов в контратаки, думал,  что должен бы устать за этот день -  ни разу не
присел, но в теле чувствовалась легкость, какая бывает, когда человек делает
любимую работу. Вспомнив, что он не побывал в санчасти, Васильчиков поспешил
туда.  Несколько палаток под соснами было  окружено по меньшей мере десятком
повозок с ранеными. Васильчиков подошел к медику, делавшему перевязку плеча.
     - Как тут  у  вас  дела,  Елисеев?  -  спросил  Васильчиков, узнавая  в
черноглазом молодом медике начальника аптеки полка. - Как вели себя раненые?
     Елисеев закончил перевязку и отправил раненого к повозке.
     - Первые раненые стали поступать примерно через час после начала боя, -
стал рассказывать Елисеев. -  Ранения  были в  основном  пулевые, в грудь, в
конечности, средней тяжести. И, что интересно,  никто даже не  стонет, когда
перевязываешь. Все были очень возбуждены  боем. Один то и дело повторял: "Я,
кажется, двоих-троих уложил", - другой стрелял,  говорит, по пулеметчику, но
не  знаю, попал  ли,  обидно.  Большинство раненых  из  приписного  состава,
кадровых мало. Я ведь их всех в лицо знаю. Было несколько случаев, что после
перевязки уходили в свои роты.
     Васильчиков, оглядывая повозки с  ранеными, мысленно считал, сколько их
здесь. Если пятнадцать повозок, на каждой в среднем по четыре человека...
     Елисеев поймал его взгляд.
     -  Часть  уже  отправили,  товарищ  комиссар,  тяжелораненых,  двадцать
человек.  Автобусом вывезли, еще днем. Да в палатках  много лежат,  не знаю,
сколько, доктор Меркурьев обрабатывает, - Елисеев хотел сказать, что за день
через санроту полка прошло более ста пятидесяти человек, но подумал, что эта
цифра может быть неправильно истолкованной, и промолчал.
     -  Товарищ  комиссар,  -  подбежал  к  Васильчикову  старший  лейтенант
Меркулов. - Ищу вас везде.
     - Что случилось? - Васильчиков отошел от Елисеева.
     - Вот какое дело,  - неуверенно  начал  Меркулов. -  Бойцы  расстреляли
своего командира взвода. Может быть, помните - младший лейтенант Лавренюк.
     - Из новеньких, кажется? А за что и как?
     - Да когда три часа назад  загудело в тылу, к Пропойску, он собрал свой
взвод,  объявил,  что наш  полк  разбит  - вот  ведь  подлец!  Они,  мол,  в
окружении,  можно разбегаться.  Ну, бойцы,  не долго  думая, его  к сосне  и
поставили. Потом пришли ко мне и рассказали.
     - И правильно сделали! Плохо, конечно, что самосуд, это они сгоряча, но
в целом правильно поступили. Значит, люди не считают,  что  их  полк разбит.
Настроение у них боевое, хотя и в окружении, не  поддались паникеру. Значит,
верят нам. Ну, а что нашелся на полк один трус и подлец - что ж поделаешь: в
семье не без урода.
     К  сожалению,  это было  не единственное ЧП  в полку. В  начале  боя  к
гитлеровцам в  полном  составе перебежала стрелковая рота первого батальона,
полностью  укомплектованная  немцами  Поволжья. Перестреляли  своих  русских
командиров взводов, командира роты лейтенанта Устинова и - с белыми платками
на штыках -  к противнику. Васильчиков вспомнил, сколько раз он требовал  от
командира полка Малинова расформировать эту национальную роту, но всякий раз
получал  отказ.  Эта рота,  как нарочно,  оказалась лучшим хором в  дивизии:
песни о  товарище Сталине  пели лучше  всех. "Куда смотрел особый  отдел?" -
мысленно  ругался Васильчиков. И  вспомнил,  что  еще до отправки  на  фронт
особый  отдел  и трибунал дивизии, с  легкостью и  не  особенно  разбираясь,
приговорили к расстрелу  двоих только что мобилизованных  молодых баптистов,
отказавшихся  брать  в руки оружие, и  лейтенанта,  на сутки  опоздавшего из
отпуска.
     Было  в  полку еще одно  ЧП:  в батарее Терещенко двое  бойцов,  Сало и
Парцайло, призывники из Западной Украины, служившие раньше в польской армии,
ушли, воткнув винтовки  в землю. Даже  записки  оставили,  что воюйте,  мол,
москали, сами.
     К Васильчикову подошел адъютант командира полка.
     - Товарищ батальонный комиссар, и вас  тоже, товарищ старший лейтенант,
срочно к командиру полка.
     К  вечеру удалось установить связь со  штабом корпуса, и генерал Еремин
вызвал командиров дивизий на совещание.
     Полковник Гришин  взял  с собой  Малинова, Васильчикова  и Меркулова. В
назначенное место - лесная деревушка в ближнем тылу дивизии Гришина - должны
были приехать полковники Кузьмин, Смолин и Корниенко.
     Перед   самым  отъездом  на   совещание  у  машины   Гришина   спешился
прискакавший на коне посыльный:
     - Товарищ полковник, майор Фроленков ранен!
     - Как ранен? Когда успел? - сердито спросил Гришин. С Фроленковым он не
далее как полчаса назад говорил по телефону.
     - Да тут вот какое дело...
     - Короче!
     -  В  расположение   первого  батальона,  вернее  в  стык  батальона  и
подразделений  полковника Малинова  заехал  немец  на  машине,  -  рассказал
посыльный. - Охрану его перебили, но в стычке майора Фроленкова и ранило.
     - Без него не обошлось бы, конечно, - рассердился Гришин.
     - Немца взяли, его  портфель с документами забрали  разведчики из полка
Малинова.
     - Кто он по званию?
     - Наверное, полковник. Но другие говорили, что, может быть, генерал. Не
научились еще их по званиям различать, товарищ полковник.
     - Хорошо, - смягчился Гришин.  - Езжайте  назад и передайте мой  устный
приказ  батальонному  комиссару  Михееву  вступить  в  командование  полком.
Пленного доставить на КП дивизии, я буду там.

     В штабном автобусе командира 20-го стрелкового корпуса генерала  Сергея
Еремина  всем собравшимся  не  хватило места, поэтому  он,  приказав  охране
никого  больше  не  впускать  - командиры  дивизий,  замполиты  и начальники
артиллерии были в сборе, - начал совещание.
     Стараясь  выдерживать  деловой  и  спокойный тон, хотя  настроение было
отвратительным,   генерал   Еремин  задавал  вопросы  командирам  дивизий  и
выслушивал ответы, все более мрачнея и хмурясь. Он  слушал и размышлял,  что
же предпринять дальше, потому  что обстановка оказалась гораздо тяжелее, чем
он думал сначала, да и сил в корпусе оставалось меньше, чем он предполагал.
     Все три его  дивизии понесли серьезные потери. Особенно тяжелые - 160-я
дивизия Скугарева, до двух третей состава. Да к тому же и прибыла дивизия на
фронт не  полностью. Примерно  так же было и у генерала Бирюзова.  У  него к
тому  же почти  не  осталось  артиллерии.  У Гришина  положение  лучше:  оба
артполка в сохранности, потери, по сравнению с другими дивизиями, умеренные.
Но так  пока  и не  прибыли два батальона  и по одному дивизиону  от каждого
артполка. Фактически в корпусе сил  сейчас не больше, чем в одной нормальной
дивизии.  Части  разбросаны на большом  пространстве, со многими из  них нет
устойчивой  связи,  нет  ее  и  со  штабом  армии. Не знал генерал  Еремин и
обстановки в масштабе армии. Впрочем, и у себя в  корпусе ему  далеко не все
было ясно. По неподтвержденным  данным, противник крупными  танковыми силами
выходит  к  Пропойску, имелись данные, что немцы  заняли  и Чаусы.  То  есть
корпус фактически находится в полуокружении. Но Могилев держался прочно, эти
сведения были точными.
     Заслушав  доклады  командиров  дивизий, генерал  Еремин предложил  всем
высказаться  по планам  предстоящих действий. Все  единодушно  склонялись  к
тому,  что выполнять ранее поставленную задачу - выйти  на Днепр  к Быхову -
бессмысленно.  И  принимать  решение  на отход было тяжело.  Генерал  Еремин
подождал, пока командиры дивизий выскажутся, потом твердо положил  ладонь на
карту:
     - Слушайте боевой приказ. Первое: разобраться в обстановке  на участках
своих  дивизий,  разыскать все части, установить с ними связь, привести их в
порядок. Продумать  для  каждой маршрут отхода  по  рубежам. Второе:  корпус
отходит  на восток районом южнее Чаус и выходит на Варшавское шоссе севернее
Пропойска. Давайте наметим маршруты дивизий.
     Все склонились к карте и генерал Еремин показал каждому комдиву маршрут
выхода его дивизии до района сосредоточения севернее Пропойска.
     -  Третье, -  продолжал он, -  Двигаться только  ночами.  Беречь  силы,
крупных  боев избегать.  Время  перехода  -  пять  дней.  То есть  -  к утру
девятнадцатого быть в районе сосредоточения - лес южнее  Ходоров. Я со своим
штабом буду в дивизии Скугарева.
     И, помолчав, немного, добавил:
     - Все, товарищи. Все свободны, прошу отбыть к своим дивизиям.
     Полковник Гришин, получив свой маршрут, а он был в центре корпуса, пока
генерал ставил задачу полковнику Скугареву, прикидывал по карте, как удобнее
выводить  свои  части. В  общем,  трудностей  по сбору  дивизии  в кулак  не
предвиделось,  все  полки  были  под  рукой,  не  считая   одного  батальона
фроленковского  полка.  Прикинул  по   карте  -  получалось,  учитывая,  что
двигаться приходилось  не  по прямой, а  дугой,  около  60 километров. "Пять
дней, даже  много, - подумал полковник Гришин, - складывая свою  карту, - Не
торопит, надеется,  что,  возможно,  придется  возвращаться, если обстановка
вдруг изменится за это время. Разумно".

     Поздним вечером политрук роты Андрей Александров составлял  свое первое
боевое донесение. Изредка включая  фонарик, потому что от усталости писалось
с трудом,  Андрей  морщил лоб,  вспоминая  подробности  первого боя. Все три
отбитых  атаки  немцев слились  в  одну, хорошо помнил только  их  последнюю
контратаку, уже  под вечер. Андрей,  как  ни старался в ходе боя  запоминать
отличившихся бойцов,  скоро многое перепутал в памяти,  да и  забыл, так как
днем писать было некогда.  "Кто  же  убил  в первой  атаке сразу трех немцев
подряд?  Кажется,  Митрофанов.  Пулеметчик  Сафонов отлично  действовал,  не
меньше  двух  десятков  уложил".  Вспоминая  пофамильно  бойцов  своей роты,
Александров  почти за каждым припоминал и  какое-нибудь отличие.  Один  убил
четверых   гитлеровцев,  другой  заколол  немца   штыком.  Кого-то  выделить
особенно?
     После "шапки"  политдонесения  Александров написал: "Особо отличившихся
определить  или   выделить  невозможно.   Бойцы   и  командиры   как   один,
по-богатырски, как подобает людям Сталинской  эпохи,  сражались  с проклятым
врагом.  Все  до  одного,  кто  участвовал  в  бою,  заслуживают  не  только
поощрения,  но  и  правительственных наград".  Андрей,  подумав еще немного,
добавил: "Фактов  трусости,  паникерства - не  было".  Расписался и, услышав
голос старшего политрука Коваленко, агитатора полка, пошел к нему.
     - Александров? К замполиту.
     Замполит 624-го  стрелкового полка, а  теперь  и  его  командир  Максим
Никифорович Михеев, мрачного вида мужчина с тяжелым взглядом серых маленьких
глаз, сидел у  себя в блиндаже  и тоже  писал политдонесение,  в  политотдел
дивизии.
     -   Андрей?   Готово?  Ну-ка,  покажи,  -   углубился   он  в  поданный
Александровым лист бумаги.
     - Маловато написал. Сам-то сколько немцев убил?
     - Семь.
     - Из винтовки? Даешь... - недоверчиво протянул  Михеев, думая, что надо
бы вставить в  политдонесение и строчку про Александрова:  парень  несколько
раз поднимал  роту в  контратаку и  вообще действовал добросовестно. В полку
многие комсомольцы  знали  Александрова, как  секретаря Арзамасского райкома
комсомола.
     Михеев  задумался,  а   потом  медленным  угловатым  почерком  дописал:
"Парторг полка Тарасов с небольшой группой  бойцов уничтожил  два пулеметных
расчета,  устроил  засаду  на  дороге и забросал  гранатами три автомашины с
пехотой противника". Оторвал уставшие глаза от бумаги, подумал еще немного и
написал   про   Александрова,  потом,  долго  вспоминая   фамилию,  добавил:
"Лейтенант Новиков,  командир минвзвода,  когда все расчеты вышли  из строя,
один вел  огонь из  двух минометов, перебегая от одного к другому.  Заставил
залечь перешедший в атаку немецкий батальон, а потом обратил его в бегство".
"Могут не  поверить, -  подумал Михеев, - чтобы один человек  и  отбил атаку
батальона".   Но  решил   оставить   все,   как   есть.  "Написать  еще  про
артиллеристов,   действовали  отлично,  дерзко,   чувствуется  выучка".   И,
вспомнив, что погиб начальник артиллерии  полка  старший лейтенант Мозговой,
отличный и смелый  парень, вздохнул и задумался:  "Потери, потери... Слишком
много для первого дня. Козлова нет, Лебедева нет,  Фроленков выбыл, и хорошо
еще,  если довезут до госпиталя и на немцев  не  наткнется... Командиров рот
убило троих. Третий батальон вообще с концами...".

     Лейтенант Лукьян Корнилин, обойдя роты своего батальона и лично  собрав
все  сведения для составления боевого  донесения,  сидел,  не  зная, с  чего
начинать писать. Никак не укладывалось в голове, что потери за один день боя
составили 60 процентов. Собственными глазами  видел он 13 подбитых  немецких
танков, несколько автомашин, трупы гитлеровцев, которых, по  данным  ротных,
набиралось около сотни, но чувство тяжести от своих потерь не проходило.
     - Товарищ  лейтенант, - вывел его из  оцепенения  голос. Корнилин узнал
лейтенанта Дзешковича, командира минометной роты.
     - Лукьян, мы  с ребятами ходили  немецкие танки смотреть,  -  Дзешкович
говорил громче обычного, потому что наорался за день и оглох от выстрелов. -
К ближнему только стали подходить, как стеганет с заднего по броне - полчаса
в канаве пролежали. Но потом все же сползали, посмотрели. Вот, взгляни,  что
нашли, - Дзешкович открыл чемоданчик. - Все женское - платья, платки. И даже
бутылка  наша  - "Рябиновая".  Не  танк,  а передвижной  склад  с ворованным
барахлом.   Видно,   где-то   грабанули   наш   магазин.  И   письмо   было,
неотправленное, Шехтель перевел.
     - И что пишет? - без интереса спросил Корнилин.
     -  Содержание в основном  аморальное.  Это  он  брату  пишет, в Бремен.
Сколько у  него  девок  было  наших,  да  сколько посылок  в Германию  можно
отправить. Пишет, что с русскими  воевать  ему не  нравится, во Франции было
интереснее.  У другого  нашли письмо  от  жены, из Гамбурга. Просит шелковое
платье,  туфли  поискать  хорошие,  отрезы,  какие  есть.  В  общем,  заказы
грабителю. Может быть, приложить для политотдела?
     - Давай. Через два часа выступаем. У тебя все готово?
     -  Все.  А танки  у них  в общем-то дрянь.  Один оказался  французский,
другой чешский. Пушки слабые, броня тонкая... Лукьян, неужели отходим?
     - Приказ получил.
     Когда старший лейтенант Меркулов сказал капитану Шапошникову,  что,  по
данным  начальника  артиллерии  дивизии  полковника  Кузьмина, они  за  день
уничтожили ровно тридцать танков, он удивился.
     - А у нас в полку сколько все же: двенадцать или четырнадцать?
     - Вместе с теми, что пехота  подбила  - четырнадцать, - уверенно сказал
Меркулов.  -  У  Похлебаева  взвод Агарышева больше  всех подбил - шесть.  У
Терещенко четыре  или  пять, есть спорный с пехотой. Полковник  Гришин очень
хвалил Кузьмина.
     -  И за дело. Координация  действий поставлена хорошо, а заградительный
огонь  гаубичников  - как  немцы от него шарахнулись!  И  ведь  стреляли они
фугасками,  а не  бронебойными.  А про  нас  что  комдив говорил?  - спросил
Шапошников.
     - Ругал. Но, не знаю, что-то  вроде бы напрасно. Мне лично кажется, что
все действовали отлично.
     - Да, тут как  посмотреть, знаешь, - ответил  Шапошников.  -  Немца  не
пропустили -  это хорошо, но  ведь должны были скинуть  его  в Днепр. Задача
была  поставлена, конечно,  непосильная,  но  могли сделать  и  больше,  чем
сделали. И  потери... Ты  знаешь,  сколько у нас  убитых? В  полку -  больше
двухсот. Это за один день всего. И раненых полторы сотни.
     - А  немцев меньше,  думаешь?  По  крайней  мере,  человек пятьсот  они
потеряли только против нашего полка.
     -  Пятьсот... А если двести? - Шапошников не  особенно-то верил  данным
своих комбатов, понимая, что каждого убитого сосчитать они не могли, сказали
на глазок.
     И  в то же  время  цифре пятьсот  ему  тоже хотелось верить. А вот свои
потери могли  быть  и меньше. Особенно  много  полк  потерял в первой атаке,
когда шли напролом  по открытому полю. Хорошо еще, что в матчасти артиллерии
потерь  почти  нет,  только  у Похлебаева  повреждены  два  орудия.  Не  мог
согласиться Шапошников и с оценкой  действий их  полка. Все  обвинения  были
очень спорными. Бой  есть бой, всего не учтешь, не предусмотришь.  Противник
сильный, воюет умно, особенно  танками. Он  только  один раз удивился, когда
немцы беспечно атаковали батальоном через поле.  Тогда  гитлеровцы и понесли
наибольшие потери.
     "С  таким  народом  воевать  можно,  -  думал  Шапошников.  -  Кадровые
подготовлены просто превосходно. Одиночная выучка нашего  бойца не только не
уступает  немецкой,  но,   пожалуй,  и  лучше.  Случаев  паники,   трусости,
невыполнения  приказов практически  нет. Если и  были один-два  труса -  это
исключение..."
     Когда поздно ночью лейтенант Вольхин получил  от своего  ротного приказ
срочно собираться и выводить взвод на дорогу, что вела через село на восток,
удивился не только он, но и его бойцы.
     - Мы же  победили,  командир. Почему  отступать? -  недовольно протянул
Латенков, бывший моряк, по недоразумению в  первый день мобилизации попавший
в пехоту.
     За  день  Латенков  убил  четверых  фашистов, больше  всех  во  взводе.
Большого   роста,   крупный,  Вольхину  он   понравился   сразу   -   парень
рассудительный, трепаться  не любил, и  без  той флотской  заносчивости, что
иногда бывает у моряков.
     - А ты послушай, как  на востоке гремит! - ответил ему Лашов, плотный и
рослый парень из приписников.
     Он тоже убил своего  немца, но Вольхину не нравился: разухабист слишком
да и любит отпускать плоские шуточки.
     - Приказ не обсуждается! -  оборвал  обоих Вольхин.  - Заправиться и  -
становись!
     Взвод,  когда  стало темнеть,  собрался весь в  одно  место,  только  в
охранении было оставлено трое,  на опушке, почти в том  же месте, откуда они
утром пошли в атаку.
     Пока  было  относительно  тихо,  только  кое-где со  стороны противника
вылетали светящиеся  трассы  пуль, да изредка вспыхивали ракеты, освещая два
черных силуэта танков метрах в трехстах от опушки.
     Вольхин попытался  вспомнить  подробности  этого  дня. Он показался ему
таким бесконечно длинным,  что  Валентин даже не  смог вспомнить, что же они
делали с 10 до12 часов дня. "В  двенадцать немцы пошли в атаку, где-то около
часу мы ее отбили, потом обедали. В два часа... Что же было в два часа? А-а,
ползали за подбитые танки, там сидели часа полтора,  перестреливались, потом
отошли сюда. Неужели я три часа так вот пролежал на траве?" - думал Вольхин.
В голове гудело, и была она тяжелая, словно налитая свинцом. "День прошел, и
не убило. А могло бы..." - и  он вспомнил,  как  утром  у  хаты наскочил  на
немца.  Потом был  момент, что метрах в десяти разорвалась мина. Хорошо, что
быстро  упал.  "Да,  день  провоевали..." Во взводе четверо убитых и шестеро
раненых. Голова так  болела, что сразу вспомнил только троих. Урюпина он сам
видел, как убило, Нелидова тоже на его глазах накрыло миной. Тяжело ранило и
Жесткова, в  конце  первой атаки, почти  на  опушке, когда  они  убегали  из
деревни. Осколком в спину. Наверное, задело позвоночник. Хороший был парень,
его  особенно жалко. Такой крепыш, подвижный настолько, что, казалось, мог и
от пули увернуться. Так ни одного фашиста и не убил.
     У  него  во взводе  свой  боевой  счет был  у шестерых.  Больше  всех у
Латенкова -  четверо, у остальных по  одному-два. Всего на взвод приходилось
двенадцать убитых гитлеровцев, это кого они точно видели убитыми. Савва весь
день переживал, что никак не может попасть. Немец не дурак, зря не высунется
и близко не подпускает.
     Услышав вполголоса  поданную  ротным  команду,  Вольхин  построил  свой
взвод, пересчитал глазами  - восемнадцать,  и  вывел  людей  на  проселочную
дорогу.  Было темно,  луна  скрылась  за облаками  и Вольхин  не видел  всей
колонны,  только  чувствовал, что  впереди  идут  сотни  людей,  его  боевых
товарищей.
     Не по себе было, что  такая  сила, и идет не  на  запад,  а на  восток.
Дивизия уходила, не предав земле всех своих погибших...1









"ТЫ ПОМНИШЬ, АЛЕША..."

     Убедившись, что все батальоны выведены из леса на широкий пыльный шлях,
капитан Шапошников, который  должен  был вести  колонну  полка, обогнал  1-й
батальон  и зашагал  впереди. Рядом  шел  старший  политрук Наумов.  Впереди
должна  была быть разведка - конный взвод лейтенанта Шажка, и Шапошников был
спокоен.
     Расслабившись в ночной тишине от однообразного движения,  Шапошников от
неожиданности  чуть не споткнулся, когда ему с обочины кто-то  кинулся прямо
под ноги.
     - Степанцев? Ты как здесь?
     Еще  час назад Шапошников отправил  лейтенанта  Степанцева  разведать -
есть ли немцы в деревне километрах в двух, справа от маршрута.
     - Задача выполнена, товарищ капитан. Противника в деревне нет.
     - А почему под ноги бросаешься?
     -  Я тут  уже  давно лежу.  До вас шла какая-то  колонна, я  только  из
конопли поднялся - по мне стреляют, так и пришлось лежать. Хорошо, что сразу
на вас попал.
     - Химики твои в конце колонны, - Шапошников посмотрел на часы.
     По времени прошли километров пять, неплохо. Немцев не попадалось  и  не
было слышно.  На фронте уже ходили слухи,  что гитлеровцы по ночам не воюют,
спят, но  все же идти всем полком, колонной, хотя и ночью,  было рискованно.
Хотелось, впрочем, считать маловероятным, что немцы окажутся ночью на лесной
дороге, вдали от хороших шоссе  и  населенных пунктов. Их  танковая дивизия,
пробившаяся южнее,  была,  очевидно,  авангардом,  и  поэтому так торопились
немцы на восток.  Было ясно, что для них важнее  сейчас занять  определенные
пункты,  чем очистить территорию. Этим делом будет заниматься  пехота, а она
сможет подойти  в лучшем случае  через двое-трое суток. Шапошников знал, что
западнее  Минска  все  еще идут бои,  значит,  пехоты здесь у гитлеровцев не
хватает.
     Мысленно  вспоминая карту, Шапошников прикидывал, удастся ли им выйти к
Пропойску раньше противника. "Неужели такой важный пункт  и не подготовлен к
обороне,  не  может  быть,  - думал он.  - Наш  отход крайне  неблагоприятно
скажется теперь  и  на всей  обстановке  под Могилевым. Неужели  уже  ничего
нельзя было предпринять... Где же  все-таки наши танки,  авиация... Ведь это
направление  -  важнейшее,  и где  же  им  еще быть, хотя  бы в  минимальном
количестве, как не здесь, но техники нет совсем..."
     Вернулся из разведки и лейтенант Шажок. Да  не один, а с пополнением  -
привел целую колонну  мобилизованных  в штатском. Оказалось, однако, что шли
они  на запад, причем без какого-либо сопровождения. На какой-то проселочной
дороге  эту  колонну  мобилизованных,  обыкновенных  крестьянских  парней  с
торбочками, которые шли из военкомата куда-то на  сборный пункт, перехватили
немецкие  мотоциклисты.  Они  просто повернули  колонну с востока на  запад,
посмеялись,  постреляли для острастки в воздух, назначили старшего, дали ему
какую-то  бумагу,  приказали  идти  на  запад,  в плен,  и помчались дальше.
Лейтенант Шажок долго не  мог взять в толк  и поверить,  что эта колонна  по
приказу  немцев идет  в плен  в Могилев, даже не пытаясь изменить  маршрут -
никто же ее не охранял!
     Шапошников посчитал  глазами колонну, оказалось больше сотни человек, и
приказал пристраиваться к арьергарду, поскольку все они были без оружия.
     Утром выяснилось, что эта колонна исчезла.
     - Неужели так и ушли на запад? - недоумевал Шажок.
     - Ну и зачем тогда нам  такие бойцы? - сказал Шапошников, - Ушли и черт
с ними.

     Командир полковой батареи сорокапяток лейтенант Борис Терещенко  приказ
на  отход  не  получал  и узнал о нем  случайно,  когда сам  послал связного
выяснить - куда это засобирались пехотинцы. Пока он  собирал хозяйство своей
батареи и выстраивал колонну, оказался в арьергарде. От того ли, что за день
он не потерял ни  одного  орудия, а подбил пять или шесть немецких танков, и
они  шарахались от его выстрелов, первый бой показался ему чуть ли идиллией.
Во  всяком  случае, настраивал он себя на  более трудный день,  а  прошел он
довольно легко.
     Кое-какой  боевой опыт был  у него и раньше  -  с  финской. Правда, там
повоевать пришлось недолго, был ранен в голову. Из училища их тогда отобрали
двести отличников учебы  и тут  же на Карельский  перешеек.  Командовал  там
взводом  203-милиметровых  орудий,  которые   в  училище  видел  только   на
картинках. Изучали они другие калибры, средние. А  после госпиталя ему  дали
батарею сорокапяток, которые в училище тоже не изучал. Переучивался недолго,
дело  было в принципе знакомым. Да и  не  видел  разницы, на  каких  орудиях
работать.
     На наркомовских учениях батарея Терещенко показала себя так хорошо, что
маршалы  Буденный  и Тимошенко  даже  лично руку  пожали.  И сейчас действия
расчетов  убедили  его,  что учил  он  своих людей целый  год  не  напрасно.
Терещенко был уверен, что расчеты, даже  действуя самостоятельно, не побегут
и  задачу  свою выполнят  в  любом  случае.  Он  видел,  что люди  буквально
прилипали к орудиям, никому бы и в голову не пришло их бросить. Так было и в
первый день не один раз. Он не особенно и задумывался над  тем, что немцы их
обошли, и полк, наверное, попал в окружение, и до этого они не всегда знали,
что позади  надежный  тыл, привыкли. Он был уверен, что батарея в нормальных
условиях сможет выстоять и против полусотни танков.
     А на душе было в общем-то тошно. Терещенко как-то поймал себя на мысли,
что живет одним днем: остался сегодня  жив,  и ладно. Да и не до размышлений
было -  одна работа. Однажды долго не мог вспомнить, когда он последний  раз
ел. Получалось, что двое суток назад, да  и то одни сухари. Радовался, когда
удавалось поспать вполглаза час-другой где-нибудь под кустом. Однажды  видел
сон, когда шел пешком в колонне. Как-то проснулся - рядом собирают убитых, а
он и не слышал, как  бомбили. Терещенко привык все делать спокойно,  никогда
не ругался, да и люди в батарее были такие, что все понимали сами, ругать их
было не за  что. К  кадровым - никакого  недоверия или подозрительности, все
взводные - из одного с ним училища, каждого знал хорошо. Командиры  орудий и
наводчики все были тоже проверены в работе.
     Предусмотрительно рассредоточив упряжки с орудиями по колонне, для чего
пришлось  побегать  и  ему,  и замполиту,  Терещенко был  уверен, что сумеет
отбиться и на марше. А  колонна набралась большая  - около сорока повозок  с
боеприпасами и имуществом  и двенадцать с ранеными, о которых тоже как будто
вовремя не вспомнили.
     Утром,  когда  из кустарника на середину  колонны выползли  три  танка,
Терещенко, находившийся в голове, даже не успел подать команду "К бою!", как
все было кончено: один танк горел, а два других дали  задний ход и уползли в
кустарник.  Повозки со снарядами даже не  успели  съехать  с  дороги.  Когда
Терещенко  подскакал  к  двум  стрелявшим орудиям,  там уже  заводили  к ним
упряжки.  Удивившись,  что  все  произошло так быстро,  он спросил командира
орудия:
     - Ленский! Твой горит? Неужели с первого выстрела?
     - Со второго, товарищ лейтенант. Инцидент, как говорится, исчерпан.
     - Быстро ты развернулся.
     - Тренировка, - протянул Ленский. - Когда они получают по  зубам сразу,
второй раз не суются.
     Сержанта  Евгения  Ленского в первые  дни  службы  в  батарее Терещенко
заметил  не  только  потому, что  у него была такая  необычная фамилия, он с
какой-то особой настойчивостью относился к учебе. Парень был с десятилеткой,
а одно это  значило  много. Поэтому через полгода  Ленский  и  был  назначен
командиром орудия. Симпатичный, интеллигентной внешности, и в  то же время с
сильным характером, он невольно располагал к себе. Из всех командиров орудий
своей батареи  Терещенко  уважал его  больше всех. Чувствуя, что  и  Ленский
знает себе  цену, Терещенко всегда относился к нему мягче, чем к другим.  Он
не особенно-то и удивился,  что в  первый день боя Ленский подбил три танка,
так и должно было быть, для чего же тогда учили.
     Меньше чем через  час батарея  Терещенко  догнала застрявшую,  очевидно
перед мостом, колонну автомашин разных марок и назначений. Увидев  в колонне
стоявших рядом командира полка Малинова и замполита  Васильчикова, Терещенко
поспешил  к  ним. Хотел начать доклад о  состоянии  батареи, но  Васильчиков
остановил  жестом, обнял.  Терещенко  краем глаза с удивлением  заметил, что
полковник Малинов как будто не рад этой встрече.
     - А мы думали  - потеряли  батарею.  Как люди,  накормлены?  -  спросил
Васильчиков.
     Он до войны часто бывал в батарее, люди знали его хорошо, и Терещенко к
замполиту относился с уважением.
     -  Обедали,  но  по-настоящему позавчера.  Кухню  потеряли.  А  так все
нормально, орудия все в строю, люди тоже, не считая пятерых раненых и одного
убитого, лейтенанта Сасо, вчера похоронили.
     Шофера  беспокойно  поглядывали  на небо  и  действительно  вскоре  над
колонной пролетел самолет. Сделав круг, он  неожиданно  для всех  сел на луг
метрах в ста от дороги. Из самолета вылез летчик  и побежал к колонне. Через
минуту Терещенко  заметил в его  руках  ведро. - "Интересно,  что это  он  с
ведром  носится..."  -  не   понял  сначала  Терещенко,  а  потом   услышал:
"Бензинчику бы, ребята, хоть пару ведер...".
     - Ты беги дальше, там бензовоз должен  стоять, - ответил летчику кто-то
из шоферов.
     Скоро летчик с двумя ведрами шел к своему "ястребку", а когда  колонна,
наконец,  сдвинулась с  места, Терещенко увидел, как  самолет резко взмыл  в
небо, едва не задевая за елки.
     "А молодец парень, все бы так воевали", - подумал Терещенко и вспомнил,
как  утром  они проехали мимо  новенького  КВ, брошенного  танкистами только
потому, что кончилось горючее.
     Самолет только сделал круг и прошел над колонной, как Терещенко услышал
гул еще  нескольких самолетов и  пулеметные  очереди. Он  тут  же спрыгнул с
коня, краем глаза видя,  как повозки разъезжаются с дороги в кусты. Две пары
самолетов с крестами на  фюзеляжах промелькнули  над головой, щедро  поливая
дорогу свинцом. Потом Терещенко увидел, как навстречу  этим самолетам, прямо
в лоб,  мчится  тот самый  наш "ястребок".  Один немец словно  споткнулся  и
потянул  в  сторону,  густо  дымя хвостом,  остальные разлетелись,  но через
минуту, развернувшись, бросились вдогонку. Терещенко  смотрел на  догонявших
нашего  "ястребка" "стервятников",  пока они не скрылись  из виду.  "Молодец
парень, просто молодец!" - думал он.
     За эти дни  Борис  видел наши самолеты всего  несколько  раз,  далеко и
небольшими  группами,  воздушный  бой  наблюдал  впервые, у него  уже успело
сложиться недоверчивое отношение к  нашим летчикам -  "Где же вы, сталинские
соколы...", - но после  этого случая  Терещенко  сразу  почувствовал к нашей
авиации уважение.
     Вспомнил,  как  в  Калуге, когда  ехали на  фронт, на  путях  в  вагоне
оказались  двое  наших  летчиков  со  сбитых  самолетов.  Столько  они тогда
наговорили о первых боях в воздухе, что кто-то сбегал к коменданту станции и
их тут же увели в отдел НКВД. Будто бы вся наша авиация сожжена в  первый же
день на аэродромах, а те, что  взлетали и дрались  с немцами, горели, потому
что не хватало скорости. Летчики  рассказывали  с  болью в душе, размахивали
руками, показывая, как  их сбили. Один  из  них скрипел  зубами и плакал.  У
всех, кто их слушал, осталось тягостное чувство,  в душе им  тогда  мало кто
поверил, наверное, но не  один  раз  вспомнили потом, когда попали на фронт.
Хотя, по правде сказать,  немецкая авиация не особенно и донимала. То  ли ей
уже прищемили хвост, то ли были у нее другие важные дела.

     Командир  497-го гаубичного артполка майор  Илья Малых  после того, как
его 2-й дивизион отбил атаку колонны немецких  танков и заставил их отойти и
взять  маршрут правее, по приказу командира  дивизии  уплотнил  свои  боевые
порядки на наиболее  танкоопасном направлении большак Давыдовичи - Грязивец.
Часам к трем  канонада  стала хорошо  слышна за его правым флангом сзади, но
никаких дальнейших распоряжений  из штаба  дивизии не поступало и он на свой
страх и риск решил собрать полк в одно место, с расчетом круговой обороны.
     Первый дивизион капитана Прошкина все это время действовал на поддержке
пехоты   полка  Малинова,  с  закрытых  позиций,  и  действовал,  по  словам
полковника  Кузьмина, отлично: заградительный огонь дивизиона по существу  и
заставил гитлеровцев перенести главный удар правее обороны дивизии.
     Дивизион капитана Найды, выстроившись в колонну, прошел дорогой до леса
у деревни Грязивец, где и рассредоточился, не занимая боевых порядков.
     -  Воздух!  Воздух!  -  закричали  наблюдатели,  и  все, находившиеся у
орудий, залегли, где попало.
     Самолеты, налетевшие на малой высоте, сначала прошли над лесом, стреляя
из пулеметов, а потом, встав в круг, начали методично пикировать на лес.
     -  Штук  двадцать,  не  меньше,  -  смотрел в  небо  старший  лейтенант
Житковский и подумал: "Хорошо еще, что  успели войти в лес, на дороге они бы
нас всех расколошматили".
     Недалеко взорвался  трактор, тащивший  прицеп со  снарядами,  и от него
загорелся  лес. Зеленые кроны сосен пылали,  как солома,  жар  волной  бил в
лицо. Несколько минут бомбежки показались Житковскому адом, и когда самолеты
улетели, какое-то время ему не верилось, что он опять остался жив.
     Собрали раненых и убитых, но не успели похоронить погибших, как капитан
Найда  получил  приказ  двигаться  дальше. Колонна  медленно  потащилась  по
пыльной дороге.
     - Товарищ капитан, не пойму смысла нашего передвижения, - спросил Найду
Житковский. -  Если мы  в окружении, то надо бы на восток, а мы  забираем на
север.
     - Майор Малых такой приказ из штаба дивизии получил. Видимо, собираемся
все в одно место, чтобы дальше идти всем вместе.
     - А по обстановке он ничего не говорил?
     - Я так понял: знает он не  больше нашего. Похоже, через соседей  немцы
прошли.
     - Горючее на исходе, товарищ капитан,  - выглянул из кабины водитель. -
Давайте встанем, может быть, из этих что-нибудь сольем.
     Перед деревушкой стояли несколько разбитых грузовиков.
     - Я тоже схожу, товарищ  капитан, -  сказал  Житковский, - пока колонна
подтягивается.
     Нацедив из бензобака  полуторки ведро  бензина,  водитель  и Житковский
пошли,  было, к своим,  как увидели во ржи за крайним домом молодую женщину,
которая  стояла  в  полный рост  и,  улыбаясь,  призывно  махала  им  рукой.
Житковский  привык  видеть  в  деревнях женщин  только в платках, и  эта,  с
распущенными волосами, показалась ему подозрительной.
     - Смотри, расплещешь, - сказал он водителю. - Уставился...
     Пока  шофер  заливал  бензин в  бак,  Житковский рассказал  о  странной
женщине Найде.
     - Что ж ты даме внимания не оказал? - усмехнулся он.
     И лишь  только машина тронулась с  места,  как из ржи, где  стояла  эта
женщина, ударил крупнокалиберный пулемет.
     Первая очередь попала  прямо по кузову, полетели щепки, и все,  кто тут
был, выпрыгнули и залегли под машиной.
     -  Житковский,  бери  троих и перебежками - уничтожить гадов! -приказал
Найда.
     "Ну и баба, вот сволочь-то!" - думал на бегу Житковский.
     Перебежками, а в основном ползком по ржи он с группой бойцов подобрался
к пулемету на  бросок гранаты и, когда пулемет замолк, в окопе они обнаружил
троих убитых немцев и эту женщину. Она была еще жива, и что-то тихо говорила
по-немецки.
     "Надо же додуматься: женщина - приманка!" - удивлялся Житковский.
     Справа метрах в двухстах во ржи заработал еще один пулемет и один боец,
телефонист, стоявший  в рост рядом  с убитыми  немцами,  со  стоном  присел.
Остальные тут же залегли.
     - Ползком к машине, - приказал Житковский.
     - А немка? С собой возьмем? - спросил кто-то из бойцов.
     - Да она уже кончилась. Смотри - не дышит, - сказал другой боец.
     Догнав своих, Житковский доложил  Найде, что немцы  уничтожены, женщина
тоже убита.
     - А мы еще  не верили в диверсантов! - ответил  Найда. - Двоих у нас  в
машине убило, - добавил он с сожалением, - но надо ехать дальше...

     Шестнадцатого  июля  после  очередного перехода, когда батальоны 771-го
полка  расположились  на  дневку   в  густом  лесу  под   Чаусами,  капитану
Шапошникову доложили, что его ищет какой-то майор из штаба корпуса.
     -  Иван  Андреевич? Какими судьбами? - Шапошников узнал майора Суетина,
своего приятеля,  служившего помощником начальника оперативного отдела штаба
их 20-го стрелкового корпуса.
     - Да  вот тебя решил проведать, - улыбнулся  Суетин.  - Гришина ищу. Не
знаешь, где он сейчас может быть?
     - Час назад проезжал.  К Малыху, наверное,  поехал.  Садись, отдохни, а
то, вижу, с лица спал совсем.
     Шапошникова  и  Суетина связывал тот тип  армейской  дружбы, когда люди
встречаются  редко,  не  знают,  встретятся  ли  еще,  и если  уж  доведется
увидеться, то стараются наговориться впрок.  Вместе они служили лет десять и
оба,  не  навязываясь в друзья  и  не думая  даже,  что  дружат,  постепенно
прониклись  такой  взаимной  симпатией и уважением,  что искренне радовались
каждой редкой встрече. Сейчас им тем более было о чем поговорить.
     - Это вы сегодня утром вели бой? - спросил Суетин.
     - Да, у Любавино. Шесть танков из десяти подбили.
     -  Значит, обижать себя не даете. У тебя, гляжу, порядок, - Суетин снял
фуражку, тщательно вытер лоб платком, - а мы вот всем отделом эти дни только
и делаем, что выясняем, где какие  наши  части стоят. Телефонной связи почти
нет, радио, сам знаешь,  применять боимся, да и не умеем  толком.  А генерал
требует выяснять обстановку  в деталях.  Бывает,  что  на карте здесь  стоит
часть, а на самом деле ее уже давно нет, вот и занимаемся разведкой своих же
войск. Вон грузовичок мне дали, - махнул он рукой.
     - Иван Андреевич, расскажи об обстановке.
     - Спроси чего полегче... Три дня назад  был  у вас в дивизии, когда  вы
наступали, потом проехал на Чаусское шоссе - там немцы. Прут, представляешь,
колоннами. Прорвались от Шклова. А в Чаусах всего один  наш батальон стоял -
смяли через полчаса. Ты капитана  Филимонова знаешь?  Сидит он  чай пьет,  в
Чаусах, выглянул в  окно - танки на дворе, с крестами, он гранату в окно,  а
сам в чем был в дверь. Еле ушел.
     - А на Пропойском направлении?
     -  Последних  сведений не имею, но  боюсь, что немцы  уже  сутки, как в
Пропойске,  если  только их  дивизия  Скугарева  не  задержала  своим вторым
эшелоном. У него всего-то три батальона прибыли.
     - А дорога Могилев - Чаусы?
     -  Там сам  черт не разберется.  Вроде бы и  у нас, и немцы там  во всю
гоняют. Такое там творится,  Александр Васильевич, рассказывать страшно. Еду
сегодня  утром,  навстречу  группа  наших  бойцов,  потом  вторая  подходит.
Командиры  и  политруки  будто  бы  все  убиты,   позади  их  танки,  кругом
диверсанты.  Я их останавливаю, а  все  подходят и  подходят,  больше  сотни
набралось. Спрашиваю,  кто, откуда  - есть даже  из-за Днепра. Обстановки не
знают, есть и такие, что при одном слове "танки" драпать готовы. Хорошо, что
тут оказались кем-то брошенные повозки  с продуктами, удалось заинтересовать
на время. Вижу -  начальник артиллерии корпуса Вершинин  подъехал и давай их
костерить, так какой-то подлец, а может быть и диверсант, причем с петлицами
лейтенанта, выстрелил из винтовки и - наповал. Бойцы его тут же расстреляли,
конечно,  но  представляешь,  какое положение - анархия, как  в  первый  год
гражданской.  Хорошо, что  полковник Гришин  мимо проезжал,  построил  всех,
выругал как следует, оставил  с ними какого-то командира, и уехал. А  у вас,
смотрю, порядок, - с удовлетворением произнес Суетин.
     -  Отходим организованно. Бойцы у нас  немцев не боятся. В  первые дни,
когда  идут  и  идут  эти  окруженцы,  и  каждый  только  и  знает:  "Танки!
Окружение!", думали,  что не  сохраним настроя. Но  ничего,  держим.  У нас,
видишь ли,  кадровый состав убежден,  что именно мы - лучшая дивизия Красной
Армии. Да, Иван Андреевич, на днях наши бойцы генерала в плен взяли. Заехал,
представляешь,  прямо в  боевые  порядки. Думал,  что если их танки гудят на
оперативном  просторе,  то  за ними чисто, - Шапошников достал  из  планшета
карту. - Вот, посмотри. Генерал не боевой, тыловик из штаба  танковой группы
Гудериана, обстановка на карту не нанесена, но все равно ценная вещь. Обрати
внимание  -  проставлены  даты  на рубежах, до самой  Москвы. И  до сих  пор
графика в целом придерживаются. Забери, может пригодится.
     - Спасибо. Потери большие в полку?
     - Около двадцати процентов, - чуть помедлив, ответил Шапошников.
     - В других частях под пятьдесят подходит. Учти, что  ваш полк в корпусе
- наиболее крепкая единица, если на прорыв придется идти,  то скорей всего в
авангард поставят вас.
     Суетин помолчал немного и спросил:
     - Ты знаешь  такого корреспондента, из "Известий"  кажется, Константина
Симонова? Еще стихи с Халхин-Гола писал...
     - Как же, слышал.
     -  Встречаю  его  дней  пять  назад.  Спрашивал, как  лучше  проехать в
Могилев. Как ни  отговаривал,  что  опасно,  немцы  по эту  сторону  Днепра.
"Товарищ Сталин, - говорит, -  приказал сделать Могилев Мадридом", -  так  и
поехал.  Я предлагал к вам  в дивизию съездить, интересный контрудар - "Нет,
только  в  Могилев".  А меня  вчера земляк наш крепко  выручил, -  продолжал
Суетин. - Западнее Чаус. Проехал по  шоссе -  наших никого,  а знал уже, что
немцы навстречу идут, от Шклова. Дело вечером  было,  вдруг  навстречу  пара
упряжек с  орудиями, вроде свои, и так вкусно по-нижегородски  говорят,  что
невольно сразу спросил: "Вы с  какой улицы?"  - "Я с улицы Свердлова". Так и
договорились.   Отходили  они  последние,   из  отдельного  противотанкового
дивизиона вашей  дивизии. Главные их силы я, видимо, проехал другой дорогой.
Попросил этого лейтенанта, командира взвода,  Ивана Федосеева, продержаться,
сколько  сможет, хотя  бы три часа. Так они немца здесь не только задержали,
но и по носу  ему хорошо  дали. Я  его потом еще раз встретил, рассказал он,
что  бой тот они выиграли, немцев несколько десятков уложили, мотоциклистов.
Еще спрашивал, не видал  ли  я  его брата  двоюродного,  Овчинникова,  Героя
Советского  Союза,  встречались они  с  ним где-то здесь, но потерялись. Вот
такие, брат, дела... Воюем, как умеем, а надо бы лучше. И можем ведь  лучше.
Ну, надо ехать мне,  Александр Васильевич, - поднялся Суетин. - До  встречи,
если живы будем. Да, возьми вот газеты, почитай, довольно свежие.
     Суетин уехал, а Шапошников, пока был привал, стал просматривать газеты.
Это была  "Правда"  за  11, 12 и 13 июля.  "Десятое  июля, -  прочитал он, -
Бобруйское направление:  наши  войска  прочно удерживают занятые  позиции...
Вечер: в течение 10 июля на  фронте чего-либо существенного не произошло..."
-  "А  немцы уже  переправы через  Днепр  наводили..." -  с  горечью подумал
Шапошников.  В  другом номере  газеты об их  направлении было  написано:  "В
течение ночи на 12  июля изменений в положении войск не  произошло". -  "Как
будто  немцы  все   еще  за  Днепром!  -  возмутился  Шапошников.  -   Какая
самоуспокоенность!".
     Прочитал  еще   несколько  заголовков:  "Изверг  Гитлер  -  лютый  враг
советского  народа", "Пусть беснуется фашистский зверь, видя  крушение своих
разбойничьих планов",  - "Уже крушение? - с тоской подумал Шапошников. - Как
не вяжется тон статьи с тем, что на самом деле происходит на фронте". Газеты
были полны сообщений из  тыла страны,  по ним чувствовалось, какая громадная
работа идет  по перестройке всей страны на  военный лад, много было описаний
подвигов, героизма, но понять обстановку на фронте конкретно или представить
более-менее  ясно, где  сейчас  линия фронта, - по газетам  было невозможно,
сведения их были явно устаревшими.

     Лейтенант  Корнилин,  принявший после  ранения  капитана  Лебедева  1-й
батальон 409-го стрелкового  полка, в  первые дни  после отхода делал все  в
человеческих силах,  чтобы  сохранить людей и двигаться организованно, но  в
мелких постоянных стычках и без  того ополовиненные  роты  редели, кончались
патроны и продовольствие.
     Все попытки Корнилина установить  связь с дивизией или  узнать что-либо
от проходивших мелких групп, а выходило их из-за Днепра множество, различных
дивизий и  частей  не имели успеха.  Все больше донимала фашистская авиация.
Случалось, что самолет гонялся и за одним человеком.
     Во  время одного такого налета, когда его бойцы едва  переставляли ноги
после  очередной стычки  с вражескими мотоциклистами,  Корнилин был контужен
разорвавшейся неподалеку бомбой. Он еще помнил  взрыв и  как бойцы, лежавшие
рядом  с  ним, зажимали  уши и  поджимали  колени к животу.  Очнулся  он  от
сильного удара под ребра. Открыв глаза, Корнилин увидел перед собой молодого
немца  с автоматом на  груди.  Гитлеровец смотрел на  него  с  любопытством,
беззлобно, потом пнул еще раз и дал знак автоматом: "Ком! Ауфштее!".
     Корнилин,  ощущая  боль  в  каждой  клеточке  тела,  встал  сначала  на
четвереньки,  потом,  шатаясь,  во  весь рост. С  трудом сделал первый  шаг.
Чувствуя, как к  нему возвращается сознание,  и  туман перед  глазами словно
рассеивается, Корнилин осмотрелся. Неподалеку лежали трое убитых его бойцов,
рядом стоял немец, к нему из тумана подходили еще двое.
     "Как  же  так...  Почему  я  живой?"  -  Лукьян  вспомнил,  что   когда
разорвалась  бомба, он куда-то провалился,  и на языке был  уже неповторимый
привкус  смерти. "Как  же теперь  батальон...", - шевельнулась мысль.  Немец
ткнул его стволом автомата в спину, давая знак идти.2

     А дивизия продолжала свой тяжкий путь на восток. Сбивая мелкие  заслоны
гитлеровцев,  отстреливаясь  от  внезапно  налетавших  мотоциклистов,  части
дивизии, в основном ночью, чтобы не попасть под удары авиации, прошли лесами
южнее Чаус,  вышли на реку Проня, переправились через  нее,  против ожидания
без боя, и снова углубились в леса севернее Пропойска.
     Пусть  не было связи  со  штабом  армии,  общая  обстановка  продолжала
оставаться неизвестной, и неясно было, что ждет их через день-два, полковник
Иван  Гришин, пройдя  через  какой-то  период  перестройки  сознания,  снова
становился тем, кем он привык себя ощущать - волевым и сильным.
     А перестроиться ему было не  так-то  просто.  Занимая  всего год  назад
должность  начальника отдела боевой  подготовки стрелковых  войск столичного
округа,  Гришин привык учить войска  по-современному,  по  новым  уставам, в
соответствии с принципами тактики глубокого боя, которые  изучал в академии.
Разве мог  он думать, что  войну придется начинать  совсем не так, как этому
учили в академии. О взаимодействии с авиацией, танками и речи быть не может,
просто потому, что их нет. Как выходить из окружения - в академии  вообще не
изучали, да об этом никто и не думал.
     Но  Гришин был из  той породы людей, которые в минуты крайней опасности
не  только  не  теряются или  ломаются, а, наоборот,  действуют собраннее  и
решительнее. Проанализировав ход первого  боя дивизии, Гришин убедился,  что
организован он был  в целом  грамотно, хотя был это все же встречный  бой, в
самых  неблагоприятных  условиях - против  танковой дивизии.  Да  и командир
корпуса действиям дивизии дал положительную оценку.
     В  первые дни отхода появились, было, мысли, что все пошло комом-ломом,
все все  делают не так,  но,  постоянно бывая в  полках и  батареях, Гришин,
присматриваясь к людям, убеждался, что большинство из них - добросовестные и
воюют без страха. Полк Малинова  отходил почти без  потерь, Малых не потерял
ни одного орудия, пройдя более семидесяти километров, полковник Корниенко со
своими  двумя  батальонами,  прикрывая  дивизию  с севера,  отбил  несколько
яростных  наскоков  гитлеровцев,  людей не  растерял и  порядок держал.  Все
больше убеждаясь,  что армия отступает не столько  потому, что так уж велико
превосходство  противника  в  технике,  а   во  многом   из-за   собственной
нерасторопности,  неумения распорядиться имеющимися силами, а иногда и из-за
трусости, Гришин при случае беспощадно карал виновных в этом, даже если  они
и были не из его дивизии.
     Поначалу не очень доверяя своим подчиненным,  полковник Гришин в первые
дни войны  часто брался за все сам, считая, что лучшего его и без него никто
ничего не сделает. Он привык работать за троих и через силу, жалея  других и
не  жалея себя,  но  как-то  после  одного  разговора  со  своим  замполитом
Канцедалом Гришин  понял, что порой берет на себя и  не свои  обязанности. -
"Ты подумай,  в дивизии,  кроме тебя,  еще пять  полковников, и  трое из них
после  академии..."  -  вспомнил  он  слова  Канцедала.  Да,  их было  шесть
полковников.  Но  теперь  уже  пятеро.  Сердюченко,  начальник  оперативного
отделения, погиб при бомбежке в  Могилеве. "И любой из них вполне может меня
заменить", - думал Гришин. Корниенко в академии преподавал тактику, полк для
него  не более, как  стажировка; Малинову, слышал,  еще  до  войны  командир
корпуса обещал дать дивизию при первой возможности; Кузьмин артиллерию знает
прекрасно   да   и   тактик    замечательный;    Смолин    воевал   еще   на
империалистической, опытный,  рассудительный; Малых с Фроленковым тоже могут
далеко  пойти,  все данные для этого  у  них есть. Фроленков отлично показал
себя в Испании -  орден  боевого Красного Знамени заслужил. И,  конечно, его
начальник штаба, полковник Яманов - цену себе знает и командиром дивизии был
бы на месте.
     Постепенно полковник Гришин,  видя, что не только у  него болит душа за
дивизию, стал больше доверять своим подчиненным и не лишать их инициативы.
     Теперь главным было  - выйти из окружения, встать в нормальную оборону,
навести в дивизии настоящий порядок.








"МЫ МЕРТВЫМ ГЛАЗА НЕ ЗАКРЫЛИ..."

     К  вечеру  18 июля соединения  20-го  стрелкового корпуса  выходили  на
дальние подступы к Варшавскому шоссе восточнее  Пропойска. На военном совете
в штабе  корпуса было решено прорываться сходу,  не дожидаясь сосредоточения
всех сил корпуса - на это ушли бы целые сутки.
     По данным разведки, от Пропойска до Кричева располагались  главные силы
10-й  моторизованной  и  несколько  отрядов  танков   4-й  танковой  дивизий
противника.  По  шоссе  постоянно курсировали танки  и бронетранспортеры, на
обочинах стояли замаскированные орудия и пулеметы.
     Вечером 18  июля, собрав командиров дивизий, генерал Еремин, медленно и
тщательно выговаривая каждую фразу, сказал:
     -  Прорыв  начнем завтра  с  рассветом.  Учитывая,  что противник не  в
состоянии занять позиции по всему шоссе, а,  как установлено, сильные отряды
держит только в отдельных пунктах, решил:  прорываться будем по-брусиловски,
не  в  одной точке, а в  трех.  Каждая дивизия на своем  участке. В авангард
ставлю  дивизию  Гришина,  слева  -  дивизия  Скугарева,  справа -  генерала
Бирюзова. Прошу к карте.
     Генерал показал  участки  прорыва  каждой  дивизии,  густо  отчертив их
красным карандашом.
     - В  каждой дивизии  иметь сильный авангард, который  мог бы  не только
пробить коридор, но и расширить его по шоссе в обе стороны.
     - Шоссе удерживать? - спросил полковник Гришин.
     -  Задача  корпуса - выйти главными силами  на Сож и  удержать на шоссе
коридор, чтобы по нему  могли  пройти другие  части и  тылы армии, - уточнил
генерал Еремин, - Вам, Гришин, коридор  удержать любой ценой. Назначаю вам в
помощь и для контроля подполковника Цвика.
     Подполковник Исаак Цвик,  помощник  заместителя  командира  корпуса  по
тылу, маленький, худой,  с бледным усталым лицом, сидел на  военном совете в
сторонке, занятый своими думами. Боевым частям пробиться и уйти за Сож будет
все-таки легче, а вот что делать ему со своими тылами и обозами... Услышав о
своем назначении  к  Гришину,  Цвик  немного  успокоился.  Он знал,  что его
дивизия  была в хорошем  состоянии,  да  и  сам  полковник  Гришин смотрелся
солиднее других  командиров дивизии.  Цвик  украдкой  посмотрел на  Гришина:
"Красивый открытый лоб, плотно сжатые губы. Волевой, должно быть. Глаза - то
мягкие, то колючие.  Такой сделает все, как надо. Если он пройдет, то за ним
и мы свои тылы вытащим...".

     - Мальчик! Мальчик, иди-ка сюда!
     Ваня Левков оглянулся - в кустах стоял военный в нашей форме.
     - Ты из этой деревни?
     - Да, скот вот загоняю.
     - Подойди к нам.
     Ваня, оглянувшись, подошел к кустам.
     Стояли двое  с кубиками  на петлицах. Из-за  кустов подошли  еще  трое,
постарше, и с такими же почерневшими от солнца лицами.
     - Немцы есть в деревне?
     - Нет, но в лесу у шоссе их много, в засадах сидят.
     - Сам видел?
     - Видел, как они на деревья залезают.  В танках их много сидит.  Мы  за
ягодами ходили и видели.
     - Давно они здесь? А в деревне точно нет?
     - Да когда уж... Четырнадцатого ночью услышали сильный шум на шоссе, мы
еще спали. Лязг такой страшный. Все утро. Отец  сходил к шоссе - немцы едут!
А у нас в деревне раненые жили,  говорят, что не может  быть, что  немцы.  Я
сбегал к  шоссе  - машины на  Кричев  одна за  другой, и все немецкие, в  их
касках были солдаты.
     - Точно это было четырнадцатого  под  утро? Не спутал? - строго спросил
один из военных.
     - Точно, я запомнил. В деревне они не останавливались, а на другой день
один  немец приезжал  на  мотоцикле.  Страшный  такой,  у  нас  все девчонки
попрятались. А он воды набрал в колодце и уехал. По-русски немного  говорил,
сказал  женщинам,  чтобы  мы  не  боялись  немецких солдат,  они  пользуются
французскими духами и  кушают только курочек.  Весь день тогда они по  шоссе
ехали,  танки, машин  много  прошло.  А  вчера  подъезжала из  леса машина с
нашими, спрашивали, свободна ли дорога на Александровку-вторую. Я им сказал,
что тут кругом немцы, они и уехали обратно.
     Ваня обратил внимание, что один из военных был со шпалой в петлице.  Он
немного  разбирался в званиях,  старший  брат, капитан, служил на  границе в
Прибалтике.
     Всхрапнула лошадь, на которой сидел командир со шпалой в петлице.
     - А хутор Лукьяновку знаешь? Немцы там могут быть?
     - Дорогу знаю. Там можно лесом обойти, место глухое... Дяденьки, я  вот
только коров соберу и мамке скажусь...
     - Мы подождем. Да, мать позови.
     Минут через десять к кустам подошли мальчик и женщина.
     - Мамаша, нам бы надо вашего сына, дорогу показать.
     Женщина опустила голову, теребя платок. Подумала немного, вздохнула.
     - Не надолго бы только... Ваня, смотри...
     - Поднимайте людей, - повернулся к одному из военных командир со шпалой
в петлице.
     Ваня Левков пошел впереди, изредка  оглядываясь. Сквозь кусты и деревья
он видел,  как за ним  вытягивалась колонна  - редкий  строй красноармейцев,
повозки, несколько упряжек с орудиями.
     - Ваня, а за шоссе  сможешь  нас провести к Сожу? -  спросил военный со
шпалой, когда они лесом прошли мимо заброшенного хутора.
     - Смогу, наверное, только всем надо идти тихо.
     Ваня примерно знал, где  могут стоять засады немцев - все эти дни  он с
младшим братишкой ходил к шоссе, будто бы за ягодами.
     Метров  за  двести  перед шоссе, когда лес  стал редеть,  командир  дал
колонне знак остановиться.
     -  Ваня, возьми с собой двоих  бойцов,  сходите к шоссе,  посмотрите по
сторонам и назад.
     - Я лучше один схожу. Их могут заметить, а я тихонечко.
     Ваня  прокрался  к шоссе, внимательно посмотрел по сторонам и вперед на
лес. Никаких  признаков людей  не было, даже посвистывали  птички. На всякий
случай он сбегал на ту сторону  шоссе, дал  круг и  только  тогда вернулся к
колонне.
     - Можно идти, товарищ командир.
     Ваня провел колонну  через шоссе низиной, самым надежным местом на этом
участке трассы, дошел почти до Сожа.
     - Ну, хватит,  сынок, -  остановил  его командир со шпалой, - Дальше мы
сами.  Беги домой, -  погладил  по  вихрам,  - Большое  тебе спасибо,  Ваня,
хороший ты хлопец. Что бы тебе подарить...
     - Я же не за награду, товарищ командир, - обиделся Ваня.
     - Возьми на память, -  сказал командир,  доставая из планшета красный с
белыми полосками шарфик.
     Ваня Левков побежал  назад  к шоссе,  навстречу  ему  ехали  повозки  с
ранеными и  упряжки с орудиями, брели бойцы, не зная, что  жизнью  своей, по
крайней мере, на ближайшие часы или дни, они обязаны этому пареньку.
     Не добежав до  шоссе метров  пятидесяти, Ваня услышал,  как  слева,  не
далее  как  в полукилометре, вспыхнула густая стрельба. Он удачно перемахнул
шоссе, стараясь бежать как  можно быстрее -  бой разгорался  по всему шоссе,
слышны были не  только  выстрелы, но и крики.  И совсем недалеко от дома  он
чуть  не наткнулся на двоих. В нашей форме. Один был  с пулеметом, а  второй
держал ленту. Ваня уже хотел было окликнуть их, как пулемет заработал и пули
- Ваня обмер - летели по выходившей на полянку группе наших же бойцов.
     - Что вы делаете, это же наши!
     Второй номер пулемета оглянулся на вскрик, и Ваня заметил под отворотом
его выцветшей гимнастерки край чужой темно-зеленой формы.
     - Немцы! Переодетые!
     Гитлеровец несколько раз выстрелил из пистолета, но Ваня быстро скрылся
в кустах.. Метров через двести-триста он чуть не налетел еще на одну группу.
Пригляделся - наши.
     - Дяденьки, там два немца переодетых в нашей форме с пулеметом!
     - Где? Далеко отсюда? - спросил боец.
     Ваня показал направление.
     - А ну, беги домой, - перебил его другой красноармеец,  - Мать, небось,
с ума сходит! Как ты тут оказался?
     Ваня  побежал  домой  уже напрямик,  с  ужасом  вспоминая, как над  его
головой свистели пули.
     - Ну, Ванька, мать тебе сейчас и всыплет!  - услышал  он голос младшего
брата, залезая в щель, вырытую возле дома..

     19 июля около полудня капитан Шапошников, только что выслушавший доклад
лейтенанта Шажка,  ходившего  в разведку,  стоял  на пригорке,  поглядывая в
бинокль  на  деревушку  и  лес,  за которым  метрах в пятистах  и  проходило
Варшавское шоссе. Бойцы  батальона капитана Леоненко,  получившие разрешение
отдохнуть, сидели  и  лежали  группами на  обочинах  лесной пыльной  дороги.
Курить, разводить  костры, ходить было категорически запрещено. Все лежали в
траве  под деревьями, поглядывая на палящее солнце, понимая, что  на  прорыв
придется идти только с наступлением темноты.
     Заметив легковой автомобиль, Шапошников подошел к дороге. В вышедшем из
машины  генерале  он узнал командира корпуса генерала  Еремина. Узнал,  но с
трудом. Ввалившиеся,  покрасневшие глаза, на небритом запыленном лице печать
смертельной усталости. Чувствовалось, что генерал давно не спал.
     Шапошников,  представившись,  доложил,  что  выводит  2-й  батальон  на
исходный рубеж для наступления.
     - А где командир полка?
     - Подтягивает третий батальон, левее метров семьсот.
     - Тоже, нашел время... Операцию возлагаю на вас. Задача: пробить брешь,
оседлать шоссе и  занять оборону на том берегу Сожа. Выполните - молодец, не
сумеете - расстреляю... - и вдруг спросил, уже без жести в голосе, устало: -
Это вы мне докладывали утром тринадцатого данные разведки о танках?
     - Да, - тихо ответил Шапошников.
     -  Вы были  недалеки от истины, капитан,  -  генерал  Еремин  вздохнул,
поморщился чему-то своему и пошел к машине.
     "Почему он возложил операцию на меня? - недоумевал Шапошников. - Да еще
через головы командиров полка  и дивизии... Тем  более что задачу на  прорыв
Гришин уже ставил Малинову. Почему такая фраза: "Тоже мне, нашел время...".
     Вскоре подошел  3-й батальон капитана  Горбунова, но  командира полка с
ним не было. Почувствовав по интонации генерала, что операцию  надо готовить
без промедления,  Шапошников вызвал комбатов и поставил  им задачи. Батальон
майора Московского должен был выйти к шоссе на правом фланге и ударить вдоль
него  направо.  На  левом  фланге должен  был  наступать  батальон  из полка
Корниенко и  тоже  ударить  вдоль  шоссе,  на запад.  Батальоны  Леоненко  и
Горбунова должны были наступать в центре и, миновав шоссе, выйти к Сожу.
     -  Степанцев!  -  окликнул  Шапошников  стоявшего неподалеку  командира
химвзвода полка.  - Вам задача: вывести  все спецподразделения полка за Сож.
Забирайте хозяйство Татаринова - и за нами.
     Когда Московский  и  Горбунов  пошли в  свои  батальоны, к  Шапошникову
подошел капитан Леоненко.
     - Товарищ начальник штаба, - устало и со злостью сказал он. - Ничего не
воспринимаю, трое суток не спал.
     Шапошников, посмотрев  на Леоненко, понял,  что тот едва стоит на ногах
от усталости.
     - Хорошо,  я поведу батальон  сам,  -  сказал он, хотя  от  постоянного
недосыпания голова была, как тоже чугунная.
     По  данным  лейтенанта  Шажка,  немцев  на  шоссе  было немного,  но  в
нескольких местах их все  же обстреляли,  а дважды  он слышал шум двигателей
танков.  По  шоссе  медленно  проезжали  взад-вперед  бронетранспортеры,  не
исключено, что были здесь и засады.
     Под вечер в расположение второго батальона по пыльному проселку заехала
легковая   автомашина   с  немцами.   Бойцы,   находившиеся  поблизости,  от
неожиданности  открыли  огонь.  Водитель  сразу  же  выскочил  из-за  руля с
поднятыми  руками.  Оказалось,  что  убитый  пассажир на  заднем  сиденье  -
полковник. Бойцы быстро обыскали водителя, высокого симпатичного блондина.
     - Надо же, бабник какой... - сказал кто-то из бойцов, разглядывая пачку
фотографий, взятых из кармана водителя.
     На снимках с дарственными надписями,  которые  тут  же пошли  по кругу,
были девушки  из  многих  городов  Европы  и -  вперемешку  порнографические
открытки.
     - Кто знает по-немецки? - спросил какой-то боец.
     - Я знаю  немного, - предложил свои  услуги переводчика сержант-связист
Самойленко.
     Но к  немцу уже пробивался, бесцеремонно  отталкивая плечом  окруживших
его любопытных красноармейцев,  переводчик полка Иоффе.  Фотографии  вернули
владельцу. Пленного повели по направлению к штабу полка.
     Не  прошло  и получаса, как  на место расположения батальона  обрушился
артиллерийский огонь.  Снаряды рвались в верхушках деревьев и скоро весь лес
здесь был заполнен дымом. Люди лежали, вжавшись в нагретые за день  сосновые
иголки, и думали, что это, наверное, месть за убитого немецкого полковника.

     Дождавшись темноты, батальон Леоненко с капитаном Шапошниковым пошел на
прорыв. Развернувшись в боевой  порядок  метров на пятьсот по фронту, только
перед самым шоссе батальон наткнулся на небольшую группу автоматчиков. Когда
роты  дружно поднялись в атаку, ведя на ходу беглый огонь из винтовок, немцы
разбежались по сторонам. К шоссе  вышли  спокойно. Справа  и слева  метрах в
пятистах видны были бронетранспортеры за обочинами, а впереди - только лес.
     Подав команду  "Вперед!", Шапошников,  а  за ним и  все роты  батальона
быстро  перемахнули  через  шоссе.  Несколько  сот   метров  цепи,  по  тихо
отдаваемым  командам на ходу собираясь в  колонны взводов и рот, шли  молча,
как вдруг лес осветила яркая вспышка и тут же раздался истошный крик.
     - Что такое? - оглянулся капитан Шапошников.
     Оказалось, что кто-то из бойцов наткнулся в  темноте на  дерево, уронил
бутылку с  горючей смесью, и она почему-то вспыхнула.  Его предсмертный крик
смолк через несколько секунд, вспышка огня тоже быстро погасла.
     Убедившись,  что  противника  вблизи  нет,  Шапошников,  как  это  было
обговорено заранее, приказал Леоненко развернуть батальон  метрах в пятистах
лицом к шоссе, а сам со своим штабом пошел лесом к Сожу.
     Было  тихо,   лишь   где-то   справа  на  шоссе   стрелял  пулемет,  но
чувствовалось,  что  бьет  он не прицельно.  Шапошников  шел быстрым  шагом,
изредка оглядываясь по  сторонам, и когда  минут через сорок лес  неожиданно
кончился,  он, увидев  ленту реки, кустарник за ней и  огромное поле, поймал
себя на мысли, что куда он посмотрит - там наши, немцев нет.
     - Тюкаев, - позвал Шапошников своего помощника, - берите коня и скачите
обратно. Найдите Горбунова,  передайте - пусть идет следом за нами как можно
скорее. Найдите полковника Малинова,  доложите,  что второй батальон перешел
шоссе и развернулся, чтобы обеспечить переход остальных частей.
     Глядя,  как  лейтенант Тюкаев  садится на  лошадь  без седла и как  его
длинные  ноги  болтаются  чуть не  до  земли,  Шапошников  подумал:  "Удачно
проскочили,  просто не  верится...  Если  там  промедлят хотя бы  час, будет
гораздо  хуже.  Немцы  нас,  конечно, уже засекли и поняли, что  прорывается
крупная  часть,  теперь   подтянут  сюда  силы.   Тогда  остальным  придется
прорываться действительно с боем".
     За Сожем, когда рассвело, Шапошников встретил группу командиров и среди
них   своего   однокашника  по  Рязанской   пехотной   школе   подполковника
Тер-Гаспаряна. Тот искренне обрадовался встрече,  но у Шапошникова, хотя  он
тоже рад был встретить друга, настроения вспоминать прошлое не было.
     -  Кричев у  немцев или наш?  Могилев держится? -  спросил Шапошников у
Тер-Гаспаряна.
     - Немцы в Кричеве два дня. Про Могилев не слышал, чтобы оставили. Знаю,
что немцы уже в Смоленске.
     - Да ты что?
     -  Я тоже не верил. А мы вот третий день Пропойск то возьмем,  то опять
сдадим.
     - Ты в какой дивизии?
     - Пятьдесят пятая мотострелковая. Хотя - давно уже просто стрелковая.
     Шапошников услышал густую пулеметную и автоматную стрельбу в том месте,
где  должен был  идти  батальон майора  Московского.  Через несколько  минут
стрельба началась и на участке прорыва батальона полка Корниенко.
     Еще на  подходах к  шоссе майор Московский  вызвал командира  приданной
батареи старшего лейтенанта Похлебаева, своего адъютанта старшего лейтенанта
Воробкина и политрука Андрианова,  и, когда они подошли, устало опустился на
траву.
     -  Как  будем  действовать? Задачу  вы  все знаете, -  майор Московский
сделал  паузу и вдруг  виновато сказал: -  Что хотите  со мной  делайте,  но
командовать батальоном я сейчас  не смогу. Устал смертельно, на ходу сплю...
Брать  сейчас на себя ответственность - значит подвергать риску всю операцию
и жизнь сотен людей.
     Политрук Андрианов,  высокий, худой, с  красными от бессонницы глазами,
после минутного тягостного раздумья предложил:
     -  Может быть,  временно  выберем  нового  командира? - и  поглядел  на
Похлебаева.  Он  знал,  что  в  первом  бою  тот некоторое  время командовал
батальоном.
     - Я согласен, - произнес лейтенант Воробкин, глядя на Похлебаева.
     - Товарищ старший лейтенант, беритесь, - сказал Похлебаеву Андрианов.
     Похлебаев  посмотрел на отрешенно сидевшего майора Московского,  провел
руками по ремню, словно заправляясь, и ответил:
     -  Согласен.  Но  если  вы мне доверяете, то  и  мои  приказы выполнять
беспрекословно. Бойцам об этом говорить  не будем,  и  вообще - если выйдем,
вспоминать  об этом ни к чему. Сейчас надо послать разведку к шоссе. Товарищ
майор, вам лучше быть с первой ротой.
     Выслав  разведку, отделение стрелков, и  не дождавшись  ее возвращения,
Похлебаев  отправил к шоссе вторую  группу, политрука Андрианова со взводом.
Чутко прислушиваясь  к звукам,  он так и не  услышал стрельбы с направления,
куда ушла вторая группа. Стреляли, но  редко  и  где-то  левее. Прождав  еще
полчаса и разозлившись, что обе группы наверняка  уже  перемахнули шоссе,  а
возвращаться боятся,  Похлебаев приказал ротным разворачивать свои взводы  в
боевой порядок, а батарею направил к шоссе по узкой просеке.
     Метров  триста  батальон,  стараясь ступать  тихо, прошел  спокойно, но
когда деревья впереди поредели, и до шоссе  оставалось метров двадцать  - им
навстречу  защелкали  выстрелы. Цепи,  открыв  недружный  огонь из винтовок,
залегли.
     - "Кукушки"!Воробкин, видите? - ложась и  дергая его  за  рукав, сказал
Похлебаев, - Вон на дереве сидит, подлец.
     - У нас же счетверенная установка есть!
     - Ну-ка давай ее сюда, пусть прочешет!
     Минут через пять в беспорядочный треск винтовок уверенно вплелся густой
перестук счетверенной зенитной установки.
     Похлебаев, чувствуя  мстительное удовлетворение, что  с верхушек  сосен
летят во все стороны  не только  щепки - он  видел, как упали  четыре трупа,
выбрал момент после того, как  пулемет  прочесал сосны по второму заходу,  и
громко крикнул:
     - Первая рота - вперед!
     Несколько десятков бойцов плотной массой быстро перебежали шоссе.
     Стрельба с  деревьев  прекратилась, Похлебаев хотел  отдать  приказ  на
бросок  второй роте,  как  вдруг услышал  шум  мотоциклов на  шоссе.  Теперь
перебегать  было  опасно, тем  более что от шоссе лес здесь  стоял  довольно
далеко, метрах в ста.
     - Мотоциклы! Десятка два! - крикнули от шоссе.
     - Пулеметы - на обочину! - дал команду Похлебаев.
     Через пару минут, точно  споткнувшись обо что-то, три мотоцикла летели,
кто вправо, кто влево от дороги на обочины, остальные, частью развернувшись,
открыли огонь наугад.
     Похлебаев  решил  было,  что  бой  с  мотоциклистами  займет  не  более
нескольких  минут,  но  гитлеровцы,  спешившись  и  быстро  организовавшись,
открыли  такой плотный и точный пулеметный и автоматный огонь, что о  броске
через шоссе не могло быть и речи.
     Похлебаев послал один взвод вдоль шоссе, чтобы зайти немцам с фланга, с
той  стороны дороги тоже стали  активнее вести  огонь, но и  гитлеровцы,  не
жалея патронов, прижимали стрелков к земле.
     Время  шло, стрельба, если  и  стихала  на минуту-другую,  потом  опять
вспыхивала с новой силой. Похлебаев  уже прикидывал, как бы поставить против
мотоциклистов  орудия  его  батареи.  -  "Два часа  возимся", - удивился он,
взглянув на  часы.  Бой  явно  затягивался, нужно  было  принимать  какое-то
решение.
     От немцев в стрельбу вплелись очереди крупнокалиберных пулеметов, потом
гулко ударили танковые пушки.
     - Три  танка подошли, товарищ старший лейтенант,  -  крикнул Похлебаеву
подбежавший лейтенант Воробкин.
     -  Марычев! Давай свое орудие на  прямую  наводку к обочине!  - крикнул
Похлебаев и подумал: "На тебя вся  надежда. Если хотя бы один танк подожжем,
то, может быть, и мотоциклисты смоются".
     Георгий  Похлебаев, видя, как с десяток артиллеристов  бегом выкатили и
развернули орудие, как опускается ствол и  одновременно заряжающий  загоняет
снаряд, и, понимая, что быстрее, чем они это делают, делать уже  невозможно,
все же мысленно подгонял: "Быстрее... Быстрее...".
     Наконец, первый снаряд полетел в танк. Второй, третий. - "Торопишься!",
-  хотел  крикнуть  Георгий, но от  четвертого снаряда  передний танк быстро
окутался дымом, через секунду-две левее орудия разорвался снаряд и Похлебаев
увидел, как упал на спину со снарядом в руках  кто-то из расчета.  Еще через
мгновение вспыхнул  второй танк, а уже через минуту, не больше, как-то разом
стихли автоматные  очереди,  а третий  танк, круто развернувшись,  укатил  в
сторону Кричева.
     "Если  сейчас  не  поднимемся,  то  целый  день  пролежим",  -  подумал
Похлебаев и, набрав в легкие воздуха, громко и уверенно крикнул:
     -  Батальон! Вперед! Вперед!  -  и видя,  как из-под деревьев  со  всех
сторон поднимаются и бегут бойцы, поднялся и сам.
     Пропустив  последнюю  упряжку  с  орудием,   которая   пронеслась,  как
сумасшедшая, он в три прыжка последним из батальона перескочил шоссе.
     Через  триста метров, когда бойцы разобрались  по взводам и отдышались,
Похлебаев дал команду "Стой!".
     Посчитав своих людей, ротные  доложили майору Московскому, а тот сказал
Похлебаеву,  что  убитых   в  батальоне  всего  пятеро,   но  раненых  около
пятидесяти.
     "Будем считать, что еще раз повезло", - устало подумал Похлебаев.


     На  берегу Сожа большая группа саперов рубила лес на переправу. Человек
тридцать подносили бревна, а остальные,  перекинув через реку стальной трос,
перетаскивали по дну орудия.
     Из леса к  реке подходили все новые группы запыхавшихся бойцов, многие,
не раздеваясь, бросались в воду и плыли на тот берег.
     Шапошников и Васильчиков,  отвечавшие за порядок  на переправе, громче,
чем обычно, подавали команды растерявшимся после прорыва  группам, то и дело
подходили  от  одной  к другой, что-то объясняли,  кого-то торопили, кого-то
осаживали - из-за шоссе с каждой минутой нарастал поток людей и техники.
     Политрук саперной роты  771-го полка  Сергей Моисеев, высокий, худой, с
охрипшим голосом, подгонял своих саперов, которые и без того валились с ног:
     - Ребята! Давай скорее, мост нужен срочно!
     Надо было придумать,  как и чем забивать сваи для  моста, но в суматохе
ничего не приходило в  голову. Пока орудия перетаскивали по дну тросами,  но
как быть, когда соберутся автомашины? А они уже выскакивали из леса одна  за
другой на бешеной скорости, резко тормозили у самой воды, шофера выскакивали
из машин и, сломя голову, бежали к реке.
     - Куда вы? Стойте!  Стойте! -  услышал Шапошников пронзительный женский
крик. Это была Аня, машинистка штаба полка.
     Девушка бегала вдоль берега, громко кричала,  стыдила шоферов, которые,
бросив свои машины, переплывали Сож.
     "Надо же, возвращаются, - удивился Шапошников. - Вот  так  девчонка!" А
через несколько минут, бросив взгляд в сторону сгрудившихся  левее переправы
машин, Шапошников увидел, что  они колонной выстраиваются к переправе, а Аня
что-то  докладывает   группе  командиров-артиллеристов,  которые  руководили
перетаскиванием орудий тросами.
     К Шапошникову подошел лейтенант Степанцев:
     -  Все спецподразделения полка переправлены,  товарищ  капитан.  Только
кухню утопили.
     - Кухню...  Мы вот машину с  документами полка  никак не  вытащим, -  с
досадой сказал Шапошников.
     Лейтенанту  Степанцеву,   хотя  с  ним  и  был  большой  обоз,  удалось
проскочить шоссе едва ли не  удачней всех. Получив от Шапошникова  приказ на
прорыв, Степанцев, пока выстраивал и подтягивал обоз, а набралось  несколько
десятков  подвод  и  не  менее  двухсот  человек,  потерял  брешь, в которую
проскочил батальон Леоненко. На подходах  к шоссе Степанцеву попался  бешено
мчавшийся  навстречу грузовик  с  незнакомым капитаном на подножке: - "Куда?
Там  немцы!".  Почти  следом за машиной показался немецкий броневик, встал и
начал  неторопливо  и  густо  поливать  свинцом  все, что видел перед собой.
Повозки  шарахнулись,  прячась  за  кустами,  замерли, люди  минут  тридцать
пролежали, не поднимая  головы. Когда броневик,  наконец,  уехал,  Степанцев
снова  построил свою  колонну,  прислушался,  где на шоссе  стрельба  стояла
пореже, и дал команду двигаться туда.
     Подобравшись по-пластунски  к обочине, он, посмотрев направо и налево -
ни немцев, ни  их танков не было видно,  - махнул  рукой  первому  ездовому.
Повозки одна за другой с грохотом  перескочили  через  шоссе,  рядом с  ними
торопливо, озираясь по сторонам, перебегали бойцы.
     Степанцев догнал голову  колонны, когда она углубилась в лес. Скоро он,
немало удивившись, встретил в лесу старика.
     - Дедушка! Как лучше выйти к Сожу? - спросил его Степанцев. - Выручай!
     Старик, встрепенувшись и весь как-то собравшись, бодро сказал:
     - А давайте провожу! Там ваши переправляются, я покажу.
     И   старик,   назвавшись   Степанцеву   дедом   Прокопом,   без  всяких
происшествий,  лесом,  выбирая, где  погуще, вывел всю  их колонну  прямо  к
переправе за каких-то полчаса.
     -  Ну, дедушка, спасибо! Век вас не забудем, - пожал ему Степанцев руку
на прощанье.

     Часам к четырем  дня после новой яростной вспышки стрельбы поток людей,
автомашин  и  повозок  снова  усилился,  и   капитан   Шапошников,  узнав  в
подъехавшей  "эмке"  Гришина, Канцедала, Яманова  и Смолина, быстро  пошел к
машине.
     Полковник Гришин вышел из машины, махнул шоферу, чтобы ехал к переправе
и пошел навстречу Шапошникову.
     - Как тут дела? - здороваясь за руку, спросил Гришин.
     -  Переправились два  батальона  нашего  полка, а Леоненко  оставил  на
подступах к шоссе с нашей стороны, как было приказано.
     - Не видел я их, - удивленно бросил Гришин.
     -  Левее  переправился  батальон  409-го  полка,  -   продолжал  доклад
Шапошников, - сейчас переправляем батарею артполка Смолина.
     - Где у тебя замполит?

     - На той стороне Сожа, проверяет оборону в батальоне Горбунова.
     - А Малинов где? - спросил Гришин.
     -  Полковник   Малинов  на   той   стороне   шоссе,   выводит   тыловые
подразделения. Я послал  за  ним  лейтенанта Тюкаева, -  ответил Шапошников,
стараясь говорить увереннее.
     На самом  деле все тыловые подразделения  полка вышли  и за шоссе могли
остаться  только  мелкие группы полка,  которые по каким-то причинам отстали
или заблудились.  Сказать  прямо, что  он  не  знает,  где сейчас  полковник
Малинов и  чем  он занимается, Шапошников  не мог  - боялся подвести  своего
командира.
     - Назначаю временно  командиром  полка,  - неожиданно сказал  полковник
Гришин и, глядя  на  переправу и  на  плывущих  по  реке  бойцов  и лошадей,
спросил: - Кто придумал тросами перетаскивать орудия?
     - Политрук саперной роты Моисеев организовал.
     - А почему мост бросили строить?
     - Сваи забить не смогли. Течение сильное. Да и нечем забивать. А вы как
прошли шоссе, товарищ полковник, все нормально?
     -  "Прошли",  пролетели!   Выкатили  орудия  на   шоссе,  как  дали  по
сторонам... Трофим Григорьевич, - позвал Гришин полковника  Смолина,  -  как
тому лейтенанту фамилия, что три танка подбил?
     - Лебедев, Иван Тихонович.
     - Вот  он все и  сделал. Сначала  подавил минометную  батарею, а потом,
когда остался  один из  расчета, сумел  поджечь три танка.  Смолин!  - снова
повернулся к нему Гришин. -  Не  забудь на него  наградной лист написать.  Я
буду  в  Христофоровке.  Как  только  батальон  связи  Лукьянюка  выйдет   -
немедленно его ко мне, - сказал он  Шапошникову, - а пока связь ко мне пусть
твои протащат. Кто там у тебя, Денисенко, кажется?
     - Не хватит провода, товарищ полковник, - ответил Шапошников, - далеко.
     Гришин ушел на переправу, а Шапошников, глядя на толпившихся там людей,
упряжки с орудиями и автомашины, задумался: "Что же, в самом деле, случилось
с Малиновым? И Тюкаев что-то долго не возвращается...".

     Лейтенант Вениамин  Тюкаев, посланный Шапошниковым разыскать полковника
Малинова, выломал сосновый сук вместо уздечки и уверенно забрался на обозную
лошадь без седла.
     Тюкаев спокойно  переплыл на  лошади Сож,  не  встретив ни  одной живой
души, проехал сосновый лес и уже увидел за деревьями ленту  шоссе, как вдруг
услышал сзади:
     - Рус! Иди сюда!
     Один из троих немцев, в  полный рост  стоявших под соснами, призывно  и
весело махнул к себе рукой.
     Тюкаев, будто его ошпарили кипятком, ткнул суком в бок лошади и она тут
же  рванулась вскачь. Сзади  хлестнули  автоматные  очереди и лошадь, словно
споткнувшись,  полетела  наземь. Тюкаев через  ее голову  упал  на  середину
шоссе, быстро скатился в кювет и, не глядя под ноги, побежал через кусты. На
шаг он перешел  через несколько минут, когда заметил  справа наше  орудие  и
группу бойцов.
     Полковника Малинова ему удалось  найти довольно быстро. Тюкаев доложил,
что  2-й батальон перешел  шоссе  и  занял оборону,  где  ему  было указано.
Малинов дал ему свою "эмку", Тюкаев быстро съездил в батальоны Московского и
Горбунова, уточнил задачи на прорыв и вернулся.
     - От машины никуда  не уходить, я скоро вернусь, - приказал ему Малинов
и куда-то ушел.
     Незаметно  наступила ночь  и  в  расположении частей,  которые  еще  не
перешли шоссе - в артполку майора Малыха - вспыхнула беспорядочная стрельба:
действовали немецкие диверсанты.
     Лейтенант Тюкаев до  рассвета ждал своего  командира  полка, как  ему и
было приказано, а когда стало совсем светло, они с адъютантом  командира все
же решили ехать его искать. Через несколько сот метров их машину обстреляли.
Тюкаев, адъютант и водитель едва успели выскочить, и убежали в лес.
     У Александровки - 1-й Тюкаев снова встретил полковника Малинова. Он был
хмурым, на лице - печать бессонной ночи.
     - Где машина, Тюкаев?
     - Немцы сожгли, товарищ полковник.
     - Почему не оставались на месте, как я приказал?
     - Вы же впереди, а мне кого ждать, немцев? - с обидой ответил Тюкаев, -
Мне с  вами, товарищ  полковник? -  спросил он, видя, что Малинов садится  в
броневик.
     - Мне самому тесно, - со злостью ответил он, захлопывая дверь.
     Броневик медленно поехал по направлению  к  шоссе, а Тюкаев и адъютант,
молоденький младший лейтенант, который  тоже не получил  никаких приказаний,
постояв немного, пошли  к группе командиров, которые, собираясь  перекусить,
расположились под соснами.
     Встретив  среди них знакомых - капитана Лукина, начальника штаба 409-го
полка,  лейтенанта  Терещенко  с  батареей  и лейтенанта  Агарышева  с парой
похлебаевских орудий - Тюкаев решил держаться с ними.
     Минут  через  пятнадцать  на  них  пошли  в  атаку  немцы  -  пехота  с
несколькими танками,  машин  пять-шесть.  Танки  быстро загорелись, подбитые
батареей  Терещенко, и, воспользовавшись этим, капитан Лукин поднял людей  в
контратаку. Все быстро побежали к шоссе.
     Тюкаев осколком  мины  был легко ранен в ногу,  но продолжал бежать, не
обращая внимания на боль. Сзади загорелся лес,  начали рваться оставленные в
машинах  боеприпасы,  колонна которых стояла  на просеке. Пожар, раздуваемый
ветром, охватил, казалось, весь лес.
     Тюкаев,  задыхаясь,  бежал  вслед  за  упряжками   с  орудиями  батареи
Терещенко, пока,  совсем  не обессиленный,  не  упал перед самым шоссе. Мимо
проносились повозки, пробегали люди, беспорядочно стреляя по сторонам.
     К  месту  прорыва  подошли  еще  несколько  немецких  танков. Они щедро
поливали свинцом людей, большими группами выбегавших из горящего леса.
     К реке Тюкаев вышел часа через два. Там он, удивившись и обрадовавшись,
встретил Терещенко, который руководил переправой своих орудий.
     - Вышел?  - спокойно спросил  он Тюкаева. - А я видел, как  недалеко от
тебя мина разорвалась. Думал - конец тебе.
     -  Я сгоряча  и  не  почувствовал, что ранен. А тут  что-то  в  сапогах
хлюпает...
     - Мы с Ивановым как шоссе  перемахнули  на конях - на  танк напоролись.
Бил он с просеки,  как нас не задел  - не знаю.  Кони, молодцы, вынесли.  Ни
одного орудия не потеряли.
     -  Если бы не ты, Борис,  всем бы нам крышка, - сказал Тюкаев. - Как ты
ухитрился те танки так лихо подбить?
     - Так  сзади нас гаубицы стояли, полка Малыха, стреляли по шоссе. Немцы
весь огонь на них перенесли, тут мы свои сорокапяточки подкатили и - в упор,
из-за  деревьев.  А  видел,  как  Агарышев  целую роту  пьяных немцев накрыл
шрапнелью? Вот он на самом деле и спас нас: пехота опаснее. В упор почти шли
- на пушки в контратаку! С десяток спаслось, не больше.
     - А я сам бы и не вышел ни за что, - устало перебил его Тюкаев, - Когда
вы проскочили,  дождался,  как танки уйдут  на заправку,  потом  и  побрели,
человек двадцать нас было. У поля с гречихой на автоматчиков напоролись, тут
я совсем идти не  могу, ладно хоть Кадушин,  взводный  из  батальона  связи,
помог...
     За  Сожем  Тюкаев нашел  Шапошникова,  кратко доложил  ему о всех своих
действиях и узнал, что через шоссе пробились все три батальона их полка, обе
артбатареи и обоз.
     -  Молодец,  к ордену Красного  Знамени  представление  подготовлю,  за
обеспечение  вывода  полка  из  окружения,  -  сказал  Шапошников Тюкаеву  и
отправил его отдыхать.3
     А  полковника  Малинова  все  еще  не  было.  Из-за  шоссе  то  и  дело
прорывались мелкие группы отставших бойцов, но полковника Малинова не было и
с ними.  Две  группы разведчиков,  посланные  Шапошниковым  для его розыска,
вернулись ни с чем.

     497-й  гаубичный артполк майора  Ильи  Малыха на подступы к Варшавскому
шоссе  вышел  в  полном составе.  Вся матчасть  была еще цела,  но за полком
тянулся большой обоз с ранеными. Посоветовавшись со своим замполитом старшим
политруком  Николаем   Ивановым,  Малых  решил   часть  раненых  -  тяжелых,
нетранспортабельных, а  таких набралось  130 человек, - оставить в  одной из
лесных деревушек на  попечение местных жителей. Рисковать  их жизнями он  не
имел права, да и обоз с ранеными сковывал полк.
     С ранеными остались фельдшер Гоев и санинструктор Маличев. Остались, не
зная,  что  их  ждет,  и  не  представляя,  что  они  будут делать  с  таким
количеством раненых...
     Сам  майор  Малых  накануне  тоже был ранен. В ногу, осколком бомбы.  К
счастью, легко, но вне машины передвигаться мог только на костылях, которые,
к его  удивлению,  оказались в санчасти - везли их  из самого Мурома.  Малых
знал,  что прорыв через шоссе будет  19-го, но  весь день 18 июля он не имел
связи со штабом дивизии. Полку нужна была конкретная задача, а ее не было.
     Полк развернулся  в боевые порядки примерно  в 3-4 километрах  севернее
шоссе и как магнит, во всяком случае, больше, чем пехота, притягивал на себя
внимание  противника.  То  и дело  расположение полка  бомбила  гитлеровская
авиация,   несколько  раз   обстреливала   артиллерия,   а   просачивающиеся
автоматчики беспокоящий огонь вели со всех сторон.
     Майор Малых нервничал.  На  КП  полка собрались  командиры  дивизионов,
начальники  их штабов, ждали приказаний. А  он  не  знал, что  сказать своим
подчиненным.  Разведчики были посланы во все стороны - надо  было установить
связь  с  соседями,  штабом дивизии, но шло  время, а ни  одна  из  групп не
возвращалась.
     -  Когда я  буду знать обстановку? - с  трудом сдерживая гнев,  спросил
Малых своего помощника по  разведке старшего  лейтенанта Сонина.  -  Сколько
можно ждать?  Плохо работаете! Я не могу принять решения, не зная обстановки
и не имея связи! Немедленно лично поезжайте куда хотите,  и чтобы через  два
часа я знал, какую задачу должен выполнять полк.
     Старший   лейтенант   Михаил  Житковский,  начальник  штаба  дивизиона,
невольно подумал, что таким бледным и растерянным он своего командира еще не
видел, и не слышал,  чтобы  тот говорил когда-нибудь  таким тоном.  "Значит,
дело  совсем плохо",  -  решил  Житковский.  Он догадывался,  что вскоре  им
придется пережить что-то гораздо  более страшное, чем  то,  что было до  сих
пор. Вся атмосфера на КП была какой-то тягостной. Он  вообще впервые слышал,
чтобы  их  командир  не  знал, что  делать. И  понимал его: полк  постепенно
выбивает  авиация  и  артиллерия, а  задачи  нет,  куда  им  вести  огонь  -
неизвестно. Не в белый же свет, все-таки гаубицы. Двигаться, стоять  и ждать
ли - ничего не  известно.  Снарядов еще  много, но горючего почти не было, а
без него полк просто мишень для авиации.
     Старший лейтенант  Сонин через два  часа не вернулся. Прибежавший боец,
который  ездил с ним, рассказал, что машина напоролась на  засаду,  водитель
убит, а сам Сонин  ранен и,  наверное,  попал в плен. Спасти его или  помочь
Сонину отбиться боец не сумел: немцев было много.
     Только в первой половине дня 19 июля посыльный майора Малыха наконец-то
разыскал штаб корпуса. Письменное распоряжение командира корпуса посыльный в
полк доставил без приключений.
     "Дать огневой налет по участку шоссе  южнее Александровка  1-я, - читал
майор  Малых, -  где скапливаются пехота и  танки противника,  не  менее 700
снарядов. После  огневого налета  взорвать материальную часть и автомашины и
выходить  из окружения в пешем строю по  маршруту  корпуса, форсировать реку
Сож и на противоположном берегу реки разыскать свою дивизию".
     Майор  Малых задумался.  Теперь вроде  бы  хоть что-то  стало  ясно. Но
израсходовать сразу семьсот снарядов! Тогда  у  него на орудие останется  не
более  пяти-шести. И как это - уничтожить  матчасть! Своими  руками  гробить
полк? Это невозможно. Надо постараться вывезти орудия, или, по крайней мере,
спрятать в лесу.
     Около двух  часов с небольшими перерывами полк вел  огонь по  заданному
участку шоссе,  обеспечивая прорыв частей дивизии и корпуса. Когда почти все
снаряды были  израсходованы,  майор  Малых  приказал  командирам  дивизионам
Прошкину и  Гусеву  снять  замки  с  орудий  и  надежно укрыть их в лесу,  а
дивизиону капитана Найды - быть в готовности к переходу шоссе с материальной
частью:  у него горючего для  тракторов и автомашин  было побольше.  "Вполне
компромиссное  решение,  -  подумал майор Малых, вспоминая приказ  командира
корпуса, -  но  где  же наши из дивизии, где Гришин? Третий день  не вижу  и
никакой связи с ним...".
     Стрельба  вдоль  шоссе  шла около двух часов и майор Малых  все  больше
беспокоился:  пройдет ли  его разведка через  шоссе, выполнит  ли  задание -
найти  за  Сожем  командира дивизии.  "Если  даже и  найдут  брешь,  то  где
гарантия,  что  немцы ее  не  закроют,  пока  мы подтягивается  к  шоссе,  -
беспокоился Малых, - да и вернутся ли разведчики вообще..."
     От  усталости  и напряжения  майор Малых  задремал, сидя  под  деревом.
Третья ночь без сна, голова раскалывалась от боли, сознание  не воспринимало
ни отдельных выстрелов,  ни разрывов снарядов  и мин, то и дело залетавших в
расположение полка. Даже боли от раны Малых уже не  чувствовал  или привык к
ней,  поэтому,  когда  его  разбудили  и  он  увидел  перед  собой  младшего
лейтенанта  Смяткина и  сержантов Аленина и Кострикова,  которых  посылали в
разведку за Сож, то подумал, что они ему снятся.
     - Командир дивизии полковник Гришин  приказал...  - слушал Малых доклад
Смяткина.
     - Вы его видели? Где? - перебил его Малых.
     -  За  Сожем,  товарищ  майор. Приказал,  что если  горючего добыть  не
представляется  возможным, то  подорвать материальную часть, а личный состав
вывести  в  расположение  дивизии с  форсированием  реки  Сож  на  подручных
средствах. Сказал, что лично будет нас встречать, указал место и время.
     -   Ну,  ребята,  -   с  облегчением  сказал  майор  Малых,  -   вы  не
представляете,  что вы сделали для полка. Проход  разведали?  Как вы  вообще
прошли? Полк пройдет?
     -  Пройти  можно, если  пойдем  дружно и в  темноте, - уверенно ответил
младший лейтенант Смяткин.  - Там, где  мы шли, видели  всего  два  танка  и
бронетранспортер, а пехоты не было совсем. Полк пройдет.
     -  Николай  Константинович,  -  Малых  повернулся  к  своему  замполиту
Иванову, который еще не  знал,  что он  с  16 июля  не замполит,  а комиссар
полка, - Поднимайте  людей.  Через час -  готовность к движению.  Командиров
дивизионов ко мне.
     В ночь  на 21 июля полк майора  Малыха перешел шоссе и  вышел к Сожу  в
месте, указанном  полковником Гришиным.  Дивизион капитана Найды  вывез семь
орудий, все,  что  были  перед прорывом, другие два дивизиона  оставили свою
матчасть в лесу за шоссе, надежно ее замаскировав.
     Переход  через шоссе прошел вполне благополучно. Немцы вели по  колонне
только  редкий и  неприцельный минометный  огонь  да то  и дело  прочесывали
обочины  шоссе  густыми  трассирующими  очередями, которые,  как  светлячки,
медленно гасли в лесу.

     Утром  19  июля  на  подходах  к  Александровке  1-й  колонна автомашин
батальона  связи  капитана Федора Лукьянюка  оказалась  разрезанной  надвое.
Забарахлил  мотор в  машине начальника штаба батальона лейтенанта Волкова и,
пока  его  смотрели, головная часть колонны скрылась из  виду. После ремонта
этой машины остальная часть батальона, выехав на развилок проселочных дорог,
повернула в глубь леса и вскоре оказалась у  деревни, где скопилось  большое
количество людей, лошадей и техники.
     С лесной высотки по  этому скоплению редкий, но убийственный огонь вела
минометная батарея  немцев.  Кто-то из командиров послал на высотку пехотную
роту, а когда наши бойцы вернулись, рассказывая, что минометчиков перекололи
штыками,  лейтенант Волков приказал колонне уйти в редкий  сосновый лесок за
деревней, а сам пошел искать комбата, чтобы уточнить маршрут движения.
     Радиотехник  батальона  лейтенант  Андрей  Червов,  высокий,  с тонкими
чертами лица симпатичный парень, воспользовавшись остановкой, решил заняться
ремонтом  двух радиостанций. Обычно возиться  с радиодеталями он мог часами,
но  от  жары и  бессонной ночи Андрей быстро задремал. Он очнулся от близких
разрывов,  быстро  выскочил  из машины и в три прыжка  оказался в  ближайшей
наскоро  вырытой щели.  Там уже  сидели  несколько человек,  и он  с  трудом
втиснулся  между  ними.  Из густого  ельника методично, снаряд  за снарядом,
стрелял  легкий  танк,  совершенно  не обращая внимания на  все  учащавшиеся
винтовочные выстрелы в ответ.
     Андрей Червов,  видя вокруг убитых,  не  успевших вовремя спрятаться, и
слыша   стоны   раненых,   чувствовал,   как   постепенно   страх  сменяется
ожесточением. Услышав команду старшего лейтенанта Афонина, командира штабной
роты, он  вместе со всеми выскочил из щели и бросился к дороге. Длинный веер
пуль заставил  всех залечь. Андрей, чувствуя у себя  на  лице  муравьев,  но
боясь пошевелиться,  все плотнее вжимался в землю, ощущая, как  в нескольких
метрах впереди в землю вонзаются пулеметные очереди.
     Во время  паузы  Андрей ползком вернулся  в щель. Тишина стояла минуту,
слышно было только, как кто-то  стонал. Потом  Андрей увидел, как из сосняка
поднялся немец  и махнул рукой:  "Рус!  Сдавайс!".  Он согнулся  в  пояс  от
чьей-то меткой пули.
     В танке снова заработал  пулемет.  Сзади послышался  шум мотора, Червов
оглянулся - ехали два наших броневика. Подойдя к танку метров на двести, они
повернули назад, не сделав  ни  одного выстрела.  Немец  из  танка продолжал
стрелять.
     Лейтенант Червов  заметил, как  в полуторку, стоявшую на другой стороне
дороги, залез немец, попытался  завести мотор,  но через минуту вывалился из
кабины - стреляли по нему сразу человек десять.
     Часа через два, когда у немцев кончился боезапас, танк уполз. В сосняке
вставали с  земли, не глядя друг другу в глаза: было стыдно, что один  танк,
издеваясь, держал под обстрелом и заставил лежать не одну сотню людей.
     - Заводи! - услышал Червов команду начальника штаба батальона.
     Заработали  двигатели  нескольких десятков автомашин,  и  гарь  бензина
быстро перебила запахи леса и пороха.
     - Червов!  - услышал  Андрей.  - Берите двоих  бойцов,  любую  повозку,
соберите раненых и догоняйте машины. Мы больше ждать не можем, каждая минута
на счету.
     Пока Андрей  с двумя  бойцами грузили раненых на повозку, а их пришлось
собирать по  кустам и щелям,  машины уехали далеко, и все попытки догнать их
оказались тщетными. В повозке же было восемь человек  раненых, и что  с ними
делать - Червов не знал.
     Снова показалась развилка. "Куда же ехать?  - остановился Андрей. -  Да
где же оно, это шоссе? Сколько ни едем - все лес..."
     Из-за поворота  показалось  несколько  конных,  а  за  ними  упряжки  с
орудиями.
     -    Кто    такие?   Куда?    -   осаживая   коня,    спросил   молодой
капитан-артиллерист.
     Червов ответил и добавил:
     - Там нас только что танк  обстрелял, куда вы едете. Наверное, уехал на
заправку, но может вернуться.
     - Пусть попробует, разобьем вдребезги, - зло ответил капитан и хлестнул
плеткой коня.
     "Приехал бы ты к нам вовремя, посмотрели  бы, каков ты в  деле,  а то -
"вдребезги!", - подумал Андрей.
     Мимо быстро проезжали упряжки с орудиями, Андрей смотрел на них и никак
не мог понять: неужели он заблудился и отстал от своих? Ему казалось, что он
едет к шоссе, но  почему тогда  артиллеристы едут ему навстречу? - "Все-таки
заблудился. Нет, лучше ехать  за ними. Может быть,  они  едут вдоль  шоссе и
ищут брешь?"
     Червова догнали повозки с ранеными, и он закричал:
     -  Товарищи! Возьмите  заодно  наших  раненых.  Есть  тяжелые,  еле-еле
перевязаны.
     -  Из  какой  части?  -  спросил  свесивший   с  повозки   ноги  хмурый
военфельдшер средних лет.
     - Батальон связи.
     - А у нас артполк. Вези к своим, нечего путаницу создавать.
     - Да  куда я с ними? - "И их не довезу, и сам погибну в этом лесу..." -
испугался Андрей. - Кто у вас старший? - закричал он.
     - Я старший, - ответил со следующей повозки пожилой капитан с эмблемами
медика в петлицах. - Чего вы хотите?
     - Прошу принять у меня раненых, - стараясь  сдерживать  волнение, начал
Андрей, - есть в тяжелом состоянии. Я не медик и могу их не довезти.
     -  Пристраивайтесь  в  колонну. Раненых  сдайте  девушке,  вон  на  той
повозке, - показал военврач, обернувшись.
     Андрей  передал  раненых  и  пристроился  со  своими  двумя молчаливыми
бойцами к пешему  строю, успокоившись, что  теперь, по  крайней мере, думать
надо только о себе. Он был с людьми, и если погибнет, то вместе со всеми это
было не так страшно и обидно.
     Как  выяснилось,  артиллеристы  действительно  заблудились  и  всю ночь
ходили  вдоль шоссе,  то  останавливаясь,  то снова  передвигаясь. Только на
рассвете они вышли к шоссе, и сразу же пошли на прорыв.
     Немцы словно ждали  их колонну и обрушили на нее точный сосредоточенный
огонь  из танков и минометов, стоявших  воль  шоссе.  Колонна развернулась к
бою,  пехотинцы  и  повозки  схлынули назад, а  артиллеристы, сняв орудия  с
передков,  покатили их  на  прямую  наводку.  От снарядов  ломались деревья,
летели  сучки и листья,  везде слышались команды, крики, стоны,  матерщина и
выстрелы, а Андрей, в  самом начале  боя упавший  лишь метрах в  двадцати от
кювета  и оказавшийся  в  мертвой зоне,  видел башни танков  за  обочиной  и
удивлялся, что все снаряды и пули летели над ним и за него.
     И справа, и где-то подальше слева дымили танки, а один шел вдоль шоссе,
развернув  башню и  густо поливая  лес  из пулемета,  как вдруг  дорогу  ему
преградила огромная сосна,  подпиленная двумя  смельчаками у  самой обочины.
Андрей Червов  посмотрел туда, откуда падала сосна, и  увидел там еще троих.
Они лежали ничком, недвижимые.
     Услышав передаваемую по  цепи команду "Прорываться под огнем!", Андрей,
сжавшись  в комок, приготовился перебежать  шоссе  за первым же  бойцом.  За
шоссе стеной  стоял спасительный  лес, был он так близко, что казался  всего
лишь  в нескольких метрах, а там, в кустах, за деревьями - спасение. Чуть ли
не через разрывы мчались упряжки  с орудиями, с грохотом перескакивая шоссе,
и ездовые, нахлестывая и без того разъяренных, вспененных лошадей, гнали их,
не разбирая дороги прямо в лес.
     Улучив  момент,  когда вслед  за снарядом, выбившим фейерверк  огненных
брызг из каменного покрытия шоссе, ударила  и смолкла  пулеметная очередь из
танка,  Андрей  в три  прыжка бросился в  противоположный  кювет. Неподалеку
вповалку  лежали  трупы  женщин в  разноцветных  платьях.  На  груди молодой
женщины лежал мертвый годовалый ребенок. Этих беженцев, наверное, расстрелял
какой-нибудь немецкий летчик, а может быть и солдаты  с автомашин, спешивших
на Кричев.
     В сотне метров от шоссе лес обрывался поляной,  которая простреливалась
немцами  из  пулеметов  и  танковых  пушек.   Андрей  видел  на  бегу,   как
развернулись  перед  поляной несколько наших орудий, прямой наводкой ударили
по  танкам, торчавшими стволами с  опушки, а по полю, метров триста шириной,
бежали врассыпную  люди, мчались упряжки,  повозки, машины. Среди них  то  и
дело рвались мины, кто-то падал, иные лошади, как подкошенные, летели, ломая
шеи, но  следом  бежала  масса,  которую  уже  ничто  было  не  в  состоянии
остановить, даже артиллерийский огонь в упор.
     За поляной начинался плавный спуск к реке,  покрытый  лесом, уже  можно
было идти шагом да и бежать больше не было сил. Лейтенант Червов,  видя, как
люди,  шатаясь, падают  кто куда и чувствуя, что  не хватает  больше дыхания
даже идти - ломит зубы и распирает грудь, упал у куста.
     А  прорвавшиеся через шоссе, выйдя  к реке, кто  раздевшись, а кто  и в
обмундировании,  вплавь  преодолевали  последний  рубеж  до  своих.  По реке
огромной массой плыли люди, лошади с сидящими на них ездовыми, и среди всего
этого скопища  изредка рвались  мины  и многие из тех, кто прорвался, прошел
самое страшное, наверное уже радуясь в душе, еще погибали в последние минуты
перед спасительным берегом.
     Лейтенант Червов вместе со всеми переплыл реку. Отдышавшись и  все  еще
не  веря,  что  он живой, и  боясь случайной  пули  или мины,  он не поверил
сначала  своим ушам, услышав  впереди  знакомый голос их комбата -  капитана
Лукьянюка. Чувствуя, как сердце заколотилось от радости, Андрей догнал людей
и закричал:  "Товарищ  капитан!",  -  еще не зная,  что именно он будет  ему
докладывать.
     - Червов? Ну  вот, а  мне старший  лейтенант  Кадушин доложил, что  вас
разметало в куски на шоссе. Молодец, что живой.
     Андрей пошел следом за комбатом с чувством, будто  он идет домой  после
долгой поездки,  и капитан Лукьянюк,  батальонный врач  Шестаков  и  старший
лейтенант Кадушин, который поторопился  объявить  его погибшим, казались ему
сейчас самыми родными людьми...
     Капитан Лукьянюк  приказал построиться батальону, пересчитал  людей. Из
окружения вышло чуть больше половины.
     -  Кто-нибудь знает,  что  случилось  со старшим сержантом  Шмониным? -
спросил Лукьянюк.
     - Он еще под  Чаусами  пропал,  товарищ капитан,  -  ответил  кто-то из
строя.
     - Жаль, - ответил Лукьянюк.
     Старший  сержант  Павел  Шмонин  был одним  из  лучших  специалистов  в
батальоне связи.4
     Командир и комиссар 624-го стрелкового полка Максим  Никифорович Михеев
к Варшавскому шоссе вывести сумел лишь остатки двух батальонов. Но зато люди
в них были познавшие не только смерть товарищей и унижение отступления, но и
радость  победы над врагом, и свое превосходство  над ним. Остались наиболее
крепкие  физически  и  духом  бойцы,  и   едва  ли  эти  батальоны,  с  роту
численностью каждый,  были  намного  слабее тех, что вступали в свой  первый
бой, если учесть накопившиеся в людях опыт и злость.
     Михеев, на несколько часов отстав от  передовых  частей дивизии, слышал
перемещавшийся  вдоль шоссе шум  боя, и, не имея на  марше связи  со  штабом
дивизии, выслал к  шоссе разведку.  Люди вернулись через  полчаса: "Сплошной
гул танков!".
     -  Товарищ  командир, -  обратился  к Михееву лейтенант Иван Дзешкович,
командир  минометной роты, - разрешите  я со своими ребятами схожу. Не может
быть, чтобы совсем невозможно пройти.
     - Ступай, Иван. На рожон  не  лезь.  Разведаешь  и  - назад,  - ответил
Михеев и задумался: "Что будем делать,  если брешь не найдем... Завтра немцы
вообще все шоссе закроют. За ночь надо обязательно пройти..."
     Дзешкович вернулся через три часа.
     - Подошел к шоссе поближе, -  рассказал он Михееву, - и что вижу: стоит
танк на домкратах, гусеницы крутятся -  лязг страшный! И бьет из пушки, куда
ни попадя. Ведь просто издеваются над нами!
     - Сколько ты прошел вдоль шоссе, - спросил Михеев.
     - Метров триста-четыреста. На той  стороне за обочиной видел два танка.
Голоса слышал. Даже на губной гармошке играют, гады... Наших в  кустах много
лежит, убитых, а техники разной - не проехать...
     - Будем прорываться здесь, напрямик, - сказал, словно отрезал, Михеев.
     -  Может  быть,  еще  поискать место,  должны  же у  них быть  дыры,  -
неуверенно  произнес  майор Волков,  начальник штаба полка. - Справа  густая
стрельба. Там, наверное, проще следом перейти.
     -  Справа  кого-то  бьют, и мы еще  придем свои  головы  подставим... -
возразил Михеев.
     - Туда  прошли три бронетранспортера и  десяток  мотоциклистов,  слышно
было, - вмешался в их разговор лейтенант Дзешкович.
     Михеев  поставил вперед  взвод  лейтенанта Аветика  Нагопетьяна,  лично
объяснил ему,  что предстоит делать.  Проверил  оружие у бойцов и  вздохнул,
угрюмо глядя себе под ноги.
     -  Разрешите  действовать,  товарищ  комиссар?  -  спросил  Нагопетьян,
блеснув своими черными, как вишня, глазами.
     Михеев слабо махнул рукой, отворачиваясь от строя.  Жалко  было  парня.
Шел почти на верную смерть, но и послать больше  было некого. Лучше его - не
было. Хуже  - без толку  посылать.  - "Если  он  застрянет, придется  искать
другое место",  -  невесело  подумал  Михеев, глядя  в  спины  уходивших  за
Нагопетьяном пятнадцати бойцов.
     Минут  через двадцать  на  шоссе дружно  затрещали  выстрелы,  хлопнуло
несколько  гранат,  выстрелили  из  танка,  а  потом  слева  и справа  часто
застучали автоматные очереди.
     "Уж, не окружают ли их?" - испугался Михеев.
     Взвод   лейтенанта  Нагопетьяна,  выйдя   к   шоссе   и  развернувшись,
оглядевшись,  сколько  было возможно, по  команде  своего  командира  дружно
выскочил на шоссе,  стреляя  из винтовок и бросая гранаты в стоявшие  на той
стороне  грузовики.  Гитлеровцы,  не  ожидавшие  столь  дерзкого  нападения,
метнулись   кто  в  лес,  кто  на  обочины,  беспорядочно  отстреливаясь  из
автоматов.  Нагопетьян поймал  на  лету одну  за другой две  гранаты,  ловко
метнул их обратно, после чего стрельба впереди сразу же стихла.
     По шоссе хлестал из пулемета танк, еще один, метрах в двухстах, выезжал
с обочины на шоссе. Бойцы взвода залегли  перед самым шоссе, перестреливаясь
с небольшой группой автоматчиков.
     - Дай-ка бутылку... Да  давай и вторую, - окликнул Нагопетьян лежавшего
впереди Курпаса, огромного литовца, бойца его взвода.
     Лейтенант  Нагопетьян  прополз между двумя стрелками  и  вышел как  раз
напротив правого танка.
     "Встал, думает - и не докинуть? Ну-ка - держи!" - и Нагопетьян бросил в
танк, целясь на двигатель, бутылку с горючей смесью.
     По танку быстро растекся огонь, и его пулемет замолчал.
     Теперь,  уже  перебежками,  Нагопетьян приблизился  ко  второму  танку.
Кто-то еще раньше  бросил в  него  бутылку,  но  не попал, и  на шоссе горел
дымный костер, а танк медленно отползал назад.
     "Куда ж ты, погоди",  - сказал  сам себе Аветик, бросая бутылку в танк.
Звякнуло  разбитое  стекло, и огонь ручейками поплыл с брони на землю.  Танк
быстро  окутался дымом, из башни  с горевшей  спиной  показался танкист,  но
потом медленно сполз вниз.
     Стрельба велась  со  всех  сторон, но  с  паузами, и Нагопетьян  достал
ракетницу. А спустя несколько минут через шоссе хлынул поток  серых фигурок,
повозок, все это растекалась по лесу и беспорядочно стреляло по сторонам.
     - Ну, лейтенант, если бы не ты... - хлопал Михеев Нагопетьяна по спине.
- Награда за мной.
     - Курпас!  - окликнул Нагопетьян своего бойца. -  Давай  сюда  чемодан.
Посчитал?
     - Это что? - на ходу спросил Михеев.
     -  Деньги.  Наши.  В автобусе нашли.  И  автобус наш, там даже  портрет
товарища  Сталина.  А на ступеньках дохлый немецкий офицер. Это  они в нашем
автобусе ездили! И еще... Курпас, где портфель?
     - У меня.
     - Ну,  пока оставь. "Регимент" по-немецки полк? Значит, взяли документы
штаба 34-го немецкого полка.
     - Ваня, - догнал  Нагопетьян  медленно бредущего  Дзешковича, -  выбрал
себе минометы?
     - Какой-то закинули на повозку, но что толку, без мин.
     - А почему невеселый?
     - Шинель я обронил на шоссе.
     - Ну, это не беда, мог бы сам с ней остаться. А вернись? - и Нагопетьян
весело запел свою любимую: "Эх, Андрюша, нам бы знать печали...".
     "Совсем мальчишка..." - с завистью подумал Михеев и вспомнил себя таким
же, в гражданскую.
     В лесу перед Сожем Михеев встретил парторга  полка политрука  Тарасова,
политрука Александрова и с ними двадцать пять бойцов, которые тоже пробились
с  боем.  По  дороге  они  сожгли  танк,  бронемашину,  шесть  грузовиков  -
"бюссингов",  уточнил  Александров,  уничтожили два  мотоцикла и  с  десяток
гитлеровцев.
     "Ничего,  поживем  и  повоюем", -  оглядываясь по сторонам и видя,  что
людей вокруг еще немало, подумал Михеев.

     Варшавское шоссе в  районе Пропойска в конце июля 41-го многим из  тех,
кто  тогда оказался севернее его,  представлялось  чем-то  таким, через  что
переступив -  будешь  жить  и дальше. Шоссе не  разделяло  всех  на  живых и
мертвых,  никто  не загадывал,  что  если он  перейдет его, то не погибнет и
потом.  Многие видели,  что смерть  чаще  всего случайна, бывало  и так, что
человек погибал  и сразу за Сожем, сидя за котелком каши, от случайной пули,
только  полчаса назад  вместе со  всеми радуясь, что перешел, живой.  Но все
верили, что там, за Сожем, все, вся война пойдет теперь по-другому,  там уже
настоящий, плотный фронт.
     Были  и  такие, для  кого Сож  и  шоссе перед  ним  стали  своеобразным
Рубиконом.  Даже  решиться  перейти его оказалось  для многих  непросто, тем
более,  что были  и более легкие пути  - уйти в  лес,  в сторону,  переждать
сутки, трое,  надеясь,  что из-за Сожа наши ударят  навстречу или что  немцы
уйдут на  восток. Но подавляющее большинство не допускали и мысли не идти на
прорыв.

     Трое суток на 430-м километре Варшавского шоссе ни на минуту не стихала
стрельба, умирали  русские  и немцы, противопоставляя воле -  волю,  силе  -
силу.
     Вся  10-я  моторизованная  дивизия гитлеровцев и  десятки танков из 4-й
танковой трое суток отбивались от яростных атак советского 20-го стрелкового
корпуса генерала Сергея Еремина. Кровавые схватки одновременно вспыхивали на
многих участках Варшавского шоссе - мотоциклисты, танки, одиночные грузовики
с автоматчиками  и  целые колонны и батальоны метались  вдоль  шоссе, словно
пожарные команды перед лесным пожаром.

     За  Сожем,  оглядевшись  и  покрутившись  среди  других  командиров  из
вышедших из  окружения частей, посоветовавшись со своим комиссаром Ивановым,
майор  Малых  обратился  к  полковнику  Гришину  с   предложением:  за  ночь
попытаться вывезти  через шоссе и оставшуюся  материальную часть полка,  что
была оставлена, когда полк пошел на прорыв.
     -  Обязательно!  Неужели  бросать  такую  технику!  Да  с  нас   головы
поснимают! Немедленно собрать всех шоферов и всех, кто умеет водить машины и
- за  шоссе! - распорядился  полковник Гришин.  - Надо  постараться вытащить
все, что возможно, все, что сгоряча бросили, пока немцы здесь не укрепились.
     Майор Малых вызвал командира штабной батареи лейтенанта Свиридова:
     - Через полчаса построить всех шоферов,  трактористов и по два человека
расчета от каждого орудия, и позови мне срочно лейтенанта Смяткина.
     Получил задачу и он:
     - Возьмешь с  собой двоих,  больше  не надо, и немедленно иди  к шоссе,
разведай проход  на ту сторону, а потом пошлешь нам человека  навстречу. Нас
жди за шоссе.
     Младший лейтенант Смяткин, сержанты Аленин и Костриков понимали, что от
них сейчас зависит,  будет ли полк боевой единицей или так и останется почти
без техники, поэтому на это задание настроились предельно серьезно.
     До опушки леса, за которым проходило шоссе, они доползли удачно, никого
не встретив.  Но  вскоре заметили немецкий  танк. Прислушались.  Было  тихо,
поэтому решили сползать  к танку. Он был брошен экипажем, никаких признаков,
что  кто-то  здесь  недавно  сидел,  не  обнаружили.  Только  за  танком  на
плащ-палатке лежала куча стреляных гильз.
     Пересекли  просеку,  метров  через двести  заметили легковую  машину  с
красным крестом. Вся  она была изрешечена пулями, в  кабине  - убитый шофер.
Чуть подальше стоял грузовик с прицепленной небольшой цистерной.
     - Костриков, проверь,  что в ней, - приказал  Смяткин, прислушиваясь  и
осторожно оглядываясь по сторонам.
     - На вкус  - спирт.  Полная  цистерна, -  доложил через несколько минут
Костриков.
     -  Запомним  это  место,  - оглянулся  еще раз  Смяткин,  - может быть,
удастся   вывезти.   Ладно,   ребята,   теперь   -  перебежками   за   мной.
Подстраховывайте друг друга.
     Минут  через  пятнадцать  они  увидели  шоссе.   Подползли  к  обочине,
огляделись.
     Окоп  на той стороне заметили все трое одновременно. На бруствере стоял
немецкий  ручной пулемет, торчала каска,  ее обладатель крутил  головой,  но
лица не было видно. Несколько минут Смяткин, стараясь не дышать,  осматривал
окоп и  кусты  по  сторонам.  Костриков  и Аленин, которых он посылал  вдоль
шоссе, вернувшись, сказали, что немецких окопов вблизи нет.
     "Тогда этот  -  обычный секрет,  -  решил Смяткин,  - но, сколько же их
может быть вдоль шоссе, и на каком они расстоянии друг от друга?"
     Здравый смысл подсказывал, что лучше тихонько переползти шоссе стороной
от этого секрета,  но каска над бруствером не давала ему покоя,  и рука сама
потянулась к  гранате. "Ну, допустим, переползем сейчас, а  если  мы уже  на
мушке, не этого немца, так другого... Выползем - он и накроет. А если рванем
по  гранате,  то  ясно будет -  как  часто  стоят у них на шоссе секреты,  -
прикидывал младший  лейтенант Смяткин.  - Должны же  будут проявить  себя! А
если просто переползем, то  ничего  не узнаем,  да  и  накрыть могут в любой
момент - все будет напрасно... А-а, была ни была!"
     Шепнув Аленину и Кострикову, чтобы приготовили гранаты, Смяткин прополз
несколько метров, чтобы попасть в окоп наверняка.
     Три  взрыва прогремели почти одновременно. Бросок к окопу.  Немец лежал
на  боку, каска сползла  на затылок, все лицо в крови.  Рядом лежал и второй
убитый.  Подхватив пулемет, все  трое разведчиков  быстро побежали в  кусты.
Метрах в  двухстах от них  по  обеим  сторонам шоссе заработали пулеметы, но
быстро стихли.
     Часа через  два они все же  вышли  в то  место,  где стояла их техника.
Никаких  признаков, что за это время здесь побывали немцы, не было, машины и
тракторы стояли нетронутыми.
     Смяткин мысленно еще раз  прошел весь их путь сюда, вспоминая приметы и
соображая  -   идти  этим  же  путем  назад  или  попробовать  другим.  Было
удивительно тихо, кое-где даже  посвистывали птички. Через полчаса вернулись
Аленин и Костриков, которых он посылал осмотреть этот район леса.
     - Тихо, - товарищ командир, - доложил сержант  Костриков. -  Немец сюда
не заходил, это точно.
     "Да, от  шоссе  они стараются  не отходить  сейчас, боятся",  - подумал
Смяткин.
     К вечеру, тем  же  маршрутом, не встретив  на  своем  пути  немцев, они
вернулись в полк.
     -  Точно все  запомнил, как  шел?  - переспросил  Смяткина майор Малых,
выслушав  его  доклад.  - Смотри, а  то  в  случае чего,  если засада... Сам
понимаешь...
     - Товарищ майор, немцы на шоссе держат только секреты, через сто-двести
метров. Мы, когда шли обратно, обратили внимание, что эти двое убитых немцев
так  в окопе  и лежат, других не посадили взамен. Значит, не  проверяют  они
секреты, а к ночи, может быть, и вообще снимают.
     - "Может быть", - передразнил  Малых, -  а  если проверяют,  и если  не
снимают  на ночь? - "Хотя все  равно придется идти этой ночью, проверять все
уже некогда", - подумал он.
     Майор Малых  решил вести  группу за  техникой лично. За эти дни  он так
изболелся душой, что доверить эту операцию никому другому не мог.
     Шоссе  они  перешли  спокойно,  осторожно  переползая  между  начавшими
попахивать  сладким трупами.  На  обочинах  в  некоторых  местах они  лежали
ворохами, тут и там чернели остовы автомашин и танков.
     Техника полка  стояла  нетронутой, и майор Малых  облегченно  вздохнул.
Приказав шоферам заводить автомашины, а расчетам прицеплять орудия, он пошел
к просеке, которая  пересекала  шоссе и выходила к Сожу. Привыкнув за день к
постоянной близкой стрельбе и  орудийному грохоту,  Малых  непривычно  чутко
вслушивался в ночную  тишину. Впрочем,  что за  тишина:  где-то километрах в
двух правее глухо бил пулемет, еще ближе стрельнули пару раз из  винтовок, в
ответ раздались короткие очереди из автоматов.
     -  Товарищ  майор,  -  подбежал  к  Малыху  лейтенант  Свиридов,   -  у
большинства машин бензина - ни капли.
     - Ищи! - повернулся  в ответ  Малых. - Не может быть, чтобы весь слили.
Где-то здесь должны стоять два бензовоза.
     Свиридов  побежал к  скоплению автомашин,  и  скоро Малых  услышал  его
приглушенный быстрый говор:
     -  Ребята, тут спирт в  бочке,  хлебный,  давай  заправляйтесь.  Сойдет
вместо бензина!
     Машины и трактора с прицепленными гаубицами выстраивались в колонну,  и
Малых, обойдя ее всю и вернувшись вперед, сказал Свиридову:
     - Садитесь в первую машину.
     - Есть! - бойко ответил тот, снимая с плеча немецкий автомат.
     Колонна тронулась с зажженными фарами, и Свиридов, стоявший на подножке
и готовый в  любую секунду спрыгнуть,  оглянулся: "Грозно! Машин с полсотни,
не меньше!".
     Выехав  на  шоссе,  первая   машина   развернулась  налево,   встала  и
соскочивший  с  нее  боец  расчета  быстро  вогнал в  ствол  орудия  снаряд.
Следующая машина,  развернувшись направо, тоже встала  на  шоссе.  Свиридов,
стоя за щитком,  всматривался  в темноту,  готовый в любую секунду нажать на
спусковой  крючок  автомата, краем  глаза следил, как  через  шоссе  одна за
другой переваливались машины и быстро уезжали по просеке в сторону Сожа.
     Немцев  не  было  слышно, артиллеристы  прицепили  орудия  к  машинам и
поехали догонять колонну.
     "Удачно,  даже  не верится",  -  радовался  майор Малых,  оглядываясь с
подножки машины на колонну, весело мигавшую фарами.

     На рассвете 21  июля  капитан  Шапошников  в группе идущих с  переправы
красноармейцев узнал майора Суетина.
     - Иван Андреевич! Ранен? - подбежал Шапошников.
     - Осколком в спину. Еще вчера, - со  стоном ответил Суетин, -  не знаю,
как и живой остался.
     Присели на траву у кустов.
     - Вчера утром, или, постой, не вчера же, а три дня назад, поехал, было,
на разведку,  - начал свой рассказ Суетин,  потирая поясницу рукой. - Только
сел в машину - артобстрел. Пока лежал -  машину угнали. Тут  меня осколком и
ранило. На повозку  не посадили  - все  мчатся, как угорелые, так спасибо  -
какой-то  лейтенант перевязал  и  посадил на  лошадь,  это уже  перед шоссе.
Стрельба началась  такая, что и  лошадь меня  сбросила, убежала.  А  идти не
могу,  так  всю ночь  и  просидел в  окопе.  Утром с  писарем штаба  корпуса
встретился  - решили вместе пробираться.  Эх, Александр Васильевич... Что на
шоссе творится... Да ты, верно, и сам видел... Комиссар корпуса Симановский,
рассказывали, с бутылкой пошел на танк и поджег...
     - А через Сож как?
     - Какая-то баржонка перевезла, набилось нас в нее человек пятьдесят.
     - Как себя чувствуешь сейчас?
     - Плохо, вся спина горит.
     Суетин заметил  в группе  командиров полковников Гришина и Тойвиайнена,
начальника оперативного отдела штаба их корпуса.
     - Да  куда ты, тебе же в госпиталь надо!  - с болью сказал  Шапошников,
заметив, что Суетин хочет идти к ним.
     - Успею к врачам. Не знаешь, где генерал Еремин? Жив ли, однако?
     -  Нет  никаких вестей.  Ищут уже.  Из  знакомых в штабе  корпуса видел
только двоих -  Егорова и Занозина, оба живы-здоровы. А у нас  вот полковник
Малинов пропал.
     -  Надо идти, - морщась  от  боли, сказал  Суетин, -  может  быть,  еще
встретимся...
     - Иван Андреевич, если из госпиталя случаем домой попадешь, то расскажи
обо мне Татьяне Тихоновне, видел, мол...

     Ни   Шапошников,   ни   старший  лейтенант   госбезопасности   Потехин,
уполномоченный  особого  отдела полка,  которому  по долгу  службы  пришлось
заниматься  исчезновением  полковника  Малинова, так и  не смогли  составить
четкой картины его действий в день прорыва.
     - Что ты обо всем этом думаешь, Александр Васильевич, - спросил Потехин
Шапошникова, когда они остались вдвоем.
     -  Есть  несколько  вариантов,  - задумчиво ответил  Шапошников,  - сам
знаешь. Может быть,  погиб, а может быть, попал в плен. Не  исключено, что и
застрелился.
     - А такого не допускаешь - сам сдался в плен.
     - Ну, что ты... Согласен,  что  полковник Малинов все эти дни с момента
вступления в бой  был в  удрученном состоянии, так  и у  всех нас настроение
было  -  радоваться  нечему.  Повлияло на него, что отступаем, а неудачи  не
только у нас, но и на всех фронтах. Но чтобы бросить полк и сдаться в плен -
невозможно. Ты знаешь, конечно, что в империалистическую он был  прапорщиком
и  попал к немцам в плен, так  я помню из разговоров с ним, что больше всего
он боится именно плена. Видимо, воспоминания у него были тяжелые.
     - Знаю. До двадцать третьего года он жил  в Германии. Я тут поспрашивал
людей, которые  видели Малинова в день его исчезновения...  Но самое главное
вот что: рассказывал это мне Лукьянюк, комбат связи. Перед прорывом командир
корпуса задачу на прорыв ставил Малинову  лично. На карту Малинова сам нанес
всю обстановку в корпусе. Когда в  начале прорыва Гришин приказал ему тянуть
связь  за  Малиновым,   он  послал  своего  командира  роты  Никитаева,  как
начальника  направления.  Темнеет,  скоро  ночь,  Никитаев  тянет  связь  за
Малиновым,  а  тот на  броневике  впереди,  и вдруг Никитаев входит в связь,
просит  Лукьянюка к аппарату и докладывает, что полковник Малинов подъехал к
шоссе,  вылез  из  броневика, а к нему  подошла группа  немцев-автоматчиков,
обезоружили и увели  в лес.  Но как  он мог проехать мимо своих же позиций к
шоссе, минуя передний край, не мог же заблудиться...
     - А ты с Никитаевым говорил? Все же очевидец...
     -  Погиб  он  на  следующий  день,  напоролся  при  переходе  шоссе  на
автоматную очередь. И боец-водитель,  который  был с ним тогда, тоже. Прямых
свидетелей этого случая теперь нет.
     - Трудно поверить, что Малинов мог заехать к немцам умышленно. Никитаев
не за спиной же стоял, а с какого-то  расстояния наблюдал. Ну,  сам подумай:
какие  у  него  причины   сдаваться  добровольно  в  плен:  командир  полка,
коммунист, наконец,  да и в плену побывал, с тех пор  немцы лучше  не стали,
конечно.
     - Это все я допускаю, что Никитаев мог трактовать увиденное не так, как
было на самом деле.

     - А с Тюкаевым ты говорил?
     - Говорил. Из его рассказа поведение  Малинова кажется все же странным.
Такое  у  него впечатление  осталось, что Малинов почему-то  хотел  остаться
один. Но, самое интересное, есть и вторая версия его исчезновения.
     - То есть? - удивился Шапошников.
     -  Разговаривал  я  с подполковником Цвиком  из  штаба корпуса,  ты его
знаешь. В  первую ночь, когда только собирались прорываться,  большая группа
командиров, в  том числе Цвик и Малинов, ходили к шоссе на рекогносцировку и
их  обстреляли автоматчики. Когда перестрелка кончилась, Малинова с ними уже
не было. То ли убили, а наши  его в темноте не нашли, то  ли утащили  немцы.
Вот и гадай.
     - Слушай, но не мог же он исчезнуть дважды!
     -  Вот  именно.  Детектив  какой-то  получается...  Видел   я  капитана
Малахова, ну, знаешь, приставил его Гришин к нам на помощь от своего штаба..
Так он  рассказал, что  днем  перед  прорывом  он  видел Малинова:  сидит на
пеньке, обхватил голову руками. Малахов доложил, что послан ему на помощь, а
тот  только  отмахнулся:  "А   командуй  ты  сам...".  У  Малахова  осталось
впечатление, что надломлен он был, растерян перед прорывом.
     Шапошников, слушая Потехина,  вспомнил,  как в то утро,  еще на дальних
подступах к шоссе, когда он ехали в машине с Малиновым и Васильчиковым, те о
чем-то спорили. О чем был спор - Шапошников не мог вспомнить, он в это время
дремал.  Ночь  была  бессонной,  а  в  дороге  и  совсем  разморило.  -  "Но
Васильчиков  его  за что-то все время  ругал, стыдил и  обещал, что если так
будет  продолжаться, то  доложит,  куда следует. За что  ругал -  не  помню,
заспал,  но  таким  возбужденным  Васильчикова  я  не  помню...",  -   думал
Шапошников.
     -  У меня за эти дни сложилось впечатление,  что  полковник  Малинов от
командования полком  самоустранился, - продолжал Потехин, - Как  его увижу -
ходит все время какой-то молчаливый, потерянный, всегда один.
     - Ну,  что  потерянный  и молчаливый, это  еще ни о  чем  не говорит, -
возразил  Шапошников, - Ответственность давит. Но все же  доля истины в этом
есть. Раньше  я и сам  никогда таким его не видел, да  и представить в таком
состоянии не мог. Скорей  всего  - повлияли на  него наши неудачи. И  ничего
удивительного в этом нет,  такое напряжение не каждому по плечу. Я вот тоже,
бывает, еле на ногах стою от усталости. И,  конечно, Малинов помнит ту войну
и плен. Снова неудачи, да в каких масштабах... Все же та  война началась для
нас  с наступления. Фронт к Смоленску в ту войну так близко не был. Но  ведь
по   мирному  времени   это   был   очень  хороший  командир  полка,  умелый
методист-воспитатель,  уважали  его заслуженно и  командиры, и бойцы.  Хотя,
конечно,  побаивались, так  это и положено. Очень  культурный, по характеру,
по-моему - скорее мягкий даже...
     - Странно...  -  перебил  Потехин,  - Капитан Лукъянюк давал совершенно
противоположную оценку  Малинову,  как  личности. Рассказывал,  что года два
назад из-за  его грубости  он  даже  попросил командование  перевести  его в
другую часть. Да и полковник Гришин Малинова явно не любит, по-моему. Слышал
от Смолина,  что после  первого боя Гришин  сгоряча вообще пообещал Малинова
пристрелить. Узнать бы вот за что...
     - За потерю управления полком, наверное, - предположил Шапошников, -  У
нас же тогда батальон в мешок залез, еле вытащили. Да, я тоже слышал не один
раз,  как Малинов в  ответ на приказы Гришина отпускает критические реплики.
Не знаю, что с ним могло случиться, -  продолжал  Шапошников,  -  Мы  с  ним
близки не были,  только  по службе. А  так -  попробуй узнай, что у  него на
душе. Ну, а Васильчиков что говорит?
     - Ничего определенного, и что-то, кажется,  недоговаривает. Боится быть
субъективным, мне сказал.  Видимо,  все еще помнит тот случай с партбилетом.
Помнишь  -  последнее  партсобрание   перед  отъездом   на  фронт,  когда  у
Васильчикова партбилет  из стопы со стола пропал.  Искали-искали, все вокруг
перерыли, всех обыскали, а партбилет в кармане у Малинова оказался. Говорит,
что случайно  взял  вместе со своим со стола. А, может  быть, и не случайно.
Без партбилета,  сам  понимаешь,  комиссара не на  фронт бы отправили, а сам
знаешь куда. Лукъянюк  тоже  рассказал  нечто подобное, как после одного  из
совещаний  перед  войной  с  участием  Малинова  пропало  штатное расписание
фроленковского полка. Я  чувствую, что у  Васильчикова с Малиновым отношения
были  натянутыми  все  время...  Никаких мне своих  соображений  Васильчиков
говорить не стал, давай, говорит, еще подождем. Может быть, он  где-нибудь в
лесу, перейти не может.
     -   Ну  что  ж,   пока  будем  считать  -   пропал  без  вести.  Прямых
доказательств, что он сам сдался в плен - у  нас нет. Да и не верится в это.
Скорее  всего -  погиб.  Сейчас обстоятельства этого  дела  вряд ли возможно
прояснить.  Одни загадки... Может быть, Шажок поможет -  поищет среди убитых
на шоссе, или местных жителей поспрашивает.
     "Почему генерал Еремин возложил операцию на  меня,  когда  Малинова еще
можно  было  легко  найти?  Ведь пропал он  гораздо  позднее,  по  времени -
несколько часов спустя...  - думал Шапошников, -  хотя нет, я же его в  день
прорыва не видел вообще, только  накануне вечером... Что-то случилось такое,
чего я не знаю...".
     - А о генерале Еремине что известно? - спросил он Потехина.
     -  Тоже  ничего толком  не  ясно. Штаб корпуса прорывался  на рассвете,
причем группами, как я понял. Кто-то видел Еремина бежавшим за своей машиной
в  группе командиров и бойцов, потом его  видели уже раненым. Носилки с  ним
нес капитан Белкин, помначштаба полка Малых. Вчера прибыли два бойца, удрали
из плена, прямо из колонны, так рассказывают, что  видели  капитана  Белкина
среди пленных. Вот и гадай тоже,  что  с  ним могло случиться  - погиб ли, в
плену ли.  Да-а, такая каша тут была -  попробуй  разберись. Так что  ничего
удивительного.
     - Но человек же не иголка, тем более генерал, командир корпуса. Неужели
никого в живых не осталось, кто бы видел его? А адъютант его  где? Все же из
штаба корпуса много командиров вышло.
     -  Может  быть,  и есть  кто  живой,  наверняка  его и видели  во время
прорыва, но установить все это очень трудно. Да и я-то поисками генерала  не
занимаюсь.
     - Если  не секрет,  Николай, кого вы вчера ночью за Сож  провожали, что
Реутова убитым принесли, а сам Шажок в одних трусах вернулся?
     - По большому секрету: "двойника" провожали  за шоссе. Герой Советского
Союза, а больше я  и сам ничего не знаю.  Будет работать  где-то  в  штабе у
немцев, и, видимо, в большом штабе.
     - А вот такую вещь Шажок тебе рассказывал: на том месте, где должен был
прорываться штаб корпуса, перед шоссе, они нашли брюки с лампасами, а убитых
уже  никого нет, кто-то  похоронил. Одни машины разбитые стояли. Может быть,
это нашего генерала и похоронили?
     - А если с раненого генеральские брюки сняли? - возразил Потехин.
     - А кому это надо? Немцам?
     - Да мало ли кому... Вот и думай об этом, как хочешь.5


     Главные силы 137-й стрелковой дивизии полковника Ивана Гришина  за двое
бесконечно длинных суток все же прорвались через Варшавское шоссе.  По ночам
еще выходили мелкие группы  и одиночки, случалось, что и обозы других частей
13-й армии. В целом полковник Гришин был удовлетворен тем, как прошли бои за
переход шоссе  и переправу  через Сож.  Дивизия  не столько  понесла потерь,
сколько была утомлена и расстроена. У соседей, как  ему было  известно, дела
обстояли  гораздо хуже. Хотя в целом  управление  20-го стрелкового  корпуса
грамотно  и  твердо организовало  прорыв. Если  бы  не потеря  управления  в
последние сутки прорыва,  не  гибель  генерала  Еремина  и многих работников
штаба, а Гришин считал все же, что Еремин погиб, то положение  корпуса могло
быть довольно сносным.
     У полковника Гришина из окружения вышли все семь стрелковых батальонов,
что были у него до прорыва. Правда, батальоны не равноценные по численности.
Вышли почти без  потерь оба артполка, батальон связи, автомобильный батальон
и тылы.  Если  учесть,  через  какой ад  они  прошли, то все  можно  считать
нормальным.  Но  все же  неприятно было  узнать,  что  из  разведывательного
батальона  дивизии капитана Соломина вышли всего несколько десятков человек,
а  всю  технику  батальон  бросил  перед  шоссе.  Всякий раз,  когда  Гришин
вспоминал о разведбате и особенно о начальнике  разведки майоре  Зайцеве,  у
него портилось  настроение  и хотелось ругаться. - "Глаза и уши... Болтались
где-то две недели  войны..." Мало кто вышел, и, главная беда, потеряли почти
всю материальную часть из отдельного противотанкового дивизиона. А сила была
немалая: восемьсот  человек, восемнадцать орудий,  новые трактора.  Командир
дивизиона майор Маков не то  погиб, не  то  попал в  плен. Дивизион силы был
немалой,  а  показать  себя  и поработать по-настоящему,  в общем-то,  и  не
пришлось: то большие потери от авиации на  марше, то в арьергардных боях. Да
и  просто  растеряли людей, когда  бросали взводы и даже отдельные орудия то
туда, то сюда, затыкая дыры.
     Еще  в первый  день, когда управление дивизии вышло  за  Сож, полковник
Гришин прежде всего поспешил выяснить обстановку в целом  на  фронте: неделю
он не имел совершенно никаких сведений.
     Вызвав командира отдельного батальона связи дивизии  капитана Лукьянюка
к себе в блиндаж, Гришин спросил:
     - Как дела со связью, Федор Михайлович? Что у нас осталось?
     -  Плохо, товарищ полковник. Все осталось в  машинах перед шоссе, а они
большей частью сгорели. Хорошо еще, что людей вывели. Послал группу поискать
за шоссе средства связи, может, что и уцелело - не вернулась.
     - Пошли  еще,  немедленно. Без связи мы  слепые,  сам понимаешь. А тебе
задача  лично:  съезди на  фланги и подальше,  узнай - какие там наши  части
стоят, кому подчиняются,  какие  у них  задачи, вообще обстановку. Толкового
командира  пошли  в  Краснополье, пусть  там все узнает.  Возможно, там штаб
армии  или  его представитель.  И  пусть  выяснит: есть  ли  из  Краснополья
гражданская связь с Москвой.
     И  к  концу  суток после  выхода из окружения полковник Гришин  не имел
сведений  об обстановке на фронте, и, самое главное, связи с командованием и
соседями.  Штаба  20-го  стрелкового  корпуса  фактически  не  существовало.
Осталось всего  несколько командиров  и  бойцов охраны. Да и  что за корпус:
132-я стрелковая дивизия вышла западнее, связи с  ней еще не было, только по
звукам боя было слышно, что она пробилась за Сож, о 160-й стрелковой дивизии
полковника  Скугарева, которая  должна была  пробиваться  восточнее,  вообще
никаких известий не было. Уцелело ли ее управление, остались ли какие-нибудь
части  -  об  этом  можно было  только гадать.  Где штаб  их 13-й армии  или
соседних, Гришин тоже пока не знал.

     Капитан Лукьянюк, построив свой батальон,  выслушал доклады  командиров
рот, еще раз молча прошел вдоль строя и сказал:
     - Дивизия осталась без средств связи, товарищи. Да и нас немногим более
половины. Но воевать надо. Никто ничего нам не даст, не надейтесь, будем все
искать  сами. Нужны добровольцы, сходить  за шоссе и поискать в машинах, что
осталось. Две минуты на размышления.
     Строй замер, чуть качнувшись вперед.
     - Добровольцы, четыре шага вперед.
     Шагнул весь строй.
     -  Политрук  Старостин,  -  подошел к одному из командиров Лукьянюк,  -
возьмете  на ваше усмотрение  восемь  человек и немедленно начать  выполнять
задачу. С пустыми руками не возвращаться!
     Политрук  Старостин,  комсорг   батальона,  сдал   документы  комиссару
батальона  Ткачеву и  на задание пошел  прямо из  строя. Его  группа скрытно
переправилась  чрез Сож, прошла лесом  и совсем недалеко от  шоссе Старостин
вдруг  заметил  группу наших артиллеристов, сидевших  около замаскированного
свежими ветками орудия. Он удивился встрече, потому что в  этом месте пройти
к Сожу было, в общем-то, просто и вряд ли артиллеристы этого не понимали.
     Старостина заметили,  встал старший,  сержант, потом остальные четверо.
Гимнастерки на всех были выгоревшие, лица худые и почерневшие.
     - В засаде? - спросил Старостин. - Из какой дивизии?
     -  Нашей  дивизии  давно  больше нет...  Танки  ждем.  Десять  снарядов
осталось. Израсходуем и за Сож ее покатим, - показал сержант на сорокапятку.
     - И  откуда  же  вы идете?  - спросил  Старостин, вглядываясь в  лица с
печатями смертельной усталости.
     - Почти от Минска.
     - Наши за Сожем.
     - Знаем. Тут место хорошее, мы уж один  бронетранспортер подбили да две
машины. Снаряды пока есть, а кончатся - и пойдем. Табачку не найдется ли или
сухариков?
     Старостин достал кисет.
     - А за шоссе не видели ли случайно, где близко  машины связи? - спросил
он сержанта.
     -  На  просеке  две  стояли,  вчера видел. Кабель,  катушки  там  были,
аппараты, еще сжечь хотели.
     Со  стороны шоссе  прибежал  боец,  из  этого  же  расчета,  как  понял
Старостин.
     - Немцы! Примерно рота пехоты, идут колонной на восток.
     - К бою, ребята, - скомандовал сержант.
     -  Погоди, браток,  -  остановил его Старостин,  -  свяжетесь вы с ними
сейчас,  и неизвестно,  когда  и  чем  это  кончится,  а  нам  надо  задание
выполнять. Пусть идут, лучше танков дождитесь.
     Старостин  с  группой и  артиллеристы  подождали, пока  прошла эта рота
немцев, а потом Старостин перемахнул через шоссе и пошел искать просеку, где
должны были стоять машины.
     Им повезло: нашли и машины, и кабель. Намотали его на карабины, сколько
было можно, каждый взял по два-три аппарата и, оглядевшись, пошли обратно.
     Артиллеристов  уже не  было,  а на  шоссе  напротив  орудия стояли  два
разбитых  грузовика, валялось несколько трупов гитлеровцев.  На позиции, где
стояло орудие, Старостин заметил свежий могильный холмик.

     Капитан  Лукьянюк,  посланный  полковником  Гришиным  искать   связь  с
соседями вдоль Сожа к Кричеву, в штаб дивизии вернулся к вечеру 22 июля.
     - Сам  Кричев у  немцев,  -  доложил он командиру  дивизии. -  Наши  на
восточном берегу Сожа, четвертый воздушно-десантный корпус, но очень слабого
состава,  еле держится, немец  напирает сильно. Командиры там все без знаков
различий,  смотрят на меня,  как на шпиона, надоело  документы  предъявлять.
Связь со штабом армии у них есть, но управление, как я понял, слабое.
     - Хорошо, садись,  Федор Михайлович. Это  уже кое-что. Мне  теперь тоже
многое  стало  ясно - с Москвой поговорил, - сказал Гришин многозначительно,
но и с огорчением.
     - Как с Москвой? - удивился Лукьянюк.
     - Лейтенанту Михайленко благодарность от меня, молодец парень.
     Командир  взвода связи  лейтенант Михайленко, посланный в  Краснополье,
сумел  добиться связи с  Москвой, полковник Гришин выехал туда на  машине  и
через своего  товарища из Оперативного управления Генерального штаба получил
и нужную  информацию по обстановке на его участке  фронта, и, самое главное,
связь со штабом 45-го  стрелкового корпуса  Магона, входившего  в  состав их
13-й армии.
     Гришин был неприятно удивлен,  когда узнал, что немцы уже  в Смоленске,
бои идут на Соже за Кричев, Могилев в окружении, на юге немцы взяли Житомир,
на  севере  - Псков.  На всех  фронтах дела шли неважно, и не  ясно  было  -
замедлилось ли наступление немцев, или оно будет продолжаться неопределенное
время.
     Дивизии корпуса генерала Еремина после его гибели перешли  в подчинение
в  комдиву  Магону, у  которого до этого был только штаб и ни  одной  боевой
единицы. Из  разговора  с  Магоном Гришин  понял: на  отдых  рассчитывать не
стоит,  потому что  есть приказ  взять Пропойск.  Значение этого пункта было
понятно:  если бы удалось его отбить, то это позволяло  бы держать Гудериана
"за хвост",  танки которого  рвались от  Кричева на Рославль. Кроме того, от
Пропойска удобнее было наступать на Могилев, приказ на эту операцию из штаба
13-й армии тоже поступил.
     Гришин сумел-таки  убедить  нового командира  корпуса, что его  дивизии
нужны хотя бы трое суток, чтобы привести все в порядок, и Магон уступил.
     Взяв  с собой комиссара  дивизии Канцедала,  начальника штаба Яманова и
несколько  человек  из управления  дивизии, Гришин пошел смотреть  все  свои
полки.
     У  Михеева,  в 624-м  полку,  артиллерия  потеряна  полностью,  в  двух
имевшихся батальонах  людей оставалась половина того, что положено  иметь  в
одном. В  409-м стрелковом - лучше: потери в людях относительно невелики, но
артиллерии  -  всего  два орудия.  У Смолина, в  278-м  легко-артиллерийском
полку,  был полный порядок,  хотя так и не  нашелся 3-й дивизион. Впрочем, с
этим все уже смирились.
     В  полк к  Шапошникову  Гришин  пришел  во  время обеда. Бегло осмотрев
траншеи и пулеметные ячейки, он выслушал доклад Шапошникова и спросил:
     - Сколько у тебя сейчас кухонь?
     - Девять, - ответил Шапошников, удивившись вопросу.
     - Почему сверх штата держишь?
     - Подобрали. Кто-то бросил, не пропадать же добру.
     - Сегодня же отвезешь две Михееву.
     - Завтракать будете, товарищ полковник?
     - Спасибо. У Смолина накормили.
     - Они  вот  едят, - Шапошников кивнул,  слабо  улыбнувшись, на сидевших
неподалеку бойцов с котелками. - А я не могу. Как потянет ветер из-за Сожа -
смрад невозможный. Сами не хоронят и нам не дают.
     - Я слышал, у тебя тут и едоков сверх штата.
     -  Идут на кухни  - как мухи на мед,  - усмехнулся Шапошников, - только
корми, дивизию могу собрать.
     - Всех  окруженцев  из  других  частей  сведи  в  роты  и завтра же  на
пополнение к Корниенко. Это чья у тебя машина?
     -  Вчера разведчики  ходили  за  Сож и  прикатили. Да еще броневик, как
перетащили - ума не приложу.
     - Как с боекомплектом?
     - Снарядов не мешало бы подбросить. А патронов еще  возимый запас есть.
У нас есть и  такие, что еще и по две пачки  не израсходовали. Как учили: не
видишь - не стреляй.
     -  А  сапоги-то у тебя  -  лучше моих!  -  удивился  Гришин, увидев  на
командире, что проходил неподалеку, новые хромовые  сапоги,  явно  немецкого
фасона.
     - Командир  разведвзвода лейтенант Шажок,  - четко отдал  честь  хозяин
приметных сапог.
     -  Это что? -  Гришин  повернулся к Шапошникову и  тихо,  но  угрожающе
спросил: - Мародерством у тебя люди занимаются?
     - Никак нет! -  уверенно  ответил лейтенант Шажок. - Боевой трофей, так
же, как автомат. Позавчера так получилось, что в одних трусах оттуда пришел,
вот бойцы и дали эти сапоги.
     Гришин недовольно хмыкнул и пошел дальше.
     Лейтенант Шажок,  вот уже четвертую ночь ходивший со  своим  взводом на
Варшавское  шоссе, взял за  это  время  двадцать  автоматов и  даже прикатил
исправный мотоцикл и, рисковавший жизнью  не ради сапог, был обижен, что его
обвинили в мародерстве. - "Не ходить же без сапог, а тут у убитого немецкого
обер-лейтенанта оказались  по размеру  и совсем новые. Если бы я взял часы -
другое  дело..." Но все  равно на душе  было неприятно: "Черт  бы побрал эти
сапоги...".
     Шажок на  Сож  свой взвод  вывел  почти без потерь, всего двое раненых.
Хотя  в бою  пришлось туго, и  он удивлялся, когда  ночью  ходил  обратно за
шоссе, глядя на многочисленные трупы погибших на его обочинах, что у него во
взводе всего двое раненых.
     Сколько  они  убили  немцев  во  время  прорыва, он  не знал:  бой  был
сумбурный, все видеть мешал лес. Но сколько-то они, конечно, убили. А вот за
три ночи  в  поисках они свалили, протянув проволоку поперек шоссе, четверых
одиночных мотоциклистов,  подбили  гранатами бронемашину и  перебили  восемь
выскочивших из нее немцев. На вторую ночь  они уничтожили тяжелый "бюссинг",
несшийся с огромной скоростью  по  шоссе. Кирченков,  сержант, ловко  угодил
гранатой  в  кузов, а кто-то из ребят  прошил очередью радиатор. Тогда они и
взяли сразу десять "шмайсеров".
     - Парни, обедать, - подошел к своим Шажок.
     Загремели котелками  и потянулись  за ним все без строя, так  как кухня
была в двух шагах.
     Несмотря  на жару и тошнотворный  трупный запах  из-за реки,  аппетит у
всех был волчий, некоторые полбуханки хлеба съедали в один присест.
     - Что у тебя сегодня, Мишя? - спросил Шажок замусоленного повара.
     - Кашя, - ласково и с достоинством ответил тот.
     Обычный этот ответ поднял настроение, и Шажок повеселел.  -  "А  сапоги
надо бы все же поменять на наши...".

     Полковник  Гришин с удовлетворением  осмотрел  оборону двух  батальонов
полка Шапошникова,  третий, хотя по счету  второй, Леоненко, был впереди, за
Сожем. Траншеи в полку были  вырыты  полного профиля, хотя  уставом  это  не
предусматривалось и в  мирное время на учениях их не копали.  Артиллерийские
позиции обеих батарей  оборудованы и замаскированы были, как положено. Везде
в полку чувствовался порядок и хозяйский глаз.
     -  Долго  здесь  сидеть собрался, -  бросил  Гришин стоявшему за спиной
Шапошникову. - С Леоненко связь надежная?
     - Только посыльными. Проводу не хватает. Два километра все же,  а рация
у них неисправная.  Вчера  было тихо, соприкосновения с противником не имел.
Машины по шоссе проносятся на полной  скорости или в сопровождении танков, -
и  после  паузы,  озабоченно,  Шапошников  добавил:  -  Но  сегодня,  в семь
тридцать,  Леоненко  доложил,  что  на его левом  фланге слышен  шум моторов
автомашин,  посланная  туда разведка  не  вернулась.  Я отсюда  послал  туда
группу, ушла полчаса назад. Да ее и в бинокль еще можно увидеть.
     - Где? - полковник Гришин поднял к глазам бинокль.
     - Видите, правее тех кустов сидят, только что Сож перешли.
     - Вижу. А почему сидят, а не вперед идут?
     Шапошников посмотрел в бинокль и отчетливо увидел, что на  берегу  реки
на  корточках сидят  пятеро,  без обмундирования.  -  "А  где  же шестой?  -
забеспокоился он. - И почему действительно сидят?"
     - Это как понимать? Купаются? Ты их на разведку или  искупаться послал?
- зло спросил Гришин.
     -  Товарищ полковник,  -  позвал  Гришина батальонный  комиссар  Жижин,
председатель военного трибунала дивизии, - вас тут один военврач спрашивает,
по делу...
     - Что такое? - повернулся Гришин. "Опять автотранспорт  для раненых?" -
подумал он.
     Молодой военврач волновался так, что не знал, куда девать руки.
     - Товарищ полковник, у меня раненые...
     - Что вам, машину, медикаменты?
     - Нет, не в этом дело. Раненые, но как и куда раненые...
     - То есть?
     Подошли к сидевшей  на земле группе  красноармейцев. Все встали, увидев
полковника.
     - Ранения почти у всех в руку, в кисть.
     - Что-о? Самострельщики? Кто старший? Из какой части?
     - Не из вашей, полковник, - смело ответил один из них.
     - Это что,  Шапошников? - чувствуя, как всего его охватывает гнев, тихо
спросил Гришин.
     - Переправились сегодня утром, выходят, сказали, из-за Днепра. Все были
целые, сам с ними утром разговаривал...
     - Ты  это кого кашей прикармливаешь? Предателей?  Петр  Григорьевич!  -
позвал Гришин начальника трибунала дивизии Жижина. - Разобрались?
     - Разобрался, Иван Тихонович.
     -  Приговор?  -  считая глазами  стоявших  перед ним  бойцов,  процедил
Гришин.
     - Согласно законам военного времени...
     - Мы не из вашей части! - испуганно крикнул кто-то из группы.
     - А  ты кому  Присягу давал? Только своей  части или  Родине?  За  тебя
кто-то  будет воевать, а ты  в тылу валяться, и потом героя из себя строить,
что на фронте был? - вне себя от ярости закричал Гришин.
     Шапошников, глядя на  стоявших перед ним людей в красноармейской форме,
уже не бойцов для него и Гришина, поникших, с виноватыми или смотревшими под
ноги тупыми глазами, думал: "На  что надеялись? Что если всей группой, то не
расстреляют? Чему тогда учили  их все  эти  двадцать с лишним лет  советской
власти?" И вспомнил, как сразу же  после  прорыва из  окружения  в полку был
расстрелян политрук Старков  из батареи Похлебаева за то, что заставил бойца
Тихомирова поменяться с ним формой перед боем.  Вчера расстреляли еще одного
самострельщика, самого заставили выкопать могилу.
     -  Товарищ  капитан,  разведка   прибыла,  -  услышал  он  тихий  голос
лейтенанта Тюкаева.
     - Петр  Григорьевич, приводите приговор в исполнение,  -  жестко сказал
Гришин и повернулся к Шапошникову. - А теперь с твоей разведкой разберемся.
     Отошли в сторону, поджидая идущего к ним молодцеватого сержанта.
     - Товарищ  полковник,  разрешите  обратиться  к  товарищу  капитану,  -
щеголевато козырнул сержант.
     - Обращайтесь, - стараясь успокоиться, сказал Гришин.
     -  В лесу,  в  районе ориентиры два и три,  обнаружено скопление пехоты
противника  до  батальона,  накапливаются для атаки. На подходе  к  лесу был
обстрелян,   но  прополз  левее  и  наблюдал.  В  лесу   слышен  шум  машин,
устанавливают минометы. Много автоматчиков.
     - Да вы  и  не  были в разведке,  товарищ сержант, -  стараясь говорить
спокойнее, начал  Гришин. - Вы в кустах  просидели, я же вас всех в  бинокль
видел!

     Сержант,  быстро побледневший, еле сдерживая  проступившие слезы обиды,
чуть слышно проговорил:
     -  Как так?  Я  был  в  поиске,  товарищ полковник.  Это  группа у меня
оставалась на берегу. Я один...
     - Гурьянов!  - повернулся  Гришин  к  инструктору  политотдела дивизии,
стоявшему за спиной.
     -  Товарищ  полковник!  -   резко   вмешался  Шапошников.   -  Надо  же
разобраться!
     - Ты что развел в полку? - сквозь зубы тихо спросил Гришин.
     Он, не прощаясь, пошел к лошадям, на которых они приехали в полк.
     Через минуту в кустах щелкнул пистолетный выстрел.
     Шапошников, словно  оглушенный, стоял, не в силах сдвинуться с места. -
"Что-то здесь  не так, наверняка ошибка. Но зачем  же так, с  плеча  рубить?
Хороший парень, орден Красной Звезды за финскую..."
     И ругал себя, что растерялся и не смог отстоять своего разведчика.
     -  Шапошников! -  повернул  Гришин  коня. -  Я  еду  в  штаб корпуса на
совещание. На всякий  случай готовься к  наступлению, - он хотел было ехать,
но увидел, что к ним подходит какая-то колонна.
     - Что за войско? - Гришин остановил коня.
     От колонны отделились двое.
     - Лейтенант Конаков.
     - Младший лейтенант Тырышкин.
     Гришин  тоже  представился,  оглядел  обоих  с  головы до  ног.  Лица у
лейтенантов были черные от солнца и пыли.
     - В Африке, что ли воевали? Откуда такие?
     Сапоги у обоих были без каблуков, обмундирование  оборвано и вывожено в
земле настолько, что Гришин невольно улыбнулся:
     - От границы ползком?
     -  Второй  батальон  четыреста сорок  третьего  стрелкового  полка  сто
шестидесятой стрелковой дивизии, выходим из-под Чаус.
     - А полк где?
     -  Не имеем связи с  первого дня выгрузки,  с  тринадцатого.  Выходим с
боями.
     - Где комбат?
     - Погиб. Я принял командование. Командир девятой роты.
     - Сколько у вас людей?
     - С нами ровно девяносто.
     - Все ваши?
     - Нет, несколько летчиков, есть  танкисты, артиллеристы без техники, но
большинство наши.
     Гришин прошел вдоль строя. Половина  людей была без оружия,  многие без
сапог, а некоторые и без обмундирования. Вид  их - в  трусах и плащ-палатках
на голое тело, вызывал и смех, и слезы.
     - Ну что же, земляки, -  начал говорить  Гришин, - если попали ко мне в
дивизию, то воевать будете здесь. Тем более, что где  сейчас ваша,  не знаю.
Верю, что если вышли, а не по лесам прячетесь, то воевать будете хорошо. Кто
без оружия - найти! Подсказывать не надо, где искать?
     И, обращаясь к лейтенантам Конакову и Тырышкину, добавил:
     - Будем называть вас пока "черной ротой". Сейчас накормить людей, кухни
видите, а потом пойдете в Христофоровку, - Гришин показал направление. - Там
найдете майора  Сенюткина, это будет ваш  комбат.  Доложите  ему, что роте я
поставил  задачу занять  оборону  на  перекрестке  дорог,  задерживать  всех
окруженцев.  И  чтобы  через  три  дня  в батальоне было  шестьсот  человек!
Командир полка у вас - полковник Корниенко.
     У Гришина поднялось настроение, глядя на этих людей. Хотя вид у них был
далеко  не бравый,  хотелось верить, что  воевать  они будут. "Да,  с такими
людьми если и до Москвы отступим, не дай бог, то все  равно потом до Берлина
дойдем", - подумал Гришин, садясь на коня.
     - Да, совсем забыл, Шапошников, - снова обернулся Гришин. - Есть у тебя
толковый лейтенант без дела? Мне второй адъютант нужен.
     Рядом с Шапошниковым как  раз стоял младший лейтенант Иван Мельниченко,
командир  радиовзвода,  оставшийся без  своей  техники после  прорыва  через
шоссе. Все эти дни в штабе Шапошникова он был на подхвате.
     -  Поступаете   в  распоряжение   командира  дивизии,  -  приказал  ему
Шапошников. - Забирайте свои вещи и езжайте, коня возьмите.
     Он вспомнил случай с сержантом, и на душе у него  снова стало нехорошо.
- "Что-то надо делать... Что делать?". Проводной связи с батальоном капитана
Леоненко  у него  не  было  и  оставалось  только  гадать,  что  там  сейчас
происходит. Если разведчик действительно  видел, как немцы сосредоточиваются
для атаки на батальон, надо ждать беды.
     А минут через десять  после  отъезда полковника Гришина  в расположении
батальона Леоненко началась  густая  автоматная стрельба.  Еще  минут  через
двадцать  к  Шапошникову   подбежал  запыхавшийся  и   бледный  посыльный  с
прострелянными полами плащ-палатки.
     - Противник атакует... - посыльный никак не мог установить дыхание/ - С
левого фланга, в центре и на правом...  И  с тыла  заходили, еле  прорвался.
Комбат просил срочно помощи, не удержаться....

     Все  три  недели  по прибытии на  фронт батальону  капитана  Леоненко в
общем-то везло больше, чем другим: в дороге не бомбили, до Орши доехали  без
потерь, на марш-бросоке  к  Сухарям - показали себя лучше всех, в первом бою
действовали  отлично,  грамотно, семьдесят километров лесами до шоссе прошли
благополучно - людей не растеряли, через шоссе перешли первые и опять же без
потерь. Никто ни в штабе  полка, ни в штабе дивизии не мог и подумать, какая
страшная участь выпадет второму батальону...
     За четверо суток, что батальон  стоял в обороне  перед шоссе, лейтенант
Вольхин успел отвыкнуть от ощущения постоянной опасности. Напряжение спадало
с каждым днем, появилось  чувство  усталости,  даже вялость да и двигались в
эти дни  они мало, если не  считать рытья ячеек. Выкопали их быстро, сначала
на  скорую  руку,  лишь  бы  укрыться.  Думали,  что  немцы  их  обязательно
попытаются  сбросить в Сож, как передовой отряд дивизии и ее плацдарм. Но ни
на второй, ни на третий день ни атак, ни хотя бы артналетов не было.
     Первые двое  суток вдоль всего шоссе то и дело вспыхивала стрельба: все
еще  прорывались наши, и  большими  группами,  и  в одиночку.  Мимо  позиций
батальона проносились повозки,  гнали машины, пробегали пехотинцы  -  все  к
Сожу, на тот берег.
     Батальон же не двигался. Ни вперед, чтобы оседлать шоссе и тем самым не
дать гитлеровцам возможности  осуществлять по нему переброски на  восток, ни
назад, за Сож, где были свои. Тактический  смысл нахождения батальона именно
здесь  -  между шоссе  и рекой -  Вольхин никак  не  мог понять.  "Наше дело
выполнять приказ, - ответил ему командир роты, и добавил: - Мне тоже  что-то
не нравится наша позиция".
     А противник как  будто исчез. Нет, по  шоссе  периодически  проносились
небольшие колонны машин, танков - все на восток, но непосредственно на шоссе
против батальона никаких сил гитлеровцы не  держали. От  батальона  ходили к
шоссе и за него группы в разведку, но позиций противника не было нигде.
     Вольхин  тоже  ходил  один раз, на третий  день, вчетвером.  В основном
ползком, они медленно,  осторожно переползали между  трупами  на обочинах. В
разведке Вольхин  до этого не  бывал, а хотелось  попробовать себя и в этом.
Утром  лес стоял  мертвый - ни пения птиц,  ни  шума ветра. Вообще ни звука.
Пройдя  кругом около  километра, они не  встретили  ни одной  живой души. Но
Вольхина все это время  не покидало ощущение, что кто-то на  них смотрит. Он
несколько раз  оглядывался, всматриваясь в  кусты за деревьями -  никого. Но
это чувство не проходило.
     По обе стороны шоссе чего  только не было: машины - сгоревшие и по виду
вполне исправные, убитые лошади, разбитые повозки  и ящики, снарядные гильзы
и противогазы, какие-то  полуобгоревшие тряпки, пробитые  пулями и осколками
каски и то и  дело трупы, трупы...  Своих  и  очень редко чужих. С начавшими
чернеть лицами,  в нелепых позах,  какими их застала смерть. "И  все они еще
несколько дней  куда-то двигались, стремились..." -  с холодком в душе думал
Вольхин.
     Он не  считал  себя  стратегом,  но  все же  понимал,  что  это  шоссе,
кончающееся в  Москве, и по  которому гитлеровцы  идут от самой границы, для
них сейчас важнейшая ось наступления, и, по идее,  они должны  бы обеспечить
ее  надежность. "Неужели наш  батальон для них такой пустяк, что не  стоит и
внимания? Или у них действительно уже не хватает сил?" - думал Вольхин.
     Капитан Леоненко  боевые донесения в эти дни в штаб полка посылал почти
одинаковые: непосредственного соприкосновения  с противником так и  не было.
Обживаться на новом месте он не думал, поэтому и не  настаивал, чтобы ячейки
соединяли  траншеями. Леоненко каждый час ждал приказа на наступление, гадая
только - куда: на восток или на запад.
     В то утро 24 июля Вольхин ходил на полковой пункт питания, за завтраком
на батальон. У них пищу не готовили, хотя носить ее было далеко. На обратном
пути  они  наткнулись  на  группу человек  из десяти  окруженцев -  грязных,
зачуханных,   каких-то  чумных.  Окруженцы  наставили  на   них  винтовки  и
потребовали каши. Вольхин пытался было их образумить, что бачки они несут на
целый батальон, а не себе, но окруженцы передернули затворы:
     - Мы пять суток не жрали. Давай, лейтенант.
     Пришлось открыть  один бачок. Вольхин  сам наложил  им в  котелки каши.
Проглотив ее,  чуть не трясясь от жадности,  окруженцы ушли по направлению к
Сожу, даже не поблагодарив.
     - Ладно,  командир, -  утешил Вольхина сержант  Мухин, - сами  могли бы
оказаться на их месте.
     Но все равно  на душе было неприятно, и  Вольхин то и дело оглядывался,
хотя знал, что окруженцы не могли идти за ними.
     После завтрака его бойцы, сидя каждый в  своей ячейке, начали курить, а
Вольхин растянулся на травке у сосенки, жмурясь на солнышко.
     Мимо  прошли трое,  одного  из  них  Вольхин  знал  -  сержант  Алексей
Самойленко, связист.
     - Куда вы? - спросил его Валентин.
     - Да вот, комбат послал.. Что-то связи не стало с дозором.
     Впереди, метрах  в двухстах, в  передовой  ячейке  сидели двое бойцов с
телефонным аппаратом и постоянно наблюдали за шоссе, Вольхин это знал.
     Он видел, как все трое связистов без большой охоты легли, и не торопясь
поползли к этой ячейке.
     А минут через десять  лейтенант  Вольхин услышал впереди, куда поползли
связисты, короткую очередь из немецкого автомата. Он поднял голову и увидел,
как все  трое  посыльных перебежками  бегут назад, потом  один из них упал и
больше не поднялся, а двое пробежали мимо, забирая правее, на вторую роту, в
центр позиций батальона.
     Вольхин  спрыгнул  в  окопчик  и  быстро надел  каску.  А  когда  через
полминуты он вгляделся туда, откуда  побежали эти трое, то невольно задержал
дыхание  и оцепенел:  из  кустарника от шоссе  вставала  длинная цепь тускло
блестевших касок. Во рту у  него мгновенно стало сухо, но закричал он,  лишь
когда увидел лица и плечи немцев:
     - Взвод! К бою! Приготовиться к бою, быстрее, черт возьми!
     Оказалось,  что  кроме  него  никто  -  ни  во взводе,  ни в  роте, ни,
наверное, во  всем их батальоне пока еще и не заметил эту  начавшуюся  атаку
немцев, никто не обратил внимания на ту короткую автоматную очередь.
     "Ротный же у комбата, -  мелькнула у него мысль - Лавина! Лавина прет!"
- так много немцев и так близко он еще не видел.
     Вдруг  боль схватила затылок, так у него иногда  бывало, когда внезапно
случалось что-то страшное. Понимая, что он явно  растерялся и не знает  еще,
что  конкретно  делать,  Вольхин  встал в  окопчике в  рост, оглядываясь  по
сторонам  -  его бойцы  нахлобучивали  каски, кто-то натягивал  гимнастерку.
Густая цепь немцев шла, не стреляя, охватывая батальон полукольцом.
     Сержант  Алексей Самойленко  до  ячейки  дозора не дошел метров  сто, а
когда увидел стену встававших касок, ужом развернулся на месте и перебежками
покатился назад. Сухая короткая очередь, он ее услышал сзади, свалила одного
бойца, второй, его помкомвзвода  Сидоров, быстро бежал впереди. Самойленко с
ужасом  почувствовал, как ему в  мякоть  ноги  вцепилась пуля,  мгновенно  в
голову ударила боль, он, не помня себя, вкатился  в первую  же  ячейку и  не
голосом, а нутром закричал: "Немцы! Немцы!" - в лицо сидевшему  в ней бойцу,
потом, не обращая внимания  на боль  в ноге, выскочил. Крикнул несколько раз
еще,  уже  истошно:  "Немцы! Немцы!" - и, с безотчетным страхом понимая, что
сидевшие в соседних  ячейках бойцы  не реагируют, все словно замерли, ожидая
чего-то,  побежал  дальше,  к КП батальона. По лесу пока  еще редко и только
кое-где невпопад застучали винтовочные выстрелы, но их перекрывал уже совсем
близкий, густой и частый автоматный треск.
     Подбегая к блиндажу КП, Самойленко чуть  не столкнулся с тремя ротными,
разбегавшимися  к  своим  людям,  а когда оглянулся, то увидел  подходящую к
позициям второй  роты густую  цепь  немцев с  закатанными  рукавами,  что-то
громко кричавших.
     Вокруг блиндажа разорвалось несколько легких мин, над головой пролетели
сучья и  хвоя от сосен. Самойленко, чувствуя,  что  боль  в ноге  становится
невыносимой - ее словно стягивало жгутом,  упал. Что-то  кричал  комбат, над
головой  засвистели  пули, начал было  работать станковый пулемет  из второй
роты, потом откуда-то подальше еще один, но скоро оба замолкли.
     Санитар замотал ногу бинтом прямо по галифе, помог подняться и легонько
толкнул его:
     - Давай отсюда, парень. Добирайся на полковой медпункт. Дорогу знаешь?
     Самойленко,  стараясь  не  нажимать  на  раненую  ногу,  быстро  пошел,
пригибаясь пониже, в  сторону Сожа.  Отойдя метров  на двадцать, он услышал,
как  внезапно прекратился  треск автоматов и редкие винтовочные  выстрелы  в
центре  обороны батальона,  это  и заставило  его  оглянуться.  Он замер  и,
невольно содрогаясь всем телом от ужаса  и стыда, закричал: человек тридцать
наших, почти все  в одном нательном белье,  стояли  в рост в  своих ячейках,
поднимая руки вверх.
     "Как? Как можно?  Почему?"  - стучало  у него в голове, и  он тряс  ей,
словно мог вытряхнуть увиденное.
     - Вот сволочи-то! Я же говорил, что во второй  роте все эти западники -
сволочи,  - догнал его сержант Сидоров. -  Помнишь  их довоенные разговоры в
курилке? Вот они где показали себя!


     Лейтенант Вольхин никогда  бы не подумал,  что все  может произойти так
быстро и так до умопомрачения страшно. Редкие выстрелы бойцов его  взвода  и
соседних слева  были перекрыты настолько  густым  автоматным  огнем  немцев,
которые встали  перед ними так быстро и  такой плотной массой, словно  шли и
заранее знали,  что задавят их уверенно  и  без  натуги, что  сколько-нибудь
организованного сопротивления в эти минуты и быть не может.  Пули  густо и с
визгом стучали по брустверу, и Вольхин успел подумать: "Все, еще секунда и -
конец".
     Уткнувшись в песок стенки ячейки, он замер, ожидая неизбежной смерти.
     Гортанные крики и команды немцев приближались.
     "Неужели плен? Ну, нет!" - Вольхин юзом выполз из  ячейки,  краем глаза
видя подбегавших справа  к  линии обороны  автоматчиков. Из ячеек его взвода
несколько человек стреляли, кто-то, раненый, громко кричал от боли.
     Мгновенно сообразив, что если они сейчас, кто  еще цел, не рванут назад
и не  попытаются вырваться, их всех перестреляют  в окопах,  не  дав поднять
головы, или возьмут в плен, Вольхин крикнул:
     - Первый взвод!  Все за мной - назад! Назад! - и  побежал,  не чувствуя
под собой ног.
     Впереди, сбитые  пулями,  падали ветки и листья, он  выхватывал глазами
бегущих за ним бойцов  его  взвода и соседних, многие из них падали и больше
не вставали.
     Через несколько минут  выстрелы остались позади, уже  глухие и  редкие,
лес стал гуще,  и Вольхин, чувствуя, что если он сейчас не упадет сам,  то у
него  что-то лопнет  внутри,  свалился  в траву, унимая  дыхание и облизывая
пересохшие губы. Лицо  и ступни ног горели. Все тело было мокрым от пота, он
перевернулся  на  спину,  вслушиваясь  в  стихающий  шум   боя.  Винтовочных
выстрелов было почти  не  слышно,  автоматные  раздавались в  разных  концах
позиций батальона,  но  коротко и беспощадно.  "Добивают раненых..." - понял
Вольхин.
     Недалеко  от  него, впереди,  лежали  двое из  его взвода. Минут  через
десять, обойдя лес вокруг метров на двести, нашли еще пятерых. Собрались все
вместе, помолчали, не глядя друг другу в глаза. Все три сержанта, Вертьянов,
Мухин и  Фролов, были здесь. "Хоть это  ладно,  - невесело подумал  Вольхин.
Если  больше  никого не  найдем,  то значит,  осталось нас семь  человек  от
взвода. Сразу четырнадцати не стало..."

     - Да-а,  командир,  ну  и дали  же нам... -  медленно  протянул сержант
Фролов. - Дозагорались...
     - Что теперь делать будем? - спросил Вольхина кто-то из бойцов.
     Возвращаться  на позиции батальона никакого  резона  не было, и Вольхин
решил идти за Сож.

     Капитан Шапошников, едва заслышав  стрельбу в районе обороны  батальона
Леоненко,  послал туда две роты из батальона Горбунова и батарею  Терещенко.
Они  были быстро  отброшены  к  Сожу  пулеметным огнем из леса и контратакой
автоматчиков.  Артиллерийским огнем  помочь батальону было невозможно,  хотя
обе батареи были под  руками. Оставалось лишь  ждать, что  батальон Леоненко
отобьет атаку или, в крайнем случае, самостоятельно вырвется к реке.
     "Вот что значит неправильно оценить обстановку, - переживал Шапошников,
- Сержант был прав... И зачем вообще было ставить там батальон...".
     Батальон капитана  Леоненко  действительно после прорыва  был поставлен
неудачно. И  не на  шоссе,  чтобы, оседлав  его, не  пускать  противника  на
восток, и не на Соже, как плацдарм, а посередине - до шоссе метров пятьсот и
километр  до Сожа. Локтевой связи с другими частями у батальона не было. Еще
в первый день, как они перешли Сож, Шапошников доложил об этом Гришину, но в
штабе дивизии,  видать, не придали  этому значения, потому что с часу на час
ждали приказа наступать на  Пропойск и передвигать батальон не было  особого
смысла. На этом участке все эти дни после прорыва дивизии через шоссе немцы,
кроме  патрулей  и  дозоров,  сил  не  держали.  Имелись, возможно, и другие
причины, почему  батальон  не передвинули, но, как  бы там ни было - в  суть
дела не вникли. Не захотели, не успели, не  сумели ли,  а скорей  всего были
все эти три причины сразу.

     Одновременно с батальоном внезапному нападению гитлеровцев  подвергся и
497-й  гаубичный  артиллерийский полк майора Ильи  Малыха, который вышел  на
Сож, но так и не переправился на тот берег.
     Командир  штабной  роты  и  комсорг  полка  лейтенант  Василий Свиридов
купался, когда совсем близко услышал густые автоматные очереди.  Он выскочил
из воды - к реке уже бежали десятки бойцов, многие полуголые и без винтовок,
а за ними, мелькая между деревьями, немецкие автоматчики.
     "Где  же  были  дозоры?  -  спрашивал  сам  себя  Свиридов.  -  Неужели
вырезали?" Орудия, поставленные  метрах  в ста от реки с  расчетом  обстрела
сектора Пропойска, были бессильны против атаковавших их в упор автоматчиков,
поэтому застигнутые врасплох расчеты спешили спастись за рекой.
     Свиридов  схватил ручной пулемет - "Заело!", с размаху в сердцах ударил
его  стволом об  сосну и  снова прыгнул  в  воду.  Река  вскипала  от пуль и
Свиридов, бросившийся в воду чуть позднее, чем первые группы бегущих, и ниже
по  течению, с  ужасом увидел бурые пятна  крови на поверхности:  вдоль всей
реки на десятки метров видна была масса людей, стремившихся на тот берег.
     Василий Свиридов почувствовал, как кто-то  ухватил его за шею, в страхе
оттолкнул, но, увидев,  что  человек  пошел ко дну, нырнул, схватил  его  за
волосы и вытащил на поверхность, стараясь удержать на плаву.
     Группа автоматчиков, выскочив  к берегу, стреляла  с колен  по плывущей
массе людей, то и дело  меняя  магазины. По  ним стреляли с противоположного
берега из винтовок, те, кто успел переплыть и не потерял винтовку, но редкие
винтовочные выстрелы заглушались густыми автоматными очередями.
     Все было кончено меньше, чем  за  полчаса. Еще кое-где стучали короткие
автоматные очереди - добивали  раненых,  но всем чудом уцелевшим, было ясно,
что произошла непоправимая, чудовищная беда.
     Лейтенант Свиридов, потрясенный  случившимся  и картиной  гибели  сотен
людей, лежал в кустах, кусая губы от злости и обиды.

     Майор Малых, уехавший с  полковником Гришиным  на  совещание,  на берег
Сожа вернулся через три часа.
     Картина  разгрома  полка  была  страшной.  Вся  материальная  часть  за
исключением одного  орудия, которое каким-то чудом сумели перетащить, попала
в руки  немцев. Малых смотрел  на немногих оставшихся в  живых,  пока пришли
только человек тридцать, и не верил своим глазам.
     Из  командиров  в  живых  остались  всего   трое:  лейтенант  Свиридов,
начальники  штабов дивизионов Житковский и Мяздриков. Капитан  Найда, тяжело
раненный в грудь, лежал на плащ-палатке и тихо стонал в забытьи.6
     - Кто-нибудь из вас видел Иванова? - спросил майор Малых.
     - Когда  все  это началось,  все  побежали  к реке,  он  был впереди, у
орудий,  -  начал  говорить   старший  лейтенант   Житковский.  -   Пытались
организовать сопротивление, но... Неожиданно все получилось, впереди же были
дозоры... По-видимому, их сразу вырезали. Больше комиссара я не видел.
     - Товарищ майор, - обратился к  Малых сержант Привезенцев, писарь штаба
полка, - когда  все  немного  стихло,  я  с  группой залег  у реки.  Еще  не
переплывали,  ко  мне  от  орудия  приползли  два бойца,  попросили  лопаты,
похоронить товарища комиссара.  А  вот куда  они делись потом  -  не знаю, и
здесь их не вижу...
     - Убит?  Так  почему  не  вынесли  тело?  Зачем было сразу хоронить?  -
перебил Малых. - Что они, не могли  его вынести, пришли за лопатами - ерунда
какая-то...
     -  Кто-то  говорил,  не помню, что  видели его в  рукопашной  схватке у
орудий, - добавил Житковский.
     - Как же это все могло случиться? - сам себя спросил майор Малых. - Где
была разведка, лейтенант Смяткин?
     Смяткин, Аленин и Костриков, лучшие разведчики полка,  стояли здесь же,
понурив головы, и молчали.
     -  Мы  ночью работали, - сказал,  наконец,  Смяткин, - а ночью  никаких
признаков немцев на шоссе не было.
     - Неужели все здесь? - спросил Малых, оглядываясь  на  сидевших  вокруг
него людей.
     - Наверное, на этой стороне по кустам еще сидит  немало, -  предположил
Житковский. - Не может быть, чтобы все  погибли, через  реку многие все-таки
переплыли.
     "Многие..." - с горечью подумал майор Малых. То, что погибли или попали
в  плен  сотни  людей, ему было ясно.  Люди,  с которыми он формировал полк,
которых  учил.  И  сколько  было потрачено  сил,  чтобы полк  стал  не  хуже
других... А был он,  пожалуй, не  хуже, а  лучше многих полков в  округе, не
случайно  же  ему  была  оказана честь  стать  учебной базой  Артиллерийской
академии.  Малых гордился, что  из орудий полка стрелял сын самого  товарища
Сталина. "Одним  махом, и  -  нет полка. Не  сносить мне  головы...  И  ведь
говорил же  в штабе, что нельзя оставлять полк  на  том  берегу.  Надо  было
перебросить  его за  Сож,  ничего  бы тогда  не  случилось, -  думал  Малых,
потрясенный  и убитый случившимся.  - Вот  и нет полка, а  такие были  люди,
такая  техника..."  И  со  злостью  вспоминал  слова  начальника  артиллерии
корпуса, когда тот  упрекнул его  в отсутствии желания  наступать,  когда он
начал настаивать, чтобы полк перевести за реку.
     Лейтенант Свиридов посмотрел на  своего  командира и невольно вспомнил,
как он приехал в Муром, получив назначение в  формировавшийся полк. Тогда на
перроне   он  спросил  первого  попавшегося  командира,   где  располагается
гаубичный  полк, и это  оказался сам  майор Малых, который  тоже  только что
приехал.  Полк начинался  с  них. И вот они,  по  злой иронии  судьбы, снова
оказались  вместе, почти  с  таким же количеством людей, что и  при рождении
полка. Все надо было начинать сначала...7

     К вечеру 24 июля из  расположения  батальона капитана Леоненко вернулся
посланный туда на разведку политрук 3-й роты Павел Бельков с пятью  бойцами,
он  и  рассказал капитану  Шапошникову,  что погибли  Леоненко, его адъютант
старший лейтенант Ароян, комиссар батальона политрук Анциферов и все бойцы -
более двухсот человек.
     Сержант  Алексей Самойленко с помощью Сидорова переплыл Сож, до вечера,
потеряв  сознание от потери крови, пролежал у палаток санчасти. Никто его не
спрашивал об обстоятельствах гибели батальона, раненых и без него было много
отовсюду, а ночью его увезли в  госпиталь.8 Сержант  Сидоров попал  в полк к
полковнику Корниенко,  где у него тоже никто не  поинтересовался,  как погиб
батальон, потому что таких как он, отбившихся от своих частей,  было много и
никого не интересовали подробности боев, из которых они выходили.
     Тогда  в  штабе полка  так  никто  и не  узнал о  том,  что  же  видели
Самойленко и Сидоров, когда они оглянулись в последний раз на батальон.
     Капитан  Шапошников,  часто  думая,  как  могло  случиться,  что  целый
батальон погиб всего лишь за каких-то сорок минут, вспоминал метко сказанные
лейтенантом Терещенко слова: "Как акула съела батальон...".

     Лейтенант Вольхин с  остатками своего взвода, уклоняясь  от бродивших в
лесу групп  немцев - связываться с ними не было ни  возможности, ни желания,
ни сил, часа через три, сбившись с направления, где занимал оборону их полк,
вышел к реке и угодил  на окопы 409-го, занимавшего  небольшой  плацдарм  на
Соже. У окопов их  чуть было не  обстреляли  свои и,  когда Вольхин  сполз в
траншею, то услышал крепкую ругань:
     - Куда ползете? Могли бы всех сейчас перебить!
     Они попали в расположение  роты лейтенанта Степана Снежинского. Рота на
плацдарме была одна, все остальные силы 409-го полка находились за рекой.
     - Давно здесь? - спросил Вольхин ротного.
     -  Пятый день, - ответил Снежинский. -  Как шоссе перешли, так и  сидим
здесь.
     - Связь есть у тебя?
     - Есть,  как же. Артиллерия помогает, когда  совсем хреново становится.
Вызываю то и дело. Снарядов только жалеют все время...
     - Как мне лучше за Сож перебраться? Надо же своих искать.
     -  А мы  что,  не свои? -  усмехнулся Снежинский. -  Сейчас не советую:
подходы к реке немцы простреливают плотно.  Разве что  ночью можно рискнуть.
Сиди здесь да и мне подмога.
     Лейтенант Степан Снежинский, двадцатилетний парень,  высокий, с хорошей
выправкой кадрового военного, командиром роты был назначен самим полковником
Корниенко за какой-то час  до прорыва через  шоссе. Все  эти  дни с  момента
прибытия  на  фронт  его  взвод  был  в  авангарде,  когда  наступали,  и  в
арьергарде,  когда  отступали.  Своего  командира  роты лейтенанта  Комарова
последний раз он  видел еще в эшелоне. Так получалось, что задачи ему ставил
то  сам  комбат, капитан Соловьев,  то полковник Корниенко. А  в основном он
действовал самостоятельно - в боях, на переходах, и часто удивлялся, как это
он  со  своим взводом до сих  пор  не потерялся и каждый  раз  оказывается в
расположении  полка. Видимо, военная судьба вела его той же полосой,  что  и
полк.
     Ротой Снежинский командовал  уверенно. Помогало ему и то, что  все трое
его  взводных,  Гитин,  Жуков и  Симоненко,  были из одного  с ним  училища,
Ярославского пехотного, и подготовлены отлично. Бойцы в роте были в основном
кадровые. Настрой у  всех оказался хорошим. В общем, роту Снежинский в своих
руках  держал твердо  и задачи выполнял  уверенно.  Что с остальными  ротами
батальона и где они находятся - он не знал. Слышал только, что у них в полку
сейчас два батальона, третий так и не прибыл, потерялся по дороге. Знал, что
комбат 1-го,  капитан Ткаченко,  ранен в первом бою, а в каком состоянии его
батальон - не  имел представления. Его  рота через Варшавское шоссе  перешла
довольно легко и осталась на берегу Сожа, а остальные  части полка пробились
лишь к вечеру следующего дня и все тут же ушли за реку, в луга и кустарники.
Локтевой связи с соседями у  Снежинского не было,  и  он  даже не знал,  что
левее  его стоит гаубичный артполк, а правее, километрах в  двух, стрелковый
батальон капитана Леоненко.
     В то  утро,  когда  немцы  разгромили артполк и батальон, они атаковали
позиции и роты Снежинского, но  сбить  в  реку  не сумели, мешала артиллерия
из-за реки. Атаковали здесь гитлеровцы  несколько  раз,  силой до  роты  при
поддержке пулеметного огня с бронетранспортеров и  минометов, но без  танков
вытолкать их из траншей не сумели.
     Не  помогла  гитлеровцам  и авиация:  пехота  сидела  в хорошо  вырытых
траншеях. Да и самолеты не бомбили, а только обстреливали из пулеметов.
     Лейтенанту Вольхину с его бойцам до  вечера пришлось два  раза помогать
роте Снежинского отбивать атаки немцев из леса. К счастью, у  него убитых не
было,  но от  роты  к вечеру осталось  меньше половины того, что  было  день
назад. За эти несколько часов в роте  Снежинского Вольхин освоился и даже ни
разу не вспомнил, что  он  не в своем полку. И ротный ему понравился: парень
хотя и моложе его, но военная косточка, упорный, командует  умно, и люди его
слушаются беспрекословно. Одного из взводных, младшего лейтенанта Симоненко,
убило  и  Снежинский хотел  было назначить  Вольхина на  его  место,  обещая
договориться  с  комбатом. Валентин  согласился,  было,  -  все  равно,  где
воевать, а  тут порядок, чего бы еще искать,  но  поздно  вечером Снежинский
получил приказ оставить плацдарм и отвести роту за реку.
     Этот   день,   с   такими   страшными  событиями,  показался   Вольхину
бесконечным. От усталости  он мало что соображал,  временами  казалось,  что
теряет сознание,  вновь  накатило  равнодушие ко всему,  и  он никак  не мог
понять  Снежинского, когда тот, получив приказ на отход, возмущался:  "Какой
смысл? Держимся твердо. К нам бы, наоборот, переправлялись, нам на помощь".
     Утром,  когда  стоял  густой туман, они  вброд  перешли реку,  нашли КП
409-го полка, а оттуда Вольхин, узнав, что его полк рядом, ушел к своим.
     Оказалось,  что  от  батальона их осталось всего человек пятнадцать. Из
второй роты - ни  одного  бойца, из  ротных -  только их,  старший лейтенант
Цабут, и  что с ними будет, куда их вольют, или заново сформируют батальон -
никто еще не знал.
     - Пока сидите все здесь, - показал капитан Шапошников на отрытые щели у
штаба полка.9

     Полковник Гришин только закончил доклад по итогам боев по прорыву через
шоссе на совещании у командира корпуса, как сообщили, что противник крупными
силами  атакует артполк  Малыха  и  выдвинутый  к шоссе  2-й  батальон полка
Шапошникова. Для всех собравшихся на совещании это  сообщение было, как гром
среди ясного  неба.  В штабе разработали  план наступления  на  Пропойск,  и
главный удар должна была наносить  дивизия Гришина,  опираясь именно на этот
плацдарм. Теперь план наступления  пришлось срочно  пересматривать, а  потом
оно  и  вообще  было  отложено, когда  стали  известны  последствия операции
противника против Малыха и Леоненко.
     На душе у полковника Гришина в эти часы было тяжело, как никогда. Таких
последствий для  дивизии он  не  мог даже предвидеть, тем  более что видимых
признаков предстоящего наступления немцев и не было.
     Тревожили  Гришина  и   обстоятельства  гибели  артполка  и  батальона:
"Очевидно,  противник  подтянул  на  этот   участок   крупные  силы,   тогда
наступление с форсированием реки может закончиться  более,  чем  плачевно...
Да-а, как же это могло случится, что потеряли целый артполк сразу... Если бы
знать..." - думал Иван Тихонович.
     Он не снимал и с себя вины за случившееся. Обязан был предвидеть, лучше
должен был организовать разведку. Он вспомнил сержанта-разведчика, и на душе
стало  нехорошо.  "Ну, кто  же мог  знать,  что  такое случится,  собирались
наступать, немцев на этом участке не было вообще, именно  поэтому артполку и
не  оставили пехотного прикрытия. Да и настроение у всех после прорыва через
шоссе было такое, что самое страшное уже  позади, немец здесь не  так силен.
Рассчитывали  на  усталость  противника  и  просчитались...  Опять  не  учли
маневренности Гудериана, да и не отнять - воюет он умно...", - думал Гришин.
Еще  раз  просматривая  цифры  доклада  командиру  корпуса, полковник Гришин
увидел, что баланс потерь  опять изменился в пользу  противника. При прорыве
дивизии из окружения ее частями было уничтожено 15 танков,  35 автомашин, 12
минометов,  6 орудий и до 200  гитлеровцев. Впрочем, все  эти  цифры не были
абсолютно  точны,   учесть   все   сложно,   и  Гришин   допускал,   что   в
действительности они нанесли ущерба противнику гораздо  больше, т. к. мелкие
группы  тоже,  конечно,  что-то  подбили,  сожгли,  но  и  погибли  сами,  и
естественно, сообщить о себе ничего не смогли.
     Не  склонный  преувеличивать  потери  противника,  Гришин  сам  дотошно
опрашивал работников штабов полков, но все равно общая цифра людских потерь,
которые  противник  понес  от  частей дивизии с момента  вступления  в  бой,
включая сюда и раненых, которых можно было подсчитать  очень приблизительно,
все же подходила к пяти тысячам
     Кроме того - не менее пятидесяти танков, десятки автомашин, мотоциклов,
много другой техники.  Гришин  много раз убеждался,  что если  бой  велся на
равных,  допустим, батальон  на  батальон или батарея против десятка-другого
танков, то  наши его, как правило, выигрывали.  Случалось, что  и  одна рота
успешно отбивалась от батальона с десятком танков, но бывало и так, что рота
немецких автоматчиков сдерживала наш батальон, а то и выигрывала с ним бой.
     И потери - потери были за это  время все же очень большими. В командном
составе  - из  десяти  комбатов боевых  частей,  считая  и разведбат,  с кем
выехали на фронт, в строю осталось только двое, оба у Шапошникова. Остальные
или  погибли, как Козлов  и  Леоненко,  или  были  ранены, как  Лебедев, или
пропали  без  вести.  Из  пяти  командиров полков  выбыли  двое  - Малинов и
Фроленков.  Пропали без вести начальники  штаба у  Корниенко  и  Фроленкова,
убиты в первые же дни по прибытию  на фронт, один  за другим, два начальника
оперативного отделения штаба дивизии, пропали без  вести командир разведбата
Соломин и командир противотанкового дивизиона Маков.10
     Очень большие потери были среди  командиров рот и  взводов. Весь резерв
командного  состава исчерпан,  хотя  брали  с собой  сверх  штата  пятьдесят
человек. Потери среди рядового и сержантского состава, если  брать в цифрах,
были  тоже  большие,  но  практически  все батальоны  сохраняли  минимальную
боеспособность  и после  понесенных  потерь.  И все же теперь,  после гибели
батальона Леоненко,  в дивизии не хватало трех стрелковых батальонов. Это не
считая, что  так и не  прибыли  саперный, медсанбат, и разыскивать их теперь
было просто бессмысленно: давно, конечно, воюют в другой дивизии.
     Полковник Гришин, анализируя бои  дивизии с момента прибытия на  фронт,
пришел  к мысли, что причины  неудач  не только  и не столько в  том, что  у
противника так  уж  велико преимущество  в  танках и  больше боевого  опыта,
просто часто им самим не хватает  умения быстро распорядиться своими силами,
мало порядка,  настойчивости, при выполнении боевой  задачи, и даже так - не
везет.  В целом дивизия в масштабе армии  показала  себя с лучшей стороны: в
первых  боях  выстояла, не побежала,  не рассыпалась, из  окружения выходила
организованно и фактически обеспечила прорыв корпуса и тыловых частей армии.
Если  бы не трагическая  гибель артполка  и батальона,  которая  смазала,  в
общем-то,  неплохую  картину, дело, в смысле наведения порядка  и сохранения
боеспособности в дивизии, было бы налажено быстро.

     О том, что в Красной  Армии вновь введен  институт военных комиссаров и
что теперь  он  официально комиссар дивизии, Петр Никифорович Канцедал узнал
не 16  июля,  в  день  выхода  приказа, а  спустя неделю. Собраться  же всем
вместе, политотделу дивизии и комиссарам полков, удалось только 27 июля.
     Положение с укомплектованием дивизии политсоставом было крайне тяжелое:
за две недели боев его выбыло более половины штатного состава. Из комиссаров
полков, которые занимали  эти должности до  войны,  оставалось только двое -
Васильчиков  в 771-м  стрелковом  и Макаревич в  278-м  легкоартиллерийском.
Причем второго поторопились, было,  считать  погибшим,  т.  к. он  вышел  из
окружения  и  попал в свой полк спустя неделю.  Тогда перед шоссе Макаревич,
пока  проталкивал в брешь подразделения полка,  остался с небольшой группой,
гитлеровцы шоссе закрыли прочно, и перейти его удалось поэтому позднее всех.
Но то, что полк в хорошем состоянии вышел за Сож, было и его заслугой.
     Комиссар  497-го  гаубичного артполка Николай Иванов погиб, и  Канцедал
весть о его гибели переживал особенно. В полку его любили. И  дело  он знал.
Вместо  него  назначили  старшего  политрука  Коваленко,  это  был  толковый
политработник, но полка-то фактически не было - полсотни людей без матчасти.
Надо  формировать  заново, а как сейчас это делать... У Корниенко  комиссар,
Артюхин, видимо,  отстал с  последним батальоном  и  в  полку  его не  было,
пришлось назначить нового, старшего политрука Александровского, из резерва.
     С кадрами  политработников в батальонах было еще  сложнее,  и Канцедалу
немало пришлось  поломать голову, чтобы  хотя бы как-то заполнить  их  штаты
комиссарами.  С  политруками в ротах и батареях было еще  хуже и сложнее.  В
общем, об активной  и целенаправленной  политработе в ближайшие дни не могло
быть и речи, и Канцедал на совещании смог сообщить лишь об  общей обстановке
на фронтах и в стране,  насколько  знал ее сам., задачи комиссарам  полков и
потребовать их выполнения. Пришлось, и это он понимал, говорить  в  основном
общие   слова   -   "поднять",    "нацелить",   "объяснить",   "обеспечить",
"добиваться".
     Какие конкретно меры разработать, чтобы поднять моральный дух и настрой
бойцов на победу -  этого  он в начале совещания и  сам еще толком не  знал.
Газет почти  не поступало,  информация  о  положении  на фронтах была крайне
скудной. Единственное,  что он точно  знал, как  комиссар - надо любой ценой
обеспечить устойчивость обороны частей. Себя он знал  и  в свои силы  верил,
опыт был,  орден  Красного Знамени  дали в гражданскую  войну, наверное,  не
просто так.
     Верил Канцедал и в своих подчиненных, комиссаров  полков  -  все разные
люди, но у каждого за плечами  опыт работы. Они же большевики, а  большевики
не распускают нюни и в критической обстановке.  Канцедал  с  удовлетворением
почувствовал,  что задачи  свои в  новом  качестве комиссаров они все поняли
правильно и настрой свой бойцам передать сумеют.
     Сообща  подумали, что в  их  обстановке можно  сделать  конкретно,  что
использовать в работе сегодня же, завтра.
     Закончив совещание, Канцедал сказал:
     - Можно, товарищи,  пока есть время и возможность, полевая почта еще не
уехала, написать письма домой.
     Петр Васильчиков за все это время написал жене  только  два письма да и
те таскал  с собой,  отправить  не  было  возможности.  Разгладив на  сгибах
исписанный карандашом листок, он прочитал:
     "4  июля  1941  год. Добрый  день,  Полинька! Привет моим  милым  детям
Валерию  и Сергею, - и подумал в который раз: "Как ты  теперь с ними, одному
четыре, а младшему и года нет...". Пока я жив и здоров, особо серьезного еще
не  видел. Много  паники, есть неорганизованность.  Немного все  нервничают.
Начинаю  привыкать к  боевым действиям. Народ  у нас  неплохой. Если удастся
свидеться, расскажу все. А в общем - борьба будет  длительной, тяжелой. Одно
помни  -  крови  прольется  много,  но  народ победить  нельзя. Мы выполняем
историческую задачу. Мужайся, крепись,  расти детей. Очень жаль, что  писать
мне  пока некуда  и  нельзя. Полевой  почты пока  нет  и вся  дивизия еще не
собралась. Сегодня встретил в лесу Сазанова  и Гурова. Беседовали.  Целуй за
меня ребят, крепко, крепко. Целую тебя несколько раз. С приветом любящий вас
отец и друг".
     "Пусть  читает, как есть",  - подумал Петр Александрович и взял  второй
листок.
     "22  июля.  Поля,  здравствуй.  Обстановка  такая, что  и писать  стало
неоткуда. Находились  несколько раз в окружении. Положение очень  серьезное.
Многие сложили головы, я пока жив. Приходит, правда, время такое, что думаю:
все равно скоро конец.  Это должно и может случится, и ты Полинька не убивай
себя  до  конца.  Прольется  много  крови,   но  победа  будет  народной,  -
Васильчиков подумал не  слишком ли он резко  написал, жена будет переживать,
когда прочтет эти строчки, но решил оставить: пусть  знает правду. О внешнем
мире, что делается внутри  страны, я не знаю вот уже три недели, оторван, ни
газет, ни  радио, а точнее  -  почти с отъезда из Горького. "Да-а, - подумал
Васильчиков, -  если уж я, комиссар полка, ничего за это время не читал и не
слышал, то что же мне  спрашивать  с  бойцов...".  Часто  вспоминаетесь  вы,
особенно  в  моменты  относительного  затишья  от взрывов  и  общей  огневой
канонады.  В  остальном  все  диктуется  положением,  в которое  ставит  нас
противник".
     Петр Александрович вырвал чистый лист из блокнота и начал писать:
     "27  июля.  Здравствуй, Поля! Я  пока  жив и здоров.  Правда,  это дело
относительное сейчас, моментом может все измениться. Рвутся снаряды  и мины,
летят  разрывные пули. Будем надеяться, что все обойдется хорошо.  Да, Поля,
много приходится видеть горя и страданий людей. Как это иногда  бывает жутко
смотреть. Правда, у военных  не  так,  а когда  видишь  бегущих  растерянных
женщин  и детей,  то  сердце не выдерживает.  Вот  сволочи,  что наделали, и
знаешь,  из-за   нашей  русской  беспечности  и  доверчивости   очень  много
просочилось сволочей - изменников,  которые привели к известным поражениям и
потерям  немалых территорий.  Шпионы  и диверсанты обнаглели и живут  даже в
высших штабах. Они много и натворили безобразий. В письме всего не выложишь,
но  очень  обидно  понимать общее  паническое настроение, развитие  которого
ведет  к  тому,  что  расстреливают  командиров  частей, а они  по  существу
стрелочники. В этих делах, признаться, уши надо держать топориком и  глядеть
в  оба. Я за  то, что мы  победим, но крови  прольется  много и желать нужно
одного: если  придется погибнуть, то  с толком. Живы  многие, но  и многих у
меня вывело из строя. Семь политруков убыло, Леоненко комбат, неизвестно где
Павлов и ряд командиров,  которых  вряд ли  знаешь. Вот  даже  Малинов  Иван
Григорьевич - его я не вижу пятый день, при выходе из окружения он  отстал и
до сих пор нет в  полку. Шапошников и  Наумов  живы. Малинов, я  думаю, тоже
жив, но  где-нибудь  заблудился,  т.  к. противник не пускает, так он в  бою
очень осторожный. Как будто раненый погиб командир корпуса и вместе с ним из
штаба много. Сосед наш,  Егоров,  жив.  Не горюй.  Расти ребят,  за  меня не
беспокойся,  что  бы  ни   случилось.  Так  нужно.  Часто  беседую  с  вами,
расстраиваюсь. Берегите себя".
     Петр Александрович  перечитал  письмо, подумал,  что  и это  получилось
слишком мрачное, жена почувствует его понимание  обреченности и предчувствие
гибели, но  ничего  исправлять не  стал, добавил только:  "Надеюсь,  что еще
увидимся".
     Вспомнил  детей,  стиснул  зубы, чтобы  сдержать слезы, и написал: "Мои
маленькие малыши,  живите хорошо,  слушайтесь  маму, играйте вместе. Валера,
вот убьем всех фашистов, и я к тебе приеду".
     Это было последнее  письмо комиссара  Петра Васильчикова. Но он не  мог
этого  знать,  как  не мог  знать  и  того,  что  жить ему  оставалось всего
несколько дней.
     Свое    последнее   письмо    домой    писал    и    комиссар    278-го
легкоартиллерийского полка Матвей Михайлович Макаревич. О том, что оно будет
последним, он тоже не мог знать, но был готов  к  тому, что любое его письмо
может  стать последним. За три недели, как они  выехали на  фронт, Макаревич
решил настроить себя, что и каждый день  его жизни может стать последним. Он
любил эти редкие минуты общения с семьей через письма, старался писать домой
при первой  же возможности, хоть  открытку, и  сейчас, когда  в запасе  было
полчаса времени, Матвей Михайлович начал письмо:
     "Мусенька моя дорогая! Мои детки! Два дня тому назад я получил от  тебя
через Ковалева письмо. Рад бесконечно. После я уже писал на всех, но, выбрав
свободную  минуту,  пишу  тебе  еще, тем  более, что  оно,  может,  где-либо
затеряется.  В Горький и Арзамас поедет Григорьев, он  очевидно,  обо всем и
расскажет. Меня же в этот момент еще не было в полку. Но я был в окружении у
немцев. В полку меня уже считали пропавшим человеком,  наверное, так сообщит
и Григорьев. А я все-таки выбрался из окружения. Чего-чего только за эти дни
не пережито,  ты, Мусенька, себе и представить не можешь. Я, было, уже решил
остаться там, создать партизанский отряд и драться в тылу у фашистов. На мое
место уже, было, назначили комиссара. Возвращению моему все довольны. Теперь
ведь  снова  введен институт  комиссаров. Все листовки  фашистов  направлены
против  нас. Но ничего  из этого  у них не выйдет. Наш полк дрался с немцами
замечательно,  лучше  многих других.  Замечательно дерутся Пономарев  и  его
люди.  На него и его людей  посланы материалы  на представление  к наградам.
Пономарев молодец,  так и  передай его Зине. Неплохо зарекомендовали себя  и
многие другие: Миронов, Братушевский, Юдин, Сердюков, Калинников. Прошу тебя
передать их женам об этом. В  предстоящих боях  фашисты еще раз испытают всю
силу нашего огня  и мощь коллектива. Твои, Мусенька,  желания, а они  и всей
страны, мы оправдаем. Хотелось  бы хоть одним  глазком взглянуть  на тебя  и
деток.  Но, увы, пока это только мечта. Я часто  вспоминаю последние минуты,
когда мы были вместе перед разлукой. Утешают меня только ваши фотографии.
     Никому себя  в обиду  не давай. Духом  не падай.  Живи дружно со  всеми
женами командиров.  Жалей деток, целуй  их за меня. Пусть пишут  и  они мне.
Когда разгромим фашистов, привезу тебе в клетке Гитлера, а хлопцам наганы.
     Тысячу раз целую, твой любящий только тебя Матвей. Пиши".
     Они оставили свои письма почтальону и уехали  в полки, не зная еще, что
пережить им предстоит гораздо более тяжелые минуты, чем выпадали до сих пор.

     Через  двое суток  после трагедии на  шоссе  в  расположение  батальона
Леоненко ходили разведчики лейтенанта Шажка. Вернулся он потрясенный, злой.
     - Мертвый лес. Даже птиц не слышно. Тишина - гробовая. Что  там, видно,
творилось, только сосны  могли  бы  рассказать,  - доложил он Шапошникову. -
Окопы  завалены трупами. Встретил я, когда за шоссе к деревне  ходили, двоих
мальчишек,  так  рассказали,  что из  деревни  на это место  ходили женщины,
думали, что,  может  быть, кто раненый окажется, одна женщина погибла, когда
разжимала  пальцы с  гранатой.  Своих  немцы увезли  на четырех  грузовиках.
Мальчишка говорит, что пленных немцы не брали. Рассказал он еще, что к ним в
деревню   немцы  привезли  от  Сожа   раненого   комиссара.   Держали   его,
окровавленного, привязанным к дереву,  у деревни,  а потом расстреляли. Пока
немцы не видели, он тихонько взял у комиссара документы и передал  отцу. Это
был комиссар гаубичного полка Иванов. Мальчишка рассказал,  что с комиссаром
были еще трое наших бойцов, поили немецких лошадей, а потом куда-то исчезли.
     - Но ведь комиссаров немцы в плен не берут, убивают на месте,  - сказал
Шапошников.
     - И вот еще что, товарищ капитан, - продолжал  Шажок,  -  сколько можно
было,  мы осмотрели убитых, хотя  чуть не задохнулись от  смрада. Думал, что
опознаем полковника Малинова.  Всех, конечно, осмотреть невозможно, это надо
неделю туда ходить. Так  вот  этот  мальчишка,  Ваня,  когда  я ему  показал
маленькую  фотокарточку  Малинова,  что  он  мне  в  прошлом  году  подарил,
представьте себе - опознал его. Говорит, что они этого полковника хоронили с
отцом на третий день, как кончился бой.  А вот место описать точно  не смог.
Убит  он  был,  по  словам Вани,  у  грузовой машины.  С  ним были сержант и
водитель.  Сомнительно,  конечно,  что убитого можно так  легко опознать  по
фотографии. Некоторые детали его рассказа кажутся достоверными, но  другие -
нет.  Он хорошо  помнит,  что  хоронили  полковника.  Отец  куда-то  спрятал
документы и  планшет.  С  отцом  бы его  об  этом поговорить,  да  в деревне
немцы...  Это  пацаны бегают, ничего  не боятся.  Но и это  еще не последняя
версия... У Александровки-второй  мы  встретили  деда  и тот рассказал,  что
правее деревни,  в  лесу,  недалеко от  Сожа,  в большой  воронке  от  бомбы
ребятишки  нашли мертвого полковника, а  с ним и старшину. Оба, по-видимому,
застрелились. Кто это, не Малинов ли?
     - Ну, знаешь, это уж слишком, столько версий.
     - Но ведь из полковников в нашей  дивизии никто не погиб, он один, да и
из  штаба  корпуса  тоже.  Сам  дед  этого  места захоронения  не  знает,  а
ребятишки, которые ему  это  рассказали, пропали. Мы пытались поискать сами,
но  столько там воронок, разве обойдешь. Да и странно, что они застрелились,
как ребятишки говорят. Ну, как  они  могли это  определить по мертвым? Да  и
зачем им было стреляться - Сож совсем  рядом. Разве что были тяжело раненные
или  в плен  боялись  попасть. А  в  принципе - и  этот полковник  мог  быть
Малиновым.
     - Так тебе ребятишки и разбираются в званиях.
     - Четыре шпалы,  сказали, и дед запомнил. Эх, и тому  мальчишке хочется
верить, что опознал по фотокарточке. Говорил он  искренно. Но проверить  это
сейчас  невозможно. Через пару ночей попробую еще сходить к шоссе. Жаль, что
с мальчишкой не договорился о встрече, побоялся: зачем ему рисковать?
     - А что немцы? - спросил Шапошников.
     - Все  то же: отдельные пулеметные  гнезда на зрительной связи, вряд ли
больше  пулеметной роты  по  всему  нашему  участку  берега. Да  те  же  две
минометные батареи.
     - Это я понимаю, что сил у них здесь мало, но позиции такие заняли, что
весь наш полк  держат. Одной ротой фактически, - горько вздохнул Шапошников.
- И соседи тоже: ночью Пропойск берут, а днем немцы их в Сож сбрасывают.
     Шапошников,  в  голове  которого   версии  об  исчезновении  полковника
Малинова смешались окончательно, решил больше не ломать об этом голову.
     Полковник  Малинов тайну своей гибели или  исчезновения  унес  с  собой
навсегда...11









"А КОЛЬ ПРИДЕТСЯ В ЗЕМЛЮ ЛЕЧЬ..."

     В конце  июля по решению штаба 13-й армии  в  дивизию полковника  Ивана
Гришина была  передана часть личного состава  двух  стрелковых  полков 132-й
Полтавской стрелковой дивизии, управление которой убыло на переформирование.
Это  дало  возможность   в  значительной  степени  восстановить   стрелковые
батальоны,  особенно в  409-м  и  624-м  стрелковых полках,  а Шапошникову в
полном составе был передан батальон капитана Осадчего.
     Впрочем,  на  место  Шапошникова  заступил   новый  командир  полка  из
Полтавской дивизии, полковник Григорий Иванович Мажурин, а сам он вернулся к
своим прежним обязанностям начальника штаба полка.
     Александр  Васильевич   должность  командира   полка  сдал  с  чувством
облегчения. Он знал, что вполне с ней справляется, но на прежней, начальника
штаба, он будет больше на  месте,  чем командиром полка. Шапошников невольно
вспомнил, что до этого в жизни судьба дважды посылала ему должности, которым
он пока не соответствовал,  и оба раза судьба вдруг резко давала задний ход.
Первый раз, когда почти  сразу после службы  на действительной  его  избрали
председателем колхоза в родной деревне. Тогда  он еле отговорился молодостью
и уехал на курсы  автосборщиков  на Горьковский автозавод.  Поработал в цеху
всего три  месяца и его, зная, что  десятилетка за плечами, служба  в армии,
отличное знание техники, жажда знаний, стали сватать на должность начальника
конвейера.  И  уже, было,  назначили,  да,  к счастью, как он  тогда  думал,
призвали  на сборы  в  армию.  Рассчитывал  на  пару месяцев,  но  уговорили
остаться в кадрах.
     Шапошников, хотя  ему  и  было  35 лет,  считал,  что  слишком  быстрое
продвижение  по службе принесет больше вреда,  чем пользы, поэтому  к  любой
карьере никогда не стремился, справедливо полагая,  что жизнь выдвинет сама,
когда это  будет нужно. И  в партию он не  напрашивался, чтобы  не подумали,
будто бы  он стремится к карьере в армии. Знать  свое место и не лезть туда,
где еще мало что понимаешь - это было его правилом и убеждением.

     В начале августа  41-го 137-я стрелковая дивизия полковника  Гришина  в
составе 45-го корпуса комдива Магона получила приказ перейти на правый фланг
13-й  армии,  где  в  это   время  начала  складываться  крайне  напряженная
обстановка.
     После короткой передышки дивизии 2-й танковой группы генерала Гудериана
перешли в  наступление  против  ослабленных  в  июльских  боях  бригад  4-го
воздушно-десантного корпуса генерала Жадова на  участке Варшавского шоссе за
Кричевым, и открыли себе путь на Рославль и Брянск.
     Дивизия, снятая  со всем  хозяйством из-под Пропойска,  за трое  суток,
частично  на  автомашинах,  а  в основном  пешим  порядком, совершила  почти
двухсоткилометровый марш вдоль  фронта через  Краснополье,  а  вечером  7-го
августа вышла в район села Милославичи и развернулась в боевой порядок.
     Полковник Гришин ориентировку в обстановке и боевую  задачу получил  на
марше,  поэтому и  все необходимые приготовления приходилось делать на ходу.
Впрочем, это не помешало ему действовать с обычной энергией и твердостью
     Обгоняя  на  марше  спешившие  к  месту  сосредоточения  полки,  Гришин
мысленно прикидывал общий план боя: "Противник - седьмая пехотная дивизия, в
глубине возможны мехчасти, оборона не подготовлена. Вряд ли против нас будет
больше  полка. Практически  нет  и узлов сопротивления, потому что противник
тоже на марше, идет параллельно...  Фронт  наступления -  десять километров,
многовато  по  нынешним  временам...  Соседа  справа  нет,  слева  -  наспех
воссозданная  132-я  дивизия...  До  шоссе нам  восемь-десять  километров...
Задача дня - выйти на  шоссе - сомнительно, что это возможно будет выполнить
за день... Главное - взять Милославичи... На помощь авиации  рассчитывать не
придется... Магон обещал дать танки, но сколько... Снарядов получили полтора
боекомплекта,  патронов  хватит  надолго...  Слева пойдет  Корниенко, с  ним
Смолин,  в центре  - Михеев,  справа, на Милославичи,  Шапошников,  то  есть
теперь  уже  Мажурин...  Магон  предупредил,  что  наступление  будет  иметь
серьезные  оперативные  цели и должно  совпадать  по  времени с наступлением
наших  войск на Смоленск...  Неужели правда,  что  Гитлер  отдал приказ всей
группе  армий "Центр" перейти к обороне? Если так, то это  уже достижение...
Магон говорил, что за нами в прорыв пойдет кавдивизия, это хорошо...".
     Полк Мажурина к Милославичам вышел засветло. До  темноты комбаты успели
развести свои роты на рубежи атаки, осмотреться и накормить людей.
     Капитан Шапошников, оглядывая в бинокль окрестности и лежавшие за полем
примерно в полутора километрах  Милославичи, качал головой и  хмурился: "Как
стол... Высотка перед селом,  очевидно - кладбище... Хорошо еще, что рожь, а
не луг... Эх, неужели нельзя обойти село ни справа, ни слева, лесом...".
     -  Товарищ  капитан, старший политрук  Наумов  зовет,  на  партсобрание
приглашает, - услышал он за спиной голос лейтенанта Тюкаева.

     Старший лейтенант Георгий Похлебаев, сидевший возле орудия и готовивший
данные  для стрельбы, не  сразу  заметил, что с тыла по проселку на  батарею
подъехал броневик.
     - Где командир полка? - спросил вышедший из броневика молодой майор.
     - А вон по ту сторону амбара - НП, - ответил Похлебаев.
     - Проведите меня к нему.
     Похлебаев  проводил майора к  полковнику Мажурину, и,  остановившись  в
сторонке, услышал:
     - Я адъютант командующего.
     - Полковник Мажурин.
     -  Приказ командующего... Наступление начать в двадцать один  тридцать.
Задача прежняя: взять село Милославичи, выйти на Варшавское шоссе и оседлать
его. Вам будут приданы танки...  -  майор посмотрел на часы. - Через полчаса
должны подойти. О взаимодействии договоритесь с их командиром.
     Мажурин позвал  своего  адъютанта и приказал передать в батальоны время
наступления и  сигнал - красная ракета.  Похлебаев, посмотрев  на полковника
Мажурина, подумал: "Как быстро он вжился  в полк. Всего за несколько дней...
В  кино  бы  ему  сниматься: из старых буденновцев,  рубака. Грудь  колесом,
седина, усы, вот уж действительно - "Батя"..."

     Лейтенант Валентин Вольхин, вернувшийся с партсобрания и  покуривший со
своими бойцами, все еще не  мог отойти от впечатления  речи комиссара  полка
Васильчикова.  - "Серьезный человек, чувствуется  большевистская  закалка...
Без  бумажки  говорил,   а  так,  что   хоть  в   пекло  после  его  слов...
Действительно,  сколько же можно отступать? Мы же  вполне  можем  разгромить
врага, не только остановить, но именно разгромить...".
     Вольхин сам прочитал взводу сводку Совинформбюро и  несколько статей из
"Правды"  за 4 августа. Сводка  была спокойной. Всем  хотелось  верить,  что
после  того,  как наркомом  обороны  назначен товарищ  Сталин, а командующим
Западным фронтом маршал Тимошенко, отступление закончится.
     Статьи  в газетах  были оптимистичными,  иногда Вольхину даже казалось,
что  в газете  точно знают,  когда именно кончится война, но  пока не  хотят
говорить - таким бодрым был тон ее статей.
     В конце  июля его взвод  был пополнен  полтавчанами,  тоже  понюхавшими
пороху под Чаусами и на  Варшавском шоссе,  и теперь  его взвод на две трети
состоял  из  украинцев.  С  первого  взгляда  понравились  все:  большинство
кадровые,  молодые.  Приглядываясь к ним, Вольхин не  замечал, что кто-то из
них упал духом или в  разговоре  показывает панические настроения.  Хотя  от
чтения сводок за июль таким настроениям и недолго бы появиться - редкий день
не сообщалось о тяжелых боях на все новых направлениях.
     Постепенно научились понимать, что дела на фронте идут не так уж плохо.
Немцы  застряли в  Смоленске и под Киевом, да и  сами  они  пусть и скромный
вклад в  это, но все же  внесли.  По газетам чувствовалось,  какая  огромная
работа идет  в  стране по мобилизации  всех сил. Речь товарища Сталина от  3
июля как-то все расставила по своим местам. Не было уныния, а только желание
драться, воевать так, чтобы победить врага.

     Вольхин знал  своих бойцов. Хотя  на  две трети они  были  из  соседней
дивизии,  но  такие же  фронтовики, как и они, обстрелянные. Он понимал, что
убеждать их в чем-то нет смысла. Долг свой и Присягу люди помнили, и вряд ли
кому в голову приходили мысли, что немцы их победят.
     Больше месяца были  они на  фронте  и  за это  время Вольхин всей душой
привязался к своим "старичкам" - сержантам Вертьянову, Фролову  и Мухину, да
и к остальным,  кто  выехал с ним на фронт и был все это время во всех делах
рядом  - Латенкову,  Савве  Морозову, Углову,  Новикову. С  "новенькими"  во
взводе они сдружились быстро и, видимо, что-то успели рассказать  им о своем
лейтенанте, потому что Вольхин заметил признаки уважения с их стороны.
     Теперь, перед очередным боем, он  вспоминал  себя перед  первой атакой:
тогда действительно было не по себе. А сейчас, всего лишь три недели спустя,
он не чувствовал какого-то особого волнения. Да, они сейчас пойдут в бой, и,
конечно, кто-то из них погибнет, даже наверняка погибнут, но не было чувства
обреченности   перед  грозившей  смертью.  "Каждый,  наверное,  думает,  что
кого-то, но не его..." - невесело усмехнулся Вольхин, покусывая травинку.
     У него  к  атаке все  было готово.  Оставалось  полчаса  до  сигнальной
ракеты,  и  текли  эти  полчаса  утомительно долго, хотя  он  и старался  не
поглядывать на часы.

     Не  успела погаснуть  красная  ракета,  как  батальоны  полка  Мажурина
поднялись в атаку. Артподготовки не было, "Ура!" - тоже, может быть, поэтому
гитлеровцы  не сразу и заметили  начало атаки.  Шапошникову не верилось, что
гитлеровцы не обнаружили  сосредоточения  полка,  поэтому  он  с  замиранием
сердца следил в бинокль, хотя видно было очень плохо, как развернутые в цепи
роты, переходя на бег, приближались к селу.
     Стрельба вспыхнула одновременно  по всему, километра  полтора  шириной,
ровному ржаному полю.
     Связисты  побежали  с  катушками  за комбатами,  артиллеристы, прицепив
орудия  к передкам,  бросились догонять  пехоту.  На проселок, что вел через
кладбище к селу, вполз танк КВ и на ходу открыл огонь по вспышкам выстрелов.
     Полковник  Мажурин,  оставив  на КП  Шапошникова  с  небольшой  группой
помощников, тоже ушел в батальоны.
     Гитлеровцы,   застигнутые   врасплох,  открыли  беспорядочный  огонь  в
начавшуюся темноту, но когда грянуло  дружное  "Ура!"  перед  селом,  начали
отходить.  Танки  с кладбища,  когда  там разорвалось одновременно несколько
снарядов, дали задний ход и ушли в село.
     Рота старшего  лейтенанта  Цабута ворвалась  на  окраину  села  сходу -
немцы, а судя  по вспышкам  выстрелов  в темноте, их было  не более  взвода,
отошли за огороды и за крайние дома.
     С чердака по разломанной бегом  цепи грозно и слепяще ударил пулемет, с
другого,  словно соревнуясь  кто быстрее, два автомата. Короткими  очередями
стреляли из-за углов домов, с огородов.
     Рота  залегла,  кто-то  еще  попробовал  ползти  вперед,  кто-то  делал
перебежки, чувствовалось, что первый азарт, первое дыхание атаки прошли.
     Цабут подполз к командиру своего первого взвода:
     - Вольхин, давай отделение вперед, уничтожить пулемет на чердаке!
     Пятерка стрелков ползком  достигла плетня,  по одному перемахнула через
него и по стенке  прошла к чердаку. Сержант Мухин бросил гранату в чердачное
окно  и, еще не слыша разрыва, отбежал дальше по стене. На чердаке грохнуло,
и пулемет заглох в ту же секунду.
     - Давай к следующему дому! - махнул за собой Мухин.
     Застрелив на  бегу какого-то выскочившего навстречу  немца  без  каски,
Мухин  пробрался к чердаку следующего дома.  За  стеной хорошо  были  слышны
гортанные голоса немцев.
     - Двое к дверям, остальные к окнам, - крикнул Мухин.
     Он бросил гранату на чердак и пробежал  к бане, из-за которой то и дело
сверкали вспышки из автомата.
     Цабут, услышав  взрывы гранат  на чердаках,  подал команду "В атаку!" и
рота снова, дружно и с криками "Ура!" бросилась вперед.
     Из церкви в центре  села  гитлеровцев  выбили с помощью  орудий  взвода
лейтенанта Агарышева, поставленных на прямую наводку, но  дальше продвижение
застопорилось  одновременно  у  всех  батальонов.  Примерно на середине села
гитлеровцам удалось закрепиться. Пять или шесть танков, стоявших за домами и
прикрываемые автоматчиками, заставили залечь весь батальон Осадчего.
     Роты Горбунова, пройдя краем  села, застряли перед амбарами и  скотными
дворами,  из  которых плотный  огонь вели несколько  десятков  автоматчиков.
Батальон майора Московского после первого  успеха  залег, хотя  и  продолжал
вести огневой бой.
     Темнота из союзника в первые минуты боя  превратилась во врага. Не видя
своих  людей, тогда  как  силы  противника, казалось,  возрастали, ротные  и
взводные  теряли  ориентировку и управление,  а бойцы,  не  получая команд -
лежали,  оглядываясь в темноте  и тихонько перекликались, изредка стреляя по
автоматным вспышкам.
     Старший  лейтенант Похлебаев, бежавший  рядом с полковником  Мажуриным,
еще в момент сближения с  противником заметил,  что командир  полка упал, но
сгоряча не остановился, чтобы помочь  ему.  Когда  бой немного затих, только
орудия стреляли в темноту на вспышки выстрелов,  Похлебаев  побежал к месту,
где примерно должен был лежать полковник.
     Мажурин  стонал.  Пуля  попала в легкое, и он уже  истекал  кровью.  Из
темноты  показалась двуколка, с нее соскочил адъютант командира и Похлебаев,
ощущая у себя на шее липкую от крови  ладонь, положил полковника на повозку.
"Пока обойдутся без меня", - подумал Похлебаев о батарее.
     - Давай! - крикнул он адъютанту, придерживая голову Мажурина.
     -  Хороший ты  парень,  старший лейтенант,  с трудом превозмогая  боль,
сказал полковник. - Бей их, гадов. А я еще вернусь, - и в темноте Похлебаеву
показалось, что он даже улыбнулся.
     "Застряли",  понял Шапошников,  выслушав  через час  после  начала  боя
путаные доклады комбатов по связи.
     Танк  КВ, израсходовав боекомплект, ушел, и Шапошников,  вспомнив слова
Мажурина,  что "будут танки", усмехнулся, но потом  подумал: "Но хоть чем-то
помог..."
     Было ясно, что до утра, вылези  они  все из  шкуры,  немцев из села  не
выбить. А сами они,  судя по  вспышкам выстрелов  тут и там,  не  собирались
уходить. Еще часов до двух ночи Шапошников пытался, как мог, помочь комбатам
продвинуть свои роты,  но  потом  понял,  что их даже не  удается  собрать и
организовать, а к рассвету бой прекратился и сам собой.

     Утром  противник,  получив подкрепление  -  десять  танков  и  до  двух
батальонов пехоты, вытеснил 771-й полк из Милославичей.
     А через  полчаса после этого  на разрозненные и  не успевшие  окопаться
роты из  села  выползли  десять  танков,  за  ними  поднимались  густые цепи
автоматчиков.
     Батальон капитана Осадчего успел зацепиться за высотку с кладбищем, что
отстояла  от  Милославичей  метров  на  семьсот,  а  батальоны  Горбунова  и
Московского  оказались  прямо  в  поле.   Отходить  дальше  -  значило  быть
уничтоженными  в  спину,  и  ротные  положили  своих  бойцов  за  небольшими
пригорками, в ложбинках и за редкими кустами.
     Шапошников, наблюдая в бинокль,  как тут  и  там поднимаются и отбегают
назад фигурки  бойцов,  как  от Милославичей выползают  танки, а  за  ними в
облаках пыли идет пехота, и прикидывая расстояние между ними, думал:  "Опять
вся надежда на Терещенко и Похлебаева. Если они  танки  сожгут - отобьемся и
от пехоты..."
     Подошедшие к нему минут пятнадцать назад на КП четыре наших танка БТ во
главе  с  бравым капитаном  уже горели четырьмя дымными кострами.  Один танк
проехал по станинам орудия Ленского,  приняв  его за вражеское. Хорошо  еще,
что не пострадали  люди и орудие  могло вести  огонь.  Было  горько и нелепо
видеть  такую работу  наших танков, потому что Шапошников увидел их на войне
впервые, успел обрадоваться и понадеяться на  них,  а  они уже горели,  и не
видно было - откуда противник вел по ним огонь.

     Командир расчета сорокапятки  сержант Евгений Ленский,  хотя и мысленно
записавший себя с первого дня войны в покойники,  будучи твердо убежден, что
его все равно убьют, не в первом, так в  десятом  бою, и потому избавившийся
от сосущего душу страха, все же на рожон  не лез, воевал с оглядкой и орудие
свое  установил и на  этот  раз, как всегда, капитально и  по всем правилам.
Хотя и за стальным щитком, но все  же в  чистом  поле, поэтому чувствовал он
себя  неуютно, а  когда  увидел  впереди  два  танка,  идущие как раз на его
орудие, да по сторонам четыре-пять, а за ними  цепи пехоты, еще раз мысленно
простился с белым светом.
     Гитлеровцы  сходу   открыли  огонь  из  автоматов,  а  танки  прибавили
скорости, быстро увеличиваясь в размерах. Но  от третьего снаряда  один танк
остановился и  задымил  быстро  уходящей  в  небо черной лентой,  и  Ленский
перенес огонь на соседний.
     - Снаряд!  Скорей  снаряд!  - протягивая руку  назад  и не отрываясь от
прицела, закричал его наводчик Воронов.
     Ящичные лежали на земле, пригнув головы от свистящих пуль.
     -  Снаряды! -  оглянулся Ленский, и увидел,  что их батарейный кашевар,
ящичный из приписных, опрокинув ведро с варевом, бежит зигзагами, согнувшись
в пояс.
     Снаряд все же подали. Выстрел, второй. Зазвенела упавшая гильза, третий
выстрел.
     - Есть второй! Вроде встал... - сверкая белозубой улыбкой, оглянулся на
Ленского наводчик.
     Цепи  немецкой пехоты расстроились,  залегли,  но огонь  становился все
плотнее и точнее. Пули барабанили по щитку, как горох.
     Ленский перенес огонь на пехоту, но снаряды шли с перелетом. Потом взял
прицел на автомашины, которые  стало видно  из-за осевшей пыли.  Одна из них
загорелась. Потом  пять снарядов  послал  на церковь - с  нее неслышно из-за
оглушающего грохота орудий и стрекота автоматов бил станковый пулемет.
     Слева загорелся еще  один танк, - "Давай их, Миша, бей!", - мелькнуло в
голове у Ленского. Потом его  сосед Михаил  Лопатко  тоже перенес  огонь  на
разъехавшиеся  в стороны автомашины и поджег две из них. Ленский  добавил  к
ним  еще  две. Машины горели  ярко,  не как танки, один  дым, и от  этого  у
Ленского поднялось настроение.
     В какую-то минуту он  обратил  внимание, что у орудия их осталось всего
трое:  следом за  кашеваром в окопчик  залезли и другие бойцы расчета. Но  и
немцы  схлынули.  Они еще не отступили, но огонь вели, кто лежа, а  кто  и с
колена,  словно рисуясь свей храбростью. Они понимали, что и эта их атака на
русских не удалась.

     Лейтенант  Вольхин,  как и все, запыхавшийся после  быстрого  отхода из
села, по  приказу ротного, кричавшего  слабым, сорванным голосом, дал взводу
команду "Ложись, окопаться!"  и  за несколько минут, как  ему показалось, не
более пяти, штыком и ногтями,  не смахивая пот, набегавший на  глаза,  вырыл
ямку  для  стрельбы лежа.  И  справа,  и  слева,  где  густо, собравшись  по
пять-шесть человек, а где и с промежутками в  15-20 метров, все тоже копали,
кто лежа на боку, а кто и сидя.
     Когда немцы  снова пошли  в атаку,  Вольхин стрелял из винтовки, злясь,
что  набегающий  на  мушку автоматчик  не падает и с  пятого патрона.  Когда
гитлеровец,  наконец,  упал, Валентин почувствовал  не страх, что  мажет,  а
стыд.
     Вольхин  видел,  как загорелся  один  танк, потом второй, как кто-то из
бойцов его взвода  снял из винтовки двоих  танкистов, вылезших оглядеться из
люка или посмотреть  на "плоды" своего труда, видел, как этот танк загорелся
от пущенной в него бутылки. Потом  Вольхин стрелял  по плохо видимым в траве
каскам и поминутно оглядывался по сторонам - стреляют  ли его бойцы  и много
ли их  осталось.  Видел, как правее отползали от и без  того изломанной цепи
двое  его  бойцов,  прикрываясь лопатками. Как один из  них  замер,  а потом
устало перевернулся лицом вверх...

     Шапошников  видел с  НП,  что стоят и дымят четыре вражеских танка, два
отползли,  а  остальные четыре  стоят и  стреляют с  места.  По  всему  полю
одновременно в десятках  мест вставали легкие пыльные столбы от разрывов мин
и  снарядов,  наша  и немецкая  пехота  лежала друг против  друга  метрах  в
пятистах, ведя беспорядочный огонь.
     Капитан Осадчий  сообщил, что его батальон  только что выбил фашистов с
кладбища штыками, подпустив их на рукопашный.
     - Приказал сидеть за могилками  и молчать, как эти могилки, - кричал он
в телефонную трубку, - пока не втянутся на кладбище. Ну, а потом как дали им
мои соколята!
     -  Товарищ  капитан,  -  услышал   Шапошников  сзади  голос  лейтенанта
Бакиновского, его помощника по  разведке,  на днях переведенного  в полк  из
разведбата, - двоих пленных танкистов доставили.
     - Позовите Иоффе, переводчика...
     Шапошников, закончив разговор с Осадчим, подошел  к Иоффе, который  уже
допрашивал   двоих   свободно  стоявших,  рослых,  не   как  наши  танкисты,
белоголовых немцев в комбинезонах.
     - Они  из  семнадцатой  танковой дивизии,  товарищ  капитан,  -  сказал
лейтенант  Иоффе.  -  Перебрасывают из-под Ельни.  Они в  передовом  отряде.
Завтра вступит  в бой вся их дивизия... Корпус, другой сказал, что корпус...
Какой? Двадцать четвертый, командир у них барон фон Швеппенбург.
     Пленные смотрели на Шапошникова и Иоффе спокойно и с любопытством.
     - У них студенческая дивизия... И сами они студенты третьего курса... -
переводил Иоффе. - Философы? Галльского университета.
     - Спросите: что, у них уже студентов в армию берут?
     - Нет. Они добровольно. Каникулы. А то война без них кончится.
     - Ну и  народ... - удивился Шапошников.  - В  каникулы  воевать...  Как
будто война это прогулка.
     -  Вот,  посмотрите,  что  это  такое,  -  протянул  Бакиновский  Иоффе
маленькую книжечку. - Устав, наверное?
     Иоффе полистал, вчитался.
     - Это памятка по  борьбе с нашими танками типа Т-34... - и посмотрел на
Шапошникова.
     - Как? Не слышал, что у нас есть такие танки... - удивился  Шапошников.
- Бакиновский, доставьте их в штаб дивизии и быстро обратно.
     Один немец что-то громко и весело сказал.
     - Что он говорит? - спросил Шапошников.
     - В Москве они будут раньше всех своих приятелей, - перевел Иоффе.

     -   К  телефону,  товарищ   капитан,  -  позвал  Шапошникова  лейтенант
Денисенко, начальник связи полка, - кажется, комиссар дивизии.
     - Слушаю, товарищ полковой комиссар... Да, пришли, десять человек... Да
куда же их в бой  - люди  пожилые, необмундированные,  кроме того, у  нас  и
свои, штатные политработники  есть. А эти даже  людей наших не знают... - и,
после паузы, со вздохом, - слушаюсь, есть.
     -  Кто  это?  Канцедал?  - спросил  Наумов,  когда  Шапошников закончил
разговор.
     -  Да. Обругал... Ну что ж, забирай этих политбойцов  и  распределяй по
ротам.
     Как  не  хотелось Шапошникову  брать  этих  людей в полк... Посылали их
почти на верную  смерть. Мало  того, что пожилые, в штатском,  совершенно не
знают военного  дела, вряд ли умеют не то что стрелять, но и  окапываться. И
кадры  ценные:  секретари  райкомов, работники партийных органов.  Но приказ
есть приказ...
     А  через   полчаса   комбаты  начали  организовывать  новую   атаку  на
Милославичи. Комиссар 771-го стрелкового полка Петр  Васильчиков,  по своему
обыкновению, с первых  же минут боя ушедший в боевые  порядки,  снова обошел
цепи бойцов, стараясь не обращать внимания на свистевшие над головой пули.
     -  Ребята! Сейчас  в атаку -  подтянуться, собраться! Немец нас боится!
Бросок и - в Милославичах! Дружнее, ребята, выше головы!
     И там, где прошел Васильчиков, взводные и политруки рот тоже подползали
то к одному, то к другому, что-то говорили, и отползшие, было, от цепи бойцы
возвращались  к  передней линии  и  настраивались, что вот сейчас надо будет
подняться вместе со всеми.
     И  по  сигналу  ракеты и  командам ротных  и  политруков  изломанные  и
изреженные сцепи, сначала не  все, поодиночке, потом группами,  и,  наконец,
ротами поднялись и побежали навстречу залегшим в лугу и  во ржи гитлеровцам.
Падали,  спотыкались, снова поднимались, перебежками,  стреляя на  ходу - на
все более плотный и убийственный огонь.
     Все ближе первые сгоревшие  до печных  труб остовы домов, но и все реже
цепи и винтовочный огонь...
     Васильчиков, с винтовкой наперевес, то впереди, словно он искал смерть,
то  чуть  приотстав,  подгоняя  робких,  побывал за час почти во всех  ротах
батальонов Московского и Осадчего.
     Лейтенант Вольхин  со  взводом,  потерявший  за  ночь и  утро  шестерых
бойцов,  стреляя на ходу по отбегавшим фигуркам  немцев и падая то и  дело -
пули свистели и над головой, и по сторонам, - в один из моментов  упал перед
трупом немца  в коротких запыленных сапогах  и поймал себя на мысли,  что  в
таком исступлении он еще  не был никогда. Наверное, если бы он был ранен, то
и тогда продолжал бы стрелять и бежать.
     Позади и по сторонам лежали убитые в атаке бойцы их роты, и было их уже
больше, чем живых. А до Милославичей оставалось  еще метров триста, и оттуда
с окраины поднялась навстречу цепь автоматчиков.
     "Не меньше роты... Собьют...", - оглянулся по сторонам Вольхин.
     От роты оставалось в живых не более пятидесяти человек, да и те лежали,
кто как, некоторые  за  телам своих погибших товарищей, а  иные  окапывались
лежа, отложив винтовки. О  том, чтобы поднять сейчас людей в атаку, не могло
быть и речи.
     Голоса своего  ротного Вольхин не слышал с начала атаки и  не знал, жив
ли он, или тоже среди убитых.
     -  Ну  что,  лейтенант, где твои люди? -  услышал он за  спиной хриплый
голос парторга полка старшего политрука Наумова.
     - Мои люди  все здесь, десять человек  нас осталось,  -  поднял  голову
Вольхин.
     Гитлеровцы, видимо, это  была  действительно свежая  рота, растянувшись
цепью и  набрав  между собой  уставные  интервалы, шли быстрым шагом,  щедро
поливая все перед собой автоматным огнем.
     По ним вели редкий винтовочный  огонь,  но то ли целились плохо, то  ли
глаза и руки устали от напряжения, но немцы шли и шли, как заговоренные.
     -  Эх,  стрелки...  -  прочно  упершись  в  землю раскинутыми  ногами и
передергивая затвор, пробасил Наумов.
     От трех его выстрелов упали  три немца, бежавших рядом, потом  сразу же
залегла большая группа. Стрелял и Вольхин, стреляли его бойцы, но гитлеровцы
дружно поднялись снова и было их почти столько же, сколько залегло.
     Наумов  стрелял, крепко держа винтовку  в руках и чуть-чуть  передвигая
ствол,  ловя на  мушку очередного храброго фашиста, и забыл в эти минуты обо
всем  на  свете.  Так  всегда  бывало:  стоило ему  дорваться  до  настоящей
стрельбы,  как  азарт   заслонял   все  остальное.  Сколько  раз  ругал  его
Васильчиков, что  не винтовкой ему надо действовать,  а  словом,  но  Наумов
все-таки при случае отводил душу.12
     Противник откатился, на ходу отстреливаясь, и цепь его была значительно
реже.
     -  Сколько,  товарищ  старший  политрук?  -  крикнул  Наумову  лежавший
неподалеку боец Латенков.
     - Семь... В тир надо  было почаще  ходить, лейтенант, - сердито  сказал
он, повернувшись к Вольхину.
     - Оставайтесь еще! - крикнул Латенков.
     - Вы  у меня не  одни,  надо и других  поучить, -  сказал Наумов, уходя
вдоль цепи направо.

     Контратака немецкой роты  против  залегших  остатков батальона капитана
Горбунова была отбита пятеркой смельчаков  во главе с комсоргом 771-го полка
лейтенантом Панфиловым. Когда атакующая рота гитлеровцев была как на ладони,
Панфилов  и его бойцы, выдвинувшиеся вперед от своей роты, прицельно, как на
учениях  в  поле,  уложили  двадцать  человек.  У оставшихся гитлеровцев  не
хватило духу не только продолжать атаку, но и отстреливаться с места, и рота
потихоньку уползла за пригорок.
     Батальон  капитана   Осадчего,  окопавшийся  на  кладбище,  тоже  отбил
контратаку гитлеровцев, после чего  комбат начал  организовывать свою атаку.
Снова,  где ползком, где перебежками, пошли  по цепям  Васильчиков,  Наумов,
Панфилов,  обходя  мертвых,  подползая  к  живым,  оглохшим  от  разрывов  и
отупевшим от усталости,  напряжения,  риска,  жары,  смертей  и команд  -  и
говорили: "Надо подняться! Надо, надо...".

     К  полудню  на командный  пункт  полка  Шапошникова  приехал  полковник
Гришин.
     - Почему топчетесь на месте? Соседи ваши давно на шоссе вышли!
     -  Очень  сильное сопротивление противника, постоянно  контратакует,  -
ответил  Шапошников,  -  Считаю,  что  противник  ввел  в бой  не менее двух
полнокровных батальонов только с утра, да плюс десять танков, хотя четыре из
них мы и подбили... Не менее дивизиона артиллерии поддерживает и, по меньшей
мере,  три минометных  батареи.  А условия  местности,  сами видите, товарищ
полковник, как стол... И очень большие потери.
     - Я же тебе давал танки!
     - Сгорели все четыре в первые же минуты.
     - Маршевая рота в бою?
     - Товарищ полковник, это было такое пополнение,  что лучше бы совсем не
присылали, - Шапошников, чувствуя, что  сейчас начнет горячиться,  замолчал.
Но после паузы, стараясь строить фразы  помягче, все же сказал: - Совершенно
неподготовленная  ни в боевом - дорожная рота! - ни в моральном отношении, -
Шапошников хотел  было  сказать, что вообще все  трусы  и  паникеры, но лишь
вздохнул и махнул рукой: - Ладно бы  просто убегали  с поля боя,  а то ведь,
были  случаи, и  в командиров стреляют!  Где  только таких и  набрали!  Вот,
посмотрите, опять ведут!
     К  КП  группа  красноармейцев  с винтовками наперевес  и в  касках вела
несколько человек, сам вид которых у  любого, не только  строевика-старшины,
вызвал бы отвращение:  без  пилоток,  в мятых  не подогнанных  гимнастерках,
кое-как заправленных за ремень, небрежно намотанных обмотках.
     -  Ну, вот тебя  же второй раз  приводят!  - подошел к  одному  из  них
Шапошников, еле сдерживая гнев.
     Нескладный тощий парень с длинным чубом вдруг завсхлипывал,  размазывая
слезы и слюни по грязным щекам:
     - Дяденька, там стреляют... Убьют меня, дяденька...
     - Ну и войско! -  неожиданно  рассмеялся Гришин, но тут же серьезно и с
металлом в голосе: - Всех на переднюю линию. Винтовки найти. Поставь взвод в
заградотряд из кадровых.
     -  У  нас стоят,  химики  Степанцева. Только из-за  них  и  поставил. А
кадровые  дерутся превосходно,  в  атаку  на пулеметы  идут, не  считаясь со
смертью.
     -  Сейчас должна подойти  коммунистическая рота, сто человек, -  Гришин
взглянул  на  часы,  -  Сформирована  из  работников  райкомов  и  советских
учреждений,  приведет ее майор Бабур. Вызови сейчас же  Васильчикова и пусть
он  сам  ведет  ее  в  бой. Должен  подойти с  ними  майор Малых  со  своими
артиллеристами  безлошадными,  человек  пятьдесят.  Кто  у  тебя  в  резерве
остался? - прищурил Гришин глаз на Шапошникова.
     - Взвод химиков Степанцева, остальное все брошено в бой.
     На  самом деле  Шапошников  придержал еще  и саперную роту,  связистов,
можно  было послать в бой комендантский взвод,  ездовых, но  он  считал, что
если  бой не  могут выиграть  обученные  пехотинцы, то  ездовые и писаря тем
более. - "Пехоту нам всегда дадут,  а вот обученных саперов, связистов, да и
ездовых  тоже  растерять  легко,  а  найти  потом  будет  негде...  -  думал
Шапошников, - Да и, в конце концов, не здесь же решается судьба войны, зачем
эти истерические порывы...".
     -  Химиков,  говоришь?  -  переспросил  Гришин,  разминая  папиросу,  -
Горьковчане? Кадровые?
     - Да, тридцать пять человек.
     - Давай-ка  их сюда,  других  мне и сотни не надо,  - и  после паузы: -
Собирай людей и готовься  к атаке, - и уже тихо,  но  зло, ему одному:  - Не
возьмешь Милославичи - расстреляю...

     Наступление  полков  Корниенко  и  Михеева, поддержанное артиллеристами
полковника  Смолина, действительно  сначала развивалось  более  успешно, чем
полка  Шапошникова.  В  районе  деревни  Незнань  вечером   7   августа  они
стремительной   атакой  обратили  в  бегство  пехотный   полк   гитлеровцев,
разгромили  его  штаб  и  захватили трофеи  -  орудия,  автомашины,  десятки
автоматов. Были захвачены и пленные.
     Особенно  отличилась пополненная  до штата рота лейтенанта Нагопетьяна.
Когда две роты их батальона залегли перед деревней, наткнувшись на пулеметы,
Нагопетьян  сумел  поднять своих людей в  атаку,  ударил с фланга и заставил
побежать  целый  батальон  гитлеровцев.  Этот человек,  словно рожденный для
войны,  умел зажечь и сплотить любой коллектив, передать свой  азарт всем, и
Михеев, когда  политрук  Александров принес  ему политдонесение о  действиях
роты, - даже не удивился, что рота разгромила батальон.
     Овладев деревней Казкань и двумя маленькими  деревушками, подразделения
этих полков,  умело поддержанные артиллеристами, вышли к Варшавскому шоссе к
утру  8 августа.  Казалось, задача,  поставленная  перед дивизией, хотя  и с
большими потерями, будет выполнена, однако гитлеровское  командование срочно
перебросило в этот район части 78-й штурмовой и основные  силы 17-й танковой
дивизий.  Перед  атакой  танков и  пехоты  на  наступающие советские  части,
разбросанные,  ополовиненные  тяжелым   ночным  боем,  частично   потерявших
командиров, обрушили мощные удары самолеты воздушного флота Кессельринга.
     Первую атаку  пехотинцев из штурмовой  дивизии,  атаковавших  умело, но
словно с  пренебрежением, удалось отбить, но  пошли в атаку  танки. Пока еще
немного,  в  среднем  по три-пять машин на батальон, но  чувствовалось,  что
противник только прощупывает оборону, примериваясь, где ударить побольнее.
     Между немецкими  танками  и  артиллеристами полковника  Трофима Смолина
разгорелись яростные  дуэли. Три танка  сожгла батарея  старшего  лейтенанта
Ильченко дивизиона  капитана  Пономарева,  артиллеристы старшего  лейтенанта
Братушевского подбили два, и, кроме того, подавили огонь минометной батареи,
уничтожили несколько пулеметных точек и около десятка автомашин.
     На 30 километров - по всему фронту наступления корпуса комдива Магона -
гремела канонада упорнейших боев.  Сшибались лоб в лоб батальоны,  танки  не
уступали артиллеристам, артиллеристы - танкам. Командир корпуса, от которого
требовал  наступать командарм, давил  на командиров дивизий.  Те нажимали на
полки, батальоны, и снова поднимали политруки, поредевшие роты.  Весь день 8
августа гитлеровцы, периодически выводя  батальоны с передовой, бомбили едва
успевшие  закопаться  измученные  батальоны  и полки русских. Ввод  в прорыв
кавалерийской  дивизии  был сорван одной  авиацией  противника - самолеты на
бреющем носились за всадниками, расстреливая обезумевших лошадей.
     Казалось,  инициатива  все  еще у  нас,  и следующая атака  все  решит,
перелом близко, но и  эта, очередная атака роты, батальона или  всего  полка
через полтора-два часа срывалась. Падали все более редкие цепочки атакующих,
наткнувшись на неподавленные пулеметы, обстреливаемые из танков и орудий.

     Прибывшая в 771-й стрелковый полк капитана Шапошникова коммунистическая
рота  также  не  внесла  в бой  за  Милославичи перелома. Сформированная  из
работников  советских  учреждений Могилевской  области, она не отличилась ни
боевыми, ни  моральными  качествами.  Были  случаи,  что  бойцы и  этой роты
убегали с поля боя. И следующая атака тоже  не  имела успеха. Все труднее  и
труднее  приходилось  Васильчикову, Наумову,  политбойцам  - на  жаре, из-за
трупов, снопами лежавших  по всему полю - поднимать людей, еще живых, и сами
комиссары устали и чувствовали бессмысленность новых атак.
     А кладбище с  десятком расщепленных берез превратилось во всепожирающий
фокус. Если  сначала  немцы  только отбивали с него  атаки  бойцов батальона
Осадчего, то потом сами  решили занять его во что бы, то ни стало - это была
единственная высота в радиусе двух километров.
     Майор Малых с  остатками своего  артполка прибыл  туда в момент,  когда
противника выбивали с кладбища в третий или в четвертый раз.
     "Сущий  ад!  Бородино!"  -  пронеслось  в  голове   лейтенанта  Василия
Свиридова. Такого он не то  что никогда не видел, но и представить  себе  не
мог. Когда  у  командного пункта полка  им  ставили  задачу,  он увидел, как
пленные  немцы с рук зубами  срывали  бинты,  а  один  из них  не давал себя
перевязывать, пинаясь, лежа на спине, с кровоточащими по локоть руками, то и
тогда он не мог еще понять, что на кладбище дерутся с таким остервенением.
     Русские  и  немцы,  перемешавшись  совершенно,  дрались  врукопашную  -
штыками,  ножами,  прикладами. Убитые падали на мертвых,  живые наступали на
раненых,  ползавших  в  истоптанной окровавленной траве, из автоматов били в
упор,  убивали  штыками  на  могилах,  между  старыми  деревянными крестами,
расщепленных пулями, душили голыми руками, били сапогами в пах, били  втроем
одного, кололи штыками в спину...
     Лейтенант Василий  Свиридов, с разбегу влетевший  в эту  людскую  кашу,
чуть было не напоролся на автоматную очередь рыжего немца, но его кто-то уже
колотил  лопаткой  по  каске.  Потом  Василий  ткнул  штыком  в  бок  немцу,
дравшемуся с нашим на могиле,  потом увернулся от удара  прикладом автомата,
хотел развернуться штыком, но немец падал и сам, непонятно от чего.
     Штыки  в ближнем бою были  надежнее автоматов,  да  и русские ловчее  -
немцев  частично  перебили,  а  остальные,  отбиваясь  из автоматов  в упор,
расстреливая тех, кто подбегал со штыком, отходили с  кладбища на луг и били
оттуда прицельно, выбирая места, где нет своих.
     "Не бой, а  драка деревенская, только похлеще  и с оружием..." - тяжело
дышал лейтенант Свиридов, пучком травы оттирая штык от крови.
     Рядом  на  растоптанной  могилке  сидел  их старшина  батареи  Иваница,
зажимая рукой вытекший глаз.
     - Семерых гадов задавив...
     Впереди еще стреляли, но кладбище русские и на этот раз отстояли.

     Вольхин второй час  не слышал команд своего ротного старшего лейтенанта
Цабута. "Наверное, убили, - с тупым равнодушием подумал он. За день пришлось
повидать  столько  смертей,  что  удивляться, казалось,  было уже  нечему. -
Сколько же раз ходили в атаку? Пять или шесть? Времени -  семь часов вечера,
а день кажется  бесконечным... От взвода со мной  остались семеро... Еще она
атака и все, не подняться даже под пистолетом..."
     Валентин вспомнил,  что в  последней атаке  убило  его  сержанта, Олега
Мухина.  Он бежал  впереди  всех,  вдруг стал  заваливаться на спину и упал.
Вольхин, когда стало потише, подполз к нему: пуля попала  в сердце. У него в
ушах  долго  еще стоял  крик Олега:  "В атаку!"  - "А  ведь  мог  бы хорошим
художником  стать",  - подумал  он  тогда, вспомнив  его рисунки в  записной
книжке.
     А когда  Вольхин  час назад  ползком обошел  позиции своего взвода,  на
которых  они лежали  часа четыре, а до этого утром  окапывались на  позициях
второго взвода,  то в  одном из  мертвецов  по долговязой нескладной  фигуре
узнал лейтенанта Данилова.  Лицо его распухло  на солнце и  выползло  из-под
каски,  как  тесто, в  оскаленном рту  ползали мухи,  от всего трупа исходил
тошнотворный сладковатый запах. "Только вчера мы с ним курили и о чем-то еще
говорили..." - содрогнулся Вольхин.

     Вечером, после  седьмой  по счету  атаки, пропал комиссар 771-го  полка
Петр Александрович Васильчиков. Шапошников,  обзванивая батальоны, нашел его
у  Горбунова, который  сам  был  к  тому  времени ранен и его потом с трудом
вытащили с поля.
     - Петр Александрович, приходи сюда срочно.  Надо посоветоваться. Наумов
здесь.
     - Хорошо, иду, - устало ответил Васильчиков.
     Но  через пятнадцать минут его не было.  Когда Шапошников через полчаса
позвонил в батальон еще раз, связист ответил, что комиссар ушел в штаб.
     "Где  же он?  Неужели  снайпер  снял?" -  забеспокоился  Шапошников. Он
послал на розыски политрука Иванова из батареи Терещенко, но безрезультатно.
Васильчиков то ли был ранен и отполз в камыши за лугом, то  ли его просто не
нашли, а это  было и  немудрено, потому  что пришлось бы осмотреть не меньше
сотни трупов.
     Политрук Евгений Иванов, для которого гибель комиссара Васильчикова  за
весь  этот  страшный  и длинный  день  стала  последней каплей,  стоял перед
Шапошниковым и плакал.
     -  Конечно,  снайпер,  -  подумав,  сказал  Шапошникову  Наумов.  -  Из
политбойцов,  что  утром  прислали,  уже  никого  не  осталось.  -  Охотятся
специально...
     Он не стал говорить, что есть и еще одна версия  гибели комиссара: убит
в спину кем-то из западноукраинцев, чтобы больше не поднимал людей в атаку.
     -   Полковник   Гришин,  товарищ  капитан,   -  подал  связист   трубку
Шапошникову.
     - Слушаю, товарищ первый.
     - Как обстановка? Взял Милославичи?
     - Нет, - сдерживая вздох, ответил Шапошников. - Очень большие потери. В
батальонах  осталось по сто - сто пятьдесят человек, за сутки через медпункт
прошли около  восьмисот раненых...  С полковым  врачом  даже истерика была -
столько   раненых,  -  связать  пришлось...   За   день   артиллерия   полка
израсходовала полторы тысячи снарядов. Ранены два командира батальонов, убит
Васильчиков,   ранены   помощники   начштаба  полка   Пронин,   Бакиновский,
Василевский, заменявшие ротных  и  комбатов.  Командный состав  выбит  почти
полностью.
     - Пойдешь сам и лично поднимешь людей в атаку, - после довольно длинной
паузы холодно  сказал Гришин.  Ему казалось, что Шапошников  сильно  сгустил
краски: в полку он был днем и обстановка была в общем-то нормальной.
     - А кому прикажете передать командование полком?
     - Кто с тобой есть?
     - Кроме лейтенанта Тюкаева - никого.
     - Хорошо, пошли Тюкаева, пусть он организует атаку.
     Шапошников позвал лейтенанта Тюкаева, стоявшего здесь же, посмотрел ему
в глаза.  Он любил и уважал  его -  работник  был расторопный,  аккуратный и
вдумчивый, первый помощник в штабных  хлопотах да и внешне вызывал симпатию:
открытое русское лицо, прямой взгляд, большой лоб. Как  не хотелось посылать
его на, в общем-то, бессмысленное и смертельно опасное дело...
     - Возьмите с собой человек десять и идите в батальоны. Поднимайте людей
в атаку еще раз. "Ничего и эта не  даст, - подумал Шапошников. - Надо что-то
срочно делать, выводить остатки полка из боя..."
     Лейтенант Вениамин Тюкаев взял бойцов из комендантского взвода, которых
хорошо знал лично, и пошел в боевые порядки.
     Когда  прошли рожь  и  вышли  в  открытое  поле,  немцы  открыли по ним
прицельный огонь. Тюкаев на ходу осматривал поле: непонятно было, кто живой,
а кто убитый.
     Перебежками от одного бойца к другому  Тюкаев обошел  позиции батальона
Московского. Живые закрывались трупами.  Стоило  поднять  голову  - свистели
пули.  Тюкаеву дали связь со  штабом полка, и немцы, заметив движение,  хотя
сумерки уж сгущались, открыли по нему огонь.
     "Не подняться  больше, невозможно", - лежа  в  наспех отрытом окопчике,
решил Тюкаев.
     Около девяти часов вечера Шапошников послал Наумова с группой бойцов  в
последний раз обойти батальоны и обдумать: возможно ли наступать в ближайшее
время, или пора просить полковника Гришина разрешить отвести полк.
     Наумов с  двумя  бойцами ползком из воронки в  воронку, по  истоптанной
ржи, в которой то и  дело попадались трупы, зажимая  нос от смрада, дошел до
окопчиков батальона Осадчего.
     - Надо глотнуть, - поморщился он  и  налил себе и  бойцам по  наперстку
спирта из фляжки.
     Впереди вдруг послышалась грустная и протяжная украинская песня.
     - Ну вот, я же говорил:  как полтавчане заспивают, так все и стихнет, -
сказал Наумов. - Невольно же заслушаешься. Пошли, ребята.
     От   Осадчего  Наумов  прополз  к  Тюкаеву,  сидевшему  в  расположении
батальона Горбунова. Самого комбата ранило под вечер, и заменял  его один из
взводных.13 Все командиры рот были убиты еще раньше.
     - Ну, как тут у вас?  - Наумов поднял на винтовке каску из окопа. Через
несколько  секунд  пуля  со звоном  срикошетила в сторону. - Все ясно.  Бьют
метко.
     - Головы не поднять, как бреют, - сказал Тюкаев.
     -  У Осадчего какой  анекдот  мне  рассказали... Один  боец до того был
трус,  что боялся пошевелиться, так и просидел, как заяц, в своем  окопе.  И
нашлись шутники - кто-то бросил ему камешек в каску. Так представляешь: умер
от  разрыва сердца. Фельдшер  определил, - рассказал  Наумов,  и,  закончив,
добавил  серьезно: - Вот ведь какое напряжение... Связь  у тебя есть? Дай-ка
Шапошникова...  Александр  Васильевич? Не  поднять  больше! Да  и  поднимать
некого...
     - Оставайся до темноты, а потом возвращайся на КП,  -  услышал  Наумов.
Будем решать.

     Поздно  вечером, когда полковник  Гришин позвонил  еще раз,  Шапошников
доложил обстановку и сказал:
     - Товарищ  полковник, продолжать  наступление дальше -  значит загубить
полк.  Люди  измотаны  до  предела,  весь  день без горячей  пищи, без воды.
Сопротивление противника  возрастает.  Он  имеет  танки, мощную  артиллерию,
авиацию  вызывает,  когда хочет. Я посоветовался с  коммунистами и прошу вас
отдать приказ прекратить наступление и перейти к обороне.  Полк физически не
способен наступать.
     - Кладбище у кого сейчас?
     - За нами.
     - Хорошо.  Атаки прекратить,  - тихо ответил Гришин, и, не простившись,
положил трубку.
     За сутки почти непрерывного боя  противник понес  от  137-й  стрелковой
дивизии  полковника  Гришина  серьезные  потери:  до двух с половиной  тысяч
человек.  Только  полк Шапошникова  почти полностью  уничтожил  два пехотных
батальона. Было подбито и  сожжено на дивизию двадцать  танков, много другой
техники, даже  число  пленных было солидным - сорок человек.  Люди  проявили
редкую силу духа и упорство, сражались с невиданным до сих  пор энтузиазмом,
но тактический успех, достигнутый в первые часы наступления, так и не  вырос
в оперативный.
     А утром 9  августа из района  западнее  Рославля в направлении Родня  -
Климовичи  перешел в  наступление 24-й  моторизованный  корпус  2-й танковой
группы Гудериана. Его  17-я танковая дивизия тремя  колоннами по 20-30 машин
обрушилась  на  боевые порядки  истощенной  в  кровопролитных  боях  дивизии
полковника Гришина.
     На   участке   обороны   полка  Шапошникова  гитлеровцы  после   мощной
артподготовки   двинули   от   Милославичей   двадцать  танков  и   батальон
автоматчиков.
     Как только началась артподготовка, Шапошников отдал  приказ  батальонам
отходить от кладбища и с  поля к лесу. По мощи артподготовки было  ясно, что
немцы начали не обычную контратаку, а серьезное наступление.
     Капитан  Лукин,  незадолго  до   боев  за  Милославичи   назначенный  к
Шапошникову первым помощником и после ранения Мажурина автоматически ставший
начальником штаба 771-го полка, в момент артподготовки находился в батальоне
Московского, уже почти сутки заменяя раненого комбата.
     Оставив прикрывать  отход роту  Цабута, тридцать  человек  во  главе  с
лейтенантом  Вольхиным, он побежал догонять батальон вместе с писарем  штаба
сержантом Ляшко.
     Сержант  Петр Ляшко,  высокий угловатый  парень с  юношескими  плечами,
оглянувшись на бегу, увидел,  что по полю ползут несколько танков, а за ними
в рост идут  цепи пехоты. Навстречу,  почти через головы своих, стреляли два
орудия  лейтенанта  Агарышева из  батареи Похлебаева.  Мимо  пронеслись  две
упряжки  с  орудиями,  Ляшко  узнал  в  одном  из  артиллеристов  лейтенанта
Терещенко, рядом с ним бежал лейтенант Панфилов в плащ-палатке.
     - Скиньте плащ-палатку, товарищ лейтенант, такая мишень... - кричал ему
кто-то сзади.
     Оглянувшись через несколько секунд, Ляшко увидел Панфилова лежащим, и в
такой  позе,  что было  ясно: убит. Кругом  начали рваться мины, и у  Ляшко,
пробежав еще метров пятьдесят, вдруг появилось ощущение, что за ним не бежит
больше никто. Упряжки  с орудиями  ускакали далеко вперед, связист,  который
кричал  Панфилову, чтобы  тот сбросил плащ-палатку, тоже лежал, разметавшись
недалеко от него, а капитан Лукин медленно шел, согнувшись в пояс.
     Ляшко быстро подбежал к нему.
     - Как вы?
     - Ничего, но вот кровь... -  он или действительно не чувствовал сгоряча
боли, или делал вид, что ему не больно.
     Метров через пять Лукин  сел на кочку. Ляшко заметил, что лицо его было
белым, как мел. Увидев мчавшуюся мимо них повозку,  Ляшко выбежал наперерез.
Лейтенант  и трое бойцов помогли  ему положить Лукина  на повозку.  "Теперь,
если не будет прямого попадания, выберемся..." - подумал Ляшко.  Увидев, как
залегла немецкая пехота,  прижатая к  земле огнем пяти счетверенных зенитных
пулеметов из роты лейтенанта Христенко, а  танки, пять или шесть, встали, не
решаясь приблизиться к хорошо замаскированным орудиям, он почти успокоился.
     Лейтенант Вольхин, оставленный прикрывать отход главных сил батальона с
тридцатью бойцами, фактически ставший ротным, потому что Цабут действительно
был убит, да и вообще  из взводных он остался один, выполняя приказ капитана
Лукина, пострелял  минут  десять.  Его два пулемета несколько раз укладывали
немцев  на  луг,  но танки  все приближались,  и оставаться  еще  -  значило
остаться  на  этом  проклятом поле  навсегда, поэтому  Вольхин  дал  команду
сниматься и уходить.
     Два орудия Агарышева и зенитные установки Христенко прикрыли его отход,
но  на  опушке,  пересчитав  глазами  своих  людей,  Вольхин  не  досчитался
двенадцати. "Опять  уходим,  не похоронив  людей..."  -  с  горечью  подумал
Вольхин.14
     Капитан Шапошников видел, как пять или шесть  танков, хотя и не горели,
но стреляли с места, не рискуя двигаться вперед, а немецкая пехота не спешит
идти  в  атаку на пулеметы, с  облегчением  вздохнул:  "Теперь оторвемся. Не
догоните".
     Колонна  из примерно пятнадцати танков и нескольких грузовиков заходила
километром  левее,  где  должен  был стоять  полк  Михеева,  но  помешать им
Шапошников уже ничем не мог.
     Только пройдя километра два лесом,  а потом с километр  открытым полем,
Шапошников приказал  занимать  оборону вдоль дороги спиной  к лесу.  Позиции
были удобными, с хорошим обзором, сразу обнаружить их немцы не могли.
     Слева  началась  канонада,  это были  те  самые прорвавшиеся  на  фланг
Михееву танки, справа же было тихо, как и весь вчерашний день. Через полчаса
к полку присоединились два похлебаевских орудия и зенитчики Христенко. Но не
прошло и  десяти минут, как на дороге  со  стороны  Милославичей  показалась
колонна автомашин противника.
     Шапошников смотрел на колонну в бинокль с недоумением:  "Не потрудились
и разведку выслать... Неужели так уверены,  что  от нас ничего не  осталось?
Или  думают,  что мы  бежим  без оглядки?  Даже  про  два  орудия  и зенитки
забыли... Вот теперь и поплатитесь за нахальство...".
     Старший лейтенант Похлебаев,  видя, что  к первому орудию  за наводчика
встал лейтенант  Агарышев,  подошел ко  второму и  тоже  отправил  наводчика
передохнуть.  Тут  же  на огневой  был майор Малых,  так и  действовавший  в
составе   полка   Шапошникова,  хотя   и   несколько   особняком,  ближе   к
артиллеристам.  Он с тоской и завистью посматривал, как Похлебаев прильнул к
оптике и крутит маховик.
     - Да-а, довоевался я... Люди стреляют,  а я только как свидетель... - и
подумал: "Дожил... командир полка без полка..."
     - Я по головной машине, ты по автобусу! - крикнул Похлебаев Агарышеву.
     Первые  же снаряды попали в цель.  В колонне  началась  паника - машины
съезжали  в стороны, пытаясь  развернуться, выпрыгивавшие из  них  пехотинцы
разбегались по сторонам, а  Похлебаев и Агарышев били в мальчишеском азарте,
почти не поправляя наводки, картечью.
     Меньше  чем  через пять  минут на  дороге  горели с десяток  автомашин,
остальные  полем,  на  полной скорости,  уезжали  к  лесу. За  ними,  смешно
размахивая руками, бежали уцелевшие автоматчики.
     - Ну вот, - с наслаждением вытирая рукавом лоб, - сказал Похлебаев. - А
то хотели проехаться... Не надо наглеть.
     Шапошников, обычно спокойно переносивший любые  повороты  обстановки  -
удачи  и неудачи,  и  не  дававший  волю  чувствам, на  этот  раз  буквально
наслаждался чувством мести. - "Не только нам кровью умываться... Получили по
зубам?"
     Только часа через два  противник открыл из леса редкий минометный огонь
и в атаку поднялась цепь, не более чем с роту. Местность здесь была открытой
и ее быстро положили, а потом и отогнали к лесу.
     "Не хотят с  нами связываться  серьезно, да и без танков побаиваются, -
думал  Шапошников,   рассматривая  в  бинокль  лес,   где  засели  немцы   с
автоколонны.  -  Шло  примерно тридцать машин, значит - батальон,  или  даже
два... Будут думать, как нас обойти..."
     Шапошников  с  утра  не имел связи со  штабом дивизии, а  было  уже  за
полдень.  Нетрудно  было  представить  себе,  что сейчас  делается левее,  у
Михеева и Корниенко. Между ними и его полком брешь образовалась километров в
семь, и  самое опасное,  что  дорога  Милославичи -  Тарасовичи - Климовичи,
может быть, вообще никем не закрыта.
     Шапошникову казалось  малым, что его полк не дал себя смять и окружить,
надо было попытаться помочь  соседям,  но хотеть и суметь  сделать -  сейчас
было далеко друг от друга, как никогда.
     В любой день войны он попытался бы помочь соседям, но только не в этот.
В полку, считая штыки в батальонах, штаб и обоз, осталось чуть более пятисот
человек. Каким-то чудом  они не  тащили  с собой всех раненых  -  их  увезли
раньше.  Формально  полк, а фактически сил меньше, чем в одном  батальоне. И
все  измучены боем до  отупения,  не спали двое суток, почти столько же  без
горячей  пищи. Часть людей от чрезмерного нервного и физического  напряжения
не только еле брели, но и не способны были что-либо воспринимать. Лейтенанта
Тюкаева,  свалившегося  от  переутомления,  так и не  смогли  разбудить, его
просто положили  на  повозку.  Ни  о каком форсированном  броске  на  помощь
соседям не могло быть и речи.
     Не было  и  связи. Может быть,  им  давно пора уходить,  а может быть -
Гришин  без  его  полка  сейчас,  как без рук. Лейтенант Шажок, посланный на
разведку, вернуться должен только к вечеру.
     Шапошников, после того, как отбили атаку немцев, решил обойти оборону и
вообще все свое хозяйство. У Осадчего осталось сто пятьдесят человек, больше
всех,   но  прежде   всего  за  счет   влитых   туда   остатков  дорожной  и
коммунистических рот. Другие два батальона, в одном около ста, в другом  сто
тридцать человек, Шапошников не хотел  разбавлять. "Пусть будет меньше, зато
надежнее, - думал  он.  -  Кадр - они как корешки. Если зацепятся - ничем не
сковырнуть".  На батальон Осадчего у  Шапошникова  такой надежды не  было. И
людей  в батальоне не знал,  за исключением Вольхина, а от  коммунистической
роты оставалось всего пятнадцать человек. Все-таки  штатские, а  в то, что у
них какой-то  особенный моральный дух и настрой - в  это  он  не верил. Свои
бойцы,  которых  он учил  и  знал,  казались надежнее и  устойчивее.  Комбат
Осадчий был с виду солидным и авторитетным  мужчиной, но  чувствовалось, что
ему  все эти дни тяжело просто  физически. "Не ранен, а с палочкой ходит", -
вспомнил Шапошников.
     Вместо  раненого  майора  Московского  батальон вел  старший  лейтенант
Чижов,  взятый с роты  у Осадчего, а вместо Горбунова  -  старший  лейтенант
Калько, тоже бывший ротный.  Эти два батальона были  двухротного  состава по
50-60 человек в каждой и командовали ими лейтенанты, бывшие взводные.
     С  Шапошниковым оставались  только лейтенант Тюкаев,  который формально
исполнял  обязанности начальника штаба полка, а фактически был на все случаи
жизни, старший лейтенант  Меркулов, начальник  артиллерии, у которого хотя и
было  четырнадцать  орудий, но  почти без  снарядов. Ему  же  подчинялись  и
последние  три  миномета без  командиров расчетов  и  мин. Старший  политрук
Наумов после гибели Васильчикова, как  само  собой разумеющееся, да и больше
было просто некому, исполнял  обязанности  и  комиссара  полка. Для него это
дело было  не  новое, так  как  и  при  Васильчикове  он был его фактическим
заместителем, как парторг полка. Вместе  с Шапошниковым шел и интендант 3-го
ранга  Семен  Татаринов, его  заместитель по тылу. С  ним же на повозке ехал
раненый в ногу Бакиновский,  помощник по  разведке.  По-прежнему  держал при
себе Шапошников  и лейтенанта  Степанцева с остатками  его химвзвода,  он  с
комендантским  взводом был  фактической охраной  штаба  и последним резервом
полка.
     Шапошников обошел  растянутые  почти  на километр  позиции  батальонов,
побывал на батареях. Там как раз садились обедать. Сам он ничего не мог есть
уже несколько дней: мучили боли  в  желудке.  Только иногда, чтобы заглушить
голод, жевал кислые зеленые яблоки.
     -  На  сколько  дней  хватит  продуктов,  Семен  Иванович?   -  спросил
Шапошников, подойдя к Татаринову.
     - Крупы дней на двадцать, если едоков  не прибавится. Картошки  дня  на
три всего, хлеба на сутки-двое. Сахар есть, табак есть, а больше и ничего.
     - Патроны? Боеприпасы?
     -  Снарядов еще десять подвод, но что толку -  почти  одна картечь. Для
танков это горох. Патронов - хоть выкидывай.
     - Береги все. Кто знает, где еще сможем пополнить. А надеяться, что нас
выведут на отдых, сам знаешь - не стоит и мечтать.
     Все  же  ему  стало легче  на  душе,  когда он  осмотрел свое  полковое
хозяйство  и прикинул боевые  возможности: теперь он  знал, как рассчитывать
имеющиеся силы.

     Дорогу от  Милославичей  на  Климовичи прикрывал  только  3-й  батальон
624-го полка Михеева численностью около сотни штыков, да батарея сорокапяток
под командованием лейтенанта Ивана Сливного.
     Михеев,  отдавая приказ Сливному оседлать  перекресток дорог в  деревне
Питири  и  не  пропускать  танки,  понимал,   что  больше  часа  батарея  не
продержится.  Больших сил  выделить  сюда он не мог, хотя  это направление в
полку и было наиболее уязвимым.
     Лейтенант Иван Славный, приземистый крепкий украинец с казацкими усами,
на гражданке  - бухгалтер, любивший точность и порядок, расставил три  своих
орудия с расчетом обстрела дорог для маскировки прямо в деревне.
     Осмотревшись с НП,  который  он  расположил  на  высотке  с  кладбищем,
Сливный сходил к пехотинцам  - они как раз отрывали окопчики перед деревней,
поговорил с хмурым усталым комбатом, капитаном Елькиным.  Понял, что  комбат
обстановки  не знает, и  есть  ли  справа  и  слева  соседи - ему  тоже было
неизвестно.  Как показалось  Сливному,  от такого незнания комбат  ничуть не
расстраивался. Обойдя деревню,  прикидывая, как в  случае чего маневрировать
орудиями, Сливный проверил посты и ушел спать в дом. С начала войны это была
первая возможность, до этого  приходилось спать  в  основном под повозкой на
плащ-палатке,  от  недосыпания часто  болела  голова, и теперь  Иван Сливный
решил выспаться по-человечески, если представилась возможность.
     В полк  Михеева он  был переведен  из 132-й Полтавской дивизии,  боевой
опыт имел порядочный -  воевал и под Чаусами, и на Варшавском шоссе. Батарея
имела на счету два танка, хотя и потеряла три орудия, но Сливный  не унывал,
потому что  матчасть он  потерял в неравном бою,  совесть  была чиста,  а  с
оставшимися орудиями он мог вполне действовать и за батарею.
     Ночь прошла спокойно, если  не считать, что хорошо была слышна стрельба
слева и справа километрах в пяти. А рано утром, часов около семи, к Сливному
прибежал  разведчик и доложил,  что  по дороге, откуда они пришли,  движется
колонна танков  - "Немцы так  рано не начинают, наверное,  наши", -  подумал
Сливный и успокоился.
     Минут  через  десять действительно показалась  колонна. Он посмотрел на
нее в бинокль, но из-за сплошной пыли и неровной местности установить точное
количество танков не удалось. Разглядев на первой  машине красное полотнище,
лейтенант Сливный и совсем  успокоился:  "Наши.  И идут по дороге, откуда мы
пришли, вдоль фронта...".
     Танки  въехали в  деревню. Первый  остановился  на перекрестке,  второй
затормозил  чуть  сзади.  Когда улеглась  пыль, Сливный отчетливо увидел  на
башнях кресты.
     - Огонь!  Огонь! -  закричал он,  давая команду своим  орудиям, расчеты
которых на всякий случай, завидев танки, приготовились к бою.
     До противника было не  более  ста  метров, и  оба  танка  загорелись от
первых же выстрелов. Остальные машины стали разъезжаться с дороги для атаки,
пуская  струи огня из огнеметов.  Через несколько  минут  пять крайних домов
горели, по деревне понесло жаром и дымом,  но все три  орудия  Сливного вели
беглый  огонь.  Танки, стоявшие  на лугу  перед деревней,  так  бездумно ими
подожженной, загорались один за другим от выстрелов орудий, стрелявших почти
в упор.
     Сливный и без бинокля хорошо  видел, что кроме двух подбитых в деревне,
на лугу горели еще четыре танка. А потом загорелись еще два..
     "Сколько   же  всего   стоит?  Четырнадцать!"   -  сосчитал  Сливный  с
удивлением, но совершенно без страха.
     С бронетранспортеров, которые шли за танками метрах  в пятистах, начали
спешиваться  автоматчики.  Быстро  развернувшись  в  цепь,  они  побежали  к
деревне.  Из окопчиков густо защелкали винтовочные  выстрелы,  и автоматчики
залегли, а потом и отошли за бугор в кустарник.
     Иван  Сливный  взглянул  на  часы:  "Всего  десять   минут  боя!".  Все
четырнадцать танков стояли на лугу и ни один из них не  стрелял. Одиннадцать
горели,  а три стояли с открытыми люками. Сливный видел, как из них во время
боя  убежали  экипажи  в рожь - нервы не выдержали стоять под прицелом. Чуть
поодаль стояли три подбитых бронетранспортера.
     "Просто  не верится! - в третий раз пересчитывал танки Сливный,  - Если
бы мы не прозевали и открыли огонь с  нормальной дистанции, а не в упор, они
бы нас за эти же десять минут с землей смешали... Хорошо, что прозевали...",
- усмехнулся он.
     Считая  два  танка,  подбитых  на  Варшавском  шоссе,  да  здесь  сразу
одиннадцать  и три бронетранспортера  - счет  хороший.  По крайней  мере, за
потерянные три орудия он с лихвой отквитался. 15
     Иван посматривал, довольно  улыбаясь в усы, на дымящиеся танки, все еще
не веря своим глазам, как в  небе появился немецкий самолет-разведчик. Через
двадцать минут прибежал батарейный  наблюдатель  и доложил, что с  западного
направления приближается пехота противника.
     В  деревне стали густо рваться мины, то и дело попадая в горящие  дома,
отчего  искры и обломки  с  огнем  разлетались  еще  дальше.  Пехота  немцев
действительно показалась, пока  еще спускаясь с  пригорка метрах в семистах,
но не больше хорошо укомплектованной роты.
     Сливный  посмотрел на  окопчики  прикрытия - своей  пехоты там не было.
"Может  быть,  переместилась куда-то?  - подумал он,  но  сбегав  на  другую
сторону деревни, и там никого не нашел. - Даже не предупредили,  что уходят,
что за люди...".
     На  батарее между тем от минометного  огня противника появились потери:
двое убитых и трое раненых.  У одного орудия было  отбито колесо. Но главная
беда была в том, что сгорели все  три их тягача. Водители поставили их рядом
с домами, во время  обстрела перегнать и не сумели и тягачи сгорели вместе с
постройками.
     "Надо срочно уходить...  - решал  Сливный. -  Ну, минчане,  -  ругал он
водителей тягачей, - ну, подвели нас..."
     - Нечаев! - позвал он своего командира  взвода.  - Лошадей достать хоть
из-под земли, и чтобы через пять минут были здесь.
     На  окраине  деревни  стояла  колхозная  конюшня, на  это они  обратили
внимание еще вечером, но не сгорели ли там лошади во время боя?
     Орудия Сливного вели огонь по немецкой пехоте, которая, чувствуя, что в
деревне одни артиллеристы,  а стрелков нет, пошла вперед в рост. Снаряды шли
с перелетом, а картечи у Сливного, как нарочно, не было, поэтому вести огонь
из  орудия по пехоте  было  равносильно  тому, что стрелять по  воробьям  из
пушки.
     Минут через  десять-пятнадцать лейтенант Нечаев с двумя бойцами пригнал
четырех  лошадей, и это  было  за  какую-то  минуту до  того, как  лейтенант
Сливный  готов был отдать приказ достреливать лоток со  снарядами и взрывать
орудия: немцы были всего в двухстах метрах и вели прицельный огонь.
     Орудия прицепили мигом,  на лошадей сели  по  двое.  Остальные  бегом -
из-под  носа у немцев. Испорченное орудие Сливный успел  подорвать гранатой,
и, видя, что немцы уже заходят в деревню и если поторопятся, то ему не уйти,
побежал догонять батарею.

     Удар  третьей  колонны танков противника пришелся по дивизиону старшего
лейтенанта Степана  Братушевского артполка полковника Смолина, который стоял
в боевых порядках обескровленных батальонов 409-го стрелкового полка.
     Передовой отряд танков  - двадцать три машины - развернулся на дивизион
веером, как на учениях.
     Полковник  Смолин, наблюдавший  эту  картину  со  своего  НП,  позвонил
Братушевскому:
     -  Ну, теперь держись, сынок! Не  торопись, можешь подпустить метров на
триста, замаскирован ты хорошо. Я за тобой -  все вижу. Если будет  трудно -
говори, я от  Ильченко  два орудия подкину,  у него пока потише.  Проверь  у
Арзамаскина одно орудие  - сектор  обстрела у  него маловат. Комиссар  к вам
пошел, встречайте.
     -  Пехота  отходит!  Пехота,  говорю,  отходит,  -  закричал  в  трубку
Братушевский.
     - А ты стой! Пехоту соберем!
     - Да я ничего. Конец связи, товарищ полковник.
     Меньше чем через  полчаса старший лейтенант Братушевский сам позвонил в
штаб полка:
     - Пять танков подбил, но повреждено два  орудия. Отремонтировать можно,
расчеты уцелели. И снарядов мало - по тридцать на орудие. Срочно снаряды!
     -  Высылаю  тебе  артмастерскую  и  машину  со  снарядами.  Держись!  -
прокричал в трубку полковник Смолин.
     Когда  на батарею  въехала  полуторка,  ее  тут  же  облепили  бойцы из
расчетов,  быстро выгружая  ящики  со  снарядами,  а  артмастера - лейтенант
Зверев  и  сержанты  Вашурин  и Никольский -  чуть  пригибаясь, побежали  на
огневые, где стояли поврежденные орудия.
     Осмотрев первое  орудие, лейтенант Зверев  оставил  Вашурина  разбирать
его, а сам с  Никольским перешел на вторую  огневую. Лейтенант Леонид Зверев
понимал, что от их умения и быстроты зависит сейчас боеспособность не только
батареи, но  и  обстановка  на  этом  участке.  Но дело он  знал, опыт  имел
большой,  и  если  пехотинец  мог  похвастаться, что  разбирает  винтовку  с
закрытыми глазами, то же самое Зверев мог сказать о пушке.
     У  второго орудия  был  поврежден прицел и  разбита  панорама. Минут за
сорок они вдвоем заменили приборы на новые, проверили их и передали расчету,
который  уже,  было,  приуныл,  что  остались  "безлошадными".  Только он  с
Никольским успел перейти к первому орудию, как начался артналет.
     Лейтенант  Зверев,  всем  телом  ощущая близкие разрывы, горячие  удары
воздуха от них и  сильную резь в ушах, хотя и лежал с открытым  ртом, все же
через несколько минут понял, что  оглох, и когда  Никольский после артналета
что-то прокричал ему, он не услышал ничего, кроме свиста в ушах.
     Все-таки Зверев понял, что артналет кончился. "Надо продолжать ремонт",
- упрямо подумал он, с трудом вставая на ноги.
     Каким-то  чудом орудие  не  было ни  уничтожено,  ни даже дополнительно
повреждено. Когда, наконец, ремонт был закончен и  Зверев посмотрел на часы,
то подумал, что они встряхнулись и стоят:  по ним выходило, что работали они
три  часа.  Ему же показалось  - не  более  часа. В  голове шумело,  слух не
восстановился. Нервное напряжение и усталость были такими, что шатало, но на
душе было удовлетворение: не дали пропасть дорогостоящей  технике, и эти два
орудия,  которые немецкие  танкисты уже, конечно, поторопились  записать  на
свой счет, еще будут стрелять.
     Дивизион  старшего  лейтенанта  Братушевского  за  полдня боя уничтожил
одиннадцать танков,  позиции  свои  удержал,  но оставшиеся  танки  из  этой
колонны, перегруппировавшись,  нащупали-таки  брешь где-то правее и покатили
на юг, на Родню.
     Вечером  полковник   Смолин  окончательно  убедился,  что  его  полк  в
окружении.  Мучила мысль, что  они  остались  одни: пехота  куда-то ушла еще
днем. Связи ни с  ней,  ни со штабом дивизии  не было,  посланные связные не
возвращались.
     Где-то  позади и справа слышались рокот танков  и выстрелы,  надо  было
отходить, но  приказа  не было, и  полковник  Смолин чувствовал,  что такого
приказа  может  теперь  и не  быть.  Из состояния  растерянности  его  вывел
начальник штаба полка капитан Полянцев.
     -  Товарищ  полковник,  -  уверенно  начал  он,  -  разрешите  доложить
обстановку. Имеем в наличии только дивизион  капитана  Пономарева  в составе
двенадцати орудий. Связи с Братушевским нет и на месте его орудий нет. С ним
был комиссар полка товарищ Макаревич. Возможно, немцы их заставили отойти на
юго-восток. Связь со штабом дивизии и с соседям нарушена...
     - Это я и так все знаю! Что вы предлагаете? - резко перебил его Смолин.
     Своего начальника  штаба он уважал и  ценил, но немного недолюбливал за
педантичность и излишнюю, как ему казалось, аккуратность. Сам Трофим  Смолин
был старым рубакой, за плечами была империалистическая и гражданская, долгие
годы  медленного  роста  от  командира батареи до  командира  полка.  Учеба,
служба, и вот уже третья на его веку война.
     -  Оставаться  здесь  нам нет смысла, - продолжал Полянцев. - Пока есть
возможность  выйти даже без  боя,  ночь нам  поможет. Предлагаю: собраться в
кулак   и   колонной   двигаться   в  направлении   Костюковичи   -   Сураж.
Предварительные распоряжения я отработал. Разрешите карту.
     -  Сураж? - не понял  полковник Смолин.  - Да вы что,  капитан, драпать
собираетесь до Суража? Эх, комиссар не слышит, он бы вам сказал...
     -  Я  показал  только  направление  возможного  отхода  полка,  товарищ
полковник.  Но  обстановка  складывается  так,  что  нам  придется  отходить
действительно на десятки километров, и именно на юг.
     Полковник   Смолин  задумался:   "Что   он  такое  говорит...  Как  это
складывается  обстановка, что на десятки километров собрался отходить? Мы же
наступаем!  -  но   вспомнил   сегодняшние  бои  с  танками,   без   всякого
предупреждения уход пехоты и с  ужасом подумал: "А  если за  нами  пустота и
никаких наших частей нет? Это опять окружение?"









"ОПЯТЬ МЫ ОТХОДИМ, ТОВАРИЩ..."

     Командир  45-го стрелкового  корпуса  Магон,  все  еще  носивший старое
звание  комдива  и не знавший еще, да  так  и не узнавший, что ему присвоено
звание генерала  и он награжден  орденом Красного  Знамени,  в  день прорыва
через боевые  порядки  корпуса  немецких танков находился в 132-й стрелковой
дивизии. Когда из штаба армии ему доставили  приказ на  отход, он ему просто
не поверил: "Наверное, ваши радисты с немцами разговаривали - отходить сразу
на сто километров!" - сказал он своему начальнику связи.
     В первые часы наступления немцев Магону казалось, что это всего лишь их
сильные  контратаки: его корпус все еще в состоянии  наступления. Гитлеровцы
вклинились  в трех-четырех местах километров на пять-десять в каждом, но это
еще  не  казалось  настолько  опасным,  чтобы отходить, причем  сразу на сто
километров.  Никаких  сведений в штаб армии,  которые могли бы вызвать такой
приказ,  Магон не давал.  У него  и  до этого были поводы подозревать нового
командующего не только в нерасторопности и неуверенности, поэтому приказу по
радио на отход корпуса он не поверил, потребовал подтвердить его письменно.
     К вечеру второго дня наступления  гитлеровцев Магон узнал, что их танки
уже в Родне и южнее, то есть фронт прорван на 20-25 километров.  Надвигалась
катастрофа.  Теперь,  когда управление корпусом изнутри было нарушено, Магон
этот отлично понимал. Каким-то чудом ему удалось связаться по радио со своим
начальником  штаба  полковником  Ивашечкиным,  который,  к счастью,  избежал
окружения.
     Ивашечкин доложил, что у него под  рукой против двух дивизий противника
-  танковой и моторизованной -  только крайне  ослабленные танковая  дивизия
Бахарова и кавалерийская Кулиева.

     Связь с командиром корпуса полковник Иван Гришин потерял  в первые часы
наступления противника, а без связи полной или хотя  бы частичной обстановки
в масштабе корпуса, и, главное, что делать дальше, - он не знал.
     -  Бери  две  машины,  двоих автоматчиков даю,  - вызвал Гришин  своего
адъютанта  лейтенанта Ивана Мельниченко, - и поезжай в штаб корпуса. На тебя
вся  надежда,  Иван. Смотри,  будь  осторожнее,  напорешься  на  немцев,  не
привезешь приказа - и нам всем конец. Сам понимаешь, что без приказа принять
решение на отход я не имею права.
     Лейтенант Иван  Мельниченко первые дни,  как стал адъютантом  командира
дивизии,  боялся,  что  будет делать что-то не так. Он получил инструктаж от
начальника  штаба  о своих  новых  обязанностях,  начальник  особого  отдела
Василий  Горшков  предупредил, что за жизнь  командира  дивизии он  отвечает
своей  головой,  и  от  всего этого  Иван немного  испугался. Он  знал,  что
командир дивизии у них строгий, требовательный, а как он сумеет помогать ему
во  всем  - этого  Иван сначала себе не  представлял. А требовалось  от него
многое:  знать  обстановку   в   полосе   дивизии   в   деталях,   мгновенно
ориентироваться в ней, быстро и четко исполнять все поручения комдива.
     Мельниченко  с  предельной  осторожностью двигался на своих  машинах от
деревни  к деревни.  Он знал,  что  немецкие танки уже  несколько часов, как
прорвались в  тылы их дивизии. Никаких войск в  первый  час движения ему  не
попалось и обстановку он выяснял у местных жителей.
     В одном селе он узнал, что рядом в  лесу стоят кавалеристы. Мельниченко
обрадовался, было,  но напрасно:  в  штабе их задержали  и ему немало нервов
стоило доказать, что никакие они не диверсанты.
     Кавалеристы  продержали  у  себя  почти  сутки. На  следующий  день  он
наткнулся на  нашу танковую колонну, она шла из кольца окружения. Танкисты и
подсказали ему, где находится штаб корпуса.
     Передав устное  донесение  своего командира  дивизии,  Мельниченко  еще
сутки ждал  решения штаба корпуса, чувствуя, что его  сведениям не доверяют.
Наконец, он получил устный приказ от  начальника штаба корпуса для командира
дивизии и поехал искать своих.
     Мельниченко  понимал,  что за эти почти двое  суток, в  его отсутствие,
обстановка  могла измениться  настолько, что он мог просто  никого  не найти
там, где стояла их дивизия, но  все  же  считал  себя обязанным любой  ценой
вернуться к командиру дивизии.
     Местные  жители, которых встречал Мельниченко,  кричали ему,  что здесь
только что проезжали немцы, но  Иван все-таки ехал  туда, откуда он выехал в
штаб  корпуса.  Проезжая через  деревню, он заметил, что на дороге стоят два
немецких мотоциклиста. Сворачивать было поздно, да  и если  свернуть, то как
потом возвращаться,  и Иван приказал водителю: "Прибавь скорости, жми на всю
катушку".
     Иван выглянул из кабины - мотоциклисты,  видимо, сначала не понявшие, в
чем дело, стояли.  Через  минуту  они все же сообразили,  что могут упустить
русских, и начали  погоню. Иван  услышал сзади  стрельбу, но  шофер гнал  на
предельной скорости, за машиной  тянулся длинный шлейф пыли -  не видно было
не только мотоциклистов, но и деревни - пылью заволокло полнеба.
     Въехав  в  лес,  они  долго  наблюдали,  как  медленно   оседает  пыль.
Мотоциклистов  не было. "Не понравилось им гнать за нами в такой пыли", -  с
облегчением подумал Мельниченко.
     Штаба дивизии на том месте, где его оставил Мельниченко,  не оказалось.
На минуту ему стало страшно: "Что же делать? Куда ехать?". К счастью, бензин
еще  был,  они  развернулись  и поехали по колее,  которую  оставили машины,
отъезжавшие из расположения штаба.
     Через несколько часов гонки, нервотрепки, ежеминутного риска напороться
на  гитлеровцев Мельниченко выехал прямо в хвост колонны  наших автомашин. И
это оказался штаб его дивизии. Не помня себя от радости, Мельниченко доложил
полковнику  Гришину о выполненном приказе, передал устный приказ  начальника
штаба корпуса о последующих действиях дивизии.
     Полковник  Гришин  был удивлен,  что Мельниченко сумел  и  штаб дивизии
найти, и вернуться,  и это в такой обстановке, когда  сплошного  фронта нет,
все в движении, и запросто можно было налететь на немцев. Да и от своих тоже
легко было получить нечаянную пулю.
     Гришину  за несколько  часов  до  этого  удалось  связаться  по радио с
полковником Ивашечкиным, и он получил срочный приказ: всеми наличными силами
совершить  марш в район села Печары, соединиться  там с танкистами Бахарова,
постараться найти находившуюся где-то в этом районе кавалерийскую дивизию, и
ударить оттуда  на  Родню с  целью  освобождения  группы  войск,  в  которой
находился Магон.
     Единственной  силой, которую мог послать полковник Гришин на Родню, был
полк капитана Шапошникова.
     С полками  Корниенко, Михеева  и Смолина связи не  было, и все  попытки
установить ее или хотя бы узнать о судьбе этих частей - были безуспешны.
     Полковник Гришин был рад, что сам сумел ускользнуть  из кольца: вовремя
оценив обстановку, он не  стал ждать, когда из штаба корпуса будет приказ на
отход и отвел свой штаб  на  безопасное расстояние. То, что у него оставался
полк именно Шапошникова, успокаивало Гришина: "Пока этот полк у меня есть, и
дивизия будет жива...".
     Гришин,   как  и  Магон,  еще  не  осознавал   масштабов  надвигающейся
катастрофы. Казалось, что и немец уже не  тот, что был месяц назад, да и они
стали опытнее, не хотелось  брать в голову,  что  противник  все еще намного
сильнее и до перелома очень далеко...
     Найдя  полк  Шапошникова   на  позициях   юго-восточнее  Родни,  Гришин
немедленно поставил ему задачу на наступление. Шапошников выслушал спокойно,
вопросов не задавал, только вздохнул:
     - У меня пятьсот человек всего... Орудий, правда, двенадцать,  но почти
без снарядов. Люди измотаны...
     О том,  что  задача  полку была  поставлена  непосильная, он ничего  не
сказал, по глазам Гришина было видно, что  он и  сам  это понимает. В глазах
Гришина было что-то такое больное и надрывное, что Шапошников больше не стал
ничего говорить и замолчал.
     Вот уже несколько дней  подряд,  кроме  военных  забот, у Ивана Гришина
душа  все больше  болела  о доме.  От  Милославичей  до  его родной  деревни
напрямик было всего  километров двадцать и именно от исхода боя за  это село
зависело, придут ли гитлеровцы на его родину. Теперь его дивизия отходила от
Милославичей на юг, а если бы строго на восток - не миновать бы родных мест.
Каково было бы пройти мимо отеческого  дома с  остатками своей  дивизии, тем
более, что каких-то месяц-полтора назад катилась она как раз мимо отеческого
дома. Тогда, в последний день июня, когда его эшелон остановился в Рославле,
полковник Гришин приказал снять машину с платформы и на час заехал домой.
     Он не помнил, когда  был в отпуске, а  теперь, с началом войны, об этом
нечего было и мечтать, поэтому  Иван Тихонович не мог удержаться от соблазна
побывать дома  хотя бы часок, если  есть  возможность. Мать и брат,  смахнув
слезы радости  после объятий, засуетились, накрывая на стол, а Иван  сидел с
отцом в переднем углу, испытывая неописуемую радость. Отец был горд за сына:
как  же, целой дивизией командует. А ведь в  молодости обыкновенным батраком
был, и что бы с ним стало, если бы не советская власть.
     -  Фашистов,  батя,  разобьем обязательно,  будь уверен.  У меня лучшая
дивизия в Красной Армии, - говорил тогда Иван Тихонович.
     Ни  в каком дурном сне  бы не приснилось,  что  он  дал врагу подойти к
отеческому дому. И теперь - контрудар на  Родню, его последняя попытка сбить
немцев с  их  пути на  родную  деревню. Так  воинский долг переплетался и  с
сыновьями  чувствами. Защищать  Родину,  дом  было  теперь  для  Гришина  не
каким-то абстрактным понятием, а конкретным делом.
     Полк Шапошникова,  а с  ним  и полковник  Гришин  со  штабом,  совершив
марш-бросок в село Печары, обещанной  в поддержку  кавдивизии  там не нашли,
танков  из  дивизии Бахарова было всего девять машин,  да и  те  стояли  без
горючего.  Бойцы   лейтенанта   Шажка   поймали   заблудившегося   немецкого
мотоциклиста, и тот, оказавшийся знающим солдатом,  да к тому  же связистом,
сообщил, что в Родне - 17-я танковая дивизия.  Похвастал даже, что командует
ей генерал  фон Тома,  известный  еще  по  Испании, воевал  там,  в  легионе
"Кондор". Его очень  ценит сам Гудериан, а дивизия у них молодежная, воюет с
особым азартом.
     Наступать  батальоном  на  дивизию,  да хотя  бы  на полк  -  авантюра.
Шапошников  все  же осмелился сказать  Гришину, что их наступление  на Родню
бессмысленно, учитывая  их  силы  и  состояние,  но  тот  упрямо  потребовал
выполнять приказ. Не помогли и уговоры комиссара дивизии Канцедала.
     Как только  полк приготовился к движению на Родню, перед  его позициями
показались немецкие танки. Артиллеристы  Похлебаева  и  Терещенко  сумели их
остановить, но ни о  каком наступлении на Родню теперь не могло быть и речи.
Скрепя сердце, полковник Гришин отдал приказ на отход.
     На следующий день пять танков из дивизии Бахарова все-таки прорвались в
расположение  штаба  45-го  стрелкового корпуса,  но вырваться  из кольца  и
вывести штаб им не удалось.  Командир корпуса генерал Магон  погиб во  время
прорыва. Произошло это  13 августа,  и был  этот день  несчастливым для всей
13-й армии. Еще накануне 132-я стрелковая  дивизия генерала Бирюзова успешно
наступала на  Варшавское  шоссе,  атаки  противника  против дивизии  Гришина
расценивались как частные, и вдруг - катастрофа.
     Полковник  Ивашечкин,   начальник  штаба  корпуса  Магона,   управление
частями, избежавшими  окружения,  принял  12 августа,  но управлять ими  без
аппарата и  с  тремя броневиками, когда нет устойчивой  связи,  а  противник
давит  постоянно, нет  сплошного  фронта  и надежды,  что подойдут резервы -
задача труднейшая для любого командира и с полнокровным штабом.
     Попытки выручить части корпуса,  попавшие  в окружение,  в тех условиях
были  обречены на  провал, надо  было спасать хотя бы то, что оставалось,  и
полковник  Ивашечкин,  доложив о создавшейся обстановке в  штаб армии, начал
отвод уцелевших  частей корпуса на реку Беседь. Эта задача осложнялась еще и
тем, что не было точно определенной полосы действий корпуса. После того, как
45-й корпус отошел от Варшавского шоссе, соседа справа не было вообще, и как
велик разрыв  - Ивашечкин  не  знал. Части  не имели  локтевой связи  друг с
другом  и  полковник  Ивашечкин  обычно   получал   сведения  от  командиров
соединений  один раз в  сутки, а то и в двое-трое. Было известно, что против
частей,   избежавших  окружения,  действует   целый  моторизованный   корпус
противника, у нас же едва хватало сил, чтобы удерживать главные дороги.
     После неудачного  похода  от Печар на Родню полк  капитана Шапошникова,
нарвавшись  на  танки,  ввязался  в бой, сумел  выйти из него, оторвался  от
противника на несколько часов, но  на подходе к деревне  Семеновка под вечер
13 августа колонну полка снова догнали немецкие танки.
     Старший  лейтенант  Георгий   Похлебаев  успел  обойти  свои  орудия  и
проверить,  как  отрыты  площадки, как увидел  метрах  в пятистах идущие  на
батарею танки, уже развернувшиеся в атаку.
     Точно считать, сколько танков идет на батарею,  было  некогда,  да и не
все их было видно, но не меньше десятка. Пехота окопаться  не успела, редкие
цепочки бойцов лежа  отрывали себе ячейки  впереди его орудий, и  Похлебаев,
осмотревшись, с дурным предчувствием подумал: "Не удержаться, раздавят..."
     В  маленький  окопчик,  наскоро  отрытый четырьмя его  бойцами,  кто-то
спрыгнул,  и Похлебаев,  повернувшись,  к удивлению своему узнал  полковника
Гришина.
     - Здравствуй, Похлебаев!
     - Здравия желаю, товарищ полковник, - растерянно ответил Георгий.
     Гришин  знал Похлебаева еще по мирному времени, ценил его, как хорошего
артиллериста, держал на  примете для выдвижения, но за полтора месяца  войны
увиделись они впервые. "Чего ему здесь  надо?" - с  беспокойством поглядывал
Георгий  на  полковника  Гришина, а  тот, плотно сжав  губы, медленно  водил
биноклем  слева   направо,   следя   за   движением  танков  на  только  что
развернувшийся в оборону полк Шапошникова.
     Гитлеровцы начали минометный обстрел, и Похлебаев, понимая, что в любой
момент их могут накрыть, сказал:
     - Товарищ полковник, вам тут не место. Вам надо дивизией командовать.
     Гришин нехотя согласился:
     -  Да, надо  идти,  -  а  в  голове  его неприятно  повторились  слова:
"Дивизией надо командовать... Где она, дивизия?".
     Под  вечер немцы,  тщательно осмотревшись,  начали атаку.  Было странно
видеть, что они не пошли сходу, как обычно, а сначала попугали, развернулись
и отошли. Осмотрелись, и только после этого начали атаку по-настоящему.
     "Видимо,  устали  не  меньше  нашего,  хотя  и  на  танках", -  подумал
Похлебаев.
     Атаку десятка танков двенадцать орудий полка отбили довольно легко,  но
поджечь  хотя  бы один  танк  не  удалось -  бронебойных снарядов  не  было,
оставалась одна  картечь. Немцы,  не  зная  этого,  шли  медленно,  танкисты
старались  спрятаться  в  складках   местности,  опасаясь  подставить   бок,
автоматчики  от  танков не отрывались,  огонь вели  в  основном  лежа  и  на
сближение  идти  не  торопились.  Частые  и густые разрывы двенадцати орудий
заставляли гитлеровцев невольно останавливаться.
     "Если бы  не этот  горох, - ругался Похлебаев,  - то штук пять  бы  вас
горели сейчас точно..."
     В сумерки немцы пошли в очередную атаку, на этот раз менее уверенно.  В
самый разгар боя  старший лейтенант  Георгий Похлебаев, оглянувшись,  увидел
позади позиций его  батареи танк. В  первый момент мелькнула мысль,  что это
свой  -  "Не мог же  он  прорваться незамеченным!".  Похлебаев  со своего НП
побежал  к  орудию - "Разворачивай  орудие!", но танк быстро приближался, не
повторяя его зигзагов.
     Сапоги  казались пудовыми,  дыхание перехватывало. Оглянувшись на бегу,
Георгий  увидел, как танк подмял бежавшего позади его  взводного,  вот  танк
всего  в нескольких  метрах, он бросился в  сторону, но  в те  же  секунды с
ужасом ощутил, как многотонная махина, лязгнув гусеницам, ударила его в таз,
он  отлетел в сторону, но танк гусеницей прошел по ногам, вминая их в рыхлый
чернозем.
     Еще несколько  секунд, пока  не померкло  сознание,  Георгий видел, как
танк быстро катится на орудие, которое так и не успели развернуть.16
     Автоматчики десанта  доделали  работу танков,  которые  своими  мощными
корпусам  разбивали  старенькие  домишки  села  -  гонялись  за   одиночными
красноармейцами, не успевшими отойти из передовых ячеек.
     Капитан  Шапошников, подав комбатам  сигнал на отход  и  боясь,  что он
опоздал это сделать, с болью в  сердце наблюдал, как несколько танков прошли
через  позиции  батареи  Похлебаева,  заходя во  фланг и  тыл  полка.  Обозы
заблаговременно были выведены из деревни, ездовые  ждали сигнала на движение
и его уже пора было давать, но  Шапошников все ждал, что  из деревни выбегут
еще  группы  его  бойцов.  Винтовочная  и  автоматная стрельба в деревне  не
стихала, не смотря на приказ отходить, и танки гудели тоже в самой деревне.
     Батарея  Терещенко,  батальоны Чижова и  Осадчего  из боя  в  Семеновке
вышли,  оставался только  батальон  Калько. Когда  из  деревни,  прикрываясь
кустарником,  ложбинкой  побежали  разрозненные  группы  наших   пехотинцев,
Шапошников,   найдя  глазами  Тюкаева,  громко  крикнул  ему:  "Всем  начать
движение, кроме Христенко!"
     К  Шапошникову, тяжело  дыша, запыхавшийся и  бледный  подошел  старший
лейтенант Калько.
     - Ты что, приказ на отход не получил? - спросил его Шапошников.
     - Да  думал их  немного  подержать,  пока вы  отойдете. Немцы,  видимо,
заблудились  в деревне  или потеряли нас -  темновато уже.  Думаю, их там не
меньше полка.
     "На ночь глядя  они на нас не сунутся, но оторваться от них надо, чтобы
к утру встать где-нибудь более-менее  прочно", - подумал Шапошников и сказал
сидевшему в окопчике у КП Гришину:
     - Пора уходить. Вставайте, товарищ полковник.
     - Не  могу... -  с трудом разжав губы, ответил Гришин. - Ноги отказали.
Встать не могу, и все, как парализовало.
     "Это от нервного  напряжения", -  понял  Шапошников. Он позвал начштаба
дивизии полковника Яманова, и  они вдвоем подняли Гришина,  поставили его на
ноги, и тот, едва перебирая ногами, обхватив обоих за  шеи, медленно пошел к
дороге.
     А позади их горела еще одна оставленная ими русская деревня, и немецкие
танкисты и пехотинцы,  наверное, уже шарили  в уцелевших домишках  в поисках
кур и поросят...

     За ночь полк Шапошникова, измученный до последней степени, прошел всего
километров пять.  Бойцы первых двух батальонов, держась за повозки полкового
обоза,  спали на ходу. Изнуренные лошади едва тащились, застревая в грязи, и
у людей, которые держались за повозки, не было сил, чтобы подтолкнуть их.
     Капитан  Шапошников шел в  арьергарде, так было удобнее, заметив немцев
сзади, дать команду на развертывание к бою.
     Часов  с семи  утра  он  слышал позади себя  рокот  танков и шум машин.
Колонна полка  втягивалась в  село,  по  карте  это  было  Церковищи,  когда
Шапошников,  оглянувшись,  ясно  увидел  позади  себя   вереницу  танков   и
автомашин. Батальоны спешно заняли участки обороны  на окраине села и в поле
и окапывались уже на виду у  немцев под их пока еще редким минометным огнем.
Меньше чем  через десять  минут танки, машин двадцать, развернулись  в линию
атаки и дружно пошли вперед.
     После боя  у Семеновки в полку оставались всего четыре орудия, по два у
Терещенко и  Агарышева,  заменившего  Похлебаева,  но  еще  ночью, во  время
перехода,  колонна  полка догнала какие-то  обозы, в  них  нашлось несколько
повозок с бронебойными  снарядами,  поэтому гитлеровские танкисты,  знавшие,
что они  догнали именно  ту часть  русских,  у которых  была только картечь,
надеялись на верную и легкую победу.  Танки  шли быстро и уверенно, почти не
стреляя, оставив пехоту далеко позади.
     Полковник Гришин и весь его штаб в самом  начале танковой атаки пошли в
цепи, ложась  рядом с наскоро окопавшимися, запыленными, с разводами соли на
гимнастерках, почерневшими  от дыма, солнца  и усталости,  злыми и  упрямыми
пехотинцами.
     Начальник артиллерии дивизии  полковник Кузьмин, за неимением большего,
принял  командование   орудиями  полка   Шапошникова.  Сам   расставил   их,
подготовил, хотя и наспех, данные  для  стрельбы, а когда  в  первые  минуты
обстрела был убит наводчик, сам встал к одному из орудий.
     Три танка, идущих по центру, почти сразу подожгли Ленский и Садыков  из
батареи Терещенко,  четвертый танк загорелся от выстрелов Меркулова, и атака
немцев  после этого  быстро  захлебнулась.  Часть  танков  в  центре встали,
начали, было, вести огонь с места, но потом отползли. Те машины,  что шли по
флангам, выпустив с места по  деревне по  десять-пятнадцать снарядов, отчего
там начались пожары, тоже отошли для более серьезной подготовки.
     - Опять готов отходить? - подошел полковник Гришин к Шапошникову, видя,
как тот дает какие-то указания Татаринову, своему заму по хозчасти.
     - Пока нет, но сможем собраться и уйти за несколько минут.
     - Что у тебя за настроение!
     - Товарищ полковник, мы, конечно, можем здесь продержаться  и день,  но
что тогда от полка останется  к вечеру? А завтра с кем воевать будем? Против
нас  танковая дивизия, это сейчас двадцать  танков,  а  если  дадим  ей всей
развернуться против нас?
     - Держаться будем, сколько сможем... - отрезал Гришин.
     - Это конечно...
     Во  второй атаке противник, утроенными  силами, оттеснил полк  в  почти
сгоревшее село, а потом объехал его на  танках и начал заходить с тыла.  Как
назло, больше ни  одного танка поджечь не удавалось, и Ленский, ругая  себя,
что  уже пятый снаряд летит "за молоком", поглядывал назад,  прикидывая, как
удобнее и быстрее уходить отсюда. Его наводчик Воронов убит был в Семеновке,
теперь  он сам вел огонь и ждал своей очереди, стараясь  не думать ни о чем,
чтобы не травить душу.
     По главной улице  деревни, собранный в  нестройную колонну, прошел один
батальон - это Шапошников начал выводить полк из боя.
     Сержант  Ленский  видел  это  и внимательно  посмотрел  на  только  что
подошедшего своего командира батареи лейтенанта Терещенко.
     - Уходим  последние,  остаемся прикрывать.  Где  у тебя  упряжка стоит?
Чтобы, не теряя времени, в случае чего...
     Автоматчики  бой вели  уже  в деревне, выбивая стрелков  Шапошникова  с
огородов.
     Лейтенант Вольхин, получив от комбата Осадчего приказ  на отход, собрал
свою  роту, или,  как он  ее называл "войско", быстро пересчитал  глазами  -
тридцать пять человек, и, не выстраивая, махнул им рукой - "На дорогу!"
     "Это опять у  меня  девяти  не  стало. Ну, одного  ранило, посадили  на
повозку, а остальные - неужели  все  убиты? Вчера шесть, сегодня девять, так
еще дней пять, и все, роты нет..." - думал Вольхин.
     Он настолько устал за последние дни, что болела  и ныла каждая клеточка
его тела. Голова и ноги гудели, казалось, как провода на телефонных столбах.
Неделю  он  не  спал больше  двух часов в сутки, перерывы в  питании были до
суток  и более, по обстановке. Бывало такое настроение, что  в  голову лезли
мысли: "Лучше бы убило поскорее...".
     -  Сынки, берите  бульбочки, молока,  - женщины, в  основном пожилые, в
темных платочках, выносили к дороге чугунки  и кринки, угощали уходивших  от
них бойцов. На скамейке возле  тлевшего  дома  сидела  старушка в валенках и
плакала слепыми глазами.
     -  Бабоньки, уходите  скорее,  немцы следом  идут!  -  кричал  женщинам
Вольхин. "Село горит, а они с молоком таскаются...", - невольно удивился он.
     - Та куда ж мы пойдем, сынки! Вы вертайтесь скорее! - с плачем ответила
одна из женщин.
     Так и осталась в памяти у Вольхина эта картина: уходящие вниз по дороге
его бойцы,  пыльные, как дорога,  лишь белеют  повязки бинтов у некоторых на
головах, горящие избы,  женщины с кринками и узелками, и эта слепая старушка
в валенках на лавочке. Никогда еще не было  ему так тяжело, так тошно,  хотя
не  один десяток деревень так  вот оставил,  и сотни укорявших женских  глаз
смотрели ему  вслед.  Слепая  старушка  сначала  показалась  ему  его родной
бабушкой...
     Стиснув зубы и замотав головой, чтобы не завыть  от обиды и невыносимой
боли в душе, Вольхин побежал догонять свою роту. 17

     Полковники  Гришин и  Яманов и комиссар  дивизии Канцедал не ушли  ни с
обозом, ни с первыми батальонами, а как засели на пригорке на правом фланге,
так и отстреливались вместе с  какой-то  ротой  от  наседавших  немцев,  еще
хорошо, что  без  танков. Уже и ротный, худющий мальчишка-лейтенант, передал
им, что все уходят, а они все сидели и стреляли, обойму за обоймой.
     -  Товарищ  полковник, все-таки вы командир дивизии,  я  за  вашу жизнь
отвечаю. Так мы можем и в  плен попасть! - кричал на  ухо  Гришину лейтенант
Мельниченко.
     - Живым я им не дамся!
     - Надо уходить, а то попадемся! - прокричал Гришину Канцедал, и  только
тогда они, а за ними еще несколько человек вылезли из окопчиков и побежали в
низину к лесу правее деревни.
     - Яманов остался, Иван Тихонович! - оглянулся Канцедал.
     Гришин быстро вернулся к окопчикам.
     - Ты что, умом тронулся? Уходить! - свалился он рядом с Ямановым.
     - Сколько можно  отступать?  Ты думал об этом?  -  зло  ответил Яманов,
лихорадочно  блеснув  глазами на черном от пыли  и загара лице и  передернув
затвор винтовки.
     "Ну,  точно  тронулся..."  -  и Гришин  силой  потащил его  за рукав из
окопчика.
     Капитан  Шапошников, когда из Церковищ ушли последние подразделения его
полка, еще  раз  осмотрел  горящее  село в  бинокль,  то  и дело  встряхивая
головой, потому что глаза сами закрывались от усталости, когда он приникал к
окулярам бинокля.
     На поле за Церковищами стояли и густо  дымили восемь танков. -  "Четыре
подбили в  первой атаке,  и до самого отхода  поджечь  не  сумели,  когда же
остальные?" - подумал Шапошников.
     Три новых  подбитых  танка горели в  районе обороны батальона Калько  и
один напротив батареи Терещенко.
     - Когда ты  успел три танка  поджечь? -  спросил  Шапошников  у Калько,
когда догнал его через полчаса в колонне.
     - Стали уже уходить,  они, видно, заметили это, рванулись догонять, вот
их связками и подожгли. Я специально для этого четверых оставлял.
     - Потом подашь мне фамилии тех, кто подбил.
     - Есть, сделаю, как остановимся.
     "Двадцать минус восемь, неплохо", - подумал Шапошников, но в голову все
лезли  тоскливые  мысли: "А чего это стоило, сколько опять людей положили...
Вот  догонят на  марше  и передавят,  как  котят...  Что  сделаешь  с  тремя
орудиями... Видимо, действительно мы если не дивизию, то полк точно за собой
тащим",  - Шапошников вспомнил, что в  конце  боя  в село  входила  еще одна
колонна танков.
     Его полк  после боя у Церковищ оторвался от противника и шел весь вечер
и всю ночь. К утру 15 августа у станции Коммунары  их снова нагнали немецкие
танки, удалось продержать их  здесь до  вечера без  серьезного боя.  За ночь
полк  снова оторвался  от противника и к  утру 16 августа переправился через
реку Беседь у Белынковичей и встал здесь в оборону.
     Растянув батальоны полка насколько возможно пошире вдоль берега и лично
обойдя оборону, осмотрев позиции всех трех орудий и всех двадцати пулеметов,
Шапошников  немного успокоился  и решил  дальше без  приказа не двигаться  и
обязательно установить  связь с начальством. Вскоре к нему подошел лейтенант
Шажок и доложил, что рядом по берегу стоит армейский зенитный полк.
     Командир его,  майор с Золотой Звездой  Героя Советского  Союза,  очень
обрадовался  Шапошникову и сказал,  что  они стоят здесь неделю и связи ни с
кем  не  имеют  все  это время.  Майор был  очень удивлен, что фронт уже  на
Беседи. Быстро договорились о взаимодействии  - зенитки майора вполне  могли
действовать и против танков.
     Только  Шапошников  вернулся  от  зенитчиков в  свой  полк,  как в  его
расположение въехала машина.
     Шапошников представился незнакомому генералу, фамилии его не расслышал.
Понял лишь, что он из штаба армии. Генерал выслушал доклад и сказал:
     - Слушайте боевой приказ: переправиться полком через Беседь и наступать
в направлении Костюковичи. Овладеть ими к исходу семнадцатого.
     - Товарищ генерал, перед фронтом полка до пятидесяти  танков, как же их
атаковать? Три  мы,  правда, подбили, когда  они пытались переправиться,  но
наступать  в  таких  условиях,  да еще  на  танки, - значит погубить остатки
полка. У меня и всего-то триста шестьдесят человек.
     - Вам не ясен приказ? Немедленно выполняйте поставленную боевую задачу.
Не возьмете Костюковичи - расстреляю...
     Генерал уехал, оставив для контроля своего адъютанта, молодого старшего
лейтенанта   с  медалью  "За   отвагу",  а  Шапошников  начал  готовиться  к
наступлению. Приказ есть приказ, да и при адъютанте генерала он был вынужден
что-то делать.
     Не  сразу  дошел до  него смысл  последних слов генерала: "Не  возьмете
Костюковичи  - расстреляю...". Это было  уже третий раз за  месяц, когда его
обещали  расстрелять за невыполнение задачи.  Обидно и  нелепо  было слушать
такие  угрозы,   тем  более,   что   никогда   ранее   подобного   тона   во
взаимоотношениях командиров он не  знал. Ему не было  страшно, что его могут
расстрелять, Шапошников  готовил себя ко  всему, но  обидно было бы потерять
остатки  полка ни за  что.  Он  готовился  к наступлению,  но  не  торопясь,
надеясь,  что  вдруг  случится  что-то  такое,  из-за  чего  наступление  не
состоится.
     До Костюковичей  от  Беседи было  двадцать  километров. В общем-то,  по
мирному времени  и немного. -  "Если и удастся переправиться  через Беседь и
каким-то  чудом обойти немцев, то незаметно пройти  эти двадцать километров,
да  еще атаковать и взять  город.  а там, конечно, есть гарнизон -  задача с
моими силами явно  невыполнимая, - думал  Шапошников, - Как-то надо оттянуть
начало операции хотя бы до утра. Может быть, отыщется Гришин".
     Полковник Гришин со своим штабом от полка Шапошникова  отстал после боя
у Церковищ.  Больше  суток с ним  не было связи,  и лейтенант Шажок  все это
время искал Гришина по обе стороны Беседи. И уже сутки не  было  сведений от
лейтенанта  Степанцева,  посланного на разведку  еще на подступах к  Беседи.
Шапошников дал ему свою единственную карту, повозку с пулеметом и даже танк,
приставший  к  ним из  дивизии  Бахарова. Без  сведений  Степанцева, который
должен был  установить количество танков в районе Костюковичи - Белынковичи,
проводить операцию было тем более рискованно.
     Степанцев вернулся к обеду, причем  вышел  в расположение полка, и не с
одним танком, а с двумя. Услышав шум моторов, Шапошников вышел из блиндажа.
     - Ну, Степанцев, я тебя уже не ждал...
     - Разрешите доложить?
     - Садись, рассказывай.
     - У деревни Глинки вчера около  шестнадцати  часов обнаружили скопление
танков. Местность  позволяла  считать издалека, наблюдали  до ста пятидесяти
танков. Подползали и близко, со всех  сторон. Предполагаю, что  это  главные
силы  дивизии, двигаются компактной группой. Пока считали,  слышим, бой идет
впереди нас, видимо, на Беседи. Идти  дальше было  опасно и решил  дождаться
вечера..  В  болотце  обнаружили  наш  танк с  экипажем, вытащили его своим.
Посадил на него  пулеметчика, и двинулись искать вас. Сам шел впереди танков
и  ночью, в лесу,  наткнулись на колонну. Танк с белыми крестами, а  экипажи
рядом  лежат,  храпят,  - Степанцев  засмеялся, -  Храпят,  как  и  наши, не
отличишь. Точно не скажу, но, вероятно, это  была та самая  колонна,  что мы
засекли в Глинках. Решил рискнуть пройти  между танками, и - прошли. Приняли
нас, наверное, за своих.
     - Молодец, иди отдыхай, до вечера... -  "Что бы сказал генерал Еремин -
сто пятьдесят танков. Не поверил бы, конечно", - подумал Шапошников.
     Да,  действительно,  круглая  цифра,  а  этого  Шапошников  не   любил.
Сомнительно  было и то,  что в  одном месте и  такая масса танков. -  "Может
быть,  немцы  готовят бросок,  а  это  ударный  кулак?  Какой  смысл  теперь
наступать на Костюковичи:  и задачи не выполним,  и  сами погибнем... Почему
так необходима эта операция? Привлечь на себя силы противника, попытаться их
сковать, или, может  быть,  это должно  быть попыткой выручить какие-то наши
окруженные  части  или  штаб  Магона?  Все   равно  авантюра..."  -  подумал
Шапошников.
     Через  час на броневике  приехал полковник Ивашечкин.  Поздоровавшись с
Шапошниковым, первым делом спросил:
     - Со штабом дивизии связь есть?
     - Нет,  третьи сутки. Утром приезжал какой-то  генерал из штаба  армии.
Приказал наступать на Костюковичи.
     Ивашечкин горько усмехнулся.
     - Приказ отменяю, -  и добавил тихо: -  Ты что, думаешь среди генералов
дураков не бывает? Перед нами танковая дивизия, мощный кулак  да мотодивизия
подходит.  Это еще самое малое. Есть сведения, что перед фронтом нашей армии
действуют до двадцати дивизий. А у нас сколько? Не знаешь? И  не надо, лучше
не знать...
     -  Товарищ полковник,  почему они теснят нас на  юг, а не  на восток, к
Москве?
     - Пока не знаю.
     - Вышел ли штаб Магона?
     - Никаких сведений о его судьбе не имею. Возможно, погиб.
     - Кто у меня соседи?
     -  Слева дивизия  Бирюзова,  справа -  Осташенко. А Попсуй-Шапко,  есть
сведения,  погиб. Бахаров  и кавдивизия в резерве. Мой штаб во Мглине. Учти,
что  все  эти  дивизии   в  основном  номера.  Твой  полк,  гляжу,  наиболее
организованная дивизия в корпусе, а сейчас, может быть, и в армии...
     - Да у меня всего-то, я же докладывал.
     - У  других еще меньше. Учти: приказы, любые, выполнять  только мои или
Гришина. В  случае приказа на  отход  уходить вдоль линии  Сураж - Унеча, до
Трубчевска.
     "Ничего себе, - подумал Шапошников. - До Десны..."
     Трубчевск представлялся ему такой  глубиной России,  что стало жутко от
мысли: "Куда пришли...".


     Полковник Гришин после боя у  Церковищ, отходя вместе со своим  штабом,
под  вечер,  у  Костюковичей,  встретил  батальон связи  капитана Лукъянюка,
которого не видел  двое суток. От Милославичей связисты,  оставив  там  весь
провод  и катушки, опять  действовали, как  пехота.  Когда  полковник Гришин
пришел в расположение батальона, там копали окопы.
     Капитана  Федора  Лукъянюка  Гришин  знал  несколько лет,  за  отличную
организацию  связи  сам представлял его  к ордену Знак Почета.  До  войны он
любил  бывать  у  связистов,  знал,  что батальон подготовлен  отлично,  а в
моральном отношении это едва ли не самая надежная единица: личный состав - в
основном автозаводцы, комсомольцы,  ребята  грамотные.  Многих Гришин хорошо
знал не только в лицо.
     - Товарищ Старостин!  - приветливо  помахал Гришин политруку  с большим
грустными глазами.
     - Откуда тебя знает командир дивизии? - спросил Старостина красноармеец
Пархаев, его земляк.
     - Я до войны книги выдавал в  батальонной библиотеке, а она  у нас была
лучшей в гарнизоне, досталась еще  от старой дивизии. Полковник Гришин часто
приходил, вот и знает меня.
     Политрук Старостин  и  Пархаев, как земляки - жили  на  одной  улице, с
начала войны держались вместе, и на  этот раз, как и всегда, отрыли  окопчик
на  двоих. Старостин,  раскладывая по дну  окопчика солому,  не заметил, как
подошел командир их взвода старший лейтенант Бажайкин.
     - Товарищи,  спать по  одному. Пока будем держать оборону здесь,  уйдем
утром.
     Пархаев уснул мгновенно. Старостин, борясь со сном, просидел до темноты
свое время, а в девять вечера растолкал напарника:
     - Виктор, давай ты, да смотри не усни.
     - Да-да, слышу...
     Проснулся Старостин среди ночи. Ярко  светила луна, было тихо.  Поискал
глазами Пархаева - лежит на бруствере.
     "Убит?" -  испугался Старостин. Ему то ли снилось, то ли  пригрезилось,
что рядом стреляют, где-то недалеко рвутся мины, но проснуться не было сил.
     - Спишь? - растолкал он напарника.
     Орудия,  стоявшего  неподалеку, не было.  Старостин, проверив  соседние
окопы, понял, что все  ушли ночью, а их,  как самых  крайних  в цепи, забыли
предупредить.
     - Эх, Виктор, проспали из-за тебя. Что теперь делать?
     - Убей меня, Николай, - виновато сказал Пархаев.
     Лесочком  они прошли к какой-то деревне, а когда вышли на  улицу, рядом
раздалась длинная очередь из пулемета.
     - Рус! Руки вверх!
     Пархаев  остолбенел,  но  Старостин  ткнул  его локтем в  бок,  и  оба,
прижимаясь к забору, пригнувшись, побежали по улице.
     Свернули в калитку, куда-то бежали, и, не  помня как, оказались в своем
окопчике.
     - Я тебе говорил, что лучше идти лесом к железной дороге!
     - Откуда же я знал, что  в деревне уже немцы. Как это наши  так  быстро
ушли? Давай хотя бы закурим, - сказал Пархаев.
     Обоим стало  не по себе: оказаться одним,  да еще  ночью, когда рядом в
деревне немцы.
     Вскоре на дороге послышался шум мотора.
     - Николай, а это ведь явно ЗИС-5. Неужели наши?
     Вылезли из окопчика, осторожно подошли к дороге, ожидая колонну.
     - Смотри, трое идут. Кажется, в наших касках, - сказал Старостин.
     Командир  батареи,  куда  попали  Старостин  и Пархаев, а  это оказался
гаубичный артполк Полтавской дивизии, взял их обоих с собой.
     Утром  батарея догнала свою дивизию,  комбат  предложил  им остаться на
батарее, но оба отказались.
     - Смотрите, а то был приказ товарища Сталина, что бродяг расстреливать.
     - Нет, мы, пожалуй, будем искать своих. Они где-то недалеко.
     Оперативный дежурный штаба, куда зашли Старостин и Пархаев, не удивился
их вопросу - где может быть дивизия Гришина, а даже благожелательно сказал:
     - А где-то здесь, ребята, был  ваш комдив. В коричневой "эмке", стоит у
артиллеристов.
     В  машине  они,   не  веря  своим  глазам,  увидели  спокойно  спавшего
полковника Гришина. Тот сразу проснулся, услышав их покашливание.
     - Старостин? Вот так встреча...
     Гришин посмеялся, выслушав рассказ, что их забыли, и предложил:
     - Есть хотите? Сейчас и чаю принесут. Вот смотрите маршрут, куда будете
идти. Найдете Лукьянюка... Впрочем, я  буду у него раньше вас. Взял бы и вас
с собой, но у меня здесь дела, да и в машине мест нет.
     Свой  батальон Старостин и  Пархаев догнали только  на следующий  день.
Сначала  пристроились к  какой-то части и  уж было  потеряли  всякую надежду
догнать своих,  как  с  обочины, где  расположилось какое-то  подразделение,
услышали:
     - Эй, смотрите, Старостин и Пархаев к саперам перешли!
     Комиссар   батальона   политрук   Ткачев,  узнавший   их,  с  некоторым
разочарованием, как показалось Старостину, протянул:
     - А мы вас уже в списки пропавших без вести занесли...
     Оба были так  рады  встрече, что  не  обратили внимания  на  эти слова,
пожимая протянутые руки товарищей. Только Старостин услышал краем уха:
     -  Сопляк  ты, двоих  коммунистов  потерял.  Как это  так -  уйти и  не
проверить:  все ли  в строю.  Уйти даже без политрука роты!  -  ругал Ткачев
старшего лейтенанта Бажайкина.

     Вечером  16 августа к Шапошникову приехал  полковник Гришин, с Церковищ
отходивший с полтавчанами и безуспешно искавший своих,  пока генерал Бирюзов
не  подсказал  ему,  что  какой-то  полк  его  дивизии  стоит  в  обороне  у
Белынковичей. Прежде чем приехать к Шапошникову, Гришин побывал у полковника
Ивашечкина,  которого  не видел  несколько дней, и получил от него указания,
как действовать дальше. Встретив Шапошникова, Гришин начал с дела:
     - Немедленно сниматься и уходить на Сураж.  Танковая дивизия прорвалась
через соседа справа. Еще не налететь бы на них по дороге... У тебя, надеюсь,
сборы, как всегда, будут недолгими? Лукьянюк пойдет впереди тебя, а Туркин с
Минаевым мост взорвут.
     Шапошников не осмелился ничего  спросить о других полках, но и  по этим
словам Гришина  можно было  понять, что под рукой у него  сейчас  только он,
Лукьянюк и Минаев.
     Шапошникову показалось,  что  Гришин нисколько не удивился встрече. Как
будто само собой  разумелось, что они должны были встретиться  именно здесь.
"Даже не спросил, как полк после Церковищ, - с досадой подумал Шапошников. -
Неужели ни о Корниенко, Смолине, Михееве и Малыхе  никаких вестей?  Туркин и
Минаев: значит, они пристали к Гришину тоже где-то после Церковищ...".
     Саперную роту старшего лейтенанта Минаева Шапошников по приказу Гришина
передал майору Туркину,  начальнику  инженерной службы дивизии,  сразу после
Милославичей. Это была теперь, значит, единственная саперная рота в дивизии.
Шапошников поймал себя на  мысли, что ему жалко, если рота уйдет от  него. А
если  останется  подрывать  мост  через  Беседь,  то  он  может и  вообще ее
потерять.
     Увидев  капитана  Реутова  из  оперативного  отделения  штаба  дивизии,
которого  он  хорошо знал  через его брата, их инженера  полка, погибшего на
Соже, Шапошников подошел к нему:
     -  Владимир  Константинович,  здравствуй.  Тебе,  конечно, больше  всех
известно - просвети немного. Вышли ли полки Корниенко и Михеева, где Смолин?
Какая сейчас вообще обстановка в армии?
     Реутов,  оглянувшись  на  стоявших и  тихо о чем-то  переговаривавшихся
полковников  Гришина  и  Яманова,  отошел  в сторону, взяв  Шапошникова  под
локоть.
     - Александр  Васильевич,  боюсь,  что знаю  не  больше  вашего.  Ни  от
Корниенко,  ни  от  Михеева  никаких  вестей  нет  с  десятого августа, и на
участках  других  дивизий ничего о них  установить не  удалось.  Посылали им
связных, еще в первый  день наступления немцев, с  приказом отходить в общем
направлении на Трубчевск, но так пока никого из этих полков и не встретили.
     "Но  тогда  же  дивизию расформируют, если  эти  полки  не  выйдут!"  -
испугался Шапошников.
     - Полк Смолина, - продолжал Реутов, - отходит левее нас. Вернее, должен
бы отходить, так как связь с ним, да и то с одним из дивизионов, была только
первые  три  дня, а  где он сейчас -  неизвестно. Надеемся,  что как  боевая
единица,  полк  все же существует. Обстановка в армии в целом  мне  известна
плохо. Я даже ни разу не видел карты с обстановкой в корпусе, а Яманов, хотя
и  был у Ивашечкина,  ничего не  рассказал. Такой  мрачный  приехал,  что  и
говорить не мог. Знаю  только, что  немцы уже  у Гомеля. А  что на  Западном
направлении в целом - не имею представления: газет две недели не получали, и
радио давно не слушали...

     Саперной ротой 771-го полка,  работавшей  последние две  недели за всех
саперов дивизии, командовал капитан  Минаев. Это  был  коренастый мужчина  с
простым  крестьянским  лицом, похожий  на  типичного  председателя  колхоза.
Шапошников хорошо знал его  еще до  войны: вместе формировали полк.  Да одно
то, что Минаев был  сормович, бывший строитель, а в  молодости  балахнинский
каменщик, как и Шапошников, внушало ему полное доверие.
     Политруком  саперной роты  был  Сергей  Моисеев,  тоже земляк,  человек
немногословный и абсолютно надежный. Все время с ротой был и инженер дивизии
майор  Туркин,  человек  редких организаторских  способностей. Оказавшись  с
начала войны без  подчиненных - отдельный саперный батальон дивизии на фронт
не прибыл,  потерявшись по  дороге, - майор Туркин, опираясь  в  основном на
саперов  Минаева,  ухитрялся  делать  всю  работу,  что  полагалась  саперам
дивизии,  одной  ротой.  Строили  переправы  через речки, минировали дороги,
делали  завалы,   ставили  колючую  проволоку,  когда  была  возможность   и
необходимость.  Этой  колючей  проволоки Туркин  достал на фронтовом  складе
такое количество, что ее хватило бы на три дивизии. В одной из поездок в тыл
фронта он  сумел достать  даже несколько противотанковых  ружей, о которых в
дивизии тогда  никто и не слышал.  Туркин  всем говорил, что ему их дали для
испытания в войсках.
     Саперная рота капитана Минаева работала едва ли не круглосуточно, но  и
народ в роте подобрался сильный, в основном из Павлова и Богородска: угрюмые
плечистые  мужики, все в годах,  младше  тридцати лет не было ни одного. Все
бывшие строители - землекопы, бетонщики, плотники, привыкшие и  на гражданке
работать  через силу. Перекуривали они только тогда, когда ждали, пока через
наведенные ими  мосты  пройдут войска. Потом  сами же  подрывали эти мосты и
уходили догонять пехоту.
     Так  было  и  на  Беседи.  По  инициативе  майора  Туркина  в  качестве
центральной  опоры  использовали  застрявший  в  реке танк.  Быстро напилили
бревен,   уложили,  сбили  -  через  мост  успели  пройти  обозы  корпуса  и
разрозненные части других дивизий армии.
     -  Полковник  Гришин  приказал  этот мост  взорвать  вместе с  танками.
Слышишь, Моисеев? - сказал майор Туркин.
     -  Попробуем,  но не  гарантируем,  товарищ майор, - сдержанно  ответил
политрук Моисеев.
     Один раз они пытались взорвать  мост  с  танком,  но  ничего не  вышло:
танкист остановился перед мостом, прошелся, заметил провода и оборвал их.
     Вскоре  к мосту  через  Беседь  подошли  пять танков. Встали. Несколько
человек  танкистов  зашли  на  мост,  потоптались  на  нем.  Один  нагнулся,
осматривая настил снизу.
     -  Эти  ученые...  Сейчас  заметят провода. Эх,  рви,  Егоров, -  подал
команду Моисеев.
     Мост, в дыму и огне, поднялся метра на два и рухнул.
     Танки с берега открыли огонь из пулеметов.
     -  Ну  вот,  -  теперь  проблема,  как  уйти,  -  и Моисеев  с  группой
подрывников побежал догонять роту.
     На  марше,  километрах в десяти  от Беседи,  саперов  догнали  немецкие
мотоциклисты.  По  команде  капитана Минаева рота развернулась  к бою.  Один
мотоцикл свалили в первые  же секунды, а остальные, с десяток,  и  идущая за
ними танкетка повернули к лесу.
     Минут  через  пятнадцать   из  леса   начался  шквальный  пулеметный  и
минометный огонь.
     Саперы видели,  как  к  противнику подошли  еще несколько  автомашин  с
пехотой, но уходить было поздно. Капитан Минаев был ранен в первые же минуты
обстрела.
     -  Продержись,  Сергей,   сколько  сможешь,  но  отходи  организованно.
Побежите - конец роте, - прошептал он, теряя сознание.
     - Давай его, ребята, в мотоцикл и вперед по дороге, - приказал политрук
Моисеев двоим саперам.
     Немцы  поднялись в  атаку, но  их  довольно  быстро  заставили  залечь.
Моисеев был уверен, что  здесь  они смогут продержаться и до  вечера, если к
противнику не подойдут танки. И не было бы у немцев  минометов... Все  же  у
него  в роте почти  восемьдесят карабинов и пулемет,  а саперы его  стреляли
всегда не как-нибудь,  лишь  бы на курок нажать, а  прицельно, основательно.
Многие карабином владели не хуже, чем топором.
     После  того, как  гитлеровцы  откатились  к  лесу,  политрук Моисеев  с
немалым удивлением насчитал на  поле  два десятка  трупов. "Какие  оказались
упрямые!  Куда  так  торопятся?  Неужели  нельзя  нас объехать?"  -  подумал
Моисеев.
     Но  вторую  атаку  противник  начал  серьезно   и   по  всем  правилам:
артподготовка, поддержка минометами, впереди  шли танки,  да немало  - машин
девять сразу, и  автоматчиков было до двух рот. "Ничего себе! Это на одну-то
роту мужиков и такой силы не пожалели!" - удивился Моисеев. Увидев эти танки
и  цепи пехоты, Сергей понял, что сидеть здесь и дальше - верная смерть всей
роте, поэтому приказал отходить. Но не бегом, а медленно, отстреливаясь.
     В полном  порядке, так и двигаясь цепью,  рота  отошла за  очень кстати
оказавшийся недалеко противотанковый ров. Там они продержались примерно час,
то и дело укладывая  автоматчиков, которые  подбегали ко рву.  Танки, частью
разъехавшись  в стороны,  отыскивали  проход через ров, а частью стреляли  с
места.
     Пока гитлеровцы думали, как перейти ров, Моисеев собрал роту и повел ее
по маршруту, догонять своих.
     Вечером  они были в том же лесу, что и  штаб дивизии, расположившийся в
нескольких  палатках,  простреленных  местами так,  что смотрелись  они, как
решето. Политрук Моисеев, найдя майора Туркина, доложил, что мост взорван, а
задержались потому,  что  вели бой. Спросил, доставили  ли  к  ним  капитана
Минаева,  узнал, что его  повезли куда-то в госпиталь  и  решил,  что  можно
отдохнуть. Моисеев только приготовился было  вздремнуть, как к  нему подошел
связной и сказал, что его вызывает командир дивизии.
     У палатки сидели полковники Гришин, Яманов и полковой комиссар Гаранин,
начальник политотдела. Его Моисеев не знал - в дивизию Гаранин пришел уже на
фронте.
     -  Садитесь, Моисеев,  - полковник  Гришин ловко свернул  самокрутку  и
закурил. - Доложите, где вы были.
     - Взорвали мост на  Беседи. Когда отходили с ротой,  то  приняли  бой с
мотоциклистами. Потом подошли автомашины  с пехотой, несколько танков, вот и
задержались.
     Гришин курил, чуть прищурив глаза.
     - Овец они ловили, - перебил Моисеева Гаранин.
     -  Каких овец? А-а, ну да после  боя. Недалеко от  расположения  штаба,
попалась нам отара. Бойцы взяли двух. Пастуха не было, а то бы спросили.
     - Я же говорю: овец они ловили, - повторил Гаранин, - а пастух был.
     - Майора Зайцева ко мне, - приказал Гришин своему  адъютанту лейтенанту
Мельниченко.
     Подошел начальник разведки дивизии майор Иван Зайцев.
     - Кто вел бой на дороге у Барсуки? Есть у вас такие сведения?
     - Саперы, товарищ полковник.
     -  Идите, Моисеев.  И  вы, Зайцев, -  сказал  полковник Гришин и бросил
неприязненный взгляд на Гаранина.
     -  Что он на меня набросился за этих овец? -  спросил  Моисеев Зайцева,
когда они отошли от палатки.
     - Кто-то видел, как  вы этих овец ловили.  Так  могут  и  в мародерстве
обвинить,  ты смотри.  В этом бою вы целую колонну  задержали,  выходила она
прямо на штаб.  Наши успели отойти в сторону,  пока вы держались. Если бы не
это - досталось бы тебе за овец. Вот Гришин и простил.
     - Овцы... Мародерство... - усмехнулся Моисеев, чувствуя, как отлегло от
сердца.
     - Он почему придирается, Гаранин-то, - сказал Зайцев. - Потеряли сейф с
партийными документами. Взбучка ему  будет, если вообще не снимут,  вот он и
срывает злость на других...18

     Когда полк  капитана Шапошникова вышел к Суражу, его внимание привлекли
группы людей в пижамах, бродивших около усадьбы с садом.
     - Тюкаев, узнайте, кто это. Сумасшедший дом, видимо.
     Лейтенант Тюкаев вернулся через десять минут:
     - Дом отдыха, товарищ капитан. Я им говорю: "Немец на хвосте", они мне:
"Чего панику разводишь!" Как из другого мира. В пижамах...
     Шапошников  вывел полк  за реку,  положил  его  в  оборону.  А  в  реке
продолжали  беспечно купаться отдыхающие,  даже не поинтересовавшись, почему
здесь начали окапываться пехотинцы.
     Вскоре  к  реке  выскочили  немецкие  мотоциклисты,  за ними  подкатили
автомашины с пехотой, и только тогда отдыхающие, натянув пижамы, разбежались
кто куда.
     Разгорелся   бой,   тяжелый,   изматывающий,   на   почти  30-градусной
августовской жаре.
     К вечеру, с большим  трудом  выйдя  из боя,  полк оторвался от  колонны
немцев, жертвуя несколькими взводами прикрытия,  и ушел проселком  в сторону
Унечи.
     На следующее утро, когда полк после короткого  отдыха начал втягиваться
в  ритм марша, Шапошников увидел, как  параллельно  его колонне, примерно  в
километре справа, прошла длинная вереница бортовых машин с пехотой. "Немцы!"
-  жутко ударила  в  голову мысль.  А гитлеровцы,  заметив  из машин колонну
русских, начали что-то громко  кричать и махать касками. "Догоняйте, мол", -
понял Шапошников.
     В  более унизительном положении  с самого начала  войны он себя  еще не
чувствовал.
     Незадолго  до   этого   Шапошников,   посоветовавшись   с  Наумовым   и
Татариновым, весь обоз полка отправил в брешь между Клинцами и Унечей.

     - Пусть вы сделаете крюк, зато целее будете, - сказал он Наумову.
     - Если что, то прикроем  вас. Должны  успеть проскочить.  Встретимся  в
Стародубе, дозоры выставь заранее, - ответил Шапошников.
     И опять ЧП: разбежался батальон Чижова. Когда танки противника объехали
его,  командир  собрал  людей  и сказал,  что  батальон  в  окружении, можно
разбегаться. Поскольку большую часть батальона составляли украинцы, они этот
приказ выполнили без колебаний.  В полк  из батальона пришли всего несколько
человек, остальных  собрать  не удалось, хотя Шапошников  специально посылал
для этого группу лейтенанта Шажка. Исчез и комбат Чижов.19

     Легко прорвав фронт, который был, что называется, "в нитку" и к тому же
в  движении,  танковые  дивизии  гитлеровцев обошли крайне истощенные  части
45-го стрелкового корпуса полковника Ивашечкина и к исходу  17 августа вошли
в Унечу.
     Части полковника Гришина,  а точнее - полк Шапошникова, батальон связи,
саперная рота, остатки недавно примкнувшего к дивизии артполка майора Малыха
и  нашедшийся накануне  автомобильный  батальон  сосредоточились  в обширном
орешнике у деревни Ляличи, что восточнее Суража.
     Шоссе Клинцы -  Унеча, через которое предстояло прорываться,  несколько
часов, как было занято противником, немцы ждали советские  окруженные части,
держа  на дороге  крупные силы  танков и мотопехоты, которые патрулировали в
пределах видимости или же стояли в засадах.
     Под вечер разведчики привели к полковнику Гришину лесника.
     - Сможешь, отец, вывести  из этого орешника  и провести через  шлях, да
так, чтобы было незаметно? Где лес погуще...
     - Конечно. Что мне лес, хоть и ночью. Я все тропинки здесь знаю.
     - Веди.
     Через полтора часа лесник  вывел группу  полковника Гришина со штабом и
остатками его частей на... то же самое место, откуда они двинулись в путь.
     -   Промашка  вышла,  не  на  ту   тропку  свернули,  теперь  понял,  -
оправдывался лесник, вполне искренне, как показалось всем.
     Однако и вторая попытка закончилась тем, что они пришли туда же, откуда
вышли.
     - Заколдованный лес! Где этот дед? - ругался Гришин.
     - Исчез наш дед, - сердито ответил Канцедал.
     - Так почему же его не охраняли?  Теперь он сюда немцев приведет! Майор
Зайцев, берите группу и по компасу - разведать проход через  шоссе. Ждем вас
не позднее двух часов ночи.
     Однако в назначенное время  никто из  группы майора  не вернулся. Ждали
еще полчаса - никого.
     - Алексей Александрович, -  позвал Гришин Яманова, -  что-то  мы совсем
заблудились и растерялись. Куда делся Шапошников? -  он уже жалел, что 771-й
полк отправил  на  прорыв еще с вечера, впереди себя, понадеявшись, что штаб
выведет  лесник.  - Придется идти тебе.  Зайцев, конечно, сюда не  вернется,
даже если у него и есть такая возможность... Ты, надеюсь, не подведешь. Бери
Бабура, Реутова и человек  трех, не  больше. Не было сведений от Лукъянюка и
Малыха?
     - Нет, Иван Тихонович. Наверное, они все прошли через шоссе.
     - Выходит,  мы  тут одни остались? Дивизия впереди, а  мы сидим в  этом
проклятом орешнике!
     Полковник Яманов успел  еще  в темноте  разведать подступы к  шоссе, но
возвращаться  всей группой назад посчитал неразумным  и  послал в орешник  с
донесением лейтенанта.  Он  слышал  шум боя  в  стороне, примерно  метрах  в
пятистах,  значит, лейтенант вывел Гришина неточно, да еще угодил на немцев,
но  идти им  на помощь не  было ни сил, ни смысла,  поэтому Яманов дождался,
когда на  перестрелку по шоссе проскочили  несколько автомашин  с пехотой  и
стало тихо, а потом перебрался на ту сторону.20
     Гришина Яманов догнал под утро.
     - Ты где был? Смотрел, как нас всех чуть  в  плен не забрали? - ругался
Гришин. - Еле вырвались, хорошо еще, что ни зги не видно было.
     - Я ждал в условленном месте, лейтенант должен был привести вас ко мне,
а потом  слышу  - стрельба  идет где-то  вообще  в  стороне, -  оправдывался
Яманов.
     - Пересчитай, сколько нас осталось, пока привал.
     Через полчаса Яманов подошел к Гришину, который устало сидел на пеньке.
     - Саперная рота - семьдесят человек, и управление дивизии, всего  около
ста пятидесяти. Потерь,  можно сказать,  при прорыве не было. Столько  нас и
было в том орешнике, никто не отстал, - доложил Яманов.
     -  А  Лукьянюк, Малых, Шапошников? Где их  теперь искать? -  в  сердцах
сказал Гришин, - Давай команду на движение. Саперов - вперед...
     Глядя на  нестройную  колонну  качавшихся от усталости людей, полковник
Гришин  впервые  с  начала войны  почувствовал приближение  конца  всей  его
дивизии... - "Два  месяца всего  провоевали... И под  рукой  - сто пятьдесят
человек...".

     Батальон связи капитана Лукьянюка и полк капитана Шапошникова через это
шоссе прошли удачно:  даже  без  боя. Помогли ночь и то, что немцы не  могли
просматривать все шоссе. Да  и людей в полку оставалось немного: все повозки
были с комиссаром полка Наумовым, а они, видимо, уже подходили к Стародубу.
     Почти  весь световой  день Шапошников не  мог  догнать колонну, как ему
казалось,  своих. Дорога петляла,  то  поднималась на холм, то  скрывалась в
лесу, и  только под  вечер  разведчики  Шажка,  давно  уже ходившие  пешком,
разглядели, что они весь день идут за колонной немцев.
     - Прут так, что оглянуться им лень, - горько усмехнулся Шажок.
     Шапошников с холодком в душе подумал, что он хотел, было,  дать команду
"Бегом!",  когда  его  колонна  спускалась  с пригорка. Тогда бы они догнали
колонну немцев, на свою голову.
     Ночь застала полк на подходах к большому селу. Разведчики доложили, что
там немцы, предупредила их одна женщина.  Но  обходить село стороной не было
никаких сил, и Шапошников приказал ночевать там, где остановились.
     ... Так, день за  днем, еще десять суток шел полк Шапошникова от Суража
до Трубчевска, стараясь не  ввязываться в бои.  За  это время полк  численно
увеличился почти вдвое: как магнит притягивал  он к себе отставшие от других
частей группы, одиночек, обрастал повозками и даже автотранспортом.









"НАС ПУЛИ С ТОБОЮ ПОКА ЕЩЕ МИЛУЮТ..."


     Командир  батальона  связи  капитан  Лукьянюк   в  лесу  под  Новгород-
Северским наткнулся  на нескольких военных, стоявших  у грузовика с зенитной
установкой. Это оказалась оперативная группа 13-й армии.
     -  Сколько у  вас людей,  капитан? -  спросил его моложавый  генерал, в
котором Лукъянюк узнал начальника штаба армии.
     - Около ста человек.
     -  Даю вам маршевую роту, это будет еще сто, три пулемета, и пойдете  в
Трубчевск.   Наведете  там   порядок.   На   дорогах   выставить  охранение,
организовать разведку и  обо всем докладывать мне. Даю вам  для этого своего
человека, для связи.
     Капитан  Лукьянюк,  получив от  генерала  задачу, был  в  недоумении  и
тревоге:  как он  сможет с двумя  сотнями бойцов  оборонять целый город?  Он
знал, что Трубчевск совсем  рядом, и  не  успеют  они  туда  прийти, как там
окажутся немцы.
     Покрутившись  среди  окружения генерала,  Лукьянюк узнал,  что из 137-й
дивизии никто еще не вышел. Вообще нет  никаких сведений ни о Гришине,  ни о
Шапошникове. Сплошного  фронта  на участке Новгород-Северский не существует,
сил  в армии очень  мало, а надеяться, что  в ближайшие дни  на этот участок
выйдут наши резервы, было, в общем-то, только мечтой.
     Прибыв в  Трубчевск, Лукьянюк застал там полный разгром. Никаких  наших
частей и властей в городе не было, жители попрятались или ушли на восток. Он
сразу же выставил на окраине Трубчевска заставы. И уже на следующий день, 28
августа, его патрули  привели троих немецких кавалеристов. Это была разведка
гитлеровской 1-й кавалерийской дивизии. От пленных стало известно, что кроме
нее  на Трубчевск  двигается еще и пехотная дивизия, а правее, в направлении
Брянска,  танковые  части.  Этой  же ночью  в Трубчевск вошли  остатки нашей
кавалерийской дивизии, понесшей по дороге большие потери от авиации.
     В этот  же день, 28 августа, в леса юго-восточнее Трубчевска, за Десну,
вышел  и полк капитана Шапошникова, от Суража  не  встречавший ни своих,  ни
немецких частей. У  Трубчевска  представители штаба армии  направили полк на
сборный пункт, где Шапошников и узнал, что фронт  стоит на Судости,  то есть
позади  их. Вечером  этого же дня на  сборный  пункт прибыл  и  обоз  полка,
успешно выведенный из-под удара немецких танков комиссаром полка Наумовым.
     Целые сутки  люди отдыхали и приводили себя в порядок, веря и  не веря,
что они все-таки и в этот раз вышли к своим.
     Лейтенанта  Вольхина разбудил уже  забытый,  было, запах  пшенной каши.
Бойцы  его роты доставали из вещмешков котелки, готовясь  к  обеду. Знакомая
фигура Миши-повара разбудила в нем воспоминания.
     -  Мишя,  что у тебя на обед? - с улыбкой,  заранее зная ответ, спросил
Вольхин.
     - Кашя, - просто, но с достоинством ответил Миша.
     Вольхин  засмеялся, - "Кашя!"  -  очистительно, легко, от души,  как не
смеялся очень давно. - "Живы! Полк живой!".

     Полковник  Гришин с управлением дивизии в Трубчевск вышел  днем позднее
Шапошникова.  Он быстро нашел штаба полковника Ивашечкина, который  поставил
его дивизии задачу на оборону Трубчевска.
     От Ивашечкина Гришин поехал к Шапошникову.
     -  Здравия желаю, товарищ  полковник, - не скрывая  радости от встречи,
поздоровался Шапошников.
     - Здравствуй,  -  крепко пожал ему руку Гришин. Шапошников заметил, что
глаза его потеплели, - давно здесь?
     - Позавчера утром прибыли.
     - Сколько у тебя людей?
     - Пятьсот пятьдесят  человек, орудий - три, минометов - пять, пулеметов
- тридцать, лошадей - около сотни, автомашин - пятнадцать...
     - А это откуда? - перебил Гришин удивленно.
     - Пристали по дороге.
     - Из нашего автобата?
     -  Нет, кто  откуда.  И уходить  не хотят. Были три шофера-грузина, без
машин,  хотел их  в пехоту  направить,  - "Нет, мы  себе  найдем!",  исчезли
куда-то,  а через день  все  трое  на машинах приехали. А  что с  автобатом,
товарищ полковник?
     - Накрылся автобат, - со  злостью  вздохнул Гришин, -  под Ляличами, со
всем  хозяйством, видимо. Теперь будут таскать особисты... А сколько у  тебя
кухонь?
     "Опять..." - Шапошников  вспомнил, что этот  вопрос Гришин ему один раз
уже задавал. - Девять, а что?
     - Ого! Куда тебе столько? Две отдашь Михееву. Люди от него придут.
     - Михеев  вышел? - обрадовался  Шапошников, и  подумал: "Значит, теперь
дивизию точно не расформируют, а то такого позора Гришин бы не перенес...".
     -  Пятьдесят человек  привел,  -  ответил  Гришин,  -  а  от Смолина  и
Корниенко никаких вестей. Малых, правда, здесь, но что там у него - сотни не
наберется, так с одной пушкой и воюет...
     Полковник Гришин, когда узнал,  что прибыла группа из полка Михеева, да
еще со знаменем полка, обрадовался так, будто ему вручили орден. Если  бы не
это, то вполне возможно,  вопрос о  существовании дивизии  решался  бы уже в
штабе фронта.  Он знал  немало  примеров,  когда  расформировывали  дивизии,
понесшие и не такие потери, как у него, и даже под командованием заслуженных
и широко  известных в  армии  командиров, и понимал,  что  если  у  него под
командованием останется только полк  Шапошникова, то  и его дивизии  вряд ли
миновать  подобной  судьбы.  А свою дивизию Иван Тихонович Гришин  любил,  в
глубине души считал, что она воюет гораздо лучше других,  и даже одна мысль,
что ему пришлось бы с ней расстаться, была для него мучительно невыносимой.
     В  штабе   армии,  когда  он   туда  приехал,  зашел,  было,  разговор:
целесообразно  ли   иметь  несколько   истощенных   дивизий,   может   быть,
переформировать  их?  Полковник Гришин категорически  дал  понять,  что  его
дивизия  не  будет расформирована,  и  сумел убедить командующего,  что  она
вполне боеспособна. Впрочем, на общем фоне это действительно так и было.
     А через  сутки полковнику Гришину доложили, что  в расположение дивизии
вышла  группа лейтенанта  Нагопетьяна  в  количестве  семидесяти  человек  и
батарея лейтенанта Сливного.
     - Ты  понял, Алексей Александрович? -  обрадовался Гришин,  обращаясь к
Яманову. - К нам идут наши же  люди!  А ведь могли  бы и  остаться  в  любой
другой  части  или  куда  направят  со  сборного  пункта,  там не  больно-то
разбираются  - приказали  и  все. Батарея?  -  переспросил он  адъютанта.  -
Позовите ко мне ее командира.
     - Сколько орудий вывели? -  спросил он лейтенанта  Сливного,  когда тот
вошел в блиндаж и представился.
     Иван  Сливный ожидал этого вопроса,  но  никак не думал,  что  командир
дивизии спросит его прежде всего об этом.
     -  Никак нет, товарищ полковник,  - растерялся, было, он,  -  Разрешите
доложить? Десятого августа вел бой с танками в селе Питири, подбили и сожгли
одиннадцать и четыре бронетранспортера. Потерял связь с полком и отходил  на
Климовичи, но там были уже немцы, оттуда на Костюковичи, в бою при переправе
через реку Ипуть пришлось  оставить  орудия: кончились снаряды и  побиты все
лошади.  Оттуда  пробирались  ночами  на  Брянск,  и  вот вышли,  шестьдесят
человек.
     - А я уж обрадовался - батарея... Чем  теперь воевать  будешь?  Потерял
орудия - сам и добывай, как хочешь. Иди, - разочарованно закончил Гришин.
     Лейтенант  Сливный, выходя от Гришина, еще был рад, что его не наказали
за  потерю  орудий,  оставили  командовать  батареей.  -  "А  орудия я  себе
найду..." - думал он с облегчением.
     -  Товарищ  полковник, - обратился  к Гришину  его  адъютант  лейтенант
Мельниченко,  - тут  несколько  человек  из полка Корниенко.  Помните Дейча,
капельмейстера?
     - Давай его сюда! - обрадовался Гришин, что теперь и из полка Корниенко
кто-то появился.
     Вошел  младший  лейтенант  Дейч,  маленький,  с  измученным  лицом,  но
большими живыми  глазами. Гришин  хорошо  его знал - музыкальный взвод Дейча
считался лучшим в дивизии.
     - Здравствуй, где же твои трубы, капельмейстер? - шутливо начал Гришин.
     -  Здравия  желаю, товарищ  полковник.  Трубы  остались  в  Чаусах,  на
пекарне.  Так ни  разу  и  не  поиграли.  Пока  там  хлеб получали  -  нас и
накрыли... - Дейч  тяжело вздохнул,  высморкался, вытер платком, похожим  на
тряпку,  какой бабы  со стола вытирают,  нос и глаза,  - Сначала до  Кричева
отступали, точнее... быстро шли...
     - Драпали, - усмехнулся Гришин.
     - Потом  в Рославле оказались,  оттуда  снова  в  полк попал,  в начале
августа.
     - Что-нибудь знаете о полковнике Корниенко?
     - Убило  его во время прорыва, числа... девятого августа, вместе с  его
адъютантом, одним снарядом. Я с ним был. Я и хоронил - сняли ремень, медаль,
и  закопали  их  в  лесочке.  А  Кузнецов,  начальник  особого  отдела,  был
смертельно ранен,  выводить его не было возможности,  оставили ему пистолет,
он сильно просил...
     - Как же ты вышел?
     - Сначала нас было трое. Еще Ремизов, на трубе который играл, и Гибнер,
шофер наш. Нарвались как-то на немцев,  они кричат: "Иди сюда!",  по-русски,
мы подумали сначала, что наши, Гибнер пошел, а я увидел, что это немцы да  и
карабин уже  с него снимают. Ну и побежали. Ремизова я  там и потерял. Целый
день ходил  с гранатой  - чеку выдернул, а бросить некуда,  да и страшно,  и
жалко. Выбирался один, потом  пристал  к  какой-то части.  До Родни шли дней
девять...
     - Девять дней? Ползли что-ли?
     - Всяко было.  Немцев  там  -  как  саранчи.  Пир горой, "Катюшу"  нашу
играют,  фальшивят только... Вышли в Жуковку, там из нашей дивизии было  сто
сорок человек. Капитана Филимонова там видел...
     - Он здесь уже.
     - Видел  там, товарищ полковник, - как будто по секрету продолжал Дейч,
- маршала Кулика,  тоже из окружения шел. В лапти был  сначала обут, при мне
новые сапоги мерил.
     - Ну и ну... - протянул Гришин. - Так, хорошо, что ты вышел, но музыкой
будешь после войны заниматься, а сейчас - снабжением.
     - К капитану Продчеву?
     - Нет. Убит  он, - и Гришин  вспомнил, какой страшной смертью он погиб:
ехал на машине, взрыв - и костями черепа шофера ему выбило глаза, умер через
час в мучениях. - Будете инспектором по снабжению. - Да, жаль Корниенко, - с
горечью думал Гришин. -  Умница  был, настоящий русский человек. В  академии
тактику  преподавал,  чего  бы  еще,  кажется, надо,  но  рвался  в  войска.
Командовал бы сейчас дивизией, а то и корпусом.
     - Товарищ полковник, - сказал Дейч, - я здесь недалеко видел лейтенанта
Ларионова,  лежит  раненый на  повозке,  он из нашего  полка,  из  батальона
капитана Кима.
     - Кима, говоришь? - поднял глаза Гришин. - Пошли, покажешь.
     Повозки с ранеными стояли под соснами недалеко от штаба.
     - Вы лейтенант  Ларионов? - спросил  Гришин  раненого  с  забинтованной
головой, на которого показал Дейч. - Говорить можете?
     - Могу, товарищ полковник.
     Сведений о  батальоне капитана Кима Гришин  не имел вообще, на фронт он
выехал последним эшелоном.
     - Высадились мы  двенадцатого июля в шестидесяти километрах от Кричева,
- начал лейтенант Ларионов, -  Дальше шли пешком. Шестнадцатого  июля заняли
оборону у деревни  Сокольничи, в четырех километрах западнее Кричева.  Я был
командиром  пулеметной  роты.  Орудий  было -  своих  четыре,  да  одно,  на
тракторе, приняли  к  себе  -  отходили они  по  шоссе.  Бой  начался  утром
семнадцатого, шла колонна танков,  двадцать машин. Семь подбили сразу, минут
за тридцать, потом  вторая атака... - Ларионов поморщился,  потрогал повязку
на голове, - Всего подбили  тринадцать танков. Хорошо нам помогало  какое-то
орудие с  фланга, какой  части  - не знаю, но  больше половины танков - его.
Потом немцы зашли нам в тыл,  начали давить окопы танками.  Капитан Ким увел
стрелковые роты  в Кричев, нас  оставил прикрывать. Отбили еще одну  атаку и
тоже отошли...
     - Что потом? - нетерпеливо спросил Гришин.
     - Капитана Кима я видел потом только один раз. Отругал нас  за немецкие
автоматы,  а  приказаний никаких не  дал. Солдаты потом  рассказали, товарищ
полковник, что он  воюет уже без петлиц, разжаловали, а кто - не знаю. Потом
начались  бои в городе, и  немцы оттеснили нас за  Сож.  Мост мы  взорвали и
перебили взвод немцев  на  понтонных лодках,  в капусту  всех,  -  лейтенант
Ларионов невольно сжал кулаки при этом воспоминании: единственный пленный из
этой группы немцев, толстый фельдфебель, плюнул одному из  его бойцов в лицо
и он тогда не сдержался, влепил ему затрещину, - Подчинили нас авиадесантной
бригаде, воевали  три недели, пока от роты нас только двое не  осталось, я и
Шемякин, мой политрук.
     "Вот и еще один батальон можно списывать...", - тяжело вздохнул Гришин,
вспоминая лицо  Кима. До войны он был начальником  полковой школы,  неплохим
командиром.
     - Как же вы здесь оказались?
     - И сам не знаю,  я без сознания был очень долго, а  потом узнал, что в
своей дивизии, чудо какое-то...
     -  Поправляйтесь, товарищ  Ларионов,  - сказал полковник Гришин и пожал
ему руку.
     В тот же день ему доложили, что из полка Смолина вышло двадцать  восемь
человек  - остатки дивизиона капитана  Пономарева  во  главе  с командиром и
работники штаба полка капитаны Балакин и Малахов.
     Гришин приказал вызвать обоих.
     -  Здравствуйте, -  ответил  он на приветствия, -  Где  ваши командиры,
Малахов? Где вы Смолина оставили? Где Макаревич, Полянцев? Что у вас  вообще
случилось?
     -  Под Суражом нас  отрезали танки. Тогда был еще  весь полк, не считая
конечно, того дивизиона, что так и не прибыл, - сказал капитан Малахов, - Да
и  танки  эти,  как  потом  через несколько часов,  оказалось  - были  наши.
Разведчики  установили  -  проходила какая-то  часть Бахарова.  Но пока  это
сообразили, да ждали разведку... - Малахов зло поморщился, - Полдня потеряли
на привал, да  пока  думали, а надо  было  двигаться, можно было проскочить.
Сказать  по  правде - нарушилось управление, и не  то чтобы  обстановка была
очень  тяжелой,  а просто  не  знали  ее, не  могли разобраться, были все  в
каком-то оцепенении. Устали все...
     - Разрешите мне, товарищ полковник, - перебил Малахова капитан Балакин,
красивый мужчина с удивительно чистыми и мягкими вишневыми глазами, - Ночью,
числа  не помню,  но  где-то  около двадцатого,  было совещание  у командира
полка. Полковник Смолин сказал,  что  мы  в  глубоком  окружении,  полком не
выйти,  будем выходить мелкими группами. И  приказал  -  технику вывести  из
строя, лошадей распустить, каждому вести свое подразделение в Трубчевск.  Мы
тогда  слушали все это  с  недоумением,  многие в душе были  не  согласны  с
приказом, ведь были  еще и орудия и  снаряды,  лошади, солдаты - прекрасные.
Помню, за несколько дней до этого полковник Смолин говорил мне, что подписал
двести  похоронок с начала  боев, но все  же  полк был боеспособен,  а такой
приказ означал фактически его роспуск. Нам не  верилось, что этот приказ был
оправданным,  но Смолин  сказал тогда,  что это и ваш приказ, хотя мы знали,
что со штабом дивизии связи не было уже больше недели...
     "Что ж  ты, Трофим Григорьевич,  неужели сломался?  - думал  Гришин,  -
Можно было бы попробовать выйти полком...".
     - Дальше что?
     -  Я  повел  группу в  тридцать  человек.  Шли  мы по  следам половника
Смолина, с ним было только человек шесть-семь, но Макаревича с  ним не было,
это точно, он  вообще еще раньше отстал от нас с  дивизионом  Братушевского.
Карты у нас не было, да и  надежней казалось... - Малахов замолчал, подумал,
но все  же  продолжил: -  Потом  он нас заметил  и сказал, что если еще  нас
увидит за собой, то расстреляет. Мы и пошли другой дорогой.
     "Неужели  погиб?"  - думал о Смолине  Гришин. Никаких  сведений  о  нем
ниоткуда  не  поступало,  хотя  если  бы он вышел даже в расположение других
частей армии, то обязательно дал бы о себе знать.
     -  Хорошо,  идите  оба.  Найдите  полковника  Кузьмина,  будете  в  его
расположении.
     - Не попал ли он в плен? - осторожно спросил Гришина Канцедал.
     - Исключено, застрелился бы. Это не тот человек.
     Оба они не могли даже предположить, что в тот  момент полковник  Смолин
подъезжал не  к Трубчевску, а к Варшаве, в вагоне для  военнопленных. Гришин
был прав, что  полковник Смолин застрелился бы, если бы его брали в плен, но
судьбе угодно  было распорядится так, что Смолину  не удалось этого сделать:
их взяли спящими, на рассвете.21
     Его  роковой  ошибкой  было  то,  что  он  запретил  капитану  Малахову
следовать за его группой.

     ... В  тот же  день,  28 августа, вечером, полковники  Гришин и Яманов,
прихватив  с собой  капитана Шапошникова, выехали  на совещание в  штаб  3-й
армии  генерала  Крейзера,  куда теперь  перешла  дивизия  после  выхода  из
окружения.
     -  Товарищи, - обратился  к собравшимся  командирам  генерал Крейзер, -
ввожу  в  обстановку. Армия вошла  в состав  Брянского  фронта,  командующий
генерал-лейтенант Еременко. Задача армии  -  прикрыть брянское направление с
юго-запада. Перед нами по-прежнему вторая танковая группа Гудериана...
     - Шестнадцать  дивизий в составе  фронта,  а фронт  -  двести  тридцать
километров, - услышал  Шапошников шепот  слева, говорил незнакомый полковник
своему  соседу,  -  да  и  дивизии-то  в   основном  номера,   свежих  всего
три-четыре...
     Шапошников   вспомнил,   как   перед  началом   совещания  видел  карту
приехавшего в армию начальника главпура Красной армии Мехлиса.  Трубчевск на
ней  был  обведен красным кругом,  рядом стояли  крупные цифры  - 137 СД. На
карте их дивизия выглядела внушительно. "Если бы так было и на самом деле...
Неужели он не знает нашего  истинного состояния? - думал Шапошников.  - Ведь
на самом  деле мы почти голые  - одни винтовки..."  Если  бы  знали в  штабе
фронта,  что  на самом деле  в 137-й дивизии один полк, в этом полку  - один
батальон, а в батальоне - боеспособна одна рота...
     Дивизия полковника  Гришина  получила  подтверждение приказа  оборонять
Трубчевск. Фронт был впереди,  в семидесяти километрах, на Судости. Но фронт
"в нитку", там уже шли тяжелейшие бои, и немцев можно было ждать в ближайшее
время.
     И  в  тот  же день,  28 августа, поздно вечером, едва вернувшись в свой
полк,  Шапошников узнал,  что  немцы  еще утром  форсировали  реку  Судость,
оборонявшаяся там Ивановская  дивизия не выдержала удара и начала отходить к
Трубчевску.
     "Ну,  вот и отдохнули, называется,  завтра и  нам предстоит..." - понял
капитан Шапошников.
     Рано утром его  поднял  капитан Тихон Филимонов,  его  новый  начальник
штаба, но старый приятель по службе еще в довоенное время.
     -  Пополнение,  Александр  Васильевич.  Четыреста  человек!   И  кто  -
сибиряки!
     Шапошников  искренне  обрадовался,  но  оказалось -  рановато: половину
пополнения по записке  Яманова тут же увели  к  Михееву,  у  него людей было
совсем ничего. "И зачем  так? -  обескураженно думал Шапошников, -  Имели бы
хоть один полк, но более-менее, а теперь будет два, но оба слабых".
     - Людей распределили по батальонам? - спросил он у Филимонова.
     - Нет еще, прибыли полчаса назад.
     - Постройте, хочу посмотреть.
     Двести человек пополнения были выстроены на полянке.
     Шапошников с Наумовым поздоровались,  услышали в ответ сочное и дружное
"Здравствуйте!",  довольно переглянулись  и пошли вдоль  строя,  внимательно
вглядывались  в  лица.  Люди  были  молодые, крепкие  на  вид,  в  новеньком
обмундировании,  и сразу  видно,  что  недавно  с кадровой,  это  Шапошников
определил по изящно сидящим на головах пилотках.
     - И все сибиряки? Откуда?
     - С Омска все, - ответили сразу несколько человек.
     -  Ну,  как  народ, Алексей Дмитриевич? - спросил Шапошников Наумова. -
Думаю - не подведут?
     - Надо было всех у нас оставить, - тихо сказал ему Филимонов. - Орлы!
     - А ведь у нас Калько омский! - вспомнил Наумов.
     - Давайте, Тихон Васильевич,  сто человек к Калько, остальных пополам в
другие батальоны, -  сказал Шапошников. - Распределите людей и позаботьтесь,
чтобы накормили.

     Лейтенант  Вольхин принял  в свою роту  пятьдесят человек, и теперь она
была почти по штату.  Это и радовало, и немножко пугало.  Вольхин хоть и был
ротным вот  уже третью неделю, но все же ощущал себя взводным, так как людей
у него все это время было как раз со взвод и он еще не представлял себе, что
командовать  придется  сразу сотней  человек. Раньше  и  участок его  был  -
сотня-другая метров, а  теперь рота получила почти полтора километра, и надо
было смотреть вперед и по сторонам уже гораздо внимательней.
     - Давно из Сибири? - спросил он крайнего из пополнения.
     - Красноармеец  Ефим  Беляев.  Тринадцатого  августа  еще  в поле  был,
комбайнером я работал, в тот же день мобилизовали - и в эшелон.
     - Две недели и добирались? - удивился Вольхин.
     -  От Брянска шли  пешком  четверо  суток,  а  по  железной  дороге,  в
общем-то, быстро, нигде долго не стояли.
     "А  мы все  эти недели, да и  раньше,  все на своих двоих... -  подумал
Валентин. - Неужели и август кончился? И я все еще живой...".
     К этому времени  из взвода  лейтенанта  Вольхина, что выехали  с ним на
фронт, в живых осталось только пятеро: два  сержанта - Фролов  и  Вертьянов,
"Савва"  Морозов,  Латенков и  Углов - самый  высокий не только в роте,  но,
наверное, и в полку. Вольхин думал о нем, еще в первые дни,  что вот его-то,
с таким ростом, убьют быстрее всех, а он был живой до сих пор. Из полтавчан,
что ему дали еще на Соже, у него осталось только трое, остальные все погибли
в  Милославичах,  Семеновке, Церковищах, и фамилии  их в  записной книжке он
обвел траурной рамкой  -  Алексеенко,  Голубцов,  Ишов,  Кунгуров, Пистаков,
Познюк, Ращеня,  Фролов,  Чубаров, Макаров,  Каменский, Кушнеров, Ходыкин...
Список был  длинный и Вольхину всегда становилось не по себе, когда он видел
длинный ряд траурных рамочек, одну за другой.
     Взводами  командовали сержанты.  Вот и сейчас  пришло пополнение,  а ни
одного лейтенанта.  Третьим  взводом  у  него  командовал  сержант  Жигулин,
переведенный  из  другой роты. Горьковчанин,  симпатичный,  высокий блондин,
спокойный, уверенный,  и Вольхин был рад, что  он попал именно к  нему, да и
мужики из отделения приняли его быстро. Иногда Вольхин думал, глядя на него:
"Пока у нас есть такие ребята -  ни за что немцам нас не одолеть", - и никак
не   мог   представить   себе   его  убитым   -   это   было   как-то   даже
противоестественно,   невозможно,  чтобы  такого  парня,  образец   русского
солдата, и убили.
     К  вечеру рота Вольхина  довольно неплохо  окопалась - взводные опорные
пункты были готовы. Он сам обошел все окопчики, с тоской  думая, что слишком
велик участок, пехоту они еще отобьют, а если танки - на полчаса, не больше.
Он знал, что в  полку осталось  всего  три орудия. Гранаты  и бутылки у  них
были,  но  очень мало  и  комбат  ничего не  обещал.  Ночь прошла  спокойно,
впереди,  правда,  изредка раздавались  танковые  выстрелы,  иногда  стучали
пулеметы, но чувствовалось, что немцы  еще далеко. Вольхин даже  поспал часа
два, а на рассвете, еще раз обойдя свои окопчики, перекинувшись со взводными
по паре  фраз, решил все же послать  разведку  к хутору, что лежал перед его
позициями километрах в трех.
     - Давай  я пойду, командир, - предложил его  политрук,  Павлик Бельков,
высокий и плечистый парень с уверенными и отчаянными глазами.
     К нему в роту он был назначен  после Милославичей, а в полку был со дня
формирования, и  вообще едва  ли не  единственный политрук оставался из тех,
кто  выехал  на фронт в составе  полка. Вольхин  сразу понял,  что  политрук
предпочитает  показывать  примером,  чем слова говорить,  это и  хорошо,  но
рисковать то и дело, надо и не надо  - это  ему не нравилось. Как-то Вольхин
ему даже  сказал, что лучше  бы он  политработой занимался, чем то  и дело в
разведку  лазить по своей инициативе. -  "А  это тоже политработа, командир,
или,  думаешь,  мне только  боевые  листки  выпускать, да газеты читать? Тем
более, где их взять, да и в мирное время они мне надоели". - "А напорешься?"
- "Нет, командир, если я после Сожа жив остался, то судьба мне до победы".
     -  Нет, Павлик, не ходи. На хуторе, чувствую,  немцы. А ты нам  нужен и
здесь. Лучше давай пошлем из пополнения, пусть на живых фашистов посмотрят.
     Вольхин приказал  Фролову  дать  пятерых  из  пополнения,  один из  них
оказался тот самый комбайнер Беляев, и лично поставил им задачу.
     Разведчики,  взяв  винтовки  наперевес, быстро пошли  к  хутору и скоро
растворились в утреннем тумане.
     Вольхин съел  без аппетита полкотелка сухой каши и  посмотрел  на часы:
"Восемь  тридцать...  Немцы тоже позавтракали.  Если они точно на хуторе, то
скоро надо ждать...".
     Разведчики  не  возвращались более  двух часов и это начало беспокоить.
"Что-то  очень  долго,  -  думал  Вольхин,   не  надо  было  посылать  этого
комбайнера.  В пехоту он, конечно, угодил  по ошибке, сидеть бы ему сейчас в
танке. Ухлопают парня напрасно".
     Со стороны хутора  донеслось  несколько выстрелов из танковых  пушек, а
вскоре показались и  три танка, а перед ними метрах в пятистах бежали пятеро
его разведчиков.
     "Ну вот, так и знал - танки... Сейчас начнется..." - чувствуя холодок в
душе, подумал Вольхин.
     Минут  через  пятнадцать  к позициям его роты  вышли  десять танков. До
окопов оставалось не  больше двухсот метров,  когда они  вдруг остановились,
держа линию.  - "Заметили, сейчас рванут",  - с  тоской  подумал Вольхин. Но
танки стояли. Стреляли  с места,  но  стояли.  -  "Ждут  -  есть  ли  у  нас
артиллерия? Раньше были смелее".
     Минут  через  десять  один  танк,  переваливаясь  на  буграх  и  лязгая
гусеницами,  осторожно пополз к  окопам.  Возле  него  разорвалось несколько
гранат, но танк шел, периодически стреляя из пулемета.
     "Вот гад, что делает!" - смотрел Вольхин на  танк. Бронированная машина
утюжила окоп  за окопом. На броне его  хлопком разорвалась граната,  но танк
продолжал  ползти.  Раздавив несколько  окопов,  он резко развернулся  и  на
скорости ушел к своим, на линию машин.
     "Сейчас пойдут все, - обречено подумал  Вольхин. - Поняли, что ничего у
нас нет,  можно  давить".  Он  доложил  обстановку  комбату, в  душе надеясь
услышать, что  он  посылает  ему орудие, но услышал только требовательное  и
грозное: "Держаться!".
     -  Но  ты смотри,  командир, - услышал  Вольхин  голос своего политрука
Белькова, - ни один из наших из окопов не выскочил.
     -  Вот  сейчас как все танки  пойдут, что  будем  делать?  Ждать,  пока
передавят всю роту? Пять гранат бросили и ни одна не попала!
     Но танки все еще стояли. Пять минут, десять. Изредка стреляя,  но так и
не двигаясь с места.
     "Ничего не понимаю. Чего же ждут?  Боятся?  Но кого им тут бояться?"  -
недоумевал Вольхин.

     Когда  капитану  Шапошникову  доложили, что атака противника  началась,
двумя группами  танков по десять  машин  в каждой,  он немедленно позвонил в
штаб дивизии.  У аппарата  был майор Кустов,  новый  начальник  оперативного
отделения штаба, мужчина энергичный и веселый, так  что Шапошников с первого
же   дня  знакомства  почувствовал  к  нему  симпатию  и  они  быстро  стали
приятелями.
     - Алексей  Федорович! -  кричал  в трубку аппарата Шапошников.  - Танки
пошли, двадцать машин. Подбрось огоньку, а то не отобьемся. У меня всего три
орудия, ты знаешь, да и те без прицелов, стреляем, как при Иване Грозном...
     - А ты выведи их на прямую наводку и расстреливай эти танки, - спокойно
ответил Кустов.
     "Ну и арап!" - удивился Шапошников.
     - За Десной тяжелый артполк, попросил бы хотя бы два залпа!
     - Да ты что, это только с разрешения командующего артиллерией армией! У
них и снарядов-то всего на полчаса! А у меня  откуда возьмутся орудия? Все у
вас!
     Шапошников  положил  трубку. -  "Что же делать? Танки, конечно,  пойдут
кулаком, а у меня пять километров фронта. Чего стоит смять роту, полчаса и -
в городе".
     -  Меркулов!  -  позвал он начальника артиллерии  полка.  -  Берите два
орудия Терещенко от Калько и немедленно на позиции седьмой роты. Галопом!

     К десяти танкам, что стояли против роты Вольхина,  вскоре  подошли  еще
десять, подъехали несколько автомашин с пехотой.
     "Вот чего они ждали! - понял Вольхин. - Ну, теперь нам конец...". Бойцы
его роты, тускло поблескивая  касками, ждали идущие  на них танки. Казалось,
что даже чувствовалось, как напряглись в ожидании боя его люди.
     "Если хотя  бы один побежит, то, как цепная реакция, не устоять... Хотя
- все равно передавят...". В  столь безнадежном  положении Вольхин  с начала
войны, пожалуй, еще не бывал. Если  бы  только пехота,  а  тут  еще двадцать
танков. "А вот, вроде бы, не все на меня, машин пять повернули на соседа", -
чуть успокоился Вольхин.
     Танки  открыли   огонь  с   коротких   остановок.   Затрещали  автоматы
пехотинцев. Из окопов ответили из винтовок. Потом включились и два станковых
пулемета. Несколько танков  быстро  переехали  окопы, но  потом сразу три из
них,  словно споткнувшись  обо  что-то, встали. Один  закрутился, разматывая
гусеницу,  с  брони  другого потек огонь - кто-то ловко  угодил  бутылкой  с
бензином. Третий не горел, но стоял, тоже, видимо, подбитый.
     Еще  несколько   танков,   выпустив  струи  огня,  от   чего  на  траве
образовались  черные  проплешины  метров  по  десять, крутились  на  окопах.
Вольхин  видел,  как вспыхнул  расчет станкового пулемета, люди  катались по
земле,  пытаясь сбить  пламя.  "Живьем  сгорели!"  - ужаснулся  Вольхин. Еще
кто-то, как живой факел, бежал с диким криком.
     Вольхин  то  и  дело  поглядывал  на  часы,  будто  атака  должна  была
продолжаться какое-то  определенное  время. -  "Всего  пять минут!".  Танков
пять-шесть все-таки  стояли, остальные давили гусеницами окопы и, бессильный
чем-либо помочь, Вольхин только зло  кусал губы.  Политрук Бельков  убежал в
окопы, и Валентин, видя, что на НП он  остался один - телефонист  был убит и
присыпан  землей,  схватил гранату  и  бутылку  с  горючкой  и  тоже побежал
навстречу  танкам. -  "Теперь уже все равно!". Он не слышал и  не видел, как
сзади подъехали и развернулись два  наших  орудия, как они подожгли  еще два
танка. В бешеном исступлении, задохнувшись, он подбежал метров на двадцать к
ближайшему танку. Метнул гранату -  не попал, бутылку - на танке загорелось,
но слабо, и мощная машина,  вертясь  по оси, сбила  пламя. Вольхин стрелял в
нее из пистолета, стоя во весь  рост, не думая, что его могут убить, пока не
упал - кто-то столкнул его на землю.
     - Ты что, командир, - это был политрук Бельков. - Я вижу - ты на подвиг
идешь, думаю - надо остановить, пока живой! Смотри: наши орудия!
     Страшно  болела  голова,  в  теле  была  невероятная  усталость,  глаза
слипались от пота.
     - Отдохни маленько, командир, они уползают!
     Танки  действительно отходили, с  левого фланга три  машины и в  центре
две. Автоматчики поодиночке, отстреливаясь, догоняли танки.
     - А ты  говоришь - не устоим! Наша взяла! - услышал Вольхин знакомый, с
хрипотцой, голос Белькова.
     Было  несколько минут, мгновений ли,  когда  он не слышал ни выстрелов,
ничего.
     Бой стих быстро. Танки ушли на хутор. Вольхин с Бельковым, отдышавшись,
медленно пошли  по  окопам. Вся  позиция  их роты была настолько передавлена
гусеницами, что  казалось, ничего живого  здесь быть не может. Пахло жареным
человеческим мясом вперемежку с гарью и порохом.
     Вольхин посмотрел на часы: "Всего тридцать минут!".
     - Николай, живой! - обрадовался он,  увидев сидевшего в окопе  сержанта
Фролова, он жадно курил самокрутку.
     - Куда ж я денусь от тебя, командир...
     - Сколько людей у тебя осталось?
     -  Погоди, дай покурить. Вон ту дуру, - Фролов показал окурком на танк,
- на мой счет запиши.
     В окоп спрыгнул политрук Бельков.
     - У Вертьянова из пятнадцати осталось четверо. Одного  вообще раскатали
в лепешку... Пошли к Жигулину.
     У сержанта Жигулина, взвод которого  стоял на левом фланге, из двадцати
убиты  было трое, шестеро тяжело ранены. Один, обожженный, умирал.  Это  был
Федор Углов, тот самый высокий в их роте парень.
     -  Просит, чтоб пристрелили, командир. Тяжело ему, - сказал  Жигулин. -
Страшная смерть парню досталась...
     - Не вздумай! Где санинструктор? Неужели ничем нельзя помочь?
     - Что он сделает? Не бог ведь...
     Обожженный лежал на плащ-палатке, сильно дрожа, ловил ртом воздух, лицо
его,  черное, без  глаз,  выражало  такую боль,  что смотреть  на него  было
невозможно.
     "Вот чего стоит победа..." - глотая спазму, подумал Вольхин.
     -  Два  танка  все  же  сожгли,  -  услышал  он  голос Жигулина.  Но  и
покуражились  они над нами, как  хотели. Хорошо еще, что автоматчиков у  них
было немного, да трусоваты оказались.
     - Семь танков наши, командир, - присел Белков к Вольхину, - да  человек
двадцать автоматчиков все же уложили.
     "Как он может быть спокойным!" - поразился Валентин. Хотя после  всего,
что они  увидели, пережили за это время, было ли еще чему удивляться? За это
железо столько людей  положили!  Неужели  нельзя было  попроще?  Подойди эти
пушки хотя бы  на  полчаса пораньше.." и почувствовал, как его сердце словно
сдавило клещами.
     - Комбайнер?  Живой? - через  силу улыбнувшись спросил  Вольхин, увидев
Беляева.
     -  Я-то живой, а  вот земляков  моих многих  не  стало. У Атабаева  все
отделение передавило. Один он остался...
     Вольхин не смог посмотреть ему в глаза. Проходя по раздавленным  окопам
мимо  мертвых, он чувствовал  себя виноватым  в их смерти едва ли не больше,
чем немцы. Ловя взгляды живых, Вольхину казалось, что все на него  смотрят с
укором. "Дурацкий  у меня характер! Ну что я мог  сделать!" - ругал он себя,
но сердце точила боль.
     - Товарищ лейтенант, комбат вызывает, - подбежал к Вольхину связной.
     - Молодец, Вольхин! -  услышал он  в трубке голос  комбата Осадчего.  -
Продержался, молодец. Потери большие?
     -  Двадцать  пять  убитых,  восемнадцать  раненых, есть безнадежные,  -
глухим, не своим голосом ответил он.
     - Да, много... Но как ты семь танков подбил? Артиллеристы помогли?
     - Какие артиллеристы? А, эти... Они в конце боя подошли. А, может быть,
они все и повернули, не знаю.
     - Сосед твой три танка подбил, слышишь?  Они нигде не прошли  у нас, ты
слышишь, Вольхин? Удержались мы!
     "И как мы только удержались... - подумал Вольхин - "Люди железные..".
     - Ты  проверь все в обороне, возможно,  еще  пойдут  сегодня. Бутылок я
тебе пришлю - ящик! - услышал он голос Осадчего.
     Подошел лейтенант Терещенко.
     - Спасибо, Борис. Выручил, - сказал ему Вольхин.
     -  Что мне, ты Ленскому говори.  Как он здорово эти  два танка саданул!
Между прочим, последний был у него десятым с начала войны...

     В  этот день дивизию полковника Гришина немцы больше не атаковали. Тихо
было и на следующий день
     "И как это  не  сбросили нас в Десну, - удивлялся капитан Шапошников, -
ничего же у нас нет, воюем голыми руками...".
     -  Товарищ  капитан,  -  вывел  его  из  раздумий  лейтенант  Тюкаев, -
Терещенко  предлагает  сходить на Судость, там  ивановцы, должно быть, много
чего оставили, а вытащить можно.
     - А что - дело! - ответил Шапошников.
     Кустов говорил  ему, что остатки  Ивановской  дивизии после  тяжелейших
боев отведены к  Трубчевску и занимают теперь  всего два километра фронта. А
была - свежая дивизия...  После отхода с Судости  много своего  снаряжения и
техники  оставили у  реки, часть людей дивизии перешли к полковнику Гришину,
остальных спешно переформировывали в Трубчевске.
     -  Подготовьте  несколько групп  и этой же  ночью,  пока  нет сплошного
фронта - сходите, - распорядился Шапошников.
     - Можно с повозками? - спросил его Терещенко.
     - Возьми с десяток. Может быть, снаряды попадутся.

     А на рассвете  в  расположение полка  Шапошникова вернулись все группы,
ходившие  в поиск на Судость,  и сходили они не напрасно. Удалось перетащить
пять  исправных орудий,  три кухни  и  десять подвод  со  снарядами. Четверо
"безлошадных" шофера-грузина  вернулись на полуторках, счастливые, словно по
невесте отхватили.
     - Это как же вы сумели? Не у своих ли угнали? - спросил их Шапошников.
     - Там еще есть! - ответил один из водителей.
     "Ну  и  ивановцы, вот  дали  нам подлататься-то..."  - довольно подумал
Александр Васильевич.
     - Агарышева убило, - подошел к нему Терещенко, когда шофера отъехали.
     - Как же так, Борис Тимофеевич, такого парня... Ну,  что же вы... Как я
теперь его матери напишу: единственный сын!
     Лейтенант Николай Агарышев, командир похлебаевской батареи,  весельчак,
удалец, любимец бойцов лежал на телеге, покрытый с головой шинелью.
     - Единственный и погиб...  Напоролись на засаду  у  Магара. Прямо в лоб
пуля. Старик подвел: спрашивали дорогу  на  Погар,  а он, глухой, показал на
Магар. Ну, а там немцы.
     - Похороните его как  следует. Матери я сам напишу, - сказал Шапошников
и вспомнил ее,  старушку. -  Она до войны часто  бывала в  гарнизоне и перед
отправкой просила поглядеть за Николаем, все еще считая его мальчишкой.
     -  Вот и остались, Борис, мы двое, - тяжело  вздохнул политрук  батареи
Иванов. - Сасо в первом бою, Похлебаев,  теперь вот Николай... А давно ли на
танцы вместе  бегали...  Так  и не  узнает, кто у него родился.  В сентябре,
говорил, жена должна родить...
     Похоронили  лейтенанта  Агарышева  у  трех  берез,  на  высоком, чистом
месте...

     Вечером 5 сентября к Шапошникову приехал полковник Гришин.
     -  На  тебя  жалуются,  что  ты  у  ивановцев   снаряды  увез,  -  сухо
поздоровавшись, сказал он.
     - Не надо было бросать. Мы их вывезли, можно сказать,  у немцев  из-под
носа. За их счет и ожили, и кухоньками опять разжились, и пушечками. Неужели
опять отдавать?
     -  Нет. Ты  нашел -  твое.  Не  чувствуешь:  немец как  будто  отходить
собирается? - спросил Гришин. - Южнее  Трубчевска  Крейзер и Чумаков сильный
контрудар нанесли, отбросили километров  на пятьдесят.  Нам  их давить, увы,
нечем, но есть данные,  что и на нашем участке они уйдут за Судость. Так что
готовься к  преследованию... Начальник  политотдела у нас новый - Кутузов, -
добавил после паузы Гришин.
     - Откуда?
     - Из  Ивановской дивизии. Перевели с полка.  Хваткий мужик, дело знает.
Да,  доведи до личного состава,  что товарищ  Сталин  за оборону  Трубчевска
дивизии благодарность объявил, - с удовольствием сказал Гришин.
     - Да, устояли на этот раз...
     - Крейзер помог.  Когда немцы  на  Михеева  пошли,  а  там же ни одного
орудия,  все,  думаю, крышка, так попросил огоньку тяжелого  артполка  из-за
Десны, и,  какие  молодцы - так точно  дали! Да  и помог-то он,  считай,  по
знакомству,  что в академии вместе  учились. А так  бы -  отбивайтесь своими
силами,  "изыскивайте резервы на месте",  у этого артполка каждый  снаряд на
особом учете.
     В  районе  Карбовки ударная  группа  генерала Ермакова нанесла  тяжелое
поражение  47-му   моторизованному  корпусу  гитлеровцев.  Отбросила  их  на
несколько десятков километров, и дивизия полковника Гришина, используя общий
успех,  за двенадцать  дней, преследуя отходящие  части немцев, вышла к реке
Судость.
     Как только полк капитана  Шапошникова  вышел к  Судости, к  нему  снова
приехал полковник Гришин.
     - Смотри на  карту, -  сухо поздоровавшись, раскрыл он  планшет,  - Вот
Баклань,  вот  Юрково. Здесь берег пониже, тут  и надо  захватить  плацдарм.
Зацепимся -  дальше  пойдем. Приказываю: боем руководить  лично.  Я  буду  в
Березовке, связь - туда...
     Настроение у  всех в  дивизии  в  эти  дни было приподнятое: наступали,
впервые с начала войны шли на запад, а не на восток. Казалось, что и Судость
не будет серьезной помехой. А там - дорога на Унечу, на Сураж.
     Капитан Шапошников, придя в батальон Осадчего, который начал готовиться
к бою  за  плацдарм, расположился с биноклем на  бугре,  откуда  хорошо было
видно и Баклань  -  справа, и  Юрково - в центре, и Михновку  - слева. Берег
противника был заметно выше, пойма Судости - широкая по фронту, и Шапошников
с  неудовольствием думал, что атака будет явной авантюрой, тем более что без
артподготовки и плавсредств.
     Оторвавшись от бинокля, он спросил Осадчего:
     - Что говорят ваши разведчики?
     -  Сунулись было, да обстреляли. Ничего толком не узнали. Засекли  пять
пулеметов.  Траншеи у них  отрыты по всему  фронту. Когда  только  успели...
Артиллерия и танки себя не проявляли.
     - План боя продумал?
     - Прикинул. Задачи ротным поставил, но все это "на авось".
     С Шапошниковым на НП батальона были замполит полка  Наумов  и начальник
штаба  Филимонов.  Тюкаева оставили на  командном пункте полка  для связи со
штабом дивизии.
     На  душе  у  Шапошникова  было  нехорошо  от  предчувствия   беды,  но,
посоветовавшись с Наумовым и Филимоновым,  он все же решил  отдать приказ на
начало атаки, пока совсем не  стемнело,  да  и Гришин уже  два раза звонил и
требовал начинать.
     Около  7 часов  вечера  роты  батальона  Осадчего частично  на  лодках,
плотах, а в основном вплавь перешли Судость.
     Шапошников   видел  в  бинокль,  как  фигурки  его  бойцов,   выйдя  на
противоположный берег,  быстро бежали  через  луг с кустарником к  горе, как
немцы, то ли прозевавшие переправу, то ли нарочно давшие возможность перейти
реку всем, открыли  огонь,  когда цепочки атакующих уже начали подниматься в
гору. Сначала огонь противника был довольно редким, и минут через десять бой
шел на  горе  под Юрковом. В  сумерках  ход боя видно было плохо, Шапошников
ждал первых донесений с того берега - вводить ли второй батальон,  готовый к
атаке, как с КП полка позвонил лейтенант Тюкаев.
     - Товарищ командир, полковник Гришин спрашивает, как идет бой.
     -  Передай: переправились,  бой  идет в траншеях, для  развития  успеха
готовлю второй батальон.
     Но  через  десять  минут  поступило  донесение, что  противник  атакует
батальон с флангов, крупными силами, да Шапошников видел это и сам. Огонь со
стороны немцев резко усилился, начали бить минометы и скоро  стало ясно, что
батальон Осадчего от реки отрезан.
     - Надо вводить второй батальон! - сказал Шапошникову Наумов, - Выручать
надо, а то получится, как с Леоненко!
     - А если и этот батальон также? Теперь им ничем не помочь... "Эх, знали
же, что авантюра - все равно лоб подставили!" - ругался Шапошников.
     К  ночи  из  батальона  вышли  около  ста  человек, мокрые,  злые.  Еще
несколько  часов  с  противоположного берега  то и дело раздавались короткие
очереди.
     -  Почти двести человек потерял! - ругался  капитан Осадчий. - Полезли,
"разведка боем"!
     -  Доложите  в штаб дивизии  об  итогах  боя,  -  вздохнул  Шапошников,
посмотрев на Филимонова.
     Всю ночь он не сомкнул глаз, переживая случившееся, да и ждал звонка от
Гришина  с  разносом:  "Нет,   немец  не   дурак.  Безусловно,  здесь   была
подготовленная  оборона, система огня, и  мы  должны  были это предвидеть...
Сейчас будут искать виновного. Хотя - в корне эта операция была построена на
риске. Виноват тот, чья это была идея.  Но и он не мог предвидеть, что немцы
так грамотно дадут по носу. Только-только батальон восстановили...".
     На КП  батальона Осадчего Шапошников встретил сержанта  Михаила Шикина,
минометчика. В полку он был с кадровой, поэтому Шапошников знал его хорошо.
     - Что с вами, Шикин?
     Сержант встал, худой настолько, что невольно вызывал чувство жалости.
     - Извините, товарищ  капитан, задумался.  Вернее  - горюю.  Осталось от
роты нас всего четверо. Столько  прошли, держались, а тут в  одном бою - вся
рота.  Лейтенант  Лисин  погиб,  Брызгалов  Иван...  -  Шапошников,  слушая,
мысленно  отметил:  "Знаю,  помню  его...",  - Волков  Иван, Жохов  Николай,
Кулюхин, Замораев, Колесников, - Шикин тяжело вздохнул.
     Лицо его, сухое, с  влажными черными глазами, выражало  такую боль, что
Шапошников, обычно несентиментальный, дружески похлопал его по плечу:
     - Ну, успокойся. Война, потери неизбежны. А нам надо жить. И мстить.
     Рано утром в  771-й полк приехал  заместитель начальника связи  дивизии
майор  Бабур,   посланный  полковником  Гришиным  для  проведения  дознания.
Выслушав  доклады  Шапошникова  и  Осадчего  о  ходе боя, по  согласованию с
командиром дивизии лейтенанта Тюкаева за неправильную информацию о ходе  боя
понизили  в должности и  перевели заместителем командира роты. Все понимали,
что козла отпущения сделали из одного Тюкаева. Куда-то наверх пошла  бумага,
что конкретный виновный в провале операции наказан.
     Через двое суток к Тюкаеву в роту пришли Шапошников и Наумов и сказали,
что  есть  приказ  полковника Гришина  вернуться  ему на  прежнюю  должность
помощника начальника штаба полка.
     -  Ты  извини  нас,  Вениамин.  На  войне  всякое  бывает...  -  сказал
Шапошников.
     - Я понимаю, - ответил Тюкаев, чувствуя в душе неприятный осадок.
     Ему  понятно  было, что  кто-то  должен  был быть наказан за  неудачную
операцию. Наказание  это выпало  ему, да и то чисто символически. Серьезного
расследования причин поражения, он это знал, не было.
     "Виноват противник... Вот так и бывает у нас: лошадь  потерял -  особый
отдел  затаскает,  а батальон  загубил  -  ничего...",  - с горечью  подумал
Тюкаев.
     Рота  лейтенанта Вольхина  в  этом неудачном бою  под  Юрково  потеряла
двадцать  человек, и, что самое горькое для него  - погиб сержант Вертьянов.
Столько было пройдено с ним и пережито за это время, что смерть его Валентин
воспринял,  как гибель родного брата. Сам он в этом бою жив остался, как сам
считал, случайно...

     Через три  дня после  боя под Юрково в полк к Шапошникову приехал майор
Кустов.
     - Зарываться в  землю.  Встаем в глухую оборону. Слышал, что наши Ельню
взяли?
     - Слышал. А под Киевом как?
     -  Плохо.  Несколько наших  армий, похоже, в  окружении.  Давай "языка"
срочно. И систему огня противника изучи досконально и как можно быстрее, даю
трое суток.
     - Работаем.  Тридцать наблюдателей  в полку.  Но что толку ее  изучать:
стрелять все  равно нечем.  А немцы пограничные  столбы ставят,  кричат, что
дальше не пойдут, - усмехнулся Шапошников.
     - Дешевый приемчик. "Языка" давай сегодня же, - напомнил Кустов и пошел
к машине.
     Трое  суток  полк Шапошникова готовил  оборону на  Судости. Земля  была
сухая, погода стояла  теплая  - бабье лето, немцы не стреляли. Казалось, что
война  дала передышку, отчего  и настроение  становилось  получше.  Хотелось
верить,  что  и зимовать придется  в этих  окопах,  что противник наконец-то
выдохся.
     Сразу после того,  как  уехал  майор  Кустов,  Шапошников вызвал своего
помощника по разведке старшего лейтенанта Бакиновского.
     - Есть у тебя кого послать сейчас же?
     - Готовы  группы лейтенантов Абрамова и  Барского, да двоих  подготовил
для глубинной разведки, - ответил Бакиновский,  - Оба  добровольцы. Штатское
им нашли, лапти, не бреются который день, даже листа березового насушили для
табаку.  Сегодня провожать  буду,  пойдут  оба с  Абрамовым.  Если  пройдут,
конечно.  У  Осадчего   вчера  два   раза   пытались  -   никак,  приходится
возвращаться, смотрят за нами хорошо.
     - Место перехода наметил?
     - Все до кустика изучил. До проволоки поведу сам.

     Той  же  ночью  группа  лейтенанта  Абрамова  ходила в поиск  и удачно:
приволокли немца-майора.
     Шапошников  сначала  не поверил: "Фельдфебель, наверное, не может быть,
чтобы майор...".
     - Реку переплыли незаметно, - скупо рассказывал Абрамов, юный лейтенант
с  острым носом  и мальчишескими губами. -  Подползли. Метров  с  пятнадцати
атаковали  траншею  и  блиндаж,  гранатой  уничтожил   пулемет   и  четверых
гитлеровцев, а этот вот выскочил из блиндажа - и прямо в руки.
     Немец,  действительно  майор, стоял с отрешенным видом, держа  руки  по
швам, как новобранец.
     -  Иоффе,  спросите  его:   какой  он   части?  -  приказал  Шапошников
переводчику.
     -   Австрийской  восемнадцатой  танковой   дивизии,   начальник   штаба
батальона, - перевел Иоффе.
     - Собираются ли они наступать?
     - Говорит,  что если ему дадут кофе и приготовят ванну, то он расскажет
все, что знает.
     Шапошников невесело усмехнулся:
     -  Кофе? Мы его не пьем,  и не  только на фронте,  а  ближайшая  ванна,
думаю, где-нибудь в Брянске. Сам в баню ходил последний раз еще дома. Видно,
тоже им несладко.  Ишь  ты,  ванну  захотел, -  и Шапошников  только  сейчас
подумал, что действительно, они на фронте третий месяц, а помыться толком не
пришлось ни разу. Даже умываться доводилось  не каждый день,  брились  раз в
три-четыре дня, а  то  и в неделю,  по обстановке.  - Переведите, что  здесь
фронт и удобств нет, - отрезал Шапошников.
     Немец  показал,  что  у  них  в  полку  ничего  не  слышно, когда будет
наступление.  Несколько  дней  они  не получали никаких  приказов.  Сообщить
какие-либо сведения о составе полка и его батальоне отказался категорически.
     - Пожалуй, он действительно и сам ничего толком не знает. Отправьте его
в дивизию, Бакиновский, - сказал Шапошников.
     "Будут  ли немцы  наступать  в  скором  времени? Загадка...  Наступать,
конечно, будут. До  зимы им надо постараться выйти к Москве, - Шапошников не
допускал и мысли, что немцы могут  взять  Москву,  -  Вопрос  только  в том,
сколько  времени  у  них уйдет  на подготовку  большого  наступления... Если
учесть,  что против нас  все время действуют  одни и  те  же части,  которые
воевать начали от границы, понесли потери, измотаны не меньше нашего, и тоже
долго не отдыхали и  не  пополнялись, то  на подготовку большого наступления
группе Гудериана потребуется не меньше десяти дней".
     Через  двое  суток   группа  лейтенанта   Абрамова   привела   пленного
немца-сапера. Он  сообщил,  что  у них  каждый  день выводят по одной роте с
передовой в тыл на отдых.
     "Значит, двигаться вперед пока не собираются...", - решил Шапошников.

     Каждый  день  затишья  для  дивизии  полковника  Гришина  был  поистине
золотым.  После  тяжелейших  июльских  и  августовских   боев  она  оживала,
набирала,  пусть и  не  прежнюю, но  достаточную силу. Кроме  окруженцев  из
разных разбитых частей, в  дивизию  пришло  несколько маршевых батальонов из
Саратова, Куйбышева, Сибири, за счет чего  были восстановлены все стрелковые
полки, хотя и не до штата,  но  пополнены батальоны, воссозданы все роты. Из
управления кадров  фронта пришло необходимое количество  командиров, которые
заменили многих взводных-сержантов, а то и рядовых.
     409-м  стрелковым  полком  стал   командовать  майор   Петр  Князев,  а
батальонный  комиссар Максим  Михеев свои полномочия командира  624-го полка
сдал майору Павлу  Тарасову. Дивизия получила немного пулеметов,  минометов,
лошадей, автомашин, но с артиллерией  дело обстояло все еще  неважно.  497-й
гаубичный артполк майора  Малыха с учетом тех  людей, что влились к нему  из
артполка Смолина, насчитывал  около ста пятидесяти человек, но орудий у него
имелось всего три.
     В  один  из  сентябрьских дней в блиндаж  к Гришину пришел его комиссар
Петр Никифорович Канцедал:
     -  Иван  Тихонович,  есть  сведения  о  последнем  бое  комиссара  ЛАПа
Макаревиче. Вот товарищ, вчера вышел из окружения...
     -  Лейтенант  Ковалев,  командир взвода управления  дивизиона  старшего
лейтенанта Братушевского.
     - Садитесь товарищ Ковалев, - предложил Гришин, - рассказывайте.
     - Было  это  девятнадцатого августа,  -  начал свой  рассказ  лейтенант
Ковалев. -  Наш дивизион оборонял мост через Ипуть  на станции Сураж. Где-то
после обеда показалась  колонна  немецких  танков, завязался бой. Стояли все
насмерть. Комиссар Макаревич сам стрелял из орудия,  когда погиб расчет, это
я видел.  Били прямой наводкой, но снарядов у нас оставалось мало, всего  по
одному  зарядному  ящику на орудие.  Потом  ко  мне  прибежал  посыльный  от
Братушевского, там же был и комиссар. Они приказали мне забрать всех раненых
и  тех,  кто не связан  с  орудиями, показали маршрут,  и  я  с проводником,
местным  жителем, пошли  на  Унечу. Прибыли туда  к  утру  следующего дня. А
вечером с места боя пришел сержант Славянский, он и  рассказал, что дивизион
погиб,  Братушевский  и Макаревич  тоже. Ночью  мы с  разведчиками ходили на
место боя. Тела убитых  Макаревича и  Братушевского  мы  не  нашли,  местные
жители рассказали, что бойцы похоронили их в воронках возле реки...
     Гришин переглянулся с Канцедалом. Оба нахмурились.
     - А о полковнике Смолине и капитане Полянцеве вам ничего не известно?
     - Нет. Связь с ними мы потеряли раньше.
     - Спасибо, товарищ Ковалев. Идите отдыхайте.
     Когда Ковалев ушел, Гришин достал папиросу.
     - Вот, Петр Никифорович, еще  одна страничка  истории нашей  дивизии...
Что же произошло со Смолиным? Не хочется думать о нем плохо.
     -  Да, жалко Макаревича, жалко. Как  бы там ни было, но честь полка  он
спас. Ты веришь, что они в одном бою подбили одиннадцать танков?
     -  Братушевский  - сильный  артиллерист.  Его  батарея и до  войны была
лучшей в  полку.  Был  бы жив,  да знать  бы все обстоятельства этого боя  -
подали бы на Героя.
     - Да-а,  - протянул Канцедал. -  Из пяти комиссаров полков остался один
Михеев. А Иванова мне что-то больше всех жаль...
     - Из командиров  полков один Малых остался, - добавил Гришин. - Потери,
потери... Разве  думали, что такого  сильного состава  не  хватит и  на  три
месяца войны. Сколько людей потеряли, и каких людей...
     -  И  что,  думаешь,  напрасно?  -  спросил  Канцедал.  -  Я  слежу  за
обстановкой и по газетам и,  по-моему, нам досталось воевать с самой сильной
группировкой немцев на всем фронте. И, думаю, воевали мы в целом неплохо.
     - Да, это большое дело, что у нас кадровая дивизия, -  сказал Гришин. -
Если бы не это, давно бы от нас ничего не осталось.
     - Да, костяк у нас сохранился, не смотря ни на что. Как думаешь, дальше
не побежим - к Волге?
     -  Немец  подвыдохся,  это  чувствуется. Но маневрирует  лучше нас.  Ты
думаешь, у нас так уж намного по сравнению с ним меньше сил? Не всегда умеем
ими  как следует распорядиться,  вот беда. Но уверен, что если  по нам будет
нанесен главный удар, выстоим. Сейчас все же выстоим.
     - Это без артиллерии-то, Иван Тихонович?
     - Удар  танковой  дивизии сдержим,  готов спорить. Ты  вспомни  бои под
Трубчевском. Чем тогда воевали?
     -  Да, иной раз кажется, что хотя  нас и меньше, но  стали сильнее, чем
тот состав, с которым выехали на фронт. Воевать стали злее и увереннее. Нет,
с таким народом воевать можно...

     Ветеринарный  врач  капитан Набель, уставший за день, сидел в избушке у
дороги, дожидаясь,  когда сварится  ужин.  На дороге послышался шум мотора и
вскоре в избушку постучались.
     - Можно на огонек? - спросил, открыв дверь, высокий мужчина.
     Вошли двое.
     - О,  почти  коллеги, -  Набель  посмотрел  на эмблемы медиков, -  а  я
конский доктор. Проходите. Капитан ветслужбы Набель, или проще, если сумеете
выговорить, Никтополион Антонович.
     Вошедшие недоуменно переглянулись, услышав необычное имя.
     -  Никтополион  -  значит, занимающийся государственными  делами ночью.
Хотите - конятиной угощу?
     - А фронт здесь с какой стороны? - спросил худощавый, с впалыми щеками.
- Стрельба отовсюду...
     - А что вы за птицы?
     - Мне в полк майора Князева. Назначен врачом, - ответил высокий в не по
росту короткой шинели и представился: - Военврач Пиорунский.
     - А мне в медсанбат, - ответил второй. - Гуменюк Иван Иванович.
     -  Располагайтесь,  переночуете,  - предложил  Набель,  -  утром покажу
дорогу, - он достал из чугуна три куска мяса. - Любите конину?
     - Как вам сказать... Не  пробовал еще, - ответил Гуменюк. - А вы  давно
на фронте?
     - С третьей недели войны.
     - И все время в этой дивизии?
     - Да.  С формирования. Два  раза судьба меня от  нее отрывала  и снова,
чудом, возвращала.
     - Повидали, значит, много чего?
     - Выгрузились мы под Чаусами, -  начал свой  рассказ  Набель, чувствуя,
что нашел хороших слушателей. - Только с эшелона - стрельба. Я пошел узнать,
в чем дело -  немецкие танки.  Стали  запрягать  лошадей,  а у нас  у  одной
повозки сломалось дышло, пока я его заменял, гляжу -  остался один. Пошел на
восток. Спустился лесом по речке Проня, вышел в район Кричева, там, на шоссе
-  поток  людей,  повозки,  орудия, машины, и все спешат на восток. Случайно
узнал, что ветчасть полка впереди. А самолеты их - ну просто издевались  над
нами. Под  Кричевом затор, сбрасывают  с дороги повозки,  машины. Врача  там
нашего  убило, пулей в спину,  с самолета.  Добрался до Рославля. Там  войск
полно, а понять ничего не можно, все движется вперед. Указок на дорогах нет,
едем на Юхнов, какие-то войска  идут и на Брянск. Наконец, дошел, до столицы
осталось всего сто километров. Завернули нас оттуда  к  Брянску, потом снова
оказался  в Рославле, оттуда  опять  со многими приключениями  попал в  свою
дивизию, и то хорошо, что Бодякшина встретил, нашего дивизионного  ветврача,
он думал, что я уж давно  убит. Вот  какой крюк  по России пришлось сделать.
Потом отступали на Стародуб, и, наконец, Трубчевск. Вот только здесь и начал
конями заниматься, а то все было не до них.
     - Да-а, -  протянул Пиорунский. - Вот это одиссея... Скажите, а раненых
много сейчас?
     - Нет. Сейчас затишье. Я вижу,  вы спать хотите? Давайте  я вам  соломы
постелю.
     - А сами вы где ляжете?
     - На лавке, не беспокойтесь.
     Так  началась  дружба этих людей. На фронте они  всегда  были готовы  к
худшему, но верили в жизнь, хотя  и  отлично  понимали, что  всем  дожить до
Победы не удастся. Один из них не доживет до Победы всего несколько месяцев,
когда позади будут такие испытания, что, казалось, сама судьба теперь должна
бы смилостивиться и дать ему жить...

     Роман Хмельнов, старший военфельдшер санроты полка Князева, прибывший в
полк  в середине  сентября, несколько дней без  сна  и  отдыха работавший на
санитарной  обработке  прибывшего  маршевого   пополнения,  после  очередной
бомбежки  оказывал  помощь  раненым. К  нему медленно подошел  человек, тоже
военфельдшер, судя по эмблемам в петлицах,  среднего роста, с  очень усталым
видом.
     - Здравствуйте, - не по-военному сказал он. - Я назначен военфельдшером
батальона,  со  мной медсестра, совсем девочка. Голодные,  конечно, но не  в
этом дело. Можно у вас отдохнуть? Завтра на рассвете мы уйдем.
     - А сам откуда будешь?
     - Из Ростова-на-Дону. Фамилия - Богатых. Иван Иванович.
     - Хотите каши, селедка есть.
     - Спасибо. А вы откуда?
     - Из Москвы. Жена и сын там. Чувствую, вы на фронте не первый день?
     - Начал под Белостоком.
     - А я  под Кобрином, у Бреста. Оступали, значит, вместе, только разными
дорогами.
     И оба, еще не зная друг друга,  почувствовали взаимную симпатию, потому
что понимали: проделать такой путь и остаться в живых - многое значит.
     "Вот как  бывает: от самой границы  отступаем,  а встретились в глубине
России..." - подумал Хмельнов.
     Иван  Богатых  начал   есть,  но  от  усталости  аппетита  не  было  и,
завернувшись в шинель, быстро уснул.
     "Чувствуется, волевой  парень, сообразительный, подтянутый. Не скажешь,
что  окруженец",  - думал  Хмельнов  о  новом  знакомом.  Сколько  друзей  и
товарищей  полегло за эти три  месяца  войны,  несколько частей сменил он за
лето, в этой  дивизии ни с кем еще  не  подружился,  а  с  этим человеком  -
поговорили всего несколько минут и уже хотелось дружить.
     "Бывает же такое, - думал потом Роман Хмельнов.  - Или повлияло то, что
судьба оказалась  примерно одинаковой, или еще  что-то неуловимое,  но когда
утром  Иван  ушел  в  батальон, мы расставались,  как старые  знакомые.  Как
друзья...".
     Эти люди пронесли свою дружбу, которая началась в брянских лесах, через
десятилетия...

     Утром  20  сентября, до завтрака,  в блиндаж к полковнику Гришину вошел
его первый адъютант лейтенант Серый, которого  послали в Горький, как только
дивизия вышла из окружения в Трубчевск.
     -  Товарищ  полковник,   здравия  желаю!  Шефы  приехали!  Подарков   -
одиннадцать грузовиков, да три орудия, две легковушки...
     Гришин вышел  из блиндажа.  Под  соснами стояла  колонна автомашин,  из
которых   уже  выгружали  какие-то  ящики,  а   вокруг   ходили,   оживленно
переговариваясь, бойцы и командиры. Гришин подошел к группе штатских.
     -  Товарищ Рогожин! -  поздоровался он  с  заведующим  военным  отделом
обкома партии, - Здравствуйте! Как доехали? Как там дома?
     -  Здравствуйте,  Иван  Тихонович. Привет вам от земляков,  от товарища
Родионова. Как воюете? А то никаких вестей от вас два месяца. Вот вам письмо
от жены.
     Гришин взял конверт, в  глазах его потеплело, но сразу читать письмо он
не стал, положил в нагрудный карман гимнастерки.
     - Как там в тылу?
     - Народ у нас трудится, ждем от вас победы.
     - Вот победы пока нет...
     - Настроение, вижу, у бойцов хорошее, рвутся в бой.
     - Да, настроение есть.
     - Собрались на скорую руку, но кое-что привезли. Своим ходом добрались,
за  неделю. А  это от  товарища  Родионова  подарок,  -  показал Рогожин  на
легковую машину.
     - Спасибо, передайте ему от меня привет и благодарность.
     - Передовую бы  нам посмотреть, Иван Тихонович, с людьми поговорить. Мы
писем много привезли. Как только узнали, что дивизия вышла из окружения, так
жен в обком - целые делегации.
     - Давайте сначала позавтракаем.
     Весть о том, что приехали шефы из родного  города, быстро разнеслась по
дивизии. Читали письма от родных, и многие мысленно были в это время дома.
     Полковник  Гришин  просмотрел  областную  газету.  -  "Чувствуется, что
глубокий тыл: даже фильмы  в кинотеатрах  идут, соревнования  по французской
борьбе... Странно, не верится", - думал он.
     Гостям  показали передовую, майор Малых  стрелял  по  немцам  из  новых
орудий. Он, кажется, подаркам рад был больше всех.
     Гости    побывали   в    полку    Шапошникова,    осмотрели    оборону,
сфотографировались.
     - Снимки отдадим вашим женам, чтобы увидели документально, что вы живы,
- сказал  Рогожин,  - и  надо бы подготовить  материал для статьи  в газету,
чтобы у нас там все знали, как вы воюете.
     - А  давайте прямо сейчас  сядем и напишем, -  предложил Канцедал, -  я
только Яманова позову.
     -  Прежде  всего, надо  написать благодарность  землякам за подарки,  -
предложил полковник Яманов,  когда командование дивизии и делегаты собрались
в  блиндаже, чтобы написать  письмо землякам, - и  обязательно написать, что
гордимся их успешной работой.
     - Надо побольше отметить  героев первых боев, - сказал Рогожин. - На их
примерах нам пополнение воспитывать.
     - Напиши  о Фроленкове, что лично водил  своих бойцов в атаку, его полк
уничтожил передовые части гитлеровцев в первых боях, - сказал Гришин.
     - О Нагопетьяне надо бы написать, - предложил Канцедал.
     - Обязательно,  только  все  названия  населенных  пунктов  должны быть
зашифрованы. А  цифры можно  давать,  - сказал Яманов. - О Наумове напишите,
дома  его  многие  знают.  Лично  в одном  бою убил  семь  гитлеровцев,  чем
обеспечил успех боя.
     - О Братушевском  можно  подробно написать, - сказал полковник Кузьмин,
начальник артиллерии дивизии. - Все же  одиннадцать танков под Милославичами
да тринадцать под Суражем. О лейтенанте Лебедеве надо бы написать: три танка
подбил на Варшавском шоссе,  в  решающий  момент боя. У Шапошникова в  полку
сколько героев: Терещенко, Похлебаев, Ленский, Чайко...
     - Он и наградных  листов написал больше  всех:  пятьдесят два, - сказал
Яманов с гордостью.  - Можно добавить, что несмотря на общую неблагоприятную
обстановку на фронте, дивизия добилась серьезных успехов. За два месяца боев
выведено из строя до  девяти тысяч гитлеровцев, более  восьмидесяти  танков,
десятки орудий, минометов, автомашин.
     В  тот  вечер много было воспоминаний, разговоров, всем  казалось,  что
война идет долго, а прошло всего три месяца...
     Утром 27 сентября делегация горьковчан уехала на родину.
     - Товарищу Родионову передайте, - сказал на прощанье Гришин Рогожину, -
что дивизия к новым боям готова, люди настроены воевать до победы.
     - Скажите,  что резко  возрос  поток  заявлений  в  партию,  -  добавил
Канцедал, - особенно от старых бойцов.
     -  Все передам,  все  расскажу,  -  пожимал им  руки  Рогожин,  - будем
готовить вам еще помощь. До свиданья, товарищи, берегите себя.
     Они прощались,  и одним  из них суждено  было  воевать  в  этих лесах и
остаться здесь навсегда, а другим - работать и работать,  сутками, месяцами,
годами, чтобы на фронте  было все необходимое для победы. Делегация  уехала,
но если бы она задержалась  еще хотя бы на три дня, ей пришлось бы разделить
с дивизией и ее судьбу, по крайней мере, на ближайший месяц.
     Кончался сентябрь,  на фронте стояла тишина, но  все понимали,  что это
ненадолго, впереди будут новые и еще более тяжелые, решающие бои.
     Почти каждый день из дивизии Гришина в поиск уходили две-три группы, но
языка взять не удавалось целую неделю.
     Поздно  вечером  в  блиндаж к  Шапошникову заглянул  старший  лейтенант
Бакиновский:
     -  Вернулся у меня один агент из глубинной  разведки, товарищ  капитан.
Семь дней  ходил, прошел вглубь до шестнадцати километров. Сведения, правда,
общего  характера и уже несвежие, но  кое-что есть. Вот отметил по карте его
данные, где и что у немцев стоит, да и то примерно - орудия, линии окопов.
     - А второй не вернулся?
     - Нет. Теперь уж не стоит и ждать, все сроки прошли. А этого немцы  два
раза брали, но отпускали. Группу лейтенанта Барского  полчаса назад проводил
в поиск...
     - Хорошо. Давно собираюсь тебя спросить... Ты  ведь в нашем  разведбате
еще до  войны  начал служить? Что  там  у вас случилось на Соже? Куда пропал
батальон? Что произошло с Соломиным на самом деле?
     - Да-а, такая сила  была  в батальоне... Пятьсот человек,  бронемашины,
двадцать  мотоциклов, "амфибии".  Столько  готовились к  войне  и все  пошло
прахом за неделю. На фронт мы выехали первые. Два  выхода за Днепр сделали в
первую неделю, а потом болтались в своих же тылах. Связи с Зайцевым у нас не
было, оказались  разные радиостанции. Да и комбат Соломин стремился не лезть
на глаза начальству. А тогда на шоссе... Вышли мы  к  нему на  сутки  раньше
всех, Соломин приказал  технику  уничтожить,  прорывались налегке.  Я  вывел
человек  сто,  а  Соломин  так  там  и  остался.  Говорит,  командир  должен
оставаться  там,  где  его матчасть, тем  более,  мол,  он  ранен.  Технику,
конечно, можно было вывезти... А Соломина, мне потом рассказывали, партизаны
расстреляли.
     - А что он был за человек?
     - Холеный. Кавалерист. В технике  не разбирался. Коня  своего  напинает
сначала, прежде чем сесть. А  сядет  -  обязательно с фасоном. Конечно,  его
вина   большая,   что  батальон   всю   матчасть   потерял,  поэтому  нас  и
расформировали. Я первое  время в штабе дивизии на подхвате был, потом к вам
направили. Соломин же незадолго до войны вышел из заключения. А сидел за то,
что  жена у него  полька. Может быть, из-за этого  и  была  у  него обида на
советскую власть...
     Шапошников  задумался:  "Сколько  потеряли   по  своей   же   глупости,
расхлябанности, оттого, что не знали толком людей...".

     Вечером   Шапошникову  доложили,   что   группа   лейтенанта   Барского
блокирована  в  скотных  дворах  за  деревней  Михновкой.  Всю  ночь  оттуда
раздавались выстрелы. Никто из группы не вернулся.
     -  Очевидно,  все погибли, товарищ капитан. Можно не ждать, - с горечью
сказал Бакиновский Шапошникову. - Эх, Барский, Барский... Не сумел,  видимо,
проскочить  незаметно.  Лейтенанта  Абрамова  готовить?  Это  моя  последняя
группа, если не считать Шажка.
     -  Подождем,  -  ответил  Шапошников, - готовьтесь лучше. Успех  поиска
должен быть гарантированным. Подумайте, как это сделать.
     -  Как  сделать... Сколько ни думай, а все зависит  от удачи. Оборона у
немцев  здесь  сплошная,  все  подходы  простреливаются.  Может  быть, опять
разведка боем?
     - За одного пленного платить десятками жизней?
     На следующий день расчет сержанта Михаила Хренова из зенитно-пулеметной
роты лейтенанта Николая Пизова подстрелил легкий бомбардировщик. Самолет сел
на болото недалеко  от штаба 771-го полка, и тут же к нему  побежали десятки
людей. Из кабины вылез  летчик, но, видя, что к  нему приближаются  русские,
застрелился.  Второй пилот начал, было, отстреливаться, попал в одного, но и
сам был  убит наповал  чьим-то выстрелом  из  винтовки.  Пехотинцы,  облепив
самолет, как муравьи, вытащили из кабины третьего летчика.
     - Ребята! - удивленно  крикнул кто-то.  - Да он же  без ног! Смотрите -
культяпки!
     - Ишь ты, патриот фашистский, - со злостью  сказал  сержант  Хренов.  -
Тащите его, ребята, в штаб полка.
     - Молодец, - подошел к Хренову лейтенант Пизов, - у тебя это четвертый?
     -  Два "мессера",  "юнкерс", а  теперь  вот  и  "хейнкель",  - довольно
ответил Хренов.
     -  Кто  подбил  самолет? -  спросил  Пизова  Шапошников,  когда в  штаб
принесли на руках пленного летчика.
     - Опять Хренов.
     - Как  это ему  все время везет? - удивился Шапошников. - Один из всего
полка сбивает! Самолет сильно поврежден?
     - Сел на  брюхо. Да  его там  уже  разбирают все, кому не лень. Пулемет
сразу куда-то утащили.
     Лейтенант   Николай   Пизов  был   назначен   Шапошниковым   командиром
зенитно-пулеметной  роты  после  гибели   под  Суражом  старшего  лейтенанта
Христенко.  В полк  он попал в  трубчевских лесах, из окруженцев. Шапошников
сразу обратил на него внимание: небольшого роста, но глаза черные, упрямые и
умные.
     - Откуда выходите? - спросил тогда Шапошников Пизова.
     -  От  Барановичей.  Есть  там  недалеко такая  станция  - Мир.  Склады
охраняли.
     - Правда, что немцы долетали до вас перед войной?
     - То и дело. Нам говорили: идут двухсторонние маневры. Сейчас это  даже
дико вспоминать. Их диверсанты связь у нас начали рвать еще с десятого июня,
связистов наших  подстреливали.  К  двадцатому  июня  мы к  этому  настолько
привыкли, что ночью исправлять связь и не ходили, дожидались утра.
     - А в Трубчевск с кем выходили?
     - Одно время сами по себе, потом к "пролетарцам" пристали. Командир наш
бросил нас в первые дни войны, ушел домой на Украину.
     "Надежный, толковый  парень.  Воевать будет  честно,  -  подумал о  нем
Шапошников. - Этот не сбежит никуда".

     Не успел Шапошников допросить пленного летчика,  как к нему привели еще
одного немца.
     - А этот откуда? - невольно удивился он.
     - Едет на мотоцикле, между Бакланью и Юрково, там  дорога у берега,  и,
видно,  решил срезать  угол,  наши пулеметчики  и подстрелили,  -  рассказал
Бакиновский.  -  Лежит, колеса  у  мотоцикла  крутятся.  Решили  сплавать  -
Богомолов из роты Вольхина. Он и подстрелил. Сел в лодку - и на  ту сторону.
Как немцы его не увидели -  удивляюсь. Спали, наверное. А этот фриц даже  не
ранен был, только каблук пулей отбило.  Без оружия и ехал. Богомолов подполз
-  он  сам и  руки поднял, и мотоцикл покатил  -  вполне  исправный,  ребята
пробовали заводить.
     - Да, вот так подарок. Иоффе, спросите его: куда он ездил?
     - Возил  приказ в штаб полка о переброске их дивизии на другой  участок
фронта, - перевел Иоффе.
     Шапошников сразу оживился:
     - Какой он дивизии? Восемнадцатой танковой?
     - Да, а  южнее,  говорит, стоят части двадцать  девятой моторизованной,
четвертой  и  третьей танковых дивизий.  Их  дивизия  будет сменяться первой
кавалерийской.
     - Спросите его: когда они собираются наступать?
     - Не  знает, не интересовался. Говорит, что  он до войны пекарем был, в
Вене. Спрашивает, где у нас здесь почта.
     - Это зачем ему?
     -  Хочет  матери  пятьдесят марок отправить, в плену они  ему все равно
будут не нужны.
     Все засмеялись.
     - Ну и фриц. От нас матери в Германию деньги посылать! Вот чудак-то.
     - Тихон Васильевич, - попросил Шапошников капитана Филимонова, - срочно
доставьте пленного в штаб дивизии.
     "А ведь это интересно, что их дивизию  отсюда  снимают. Видимо, готовят
группировку для удара", - подумал Шапошников и сказал Бакиновскому:
     - Сегодня ночью  надо  обязательно  взять еще одного пленного. Готовьте
группу Абрамова.
     - Разрешите я сам схожу, товарищ капитан.
     - Разве больше некому?
     -  Шажок только вчера ходил,  отсыпается.  А Абрамов - что-то глаза мне
его сегодня не нравятся: убьют еще.

     Поздно ночью Бакиновский разбудил Шапошникова.
     - Товарищ капитан, есть пленный, кавалерист!
     "Неужели танковая дивизия уже ушла? Быстро...".
     - Разбудите Иоффе. Как ты его приволок? Сам брал? - спросил Шапошников,
затягивая ремень.
     - Нет.  Помните,  я говорил, что есть  у меня один юрист недоучившийся,
бывший  вор-наводчик из  Одессы.  Он  и  взял.  Парень  безответственный, но
смелый.
     Быстро  допросив  пленного,  Шапошников  позвонил  в  штаб  дивизии.  У
телефона был майор Кустов.
     -   Алексей   Федорович,  только   что  привели  пленного,   из  первой
кавалерийской дивизии. Сегодня  ночью  они  начали менять танкистов. Значит,
тот пекарь-австриец сказал правду.
     -  Хорошо, -  сонным  голосом  ответил Кустов.  -  Я доложу Гришину. Ты
смотри: пятый пленный за две недели! А в тех полках, сколько ни ползают - ни
одного.

     30 сентября, перед обедом,  командир  роты лейтенанта  Вольхин сидел  у
своего блиндажа  и сушил  портянки, щурясь  на  осеннем солнышке. Было тихо,
немцы не стреляли второй день и поэтому  напряжение спало, хотелось лежать и
смотреть в  небо, на бегущие белые облака. - "Эх, за грибами бы сейчас..." -
тоскливо подумал Валентин.
     -  Нет, я тебе точно говорю:  "Рот фронт"  у  них действует, -  услышал
Вольхин  разговор за спиной.  - Ну, сам  посуди:  позавчера десять  снарядов
упали и только два разорвались. Значит, кто-то их там испортил!
     - Дожидайся. Просто упали в болото, поэтому и не разорвались.
     - Ну что ты мне говоришь? И в болоте рвутся также, я же знаю!
     - "Рот фронт"... Все  они за "Рот фронт", когда за глотку его возьмешь.
Помнишь, когда сюда от Трубчевска шли, колодец нам  попался - битком набитый
ребятишками  мертвыми.  Тогда еще немца взяли,  шахтером оказался, руки свои
показывал - "арбайтер". Вот тебе и пролетарий...
     "А ведь обоим хочется верить, что есть в  Германии "Рот фронт", - думал
Вольхин. Первые дни они  все наивно ждали, что  в Германии вот-вот  вспыхнет
восстание рабочих...
     За   все   время   с   начала  войны   Вольхин   видел   всего   одного
немца-антифашиста,  который сам  сдался,  когда они выходили из окружения от
Суража. Шел  он  с колонной несколько  дней,  как-то даже сходил в разведку.
Относились к нему все хорошо, но из немцев он был  явно исключением, и никто
уже  не  верил, что в  Германии  осталось много  антифашистов.  Очень  часто
Вольхин и его товарищи видели таких немцев, которых и людьми-то назвать язык
не  поворачивался.  Впрочем,  этого немца-антифашиста тоже  расстреляли  под
горячую руку, за день до выхода из окружения.
     Он  выплюнул  травинку, достал пачку папирос, а  с ней  и свою записную
книжку. Вольхин нарочно старался делать записи реже, суеверно думая, что как
только кончится последняя страничка, так его и убьют. - "А ведь из взводных,
из   старых,  в   батальоне  я  остался,  пожалуй,  один...  Данилов   убит,
Серебренников  тоже,  Фирсов  и  Баринов  ранены,   Макарова   и  Цабута   в
Милославичах убило...". Остальных он  знал  только в лицо и, перебирая их  в
памяти,  вспоминал, кого,  где и  как убило.  -  "Пожалуй, так и моя очередь
скоро дойдет", -  равнодушно  подумал  Вольхин. Смерти  он не боялся  давно.
Столько  раз  приходилось видеть, как погибают люди, что иной раз думал: то,
что он еще жив - случайность. Иногда Вольхин искал в своей душе предчувствия
смерти.  Он  слышал  от   бойцов,   что  тот,  кто  должен  быть  убит,  это
предчувствует,  но у него  ничего такого пока  не было,  и снов  никаких  не
снилось с самого дома. - "На фронте три месяца, а как будто три дня. Сто раз
могли убить, а все  как-то  везет  и везет. Странная все-таки штука -  жизнь
человеческая... Судьба... От чего она зависит? Старшину нашего во сне убило,
так и не понял,  что его уже не  будет никогда. А Лашов,  пулеметчик, умирал
целый день, в сознании...".
     -  Товарищ  лейтенант,  к  командиру  батальона,  -  вывел Вольхина  из
раздумий подошедший связной.
     - Командир полка тебя чего-то вызывает, - сказал ему капитан Осадчий. -
Заберут, наверное, из батальона.
     - Никуда я не собираюсь, - удивился Вольхин.

     - А ведь  у  вас  высшее  образование,  товарищ  лейтенант?  -  спросил
Шапошников, когда Вольхин вошел в блиндаж командира полка и представился.
     - Пединститут, товарищ капитан. Работал учителем в школе, математик.
     - И чертить, конечно, умеете?
     - Когда теоремы доказывал - чертил.
     - Хотите работать в штабе?
     -  В  штабе? - удивился  Вольхин, -  Не знаю. Не думал. Я  же ничего не
понимаю в штабной работе.
     - Ничего, научим, - улыбнулся Шапошников.
     "А как же рота? - подумал Вольхин, - Что скажут ребята? Неудобно...".
     - Можно подумать, товарищ капитан.
     - Подумайте, - кивнул Шапошников.
     К лейтенанту Вольхину  он приглядывался давно. Как-то увидел у Осадчего
схему обороны батальона -  выполнена  чисто,  аккуратно  и  профессионально.
Осадчий так чертить не умел.
     - Кто это делал вам схему? - спросил его тогда Шапошников.
     - Командир седьмой роты лейтенант Вольхин.
     "Седьмая  рота...  Вольхин..."  -  и  Шапошников  вспомнил,   что  этот
лейтенант с ними с первых дней. Отличился под Трубчевском, в Милославичах, в
Церковищах.  Воюет грамотно, хотя и не  кадровый. Скромный,  аккуратный. Эти
качества  Шапошников  ценил  в  людях особенно.  -  "Можно  сделать из  него
неплохого  штабного работника,  если  есть  задатки.  Зачем  держать  такого
человека на роте? - думал  Шапошников, - хотя сейчас в управлении  полка все
по штату, запас не помешает".
     Вольхин вышел из блиндажа и столкнулся с писарем штаба сержантом Ляшко,
которого он немного знал.
     -  Слушай, Петро, ты сам что конкретно в штабе делаешь? -  спросил  его
Вольхин, - а то командир предлагает в штаб перейти.
     -  Соглашайтесь, товарищ лейтенант, если есть  возможность.  Командир у
нас  хороший,  не смотри,  что  всего  лишь  капитан,  -  ответил  Ляшко.  -
Выдержанный, никогда не орет, не матерится. Всегда  разберется, обдумает. Он
и  меня давно  натаскивает на штабную работу.  Я ведь  с первого  курса МИСИ
призван. Иногда карту сделаю, веду обстановку, дежурю по штабу. Учусь сводки
составлять, приказы. Работа интересная, тем более для вас,  математика. Да и
военный опыт  у  вас теперь есть, так что справитесь. А что, разве  из штаба
кого-нибудь переводят, не слыхал вроде...
     - А я откуда знаю? Вызвал Шапошников, предложил в штаб.
     - Ну и соглашайтесь. Вам головой надо воевать. 22









"ПРОСТИТЕ ПЕХОТЕ..."

     Вечером  6  октября командующий  3-й  армией генерал-лейтенант  Крейзер
вызвал на совещание командиров дивизий.
     - Товарищи, - начал он, как всегда спокойно и деловито, - обстановка за
последние  дни  резко  изменилась.  Гитлеровцы  начали,  по всей  видимости,
генеральное наступление. Танковая группа Гудериана из района Шостки вышла  в
район Орла. Есть  сведения, что город  уже у  немцев. Другая их  группировка
подходит к Брянску.
     Командиры дивизий недоуменно зашевелились, кто-то даже спросил:
     - Как же немцы могут быть уже в Орле?
     - Ставка дала директиву на отход нашей и тринадцатой армий, - продолжал
Крейзер. - Общее направление отхода: линия Щигры - Фатеж.
     - Триста километров назад! - ахнул кто-то из командиров.
     - Показываю для каждой дивизии маршруты, - командующий подошел к карте.
- Иван Тихонович,  - Крейзер посмотрел на полковника Гришина, - твоя дивизия
ставится в  ударную группу. Сутки на  сборы и  чтобы к утру  девятого был за
Десной в районе Салтановка - Святое.
     Полковник Гришин посмотрел на карту: около восьмидесяти  километров  от
Судости. А надо еще поднять дивизию, собраться, и на все - двое суток.
     Приехав после  совещания к себе в дивизию, он приказал начальнику штаба
полковнику Яманову подготовить приказ на марш к Десне.
     - Срочно, Алексей Александрович,  на все сборы только сутки,  в ночь на
восьмое  выступаем. Немцы в Орле, а возможно и в  Брянске. Не сегодня-завтра
захлопнут нас здесь.
     - Как прошла разведка боем? - позвонил Гришин Шапошникову.
     - Чуть  не  взяли  Юрково, - ответил  Шапошников. Немцы главные силы  с
нашего участка сняли. К преследованию нас, по-видимому, не готовы.
     -  Ясно.  Быстро  собирай  все  свое  хозяйство,  готовность к маршу  -
девятнадцать часов завтра. Пойдешь в авангарде. Приказ Яманов готовит, через
два часа получишь.
     Полк  Шапошникова был самым  сильным  в  дивизии, более полутора  тысяч
человек, поэтому Гришин именно его  решил поставить  в авангард,  зная,  что
Шапошников и соберется быстрее всех, и сделает все, как надо.
     Всю ночь  и  весь  день  7  октября в дивизии полковника  Гришина  была
лихорадочная  суета: грузили  на  машины  и повозки ящики  с боеприпасами  и
продуктами, накопившимся за три недели имуществом, проверяли - все ли взяли,
собирали повозки и автомашины в колонны, пряча их до начала марша в лесах.
     - Что-то сомневаюсь  я,  что на отдых  нас  отводят, -  сказал Вольхину
сержант Фролов, - собираемся, как на пожар.
     Больше всех обидно было уходить с насиженных мест начальнику инженерной
службы  дивизии майору  Туркину.  Почти  три  недели  под  его  руководством
готовила дивизия оборону, он  лично побывал чуть не в каждой роте, впервые с
начала войны подготовлено  было все действительно, как положено. И вот - все
бросать.
     -  Немедленно бери  саперный батальон и на  машинах - к Десне, - Гришин
показал Туркину точку на карте. - Как хочешь, из чего хочешь, но чтобы через
сутки здесь было две переправы.
     - А  с  минами  что делать?  Три  дня назад получил, больше половины не
успели по полкам развезти.
     -  Закопай,  - без раздумий приказал  Гришин.  -  И когда только успели
накопить столько барахла, - выругался он, оглядывая колонну штаба дивизии, -
как цыганский табор!

     В  ночь  на  8  октября  137-я стрелковая дивизия  полковника  Гришина,
оставив позиции на Судости, тремя колоннами двинулась к Десне.
     К утру  9 октября  все колонны,  пройдя  более шестидесяти  километров,
вышли к  Десне. Изнурительный, безостановочный марш и бессонная ночь утомили
всех, и полковник Гришин дал несколько часов на отдых.
     Саперы  майора  Туркина  сделали, казалось,  невозможное: две переправы
были наведены  в рекордно короткие сроки. Полковник Гришин, выйдя на высокий
западный  берег Десны,  наблюдал,  как огромный поток автомашин,  повозок  и
людей, перейдя мосты, растекался по восточному берегу реки.
     "Такая силища, и отступаем, - с горечью подумал  он, - но  чудо, что до
сих пор нет ни одного самолета...".
     - Дивизия перешла вся, Иван Тихонович, пошли обозы армии и госпиталя, -
услышал Гришин сзади голос полковника Яманова, - и штаб наш весь за Десной.
     - Надо  и нам переправляться.  Лукьянюк! Быстро сматывайте связь и - на
ту сторону.
     Но не успел полковник Гришин подойти к переправе, как над ней пролетела
тройка самолетов. Засвистели падающие бомбы, и одна из них разорвалась прямо
на мосту. Видя,  как  шарахнулись  лошади  и  люди,  услышав крики и  ржание
раненых  лошадей,  Гришин  зло  махнул  рукой:  "Ну  вот,   теперь  придется
вплавь...".
     Капитан  Лукьянюк,  почти  весь  батальон  которого был  за  Десной,  у
разбитого моста  выше  реки нашел пару бревен. Связав их ремнем, он столкнул
бревна в воду, и, разгребая одной рукой, поплыл к тому берегу. Десятки людей
также кто на чем  переплывали  Десну, когда переправа была разбита.  "Ничего
нет глупее сейчас  утонуть... Надо было с батальоном переходить, досидел  до
последней минуты...", - ругал себя Лукьянюк.
     Недалеко  от  берега он спрыгнул в воду, оказалось по грудь,  но пошел,
чувствуя, как  все тело пронизывает  холод.  Ночью выпал  снег, первый снег,
подморозило,  и шинель на  берегу быстро замерзла. Пробежав метров триста от
берега, пытаясь  согреться,  Лукьянюк  услышал шум. Это  оказался  полковник
Яманов. Его плащ-палатка, покрывшаяся ледяной коркой, шелестела об кусты.
     - Давай  выжимай одежду  и погрейся в  кабине, - показал  ему Яманов на
машину. - Можешь немного поспать.
     Здесь же были Гришин с Канцедалом. Несколько десятков  человек сидели у
костров, просушивая одежду.
     -  Немедленно  подготовь записки  Князеву,  Шапошникову  и Тарасову,  -
подошел  Гришин  к  Яманову.  -  Шапошникову  взять  Святое  и  обеспечивать
переправу с юго-востока. Князеву выйти к Салтановке и обеспечивать переправу
от атак противника с северо-востока. А Тарасову - ударить на Алешенку и идти
к Навле. Это будет отвлекающий удар. Пусть свяжет  там как можно больше  сил
немцев.
     Яманов посветил на карту фонариком.
     - Да, главные силы армии пройдут между Святым и Салтановкой, -  добавил
Гришин.
     - Это на участке  всего пять километров шириной? - удивился Яманов. - А
мы раскидаем дивизию по разным сторонам, потом и не собраться будет.
     - Это приказ Крейзера, - жестко ответил Гришин. -  Наша задача теперь -
прикрыть переправу, чтобы прошли все армейские обозы.
     - А потом, значит, в арьергарде пойдем?
     - Пока не  знаю. Там видно будет. Перед нами опять танковая  дивизия. А
может быть, и больше, - тяжело вздохнул Гришин.

     Полк  капитана  Шапошникова  два дня,  9 и 10  октября,  отбивал  атаки
противника на армейские переправы, с боем взял Святое и занял здесь оборону.
Немцы все это время атаковали его участок, словно нехотя, хотя и имели здесь
тридцать танков.  "Боятся потерь, - понял Шапошников. - В  общем-то, главное
для них сейчас  уже не здесь.  Видимо, рассчитывают, что обозы свои мы и так
бросим...".
     К вечеру 11 октября у  Шапошникова под  рукой осталась всего одна рота.
Еще утром комбат-3 старший лейтенант  Андросенко, сменивший раненого Чижова,
доложил,  что  полковник Гришин  лично  приказал  ему  остаться в  Святом  и
прикрывать обозы армии  с  тыла.  Потом  комбат-1  старший  лейтенант Калько
сообщил,  что Гришин  забрал у него  одну роты  для  охраны штаба дивизии, а
потом  и  сам куда-то  пропал с двумя оставшимися  с ним  ротами. Под  вечер
Гришин сам нашел Шапошникова.
     - Калько я у тебя забрал, - не поздоровавшись, сказал он Шапошникову, -
Андросенко  оставил в Святом. Давай  выходи  с Осадчим восточнее Алешенки  и
будешь наступать на Навлю.
     Гришин был очень возбужден, и хотя Шапошникову было обидно и неприятно,
что командир дивизии  отдавал приказы через голову командира  полка,  все же
решил промолчать. И так все было на нервах который день.
     Когда Шапошников с батальоном Осадчего вышел на рубеж развертывания для
атаки на Навлю, к нему снова прискакал на коне полковник Гришин. Он был даже
без охраны.
     -  Противник  вон  на той опушке, возможно  -  до батальона.  Атаковать
будешь полем.
     Шапошникову еще не  приходилось выслушивать приказы  и  выполнять их  в
такой спешке, на ходу, хотя, вроде  бы, чего только с ним ни бывало с начала
войны.
     -  Лесом же удобнее, - возразил он Гришину, - а так, в  поле, перебьют,
как зайцев.
     -  Лесом пойдет  другая дивизия.  У  тебя отвлекающий удар, - тоном, не
терпящим возражений, отрезал Гришин.
     - Да у  меня на  фланге семьдесят автомашин пехоты противника, раздавят
нас, если пойдем полем!
     - Выполнять  приказ! - оборвал  Гришин Шапошникова и  стал садиться  на
коня.
     -  Осадчий!  - позвал Шапошников  комбата-2. -  Готовься  к атаке через
поле. Батальон разверни пошире. И не торопись, понял?
     - Да  чего он хочет-то? Не понимаю! - рассердился Осадчий,  слушавший в
стороне весь разговор с командиром дивизии.
     - Бесполезно с ним сейчас спорить. Не знаю, что у него сейчас за планы.
     Как  только батальон развернулся на  опушке  для  атаки через  поле, на
фланге показалась группа немецких танков.
     - Осадчий! Немедленно уводи  батальон  в лес! -  закричал Шапошников. -
"Хватит и этой демонстрации".
     Подъехал на уставшем коне командир взвода разведки лейтенант Шажок.
     -  Никакого соседа  справа у  нас нет,  товарищ капитан,  - доложил  он
Шапошникову.
     "Ну вот,  а обещал дивизию... - с  досадой подумал Шапошников. -  Зачем
было обманывать? Сказал  бы прямо, что атака батальона - демонстрация, чтобы
отвлечь немцев от главных сил дивизии".
     -  Товарищ  капитан,  -  к  Шапошникову  подошел  лейтенант  Тюкаев,  -
представитель штаба армии вас спрашивает.
     Шапошников узнал полковника Ивашечкина.
     - Какую выполняете задачу, капитан?
     - Готовлю атаку в направлении Навли, - ответил Шапошников.
     - Какие силы у вас под рукой?
     - Батальон.
     -  Приказ  отменяю.  Следуйте  с  батальоном  прямо  по  просеке,  там,
километрах в трех, найдете штаб армии. Будете его охранять.
     - Слушаюсь, товарищ полковник,  -  с облегчением воскликнул Шапошников.
Этот  приказ означал, что, по крайней мере, в  ближайшие часы  ни он, ни его
люди не погибнут напрасно. - "Теперь надо Гришина искать...".
     -  Бакиновский!  Берите  взвод  Шажка  и поезжайте  найдите  полковника
Гришина. Доложите, что Ивашечкин снял нас отсюда на охрану штаба армии.
     Найдя  штаб  армии в густом ельнике,  припорошенном  снегом, Шапошников
представился первому попавшемуся полковнику.
     - Займите батальоном круговую оборону  по  всему периметру расположения
штаба, - приказал полковник.
     "Ну вот, еще не лучше:  потом батальон и не собрать будет", - огорчился
Шапошников.
     В лесу, где расположился штаб 3-й  армии, бродили группы людей,  что-то
зарывали, жгли какие-то бумаги,  тут же  ели, сидя на снегу. Многие спали на
нарубленном лапнике, прижавшись, друг к другу.
     Вечером  полковник  Гришин сам нашел Шапошникова. С ним  было несколько
конных.
     - Ты как здесь оказался? Почему меня не искали?
     - Полковник Ивашечкин приказал охранять штаб армии.
     -  Срочно собирай  батальон и выводи его вот сюда, смотри на карту... -
Гришин  открыл планшет,  - Борщево - Литовня.  Здесь будем  прорываться. Ищи
меня в домике лесника  вот  здесь.  Жду завтра к  восемнадцати часам. Пойдем
ночью. - Гришин нахмурился  и  тяжело вздохнул: - Есть сведения,  что против
нас  действуют  части  еще  двух дивизий, кроме восемнадцатой  танковой. Да,
обстановочка... Надо бы изо всех сил держать сейчас Гудериана за хвост, а то
он и до Москвы дойдет...
     Гришин, когда узнал,  что они в окружении, подумал, что гитлеровцы свои
главные силы бросили вперед, по большаку на Тулу, но это оказалось не так, и
против  них были оставлены  крупные  силы, так что надеяться  в этот раз  на
легкий  выход  из окружения  было нечего.  Была  лишь надежда,  что выйти на
восток лесами будет все же проще.
     - Что делать с обозом? - спросил его Шапошников.
     -  Все еще  таскаешь?  Давно  пора  бросить.  Возьми  все,  что  можно,
продовольствие, прежде всего, а остальное - закопать или сжечь.

     624-й стрелковый полк майора Тарасова, 11 октября брошенный под деревню
Алешенка  для нанесения отвлекающего удара, мысленно был списан  Гришиным  с
баланса сил дивизии, поэтому он удивился и обрадовался, когда комиссар полка
Михеев нашел его днем 14 октября в лесу под Литовней.
     - Как ты нас нашел?  Задачу выполнил? Что с  полком? - быстро спрашивал
его Гришин.
     - Бой вели  весь день одиннадцатого. Уничтожено до трехсот гитлеровцев,
тридцать пять автомашин,  четыре орудия, две бронемашины,  танк,  - хмуро  и
устало  докладывал  Михеев, -  Держались  бы и еще, но к противнику из Навли
подошло сильное подкрепление: двадцать танков и до двух батальонов пехоты.
     - Потери большие? - спросил его Гришин.
     - Почти ничего не осталось. Раненых двадцать повозок...
     - Да, плохо.  Сейчас мы пойдем на прорыв, будешь  идти вторым эшелоном.
Где у  тебя командир полка, не потеряли? - спросил Гришин, - Не  прозевайте,
когда прорвемся, а то останетесь здесь.
     Михеев пошел  к своим людям. Колонна его  полка,  сбившаяся повозками в
кучу,  на первый взгляд представляла внушительную силу, но боеспособность ее
равнялась нулю. Люди  были измотаны до предела, раненые на повозках стонали,
беспрерывно  просили  пить,  медики еле  держались  на ногах  от  усталости,
атмосфера  и настроение были гнетущими. Все  понимали, что близятся события,
которые решат судьбу каждого, кто оказался в этом лесу.
     Старший лейтенант Шкурин,  или, как  его звал Михеев - Саша, потому что
он годился ему в сыновья, в 624-м полку находился всего три недели, но успел
зарекомендовать себя  настоящим бойцом и  коммунистом.  Под Алешенкой  он по
своей инициативе принял командование ротой, когда командир был ранен, дрался
умело и отчаянно: почти все автомашины из тех тридцати пяти  были уничтожены
его ротой, сам Шкурин гранатой подбил бронетранспортер, да и немцев уложил с
десяток. За этот день он ни разу не вспомнил, что он не  командир стрелковой
роты, а уполномоченный особого отдела полка.
     - Сколько у тебя сейчас в роте людей? - спросил его Михеев.
     - Двадцать два человека, политрук Кравцов и я.
     - Саша, тебе придется идти  на прорыв последним:  надо обеспечить вывоз
раненых. Сам сопровождай повозки и смотри за всем. Я в тебя верю...
     - Конечно, товарищ комиссар, я понимаю.
     - Себя береги, на рожон не лезь... - голос у Михеева дрогнул.

     - Надо бы построить людей и поговорить,  товарищ полковник, - подошел к
Гришину полковой комиссар Кутузов, начальник политотдела дивизии.
     - Да-да, обязательно. Заодно и задачу доведем.
     Минут  через десять  к  Гришину,  сидевшему  на пеньке  с картой, снова
подошел Кутузов.
     - Люди построены, товарищ полковник.
     - Скажите  сначала  вы...  - Гришин тяжело поднялся с пенька и посчитал
глазами выстроившихся на поляне людей. - "Человек двести всего...".
     - Я из полка Тарасова не строил людей, пусть отдыхают.
     - Правильно. Начинайте.
     -  Товарищи! - громко и уверенно сказал Кутузов. - Сейчас  мы пойдем на
прорыв. Все вы представляете, что нас ждет. Не хочу от  вас ничего скрывать,
будет  очень тяжело. Многим из  нас  придется погибнуть, но идти  надо. Если
будем действовать дружно и смело, то задачу выполним и останемся живы.
     Гришин смотрел на осунувшиеся, усталые лица своих бойцов и думал: "Если
к утру останется нас хотя бы половина...".
     -  Лукьянюк!  Сколько  здесь  ваших  людей? -  спросил Гришин командира
батальона связи.
     - Человек пятьдесят, товарищ полковник. Те, кто в маскхалатах, все мои.
     Остатки  батальона  связи выделялись в  строю не  только внешним  видом
(остальные были кто в чем - в фуфайках, в шинелях), но и какой-то внутренней
слитностью. Чувствовалось, что эта группа - коллектив, боевая единица.
     - Кто не уверен в себе, пусть выйдет из строя, -  продолжал Кутузов.  -
Пойдете со вторым эшелоном.
     Строй не  шелохнулся, казалось  -  наоборот,  все после  этих слов  еще
больше слились воедино.
     - Товарищи! Запомните, что в этот бой все идем коммунистами! - закончил
Кутузов.
     -  Командиры   подразделений  -  ко  мне,  остальные  -  разойтись,   -
скомандовал полковник Гришин.
     Никогда еще ему не приходилось продумывать  план боя в такой обстановке
и такими силами. Названий подразделений и частей вроде бы и много, но сейчас
нельзя  было  оперировать привычными мерками. Наиболее боеспособной единицей
оказались сейчас не стрелковые полки, а батальон связи.
     -  Точное  местоположение  противника  установить   не   удалось,  Иван
Тихонович,  - присел с Гришиным  полковник Яманов.  -  Три группы послал  на
разведку и ни одна не вернулась. Лес мешает,  заблудились или на  противника
нарвались. Предположительно, что  немцы не только в Литовне, но и южнее  ее,
за просекой.
     - А севернее?
     - Там до батальона с пулеметами.
     -  Пошли  туда  Шапошникова, прикроет нас  во время прорыва.  Я  сейчас
задачу поставлю и сходим с тобой  к Литовне, посмотрим. Федор  Михайлович, -
позвал Гришин Лукьянюка, - от меня ни на шаг. Батальон пусть ведет Ткачев.
     Пройдя метров пятьсот в направлении Литовни, Гришин  и Яманов встретили
группу своих бойцов.
     - Пономарев? Вы как здесь? - узнал Гришин поднявшегося с земли  бывшего
командира дивизиона легкоартиллерийского полка Смолина.
     - В дозоре,  товарищ  полковник. По приказу майора Малыха. Наблюдаем за
противником.
     Вместе  с  группой  Пономарева  Гришин и Яманов  редколесьем  вышли  на
опушку. За лугом с редким кустарником стоял густой ельник.
     Гришин лег  на снег, всматриваясь в чуть припорошенный  снежком ельник.
Было удивительно тихо, какая-то посвистывавшая птичка лишь подчеркивала  эту
тишину.
     Минут  пять Гришин тщательно изучал  в бинокль  опушку  леса  за лугом.
Никаких следов присутствия немцев  не  ощущалось,  даже  снег  перед опушкой
лежал нетронутым.
     - Пономарев, а вы сами ходили к опушке?
     - Не ходил, товарищ полковник, но полчаса назад оттуда стреляли.
     "Тоже мне, разведчик... А если тут и нет никого?"
     - Пошлите двоих к опушке, - приказал Гришин.
     - Я сам схожу, товарищ полковник, - ответил Пономарев.
     Когда Гришин готов был сказать, что вот, никого за лугом в лесу немцев,
как на самой опушке на Пономарева набросились двое немцев, сбили его с ног и
потащили в глубь леса.
     "Как глупо все получилось, - ругал себя Гришин. - Конечно,  он пошел на
смерть, чтобы доказать мне, что не трус...".
     - Возвращаться надо, - с укором посмотрел на Гришина полковник Яманов.
     -  Прорываться будем  здесь,  да и  все равно  больше негде и  выбирать
некогда, - вставая  с земли, сказал  полковник Гришин,  - Начало движения  -
двадцать часов.

     К  назначенному  времени  отряд  полковника   Гришина  вышел  на  рубеж
развертывания и по  сигналу красной ракеты, в полной темноте, без  выстрелов
ринулся через луг в лес. Противник почти сразу  же открыл плотный пулеметный
огонь,  но  масса людей  с решимостью  идущих на  смерть  бежала на  вспышки
выстрелов, не обращая внимания ни на что.
     Лейтенант  Андрей Червов, радиотехник батальона  связи,  перед прорывом
назначенный  командиром  отделения  в роту старшего  лейтенанта  Михайленко,
сразу  же  после  вспышки ракеты  поднявшийся  вместе  со  всеми,  бежал  на
выстрелы,  не  чуя ног, хотя всего лишь час назад  мог с трудом подняться  с
земли.
     Краем глаза Червов  видел, как единственное их  орудие, сделавшее всего
два-три  выстрела,  было накрыто серией мин, как вздыбились кони  от близких
разрывов, как слева и справа спотыкались, падали, кричали, стреляли и бежали
его товарищи. Он даже сразу не понял,  что луг, метров двести в глубину, уже
проскочили,  начался  ельник,  и  только  когда  он  споткнулся  об  убитого
немецкого  танкиста и увидел рядом остов танка, броню которого  лизал огонь,
понял, что они среди немцев.
     Рядом  густо  застучал пулемет,  ярко вспыхнули кучи  хвороста.  Андрей
упал, но,  услышав  чью-то команду  "Вперед!",  снова  поднялся и побежал  в
темноту, боясь,  что столкнется лоб в лоб с немцем. По всему лесу шел частый
треск автоматных очередей и винтовочных выстрелов, слышались немецкие лающие
команды и русская матерщина. Мимо Червова, чуть не  сбив его, проехали, давя
мелкий ельник, два броневика.
     Уже совсем обессилевшего, его примерно  через полчаса догнали несколько
наших повозок,  но  никто  не посадил, потом обогнали два наших танка. Перед
рассветом,  в глухой темноте,  Червов услышал,  наконец, голоса своих. Он из
последних  сил подошел  к сидевшей на  снегу  группе и  тоже сел, прислонясь
головой к сосне. В висках стучало, спина была мокрой от пота, во рту жгло от
сухости, а Андрей,  глотая снег, думал одно: "И в этот  раз все-таки остался
жив...".

     Командир  771-го  полка капитан  Шапошников,  оставленный с  батальоном
капитана Осадчего прикрывать прорыв отряда Гришина, весь день 14 октября вел
огневой  бой  с крупной  немецкой  частью.  Никакого  приказа  от полковника
Гришина не поступало, и Шапошников решил  действовать  по своему усмотрению.
Решение  двигаться  вслед  за  отрядом  Гришина  представлялось  ему  крайне
рискованным: в  месте прорыва шел ожесточенный бой. Причем результат  боя  в
пользу своих представлялся Шапошникову сомнительным.
     - Давай  думать,  - сказал  он Наумову, - или пойдем на прорыв вслед за
командиром дивизии, или другим маршрутом.
     - А сам как думаешь, Александр Васильевич?
     - Если пойдем  за Гришиным, то прорвемся или нет -  как получится.  Они
сейчас как магнит притянули к себе немцев, и те не отпустят их долго, пока в
леса не  войдут  или  не  уничтожат.  Если  даже  и  встретим  Гришина,  что
маловероятно,  то  он  нами   опять   прикрываться  будет  или  опять   дыру
какую-нибудь заткнет, а  это  опять ближе к гибели, если нас еще при прорыве
не перебьют.
     - Да, это точно... - задумчиво произнес Наумов.
     - Поэтому предлагаю: в бой не ввязываться, район прорыва обойти южнее и
двигаться дальше на восток параллельно колонне Гришина.
     - Сделать ход конем? - с надеждой спросил Наумов.
     - Да, примерно так.  Нам, главное, сам понимаешь,  людей сохранить.  До
победы еще воевать и  воевать. Ну, допустим, вступим  мы  сейчас в бой - что
это  даст? Лишние жертвы.  А через неделю-месяц с  кем воевать останемся?  А
Гришина, если повезет, в Ельце встретим, там пункт сбора всей третьей армии.
     - Не подведем ли  мы его этим своим маневром, Александр Васильевич? Кто
знает,  они  там, может  быть, кровью истекают и нашей  помощи  ждут,  а  мы
стороной пройдем.
     - Ты думаешь, он нас еще ждет? Вряд ли... Сходи к Осадчему и Терещенко,
пусть  выводят своих людей сюда. Семен Иванович,  - позвал Шапошников своего
зама по тылу капитана Татаринова, - продукты, все что можно, раздать бойцам,
остальное уничтожить или закопать, спрятать, как хочешь. Лошадей распустить,
машины сжечь, и, пожалуйста, все это надо сделать побыстрее.
     -  С таким трудом  все это  доставал  и все  бросить? - тяжело вздохнул
Татаринов. - Может быть, попробуем все же вывезти?
     - Нет, Семен Иванович,  с обозом нам не выйти вообще. Ну, сам  подумай:
почти триста километров!  Сержант Ляшко! - позвал Шапошников старшего писаря
штаба полка, - возьмите в машине все документы и положите их в противогазные
сумки. Отвечаете за них головой.
     - Есть товарищ капитан, - ответил Ляшко.
     Тогда он не  мог и представить, что такое простое задание - вынести две
противогазных сумки с бумагами, не будет им выполнено...
     Батарея лейтенанта Терещенко,  приданная на  время  боя  под  Алешенкой
полку  Тарасова,  все же догнала своих в лесу под Литовней.  Комиссар  полка
Наумов, встретив Терещенко, приказал ему распустить лошадей, орудия привести
в негодность и догонять своих.
     - Последний снаряд остался, - сказал Терещенко. - Может быть, выпустить
его?
     - Не надо привлекать внимания, - остановил его Наумов.
     К ним подошел сержант Ленский, в руках его была панорама от орудия.
     - А расчет где, Ленский? Что с орудием?
     - Пока получал задачу от майора Тарасова, вернулся - орудие разбито, из
расчета никого, ни живых, ни убитых, только Боярский, ездовый. А  это -  как
доказательство, - протянул Ленский панораму Терещенко.
     - Все ясно. Иди, догоняй наших, они метрах в трехстах отсюда, - показал
Терещенко направление. - А мы следом. Орудия уничтожим и догоним.
     Борис Терещенко, командир батареи, лично снял замки  со своих последних
трех орудий, побросал их в кусты,  сел  на корточки  и  задумался. - "Вот  и
кончилась моя батарея... Ну,  ничего, двадцать  танков мы все же уничтожили,
счет в мою пользу...".
     -  Двух  лошадей  забили  сейчас  на  мясо, остальных распустили.  Пора
двигаться, Борис, - к Терещенко подошел его политрук Евгений Иванов.
     Судьба разведет  их всех  -  Терещенко, Иванова  и Ленского - по разным
тропинкам. И получилось это потому, что  догоняли  колонну полка они все  по
разным тропинкам огромного брянского леса...23
     Разделившись на две части, батарея полка догоняла  свой полк. С Борисом
Терещенко пошли полтавчане, считая, что их командир, сам полтавский, поведет
их на Украину. Когда  они поняли, что Терещенко ведет их на восток, все ушли
от него ночью, и Терещенко остался вдвоем с грузином-коноводом. Догнать свой
полк ему не удалось, попал  в  другую часть, получил назначение на должность
командира батареи и воевал, так и не зная, что же стало с Ивановым, Ленским,
Шапошниковым.  Политрук  Иванов со своей частью батареи колонну  Шапошникова
догнал.
     А сержант Ленский с ездовым Боярским, свернув  в лесу не  на ту тропку,
своих догнать  не сумели  и через несколько дней напоролись на группу конных
немцев. Бежать не было смысла. Отстреливаться - нечем. Их разули и втолкнули
в колонну таких же бедолаг.  Через несколько часов они оказались в Навле, за
колючей проволокой...

     Поздно вечером колонна капитана Шапошникова, спешно собравшись, вышла в
направлении станции  Локоть, от  места  прорыва отряда Гришина и главных сил
3-й  армии взяв резко к югу. Глухой ночью колонна прошла по окраине станции,
рискуя напороться на немцев,  и  уже за  полночь, пройдя без остановки более
двадцати километров, вышла к мелиоративным каналам.
     - Не  знаю, где они кончаются, и справа и слева прошел метров по триста
-   везде  вода,  -   подошел  к  капитану  Шапошникову  старший   лейтенант
Бакиновский, начальник разведки полка.
     -  Придется идти вперед.  Возвращаться и ждать  больше  нельзя. Если до
рассвета не войдем в лес, немцы нас заметят, - сказал Шапошников.
     Прошли по грудь в ледяной воде один канал, за ним, метрах в пятидесяти,
второй, третий.
     - Какой Сусанин нас сюда завел? - слышал Шапошников чей то- злой голос.
- Да будет ли им и конец!
     Только к рассвету люди вышли к лесу, на сухое место.
     -  Может быть -  костерок? - подошел к Шапошникову  капитан  Филимонов,
цокая зубами от холода.
     -  Не может быть  и речи, Тихон Васильевич.  Углубимся в  лес, тогда  и
обогреемся.
     Когда часа через два  колонна встала на дневку в густом сосновом  бору,
обмундирование на всех было почти сухое.
     - Тихон Васильевич, соберите  всех командиров, -  подошел Шапошников  к
Филимонов. - Людям можно отдыхать. Костры жечь, но небольшие.
     Шапошников больше недели спал один-два часа  в сутки. Голова гудела  от
напряжения, мысли  ворочались,  словно  жернова на  мельнице,  мучили боли в
желудке,  но он  все  же удержался от  соблазна присесть, только прислонился
спиной  к  сосне. Бойцы,  услышав команду "Привал!", большей частью, наскоро
наломав лапника, повалились спать, лишь несколько человек раздували костры.
     Минут через десять подошли все командиры, что оказались в колонне.
     "Филимонов, Тюкаев, Наумов, - считал Шапошников глазами  подходивших, -
Бакиновский, Меркулов, Осадчий, Степанцев, Бородин, Иоффе, Татаринов, Пизов,
Бельков, - фамилии еще троих лейтенантов он не мог сразу вспомнить. - Где же
Шажок?  Кого-то  еще  не  стало..."  - но напрягать память  было  тяжело,  и
Шапошников, прокашлявшись, сказал:
     - Товарищи  командиры, я  собрал  вас, чтобы вместе посоветоваться, как
быть дальше, как мы будем выходить из этого окружения. Большинство из вас не
в  первый  раз в таком  положении, но,  наверное, это окружение  будет самым
тяжелым. И не только потому, что предстоит пройти не одну сотню километров и
погода  не летняя.  Где  сейчас  линия  фронта,  мне  неизвестно.  Возможно,
противник подходит к Москве. И наше  место на фронте, мы остаемся регулярной
частью Красной Армии.  Выйти надо, чего  бы это ни  стоило,  и, главное, как
можно быстрее, и сохранить при  этом  людей. Если  будем  действовать  также
дружно и с  таким же  настроем, как  раньше,  то к своим обязательно выйдем.
Сегодня  весь день отдыхать,  надо набраться сил. Двигаться будем в основном
ночью.  Пересчитайте  в  своих  подразделениях  людей,  оружие,  боеприпасы,
продукты -  до  сухаря. Все должно быть на строгом  учете. И все сведения  -
начальнику  штаба полка. При  движении  в  головном дозоре  пойдет лейтенант
Пизов, маршрут разработаем подробно сегодня.  Лейтенанта Степанцева назначаю
ответственным за снабжение колонны продовольствием. Какие будут предложения,
вопросы?
     Все стояли молча.
     - Если все ясно и никаких вопросов нет, то прошу идти к своим людям.
     -  Обязательно  переговорите  с  каждым, -  добавил политрук Наумов.  -
Настройте людей на оптимизм.
     -  Семен Иванович,  - повернулся Шапошников к Татаринову, - подсчитайте
все  продукты,  что у нас есть, спросите каждого бойца, и все в общий котел.
Подберите из ездовых покрепче носильщиков.
     - Иди приляг, Александр Васильевич, бойцы веток наломали, плащ-палаткой
накрыли - как перина, - подошел к Шапошникову Филимонов.

     В саперный батальон  137-й  стрелковой  дивизии  связной  с приказом на
прорыв  прибежал утром,  когда  прорываться  вслед  за  колонной  полковника
Гришина было,  в  общем-то,  поздно. Оказавшийся  в батальоне майор  Зайцев,
начальник  разведки  дивизии,  собрал командиров  на совет. Подошли  старший
лейтенант  Ремизов,  командир  саперного  батальона, его  комиссар  политрук
Моисеев, артиллерист  капитан  Малахов,  начальник  снабжения  дивизии майор
Ефремов, несколько  человек политработников и  медиков,  группа  из  особого
отдела дивизии.
     Надо было  кому-то возглавить оказавшихся  вместе  людей, но  никто  не
решался взять это на себя.
     - Товарищ майор,  - обратился к  Зайцеву политрук  саперного  батальона
Моисеев, - командуйте вы, как старший по званию.
     - Может  быть, лучше вы? - посмотрел Зайцев  на капитана  Малахова. - Я
неважно себя чувствую, и вообще... - он не закончил фразу.
     Брать на себя ответственность за судьбы сотен людей майор Зайцев считал
себя не вправе, и вообще он  хотел предложить  выходить из окружения мелкими
группами, а не колонной.
     -  Какая теперь разница? Ну,  давайте командовать вместе, если  так,  -
рассердился Малахов. - Командуйте вы, вас все знают.
     - Хорошо. Тогда соберите людей, пересчитайте всех.
     На разбитой дороге показался забрызганный грязью "козлик".
     - Что  вы  стоите  здесь,  еще  можно  прорваться вслед  за  командиром
дивизии!
     Зайцев  узнал  в  выглянувшем  из  машины  человеке  прокурора  дивизии
Ваксмана. Глаза их  встретились.  Зайцев не  любил этого  человека,  а после
унизительной  процедуры трибунала, когда  ему пришлось оправдываться, почему
он в августе вышел в Трубчевск, а выход колонны штаба дивизии не обеспечил и
не вернулся к Гришину, просто ненавидел.
     - Так догоняйте и прорывайтесь, - сквозь зубы ответил ему Зайцев.
     Ваксман сел в машину, с силой  захлопнул дверцу и поехал по направлению
к месту прорыва.
     Минут через десять "козлик" с Ваксманом вернулся.
     - Обстреляли, - тихо и виновато сказал он.
     Майор Зайцев долго не смотрел на него, углубившись в изучение карты.
     - Предлагаю идти не на восток, за Гришиным, а  на север. К Брянску. Там
и леса погуще, проще будет идти, и безопаснее, - предложил Зайцев Малахову.
     - Как же мы тогда в Елец выйдем?
     -  А тебе обязательно именно с Гришиным воевать? "Мне вот что-то больше
не хочется под  его командованием быть", -  подумал он про себя. -  Готовы к
движению?
     -  Готовы,  -  ответил  капитан  Малахов,  -  Всего нас здесь четыреста
человек.  Из батальона Ремизова двести пятьдесят,  остальные из политотдела,
финчасти, медсанбата.
     -  Смотри  маршрут,  - майор Зайцев достал карту. - Пойдем  лесами, раз
решили идти все вместе. В бой по возможности не вступать, все равно нас и на
один серьезный бой не хватит. А еще и линию фронта придется переходить.
     Зайцев  посмотрел на  голову  колонны,  там стояли саперы.  Угрюмые,  в
основном пожилые,  все  в фуфайках, они выглядели крепче остальных.  "Эти не
подведут и  не разбегутся. Может  быть, так  и выйдем", - повеселел Зайцев и
дал  команду на  движение.  Он  подумал,  что  если  ему удастся  вывести из
окружения  эту колонну, и именно не по маршруту  полковника Гришина,  то так
будет лучше и для него, и для его людей.
     Колонна быстро  прошла мелколесье  и через полчаса углубилась  в густой
молодой ельник.

     В день прорыва  дивизии у  Литовни  лейтенант Вольхин, передав роту  на
политрука  Белькова, по  заданию  Шапошникова  ходил к Салтановке,  в районе
которой  должен  был  действовать батальон Калько.  Надо было вывести его  в
расположение штаба, или,  если это не удастся, указать место прорыва и пункт
сбора дивизии после выхода из окружения.
     За несколько часов блуждания по лесным дорогам Вольхину и его группе, а
с ним  было трое бойцов,  кроме одиночек, мелких групп отставших, в основном
из других  дивизий,  никого  не  удалось встретить.  Добросовестно  прочесав
район,  где  примерно  мог  действовать батальон Калько,  и  никого  там  не
встретив, Вольхин решил вернуться и догонять своих.
     Накрутив за день туда и обратно километров  пятьдесят, Вольхин вернулся
на место, откуда они ушли искать батальон Калько и где должны были быть, как
он надеялся, Шапошников и его штаб, но никого там не встретил. В лесу стояли
несколько  десятков  повозок  с   имуществом,  частью  разбросанным,  частью
сожженным. Чувствовалось, что люди отсюда ушли по крайней мере час назад.
     Покрутившись по  лесным тропинкам, он  догнал сержанта Ляшко,  старшего
писаря штаба.  Оказалось, что  пока  он  набивал  сумки  из-под противогазов
продовольствием из  брошенных  повозок, колонна  штаба  ушла,  и он даже  не
обратил  внимания,  в  каком точно направлении.  Ляшко так  и остался один с
документами полка, которые Шапошников приказал ему выносить.
     Вольхин и Ляшко решили  двигаться вместе.  К ночи они вышли к  каким-то
баракам, где лежали несколько десятков раненых красноармейцев.
     - Карманов!  -  обрадовался Ляшко,  встретив  в лесу  у бараков  своего
приятеля, политрука зенитно-пулеметной роты. - Наших не видел?
     - Сам ищу. Вас что, всего пятеро? - спросил он.
     - Давай  вместе  двигаться, - предложил Ляшко. С Кармановым было восемь
бойцов.
     Переночевали  на еловом  лапнике.  Утром  они  нагнали  колонну  майора
Зайцева. Узнав, что колонна  идет  на северо-восток,  Вольхин забеспокоился,
так  как знал, что его полк  должен идти на  Елец. "Не по пути", - подумал и
Ляшко,  но  оставить колонну не решился, помня, что  отвечает за сохранность
документов, многие из которых были секретными. Посоветовавшись с Вольхиным и
Кармановым, он решил не испытывать судьбу и идти вместе с этой колонной.
     Но  в этот же день колонна майора Зайцева напоролась на засаду  немцев.
После  перестрелки  колонна рассеялась по  лесу,  только к  вечеру  капитану
Малахову удалось собрать часть людей.
     - Я же говорил,  что не пройти нам такой ордой, - ругался майор Зайцев.
- Надо разделиться на группы и  идти параллельными маршрутами, а то пропадем
все вместе.
     -  Я  тоже  так  думаю,  -  сказал старший лейтенант  Ремизов, командир
саперного  батальона, - да  и прокормиться так будет легче.  Давайте оставим
ядро человек в пятьдесят, а остальных по двадцать разобьем  или по небольшим
подразделениям.  Так хоть кто-то выйдет, а если напоремся все вместе еще раз
- всем и конец.
     - Ваксман застрелился, товарищ майор, - подбежал к Зайцеву боец.
     - Вот те раз... - удивился Зайцев. - "Рано нервишки сдали..."

     В  тот  же день на привале  к Ляшко и Вольхину подошел исчезнувший было
политрук Карманов.
     - Слушайте, хлопцы. Мне Чоботов сказал, что знает место, где казну всей
дивизии зарыли - семьсот тысяч рублей. Он при  финчасти состоял,  сам видел,
как закапывали. Давайте сходим туда.
     - О  деньгах  ли  сейчас  думать?  Зачем они  тебе, опомнись,  - сказал
Вольхин.
     - Да ты что, не пропадать же добру!
     Вольхин и Ляшко отказались, а Карманов и с ним еще двое все-таки пошли.
Вечером  из  четверых  вернулись двое.  Николаев  тащил  на  спине  раненого
Карманова.
     Осторожно опустил его на землю.
     - А те двое?
     - Погибли. Напоролись  на  немцев. Вот тебе  и миллион...  -  выругался
Николаев.
     - Братцы,  вы меня только до ближайшей деревни  донесите,  -  простонал
Карманов.
     Чоботов, видевший, как работники финчасти  зарывали  под  елкой  мешок,
ошибся. Это  была не вся казна  дивизии,  а  только мелочь, медные деньги. У
начальника  полевого  госбанка  Лексина,   старшего   кассира   Мокрецова  и
бухгалтера Медведева и мысли не  возникало,  чтобы  бросить  казну  дивизии.
Мешок с мелочью нести было тяжело и они, и то после долгих колебаний, решили
его  закопать. Акт был составлен по  всем правилам.  Все остальные деньги, в
купюрах,  более семисот тысяч рублей,  решили вынести любой ценой.  Никто из
отряда  майора  Зайцева не  подозревал, что эти  трое  голодных, исхудавших,
оборванных людей несут в своих  мешках почти миллион рублей. Спасают деньги,
когда в любой момент  можно  было расстаться не только  с  деньгами,  но и с
жизнями.  Шли  неделю,  вторую, третью,  в  полной неизвестности,  по глухим
лесам,  болотам,  впроголодь,   в  лохмотьях,  лаптях,  потому  что   сапоги
расползлись, но  -  с миллионом  за  плечами - люди с чистой  совестью  и  с
сознанием своего долга...24

     Когда колонна начальника разведки  дивизии  майора Зайцева разбилась на
группы,  то  Вольхин  оказался  командиром  группы  в   пятнадцать  человек.
Посоветовавшись,  они  решили  вернуться  на маршрут  движения  главных  сил
дивизии и все-таки догнать свой полк. Оставив раненого политрука Карманова в
деревне на попечение двух старушек, они решили переночевать в гумне, одиноко
стоявшем посреди большой поляны.
     Вольхину  не  давала покоя мысль, что он идет совсем не той дорогой, по
которой  ушел  его полк, он то и  дело ругал  себя,  что  тогда замешкался и
отстал.  Сумки  с документами,  которые  нес сержант  Ляшко, тоже  обостряли
нервозность. Он уже несколько раз ссорился с товарищами, которые думали, что
в них что-то съестное.
     Примерно через час, когда они всей группой начали готовиться ко сну, из
леса раздался громкий и уверенный голос:
     - Товарищи красноармейцы! Вы окружены, сдавайтесь!
     По знаку Вольхина все  быстро заняли выходы из гумна и приготовились  к
бою.
     - Вот так влипли! -  услышал Вольхин чей-то голос, -  Я же говорил, что
нельзя здесь было останавливаться.
     - Погоди, если предлагают  сдаваться,  а не  атакуют сразу, то, значит,
сил у  них здесь немного, - успокоил всех Ляшко, да и побоятся  они сунуться
через поляну. Попробуем поторговаться...  Вышлите офицера  на  переговоры! -
крикнул он в темноту.
     -  Выходите  сдаваться, потом  решим, -  послышался  голос  с  немецким
акцентом.
     - Дайте нам десять минут, посоветоваться!
     Ляшко встал,  отошел в глубь гумна.  Сел и  задумался, обхватив  голову
руками...  -  "Нас пятнадцать  человек. Прорываться -  перестреляют.  Сидеть
здесь - сожгут живьем...".
     Он достал из сумки чистый лист бумаги и быстро написал: "Акт" - "Что же
делать, придется документы сжечь,  рисковать ими нельзя". И, пока кто-то  из
бойцов по  его просьбе  рвал и поджигал папки со  списками  личного  состава
полка,  боевыми  донесениями  и   приказами,   написал  акт  об  уничтожении
документов. Он попросил подписать его двоих бойцов, как свидетелей.
     Раздалось несколько автоматных очередей сразу с трех направлений.
     - Ну,  что  будем делать, командир,  -  подошел  к Вольхину  кто-то  из
бойцов. - Решай скорее, немцы торопят. Сдаваться или гореть живьем?
     - Дождь! Дождь  пошел! -  обрадованно  крикнул  Ляшко.  По  крыше гумна
зашелестели струйки осеннего дождя. В проемах дверей стало еще темнее.
     Вольхин внимательно  всмотрелся в полосу леса. От  гумна до опушки было
не больше ста метров. Чуть левее он еще засветло заметил болотце, там немцев
быть не должно.
     - Все ко мне, - позвал он бойцов. Когда  все четырнадцать его товарищей
встали вокруг него, Вольхин сказал: - Двое останутся у выходов, стрелять как
можно  чаще, создавать видимость,  а остальные  - за мной. Полезем в болото.
Вся надежда у нас сейчас на темноту и дождь.
     Вольхин первым, а за ним и все остальные, вжимаясь в мокрую, со снегом,
некошеную траву, поползли к болоту. "Только  бы  повезло, -  шептал  он  сам
себе. - Не полезут же они в болото..."
     Из  гумна то и дело раздавались винтовочные выстрелы. Немцы отвечали из
автоматов, и чувствовалось, что здесь их не меньше двух десятков.
     Когда  они вползли в болото, и  гумно осталось метрах в двухстах сзади,
Вольхин долго не решался подать команду, что можно вставать. Но  переползать
по жиже  от  кочки к кочке становилось  все невыносимей, и Вольхин встал. Он
посчитал глазами: "Двенадцать человек".
     - Теперь можно и в  рост, - отряхиваясь, сказал кто-то из  бойцов, - не
догонят.
     Перепрыгивая с коча  на коч, группа Вольхина к утру вышла в сухой  лес.
Пройдя еще около километра, они увидели деревню.
     - Может  быть,  нет там  немцев, командир. Обсохнуть  бы, а  то  совсем
задубели, - сказал кто-то из бойцов.
     - Стойте все здесь, я схожу разведаю, - предложил Ляшко.
     Из  деревни  не  доносилось  никаких  звуков,  и  он  решил  подойти  к
ближайшему дому. На дереве висела совершенно голая женщина и  Ляшко невольно
отпрянул, оглядываясь  по сторонам.  Только  теперь он  заметил, что  правее
калитки длинным  рядом  лежат  тела женщин  и  детей. Ляшко подошел поближе,
чувствуя, как у него останавливается дыхание и леденеет кровь. Он всмотрелся
в лицо первой в ряду молодой женщины. Ее открытые глаза  невидяще смотрели в
небо, рот был перекошен гримасой  ужаса.  Рядом с ней лежали два мальчика, а
дальше на несколько десятков метров - тела женщин и детей.
     Ляшко  осторожно огляделся по сторонам.  На дереве висел фанерный щит с
надписью:  "Похороны не разрешаются". Он  зашел в дом. У печки  в луже крови
лежала  женщина.  Рядом -  двое  детей с разбитыми головами.  В люльке лежал
младенец с воткнутым в грудь немецким кинжалом.
     Петр Ляшко не помнил, как вышел из этого дома. В себя он пришел,  когда
увидел своих.
     - Ну, что там? - спросил его Вольхин.
     - Не могу говорить... Звери, нелюди... Мертвая деревня...
     Успокоившись, он сбивчиво рассказал об увиденном.
     Все с полчаса сидели в оцепенении, не глядя друг другу в глаза.
     В тот же день, переходя шоссе, они наткнулись на немецкий патруль. Хотя
патронов почти  не было, вступили в бой. Двое гитлеровцев было убито, третий
сумел убежать.
     - Сколько можно прятаться!  Так они  совсем обнаглеют, - сказал  Ляшко,
снимая с убитого немца карабин.
     Вечером им  повезло: удалось угнать у немцев  десять лошадей. Дальше на
восток группа двигалась верхом.

     На лошадях группа лейтенанта Вольхина через сутки почти безостановочной
езды,  выехав на  колею,  где  прошла  большая колонна явно наших,  утром 18
октября догнала хвост огромной, километра на три растянувшейся колонны.
     Хмурый  ездовый  на  последней  повозке  на вопрос Вольхина,  кто  они,
ответил коротко:
     - Хозяйство Тарасова дивизии Гришина.
     Услышав  это,  Вольхин  невольно  пришпорил  коней,  -  "Сейчас  увидим
своих!".  Мрачного  вида раненный в  голову капитан,  сидевший  на  одной из
повозок в середине колонны,  сказал, что полка Шапошникова здесь точно  нет.
Какой-то  настырный старший лейтенант заставил Вольхина и  его бойцов отдать
им лошадей  - их перепрягли в  повозки вместо  совсем изнуренных -  немецкие
оказались свежее.
     - Ничего,  и  то  хорошо, что  своих  догнали,  - успокоился Вольхин, -
Пешком, так пешком. - Он не сомневался, что теперь-то они обязательно выйдут
из окружения, главное, что они в своей дивизии.
     После  ночного  боя  при  прорыве  колонна  управления  дивизии,  полка
Тарасова, батальона связи и остатков  артполка Малыха несколько дней шла, не
встречая и признаков присутствия противника.
     Отряд  майора Малыха  и  полк Тарасова шли  в  голове колонны, когда из
стогов, стоявших вдоль широкой ложбины метрах в ста  от дороги, выползли два
танка.
     - Мы вас встречаем! - услышал лейтенант Вольхин голоса с танков.
     "Что за  чертовщина:  в  нашей форме, а танки  -  немецкие!" -  Вольхин
оглянулся направо. Оттуда к колонне подходили еще  два  танка, чуть дальше и
вдали - еще несколько машин.
     -  Сдавайтесь!  -  услышал  он  голос  с танка.  -  У  вас  безвыходное
положение! - кричал с немецким акцентом одетый в советскую шинель человек.
     Колонна  остановилась,  но  как  только  танки  открыли   огонь,  сразу
сломалась -  те, кто был  сзади, повернули назад, передние  рванули  вперед,
надеясь, все же проскочить.
     -  Разворачивай  орудие!  -  вне  себя  закричал  Вольхин  оторопевшему
расчету, оказавшемуся поблизости в колонне.
     В  считанные  секунды  орудие  было снято  с передков, и  с первого  же
выстрела почти  в  упор  один танк  словно споткнулся и  окутался дымом.  Но
второй  на  полной  скорости врезался  в  колонну  и начал давить повозки  с
ранеными. Вольхин, чувствуя, как по лбу в глаза бежит  кровь, присел, словно
так  можно было спрятаться,  и, быстро  вертя  головой,  стал  оглядываться.
Несколько человек, кто были  на конях, скакали назад, остальных, побросавших
оружие, немецкие автоматчики уже сгоняли в кучу.
     Все произошло настолько внезапно и  быстро,  что люди словно оцепенели.
Никто даже  не отстреливался.  Ужасные  крики раненых,  которых танки давили
вместе с повозками, перекрывались густым треском автоматных очередей.
     Вольхин,  спрятавшийся, было,  под повозку,  уже слышал  крики  немцев,
отдававших команды  на  ломаном  русском  и  прикладами сгонявших в  колонну
красноармейцев без винтовок, щупал в кармане  партбилет: "Эх, не  отдал бы я
свою кобылу...".
     -  Ребята!  - закричал он. - Кто не хочет сдаваться, за мной!  -  и изо
всех сил бросился бежать.
     Метров через  пятьдесят, оглянувшись - надо было сориентироваться - над
головой свистели пули, он  увидел за собой человек  пятнадцать, а когда упал
на опушке леса, совершено обессиленный, то увидел,  что  бегут  за ним всего
лишь семеро.

     Старший  лейтенант Александр  Шкурин,  тот  самый,  кто реквизировал  у
Вольхина лошадей для раненых, понял, что организовать сейчас сопротивление в
колонне  невозможно,  поэтому  пришпорил  коня  и  галопом  помчался к лесу.
Навстречу  ему и еще нескольким конным мчался, стреляя  из пулемета,  легкий
танк.  Когда  конь соскочил  в овраг и встал там,  Шкурин  достал  планшет с
секретными документами  особого  отдела  полка, пистолет,  намереваясь сжечь
бумаги и тут же застрелиться.
     Из  танка  больше не стреляли,  и  Шкурин  решился выглянуть из оврага.
Конь,  кажется, немного  перевел  дух,  и Шкурин  решил рискнуть и  все-таки
добраться на нем до леса. Он снова вскочил в седло  и  пришпорил коня.  Танк
открыл огонь, но  конь  скакал. Капюшон плащ-палатки сполз Шкурину на горло,
он ничего не видел перед собой, каждую секунду ожидая пули. Конь споткнулся.
- "Конец!" - пронеслось в голове у Шкурина, он упал, ударившись всем телом о
землю.  Когда Шкурин  выпутался  из  плащ-палатки,  то  увидел,  что  лошадь
медленно идет к нему. Танк не стрелял, он вообще куда-то исчез.
     Через несколько часов, блуждая по лесу, Александр Шкурин  увидел группу
людей в грязных фуфайках. "Михеев!" - узнал он одного из них.
     - Товарищ комиссар! - закричал от радости лейтенант Шкурин.
     - Саша, - повернулся Михеев,  - живой! А мы думали, что тебя убили. - И
оба они, не в силах сдержаться, словно смывая  с себя напряжение, заплакали,
обнявшись, как отец с сыном.
     В  густом  лесу,  на снегу  или на сучьях,  сидели  и лежали, молча,  в
оцепенении, несколько десятков человек - остатки 624-го стрелкового полка.
     -  Как же  разведка  прошла  мимо этих стогов и  ничего  не заметили! -
ругался Михеев. - Была же у нас разведка!
     - Да, самая настоящая ловушка. Такое  ощущение, что  нас кто-то завел в
эту проклятую ложбину, - сказал майор Тарасов.
     - Кто-нибудь  видел  начальника  штаба,  товарищи? -  подошел к  группе
бойцов, лежавших на земле, прижавшихся друг к другу, комиссар полка Михеев.
     -  Я видел  майора  Ненашева,  товарищ  комиссар, -  привстал кто-то из
группы. - Погиб он.
     - Василенко, кажется? Ты сам видел?
     - Когда танк  орудие наше  раздавил, из расчета  все  были убиты,  меня
немного  контузило,  а  немцы  прошли мимо, -  начал  свой  рассказ политрук
батареи  Василенко.  -  Колонну  наших  построили,  несколько  человек сразу
расстреляли,  а  нас,  пятеро,  выползли,   спрятались  мы  между  разбитыми
повозками.  Майор Ненашев, лейтенант  Максимов, я и  еще двое бойцов.  Пошли
искать своих - навстречу люди в маскхалатах, явно немцы, а майор Ненашев мне
говорит: "Видишь "максим" - наши, наверное". Я пошел к ним, а по мне очередь
из  автомата. Бросил гранату и побежал. Тут товарища майора и убило. Даже не
смогли его подобрать...

     Батальон  связи и управление дивизии, двигавшиеся в  арьергарде колонны
полковника  Гришина,  в начале  боя  в районе  Чаянки  сумели оторваться  от
противника.
     - Придется бросить лишний автотранспорт и повозки, дальше нам с ними не
пройти, - сказал  полковник Гришин своему  начштаба  Яманову, который только
что обошел оставшиеся после боя группы.
     -  Примерно  двести  человек  нас  осталось,  Иван Тихонович, - грустно
сказал Яманов, - и батальон  связи  сейчас -  главная сила.  Дивизии,  можно
сказать, у нас больше нет.
     - Погоди умирать  раньше времени, - резко оборвал его Гришин. - Пока мы
с тобой и Канцедалом живы, есть  и дивизия. Не  может быть, чтобы у Тарасова
все погибли.  Кто на лошадях был - почти все  спаслись, да и так - кто-то же
должен уцелеть. И Шапошников где-то следом идет, а это мужик хитрый, погоди,
еще раньше  нас отсюда выберется, я  его, балахнинца, знаю. И Князев тоже не
лыком шит, если жив, то полк выведет. Но как же у нас разведка прошляпила?
     - Немцы  тоже не дураки, -  сказал Яманов,  Значит, так  и  вели нас от
Литовни к этой Чаянке в засаду.
     - Майор Туркин, - позвал Гришин инженера дивизии, - пойдете  в головном
дозоре.  Подберите  себе группу покрепче и  через два  часа вперед. Смотрите
маршрут, - Гришин достал карту.

     Пройдя после боя у Чаянки километров тридцать, отряд полковника Гришина
вышел из зоны густых лесов и подошел к дороге Курск - Москва.
     - Товарищ  полковник,  - подбежал к  Гришину связной,  - вам записка от
майора Туркина.
     "В районе Гремячее -  Трояновский наблюдаю  большую автоколонну немцев.
Несколько десятков автомашин  с  грузами перед  деревней.  Охрана небольшая.
Туркин".
     - Алексей  Александрович, - Гришин протянул Яманову записку, - подумай,
что мы можем сделать.
     - Да, соблазнительно...
     - Я считаю, что нужно ударить и уничтожить эту колонну.
     - Ударить... Иван Тихонович, люди еле бредут.
     - Ничего,  порох  еще есть. Балакин! - Гришин  позвал бывшего помощника
начальника штаба полка  Смолина. -  Возьмите человек пятьдесят  и  к  майору
Туркину,  связной проведет. Прощупайте силы  немцев  в Гремячем,  установите
наличие  огневых  точек, количество автомашин  в колонне, ее расположение. И
быстро назад, ждем вас здесь.
     Полковник Гришин  уже чувствовал, что бой будет, и обязательно удачным,
поэтому  настроение  у  него  сразу поднялось,  и всего его  охватила  жажда
деятельности.
     - Поехали к  связистам, - сказал он Канцедалу, садясь в телегу и берясь
за вожжи.
     Канцедал улыбнулся:
     - Ну и вид у тебя, Иван Тихонович. Сними пилотку и не командир дивизии,
а председатель колхоза в этой фуфайке.
     Гришин слез с телеги, подтянул супонь, поправил чересседельник.
     - Где так научился со сбруей управляться? - шутливо спросил Канцедал.
     -  Я  же  до  девятнадцати  лет  батрачил. И сейчас  лошадь  запрягу  с
закрытыми глазами.

     Лейтенант  Вольхин,  еще  раз чудом  избежавший  смерти  в ложбине  под
Чаянкой, пристал к связистам. Он выпил на каком-то хуторе три ковша холодной
воды и,  не в  силах встать,  привалился спиной к сосне.  До его затухающего
сознания не доходили слова  команд, и он не слышал, как колонна ушла. Только
вечером он  с  трудом  встал, выдернул  из  изгороди кол  и пошел, с  трудом
переставляя затекшие ноги. Своих он догнал  к ночи, с трудом вырыл траншейку
и  поспал, сидя  на  корточках  -  от  холода  все  тело  само  складывалось
калачиком.
     Утром  Вольхин  проснулся  от  запаха каши.  В  колонне  каким-то чудом
оказалась кухня, он съел немного каши, это и поставило его на ноги.
     В подъехавшем на телеге человеке в фуфайке он узнал  командира дивизии.
Полковник Гришин ловко спрыгнул, жестом остановил политрука Попова,  который
хотел было подать команду "Смирно!".
     - Постройте людей, политрук.
     Гришин  прошел  вдоль строя,  вглядываясь  в  лица. Небритые,  тронутые
голодом, с уставшими равнодушными глазами.
     - Товарищи! Сейчас мы пойдем в бой. Не  обещаю, что после него выйдем к
своим. До линии фронта еще далеко, но и здесь надо дать понять фашистам, что
мы  хозяева на своей  земле,  - оглядывая  строй, говорил Гришин. - За лесом
растянулась колонна их  автомашин, застряли в  грязи. Разгромим ее - поможем
своим  на  фронте. Действовать дерзко, стремительно. Надо найти в себе силы.
После боя обещаю отдых и хороший обед. Утром всех покормили?
     - Нормально... Закусили... - послышались голоса из строя.
     -  Тогда готовиться к бою. Выступаем  через пятнадцать минут. Политрук,
соберите командиров.
     Подошли  лейтенанты  Михайленко,   Баранов,  Манов,  Червов,   Вольхин,
политруки Старостин, Бобков и Попов.
     - Все  старые знакомые,  - улыбнулся полковник Гришин. - Сколько у  вас
сейчас бойцов в батальоне?
     - Человек шестьдесят, - ответил политрук Попов.
     - Пусть будет сводная рота, - сказал Гришин, -  поведете ее вы, товарищ
Михайленко, вместе  со  Старостиным.  Пройдете  лесом  с километр  и заранее
развертывайтесь в  цепь. Настройте  людей, что немцев там мало, одни шофера.
Машины захватывать и уничтожать все, кроме продовольствия. Там перед дорогой
будет группа майора Туркина. Они вас встретят и выведут на рубеж атаки.
     На  коне к  группе командиров подскакал  старший  политрук  Филипченко,
комиссар штаба дивизии:
     -  Товарищ полковник, Балакин провел разведку боем,  даже чуть не взяли
Гремячее.  Огневых  точек у  них  немного,  выявили  всего  пять  пулеметов.
Пленного взяли, сказал, что это тылы восемнадцатой танковой дивизии.
     -  Старые  знакомые,  отлично, -  сказал Гришин. - Сейчас  мы  с ними и
посчитаемся.  Скачите  обратно,  передайте,  чтобы  по  выстрелу  из  орудия
начинали атаку на Гремячее.
     Майор  Туркин  с  группой  в  двадцать  человек  вышел  к  Гремячему  с
противоположной стороны, слышал перестрелку, которую вел отряд Балакина,  но
по ней установить  точное количество немцев в деревне было невозможно, и  он
решил послать разведку, пока не подошли главные силы.
     -  Сержант,  возьмите с  собой  кого-нибудь  и ко мне, -  позвал Туркин
крепкого  с  виду  связиста,  -  Пойдете к  деревне,  выясните,  сколько там
примерно немцев.
     Сержант   Гаврилов  и  красноармеец  Егоров,  сняв  карабины  с   плеч,
перебежками двинулись к деревне, до  которой было  не более трехсот  метров.
Туркин видел,  как разведчики  перешли речонку, залегли у плетня,  но вскоре
вернулись.
     - До огорода дошли, а дальше ничего не видно, деревья мешают, - доложил
Гаврилов, переводя дыхание.
     -  Что,  крови боишься? - ядовито процедил Туркин. -  Иди на те тополя,
пока не услышишь выстрела нашей пушки.
     "Сказал бы  сразу, что надо вызвать огонь на себя, чтобы можно было  их
засечь,  - подумал Гаврилов, - а  то как молодого  обманывает, на  самолюбии
играет - "Крови боишься...".
     Гаврилов   перебежками  добрался  до  большого   голого  куста,  залег,
осмотрелся. В деревне  было  тихо.  Он пополз  к  тополям,  но метров  через
двадцать был  обстрелян  автоматчиками. Минут  через  десять  неожиданно,  а
потому особенно громко и раскатисто, выстрелила пушка.
     Рота лейтенанта  Михайленко - сам он со Старостиным шел в центре, слева
Червов, Вольхин и Манов, Баранов справа - прошла лес  и залегла в кустарнике
метрах в  двухстах от дороги.  Хорошо была видна стоявшая  на дороге колонна
грузовиков. К Михайленко подошел старший лейтенант-артиллерист:
     - Дайте  сигнал, как будете готовы,  я открою  огонь. Но  у  меня всего
четыре снаряда, учтите.
     -  Целься по  танкетке, что  на  пригорке стоит.  Коробков!  - тихонько
окликнул Михайленко. - И вы трое, вам задача: уничтожить танк. Сколько у вас
гранат?
     - У меня есть противотанковая, - сказал сержант Коробков, похлопав себя
по поясу, на котором висела большая граната.
     Старший  лейтенант  Михайленко еще  раз посмотрел  на дорогу,  на  цепь
залегших бойцов,  растянувшихся по опушке  метров  на триста, потом  встал и
махнул фуражкой, давая тем самым сигнал к атаке.
     Рота поднялась и быстрым шагом с винтовками наперевес пошла к дороге.
     Танкетка   была  подбита  первым  же   снарядом  -  вздрогнула  и  ярко
загорелась, как деревянная. Почти одновременно разорвалось несколько гранат:
сержант Коробков с группой  подорвал танк.  А меньше чем через полминуты  по
всей дороге стоял сплошной треск от выстрелов.
     Немцы, шофера, сидевшие в машинах по двое-трое, с началом боя почти  не
отстреливались и побежали врассыпную прочь от своих машин.
     Бойцы взвода  лейтенанта Баранова,  атаковавшие колонну непосредственно
на  дороге, быстро вышли на  деревню,  разгоняя ошалевших  от  неожиданности
немцев по чердакам и сараям.
     Сержант  Гаврилов, залегший под кустом, когда ходил в разведку, видя со
стороны начало  боя,  почувствовал себя вначале как-то  не  у  дел, но когда
из-под  плетня начал стрелять  немецкий пулеметчик,  понял, что если он  его
сейчас  не  снимет, то  немец запросто сможет положить  всю роту.  Тщательно
прицелившись в  зеленую каску пулеметчика, Гаврилов выстрелил. Еще раз, еще,
и немец безвольно опустил голову на пулемет.
     Весь бой шел не более пятнадцати минут. Немцы, шофера  и охрана, частью
были перебиты, частью  попрятались. В  колонне  то  и  дело еще  раздавались
выстрелы. Несколько машин горели.
     Старший  лейтенант  Михайленко  быстро  шел  по  обочине,  пересчитывая
машины,  то  и   дело   заглядывая  за  борта.  Машины  были  в  основном  с
боеприпасами.
     - Подождите, товарищ старший лейтенант, - задержал его какой-то боец. -
Там машина со снарядами горит, сейчас рванет.
     Через несколько минут впереди раздался долгий, протяжный взрыв. Ударило
волной воздуха, и сразу стало тихо. Прекратились и выстрелы.
     - Какой дурак это сделал! - ругался Михайленко. - Также можно  и  своих
задеть! - "Ровно семьдесят", - удивился он, закончив счет стоявших на дороге
автомашин.
     Группа лейтенанта  Червова, с которой  был и Вольхин, на  своем участке
немцев разогнала  быстро. Бойцы уже шарили  по машинам, а Червов,  подойдя к
легковушке, по кузов застрявшей в грязи, увидел на сиденье портфель.
     - Эй, рус! - услышал Червов и оглянулся.
     Из бурьяна метров в двадцати встали несколько немцев с поднятым руками.
     Червов сначала опешил, но потом приказал пленным построиться в шеренгу.
Пересчитал их, оказалось  ровно  двадцать человек, приказал сдать документы.
Немцы поняли, начали дружно расстегивать карманы своих френчей.
     Лейтенант Червов собрал у всех документы.
     - Ну, как тут у вас? - подошел к Червову Михайленко.
     - Все машины оказались со снарядами. - ответил Червов, - пятерых убили,
да  вот  двадцать  сами  сдались.  Что  с ними  делать? И  портфель  вот,  с
документами.
     - Пленных пока охраняйте. Портфель давай, полковнику Гришину отнесем.
     - А у нас там  целая машина со шнапсом стоит, в другой - куры жареные в
пакетах, - рассказал подошедший политрук Старостин. - Две машины шоколаду, а
в одной "Тройной" одеколон - где-то, значит, грабанули наш магазин.
     - Дай-ка  хлебнуть, - попросил  Михайленко фляжку у бойца.  - А у меня,
представляешь, фляжку  пулей  сбило. Так, ладно, охраняйте колонну, а  мы  к
Баранову сходим.
     Солдаты лейтенанта Семена Баранова, когда к ним  подошли  Михайленко  и
Старостин, сбившись в кучу, громко хохотали.
     - Что у вас тут смешного? - спросил Михайленко, войдя в круг.
     Какой-то  тощий  боец напялил  на  себя  немецкий  мундир  и  изображал
генерала.
     - А ведь мундир-то, похоже, и правда генеральский, - сказал Старостин.
     - Так это с него и сняли померить, - показал кто-то на немца, стоявшего
в сторонке и дрожавшего от холода или от страха.
     -  Это не его  мундир. Генерал пожилой, в избе лежит, ранили  его в обе
ноги, - добавил кто-то.
     - Так уж и генерал, - усомнился Михайленко. - Полковник хотя бы.
     - Смотрите, погоны какие: плетеные, серебряные.
     Бойцы опять чему-то громко засмеялись.
     Михайленко вывел Баранова из круга.
     - Ну, Семен, молодцы твои ребята.  Как действовали  - я не ожидал. Ведь
вчера все еще еле ноги таскали.
     - У  меня и убитых-то всего один человек, - сказал Баранов, - а раненых
вообще  нет.  Коробков  молодец, не ожидал от него: первый бросился в атаку,
когда к деревне подошли. За  ним и  все поднялись. Пятерых, кажется, уложил.
Григорьев двоих застрелил,  троих  в плен взял, а Папанов  - семерых привел,
как на веревочке, да троих, говорит, убил. Они, было, в контратаку сунулись,
так  Яковлев  их  один  остановил,  их  человек двадцать  было  -  гранатами
забросал.  Арисов отлично действовал,  четверых уложил. И  все  из отделения
Корчагина. Молодцы ребята, я просто  не ожидал такой инициативы. Выше всяких
похвал!
     - А Корчагин где? - спросил Старостин Баранова.
     - Молодец, командует уверенно. Самое дружное отделение. Представь себе:
с  начала войны все держатся, как заговоренные. А сам  Корчагин  в  каком-то
сарае десять немцев уложил. Они сидят лопочут - ала-ла, а он туда гранату, и
- тишина.
     - Товарищи командиры, -  к Михайленко  подошел старик в драном овчинном
полушубке, - не вижу, кто у вас здесь старший...
     - Что тебе, отец? - спросил его Старостин.
     - У соседнего хутора тоже полно немецких машин.
     - Далеко отсюда?
     - Версты две, не боле. Трояновским хутор прозывается.
     -  Проводишь,  отец? - спросил  Михайленко. - Баранов,  возьми с  собой
человек пять и сходи разведай.  Николай, - повернулся  он к Старостину, -  я
сейчас  записку набросаю, отвезешь ее полковнику Гришину. Передай, что могут
идти сюда.

     Старик, как и договорились, что если немцев нет, дал сигнал Баранову, и
разведка смело вошла  на хутор. Баранов отослал двоих к  Михайленко, а сам с
сержантами  Олейником,   Коробковым   и   Литвиновым  принялись  считать   и
осматривать  автомашины. Стояло  их, застрявших  в непролазной  грязи, около
двадцати,  все  с обмундированием и  продуктами. Только они  начали набивать
свои  вещмешки шоколадом,  как  на хутор  въехал  немецкий  танк.  Он сделал
выстрел, зацепил одну машину корпусом и остановился, поводя башней.
     - Уходим, - тихо сказал своим сержантам лейтенант Баранов, - Никуда они
от нас теперь не денутся.

     Полковники Гришин и Яманов и комиссар дивизии Канцедал, когда пришли со
штабом  в Гремячее, не сразу и  поверили своим  глазам, что  на дороге стоит
столь длинная колонна захваченных их бойцами автомашин.
     - А ведь большое дело сделали, Алексей Александрович, - довольно сказал
Гришин Яманову.  -  Вот  что значит, действовать  решительно  и  смело. Этой
операцией мы за многое оправдаемся да и с фрицами посчитались неплохо.
     - Товарищ полковник, здесь в избе раненый немецкий генерал, - подошел к
Гришину взволнованный капитан Лукьянюк.
     - Пойдем посмотрим.
     У крыльца на бревнах сидели двое немцев. Полковник Яманов, заходивший в
избу последним, услышал, как один  из  них  нарочно громко сказал:  "Руссише
швайне".
     - Что-о? - Яманов, бледнея от ненависти, вытащил из кобуры браунинг.
     -  О,  белгиен,  -  кивнул  на  браунинг  немец,  сразу  расплываясь  в
подобострастной улыбке.
     Яманов  выстрелил ему  в  грудь, немец, выкатив глаза, медленно и молча
повалился на землю.  Второй  пленный в ужасе  вытянулся по  стойке "Смирно".
Опешил от этой сцены и часовой, курносый парень с винтовкой.
     - Оттащи  эту шваль отсюда, - сказал  Яманов часовому. Ему было неловко
перед ним  за  свою  минутную слабость.  Он  не  должен  был  убивать  этого
пленного,  но и сдержать  себя после  всего  пережитого за последние дни  не
смог.
     В избе полковник Гришин допрашивал пленного генерала:
     - Значит, говорить с нами отказываетесь? Ну что ж, дело ваше.
     Немец,  холеный, седой, с аккуратным пробором, лежал на лавке. Ноги его
были обмотаны каким-то тряпками.
     - Что с ним делать, товарищ полковник? - спросил Лукьянюк Гришина.
     - А что бы он с тобой делал, если бы ты к нему в лапы попал?
     Они вышли из избы и как раз подошел лейтенант Баранов.
     - Немедленно поднимай роту и  на хутор, - выслушав его доклад, приказал
полковник  Гришин старшему  лейтенанту Михайленко, - а то уйдут еще. Капитан
Балакин, вы тоже со своими людьми идите за Михайленко.
     - Там танк был, товарищ полковник, - перебил его Баранов.
     - Эй, танкист, -  постучал Гришин по броне забрызганного  грязью  Т-34,
отставшего  от  бригады  Бахарова   и  двое  суток  двигавшегося  со  штабом
полковника Гришина.
     Из люка вылез капитан, явно навеселе, с папиросой в зубах.
     - Съезди на соседний хутор, дело есть, - приказал Гришин, - Ребята  мои
покажут.
     - Пусть садятся на броню, - сказал капитан и скрылся в башне.
     Лейтенанту Вольхину до этого никогда не приходилось ездить на танке, да
и видел-то он  его близко  впервые в жизни, поэтому залез на броню с большой
охотой. Бойцы  облепили  танк  так, что,  казалось,  именно из-за  них он  и
сдвинулся с места с таким трудом.
     Рота старшего лейтенанта  Михайленко и отряд  капитана Балакина прибыли
на хутор, думая, что придется вести бой,  но немецкий танк незадолго  до  их
прихода ушел, и Михайленко, пожав руки вылезшим размяться танкистам, сказал:
     - Спасибо, но помощь ваша не понадобится. Можете возвращаться.
     - Стоило горючку жечь? Другой раз не зовите.
     К  бойцам,  облепившим  машины,  со  всех  сторон сбегались  женщины  и
ребятишки.
     -  Товарищи! Забирайте  из  машин все, что  хотите.  Муки вот  -  целая
машина. Только побыстрее, сейчас будем сжигать и уходить, - кричал лейтенант
Михайленко.
     Бойцы быстро скидывали с машин мешки и ящики.
     - А вы уходите или оборонять нас будете? - спросила Михайленко  молодая
женщина.
     - Уходим, бабоньки, но скоро вернемся.
     - А нас, значит,  на немцев оставляете? - заголосила другая. - Куда я с
тремя детьми - мал-мала меньше.
     -  Поджигайте  скорее,  -  не   обращая  внимания  на  женщин,  крикнул
Михайленко своим бойцам. - Тряпку в бензин и на двигатель.
     Несколько автомашин быстро занялись огнем.
     - Отгоните от домов, сгорим все! - закричала какая-то женщина.
     - Как  теперь отгонишь?  Да мы и не шофера,  - ответил  ей  Вольхин.  -
Ничего, не сгоришь.
     Вдруг в одной машине сильно рвануло и через  ребра, на которых крепится
тент, во все стороны полетели десятки разноцветных ракет.
     - Вот и фейерверк по случаю победы, - улыбнулся Вольхин.
     - Всем обратно! - подал команду лейтенант Михайленко. - Дело сделано.

     -   В   общей  сложности  сто  пятьдесят   автомашин  с   боеприпасами,
обмундированием, продовольствием, -  радовался победе  полковник  Гришин.  -
Такого успеха  и  ожидать  было невозможно  в наших-то обстоятельствах! Петр
Никифорович,  -  обратился  он   к  Канцедалу,   -  Сейчас  же  запиши  всех
отличившихся. Выйдем -  всех  к  наградам представлю!  Туркина,  Михайленко,
Филиппченко, Балакина - особенно.  Ну, связисты, ну, молодцы, вот что значит
кадр!

     Рано утром к колонне немецких автомашин у хутора  Гремячего подошли два
наших Т-34.
     - Эй, кто тут старший? - из башни вылез чумазый танкист. - Мне сказали,
что здесь должны стоять два бензовоза.
     Лейтенант  Червов показал  машины  танкистам, они  быстро  зацепили  их
тросом и утащили в деревню. А минут через  пять на колонну снова вышел танк,
на этот  раз - немецкий,  встал метрах в двухстах и начал методично поливать
дорогу из пулемета.
     - Не мог ты раньше подойти, ох и получил бы по зубам! - ругался Червов.
     По танку выстрелила наша сорокапятка, единственная, оставшаяся в отряде
полковника Гришина,  и танк  перенес  огонь на нее.  От  второго попадания у
танка заклинило пулемет. Он выстрелил болванкой и одна из сосен, стоявших за
дорогой, переломилась пополам.
     - Снаряды кончились! - закричал кто-то из артиллеристов. - Эй, кто там,
в передке еще есть! Принесите скорее!
     Лейтенант Червов, все это время лежавший за  обочиной как раз  напротив
танка, привстал,  чтобы  сбегать  за  снарядом, но в эту  же  секунду что-то
сильно ударило ему под  мышку. Рука  сразу онемела, по всему  телу разлилась
чудовищная боль.
     - Что с тобой, лейтенант? - подполз к нему Вольхин.
     - Рука... - простонал Червов.
     - Ну и везучий  же ты,  Андрей. Смотри, чем тебя: болванка! Всю лопатку
сплющило.  Хорошо еще, что не в лоб, - говорил Вольхин, оттаскивая Червова в
сторону.  -  Ничего,  пройдет. Благодари  бога,  что  у него  не  снаряды, а
болванки оказались, и то калибра тридцать семь миллиметров, а то - конец  бы
тебе. Да и эта болванка: ладно что под мышку, а не в лоб.
     Червов лежал бледный от пережитого потрясения и страха.
     Они подружились с  первого взгляда. У обоих  было  такое  чувство,  что
знают друг друга  давно. Что их сблизило - может быть, то, что  один не имел
подчиненных, хотя и был лейтенантом, как Червов, потому что занимался радио,
а  другой не имел их, потому что потерял свою  роту. Оба они были в эти  дни
как бы сами по себе, хотя и среди людей, это их и сблизило.
     - Сейчас я тебе попить принесу, - сказал Вольхин Червову.
     У  немецкого танка заглох мотор. Не стреляло и наше орудие  -  снарядов
ему  так никто и  не подал.  Несколько минут  бойцы, лежавшие  в придорожной
канаве,  напряженно ждали, что же будет дальше. Наконец,  у  танка заработал
двигатель, он дал задний ход, круто развернулся и уполз за бугор.
     - Зажигай машины! - услышали все знакомый голос лейтенанта  Михайленко.
- Отходим в деревню!
     Минут через десять на дороге дымными кострами занялась вся автоколонна,
так  и   не  дошедшая  до  фронта,  снаряды,  которые  предназначались   для
гудериановских дивизий, рвались не в русских окопах, а в немецких машинах.
     Полковник  Гришин  после  боя у Гремячего почти сутки ждал сведений  от
своих разведгрупп,  посланных в разные  стороны  километров  на  пятнадцать.
Крупных сил немцев  в близлежащих деревнях не было, а  одна  из  разведгрупп
принесла весть, что параллельно их маршруту, чуть севернее, движется большая
колонна наших.
     Это были остатки 269-й стрелковой дивизии.
     -  Будем  соединяться с  ними,  - решил  полковник  Гришин.  -  Яманов,
готовьте людей к движению.
     Лицо одного из танкистов, ремонтировавшего  траки,  показалось  Гришину
знакомым и он, пока собиралась и строилась колонна, подошел к нему.
     - Здравствуйте, товарищ полковник, - улыбнулся танкист.
     - Что-то лицо ваше мне знакомо, лейтенант.
     - А я вас еще вчера узнал, товарищ полковник. Помните Оршу? Вы тогда на
машине подъехали к нашему эшелону, меня как раз хотели вносить в вагон.
     - Да-да,  вы лежали на  носилках,  раненный  в обе ноги,  - и полковник
Гришин вспомнил этого лейтенанта.
     Тогда  Гришину, только что приехавшему на фронт, было интересно узнать:
как там, в бою. На путях как раз стоял санитарный эшелон, грузили раненых, и
Гришин,  обратив  внимание, что  лейтенант-танкист  очень  похож на  него  в
молодости,  заговорил с  ним. Лейтенант был  ранен под Минском,  чуть  ли не
ползком добирался до Борисова.
     - И уже снова воюете? - удивился Гришин.
     -  Я  тогда  целых три недели в  госпитале пролежал.  Потом попал в эту
бригаду, в августе  еще раз горел, а как на этот пересел, так пока везет. Не
машина, а чудо. На ней вообще не страшно воевать.
     - Как ваша фамилия, лейтенант?
     - Клюшин, товарищ полковник. А что?
     - Может быть, встретимся. А то - оставайтесь у меня в дивизии.
     - Нет, мне надо искать своих. Не имею права.25

     Колонна  капитана  Шапошникова, численностью  около ста человек,  после
того,  как ночью  прошла  станцию  Локоть, мелиоративные  каналы, пять суток
двигалась  сплошными лесами, не  встречая ни  немцев, ни своих. И  все  пять
суток люди ели только ягоды.
     На исходе этих пяти суток  лейтенант Степанцев,  которому было поручено
кормить отряд,  вышел со своей  группой на  окраину  лесной деревушки.  Было
тихо,  не слышно было  и  собак  -  верный  признак  того, что  немцы  здесь
проходили, и, возможно, стоят и сейчас.
     Пройдя  к крайней  избе,  Степанцев  увидел женщину, она  копошилась  в
огороде.
     - Тетя, тетя, - тихо позвал ее Степанцев.
     Женщина, увидев его, от неожиданности охнула и села на ботву.
     -  Немцев  у  нас  полная  деревня,  уходите,  -  и  замахала   руками,
оглядываясь по сторонам.
     Близко послышалась немецкая  речь, и Степанцев, не оглядываясь, побежал
к своей группе, залегшей в кустарнике. Вслед ему ударила автоматная очередь,
потом еще и еще.
     - Немцы в деревне - сказал  он Шапошникову,  с трудом дойдя  до стоянки
отряда.
     - Может быть, возьмем ее с боем? - предложил Наумов.
     -  Какой там  бой... -  рассердился Шапошников, -  Люди  еле  бредут. Я
сапоги снимать боюсь - так ноги опухли.
     - Иоффе поймал гуся, а нести сил не было, - рассказал Степанцев, -  Так
и бросил. Это скажи ему до войны, что не хватит сил поднять гусака...
     -  Пока как следует не поедим, в  бой  ввязываться не будем,  -  сказал
Шапошников медленно,  но твердо, -  Попробуйте  сходить  в  деревню,  что за
полем. Пизов там проходил мимо, немцев еще не было.
     С трудом добрела группа Степанцева до этой деревушки. Немцев там, на их
счастье, не оказалось. Удалось найти даже председателя колхоза.
     - Нам бы поесть... - вежливо сказал Степанцев председателю.
     -  Конечно,  конечно,  товарищи.  Заходите  в  дом,  жена  накормит,  -
предложил председатель, пожилой лысый мужчина в стареньком пальто.
     - Да ведь нас не пятеро, в лесу еще сто человек.
     - Тогда мы вам щей наварим, с мясом!
     Капитан Шапошников, увидев, как к стоянке отряда подъехала лошадь, а на
телеге  стоят  две бочки  и  от них вкусно пахнет  щами,  почувствовал,  как
закружилась голова.
     - Товарищ  капитан,  я обед привез! - услышал он голос Степанцева,  - В
деревне немцев нет, жители приглашают к себе. Можно и переночевать.
     Бойцов,  съевших  по  котелку наваристых щей и опьяневших от сытости, с
трудом удалось поднять.
     Колонну  мокрых,  пошатывавшихся  от  утомления красноармейцев,  еще на
окраине деревни встретила толпа женщин.
     - Родимые, да какие же вы все... -  заплакала одна из них, утирая глаза
кончиком платка.
     Женщины обступили бойцов, ребятишки совали ломти хлеба, картофелины.
     - Куда ж  вы пойдете, такие слабые, не  дойдете,  - запричитала одна из
женщин,  подойдя  к Шапошникову. - Оставайтесь, вон  у нас невест сколько. И
немец, говорят, уже Москву взял.
     - Замолчи, дура, - оборвал ее председатель.
     - Дяденька военный, - подошел к Шапошникову  мальчишка лет десяти, -  а
вы  у нас правда  насовсем останетесь?  А  ведь правда,  что наши все  равно
победят?
     - Победим обязательно, - ответил Шапошников. - Нельзя не победить.
     У  него  от  этих  детских  вопросов  и  таких  доверчивых  синих  глаз
навернулись слезы.
     -  Как  же  вы,  вот  так  все  идете  и  идете? Давно?  - спросил  его
председатель.
     - От Десны, третью неделю.
     - А ночуете где?
     - На земле, как же еще, - просто ответил Шапошников.
     - Да-а, - участливо протянул  председатель.  - И  погода  как  нарочно,
вот-вот морозы ударят.
     - Скажите, а в соседних деревнях есть немцы? - спросил Шапошников.
     -  Про  все  не знаю. Они  только проезжали, а на постое нигде  нет. На
большаке их много, каждый  день прут  и  прут, конца не видать. На Москву, -
вздохнул председатель. -  Стало  быть,  не взяли еще  столицу нашу. Ночевать
будете, или дальше пойдете?
     - Если не прогоните, то заночуем, - ответил Шапошников.

     Военфельдшер Иван  Богатых,  потерявший своего друга Романа Хмельнова в
первые  дни окружения, несколько дней сильно переживал,  тосковал,  и начал,
было, свыкаться с мыслью, что никогда им больше не встретиться, как на одном
из  привалов к его  костру подошел,  словно с неба  свалился,  -  сам  Роман
Хмельнов!
     Оба,  не смотря  на страшную,  отупляющую  усталость, обрадовались друг
другу, как родные после долгой разлуки.
     -  Как  ты нашел нас, Рома? - удивился  Богатых,  -  Ты  же в Трубчевск
уезжал!
     - Это, конечно,  просто чудо, что я вас встретил, такое только в кино и
в  книжках бывает, - начал свой рассказ Роман Хмельнов, - Поехал  я тогда  в
Трубчевск, раненого лейтенанта отвозить, а мне каждый встречный говорит, что
там немцы. Я  не верю, доехал, сдал раненого в медсанбат и обратно. А вы уже
ушли...  Где полк  искать, куда идти - не знаю. Кругом лес и ни души, где мы
стояли.  Сначала примкнул к  какой-то части  в Салтановке,  но  после  боя с
немецкими кавалеристами все разбежались, дальше шли  мелкими группами. Потом
опять примкнул к  какой-то  большой группе, но они  нас что-то  недружелюбно
встретили. Утром проснулся - нас всего трое, остальные  ушли, не сказавшись.
С ними вот и набрел на тебя. Вижу - огонек, надо, думаю, погреться, а тут ты
сидишь. Я глазам своим не верю, думаю - от голода мне кажется.
     - Да  ты ведь есть хочешь!  Давай я  тебе щей налью настоящих! Ложку не
потерял?
     - С собой. Хотя  дней десять уж,  как  за голенищем сидит, нечего  было
хлебать.
     - А сапоги у тебя каши просят, - Богатых посмотрел Хмельнову на ноги.
     От  его сапог  остались одни верха,  ступни были перевязаны тряпками  и
веревками.
     - Не обморозился? И пальцы наружу!
     - Утром не чувствую, а потом расходишься и ничего.
     - Я тебе лапти дам, у меня есть запасные, выпросил у одного деда.
     - Щи замечательные, корыто бы съел. А запах... - очищал котелок Роман.
     - Это из предпоследней нашей лошади. Адъютант Князева целый час плакал,
просил не убивать, так было жалко. Красавица, вся белая, как у Чапаева. А ее
в кусты и в ухо  из нагана...  Последняя лошадь утонула сегодня в болоте, не
суждено ей было быть съеденной.
     - Я гляжу - ты даже побрит, - удивился Хмельнов.
     - А как  же. Стараемся не распускаться, комиссар не дает. Даже строевые
записки  начальнику  штаба  каждый день подаем. Вчера  одного бойца чуть  не
расстреляли:   украл   в  деревне   кусок  сала.  Помиловали   только  после
коллективного плача женщин.
     - А много вас в колонне?
     -  Человек  семьсот, весь  полк.  И майор  Князев,  и  Александровский,
комиссар. Все так вместе и идем.
     - А как же кормитесь, столько народу...
     - Лошадей ели, но обычно  -  что в поле найдем: картошка сырая, свекла,
калина. В деревнях иной раз покормят, а бывает,  что и отказывают, упрекают,
что не можем Родину  защитить. И то верно: по своей  земле идем, а как воры,
по лесам да  оврагам, кусок хлеба просим. Хорошо еще, что на  немцев ни разу
не напоролись, а то патронов на один бой осталось.
     - Мне, Иван, ничего теперь не страшно. Главное, что я у своих...

     На  третий  день  после  боя  у  Гремячего  отряд  полковника   Гришина
присоединился к колонне  269-й  стрелковой дивизии, в которой было несколько
сот  человек, три  танка и порядочный  обоз. Колонну несколько раз  облетали
немецкие самолеты, но стычек  с  пехотой  не  было, пока  не  подошли к реке
Нерусса.  За  ней стояли пехотные  подразделения гитлеровцев,  но все еще не
линия  фронта,  а  заслоны против выходивших из окружения  советских  войск.
Несколько   орудий   и  с  десяток   крупнокалиберных  пулеметов  противника
простреливали местность  перед колонной, которая оказалась загнанной в овраг
перед рекой.
     Здесь же,  в  овраге, был  и командующий 3-й армией  генерал Крейзер  с
остатками танковой бригады.
     Полковник  Гришин подошел  к  командующему, который  ставил  задачу  не
дивизиям, как это должно бы быть, а трем танкам Т-34, стоявшим рядом.
     - Иван  Тихонович, готовься  к прорыву,  -  приказал Крейзер Гришину. -
Идем следом за этими танками. Метров  четыреста придется идти полем, а потом
будет лес.  Медлить нельзя: авиацию вызовут - всем  нам здесь крышка. Ракету
пущу - поднимай своих.
     Полковник  Гришин  пошел  к  своему  отряду,  обходя группы  сидящих на
корточках пехотинцев в мокрых фуфайках и шинелях.
     Когда по сигналу красной ракеты почти тысячная масса людей поднялась из
оврага  и  устремилась  к лесу вслед за танками,  лейтенант Вольхин  побежал
вместе с Червовым,  стараясь не отставать от него. Он то  и дело оглядывался
направо, откуда с горы  били немецкие пулеметы.  В один дух люди перемахнули
реку,  покрытую у берега коркой льда и, уже не оглядываясь, побежали в глубь
леса.
     Шли долго, потеряв чувство времени. Если  утром еще  подмораживало,  то
днем становилось  совсем тепло. Но  мокрая одежда не грела.  Во время броска
Вольхин и Червов потеряли своих из батальона связи и теперь бродили по лесу,
всматриваясь в лица сидящих у костров бойцов. Проходя мимо группы танкистов,
Червов  услышал:  "Я  адъютант  командующего...  Они  идут  параллельно...".
Хотелось спать и они  с Вольхиным наломали веток и легли, прижавшись спинами
друг к другу. Сквозь сон Вольхин слышал, как какой-то командир говорил: "Вы,
танкисты, и без машин остаетесь танкистами... Идем  сейчас на Фатеж, там нас
встретит кавдивизия, это последний рывок...".
     "Последний рывок...", - Вольхин  проваливался в сон. Сил, чтобы встать,
не осталось совсем, и он быстро заснул.
     Проснулся  Вольхин  от холода,  как ему  показалось,  через минуту-две,
после того, как  он уснул.  Но стояло  утро, значит, проспали они  несколько
часов.  Вольхин  растолкал  Червова  и  они  стали  бегать  по кругу,  чтобы
согреться.
     По лесу бродили какие-то группы  бойцов, от кого-то он услышали: "Рядом
село - Золотое!". Туда пошла группа,  и Вольхин  с Червовым, польстившись на
название села, побрели следом.
     В первой же избе какая-то  женщина молча налила им щей, дала по кусочку
хлеба. От горячего их снова потянуло в сон.
     Услышав  за окном знакомые до боли  голоса, Червов стряхнул дремоту и с
трудом вышел из избы. На  улице -  как  виденье - стоял  полковник Гришин, а
рядом с ним  начальник связи  их дивизии капитан Румянцев  и  еще  несколько
человек.
     - О, Червов, хорошо, что ты здесь, - как ни в чем ни бывало, словно они
и не расставались, подошел к нему  Румянцев. - Будешь при нас. Вот тебе семь
бойцов, охраняй командира дивизии, и отошел к костру.
     Червов  сходил в избу, позвал Вольхина, они вместе пошли  к костру.  Но
там  спать  захотелось еще сильнее: огонь расслаблял,  хотелось  лечь  и  не
вставать.
     - Ну, вот и Червов, -  услышал Андрей голос капитана Лукъянюка, - Нигде
не пропадет! Наших никого не встречал?
     - Подъем! - услышали они громкий голос полковника Гришина.
     Пристроившись  к  полковнику  Гришину,  Вольхин  оглянулся  -  за  ними
тянулось  не   больше  полусотни  человек.  В  грязных  шинелях,   ватниках,
облепленных  черноземом  сапогах, люди  шли  медленно, с  трудом переставляя
ноги. В  стороне от дороги ехал  танк  и  сбивал один  за другим  телефонные
столбы, чтобы связью не могли воспользоваться гитлеровцы.
     Под   вечер  к   ним   присоединились  отряды  лейтенантов  Баранова  и
Михайленко,  в  каждом человек по двадцать, потом еще несколько мелких групп
из их же дивизии.
     На привалах все валились, как  попало, не  выбирая места  -  грязь, так
грязь. Поднимались  медленно,  поэтому  полковник  Гришин  давал команду  на
подъем раньше, чем истечет время привала.
     -  Захожу я  в  одну деревню,  - услышал  Вольхин голос сзади, это  был
сержант Коробков, - оладьями пахнет! Запах - невозможный! А  я один шел, ну,
думаю,  сейчас наемся. Захожу  в  избу и  точно:  баба оладьи печет. Спросил
поесть, а она  - "Оставайся в  мужьях, тогда дам. Бросай, -  говорит, - свою
Красную Армию".  - Ах  ты, свинья, - говорю. -  Я Родину  защищаю, а ты  мне
такое предлагаешь!". Она  из избы, а потом  гляжу - немцев  двоих ведет, вот
ведь стерва! Я скорей в сени  да в овраг. Догнал  Михайленко, давай, говорю,
вернемся  и  прибьем эту  бабу. Отговорил  он меня. А  я  уж  еле стою,  так
изнемог. Надо идти, а  не могу. Затащил он меня в сарай, положил на  солому,
дал поспать два часа. Так и спас  меня,  а то  бы не дойти. Вот я удивляюсь:
как он умеет так сказать, что бодрость появляется!
     - Попов тоже  мужик, что надо. Комиссар, одно слово,  -  добавил кто-то
идущий рядом с Коробковым.
     -  Немцы догоняют, товарищ полковник!  До роты,  не меньше,  -  услышал
Вольхин встревоженный голос адъютанта командира дивизии.
     - Прибавить шагу!  Приготовиться к бою! - понеслось по колонне. -  Всем
быстро к болоту!
     Вольхина и еще человек пять-шесть, оказавшихся в  колонне последними  и
отставшими, догоняли немцы.
     Они шли редкой цепочкой, лениво постреливая и громко переговариваясь.
     - Я больше не могу...
     Вольхин  оглянулся.  Он и этот боец  были последними, все  из их отряда
скрылись в лесу. Боец сидел на кочке, тяжело дыша и опустив голову на грудь.
     - Вставай! Убьют же!
     -  Не  могу...  Ты  иди,  лейтенант...  Запомни:  Солдатов  я, Иван,  с
автозавода. Скажи ребятам нашим...
     Вольхин пошатнулся, хотел  было поднять его, но сам с  трудом удержался
на ногах.
     - Оставь, браток, смерть пришла...
     Метров  через двести,  оглянувшись,  Вольхин  увидел,  как  к Солдатову
подошел немец, приставил к его голове автомат и дал короткую очередь...

     Колонна  капитана Шапошникова  30 октября  вышла на станцию Щигры,  где
стояли уже  свои. Сплошной линии фронта не  было и здесь, все последние пять
дней его отряд шел по ничейной территории, не встречая никаких следов армии.
Когда  разведгруппа  лейтенанта Пизова доложила, что в Щиграх на станции наш
комендант, Шапошников, еще не веря сам себе, все же понял, что и на этот раз
они все-таки уцелели, будут воевать и дальше, и все-таки полком.
     Через двое  суток на станцию Косоржа, недалеко от Щигров, вышла колонна
полковника Гришина.
     Лейтенант Вольхин,  когда  услышал  из  репродуктора на  станции  голос
Левитана и  увидел наплясывавших пьяных бойцов, ощутил такое состояние,  что
первая  его нелепая мысль была  -  "Неужели Победа!". На всех окружавших его
лицах было такое неописуемое веселье, что  первой в голову пришла именно эта
мысль, о  Победе. И только вслушавшись в голос  Левитана, Вольхин понял, что
люди радуются тому, что они сейчас  живы, вышли  к своим,  они не остались в
болотах мертвецами, а поживут еще - кому сколько отмеряно.
     Цистерну на перроне облепила толпа окруженцев, слышались  песни, тут же
плясали, многие пили прямо из касок, даже из пилоток.
     -  Петр   Никифорович,   -   Гришин   позвал   Канцедала,   -   найдите
противотанковую мину и прекратите это безобразие, перепьются  же от радости.
И какой дурак ее здесь оставил...
     Вечером  того   же  дня   колонна  полковника  Гришина  товарняком   по
узкоколейке была переброшена в Щигры, где его встретил капитан Шапошников.
     -  Опять раньше  меня вышел? - не скрывая радости, усмехнулся Гришин. -
Сколько у тебя людей?
     - Со мной семьдесят шесть.
     - Это все, что осталось от полка? - Гришин хотел,  было, выругаться, но
вспомнил, что сам же растащил у него полк еще под Навлей.
     - Управление полка все со мной. Людей дадите - могу воевать.
     - Штаб-то и у меня есть, командовать нечем.
     - Должны  подойти еще две колонны полка, разведчики мои ведут, - сказал
Шапошников.
     - Михеев тоже вышел. Сто десять человек с ним.
     - А полк Князева разве  не с вами  шел,  товарищ  полковник? -  спросил
Шапошников.
     - Они  в  сторону Брянска  ушли, еще  до  Литовни, - ответил Гришин,  -
Алексей Александрович, - позвал он Яманова, - посчитай, сколько нас сейчас в
наличии.
     - Посчитал уже.  Триста тридцать  человек всего.  Но  должны выйти еще,
надеюсь, - ответил Яманов.
     - А построй-ка всех, кто есть. Хочу посмотреть, - приказал Гришин.
     Он медленно шел вдоль строя,  вглядываясь в лица  бойцов своей дивизии.
Сейчас ему как никогда важно было  убедиться, что дивизия жива, все же жива.
Надо  было показать и себя,  чтобы люди поняли: пусть их  сейчас немного, но
они сейчас не  окруженцы, а дивизия.  Пусть битая-перебитая, измученная, без
единого сухаря, в рваной, но - в форме, и, главное, с оружием, со знаменем -
все-таки дивизия!
     Полк Шапошникова заметно выделялся из остальных, стоявших в строю. Люди
выглядели посвежее, обмундирование было более-менее подшито.
     -  Что  же вы,  товарищ капитан,  - Гришин  подошел к  Филимонову, -  В
солдатской  шинели,  без знаков различия,  вы же командир,  начальник  штаба
полка. А вы - доктор,  и в таком  рванье..., - но Гришин говорил тихо, чтобы
не слышали бойцы, и с мягким укором.
     -  А  это  кто? Как тебя мама  на  фронт  отпустила, такую маленькую? -
Гришин остановился напротив ладной девушки в фуфайке.
     - Санинструктор Анна Салынина! - бойко ответила девушка, - Мама меня на
фронт не отпускала, это я сама, товарищ полковник.
     - А сколько же тебе лет, дочка?
     - Семнадцать скоро!
     -  Она  с  нами, товарищ полковник,  от Судости  идет.  А  вообще -  из
артполка  Малых, еще с Мурома, все окружения прошла, - сказал  Шапошников, -
Как  наши  мужики  посмотрят  на нее,  так  шагу  и прибавляют: стыдно перед
девчонкой слабым показаться. Моральный фактор...
     - Так берегите же ее, тем более, что она  сейчас одна на всю  дивизию и
осталась!
     - Бобков, кажется? - спросил полковник Гришин, - Почему  без петлиц? Вы
же политрук.
     - Он разжалован, товарищ полковник. - сказал капитан Лукъянюк, - Порвал
партбилет в окружении.
     Последним в строю оказался... немец. Худой солдатик в одном мундире и в
драных коротких сапогах.
     - Это еще что за фрукт! - удивился Гришин.
     - Разрешите доложить,  товарищ полковник, - подошел капитан Лукьянюк. -
Сдался добровольно в  плен  под Гремячим, водитель. Так и шел с нами все это
время...
     - Но почему в строю? - возмутился Гришин.
     - Сейчас уберем...
     Лукьянюк так  привык к этому  немцу,  что  перед  построением  даже  не
обратил внимания на  него. Надо было приказать ему постоять пока в сторонке,
но забыл.
     Полковник Гришин вышел на середину строя, еще раз оглядел его и сказал:
     -  Товарищи,  поздравляю  вас  всех,  что вышли  к своим.  Благодарю за
службу!  Рад,  что и дальше воевать будем вместе.  Москва  стоит, и  мы  еще
погоним гитлеровцев  с  нашей земли.  Дивизия наша  жива,  несмотря  на  все
испытания, что нам выпали. Насчет  отдыха... Никто за  нас воевать не будет.
Обстановка  сейчас  - сами  знаете  какая.  Через полчаса всех  вас накормят
досыта, а потом сразу на погрузку - и в Елец. А там командование решит, дать
нам отдохнуть или снова в бой.
     После  построения  была дана  команда  приготовиться  к  обеду,  и  все
потянулись к кухням. Лейтенант Вольхин подошел к своему  батальонному повару
Мише, который орудовал длинным половником в котле новенькой кухни и, заранее
зная ответ, все же спросил, как он это делал не раз:
     - Что варишь, Мишя?
     - Кашю, - с неизменным достоинством, гордо ответил Миша.
     И  этот  их  короткий разговор,  ничего  не значащий для  постороннего,
вернул  Вольхину и силы, и настроение.  Жив  повар,  снова варит свою  кашу,
значит - живы и он, и полк. Было какое-то ощущение зависимости существования
этого вечно чумазого повара Миши с его кашей и полка.
     После третьего окружения живой Миша с котлом  каши был для Вольхина уже
символом прочности бытия.
     С первых дней  окружения, рассказали Вольхину  бойцы, Миша им ничего не
готовил и кухню они бросили. Кормились кое-как, но повара  своего все  равно
любили за  его прежнее  искусство и берегли,  иногда даже подкармливали - то
картофелину кто даст,  кто сухарик,  и беззлобно шутили,  что вот, теперь не
повар бойцов, а бойцы повара кормят.
     Котелки  и  ложки,  хотя  не  пользовались  ими  больше  трех   недель,
сохранились  почти у всех, и Вольхин, увидев это,  понял, что этих  людей  -
ничем  не сломать, если  они в самое тяжелое время,  когда легко можно  было
расстаться не только с котелком, но и с головой, не побросали ложек.
     Получая  свою порцию, бойцы отходили в  сторону, бережно держа котелок.
Есть  принимались  не  спеша, со вкусом. Вольхин  съел  свой  котелок  каши,
тщательно вытер его изнутри кусочком хлеба так, что не надо было и мыть, и в
который раз начал собирать крошки табака в кармане телогрейки.
     -  Закури,  командир,  свеженького,  -  предложил  ему сержант  Фролов,
протягивая кисет. - Разжился я, моршанская махорочка.
     -  Спасибо, Николай,  - Вольхин скрутил "козью ножку",  затянулся,  что
голова закружилась.
     -  Так что, выходит,  повоюем  еще,  командир. Поспать  бы только суток
двое. А там можно и опять в окопы, - сказал Фролов.
     То,  что  он  встретил единственного и последнего  из  живых его взвода
бойца,  сержанта Фролова, потрясло  Вольхина:  "Это  сколько же мы  отмахали
пешком,  сколько  же   пролили  крови..."  -  "Куда  ж  я  от  тебя  денусь,
командир..." - вспомнил он слова Фролова.

     Полковник  Гришин  с  построения пошел  обедать  в домик, где  временно
расположился  штаб его дивизии. Открывая дверь  в  комнату,  увидел на столе
тарелки, стаканы, а за столом несколько человек.
     -  Это ты кому  целый стакан  водки  налил? Бабуру? -  шутливо  спросил
Гришин Яманова. - Он нас в окружении наперстками поил...
     Майор  Бабур,  отставший  где-то  за  Гремячим,  считавшийся без  вести
пропавшим, появился во время построения. Полковник Гришин  на глазах  у всех
обнял   его   под   сдержанный  гул   одобрения.   Майор   Бабур,   участник
империалистической  войны, в дивизии считался стариком. Гришин любил  его за
умение дать разумный  совет  и  всегда  старался держать  его при  себе, тем
более, что радиосвязь в дивизии почти не работала и  Бабуру мало приходилось
заниматься  своими прямыми  обязанностями  - заместителем  начальника  связи
дивизии по радио.
     -  И в полной форме, даже  подворотничок  свежий, портупея новая. Ты  с
парада или из окружения? - шутил Гришин.
     - Иван Тихонович, это что, а вот Дейч отчудил:  на  телеге из окружения
приехал, - сказал Канцедал.
     - А где он? Позовите сюда.
     Пришел  лейтенант   Дейч,   капельмейстер  409-го   стрелкового  полка,
маленький, похудевший, но в чистой форме.
     - Как это  ты на телеге линию  фронта переехал?  -  весело  спросил его
Гришин.
     - Как, и сам не знаю.  Неделю ехал. Помаленьку  везла и везла.  А линию
фронта - и не заметил, как проехал.
     Все  дружно  захохотали,  Дейчу,  наверное, стало  обидно, что  над ним
смеются, и он сказал:
     - А в первые дни, под Навлей, я  чуть в плен не попал. Зашли мы четверо
в какую-то деревню, и немцев вроде бы не было. Как вдруг из переулка выходят
наши, колонна пленных,  немцы их гонят.  Куда побежишь  -  автоматчик  мигом
срежет,  стоим.  К  нам немец  подошел,  троих  втолкнул  в колону,  а  меня
почему-то оставил. Видно, я и на бойца  был уже  не похож. Пришлось пережить
страшную минуту.
     Все сидевшие за столом посмотрели на Дейча с сочувствием.
     - Давай, поешь с нами. Бери вот консервы, - предложил ему Гришин.
     - Саша, расскажи, как тебя самолет  чуть не задавил, -  сказал командир
624-го полка Михеев лейтенанту Шкурину.
     Теперь все посмотрели на  него, но у Шкурина, видно,  не было  никакого
настроения  вспоминать  этот  почему-то  казавшийся  командиру полка смешной
эпизод.
     - Это уже  на  шоссе, перед Косоржей,  -  продолжал  Михеев. - Прилетел
какой-то гад, патроны расстрелял,  а не улетает. И  вот привязался почему-то
именно к нему: один заход на бреющем, второй,  кулаком из кабины грозит. Все
хотел  его  колесами  задеть. А Саша лежит  себе, нам  со стороны  и то было
страшно смотреть.

     Перед  погрузкой  дивизии   в  эшелон   над  станцией   пролетела  пара
"мессершмиттов".  Они  дали   по  пулеметной  очереди,  и   ушли  на  запад.
Разбежавшиеся, было, бойцы возвращались, перекидываясь шутками.
     -  Иоффе  убило, товарищ  капитан,  -  подошел к  Шапошникову лейтенант
Степанцев. - Сел на пенек, письмо домой написать, что вышли, живой, а тут на
тебе, очередь с неба...
     "Да, жалко парня", -  с горечью  подумал Шапошников, -  хотя, наверное,
кроме  жены,  его  ничего в  жизни  не интересовало, был  он  покладистым  и
безобидным, вынес все наравне со всеми, ни разу не застонал. На мятом листке
письма домой было написано всего три слова: "Здравствуйте, мои дорогие...".
     - Распорядись,  чтобы похоронили здесь.  До  погрузки успеем,  - сказал
Шапошников Степанцеву.

     Переброшенная из Щигров в Елец 137-я стрелковая дивизия полковника двое
суток вбирала в себя догонявшие ее мелкие группы, одиночек из своих и  чужих
частей.  Люди  отмылись  в  бане,  дополучили снаряжение  и  обмундирование,
отоспались и отъелись, насколько это было возможно.
     Капитан Шапошников все  эти двое суток  так и не сомкнул глаз - столько
было неотложных  и  не получавшихся без  него  дел. Пришли  две  колонны его
полка, людей стало ровно сто пятьдесят человек,  и из этой овчинки надо было
скроить   и  роты,  и  батальоны,  при  полном  отсутствии  всех  командиров
батальонов.  В  Ельце он  получили две сорокапятки, но командовать ими  было
некому: из  батареи Терещенко вышел только  ее  политрук  Иванов  с десятком
бойцов.   Получил  Шапошников   и   пятьдесят  ручных   пулеметов,  но   без
боекомплекта.
     Но  когда   все  проблемы,  казалось,   были  решены,   и   Шапошников,
проваливаясь  в  сон,  машинально снимал сапоги,  сидя на  старом диване,  в
сознание вошел резкий телефонный звонок:
     - Шапошников? Поднимай полк. На погрузку, срочно.
     "Так и не удалось отдохнуть", - наматывая портянки, с трудом борясь  со
сном, подумал Александр Васильевич Шапошников.
     Много было  пройдено, страшно оглянуться, но и впереди  была  еще целая
война...









"МЫ НЕ ДРОГНЕМ В БОЮ..."

     Вышедшая из окружения 137-я стрелковая дивизия была переброшена сначала
в Елец,  а  к утру  5 ноября  -  в  Ефремов. Командующий 3-й армией  генерал
Крейзер  поставил  дивизии  задачу  занять  оборону по реке  Красивая Меча и
прикрыть шоссе Ефремов - Тула.
     "Понимаю, что  не  отдохнули  и не  успели доформироваться, - вспоминал
полковник Гришин  слова  генерала Крейзера, - но пойми: твоя  дивизия сейчас
самая боеспособная единица в армии".
     Полковник Гришин,  пока разгружался эшелон, в который раз за  последние
сутки достал  карту. "Пятнадцать километров фронта...  Это  на  восемьсот-то
человек!" - подумал он и вспомнил ориентировку Крейзера: "Противник -  части
2-й полевой  армии  - от  Ефремова примерно  в  30-50  километрах... До двух
пехотных  и  одна танковая дивизия".  "Конечно, шоссе  Ефремов - Тула немцам
сейчас крайне необходимо, - думал Гришин. - Можно ударить на  Тулу  с юга, а
там дорога и на Москву...".
     -  Иван Тихонович, -  к  Гришину подошел  полковник  Кузьмин, начальник
артиллерии  дивизии,  -  обещанный  командующим  артполк  прибыл.  Состояние
отличное, только что переформировались. Матчасть новая. Теперь  с ними у нас
сорок одно орудие в дивизии. Живем! - довольно заключил Кузьмин.
     "Да, если действительно полк хороший и свежий,  то воевать можно",  - с
удовлетворением подумал полковник Гришин.
     - Алексей Александрович, - позвал он своего начальника штаба полковника
Яманова,  -  мы  с  Кузьминым и Кустовым поедем на  рекогносцировку, а  ты с
Канцедалом размещай людей и готовься к маршу.
     На единственной в полку полуторке Гришин и Кузьмин  с небольшой охраной
выехали из Ефремова на указанную полосу обороны по Красивой Мече.
     -  Как  думаешь  распорядиться  своим  богатством?  -  спросил   Гришин
Кузьмина, снова доставая карту.
     Машина быстро ехала по подмерзшей дороге. С серого неба белыми хлопьями
шел снег, но чувствовалось, что зимняя погода еще не установилась.
     - Конкретно решим после того,  как все  осмотрим, но уже  сейчас видно,
что самый опасный участок у Яблоново. Туда хотя  бы один дивизион сразу надо
поставить, - сказал Кузьмин.
     Западный  берег реки  оказался  значительно выше, но, посоветовавшись с
Кузьминым,  Гришин решил поставить артиллерию по восточному берегу реки: там
позиции  были  удобнее  и  в  случае  необходимости  отхода  не  надо  будет
переправляться через реку.
     -  А пехоту придется  ставить  все же и по западному берегу, - уверенно
сказал  Гришин после некоторого раздумья. - Усильте ее полковой артиллерией.
У  Михеева  шесть  орудий,  у  Шапошникова  два.  Сорокапятки в  случае чего
перетащим, а артполк весь придется ставить вдоль реки по восточному берегу.
     Около трех часов  ездили они вдоль  Красивой  Мечи, сверяя  местность с
картой,  прикидывая,  где поставить  батарею,  а  где можно обойтись и одним
орудием,  где   придется  развернуть  батальон,  а  где  можно  оставить   и
необороняемый участок.
     - Как  Тришкин  кафтан,  - беззлобно ругался Гришин. - Попробуй растяни
восемьсот человек на пятнадцать километров!
     -   Нельзя   быть   сильным   везде,  Иван  Тихонович,  -  с   шутливой
назидательностью напомнил ему Кузьмин.
     - Этот закон сейчас  не годится. Слабым нельзя быть ни в одном месте, -
серьезно ответил Гришин. - Проткнут  оборону хотя  бы  в одной точке - и вся
наша  оборона потеряет смысл.  За танками  же не угонишься.  И эшелонировать
оборону нечем.
     - Вот  я  и предлагаю в  резерве  держать  половину  всех  орудий,  как
пожарные команды,  - предложил полковник Кузьмин. - Где будет жарко,  туда и
посылать. Как думаешь, сколько дней в нашем распоряжении.
     - Все зависит  от погоды. Пристынет по-настоящему  -  и  пойдут.  Может
быть,  дней  пять, может - неделя, - ответил Гришин. - Поехали  к  своим.  В
целом все ясно. "Но как же воевать без обоих соседей... - тревожился Гришин.
- Это опять верное окружение...".

     К  вечеру 5  ноября оба стрелковых и артиллерийский полки 137-й дивизии
выступили из Ефремова занимать отведенные им участки обороны.
     В  624-м стрелковом  полку  "старички" обсуждали новость:  вернулся  из
госпиталя  их первый командир полка майор Фроленков, раненный еще в июльских
боях.
     - Ну, Андрей  Григорьевич, принимай  полк, командуй, а я опять при тебе
комиссарить  буду, - сказал Фроленкову  Михеев. - Задача поставлена, людей в
полку ты знаешь.
     - После марша собери всех командиров рот и батальонов, хочу посмотреть,
кто из старых остался.
     Когда полк вышел к Красивой Мече  и занял оборону, вечером к Фроленкову
стали приходить и представляться командиры. Хотя на марше он мельком и видел
некоторых из них, все равно сейчас встреча с каждым была теплой и дружеской.
     Комбатов было только двое  - лейтенанты Нагопетьян и Савин. Нагопетьяна
майор Фроленков до этого знал только в лицо,  в июле он был лишь взводным, и
теперь с  удовольствием оглядывал этого  высокого  красивого  парня с живыми
черными глазами.
     -  Вот,  Андрей   Григорьевич,  есть  предложение  представить  его   к
очередному  званию,  -  сказал Михеев.  - Парень  что надо,  в  полку первый
смельчак.
     В избу вошли еще двое. Фроленков узнал Тарасова и Александрова.
     - О, парторг с комсоргом, неразлучные  друзья, - пробасил Фроленков.  -
Садитесь на лавку, - он видел их обоих днем и поговорил подробно с каждым.
     Вошли, крякая с мороза, еще несколько человек.
     - Дзешкович, минометчик? - спросил Фроленков.
     - Так точно, товарищ майор, - ответил краснощекий лейтенант.
     - Командир  полковой  батареи старший лейтенант  Денисенко...  Комиссар
батареи  младший  политрук  Василенко,  -  представились  двое  молодцеватых
командиров в хорошо подогнанных шинелях.
     - Товарищ майор, младший политрук Василенко  с нами с августа воюет,  -
сказал комиссар полка Михеев. - Командир батареи новенький, но тоже с боевым
опытом.
     Фроленков поздоровался с каждым, предложил сесть.
     В госпитале он часто думал, как вернется в свой полк, мечтал об этом, и
мысли  не  допускал,  что попадет в другую часть. Поэтому был искренне  рад,
когда из управления кадров фронта его направили в родной полк.
     Фроленков  знал,   что  полк  трижды  попадал  в  окружения,  вышел  из
последнего  с  тяжелыми  потерями,  поэтому  боялся,  что  из  своих  старых
командиров никого не встретит. А тут - живы оказались многие, кого он хорошо
знал и любил. И Михеев с Тарасовым, с которыми он формировал полк, и комсорг
полка  Александров,  заметно возмужавший  за  это время. Адъютант  командира
полка  лейтенант Рак, который тогда, в  июле, когда Фроленкова ранило, сумел
вывезти  и сдать его в госпиталь. Старший лейтенант Новиков, первый помощник
начштаба. Фроленков любил его за холодный  трезвый  ум  не по годам, уважал,
как отличного  штабиста. Начальник штаба  в полку был  третьим за  четвертый
месяц,  а  помощник  оставался  все тот  же, одно это вызывало  у Фроленкова
уважение к Новикову.
     Майор  Фроленков еще на построении и  марше узнал  в лицо многих старых
бойцов-арзамасцев,  нескольких  человек  взводных,  но  большинство в  строю
стояли незнакомые.
     За четыре месяца войны из строя выбыло шесть командиров батальонов. Это
были опытные люди  -  капитаны  Козлов, Елькин, Терехин. Теперь  батальонами
командовали мальчишки-лейтенанты.
     Хотя  какие это батальоны - с  роту каждый.  Фроленков всегда  любил  и
уважал  смелых  и  отчаянных, но  ценил  и опыт.  Ему  сразу понравились оба
комбата, но  закралось  и  сомнение: сумеют  ли они  четко управлять  своими
батальонами в такой сложнейшей обстановке, когда решается судьба войны?
     Пригласив  всех  к разложенной на столе карте, майор Фроленков поставил
задачи командирам батальонов, артиллеристам и минометчикам:
     - У вас, Савин, участок обороны вдвое больше, потому что  у Нагопетьяна
танкоопасное направление. Но тоже быть  готовыми встретить и танки.  Оборону
строить  отдельными  опорными пунктами. Завтра  с  утра  все с тобой наметим
вместе.  Ну,  а  тебе, Нагопетьян -  Яблоново. Тут  и переправа через реку и
немцам кратчайший  и наиболее  удобный путь. Денисенко, здесь  четыре орудия
поставите. Зарываться  в землю капитально и стоять  насмерть, а то  придется
еще  и  родную  арзамасскую  земельку покидать.  Вам,  товарищи  коммунисты,
довести до каждого бойца, подчеркиваю - до каждого, мысль, что это последний
рубеж. От нас зависит сейчас судьба Родины, чтобы это поняли все.

     Сдал свои полномочия командира  полка и капитан Шапошников. С 9 августа
он считался временно исполняющим обязанности командира полка. Несколько  раз
предлагал  ему полковник Гришин  утвердить в должности постоянно,  но всякий
раз  Александр Васильевич  отказывался.  Штабная работа ему  была  больше по
душе,  на командной  же требовалось и больше  чисто физических качеств, а со
здоровьем у Шапошникова было неважно: мучили боли  в желудке. Перед Гришиным
свой  отказ он мотивировал  и  тем,  что по званию не может быть  командиром
полка. Полковник Гришин  понял, что  Шапошникова не уговорить. А тут как раз
Крейзер предложил нового командира полка и Гришин, решив, что хуже не будет,
если Шапошников останется начальником штаба, быстро смирился с этим. А после
первого же разговора с  новым командиром  полка был и  рад, что заполучил  к
себе в дивизию такого человека.
     Новый  командир 771-го  стрелкового полка 39-летний майор Гогичайшвили,
высокий, красивый грузин в  отлично сидевшем новом белом полушубке показался
Шапошникову  таким свежим, что он  невольно подумал: "Майор на фронте еще не
был".
     Поздоровавшись с Шапошниковым и Наумовым, Гогичайшвили сказал:
     -  У меня  раньше  полк  был  с  такими  же цифрами,  только  в  другом
сочетании.  У вас  семь-семь-один, а  у меня  семь-один-семь. Когда  об этом
узнал, было такое чувство, что вернулся в родной полк.
     - А где вы раньше воевали, товарищ майор? - спросил Шапошников.
     - Под  Себежем начал, потом  у Полоцка.  В сентябре ранен. Госпиталь. И
вот назначен сюда.
     - Не  о вас ли как-то статья была в "Красной Звезде"? - спросил Наумов,
- Что-то фамилия ваша показалась знакомой.
     -  Да, как-то летом писали. Это о том, как мы под Себежем немецкий полк
расколошматили. А вы где воевали? Расскажите  хотя бы кратко о пути полка. И
давайте обращаться не по  званиям. Не  люблю я этого.  Малхаз Ираклиевич,  -
протянул Гогичайшвили руку Шапошникову.
     - Александр Васильевич, - удивленно  ответил Шапошников, - Начали мы от
Орши, вернее, там выгружались. В первый бой  вступили  под  Чаусами,  там же
попали  в  окружение,  вышли за  Сож  у  Пропойска,  потом воевали  западнее
Рославля. Отходили через Сураж до Трубчевска. Еще раз в окружении оказались.
Сентябрь стояли  у Погара на Судости, и вот  -  из третьего окружения только
что вышли.
     - Да, досталось вам... Доложите о состоянии полка в данный момент.
     - Активных  штыков  - сто  пятьдесят, ручных  и станковых  пулеметов  -
пятьдесят, орудий  -  два, -  доложил Шапошников, - Очень  плохо  со средним
комсоставом. Нет  ни  одного командира  батальона. Но  штаб полка  в хорошем
состоянии, сколочен, люди все на своих местах, с боевым опытом.
     - Я хочу познакомиться с каждым, Александр Васильевич.
     - Хорошо, я сейчас распоряжусь, чтобы подготовились к представлению.
     Шапошников  с  удовольствием  рассказывал  о  каждом  своем  помощнике,
приходившем представляться, и Гогичайшвили заметил:
     - Ну что ж, вижу - в  полку  подобрались замечательные  люди, вам можно
только  позавидовать. Я думаю  -  сработаемся,  -  улыбнулся Гогичайшвили. -
Давайте подумаем, кого можно поставить комбатами.
     - Товарищ майор, может быть, не будем дробить те  силы, что у нас есть,
и  сведем их  все  в  один  батальон,  а  дадут пополнение  - развернемся, -
предложил Шапошников. - Так  и управлять будет  легче. А  комбатом предлагаю
старшего лейтенанта  Свинаренко, он  кадровый,  до войны  командовал  ротой.
Наиболее опытный. В полку, правда, только с сентября, но в окружении показал
себя отлично.
     - Хорошо,  готовьте приказ на утверждение. Но как же  мы  растянем все,
что у нас есть, на семь километров...
     - Давайте завтра  на  местности  и  решим,  вплоть до пулемета. Бойцы в
полку  надежные, не  побегут, ручаюсь за каждого, поэтому пулеметчиков можно
ставить  и  на  самостоятельные  участки, -  предложил Шапошников.  -  Будем
считать каждого за взвод, что же поделать. Иного выхода не вижу.
     - Да, надеяться на пополнение сейчас бессмысленно. Все, что  есть, идет
под Москву, там самое главное, - сказал Гогичайшвили.
     - У нас  кадровые  бойцы, хотя их немного  и  осталось, но как корешки,
если зацепятся, то ничем их не выдернуть, - сказал Наумов.
     - Да, кадр есть кадр, - с гордостью добавил Шапошников.
     -  В  полку  сейчас  ненадежных  и  нестойких нет,  такие  в  окружении
остались,  -   сказал   Бородин,  уполномоченный  особого  отдела  полка.  -
Настроение у людей - драться до победы или до смерти.
     - Ну, что ж, товарищи,  - заключил майор Гогичайшвили, - теперь воевать
будем вместе.

     Весь  день 6  ноября  бойцы дивизии  полковника  Гришина  вгрызались  в
начавшую  подмерзать  заснеженную  землю  у неприметных деревенек  Ереминка,
Верхний  Изрог,  Яблоново, Закопы, раскинувшихся  на многие  километры вдоль
Красивой Мечи. Не  только комбаты,  но  и командиры полков лично  обошли все
участки обороны, осмотрели буквально каждый  окоп  и огневую позицию каждого
пулемета и орудия.
     Лейтенант Вольхин, получив на свою  роту в  сорок пять  человек участок
почти  в полтора  километра, даже не  удивился.  Настолько он привык  за эти
четыре месяца войны к вынужденным  нарушениям боевого  устава, к бесконечным
трудностям и условностям, что, казалось, удивляться больше нечему.
     Небо  на  западе  было  затянуто  низкими  серыми  облаками,  незаметно
смыкалось с землей и от  самого горизонта до их позиций было  огромное, чуть
холмистое поле,  изредка  перерезанное  оврагами, лишь кое-где стояли  голые
кусты, да очень редко одинокие голые березки.
     Часа два расставлял Вольхин своих людей. Особенно повозиться пришлось с
пулеметами.  Хотя имелось их всего три, но поставить их надо было так, чтобы
в  бою не передвигать. Дорога с запада проходила метрах в  пятистах севернее
его позиций, Вольхин оценил это и успел порадоваться, что если немцы пойдут,
то сначала на соседа, у него будет время осмотреться.
     Продрогнув на ветру, Вольхин пошел к  своему будущему  КП. Трое бойцов,
скинув  ватники,  копали  яму   под  блиндаж.  Еще  двое  пилили  бревна  от
разобранного гумна.
     Вольхин присел у костра, протянул  к огню ладони.  Быстро  стало темно,
потянуло в сон. Последние несколько дней он спал довольно много, но, видимо,
из-за прежнего недосыпа и напряжения спать  все равно хотелось все  время. С
питанием  стало  нормально.  Пшенной  каши  с подсолнечным  маслом давали  в
неограниченном количестве и Вольхина после еды всегда клонило в сон.
     Заметив,  что с правого фланга,  от  дороги, к  нему идут двое, Вольхин
встал.
     Один из них был сержант Фролов, его командир взвода.
     - Новый политрук у нас, командир, - сказал Фролов.
     Старого  политрука,  Белькова,  назначили  комиссаром  формировавшегося
минометного батальона и несколько дней Вольхин жил без политрука.
     - Назначен к вам в роту, младший политрук Очерванюк, Анатолий.
     Крепко  поздоровались.  Вольхин  быстро и  внимательно  оглядел  своего
нового   товарища:  небольшого  роста,   но  внушительный,  подтянутый,  вид
сосредоточенный, серьезный.
     - Воевали? - спросил его Вольхин.
     - Немного. Выходил из окружения под Трубчевском.
     - Ну, так и мы тоже оттуда.
     - Я  в  другой дивизии  тогда служил. Секретарем в политотделе.  Работа
бумажная,  одна канцелярия. А здесь попросился на роту, - начал рассказывать
Очерванюк, - с начальником  политотдела  мы  еще  в  той дивизии  служили. Я
газеты свежие привез. Думаю сразу познакомиться с людьми.
     -  Давай, знакомься, - ответил Вольхин. -  Позиции -  от  той березы до
бугорка - все наши.
     Очерванюк сразу же ушел, и Фролов сказал Вольхину:
     - Вот человек, даже не погрелся.
     - Хорошо, значит - парень дельный, - ответил Вольхин.

     Полковник  Кузьмин,  весь  день  вместе с командиром  артполка  майором
Новицким расставлявший батареи на  позиции, в  штаб  дивизии  приехал поздно
вечером.
     - А Новицкий где? - спросил его полковник Гришин.
     -  Остался  со  штабом в первом дивизионе.  Ну и командир нам достался,
Иван Тихонович, золото-человек.
     -  Да уж, от  самого Бреста вывел  полк и сохранил в стольких боях, это
редкость большая, - ответил Гришин.
     Оба артиллерийских полка - 497-й гаубичный и 278-й легко-артиллерийский
- были расформированы  и исключены из штатов дивизии, люди частично переданы
в  17-й  артполк, частично  выбыли  в распоряжение  командующего артиллерией
фронта.
     - У него в полку большинство бойцов еще с финской служат, а сам он и  в
гражданскую  воевал. Чапаевского  склада командир, в  полку его все как отца
любят, - сказал Кузьмин.
     -  Давай  поешь  быстрее  и  над картой надо поработать. Яманову  скоро
оперсводку делать, - ответил Гришин.

     Политрук Николай Мазурин, получивший  назначение  в дивизию Гришина, не
ожидал здесь встретить кого-нибудь из знакомых. Из-под Трубчевска он выходил
с  группой из Ивановской дивизии, в которой воевал весь  сентябрь и октябрь.
Дивизия   была  на  переформировке,   и  в  отделе  кадров  армии  его,  как
политработника, решили  сразу  направить в  боевую  часть. Найдя  политотдел
дивизии, он неожиданно  узнал в батальонном комиссаре их  бывшего  комиссара
полка Кутузова.
     - Мазурин? Вот так встреча!
     Не виделись они с августа, оба  обрадовались, так как хорошо знали друг
друга и раньше.
     - Назначен секретарем в дивизионную газету, - сказал Мазурин.
     - А я здесь начальник политотдела. Но какая газета? - удивился Кутузов.
- Заявку  на газетчиков, правда,  подавали, но никакой материальной базы для
издания газеты еще нет.
     В избу вошел мрачноватый военный  с четырьмя шпалами  в петлицах старой
шинели.
     -   Товарищ  полковой  комиссар,  это  политрук  Мазурин,  наш  будущий
газетчик, - представил его Кутузов.
     Комиссар дивизии Канцедал подозрительно посмотрел на Мазурина. Весь его
вид, типичного окруженца, не внушал доверия.
     - А партбилет у вас с собой?
     Мазурин заметил, как побледнел начальник политотдела. "Эх, не догадался
спросить..." - было написан на его лице.
     - Все в порядке, товарищ полковой комиссар, - и Мазурин откуда-то из-за
шеи достал партбилет.
     Канцедал  посмотрел  документ. Кутузов  ожил, чуть  заметно  облегченно
вздохнул.
     - Хорошо... А  почему вы так одеты? - спросил Канцедал.  - Снимите  это
немедленно, - и потянул Мазурина  за грязное  полотенце, заменявшее шарф.  -
Назначен  секретарем редакции  газеты...  Какой еще  редакции? У нас  сейчас
главная задача - сплотить людей в частях. Пошли его агитатором к Фроленкову,
в Яблоново. Там бой ожидается.
     Канцедал вышел, и Кутузов с Мазуриным остались одни.
     -  Ты  не думай,  это  он  только  внешне  такой сердитый, а  так очень
доброжелательный человек,  работать с ним легко, - сказал  Кутузов. - Старый
большевик, орден Красного Знамени за финскую кампанию.
     - А что, вы один в политотделе?
     - Сейчас да. Все ушли в  части. Штат укомплектован, но  все равно людей
не хватает. Здесь  много  наших из той дивизии.  Очерванюка помнишь? Упросил
меня послать  его политруком роты. Надоело,  говорит, бумагами заниматься. А
народ  в политотделе подобрался хороший, многие кадровые,  фронтовой  опыт у
всех, и дело знают.  Постепенно познакомишься  со всеми.  А  с  газетой пока
подожди. Редактора пришлют, тогда и будешь заниматься. Но материалы собирай,
знакомься  с  людьми, вникай в  дела. Переночуешь у меня - и  с утра в полк.
Есть хочешь, конечно? У меня картошка где-то была, вот только без хлеба.

     Весь день 7 ноября работники  политотдела дивизии находились в  частях.
Беседовали с бойцами, читали  газеты,  проводили  партийные и  комсомольские
собрания. О том, что в Москве  в этот день был традиционный парад на Красной
площади, узнали вечером -  в Ефремове слушали по  радио выступление Сталина,
записали его от  руки  и  быстро распространили по частям. Эта весть, что  в
такое тяжелейшее время, когда враг у  Москвы, все же  был парад, всколыхнула
даже  самых равнодушных и уставших. "Под Москвой  должен начаться  перелом в
войне!"  -  эти  слова  Сталина,  его  непреклонная   уверенность  в  Победе
передались и каждому бойцу дивизии.
     -  Какой подъем  у людей! - сказал Кутузов Гришину,  вернувшись  поздно
вечером в штаб. - Я такого еще не видел! Даже бойцы говорят, что чувствуется
перелом. Почти  семьдесят заявлений  в партию за один день! Даже спрашивают:
почему стоим, а не наступаем?
     Полковник Гришин только что  закончил подписывать наградные листы. Было
их  двадцать  один,  в  основном  на связистов,  героев  боя  в  Гремячее  -
Трояновский.
     - Подпиши наградной на Михайленко, - сказал Гришин.
     - К  ордену Ленина?  Хороший парень, сегодня  тоже  заявление в  партию
написал, -  отметил  Кутузов.  - Туркин, Филипченко  -  к Красному  Знамени?
Достойны оба.
     Подписав остальные наградные листы, Кутузов сказал:
     - Теперь хоть есть на чьих  примерах  воспитывать. Это же очень  важно,
когда в дивизии свои герои. А то пятый месяц воюем, и ни у кого наград нет.
     - Завтра же отвези в военный совет  армии и скажи, чтобы по возможности
не задерживали, - сказал Гришин.
     Он  понимал,   что  этих  награжденных  еще  мало,  в  действительности
следовало бы наградить в десятки раз больше.  Многие погибли героями в такое
время, когда было не до наград, часто наградные и писать было некому, потому
что  в подразделениях погибли все командиры, случалось и так, что не умели и
описать факт подвига.
     Многие  бойцы, честно воевавшие с первых дней и имевшие на  своем счету
по  десятку  уничтоженных гитлеровцев, считали, что ничего особенного они не
сделали. Это как работа, только с военной  спецификой.  Затем они  и  воюют,
чтобы  фашистов  бить. А  новые командиры,  пришедшие в  дивизию недавно, не
подавали наградных  листов, потому что еще плохо  знали людей, а часто  и не
догадывались спросить, как они воевали месяц-два назад.
     - Впредь позаботьтесь и доведите  до всех командиров и политработников,
чтобы ни один факт отличия или подвига не  оставался  без внимания, - сказал
Кутузову Гришин, - а то ведь у нас как бывает: уничтожил в одном бою десяток
- герой, а за два месяца нащелкал три десятка - не замечаем.

     Еще несколько дней  после октябрьских праздников в  полосе дивизии было
тихо, и полковник Гришин ежедневно  прочитывал в боевых донесениях из полков
одни  и  те же фразы:  "Противника на  участке обороны  нет... Потерь нет...
Политико-моральное состояние  личного  состава  хорошее... Боеприпасы  есть.
Продукты есть". "Еще бы недельку такого затишья..." - мечтал Гришин.
     Из-под  Тулы прибыла группа командиров 409-го полка во главе  с майором
Князевым. Из окружения они вышли  организованно, с оружием, более четырехсот
человек, но по приказу местного командования весь рядовой  состав был влит в
действующие под Тулой  части, и  в  Ефремов  приехали лишь человек  тридцать
среднего комсостава. Так  по  существу полк предстояло формировать заново, и
даже  при  самых  лучших  темпах раньше, чем к  1  декабря,  он не мог  быть
боеготов.
     Никакого  пополнения  за  эти дни стояния на Красивой  Мече дивизия  не
получила,  не  считая  нескольких  десятков  человек  из   расформированного
батальона аэродромного обслуживания.
     Еще  7  ноября  от   полков  в   направлении   Корсаково  были  высланы
разведгруппы, а утром 12-го  полковник Гришин получил  донесение, что видели
немецкую разведку.  Вечером  этого же дня один из  комбатов  прислал  в штаб
дивизии  срочное  донесение,  что  видели  движение групп немецких  танков -
двадцать, десять и двенадцать машин.
     В  этом  же   донесении  Гришин  прочитал,  что  через  боевые  порядки
стрелкового  батальона прошли подразделения  6-й гвардейской дивизии. "Мы не
удержали, а вы и тем более",  цитировал  комбат слова одного  из  командиров
гвардейцев.  Гришин  ревниво  усмехнулся:  "Как  будто  гвардейцы  -  значит
какие-то особые". И распорядился привести  все части дивизии в полную боевую
готовность.
     С  утра  13  ноября  он еще раз  объехал  всю  полосу обороны  дивизии,
тщательно  осматривая  в  бинокль  серый  горизонт. Занесенные  снегом  поля
казались  безжизненными,  но свинцовые облака на  западе  словно  предвещали
что-то грозное и страшное.
     А  утром 14-го полковнику Гришину позвонил майор Гогичайшвили  и словно
оглушил:
     -  Немцы!  Пытались  прорваться сходу. Колонна  в  пятьдесят автомашин,
через Яблоново.
     - Ну и как?
     -  Пять автомашин уничтожили  из  сорокапяток, остальные развернулись и
отошли. Противник готовит вторую атаку.
     - Танки видел?
     - Нет, только машины. Но засекли и минометы.
     - Держись, назад ни шагу, - строго сказал Гришин.
     Он  положил трубку  на телефонный аппарат,  встал и начал быстро-быстро
ходить  взад-вперед по избе. "Думали с налету,  нахалы... Неужели не  знают,
что  здесь  дивизия  развернута?  Хотя,  по  их  понятиям,  здесь  не больше
батальона. Надо ждать и танки, - Гришин вспомнил донесение о трех замеченных
группах танков противника. - Вся надежда сейчас на артиллеристов..."

     Около 11 часов дня лейтенант Георгий Зайцев, командир взвода управления
батареи  старшего лейтенанта Николая  Белякова, находившийся с разведчиком и
телефонистом у  шоссе на западном  берегу  Красивой Мечи, доложил комбату по
телефону:
     - Товарищ старший лейтенант! Вижу двенадцать танков. За ними автомашины
с пехотой, много, трудно сосчитать.
     - На каком расстоянии от тебя? - спросил комбат.
     - Полтора километра.
     - Давай данные для стрельбы.
     Зайцев,  быстро  подготовив данные для  стрельбы,  передал их  комбату.
Танки приближались, хорошо стал  слышен  утробный рокот  их моторов.  Ровной
цепью сползавшие по склону на позицию батареи,  они медленно увеличивались в
размерах.
     -  Страшно? - услышал Зайцев  в трубке  голос Белякова.  -  Ничего,  не
дрейфь. Сейчас начнем, и все пройдет.
     Зайцеву действительно  было страшно, потому что впереди только немцы, а
свои  - далеко и сзади. Эти несколько  минут ожидания, когда  танки подойдут
поближе, казались ему бесконечными.
     - Даю первый залп. Корректируй! - услышал Зайцев по телефону.
     Чуть впереди танков встали шесть разрывов.
     - Даю поправку! - Зайцев почувствовал, как проходит нервная дрожь.
     После нескольких залпов по  ним танки стали разъезжаться  в стороны, но
потом все же упрямо поползли вперед, оставляя за собой облака снежной пыли.
     Батарея сорокапяток старшего лейтенанта Денисенко стояла чуть впереди и
левее батареи Белякова, готовая открыть огонь прямой наводкой.
     Политрук Василенко, когда на  горизонте показались шедшие веером танки,
еще раз обошел расчеты своих орудий.
     - Ребята! Танки не тяжелые! Цельтесь лучше, без команды не стрелять!
     Его самого охватило  нервное  возбуждение, но  страха  не было,  голова
оставалась  ясной. Едва встав  за  наводчика  к  первому  орудию,  Василенко
услышал, как от расчета к расчету прокатилось:
     - Батарея! Приготовиться! Огонь!
     Василенко  поймал   в  перекрестие   прицела  танк,  немного  выждал  и
выстрелил. Орудие дернулось, звякнула упавшая гильза.
     - Снаряд!
     Снова поймав  в прицеле  танк, Василенко увидел, что он уже  стоит и из
верхнего люка густо идет дым. - "С первого выстрела?" - удивился Михаил.
     Еще  несколько снарядов  Василенко выпустил,  действуя  автоматически -
только звякали  гильзы  под  ногами. Стояли и горели  четыре  танка, а через
несколько минут задымились  и  еще  два. Оставшиеся шесть танков,  не  дойдя
метров триста до позиций батареи, дружно развернулись и ушли на запад.
     Политрук Михаил  Василенко, пятясь от орудия,  сел на зарядный  ящик  и
смахнул пот с разгоряченного лица. Вытер лицо снегом.
     - Как будто поленицу дров нарубил, - прогудел Василенко, всматриваясь в
два подбитых им танка.
     -  Товарищ  политрук,  вас командир батареи  на  свой  НП  вызывает,  -
подбежал к Василенко связной.
     - Здорово ты их, Михаил, - комбат Денисенко крепко пожал ему  руку. - А
почему сам встал к орудию?
     - Да вижу, что наводчик молодой, волнуется.  Хотел только показать,  но
увлекся.
     - Начальник артиллерии дивизии звонил. Благодарность тебе объявил.
     - А остальные танки чьи? - спросил Василенко.
     - Два  сержант  Орлов  подбил,  из взвода  Гуммерова, а два  кто-то  из
батареи  Белякова. А  хорошо мы им  дали! -  оживился  Денисенко, - И потерь
никаких, удивительно.
     - Ты думаешь, что они  теперь и  упокоятся? Наше счастье, что  нелетная
погода, да танки шли без пехоты, - сказал Василенко.

     Первые  нахальные  попытки  гитлеровцев  сходу  прорваться  к  Ефремову
провалились. Весь день 15-го ноября  они вели разведку и готовились к новому
броску.
     В  штабе  дивизии у  полковника  Яманова  весь  этот  день  скрупулезно
собирали  любые  сведения  о  противнике.  И  от  разведки,  и от  беженцев.
Анализировали,  считали, прикидывали, и получалось,  что в полосе дивизии не
менее  сорока-шестидесяти  танков, четыре-пять батальонов пехоты, пять-шесть
батарей артиллерии.
     -  Над  чем голову  ломаешь,  Алексей  Александрович? - пришел  к  нему
вечером полковник Гришин. Он устало сел на лавку.
     Яманов сидел над картой, испещренной значками:
     - Да вот  думаю. Или это передовой отряд, так очень  сильный, или битая
танковая  дивизия плюс  один-два  пехотных полка...  А  фланги у нас  совсем
голые, - повысил он голос.
     -  А,  может быть, они  поленятся нас  широко охватывать, - предположил
Гришин, - Ведь это крюк километров тридцать, да  по бездорожью. Опять  в лоб
танками   -  вряд  ли,  вчера  обожглись.  Ну-ка,  поставь   себя  на  место
противника...
     - С Архангельского на Ереминку хорошая дорога, а оттуда хоть на Кадное,
хоть на Медведки, нам во фланг и в тыл. А там и на Ефремов.
     - Вот  и я на их месте сделал бы все  так  же. Что у нас там,  дивизион
Яскевича? - спросил Гришин.
     - Так точно, - задумчиво ответил Яманов, и добавил: - И две роты.

     Политрук  Николай Мазурин был послан батальонным комиссаром Кутузовым к
артиллеристам утром 16 ноября с заданием проверить наличие снарядов, узнать,
как с питанием, и помочь, если надо. В дивизион Яскевича он пришел как раз в
начале атаки немцев.
     Танки  противника  черными  коробками  сползали  по  снежному  холму  к
Красивой Мече. Мазурин видел впереди себя лишь три наших орудия,  а немецких
танков шло в поле его зрения пятнадцать.
     Старший лейтенант  Яскевич,  рядом с  которым стоял в окопе Мазурин,  в
бинокль смотрел спокойно, даже  с интересом.  Потом, переговорив по телефону
со своими комбатами, отдал команду "Огонь!".
     Между танками  то  и  дело стали вырастать  большие  черные  разрывы, и
Мазурин до боли  в  глазах всматривался, как они  надвигались, и все  ждал -
когда же  танки начнут  гореть.  А танки  вели огонь  с коротких остановок и
несколько их снарядов разорвались вблизи командного пункта дивизиона.
     Мазурин впервые почувствовал себя лишним. До сих пор ему не приходилось
стоять в окопе без дела и просто наблюдать за ходом боя.
     Уже  несколько   минут   его  подмывало  желание  бежать  к  ближайшему
стрелявшему по танкам орудию.
     - Какой  вид,  а,  политрук?  - позвал  Яскевич  Мазурина.  - Настоящая
панорама боя! Кинооператора бы сюда!
     Действительно, если  бы  не  было немного  жутко, то картина рисовалась
великолепная: на  три  беспрерывно стреляющих  орудия -  пятнадцать  танков,
идущих в линию, с ровными дистанциями друг от друга.
     - А не боитесь, что прорвутся?  -  с  холодком в  душе  спросил Мазурин
Яскевича.
     - Не должны. У нас преимуществ больше. Сейчас начнут гореть, - спокойно
ответил Яскевич.
     "Какие же преимущества, - не понял Мазурин, - если у немцев пятикратное
превосходство в численности".
     Но не  более чем  за  десять  минут на поле загорелись  один  за другим
четыре танка. К небу поползли четыре столба густого черного дыма.
     - Разрешите бинокль, - торопливо спросил Мазурин, пока  Яскевич говорил
с кем-то по телефону.
     Мазурин переводил  бинокль  с  одного танка на  другой, в  окуляры  они
казались  огромными чудовищами. Хорошо  были видны кресты на  башнях  и даже
снежная пыль  из-под  гусениц.  В  какой-то  момент  танк выстрелил, Мазурин
невольно  втянул голову  в плечи,  ожидая рядом  разрыва. Но снаряд, видимо,
ушел с перелетом. А еще через несколько минут Мазурин увидел, как  по танку,
словно  ударили  гигантской кувалдой, так резко он встал. Из моторной  части
повалил дым, а из башни один за другим вылезли два танкиста.
     - Еще один! - весело крикнул Мазурин Яскевичу.
     - Вроде бы и тот стоит... Да, задымил.
     На поле горели восемь танков.
     - Кто командует этой батареей? - спросил Мазурин.
     - Лейтенант  Медведь, - ответил Яскевич, и усмехнулся: - Это  фамилия у
него грозная, сам с виду он нестрашный.
     Когда танки противника вышли из боя, Мазурин спросил Яскевича:
     - Товарищ старший лейтенант,  разрешите я схожу на батарею к лейтенанту
Медведю, для дивизионной газеты материал нужен.
     - Сходите, только провожатого возьмите, - Яскевич крикнул связного, - и
недолго, а то в случае чего мне за вас влетит.
     На  батарее  Мазурин оказался  в сумерках.  Орудия,  остывшие  от огня,
успели  покрыться инеем.  Лейтенант Медведь оказался приземистым,  с широким
русским лицом парнем, красным от  постоянного пребывания на  холоде. Глаза у
него были добрые и внимательные. Мазурин представился и спросил:
     - Ваша батарея подбила сегодня восемь танков. А кто особенно отличился,
товарищ лейтенант? Поговорить бы надо, для газеты.
     - Два танка  подбил Мезенцев. Кстати - доброволец. А остальные  шесть -
сержант Кладов.
     -  Один  -  шесть  танков?  -  удивился  Мазурин,   сразу  загораясь  в
предвкушении сенсационного материала, возможно и для "Красной Звезды".
     - Давайте я провожу. Комиссар батареи младший политрук Сирота.
     Перед  Мазуриным  стоял  человек  -  полная противоположность  комбату:
высокий, черноглазый, с лихим казацким чубом.  "Вот бы ему Мелехова играть!"
- сразу отметил про себя Мазурин.
     До орудия сержанта Кладова было метров двести, и политрук Мазурин успел
выяснить, что его  провожатый политрук батареи Григорий  Сирота из кубанских
казаков,  кадровый, в полку с финской кампании, войну встретил  под Брестом,
неравнодушен к литературе.
     - А командира нашего полка вы видели? - спросил Мазурина Сирота.
     - Нет еще, - с видимым огорчением ответил Николай.
     - Тогда  представьте  себе Чапаева, только  постарше, так  это он. И не
только внешне, но вообще по складу  натуры. В  полку его  любят, он с нами с
финской. Вот бы о ком писать!
     Подошли к горевшему у орудия костру.
     - Кладов, к тебе, из газеты, - сказал Сирота.
     Один из сидевших на ящиках вокруг костра артиллеристов встал.
     Герой боя  оказался крепко сбитым, коренастым, ладным  парнем. По тому,
как сидело на нем обмундирование, нетрудно было догадаться, что он кадровый.
     Мазурин поздоровался со всеми. Присел на пустой зарядный ящик.
     - Расскажите  о себе, товарищ Кладов,  -  тихонько попросил  Мазурин. -
Откуда вы родом, давно ли служите, о сегодняшнем бое... - Мазурин приготовил
блокнот и карандаш.
     -  Звать  меня Михаил.  Родился  неподалеку, курский. Окончил  полковую
школу, - Кладов говорил свободно, без стеснения, но по-военному кратко.
     - А раньше у вас были подбитые танки?
     - Нет, не сталкивался  с ними. Хотя  отступаем от самого Бреста. А  тут
вот довелось  сразу  за  все  отквитаться.  Расчет  у  меня хороший, товарищ
политрук. А  один - что бы я сделал. Вот замковый мой, Михайленко Семен, без
него я никуда.
     -  Ты не  скромничай,  -  сказал  Сирота. -  От  тебя  главное зависит,
наводчик все же, и командир орудия. Расскажи, как танки подбивал.
     - Как подбивал, - улыбнулся Кладов, прицелюсь - р-раз! И бью. Главное -
спокойствие. Р-раз - он и горит.
     - Все бы  так воевали на  батарее, как  ты и Мезенцев Сергей, -  сказал
Сирота и с гордостью улыбнулся.
     Мазурин задал  еще  несколько вопросов  о деталях  боя,  Кладов отвечал
охотно, но односложно, просто, как  будто ничего особенного и нет, что он  в
одном  бою  подбил шесть танков. Мазурин почувствовал  разочарование, что не
получается интересного материала, опять придется многое дорисовывать самому.
Да еще эти странные  слова,  что отступал от Бреста,  артиллерист,  а  танки
встретил впервые.
     - А как под  Москвой, товарищ  политрук?  -  спросил Кладов, давая этим
понять, что дотошные расспросы ему надоели.
     - Тяжелые бои. Да это вы и без меня знаете, - неохотно ответил Мазурин.
- На Волоколамском направлении, на Тульском. У нас тоже очень важный участок
фронта.
     - Это мы понимаем, - спокойно сказал Кладов.
     Как-то сам собой разговор перешел на литературу, и Мазурин с удивлением
отметил, что сержант оказался начитанным парнем.
     - А может  быть,  вы сами заметку  напишете в газету?  -  предложил ему
Мазурин.
     -  Попробовать можно, - охотно согласился Кладов, -  но не сегодня. Как
потише будет, и если жив останусь.
     Политрук  Мазурин  уходил  из  батареи  со  сложным чувством:  надеялся
написать хороший очерк,  а разговор с героем получился  каким-то  обычным. В
голове его  выстраивались фразы будущей статьи, но чего-то не хватало в ней.
"Драматизма, необычности,  патетики?  -  думал Мазурин. - Какой-то  странный
человек, все время дает  понять, что ничего особенного он не сделал. А может
быть, таким и надо его подать в статье?".
     Весь облик сержанта Кладова и его расчета, комиссара батареи, да и всех
артиллеристов, которых он увидел  за этот день, внушали Мазурину уверенность
в прочности  бытия.  Хотелось  верить, что страшнее, чем в  октябре, уже  не
будет, не  может быть, что эти  люди, и  есть  те,  кто  остановят, наконец,
врага.
     На КП дивизиона, а оттуда в штаб дивизии Николай Мазурин добирался  под
бешеным  артиллерийским обстрелом,  но даже чувство опасности исчезло, такое
было настроение боевой злости и уверенности, что выстоят они и в этот раз.

     До  самой темноты гитлеровцы мелкими группами пытались  пробиться через
боевые порядки частей  дивизии полковника Гришина, чтобы  уничтожить расчеты
орудий,  поэтому артиллеристы  были  в  постоянном  напряжении.  То  и  дело
приходилось   открывать   огонь,   отбиваться   от   внезапно   появлявшихся
автоматчиков.
     Ночь прошла  тревожно, а  на рассвете наблюдатели  стали один за другим
докладывать своим командирам о движении танков.
     Против  колонны  в двадцать  танков,  направлявшейся  в  обход  позиций
дивизии  с  севера через Крестищи, была спешно выдвинута  батарея лейтенанта
Медведя. Расчеты  едва успели установить  орудия,  как колонна  развернулась
веером и на  полной скорости пошла на батарею. Плохо  замаскированные орудия
один за другим выходили из строя, разметанные выстрелами из танковых пушек.
     Когда на батарею прибыл  командир  полка  майор Новицкий с подмогой  из
трех орудий на автомашинах, бой уже закончился: семнадцать танков уходили на
запад, три стояли обгоревшими грудами металла и слабо коптили небо.
     У орудия сидел сержант  Кладов  с  забинтованной головой и жадно, часто
курил. Узнав командира полка и своего комбата, он встал.
     - Ну, сынок, спасибо, - Новицкий обнял его, поцеловал в черные от  дыма
и с подтеками  от пота щеки. - Ты  смотри, удирают. От одного орудия удирают
семнадцать танков! - майор чуть не заплакал от нахлынувших чувств.
     - Не совсем так,  товарищ майор, - поправил его Кладов. - Сначала у нас
было четыре орудия.
     - Но эти три танка твои, - сказал лейтенант Медведь.
     - Эти мои, - глядя в снег, согласился Кладов.
     - Как голова? - спросил командир полка. - Воевать можешь?
     - Могу, - Кладов потрогал повязку. Он с  трудом скрывал сильную боль. -
Но у меня в расчете двое убитых. Надо добавить людей.
     - Дадим с других орудий, теперь есть, - вздохнул лейтенант Медведь.
     - Представим вас на Героя  Советского Союза, - сказал  майор Новицкий и
подумал: "Дожить бы тебе, парень, до вручения Звезды".
     Как  часто  он видел смерть,  погибали  такие  же молодые,  симпатичные
ребята. И  было  жутко,  невозможно представить, что  и этот явно  геройский
парень будет разметан в ближайшем бою снарядом по  чистому полю,  как только
что двое его товарищей...26
     К Новицкому подбежал связной и майор, пожав Кладову и его расчету руки,
пошел к стоявшим неподалеку коням.

     В этот же день, после полудня, две батареи старшего лейтенанта Яскевича
атаковали сорок  немецких танков. Это был  стальной таран, отразить который,
казалось, было уже невозможно.
     Все  орудия  дивизиона открыли  беглый огонь  по  танкам  с  предельных
дистанций, чтобы заставить  их рассредоточиться, разжать кулак. В  район боя
начальник артиллерии дивизии  полковник  Кузьмин  направлял срочно снятые  с
других  участков  орудия,  бой,  казавшийся неуправляемым,  шел на  десятках
километров  по  фронту.  Покрытые  первым  снегом  поля  чернели  воронками,
потемнели от сажи, были исполосованы гусеницами танков.
     И  все же  таран  не прошел, рассыпался. Пять танков стояли сожженными,
остальные частью выходили из боя, частью редко стреляли с места.
     Полковник  Гришин,  наблюдавший  бой с  НП у деревни Закопы, видел, как
действовали  и  немецкие танки,  и  наши  артиллеристы,  как  несколько  рот
немецкой пехоты атаковали позиции полка Гогичайшвили и были отброшены.
     Хотелось верить, что эта, наверное, самая сильная атака противника, все
же провалилась.
     "До вечера второй такой атаки организовать они не сумеют, -  успокаивал
себя Гришин. - Будем считать, что и сегодня устояли".
     - Иван Тихонович, - спросил его полковник Кузьмин, - не замечаешь,  что
они как будто боятся идти на обострение. Нет такого нажима, как в июле.
     - Боятся лишних потерь. Каждый танк  сейчас  на  счету.  А  пехоту, как
видишь, не жалеют.
     Тактика  ведения  боя  противником давно  была ясна полковнику Гришину.
Если немцы успеха добиваются сразу, то стараются его быстрее развивать. Если
же сразу что-то не  получается, то  выходят из боя, ищут  другие возможности
прорваться  на оперативный простор. Вот и  сейчас надо было ждать, что после
провалившегося таранного удара  противник будет действовать мелкими группами
и искать прорехи  в обороне.  Гришин был почти  уверен, что  не сегодня, так
завтра  гитлеровцам  это   удастся.  Как   ни  растягивай  дивизию,  как  ни
маневрируй, надолго  ее  не  хватит. Получая донесения  из  полков, да  и из
разговоров  с  командирами,  он убеждался, что все,  буквально все  бойцы до
единого дерутся насмерть, с невиданным  до сих пор упорством, причем  против
врага, превосходящего по численности в несколько раз.
     Дивизия скорее погибнет до последнего человека, чем оставит свой рубеж,
в этом  полковник Гришин не сомневался.  Несмотря на то, что  за время войны
должна накопиться  страшная, безмерная усталость, он ощущал все эти дни даже
вдохновение,  словно  открылось второе  дыхание.  Чувствовалось,  что именно
здесь, именно сейчас фронт все  же  встанет. Его  не покидало ощущение,  что
сейчас приближается середина войны, после чего  должна уже замаячить Победа.
И эту свою уверенность он видел и в товарищах по оружию, иной раз удивляясь,
что они чувствуют и думают так же, как он.

     Политрук  Николай  Мазурин, которого  использовали  как  агитатора,  от
артиллеристов  утром  17  ноября   был  направлен   начальником  политотдела
Кутузовым в 771-й стрелковый полк, под Яблоново.
     Штаб полка располагался в нескольких наспех отрытых блиндажах за селом,
со всех  сторон  раздавалась беспорядочная  пулеметная стрельба, и  Мазурину
несколько раз приходилось ложиться на снег - то и дело рвались мины. Спросив
у двоих раненых бойцов, направлявшихся в тыл, где их командир полка, Мазурин
подошел к показанному ими блиндажу.
     Молодой  грузин в новой  шапке  и  с  длинными острыми  усами  щеточкой
говорил  с кем-то по телефону. Мазурин понял, что это и есть командир 771-го
полка майор Гогичайшвили.
     -  Я  из политотдела  дивизии,  товарищ  майор, - представился Мазурин,
когда Гогичайшвили закончил разговор.
     - Вместо Потыляко?
     -  Нет,  товарищ  Кутузов послал  узнать,  как дела,  настроение людей,
помочь чем, если надо, и материал для газеты заодно собрать.
     - Вы газетчик? - удивился Гогичайшвили.
     - Да, но газеты у нас пока нет. А что с Потыляко?
     - Убит час назад. Погиб геройски, - вздохнул Гогичайшвили.
     Политрук Василий Потыляко был инструктором политотдела дивизии. Мазурин
еще вчера вечером делил с ним пополам кусок сахару, когда они пили кипяток.
     -  Да,  у   нас  сейчас  все  герои,  -  после  паузы  продолжил  майор
Гогичайшвили. -  Четвертые сутки  держим полк  противника.  А у нас к началу
боев  в полку  было  едва  две  сотни человек, оборона  "в нитку". Все стоят
насмерть, очень упорно.  Такие люди - всех надо награждать, - майор взмахнул
рукой.  -  Вчера  только  пулеметная  рота младшего  лейтенанта  Ковалева до
трехсот  фрицев уложила!  Товарищ  Наумов, -  он  позвал  комиссара полка, -
расскажи корреспонденту из будущей газеты дивизии о наиболее отличившихся. А
мне, извините, надо боем руководить, опять начинается.
     В тесном блиндаже, когда  сели за самодельный грубо  сколоченный  стол,
Наумов  снял шапку,  пригладил волосы и  сразу же начал  говорить,  что полк
держится прочно, хотя всем очень тяжело.
     -  Люди почти не спят  четвертые сутки, горячая пища раз в день да и то
не  всем  удается  ее  доставить  - пулеметчики  друг  от  друга  далеко,  а
простреливается все  насквозь,  - рассказал  Наумов.  -  А герои...  Первый,
конечно,  сержант Лукута,  пулеметчик, омский, а с  нами от Трубчевска. Трое
суток отбивал атаки  один из своего окопа, -  Наумов  подчеркнул, что именно
один.  - Сколько  он немцев  уложил, сказать трудно, но  точно, что не  один
десяток.  Вчера  вечером  погиб.27  Перед боем  заявление в партию  подал...
Потом,  запишите, пулеметчики  Голованов и  Кузин, оба рязанские,  каждый на
своем участке в первый  же день отбили по две атаки, уничтожили примерно  по
двадцать  гитлеровцев. Сержант Петров,  лучший  пулеметчик в полку, на своем
боевом счету имеет уже более семидесяти гитлеровцев, а сейчас, может быть, и
больше. Если, конечно, живой.
     - А как бы мне его увидеть?
     - Туда  сейчас  нельзя. Слишком  опасно, и вызвать нет  возможности,  -
ответил Наумов.
     - А политрука Очерванюка  можно увидеть?  Это мой товарищ,  -  попросил
Мазурин.
     - Если только на самый передний край, в окопы.
     Наумов пристально посмотрел Мазурину в глаза, ожидая, что тот дрогнет.
     - Пусть меня кто-нибудь проводит, товарищ старший политрук, -  твердо и
спокойно попросил Мазурин.

     Рота, в которой  был  политруком Анатолий  Очерванюк, когда туда пришел
Мазурин,  только  что отбила  немецкую  атаку. Узнав  друг друга,  они долго
обнимались, радостно похлопывая один другого по плечам.
     - А я и не знал, что ты тоже теперь в этой дивизии, - сказал Очерванюк.
- Мы же с Трубчевска с тобой не виделись.
     - Мне  про тебя Кутузов давно сказал, что ты  здесь. А тут  дай, думаю,
забегу.
     - Так ты кем сейчас, Николай?
     - Да, в общем-то, на подхвате в политотделе.
     -  Знакомься,  мой ротный, - Очерванюк  показал глазами на  высокого  и
худого командира в фуфайке, подошедшего к ним по траншее.
     - Лейтенант Вольхин, Валентин, - пожали друг  другу руки,  посмотрели в
глаза.
     - Из политотдела к нам. Мой старый товарищ, еще из той дивизии. Кстати,
в газете до войны работал, - сказал Очерванюк.
     - Ну, как ты воюешь, Толя? Расскажи, - перебил Мазурин друга.
     - Бьем их  здесь  четвертый день,  а они  лезут и лезут. Сегодня с утра
вторую атаку  отбили. Посмотри -  сколько  их впереди  валяется,  -  показал
Очерванюк на поле.
     Впереди,  перед  оврагом,  черными  кулями  лежали  несколько  десятков
трупов.
     - А пулеметчик Петров не в вашей ли случайно роте? - спросил Мазурин.
     -  У  нас, на правом фланге. Они все больше  на него что-то и лезут  на
одного, - ответил Очерванюк.
     Позади бруствера  разорвалось  несколько  мин, потом  левее  еще  целая
серия.
     -  Ну  вот, не  дадут поговорить.  Сейчас опят  полезут. Лучше бы тебе,
Николай, уйти. Хотя сейчас уже и поздно, - сказал Очерванюк.
     О бруствер застучали пули,  левее в  траншее опять разорвалась  мина, а
через какую-то минуту все вокруг грохотало, визжало и свистело, летели комья
земли, воняло порохом и гарью.
     От  полуразрушенных домов  стоявшей  позади  деревни  взлетали  обломки
бревен и снопы искр, где-то недалеко жутко выла собака.
     - Посмотри, опять идут, - Очерванюк легонько тронул Мазурина за рукав.
     Метрах  в пятистах от рощи показалась редкая  цепочка немцев в шинелях.
Мазурин вгляделся в быстро бегущие фигурки, посчитал их глазами. Выходило не
менее сотни.
     - Сколько у вас людей, Толя?
     - Перед налетом с нами оставалось двадцать три, - ответил Очерванюк.
     Мины  продолжали  рваться   также  часто,   но  Вольхин,  очнувшись  от
оцепенения  смертельной усталости,  побежал по  ходу  сообщения  к ближайшей
пулеметной точке,  которая все  еще молчала. С обеих  флангов роты  работали
короткими очередями  оба  его станкача,  кое-где стреляли и из винтовок,  но
расчет  центрального пулемета  молчал.  Когда Вольхин  подбежал к  нему,  то
увидел, что оба  номера сидят на корточках. Он хотел было  закричать на них:
"Почему  не стреляете!",  но увидел, что  у обоих  головы опущены на  грудь,
каски закрыли лица, а через  ватники  на груди  и  плечах  проступили  пятна
крови.
     Чертыхнувшись,  Вольхин быстро осмотрел пулемет. Лента  была заправлена
новая, он  выпустил ее  несколькими очередями  по группе  немцев, бежавших в
рост в  левой части  сектора обстрела,  заставил  их  залечь, прислушался  к
звукам  боя  и,  не услышав через две-три  минуты  своего  левого  пулемета,
побежал по траншее на свой НП.  На двухстах метрах позиции его роты остались
всего семеро бойцов. Трое, убитых уже в этой атаке, лежали, чуть присыпанные
землей от взрывов на дне траншеи.
     Очерванюк стрелял из ручного пулемета куда-то влево, откуда  то и  дело
выскакивали фигурки немцев.
     - Обходят нас, командир. Неужели первый взвод весь?
     Мазурин стрелял из винтовки, тщательно целясь  и аккуратно передергивая
затвор.
     "Вот тоже, пришел не во время, - с неприязнью подумал о  нем Вольхин. -
Убьют - отвечай за него".
     Зазуммерил телефон, и Вольхин быстро снял трубку.
     -  Да! Товарищ капитан!  Идут через  левый фланг! До двух  взводов.  Да
нечем  мне  контратаковать,  нас  четверо  на  НП.  Да  и  всего-то  человек
пятнадцать осталось... Если уже не поздно! - и положил  трубку. - Шапошников
звонил. Разрешил оставить позиции и вывести роту из боя. Я так понял,  что и
весь полк за реку уходит, - сказал Вольхин Очерванюку.
     - А роту куда вывести-то? - спросил Очерванюк.
     - За реку, куда же еще. На Медведки надо отходить.
     Оставив своего второго  взводного младшего  лейтенанта  Солдатенкова  с
шестью  бойцами  прикрывать  отход  остальных,  Вольхин  приказал Очерванюку
отводить  остатки роты к  мосту через Красивую Мечу,  который на их  счастье
удачно прикрывался от противника отлогой горой.
     - Продержись, Коля,  хотя бы полчаса, а  там уходите, -  сказал Вольхин
Солдатенкову, видя, как немцы, человек пятьдесят, снова дружно поднялись для
очередного броска. - Черников, сколько у тебя лент осталось?
     - Двенадцать еще, командир.
     - Пока все не израсходуешь, сиди тут. Понял?
     Остатки  роты Вольхина  удачно  перемахнули через  реку и метров  через
триста  заняли отрытые еще  неделю назад местными жителями окопы на высотке.
Отсюда хорошо было видно и оставленную совсем уже сгоревшую деревню  Верхний
Изрог и  уходящее на север к Туле шоссе, ради защиты которого  они и дрались
здесь столько времени, и черневшее избами Яблоново на  юго-востоке, где тоже
шел бой.
     Часа через два к Вольхину присоединился и Солдатенков с пятью  бойцами.
Вольхин был уверен, что вряд ли кто-нибудь из них выйдет оттуда живым, и был
удивлен, что их осталось чуть больше, чем могло бы остаться.
     - А Черников? -  спросил  Вольхин, заранее  зная ответ, потому что если
его нет с ними, то раненого они бы не бросили.
     - Погиб Петро, на последней  ленте, - ответил Солдатенков. - Если бы не
он, то не стоял бы я сейчас перед тобой...
     Вольхин вспомнил лицо этого паренька. Простое, русское  рязанское лицо,
без  особых  примет, безусое,  краснощекое.  И  теперь тронутое  смертельной
белизной...
     -  Слушай, политрук, - подошел Вольхин  к  сидящему в окопе Мазурину, -
давай-ка в  Медведки.  Там, наверное, штаб  дивизии.  Доложи им  обстановку.
Может быть, подмогу нам пришлют. На полк-то какая нам надежда... - посмотрел
он на Очерванюка.
     - Держи, Толя, - Мазурин  подал руку, - когда теперь увидимся, не знаю,
и подумал: "Если вообще увидимся..."
     Мазурин ушел  в  Медведки, а  Вольхин  с Очерванюком  сели  думать, как
похитрее  растянуть   пятнадцать  человек   по   окопам,  чтобы  и   оборона
чувствовалась, и можно было бы удержаться. Надо было найти соседей, хотя  бы
увидеть  их,  доложить о себе  в  штаб  полка и  одновременно быть  готовыми
встретить немцев, надо было и думать, чем накормить людей, которые ничего не
ели со вчерашнего вечера, когда завтрак и обед были в ужин.

     Николай Мазурин нашел в Медведках только два наших  орудия и пулеметную
роту. Командир  ее, младший  лейтенант,  сказал, что  штаб  дивизии уехал на
машине в Закопы, и Мазурин решил идти туда пешком.
     В  третьем часу дня, отмахав по снежному полю километров пять и  никого
не встретив, он вышел на восточную окраину деревни. У стоявшей прямо в поле,
на открытом месте, машины  он увидел несколько человек и  среди них знакомые
фигуры полковников Гришина и Яманова. Оба они внимательно смотрели в бинокли
на западный берег Красивой Мечи.
     - Я  тебе  говорю - прорвались! - услышал  Мазурин слова Гришина. - Ну,
Фроленков. Все-таки пропустил!
     Скоро  отчетливо  стало  видно,  как  с  холма  по  направлению  к  ним
спускаются пять танков.
     -  Яманов, - крикнул Гришин,  -  быстро  все в  машину и  в Ефремов.  -
"Удивительно, что еще не стреляют, разнесут всех в щепки".
     Все  бросились  к  машине, а  полковник Гришин с адъютантом побежали  в
окопчик.  Танки медленно приближались,  и стреляло по ним всего одно орудие,
приданное  штабу  от артполка. Скоро Гришин  увидел, что  от  расчета орудия
остался всего один человек.
     Орудие  стреляло редко,  но снаряды ложились хорошо. Один танк  встал и
загорелся, а остальные притормозили, постреляли с  места  и минут через пять
повернули на запад, видимо, не рискуя идти вперед без пехоты.
     - Ваня, сбегай к орудию, помощь окажи, если надо. И фамилию спроси, кто
стрелял,  -  приказал  полковник  Гришин  своему  адъютанту Мельниченко.  Он
коротко вздохнул,  достал  папиросы, ругая  себя, что  не уехал  со всеми, а
остался, сам не зная зачем, как будто мог один остановить эти танки.
     - Там один живой, политрук Луценко,  из артполка, - доложил бегавший  к
орудию Мельниченко. - Ранен тяжело, но санинструктор подошел, перевязывает.
     Посмотрев в бинокль, полковник Гришин увидел, что танки противника ушли
за линию нашей обороны и оттуда уже постреливают им вслед из пулеметов - это
Фроленков закрывал образовавшуюся брешь.

     Политрук Николай Мазурин, вместе с работниками  штаба дивизий  севший в
машину,  когда они  выехали  из  опасной  зоны, решил  вернуться: надо  было
побывать в полку майора Фроленкова.
     Под вечер он  был в блиндаже командира 624-го стрелкового полка.  Майор
Фроленков как раз диктовал адъютанту боевое донесение за день.
     -  Опять корреспондент? - спросил он, когда Мазурин ему представился. -
У Михеева только что были двое, из фронтовой газеты. Наверное, еще не ушли.
     - Товарищ майор, тогда хотя бы очень кратко: как шел сегодня бой, и кто
особенно отличился?
     -  Батальон Нагопетьяна хорошо дерется. Да он должен  сейчас подойти, -
сказал Фроленков.  - Рота капитана Баранникова отразила  сегодня три  атаки,
сотни гитлеровцев уничтожено. Лейтенант Савин, комбат-два,  лично  уничтожил
десять гитлеровцев  из пулемета. Сегодня удержались, - вздохнул Фроленков, -
но  что  будет  завтра... Людей  очень мало.  А  немцы лезут просто яростно.
Чувствуют,  гады, свое превосходство. Знаете,  политрук,  сейчас нет времени
подробно  говорить...  А вот  и  Нагопетьян...  -  В  блиндаж вошел  молодой
черноглазый лейтенант  в белом  полушубке с ППШ в руке. - Я тебе сколько раз
говорил, чтобы ты не ходил сам в разведку! - набросился на него Фроленков. -
Батальоном командуешь, а такое мальчишество! Смотри, действительно накажу! -
уже без злобы погрозил майор.
     - А как вы меня накажете? - улыбнулся Нагопетьян.
     - Есть же у нас разведка и без тебя! Лейтенант Ребрик справляется.  Вот
товарищ из газеты, тобой интересуется.
     -  Почему мною?  - удивился Нагопетьян, - Вот у меня политруки рот Ваня
Пилипенко  и  Андрей  Александров  -  геройские  ребята, о них писать  надо.
Приходите ко  мне завтра  в  батальон,  познакомимся,  товарищ  политрук,  -
предложил Нагопетьян Мазурину.
     - Да, а то у нас сейчас неотложные дела, - добавил майор Фроленков.
     Мазурин спросил,  как найти фронтовых  корреспондентов, ему показали  и
минут через пять он уже сидел за столом.  Корреспонденты,  это были Осипов и
Качуров, молодые  пробивные ребята, остановились у  начальника АХО  капитана
Марушкова. Старый служака, газетчиков он встретил с удовольствием.
     - У него, говорит, все есть, - сказал Качкуров Мазурину, когда Марушков
на минуту вышел из избы, - Ждем ужина, курицу обещал, потом входит его повар
и говорит:  "Чугун был  худой, бульон вытек, а куренок сгорел". Но  картошки
нашел. Да вот во фляжке немного еще булькает.
     Поужинав парой холодных картофелин без хлеба, Мазурин, находившийся  за
день, с удовольствием растянулся на полу, завернувшись в шинель.
     Проснулся он  от  выстрелов. Стреляли совсем  близко, и  бой разгорался
быстро. Мазурин вышел  из избы, хотел было идти в  батальон Нагопетьяна,  но
кто-то из  работников штаба сказал  ему на бегу, что батальон отходит, и они
все сейчас будут отсюда уходить.
     Друзья-корреспонденты  уговорили его идти на Медведки, но и отсюда было
видно, что там идет  бой. Капитан Марушков  с трудом убедил их никуда от них
не отрываться.
     - Эх, пропали мои новые валенки, и зачем я оставил их в этих Медведках,
- сокрушался Качкуров.
     Марушков, у которого  машину с новым обмундированием  прошила очередь с
самолета, бегал вокруг нее, не зная, что теперь делать.
     -  Эй,  хозяйка!  Забирайте  все, что  сможете,  все равно пропадет!  -
подбежал он к женщине.
     - А что с машиной? - подошел к Марушкову кто-то из бойцов  с  эмблемами
артиллериста на петлицах шинели.
     - Да в мотор пуля попала, не заводится!
     Двое  бойцов,  открыв капот,  начали  копаться  в моторе, третий быстро
крутил ручку, пытаясь завести двигатель.
     Мотор почихал и скоро заработал.
     - Напрямую  провода соединили и  все нормально. Можно ехать. Давайте  с
нами, товарищ политрук, - позвал лейтенант-артиллерист Мазурина.
     - А вы куда поедете?
     - В штаб артполка.
     Лейтенант поймал взгляд Мазурина, наблюдавшего, как в  машину забросили
два теодолита.
     -  "Землемеры"  мы,  товарищ  политрук.  Взвод  топоразведки, -  сказал
лейтенант.
     -  А я  подумал,  уж не  геологи  ли, - улыбнулся Мазурин, -  Давно  на
фронте?
     - С Бреста. Лейтенант Криворучко моя фамилия.
     В штаб 17-го  артполка в Буреломы  Мазурин и  Криворучко  приехали  под
вечер, голодные и мокрые.
     - Как мне  политотдел дивизии найти? - спросил Мазурин начальника штаба
полка майора Ришняка.
     - Он должен  быть в  Ефремове. Но  ехать туда сейчас не  советую: немцы
фронт  прорвали и могут быть  уже там.  Медведки заняли,  Яблоново, и вообще
сплошного фронта сейчас нет. Оставайтесь пока у нас.
     Мазурин снова встретил лейтенанта Криворучко у одного из домов в группе
командиров-артиллеристов.
     - Пей, лейтенант, - один из артиллеристов держал в руках кружку.
     - Не пью.
     - А кому ты нужен больной? Пей!
     Василий Криворучко глотнул и запил водой из котелка.
     - Ну вот, сразу тепло стало... Голова закружилась.
     - Что, раньше не пробовал? - удивился Мазурин.
     - Нет,  не до этого было. В юности жизнь была голодная, а в армии, сами
знаете, какой закон.  У нас история  тут произошла неприятная, - вдруг начал
рассказывать  Криворучко   Мазурину,   -  Заспорили  политрук   с  комбатом:
перетаскивать  или  нет орудия на ту сторону  реки. За пистолеты схватились,
боец хотел отвести руку, дернул - выстрел, и в живот, насмерть. Пистолет  не
был  на  предохранителе.  Политрука судить,  к  расстрелу.  Бойцы  пришли  в
трибунал:  "Ну вот,  комбата потеряли,  а теперь еще и комиссара?"  Трибунал
посовещался  и  отправил  комиссара  бойцом  в  пехоту.  Вот  какая  нелепая
история...
     - Да, чего  только  на войне  не бывает,  - грустно  сказал Мазурин,  и
подумал: "Но как же мне теперь найти политотдел...".
     За  день  19  ноября  гитлеровцы ценой  серьезных  потерь -  только  за
Медведки они потеряли до батальона пехоты и четыре танка - все же  оттеснили
дивизию  полковника  Гришина  с  позиций  на  Красивой Мече.  Части  ее были
настолько ослаблены, что с трудом удерживали и крупные села,  контролировать
дороги  сил  уже  не было.  Промежутки между  частями  достигали  нескольких
километров,  многие  участки  обороны  находились   под  огнем   одного-двух
пулеметов. Но уничтожить дивизию гитлеровцам так и не удалось  - они  и сами
выдыхались с каждым часом.
     Вечером  19-го полковник  Гришин,  находившийся в 771-м  полку, получил
записку от своего начальника штаба  Яманова: "Сегодня немцы весь день бомбят
Ефремов. Крейзер приказал выбраться в колхоз "Красное знамя", километров 7-8
от города  на восток.  Высылаю квартирьеров. Я с  остатками штаба перешел на
северную окраину Ефремова".
     Полк майора Гогичайшвили, если можно считать  полком  сотню  измученных
недельными   боями  бойцов,   занимал  оборону  на  железнодорожной   насыпи
километрах в  пяти за  Медведками,  имея у себя в тылу Буреломы. Полк майора
Фроленкова  оказался  разорванным надвое:  один  батальон прикрывал  деревню
Сафоновку севернее 771-го полка, а другой оборонялся южнее, в селе Поддонье.
Шоссе  от  Медведок  до Ефремова простреливали  всего несколько орудий 17-го
артполка,  и это было  сейчас  самым  уязвимым  местом в  обороне дивизии. В
артполку  почти  не осталось боеприпасов.  Усилить хотя бы  немного  оборону
Ефремова за счет  дивизии Гришина  было  уже  невозможно,  и командующий 3-й
армией генерал Крейзер понимал, что бои здесь  вступили в критическую  фазу.
Там оборонялись лишь  остатки танковой  бригады  с  одним  исправным танком,
четырьмя сорокапятками, да остатки кавалерийской дивизии.
     От Крейзера Гришин  знал, что резервы  на  подходе, но  будут  они лишь
через несколько дней, и сейчас все зависит от одного: хватит ли у противника
сил для последнего натиска. По данным разведки, их танки большей частью ушли
по шоссе на  Тулу, на  которое им  все  же  удалось выйти,  и  под Ефремовом
оставалась лишь  пехотная дивизия  численностью не менее трех-четырех  тысяч
человек.
     К  вечеру  20  ноября  гитлеровцы ценой серьезных потерь,  предпринимая
отчаянные усилия, сумели  частично овладеть Ефремовом.28 В  ходе боя удалось
установить, что против дивизии  Гришина действуют два полка гитлеровцев, а в
Ефремове - один.
     С утра  21-го гитлеровцы не  атаковали.  Даже мелкими  группами. Только
вели беспокоящий минометный и пулеметный огонь. Полковник  Гришин понял, что
противник  на его участке выдохся.  Днем он приехал к Фроленкову  и  дал ему
приказ наступать на Медведки.
     -  И  овладеть  селом! -  подчеркнул  Гришин. - Надо бить их, пока  они
думают, что мы не можем наступать.
     А утром  22 ноября полковник  Гришин узнал  от генерала  Крейзера,  что
ночью  к  Ефремову  подошли две стрелковые, кавалерийская дивизия, артполк и
танковая бригада.
     -  Ну, кризис миновал,  Петр Никифорович, - с облегчением сказал Гришин
Канцедалу, тяжелейшая была неделя, давно такой не помню.
     - Да, все на нервах, все на волоске держалось, и не только  у нас. Весь
фронт  в  страшнейшем  напряжении. Сводки  слушать  не хочется,  -  вздохнул
Канцедал. - Немцы-то у самой Москвы стоят...
     - Ничего, теперь не возьмут, если до сих пор не взяли, - сказал Гришин.
-  Выдыхаются везде,  чувствуется и  по сводкам, и  по газетам.  Итоги  боев
подвел, Алексей Александрович? - спросил он Яманова.
     - За  три недели уничтожили двадцать пять танков, столько же автомашин,
до семисот гитлеровцев, - спокойно доложил Яманов.
     -  Ну  вот, за неполных пять месяцев войны только мы,  считай, танковую
дивизию уничтожили, - с гордостью произнес Гришин.
     - Нам и досталось, не дай бог еще кому-нибудь столько, - сказал Яманов,
- и надеяться, что хоть немного дадут теперь отдохнуть или на переформировку
отправят, как других, бесполезно.
     -  Крейзер сегодня  сказал  мне,  что не сдали  бы  Ефремов  -  были мы
гвардейцами, - с досадой сказал Гришин.
     - Так не мы же сдали! - возмутился Канцедал.
     - Все равно.  Хотя  к нашей дивизии никаких претензий нет,  воевали все
добросовестно.
     - Да, в такое время и такой  приток  в партию, это какой  же показатель
уверенности  в победе, - сказал Канцедал. - Вчера пошел вручать партбилеты к
Гогичайшвили,  так из  десяти  кандидатов  четверо уже убиты. Наводчик Фляга
погиб за час до вручения. Так вместо убитых еще  шестеро в полку заявления в
партию  подали. Вообще у бойцов  подъем царит  необычайный. Хватит, говорят,
отступать, вперед пора, немец устал больше нашего.
     -  Наступать, -  усмехнулся  полковник Гришин, -  Было  бы  чем... И на
сколько нас в наступлении хватит... Да  и  немец, по-моему, не так  уж слаб,
наступать пытаться еще будет.
     Действительно несколько дней  на фронте дивизии было тихо, но 29 ноября
гитлеровцы снова начали атаки. Чувствовалось, что из последних сил. В каждой
атаке не больше, чем по роте и по два-три танка. И вновь разгорелись упорные
бои.  Ротой   автоматчиков  гитлеровцы   заняли  деревню   Сафоново,  наутро
фроленковцы  их оттуда  выбили, но  на следующий день деревню снова пришлось
сдать,  хотя в  этой атаке  гитлеровцы  шли численностью  не более  тридцати
автоматчиков. Выбить  даже такое их  небольшое количество  из  деревни  было
нечем. Да не было и особого смысла.
     Не удалось удержать  и Буреломы. Это большое село оборонять одной ротой
было невозможно, пришлось оставить.
     Но  с  3  декабря  на  всей  линии  обороны  137-й  стрелковой  дивизии
установилась  тишина.  Полковник  Гришин  еще  не  знал,  что  к  этому  дню
гитлеровские войска выдохлись и на всем советско-германском фронте.








"ТЕМНАЯ НОЧЬ,
     ТОЛЬКО ПУЛИ СВИСТЯТ..."

     Шестого декабря  в дивизии полковника  Гришина люди  еще не знали,  что
гитлеровское  наступление  на  Москву  провалилось  окончательно   и  войска
Западного  фронта перешли в контрнаступление.  Начал наступление на  Елец  и
Юго-Западный фронт.
     - Готовьтесь, Иван Тихонович, и вы, -  сказал  Гришину генерал Крейзер,
командующий  3-й  армией,  - хотя  твоя дивизия сейчас  и на  второстепенном
направлении, но противника перед  собой разбить обязан. Первая задача тебе -
Буреломы. Отбирай их побыстрее и выходи на Красивую Мечу.
     Полковник  Гришин   за   несколько   дней  подготовки   к   наступлению
преобразился: стал веселее, настроение было всегда приподнятое,  да  и  день
рождения - сорокалетие - совпал с началом контрнаступления.
     Дивизия получила пополнение и к 10  декабря в ней было около трех тысяч
человек. Самое главное событие - вернулся  с переформировки 409-й стрелковый
полк. Хотя и двухбатальонного  состава, но прибавка существенная. Командовал
им  вместо  заболевшего  Князева  майор Тарасов. Многие  командиры  были  из
старых,  еще  с Судости. Велик был  соблазн у полковника Гришина в кризисные
дни ввести  полк  в бой, но все же удержался, не раздергал его, сохранил как
боевую единицу для наступления.
     Артиллеристы наконец-то  получили боеприпасы,  а то все последнее время
сидели  на голодном  пайке.  Артполк,  орудия которого  сведены были  в  два
дивизиона,   вновь   стал   действительно  ударной  силой.   Часть   орудий,
поврежденных  в боях, техники  мастера лейтенанта Зверева вновь поставили  в
строй.
     Готовясь  к  наступлению,  дивизия  перебралась  поближе  к  Буреломам,
собралась в кулак. Сплошного фронта  в эти дни не было, обе стороны занимали
лишь деревни и близлежащие дороги.
     Приехав в полк к Фроленкову поздно вечером, полковник Гришин, красный с
мороза, в хорошем настроении, что скоро наступать, спросил:
     - Опять сам не спишь и немцам не даешь?
     -  Каждую ночь по  два-три налета делаем, -  ответил Фроленков. - Вчера
особенно удачно.  Группа  лейтенанта Ребрика уничтожила десять гитлеровцев и
два пулемета,  лейтенанта Прокуратова -  три  автомашины  и  четыре  дома  с
гитлеровцами, а позавчера они  же - в шести домах до  тридцати  гитлеровцев,
два орудия и две автомашины. По мелочам вроде бы, а набралось неплохо.
     -  Да, молодцы, -  похвалил Гришин, - представляй к  наградам, не тяни.
Значит, партизанишь вовсю? А как у тебя Нагопетьян?
     - Ходит, чуть не каждую ночь. Я запрещаю, а он говорит, что это  вместо
сна, в личное,  дескать,  время,  -  Фроленков улыбнулся.  -  Вчера попал  в
засаду,  один выдержал бой с  целым взводом. Двенадцать автоматчиков уложил.
Позавчера тоже двенадцать, да орудие на санях привез!
     -  Ну?  -  воскликнул  Гришин.  -  Так   ты  теперь  с  артиллерией?  У
Гогичайшвили  тоже есть такой, Очерванюк, политрук  роты, тоже орудие вывез.
Прямо  из-под  носа у  немцев  уволок, -  и  уже  серьезно: -  Так  сколько,
говоришь, немцев в Буреломах?
     - Человек четыреста. Думаю - батальон.
     -  А Гогичайшвили говорит,  что до пятисот, и два батальона. Укрепились
они, вот что плохо. И артиллерии засечено две батареи.
     - Ночью бы атаковать, Иван Тихонович.
     - А так и придется. Без фактора внезапности и темноты у нас вряд ли что
и получится. Ну, готовься, Андрей Григорьевич, а я еще к Лукьянюку заеду.

     Утром  полковник Гришин  собрал на совещание начальника  связи  дивизии
капитана Румянцева, его  помощника капитана Бабура,  комбата связи  капитана
Лукьянюка и начальников связи полков.
     - С  организацией  связи дело  у  нас, товарищи, обстоит плохо, - начал
совещание полковник  Гришин.  - Я, конечно,  понимаю,  что трудно. Но как-то
выкручиваться  надо.  Из-за  такой  связи страдает, прежде всего, управление
боем, а из-за этого и дела у нас обстоят неважно.
     - Разрешите, товарищ  полковник,  -  сказал капитан  Румянцев. -  Может
быть, резко будет сказано, но  своими  руками  мы провода не заменим, голова
вместо аппарата не годится. Были бы хорошие технические средства...
     - Получили десять километров звонкового кабеля, - перебил Лукьянюк, - а
он  рвется от малейшего натяжения, не успеваем  чинить.  Телефонные аппараты
системы  ТАБИП - без  источников  питания.  И слышимость  всего  до  пятисот
метров, это мало.  Приходится снимать со столбов  телефонные провода в тылу,
но  этого  мало,  да  они,  когда  намокают,  тоже   теряют  слышимость.  По
сельсоветам насобирали стенных аппаратов, но они громоздкие, и этих мало.
     -  Мы  на  полк  получили  двухпроводной  кабель  с  медными  жилами  в
хлорвиниловой изоляции, - сказал старший лейтенант Качкалда, начальник связи
17-го артполка, - но он предназначен только для помещений. От взрывной волны
обрывается, закапываем - слышимость теряется, изоляция при  морозе крошится,
на катушку начнешь  сматывать  - осыпается,  как сухая  глина.  Да и мыши ее
едят.
     - Радиостанций всего две, - добавил капитан Бабур. - Одна  рация РБ для
связи  с  армией   да   в  артполку  "5-АК".   Лейтенант   Червов   пытается
отремонтировать еще несколько штук, но запчастей нет.
     - А конных посыльных как используете?
     - Всего  десяток  лошадей, а  кормить их нечем, еле бродят. Две  роты я
использовал  по  цепочке,  взвод  на полк, а то  и  больше,  так  и передаем
донесения.
     - Начальник  связи армии сказал, что ничего в ближайшее  время дать нам
не может, - сказал Румянцев. - Предложил проявлять инициативу на месте.
     -  Пойдем в  наступление  - все  немецкие  средства  связи  надо  будет
тщательно собирать, - сказал Гришин.
     - Это конечно, - согласился Лукьянюк. - Только бы добраться до трофеев.
     - А может быть, колючую проволоку использовать? - предложил Качкалда. -
Мы  на  финской иногда  пробовали.  А вместо  изоляторов  можно использовать
резину от автопокрышек.
     - Колючки надоест снимать, - усмехнулся Лукьянюк, - но  попробуем. Тоже
выход.
     Полковник  Гришин еще  раз  всмотрелся в схему связи дивизии. На бумаге
она выглядела нормально.  Он вздохнул, выругался про  себя, что  в ходе боя,
особенно наступательного, он руководить им будет почти не в состоянии, встал
и вышел из блиндажа.
     Покрытое  белой  дымкой,  светило  зимнее  солнце.  Ветер  был  теплым,
чувствовалось, что будет оттепель.
     -  Вот некстати,  если  потеплеет,  лучше  бы морозец, -  сказал Гришин
Яманову. - Пошли в политотдел.
     Совещание  политработников как раз  заканчивалось, и полковник  Гришин,
чтобы не занимать времени, решил сказать всего несколько слов:
     - Товарищи,  костяк дивизии у  нас  надежный, много раз проверенный, но
пополнение  в  основном  молодежь,  необстрелянные.  И  процент  коммунистов
невелик.  Кстати, Петр Никифорович,  сколько сейчас в  среднем в  стрелковых
ротах коммунистов?
     - По  три-пять, есть  и больше. Это на пятьдесят-восемьдесят  человек в
ротах.
     - Да, раньше было больше.
     - Но комсомольцев процент гораздо больше,  - добавил Кутузов, начальник
политотдела дивизии.
     - Это хорошо. Всему  составу политотдела  сегодня же быть в батальонах.
Командиров в бою не подменять,  не мешать им руководить боем. Ваша  задача -
прежде всего, настроить людей на наступление. Ну, а что делать в критические
минуты, вы все знаете. Завтра  последний день подготовки, а двенадцатого - в
наступление, товарищи, - чуть торжественно сказал полковник Гришин.
     Все заулыбались. Сразу в избе стало шумно.
     - Наконец-то! - громко сказал кто-то.
     - Товарищи, в беседах с бойцами обязательно скажите, что наступление мы
начинаем от  исторического Куликова  поля, где один раз уже  решалась судьба
Родины,  -  сказал  Кутузов.  - На  этом  у нас  все,  товарищ  полковник, -
повернулся  он  к  Гришину.  -  Задача  всем  поставлена,  людей  по  полкам
распределил.
     - Хорошо,  пусть  все идут  в батальоны. Федор  Иванович,  -  обратился
Гришин к  старшему политруку  Архипову. Он  хорошо знал  его  несколько лет,
уважал и ценил, как политработника, - вы в какой полк назначены?
     - К Фроленкову, товарищ полковник.
     - Очень хорошо,  а  то  он в  бою бывает излишне  горячим.  Вы будьте в
батальоне Нагопетьяна. Он хотя и смелый парень, даже слишком, но смотреть за
ним  надо.  Может  и  сам пойти  в атаку,  никак  не  отвыкнет  от  привычки
взводного.  Воротынцев,  - позвал Гришин небольшого роста командира, - Антон
Корнеевич, а вас куда определили?
     - В полк к Тарасову.
     -  Разумно.  Полк необстрелянный,  учтите  это.  И  посмотрите  там  за
комиссаром, это между нами, конечно. Связь можете держать непосредственно со
мной. Я вам верю, Антон Корнеевич, - и Гришин крепко пожал Воротынцеву руку.
     И  Архипов, и  Воротынцев были горьковчане, а  к ним  полковник  Гришин
питал особую слабость. Больше  доверял, чем другим, и сейчас был уверен, что
оба они не подведут и задачи свои выполнят.

     Утром 11 декабря полковник Гришин  сел  в  сани и  поехал на  последнюю
рекогносцировку перед наступлением.  В 771-м полку он  долго рассматривал из
окопа село Буреломы.
     -  Ну,  как,  Малхаз  Ираклиевич,  волнуетесь? - спросил  Гришин майора
Гогичайшвили.
     - Есть маленько, товарищ полковник. Ночью наши привели пленного. Хотите
посмотреть?
     - Давай  своего  пленного.  Давненько с немцами не спорил, -  и  Гришин
пошел по ходу сообщения в блиндаж командира полка.
     -  Пригнитесь,  товарищ  полковник. Снайпер может  стрелять,  мою шапку
прострелили, - услышал Гришин знакомый голос.
     - Багадаев? Шапку тебе прострелили? Как твои артисты?
     Политрук  Багадаев,  приземистый  бурят с раскосыми глазами  на плоском
лице,  был  завклубом  дивизии,  с  бригадой  артистов  давал   концерты  на
передовой. Гришин знал, что однажды  бригада, переходя  из  одного  полка  в
другой, напоролась на немецкую  разведку,  но Багадаев не растерялся, принял
бой  со своими  музыкантами,  двоих  немцев они  тогда  убили,  а  остальных
отогнали выстрелами.
     - Я слышал, ты и немцев развлекаешь? - снова спросил его Гришин.
     -  Было,  товарищ  полковник.  Вчера  поставил  на  патефоне  "Катюшу",
смотрим, а немцы высунулись из окопов - слушают. Интересная наша песня и для
них оказалась.
     - Завтра им будет "Катюша",  - сказал Гришин, - она им не только споет,
но и сплясать заставит.
     Вошли в блиндаж. Пленный сидел на корточках.
     -  Разрешите  доложить,  товарищ  полковник,  -   обратился  к  Гришину
лейтенант  Бакиновский, начальник  разведки полка, -  пленный - рядовой Эрик
Ферстер, двести девяносто третья пехотная дивизия.
     - Какие дал сведения?
     -  А никаких.  О  целях  войны  и то не знает. На все  кивает  головой,
говорим ему: "У тебя что, голова мякиной набита?" - "Я, я,", - отвечает.
     - А вид-то, вид, - поморщился Гришин.
     Пленный был в грязной шинели, в истоптанных коротких сапогах, в  старой
пилотке на ушах, небритый и очень худой.
     -  А знаете, что мы у него в  кармане нашли? -  спросил Бакиновский,  -
Иконку Казанской божьей матери. Вот украсть ее - ума хватило.
     - Смотрите, оставит вам вшей немецких. Кто его привел?
     - Красноармеец  Козлов. Сам был ранен, но  нес нашего  раненого бойца и
вел пленного.
     - Козлов? Это тот, которого вы Эвой зовете? - спросил Гришин.
     Козлов, простодушный  тамбовский парень,  свое прозвище получил за  то,
что часто от удивления говорил: "Э-ва...".
     Полковник Гришин заметил  среди командиров секретаря дивизионной газеты
политрука Мазурина.
     - Я  газету привез, товарищ полковник, первый номер, - радостно сообщил
ему Мазурин свою главную новость.
     - Отлично,  как раз перед  наступлением. Я  в  штаб,  могу прихватить с
собой.
     В двадцатых числах  ноября в  дивизию наконец-то прибыл редактор газеты
старший политрук Дмитрий Васильев. Оказалось, что с Мазуриным они виделись и
раньше, под Трубчевском. Там Васильев работал в редакции фронтовой газеты. В
первый же  вечер  они  подружились. Дмитрий  Михайлович оказался  интересным
человеком и  отличным рассказчиком. Невеселый внешне, по  внутреннему складу
он оказался  душевным человеком, и Мазурин скоро понял, что он умеет  ценить
дружбу.   В  дивизии  Васильев  быстро  познакомился  со  всеми  работниками
политотдела, любил бывать и на передовой.
     Имелась   у  Васильева  интересная  привычка:  не  мог  ужинать   один,
обязательно в кампании, чтобы можно было пообщаться. Да и  сам ужин для него
был  обычно  поводом  для  какого-нибудь  разговора.  Биография  у Васильева
оказалась интересной. Ивановский  рабочий, старый  партиец, в  гражданскую -
чапаевец, он был знаком и с Маяковским. Стихи писать начал с юности. Сначала
рабкор на заводе,  потом журналист ивановской газеты "Рабочий  край",  перед
войной - редактор газеты в Вязниках.  На фронт пошел  добровольно.  Когда он
приехал  в  дивизию, редакции  как таковой  не было - ни сотрудников,  кроме
Мазурина,  ни материальной базы. Но  у Мазурина уже был  собран материал,  в
частях подобраны корреспонденты и, посоветовавшись, они на следующий же день
обратились  к  начальнику  политотдела  дивизии  с  предложением  поехать  в
ближайший райцентр  и там отпечатать номер. Газете  придумали название - "За
Родину!", составили план  номера, Кутузов одобрил, и в  тот же день на санях
они  поехали  в  Воскресенское, ближайший  к  дивизии  райцентр в  Рязанской
области.  Через   несколько   дней  номер   был  отпечатан,  тиражом  в  сто
экземпляров. Распределили газету  по  ротам, и надо  было  видеть,  с  каким
интересом и удовольствием бойцы держали в руках  собственную газету и читали
статьи и заметки о себе и своих товарищах.
     -  Когда думаете второй номер  выпускать? -  спросил  Гришин  Мазурина,
когда  они отъехали  от штаба  полка. -  Угощайтесь,  фрицевские.  -  Гришин
протянул пачку сигарет в яркой обертке.
     "Юно", прочитал Мазурин на пачке.
     - Разведчики дали попробовать.
     -  Думаем  в  ближайшие  дни  выпустить, товарищ  полковник, но  теперь
материал  нужен о  наступлении.  А  вообще,  чаще,  чем  раз  в  неделю,  не
получится: далеко ездить в типографию.
     - Товарищ политрук, как вы  думаете,  что  сейчас у нас  в  дивизионной
газете должно быть главным? - спросил Гришин Мазурина.
     Мазурин удивился  вопросу, что  командир дивизии,  человек,  далекий от
газетных дел, советуется с ним.
     Он  в  нескольких  фразах  высказал  свое  мнение.  Гришин  внимательно
выслушал, не перебивая, а потом сказал:
     -  Передовая статья, по-моему, должна быть более масштабной. Конечно, о
начавшемся контрнаступлении,  о  взятии Ростова, Тихвина,  о работе тыла. Но
подчеркнуть также,  что война с фашизмом разгорается  по всей  земле. Англия
объявила войну Финляндии, Румынии, а США - Японии. Надо, чтобы  люди поняли:
в мире в целом начинается перелом в нашу  сторону. Надо  вселить в людей  не
только надежду, но и уверенность в нашей победе.
     Мазурин слушал Гришина и оценивал его профессионально, как газетчик. Он
уже довольно много слышал о командире дивизии от других  и - только хорошее.
В дивизии полковника Гришина уважали заслуженно. Заметно было, что у него ум
преобладает над  чувствами,  всегда умеет требовать от подчиненных. А если и
просил о чем-нибудь, то так, что нельзя было не выполнить. Очень  собранный,
с людьми говорит без позерства. Своего мнения навязывать не стремится, очень
располагает к себе в неофициальной обстановке.
     И внешность  у полковника Гришина соответствовала  характеру:  плотный,
красивый, с симпатичной холеностью  в лице, прямым взглядом. Однажды Мазурин
услышал от  бойцов:  "В окружении мы  знали, что с ним не  пропадем".  Бойцы
заметили  и такую деталь: командир дивизии никогда не матерится, не орет, ни
разу  его  не видели выпившим. "Вот на таких  людях  и  держится наша армия,
такие будут драться до Победы, с ними  нам  нельзя не победить",  -  подумал
Мазурин.

     Майор  Гогичайшвили  со  своим  штабом  отработал  план  наступления  в
деталях,  даже  на  несколько  вариантов. Работалось  ему  в  эти дни,  как,
впрочем,  и  всем его  подчиненным,  как  никогда легко, настрой у всех  был
только на  победу. Он  не допускал и мысли,  что наступление  сорвется. Хотя
полк был ненамного сильнее, чем прибывший  из Ельца, и было в нем  всего два
батальона, переформированных из одного.
     -  Александр   Васильевич,   продиктуйте   вечернее   боевое  донесение
машинистке и можете отдыхать, - сказал Гогичайшвили Шапошникову.
     Машинистка сидела  на ящике из-под  немецкого  шоколада  и печатала  на
машинке, которую лейтенант  Тюкаев сменял  в  Ельце в каком-то учреждении на
два мешка урюка.
     Шапошников  диктовал  донесение,  думая про  себя,  что  это  последнее
"тихое" донесение,  с завтрашнего дня начнутся  новые бои. Опять  повышенная
нервотрепка,  кровь, смерть,  сон  урывками, еда  один  раз в сутки.  Но  он
научился отдыхать в редкие минуты  затишья. Порой хватало часа хорошего сна,
чтобы  восстановить  силы.  Сказывалась  и  многолетняя  армейская  закалка.
Шапошникову и хотелось верить  в успех предстоящего наступления, и в глубине
души были сомнения, что  дело пойдет, как задумано. Он привык, что они почти
всю  войну  воюют  с  голыми  руками,  но  это  в обороне,  а  как  будет  в
наступлении?
     С новым командиром  полка  Шапошников  сработался быстро. Ему это  было
легко и  потому,  что он всегда тяготился  на  своей  вынужденной  должности
командира полка. И не потому, что он  боялся ответственности, просто штабная
работа была  больше по душе. Он не считал,  что вполне обладает  качествами,
необходимыми для командира  полка. А новый его командир, вызывавший симпатию
с первого  дня  знакомства,  оказался  человеком  по складу характера и души
подходящим для Шапошникова - культурный,  корректный, чрезвычайно спокойный,
несмотря на то, что кавказец по рождению.
     - Товарищ капитан,  - отвлек Шапошникова  лейтенант Тюкаев, - Кирченков
прибыл, да на конях всем взводом.
     - Подожди, я сейчас закончу.
     Старшина Кирченков,  назначенный перед наступлением  командиром  взвода
конной разведки,  был  из  тех людей, которые  нигде не  пропадут. Во  время
октябрьского окружения под  Литовней,  когда остатки взвода лейтенанта Шажка
прикрывали отход  колонны полка, все  они попали  в  плен.  Немцы навалились
сзади в темноте, когда они отстреливались. Когда их одиннадцать человек трое
немцев-конвоиров подводили к  дороге, по которой шла на  Навлю колонна наших
пленных, то Кирченков - один!  - сумел спрятаться в канаве, дождался,  когда
колонна прошла мимо и спокойно  пошел на восток. Через полтора месяца, минуя
все проверочные пункты в нашем ближнем тылу, сумел найти свой полк и явился,
словно  с  того  света,  прямо в штаб.  Шапошников долго с горечью вспоминал
лейтенанта Шажка. Не верилось, что он не найдет возможности убежать из плена
и погибнет...
     Посоветовавшись   с   Гогичайшвили  и   Наумовым,   Шапошников   сказал
Кирченкову, что он  назначен командиром конного взвода разведки.  Парень  он
был отчаянной  храбрости,  как разведчик  -  непревзойденный мастер, свалить
способен  и  медведя,  а  что  без соответствующего звания,  так  Шапошников
пообещал при первой же возможности послать его на командирские курсы.
     - Пока походи старшиной, - сказал он Кирченкову.
     - А коней-то нет. Как же быть?
     Шапошников развел руками:
     - У нас много чего не было. Проявляй инициативу, ты теперь командир.
     Он знал, что Кирченков, известный в полку плут, без коней не останется.
Под  Трубчевском  он,  бывший одно время  безлошадным, привел себе отличного
коня.  На  другой  день  в  полк пришел  председатель ближайшего колхоза,  с
подозрением, что у него кто-то из военных увел коня.
     - Смотри, все здесь, найдешь - твой, - сказал ему Кирченков.
     Председатель внимательно осмотрел всех коней, но своего - с остриженной
гривой и коротким хвостом - не признал.
     -  Вот человек, - ругался потом Кирченков, - Коня для армии пожалел.  А
что  увел, так все равно бы мобилизовали его коня.  Не мне,  так другому  бы
достался, а еще хуже - немцам.
     -  И  как  же  ты  на этот раз  конями разжился?  - спросил  Шапошников
Кирченкова,  ладившего столбики  для коновязи  за штабным блиндажом. Десяток
оседланных коней стояли рядом.
     - В кавдивизии  занял,  у соседа нашего, -  не  моргнув глазом, сообщил
Кирченков. - Пришли туда,  ходим,  на нас  все ноль  внимания, коней  полно,
никто  не охраняет. Я своим дал команду "По коням!". Богомолов хотел и бурку
прихватить, кто-то спросил: "Это ты  куда?" - "Нашему командиру". - "Так вот
же наш командир стоит". - "А я думал, это нашего висит". Так сели на коней и
поехали.  Спокойно, шагом, товарищ капитан,  - Кирченков рассказывал это без
малейших угрызений совести.
     - Ну, смотри, найдут тебя - сам и выкручивайся.
     - А я их перекрашу - мать родная не узнает.
     -  Ну  и  плут... Ты смотри,  у  нас в  полку -  конокрад  настоящий, -
рассмеялся Шапошников, когда к нему подошел лейтенант Степанцев.
     Степанцев,  сменивший  ушедшего  на  повышение Татаринова,  заместителя
командира  полка  по тылу, все это  время  занимался обеспечением  снабжения
полка всем необходимым. Вот где в полной  мере  проявилась его хозяйственная
сметка... Бойцы всегда были вовремя и сытно накормлены, переобуты в валенки,
получили теплое белье и телогрейки, рукавицы, а  многие командиры щеголяли и
в полушубках. Лошади были  более-менее сыты - сено удалось, хотя и с немалым
трудом, выменять  в одном из колхозов на две трофейные автомашины. Нашлись в
полку и свои кузнецы  - перековали на подковы немало борон и  даже кроватей.
Нашлись  и шорники - сшили  хомуты и сделали сбрую для коней, изготовили три
десятка саней, в полку не хватало ложек - Степанцев  организовал их отливку.
Словом,  пока  тыл  не  мог  дать фронту все  необходимое,  в  полку  многое
научились делать своими руками, перешли на самообеспечение.
     - Чего опять привез, Александр Петрович? - спросил его Шапошников.
     - Табачку  три  сутодачи,  двадцать  мешков картошки,  десять  -  муки,
маргарину, консервов  рыбных  ну и - водчонки,  конечно. Тоже надо. Теперь у
нас все есть, можно воевать, - довольно сказал Степанцев.


     В  тылах 409-го стрелкового полка четверо медиков -  Богатых, Хмельнов,
Гуменюк и Пиорунский - решили сходить в гости к капитану Набелю.
     - Не  виделись, почитай, три месяца, как  в окружение  попали.  Давайте
сходим, - предложил Иван Богатых, - может быть, кониной угостит.
     Капитан  ветеринарной  службы  Набель, или конский доктор, как он любил
себя называть, гостей не ждал, но был рад увидеть знакомые лица.
     -  Антоныч! - обрадовался Богатых, увидев  его  у блиндажа, похожего на
нору. - Мы слышали, что ты в полку, а никак что-то не соберемся повидаться.
     - Ездил в  колхозы  лошадей получать, потому и  не было меня,  - Набель
дружески  поздоровался  с  каждым,  - да  и сейчас дел много. Ну, да и у вас
скоро работы будет много. Заходите. Посидим.
     Они забрались в тесный блиндаж, сели у маленькой железной печурки.
     - Живой, значит, Антоныч?  А как ты  от нас тогда оторвался? -  спросил
Богатых Набеля.
     -  Это вы от нас оторвались, ушли куда-то в  Тулу. А  я на Щигры вышел,
как и вся дивизия.
     - Так мы же с полком шли, - сказал Пиорунский.
     - С полком... - протянул Набель. - А я  вот тогда оказался вообще  один
без всякого полка и ждал вас здесь целый месяц.
     -  А  мы вышли  к Косой горе, это  под  самой Тулой,  - начал объяснять
Богатых,  - как  раз  седьмого  ноября.  Фронт  прошли без  выстрела,  да  и
стрелять-то было уж нечем, по обойме на брата оставалось. Привыкли ходить по
болотам,  что  долго по полу  и  ступать казалось твердо.  Были  мы все, как
французы в двенадцатом  году.  Князев перед  расставанием  с бойцами устроил
смотр, даже что-то вроде парада, местных жителей много собралось, а мы все в
рванье стоим, перевязанные.
     - Да, похудели вы все - смотреть страшно, - сказал Набель.
     - Это еще  что, - Богатых кивнул на Гуменюка: -  Иван Иваныч из пончика
вообще в прошлогодний соленый огурец превратился.
     -  Пиорунский тоже,  гляжу, стройный стал, -  усмехнулся Набель, - один
кадык остался.
     - Ну, и как ты управляешься со своими лошадками? - спросил Богатых.
     -  Одно горе с ними,  -  ответил Набель, - Кормить нечем, а  есть такие
одры, что  ткнешь - она  шатается. Болеют. Особенно потертостей много. Сбруя
плохая, да и той не хватает. Вожжей - и то не найти. Послали делегацию в тыл
за  сеном,  а  они не  столько сена, сколько самогонки привезли. Ковать надо
давно, а нечем... Давайте лучше о мирной жизни поговорим.
     - Да, у нас тоже несладко живется, - сказал Пиорунский. - Вши замучили.
Да  какие-то они  живучие, ни мороза,  ни жары не боятся. А немцы  - вообще!
Видел я  недавно  троих пленных, до того их  вши  закусали, что скинули  они
шинельки, мундиры -  и ну  их ногтями давить, только треск стоит. Как  это у
нас еще тифа нет, удивительно.
     - В  медсанбате  бывали? - спросил  Набель. - Я слышал,  что там врачей
много новых, медсестер интересных.
     - Бывали,  -  ответил Пиорунский. - Новый хирург Комоцкий. Колесникова,
тоже хирург.
     - А про Шестакова слышали? Тоже в медсанбат перевели, - сказал Богатых.
- Он же раньше в батальоне связи был. Хороший, говорят, терапевт.
     -  Эх,  ребята...  -  грустно  сказал  Гуменюк, - даже  не верится, что
недавно мы были студентами, в  белых халатах ходили, руки мыли  с мылом. Все
бы  отдал, чтобы  хотя  бы на денек в  Краснодар попасть... В этом  году  ни
одного гарбуза не съел.
     - Размечтались о чем,  - протянул Набель.  - Я вот  мечтаю,  как бы  на
соломе  поспать,  а он  о гарбузах. Да скажи мне в июне  перед отправкой  на
фронт, что через пять месяцев я не на Ла-Манше буду  загорать, а в снегу под
Тулой замерзать - в глаза бы плюнул...
     Так  и  беседовали  приятели  вечером  перед  наступлением.  А  к  ночи
разошлись по  своим  местам,  чтобы утром  опять  перевязывать раны, слышать
стоны и крики, видеть кровь и безмерные страдания...

     Полковник Гришин в ночь перед наступлением не спал. Хотя к бою все было
готово - все шесть батальонов его дивизии могли подняться и пойти в атаку по
первому сигналу, -  сон  не шел.  Не спал он и  потому, что ждал от генерала
Крейзера нового диковинного оружия - гвардейских минометов.
     Гришин пошел на КП и окликнул дремавшего у аппарата связиста.
     - Гаврилов! Дай командующего.
     Связист покрутил ручку аппарата, подал трубку и отошел в сторону.
     - Алексей, - растормошил Гаврилов своего напарника Коробкова.
     - Что? Смена?
     - Нет пока. Полковник Гришин пришел, один. Спроси его насчет Героя-то.
     Коробков почувствовал в голосе Гаврилова насмешливый тон и снова закрыл
глаза.
     Связисты  изредка  подшучивали  над  Коробковым,  когда к ним  приходил
полковник Гришин.
     Как-то  в августе, после боев за Милославичи, Гришин и Коробков  с  его
катушками оказались одни. Вдруг  показалась  машина с немцами.  - "Прикроешь
меня  -  к  Герою  представлю!"  -   пообещал  будто  бы  Гришин  Коробкову.
Отстрелялся он тогда  от немцев удачно. Догнали  они с полковником  Гришиным
своих, об обещании  он забыл, а  Коробков так и не решился напомнить ему  об
этом. Потом он и сам понял, что Гришин  пообещал ему Героя  Советского Союза
сгоряча,  но ребята в батальоне  узнали об этом  и нет-нет, да и вспоминали.
Когда выходили из  окружения, Коробков нес мешок с наградами на всю дивизию.
Их как  раз получили накануне, но вручить не успели. Шел и думал, что несет,
конечно, и свою награду, но не на груди, а в мешке.
     - Ну, товарищ генерал, вы же обещали, что будут три "катюши", - услышал
Гаврилов разговор Гришина с Крейзером.
     "Катюши, какие-то... О девчонках в такое время, - подумал с  неприязнью
Гаврилов. - И куда ему сразу три?"
     - Я понимаю,  что оттепель,  но проехать  же  можно. Дорогу  расчистили
специально... Хорошо... Жду, - Гришин положил трубку. - Гаврилов, как придет
капитан-артиллерист, сразу ко мне в блиндаж.
     Под  утро Гаврилов  услышал шум моторов. Вышел посмотреть. Приехали три
автомашины с зачехленными кузовами.
     Рослый капитан, выйдя из кабины, позвал его:
     - Иди доложи командиру дивизии, что прибыла батарея "катюш".
     "Так вот они о каких "катюшах" говорили!" - опомнился Гаврилов, никогда
их  до  этого не видевший, но сразу догадавшийся, что  это  и есть те  самые
чудо-машины с  рельсами вместо кузовов, о которых  по фронту  ходят легенды,
что немцы бегут от них, как от огня.
     А еще через час, в 6 утра, когда было еще темно, с этих машин сорвались
и полетели на запад с чудовищным визгом страшные огненные стрелы.
     -  Вот это да!  Илья-Пророк позавидовал бы! - сказал кто-то из стоявших
рядом с полковником Гришиным. - Смотреть-то страшно, а как же тогда там...
     -  С таким оружием и не победить вшивых немцев? - воскликнул  Гришин. -
Ну, расплата начинается...
     "Катюши"  дали три  залпа и  тут  же уехали, а по всему участку  фронта
перед Буреломами  застучали винтовочные  выстрелы, в них вплелись пулеметные
очереди, трассами уходя на запад и рассыпаясь у горизонта.
     Каждые  десять  минут полковник Гришин звонил  командирам  полков: "Как
поднялись?  Хорошо.  Сколько прошли? Мало!  Поднять  немедленно и -  вперед!
Почему опять залегли?" От  возбуждения он часто курил. Связь с полками то  и
дело  обрывалась, линейные  исчезали  в  темноте один  за  другим, полковник
Гришин ждал связи и ругался, ходил взад-вперед, то и дело выходил на воздух,
но  на улице  все еще было темно,  и видны были только вспышки  выстрелов да
кое-где начавшиеся пожары.
     Примерно через час  майор  Гогичайшвили доложил командиру  дивизии, что
батальон старшего лейтенанта Мызникова ворвался в Буреломы в центре села.
     Гитлеровцы, растерявшиеся,  было, от удара "катюш"  и дружной  атаки  в
темноте, сумели  организовать сопротивление, но  главные  свои силы  бросили
против  полка   Гогичайшвили,   а   фроленковцы  -  1-й   батальон  капитана
Баранникова, - атаковавшие Буреломы с левого фланга, используя первый успех,
тоже ворвались в село.
     В Буреломах, раскинувшихся почти на полтора километра, бой шел, едва ли
не  за каждый  дом.  Связь с  атакующими  батальонами  то  и  дело  рвалась,
полковник Гришин нервничал, что не может, как это необходимо, влиять  на ход
боя. Несколько раз он порывался идти в боевые порядки,  но полковник Яманов,
более спокойный, останавливал его:
     - Все равно наша  берет, Иван Тихонович, - возьмем теперь эти Буреломы,
вопрос времени.

     Полк майора Тарасова к  10 часам утра  начал выходить в тыл противника,
оборонявшегося  в  Буреломах.  Гитлеровцы, прикрываясь  огнем  пулеметов, по
раскисшим от оттепели сугробам начали уходить из села.
     В  12  часов  дня  полковнику Гришину  доложили,  что  Буреломы  взяты,
противник бежит. Со всем своим штабом он немедленно поехал в село.
     Кое-где еще горели избы, их тушили уставшие бойцы под плач и причитания
женщин. На  улицах  то  и  дело можно  было  видеть трупы  людей и  лошадей,
брошенные автомашины, орудия и повозки.
     Гришин увидел Гогичайшвили и  Шапошникова  и  приказал ездовому ехать к
ним.
     - Ну, как, Малхаз Ираклиевич?
     - Все нормально, Иван Тихонович, - ответил майор Гогичайшвили.  - Плохо
то, что многим дали уйти живыми.
     - Преследование организовали?
     -  Пока нет. Люди очень устали, все-таки шесть  часов боя. Пообедаем  и
будем немца догонять.
     - Потери большие?
     -  Подсчитываются, - ответил  Шапошников. - Раненых  много. Хорошо, что
затемно   начали:   самое   простреливаемое   место   в   атаке   проскочили
незамеченными.  Вот какими  они против нас  воевали, -  Александр Васильевич
показал на трупы двоих гитлеровцев в кителях и в нижнем белье. - Штаны одеть
некогда было.
     - Пойдемте в дом, товарищ полковник, - предложил Гогичайшвили.
     -  Мельниченко,  -  позвал  Гришин  своего адъютанта, - всех командиров
полков ко мне сюда, на совещание.
     В  горнице,  куда   вошел  Гришин,   пожилая  женщина  ножом   скоблила
столешницу.
     - На столе спали, нелюди...
     -  Сильно  они здесь зверствовали, мать?  -  спросил  женщину  политрук
Мазурин.
     -  Мальчонку  расстреляли, дочку  учительницы изнасиловали, старика  со
старухой,  соседей  наших,  тяжело поранили.  А  сколько  всего  сожрали  да
нагадили - хуже скотов... Курей всех поели до единой. Корову мою, кормилицу,
стельную, закололи... - женщина заплакала, вытирая кончиками платка глаза.
     -  Товарищ полковник,  ребята немца поймали, -  вошел в избу  лейтенант
Бакиновский, - говорит, что он командир полка. Здоровый такой фриц...
     - Ну-ка, ну-ка, где он у тебя? - заинтересовался Гришин.
     Ввели пленного. Очень высокий, с хорошей выправкой, типичный пруссак.
     - Переводчик, спросите его: "Действительно ли он  командир полка? Какой
номер полка?"
     - Я неплохо говорю по-русски, полковник, - сказал пленный.
     - Ого, и где же научились? - с удивлением спросил Гришин.
     - Я десять лет жил в Москве, служил в атташате.
     - Ответьте, Буреломы действительно оборонял полк?
     - Да, но раньше полк имел большие потери.
     - Как вас взяли в плен?
     Немец плотно сжал губы и злобно сверкнул глазами.
     - Разрешите, товарищ полковник? - спросил Бакиновский. - Снаряд попал в
дом, его немного придавило бревнами. Свои выручать не стали,  сбежали,  а мы
слышим, что кто-то громко ругается, ну и вытащили.
     - Какое настроение у ваших солдат? - спросил пленного Гришин.
     - Мы под Москвой, а не под Берлином, поэтому вопрос неуместный.
     Полковник   Гришин  неприязненно   посмотрел   на   немца   и  подумал:
"Хорохоришься, ганс. Насчет хорошего настроения у вас я что-то не верю..."
     - Уведите пленного.
     Немец вытянулся и вдруг, весь собравшись, сказал:
     - Я знаю, что вы меня расстреляете, но покажите сначала ваши "катюши".
     - Понравились? - усмехнулся Гришин. - Не имеем возможности показать.
     Хотел добавить, что и сам увидел их вчера первый раз, но сдержался.
     - А  расстреливать  вас  никто  не собирается, зря  трусите,  -  сказал
пленному Гришин.
     В избу вошли вызванные командиры полков.
     - Можно, хозяюшка, нам за стол? - спросил Гришин.
     - Садитесь, пожалуйста, вот только угостить вас нечем...
     Все сели на широкие лавки вокруг стола, достали планшеты с картами.
     - Ну что, товарищи,  ближайшую  задачу мы выполнили, -  начал полковник
Гришин. -  Бой провели в целом грамотно. Хотя и порядком его затянули.  Вам,
майор Тарасов, надо было действовать побыстрее, тогда бы мы противника здесь
захлопнули и не выпустили.
     -  Поздновато  вышли,  не  рассчитали,  и  на  пулеметы  напоролись,  -
нахмурился Тарасов.
     - Теперь -  Медведки, и к вечеру быть у  Яблоново - Закопы, - продолжил
полковник Гришин. - Гогичайшвили в центре, вам, Фроленков, Медведки обойти с
севера, а Тарасову с юга.
     Все  командиры полков  с сомнением переглянулись:  задача на день  была
поставлена явно завышенная.
     - Надо не дать им закрепиться, и, я думаю, драпать они  теперь будут до
Красивой Мечи, - добавил Гришин. - А вот там они постараются зацепиться.

     Лейтенант Вольхин,  когда  бой закончился, собрал  свою  роту  и  сразу
пересчитал  людей.  Из сорока пяти в строю оставались  тридцать два. Пока не
было никаких команд от комбата, решил дать людям немного отдохнуть.
     Некоторые бойцы снова начали шарить по  брошенным немцами  автомашинам,
но большинство  пошли греться в избы. Приехала  кухня. Повар Миша  надел  на
грязную фуфайку серый фартук и приготовился к раздаче пищи. Но бойцы к кухне
не спешили: многие разжились  и наскоро закусывали трофейными консервами. Не
торопились  обедать  и потому,  что понимали:  чем  скорее они  поедят,  тем
быстрее пойдут дальше, в бой. Сидеть так просто им теперь никто не даст.
     У  брошенных  немецких   орудий   возились  командир  полковой  батареи
лейтенант  Беззубенко,  его  политрук  Иванов,   командир  взвода  лейтенант
Корнильев и несколько бойцов.
     Подошли Гогичайшвили, Шапошников и Меркулов.
     - Ну, как, Беззубенко, исправны? - спросил Гогичайшвили.
     - Исправны,  товарищ майор. Все три.  Не понимаю,  почему они  их здесь
оставили.
     - А снарядов сколько бросили, тысячи три, не меньше, - добавил Иванов.
     - Калибр  маловат. Ну  что это -  тридцать  семь миллиметров,  - сказал
старший лейтенант Меркулов, - нашей сорокапятке в подметки не годятся.
     - Ничего,  воевать  можно.  Включайте  их в состав батареи,  - приказал
майор  Гогичайшвили, - теперь будет у нас пять орудий. И снаряды  забирайте,
сколько сможете погрузить на сани.
     У саней в разных позах лежали несколько наших погибших бойцов.
     - Ящики  были с шоколадом,  - объяснил политрук Иванов,  -  только  они
подбежали, стали осматривать - и  мина туда, прямо в сани.  Откуда и взялась
эта мина, бой-то уже заканчивался.
     "Да, что может быть глупей: остаться в живых в атаке и погибнуть  из-за
шоколада", - с горечью подумал капитан Шапошников.
     Подошел  лейтенант  Степанцев,  который должен  был  взять на учет  все
трофеи.
     - Разрешите доложить, товарищ майор, - обратился  он к Гогичайшвили,  -
Мерецкий  лошадей  подогнал,  сейчас  грузим.  Очень много  всего,  особенно
консервов, муки. Сигарет несколько ящиков. Точнее подсчитаю позднее.
     - Раздайте часть трофеев местным жителям, - приказал Гогичайшвили.
     - Тут столько  всего  немцы побросали,  что нам  все равно не увезти, -
сказал Степанцев.
     - Кого вместо Свинаренко поставим, товарищ майор? - спросил Шапошников.
     Старший  лейтенант  Свинаренко,  командир второго батальона,  отчаянной
храбрости парень, лично уничтожил, как говорили его бойцы, десять немцев, но
погиб от разрыва гранаты.
     Майор Гогичайшвили задумался и нахмурил лоб.
     - Сколько у нас сейчас точно в наличии штыков?
     - В обоих батальонах сто тридцать три.
     - Тогда зачем их дробить? Два слабых пальца, а так хоть какой-то кулак.
Пусть Мызников  принимает и батальон Свинаренко, все равно взводных и ротных
на один батальон.
     К Гогичайшвили рысью подъехали старшина Кирченков и двое бойцов.
     - Разрешите  доложить, товарищ  майор? Догнали  немцев у Медведок,  они
даже на  насыпи никого  не  оставили.  Отходят  несколькими группами,  всего
насчитали их сотни три, не меньше, несколько повозок с пулеметами.
     - Поднимайте полк, товарищ Наумов, - приказал Гогичайшвили, - выступаем
немедленно.
     Раздались команды, и группы бойцов, до этого  беспорядочно стоявшие или
бродившие   по  улице  села,  стали   выстраиваться   повзводно  и  поротно,
заправлялись, закрепляли за спинами друг у друга вещмешки.
     Николай Мазурин спрашивал у  каждого встречного: "Не видел ли политрука
Очерванюка?" Нашел его перед построением полка.
     - Анатолий! - обрадовался он другу.
     - Николай! Вот так встреча!
     Они  не виделись больше двух недель, хотя все это время и были недалеко
друг от  друга.  Эта  встреча была еще  более радостной, чем  первая,  после
окружения.
     - Ну, рассказывай, как ты? Я иногда  узнаю о тебе  -  хвалят! - Мазурин
всматривался  в  лицо друга,  похудевшее, но возмужавшее. Глаза его, черные,
живые,  показались сейчас такими родными. - Слышал,  что  ты пушку от немцев
укатил.
     - Да это так, приключения, - смущенно улыбнулся  Очерванюк.  - Не делай
ты из меня героя, Николай. Не нужно этого, я как все воюю. Вот у нас Петров,
пулеметчик, сегодня еще пятнадцать уложил. Помнишь его?
     - Как же, конечно, помню. А у тебя сколько на боевом счету?
     - Я только двоих, и то уж в конце боя. А когда в атаке стреляешь, то не
видно,  попал или нет.  Вот у нас в первой  роте особенно отличился  младший
политрук Владимиров, комсорг полка. Боевой парень: двух автоматчиков снял из
винтовки, роту поднял и первым в село ворвался. А мы уж за ним поднялись.
     Донеслась команда на построение.
     - Ну  вот,  опять  так  и не поговорили  толком,  Николай, -  огорчился
Очерванюк. - Да, газету я нашу читал, молодцы вы! Знаешь, как  у меня ребята
радовались! - Он оглянулся на строй своей  роты, бойцы  выстраивались,  надо
было  идти и ему. - Ты больше знаешь,  скажи, правда, что наши  теперь везде
наступают?  А  то я хотя  и  политрук,  отстал от  жизни, газет три  дня  не
получали.
     - Наши Елец взяли, двенадцать тысяч немцев там  убито и ранено!  Немцев
бьют вовсю, за Клин бои, за Калинин, - сказал Мазурин.
     - Ну, до встречи,  Николай,  догоняй нас! - Очерванюк  быстро  пошел  в
строй   своей  роты,   а  Мазурин  в  сторону,  чтобы  не   стоять  на  виду
построившегося батальона.
     Мазурин  видел,  как майор Гогичайшвили  что-то  говорит своим  бойцам,
энергично  взмахивая  рукой,  показывая  на запад, как  полк  поротно  пошел
колонной в сторону тускло светившегося над горизонтом зимнего солнца.
     Почти  одновременно  из  Бурелом  вышли  полки  Фроленкова  и  Тарасова
догонять спешно уходившего на позиции на Красивой Мече противника.

     Редактора дивизионной  газеты Васильева  политрук Мазурин нашел в избе,
где временно расположился политотдел. Дмитрий Михайлович сидел за  столом, и
что-то записывал в блокнот.
     -  Сколько впечатлений сегодня! - увидел он Мазурина. - Все бы записать
надо,  для истории. Садись. Я у  Фроленкова был, помнишь, ты рассказывал про
Нагопетьяна. Вижу -  идет по улице и поет свою "Эх,  Андрюша,  нам бы  знать
печали...", значит, думаю, он. Познакомились. Интересный человек, видно, что
герой, гроза фашистов.  А вот  рассказывать не любит,  еле добился  от  него
подробностей.  Вот политрук роты у него есть, Иван Пилипенко,  когда  ранило
ротного,   принял   командование  на  себя.   Лично   уничтожил   семнадцать
гитлеровцев. Аверин,  инструктор  пропаганды  полка,  -  Васильев заглянул в
блокнот, - один уничтожил расчеты двух орудий,  снайпер  Биндюг - двенадцать
гансов в одном бою на тот  свет отправил.  Фроленков  сказал,  что  особенно
дружно у  него  действовал  батальон  капитана  Баранникова,  а в  нем  рота
лейтенанта Савина: пятьдесят фашистов и восемь автомашин на ее счету. Герои!
Вот и материал для номера. А у тебя много интересного?
     - Я Очерванюка  встретил, а  вот  поговорить толком и не получилось. Но
так,  конечно, тоже  материал  есть. У Тарасова был, там один  красноармеец,
Юрьев Александр,  гранатами подавил огонь четырех пулеметов, обеспечил успех
роты.
     Мазурин после боя говорил со многими бойцами и командирами. Одни из них
рассказывали  охотно,  другие  отмалчивались.   Рассказывала,  как  правило,
молодежь - с жестикуляцией, возгласами, очень бурно: "А он... Я в него... Он
раз, я ему...".  Чувствовалось, что бой хотя и был долгим и трудным, но люди
удовлетворены  им, перешагнули через  что-то такое, после чего они  не могут
больше отступать. Как-то все сразу и вдруг  почувствовали свое превосходство
над противником, поняли, что могут его гнать и бить теперь на равных.
     В  селе то  и дело попадались быстро замерзшие трупы  немцев  в  нижнем
белье, в нелепых  позах,  как их застала  смерть, с остекленевшими  глазами,
оскаленными  ртами.  Кучка  пленных  -  некоторые  в  женских  платках   под
пилотками, худые, жалкие, смирные. Почти все пленные чесались. Насмешил всех
один немец, когда не  в силах больше терпеть укусы  вшей - скинул  мундир  и
давай его топтать. Бойцы, увидев, что на нем не рубашка, не майка, а женская
сорочка - разразились таким хохотом, что пленный стал тут же одеваться.
     Глядя на  пленных, Мазурину не  верилось,  что  еще вчера они  грабили,
стреляли в наших бойцов, насиловали в деревнях женщин - такими безобидными и
смирными они стали.

     К двум часам дня полки  137-й стрелковой дивизии  ушли дальше на запад,
подсчитаны были потери и трофеи, составлено  боевое донесение в  штаб армии.
Полковник  Гришин, когда  майор  Кустов подал ему  на подпись  донесение,  с
удовольствием  размашисто расписался  красным  карандашом. "Уничтожено свыше
пехотной  роты немцев...  трофеи - 20 машин,  3 миномета, 8 37-мм орудий", -
снова вчитывался Гришин в текст. "В общем-то, неплохо, - думал он, -  и свои
потери умеренные: убито двадцать четыре, ранено шестьдесят два".
     Цифры своих потерь в  оперативных сводках  всегда резали Гришину глаза.
Если эти цифры были большими, а успехи незначительными, то  Гришин всегда  с
неприятным осадком  в душе  вспоминал  слова,  сказанные ему как-то  в конце
августа  начальником  штаба фронта:  "Воюете вы хорошо, но вот потери у вас,
полковник, -  большие". Как ни старайся делать, чтобы потери были  поменьше,
не получалось воевать совсем без потерь. Вот и теперь, начиная утром бой, он
знал, что вечером  обязательно  будет  хоронить  своих  бойцов.  Таков закон
войны: победил ты или проиграл, все равно платишь кровью. И далеко не всегда
от  командира  дивизии  зависит -  погибнет  сегодня сто человек или  только
двадцать.  Полковник Гришин знал,  что бойцы  верят ему,  но тем  горше было
знать, что бойцы верят ему и в Победу, а он  ничего не может  сделать, чтобы
они не погибали.
     "У побежденных могил  не  бывает",  -  вспомнил  Иван  Тихонович чьи-то
слова.  Сколько раз так и было:  уходили с места боя - убитых оставляли.  На
Варшавском  шоссе,  под  Милославичами,  на  всем пути  дивизии  было не  до
похорон,  и  вот  -  первый  раз,  когда  своих  погибших  можно  похоронить
по-человечески.
     -  Товарищ  полковник, - вошел в избу  адъютант Иван Мельниченко, - все
готово. Вас ждут.
     Гришин  быстро  оделся и  вышел  на  улицу. В  центре села была  вырыта
братская  могила.  Возле нее  лежали  в два ряда убитые бойцы, свезенные  со
всего села  и с  поля.  Вокруг стояли местные жители, в  основном  женщины и
ребятишки.
     Стояла тишина, только где-то за селом каркали вороны, радуясь оттепели,
и  от  этого  еще  тяжелей  было смотреть на  погибших. Полковник  Гришин, с
застывшей  на  лице  болью, прошел вдоль убитых. С  них  уже  сняли  шинели.
Гимнастерки на многих были в пятнах крови. Лица  у всех  были спокойные, все
словно спали.
     -  Начинайте,  Рыбин, -  сказал  Гришин начальнику  похоронной  команды
дивизии.
     Старший  лейтенант  Рыбин,  пожилой  мужчина  с  большими  равнодушными
глазами,  в  которых  все же  угадывалась  скрытая боль,  дал  команду своим
подчиненным. Двое  из них, что  помоложе,  спрыгнули  в  могилу и,  принимая
убитых, бережно клали их на дно, на постеленное туда полотно.
     Гришин  не  вслушивался в  речь полкового комиссара Кутузова, слова его
доносились как будто бы  откуда-то издалека. Обычные  слова, какие говорят в
таких  случаях  на  братских  могилах. "Отомстим  за смерть наших товарищей!
Смерть немецким оккупантам!" - закончил Кутузов.
     Сухо  щелкнул винтовочный  залп. Полковник Гришин первым бросил  горсть
мерзлой  земли  в  могилу  и,  не  оглядываясь,  пошел  к  избе,  в  которой
расположился его штаб. Сзади причитали женщины и позвякивали о камни лопаты.
     К вечеру, засветло пройдя  километров  десять-двенадцать по начавшемуся
смерзаться  после  оттепели  снегу,  полки  вышли  к Яблонову и деревням  по
Красивой Мече. Здесь противник их ждал, приготовившись к бою.
     Батальон лейтенанта Нагопетьяна, развернувшись в боевой  порядок, когда
немцы из деревни,  это была Ереминка,  открыли  по колонне редкий пулеметный
огонь,  залег в  снегу. Комбат,  осмотревшись,  выдвинул  вперед  пулеметы и
орудие  поддержки.  Сорокапятка  заняла  позицию  и  через  головы  залегших
пехотинцев методично, снаряд за снарядом, вела огонь по деревне.
     - Батальон! В атаку - вперед! - подал команду Нагопетьян.
     - Рота! Взвод -  вперед! - услышал он  впереди  команды  своих ротных и
взводных.
     Фигурки  бойцов  неуверенно  поднялись  в  нескольких  местах.  Многие,
Нагопетьян видел это, еще лежали на снегу и кто-то из командиров бегал вдоль
цепи, размахивая руками.
     Батальон недружно и медленно продвинулся еще метров на  триста и все же
залег под  самой  деревней.  Стрельба с  обеих сторон усиливалась  с  каждой
минутой. Пули взбивали фонтанчики снега. Тут  и там лежали  скорчившиеся или
распластанные тела убитых.
     - Перебьют батальон, - ругался Нагопетьян, - всего бросок остался!
     В  бинокль он видел,  что немцев  в деревне  немного,  всего  несколько
десятков, многие то и  дело перебегают  с места  на  место, от  одной избы к
другой.  Только два пулемета, пристрелявшись, стегали  свинцом по залегшим в
снегу редким  цепям пехоты. Ротные и  взводные были убиты  или  ранены, или,
разуверившись, что можно поднять людей, лежали вместе с оставшимися в живых,
вжавшись в снег.
     Старший  политрук Антон Воротынцев, так и  воевавший  с самого  утра  в
батальоне, видел, что Нагопетьян уже порывается подняться и бежать в цепи.
     - Погоди, комбат, не торопись. Сейчас будет моя работа.
     Перекинувшись   парой  слов  с  парторгом  батальона,  плотным  пожилым
старшиной  в   простреленной  и   обожженной  шинели,  Воротынцев  короткими
перебежками  направился в цепь, на правый фланг, где бойцов  было  побольше.
Парторг пошел  на левый фланг. Последние несколько десятков метров  пришлось
ползти:  заметивший  их  немецкий   пулеметчик  выпустил   несколько  точных
очередей, пока Воротынцев не заполз за бугорок.
     Лейтенант Нагопетьян видел,  как Воротынцев, поговорив с  одним бойцом,
пополз ко второму,  потом  к  третьему,  как встали сразу несколько человек,
потом,  словно они  потащили  за  собой  всех  какими-то невидимыми  нитями,
поднялась  и  вся цепь,  и  все  дружнее и смелее. Нагопетьян  хорошо слышал
негустое, но  уверенное "Ура!",  заглушаемое  треском выстрелов,  видел, как
несколько  групп  его  бойцов  ворвались  в деревню  и  исчезли за  плетнями
огородов, за избами.
     Не в  силах больше сидеть в снегу и  лишь  наблюдать за боем, он махнул
рукой  всем, кто был  рядом с ним -  адъютанту старшему,  связистам, человек
пять-шесть всего, - и побежал к деревне, подгоняя отставших в атаке бойцов.
     Меньше  чем через полчаса батальон был в деревне, и  немцы, прикрываясь
пулеметами, стрелявшими  из  саней,  нестройной  колонной ушли на  запад,  в
сгущавшиеся сумерки.

     Бой  за  Яблоново  шел  три  часа  и  все  безуспешно.  Немцы,   хорошо
закрепившиеся на высоком берегу Красивой Мечи, уверенно отбивали атаки почти
обессилевших  за день  рот 624-го  полка.  Артиллерия отстала,  застрявши  в
снегу, и пехотинцам приходилось рассчитывать только на самих себя. Несколько
часов ползали они  по снегу. Сгущались сумерки, а бой все не кончался. Немцы
не хотели уходить на ночь глядя  из села, и у бойцов дивизии Гришина не было
сил для последнего броска вперед...
     Несколько  раз  посылал полковник  Гришин  связных  - узнать, взяли  ли
Яблоново, но с ответом никто не возвращался. Тогда он  на санях сам поехал в
624-й полк. На  полковом  медпункте Гришин увидел несколько человек раненых,
которые только что вышли из боя, их еще даже не всех перевязали как следует.
     - Товарищи, есть раненые из-под Яблоново?
     -  Есть,  вот  политрук,  - фельдшер  показал  на  молодого  командира,
которому санитар бинтовал плечо.
     -  Как  там  обстановка?  - спросил  его  Гришин.  В раненом  он  узнал
политрука роты 624-го полка Андрея Александрова.
     - Взяли, - тихо, почти не разжимая зубов, сказал Александров.
     - Точно?
     - Только что сам оттуда, товарищ полковник.
     - Молодец, политрук. Выздоравливай, а я Фроленкову про вас расскажу.
     Политрук Александров с резервной ротой командира дивизии и  приданым ей
танком Т-34 пришли под Яблоново на четвертом часу боя. В первые же минут был
убит ротный и Александров принял командование на себя, хотя и сам  был ранен
осколком мины в плечо.
     Танк, против которого немцы без артиллерии оказались бессильны,  заполз
на  гору, несколькими  выстрелами заставил замолчать пулеметы вдоль  обороны
немцев и, увидев это, поднялась лежавшая на снегу пехота.
     Гитлеровцы вынуждены были уходить и из Яблоново, в сгущавшиеся сумерки.
Александров, подойдя к танку, постучал прикладом по броне. Вылез капитан без
шлема, чумазый и веселый, очень гордый, что сидит в такой машине.
     - Товарищ капитан, молодцом действовали! - прокричал ему Александров.
     Капитан принял  похвалу молча, с достоинством, вылез из башни и спросил
у Александрова огоньку.
     - Так ты же ранен, политрук! Весь рукав в крови!
     Андрей,  в  горячке  боя  не  заметивший, что он ранен,  только  сейчас
почувствовал острую боль в плече. До этого от напряжения он не понимал,  где
и что у него болит.
     -  Давай  в  медпункт!   Без   тебя   здесь  довоюем!   -   сказал  ему
капитан-танкист.
     Александров, встретив кого-то своих  из полка, попросил, чтобы передали
майору  Фроленкову, что он ранен. Бойцам своей роты сказал, что командование
передает младшему  лейтенанту, единственному  оставшемуся  в живых командиру
взвода.

     Поздно вечером  в избу  работников штаба, еще  стоявшего  в  Буреломах,
вошел красноармеец:
     - Просили передать, что политрук Очерванюк умер в медсанбате.
     Все  - и  Гришин,  и Канцедал,  и  Кутузов  замолчали,  и  только через
минуту-другую, в зловещей тишине прозвучали чьи-то слова:
     - Каких людей теряем...
     Политрук Анатолий Очерванюк, хотя и был в дивизии сравнительно недолго,
но так успел показать себя, что запомнился всем,  кто его знал. А знали  его
или слышали о нем - многие.
     Николаю  Мазурину не  было известно, что его друг  был тяжело ранен и в
эти часы умирает где-то рядом, поэтому ему было особенно тяжело услышать эту
страшную весть.
     Выйдя  из  избы  вслед за красноармейцем, принесшим эту весть,  Мазурин
спросил его:
     - Как все это случилось?
     - Под Яблоново. Немцы в контратаку  пошли, а  нас в  роте  совсем  мало
осталось.  Сколько часов бой  шел, и сколько контратак отбили -  не знаю, не
помню. Пришла  бригада артистов, человек  десять,  с  политруком Багадаевым.
Очерванюк был уже тяжело  ранен, но все равно вел бой,  переходил от  одного
пулемета к  другому.  Когда  подмога  пришла,  мы  отнесли  его  в  сторону,
перевязали. Восемь ранений у него было. Как стало потише, я  и повез раненых
в медсанбат. Только привез, стали выносить из  саней - тут  он и умер. Крови
много потерял...
     - А Багадаев?
     -  В  тяжелом  состоянии. Снаряд  возле  него  разорвался. Пришел  он с
артистами  вовремя. Помогли,  особенно  сам  Багадаев.  Хорошим пулеметчиком
оказался.
     Мазурин, привыкший  с начала войны к смертям и повидавший за это  время
много  убитых, и  молодых, и  пожилых, и  понимавший, конечно, что от смерти
никто не застрахован,  никак не мог понять, поверить, что человек, с которым
он  днем  стоял, разговаривал, такой молодой, красивый, сильный,  сейчас уже
неживой, и он не услышит его  четкого "Здравия желаю!" и не увидит его ясных
глаз...

     А утром  - война  продолжалась.  Снова гибли молодые и сильные  парни и
опять  кому-то не  суждено было  дожить  до вечера.  Утром 13 декабря  немцы
начали отход с Красивой Мечи, а под вечер полковник  Гришин узнал, что части
их 3-й армии взяли Ефремов и там разгромлен полк гитлеровцев.
     Теперь  штаб дивизии едва  поспевал за  наступающими полками. Людей  не
надо было подгонять: лучшей агитацией было то, что они видели в деревнях.
     Лейтенант  Вольхин,  когда ему попадались  газеты, и он  читал их, если
было  время, своим бойцам, верил и не  верил, что  фашисты способны на такие
зверства. Иной раз  он поражался:  как  только бумага терпит описание  такой
жестокости, как люди еще могут спокойно рассказывать о них.
     Особенно потрясли его описания зверств гитлеровцев во Львове и в Киеве.
О насилиях над девушками он вообще  не  мог читать спокойно, хотелось идти и
убивать,  убивать этих скотов, пришедших на  нашу  землю.  Все эти факты,  о
которых  он  читал  в  газетах, казались  все  же такими  далекими, иной раз
думалось, что авторы статей в  пропагандистских целях  и сгущают краски - ну
не  могут  же люди вытворять  такое с  людьми! И во время отступления,  и  в
обороне  ему как-то не приходилось лично  видеть случаи зверств фашистов, он
думал,  что  фронтовые  немцы воюют без этого, а  истребляют мирных  жителей
эсэсовцы.  Но  когда они  пошли в наступление, с  первого же  дня  им  стали
попадаться  растерзанные тела  мирных жителей  -  дети, старики, женщины. Ум
отказывался  понимать и глаза верить, что такое могли сделать люди: колодец,
доверху  набитый  мертвыми детьми,  голые  растерзанные  девушки,  замерзшие
насмерть в  снегу, виселицы. От  деревень оставались одни печные  трубы. Все
чаще в них не было ни одной живой души. Поэтому в его роте не было ни одного
пленного,  ни  в  первый  день  наступления,  ни  в  другие.  За  все  время
наступления они взяли  одного  пленного, да и  его пожалели лишь потому, что
этот семнадцатилетний австриец дрожал одновременно от  страха  и от холода и
непрерывно и громко кричал: "Сталин! Сталин!"
     Ненависть сжигала души, заменяла хлеб, тепло и патроны, и Вольхин, если
раньше  и приходилось испытывать чувство страха, в первые же дни наступления
забыл о нем. А чувства ненависти и  жажда мести были такими, что иной раз он
думал: не сможет теперь смеяться и любить, как прежде.
     Через  трое суток наступления в его роте остались двадцать человек.  Из
старых, выехавших с ними на фронт, остались всего двое - сержанты  Фролов  и
Жигулин. Знал  он,  что  и в полку людей со  всеми  ездовыми,  связистами  и
штабными немногим  более  четырехсот в общей сложности,  и фактически они не
полк, а батальон.
     Как-то  на  привале  он  услышал от капитана  Шапошникова,  что дивизия
наступает по фронту в двадцать километров.
     -  А  сколько  же  нас сейчас  в  дивизии, товарищ  капитан?  - спросил
Вольхин.
     - Меньше трех тысяч. И на пополнение в ближайшее время никакой надежды.
Потому  днем теперь и не наступаем. Это соседи, уральцы да сибиряки, могут и
днем воевать, а для нас это теперь слишком большая роскошь.
     - Так мы же за ночь соседей все равно догоняем, - сказал Вольхин.
     - А бывает, что перегоняем, - добавил Шапошников.

     После  гибели  Очерванюка Вольхин вел роту без политрука. Смерть его он
переживал, как личную потерю. Большим уроном это было и для всей роты.
     Анатолий  Очерванюк так умело поставил в роте политработу, что Вольхину
многие  завидовали. Очень  общительный,  Очерванюк  умел  так  поговорить  с
бойцами,  что настроение поднималось даже после тяжелого и неудачного боя. В
любую  минуту   его  можно  было   видеть  с  людьми.  То  короткая  беседа,
политинформация, есть  газеты -  читает сводки и статьи Эренбурга. Несколько
человек из  роты за это время подали  заявления в партию, и  тот факт, что у
людей в  такое  тяжелое  время была тяга  в  партию, было  показателем умело
поставленной политработы.
     А воевать становилось тяжелее с каждым днем просто физически. Отступая,
немцы сжигали деревни и размещаться на ночлег часто приходилось под открытым
небом, на морозе, в снегу, в лучшем случае в погребах, а то и у печных труб.
Отставали  кухни, горячая пища была один раз в  сутки, как  правило, к ночи,
когда спать хотелось  сильнее, чем есть. А гитлеровцы ни одной деревеньки не
отдавали без боя. Приходилось  их  выкуривать, выталкивать, и за все платить
кровью. Иной  раз  Вольхин ловил себя на мысли, что вперед они идут на одной
ненависти.

     Вечером 19 декабря  к  капитану  Шапошникову разведчики  привели  двоих
мальчишек. Они, перебивая друг друга, начали торопливо рассказывать:
     -  Дяденька  командир,  в   соседнем  селе  немцев  полно,  пьянствуют,
Рождество свое справляют... И часовых у них нет...
     - Как называется село?
     - Прудки. Там у нас совхоз "Власть труда".
     Шапошников достал  планшет с картой. Прудки были в стороне  от маршрута
полка, в полосе соседней дивизии.
     - Соблазнительно расправиться  с ними,  Александр  Васильевич, - сказал
ему Гогичайшвили, когда Шапошников доложил сведения юных разведчиков.
     -  Роты ушли  далеко вперед, пока заворачиваем,  потеряем  время,  -  с
сожалением сказал Шапошников.
     - Батарея у нас с собой, обоз, наконец, связисты, штабные. В разведку я
пойду сам, раз такое  дело, а вы все же заверните одну роту. Вольхин как раз
идет на правом фланге. И выводите всех на  исходный. Я вас встречу, - сказал
Гогичайшвили.
     К  двум  часам  ночи деревня  с немцами была обложена  с  трех  сторон.
Несмотря на  позднее  время  и  тридцатиградусный  мороз,  гитлеровцам  было
весело: из деревни доносились пьяные гортанные крики, звуки губных гармошек.
     - Их здесь  не меньше сотни! - сказал  Шапошникову  Гогичайшвили, лично
ходивший с  группой  бойцов в разведку. - Караулов нет, полная  беспечность.
Видимо, считают, что фронт где-то далеко впереди.
     - Так оно и есть, - ответил Шапошников. - Это мы опять от соседа справа
оторвались, а перед ним у немцев оборона была.
     - У тебя все готово?
     - Орудия расставил, люди ждут приказа.
     - Тогда  начинаем.  Учти, что гуляют они в  основном в школе,  в центре
села.
     Майор Гогичайшвили дал красную ракету и с трех сторон на село поднялись
редкие цепочки его бойцов. От  артиллерийских выстрелов, ударивших по старой
бревенчатой школе, немцы, и  без того  то и дело что-то пьяно выкрикивавшие,
заорали  еще  громче.  Гармоники  сразу смолкли, а  в  винтовочный  треск  и
пулеметные  очереди   вплелись  несколько  автоматов.  Артиллеристы  батареи
лейтенанта Беззубенко из  немецких же  орудий били прямой наводкой по окнам,
из которых  раздавались  редкие  ответные  выстрелы. Минут  через пятнадцать
немцы отстреливались только из школы.
     Капитан  Шапошников, быстро  обойдя своих людей, блокировавших немцев в
школе,  и  найдя  майора  Гогичайшвили,  стрелявшего  по  окнам  из  ручного
пулемета, лег на снег рядом с ним.
     - Обложили надежно, товарищ майор. Плохо, что эти две избы мешают, а то
разнесли бы их из орудий.  Да и  орудия,  как нарочно,  застряли в  сугробе,
никак не вытащат.
     -  Надо попробовать  без орудийной  стрельбы.  Спасти школу!  -  сказал
Гогичайшвили.  -  Опять  полезли!  -  Он  открыл  огонь  по  группе  немцев,
выпрыгнувших  из  окон.  Тела  их,  еле  видимые  в ночи,  распластались  на
темно-сером снегу.
     Несмотря на внезапность и  первый  успех, расправиться с блокированными
немцами   оказалось  не  так-то   просто.  Хмель  с   них  сошел  быстро,  и
сопротивление становилось все более организованным. Несколько раз гитлеровцы
пытались  контратаковать,   но   пулеметчики   метким  огнем  заставляли  их
возвращаться в здание.
     Только часа через  два на прямую наводку к школе удалось  выкатить  два
орудия.
     - Товарищ майор,  у нас все готово! - подошел  к Гогичайшвили  политрук
батареи Иванов.
     - Отставить! В здании  женщины и дети! - резко  сказал  он, - Слышите -
плачут. Надо что-то придумать...
     - А давайте сделаем вид, что поджигаем. Тогда, может  быть, и сдадутся,
- предложил Иванов.
     Несколько бойцов с охапками соломы подползли к торцу школы и зажгли ее,
но так, чтобы само здание не загорелось.
     - Эй, кто там! Женщины! - закричал Иванов, - Скажите немцам, что сейчас
всех вас сожжем, если они не сдадутся!
     В школе начался истошный бабий вой.
     - Да как же им, иродам, сказать!
     - Ну, растолкуйте как-нибудь!
     Уговоры  женщин  на  немцев  подействовали.  Да  они  и  сами,  видимо,
убедились. что  отсюда им не  вырваться. Через несколько минут в  окно вылез
немец с белой тряпкой и закричал:
     - Эй, рюс! Плэн! Плэн! Нихьт эршиссен!
     - Выходи без оружия!
     Человек  двадцать  немцев тенями вышли из дверей и с  поднятыми  руками
встали у стены. За ними вышли несколько женщин с плачущими от страха детьми.
     Шапошников   посмотрел  на  часы:   "Часов   пять  провозились!   Скоро
восемь...".
     Пленных обыскали, построили в колонну по два.
     -  Иванов,  где Беззубенко?  - Шапошников  окликнул политрука  батареи,
стоявшего в группе бойцов, смотревших на пленных.
     - Пошел остальные орудия вытаскивать.
     -  Эти два орудия поставьте на восточную окраину  деревни, и смотреть в
оба, не спать, - приказал Шапошников.
     Предупреждение Шапошникова оказалось  своевременным.  Не успели  повара
накормить людей, как прибежал наблюдатель и доложил, что к деревне с востока
идет колонна немцев.
     - Приготовиться к бою! - дал команду майор  Гогичайшвили.  - Пулеметы -
за мной!
     Шапошников  посмотрел  на колонну в  бинокль:  не  меньше  роты,  тянут
орудие. Несколько саней.
     Обойдя  занявших оборону  по окраине  деревни  своих людей,  Шапошников
заметил,  что  командир  полка опять лежит  за  пулеметом.  Сам он  залег  с
сержантом Петровым.
     - Сколько у тебя на сегодня, Михаил? - спросил его Шапошников. Петрова,
лучшего  пулеметчика  полка, он  хорошо  знал  и уважал  за  хладнокровие  и
мастерство.
     - Сегодня тринадцать, а  всего  - к  ста  подходит, - поправляя прицел,
ответил Петров.
     Майор Гогичайшвили дал длинную очередь по растянувшейся колонне, тут же
быстро защелкали выстрелы из винтовок, заработал и пулемет Петрова.
     Немцы,  не ожидавшие,  что  деревня занята противником и  попавшие  под
прицельный пулеметный огонь, частью сразу побежали  в ближний овраг у  леса,
частью  залегли.  Но  через   минуту-другую  и   эти,  сориентировавшись   в
обстановке, бросив орудие и обоз, поползли к оврагу.
     - Как бы их выкурить оттуда? - Гогичайшвили показал на овраг.
     - Местность открытая,  подождем. А если и уйдут оврагом, так перехватим
в другом месте.
     За  последние дни это был не  первый случай,  когда  полку  приходилось
вступать  в  бои  с  двигавшимися  параллельно  колоннами  противника.  Если
замечали это, то по обстановке, или вступали в  бой или спешили до ближайшей
деревни, занять  выгодные позиции. Поэтому Шапошников и был уверен, что  эту
рассеянную роту немцев они еще встретят.
     Лейтенант Тюкаев, ходивший с группой  бойцов  комендантского  взвода на
дорогу, где они обстреляли колонну противника, доложил Шапошнкову:
     -  Пятнадцать  убитых. Раненых  они,  видимо, все же  с  собой утащили.
Орудие исправно, опять Беззубенко разбогател.
     - Сколько всего получается за эти сутки?
     -  Считая  с  итогами  ночного  боя, то  восемьдесят  убитых,  двадцать
пленных. Наши потери - двое убитых, четверо раненых, - доложил Тюкаев.
     - А ты хорошо посчитал? - удивился Шапошников. Потери немцев показались
ему слишком большими по сравнению со своими.
     - Все точно, ровно  восемьдесят, никого не забыл, - с нарочитой  обидой
ответил Тюкаев.
     - Иди, пиши донесение.
     День был действительно на редкость удачным. Обычно  во  взятых деревнях
находили  всего по несколько трупов гитлеровцев, хотя повозиться приходилось
порядком, а  тут сразу сотню вывел из строя, да сколько должно быть раненых,
и  все это со своими минимальными потерями. "А мальчишки-то где? -  вспомнил
Шапошников. - Если бы не они, то и у нас не было бы такого успеха".
     - Алексей Дмитриевич, - окликнул он комиссара полка Наумова, - а где те
двое ребятишек, что нас на немцев навели?
     - Эх,  и  я не подумал их отблагодарить,  - расстроился  Наумов. -  Где
теперь их искать... Я и в лицо их не запомнил.
     - Я тоже в темноте не разглядел и даже имен не спросил, - с  огорчением
сказал Шапошников.

     Отдыхать  долго  не пришлось,  на  горизонте опять  показались дымы  от
горящих  деревень.   С   наступлением   сумерек  колонна  управления  полка,
спецподразделения  и  обозы  пошли  на запад, догонять  свои  роты,  связи с
которыми не было почти сутки.
     На следующий день в одной из отбитых  у противника  деревень  в  штаб к
Шапошникову  приехал  майор  Кустов.  Шапошников  не  видел   его  с  начала
наступления,  штаб дивизии  шел на переход сзади. Если уж  Кустов приехал  к
полк, то по важному делу, понял Шапошников.
     - Мороз какой! Продрог, как собака! Нет ли чего погреться?  - обметывая
валенки  от снега, спросил Кустов. - Как вы  устроились!  -  позавидовал он,
осматривая  избу.  -  Тепло, даже  стол есть. А  мы и спим, бывает, прямо  в
санях. Жгут, сволочи, все подчистую.
     - Неужели без охраны? - Шапошников посмотрел в окно.
     - Как же, на двух санях приехал, с пулеметом теперь не расстаюсь.
     Шапошников  знал, что Кустов под Ефремовом чуть не угодил в плен.  Ехал
на машине без  охраны, только с адъютантом  Гришина,  и  на  окраине  города
въехал в колонну немецких автомашин. Каким-то чудом ему тогда удалось  уйти.
Выручил пистолет и  быстрота реакции.  А адъютант,  лейтенант Серый, и шофер
попали  в  плен.  После этого случая  майор  Кустов в полки  ездил  только с
охраной.
     - Приказ командира  дивизии  привез. От этого места, - Кустов отчеркнул
на листе бумаги карандашом, - зачитать личному составу.
     "... Учесть, что перед фронтом дивизии действуют разбитые в боях  512-й
и  63-й  пехотные  полки, поэтому  только дерзкие  с  нашей стороны действия
приведут к полному  разгрому  противника.  При  наступлении не выжимать и не
отталкивать противника, а окружать и уничтожать его, не боясь за фланги".
     "Мы так именно и делаем", - подумал Шапошников.
     - Полковник Гришин просил передать всему личному составу благодарность,
а на  тебя  и  Гогичайшвили, скажу  по  секрету, наградной  подготовили,  на
Красное  Знамя. И шпалу вторую готовь, представление оформлено, -  улыбнулся
Кустов.
     Шапошников по его глазам и загадочной улыбке понял,  что  Кустов  хочет
рассказать что-то интересное.
     -  А у  нас-то  вчера  что было...  Вечером  заняли немецкие  блиндажи.
Впереди полки, никого не ждем, как  вдруг  кто-то  из связистов докладывает:
идет   колонна   с  востока,  и  танк  впереди.  Гришину  доложили,   к  бою
приготовились.  А было нас здесь всего человек тридцать.  И ночь,  мороз, ни
зги  не  видно. Танк этот  заехал на блиндаж, вылез из него немец, сняли его
быстренько. А тут и колонна подошла, точно - немцы, человек пятьдесят, к бою
не готовы. И  какая, представь, ситуация: и бой не начнется, и не знаем, кто
кому должен в плен сдаваться. Переводчик через  Гришина кричит: "Сдавайтесь.
Вы  у нас в тылу!"  А  они в ответ: "Почему в тылу, когда справа еще наши, а
тут должен быть штаб нашего полка". Ну, немцы подумали, посовещались и пошли
все  же сдаваться. Всей колонной. Половину штаба пришлось на охрану  пленных
ставить. Мало ли чего. Вдруг передумают.
     Шапошников улыбнулся:
     - Да, история... А если бы они решили прорываться?
     - Воевали бы вы сейчас без штаба дивизии.
     -  Немец не  тот пошел, - сказал  Шапошников, - Не  такой,  как  летом.
Чувствуется, что устали они, намерзлись.
     - Погоди. Вот дойдем  до Зуши, там жди  подготовленную оборону и свежие
части. А эти арьергарды,  конечно,  измотаны.  На Мценск  мы  выходим, а его
немцы так просто не отдадут: прямая дорога на Орел!29
     К концу  декабря  дивизия полковника  Гришина, постепенно  сужая  фронт
наступления,  начала  выходить  на  подступы  к Мценску.  В пяти  стрелковых
батальонах  дивизии  насчитывалось немногим  более  тысячи  трехсот активных
штыков, остальные  - артиллеристы, связисты, медики, обозы. Дивизия накопила
около  пятисот  лошадей,  они с  трудом  пробивались  по сугробам  вслед  за
пехотой.  А впереди стрелковых  батальонов  действовали разведгруппы,  часто
всего по пять-десять  человек, но  это  были  храбрецы, закаленные,  отлично
знающие свое дело бойцы.
     Особенно  в  эти  дни  в разведке  отличались фроленковцы. Как-то взвод
автоматчиков  старшего  лейтенанта  Прокуратова   смелой   атакой  буквально
разогнал целую роту немцев и без потерь занял деревню Чижиково.
     Когда в 624-й полк  из редакции  дивизионной газеты приехали Васильев и
Мазурин,  то  майор  Фроленков  приказал   специально  для  них  вызвать  из
разведвзвода сержанта Литвинова.
     -  Он  у меня  один  целой роты стоит! -  с гордостью  сказал Фроленков
Васильеву, - В одном поиске уничтожил - один! - больше двадцати гитлеровцев!
     Сержант  Литвинов  оказался  крепким  парнем,  но вовсе не богатырского
вида, каким его представляли себе Васильев и Мазурин.
     -  Сразу видно,  что  кадровый,  - вглядываясь  в  его  фигуру,  сказал
Васильев.
     -  Угадали, товарищ старший  политрук.  -  просто  и  открыто улыбнулся
сержант.
     - А родом откуда?
     - Из Горьковской области.
     - Значит, в полку с первого дня? - оживился Васильев. - Расскажите, как
это вам удалось в одном бою более двадцати гитлеровцев истребить?
     - Как  удалось... - сержант  Литвинов  наморщил  лоб, словно  вспоминая
что-то очень  далекое,  -  В  поиск  пошел один, надо  было  разведать  одну
деревушку по маршруту движения полка. Слышу - гуляют в одной избе.  Часового
тихонько снял, в окно бросил гранату. Они повалили в дверь, кто жив остался,
я  из  автомата... - Литвинов немного помолчал,  а потом  добавил:  - В доме
семерых насчитал, у крыльца  пятнадцать. Да три машины у крыльца стояли,  то
сжег. Вот и все дела, - улыбнулся сержант.
     - Как же вы решились вступить в бой один?
     - Почему  один... У  меня был автомат и  три гранаты,  -  с  удивлением
ответил Литвинов.
     - А раньше как вы  воевали? Много фашистов  на  личном счету? - спросил
его Мазурин.
     - Как воевал... В  основном  по окружениям. Не успеешь из одного выйти,
как в другое попал. Какой там  личный счет...  Автомат этот у меня  недавно,
перед наступлением получил. А сколько из винтовки убил, не знаю, с пяток, не
больше. Да и  не видно, когда стреляешь  из винтовки, попал или  нет, потому
что далеко.
     - У нас недавно был случай с разведчиками... Страшная история, - сказал
комиссар полка Михеев.
     Васильев и Мазурин повернулись к нему, приготовились слушать.
     - Пошли в разведку  пятеро,  - начал  рассказывать  Михеев. - Попали  в
засаду. Отбивались, а когда кончились патроны, встали в  полный рост и пошли
с  гранатами  навстречу смерти. Одного из  них, Фокина  Николая,  гитлеровцы
притащили в  деревню. Когда мы ее освободили,  то жители рассказали нам, что
немцы  раздели его,  истекавшего кровью, начали  делить  одежду  и  валенки,
допрашивали, но он ничего  не сказал.  Тогда  выволокли  его  на  крыльцо  и
бросили в снег. А мороз стоял - градусов тридцать, как сейчас.  Женщины  его
подобрали. Пять часов он  еще  жил,  назвал адреса жены и матери,  был он из
Пензы, сказал "скоро наши придут" и умер.
     - Обязательно напишем о нем, - сказал после тягостной паузы Васильев. -
Ну, товарищи, нам надо ехать.
     - А где вы сейчас газету делаете? - спросил Михеев.
     - До последнего времени в Воскресенском печатали, а  теперь попробуем в
Ефремове.
     В тот же день Васильев и  Мазурин выехали  в Ефремов.  Там уже работала
почта, и дали  электричество. В районной типографии они разобрали валявшийся
на  полу  шрифт и с горем пополам все же отпечатали очередной номер.  Там же
они встретили Новый год и на следующий день поехали в дивизию. В политотделе
их встретили, как всегда, тепло. Распределив  по полкам свежий номер газеты,
они зашли в штаб к майору Кустову за новостями.
     Настроение у всех в дивизии было в эти дни приподнятым. Сводки с фронта
стали повеселее. Наши войска наступали по всем фронтам. Тяжелые  бои  шли на
Ржевском, Мценском, Сухиничском направлениях.
     - Танковую армию  Гудериана от Тулы отбросили, - сказал майор Кустов. -
К Зуше вышли, а тут у немцев подготовленная оборона. Бой за переправу начали
двадцать восьмого  декабря,  но местность  открытая, снег глубокий. А силы у
нас уже не  те.  Сорок автомашин пехоты  к немцам подошли, начали контратаки
при  поддержке  танков,  да  еще,  подлецы,  местное население впереди  себя
пускали! - Кустов зло сверкнул глазами. - Женщинами прикрывались, вояки!
     - И как же отбились? - спросил Васильев.
     - Пулеметы на фланги выдвинули, отсекли пехоту. А женщины в это время и
перебежали к нам. Не все, конечно, - вздохнул Кустов.
     - Дмитрий  Михайлович,  - вступил в разговор капитан Лукьянюк, командир
батальона связи. - Послушай, какие  бывают встречи и  судьбы на войне. Когда
беженцы  к нам перешли, а все изможденные,  оборванные, многие с детьми, без
слез нельзя было смотреть, подбегает ко мне мальчонка лет семи, в лаптишках,
пиджаке рваном. -  "Дяденька,  дай хоть  кусочек хлеба!" - а  сзади мать его
идет,  с другим  ребенком  на руках. Я приказал ездовому  взять  из вещмешка
сухарей и  в  это  время из дома выбегает  мой командир роты  Рыслин, и этот
мальчик  бросается  к нему  и  кричит: "Папа!  Папа!"  Рыслин  увидел  его -
"Сынок!"  - а женщина  с  ребенком  так  на снег и  повалилась.  Сцена  была
ужасная...  - Лукъянюк  замолчал  на минуту, проглотил  комок в горле.  -  Я
приказал Рыслину отвезти жену и детей в тыл, покормить, помыть, отчистить от
вшей. Дали ей одежды, что нашлось,  военной,  и  отправил он ее к матери,  в
Тамбов. Оказалось, что Рыслин отступал от самой границы,  семью оставил там,
жена  с детьми двигалась на восток,  но никак из окружения выйти  не могли и
вот  оказались  здесь.  А маленький у ней  где-то  при бомбежке был  ранен в
ручку. - У Лукьянюка опять подернулись влагой глаза.
     - Ну,  фашисты,  сволочи, до чего  народ  довели... -  скрипнул  зубами
Васильев.
     - Мы им тоже даем неплохо, - сказал  майор Кустов.  - Двадцать девятого
три  контратаки  отбили, от  роты до  батальона, так потом двести  пятьдесят
трупов насчитали.
     - Кладова помнишь? - спросил Мазурина Кутузов.
     - Конечно, а что?
     -  Они  с  Мезенцевым  подпустили  немцев  на  шрапнель и  как  косой -
семьдесят пять за  несколько минут. Петров, у Гогичайшвили пулеметчик, довел
свой счет до  ста  двадцати. Вчера его тяжело ранило.  Крови много  потерял,
говорят.
     - Да, а мы ехали и думали, что вы уже Мценск взяли, - сказал Васильев.
     - Полк  Тарасова  всего семисот  метров до окраины  не дошел, -  сказал
Кустов. - Огонь  был  сильнейший,  все подступы у  них пристреляны. А  у нас
артиллерия без снарядов сидит, по лотку на орудие.
     - Давайте в артполк сходим, - предложил Мазурин.
     - Сначала к Яманову, а потом к артиллеристам.
     Полковник Яманов,  начальник  штаба  дивизии,  итоги  боев  дивизии  за
декабрь представил газетчикам с удовольствием:
     - За  две недели  прошли с  боями до ста  километров. Взяли  сто  сорок
деревень, из них семьдесят  - не сожженными, - подчеркнул Яманов. - На полях
остались,  по нашим подсчетам,  более  тысячи восьмисот  трупов гитлеровцев,
двадцать танков, двадцать девять орудий. Итоги хорошие, как видите.
     "Итоги-то хорошие, но сколько жизней они стоили..." - подумал Васильев.
     - А у нас, товарищ полковник, большие потери? - спросил Мазурин.
     -  За декабрь безвозвратные потери составили сорок шесть  командиров  и
двести  пятьдесят красноармейцев. Я считаю, что это, по сравнению с потерями
немцев,  немного. Воюем теперь не  числом, а уменьем. За декабрь восемьдесят
шесть человек представили к наградам.  К  ордену Ленина - лейтенанта Савина,
это ротный у Фроленкова. Отчаянный парень, дерзкий даже, вчера немцы пошли у
Хальзево  в контратаку,  со  ста  метров открыл огонь - семьдесят  трупов. И
второй к ордену Ленина -  Мезенцев, наводчик из артполка. Доброволец, лучший
агитатор в полку, он и  помог местных жителей освободить, когда немцы ими  в
бою прикрывались, - Мазурин отметил себе в блокноте: "Срочно познакомиться с
Мезенцевым". - А  сержанта Кладова  представили  к  званию  Героя Советского
Союза, но военный совет пожалел,  утвердили  орден Ленина. На Красное  Знамя
подали  человек  десять:  Петров, пулеметчик, его  вы знаете; в  624-м полку
Ребрик,  что ни  поиск -  пять-шесть  убитых, а то  и больше.  Вот  на днях:
устроил засаду, идет группа немцев, так  они  шестерых убили,  троих взяли в
плен, в том числе Ребрик лично четверых уложил.
     - А сержант  Клюсов, - перебил сидевший с Ямановым батальонный комиссар
Кутузов,  -  с отделением был в  боевом охранении,  окружили  их человек сто
двадцать, но  ничего, бой  выдержали, до полусотни уложили. Лично  Клюсов  -
двенадцать. Ранен был,  но вел  огонь. А Карпенко - один пошел  в  разведку.
Немцы  в доме сидят, не растерялся. Пара гранат  в окна - двадцать фашистов,
как  ни бывало. Притащил семь винтовок и  пулемет.  Вообще примеров героизма
стало гораздо больше, чем месяц назад. И опыта больше, да и злее стали.
     -  Все  бы  хорошо,  вздохнул Михеев,  да несчастье  у  нас:  лейтенант
Нагопетьян убит. Такой был парень...
     Мазурин вспомнил, как он пел: "Ах, Андрюша, нам бы знать печали...". Не
хотелось  верить,  что этого отчаянного храбреца больше нет в  живых... Пять
ранений за  лето и  осень, и всегда  обходился  без госпиталя. Он  так и  не
узнал, что награжден орденом Красной Звезды и что ему присвоено внеочередное
звание капитана.

     В  17-й  артполк Мазурин и Васильев пришли  под вечер. Новостей и здесь
было много. Вместо раненого майора Новицкого  полком командовал подполковник
Савченко, старший лейтенант Яскевич тоже  был ранен, вместо него - лейтенант
Шилов. Были  и  другие перестановки, но  самое огорчительное, что  наводчики
Кладов и Мезенцев, с которыми хотел встретиться Мазурин,  были тяжело ранены
и отправлены в тыл.
     На батарее Мазурин встретил ее комиссара политрука Сироту.
     - Здравия желаю, давненько вы у нас не были, - сказал Сирота.
     - Слышал, что у вас несчастье на батарее.
     - Да, таких наводчиков потеряли...
     - Как же это произошло?
     - Перед  самым новым годом.  Ночью  преследовали немцев,  утром  заняли
боевые позиции,  не  успели окопаться - танки, шесть машин.  Сначала они  на
шестую батарею  поползли, там что-то попасть никак не могут, потом на нас. А
снарядов мало,  сектор обстрела  ограничен - мешали  деревья,  танки бьют  с
восьмисот метров, у  нас же, если по  панораме  наводить - все  мимо и мимо,
рассеивание  большое. Стали  по  стволу  наводить - сразу два танка подбили,
остальные ушли. Вот здесь Кладов и Мезенцев и были ранены. 30









"А ДО СМЕРТИ ЧЕРЫТЕ ШАГА..."

     Первые попытки взять Мценск показали,  что противник имеет здесь мощную
подготовленную оборону, поэтому  командование 3-й  армии  решило  попытаться
пробиться севернее города.  Дивизия  полковника  Гришина  была переброшена в
район села  Кузнецово-1,  это  семь-восемь километров  севернее  Мценска.  В
случае  успеха на этом участке  наши войска должны были наступать на Болхов,
что  значительно  помогло  бы  дивизиям  61-й  армии, наступавшим на  Брянск
Карачев.
     Перед наступлением  дивизия получила два маршевых батальона пополнения,
по четыреста человек  в каждом, но было оно  плохо обученное  и  коммунистов
имело единицы.
     Лейтенант Вольхин  был  назначен на  должность комбата  вместо младшего
лейтенанта  Ковалева, тяжело раненного в  начале января за деревню Кручь. Из
пополнения  был сформирован и 2-й батальон под  командованием  прибывшего из
отдела кадров армии старшего лейтенанта Настеко.
     Времени на детальное  изучение обороны противника не было,  и полковник
Гришин решил одним батальоном 771-го полка провести разведку боем.
     На рассвете 23 января батальон старшего лейтенанта Настеко пошел в бой.
Связь с ним прервалась в первые  же  полчаса боя. Гогичайшвили и  Шапошников
послали в батальон несколько связных,  но назад никто не вернулся: местность
до батальона простреливалась  из крупнокалиберных пулеметов.  Уже  несколько
раз  звонил полковник  Гришин, но  майор  Гогичайшвили  ничего определенного
сказать  ему не мог: батальон Настеко  вел бой самостоятельно.  Только через
пять часов в расположение полка вернулись остатки батальона, не более  сотни
человек. Старший лейтенант Настеко, бледный, несмотря на  мороз, злой, вошел
в блиндаж к командиру полка.
     - Залезли  в мешок, еле ноги  унесли. Половину людей потерял! - ругался
Настеко.  - Какое  же  наступление без артиллерии! Местность  открытая,  все
пристреляно до метра, минные поля поставлены, проволока. Немцы на высотах на
берегу,  в блиндажах, окопы, есть дзоты.  Нет,  без  артиллерии  нечего даже
соваться!
     - Почему такие большие  потери?  Надо  было  сразу  выходить  из боя, -
сказал Шапошников. Он вспомнил случай с  батальоном Осадчего. Тот урок пошел
не впрок.
     - Не  так-то просто оказалось и отступить... - ответил Настеко. - Немцы
контратаковали  ротой, зашли нам во фланг  и в тыл, раненых человек тридцать
перестреляли. Могло быть и хуже, да  все спасла пулеметчица, не вспомню, как
ее фамилия, Аней звать. В упор  всю  роту  перестреляла, один немец только и
остался, приполз сдаваться.
     - К награде ее надо представить, - тихо сказал Гогичайшвили.
     - Она... -  после тягостной  паузы  сказал Настеко, - застрелилась. Как
узнала, что  ротного Иванова  убило, так и застрелилась,  бойцы сказали. Она
ему женой, что ли была?
     -  Изложите подробно  ход  боя  и  свои  соображения,  -  сказал  майор
Гогичайшвили. - Будем докладывать в штаб дивизии.

     Через  неделю,  30 января, разведку боем повторил 3-й  батальон  409-го
стрелкового полка. И опять неудачно: четверо убитых и тридцать один раненый.
     Все эти дни активно работали полковые и дивизионные разведчики. Удалось
установить,  что  перед  фронтом  дивизии   действуют  два  пехотных   полка
гитлеровцев,  оборона создана - насыщенная артиллерией и минометами и, самое
главное, на господствующих высотах.
     Четвертого февраля полковник Гришин вернулся в дивизию из  штаба армии,
куда ездил на совещание.
     - Послезавтра наступление. Читай приказ, - сказал он Яманову.
     Полковник Яманов вчитался в текст. Задумался. Потом усмехнулся:
     -  "Стремительно  двигаясь   на  плечах  противника..."  Ты  что,  Иван
Тихонович, ничего не мог им объяснить? Сейчас же не  лето, да и чтобы начать
"стремительно двигаться", надо сначала Зушу перейти, на тот берег забраться.
     - Думаешь, легко там спорить? - рассердился Гришин. - Дают нам танковую
бригаду из шести танков.  Да своих тридцать восемь  орудий на два  километра
фронта - считается более чем достаточно. И людей у нас сейчас все  же четыре
тысячи.
     - А снаряды дают?
     -  Половину боекомплекта выпросил. Операция армейская.  Кроме нас,  еще
четыре дивизии пойдут. Мы в  центре,  как самые сильные. За  нами три лыжных
батальона  и  кавдивизия для  развития успеха. Давай  думать, как  выполнить
приказ, Алексей Александрович, - вздохнул Гришин.
     За  вечер  они составили план боя, подготовили  боевые приказы  полкам,
переговорили  о  взаимодействии с танкистами.  Весь следующий  день  ушел на
подготовку к бою в полках и батальонах.
     Обещанный авианалет  на немцев  возмутил всех,  кто его видел. Самолеты
сбросили на противника не бомбы, а листовки,  да и те ветром отнесло на свои
позиции.
     С 7 часов утра 6 февраля  артиллерия дивизии начала  артподготовку. Для
корректировки огня  еще ночью  под самый передний край немцев  была  послана
группа  артиллеристов-корректировщиков   и   отделение  связистов   сержанта
Папанова.
     - Есть связь, сержант? - к Гаврилову подполз лейтенант Георгий Зайцев.
     - Все готово, товарищ лейтенант.
     - "Гвоздика"! "Гвоздика"! Я - "Фиалка", как слышите?
     - Слышу хорошо. Где вы?
     -  Под самым  берегом. Хорошо  вижу блиндажи,  дзоты,  засек  несколько
орудий, минометную батарею. Даю координаты...
     Через несколько  минут в обороне  немцев разорвалось несколько десятков
снарядов.
     - Даю поправку... Десять метров правее... Есть попадание!
     C помощью корректировщиков наши артиллеристы вели огонь уверенно и  уже
минут  через  десять было накрыто несколько блиндажей  и дзотов.  Гитлеровцы
открыли ответный огонь и вскоре связь с командным пунктом прервалась.
     - Гаврилов! Егоров! На линию! - приказал сержант Папанов.
     - Связь! Связь! Быстрее, сержант! - кричал лейтенант Зайцев.
     - Уже отправил, товарищ лейтенант.
     Георгий  Зайцев увидел,  как  две  фигурки, прижимаясь к  земле, ползли
вдоль линии, то и дело замирая в местах обрывов.
     Минут через двадцать связисты вернулись.
     - Четыре  обрыва, -  выдохнул Иван  Гаврилов.  -  Работает? Да опять не
надолго - вон как хлещут из минометов!
     Лейтенант  Зайцев  успел передать еще несколько координат и связь снова
оборвалась.
     По  линии поползли трое.  За  полчаса было соединено еще семь  обрывов.
Возвращаясь, Гаврилов увидел, что Папанов лежит на спине.
     - Куда тебя, Алексей?
     - В позвоночник... Конец мне, Иван.
     - Ну, погоди умирать, вытащим.
     Вокруг них то и дело рвались мины.
     Гаврилов потащил товарища в направлении тыла, но через  несколько минут
сам был ранен пулей в бедро. Чувствуя, как  от потери крови теряет сознание,
он увидел, как к ним ползут двое. Это были Баторин и Егоров.
     -  Крови-то  за  вами на  снегу! -  сказал Баторин. - Держись,  братцы,
вытащим.
     Последнее,  что  видел Гаврилов,  пока  не  потерял  сознание, это  как
навстречу им,  но чуть  левее идут шесть наших танков,  а за  ними  медленно
бегут цепочки пехотинцев.
     Лейтенант Андрей Зайцев  на НП  дивизиона прибыл  часа через два, когда
бой шел полным ходом.
     - Уничтожено двенадцать дзотов, два орудия, подавлено шесть  минометных
батарей, - доложил он командиру  дивизиона старшему лейтенанту  Шилову. - Но
это капля в море!
     - Понимаю, - вздохнул Шилов. -  Тут надо долбить несколько дней подряд.
Эх, снарядов бы побольше...
     Все шесть приданных дивизии танков  дошли  до Зуши, но забраться на  ее
крутой западный берег не удалось ни двум КВ, ни тем более легким танкам. Они
буксовали  в  снегу  на склоне,  сползали и, наконец,  все застряли в  снегу
окончательно.
     Пехота  с  большими   потерями  преодолела   открытую  местность  перед
замерзшей рекой, саму  Зушу, несколько  групп бойцов  даже  взобрались на ее
высокий   берег,  но   фланкирующим  пулеметным  огнем  все  атакующие  были
отброшены.
     Не удалась и вечерняя атака.
     Поздним  вечером майор Гогичайшвили  получил  приказ утром  возобновить
наступление.
     -  За день  мы потеряли треть  боевого состава, - сказал  Шапошников. -
Если и дальше так будем  воевать - без артподготовки и  в полный рост ходить
на пулеметы, то надолго же нас тут хватит...
     Гогичайшвили нахмурился:
     -  Приказ  есть  приказ. Полковник Гришин обещал с  утра  дать  часовую
артподготовку. Давай  подумаем,  что  мы  можем  сделать,  чтобы максимально
сберечь  людей  и выполнить  боевую  задачу.  Основные потери  несем,  когда
выходим на рубеж атаки... Добраться бы до траншей...
     -  Больше километра по  открытой, пристрелянной  местности,  - напомнил
Шапошников. - И все по снегу.
     - Надо быстрее преодолевать открытое пространство, -  неуверенно сказал
Гогичайшвили.
     Он понимал, конечно, что быстрее, чем  они пробовали атаковать, вряд ли
возможно.
     - По-пластунски? Тоже не выход...
     И следующий день не  принес успеха.  Все  попытки атаковать пресекались
мощным минометным  и пулеметным огнем гитлеровцев.  В  полку Гогичайшвили за
двое суток боев из шестисот штыков осталась одна треть.
     Полковник Гришин дал один день передышки, как раз  в  этот  день пришло
пополнение - четыреста человек. И снова начались атаки, одна за другой.
     На четвертый  день  боев на  НП полка  Гогичайшвили  приехали полковник
Гришин и командир соседней гвардейской дивизии.
     - Где командир полка? - спросил Гришин в штабе.
     - У артиллеристов.
     - Шапошников, почему у тебя люди не атакуют, а лежат? - спросил Гришин,
глядя в бинокль на заснеженное поле боя.
     -  А они  и  не встанут, товарищ  полковник. Они  убитые,  -  с  трудом
сдерживая горечь, ответил  Шапошников, - За  вчерашний  день  тоже семьдесят
восемь убитых и сто двадцать семь раненых. И так - каждый день.
     Полковник Гришин  молча продолжал смотреть в бинокль,  хотя и так  были
видны десятки застывших на снегу фигурок.
     - Подготовим  атаку, поднимем людей,  пройдем немного  - немцы  нам  по
носу, - продолжал Шапошников,  - Сильнейший пулеметный огонь. Люди четвертые
сутки в снегу, и днем  и ночью. Огневые средства  противника  не подавляются
совершенно.
     Полковник Гришин вспомнил цифры потерь  в других  полках  за  вчерашний
день:  у Фроленкова  - сто убитых и  сто сорок  пять раненых,  у  Тарасова -
семьдесят убитых и сто восемьдесят раненых.
     - Приказ  остается  прежним, -  сказал он Шапошникову,  - Ты  же должен
понимать:  и  на  меня  давят  сверху! - глаза  у  Гришина сверкнули болью и
обидой, он отвернулся, скрипнув зубами.

     Политрук Андрей  Александров  после лечения  в госпитале  в  свой  полк
вернулся  в  разгар  боев.  По  дороге на фронт  ему удалось заехать  домой,
поэтому  на передовую он попал с  хорошим настроением, свежий  и энергичный.
Политрук Иван Пилипенко, заменявший его на должности комсорга полка, как раз
уехал на курсы, и Андрей вновь стал комсоргом.
     Когда он пришел в батальон, которым после гибели Нагопетьяна командовал
лейтенант Максимов, там  готовились к бою. Наступление было назначено  на 13
часов,  но  гитлеровцы,  заметив, что  советский  батальон накапливается для
атаки в ложбинке, начали сильнейший  минометный обстрел. Только Андрей успел
перекинуться  с  комбатом   парой  фраз,  как  его  ранило  осколком  близко
разорвавшейся мины.
     - Ну вот, политрук, командуй теперь ты, раз здесь оказался, - Максимов,
морщась, зажимал ладонью плечо, куда попал осколок.
     - Санитары,  быстро в  санроту комбата! - крикнул  Андрей  и  побежал в
цепь. "Человек  сто пятьдесят нас", - быстро прикинул он, оглядев ложбинку и
поле, в котором залег батальон.
     Гитлеровцы,  не  менее сотни,  треща  автоматами,  быстро приближались,
несмотря на глубокий снег.
     Никакой   проводной  связи  с  ротами  не  было,  и   Александров  лишь
перебежками успел обойти участок обороны роты - метров триста-четыреста.
     Первую  атаку  немцев они  отбили довольно  легко. Гитлеровцы  отошли в
овраг. Через полчаса они  полезли снова, еще напористей.  Отбили ее -  через
полчаса третья атака. И опять немцев поднялось не менее сотни.
     Александров,  переползая  от  одного  бойца  к  другому, обходя убитых,
успевал сказать  кому  слово,  кому фразу,  подбадривал,  успевая  и изредка
стрелять по набегавшим фигуркам гитлеровцев.
     В начале  четвертой  атаки  он  услышал с правого  фланга: "Пулеметчика
убило!".  Перебравшись туда, Андрей  быстро осмотрел пулемет  -  цел,  лента
есть.  Второй  номер был ранен, но помогать может. Немцы пристрелялись, пули
стучали в двух шагах.  Он быстро  перенес пулемет левее за бугорок и  открыл
огонь.
     Человек  двадцать гитлеровцев,  бежавшие  на  него  метрах в  двухстах,
залегли от первой же длинной  очереди. Еще очередь, еще - откатываются, но с
десяток гитлеровцев не поднимутся больше никогда.
     Кто-то из  своих закричал с правого  фланга, и Андрей, смахнув  со  лба
пот, пригибаясь,  потащил пулемет туда. Успел вовремя:  пулеметчик на фланге
был убит, против  трех десятков  немцев отстреливались из винтовок несколько
наших бойцов.
     Пулемет  Александрова  заработал сразу,  лента  шла  хорошо. Гитлеровцы
сначала залегли, отстреливаясь с места, а потом  поодиночке начали отходить.
Когда  кончилась  лента,  Андрей огляделся  по сторонам. Фигурки бойцов были
видны  везде,  но  кто из  них  жив  - не поймешь.  Впереди  залегли  группы
гитлеровцев. Из оврага, где они укрылись, больше не стреляли. Тихо было и по
сторонам.
     Незаметно стемнело,  поднялась поземка.  С трудом  разогнувшись, Андрей
привстал из-за пулемета.  Он ползком  обошел участок  обороны  батальона. Из
командиров рот  остался один, мальчишка-лейтенант, из взводных - двое, такие
же пацаны.
     По ложбине ходили двое санитаров, отыскивая еще живых раненых.
     Александров  прикинул,  что живых из  всего батальона осталось не более
сорока-пятидесяти  человек.  Он  приказал пятерке бойцов  сползать  к убитым
немцам и собрать их оружие, а сам пошел на НП батальона.
     Двое связистов, только что вернувшихся с линии, проверяли слышимость.
     - Связь есть? - устало спросил Александров.
     - Есть, товарищ командир, - простуженным голосом ответил связист.
     - Дай "первого".
     - Кто там  есть живой? - скоро услышал Андрей в  трубке  знакомый голос
Фроленкова.
     - Слушаю, товарищ первый, Александров.
     -  Андрей? Ты разве живой?  - радостно закричал  Фроленков. -  А  мы  с
Михеевым  уже по сто граммов выпили за твой упокой. Немедленно ко мне! Знаю,
что комбат ранен. Оставь за себя ротного. Трофеи взял? Молодец, неси сюда...
     Штаб полка был в полутора километрах,  и  Андрей,  с трудом переставляя
ноги, пришел туда в полной темноте.
     В блиндаже было темно и только здесь он почувствовал, как устал за этот
день.
     Вытряхнув из противогазной  сумки на стол Фроленкову десять пистолетов,
Андрей сказал:
     - Автоматов еще штук двадцать, там оставил.
     - Ты не кушал? Ну-ка по сто граммов, теперь за то, что ты живой.
     На столе были банки с консервами, котелки, лежали ломти черного хлеба.
     - Да я же не пью совсем..., - начал отказываться Александров.
     - Михеев, как это ты  своего комиссаренка до сих пор пить не  выучил? -
рассмеялся Фроленков.
     Андрей все же  проглотил водку,  пожевал тушенки  с хлебом и, видя, что
Фроленков и Михеев, заговорившись, не обращают  на  него никакого  внимания,
прилег в углу на полушубке.
     -  Да,  каких  людей  теряем,  понурив  голову,  говорил  Фроленков,  -
Нагопетьяна  убили,  Тарасов  ранен,  Рак  Анатолий  убит,  Аверин  -  такой
прекрасный человек - убит.  Прокуратов ранен, Баранников убит. Геройский был
человек, полюбил я его. Думали, и тебя, Андрей,  убили. Игоря Максимова тоже
жаль.  Он ведь к нам как штрафной пришел,  разжаловали  его, за пустяшное, в
общем-то, дело. Через  три дня взвод  принял,  через неделю - роту, еще дней
через пять - батальон. В штабе его хотел оставить...
     Александров  полежал  немного и  понял,  что так раскиснет еще  больше:
только движения давали ему бодрость. Он встал и засобирался, чтобы идти.
     - Куда ты? - удивленно спросил Михеев.
     - В батальон пойду.
     - Утром пополнение должно прийти, дождался бы.
     - Нет, пойду сейчас.
     Сидеть сейчас в теплом блиндаже, когда его бойцы коротают ночь в снегу,
и даже костров разжигать нельзя, Андрей не мог.
     -  Пусть  люди хотя бы на КП по очереди приходят  греться, там же у вас
есть, где приткнуться, - сказал Михеев.

     На КП  батальона  в маленьком блиндаже  у  железной печки, сделанной из
бочки,  сидели и лежали,  прижавшись, друг к другу, человек двадцать бойцов.
Кто-то сильно храпел, стоял густой запах от сохнувших портянок и валенок.
     -  Охранение  поставил? -  Александров  разбудил ротного.  Он сидел  на
корточках у печки, без валенок.
     -  Конечно, сразу же.  Тридцать пять осталось. Раненых всех  собрали  и
вывезли на санях, сорок два человека.
     "Вот  и еще  один  день  прошел... Остался  жив.  А зачем?", -  подумал
Александров. Он никогда не боялся, что его могут убить: за лето и осень было
столько всяких передряг, столько  возможностей  потерять  голову, что трудно
было представить -  может ли  дальше  быть что-то еще более страшное. Андрей
был уверен, что  в нормальном  бою он  всегда сумеет уцелеть. Опыт накопился
такой, что,  казалось, знал заранее -  куда и какая пуля ударит, а не только
снаряд или бомба. А вероятность  погибнуть от шальной пули была столь  мала,
что Андрей не думал об этом.

     Убедившись, что бои за Кузнецово-1-е и Кривцово не могут быть успешными
из-за сильного противодействия  противника,  командование  3-й  армии решило
перенести  направление  главного  удара.  Дивизия  полковника  Гришина  была
выведена из боя и передислоцирована в  район севернее Мценска, в направлении
Бабинково-1, Чегодаево, Фатнево, где оборона противника представлялась менее
организованной.
     Полкам  предстояло по льду  перейти  Оку и захватить плацдарм, в прорыв
готовы были идти два лыжных батальона и бригада тихоокеанских моряков.
     С  утра  11  февраля  полки  137-й  после  жиденькой артподготовки  при
поддержке нескольких старых танков пошли в бой.
     К  вечеру  ценой  больших потерь  удалось захватить  плацдарм километра
четыре по фронту и до трех  в глубину. Но во все стороны от плацдарма лежала
совершенно открытая  местность, лишь  кое-где росли кустарники да рощицы,  а
гитлеровцы хотя  и отошли,  но  превратили  захваченный советскими  войсками
плацдарм и подступы к нему в огненный мешок.
     Танковая  бригада  потеряла  все  свои  танки  в  первый  же  час  боя.
Артиллеристы сидели на голодном пайке - снаряды приходилось  носить на руках
за   несколько  километров.  Главная   надежда  опять  была  на  пулеметы  и
винтовочки.
     Лейтенант  Вольхин, командовавший  батальоном  вторую  неделю, все  это
время не  выходил из  боев. Чувствуя, что он  на  пределе  физических  сил -
больше  недели сон по два-три часа урывками,  не  раздеваясь и не разуваясь,
все  это время обмундирование и валенки сохли на ходу, - он  держался только
на злости.  Сколько раз  в эти  дни Вольхину казалось, что и немцы  тоже  на
пределе, еще одна наша атака, и они  не выдержат,  побегут,  но  пулеметы их
вновь оживали, а после  наших, казалось бы, сильных,  если  издали смотреть,
артналетов, когда  разрывы  снарядов  вставали в боевых порядках  так часто,
что,  наверное, от осколков должны  бы  погибнуть,  все они опять  пускали в
наших атакующих бойцов мины, стреляли из оживших неведомо как пулеметов...
     За неделю боев через батальон прошла не одна сотня людей. Многие из них
мертвецами остались в снегу, еще больше искалеченные, окровавленные, уползли
в  тыл,  и многие  из них  провоевали всего час  или  два.  Оба  вольхинских
сержанта-"старичка",  Фролов и  Жигулин, которые то впадали в пессимизм, что
все равно убьют не сегодня, так завтра, то, наоборот, уверяли других и себя,
что  они  заговоренные  -  были  ранены и оба  очень тяжело; а  Вольхин  все
держался,  хотя  несколько  раз  ему  просто  везло.  То  пуля пробила  полы
полушубка, то другая попала  в  каску, то  осколок  на излете ударил в руку.
Некогда было  думать - убьют или не  убьют, но все же подсознательно Вольхин
отмерил для себя, что если его до весны не убьют, то пока поживет.
     Ночью  лейтенант  Степанцев  привел  Вольхину  очередное  пополнение  -
пятьдесят человек.
     - Так вот каждую ночь, сколько уж  дней  человек  по  четыреста-пятьсот
приходят в дивизию и - как в прорву, - грустно сказал Степанцев.
     -  И пополнение  стало  почти необученное, -  закусил  губу  от  злости
Вольхин. - Винтовку  в  руки  и  на фронт - разве  это  дело! Где  там метко
стрелять  -  бегать  не умеют,  маскироваться...  Прислали  позавчера  сорок
казахов,  одного  снайпер снял,  так  они  все к нему  сбежались  -  и давай
лопотать по своему  да плакать. Немцы туда десяток мин. И все  дружно кто  в
госпиталь, кто на тот свет.
     Вольхин  вспомнил, как  в честь прибытия этого экзотического пополнения
он устроил им бешбармак из убитой как по заказу лошади. Казахи, насытившись,
вытирали руки о голенища сапог: "Чтобы блестели и сало не пропадало".
     -  Да, вчера  на  четыреста  человек и  - всего  два  коммуниста.  Зато
восемнадцать ранее осужденных. Один солдатик так ко мне пристал -  часовщик,
говорит, я первоклассный, любые часы  отремонтирую.  Это чтобы я  его в тылу
где-нибудь  оставил. А  куда нам здесь часовщик, - сказал Степанцев. - Лучше
бы  он был  гробовщиком, легче бы в тыл  было попасть, - и замолчал, потирая
красные от бессонницы глаза.
     Вольхин  вспомнил рассказ  Тюкаева,  который приходил к нему  накануне:
"Трибунал  приговорил  одного  солдатика  к  расстрелу,  а  он  и говорит  в
последнем слове: "Что вы меня смертью пугаете, когда мне жить страшнее...".

     Чегодаево, большое полусожженное село, главный  узел обороны  немцев на
участке 137-й стрелковой дивизии, несколько дней было всепожирающим фокусом.
     На  третий день боев здесь был тяжело ранен командир 409-го полка майор
Тарасов.  К  заступившему  вместо  него  майору  Филимонову  пришел командир
дивизии полковник Гришин. Всматриваясь через бинокль в передний край немцев,
спросил:
     - Ну что, Филимонов, может ты возьмешь Чегодаево? - Гришину было тошно,
но все же говорить он старался повеселее.
     - Снарядов мало, товарищ полковник.
     - А сколько надо? "Интересно, сколько спросит", - подумал Гришин.
     - Полторы тысячи.
     - Ого! Сказал... Если бы вся дивизия могла сейчас столько иметь!
     -  Но  ведь это  же  минимум! Двадцать пять снарядов на  дзот по  норме
положено. Да и высоту сначала надо взять, а как же без снарядов?
     Высота перед Чегодаево - широкая, безлесная,  у гитлеровцев была  здесь
главным опорным пунктом.
     - Атака  завтра  в восемь  ноль-ноль. Пойдут твой полк,  Гогичайшвили и
соседняя дивизия, полностью. Пять танков тебе  дадут. И попробуй не взять! -
отрезал Гришин.
     Батальонный  комиссар  Антон  Воротынцев,  больше  месяца   исполнявший
обязанности  комиссара   409-го  полка,  которым  теперь   командовал  майор
Филимонов, наблюдал в бинокль, как началась  атака на высоту  под Чегодаево.
Полк, растянувшись  в  несколько  цепей, медленно полз  вперед по  глубокому
снегу.
     Воротынцев и радовался, что люди,  несмотря на шквальный  огонь, все же
идут  вперед,  и сердце сжимало, что после  каждого разрыва мины  кто-нибудь
оставался  в  снегу  навсегда. Он  хорошо знал  в  лицо многих  бойцов и  не
переставал удивляться,  с  каким  мужеством  и  презрением  к смерти воевали
большинство  из них. Хотя он и был не любитель  громких слов, но сейчас  без
такого понятия, как мужество, в оценке этой атаки было не обойтись.
     Старший  лейтенант  Чаплыгин, раненный несколько  дней назад  в  плечо,
продолжал  командовать  своим батальоном,  а врача, который  пришел за  ним,
чтобы  увести в  тыл,  просто прогнал.  Командиры рот лейтенанты  Ермилов  и
Сушков, тоже раненные,  уничтожившие каждый по  десятку  гитлеровцев  лично,
также  не уходили  из  боя.  Политрук роты  Полянский,  сам раненый, заменил
убитого  командира роты и продолжал вести бой. Политрук роты Запорожец лично
поднял роту в атаку,  в которой было уничтожено сорок гитлеровцев, и  восемь
из  них - на счету политрука. И  таких  примеров  Воротынцев знал множество.
"Побольше  бы техники, -  думал он. - Особенно артиллерии, а с такими людьми
воевать  можно". Он  не переставал удивляться,  откуда, несмотря  на потери,
берутся из тыла люди,  и какие замечательные, готовые умереть в любой момент
- прекрасные русские люди...
     Бой за  высоту  шел четвертый час, вся она  была покрыта  воронками  от
разрывов  снарядов  и мин, трупами,  в бинокль уже плохо был виден  ход боя,
пропала связь. Наконец,  прибежавший из  боя посыльный доложил,  что наши на
высоте, закрепляются.
     Майор Филимонов, обрадовавшись  этому известию, сгоряча решил идти туда
сам, чтобы с высоты организовывать бой дальше.
     На подходах к высоте, между двумя сгоревшими танками, он был ранен. Это
произошло на глазах Воротынцева, и он уже  пожалел,  что  не смог отговорить
Филимонова не торопиться, дождаться темноты.
     Полковой врач Пиорунский послал  к месту  ранения командира полка двоих
санитаров, но  оба  они  погибли  от  пулеметных  очередей - с  колокольни в
Чегодаево бил крупнокалиберный.
     - Дайте  мне лошадь и сто граммов спирта -  мигом  вывезу  командира! -
вызвался фельдшер Осипенко.
     - Что, с ума сошел, Гриша? Мигом срежут, видишь, как он пристрелялся, -
ответил ему врач Пиорунский.
     Но  и ждать до темноты было нельзя:  даже с легким  ранением  на морозе
можно было быстро погибнуть. Пиорунский, махнув в сердцах рукой, согласился:
авось повезет Грише и на этот раз.
     На  глазах у всех, кто  был в это время  на НП полка, Осипенко, встав в
полный  рост в розвальни,  за  какую-то минуту  галопом домчал  до  раненого
Филимонова,  взвалил  его  в  розвальни  и,  лавируя  между  разрывами  мин,
довез-таки его до НП.
     Майор Филимонов, раненный в легкие, был без сознания.
     - Да, еще бы полчаса, - сказал, осмотрев раненого Пиорунский, -  И было
бы поздно.
     Воротынцев,  быстро  прокрутив  в памяти ход  боя, по телефону  доложил
полковнику  Гришину,  что  высота  перед  Чегодаево  взята,  но  ранен майор
Филимонов.
     - Принимай полк, Антон Корнеевич, - услышал он от Гришина.
     -  Товарищ "первый", разрешите  взять в помощь комбата  Мызникова, я же
политработник.
     Серия  мин  вокруг  НП  прервала  этот  разговор:  близким  разрывом  у
Воротынцева из  рук вырвало телефонную  трубку,  а самого швырнуло  в стенку
окопа.
     Когда через пятнадцать минут Воротынцева откопали из снежного окопа, он
снова связался с Гришиным.
     - Что там у тебя? - снова услышал он голос Гришина.
     - Мина попала в окоп. Телефониста и Мызникова тяжело ранило.
     - А сам как, ничего? Командуй полком! - отрезал полковник Гришин.

     На  следующий  день  гитлеровцы дважды  пытались сбросить  с  высоты  у
Чегодаево  поредевшие  полки 137-й,  оба раза  дело  доходило до рукопашной.
Высоту все же удержали.
     Бои под  Чегодаево,  не смолкая, шли которые  сутки, и долина маленькой
речки Березуйки, впадавшей в Оку, превратилась в долину смерти.
     Продвинувшись  по долине  Березуйки на  три километра на запад, дивизия
оказалась  в  узком  бутылочном  горле,  со  всех  сторон  простреливавшемся
противником.
     После тяжелых боев и потерь  полкам удалось несколько раздвинуть фланги
в  стороны от Березуйки, но берега  ее  в основном были у противника, а наши
бойцы укрывались в оврагах,  пересекавших речку,  наскоро рыли  себе снежные
норы, в которых и спали, когда появлялась возможность.
     Лед Березуйки во многих местах был разбит разрывами снарядов, берега ее
покрыты трупами, снег побурел от крови и пороха.
     Смерть  собирала  в  эти  дни обильную жатву. Ежедневно  гибли  десятки
людей,  сотни получали ранения. Санитары ползали среди  убитых,  искали  еще
живых и спускали их по накатанному берегу на лед Березуйки.
     Восемнадцать санитаров и фельдшеров  409-го  полка, работая  без смены,
едва  успевали  обрабатывать  поступавших раненых.  Убитых,  если  удавалось
вынести из огня, складывали в штабеля в одной из балок.
     Фельдшеры  Богатых и  Хмельнов,  проходя мимо этого  страшного штабеля,
иногда  видели, как рядом у костра сидят бойцы  похоронной команды  Рыбина и
едят из котелков кашу.
     - Я вчера также иду здесь, - сказал Богатых, проглотив комок в горле. -
Сидит  один боец, в  руках котелок,  и  -  улыбается.  Я  подошел:  "Что  он
улыбается?" - А он мертвый, и была это не улыбка, а оскал мертвеца.
     В этот  же  день  фельдшеры Богатых,  Осипенко и санинструктор Курочкин
доставили на волокушах очередную  парию раненых в разрушенное  село. От села
оставались одни печные трубы. Но это был все же тыл. Раненых здесь принимали
представители от медсанбата.
     -  Погреться бы,  -  цокая зубами, предложил Осипенко, когда  они сдали
раненых.
     - Давайте костер разожжем, - предложил Богатых.
     Из  остатков  досок какого-то  сарая они  разожгли  костерок.  Сели  на
корточки и протянули к огню руки. В деревне то и дело рвались одиночные мины
-  передовая  была  не дальше  километра. И здесь  снег  был  истоптанный  и
грязный, засыпанный осколками.
     - Надо бы еще дровишек, а то эти быстро прогорят, - устало сказал Гриша
Осипенко.
     - Я схожу сарай доломаю, - встал Богатых.
     - Я с тобой, - встал и Курочкин.
     Они раскололи топором несколько досок.
     - Иван, а почему Гриша все время в танковом шлеме ходит? В нем же плохо
слышно. Бывает, спрошу его что-нибудь, а он не слышит.
     Богатых улыбнулся:
     - А ты видел, какая у  Гриши лысина? Вот он и носит теперь шлем, потому
что шапку  легко  сдернуть. Женщины  над  ним подшучивают,  а он стеснятся -
лысина-то не по годам.
     - Помню-помню, - улыбнулся Курочкин, - Женщин боится, а командира полка
вынести из огня не побоялся.
     -  В Буреломах был случай...  Немец один, пулеметчик,  пробрался нам  в
тыл, готов был стрелять, а тут Гриша - кинул в него масленку, оказалась  под
рукой. Не растерялся, в общем. А немец подумал, что это  граната, уткнулся в
снег, тут Гриша на него и сел верхом.
     Набрав  дров, Богатых  и  Курочкин вернулись  к  костру. На  месте, где
только  что  сидел  Гриша Осипенко, была дымящаяся воронка от  разорвавшейся
мины. Метрах в десяти от воронки они нашли его танковый шлем, чуть  подальше
- клочки тела и одежды...
     Взлетевшая  от   немцев  белая  ракета  медленно  гасла,  опускаясь,  и
растаяла, как звезда в утреннем небе.
     "Вот так и Гриша..." - глотая слезы, подумал Иван Богатых.

     Днем 19 февраля 42-го, только отойдя с НП по вызову полковника Гришина,
был  убит осколком  мины в  грудь командир  771-го  стрелкового полка  майор
Малхаз Гогичайшвили.
     Лейтенант Пизов, стоявший за ним в  нескольких метрах, побежал к майору
сразу после взрыва.
     - Не дышит, - тихо сказал он кому-то из подбежавших бойцов.
     Через шинель на груди майора проступило большое кровавое пятно.
     -   Литвинов  тоже   наповал,  -   сказал   боец,  осмотрев   адъютанта
Гогичайшвили.
     Капитан Шапошников немедленно доложил о случившемся в штаб дивизии.
     - Временно будешь командовать полком, - приказал ему полковник Гришин.
     По голосу Шапошников понял, что и Гришин потрясен гибелью Гогичайшвили.
Тем более что  если бы он не приказал ему немедленно прибыть в штаб дивизии,
Гогичайшвили мог бы быть жив.
     - Доложите обстановку, - машинально сказал полковник Гришин.
     - Ведем огневой  бой, - также машинально, едва сдерживая подступившие к
горлу  спазмы,  докладывал капитан  Шапошников,  -  Продвиженья нет.  Потери
большие.
     Шапошников назвал цифры, глубоко вздохнул и замолчал.
     Он знал,  что  майора  Гогичайшвили  Гришин  вызывал  для  того,  чтобы
посоветоваться, как  вести бой дальше.  Сам Шапошников  давно уже понял, что
успеха в этих боях не будет. Без огневой поддержки атаки пехоты по глубокому
снегу бессмысленны, если не преступны.
     Воевать  одной  пехотой  на  открытой   местности,  без  артиллерийской
поддержки, атакуя  при этом дзоты, с минимальной надеждой на успех - значило
нести  неоправданные  потери.  Шапошников  не верил,  что  Гришин  этого  не
понимает и не видит  со своего НП, как  бездумно ежедневно расходуются люди,
как на пределе  возможностей воюет дивизия, да и не только  их  - в таких же
условиях воевали на этом участке еще несколько частей.
     За день до гибели Гогичайшвили  Шапошников наблюдал, как на их  участке
пошла  в  бой  лыжная  бригада,  сформированная  из  тихоокеанских  моряков.
Поднялись они хорошо, красиво  и дружно, смело. Но  у  гитлеровцев все здесь
было пристреляно до  метра -  бригада вошла  в  сплошную  пелену разрывов. К
вечеру остатки ее,  выведенные из боя, уместились на  двух полуторках. Через
полковой медпункт тогда  прошло несколько  сот  человек из этой  бригады,  и
Шапошникову, когда он пришел туда, запомнилось, как один молодой моряк, весь
в бинтах, плакал: "Цусима... Устроили нам самую настоящую Цусиму...".
     - Тебе немцев хорошо видно? - спросил после паузы Гришин Шапошникова.
     - С  НП они за снежным валом  всего в ста метрах. А НП  сейчас в боевых
порядках первого  батальона.  Тюкаев  на дежурстве вчера  двух нахалов снял,
высунулись посмотреть.
     А про  себя Шапошников подумал: "Если немцы узнают, что НП нашего полка
всего в ста метрах от передовой, то ощиплют, как куропаток.
     - Как с питанием? - спросил полковник Гришин.
     - Очень плохо. Горячая пища почти не доставляется. Носят ее по реке, но
немцы  все  освещают и простреливают. Пока  донесут - все  остынет, а  часто
вообще не доносят.
     Шапошников последнее  время чувствовал себя  все хуже  и  хуже,  боли в
желудке обострились,  сказалось и  нервное напряжение да  и, как нарочно,  в
конце января  съел американских консервов - от них  стало еще хуже. Держался
он из последних сил, на одной воле. Все, кто его долго не видел, удивлялись,
насколько он похудел.
     - Как последнее пополнение? - спросил Гришин.
     - Это одно количество, товарищ полковник. Лучше  прислали бы всего одну
роту, но качественно подготовленную, - вздохнул Шапошников.
     - Готовься на завтра снова к бою. Подполковник Смирнов приведет с собой
ночью маршевую роту.
     - Есть.
     "Готовься... - подумал Шапошников. - Бой и не заканчивался, идет днем и
ночью целую неделю..."

     Подполковник  Смирнов  оказался  одних лет с  Шапошниковым, энергичным,
уверенным в себе командиром. Они быстро распределили пополнение по ротам.
     В первую атаку  рано  утром, в минуты,  когда немцы обычно  завтракают,
поднялись довольно дружно, но через пятнадцать минут цепи лежали на снегу, и
живые прятались за убитых.
     Подполковник Смирнов  несколько  раз  энергично  требовал  от  комбатов
поднять людей, но цепи не двигались.
     -  Это  просто  психологический шок,  - доказывал  он  комиссару  полка
Наумову. - Люди боятся подняться, когда вокруг тебя неубранные тела убитых!
     - Люди не хотят гибнуть напрасно! - отрезал Наумов.
     - За ходом боя наблюдает командир дивизии, а мы людей поднять не можем,
- повысил голос подполковник Смирнов.
     Шапошников и Наумов знали, что  полковник Гришин с высоты  у  Чегодаево
наблюдает  атаку  их  полка,  но  это  нисколько  не  прибавило  им  рвения.
Шапошников  ждал,  как тогда  в Милославичах, что Гришин прикажет ему идти в
цепи с комиссаром, чтобы поднимать  людей,  и  знал, что  если пойдет, то не
вернется. Но думал  он обо  всем  этом совершенно  спокойно  и  как-то  даже
отрешенно.
     - Смотрите, поднимаются! - Смирнов позвал Шапошникова и Наумова.
     Прильнули к окулярам биноклей. Действительно, несколько десятков бойцов
неуверенно  шли  вперед.  Метрах в  ста  впереди  них  шел  кто-то  в  белом
полушубке.
     "Ну,   еще  бросок,  ребята!  Главное,  не  останавливаться,   -  думал
Шапошников. - Если  удастся зацепиться за  вал, то большое  бы дело  сегодня
сделали".
     -  "Первый",  товарищ  подполковник,  - связист сержант Корчагин  подал
Смирнову трубку аппарата.
     - Наблюдаю атаку! Узнай, кто это идет впереди  и немедленно представь к
награде.
     -   Кто   поднял  людей,  Александр  Васильевич?   -  спросил   Смирнов
Шапошникова.
     - Это Кадушин, товарищ подполковник,  - ответил за Шапошникова стоявший
здесь же лейтенант Тюкаев.
     - Кто он по званию?
     -  Был старший  лейтенант в батальоне связи, но решением  трибунала, не
знаю  за что, разжалован в  рядовые, - ответил Тюкаев.  С  Кадушиным  он был
давно и хорошо знаком, однажды он спас ему жизнь.
     Смирнов  подумал немного, но доложил  Гришину так,  как  рассказал  ему
Тюкаев.
     Батальон, который так дружно поднялся после призыва или личного примера
Кадушина, сумел-таки забраться и на вал. Но гитлеровцев там все же оказалось
намного больше, чем предполагалось. Они стреляли из автоматов почти в упор и
не допускали до штыковой.
     Через полчаса остатки батальона отошли на исходный.
     Связисты Корчагин и Коробков, ходившие на линию  исправлять связь, у НП
полка увидели  командира  624-го  полка  майора  Фроленкова,  без шапки и  с
забинтованной головой.
     - Как он  вчера плакал, что друга у него убили, -  с сочувствием сказал
сержант Корчагин.
     - Ты про Гогичайшвили?
     - Ну да. Ходит по траншее туда-сюда, слезы  по щекам  горохом, и только
зубами скрипит от злости.
     На  бруствере окопа  Корчагин  среди нескольких убитых увидел  отдельно
лежащую  голову. Голова смеялась - так исказила смерть последний  миг жизни.
Каким образом  ужас  смерти  перешел  в смех  -  было непонятно.  Но  голова
показалась Корчагину знакомой.
     -  Алексей,  посмотри-ка,  да  это  же,  кажется,  Кадушина  голова!  -
вскрикнул Корчагин. - Он же утром еще "Синий платочек" ходил напевал. С него
же сегодня судимость сняли и в звании восстановили!
     -  Да, - с трудом отведя взгляд от мертвой головы, протянул Коробков, -
пел, это помню. Значит, не было у него предчувствия, что убьют. А позавчера,
слышь, Михаил, парня-то  у нас убило, из Сергача, забыл  фамилию...  Сидим с
ним в траншее, только что дали связь, а он  говорит: "Что-то  у меня  сердце
болит. Или дома  что случилось, или  убьют  меня нынче". Я  ему: "Да ты что,
брось  об  этом  думать".  И  вдруг, откуда  ни  возьмись -  разрыв мины  на
бруствере  и ему осколок в шею, да  так, что  голова его мне на колени.  Как
бритвой срезало. Я, не  помня себя, голову стряхнул  и вылетел из траншеи. А
ты веришь в предчувствия, Михаил?
     - Как тебе сказать... У меня предчувствий еще не было. Лучше об этом не
думать. Я  только знаю, что чем больше думаешь,  что  убьют, то тем скорее и
убивают.  Помнишь, рассказывал  начальник  первого отдела  штаба дивизии, не
помню фамилии,  когда они  на  фронт ехали, у них  один  командир все  время
стонал, что убьют его, прощай жизнь. И  первой же очередью с самолета, еще и
до фронта не доехали.
     Из блиндажа, норы в снегу, перекрытой десятком бревен, вышли  в траншею
Фроленков  и Шапошников.  Корчагин посмотрел на них - оба что-то  хмурые, не
глядят друг на друга. Майор Фроленков постоял немного и пошел к себе в полк,
а к Шапошникову подошел комиссар полка Наумов.
     - Что он приходил, Александр Васильевич?
     - Людей просил взаймы, хотя бы взвод.
     - Что уж, у него совсем никого не осталось?
     - Тридцать активных штыков в полку.
     - Ну, и дал?
     - Нет. А сами с чем останемся?
     Старший лейтенант Манов, командир взвода связи, был тяжело ранен, когда
пришел с проверкой в отделение Корчагина. Неосторожно встал  над бруствером,
когда обходил убитых, и - пуля в грудь.
     -  Что  ж  вы  как,  товарищ  старший  лейтенант,  я  же  предупреждал:
пригнитесь, -  говорил  ему  Корчагин,  видя,  как мутнеют у Манова  глаза и
быстро бледнеет лицо.
     Врач,  капитан Алексей Шестаков, оказавшийся на КП полка, сам перевязал
раненого, помог положить его на волокушу.
     - Не доедет он до госпиталя, - тихо сказал Шестаков Корчагину.
     - Прощай,  Михаил... -  прошептал  Манов. - Командуй теперь за  меня. -
Глаза  его  наполнились  слезами,  чувствовалось,  что   даже  слабый  вздох
причиняет ему непереносимую боль.
     Сержант  Михаил Корчагин был ранен через каких-то  полчаса пулей в  шею
навылет. Он упал в снег, захлебываясь  кровью и теряя сознание,  и последней
его мыслью была такая: "Но не было же никакого предчувствия..."

     Майор  Фроленков был  ранен, на  этот раз тяжело, когда лично  поднимал
остатки своего полка в атаку.
     Подполковник Смирнов был убит утром,  прокомандовав полком всего сутки.
Капитан  Шапошников,  когда  убитого  принесли  в штабной блиндаж,  невольно
обратил внимание, какие стоптанные и старые сапоги были на подполковнике...
     По приказу полковника Гришина  Шапошников вновь заступил в командование
полком, сменив  за восемь месяцев войны четвертого командира. Но  Гришина он
предупредил, что сам свалится от болезни максимум через трое суток...

     Вечером 21 февраля на КП дивизии позвонил начальник тыла майор Ровнов.
     - Что  там  такое? - спросил Гришин Канцедала, видя, как  он улыбается,
разговаривая по телефону.
     - Наши приехали! Делегация вернулась! Жена ваша, и к Туркину тоже. Горы
студня, говорят, привезли.
     Гришин улыбнулся, вспомнив лицо своей жены - Веры Глебовны.  "Неужели я
через несколько часов смогу  ее  увидеть?"  - с удивлением  подумал он.  Но,
вспомнив,  что  завтра  предстоят похороны майора Гогичайшвили, Гришин опять
нахмурился. Гибель его,  всеобщего любимца, быстро ставшего среди  ветеранов
дивизии  своим, не  выходила  у  Гришина  из головы.  Он настолько  привык к
Гогичайшвили,  что  всегда,  если  вызовешь,  придет  подтянутый,  стройный,
симпатичный,  что как-то и в голову не приходило, что  его могут убить. "Еще
бы суток трое -  был бы под рукой, был  бы жив", - с горечью  думал  Гришин.
Приказ о назначении Гогичайшвили заместителем командира дивизии по  строевой
был подписан в штабе армии.
     Раздумывая,  как  бы  завтра сделать так,  чтобы  и  похороны  провести
торжественно, как подобает, и в  то  же  время  делегацию  встретить, Гришин
засиделся на КП до поздна и во второй эшелон дивизии выехал за полночь.

     Хоронили майора Гогичайшвили  днем  22  февраля. Полковник  Гришин  сам
помогал нести гроб. Опускали гроб в  могилу под залпы. Начальник политотдела
дивизии Кутузов сказал прощальную речь.  Настроение у  всех собравшихся было
тяжелым,  и  впечатление от  встречи с  делегацией  из  дома  было, конечно,
смазано.
     Политрук Николай  Мазурин, приехавший с делегацией  в дивизию, не мог и
подумать, что попадет сразу на похороны, причем человека, которого он уважал
и успел полюбить. Еще месяц назад он  разговаривал с ним, а теперь  вот  нес
его гроб и опускал в могилу.
     Поездка на родину теперь казалась ему сном. После тыла снова попасть на
фронт, снова видеть смерть, хоронить товарищей - было непереносимо тяжело.
     Вечером в штабе дивизии была встреча с делегатами-земляками. Узнав, что
приехали из дома,  в штаб дивизии  то и дело приходили командиры,  спрашивая
новости и письма.
     -  Ну,  рассказывайте  все  по  порядку,  -  попросил полковник  Гришин
Мазурина, когда немного улеглась суета встречи.
     -  Так,  с  чего  начинать...  Туда  добрались  благополучно.  Двадцать
восьмого выехали,  а первого февраля  были уже дома. На дорогах заносы, то и
дело приходилось толкать машину.
     - А как Москва? - перебил его Гришин.
     - Чувствуется настороженность во всем.  Противотанковые ежи на  улицах,
следы бомб, но больших разрушений я не видел. Утром второго были уже в нашем
обкоме, все четверо. Принимал нас сам товарищ Родионов - привет вам от него.
Вошел в  кабинет -  ковры на  полу,  и как-то странно было видеть  это после
фронта,  -  улыбнулся  Мазурин.  -  Встретил  нас хорошо,  с каждым за  руку
поздоровался,  на стулья  посадил. Я сказал, что  командование нашей дивизии
рапортует о делах,  о  подвигах, передал от вас привет,  конечно. В кабинете
было  еще  несколько человек  обкомовских. Михаил  Иванович зачитал  им  наш
рапорт,  потом  о  вас стал  расспрашивать,  о  Канцедале.  Потом  предложил
побывать в  коллективах,  рассказал,  как  много город  делает  для  фронта:
сормовичи  -  танки, самолеты, орудия, автозавод - "катюши". Даже папиросная
фабрика переключилась на изготовление мин - начиняет их порохом.  Люди, Иван
Тихонович, сутками  в цехах, народ  трудится  добросовестно.  Я  сказал, что
кроме рапорта привез несколько статей для  газеты. Родионов  тут же позвонил
Камчатову, редактору "Горьковской коммуны", спросил, сумеют ли они в  газете
дать целую  страницу о нашей дивизии. После  беседы Михаил Иванович  угостил
нас чаем, он вообще человек обаятельный. Как-то быстро располагает к себе.
     Полковник  Гришин  вздохнул,  задумавшись.  Родионова  он  знал  хорошо
несколько  лет, все  заботы  военных  он всегда воспринимал как главнейшие в
городе, а в снаряжении дивизии на фронт принимал такое живейшее участие, как
будто сам должен был в ней воевать.
     - В редакцию пришли,  -  продолжал Мазурин,  - там сразу  аврал, срочно
начали номер  готовить. Да,  я  ведь  его  показать-то вам забыл!  - Мазурин
вытащил из планшетки  пачку газет, развернул  одну. - Вот наш рапорт городу,
моя статья, а это - Коваленко написал.
     - Даже фотографию вашу дали, - удивился Канцедал.
     На  снимке в центре номера  были Мазурин, адъютант комдива Мельниченко,
политрук Оленин и шофер сержант Катушев.
     - Еще в одном номере должна быть моя статья о дивизии, обещали прислать
на днях, - сказал Мазурин.
     -  А на каких заводах были? Как там вообще в тылу настроение? - спросил
Канцедал.
     - Я был в Канавине на кожзаводе,  это за  "Двигателем революции", ремни
там  делают,  портупеи. Настолько трогательная  была встреча... Слушали  все
исключительно внимательно, жадно  даже. Когда стал рассказывать о  зверствах
немцев, то многие плакали, потом кричали все "смерть палачам!". Я от них еще
больший заряд ненависти получил. Многие нас  спрашивали о мужьях, как воюют,
но мы ведь мало кого  знаем... Подарили нам новые ремни  и голички хромовые.
Были и в обкоме комсомола, Кудряшов собрал всех своих работников, выступали.
Особенно всех их интересовало, как воюют комсомольцы.  И так  - каждый день:
встречи, разъезды, беседы.
     - Иван Тихонович, посмотри, - удивился Канцедал, взглянув на объявление
на  четвертой  странице  газеты,  -  все  кинотеатры  работают.  В  "Паласе"
"Александр Невский"  идет, как будто и войны нет. Неужели где-то в кино люди
ходят?
     -  И мы ходили, в  "Прогресс". Все там, как до войны. Только в середине
сеанса  зажгли  свет, и  патрули  стали проверять  документы.  Идет  обычная
тыловая жизнь,  - сказал  Мазурин.  - И  кино, и театры, и  даже  филармония
работает.  Хотя,  конечно, чувствуется, что война:  то  и  дело  на площадях
попадаются прожектора, а то и зенитки.
     - И в Горьком налеты были? - спросил Гришин.
     - При нас  два раза, - сказал  Мазурин. - Но, конечно, не такие, как на
фронте.
     - В ноябре часто летали, а теперь раз в неделю, а то и реже, - вступила
в разговор Вера Глебовна.
     Мазурин отметил про себя, как они похожи с Иваном Тихоновичем. Такая же
ладная, сбитая. Удивительно длинная и красивая коса.
     - Как у вас там со снабжением? - спросил жену Гришин.
     - Конечно,  не  так, как до войны, но жить можно. На рынке все  дорого:
мясо - сто сорок рублей, молоко - двадцать.
     -  Я  тебя не спросил:  как ты  в  состав  делегации  сумела попасть? -
спросил ее Иван Тихонович.
     - Это Лизы Туркиной инициатива, но все официально, через горвоенкомат.
     Своему  адъютанту  Ивану  Мельниченко,  который  тоже  ездил в Горький,
поскольку  у  него  со  дня   на  день  должна   была  родить  жена,  Гришин
строго-настрого приказал  ни  в коем  случае не брать с  собой на фронт Веру
Глебовну, как бы ни просилась. Но она все же сумела убедить секретаря обкома
партии Родионова в необходимости этой поездки.
     Догадавшись,  что  Гришиным надо поговорить и о  своих домашних  делах,
Мазурин  оставил  их и  подошел  к редактору  дивизионной газеты  Васильеву,
сидевшему в штабе за соседним столом.
     -  Ну,  Дмитрий Михайлович, теперь  у нас настоящая  газета будет. Своя
материальная база - автомашина, печатная машина, шрифт.
     - И как же ты сумел все это выбить? - удивился Васильев.
     - Товарищ Родионов помог. Да и я же -  старый  газетчик. Представляете,
пришел к себе в редакцию - как налетели все, расспрашивали да расспрашивали,
как будто и газет не читают.
     - Хорошо, значит, дома... - позавидовал Васильев.
     - Конечно, как в другом мире. Патефон, шампанское, занавески  на окнах,
- так отвык от всего этого.
     - А ты же говорил, что у тебя жена с сыном где-то под Москвой сейчас.
     -  Да, вот  заехать  не  получилось,  надо  было  двигаться  строго  по
маршруту. А дома я  был  - у сестры  жены. Если бы Вязники  стояли  далеко в
стороне от маршрута, я бы к вашим не сумел заехать.
     Мазурин уже рассказывал Васильеву подробно,  как он  со всей делегацией
на обратном пути  побывал у него дома, также  подробно пришлось рассказывать
об их семьях и Канцедалу,  Бабуру, куда он  отвозил письма и гостинцы. После
этих  рассказов  он  почувствовал,  что  стал  как-то ближе  к Канцедалу,  в
неофициальной обстановке тот  не был  таким суровым и  недоступным. До  этой
поездки  в  Горький  Мазурину  как-то и в голову  не  приходило, что у  всех
командиров дома остались жены и дети, что каждый из них - муж и отец.
     Разговор за  столом давно стал общим, делегаты  подробно рассказывали о
жизни в тылу,  фронтовики вспоминали минувшие бои  - для них это  был редкий
повод  собраться за  столом всем вместе,  хотя бы  немного забыть о  войне и
смерти. Но все равно все разговоры, так или иначе, сводились к войне.
     -  Товарищ полковник,  - спросил Гришина  один из делегатов,  рабочий с
"Красного  Сормова",  - нам бы передовую  завтра  посмотреть, своими глазами
увидеть войну.
     Гришин взглянул на часы, было уже за полночь.
     - Тогда уж не завтра, а  сегодня.  Давайте-ка, товарищи, отдохнем, и вы
устали с дороги, и нам завтра еще воевать надо.

     Утром делегатам  показали  передовую. Издали, конечно. Начался бой  и в
полки идти было опасно, но и то, что  видели делегаты, почувствовал Мазурин,
потрясло их. Хотя  и не в окопах, но и не в кинозале - война показалась всем
такой, какой  есть: с убитыми, искалеченными. Утром делегаты увидели десятки
измученных  до  предела  бойцов,  разбитую  технику и  деревни,  от  которых
остались одни печные трубы.
     Делегаты раздали подарки из тыла и уезжали домой без того настроения, с
которым  приехали.  Лейтенант  Иван Мельниченко даже  услышал,  как один  из
делегатов, пожилой заводской рабочий, с вызовом спросил Гришина: "Почему  вы
так много губите  людей?"  - "Потому что  война  без  жертв  не  бывает",  -
неуверенно ответил Гришин.
     Гришин был даже рад, когда делегация, наконец, уехала. Гости приезжали,
в общем-то, и не во время: бои шли тяжелые и неудачные, все время на нервах,
а тут еще на гостей надо отвлекаться.
     Политрук  Николай  Мазурин  все  же  добился у  начальника  политотдела
разрешения съездить на передовую, на речку Березуйку. В "долину смерти", как
ее теперь называли в  дивизии. На следующий день после  отъезда делегации из
Горького Мазурин вместе с политруком Скородумовым  из  политотдела выехал на
санях в 624-й полк.
     Чем ближе к передовой, тем  чернее был снег от разрывов снарядов и мин,
редкие деревья стояли, словно обгрызенные в бешенстве каким-то чудовищем, то
и  дело попадались трупы лошадей.  Ехали Окой,  берега  реки  прикрывали  от
гитлеровцев, но на повороте они  все  же  попали  под  пулемет  - стреляли с
церкви из Чегодаево.
     Комиссар 624-го полка Михеев, встретив их у блиндажа, удивился:
     - Умные люди к нам и ночью-то не ездят, а вы днем рискуете.
     С  последней встречи, заметил  Мазурин,  Михеев заметно  сдал. Огромное
напряжение и нечеловеческая  усталость  сказались  и  на  нем.  Заметив, как
Скородумов вслушивается в  вой пролетающих  над  головой  снарядов, наших  и
немецких, Михеев сказал:
     - А мы уж и привыкли к этому, не замечаем, как мух летом. Если свистит,
значит не наш. А наш все равно не услышим.
     - Командир полка у вас новый, товарищ комиссар? - спросил Мазурин.
     -  Да, майор Кондратенко, -  вздохнул Михеев, -  а от  Фроленкова вчера
было письмо из госпиталя. Надолго его на этот раз уложили.
     - Как обстановка сейчас? - спросил Мазурин.
     - Смотрите сами, - Михееву явно было не до разговоров.
     Мазурин  долго смотрел  в бинокль  на  позиции противника. Хорошо  были
видны блиндажи, ходы сообщения. На нейтральной полосе стояло несколько наших
подбитых танков. На проволоке перед окопами немцев висел в  белом  полушубке
какой-то убитый в атаке командир.
     Знакомых у Мазурина в 624-м полку почти не осталось. Кто был убит,  кто
попал в  госпиталь. Да и  вообще людей  в полку оставалось  всего  несколько
десятков.  В разговоры  с  ним  все  вступали неохотно,  чувствовалось общее
переутомление.  Мазурин  собрал материал  всего для нескольких  заметок,  на
настоящую статью впечатлений было мало.
     В  блиндаже, который назывался  так только потому, что  был накат, было
тепло, когда Мазурин со Скородумовым пришли туда вечером, но даже сесть было
негде,  поэтому  ночевать пришлось в  окопе.  Прикорнули  вместе  с  группой
бойцов, прижавшись,  друг к другу.  Заснули  быстро, хотя то  и дело  вокруг
раздавались короткие пулеметные очереди.
     Еще до рассвета Скородумов растолкал Мазурина:
     - Николай, мы с покойниками спим!
     Боец, спиной к  которому прижался Мазурин, был действительно мертв. Был
ли он убит еще днем и лежал  здесь давно, или умер ночью, они не знали.. Еще
полгода назад Мазурин  содрогнулся бы от такого соседства,  а  теперь поймал
себя на мысли, что даже не удивился.
     Вернувшись к  полудню в  политотдел, Мазурин  сдал материал Васильеву и
тут  же  лег  спать  до  вечера.  Когда Васильев  его  разбудил,  поехали  в
типографию печатать номер газеты.
     От картин, увиденных на передовой, настроение у Мазурина  было мрачное.
Васильев тоже был не в духе. Обычно разговорчивый, сейчас он угрюмо молчал.
     - Да, действительно "долина смерти", - задумчиво произнес Мазурин.
     - Знаешь, почему, оказывается, так упорно хотим  взять это Чегодаево? -
спросил, наконец, Васильев,  -  Есть такой  слух, что командованию передали:
этими   боями  интересуется  сам  товарищ  Сталин.  Вот  и  стремятся  взять
Чегодаево, во что бы то ни стало. Пять дивизий здесь топчутся, сколько людей
потеряли, а толку никакого. Ты в медсанбате был? Завтра съездим, хотя сейчас
там  не  то,  что  было   неделю  назад.  Командир   медсанбата  Востроносов
рассказывал  мне, что в иные  дни  они по  шестьсот-семьсот  раненых в сутки
обрабатывали.

     Старший военврач 409-го полка капитан ветеринарной службы Набель еще по
приказу  майора  Тарасова  должен  был  находиться  в  первом  эшелоне,  как
начальник  службы.  Хотя  сам  ветлазарет  располагался  во втором  эшелоне.
Впрочем, лошадей в  полку почти не было, а  те, что  оставались - больные  и
здоровые - работали одинаково.
     В деревушке осталось всего два целых  дома. В одном из  них разместился
штаб полка,  а во втором санрота. Набель решил  перейти туда,  он был хотя и
конский,  но все же доктор. В доме кроме  хозяев жили и все медики  санроты,
человек  двадцать,  врачи,  фельдшеры,  санитарки,  повозочные.  Все   время
несколько человек сидели за столом - процедура питания шла беспрерывно.
     Вечером приносили и клали на пол солому, покрывали ее  плащ-палатками и
ложились спать впритык.  Из-за тесноты спать можно было только на боку. Если
требовалось повернуться  на  другой бок,  то  приходилось  сначала вставать,
разворачиваться на одной ноге, втиснуться опять  на свое  место можно было с
большим трудом. Вытянуть ноги опять же из-за тесноты было некуда.
     Спали  в этом  доме  на столе,  на печке  и на  нарах, которые  изобрел
фельдшер  Богатых.  Но  все  равно было  тесно. Хозяин,  худой  старик, спал
обычно, сидя на пороге.
     Раза  два за  ночь открывалась  дверь, и кто-то  кричал: "Раненые!" Все
вставали  и выходили на улицу. Изба быстро заполнялась  стонущими ранеными и
запахом лекарств. А  на столе  под светом коптилки начиналась работа.  Врачи
Пиорунский  и  Гуменюк, фельдшеры, медсестры меняли повязки и  делали жгуты,
инъекции,  и все  быстро, как на конвейере.  Санитары едва  успевали снимать
раненых со стола.
     Повар тут же давал раненым горячий чай, по сто граммов водки,  санитары
относили их на пол, на солому, и люди почти сразу же засыпали.
     Когда  был обработан  последний  из  партии  раненых,  всех  по  одному
поднимали с пола и уносили в сани. Надо было везти их дальше, в медсанбат. С
пола убирали окровавленные бинты, и санитары ложились досыпать.
     Когда ночью привозили  раненых, Набеля обычно  не будили. У  него  была
туляремия,  случались тяжелые  приступы. Болезнь обидная, из-за обыкновенных
мышей.  Как-то раз, когда  полк стоял в Спасском-Лутовиново,  приступ застал
Набеля  во время немецкой  контратаки.  Расположились  они  тогда в  усадьбе
Тургенева. Когда Набелю стало  полегче и он выглянул из  окна, увидел в поле
цепь немецких  автоматчиков. К счастью, у дома еще стояли  сани, и начальник
аптеки Ира Мамонова вывезла его, спасла от верной гибели.
     Во  время  очередного приступа  Набеля  не стали  тревожить и он, когда
очнулся и выглянул  из-под  полушубка, увидел рядом  с  собой  бледное  лицо
раненого бойца  с  обострившимся  носом.  Подошли  два  санитара  и  сказали
спокойно: "Умер  он,  сейчас заберем". Набель  перевернулся на  другой бок и
стал быстро засыпать.
     Утром первой проблемой у обитателей этого дома было найти свои валенки.
Перед отбоем, когда все разувались, на полу их образовывалась целая груда и,
хотя  на  каждом валенке  были  метки  - зубчики, кружочки или квадратики, -
каждый находил потом свои с трудом.
     - Тяжелый какой-то, и мокрый, - не узнал Набель свой валенок, брошенный
ему от печки.
     - Он  в  чугун с водой попал,  вот и мок  всю ночь, - сказал  кто-то из
санитаров.
     Валенки  себе Набель добыл  с  трудом.  Почти  до  декабря он  ходил  в
сапогах. Но как-то среди  убитых  немцев  его бойцы нашли одного, обутого  в
русские валенки. Снять их  не  удавалось, так примерзли,  пришлось  отрубать
ноги  топором,  отогревать  валенки,  и  только  после  этого их можно  было
использовать.
     - Куда же я в мокром валенке! - рассердился Набель.
     Все  засмеялись, посыпались  советы. Чувство юмора у большинства все же
сохранилось, но  Набелю  было не  до смеха.  Кто-то  из медсестер подала ему
чистые портянки, но они тут же промокли.
     - Бери вот одеяло, обмотаешь, а в лазарете своем у кого-нибудь займешь.
А этот пусть пока здесь сохнет, - предложил Набелю фельдшер Кудашев.
     Надо было  везти  раненых в  медсанбат, а  Набелю ехать в свой лазарет,
осмотреть несколько больных лошадей.
     - Ну  вот,  даже  ходить можно, - смеясь,  сказал Кудашев,  глядя,  как
Набель с намотанным на одну ногу одеялом садится в сани.
     - Смешно тебе,  а  мне не до смеха,  сейчас  ведь  не лето,  - с укором
сказал Набель.
     Отъехали метров сто от избы, где ночевали.
     -  Помнишь Зиночку-хохотушку? Ты еще говорил, что ее,  наверное,  и  не
убьют никогда, такую оптимистку, - спросил Кудашев Набеля.
     - Конечно, а что ее не видно который день?
     - А вот посмотри  на  этот холмик. Теперь  она здесь. Везла раненых и -
фугаска рядом разорвалась.
     "А я о своем  валенке переживаю, - Набелю стало стыдно, -  Господи, но,
сколько  же можно  убивать людей...". Он вспомнил  смеющееся с ямочками лицо
Зиночки,  ее темно-синие глаза и  ему стало не  по себе:  "Посмотри на  этот
холмик...".

     На следующий день, как и было запланировано, Николай  Мазурин приехал в
медсанбат  дивизии. Расположился  он  километрах  в  шести от  передовой,  в
полуразрушенной деревеньке Хохлы, в чудом уцелевшем помещении детского сада.
Мазурин нашел комиссара медсанбата капитана Воробьева,  представился  ему  и
сказал:
     - Хотелось бы познакомиться с  работой медиков. А то, по правде говоря,
имею о ней весьма смутное представление.
     - С работой знакомьтесь, конечно, а вот  попадать к  нам  не советую, -
устало  ответил Воробьев,  - Врачи сейчас  все заняты, работы много. Не так,
конечно, как две недели назад,  полегче стало, но все равно нам пока  не  до
отдыха.
     Первая  палата,  куда  они  вошли,   была  послеоперационная.  Койки  в
несколько  рядов, свободных  мест  не было. Кто-то  из  раненых  негромко  и
протяжно стонал.
     В углу  у  окна Мазурин узнал капитана Шапошникова.  Был  он очень худ,
глаза ввалились.  Рядом  с ним сидел врач капитан Шестаков и что-то тихо ему
говорил. В другом раненом Мазурин узнал лейтенанта Вольхина.
     - Вот так встреча, Валентин, - подошел к нему Мазурин, - а мне сказали,
что ты ранен, но я не думал, что ты здесь. Куда тебя?
     - В плечо и грудь, осколками. Вот уж третью неделю здесь.
     Вольхин был ранен в тот же день, когда погиб майор Гогичайшвили.
     - Хотели увезти меня  в  тыл,  - продолжал Вольхин,  но упросил  врачей
оставить. А то потом в свою  часть уже не попадешь. Здесь отлежусь, заживает
на мне быстро. Как там у нас?
     - По-прежнему. В сводках передают, как бои местного значения. За овраги
и бугорки.
     - Чегодаево так и не взяли?
     - Нет. Пробовали соседи - тоже бесполезно.
     - Слышал, ты домой ездил?
     - Да, здесь уже вторую неделю, - ответил Мазурин.
     - Как там дома?
     - Как  тебе сказать... Трудно всем. Кому  сейчас легко? Хотя тыл - есть
тыл.
     - Пойдемте, товарищ политрук, - прервал их разговор капитан Воробьев. -
Ему нельзя долго разговаривать.
     Кивнули  друг  другу, Мазурин пожал  Вольхину руку,  безвольно лежавшую
поверх одеяла.
     -  Пойдемте  в  операционную,  -  предложил  Воробьев, -  сейчас доктор
Комоцкий оперирует.
     Мазурин много слышал об этом замечательном хирурге. Бойцы  верили в его
искусство, как в чудо. Слышал он  и про случай, скорее  легенду, как  одному
бойцу  почти срезало  осколком голову,  так его, безнадежного,  товарищи все
равно принесли в медсанбат: "Доктор Комоцкий пришьет!"
     -  По  двадцать  часов стоит, не  разгибаясь,  до  шестидесяти  сложных
операций в сутки. Ампутацию бедра за пять минут делает! - с гордостью сказал
Воробьев.  -  Поесть  некогда.  Мы его  уж  в  приказном порядке  заставляем
обедать. Прямо за этим столом. Кровь смоют санитарки, котелок сюда  с супом,
и через пять минут опять операция. И второй хирург наш, Колесникова Матильда
Ханаановна, превосходный  мастер своего  дела,  добрейшие руки. Ассистент  -
одна на двоих, Закунина Елена. Надо успевать  обоим инструмент подавать и не
ошибаться. А это  Катя Пожидаева, - Воробьев посмотрел на миловидную девочку
в белом халатике, - Регистратор наш. Надо же  всех раненых зарегистрировать,
записать  ход операции,  заполнить на  всех  карточки  передового района.  А
медсестры  у нас  какие  хорошие -  Козлова  Дуся, Салошкина  Аня, Ермоленко
Аня... Представляете, какой ловкостью  надо обладать, чтобы  на коленках, на
общих нарах,  при коптилке  попасть в вену, перелить  кровь  или  раствор. А
раненые многие  в шоковом  состоянии,  обескровленные,  со  впавшими венами,
оторванными  руками,  ногами,  ранениями  бедренных  артерий,   с  открытыми
пневмотораксами...
     Воробьев говорил  бурно, речь его, наполовину состоявшая из медицинских
терминов,  была  мало понятна неискушенному в  медицине  Мазурину, но только
поэтому он еще и сдерживал слезы, слушая его бесхитростный рассказ..
     - Какие люди, вы не представляете...  Смены никакой, работают, пока  не
свалятся,   два-три   часа  отдыха   в  сутки  не  набирается,  -  продолжал
рассказывать Воробьев.
     - Да, тут у вас,  как конвейер, - сказал Мазурин, заметив, как с одного
стола понесли в перевязочную раненого, а на его место санитары тут же кладут
другого.
     - Это  Деев и Матвеев, - сказал Воробьев, - наши санитары.  Незаменимые
люди.  Я  иной  раз  удивляюсь,  как они все это выдерживают. Видеть столько
крови и страданий  каждый день много месяцев  подряд -  не у каждого, знаете
ли, психика может выдержать.
     Мазурин невольно вспомнил описание лазарета  в  романе "Война и мир"  и
подумал, что,  сколько уже было за это  время войн, медицина шагнула вперед,
но кровь  и стоны раненых  остаются, а  на смену врачам и сестрам милосердия
1812 года пришли другие, такие же русские девушки...
     - Как у вас с эвакуацией раненых? - спросил Мазурин.
     - Тяжело. Транспорта не хватает. Машины буксуют в снегу, только  лошади
и спасают, -  ответил Воробьев,  - Хорошо помогли нам местные жители: сплели
каркасы из соломы на сани. Кладем туда лежачих и сажаем двух впереди. Но все
равно  очень медленно вывозим. Первичных раненых не успеваем обрабатывать, а
уже необходимо  вторичные обработки  делать:  гангрены  развиваются,  другие
осложнения.
     -  Мне бы с кем-нибудь поговорить из врачей  или  медсестер, - попросил
его Мазурин.
     - Врачей... Сейчас все очень заняты. Захарова и Базанов в перевязочной.
Посмотрю, может быть, кто-нибудь отдыхает.
     Воробьев сходил в комнатку рядом с операционной.
     - Вот, рекомендую поговорить с  Аней Ермоленко. Она у нас  хотя и самая
молодая, но  уже с  наградой.  Отличная  медсестра. Из  киевского  окружения
вышла. До смены у нее полчаса, можете поговорить.
     Аня Ермоленко оказалась столь юной, почти  ребенком, с большими  синими
глазами  на румяном миловидном  лице,  что Мазурин, удивившись  ее возрасту,
невольно спросил:
     - Сколько же вам лет, Аня?
     - Семнадцатый пошел с первого сентября. Ой, а почему  именно со мной вы
хотите поговорить? Я же недавно всех так подвела...
     Мазурин переглянулся с Воробьевым: "Подвела?"
     - Заснула во время операции, - улыбнулся Воробьев. - Работала без смены
третьи  сутки, вечером я подхожу к ней: "Дочка, вытянешь еще  ночь или нужна
замена?" Вытяну, говорит, а на рассвете и свалилась.
     - Помню, что санитары кладут тяжелораненого на стол и говорят: "Доктор,
это последний с красной полосой, то есть срочный",  - дополнила Аня, - а мне
показалось, что он падает со стола. Я протянула руки, чтобы его  поддержать,
и сама  упала,  и  тут  же уснула. Меня  не  смогли разбудить  и  нашатырным
спиртом. Отнесли в  послеоперационную  палату, положили вместе  с ранеными и
проспала  я там  восемнадцать  часов. В тот  день, потом мне  говорили, была
солнечная  и без  метели  погода,  командование  прислало  в  медсанбат весь
свободный транспорт и почти всех раненых перевезли в  госпиталь, и к нам был
уже  меньший   поток  раненых,  потому  что   дивизия  воевала  неделю   без
передышки...
     У Мазурина от бесхитростного рассказа этой девочки перехватило горло. -
"Посмотрели бы на  нее те, с той стороны, может быть,  поняли, что с  такими
девушками нас не победить".
     - А  как  же  вы, такая  маленькая, вообще в армии оказались? - Мазурин
понял, что  девочка  умеет хорошо рассказывать, а  то,  что  она побывала  в
окружении под Киевом, было и вдвойне интересно.
     - Училась я в Мозырьском медучилище. В июне сдали экзамены экстерном  и
направили  нас,  несколько девчат, в областную больницу. Сразу  же она стала
военным госпиталем. А оттуда я и выпросилась  на  фронт. Пятого июля  была в
санчасти стрелкового полка, как раз началось отступление. Везде бомбежки, на
переправах  через  Днепр  и Десну  что творилось - вспоминать страшно. Мосты
были  понтонные, немцы их то и дело топят, саперы  в воде были до посинения.
Раненые стонут,  куда их  везти  -  не  знаем.  Кое-как раненых  через Днепр
переправили,  это  уже в начале сентября. Мне тогда  медаль  и  вручили, "За
боевые заслуги", за вынос тринадцати раненых с поля боя.  А потом я одна три
дня ездила по дорогам Черниговской области с шестью подводами тяжелораненых.
Лошади устали, кормить  их нечем. Один раненый у  меня умер, ездового убило,
многих  ранило вторично. Ночью вижу, как едет легковая машина.  Я подбежала,
зажгла спичку специально, знала, что выйдут и будут ругать. Так и случилось.
Вышел из машины командир и стал меня ругать,  что  я демаскирую местность. Я
рассказала, что вожу четвертые сутки раненых и мне нечем  их  кормить.  Этот
командир тут же обошел колонну на дороге, мобилизовал машины и людей, и всех
раненых  у  меня  забрали. А через  несколько  дней  я  опять увидела  этого
командира, смертельно раненного, и был это, оказывается, командующий фронтом
генерал-полковник  Кирпонос. После первой встречи с  ним меня контузило  при
бомбежке, голова шумела, плохо слышала. Шла с совсем незнакомыми людьми, все
время под обстрелом. А  с командующим встретилась в  каком-то овраге. Он был
ранен  в  ногу.  Я  бинтовала  раненых,  тут  появились   самолеты,  начался
артобстрел  со всех сторон.  Овраг  окружили  немецкие танки и  автоматчики.
Многие наши с  оружием выскочили  на поле,  думали прорваться, но немцы всех
передавили танками. Генерал Кирпонос был еще раз ранен и умер. Похоронили мы
его в этом  овраге, кто уцелел, и вечером  ушли. Вернее, уползли  в лес. Там
какой-то полковник  разбил всех нас на группы, и стали  все по одной уходить
на  восток.  Вышли  в Курск  где-то в конце  ноября, а  наши его  оставляют.
Какой-то шофер  посадил в свою машину, уснула я с куском колбасы в руках,  а
проснулась  от того, что  кажется: нас давят  танками. Шофер меня  успокоил,
сказал, что это танковая бригада  наша грузится  на  платформы.  А  потом  я
прошла  проверку и оказалась в Ефремове. До медсанбата, куда меня назначили,
шла пешком три дня, ни разу не удалось выспаться в тепле...
     Мазурин  слушал  рассказ Ани  Ермоленко, стараясь не забыть ни слова, а
когда  она закончила, подумал, сколько  же  ей,  еще ребенку,  уже  довелось
пережить  такого,  чего  не  выдерживали  и  здоровые  мужики...  Что  такое
окружение, он  знал по своему опыту, наслышан был и о киевском окружении, из
которого мало кто вышел.

     А  через несколько  дней  137-я стрелковая  дивизия  прощалась со своим
командиром.  Иван Тихонович  Гришин  получил  звание генерал-майора  и новое
назначение: начальником штаба соседней армии.
     Шестнадцатого марта за ужином он прощался со своими боевыми друзьями.
     Васильев с Мазуриным  на  квартиру  к Гришину пришли вечером. За столом
сидели  несколько человек  ближайших  его  помощников  -  Канцедал,  Яманов,
Кустов, Кутузов, Кузьмин, Румянцев, Бабур.
     -  О,  газета,  - сказал Гришин. - Проходите  за  стол, -  он  встал  и
поздоровался с обоими.
     У Мазурина защемило сердце: "Неужели его больше не будет с нами?"
     Говорили о прошедших боях, о товарищах, павших и раненых. Мазурин в эти
минуты особенно отчетливо понял, сколько же они прошли и пережили, и сколько
еще предстоит пройти до Победы. Хотелось  верить, что самое тяжелое все-таки
позади, и  именно отсюда пойдут  они на запад. Но многим ли из них доведется
дойти до Победы...
     Иван  Тихонович  Гришин  оставлял дивизию  в  тяжелое  для  нее  время.
Наверное, вообще в самое тяжелое, после неудачных кровопролитных боев. Он не
мог знать, что с этих же  рубежей  поведет на  запад не одну, а  одиннадцать
дивизий, что доведется  идти ему  на запад той же  дорогой, что и  отступал,
придется освобождать родные места, деревню, в которой жили его  отец и мать.
Он  опоздает,  их расстреляют гитлеровцы, как родителей советского генерала.
Спалят немцы и всю его родную деревню, так что и ветлы не останется.
     Но на тех полях под  Милославичами доведется отомстить генералу Гришину
за горечь поражений  41-го. Тогда, 16  марта 42-го, он не мог знать, что его
армия пройдет Днепр и десятки рек и речек но, прощаясь со своими товарищами,
верил,  что  войну  он  закончит обязательно в Германии, а  не с  позором  в
арзамасских лесах.
     Новая должность, новые люди, все  это было интересно, но и в дивизии он
оставлял  часть души. Больше полутора лет  командовать дивизией в труднейших
боевых  условиях  -  это дало  громадный  командный опыт,  закалило  волю  и
характер.
     Наступила  минута  прощания,  минута,  которую  все  ждали - какой  она
будет...
     Иван Тихонович  крепко  обнял Канцедала, своего  бессменного комиссара,
первого  советника, с  которым и работалось всегда легко и всегда можно было
поговорить по душам.
     - Не забывай нас, Иван Тихонович,  - сказал полковник Яманов дрогнувшим
голосом.
     Гришин  уважал его  за  то,  что всегда умеет  настоять  на своем, если
чувствует свою правоту. А от скольких ошибок он его предостерег...
     Невольно на глазах у всех блеснули слезы.
     - Мельниченко, -  позвал Канцедал адъютанта  нарочно  веселым  голосом,
чтобы разрядить обстановку, - подайте простынь, газетчики прощаться будут.
     Все засмеялись, стараясь незаметно руками промокнуть глаза.
     Увидев  лейтенанта Тюкаева, который  пришел в штаб с донесением, Гришин
подал ему руку и сказал:
     - Ты извини меня за тот случай на Судости...
     Когда  санки  с  генералом  Гришиным  скрылись  во   мгле,  все   сразу
почувствовали, что им теперь будет не хватать этого человека...
     -  Да,  умница человек  Иван  Тихонович,  -  первым  сказал батальонный
комиссар Воротынцев.  - Повезло нам, что  с таким человеком  довелось вместе
воевать.
     - Да уж,  сколько было критических ситуаций, но он никогда не терялся и
не падал духом, - добавил полковник Яманов.
     - Я думаю, он теперь далеко пойдет, - сказал Канцедал. - Военные знания
у него прочные, характер  исключительно волевой, а  интуиция и  хватка - дай
бог каждому, и после  паузы добавил: - Что ж, давайте расходиться, товарищи,
завтра новый командир дивизии приезжает.31

     По пути на новое  место службы Гришин заехал в госпиталь, попрощаться с
Шапошниковым.  Александр  Васильевич  знал,  что  Гришину  присвоено  звание
генерала и что он уходит из  дивизии, но был удивлен, увидев его входящим  к
ним в палату.
     -  Вот заехал  попрощаться,  Александр  Васильевич,  -  сказал  Гришин,
поздоровавшись. Он сел к нему на койку. - Спасибо тебе за все, что ты сделал
для  дивизии.  Выздоравливай, береги  себя. После  госпиталя у  тебя  другое
назначение  будет, слышал я  разговор,  что  нужен человек  с боевым опытом,
начальник армейских курсов  младших  лейтенантов. Я рекомендовал тебя. Да, и
самое главное: готовь  шпалу, майора  тебе  присвоили,  и дырочку для ордена
Красного Знамени можешь провинтить.
     - Спасибо,  товарищ  генерал,  Иван  Тихонович,  -  сказал  Шапошников,
стараясь запомнить лицо Гришина в эти минуты. Он невольно посмотрел и ему на
грудь: рядом с орденом Красной Звезды, полученной еще в 40-м году, появилась
новенькая медаль "За отвагу".
     "Что  ж, командиру дивизии  и за столько трудов... Скупо..."  - подумал
Шапошников.32
     - После войны напишешь  мемуары,  как мы воевали, - улыбнувшись, сказал
Гришин. - Честнее тебя никто не расскажет.
     - Да, я иногда думаю: как мы все это  выдержали... Мемуары... Для этого
нужен божий  дар, да и правду писать - никто не поверит, а неправду не стоит
и писать, - тихо сказал Шапошников.
     Когда Гришин уехал,  лейтенант  Вольхин, койка которого  стояла  теперь
рядом, спросил Шапошникова:
     - Он в нашей армии теперь будет начальником штаба?
     -  Нет,  в  соседней.  Хотя,  думаю,  и  эта  должность для него  будет
недолгой. Он давно готовый командующий армией. Собственно,  еще  в сороковом
его на дивизию ставили для стажировки, не более, и если бы не окружения одно
за другим, он бы еще в начале войны стал бы командующим армией.
     - А вы давно его знаете? - спросил Вольхин.
     - Много  лет.  Пройдено  и  пережито  с ним  было  немало,  -  ответил,
задумавшись, Шапошников. - Человек  он  сильный, большого  военного таланта,
сложный. Хотя  он меня и расстрелять грозился  и  два  раза на верную смерть
посылал, плохого о нем ничего не могу сказать.
     Гришин, когда вошел в палату, узнал, конечно,  и Вольхина, поздоровался
со всеми, лежавшими в палате,  но Вольхин по его цепкому взгляду  понял, что
Гришин  его  узнал,  хотя  близко  им  за  все  время  войны  и  приходилось
встречаться два-три раза. Конечно,  и положение у них было разное, и звания,
да и откуда  бы Гришину знать,  что  этот худющий  лейтенант через семь  лет
встретится ему в Германии с погонами генерал-майора...
     Вольхин с Шапошниковым лежали рядом несколько  дней и почти все время у
них  уходило  на разговоры, причем не  на обычную  болтовню выздоравливающих
раненых, - они  разбирали подробно  ход  боев  полка всего периода с  начала
войны. Шапошников  неплохо  ориентировался в действиях дивизии и их армии  в
целом, поэтому такие беседы были вдвойне интересней.
     Шапошникову  нравился этот молодой лейтенант.  Пытливый, с острым умом,
жадный  до  военных знаний. Вольхин и  сам  чувствовал,  что все его  знания
военного дела после долгих разговоров с  Шапошниковым постепенно приобретают
какую-то  стройную  систему.  Шапошникову,  когда  он  рассказывал,   самому
нравилось вспоминать тактические  подробности  боев, он  чувствовал, что его
рассказы ложатся  на  благодатную почву. И  Вольхин  в  этих беседах  быстро
полюбил штабное дело, четкую красоту схем, их логичность.
     До  госпиталя  он,  в  недавнем   прошлом  учитель  математики,   слабо
разбирался в  военной терминологии, Шапошников  тактично его поправлял, если
тот  говорил  неправильным с  точки  зрения  военного  языком:  "Уши  режет.
Запомните, военный язык такой же четкий, как математический".
     Вольхин теперь  интересовался и  деталями штабной службы.  Особенно его
интересовала работа  оператора. По  прошедшим  боям тренировался  составлять
боевые донесения и приказы в  масштабе полка, а то и дивизии, вникал в схемы
боевых порядков,  которые составлял  для него  Шапошников. Все это оказалось
настолько интересным, что и на войну Вольхин  стал смотреть теперь несколько
иными глазами: это не только стрельба,  но  и кропотливый труд в штабах, где
требуется высокая культура. Раньше он, считавший себя окопником, относился к
штабникам с  некоторым презрением, но после бесед с  Шапошниковым понял, что
успех боя зависит, прежде всего, от хорошей работы штаба.
     - Возьмем первые бои дивизии, под Чаусами, - начал говорить Шапошников,
-  Может  быть,  мне и нельзя судить  о  работе штаба  корпуса, но все-таки:
почему  корпус,  такая  сильная  оперативная   единица,   так  и  не  сыграл
по-настоящему  там своей  роли?  Конечно, большая  беда,  что  немцы сорвали
сосредоточение, в  бой шли прямо  с эшелонов, но  многое зависело и от того,
как  штаб корпуса  сумеет  распорядиться  наличными  силами.  А  он год  как
сформирован, но  ни разу не проводил  штабных учений. Люди даже  плохо знали
друг  друга. Штаб  есть,  но не  сколочен, механизм работы  как  следует  не
отлажен. Другое  дело - штаб нашей дивизии.  Условия - тяжелейшие, на острие
удара сильнейшей группировки  противника все лето и осень.  А  дивизия жива,
управление не терялось, исключая, конечно, брянское окружение.
     "А штаб  нашего полка, - невольно подумал Вольхин, - Как это Шапошников
так  умеет  подбирать и готовить людей, что все  знают  свое дело  и столько
времени  держатся  вместе. В двух других полках люди в штабах  за это  время
терялись по несколько раз.
     - Плохо, конечно, что до войны  мы  не  отрабатывали такие вопросы, как
выход из окружения и  отход,  -  продолжал  Шапошников, - да и после финской
войны у многих появилась боязнь охватов и окружений.
     - Разве на финской нас окружали? - удивился Вольхин.
     - Я  имею  в виду  бои мелких подразделений, такие  случаи  были.  Люди
боялись остаться без связи, боялись  плена, и не столько потому, что зверств
боялись -  последующего суда своих. Многих  летчиков, попавших в плен, после
войны судили за  измену Родине.  И  сейчас многие боялись окружения, поэтому
нередко отступали тогда, когда еще можно было сражаться.
     -  А  помните  Милославичи?  Я все хочу вас  спросить, почему мы  тогда
атаковали только в лоб? Неужели нельзя было обойти лесом, с правого фланга?
     -  Там  сидел  батальон  немцев  с  пулеметами  и  танками,  ждали  нас
специально.
     - Вообще, Александр Васильевич, мне эти бои представляются неоправданно
тяжелыми.
     -  В смысле потерь?  Да, потери тогда были невосполнимые. Лучшие кадры,
наиболее обученных и храбрых мы потеряли именно под Милославичами.
     - Как вспомню эти  атаки... Поле  -  как  стол, укрывались лопаткой.  -
Вольхин со злостью кусал губы. - Таких парней там потеряли ни за что...
     -  Вы  поймите,  что это же не инициатива  Гришина -  взять Милославичи
любой ценой. И на него сверху давили. А командир  корпуса, видимо, боялся не
выполнить  приказ, он же недавно из заключения пришел. Потом, знаю, наш удар
по времени  совпал с действиями двух  наших армейских  групп, наступавших на
Смоленск. Все-таки  мы большие силы противника тогда  к себе  приковали. Наш
корпус  притянул на себя до  четырех дивизий противника,  а  одна наша - две
немецкие. И вспомните, как немцы тогда дрались...
     - Да, с редким остервенением, иной раз как  в деревенской драке, хотели
нам что-то доказать...
     - Мне Гришин  потом говорил, что эта седьмая пехотная дивизия у  немцев
особая: в  ней еще в  ту войну  Гитлер служил,  а командовал  ей  одно время
генерал Гальдер, начальник Генштаба.
     - А что вы думаете  о последствиях тех  боев  за  Милославичи в большом
масштабе? Мне  кажется,  что корень  киевской  катастрофы  растет  оттуда, -
спросил Вольхин.
     -  Это не  совсем так. Да,  если  бы  наша дивизия  не  была  настолько
измотана и обескровлена в тех  боях, то Гудериану  или бы  вообще не удалось
тогда  пробиться на Унечу - Стародуб, или он  прошел бы  этот путь с гораздо
большими потерями и за большее время.
     - А так получается, что мы тащили Гудериана за собой на хвосте.
     -  Ну, это неправильно. Да и не только вина  нашей  дивизии, если можно
назвать это виной, что пустили Гудериана так далеко. Мы-то как раз и воевали
лучше  многих.  Когда  полк использовался  правильно,  то  задачу он  всегда
выполнял.
     - А последние бои на Березуйке, как вы их оцениваете?
     -  С  оперативной точки  зрения  мне трудно судить,  кругозор у меня не
фронтовой, но  думаю,  что  бои эти  неудачны по следующим  причинам: слабое
техническое  обеспечение,   недооценка  сил  противника  и  плохо  обученное
пополнение. "Ура!" не заменит снарядов, а выучка - энтузиазма.
     -  Зачем же наступать без гарантии, что победим?  Авось после двадцатой
атаки немец испугается и побежит?
     - Спросите, Вольхин, что полегче...  Есть какие-то высшие соображения у
нашего  командования. Наверное, есть смысл в том, чтобы изматывать их нашими
постоянными атаками, держать их в напряжении, заставлять вводить в бой новые
резервы.
     -  Без  танков,  авиации и  тяжелой артиллерии  немцев  отсюда  нам  не
столкнуть,  -  тяжело  вздохнул  Вольхин,  - и никакое оперативное искусство
этого не заменит.
     -  Хочется  верить,  что  все  это  у  нас  скоро будет  в  достаточном
количестве, - ответил Шапошников.

     А в 137-й дивизии в  это  время  шла,  точнее сказать - теплилась, своя
жизнь...

     Подполковник Алексей Владимирский, назначенный командиром 137-й, на эту
должность  пришел  с  должности начальника  оперативного  отдела  штаба  3-й
армии.33 Обстановку в целом он знал, как думал, хорошо, но когда ознакомился
с ней детально на участке дивизии, то  понял, что дальнейшее  ведение боевых
действий почти невозможно.
     На  плацдарме  за  Березуйкой  скопилось  много  раненых,  всех  их  по
категорическому приказу нового  комдива  эвакуировали за одну ночь. Но полки
были крайне обескровлены. Изучив  донесения командиров  полков, подполковник
Владимирский крепко задумался.
     В 771-м полку, которым вместо Шапошникова командовал Наумов, оставалось
около сотни активных  штыков,  в 409-м майора  Князева  - пятьдесят семь,  у
майора Кондратенко в 624-м полку - чуть более тридцати.
     Владимирский понимал, что с такими силами наступать бессмысленно, можно
загубить  остатки дивизии. Посоветовавшись  с  работниками штаба дивизии, он
решил просить  командование  армии разрешить отвезти дивизию с плацдарма  на
Березуйке.
     Двадцатого марта подполковник Владимирский получил  приказ командующего
армией вывезти  дивизию  в армейский резерв на пополнение.  Отход должен был
осуществляться ночью.  На 771-й полк  возлагалась обязанность вывоза  трупов
погибших с плацдарма и прикрытие отхода других частей.
     Батальон связи  капитана Лукьянюка,  в котором оставалось не более двух
десятков бойцов, должен был поддерживать связь во время отхода. Как нарочно,
в ночь отхода  она  рвалась постоянно, и дело дошло до того, что под рукой у
него  не  осталось  ни одного  человека.  Он  доложил об этом  подполковнику
Владимирскому и услышал:
     - Идите с Румянцевым по линии, я останусь за телефониста.
     Оба капитана взяли  по  аппарату и ушли в темноту.  Примерно за час они
устранили десять обрывов, то и дело обходя  тела убитых линейных. Они все же
приползли в полк к Наумову.
     - Товарищ "первый", Лукьянюк на проводе.
     - Понял, давайте Наумова, - ответил подполковник Владимирский.
     "Неужели  этот кошмар когда-нибудь кончится..." - думал Федор Лукьянюк.
Он впервые позавидовал своим погибшим раньше товарищам. За  последние  дни в
боях на Березуйке тяжело  заболели и получили контузии политруки Старостин и
Хрусталев,  умер  от ран лейтенант  Манов,  тяжело ранены  сержанты Папанов,
Гаврилов,  Корчагин - лучшие специалисты  батальона,  с которыми он воевал с
первых дней. У него  остались всего несколько человек - лейтенанты Баранов и
Червов,  сержанты  Коробков,  Баторин, Дурнев,  Тихонов,  Макаров.  Все  они
работали на износ, из последних сил.
     Капитан Лукьянюк,  с  трудом борясь  со  сном, еще слышал, как командир
дивизии  дает указания  Наумову, куда  и как выводить  полк,  и думал, что в
таком крайне критическом положении ни он, ни его батальон с начала войны еще
не бывали...









"Я УБИТ И НЕ ЗНАЮ..."

     Остатки  полков  выведенной,  наконец,  с  передовой  137-й  стрелковой
дивизии  медленно  шли  вдоль  фронта, утопая  в  мартовской  грязи.  Полки,
численностью с пару взводов  каждый. Измученные бойцы, все еще не  верившие,
что их наконец-то сменили. Для "старичков" дивизии, тех, кто начал воевать с
первого  дня, это  была  первая  возможность  отдохнуть от  боев  во  втором
эшелоне.
     Лейтенант Степанцев, заместитель  командира  771-го  полка по  тылу,  с
болью  смотрел, как истощенные лошади с трудом тащат повозки через грязь. Во
многих местах их  буквально на руках,  крякая и матерясь,  выносили из грязи
бойцы.
     Все хозяйство полка погрузить на лошадей было невозможно и многие бойцы
в вещмешках несли продукты, патроны и даже снаряды.
     Увидев  впереди себя знакомую фигуру капитана  Набеля, Степанцев, то  и
дело выдергивая промокшие насквозь сапоги из грязи, с трудом догнал его.
     -  Антоныч,  подожди  немного.  Дал  бы  ты  мне еще  кофеина,  хотя бы
несколько ампул.
     Перед походом они  сделали лошадям уколы  кофеина, для бодрости, но все
равно от истощения они были не в состоянии тянуть повозки.
     - Кончился кофеин, весь раздал.
     - А то у меня кобыла совсем не идет. Ткнул  ее, упала, и сама встать не
может, за хвост уж поднимал.
     - Посмотри, - сказал Набель, кивая на обочину.
     У  худой  лошаденки,  лежавшей  на  обочине,  какой-то  ездовый  забрал
последний клок сена, брошенный умирающей из жалости...

     409-й  стрелковый полк  майора  Князева остановился на переформировку в
полусожженном  селе  с церквушкой.  Наступала пасха,  но  в  избушках  этого
русского  села пасхой не пахло. Немногие  оставшиеся в живых местные  жители
рады были грубому армейскому хлебу.
     В  санроту   полка  накануне  пасхи   пришел   новый   комиссар   полка
Александровский.  Старого,  Акимова,  сняли:  на Березуйке,  пьяный, угрожая
пистолетом, хотел отобрать машину, которая должна была везти раненых в тыл.
     - Делегация рабочих-шефов послезавтра приедет, - сказал Александровский
военфельдшеру  Богатых, - Надо  подготовить концерт. Мне рекомендовали  вас,
как хорошего конферансье. Сможете?
     Иван Богатых долго не  мог понять, что хочет от него комиссар. Он после
пережитого кошмара боев даже забыл, что означает это слово - конферансье.
     - Попробую. А где выступать будем? - наконец, спросил он.
     - В церкви. Чем не театр?

     Делегаты  от  завода  "Красное Сормово"  привезли  знамя  и  посылки  с
записками,  которые  все, как одна,  заканчивались фразой: "Бейте фашистских
гадов!".
     Церковь   была  набита  битком.  Иван  Богатых  с  наспех  сколоченного
подмостка объявлял номера - "Три танкиста", "Катюша", "Синий платочек", врач
Пиорунский  дирижировал,  фельдшеры Хмельнов, и  Кравцов, Ира Мамонова, Катя
Белоусова пели  под  баян. И так пели,  что  у  многих  собравшихся в церкви
старушек блестели  слезы  на глазах.  Бойцы,  отвыкшие  от музыки,  месяцами
слышавшие только свист снарядов  и грохот разрывов, затаив дыхание,  слушали
хорошо  всем известные  песни.  И каждая песня напоминала им  что-то свое из
мирной жизни.
     - "Последний выстрел на войне", стихотворение, - объявил Иван Богатых.
     Читая  стихотворение, он  всматривался в лица бойцов  и  женщин, в лики
святых  на  стенах,  а  когда закончил  и  все  закричали  "Смерть  немецким
оккупантам!", ему  показалось, что и святые со стен смотрят сейчас на него с
одобрением, а не с укором, как раньше.
     После концерта делегаты пригласили артистов к себе, долго расспрашивали
о войне,  а артисты  - врачи и медсестры, санитары -  вновь вспоминали,  как
ползали среди убитых, как перевязывали раны зубами, когда коченеют руки, как
поднимали на столы до четырехсот раненых в сутки, как  спали стоя, урывками,
по пять минут.
     Прощались с грустью. Иван Богатых заметил, с каким сочувствием делегаты
из  тыла смотрят им в  глаза,  как  будто  зная,  что  все они скоро  станут
холмиками вдоль дорог...

     Всего лишь  четыре  недели отдыхала  дивизия. В двадцатых числах апреля
137-я вновь получила боевую задачу: взять штурмом город Мценск.
     Подполковник Владимирский  понимал,  что взять город  будет  труднейшей
задачей.  Мценск и до него неоднократно,  но безуспешно штурмовали несколько
дивизий. Но приказ был дан категорично: "К 1 мая Мценск взять".
     Готовясь  к  операции, подполковник Владимирский понимал, что построена
она в основном на риске и  большая надежда будет на  энтузиазм.  Но в то  же
время он делал все возможное, чтобы задачу выполнить.
     Дивизия  получила  пополнение,  но  без винтовок,  поэтому  решено было
атаковать  Мценск  сводным  полком, куда и  было передано  все вооружение  и
боеприпасы.
     -  В дивизии всего двадцать пять орудий, - напомнил Владимирскому новый
начальник артиллерии  дивизии полковник  Трушников,  -  так что  я со  своей
стороны успеха не  гарантирую, тем более что  снарядов выделили  очень мало,
всего половину боекомплекта на всю операцию.
     -  Командующий обещал  помочь  авиацией  и  "катюшами",  с  соседями  о
взаимодействии я  договорился.  Главный удар наносит наша  дивизия, поэтому,
думаю,   вся  помощь   будет,  прежде   всего,   нам.   Завтра  с  утра   на
рекогносцировку.  Алексей  Федорович,  -  обратился  Владимирский  к  майору
Кустову,  который  исполнял  обязанности  начальника  штаба  дивизии  вместо
ушедшего на повышение и получившего звание генерала Яманова,  - обеспечьте к
утру явку  всех  командиров батальонов и рот.  А потом  вместе составим план
боя.
     Утром  Владимирский и Кустов вместе со всеми комбатами  и ротными,  кто
должен был участвовать в операции, вышли на рекогносцировку.
     - Прежде чем Мценск штурмовать, надо сначала эту высоту взять, - сказал
подполковник Владимирский, посмотрев в бинокль.
     Было тихо, немцы  не стреляли,  хотя  на  рекогносцировку вышла большая
группа командиров, и был риск попасть под артобстрел.
     - Три  ряда  проволоки, две  линии  траншей,  -  сказал  майор  Кустов,
посмотрев в бинокль. - Данные разведки видны и отсюда. Наверняка есть минные
поля. Да и сама высота - до нее еще километра два, если не больше. Там у них
не  менее двух  батальонов,  если  не полк.  Подступы,  конечно, пристреляны
артиллерией из-за Зуши.
     Майор  Шапошников,  который только  вышел из  госпиталя и получил новое
назначение,  по  просьбе  командира дивизии оставленный в  полку  на  период
операции, тоже  был  на  рекогносцировке. "Даже примерно  не  знаем, сколько
здесь у немцев пулеметов, система огня не изучена, да они ее и не проявляют,
- с  огорчением  думал Шапошников.  -  Атаковать Мценск одним  полком... Тут
нужна  полнокровная  дивизия,  да  артподготовка  часа на  четыре  из  сотни
стволов,  да авиации, лучше  штурмовиков,  надо  бы заходов  десять.  А  для
развития успеха нужен хотя бы один  свежий полк".  О танках Шапошников  и не
думал: грязь вокруг была  непролазная, а берега  Зуши столь высокие, что  до
противника они вряд ли бы и дошли. Да и где их взять, танки...
     Шапошников видел,  что подготовка  к операции  ведется энергично, новый
командир дивизии показался ему  умелым организатором,  с сильным характером,
волей и  явно с безупречной личной храбростью. Но все-таки ему казалось, что
вся операция страдает, прежде всего, переоценкой своих сил.  Главная надежда
у  нас  была на стремительность  атаки и пулеметы.  Наконец,  если физически
после госпиталя Шапошников вполне отдохнул и набрался сил, то психологически
он  был не готов к новому кровопролитию. После всего  пережитого, особенно в
январских и февральских боях,  когда  дивизия  теряла в  бессмысленных  боях
тысячи  людей  убитыми  и  искалеченными,  любое наступление  сейчас,  после
серьезного отдыха и тщательной подготовки казалось Шапошникову авантюрой.
     Когда  рекогносцировка  была  закончена  и  все  собрались  уходить  из
траншеи,  гитлеровцы  внезапно открыли  беглый  минометный огонь.  Убит  был
только один командир минометной роты, молодой красивый парень. Ему  оторвало
ногу, и он быстро умер от болевого шока на глазах у всех. Смерть эта, хотя и
была не  в диковинку,  потрясла своей  обнаженностью  и  нелепостью.  Каждый
подумал:  "А ведь на его месте мог бы быть  и я", -  и каждый подумал: "Не к
добру эта смерть".
     Когда в штабе дивизии работали над планом боя, Шапошников почувствовал,
что  до  сих  пор у всех не выходит  из головы  этот случай.  В  штабе  все,
подавленные  случившимся, говорили между собой скованно и мало. Потом  стало
известно, что к немцам от штаба армии улетел на самолете  наш летчик, он мог
знать  о плане операции. Наконец, выяснилось,  что Владимирский потерял план
операции,  когда  ездил  на  рекогносцировку, а  с передовой к  немцам  ушел
перебежчик, который тоже  мог  знать о  готовящемся наступлении. Но отменять
операцию было нельзя.
     Командир батальона старший лейтенант Максим  Настеко вывел свои роты на
исходный  рубеж  в  ночь  на  29 апреля.  Люди  были  хорошо  накормлены  и,
разговаривая с бойцами,  Настеко  убедился,  что  настроение у всех  боевое.
Особые  надежды  он возлагал  на  первую роту лейтенанта Степового, где один
взвод из добровольцев был вооружен автоматами ППД.
     Солнце  в  день  наступления  встало  какое-то  особенное  -  огромное,
красное, и теперь  Настеко с сомнением  думал, как  пойдет  бой,  если будет
тепло. Зима была затяжная,  но  в ложбинках, оврагах уже стояла вода, хотя и
подмерзшая за ночь.
     "Лучше  бы  все-таки  в  шинелях  идти, -  думал  Настеко,  -  Жарко  в
полушубках, и неудобно". Он вглядывался в бинокль в оборону немцев, там было
тихо. Хотелось верить, что они не  ждут  наступления и хотя бы в начале  боя
можно будет использовать внезапность.
     Задача,  поставленная  батальону,  была  отработана,  взаимодействие  с
артиллерией тоже, все, не только  взводные, но  и каждый боец, знали, кому и
что  делать. Батальон  хорошо был  укомплектован  пулеметами  -  шестнадцать
станковых и тридцать два ручных, боеприпасов достаточно, люди несколько дней
тренировались  до седьмого пота, так  что  стремительность  атаки  должна бы
получиться.
     В 5.  30 начала  работать наша  артиллерия. Старший лейтенант Настеко с
удовлетворением всматривался в  высоту, на которой то и дело вставали черные
разрывы. Ровно в 6 часов утра он дал сигнал к атаке - зеленую ракету.
     С  НП батальона ему хорошо  было  видно,  как дружно  поднялись  роты в
атаку.  Метров пятьсот  люди  шли в  рост, и  когда противник открыл плотный
пулеметный  огонь,  то все равно бойцы, хотя  и медленней,  перебежками,  но
продвигались вперед.
     Приданные батальону два легких танка  загорелись в первые же минуты, не
дойдя  даже до проволочных  заграждений,  но  Настеко  видел, как  его бойцы
обходят танки и упрямо идут вперед, падая, но все же идут.
     Позвонил командир дивизии подполковник Владимирский:
     - Как там у вас?
     -  Нормально.  Сейчас была заминка  перед колючей  проволокой, проходов
сделано мало,  но  перешли.  Полушубки  бросали  на проволоку.  Батальон  на
высоте, вижу хорошо! - доложил старший лейтенант Настеко.
     - Идем к тебе на НП! - услышал в трубке Настеко.
     Он хотел начать  передвижение к  высоте, но если  идет  начальство,  то
придется остаться. Связные  от  ротных, прибежавшие на НП,  хрипло дышавшие,
бледные, докладывали, что роты на высоте, но потери очень большие.
     Подполковник Владимирский со своего НП  видел, что  все  три  батальона
сразу пошли хорошо, зацепились за высоту. Генерал  Жмаченко, командующий 3-й
армией, наблюдавший за ходом боя сзади, со своего НП, тоже все видел и  даже
похвалил.  Но  скоро из-за  дыма от разрывов ход  боя почти  не стало видно,
прервалась  и связь, и  Владимирский начал беспокоиться: в самое критическое
время он упускал управление.
     -  Ну,  что  там  у тебя?  -  снова позвонил  Владимирскому командующий
армией.
     Владимирский доложил, и, приняв решение, сказал:
     - Иду с Гордиенко в батальоны.
     Старший лейтенант Настеко увидел группу конных, подъезжавших  с  тыла и
подумал: "Эх, не вовремя начальство". Немцы только что начали артналет на НП
батальона.
     С  визгом  рвались  снаряды, разбрызгивая  грязь, а конные уже  были  в
нескольких шагах. Настеко сам побежал навстречу, махая им руками:
     - Давайте в овраг, товарищ командир! Накроют!
     Подполковники  Владимирский   и   Гордиенко,  только  что   назначенный
командиром 771-го полка вместо Наумова, а с ними и  несколько человек бойцов
едва успели  укрыться в овраге, как на месте, где они спешились, разорвалось
несколько снарядов.
     Они  благополучно преодолели несколько  сот метров до  подножия высоты.
Там  было относительно  тихо. Замкомбата  лейтенант Андрей Серган, увидевший
начальство,  доложил о  обстановке. От немцев  то  и  дело  летели мины,  но
чувствовалось, что это беспокоящий огонь, а не артналет.
     - Докладывайте обстановку! - приказал Владимирский Настеко.
     - Батальон на высоте, под сильным обстрелом, занимает круговую оборону.
     -  Потеряли  управление, старший лейтенант?  - зло спросил подполковник
Владимирский.
     - Никак нет, товарищ подполковник, хотя связь и только через посыльных,
управление есть.
     - Тогда почему не наступаете?
     -  Потери  большие. Взводами  некому  командовать.  Политруки  Жуков  и
Артельников убиты в начале атаки, Сыроваткин, комиссар батальона, тоже убит.
И соседей я не чувствую! А немцы уже второй раз контратакуют.
     Он хотел еще  сказать, что наступать дальше  сейчас вообще бесполезно и
губительно, но по глазам комдива понял, что говорить это ему сейчас не  надо
ни в коем случае.
     - Минут пятнадцать, как отбили вторую контратаку, силой до роты. Соседа
тоже атаковали.
     Владимирский, оглядевшись по сторонам, нахмурился: тут и там группами и
поодиночке лежали тела убитых, несколько десятков. В глубокой воронке сидели
несколько раненых,  еще человек десять вокруг  них перевязывали  друг друга.
Уцелевшие бойцы батальона Настеко, видно было человек около ста, окапывались
лежа.  Захваченные немецкие окопы для обороны фронтом на  запад не годились.
Убитых гитлеровцев  тоже было порядочно, Владимирский, когда шел по траншее,
то и дело переступал через трупы.
     С высоты Мценск был виден хорошо.
     "Один рывок остался!" - с досадой подумал Владимирский.
     - Товарищ подполковник, -  Настеко  подошел к командиру дивизии, - двое
командиров рот убиты, семеро взводных.
     -  Так  назначайте  сержантов  командирами  взводов!  -  повысил  голос
Владимирский.
     Все,    что   происходило   сейчас   в    батальоне,    казалось    ему
неорганизованностью, безалаберностью, в эти минуты он  словно чувствовал  на
себе укоряющий взгляд командующего.
     - Наведите  в  батальоне  наконец-то  порядок!  - едва  сдерживая гнев,
приказал Владимирский комбату Настеко.
     Старший лейтенант Настеко,  молодой, очень худой, с  маленькими мягкими
глазами, козырнул и побежал в цепь.
     Владимирский,  подумав  немного,  пошел  на   другой  фланг  батальона.
Спрашивая у окапывавшихся бойцов,  кто  у  них  командир взвода, он  слышал:
"Убит...", "Ранен...", и  если  боец был  сержантом,  тут  же  назначал  его
командиром  взвода  и  шел  к следующей группе.  Одного  младшего лейтенанта
подполковник  Владимирский  назначил командиром роты,  приказал обойти  всех
своих людей и готовиться к атаке.
     Когда он вернулся  на то  место, откуда пошел  в цепи,  туда только что
подошли Настеко и подполковник Гордиенко. Тут же  был и начальник артиллерии
дивизии подполковник Трушников.
     -  Более-менее  стал  порядок, -  сказал Гордиенко,  -  Пульрота вполне
боеспособна, поставил ее прикрывать атаку первой роты на мост.
     - Так, хорошо.. Кто командир первой роты?, - спросил Владимирский.
     -  Назначил  лейтенанта   Степового,  у  него  же  взвод  автоматчиков.
Лейтенант  Земсков  командует автоматчиками,  -  ответил  старший  лейтенант
Настеко.
     - У вас есть связь с артполком? - спросил Владимирский Трушникова.
     - Есть, - кивнул он на сидевшего на корточках телефониста с аппаратом.
     Владимирский посмотрел на часы.
     - Вызывайте огонь через тридцать минут,  а вы, - Владимирский посмотрел
на  Настеко,  -  готовьтесь к атаке.  Первая рота  атакует мост, пулеметчики
прикрывают. И сразу поднимайтесь  к городу. Связь с соседом  есть? - спросил
он у Гордиенко.
     - Сейчас только с батальоном Двойнина.
     - Дайте его.
     Старший лейтенант Двойнин, батальон  которого захватил  северные склоны
высоты на первом фланге наступления, сам был ранен, но батальон не оставил.
     -  Сколько у вас сейчас людей  в батальоне? - спросил  его подполковник
Владимирский.
     -  Человек двести  пятьдесят, не считая минометной батареи и пулеметной
роты, - ответил Двойнин.
     - Через  пятнадцать минут по  зеленой  ракете поднимайте батальон. Зушу
перейдете вброд, тут она неглубокая, и стремительно поднимайтесь в гору.
     В  третий  батальон подполковник  Владимирский  отправил  посыльного  с
запиской.
     - Дай майора Кустова, - спросил он телефониста.
     - Кустов? - слышно было плохо, в трубке что-то трещало, - Слышишь меня?
Попроси  у командующего  залп "катюшами"  по окраине Мценска, в район моста.
Скажи, чтобы как можно быстрее.
     - Он говорит, что снарядов осталось всего  на  один залп.  Оставили  на
случай контратаки немцев. Не даст он "катюш", - скоро ответил Кустов.
     - Как соседи? Начали продвижение? - спросил его Владимирский.
     - Только наобещали. Ни с места. Раз сунулись было, получили  по носу  и
теперь сидят. Ни черта они не помогут!
     -  Пошли  к  нам сюда  трофейную  команду, пусть  соберет все оружие. И
немедленно раздавай оружие пополнению и хотя бы повзводно направляй к нам, -
приказал Владимирский.
     - Так я  уже направил  лейтенанта Тельнова, вся его команда работает по
сбору оружия, - ответил Кустов.
     Владимирский  горько  усмехнулся:  "Прежде  чем  прислать   пополнение,
сначала приходится собирать для него оружие убитых...".
     В оставшееся до начала атаки время он успел побывать в пулеметной роте,
у минометчиков, которые на себе притащили и минометы, и ящики с боеприпасами
за три километра.  Минометы были установлены и возле них сидели  бледные  от
напряжения бойцы, ожидая приказа на открытие огня.
     Подполковник  Владимирский  еще  несколько  минут тщательно  осматривал
Мценск. Траншеи,  блиндажи,  дзоты в бинокль  видны были хорошо, казалось  -
рукой подать. Он  разглядел даже лица  немецких солдат, многие из них нервно
курили, вглядываясь в позиции противника.
     "Ждут нашей атаки", - понял Владимирский.  Он прогонял  от себя тяжелые
мысли  и плохие предчувствия, - "Все будет нормально, немцев здесь  не так и
много".
     Увидев,  как  на  взятую  высоту  перед   Мценском  закатывают   четыре
сорокапятки, Владимирский посмотрел на часы: "Не успеют, пять минут осталось
до начала артналета".
     Он понимал, что  все, что он делал в последние час-два, это в  принципе
не его  работа.  И назначать взводных,  и готовить  людей к  атаке - все это
должен  делать  командир батальона,  а  не дивизии.  По складу  характера  и
мышления штабист, подполковник  кого-нибудь другого на его месте обругал бы,
но война есть война, бывало в его жизни и не такое.
     В боях летом 41-го, когда он работал помощником начальника оперативного
отдела  5-й армии,  а  потом  в окружении под  Киевом  в  сентябре, пришлось
столько повидать и побывать в таких ситуациях, что личное  участие командира
дивизии в бою батальона или роты считалось, чуть ли не нормой. С осени 41-го
порядка  в армии прибавилось, воевать стали грамотнее, но сейчас, успокаивал
себя Владимирский,  такая  ситуация,  что  его  нахождение в полку и  даже в
батальоне необходимо.  Да и что сейчас делать на КП дивизии, откуда мало что
видно... А руководить  боем по  телефону, когда  связь то и дело выходит  из
строя, он не мог. Лучше действовать за комбата, но действовать, а не сидеть,
хотя и командиром дивизии.
     Он посмотрел  на часы, зарядил ракетницу, а когда стрелка часов  встала
на  цифре  10, выстрелил в воздух.  Зеленая  ракета  медленно  опускалась  с
голубого солнечного неба, в которое из воронок и горевших на окраине Мценска
домов тянулись дымы.
     Над  головой  сухо  зашелестели  снаряды. За  мостом  встало  несколько
разрывов, потом еще и еще, но уже дальше, где были немецкие окопы и дзоты.
     -  Минут  на  пять  наш артналет, не  больше,  -  сказал  Владимирскому
подполковник  Трушников, и  развел  руками,  -  а  то вечером стрелять будет
нечем.
     Владимирский  видел, как  рота,  атаковавшая мост  несколькими группами
человек по  десять-пятнадцать, быстро приближалась к  Зуше. Даже слышны были
отдаленные крики "Ура!". Поднялись цепи и в центре наступления батальона, но
не так дружно.
     Лейтенант Беззубенко, командир батареи сорокапяток, успел выкатить свои
орудия на высоту. Они даже сделали по несколько выстрелов, но до дзотов было
далеко и Беззубенко приказал катить орудия следом за пехотой.
     Политрук  батареи  Евгений  Иванов, находившийся  при одном  из орудий,
хорошо видел всю картину боя. Пехота дошла до обрыва над Зушей. Их орудие то
и  дело катилось мимо тел убитых  в  атаке наших бойцов, впереди были слышны
крики команд,  пехотинцы перебежками продвигались вперед,  но их становилось
все меньше и меньше. Раненые отползали назад, прикрываясь трупами. То и дело
в грязь вокруг со свистом шлепались мины.
     Лейтенант  Серган,  заместитель  командира   батальона,  шел  с  ротой,
атаковавшей  мост.  Он   не  помнил  тех  минут,  когда  пробежали  открытое
пространство перед мостом, не помнил, как они перемахнули мост, даже когда с
группой бойцов в сорок-пятьдесят человек взобрался по  склону и впереди была
видна метрах в трехстах окраина Мценска с высоким зданием тюрьмы, он все еще
не верил, что жив: через такой огонь и так быстро они прошли.
     Несколько  наших  автоматчиков броском вышли  к крайним домам  Мценска,
сзади подавал команды своим пулеметчикам лейтенант Земсков, и немцев впереди
было   видно  немного   -  одиночки,  группы   по   два-три  человека,   они
отстреливались  лежа  или  на  бегу.  Серган понял,  что еще немного,  нужна
какая-то  свежая сила,  хотя бы  взвод из-за Зуши или передохнуть всем минут
пять, тогда потом после броска они выйдут на улицы  Мценска, а там, главное,
зацепиться за дома, там они удержатся.
     Подполковник Владимирский видел, как фигурки наших пехотинцев поднялись
на гору, но их было немного и скоро они скрылись  из виду, зато хорошо стало
видно, как с юго-запада  к Мценску подходит колонна гитлеровских автомашин и
танков.
     -  Двадцать  машин  пехоты  и  шесть  танков,  - доложил  Владимирскому
подполковник Трушников,  - а у  меня  батареи Белякова и Бондарева  только к
высоте подходят.
     - Ставь их справа и слева от высоты, а то и ее не удержим.
     "Опять  сорвалось",  -  ругался  мысленно  Владимирский.  Ему  хотелось
верить,  что если  бы  не эта  так не  вовремя  подошедшая  колонна, то  они
все-таки зацепились  бы за окраину  Мценска.  Но  он  не  знал  еще,  что те
несколько  групп бойцов из  батальона  Настеко все равно ничего не смогли бы
сделать, даже если к немцам и не подошло бы подкрепление.
     Наступление  батальона  окончательно  захлебнулось  на  самой  окраине.
Владимирский был с Гордиенко и Трушниковым на берегу Зуши, высота, с которой
атаковал батальон Настеко, осталась сзади метрах  в пятистах, им хорошо было
видно,   как  группы  наших  пехотинцев,  отходят   от  окраины  Мценска,  а
гитлеровцы, спешившиеся с автомашин, заходят на высоту, быстро перейдя Зушу,
с обоих флангов. Впереди их цепи с одной стороны шло шесть танков.
     - Окружают, надо отходить на высоту, - сказал Трушников.
     - Вижу, - зло ответил Владимирский. - Давай ракету на отход.
     Из Мценска  по  бегущим к  Зуше  нашим  пехотинцам  гитлеровцы  открыли
минометный  огонь. Погибали те, кто  уцелел  в первой атаке на  высоту,  кто
дошел до первых улиц города, кто не погиб в контратаках. Отход под обстрелом
-  порядка всегда  мало,  и Владимирский с горечью думал, что  вот,  с таким
трудом подготовил эту атаку, с такими жертвами, но вышли на окраину Мценска,
почти  выполнили задачу, и теперь все идет насмарку и нужно хотя бы удержать
высоту...
     "Если  артиллеристы  не успеют  встать  на  позиции  - все пропало",  -
подумал  Владимирский,  скатываясь в  старую  воронку.  Она  была наполовину
заполнена талой водой, тонкий ледок по краям сразу сломался.
     - Я не могу больше бежать, оставьте меня, - с трудом переводя дыхание и
держась за сердце, сказал подполковник Трушников.
     -  Переждем  здесь,   под  заградительный   огонь   попали,  -   сказал
Владимирский.
     В  этой воронке  кроме  них оказался еще ординарец комдива,  остальные,
бежавшие с ними, залегли в соседних.
     Минут  десять  они просидели,  вжавшись в  густую грязь, прикрыв головы
руками, и все это  время вокруг то и  дело рвались тяжелые снаряды, сотрясая
землю и забрызгивая их комьями земли.
     Командиры батарей  17-го  артполка  Беляков  и  Бондарев  только-только
успели развернуть свои орудия,  как гитлеровцы, приблизившиеся уже метров на
триста, поднялись в атаку. Их танки стреляли с места, прикрываясь буграми  и
не решаясь идти  в атаку на орудия прямой наводки.  Обе батареи,  не имевшие
стрелкового прикрытия, вели огонь почти в упор, заставили противника залечь,
но гитлеровцы перебежками все же приближались к батареям.
     Старший  лейтенант Беляков  подал команду снимать  орудия и отходить, а
сам  с  группой   артиллеристов,  взявших  карабины  и  пистолеты,   остался
прикрывать  отход.  Стрелять из орудий  было  уже нельзя.  Отбивались  почти
врукопашную,   немцы,   численностью  около  взвода,   подбегали  метров  на
тридцать-пятьдесят. Старший лейтенант Беляков из пистолета застрелил пятерых
гитлеровцев, лейтенант Зайцев - двоих, они чудом не получили даже ранений.
     Вышли  из  боя,  когда  увидели,  что  вся батарея в безопасном  месте.
Лейтенант   Бондарев,  батарею  которого  атаковало  до  роты   гитлеровцев,
отбивался из орудия, сколько было можно, остался с группой бойцов прикрывать
ее отход и погиб в самом конце боя.
     Минометная батарея, позиции которой были на южных склонах высоты,  вела
огонь беспрерывно, посылая мину за  миной в атакующих гитлеровцев, но и к ее
позициям они приблизились метров  на сто. Лейтенант Владимир Тумас, командир
минометного взвода, у которого, казалось, было два выхода, оставить минометы
и  браться за карабины или отходить, бросив при этом матчасть,  нашел третье
решение.
     - Подкладывай под станины камни! - приказал он своим  расчетам, которые
еще опускали мины в стволы, сидя на корточках, а то и полулежа.
     Несколько человек,  поняв  мысль  лейтенанта,  быстро закатили  крупные
булыжники под плиты, и стволы минометов встали почти вертикально.
     Гитлеровцы,  подбежавшие  к  позициям  батареи  Тумаса, были  буквально
сметены разрывами нескольких мин,  выпущенных беглым огнем. Лейтенант Тумас,
командовавший  огнем все это  время, несколько минут, пока  закатывали камни
под  плиты, был  в страшном напряжении,  потому что одна минута  промедления
стоила  бы жизни  им  всем: немцы  бежали  на них,  не стреляя,  намереваясь
расстрелять в  упор  или  взять живыми. Он с  наслаждением  смотрел, как  от
разрывов   мин  в  небо  летят  клочки  тел,  остальные   атакующие,  словно
споткнувшись,  залегли, а  еще  через  минуту-другую всего несколько человек
убегали от позиций  минометной роты.  Лейтенант Тумас огляделся по сторонам:
"Если бы нас сейчас смяли, то немцы прорвались бы на высоту".
     Рота противотанковых ружей лейтенанта Николая Пизова еще  в первые часы
боя  подавила  огонь  трех  дзотов.  Во  время  контратаки  гитлеровцев  она
оказалась на северных склонах высоты и, когда им навстречу с окраины Мценска
побежали остатки батальона Настеко, за ними поползли три немецких танка,  то
лейтенант  Пизов приказал стрелять  из  ружей и  по немецкой  пехоте,  и  по
танкам. Гитлеровцы,  атаковавшие  на этом  участке ротой, попали  под хорошо
организованный огонь из противотанковых  ружей, патроны которых разрывались,
если попадали в человека. Гитлеровцы быстро смешались и залегли. Встали и их
танки, стреляя с места, но стояли, не рискуя получить  в корпус  бронебойный
патрон. Лейтенант Пизов был ранен в  руку, но из боя не  выходил до тех пор,
пока гитлеровцы не отошли вместе с танками.
     Подполковники Владимирский и Трушников  добежали до высоты  в то время,
когда батареи Белякова  и Бондарева, минометчики  Тумаса и пэтээрщики Пизова
отбивали контратаки гитлеровцев с флангов.
     - Связь  есть? -  спросил Владимирский  у  Настеко. Тот был  ранен,  на
голове белел бинт.
     - Есть, - и окликнул телефониста.
     - Кустов! Кустов! - закричал в трубку Владимирский.
     - Слушаю, товарищ подполковник. Как вы там? Ничего отсюда не видно. Вас
контратакуют?
     - Да, с флангов. Проси у командующего залп "катюш" по флангам высоты, а
то нам не удержаться.
     - Давайте координаты! - прокричал Кустов.
     - Точных дать не могу, - ответил подполковник Трушников.
     - Данных дать не можем! - взял трубку Владимирский.
     - Тогда как же вести огонь? В  белый свет? Возвращайтесь на  КП, а то и
командующий уже беспокоится.
     Старший   лейтенант  Настеко,  используя  те  десять-пятнадцать  минут,
которые  ему  дали артиллеристы,  прикрывавшие  его отход  на  высоту, сумел
быстро расставить оставшиеся пулеметы и противотанковые ружья  с расчетом на
круговую  оборону. Он  успел  обойти линию  обороны,  подбодрить  оставшихся
бойцов,  их было не  более шести-семи  десятков,  и  немного  перевести  дух
самому.
     Когда  гитлеровцы  пошли  в  атаку на  батальон с трех сторон,  Настеко
понял, что оба соседних батальона отошли,  артбатареи тоже, и сейчас они или
погибнут, если будут прорываться назад, или, если не струсят, продержатся на
высоте.
     Первую атаку гитлеровцев отбили уверенно, пулеметчики Земскова работали
отлично. Настеко,  сидя  в окопе,  жадно ловил звуки  пулеметных очередей со
всех сторон  -  одновременно  работали более десятка станковых  и столько же
ручных  пулеметов. Он был  ранен  второй  раз, в  предплечье.  Кто-то наспех
перетянул ему руку  у самого плеча, она быстро  онемела, но командовать было
можно, а голова стала даже ясней. "От потери крови", - понял Настеко.
     Вторая  атака гитлеровцев  началась вслед  за первой, так что не успели
остыть  пулеметы  из-за  перегрева   стволов,  как  пришлось   устанавливать
очередность  ведения огня. Склоны высоты,  перепаханные снарядами и  минами,
были  завалены трупами - наших и гитлеровских солдат. Настеко успел доложить
в  штаб полка,  что  отбивают третью  атаку, но попросить помощи не успел  -
прервалась связь. Поле, по которому  были проложены провода  связи, все было
вспахано разрывами. Через несколько минут осколками разбило и рацию.
     К Настеко подполз помначштаба батальона младший лейтенант Горошко.
     -  Ранен я,  товарищ комбат, - Горошко, как показалось Настеко, доложил
об этом не с сожалением, а с удовлетворением.
     - Ну и что?
     - Ничего, - Горошко вытащил из противотанковой сумки полотенце, обмотал
им шею,  которую чиркнула пуля. -  Что  будем делать? Обстановка  все хуже и
хуже.
     - Надо кого-нибудь послать в полк за подкреплениями.
     Боец, лежавший рядом с  ними,  татарин по внешности, с перебитой рукой,
подполз к Настеко:
     - Товарищ комбат, разрешите я ползком доберусь в штаб полка и доложу.
     - Ты же ранен.
     - Ничего, одна рука может работать, а ноги в порядке.
     - Попробуй. Винтовку оставь, возьми пару гранат.  Хватит и для немцев и
для себя, если что.
     ... Старший лейтенант Настеко в этот день был ранен еще два раза, когда
отбивали  восьмую и девятую атаки.  Сознание он не терял, хотя и держался  с
трудом. Он  видел,  с каким  упорством  держались бойцы  его  батальона,  их
становилось  все  меньше  и  меньше,  а  атаки гитлеровцев  с промежутками в
десять-пятнадцать  минут следовали одна за другой.  Их автоматчики несколько
раз  поднимались  группами  на гребень  высоты,  казалось, еще  одна  атака,
каких-то полчаса и случится непоправимое.
     Настеко удивлялся и  упрямству, с каким атаковали гитлеровцы.  В первой
атаке  их было сотни  три, не менее батальона.  За это время  они потеряли в
атаках  не  менее двухсот  человек,  к  оставшимся несколько  раз  подходило
подкрепление, и  атаки продолжались с неослабевающим упорством. "Наверное, у
них приказ - взять высоту, во что бы то ни стало", - подумал Настеко.
     -  У  нас  тоже приказ:  удержаться,  во  что бы  то  ни  стало.  Вот и
посмотрим, кто кого, - сказал Настеко своему заместителю лейтенанту Сергану.
     В  середине  дня, около  15  часов,  позади  позиций батальона  Настеко
раздалось раскатистое "Ура!".
     Пришло  подкрепление,  сто  двадцать  человек. Бойцы принесли несколько
ящиков с патронами.
     - А  поесть?  -  спросил кто-то  из бойцов Настеко.  - Мы  голодные  со
вчерашнего вечера.
     -  Знаю,  что за  нами должны были  идти с термосами, - ответил младший
лейтенант, который привел маршевую роту. - Отстали, наверное.
     - Снова идут! - закричал кто-то впереди.
     - Десятая или одиннадцатая? - спросил Настеко Сергана.
     - Если с утра считать, то двенадцатая,  - ответил Серган. - Связь дали,
товарищ комбат.
     -  Настеко? -  услышал  он в трубке  голос подполковника  Гордиенко.  -
Подкрепление пришло?
     - Да, только что. Они снова атакуют, товарищ подполковник, огоньку бы.
     - Давай координаты, "катюши" сейчас ударят.
     С  десяток  огненных  стрел  с  жутким воем пронесшихся  над  высотой и
разорвавшихся,  хотя  и позади  атаковавшей высоты роты немцев, сделали свое
дело: гитлеровцы сразу залегли, а потом и побежали назад.
     Больше в этот день атак они не возобновляли.
     Вечером в батальон принесли термосы с пищей и водкой  - завтрак, обед и
ужин сразу. Командиры накормили своих людей, хотя многим от  усталости кусок
в горло не шел, да и есть, когда вокруг трупы - не всем было привычно.
     Политрук противотанковой  батареи  Евгений  Иванов, еще  днем  раненный
пулей в плечо,  с трудом проглотил всего несколько ложек каши. Боль в  плече
не  утихала,  а  при  неосторожном  движении  усиливалась,  и  он  с  трудом
сдерживался,  чтобы  не  стонать.  Командир  его  батареи  старший лейтенант
Александр  Беззубенко   был  тяжело  ранен  и   лежал  на  шинели,   кое-как
забинтованный бойцами.  Из  командиров  на батарее  не  раненым остался один
лейтенант  Виктор  Корнильев.  Неразбитых  орудий  осталось   два,   снаряды
кончились, и Иванов, сидя  в воронке, думал, что теперь ему на батарею после
госпиталя вернуться вряд ли доведется. Пришел и его черед уходить...
     Из состава батареи, выехавшей на фронт, он оставался последним.  Позади
был невероятно  долгий  и адски  трудный путь от Орши через половину России.
Батарея несколько раз обновлялась за это время  полностью, а его  судьба все
еще хранила.  Он  ждал,  что его  ранят  или убьют, такой момент должен  был
наступить  неизбежно. Невозможно было воевать  десять месяцев и не  получить
хотя  бы  царапину.  Но  и расставаться с полком было для Иванова невыносимо
тяжело. Хотелось знать, как будет дальше...
     Ночью с  высоты были эвакуированы  все  раненые,  в том числе  командир
батальона  старший  лейтенант  Настеко. Батальон он сдал  лейтенанту  Андрею
Сергану.  Тоже ночью пришло  и  еще  одно пополнение, человек сто пятьдесят.
Адъютант старший батальона лейтенант Головкин распределил его по ротам.  Так
и не сомкнув за ночь глаз, они  обошли все позиции батальона, проверяя,  как
расположились люди и вывезены ли раненые.
     Приказ на  наступление  они получили вместе  с  пополнением. Надо  было
готовиться. Ночью  они слышали  под  высотой на  восточном берегу Зуши  стук
лопат и голоса немцев, шум танковых моторов. Послали две группы на разведку,
но  их  обстреляли. Стало  ясно, что противник  копает  траншею. Можно  было
попробовать  атаковать,  но  пополнение   совершенно  не  ориентировалось  в
темноте, а те, кто воевал с утра, были до предела измотаны боем.
     Утром после жиденькой артподготовки  батальон все же поднялся в атаку и
где  перебежками,  а  где  и  ползком  по  грязи, все  же  достигли  траншей
противника и в нескольких местах ворвались в них.
     Лейтенанты Серган и Головкин, а с ними телефонист с катушкой,  бежавшие
чуть  сзади, хорошо это видели. В траншеях  шел рукопашный бой,  гитлеровцев
было немного, а атакующие с разбегу и с азарта  перемахнувшие самое  опасное
открытое пространство, дрались совершенно без страха.
     Все  в траншеях  было  кончено  в  несколько  минут.  Лейтенант  Серган
посмотрел на часы и удивился: весь бой длился только десять минут.
     - Володька тяжело ранен! - подбежал к Сергану лейтенант Головкин.
     Командира  взвода разведки  Владимира  Милюшковского, прошитого в грудь
автоматной очередью, бинтовали двое  бойцов. Он,  бледный,  с синими губами,
сидел, сжимая в руке автомат.
     - Как же ты напоролся? - подошел к нему Серган.
     - Диск кончился,  а он тут как тут, выскочил откуда-то. Хорошо вот Иван
не дал меня добить.
     Иван  Калмыков, огромного  роста боец в короткой шинели, перевязывавший
Милюшковского, сказал:
     -  Не надо вам  сейчас  говорить, товарищ лейтенант, кровь горлом может
пойти.
     - Эй, смотрите-ка, танки! - привстал лейтенант Головкин.
     На  правофланговую  роту  лейтенанта  Коновалова  ползли четыре  танка,
близко друг к другу. За танками рассыпался взвод автоматчиков.
     - Калмыков, тащи лейтенанта в тыл, - приказал Серган.
     -  Не надо  меня никуда тащить,  я еще могу воевать, -  пытаясь встать,
сказал Милюшковский, - Калмыков, дай мне руку.
     -  Не  пускайте  его никуда!  -  приказал  Серган, -  Я  побегу в  роту
Коновалова, а ты, Головкин, подбрось сюда два пэтээра.
     Лейтенант Андрей  Серган видел, как  наискосок к  крайнему справа танку
пополз  лейтенант Коновалов.  Он  узнал его по нескладной  фигуре  и  манере
сутулиться. Бойцы  роты  Коновалова стреляли из  винтовок по автоматчикам, и
никто из обороняющихся не побежал назад, хотя танки были все ближе и  ближе.
Серган видел, как один танк встал и развернулся боком,  подбитый лейтенантом
Коноваловым  противотанковой  гранатой. Коновалов  был  убит,  когда  пополз
назад. Серган понял  это, когда увидел, что он  полз  и вдруг  остановился и
стал поджимать под себя  колени. Серган еще  видел,  как второй  танк подбил
связкой гранат лейтенант  Головкин, а потом вдруг что-то бросило со страшной
силой, он больно ударился спиной об землю.
     Когда Андрей очнулся, увидел над собой лицо лейтенанта Головкина.
     - Ты здесь?  - прошептал Серган. Он попробовал встать,  но почувствовал
сильные боли в ногах и в груди.
     - Миной тебя. Лежи, скоро вынесем.
     - Как батальон?  - спросил  Серган.  Он  понял,  что  батальоном теперь
командовать придется лейтенанту Головкину.
     - Нормально. Два танка подбили.
     ... До вечера батальон отбил еще две атаки немцев, но сам наступать был
не в состоянии.  Ночью лейтенант Головкин получил приказ отвести батальон, а
к  утру весь сводный полк дивизии, безуспешно штурмовавший Мценск и так и не
взявший город к празднику 1 мая, был выведен в тыл.
     Еще через двое суток  вся  137-я  стрелковая  дивизия была переведена в
район села Вяжи на речке Зуша с задачей занять здесь оборону  и быть готовой
отражать возможные атаки противника в направлении высоты с отметкой 252.
     Майор  Шапошников  уехал из  дивизии  сразу  после  окончания  Мценской
операции. Никогда  еще не  было ему  так тяжело на душе. Не радовало и новое
назначение, которое давало относительный отдых в ближнем тылу.
     На  душе было  горько от осознания  того,  что  скоро год, как началась
война,  а они от Победы дальше, чем тогда,  в  июле 41-го, их  дивизия стала
гораздо слабее, понесла невосполнимые потери, и вообще вся война шла не так,
как хотелось бы. В будущее страшно было заглядывать. С холодком в душе думал
Шапошников, что им придется вновь отбивать эти деревеньки, за каждую платить
кровью и разбитой  техникой, и  так - до  самого Берлина.  Единственное, что
утешало его в  эти минуты расставания с дивизией, это то, что ему  удалось в
последние дни спасти  жизни лейтенантам Тюкаеву и Вольхину. Первому он помог
отправиться в  академию, и это означало, что Тюкаев будет  жить,  по крайней
мере, еще полгода, а второй был переведен в оперативный отдел штаба дивизии,
и это давало возможность Вольхину не погибнуть в очередной напрасной атаке.
     ...  Наступил май 1942  года. Земля, усеянная за зиму  осколками, робко
покрывалась первой зеленью и  медленно оживала.  До  предела  обескровленная
после  тяжелого боя за Мценск 137-я  стрелковая дивизия расчищала оставшиеся
после зимних боев окопы на Зуше, уставшие мужики-пехотинцы, бросив  ватники,
неторопясь, рыли новые землянки, изредка поглядывая на запад, где в таких же
окопах с надеждой уже не  на победу, а  хотя бы на отпуск домой,  сидели  за
пулеметами немецкие солдаты.
     На огромном, в сотни верст Брянском фронте наступило затишье...



КОНЕЦ ПЕРВОЙ КНИГИ


     1 Местная жительница Устинья Кондратьевна Филиппова и через 35 лет была
убеждена, что  в этом лесу еще бродят тени наших погибших солдат. Она сама с
соседями хоронила погибших. "Как снопов их лежало по всему полю... А вот под
этим бугорком мы тридцать человек закопали. Под  этим дубом -  четверых...".
Документы погибших отобрали полицаи. У себя дома она укрывала раненых бойцов
дивизии. Подлечившись, они уходили на восток.
     2 Лейтенант Л. Корнилин  попал  в плен. Дважды бежал, был  приговорен к
расстрелу,  чудом остался жив.  Войну закончил в Праге. Если бы об  этом мог
знать   тот  гитлеровец,  который  пожалел  и  не  добил  раненого  русского
лейтенанта...
     3 В.  Тюкаев  был награжден за  выполнение этого  задания  медалью  "За
боевые заслуги".
     4 Командир отделения  батальона связи  старший сержант Павел Шмонин при
выходе из окружения в одной  из  стычек был  ранен, взят в плен и расстрелян
карателями.  Чудом  выжил,  а   когда  поправил  здоровье,   организовал  из
окруженцев  партизанский отряд.  "Группа Валентина Майорова" - так назывался
действовавший на Кричевщине отряд Павла Шмонина. На его счету немало  смелых
операций.  Награду  П. Шмонину,  орден  Красного  Знамени, вручал  в  Москве
"всесоюзный  староста"  М.  И.  Калинин. После  войны  П.  Шмонин,  коренной
нижегородец, связал судьбу с г. Кричевом.
     5 Через несколько дней после  исчезновения полковника Малинова со своих
должностей были сняты начальники особых отделов полка и дивизии Н. Потехин и
В. Горшков.
     6 Капитан Найда умер в госпитале в Брянске от тяжелого ранения.
     7   Войну  И.   Малых  закончил   в   звании   полковника,   командиром
артиллерийской  бригады.  Награжден  орденом  Ленина   и  четырьмя  орденами
Красного Знамени.
     8 Спустя  45  лет А.  Самойленко побывал на  месте этого  боя, еще  раз
прошел от стрелковых ячеек до окопчиков боевого охранения, где был ранен.  В
одном из окопчиков нашли череп, пробитый пулей.  А. Самойленко держал его  в
руках, безуспешно пытаясь определить, кто это мог быть из его однополчан...
     9 Погибших в этом лесу  местные  жители начали хоронить после того, как
фронт  ушел на восток. С. Радиевская  рассказала, что у нее  были  документы
восемнадцати бойцов-горьковчан, но все они пропали, когда попали к полицаям.
До октября хоронил  в окопчиках погибших Ф. Левков  со  своим сыном  Иваном.
Анна  Лазаренко  о  тех  днях  рассказала так: "В отступление  мы не  пошли,
спрятались  в погребушке. Заглянул немец, приказал выходить, а мы онемели от
страха. Он  снял с ремня гранату и бросил в  нас. Погибла женщина,  соседка,
двое ее детей,  мальчиков, а третий,  грудной,  был у нее на руках и остался
жив.  Помню, как немцы гнали наших пленных, спотыкаются, бедняжечки, а немцы
их бьют... Погибшие в лесу были под каждым кустом. Мы просто  прикапывали их
там,  где  они   лежали".  Два   месяца  лежал  прямо  на  улице  в  деревне
Александровка  2-я  труп  погибшего  красноармейца, жители  не хоронили его,
боясь немцев, стоявших в деревне...
     10  По   данным   одного   из  бойцов,   командир   238-го   отдельного
противотанкового  дивизиона  майор Федор  Митрофанович  Маков перед прорывом
якобы  вышел  на  немецкую  колонну,  которая   шла  по  просеке,  и  сел  в
остановившийся немецкий  танк. Больше о его судьбе  ничего  не  известно.  В
Книге  памяти записано, что он пропал без  вести не в  июле, а в ноябре 1941
года.
     11  В 1945 году командир батальона связи Ф.  Лукьянюк во время застолья
рассказал знакомому подполковнику СМЕРШ о загадке исчезновения полковника И.
Малинова. Тот пообещал по  своим каналам узнать  что-нибудь. Через некоторое
время подполковник при встрече  сказал Ф. Лукьянюку: "В Африке ваш Малинов".
Лукьянюк тогда не уточнил, надо понимать это буквально или иносказательно. В
1945 году после окончания войны жене Малинова позвонил неизвестный и сказал,
что завтра через город проследует эшелон  и  она  может увидеть своего мужа.
Прошел эшелон с заключенными, но  Малинова не увидела среди них своего мужа.
В Книге памяти  указано, что полковник И. Г. Малинов пропал без вести, но не
в июле 41-го, а в сентябре 42-го.
     12 А. Д. Наумов погибнет 13 июля 1943 года при штурме Орла. В это время
он будет командиром полка.
     13 Капитан  Н.  Горбунов, раненный  в  пах,  застрелился в  госпитале в
Петушках.
     14 Е.  Миронов, житель села  Милославичи, рассказал: "После боев  немцы
несколько дней не разрешали ходить на поле боя, а там еще были  раненые, они
просили помощи. Тех,  кто ходил  туда, немцы избивали. Лишь спустя несколько
дней  они собрали все село  с лопатами  для захоронения погибших.  Несколько
дней мы убирали трупы в  небольшие могилы, по два, четыре или шесть человек.
Мы  пытались  собрать  документы,  но  немцы нас за это избивали дубинками и
прикладами.  Удалось сохранить  документы  всего  восемнадцати  человек...".
После войны на поле боя трактора долго выпахивали останки погибших солдат...
     15 Свою первую награду, орден Красной Звезды, И. Сливный получит именно
за этот бой. Но спустя два года, летом 1943 года.
     16 Г.  Похлебаев, раздавленный танком, был  через двое  суток обнаружен
среди  трупов с  признаками  жизни отступающим  обозом. В  сознание пришел в
Курске,  говорить начал в октябре 41-го. Войну закончил в Берлине командиром
артиллерийского полка, первым комендантом рейхсканцелярии.
     17 У дороги на окраине села  местные жители показали одинокую  могилку.
Они помнили лишь, что похоронен здесь лейтенант,  москвич.  Имя и фамилия не
известны, а отчество запомнили: Устинович.
     18 Начальник политотдела дивизии Гаранин был отстранен  от должности за
то, что принял в штат политрука-окруженца,  не проверив его. Этот "политрук"
исчез, прихватив с собой партийные документы политотдела.
     19  Командир батальона  Чижов  был  вскоре  задержан  и  расстрелян  по
приговору военного трибунала дивизии.
     20 На шоссе группа Яманова потеряла  троих бойцов убитыми. Они погибли,
когда остались собирать здесь  окурки. Не заметили приближавшейся автомашины
гитлеровцев и были расстреляны.
     21  Полковник Т. Смолин оставшийся  период  войны  провел  в  плену,  в
крепости для старших офицеров. После освобождения из плена по ходатайству И.
Гришина за бои лета 41-го награжден орденом Ленина.
     22  П.   Ляшко,   начав   войну  старшим  писарем  полка,  закончил  ее
заместителем начальника оперативного отдела 33-й армии. После войны закончил
академию, служил военным атташе в Афганистане, полковник в отставке.
     23 Сержант Е. Ленский находился в концлагере в Навле, потом в Германии.
После  освобождения  из  гитлеровского  концлагеря получил  10  лет  лишения
свободы. За  каждый подбитый  немецкий танк отсидел  в  советском  лагере по
году... Он  был представлен  А. Шапошниковым к  ордену  Красного Знамени, но
документы  погибли в окружении.  Награды за  10 танков  Е. Ленский так и  не
получил.
     24  После  войны В.  Медведев работал управляющим областного  отделения
Госбанка.
     25 Судьба сведет их еще раз, после  войны, на  дипломатическом приеме в
Албании. Тогда военный атташе  в  Албании  генерал-лейтенант Гришин узнает в
молодом майоре того лейтенанта-танкиста.
     26 Сержант М. Кладов будет ранен в январе 42-го. Он будет представлен к
званию Героя  Советского  Союза, но  военный  совет армии напишет:  "Достоин
ордена Ленина". О том, что он должен получить эту награду,  М. Кладов узнает
через  45  лет.  Однако  власти так  и  не решатся  вручить орден Ленина  М.
Кладову, поскольку в 1943 году во время Курской битвы он бежал с передовой и
длительное время скрывался у себя дома. Амнистирован в 1947 году.
     27  Сержант М. Лукута,  считавшийся  погибшим,  чудом остался жив.  Его
раненого подобрали и выходили  местные жители. За этот бой награжден орденом
Красной Звезды, но награду получил только в 1967 году.
     28 Как  установил начальник особого отдела 624-го стрелкового  полка А.
Шкурин,  Ефремов  был взят  благодаря  предательству  учителя местной школы,
немца по национальности, который показал танкам безопасную дорогу. Предатель
был разоблачен и расстрелян.
     29 В августе 1943-го 380-я стрелковая дивизия генерал-майора А. Кустова
первой ворвется в г. Орел. Он погибнет при форсировании Десны.
     30 Сержант В. Мезенцев вскоре умер от ран. Посмертно он будет награжден
орденом Ленина.
     31 Оба они вскоре  получат новые назначения. А. Яманов станет генералом
и  будет  работать  начальником штаба  армии,  П.  Канцедал  -  комиссаром и
начальником политотдела другой дивизии.
     32 Всего И.  Гришин за время командования 137-й  дивизией был награжден
тремя орденами Красного Знамени. Но эти награды он получил позднее.
     33 А.  В. Владимирский  закончил войну начальником  штаба  69-й  армии,
генерал-лейтенант в отставке.
Популярность: 23, Last-modified: Wed, 01 Oct 2003 17:52:16 GMT