Александр Иванович Пыстин. Солдат всегда солдат

---------------------------------------------------------------
     © Copyright Александр Иванович Пыстин
     From: alexander_sh(a)mail.ru
     WWW: http://pystin-soldat.narod.ru ? http://pystin-soldat.narod.ru
     Date: 07 Jul 2005
---------------------------------------------------------------
        Предисловие от издателя

     Уважаемые читатели!

     Вашему вниманию  предлагаются воспоминания Александра Ивановича Пыстина
-  человека, прошедшего  всю Великую Отечественную войну, а  затем игравшего
активную роль в развитии Республики Коми.
     В  своих мемуарах  А.И.Пыстин  описывает специфику жизни в республике в
период   коллективизации,   события   Великой   Отечественной  войны,  этапы
экономического становления Коми АССР в послевоенный период.
     Воспоминания  написаны  живым,  образным  языком  (сохранена  авторская
пунктуация  и орфография) и представляют своего рода энциклопедию советского
периода истории России. Подробно описан  процесс  коллективизации, порядки в
Красной Армии в условиях  боевых действий, положение  в  тылу, экономическая
политика властей, система подготовки специалистов в Высшей Партийной школе.
     Мемуары   А.И.  Пыстина   помогут  Вам   увидеть   "изнутри"  процессы,
происходившие в Союзе Советских Социалистических  республик  на  завершающем
этапе его существования.
     Несмотря  на то, что  автор пишет в основном о  событиях в своей родной
республике, в  воспоминаниях можно  встретить упоминания о ситуации в других
регионах СССР, что позволяет рекомендовать данную книгу всем, кому интересна
история нашей Родины в период Советской власти.
     Большую часть мемуаров составляют  воспоминания А.И.Пыстина  о  Великой
Отечественной войне, в которой он участвовал с 1941 по 1945 г.
     Выпуск  мемуаров   А.И.Пыстина  приурочен  к  60-летию  великой  Победы
советского народа в Великой Отечественной войне.

     С уважением и благодарностью к поколению спасителей за их подвиг в годы
войны,
     Александр Шабунин


        Содержание:
     Автобиография
     К читателю
     -----До войны
     Вотчинские "кулаки"
     На селе все рыбаки
     Коллективизация
     ------На фронте
     Старшина Дерягин
     Комиссар Пономарев
     Ефрейтор Мастеннин
     Комбат Жатько И.Р.
     Майор Тур Г.
     Подполковник Прокушев
     Солдатское счастье
     Страх
     Смех и горе
     Не всегда удача
     Первый бой
     Спичка
     Большие потери маленького наступления
     Отдых
     Село Лехта
     Свирь
     Олонец
     Вяртееля
     -----Управляя республикой
     Земляки
     Директора леспромхозов
     Разные кураторы
     Школа школ
     Потребкооперация
     В Министерстве торговли
     Госкомцен
     В Минместпроме



        Пыстин Александр Иванович
     <i>Автобиография</i>
     Родился 17  июня 1923  года в селе Вотча Сысольского района  Коми АССР.
Учился  и  окончил  Вотчинскую   начальную  сельскую  школу,   Сыктывкарский
кооперативный техникум  и Горьковскую Высшую партийную школу ЦК КПСС  в 1962
году.
     В Великой Отечественной войне участвовал с 1941 по 1945 годы. В составе
199-го отдельного  лыжного  батальона  участвовал  в оборонительных  боях на
Сегежском, Масельгском, Кандалакшинском,  Кестингском и других  направлениях
Карельского фронта.
     После  разгрома  199-го батальона под  Кестингой в  1942 году  попал  в
отдельный  истребительный  противотанковый  дивизион,  в   составе  которого
участвовал   в   наступательных   операциях   на    Волховском,   Олонецком,
Петрозаводском, Питкарантском направлениях и форсировании реки Свирь.
     После выхода Финляндии из войны  в  составе 4-го  Украинского фронта  в
составе  Отдельного истребительного противотанкового дивизиона  32-й бригады
участвовал в боях за освобождение Западной Украины, Польши, части Германии и
Чехословакии.
     Войну  на  Западе закончили  под  Прагой. Москва салютовала семь раз за
взятие крупных городов и промышленных узлов, как:  Маравска Острава, Оломоуц
и другие.
     После  победы  над  Японией в составе  32-й бригады были  направлены на
Чукотку в Анадырь.
     Демобилизовался в 1947 году с бухты Провидения.
     За годы войны дважды легко ранен и контужен.
     В 1983 году списан в запас Советской Армии в звании майора, ВУС 6095.
     За участие в боях награжден орденами "Красная  Звезда",  "Отечественная
война" и 15-ю медалями за победу над Германией, Японией и др.
     По прибытию  на  Родину  по  направлению партийных  органов  работал  в
системе  лесной  промышленности,  в  УРСе  (Управление  рабочего  снабжения)
"Комилес", а после окончания ВПШ  (Высшей  партийной  школы)  -  начальником
управления торговли Комипотребсоюза,  первым заместителем Министра  торговли
Коми  АССР, с 1973 по  1983 годы - председателем  Государственного  комитета
Коми АССР по ценам. В эти же годы был членом Правительства Коми АССР.
     За активное участие в развитии  народного хозяйства Коми АССР присвоено
звание  "Заслуженный  работник народного хозяйства Коми  АССР"  и  награжден
многими грамотами партийных и советских органов СССР, РСФСР и Коми АССР.
     С 1983 года на пенсии по старости.


        Уважаемый читатель!

     В этих рассказах Вы найдете в маленьких фактах большие дела в отношении
выполнения  своих  обязанностей  и  долга  отдельных  людей  перед  собой  и
обществом.
     Все факты, приведенные здесь, как фамилии и прозвища, действительные.
     Безусловно, художественного оформления нет, но и выдумки тоже нет.
     Однако, в  умных  руках  книга  может  служить  добрым  материалом  для
справедливой книги жизни нашего поколения.
        А.И. Пыстин

        Вотчинские "кулаки"
     В  1930-х годах (начало  коллективизации) давали  крестьянам  земельные
участки  в  частную  собственность.  Эти  участки были  маленькими  (200-300
квадратных метров). С учетом плодородия и отдаленности вынуждены были давать
в  их  в разных местах.  И, действительно, мы (отец мой) получили  земельные
участки в семи местах и все метров по двести. Где  там  развернуться машине,
когда на лошади и то только крутись. Также и у всех соседей: то  там клочок,
то тут.  Вот  мужики и  решили организовать ТОЗы (товарищества по совместной
обработке земли), а в селе Межадор создали коммуну, где даже обедали вместе,
т.е. объединенно были куплены миски, ложки и т.п.
     Наш ТОЗ организовал вернувшийся из армии  молодой комсомолец Мишо Иван.
Вошли туда  мой  отец,  соседи  - два брата  Оно Олгон и  Василь.  Земельные
участки  обрабатывали  врозь,  но урожай  свозили на одно гумно,  складывали
врозь,  молотили  на одной машине - молотилке  с  привлечением  лошадей всех
членов  ТОЗа.  Это  значительно  облегчало   крестьянский  труд,  фактически
получалось, как  большой помеч  (Помеч -  "когда родные или  соседи помогают
строить кому-то дом" (<i>Прим. авт</i>.)).
     Но  появился в  селе один  коммунист - Якшин Егор, который говорил, что
надо организовать колхоз или коммуну, а не ТОЗ...
     "Накапал"  в  район  и  вскоре наших ТОЗовцев  забрали как  противников
коллективизации.  Однако, спустя менее  месяца их отпустили,  а Якшина Егора
забрали, который так и не возвратился в село впоследствии.
     Через  год  началась  сплошная  коллективизация,  а тех,  кто  не желал
вступать  в  колхоз,  считали   "кулаком"  или   "подкулачником".   В  Вотче
организовалось  более десятка колхозов, куда вошли фактически все хозяйства:
слабые и  средние. Слабыми были те,  кто не имел  лошади, или  коровы,  имел
плохие  земельные  участки, а чаще всего  вдовы  с детьми малыми  и  ленивые
хозяева.
     Середняк же  имел нормальные хозяйства,  1-2  лошади, 1-3 коровы, овец,
поросят,  кур, хорошо обрабатывал  свои  земельные  наделы.  По  всему селу,
протяженностью около  7 км,  было  более  тысячи  дворов,  где  впоследствии
устоялось  5  колхозов   ("Чапаев",   "Авангард",  "Югыдлань",  "Асья  Кыа",
"Трудмолния")  и еще 2 колхоза в  Вадыбе и Панееле, которые были поодаль  от
основной  Вотчинской  волости,  где  также было более  ста дворов.  Там были
созданы  колхозы "Трудовик"  и  "Водзьо" (в пер.  с коми  языка на русский -
"Вперед").
     Так успокоилось и внедрился в волости колхозный строй.
     В  ходе  коллективизации  шло и раскулачивание.  Об  этом  много писали
газеты, говорили "уселоны", бродившие  по деревням,  высланные раскулаченные
мужики из средней и южной  полосы России, а также различные представители из
района, которым поручалось вести эти работы по селам. Из всего более  тысячи
хозяйств  по Вотчинской  волости  сочли  "кулацким" лишь  одно  хозяйство из
деревни Ягдор, хозяин по прозвищу Ондрей Иван, у  которого было четыре сына,
три жилых дома, пристроенных один  к другому, три лошади, пять коров,  более
десятка   овец  и   несколько  гектаров  земли,   ими  же  раскорчеванные  и
обрабатываемые.   Забрали   старика  и   угнали   неизвестно  куда,  сыновья
разъехались  и  остался только один сын,  живший  отдельно -  Ондрей  Проко,
который вступил в колхоз "Чапаев".
     Придирались  представители района,  особенно один  милиционер из Ягдора
(колхоз "Чапаев") еще к  некоторым хозяйствам из деревень Ягвыл,  Вичкодор и
Килянчой,  но вскоре  эти  мужики ушли из деревни  в лесопункты или в город.
Если бы  не  ушли,  может быть их  тоже  бы выслали как "подкулачников",  но
счастье улыбнулось им, а не этому милиционеру из райцентра.
     Итак, Вотчинская волость была коллективизирована полностью  к 1935 году
и  устойчиво трудились в укрепившихся  колхозах  до послевоенных лет. В годы
довоенные  колхозники  жили  своим  трудом  и  не  так плохо.  Каждая  семья
зарабатывала  до 1000 трудодней (где муж, жена и  детишки-школьники),  а  на
трудодень в разных  колхозах  делили хлеб  -  зерно,  от 3  до  8 кг.  Таким
образом, средняя семья, как например,  наша,  получали 3-4 тонны зерна, что,
безусловно, хватало на  питание самим, на корм  скоту и  содержание домашней
птицы.  Но  наш колхоз  "Югыдлань" был не особенно богат хорошими землями, а
вот  колхозы "Авангард"  и "Водзьво" (Вадыб)  -  с хорошими землями  -  жили
намного богаче.  На  наше количество трудодней получили бы мы 6-7 тонн зерна
(рожь,  пшеницу,  ячмень).  Большинство  средних  и  бедных  ранее  хозяйств
почувствовали себя хозяевами  своих колхозов, здорово  критиковали лодырей и
особенно недолюбливали тех, кто старался  урвать из  общего  котла  колхоза,
таковые так  же  появлялись, но  их  фактически  выживали из  колхоза  общим
неуважением.

        На селе все рыбаки
     Селяне наших краев и, видимо, все северяне уважают рыбу. Видимо поэтому
все деревни и села расположены вдоль рек.
     В любом доме гостей угощают рыбой: рыбники-черинянь  (название блюда из
рыбы на коми языке), жареная рыба,  уха, сырая соленая рыба, рыба в молоке и
многое другое из рыбы.
     И способов лова рыбы  также много:  от удочки и до блесен, от  невода в
летнее время и до подледного лова зимой. Но не каждому везло в ловле.
     Помнится  мне  случай,  когда действительно  везло, в том числе  и мне.
Как-то весной мы с двоюродным  братом  Иваном пошли собирать  сено для коров
из-под стогов.  Пошли  с  санками  и  мешками  по  насту  за  Сысолу в Катыд
(местность  у реки Сысола, где находятся сенокосные луга), где  из-под снега
появились остатки  сена.  Когда  переходили большое озеро Вад, где  лед  был
совсем  прозрачный, мы вдруг заметили,  что подо льдом лежат, еле  шевелятся
сиги, красноглазки  и белым  -  бело  от  всякой  мелкой  рыбы. Мы  с Иваном
прорубили прорубь, куда и стала стягиваться рыба. Мы стали выбрасывать  воду
из  проруби, и вместе  с  водой  выбрасывалась  и  рыба. Так, из  нескольких
прорубей мы за день "выкачали" разной рыбы по два мешка на брата. Как прошел
день, мы и не заметили, увлекшись красивой рыбой.
     Уже  в сумерки, почувствовав усталость,  мы  собрали  пару мешков  сена
из-под стогов и  поплелись домой. Когда с  трудом  тащили груженные рыбой  и
сеном санки в гору с реки Сысола  к нашей деревне, нас встретили  родители с
руганью и  почти с плачем. Они испугались, что  мальчики  где-то утонули или
еще что-нибудь случилось с нами. Раньше мы  с  сеном  обычно возвращались  к
обеду, а тут нас не то, что к обеду, к ужину  не дождались. Но когда увидели
так много крупных сигов, обрадовались, захвалили нас.
     В последующие дни, когда  по деревне  прошел слух о нашей  рыбе, многие
пошли  "за остатками сена рыбачить". Однако  не всем удалось наловить  много
рыбы, так  как не  на всех озерах можно так ловить рыбу. Там, где нет выхода
воды  или прихода ручейков, рыба задыхается из-за отсутствия  воздуха, а где
есть прогалины, ключи, выход или вход ручейков, там рыба живет.
     Удачных рыбалок у меня было, как и у других, немало. К примеру: однажды
летом мы  с отцом пошли косить  сено  на лугах у реки Поинга. Наш сенокосный
участок был расположен вокруг заливчика, где устье летом высыхает и остается
только ложбинка, вроде озерца. Отец все вокруг выкосил, пока я удил рыбу,  а
когда позвал поесть, я  побежал напрямик через не скошенную ложбину. В грязи
мне  под  ноги попадались  какие-то склизкие  предметы. Когда отец пошел мне
навстречу, то догадался, что там в  яме с  травой полно  карасей. Отец  снял
рубашку и мы ей, как бреднем, стали ловить рыбу. Ее оказалось там так много,
что мы  наполнили кузов, корзину, отцовские кальсоны и  нижнюю рубашку этими
карасями,  все  длиной  до  10-15  сантиметров.  Нагрузились  этой  рыбой до
предела. А когда перешли, идя  уже домой,  Поингский настил  (уложенные  для
проезда  через болота поперечные  бревна)  длиной около версты,  отец  решил
кальсоны  с рыбой оставить, донести сначала все остальное, а потом вернуться
за оставленным и притащить "вторым рейсом".
     Мать удивилась улову, выругала нас за то, что такую мелочь принесли, но
отец решил сам чистить эту мелочь. Пошел за оставленными кальсонами,  а  там
их  не  оказалось. Ища  место  заметил отдельные рыбки  на земле и части его
кальсон, и  кроме того  следы медвежьих лап. Он, конечно, струсил и прибежал
домой. Было много смеха, а мать ругалась за потерю  "новых" кальсон, которые
вроде бы сшила недавно.
     В это же лето нас с отцом взял на рыбалку сосед  Жаков, который в любое
время года, в любую погоду ловил рыбу удачно и ловил всегда хорошую красивую
рыбу. Все ему завидовали, думали, что "знахарь".
     Ловили  мы  блеснами  с одной  лодки в  реке  Поинга.  Он  научил  меня
понимать, когда рыба попалась и как надо тащить, чтобы не сорвалась.
     Он  уже поймал штук  шесть щучек и окуньков, отец вытащил  две щучки, а
мне  пока ничего. Но  вдруг, дернуло  леску в зубах, аж челюсти больно. Стал
тащить, а  за  лодкой  всплеск  такой, что я испугался.  Дотащили до лодки с
помощью Жакова.  Оказалась  огромная  щука. Бьет хвостом, аж  лодка  ходуном
ходит, воду черпает. Жаков взял свой топорик и ударил  щуку по голове. Она и
сникла. Когда шли домой, отец  взял мою рыбу за жабры на палку и на плечо, а
хвост щуки хлестал по его  пяткам. Дома смеряли с носа до хвоста,  оказалась
182 сантиметра. Щука  оказалась на 6  сантиметров  выше  отца. Однако,  щука
оказалась не вкусная, мясо жесткое как дерево, но все же засолили.
     Такие рыбалки, как у меня, были у каждого,  а поэтому  рассказы  друзей
всегда было интересно слушать. А главное, у коми человека рыба - это все!

        Коллективизация
     Вся страна  наша, как и коми, состоит из  крестьян. Испокон веков мужик
обрабатывал землю,  кормил  миллионы: интеллигенцию, рабочих и  всякого рода
чиновников и богачей. Однако сам не  всегда  был сыт. И не зря  г. Столыпин,
высокопоставленный чиновник,  еще в  прошлый  век, ссылаясь на  освобождение
крестьян, хотел сделать  земельные реформы. После октябрьской революции дали
сельчанам землю. Наша семья получила несколько сотых земли  в разных  местах
вблизи волости  Вотчинской и  в  каждом месте 1,5-2 сотых.  С одной  стороны
хорошо, что маленькие  участки в  смысле соблюдение севооборота, своя земля,
но очень уж не  удобно на клочках  применять  какие-либо  машины даже конный
плуг  или борона  приходилось трудно  заворачивать.  Лошадь и  то  от  этого
круговорота устает больше чем пахарь.
     В 1928-32 годы стали создавать Коммуны,  колхозы и ТОЗы. В селе Межадор
организовалась Коммуна,  где  обобществили даже чашки  и  ложки, не то,  что
скот.  Но коммуна  существовала  лишь  несколько  лет,  потом  преобразовали
колхозы. Наши родители, пять семей, создали ТОЗ (товарищество по  совместной
обработке земли). Те выделенные земельные участки обрабатывали сами,  урожай
свозили в  одно место  (гумно), складывали свои стога, у кого не было лошади
им  помогали пахать  и  вывозить  урожай.  Купили  одну  молотилку  конную и
поочередно молотили  каждому  машиной  его  урожай. Купили веялку  и чистили
зерно  тоже поочередно.  Все  это хорошо  помогало и  облегчало труд  каждой
семьи.
     Когда по  всей стране началась  сплошная  коллективизация,  под нажимом
районных  властей  начали создаваться и колхозы  у нас в Вотче.  Создали 7-8
колхозов, дали  каждому имя.  В нашей деревне Ляпин организовал колхоз, и на
общем собрании решили  назвать  "Югыдлань" ("К свету"), в  смысле к светлому
будущему. Обобществили  те  мелкие  земельные участки  - пахоты и сенокосные
угодья. Получили  документ  от  райземотдела, право  на  вечное пользование.
Застолбовали  границы  и  мужики начали  жить - работать. Кроме  земель были
обобществлены лошади и коровы,  сельхоз инвентарь. У кого был теленок, их не
обобществляли, а вот лошадей собирали с жеребятами. Многие, конечно, жеребят
не сдавали,  а  забивали  на  мясо.  При  обобществлении  скота  были  самые
неприятные  дела:  хозяева,  особо  женщины,  плакали  на  всю  улицу как на
похоронах, причитали, но, однако самим же  пришлось гнать  в приспособленные
места под скотный двор или конюшню.
     Наших коня "Толин" и корову "Сюрань" отец  и мать  со слезами погнали и
еще  несколько дней ходили  в конюшню и  скотный двор. "Сюрань" и "Толин" их
узнавали и вроде бы "разговаривали" с нами как с родными. По деревням ходили
всякие слухи  и  выдумки, якобы  весь скот угонят  или забьют на мясо. Время
шло. Люди успокоились.  На выделенных  землях  колхозники стали  распахивать
межи  между старыми  клочками  земли,  раскорчевывать  кустарники,  стараясь
создать   больше   полосы  пахотной   земли,   а   на   сенокосных  участках
раскорчевывать пни и кочки.  Вроде жизнь в колхозе пошла  своим чередом, но,
однако  те,  которые не желали коллективно жить, стараясь  как-то мешать: то
соль насыпать  в  лясни для коров лишку,  то лошадей напоят  горячую, то еще
сожгут чего-либо и  т.п. Однако,  колхозы  оживали,  люди  дружились и  дела
пошли. По  назначению председателя и  бригадиров люди  ходили  на работу, за
работу им начисляли трудодни исходя из норм работы.
     Первые  годы, конечно, мало  что  давали, но  с учетом своего огорода и
зимних работ  на лесозаготовке люди жили не богато, но  и не голодали. Хлеба
имели, рыбу ловили, охотничали на боровую дичь и уток, за деньги, полученные
на лесозаготовке зимой и  на сплаве  леса весной, покупали  в  сельпо сахар,
кондитерские, ткани, одежду и т.д. Трудно было семьям многодетным, инвалидам
и  лодырям.  Многодетным  и   инвалидам  колхоз  всегда  помогал   во  всем.
Коллективизация села повлияла на отток людей из села. Большинство уходило на
лесозаготовку, сплав леса,  вновь созданные у нас за рекой Сысола льнозавод,
крахмалопаточный завод, на учебу в г. Сыктывкар. Но  это  не большой процент
из тысячных жителей деревень.
     До 1941 года колхозы жили уже хорошо. МТС (машинно-тракторная  станция)
Пустошский помогал по  обработке  земли очень хорошо:  пахал, сеял,  убирал,
молотил и даже  мелиорацией лугов помогал всему району, в т.ч. и Вотчинским.
В  1940-х  годах,  до  войны,  колхозы  получали  хороший  урожай  и  осенью
госпоставку  возили  обозы  с  красными  флагами.  Некоторые   колхозы,  как
Вадыбский "Водзьо", Велконский "Авангард"  и другие в районе собирали урожай
пшеницы выше  20 центнеров с  гектара и на трудодни  делили от  3  до 5  кг.
Зерна. Это на семью работящую  - 3-4 тонны. Наш "Югыдлань" среднем 1939 - 40
г.г. выдавал  1,5-2  кг на трудодень Мы, отец,  мать и я (летом) зарабатывал
1000-1200  трудодней  на  что  получали  1,5-2  тонны  зерна, что безусловно
хватало. Многодетным вдовам, чьи мужья пали в гражданскую войну, им решением
правления колхоза выдавали  дополнительно с учетом едоков  в семье. В эти же
годы сплошной коллективизации по селам стали  бродить ссыльные - попрошайки.
У нас в Вотче иногда появлялись мужики, которых, говорят, выслали со средней
полосы  России.  Они нас  "заставили" покупать замки, так -  как, заходил  в
дома, искали  еду,  а иногда брали не только  еду, но и  пугали детей и даже
убивали  хозяев  дома. Таких случаев было не  много,  но  были.  Вот  почему
вынуждены запирать  дома на  замок. А раньше вместо  замка, когда уходили на
работу или в гости, никогда не вешали замков: Метелку или коромысло  поперек
двери и любой знает, что хозяев нет и незачем туда заходить.
     В эти годы, 1938-40, люди  наших сел были очень уж  дружны. На сенокос,
жатву  зерновых,  копку картофеля  или убирать лен шли с  раннего  утра всей
семьей и с детьми, там делали  общественные обеды за счет колхоза и эти поля
и сенокосные  луга всегда  были как на  празднике:  ехали  на телегах,  пели
песни,  обедали под общий смех и шутки, одевались  в  яркую  одежду,  каждая
семья или 2-3 семьи  располагаются на одну скатерть или на одеяло и веселыми
шутками и прибаутками вместе с  детским  смехом часа  два  уходило  на обед.
Поработав  до  отхода солнца к горизонту, женщины и дети, как и утром,  едут
домой справлять личное хозяйство: доить  коров, испечь на  завтра шаньги (на
коми яз. - ватрушка с картофелем) и хлеб,  успокоить детей от шумных дневных
дел  и впечатлений, а мужики  и  взрослые дети, например, остаются ночевать,
чтобы  утром  при заходе  солнца покосить  те места,  где машина  не  смогла
захватить (около кустов), а мы,  мальчишки,  идем ловить рыбу,  с тем, чтобы
собрать хотя бы на уху. В общем, жить уже можно было хорошо.
     Якшин  Егор,  самый  старый  колхозник,  рассказывая свою жизнь,  как в
японскую  войну  и империалистическую войну  он воевал,  как  жил в  плену у
немцев и как удалось бежать из плена, как межу прочим говорил: "Я наверно за
такую жизнь, что сейчас у  нас, мы и воевали  в гражданскую войну.  Живем  и
работаем, все вместе,  кто хорошо работает, тот хорошо живет, никто и никого
не  притесняет,  тяжелые  работы  делают  трактора и  разные машины  и  тому
подобное, может это и есть  социализм,  о чем говорили разные агитаторы?"  А
мы, пацаны,  слушали  деда Егора молча, так как ничего  не  знали. Но пришел
1941  год.  Началась  война. Брали почти всех, в т.ч. и отца моего, которого
вернули  из-за  здоровья. Уходили и  мы на фронт,  18-летние.  Сквозь  слезы
старики и бабы причитали: "Прощайте дети! Берегите себя! В колхозе мужчин не
осталось! Кто будет работать на  полях и лугах?! Возвращайтесь скорее! Иначе
все поля и луга зарастут мелколесьем! Прощайте!!" Так нас провожали на фронт
колхозники  и колхозницы.  На дорогу  совали всем,  не разбирая кому, теплые
носки и рукавицы,  и  шаньги  и  рыбники,  конверты и  школьные  тетради,  а
некоторым достались и  бутылки  самогона. На  этом кончилась наша  колхозная
жизнь. Остались одни воспоминания в памяти и вопрос: как  дети и  бабы будут
справляться на полях и лугах колхоза?!

        Старшина Дерягин
     В 1941  году, когда нас  привезли из  Сыктывкара на пароходе "Сысола" в
Архангельскую область, село Рикасиха, мы попали  в запасной полк и более 300
мальчишек из Коми были распределены по ротам и взводам.
     Нашим  командиром роты  оказался  очень молодой  симпатичный  лейтенант
Ледовой, а старшиной  - пожилой, уже участник  боев,  старшина Дерягин.  Они
вдвоем создавали  роту,  комплектовали  взводы. Нашими силами  оборудовали в
бывшей  школе  помещения сплошными двухъярусными  нарами  из досок  с забора
школы, и  принесенной с  полей соломой вместо матрацев. За несколько дней мы
были  переодеты в  красноармейскую  форму.  Были  сформированы  отделения  и
определены места лежанки для каждого отделения и солдата.
     Когда  нас,  роту,  построили,  как настоящих  красноармейцев,  Ледовой
сказал, что мы уже защитники Родины, что самое главное в армии - дисциплина,
даже  сходить  в  туалет  -  надо спрашивать  разрешение, что  за  нарушение
дисциплины,  пререкание  со  старшими  по званию  и  за несоблюдение  Устава
нарушители будут наказываться. В  строю,  конечно, прошел ропот.  Но Ледовой
сразу же дал  команду: "Смирно!",  и  еще раз  объяснил,  что такое железная
дисциплина  в  армии.  Затем  Ледовой  ушел,  поручив  дальше вести разговор
старшине Дерягину. А Дерягин  еще часа три разъяснял на  простом  языке, что
такое армейская дисциплина, когда "отбой", когда "подъем", зачем физзарядка,
как приветствовать старшего  по званию, когда и  как обедать, как обратиться
при необходимости к старшему через младшего по чину и  наоборот, и даже, как
попроситься в туалет, если стоишь в строю или на занятиях. Но в конце все же
сказал, что все это так, пока мы в запасном полку.
     Чуть позже появились еще три младших лейтенанта.  Они были еще  моложе,
чем Ледовой. Появились и сержанты, которые стали командовать отделениями, но
старшина  был самым авторитетным  после лейтенанта Ледового. Остальные  были
вроде нас, или вроде адъютантов Ледового и Дерягина.
     Спустя месяц,  когда мы уже  были похожи  на красноармейцев, знали свои
отделения  и взводы,  я получил  извещение на посылку.  Вместе со старшиной,
почему-то,  мы  пошли на почту,  где девчата, глядя  на  меня,  рассмеялись,
потому что я был такой маленький, стеснительный, плохо говорящий по-русски и
писклявый.  Старшина  тут  же  по-боевому  сказал:  "Не всем же быть  такими
бойкими,  как я! Надо выдать посылку".  Но когда спросили, откуда посылка, я
сказал, что с Коми АССР. Когда  выдали  посылку,  я удивился:  "Кто мне  мог
послать посылку  с Троицке  -  Печорского района?".  Получили, у старшины  в
каптерке  открыли,  и  прочитав  вложенное  письмо,  я растерялся.  В письме
кланяются мне: "жена", "трое детей по именам"  и еще целый список  "родных".
Тут стало  ясно, что  я получил  чужую посылку, которая  лежала на почте уже
месяц.  Возвращать  открытую  посылку  было  неудобно.  Дерягин  посоветовал
оставить содержимое  в  его  каптерке  и  расходовать  по  надобности  и  по
потребности. А в посылке кроме  письма  было: 33 пачки  махорки "Белка",  10
пачек  папирос "Красная  Звезда", носовые  платки, теплые носки  и рукавички
домашней вязки. Все это было к месту. Табачок мы курили почти  всей ротой до
ухода  на  фронт,  пять  пачек махорки дал лейтенанту Ледовому для обмена на
часы наручные, папиросы  курил сам старшина  и  иногда давал новым взводным.
Так  мы подружились со старшиной, который до самой  смерти  относился ко мне
как к близкому  и много раз выручал, и я бы сказал, по-отцовски беспокоился,
как за самого  маленького по росту в  роте. Иногда доставались лишний  кусок
хлеба, сахара и т.п., что было очень кстати.
     В первый месяц, после домашних харчей,  скудной нормы солдата крайне не
хватало при упорной работе, беготне и мучительной учебе. С 6 часов утра и до
10 часов вечера нас гоняли,  занимались строевой подготовкой, на тактических
учениях в  болотах Архангельской  области, в походах  с  имитацией встречных
боев, в отдельные дни до 40 километров, имитацией прочесывания болот и лесов
от вражеского десанта.
     Часто совершали многодневные походы с ночлегом в лесу, в сделанных нами
на скору  руку шалашах, с форсированием речушек и  овладением поселков вроде
Лайдок,  Сосногерока, Молотовск и  своего же местонахождения полка Рикасихи.
Люди часто сваливались с ног, а иногда и попадали в госпиталь от истощения.
     И  как вернуть  мужчине ту энергию,  что потерял  при таких интенсивных
мучениях - учебе, от чечевичного  супа с мерзлой  картошкой,  где  мясом или
рыбой чаще  суп и не пахнет. А  вместо постного второго блюда давали пшенную
кашу или просто картофельное пюре  из мерзлой картошки или жиденькую кашу из
перловой  крупы.  Буханку  хлеба  делили ниткой на  10-12  человек  или один
сухарик. Тут-то "отцовская"  забота старшины Дерягина  очень была кстати. Он
иногда давал  лишний  сухарик  или кусок  хлеба, кусочек сахару  или  лишний
черпачок  каши,  пошлет в  наряд в  комсоставовскую столовую,  где  поварихи
накормят досыта.
     Были  случаи,  когда Дерягин, вместо многодневных  походов и  учений  с
ротой или с батальоном, оставит тебя дневальным  в казарме, где, безусловно,
мучений меньше, чем в осеннем лесу.
     Состояние  кормежки  было   еще  хуже,  когда  прибыли  на  фронт,   на
Масельгское направление, где вообще по  несколько  дней не варили  обеды,  а
давали сухим пайком,  как говорят.  А что  в этом пайке, скажем, на три дня?
Три сухаря  по  50 грамм,  три  куска сахара  по  10  грамм, один концентрат
перловой каши и все. Командному составу дополнительно давали: по 100 граммов
колбасы копченой  мерзлой,  25 грамм масла сливочного или столько  же сала -
шпик и банку рыбных консервов.
     И тут  Дерягин не забывал меня, хотя  махорка  давно  кончилась. Иногда
подкинет кусочек сала,  колбаску или  даже пачку концентрата.  Для  домашних
доходяг эта помощь была огромной, для меня особенно. Если бы не Дерягин, мог
бы быть на  месте тех, как самый слабый, которые при копке окопов для себя в
каменисто-мерзлой карельской земле падали обессилев и  тут же  их  зарывали,
мертвых. Таких случаев по нашему батальону было несколько.
     Это  уже были потери  на фронте. Один из моих земляков,  из Вычегодских
ребят, был даже расстрелян у Сегозера за "нежелание воевать" (всем напоказ).
А дело было совсем не в факте членовредительства, а в голодании доходяги. Он
был часовым у штаба батальона. Ночью, когда костер следовало гасить, он грел
руки, как бывает обычно у костра, и, видимо, задремав, упал в костер, вернее
в остатки костра,  руками.  Руки стали как у жабы  -  в  пузырях и волдырях.
Пришлось  увести его в госпиталь, а начальник особого отдела завел дело, как
будто это он сознательно сунул  руки в  горящий костер. Он доказал, что  это
членовредительство и расстреляли  мужика перед  строем батальона. Вот так-то
бывало.
     Позже, конечно, кормежка улучшилась, видимо, за счет потерь в  боях, но
до лета 1942 года питание всегда было однообразное.
     В 1942  году,  в  апреле и мае, наш батальон  наступал  на  Кестингу  в
составе бригады и  одного полка из "дикой" дивизии. Где, к нашему несчастью,
199-й батальон наш и  еще другие части были вдребезги  разбиты в  окружении,
хотя продвинулись километров на 20.
     Когда мы пошли  в  тыл за Кестингу, где  и попали в окружение, старшина
Дерягин решил  доставить батальону продукты  на  вьюках  (перевоз  на спинах
лошадей  грузов  для  доставки  через болота и в  гору). Он, говорят, был  в
финском   кителе,   и   когда  пробирался   к   нам,   наша   же   "кукушка"
(распространенное  в  годы  Великой Отечественной войны  название снайперов,
занимавших позицию на специально оборудованном и  замаскированном  посту  на
ветвях  деревьев) его пристрелила, признав за финского  лазутчика.  Продукты
ребятам доставить не смогли,  Дерягина все же вытащили,  но до  госпиталя не
довезли.  Пули  от  СВТ (самозарядная  винтовка  Токарева)  нашей  "кукушки"
оказались смертельными.
     Так, бесстрашный старшина погиб от огня своего.

        Комиссар Пономарев
     В середине  апреля  1942 года, когда наш  батальон  влили  в бригаду  с
другими  отдельными  батальонами,  постоянно  забрасываемыми   на  различные
участки  Карельского фронта, у нас в 199-м батальоне появился новый комиссар
с тремя кубарями на петлицах, по фамилии Пономарев. Он, когда  ознакомился с
ротами,  взводами  и  отдельными  группами  красноармейцев,  показался  всем
простым мужиком, излишне спокойным, мало говорящим,  неопрятным,  хотя белый
полушубок и командирские портупеи с ремнями были совсем новенькие, а сидели,
как на корове седло.
     Вологодский  мужичок  невысокого  роста, плечистый с простым выражением
лица, казался нам, что он в военной службе не бывалый. Однако, уже в боях за
гору  Наттавара,  деревню  Окунева  Губа  и  в других  он оказался близким к
бойцам, рассудительным и заботливым  командиром. Когда брали  высоту  217  и
внезапность  сорвал  соседний   батальон,   который  должен   был  наступать
одновременно с нами, он  решительно  привлек бойцов и  командиров,  приказал
бежать на подножье  горы,  прикрываясь за деревьями, пнями  и по-пластунски,
где  надо, но  только быстро,  дружно добраться  до  каменистого и лесистого
подножья высоты.  Сам  же  шел,  перескакивая  и  ползая в  передних  рядах,
размахивая  пистолетом в правой руке. Может его главная заслуга в том, чтобы
потерь  было не так много, так как мы быстро "ползли" к подножью за каменные
глыбы  и сосны, а фашисты  стреляли  из минометов, пушек  по  болоту, где мы
подбирались к горе с тыла.
     Не  менее  эффективно   было  и  его  предложение,  когда  на   подходе
развернутыми цепями шли на деревушку  Окунева Губа, предполагались  огромные
склады перевалочные, готовящихся к наступлению фашистов на станцию Лоухи. Он
при  всех просил  комбата  Жатько  И.Р.  связаться  по  рации  с  бригадой и
потребовать  воздушный  налет  на   эту  проклятую  деревушку,  а  нам  всем
батальоном  залечь за  пару  километров от деревни.  Жатько, конечно,  понял
смысл,  что  эти   склады   и  деревню  будут  упорно   защищать  фашистские
подразделения, и, безусловно,  с Кестинги по дороге на Окуневу Губу поступит
им большое подкрепление.
     Часа через полтора над деревней появились наши  самолеты, штук десять с
истребителями и всю близлежащую  площадь подняли фактически в  дым. В это же
время  батальоны  энергичным  броском  ворвались в  село  и в склады  вблизи
деревушки. Горело все страшным пламенем, у опушки  леса  взрывались склады с
боеприпасами, защитники этого опорного пункта, слабо сопротивляясь,  убежали
по дороге, ведущей на Кестингу, оставляя убитых и раненых.
     И тут опять комиссар, и комбат хорошо сработали: нас направили вдогонку
по  дороге, пока  не  встретим серьезное  препятствие или узел сопротивления
врага, а хозвзводу поручили в  деревне  и  на складах хорошо "разобраться" с
трофеями, обратив  особое внимание на продовольствие.  Правда, кое-кто сумел
на ходу  прихватить со складов галеты-пластины  ржаные, маргарин, тушенку  и
даже финские автоматы "Суоми".
     Пройдя  километров  десять,  нас  под одной сопкой встретили  ураганным
огнем из пулеметов, автоматов, минометов и  пушек прямой наводкой. Многие из
нас  добежали до  проволочного  заграждения  на  подходе  к сопке  вместе  с
фашистскими солдатами, кое-где  вперемешку с  ними, но  фашисты не  пожалели
даже своих и в упор стали стрелять из всех видов оружия, что было на  сопке.
И тут комиссар с комбатом дали  команду залечь прямо в грязь, хотя начальник
штаба батальона капитан Желтуновский, грозя пистолетом, старался поднять нас
в атаку и взять высоту.
     До ночи мы пролежали  между  кочек и пней в грязи болотной и только нам
ночью передали, что надо  отходить за речушку, которая протекала вдоль сопки
примерно на расстоянии километра. Нам удалось выползти, вытащить раненых, но
убитых осталось там немало на болоте у сопки, которую  позже назвали "сопкой
смерти",  потому  что  три  дня потом "дикая  дивизия" атаковала  эту  сопку
безрезультатно, оставив в  болоте под  сопкой  сотни  головорезов из дивизии
рядом с нашими ребятами.
     Через несколько дней  после боя против  их танков,  начальство, видимо,
решило взять Кестингу  с  тыла, и, нас, вместе с одним полком, послали в тыл
этой дикой дивизии.
     Три  дня мы  шли  по болотам  и  сопкам, лесами по бездорожью, куда-то.
Стрельба  оставалась  и  слышалась  далеко  слева  сзади. Командиры  наши  и
комиссар на коротких привалах говорили, что идем в тыл противника, перережем
дорогу,   идущую  с  Кестинги  на  запад,  чтобы   фашисты  не  сумели  дать
подкрепление  Кестингскому гарнизону, чтобы, когда начнут бежать с Кестинги,
преградить  им дорогу и этим самым  104-й дивизии дать возможность  овладеть
Кестингой.
     В  солнечный весенний  день  вышли  на дорогу.  Дорога  хорошая.  Ходят
автомашины, правда, не по одной.  По  дороге группами патрулируют фашистские
солдаты. Когда в сосновом бору случайно заметили  одну  нашу  роту, пришлось
открыть огонь по патрульной группе. Их было немного, человек шесть и конечно
рота  одержала победу,  но  не прошло и  получаса,  как  с обоих направлений
дороги появились  на машинах фашисты. Их было несколько десятков  машин. Бой
был недолгий.
     Батальон поротно углубился обратно в  лес,  но оторваться от противника
так и не  удалось. Нас то слева,  то сзади, то справа гнали вглубь. В  одном
сосновом  бору  на тропинке  увидели  нашего красноармейца,  повешенного  на
коротком суку  сосны, босой,  с выколотыми глазами и выдерганными ногтями на
руках и  ногах. Сначала думали, что заминировано, но  когда  удостоверились,
что  мин  нет, комиссар  Пономарев  возле него всем идущим по тропе говорил:
"Ребята! Запомните, как фашисты поступают с пленными! Клянемся, что отомстим
за этого и многих других наших людей!". Последним проходящим мимо трупа было
поручено  выкопать  яму  и  похоронить.  Только  успели  зарыть  и  тут  наш
арьергард, (хвостовая охрана) завязал бой с  преследующими  фашистами. Двоих
потеряли, а шестеро догнали батальон и доложили о случившемся.
     Вот  так  нас  гнали  как  стадо  коров  куда-то  в  лес.  Стычки  были
постоянные, то с боков, то сзади. Мы вторые сутки  бежим  стадом по лесу, то
туда,  то сюда, голодные.  Весь "НЗ"  (неприкосновенный запас), что  был, на
ходу  съели: грызли сухари, концентраты  и трофейные галеты. На третьи сутки
нас прямо  так и  загнали на болото за речушкой, где спрятаться негде, кроме
как за полу гнилые пни и  сосенки, и, со всех сторон, в том числе и спереди,
стали крошить. Решили, видимо, уничтожить полностью. Били с четырех или пяти
сторон минометы, пушки,  пулеметы,  "кукушки", а  как зашевелимся, начнут  и
автоматы трещать.
     Долго пролежали под свинцовым дождем.  Мы  уже не знали, где  батальон,
рота  или взвод. Видели только  как  то там, то  тут, наших ребят  накрывали
взрывы мин и снарядов. Мы трое оказались около  комиссара Пономарева, и лежа
между кочек стали решать: что делать дальше? Как кто поднимется, так очередь
"кукушки". Двинуться не  дает. И  вот комиссар  видимо  решил все же куда-то
прорваться и  говорит:  "Где "кукушка",  там  сплошного  окружения не должно
быть, надеются  на нее. Нам же надо снять "кукушку" и попробовать прорваться
там. По  азимуту  и  по звукам  артиллерийского боя  там, наверное,  ближе к
нашим".
     Митя Чураков, я и Петя Шлемов  в такой  обстановке,  конечно, не  могли
иметь  что-то  вроде своего мнения,  и просто  молчали,  ожидая,  когда  нас
накроет миной,  снарядом  или  угодит очередь "кукушки".  Сам  же  комиссар,
видимо уже,  как решенное дело,  сказал:  "Вот,  видите,  впереди елки  и  в
середине  сосна  высокая?  Видимо  там  кукушка!  Я  сейчас встану и  быстро
повалюсь  обратно. Моя  белая шуба  очень заметна  и будет как мишень,  а вы
внимательно следите  за сосной у этих елок. Как  заметите дымок или движение
веток,  дайте  туда  очередь из ППШ  ("Пистолет-пулемет  Шпагина"  - один из
наиболее   распространенных  видов  стрелкового  оружия,  находившегося   на
вооружении Красной Армии в период Великой Отечественной войны)".
     Мы  сосредоточились на эти "точки". Комиссар быстро встал и свалился на
бок. В эти секунды в середине сосны зашевелились ветки, и пошел сизый дымок.
Послышалась очередь от автомата "Суоми". Пули зазвякали  рядом. Я  на глазок
пустил  длинную  очередь  по  стволу  сосны.  Сучья  сосны  и  елки   сильно
зашевелились, и  что-то  упало на  землю. В это время  комиссар скомандовал:
"Встать! Бегом  вперед!"  Мы  с  трудом вскочили из грязи  и  побежали туда.
Остановились у этих деревьев.  Лежал финский капрал, умирая в  крови. Только
тут  заметили, что  у комиссара рукава шубы  с дырками. Чуть  бы правей  или
бросился бы  не влево, а вправо - "кукушка" бы угодила. Комиссар дал команду
- бегом вперед. К нам еще присоединились несколько человек, и мы оказались в
смешанной  лесистой  сопке,  где  в  нашем  направлении  пули  не  свистели.
Отдышавшись, мы  пошли куда-то  вперед. Спустя сутки  мы  соединились  еще с
какой-то группой и пошли на  звуки  артиллерийского огня. С небольшими боями
на седьмые сутки  после ухода с Окуневой Губы  мы ночью напоролись на своих,
где после крика: "Стой! Кто идет!" мы свалились на землю от радости.

        Ефрейтор Мастеннин
     Во взводе управления батальона служил финн  или карел Мастеннин. Всегда
сосредоточенный,  тихий, спокойный, коренастый, стеснительный  Мастеннин был
нужный в батальоне человек. Он хорошо знал финский язык. Иногда его посылали
в  разведку с  ребятами, чтобы услышать и  понять  финский  разговор  или  в
случае, если  удастся взять "языка",  могли бы допросить, узнать,  что надо.
Его даже редко посылали в наряд, когда были не на переднем крае.
     Так,  когда  мы  впервые ходили в разведку около Сегозеро, удалось было
прихватить  финского  капрала, где-то  около  Великой  Губы,  Мастеннин  был
главным  действующим  лицом.  Он,  говоря  по-фински,  в  камышах  на  льду,
заарканил  финского  пулеметчика  в дозоре, дав возможность  прибить  второй
номер нашим ребятам и, мы притащили его на свой берег.
     Однако, по его же предложению кляп  был  вытащен и развязаны  руки, так
как мы были уже у своих в роте Михайлова и опасности уже не было никакой, но
финн укусил с воротника яд, пришитый видимо на всякий случай, выпил из своей
же фляги пару глотков вина и мгновенно скончался на месте. Из носу и изо рта
только  пена брызгала. Наш трехдневный труд  пропал  даром.  Он  потом долго
объяснялся  перед начальством,  даже  перед  особым  отделом.  Но  комбат  с
комиссаром защитили. А "особисту" батальона, кажется, очень хотелось осудить
его, так же как  и  моего земляка с  Вычегды. Его  расстреляли за то, что он
обессиленный однажды упал в  огонь, обжег  обе руки до  волдырей, а признали
как "членовредительство".
     Уже в окружении  под Кестингой,  когда неоднократно приходилось драться
врукопашную,  был  такой  случай. В  направлении, куда  мы  согласно азимуту
должны  были идти, чтоб вырваться  из "мешка", финны открывали бешеный огонь
из всех видов оружия.  Сверху вал  за валом падали мины  и снаряды, с  боков
пулеметы  и автоматы  не  давали поднять голову, а сзади вдруг  мы  услышали
крики: "Ура-а!" Мы кинулись туда под взрывы мин. Взрывы сразу  прекратились,
а  впереди показались с  винтовками  с  длинными  штыками наперевес какие-то
финны.  Мы естественно струхнули,  но в панике  -  не в  панике, а  пришлось
вступить  врукопашную.  Я,  как пацан,  приспособился за  толстым пеньком  и
постреливал то туда, то сюда, где увижу финский френч с винтовкой. Долго ли,
коротко ли я постреливал,  конечно, не помню, и убил ли кого из  фашистов не
знаю,  но  помню  одно,  что кто-то меня  схватил за шиворот плащ - накидки,
поднял и треснул кулаком в грудь.  Я свалился на спину у пня, открыл глаза и
вижу,  как здоровенный  финн направил на меня свой длинный штык с винтовкой.
Лицо широкое, грязное, глаза горят как у злой  собаки и разъяренного быка. Я
с испугу закрыл глаза и подумал на миг, что это все, конец.  Но вдруг что-то
брызнуло  теплое, даже  горячее,  что-то  свалилось  на  меня очень тяжелое.
Подумалось, что так видимо и умирают люди в страхе.
     Открыл  глаза и,  ничего не  понимая, вижу,  что  на  меня сверху  вниз
смотрят  старшина  Дерягин,  ефрейтор Мастеннин, мой друг Чураков.  Потом  я
вылез из-под груза, которым  оказался тот финн, который  врезал мне  в грудь
кулаком и хотел заколоть  штыком.  Теплые  брызги в лицо, оказывается,  были
кровь  и мозги  этого  финна.  Еле-еле выдернул плащ-накидку, куда воткнулся
штык   финна  около  моей  подмышки,  и,  опомнившись,  увидел   Мастеннина.
Оказывается,  он был около меня,  увидел, как  финн  расправляется со  мной,
успел вскочить и дать  ему  - финну  -  прикладом  своего  ручного  финского
пулемета  по  затылку.  Тут  и  получились  брызги,  неточный  удар  штыком,
мгновенная   смерть  финна.  А  мне-то  мерещились   и  Дерягин,  и  Митя  в
предсмертной панике моих мыслей.
     Мастеннин   схватил  меня,   и  мы  побежали  куда-то   в   неизвестном
направлении,  где мелькали  солдаты - и  наши  и  финны. Перескакивая  через
убитых  и  раненых,  наших  и  финских  мы  добежали  до какого-то  ручейка.
Поблизости никого  не было. Мы умылись и пошли вдоль ручья, но вскоре  вновь
наткнулись на финнов.  Здесь в  бою  мы  разошлись. Вскоре  я  наткнулся  на
комиссара, Митю Чуракова и Шлемова и старался больше от них не отходить.
     А  с Мастенниным  мы встретились после выхода из окружения. Он,  комбат
Жатько и  еще несколько человек, несколько дней, вышли из окружения.  Жатько
был  ранен в рот. С Мастенниным мы в составе бригады провоевали всю войну, и
только в Чехословакии уже я узнал, что после одного боя под городом Маравска
Острава он получал продукты для взвода, как помкомзвода одного из батальонов
в  нашей  же бригаде, и, при  подъеме  мешка с продуктами на  плечо, упал  и
скончался на месте. Врачи признали разрыв сердца. Такие  люди,  прошли все и
надо же. Умер от разрыва сердца.

        Комбат Жатько И. Р.
     Перед  Октябрьскими  праздниками 1941  года  в  295-ом  запасном  полку
сформировался  наш  199-й  отдельный  лыжный батальон.  При  приеме  военной
присяги перед строем  батальона 7-го  ноября  1941 года младший  лейтенант -
командир  батальона  в  своей  краткой  речи перед  нами  сказал:  "Товарищи
красноармейцы! Вы принимаете военную присягу в такой день и в  такое  время,
когда присяга  обязывает вас  защитить  нашу  Родину от врага!  Гитлеровская
Германия  вероломно напала  на  нас!  Наши  упорно  защищаются! Но наши силы
недостаточны, чтобы  удержать  силу всей  Европы!  Мы  с сегодняшнего  дня и
тысячи таких  батальонов готовы идти в бой, дабы остановить и разбить врага!
Разрешите  вами  принятую  присягу  считать  клятвой! Мы  с  вами  остановим
фашистов, набьем им морду свиную, погоним назад и разобьем на их же земле!".
Мы закричали "ура!", хотя сами еще не знали, что и  как будет, но настроение
было хорошее.
     В этот день  нам дали хороший  обед: суп гороховый с  мясом,  гречневую
кашу  с  мясом  и даже компот  с  белым хлебом.  Тут  мы  узнали, что  нашим
командиром будет младший лейтенант  Жатько И.Р., бывший шахтер  с  Донбасса,
участвовавший уже в каких-то боях  на  юге. Он невысокого  роста, плотный, с
приятным лицом, с добродушной улыбкой, идя,  немного качается,  но  на ногах
стоит  крепко.  Лишних разговоров не  любит и видимо "солдафонства" тоже  не
любит.
     Обучая солдат, он обращал  больше внимание  не на  строевую подготовку,
как некоторые новенькие лейтенанты, а на изучение оружия:  отечественного  и
немецкого, финского и других сателлитов Гитлера, а также на  ориентировку на
местности, приспособление к местности, самозащите бойца.
     Каждый  боец должен быстро разобрать  и собрать  винтовку  и  автомат с
закрытыми глазами; минимум за  20-25  метров  точно бросить  гранаты, быстро
вырыть себе окоп; хорошо пользоваться компасом, ориентироваться в лесу ночью
и днем;  уметь оказать  себе или  товарищу первую  помощь при ранении; уметь
кратко  докладывать и  точно  исполнять приказания,  а  так  же пользоваться
оружием врага,  штыком, финкой, гранатами и  подручными средствами.  Осенью,
когда  еще  снегу не было, он  заставил сделать  лыжню из  соломы и  учиться
ходить на лыжах, не уставая.
     В   декабре  1941  года,   когда   выпал  снег,  в  полку  организовали
соревнование на лыжах  на 20 километров от Рикасихи до Молотовска и обратно.
Мне на такое расстояние, как и большинству из полка, никогда не  приходилось
бегать. Туда я шел хорошо и легко, так как были без полной  выкладки, только
с  винтовкой,  а  на обратном  пути  силы  стали  исходить.  Многие,  больше
половины, вообще фактически вышли  из  "игры".  Не доходя  километров, пять,
когда шло  уже только несколько десятков человек, я совсем устал, но вдруг в
Рикасихе заиграл духовой оркестр  и мне стало хорошо, вроде открылось второе
дыхание и я пошел быстро, обгоняя других, перед самым финишем у штаба полка,
где гремела музыка и стояло начальство, я чуть не обогнал переднего.
     Так я стал вторым лыжником в  полку. Первый прошел 20  километров  за 1
час 42 минуты, а я за 1 час 51 минуту. После нас остальные шли со временем 2
и более часа, а некоторые вернулись только к ужину.  Подошли ко мне комбат и
ком роты, похлопали по плечу и кому-то сказали: "Вот вам кандидат в полковой
комитет  комсомола, о чем  вы спрашивали!". На третий  день  вызвали в  штаб
полка.  На  собрании "назначили"  в  состав полкового  комитета  комсомола и
поручили  помогать  тем,  кто  плохо  или  вовсе  не  ходит  на  лыжах.  Вся
деятельность моя в комитете в этом и заключалась. Ротный  или взводный часто
при лыжной  подготовке заставляли меня показывать, как лучше владеть лыжами,
подниматься в горку, разворачиваться, спускаться с горок,  отдыхать на ходу,
приготовиться к стрельбе и т.п.
     Когда пошли уже  на фронт,  Жатько, говорят, настоял  на том,  чтобы  в
Молотовске всех помыть  в настоящей бане, дать чистое новое белье и заменить
наше обмундирование, чтобы в случае чего солдаты были, как солдаты России.
     Как-то в  декабре,  после  небольших боев в  тылах фашистских войск, (в
Карелии  сплошная  оборона или  линия фронта были не  везде)  остановились в
бывших  бараках  лагерников,  строивших железную  дорогу  с  Архангельска на
Мурманск,  вернее, линии Обозерск - Беломорск,  вдоль Онежской Губы. Днем  к
нам залетел немецкий самолет и  стал обстреливать.  Тут сгоряча наши открыли
огонь  по  нему,  вплоть  до  ТТ  (Тульский  Токарева  -  модель  пистолета,
находившаяся  на вооружении  Красной Армии),  хотя  был запрет  стрелять  из
личного оружия по воздушным целям и в целях,  говорят, маскировки; но комбат
тут начал первым и мы палили все, и долго. В это же время около нас появился
низко наш "кукурузник", крутился почти над елками и вдали видневшегося стога
сена.  Немец,  не  обращая  вроде  внимания на  нашу  стрельбу,  гонялся  за
"кукурузником"  и стрелял из пушек и пулеметов  то  по "ПО-2", то по  нашему
поселку. Вот "ПО-2" дал  круг  над нами и  полетел  к стогу сена, за которым
виднелась крутая скала. Немец над нами - за ним. Наш  круто свернул за стог,
а немец не  успел так круто свернуть и врезался в скалистый мыс. Наши сочли,
что  наши пули  попали в немца,  и поэтому он  не  сумел повернуть вслед  за
"кукурузником". "ПО-2" поднялся выше, помахал крылышками и улетел в наш тыл,
очевидно радуясь, что жив.
     Жатько сразу снарядил  взвод и повел их к фашистскому самолету. Узнали,
что фашисты, а их там 4 человека, разбились вдребезги.  Мы захватили с собой
трофеи:  3 пулемета  с  лентами, карты  в планшетах, листы  целлюлоида, часы
самолетные и ручные и  еще  кое-какое обмундирование. Кто сбил самолет  - не
важно. Важно, что  сбит, и пусть там валяются  обломки, трупы, пушки. Все же
наш летчик доконал немцев своим, видимо,  умением летать. Когда в тылу врага
под  Кестингой  обнаружила  себя вторая рота, комбат здорово рассердился  на
ротного  Михайлова,  который,  видимо,  не  доглядел за своими  солдатами  и
фактически сорвал  весь  утвержденный  план.  Он  грозил,  что,  как  только
вернемся,  то передаст  его  в военный  трибунал  в  месте  с  политруком  и
командирами взводов. Но так как батальон был разбит, из 636 человек осталось
24 в живых и не раненых, передавать материал было некому и некогда.
     Комбат Жатько со своим связным и еще несколько красноармейцев из взвода
управления выбирались так же, как мы с комиссаром, но вышли они позже нас на
2 дня. Когда ребята,  после отдыха, стали рассказывать о  своих похождениях,
мы,  хотя и  видели  немало, все же удивлялись. Оказывается, в  окружении, в
рукопашном бою, комбату разрывная пуля попала в  рот,  которой  снесло почти
все зубы, переломало челюсть, вроде боком через прорез рта в  порядке чистки
шарахнуло по  губам,  зубам  и снесло, что попало на пути. И ребята его  все
были с ним.
     Когда бой  отодвинулся вправо, они  пошли назад через финские  посты  и
засады. Неоднократно,  говорит  Мастеннин,  доходили  до  финнов  вплотную и
услышав мой финский  разговор, с  радостью встречали нас. Мы делали вид, что
вроде  бы пленных  привели к ним в  окопчики, а  сами вдруг швырнем гранату,
дадим пару-тройку очередей и тикать дальше,  пока там не опомнились. Однажды
вслед за нами бросили гранату, ту, что с деревянной ручкой. И комбат, увидев
летящую гранату, сумел схватить и бросить ее обратно. После взрыва уже никто
не стрелял, и мы скрылись в лесу.
     Расхваливая самоотверженность  комбата, ребята еще много  рассказывали,
как у одних  в окопе отобрали галеты и консервы, как случилось,  что у них у
всех автоматы "Суоми", а не наши. Говорят, наши автоматы без патронов ни чем
не  лучше,  чем обыкновенный друг.  Оказывается, ворвались  они в неглубокую
землянку, где были несколько офицеров и солдат, с  помощью финской гранаты и
одной,  последней очередью  (больше  не  было патронов)  ликвидировали их, а
автоматы  с дисками и  еще запас патронов присвоили  себе.  А  свои автоматы
оставили там.
     Мастеннин же  рассказал и о том, что однажды ночью не заметили  впереди
каверзно поставленную мину у смолистого пня, и сзади  идущий задел проводок.
Взрыв  вытолкнул  его за  пень, но  не ранил, а  только временно оглушил. Им
после  этого пришлось  бежать,  пока одышка не заставила лечь. Но погони  не
было.
     Вспомнили ребята и то, как  помощник начальника штаба батальона остался
умирать в одном  шалашике. Ему осколком тяжело ранило ногу, аж нога крутится
на коже. Но он отказался, чтобы его тащили, потребовал немного патронов к ТТ
и велел  быстро, уходить, пока, он в  сознании и  может прикрыть. Портупеей,
как жгутом, затянул ногу выше колена и приготовился встретить врага и смерть
с ТТ, а ребят прогнал от  себя. А он был,  говорят, сирота. Вырос в детдоме.
Окончил военное училище и служил уже  несколько  лет, дослужился до старшего
лейтенанта - ПНШ (помощник начальника штаба) батальона.
     Вспомнили  они о  комбате  и  о  боях за гору  Наттавара, где  помощник
командира батольона Карабинков пошел  на "кукушку" с пистолетом ТТ, но после
первого же его выстрела "кукушка" влепила пулю ему в переносицу и он даже не
успел  ахнуть.  Когда  сообщили  об  этом  Жатько,  он  выругался  и обозвал
Карабинкова дураком (посмертно). "Кто же  на "кукушку"  ходит с ТТ?  Это все
равно,  что с детской рогаткой на медведя!".  Жатько же имел с собой  всегда
винтовку со штыком. Он тут же взял свою  трехлинейку, выследил "кукушку" и с
первого же выстрела свалил с дерева.
     Когда брали высоту 217, мы видели, как  висел фриц-финн, привязанный со
снайперской винтовкой, такой же, как у Жатько. Когда все вышли из окружения,
то к  приходу  комбата мы уже были отдохнувшие  и  веселые, радовались,  что
живы, хотя за 3 километра еще гремел бой. Жатько даже мог говорить и спросил
у комиссара: "Сколько наших вышло?  Подожди еще  несколько  дней, может, кто
выйдет! Потом при  расформировке ребят в обиду не давай!".  Его  посадили  в
санитарку, он замурлыкал какую-то песню, и уехал.

        Майор Тур Г.
     После того,  как наш батальон был разбит,  вышедших было всего  человек
30. Комиссар собрал всех  в один взвод, и нас  отвели с передовой в  Окуневу
Губу,  где  дней  10  хорошо отдохнули,  привели  себя  в  порядок и  хорошо
подкрепились  трофейными продуктами  питания. Но  эту счастливую жизнь, хотя
кое-где и бомбили и  раза два подбирались  к нам финские разведчики, прервал
приказ:  выйти  на  станцию Лоухи и по  железной дороге  добраться до  места
формирования новой бригады. Нас выгрузили на станции Сосновец и пешим строем
мы за два дня  добрались до деревни Лехта у озера Шуезеро. Там расположились
в сараях,  где хранились  лодки рыбаков.  Всех ребят  взяли в сформированную
разведроту,  а  мы  вчетвером:  комиссар,  Чураков,  Шлемов и я  остались  с
комиссаром, якобы нас зачислят туда, куда назначат комиссара. Жили мы хорошо
еще недолго.  Продуктов своих у  нас было достаточно  еще  из Окуневой Губы.
Однажды комиссар объявил нам,  что  мы зачислены  в создаваемый  артдивизион
разведчиками,  где   он   будет   комиссаром   дивизиона.   Так   мы   стали
артиллеристами.
     Дивизион,  во  главе   с  комдивом  -  старшим  лейтенантом  Фандеевым,
расположился  по дороге из  Лехты  на станцию  Сосновец в  5-6  километрах в
красивом  сосновом  бору,  из  которого  видно как  зеркало  озеро  Шуезеро.
Комиссар Пономарев и  комдив Фандеев мне и Чуракову,  как первым разведчикам
во взводе управления,  который только создавался, поручили уход не только за
своими, но и за их лошадьми с амуницией.  Петю же Шлемова назначили в связь.
Так мы с Митей Чураковым и еще несколькими новенькими стали артразведчиками.
Занятия  по  приборам, стрельбе,  подготовке  данных для  стрельбы  проводил
помощник  командира взвода  (как  взводный)  Иван  Иванович Иванов,  старший
сержант.  Сам  он  из  Ленинграда,  жил   где-то  на  Васильевском  острове,
мобилизован  недавно. Раньше служил  в артиллерии и азы давал  нам хорошо на
простом языке и главное, что без всякой "билитристики".
     Во  время формирования дивизиона, мы несли караульную службу, учились и
занимались строительством полуземлянок  для себя и  для командования. Раньше
было хорошо: ухаживай за собой  и за  своим оружием. А тут ухаживать надо за
пушками, приборами, лошадьми и так далее, вроде как хозвзвод.
     Спустя  месяц,  когда  почти  сформировался  дивизион,   прибыл   новый
комиссар, бывший строевой артиллерист, высокий, симпатичный, очень приятный,
со шпалой на петлицах - Тур Георгий. Когда принял дивизион, пригласили нас с
Митей  Чураковым,  и  старый  комиссар,  прощаясь  с  нами,  как  с  бывшими
окруженцами,  сказал: "Новый комиссар просит вас оставить в  дивизионе вроде
как на память. Мне, правда, разрешили вас троих взять в учебный батальон, но
вот командир  и комиссар просят  оставить. Решайте сами.  Как  решите, так и
будет!". Командир и  комиссар Тур улыбнулись и говорят:  "Зачем  в пехоту? У
Саши  среднее   образование,  другие   тоже   приехали,  вы   уже  настоящие
артиллеристы.  Да и  комдив хвалит. Оставайтесь во взводе!". Пономарев потом
сказал:  "Я  думаю  - лучше  оставайтесь.  Здесь легче!".  Так  мы  остались
артиллеристами, можно сказать, пожизненно.
     Комиссар Тур  удивительно  хорошо подходил к каждому  фронтовику.  Чаще
всего  он подкупал  любого  на  откровенный  разговор  своей  улыбкой  через
симпатичные усики.  Забота  о человеке видимо у него была в крови. Интересно
проводил политзанятия. У него получалось так, что вроде  бы  ведет беседу на
бытовые темы. Например: почему капитализм умирающий?  Да потому, что  старое
растение  вымирает,  а  новое  молодое  развивается,  то  есть  рабовладение
вымерло,  а  буржуазное  на  его  базе  зародилось  и развилось,  созрев  до
империализма,  где  внутри его  уже есть зачатки социализма. Когда  прогресс
капитализма зачахнет,  имеющиеся зачатки социализма бурно развиваются: дойдя
до   точки  "кипения",  разразится  социалистическая  революция,   так   как
капиталисты без боя не уступают власть и  богатство. Они так же  как раненый
зверь, даже опасней, чем здоровый. Вот и фашизм, как раненый волк набросился
на  социалистическое  государство,  чтобы  из  последних   сил  империализма
навредить  новому  обществу  правды.  От  Георгия   Тура  часто  доставалось
интендантам, если не  во  время  или не вкусную  дадут еду в батареи. Как-то
стыдил повара, у которого каша гречневая с мясом пригорела. Он  его  простым
словом довел до  того, что тот не  знал куда  деваться.  А закончил комиссар
словами:   "Ты,  кашевар,  занимаешься   вредительством.  Солдатам  раздаешь
гастрит,  чтобы  они не могли защищать Родину". Говоря такие слова обвинения
сам  Тур  улыбался  через  усы.  А  повар  стоял  перед  нами  и  комиссаром
растерянный, с лицом, белее чем мел.
     За свою  простоту  и  доходчивость  в  беседах  любили  комиссара,  как
родного.  И в бою он был чаще всего на ПНП (передовой наблюдательный пункт),
а ПНП  всегда был  наравне  с пехотными окопчиками  или даже  впереди их. Он
приползет, осмотрит, поговорит, кое-что посоветует и снова уползет.
     Так было  при  прорыве у  города  Зарау,  когда  он  приползал  с двумя
разведчиками  к  нашему НП  (наблюдательный  пункт). Их  обстреляли немецкие
автоматчики, один разведчик был серьезно ранен  в  ногу,  а Тур  его вытащил
из-под  обстрела, дотащил до нашего дома НП, сдал санитарам,  а сам поднялся
на четвертый этаж  к  нам на  НП  и  после  короткого наблюдения  через  мою
стереотрубу  посоветовал:  "Обратите внимание  на  те  сгоревшие танки,  там
должен  быть корректировщик  немцев. До начала  общего  наступления их  надо
обезвредить". Так и оказалось. После внимательного просмотра местности около
подбитых еще в зимних боях наших танков, мы обнаружили цветные нити  провода
к  телефону. А  чуть  позже  удалось  заметить смену немецких  наблюдателей,
которые выползли с  танка, укрылись,  видимо, в  сплошной ход  сообщения  до
ближнего дома,  и  там опять вынырнули как из-под  земли, и вошли в дом. Все
это я записал в журнал наблюдения.
     Перед началом прорыва, несколько минут до начала  артподготовки, комдив
Фандеев попросил уничтожить НП немцев в танке одним снарядом прямой наводкой
тяжелой  артиллерии.  Этот  полк тяжелой  артиллерии  стоял рядом  с  нашими
горняками,  тоже почти  все на  прямой  наводке.  Так  и  случилось.  Вторым
снарядом артиллеристы  перевернули наш ранее подбитый танк за  пять минут до
начала общего артналета. Комдив похвалил меня  за то, что нашел немецкий НП,
который мог бы, после  начала  нашей артподготовки, дать  точные  координаты
наших своим  артиллеристам и тем самым серьезно увеличить наши потери. Я  же
ответил, что это мы нашли  фашистское гнездышко по подсказке комиссара Тура.
А Тур,  улыбаясь,  разъяснил,  что  он  якобы  только  посоветовал  обратить
внимание на танки, а  остальное - дело разведчиков. Тут и  то  он явную свою
заслугу передавал  нам.  Кто же  такого начальника  не  будет уважать? Таких
умных  советов было много.  Иногда мы в  затруднениях  даже  говорили:  "Вот
пришел  бы к нам Тур, он бы уж посоветовал, что лучше  и  как ...".  В конце
апреля  1945  года мы подошли  к  городу Маравски Острова. Перед  боем  Тур,
наверное, побывал во всех батареях  и за цигаркой  курильщиков говорил:  "На
днях  во многих частях  нашего фронта был  Клемент Готвальд  и просил  брать
город без  артиллерии и авиации, чтобы  сохранить  город, рабочие поселки и,
безусловно,  мирных людей. В этом городе несколько десятков тысяч рабочих  -
коммунистов, которые частично вооружены и помогут изнутри". Это  Тур говорил
как бы, между прочим.
     А фактически самолеты, особенно штурмовики, бреющим полетом действовали
на психику  немцев,  иногда  стреляли из  пулеметов по  скоплениям  немецких
войск, артиллерия стреляла  только по встречным танкам  прямой наводкой, без
обычной 2-3-х  часовой артподготовки,  а пехота  с приданными  им батареями,
обтекала город с севера на юг, чтобы создать видимость окружения города. Так
рано утром 1 мая, под музыку  ружейного,  автоматного и пулеметного  огня  с
участием одиноких пушечных выстрелов, мы вошли в город.
     Город фактически был цел и невредим, и нам навстречу  выходили из домов
тысячи  людей: дети, женщины  и  старики  с  красными флажками  в руках и  с
возгласами "Наздарр!!". Среди них были молодые мужчины с оружием в  руках, и
каждый старался, стар и мал, вручить букет цветов, красный флажок и поцелуй.
Однако нам  некогда было  любезничать, хотя  все  восхищались,  так  как  на
окраине  километрах в  пяти разгорался  большой бой. Немцы  поняли,  видимо,
видимость окружения  города и  решили контратаковать  всеми силами и вернуть
город, но уже было поздно.  Наши танки, самоходки, пушки на прямой наводке и
даже  штурмовая  авиация   встретили   фашистов  таким   огнем,   что  после
трехчасового  боя  с  большими  потерями  в живой  силе и  технике  они были
вынуждены  оставить свои  стремления  и откатиться  назад. И так катились  с
небольшими боями до самой Праги, бросая на своем пути все, даже раненых.
     Сохранение  города,  притом   такого   крупного   промышленного  центра
Чехословакии, заслуга не  только комиссара Тура. Таких комиссаров, настоящих
советских людей, видимо было много на 4-ом Украинском фронте, так как нам не
было слышно бомбежек и артподготовки поблизости, километров по пять, слева и
справа. Значит, все были предупреждены. Но  мы,  проходя и перебегая с улицы
на улицу, говорили о Туре, как большом гуманисте, хотя он не руководил боем,
а комиссарил.
     О гуманности, человечности и заботе говорит и тот факт, что когда после
Японских  дальневосточных  боев  с  самураями  мы  прибыли  на  Чукотку,  по
предложению комиссара  Тура все старые вояки находились на привилегированном
положении.  Например: меня, как секретаря парторганизации взвода,  предложил
назначить  начальником  складов  артиллерийских  боеприпасов,  то  есть,  на
офицерскую должность, хотя я был сержант. Я это узнал попозже от него же. Он
говорил: "Саша, тебе скоро  демобилизация  и  ты приедешь домой с  деньгами.
Если солдатом дослуживать, ты денег не накопишь". Вот  я больше года в бухте
Провидения  был "начальником" и действительно на  сберкнижке собралось почти
десять  тысяч  рублей.  Митя  Чураков  командовал  отделением разведки, хотя
разведкой заниматься надобности не было. Так  же Петя Шлемов стал отделенным
связистов-телефонистов. Многие другие тоже стали отделенными командирами или
еще какими-либо чинами, чуть выше оплачиваемыми.
     Не охаивая  наших командиров,  которые в  основном  были замечательными
советскими людьми,  хорошими командирами,  но они  командовали и должны были
быть очень строгими, хочется подчеркнуть, что комиссары, которых я встречал,
всегда  были душой  солдат и  офицеров.  От них  зависели настроение  и  дух
солдата.

        Подполковник Прокушев
     Подполковник  Прокушев, вручая мне партийный билет, напомнил,  что  те,
кто  был  в  окружении  под  Кестингой,  в  партию   принимаются  по  боевой
характеристике,  невзирая на  возраст; что  тамошнюю кашу  и наши потери  он
видел лично;  что бригада  из  трех батальонов и полк  "дикой дивизии"  были
разгромлены немцами наголову, что более трех  четвертей из числа наступавших
остались в болотах  под Кестингой,  что  те,  кто сумели  выжить там  -  это
настоящие бойцы.
     Действительно, там была бойня, нас крошили,  как  в  мясорубке кучами и
кто остался жив, никогда не забудет, что такое война.
     Помню я  случай: уже  в окружении,  когда перемешались все остатки, тот
высокий, спокойный, симпатичный подполковник, с мундштуком во рту, на  конце
которого на огонек сигаретки или папироски смотрела пристроенная на мундштук
лисичка, говорил, показывая  раненой рукой то  направление,  куда по компасу
нам надо пробиваться всеми  силами.  Помню слова: "Коммунисты и комсомольцы!
Вот направление,  где надо прорваться! Или  мы дружно вырвемся или всех  нас
как  куропаток  перебьют  здесь в  болоте!". Неоднократно  мы поднимались  с
желанием  прорваться, но губительный огонь  спереди и сверху снова заставлял
нас  залечь  между  кочек  и  пней  в  болото.  После  чего  многие  уже  не
поднимались.
     Вскоре по крику "Ура!"  сзади нас мы бросились туда, но "Ура!" кричали,
оказывается,  не  наши,  а  фашисты,  чтобы привлечь нас  на  свои  штыки  и
шквальный огонь  из автоматов. После рукопашных  схваток все разбрелись  кто
куда,  а мы  трое,  с  комиссаром Пономаревым,  оказались в  отдельности  от
мясорубки у какого-то ручейка. Оттуда и пробирались через "кукушки", заслоны
финские и засады разные к своим. И вот, когда начальник политотдела Прокушев
вручал партбилет, я вспомнил его спокойного, с мундштуком с лисой  во  рту и
подумал: "Как-то и ему удалось выжить в том котле, где нас варили как чертей
в аду". После получения партбилета он беседовал  с нами, и мы вспомнили дела
в окружении. Он, оказывается, был работником  политотдела  нашей 2-й наскоро
испеченной бригады,  которой  суждено  было существовать лишь  в Кестингской
операции,  где  она и была разбита вдребезги. А ныне он, бывший легкораненый
там, стал  начальником  политотдела  нашей  новой 32-ой  отдельной  бригады,
созданной в основном из тех остатков.
     В  селе Лехта, где находился штаб бригады до большого налета авиации, а
позже в землянке за с.  Лехта, куда переехал штаб, мы часто встречались. Нам
разведчикам приходилось часто  ездить с  пакетами из  дивизиона в  штаб и  в
политотдел.  Мы находились за 7 - 8 км от них. Я однажды явился весь грязный
к  начальнику  штаба  бригады с пакетом от нашего артдивизиона  - отдельного
истребительного  противотанкового артиллерийского  дивизиона 32-й  бригады и
тут  у  начальника  штаба  оказался   подполковник  Прокушев.  Он  удивленно
посмотрел на меня  сверху  вниз. Я  был в артиллерийской  форме,  фуражке, с
капюшоном на боку, в  сапогах со шпорами и весь в болотной грязи. Удивляясь,
он спросил: "Что случилось?"  Я  рассказал, что в  пути меня  поймал финский
самолет, гонялся за мной, убил коня Орлика очередью из  пулемета, при погоне
конь  выбросил меня метров за  6  - 7 в болото. Я попросил извинения, что не
успел привести себя в порядок,  так как потом шел пешком - боялся опоздать с
пакетами. Тут начальник штаба сказал: "Звонили  из разведроты,  сказали, что
самолет  гонялся за  всадником  на белом коне, всадник остался жив,  а  коня
убили. Это ты, что ли!?". Я ответил, что да. Начальник штаба взял пакет, дал
мне другой для дивизиона, а потом позвонил  в конный взвод  бригады и  велел
мне  дать верховую лошадь по накладной  для артдивизиона. Мне  же велел идти
получить  лошадь и  быстрее  добраться до  дивизиона, так  как  ночью  якобы
планировалась учеба с выездом за  пределы гарнизонов. Прокушев же пожал  мне
руку и сказал: "Снова остался жив! Это хорошо!".
     Летом  1943  года меня вызвали  в  штаб  и предложили ехать  учиться  в
Благовещенское артиллерийское училище. Майор  Тур и  подполковник Прокушев в
беседе  говорили, что  я  со  средним  образованием  и надо ехать учиться. Я
поехал в штаб фронта. Нашел кадровую часть. Сдал сопроводительные документы.
Мне  велели  ждать,  пока не скажут и  не укомплектуют команду. В какой - то
казарме разместили нас - кандидатов в училище. Познакомился с одним Сашей же
из морской бригады. Болтались, бездельничали неделю,  и  нам надоело. Никому
мы не были нужны. Надоедали, каким - то командирам - штабникам, но им видимо
было не  до нас.  И мы с Сашей решили самовольно вернуться к  своим. Когда я
приехал  в дивизион, майор Тур  удивился  и  говорит,  что меня  ищет особый
отдел, якобы как дезертира  будут судить. А это пахло расстрелом. Поехали мы
с  Туром в  политотдел  к Прокушеву. Я рассказал  все,  что и как. Он вызвал
особиста  и говорит: "Вот ваш дезертир явился с тыла на фронт. За что же его
судить?! Он бывалый боец, был в окружении с нами, с фронта в тыл не уехал, а
вернулся  в  часть,  чтоб воевать, бить фашистов, а  вы  его  судить?!  Надо
прекратить дело. Пусть идет в свой дивизион. Я и вот Тур ручаемся за  него".
Так мне повезло за мое самовольство, вернулся в свою родную часть. А если бы
не начальник политотдела Прокушев, быть бы мне  судимым, а в  итоге если  не
расстрел, то штрафбат. А штрафбат это почти то же самое.

        Солдатское счастье
     Бывает  же так,  что мобилизованный, не  доезжая  до фронта, не  увидев
врага, не  выстрелив ни разу по противнику, не копнув горсти земли окопной и
даже не поняв вкус фронтовой солдатской  каши, может быть искалечен или даже
убит.
     Был  у нас  санинструктор Алиев,  старшина по званию.  Когда еще только
грузили в вагон на фронт, один  из красноармейцев уронил винтовку СВТ, а она
- дрянь - взяла, да и выстрелила от толчка на перроне. Пуля попала в Алиева.
Не довезли до санчасти. А красноармейца, хозяина СВТ, увезли в особый отдел.
Так он остался, где-то под судом.
     Я считаю,  что солдатское счастье существует так же, как и гражданское.
Вот мы, Митя Чураков, Петя Шлемов и я, прошли всю войну с 1941 до  1947 года
вместе, попадали во всякие переплеты, но остались  живыми. А ведь в скольких
операциях  были  наравне  со всеми, в  окружении  под Кестингой,  где  было,
маловероятно остаться живым всем троим, когда  били нас пачками по несколько
человек одной миной.
     Или вот, когда  наступали по Питкаранской дороге, Петю  Шлемова накрыло
снарядом от бронепоезда,  но мы его выкопали из-под земли и он через полчаса
уже сидел вместе с  нами, притом обедал в той  самой воронке от  взрыва, где
засыпало землей.
     Было  обычное  дело. Мы  шли  вдоль дороги,  и  когда бронепоезд  начал
стрелять по квадратам,  мы зарылись в окопчики, наскоро вырытые под пнями. Я
только почти залез  под здоровенный пень, явился Петя  с катушками кабеля. Я
ему уступил  свою нору, а сам перебежал  метров на 30 в сторону, под большую
сосну.  Земля  оказалась  песчаная,  мягкая и быстро  сделал себе  нору  под
сосной. Митя Чураков между нами как крот влез в землю. Тут хотели закусить с
усталости, но начался  обстрел. Один  снаряд упал и взорвался  прямо на моем
старом месте, где  Петя, только на метр впереди за пнем. Мы соскочили, зная,
что поблизости больше  снаряд не упадет, и видим, что  у Пети Шлемова торчат
только сапоги  с пятками вверх. Быстро стали выкапывать. Выкопали,  а он уже
мертвый, весь белый, весь  в земле. Спустя несколько минут захлопал глазами,
белые глаза бегали кругом. Потом стал мычать, что - то. Из носу и ушей пошла
кровь.  Мы  еще сильней испугались.  Вызвали  врача Шамсутдинова. Он  что-то
дергал, трепал, сделал  какой-то укол, а через час  мы  все втроем  сидели в
этой  же воронке, и из одной банки (союзнической) все втроем хлебали  мясную
тушенку  после  выпитых 50 граммов спирта.  И даже смеялись  над тем, как мы
испугались, и как Петя шарил белыми глазами вокруг.
     На этой же дороге мы втроем были направлены с пехотой для корректировки
нашим  огнем за большое озеро, где должны  быть враги. На  изгибе  дороги  в
конце озера мы  заметили  большую  поляну,  где  стояли несколько самолетов,
бегали немцы  и  ползали какие-то машины. Подползли к опушке и устремились к
яме, где когда-то делали древесный уголь. Связался Шлемов по рации с нашими,
дали  координаты.  Услышали  сзади  скрип "Катюши"  (Гвардейский  реактивный
миномет БМ-13).  Через нас прямо над  головами зачиркали  мины, и загорелась
поляна. Одна мина  от "Катюши" упала так близко, что стабилизатор шарахнулся
к нам в яму, а пламя опилило наши лица. Мы выбежали на дорогу  метрах в 300,
где по дороге шли  машины-амфибии  гвардейской  части  с солдатами на борту.
Сели у канавки, не зная,  что делать, а тут  появился как из-под  земли  наш
помкомвзвода, старший сержант Иванов. Спрашивает: "Живы?". Оказывается, наши
батареи были уже в пехотной  колонне, и комдив попросил по нашим координатам
дать один  залп из двух установок. А  потом уж вспомнили,  что координаты-то
были рядом, почти одни и те же, что поляна с немцами, что наше расположение.
Поэтому  у  Иванова вырвалось лишь: "Живы?"  Страшно  чумазые  мы  дождались
своих, умылись у озера и пошли вперед.  Слава богу, обошлось легким испугом,
но  зато  увидели, как наши мины, похожие на  большой  огнетушитель, падают,
взрываются,  превращая головную  часть корпуса в стружку, и  вздыхают желтым
пламенем вперед, создавая огромную вспышку, где даже железо горит. Ну, а что
стабилизатор шваркнул к нам - это ничего, никого же не задел...
     Уже в Чехословакии, когда  наступали по  всему фронту,  мы втроем шли с
одним   батальоном   нашей   бригады,  как  приданные  им,  чтобы  в  случае
необходимости  открыть  артогонь.  И  получилось  так,  что  мы  уплелись по
лесистой ложбине далеко, даже впереди пехоты. Попали в какой-то хороший дом,
видимо  дом  лесника.  Там оказались старик  со  старухой,  немцы.  Стрельба
слышалась слева и справа, сзади и  мы  поняли,  что  ушли слишком далеко. По
лесочкам бегали  туда  и  обратно  неподалеку  немцы.  Нам оставалось  одно:
стрелять,  стараясь поднять  шуму побольше. Вскоре  немцы  стали  бежать  на
запад, видимо побоялись  окружения. А мы расстреляли все патроны, в основном
не  целясь,  просто по лесу, где ходили немцы.  Когда  батальон подошел,  мы
рассказали, как чуть не попали в тыл немцам.  А комбат говорит: "Мы услышали
стрельбу,  подумали, что наших  зажали и пошли  в атаку, а немец без особого
сопротивления откатился назад".
     Подобных случаев  за  годы войны было  много  и  все  же  мы все  живы.
Однажды,  заняв  немецкое село  у  границы  с  Чехословакией, мы укрылись за
каменным  частным домом с хорошим подвалом, с колодцем из бетона под окном у
крыльца  и многими постройками за  домом. Многие  залезли  в  подвал,  а  мы
приспособились вдоль безопасной  от пуль стороны у колодца.  Мы с  Чураковым
легли  между  катушек с  кабелем,  а  радист  сел работать,  держать связь с
дивизионом, и что-то передавал "по Морзе",  очевидно  координаты у  лесочка,
где находились немцы, метрах в 200 от нас. Но не успел он все  передать, как
по нашему  дому открыли огонь из минометов. Одна мина упала между колодцем и
домом. Я только мог увидеть, как рация разлетелась, радист сунулся на рацию,
из его  головы  бурлила  кровь и  мозги  вместе,  а мы  с  Чураковым  только
нанюхались страшного  запаха тротила.  Нас  спас  бетонный  колодец. Осколки
рикошетом пошли, видимо все на сторону к радисту,  так как стена в полуметре
от нас и радист были изрешечены сотнями осколков. Нам опять повезло.
     Еще  на Кестингском направлении,  когда  мы попали  в окружение  и  нас
крошили, как  куропаток, мы  вынуждены были принять  рукопашный бой.  Вернее
всего  нас  обманули их егеря: ведя бой в окружении, мы вдруг  слева впереди
услышали  громкое "Ура-а!" и подумали,  что видимо наши прорвались, побежали
туда. Однако, нам навстречу выскочили фашисты в зеленых френчах, наперевес с
винтовками с длинным  штыком. Была, конечно,  и паника,  но пришлось принять
рукопашный бой. Дрались, кто, как мог, не зная, чем кончится все это.
     Я  приспособился к пеньку и стрелял одиночными в  чужие  формы, так как
мне, пацану, силой  меряться с  верзилами-егерями  было  бесполезно.  Но вот
кто-то  меня ударил,  я упал вверх лицом и  вижу рыжую морду,  как сковорода
раскаленная и длинный штык-нож, нацеленный на меня. Я со страху закрыл глаза
и  видимо  ждал конца жизни. Тут же  почувствовал, как штык шаркнул,  у меня
подмышкой,  что-то свалилось на  меня тяжелое  и  сильно  забрызгало  чем-то
горячим лицо, шею и даже глаза. Я подумал, помню, что вот и все, я готов, но
почему мысли работают, не пойму. Открыл глаза  и  вижу:  "Передо  мной стоит
наш, на  петлице четыре треугольника, без шапки и шинели, с ручным пулеметом
в руках и спрашивает: "Ты жив?  А я отвечаю: "Не знаю?". Тут он меня схватил
за  шкирку и поставил на ноги. Оказывается, он увидел шуцкоровца  около меня
и, подскочив, с размаху ударил прикладом по башке. Фашист не успел проколоть
меня, упал от удара старшины, облил меня кровью своей, а штык воткнулся не в
тело,  а подмышку, прихватив с собой мою плащ палатку. Разве  это не везение
мне? С этим старшиной потом и с другими  ребятами мы вышли из  окружения. Он
оказался из полка "дикой дивизии".

        Страх
     Иногда  солдаты,  охотники и разные путешественники  в  разгаре  бесед,
обменов мнениями и даже, в так называемых, художественных писанинах, романах
и рассказах в  печатном виде, как "Дон Кихот", или просто балагуры, говорят,
что они  ничего  никогда  не боялись,  и не  было у них страха,  они  всегда
владели  собой и всегда выходили победителями.  Я в такие  рассказы не верю,
особенно, когда они поплевывают и, как положено, смотрят по сторонам, никому
не заглядывая в глаза. Прямо скажу: "Боятся все, все имеют страх и особенно,
когда грозит смерть, увечье или еще какая-либо серьезная неприятность".
     Будучи  не  трусливым человеком, вообще, я не раз  ловил себя на мысли,
граничащей со страхом, если хотите, с трусостью. Как, например, не струхнуть
вот в таких ситуациях, которых у меня в жизни было не так уж мало.
     При  форсировании поперек  озера  в  Карелии  (в длину  оно  тянется на
десятки километров)  мне дали  длинные сапоги,  которые рассчитаны были  для
передвижения в воде,  как по земле, передвигая  ноги взад-вперед. На заднике
сапог приспособлены вроде поплавков, и когда ноги двигаешь назад, эти плавки
отталкиваются, и ты как пешком движешься вперед,  как бы просто  шагаешь. Но
мне не повезло: эти "бродни" (длинные резиновые  сапоги с натяжкой до груди)
оказались лопнувшими еще при хранении, и вода постепенно  заполнила  их все.
Осталось совсем немного, и я бы ушел на дно Черного озера. Тут я закричал от
страха и  умолял недалеко плывущих ребят  на резиновых  лодках  и плотах  из
жердей спасти  меня.  Сначала они ухмылялись,  а позже,  когда я  стал,  уже
поплевывать воду и почти плача  просить  их, они догадались и вытащили меня,
белого от страха, на свой плот. Когда меня вытряхнули из этих сапог прямо на
ходу,  не только  я, но и они поняли, что  если бы  не  помогли, не выручили
меня, то я бы  утонул. Страх, который мною овладел тогда, не скажешь, что не
струсил.
     В 1942 году, когда я был уже артразведчиком, за мной закрепили  коня по
кличке  Орлик. Раньше  на  нем ездил  комиссар бригады,  но  видимо напоил в
горячем состоянии и посадил на передние ноги. Орлик не мог бежать рысью, все
скакал мелким  галопом, не  выдерживали  передние ноги. Красоту Орлика можно
увидать только на картинке:  "Белый-белый, шею  и голову держит, как лебедь;
белый, высокий, с коротким туловищем; смотрели на него и любовались все, кто
видел Орлика".
     Однажды, что бывало  часто, мне как разведчику дивизиона поручили вести
пакет  в  штаб  бригады  в  село  Лехта.  Это  километров  десять  от  наших
артдивизионских позиций и землянок. Я, как и положено, приняв пакет, вскочил
на  седло  и  помчался-поскакал   сначала  по  тропинке,  потом   по  старой
проселочной  дороге,   ни  о  чем  не  думая  и  не  остерегаясь  фашистских
лазутчиков. Подъезжая к настилу через болото, а это поперечный настил метров
400-500  почти по открытому месту,  услышал гул мотора  самолета. Не успел я
вернуться назад в лесок  или проскочить болото, летчик видимо заметил белого
коня, всадника и решил, развлекаясь, ликвидировать его.  На противном болоте
белеет всадник-мишень,  и  никто  не  может  помешать фашисту,  развлекаясь,
уничтожить  его, расстрелять или напугать. Самолет с черным крестом пикирует
один раз,  дает  очередь из крупнокалиберного пулемета.  Не  попадает.  Пули
шарахнули по настилу.  Орлик с испугу скачет, фашист разворачивается и  дает
очередь сзади.  Снова мимо нас  с конем. Я  не жив, не  мертв,  не знаю, что
делать, полностью надеясь  на  Орлика,  а  сам  думаю: "Этот  фашист нас  не
выпустит,  тем более, что они часто гонялись  за собакой на чистом месте, не
говоря  о  нашем  одиночном солдате".  Мысли вертелись  всякие, но  действий
никаких не предпринимал. Можно было соскочить,  лечь за кочку, а коня  пусть
гоняет. Убьет, так и ладно, спишут. Но нечего не предпринимал, так как был в
страхе. В это время фашист в третий раз развернулся и пошел  в пике спереди.
Самолет, чуть  не задевал меня, как мне казалось, зарычала очередная очередь
и я пришел в себя спустя несколько минут.  Открыв глаза, увидел: Орлик  бьет
ногами  и головой по бревнам настила, а  я метрах  в десяти  от Орлика между
кочек в болотной грязи. Пошевелив конечностями, потряс  головой и понял, что
жив. Самолет улетел. Я вылез из  болота,  подошел  к Орлику и  увидел: Орлик
делал  последние  судорожные  движения, на груди, на  красивой  груди  - три
полосы обгоревшего испеченного мяса, откуда просачивается кровь. Я сел около
Орлика, обессилено почти заплакал,  в горле такой  комок  горечи  встал, что
дышать было нечем. Сидел долго, а потом снял седло и пошел вперед. На другой
стороне  болота стояли наши бригадные разведчики  - разведрота бригады,  где
было много знакомых. Они меня встретили и спрашивают:  "Это  за тобой фашист
гонялся?   Коня  комиссара  бригады  угробил?".   А  потом  подошел  капитан
Коновалов, (комроты  199  батальона) и говорит ухмыляясь: "Ну что,  Саша,  в
штаны  не напустил? Я видел, как он за тобой  гонялся! Возьми у нас коня, на
обратном пути вернешь!" Да, был страх, но мне опять повезло. Я жив.
     В  мае 1942 года, когда мы на  седьмые сутки  вышли из окружения из-под
Кестинги,  от нашего  199-го батальона из более 600 человек вышло  всего  24
гаврика. Я, свалившись  с ног  обессиленный, как все  другие,  лег  в чей-то
окопчик,  затащил  на  окоп котел чугунный наверно литров  на сто и  заснул.
Спали мы более двух суток и проснулись от гула бомбовых ударов немцев. Более
десяти   бомбардировщиков   бомбили   нашу   сопку,   где   стоял   какой-то
артиллерийский полк. Самолеты крутились кругом, и бросали  свой смертоносный
груз  так, что земля ходуном ходила.  Я выглянул  из-под котла и такой  меня
страх  взял,  что весь затрясся, так как земля кругом черная, испахана,  лес
переломан в  бурелом,  кругом  стон, а  самолеты чуть  деревья  не задевают,
крутятся почти  надо мной. Я под котлом лежал и  трясся до  тех пор, пока не
ушли  фашисты,  а когда вышел и встретил живых  ребят,  у меня зуб на зуб не
попадал.  Почему-то все были настолько белые и тоже  тряслись, даже  цигарку
еле заворачивали.  Вот это был страх и не только мой, но  и ребят. Из  наших
выходцев из окружения пятерых ранило и одного убило, а из артполка мало, что
осталось, одни воронки да развороченные лафеты и стволы  пушек, где лежали и
артиллеристы. С  того дня в ходе всей  войны при виде самолетов  с  крестами
меня бросало в дрожь,  и я всегда старался спуститься, как можно ниже в окоп
и не смотреть на этих смертников, хотя знал,  что  они летят высоко, бомбить
будут где-то далеко в тылу.
     Мне  известно,  что  каждый  боится  и  имеет  страх,  но это  приходит
по-разному.  У нас,  например, был командир батареи Авдеев, у которого перед
боем, если  особенно встреча с танками, всегда болели зубы и он  их  "лечил"
спиртом. У Пети  Шлемова, моего старого  друга,  всегда живот крутил,  но  в
туалет  не  ходил. У Мити Чуракова перед  каждым боем, до его начала, всегда
глаза моргали, и лишь в ходе боя  он мог овладеть собой, успокоиться,  когда
наши снаряды попадали уже в цель и  шла пехота  вперед. Он на наблюдательном
пункте в это  время всегда говорил: "Саша,  будь у стереотрубы, у меня глаза
моргают, как сибирячке подмигивают!"
     Любой фронтовик,  если он действительно видел  врага и смотрел смерти в
глаза, скажет, что страх есть  у каждого перед боем.  Важно  не  это. Важно,
чтобы  страх  не перешел в  панику  в мозгах. Когда уже  паника в  мозгах  у
отдельных,  то может  "заразить"  других и  тогда считай,  что все  пропало,
перебьют всех. А это  уже трусость. Так вот, не верьте тем, кто считает, что
он никогда ничего не боялся и страшился!

        Смех и горе
     В солдатской  жизни, даже на  войне,  даже  в бою бывали такие  случаи,
когда одни  смеются  над другими и даже в том случае, если он ранен или даже
погиб.  Помнятся  такие  смешные  и  жуткие  случаи.  Как-то  мы,  батальон,
вернулись  из тыла финнов и остановились в бывшем лагерном поселке, где жили
строители железной  дороги, выходящей с  Архангельской области  на  железную
дорогу  Мурманск-Ленинград. Бараки-землянки  нам  после  морозов  показались
раем. После хорошего ужина мы  в тепле хорошо заснули, кроме дозорных. Ночью
налетели несколько  самолетов  и стали бомбить этот поселок. Большого ущерба
не нанесли, ранили лишь одного солдата и то доской. Но как улетели самолеты,
слышим:  крик-стон около дощатого  туалета. Подошли.  Смотрим: в дерьме  без
штанов  орет  солдат  и умоляет, чтоб  его вытащили из  этой ямы. Когда  его
привели в порядок, стали спрашивать: "Как же ты, Хамид, попал в это дерьмо?"
Он,  смущаясь,  говорит:  "До  налета  пошел  в туалет.  Сижу.  Вижу огоньки
самолета, и что-то от него оторвалось. Это  "черное" прямо летит и падает на
меня.  Я  смотрю  и все задом, задом наклоняюсь назад. Не удержался, упал. В
это  время бомба или мина взорвалась недалеко от ямы туалета.  Я испугался и
орал, что было силы". Он  рассказывает, чуть не плача с испугу и со стыда, а
мы  как жеребцы  смеялись.  Долго  еще  смеялись по  этому  случаю и  иногда
приводили, как анекдот в веселые минуты.
     Когда мы готовились к наступлению в Карелии, бригада  проходила учебные
тактические  занятия по форсированию водных преград. Командование нашло  для
этих  занятий длинное  и широкое  озеро, а в Карелии их  тысячи.  Подняв  по
тревоге  батальоны  и  дивизионы,  мы  целую ночь  полубегом  добирались  до
указанного   места,  где  предложили   подготовить  подручные  средства  для
переправы. Кто делал плот, кто бону из бревен, сваленных в лесу самими же. А
мне и некоторым другим дали большие сапоги-комбинезоны. Одели  и рассказали,
что в этом  комбинезоне можно как  бы идти в воде, так как на  заднике сапог
есть  поплавки-крылышки,   которые  когда  толкаешь  ноги   назад,  то   они
открываются и тело толкают вперед. Прошла артподготовки, и пошли все в воду:
плоты,  плотики, боны, лодки и мы зашагали в воду. Прошли метров сто, и меня
стало  тянуть вниз, вода дошла до горла. Я  стал кричать от страха и просить
ребят с плотов  вытащить меня  на плот, но они смеялись  и гребли дальше, но
когда  я уже бултыхался, махал  руками и орал неимоверно,  ребята с  другого
батальона  вытащили  меня  на  свой  плот.  С  меня  из-под  комбинезона  из
нескольких  мест пошла вода. Оказывается, эти  резиновые костюмы при лежании
на складах настолько пролежали, что в лопнувших изгибах  продырявились и  по
ним  вода пошла  внутрь. Я конечно был  в таком состоянии и почти плакал  от
страха, а ребята смеются:  "Саша хотел  пешком  перейти, как Иисус Христос".
Когда я рассказал своим  ребятам, тоже  у них смеху  было  много, издевались
надо мной.  Дело дошло  до  командования,  и говорят, интенданта  перевели в
другую  часть.  В таком же  положении оказался еще  один солдат, но он уже в
конце переправы и доплыл с трудом пополам до нужного берега.
     При наступлении на Питхарактском направлении мы втроем: я, Митя Чураков
и Петя Шлемов  с  рацией  как-то оторвались от своих и  оказались на  опушке
соснового леса, где было с десяток ям,  где делали древесный уголь. С опушки
леса на большой поляне мы  заметили несколько самолетов, бензовозов, наших и
немецких,  которые  суетились  около  этой  техники. Митя  сказал,  что  это
аэродром и просил срочно связаться с дивизионом, чтобы передать координаты и
дать пару залпов из пушек и даже попросить  минометчиков  пострелять. Бился,
бился  Петя,  но  не  поймал  наших и  решил  открытым текстом  искать  штаб
артиллерии  бригады. Не знаем,  кто нас поймал или нет, но  спустя некоторое
время сзади недалеко заскрипели "катюши", их  чушки  летели прямо  над нами,
летели как огнетушители и,  начиная от нашей опушки  вся  поляна  заполыхала
огнем,  в том числе и наша опушка  леса. Один снаряд  видимо упал близко, от
которого  стабилизатор  шарахнул прямо  в нашу  угольную  яму. Огонь  быстро
распространялся на нас, мы быстро побежали  назад, на дорогу у озера. Вышли,
сели  у  канавы, а тут  по дороге  пошли машины-амфибии и,  смотря  на  нас,
смеялись и показывали пальцем. После них прибежал помкомвзвода  Иванов, чуть
не плачет, что  они нас потеряли  и  говорит: "Командующий попросил дивизион
реактивных  минометов дать  один  залп  по  вашим  координатам, и  мы  очень
боялись, что вы попали под огонь. На вас же лица нет. Что, попали под огонь?
Ну ладно. Идите, умойтесь". А мы шевельнуться не смеем с испугу. Иванов стал
смеяться,  а  нам  хоть  плачь. Когда  подъехали  в штаб  артиллерии, Минаев
спрашивает:  "Вы  почему  дали  координаты те, где  вы  сами  находились? Мы
думали, что вас взяли в плен или еще что-либо. А Чураков ответил: "А  почему
дивизионы не отвечали? "Катюши" били хорошо!".

        Не всегда удача
     В Карелии и на  других фронтах действовало  много отдельных батальонов,
которых гоняли туда, где было трудно, то есть  закрыть какую-нибудь "дырку",
особенно  в  1941-1942  годах при  отступлении.  Наш  199  отдельный  лыжный
батальон, прибывший  на фронт в декабре 1941 года, был  придан одной дивизии
на Масельском направлении.  С эшелона сразу на лыжи и погнали  куда-то вдоль
фронта,  откуда были слышны не только артиллерийские и минометные стрельбы и
канонады,  но  и ружейно-пулеметная перестрелка с левой  стороны маршрута. В
очень  морозный  ясный  день  по  лесу мы  добрались  до  соснового  бора  у
большущего  озера. Говорили, что на той  стороне фашисты. С  трудом  сделали
окопчики и полуземлянки для штаба, так как земля была настолько замерзшая  и
еще каменистая, что из-под кирки и лома летели искры. Через неделю в декабре
еще решили разведать ту сторону озера. С нами за Сегозеро должны  были пойти
тоже  в  разведку не  меньше пяти человек, с которыми  мы должны встретиться
где-то в середине озера Сегозеро. Они  пойдут  влево,  а мы вправо. Нас было
пятеро и каждому задача была поставлена особо: Мастеннин (карел) - слушать и
понять  разговор,   если  там  финны;  при  необходимости  разговаривать   с
дозорными,  оглушить их и с Алехиным  (грузчик с  Оби) тащить,  так как  они
самые здоровые и сильные мужики; Чураков и Шлемов (оба жуликоватые) работать
ножом втихую, если наскочим на их дозор; а меня взяли, как самого маленького
и хорошего лыжника  для того, чтобы в  случае необходимости на самой большой
скорости  вернуться к  своим  и  сообщить, что  завязан бой и вести своих на
выручку. Задача была  одна: пройти незаметно вдоль берега, узнать,  где есть
фашисты, запомнить  и если  удастся -  случайно взять языка,  как  подарок к
новому году и первая боевая операция нашего батальона.
     Сначала все шло хорошо. Длинной зимней  ночью мы почти перешли озеро. В
пути  встречались   с  разведкой  соседней  дивизии.  Разошлись,   как  было
предусмотрено. Видели огоньки, искры с труб землянок или палаток немцев, все
старались запомнить.  И вдруг  во второй  половине пути  заметили  камышовые
острова, идущих трех фашистов  с  камышового островка озера к лесу. Это было
уже под утро. Мастеннин, как старший и карел положил нас в камыши и говорит:
"Слышно было  плохо,  но по разговору  понял, что они отлежали ночь, на день
идут в землянки, а вечером должны прийти снова на ночной дозор. Нам придется
весь день сидеть  здесь в камышах,  а когда придут, попробуем взять  одного.
Сейчас  пошевелитесь, на  спирту будем  греться.  День  не  длинный.  Должны
выдержать".
     Лежа в камышах, мы поели мерзлую колбаску, сожгли баночки сухого спирта
по половинке, потом к концу дня с маленькой пургой Мастеннин снова предложил
собраться  в кучу и поставил  задачу: "Около их места до  озера есть камыши.
Туда  пойдут Чураков и Шлемов, мы с Алехиным будем метрах в десяти вон в тех
камышах, а Саша останется  здесь, готовый к стрельбе, и  в  случае неудачи -
срочно на лыжи и к своим, аллюром в три креста".
     Начало темнеть.  С  лесного мыса спустились 2 лыжника, и пошли прямо на
нас.  Метрах в  десяти  прошли мимо  нас на  свои  места. Пулемет  тащили на
лодочке специальной белой и у обоих были еще автоматы. Расположились. Слышны
разговоры. Прошло наверное, с полчаса, а третьего нет. Мастеннин дает сигнал
свистом  ветерка, и  Митя с Шлемовым, а в это же время  Мастеннин  и  Алехин
соскакивают, одним  броском и там. Митя  Чураков  одним  ударом  ножа накрыл
одного,  а  Шлемов  прикладом  по шее  другого.  Алехин  веревкой заматывает
второго,  сует  в  рот  его же рукавицу и сваливает  на  их  белую  лодку. С
пулемета взяли  затвор, забросили ленту, автоматы на плечи и ушли. При таком
холоде сразу стало тепло.  Через полтора или два часа, наверное, там, где мы
были,  полетели  вверх  тусклые ракеты, видимо  пришла смена - а там  труп и
пустой ручной пулемет. Не снижая темпа хода,  мы к утру  добрались до  своих
берегов  и перепотевшие, уставшие свалились у береговых камышей. Фашист стал
брыкаться, что-то  мычать и  Мастеннин вынул кляп изо  рта. Подошел командир
роты  Михайлов  и  помначштаба  Карабинков.  "Ну,  молодцы!  Хоть  на  сутки
опоздали,  - сказал Карабинков". Михайлов  хотел что-то сказать,  но онемел,
глядя на фашиста, который наклонил голову, и  укусил  петлицу своего френча.
Сразу изо рта и носа пошла пена, глаза выкатились, и он свалился на лед. Мы,
конечно, все  встали и онемели. В это время появляется  комбат Жатько И.Р. и
удивленно смотрит на нас всех и говорит: "Зачем тащили мертвого? Из-за этого
опоздали на сутки!" Но  Карабинков  ему объяснил, что привезли живого, а тут
вот открыли рот, и он видимо проглотил яд-капсулу. Так нам  фортуна изменила
в конце операции. Жатько, конечно,  поругал нас,  но когда в  штабе отметили
места, где что видели, сказал:  "Задание выполнили, но не  полностью. Первый
блин получился комом. Соседи тоже попали под засаду".
     Обычно в газетах всегда писали  про удачные операции, взятие  языка или
разгром  какого-либо гарнизона немцев, но было  не  меньше  провалов. В 1943
году,  когда я уже был  разведчиком  отдельного артдивизиона после  разгрома
нашей бригады и  особенно 199  батальона, мы стояли в с. Лехта, вернее около
Лехты  в  лесу,  в  нескольких километрах.  Бригада  часто  посылала  в  тыл
противника за языком или разгромить какой-либо гарнизон немцев.
     Летом  снарядили группу - человек восемьдесят, чтобы  у речки Чирка-кэм
пошурудить противника, то есть разгромить один  гарнизон и взять языка, если
удастся. Разведчиков собирали со всех  батальонов, в  том числе и от  нашего
дивизиона взяли  троих. Меня  отправили по  причине того, что  я не поехал в
артучилище в Благовещенск, фактически самовольно вернулся со штаба фронта.
     Шли мы несколько  суток. Сплошной линии фронта в Карелии не было  и  мы
шли между  фашистскими гарнизонами, кривляя  и желая, чтобы  не нарваться на
них. Шли  больше всего ночами, хотя  день  мало отличался от ночи. На шестые
или седьмые сутки, во  время привала- дневки  заметили,  что в сосновом бору
много ворон. Проверили, и оказалось, что  там лежат наши солдаты, вернее  их
кости  несколько десятков  в белых  маскхалатах.  Командир  группы, капитан,
позже сообщил,  что  это были  разведчики нашей бригады,  которые  зимой еще
ходили по нашему же заданию и вообще не вернулись, потерялись без вести. Мы,
конечно,  собрали  их, вырыли неглубокую яму  и зарыли.  Прощаясь с братской
могилой, обещали отомстить.
     Когда дошли до  исходных  позиций, опять привал-дневка  до  начала боя.
Вечером  бесшумно  подошли  -  подползли  к  берегу реки Чирка-кэм  и  стали
наблюдать. Ребята  на нашей стороне с высокими берегами даже круче, а на той
стороне  в  ложбинке расположен гарнизон. Видны  землянки,  около  них ходят
фашисты,  говорят  и  смеются  громко,  берут  с  реки  воду,  умываются   и
брызгаются. Сама река очень быстрая, но видать не глубокая. Во многих местах
торчат не большие камни и  под водой с высоты  хорошо видно дно - галька. За
землянками и одного круглого домика лес и ничего больше не видно. Значит, мы
должны ночью перейти речку, напасть на  них, уничтожить,  что можем  и взять
языка. Очевидно, у всех  мысли работали в этом направлении или даже заметили
свои  цели-землянки  и как к  ней  подойти, куда  бросить гранату и с  какой
стороны ждать врага, чтобы оборониться.
     Начало  темнеть.  Село  солнце.  И  вдруг  на  нашей стороне  одиночный
винтовочный выстрел, хотя до начала операции еще оставалось несколько часов.
Конечно,  все   испугались.  На  той  стороне  паника  и  стали  с  землянок
выскакивать солдаты и  стрелять в нашем направлении.  Капитан дает команду -
немедленно, бегом  назад, откуда пришли.  Мы бежали почти без отдыха  до той
братской  могилы,  где  стали  выяснять:  "Кто  стрелял?  Узнали,  что  один
разведчик с батальона взял  СВТ,  что не разрешалось, так как СВТ  иногда от
удара  стреляет сам, и  СВТ, стукнувшись об  пень, сам выстрелил. Но сгоряча
расправиться с этим солдатом не  удалось, так как сзади были  слышны собаки,
которые, преследуя  нас  шли  по нашим  следам.  Группа быстро собралась и в
несколько дней добрались до  лесной избушки  около поселка  Тунгуда,  где мы
оставляли запас продовольствия. Собак больше не было слышно. После суточного
отдыха и нервотрепки мы вернулись "домой", не выполнив поставленную  задачу,
а солдата из батальона по имени Хазим, говорят, передали в военный трибунал,
а  капитану Максимову, руководителю  группы,  сняли  одну  звездочку  и дали
взвод. Вроде бы было все рассчитано, каждый уже  знал  - с какой стороны они
врываются, какую землянку  штурмуют и с  какой стороны,  и добрались до цели
так близко (на расстоянии ширины речки) и незаметно, гарнизон был виден, как
на ладони,  но...  Один случайный  выстрел Хазима  все испортил, и  операция
сорвана,  сам пострадал,  капитана  подвел  и  нас  опозорил.  Обсуждая  эту
"осечку" некоторые  командиры  и даже солдаты потом уже  говорили, что  надо
было  завязать  бой, спуститься с  берега и  разгромить  гарнизон.  А  более
рассудительные  говорили, что капитан прав.  Идти  на  рожон под  автоматы и
пулеметный огонь, то есть на  осиное  гнездо, уже разбуженное -  это  гибель
десятков солдат или  даже всех  нас.  Капитан рассчитывал на внезапность и в
полночную панику в стане врага. Тогда был бы успех.
     В войну много было неудач. О них знают  все, кто воевал. Горячие головы
иногда гробили много солдатских и своих жизней, что можно было не допускать.
Чем  иным можно  объяснить такой факт, когда  лейтенант Карабинков пошел  на
кукушку со снайперской  винтовкой с пистолетом  ТТ. Увидели место, где сидит
кукушка и решил с  ТТ убить  на расстоянии  около двухсот  метров.  Конечно,
кукушка победила.  Пуля попала прямо  в переносицу.  Так  бесславно погиб  в
первом  наступательном  бою  под  горой Наттавара  помначштаба 199 батальона
лейтенант Карабинков.
     Правда, за него отомстил сам комбат  Жатько,  который все  время  носил
винтовку. Когда сообщили ему о гибели Карабинкова, он сам решил подползти, и
из-за боль