нам  не  позволяли
переместиться в Ильинку. А духи  уже  начинали  борзеть  с  каждым днем  все
больше и  дольше. Деревья начали покрываться редкой  зеленью, но в целом лес
уже  не просматривался насквозь, как прежде. Духи обстреливали  каждую  ночь
часовых,  попытались  подойти ближе, но, напоровшись на растяжки,  развесили
свои кишки по деревьям. Вороны потом неделю там стаей столовались.
     А  потом  разведгруппа  десантников  пошла  через  нашу  территорию  по
"зеленке" и  неподалеку напоролась на засаду. Шума боя мы не  слышали, иначе
непременно пришли бы на помощь, по радиостанции нас  также  никто не звал на
помощь.  Позвали  местные  пацаны. За  время  войны  это  приходилось видеть
неоднократно, но каждый раз переживаешь  заново.  Шесть человек, наших ребят
славян,  были   убиты.   Животы   разрезаны,   туда  забита   земля   вместо
внутренностей, ножом вырезаны звезды  на спине, лацканы кителя,  звездочки у
офицера  на  "погоне",  половые  органы  отрезаны  и  вложены в  рот.  Глаза
выколоты. Уши  обрезаны. Доктора  сказали, что  издевались уже  над мертвыми
телами. Для нашего устрашения. Ну, сами напросились.
     Второго марта в количестве двух  взводов,  в сопровождении пары танков,
мы выехали  в  Ильинскую. Первым делом проверили  дом сотрудника ДГБ.  Опять
радист  в  Петропавловке предупредил  кого-то  в  Ильинке. Агентура сообщила
разведчикам и особистам, что при выдвижении нашей колонны все духи убежали в
сторону  Гудермеса.  Короче,  никого  мы  не  поймали.  Зато   нашли  немало
интересного в  двух домах.  Шесть автоматов, радиостанцию  "Р-159", "Шмеля",
три  посмертных жетона. После этого бойцы взбесились. Значит, тут были духи,
которые коллекционировали жетоны  убитых  ими  же наших бойцов! Бей!  Ломай!
Круши!  Что  это  во дворе? Иномарка! Возьмем?  На, х...!  Мы  не  мародеры!
Магнитофон, сиденья долой! Самим  пригодится.  А  по машине от души очередь,
еще одна! Хорошо! Лопаются колеса, машина оседает! Бей ее! Отходим подальше,
и  напоследок пару  выстрелов по дому  из  подствольника,  где жили  духи  и
выстрел по машине. Машина  объята пламенем, через пару минут  взрывается. Мы
не мародеры, нам чужого не надо.
     При проведении рекогносцировки и поиска брода через Сунжу напоролись на
засаду, и танк завяз в реке. Духи стреляли от  души. Хотели захватить танк в
качестве трофея. Они, сволочи, обосновались на нефтевышке. Танк  с  третьего
выстрела разрушил вышку. И это притом, что все мыслимые ресурсы по прочности
ствола танк выработал еще в Грозном. А также, что из башни было видно только
самую  макушку вышки.  Что  значит  опыт, приобретенный не на полигонах, а в
бою!  Молодцы  танкисты!  Мы радостно заорали. Было видно, как пара  духов с
визгом  полетели  вниз,  где  обломки  вышки  их  накрыли.   Но,   пользуясь
преимуществом высоты  и зелени леса,  они  подошли ближе,  и вновь атаковали
нас. С  наступлением ночи заминировали танк,  сняли экипаж. Переночевали  на
берегу,  постоянно  освещая местность.  Экипажи  БМП  из  пушек  и пулеметов
прокашивали противоположный берег, не давая духам подойти к воде.
     Наутро духи попытались прорваться  к  танку, стреляли  из гранатометов.
Гранаты, выпущенные из РПГ-7, "Мух",  "картошка"  подствольников шуршала над
головой, с глубоким чваканьем впивалась в  илистый берег, осколки застревали
в деревьях, звенели  по каскам,  но никого  не  задели.  Не было  даже легко
раненных. Воистину, Бог любит только пехоту!
     Двое танкистов с застрявшего танка  ныряли в  обжигающе холодную  воду,
зацепляли трос. Удалось это сделать только с третьей попытки. Затем, трясясь
от  холода, они  залезли в свой танк, где распечатали неприкосновенный запас
спирта и командирский -- водки.
     Зацепили  трос на  полузатонувшем  танке,  привязали  ко второму танку.
Дернули.  Трос  напрягся,  взревел  двигатель, гусеницы  зарылись  в  землю,
полетели  комья  земли,  танк  дернулся   раз,  другой,  третий,   но,  увы,
безрезультатно. Духи  взвыли на  том  берегу  от  радости  и усилили огневой
натиск.  Казалось,   что  запасы  гранат   для  РПГ  у  них  бесконечны.  По
радиостанции запросили  подмогу. Подошел  еще  один  танк.  Огнем  из  БМП и
ручного оружия вновь отогнали духов.
     Снова  солдаты ныряли в ледяную воду,  цепляли второй трос, на этот раз
удалось с первого раза, и  два танка, как мифические кони,  разом дернули  и
потащили  своего  увязшего в грязи собрата.  Медленно, неохотно  многотонная
махина дрогнула и начала выползать на наш берег. Завели двигатель и помогали
выбираться.   С  крутых   боков  лилась   вода,  грязь,   висевшая  кусками,
отваливалась. Мы ликовали!
     Деревню предупредили,  чтобы  вернули  председатели из Петропавловки и,
что если повторится подобный фокус с засадой возле их деревни, мы их сожжем.
Никто  не собирался этого  делать, да и не позволили бы нам  это сделать, но
тем  не  менее  угроза  подействовала.  Через сутки  вернулся  председатель,
правда,  на  кой ляд он нам нужен был? Но Буталов  и наш генерал радовались.
Теперь он постоянно присутствовал на КП. Прямо как вражеский агент.
     Вновь  пришла замена офицерам.  Дал адрес жены и деньги на  телеграмму.
Надо же поздравить с 8 Марта.
     Время шло.  Наступило восьмое  Марта.  Женщин в  бригаде  не  было,  но
отпраздновали  его мы пышно.  С  тостами,  с салютом за  наших жен, матерей,
сестер, подруг, любимых.
     После праздника сообщили, чтобы готовились к наступлению и перемещению.
Команда  была дана только войскам, сосредоточенным на Западном  направлении.
Южное направление оставалось без движения.  Нас на Западном было немного. Мы
-- Сибиряки,  по  хребту полз 125 артполк из  Питера,  возле Аргуна  сборная
бригада  из  Ульяновска, вместе  с полком  МВД, на  подходе, говорят, свежие
части. Может нам на замену?
     <a name=gudermes></a>
     Вторую неделю дождь лил, как  из ведра, не переставая ни на минуту. Как
можно было передвигаться в такой каше? И вот тринадцатого марта  был получен
приказ. Чтобы все Западное направление поднялось и  переместилось в заданные
районы. И  наша бригада поднялась  и пошла. Оставили  в Петропавловке только
лишь медроту, ОБМО, рембат, а остальные -- вперед. И пошли, пошли, пошли.
     Необходимо  было  переместить  КП  в станицу Ильинская, а  также занять
позиции северо-западнее станицы,  в сторону Гудермеса. И вот представь себе,
читатель, такую картину, когда нет гравийной дороги, и вся бригада ползет по
глинистой дороге, ежесекундно  рискуя сорваться,  съехать в глубокий  овраг,
который примыкает вплотную к дороге.
     При  подходе к деревне начался минометный обстрел. Били из-за  деревни.
Прицел  был неверный,  но постоянно кто-то  его  корректировал, и  поэтому с
каждым  новым выстрелом мины  ложились все ближе  и ближе. С  господствующих
высот начался обстрел из  ручного автоматического оружия. А  мы ползли,  как
черепахи, постоянно сталкиваясь, мешая друг другу. Слава богу, духам пока не
везло.
     Первый и второй батальон обошли по полям станицу и  вырвались  на поля.
Там также их ждал  противник. Как  могли, разъехались  с дороги, спешились и
начали  окапываться, приняли бой.  По радиостанции  сообщили,  что  спугнули
каких-то двух  женщин,  что сидели в кустах. Может быть корректировщицы. Все
матом в  эфире обругали их. Тут бой идет, а они за какими-то бабами будут по
полям скакать! Идиоты! Нашли время!
     Никогда, читатель, не пробовал окапываться в глине после двухнедельного
дождя? Земля, не земля, а масло.  Лопата скользит, не цепляясь. Сверху летят
с  противным  воем мины и падают  с  чмоканием  в жижу, а спустя  полсекунды
взрываются,  поднимая  вместе  с  осколками  огромные фонтаны  грязи.  И  ты
вынужден при  каждом этом  свербящем душу вое плюхаться брюхом, мордой в эту
ненавистную жижу и пережидать разрыв. Мерзость, должен я тебе доложить.
     Кое-как  вычислили  местонахождение противника и сами, из БМП,  танков,
навели собственные САУшки, начали долбить  духов. Это  здорово! Столько дней
не было такого массированного огневого контакта, не  было  полноценного боя.
История с завязшим танком -- это больше похоже на стычку, а не на бой. Может
кто-то со мной не согласится, это мое субъективное мнение.
     Но  именно тогда  все  было  как в Грозном. Снова  адреналин  бушевал в
крови, все тот же  привкус крови во рту. Страх, замешанный на азарте в душе,
сумасшедший блеск в глазах. Я снова в деле!
     Вперед! Вперед! Перекатом, в полуприсяде, до ближайшего кустарника. Юра
рядом, в паре метров Пашка тоже прилаживается и поливает кустарник на крутом
холме из автомата. Юра встает на одно колено и стреляет из подствольника, мы
с Пашкой его прикрываем. Тут же  рядом  и другие офицеры и солдаты стреляют,
окапываются. Первый шок от внезапного нападения прошел. Засиделись мы за это
время. Забыли что  такое настоящий бой.  Зажирели.  Мышечная память начинает
работать.  Перекат, перекат,  очередь.  Что-то  шевелится, очередь туда, для
верности еще одну. С Юрой работаем  в паре хорошо. Он видит направление моей
стрельбы  и  также  посылает  туда  пару  гранат.  Один из  разрывов  гранат
отличается  от  прежних. Одновременно с ним слышится крик. Кому-то  из духов
звиздец.
     И вот  духи дрогнули,  попятились. Дави их,  мужики! Ату,  фас! Все это
почувствовали,  усилили натиск.  Даже без  оптики видно, как  духи  удирают.
Кусты шевелятся, в просветах мелькают их спины. По  радио тоже передают, что
подобная  картина и у  первого  и второго батальона.  Тесним духов!  Победа!
Первая за столько дней ожидания. Живем, мужики! Вперед!
     И тут кто-то вмешивается по радио и отдает какую-то непонятную команду.
Сначала  никто толком  не сообразил  что  к  чему.  Думали, что  духи шалят,
отвлекают  внимание,  сбивают  с  толку.  Вышли  на  другой  частоте, других
позывных, переспросили.  Нет, все правильно. Прекратить перемещение, из боев
выходить и  возвращаться  на исходный рубеж.  Дурдом  какой-то. Никто ничего
толком понять не может. Все в недоумении. Было бы понятно, когда нас теснили
бы, давили бы духи, и мы не могли с  ними справиться собственными силами.  А
тут нет, мы их давим -- и приказ отступать!
     Первая мысль у всех была, что это предательство в Ханкале.
     -- Уроды московские!
     -- Все, что только можно предали.
     -- Точно, сейчас пришел наш черед!
     И  вот мы  начали крайне  неохотно возвращаться на  исходные позиции  в
Петропавловку.  Получалось, что  духи  бежали  от  нас,  а  мы  от  духов. В
кошмарном сне такое не могло  никому  привидится. В  глазах  местных жителей
выходило,  что мы испугались и  трусливо бежали. Духи  сильнее. Когда  вновь
входили  в станицу  было  видно  по глазам встречавшихся на  пути,  что  они
торжествуют. Зато  мы  были  злы, как  черти  в аду. На месте  нашей прежней
стоянки  уже  копошились местные,  собирая, то, что  мы  не успели  вывезти.
Выстрелами в воздух разогнали их.

        Глава 23


     Генерал,  комбриг, начальник штаба,  не  переодеваясь, сразу поехали  в
Ханкалу,  разбираться. Оказалось, что  из-за  дождей,  видите  ли, остальные
части не смогли  передвигаться. Завязли,  сукины дети! Одна, лишь, Сибирская
махра сумела вывести  технику  и выполнить  поставленную  задачу.  Недоноски
элитные! Сибиряки вгрызаются в асфальт в  Грозном, идут  вперед,  рвут жилы,
гробят технику, а остальные засранцы не могут по грязи передвигаться. Блядь,
так что получается, будем только в июле воевать?
     Так  и  простояли  мы  без  движения  еще  три дня.  Через  день  дождь
закончился,  поднялся  ветер,  выглянуло  солнце,  подсушило дороги,  землю.
Поехали!
     На  этот  раз  переход  прошел  без  каких-либо  эксцессов.  КП бригады
разместилось  в школе, которая уже  больше  года не работала. Не  нужны были
Дудаеву образованные люди. Читаешь Коран  -- значит, уже академик. Дети гор,
что поделаешь.
     Школа была разделена на  два  корпуса. В первом разместился сам штаб, а
во  втором --  через дорогу  -- разведчики, химики, через несколько недель к
ним присоединятся медики. Пока медики остались в Петропавловке. Позади школы
находился скотный двор, там разместился узел связи и прочие службы.
     Мы  с Юрой  поставили свою машину  перед школой. По соседству по доброй
традиции устроился Серега Казарцев, рядом строевая часть, секретка, там же и
склад топокарт. Строевую часть  возглавлял прибывший по замене майор  Серега
Артамась.  Прозвище  у  него  было  -- Фантомас. На  что он, правда, здорово
обижался.  И только друзьям  позволял так себя называть.  Нас  с Юрой он был
значительно  старше,  считал  выскочками.  Да  мы  к  нему  в  друзья  и  не
набивались.
     Началось  знакомство  с  местными. Они  как всегда заверяли нас в своей
лояльности,  охотно рассказывали  страшные сказки  о духах,  как те над ними
издевались и т.д. и т.п.
     На  следующий  день  произошел  забавный  случай.   У  комбата  второго
батальона  случился день  рождения. На  войне день рождения  --  это  особый
случай.  И  вот  замполит  этого  батальона  пошел  на  самоубийственный, но
благородный, поступок. Ночью вместе с водилой  он  угнал два БМП, проехал за
ночь все  блок-посты, попав пару  под  обстрелы, неизвестно чьи, но вышел из
них живым: дуракам везет. Приехал под утро в Моздок, хотя там тоже усиленные
милицейские посты на  въезде и  военных как грязи,  но, тем не менее, -- это
факт.  Подрулил  к  магазину  "Хлеб-Торты",  поднял  сторожа,  тот  позвонил
директору. Когда приехал перепуганный директор, ему популярно объяснили, что
им нужен самый  лучший торт,  который он только может найти у себя. Конечно,
от него никто не требует  Новосибирский торт, ведь всем в  бригаде известно,
что только там умеют  делать  самые вкусные торты.  По случаю войны сойдет и
хреновый,  местного  производства. Директора магазина это сильно обидело. Он
собственноручно вынес и запаковал самый лучший,  большой торт с надписью  "С
Днем  Рожденья!".  В  придачу дал  свечей  для украшения.  Протянутые деньги
отвергнул.
     Купив по дороге на оставшееся  деньги шампанского и водки, замполит под
утро вернулся  в  свой батальон. Каково же было удивление и радость комбата,
когда поутру весь построенный  батальон поздравил его тортом  и  шампанским.
Правда, того батальона  было всего-то  тридцать  человек вместе с комбатом и
его  заместителями,  хотя  и  держали  они  участок  обороны  длиной  в  три
километра. И  это не анекдот  и не  солдатская  байка про  ночной  поход  за
тортом,  чистая правда,  нет ни  грамма  вымысла. Вот, что значит  на  войне
уважение и взаимопонимание. И не лизоблюдство это. Все  воюют не за страх, а
за совесть.  Будешь  думать  о  наградах,  повышениях,  свои же быстро  тебя
раскусят, и  никто не будет тебе прикрывать спину  в бою, никто не поделится
глотком воды, водки. Ты или в коллективе, или труп, третьего не дано.
     По  ночам стали обстреливать наших часовых. Жертв не было. Пришлось всю
территорию перед  собой заминировать и обставить  растяжками. Когда пару раз
ночью кто-то подорвался, обстрелы прекратились. А  также произошел  довольно
примечательный случай. Слышит часовой шорох.  Кричит: "Стой! Пароль пять!" А
в ответ тишина. И срабатывает одна  растяжка, через  секунду вторая, третья.
Попутно сигнальные мины запустились. Это  когда при срабатывании  растяжки в
воздух  поднимается  около  двадцати  осветительных ракет,  не сразу,  а  по
очереди. Салют, иллюминация, свист.
     Весь  караул и  кто  был  рядом  прибежали,  думали,  что прорыв, стали
отбивать атаку.  Стреляют, осветительные ракеты запускают, но  тихо. В ответ
никакой стрельбы, тишина. И  не видно никого. Успокоились, усилили караул на
всякий случай, до утра было все спокойно. А с рассветом  пошли смотреть, что
же там  произошло.  Нашли  только обрывки черной кошачьей шерсти. Видимо кот
сорвал одну растяжку, затем  испугался взрыва,  рванул  и зацепил  еще  две.
Последняя растяжка его погубила, или наша стрельба прикончила, не знаю.
     Жизнь  походная  шла  своим  чередом.  Размеренно,  спокойно.  Днем  мы
обстреливали  дорогу,  связывающую  Гудермес  и  Аргун,  с  позиций  второго
батальона   она  просматривалась  на   восемьдесят  процентов,  обстреливали
пригороды Гудермеса.  На склонах господствующего холма расположились позиции
боевиков,  охранявших  подступы  к  городу.   По  разведданым,  а  также  из
радиобесед с духами узнали, что там обосновался неизвестный тогда еще никому
Басаев  Шамиль.   Спецназовцы,  что   приезжали   к  нам   в  гости,  охотно
разговаривали  с  ним, вспоминали тренировочные лагеря  ГРУ под  Москвой,  а
также совместные операции в Абхазии, Осетии. Приглашали друг друга в гости.
     По ночам,  а  иногда  и  днем,  позиции  духов  обрабатывали  установки
залпового  огня.  Иногда удавалось рассмотреть,  как над головой  проносятся
смутные   силуэты  громадин.  Мы   называли  их  "телеграфными  столбами"  и
"гуманитарной   помощью   братскому  чеченскому   народу".  Когда   работала
реактивная  артиллерия, было спокойно спать. Кунг  раскачивался как люлька у
младенца. Духи в эти ночи не смели показываться.
     И вот наступил  день,  который  я  до конца  жизни не забуду.  Двадцать
первое  марта.  Накануне нас обстреливали минометчики. По КП выпустили всего
пару  мин,  одна  из  которых  попала  в  жилой  дом,  после  этого  обстрел
прекратился,  а вот второму  и третьему батальону досталось крепко. Почти до
утра шел массированный обстрел. И, по всей видимости, огонь корректировался,
потому что  стреляли  и по закрытым,  заглубленным  позициям, не видимым для
противника.  Эти  корректировщики  и  радисты нас  за  время  войны  достали
здорово. За ночь никого  не убили. Но было трое раненых, их срочно отправили
в Петропавловку  для  оказания  квалифицированной  помощи,  а оттуда  --  на
Северный. Духи  били тоже с  закрытых  позиций,  и поэтому по вспышкам мы не
смогли  определить позиции  минометной батареи. Кое-как примерно вычислили и
ответили  своим  минометным   огнем,  а  потом   уже  и  навели  собственную
артиллерию. После седьмого залпа духи заткнулись.
     По  утру стоял  туман.  Особых дел  не  было у нас  с Юрой.  Маялись от
безделья.  И  вот  поступает  сообщение  из  второго  батальона, что поймали
женщину, которая шла в Гудермес. Под покровом тумана, обутая в легкую обувь,
она, как  тень,  прошла уже  большую часть  секретов  и блок-постов  второго
батальона и, проходя  окопы,  наткнулась  на  наших  офицеров.  Те ее быстро
остановили.  Быстро  осмотрели.  Хоть  и война, но глубокого,  как положено,
обыска  не делали. Постеснялись. Зато  в  сумке обнаружили бинты, вату,  а в
подкладке  кофты  наш  миниатюрный  пистолет  ПСМ.  При  задержании пыталась
вырвать его, но не успела.
     Комбат тут же  доложил  о ней на КП.  Пистолетик, правда, замылил себе.
Когда ее на БМП привезли к нам, то офицеры первого батальона признали в  ней
ту самую  женщину,  что видели  тринадцатого марта,  во время нашего первого
неудачного  перехода.  И  они  же  предположили,  что  это  она корректирует
духовскую артиллерию.
     Допрос  проводили трое. Я,  Юра  и  генерал. Сели в маленькой  комнатке
позади спортивного зала,  в  котором  находился постоянно начальник  штаба и
оперативное отделение, а также по вечерам проводились совещания.
     Если бы был мужчина, то было все просто, но здесь, с женщиной... Первый
раз нам довелось допрашивать женщину. И она была симпатичная. Паспорта у нее
не было. В  этом ничего удивительного  нет. После прихода Дудаева к власти и
объявления   им  суверенитета,  в  паспортах  местных   жителей,   принявших
гражданство Ичкерии,  ставился  штамп  с гербом,  и делалась соответствующая
запись. Поэтому  все  нестарое  население, чтобы  не  дразнить наших солдат,
носило  комсомольские билеты. И вот и у нее тоже был комсомольский билет. По
нему выходило, что звали  ее Сагулаева  (в  девичестве  --  Бердидель)  Хава
Дадаевна, 1962 г. рождения.
     Начали  мы культурно,  вежливо, без психологического  давления. Но  она
продолжала упорствовать. Как попугай повторяла одну и ту же версию. Что была
в Грозном и вот сейчас идет  домой, в Гудермес. Муж  ее  погиб в  первые дни
войны под бомбежкой (оснований для теплых чувств к нам у нее, следовательно,
нет), в Гудермесе  сестра осталась  с ее маленькой дочерью. Корректировщицей
не выступала, тринадцатого марта в Ильинке не находилась.
     Еще раз вызвали группу офицеров, и они ее уверенно  опознали. Связались
с  блок-постами:  при прохождении  местных  жителей  записывались их данные.
Оказалось, что в предшествующие дни через блок-посты со стороны Грозного она
не  проходила, остальные дороги, ведущие к столице  Чечни, были заминированы
как нашими, так и боевиками.
     По всему  выходило, что  она  пряталась где-то  неподалеку и, возможно,
выступала корректировщицей, а может и "маршрутницей", т.е. собирала данные о
дислокации  наших частей  и  по  радио передавала противнику.  На женщину во
время войны  меньше всего  обращаешь внимание.  Только нельзя  забывать, что
здесь приходится воевать не с регулярной армией, а со всем народом.
     Разведчики, давно уже не видевшие  пленных (а к лазутчикам у них  свой,
особый счет), уже несколько раз просили отдать Хаву им. Она в ужасе кричала,
чтобы  не  отдавали.  Мы  разыгрывали  "доброго-злого"  следователя. Юра был
добрым  следователем, я -- злым, а генерал -- независимым судьей. Когда  она
начинала  запираться, я налегал на ее  психику, требовал признания.  Стращал
всеми   карами.  Нам  необходимы  были  позиции  духов  в  Гудермесе,  чтобы
раздолбить их, а затем уже входить в город без потерь.
     Она кричала, что  не  знает. Я  достал  карту Гудермеса  и спросил, где
проживает ее дочь  с  сестрой: она,  вытирая слезы,  уверенно  указала  дома
где-то в районе железнодорожного вокзала. Судя по тому, как она обращалась с
военной  топографической картой, она  ее видела  не первый раз.  Потом мы ей
подсунули карту с устаревшей обстановкой, наши батальоны были уже перемещены
(карта  уже  подлежала  уничтожению).  Она  живо заинтересовалась  значками,
обозначавшими нашу  диспозицию.  Для  нормального  гражданина,  не  имеющего
военного  образования,   все  эти  значки  --  китайская  грамота.   Военная
подготовка у нее вряд ли есть, а вот специальная -- вполне может быть.
     Я  тут  же  поднимаю  трубку телефонного  аппарата, который  мы  обычно
держали  как  "детектор  лжи", и говорю, чтобы артиллерия  переместила  свой
огонь в  район, где проживают  родственники  Хавы. У  нее очередной  приступ
истерики. В дверь озабоченно заглядывает  Сан Саныч. Интеллигент, а в данном
случае -- чистоплюй. Ничего мы не сделаем  женщине, не  такие мы сволочи. Не
научились еще с женщинами воевать.
     Но Сан Саныч  не верит. Он знает, что я могу выкинуть фортель, и просит
отпустить ее.  Чтобы успокоить нервы,  когда она  ревет  белугой,  постоянно
приходится  прикладываться к бутылочке коньяка из генеральских запасов. Хотя
и обнаружили в ее сумочке сигареты,  она упорно отказывается курить в  нашем
присутствии. Предложенный коньяк также отвергает, стакан с водой сбросила со
стола. Из рук врага ничего не хочет принимать. Упорная дамочка.
     Когда мы с генералом выходим в туалет, она предлагает Юре отдаться ему,
чтобы  он  ее  отпустил.  При  подходе  к  двери  я   громко  отдаю  кому-то
несуществующему команду: "Подготовьте БМП, подгоните поближе к зданию, пусть
газует, а  то ее крики и  так всем мешают, а  сейчас еще громче будет, будем
зубы стачивать!"
     Юра тем временем "отдал команду",  чтобы район железнодорожного вокзала
не  долбили.  Тем не менее она  рассказала  кое-что  о позициях духов,  о их
укреплениях. С каждой  минутой у меня крепла уверенность, что  она  является
лазутчицей, чеченской Зоей Космодемьянской. А Юра, наоборот, был уверен, что
она попала к  нам по ошибке. Я  предлагал  ее отправить  в  Ханкалу, там был
создан фильтрационный пункт, пусть там особисты и грушники разбираются.
     Пока я ходил за сигаретами, Сан Саныч схватил Хаву в охапку,  посадил в
свой УАЗик и вывез за деревню. Там  просто отпустил.  Я бесновался.  Материл
всех и вся. Невзирая на чины и ранги досталось от меня и начальнику штаба за
его  благородство,  и Юре,  за то, что не устоял  против своего  начальника.
Хотел броситься в  погоню, но  мне  так  и  не сказали,  в какую  сторону ее
отвезли.  Мат хлестал  из  меня  Ниагарским  водопадом,  допив  командирский
коньяк,  я  вместе  с  разведчиками,  которых  обманули  в  их  самых лучших
ожиданиях в отношении Хавы, поехал в расположение второго батальона.
     Там  с  комбатом второго батальона  у  нас  состоялась  продолжительная
беседа, в ходе которой, он подробно рассказал,  при каких обстоятельствах ее
задержали. Попутно показал карту, которая была у  Хавы.  Наша  обычная карта
Генерального  штаба, вот  только еле  различимыми точками  -- иголкой --была
нанесена подробная дислокация нашего КП, САУ,  первого,  второго батальонов.
Комбат  поначалу  не  обратил внимания  на  крошечные  точки,  посчитал, что
женщина просто подобрала карту  где-то, вот и оставил ее  себе. Наносила она
обстановку сама, или была просто связной -- так и осталось неизвестным. Но я
торжествовал. Я оказался  прав  во всем.  Сан  Саныч  и Юра поверили женским
слезам, хотя ее никто не пытал, не насиловал, я сам бы этого не допустил, но
то, что ее отпустили, меня бесило.
     Выпив еще  с комбатом, я попросил, чтобы он мне показал бойцов, которые
задержали  Хаву,  и позволил с ними побеседовать. Игорь показал двух солдат,
которые находились на оконечности левого фланга.  Я пошел к ним, а начальник
разведки  принялся  изучать  с  комбатом  комбинацию  точек  на  карте,  ища
что-нибудь, указывающее на авторство.
     Пройдя  по  окопу, я  подошел к  солдатам, внимательно  наблюдавшим  за
местностью:
     -- Здорово, мужики!
     -- Добрый день.
     -- Здравия желаю, товарищ капитан.
     -- Ты меня знаешь?
     -- Так точно, мы с вами на Минутке рядом окапывались.
     --  Точно-точно,  вспомнил.  Мужики,  закуривайте,  --  я  протянул  им
сигареты, -- и расскажите мне, как вы утром подругу поймали.
     -- Стоим  мы,  тихо, туман, внимательно  слушаем.  Видимость  не больше
метра.  В такую  погоду  подползешь и не заметишь. Зато звук хорошо  слышно.
Слышим вроде как легкие шаги.
     --  Точно,  легкие:  когда  кто-то из наших в  ботинках или  в  сапогах
топает, то слышно далеко, а тут звуки вроде шороха. И в разрыве тумана видим
тень.  И двигается очень  быстро,  мы так не умеем, и почти бесшумно.  Мы  и
кричим, все  как обычно: "Стой! Пароль!  Лапы  в "гору", мордой  на  землю!"
Подходим -- баба.
     -- И ничего  такая, смазливая. Она нам давай глазки строить, и говорит,
что пропустите, мол, меня, а я с вами прямо сейчас и рассчитаюсь. Время было
часов семь утра. Мол, никто и не заметит.
     -- Ну, и как, мужики?
     -- Нет, товарищ капитан, мы ее  пальцем не тронули. Только  когда мы ей
отказали, она начала кофту как-то дергать, тут я ей и в ухо приложил.
     -- Прикладом?
     --  Да это же баба. Череп лопнул бы. Был бы мужик -- тогда другое дело,
а  так с нее и кулака  хватило. Кофточку рванули, а оттуда пистолетик  вроде
детского вывалился. У генерала такой видел.
     -- ПСМ?
     -- Да.  В  сумке  у нее бинты, вату нашли, а за подкладом сумки  карту.
Посмотрели -- чистая, мы ее комбату отдали.
     -- А что-нибудь не так? Надо было ее на месте кончить? Или отпустить?
     -- Нет, ребята, все в порядке. Вы все правильно с делали.
     -- Смотри, куст шевелится!
     И точно, примерно в ста пятидесяти метрах  от нас со стороны противника
шевелились  кусты.  Присмотревшись,  увидели,  что  группа  пехоты   порядка
двадцати человек  ползет в нашу сторону. Ближе подпускать их было опасно. Мы
тут  же  открыли   огонь  из   автоматов.  У   бойцов  на   бруствере  стоял
автоматический гранатомет АГС-17 (кодовое наименование -- "Пламя"). Я сел за
него. Примерно, на  глаз, выставил  сектор обстрела,  Он бьет по площадям, в
определенном ему  секторе, укладывая гранаты в шахматном порядке. Как только
мы начали  обкладывать духов, они поняли, что обнаружены и также начали  нам
отвечать. До наших было метров триста, и они уже спешили к нам на помощь.
     Духи решили поддержать своих  минометном огнем. Первые мины разорвались
далеко  у  нас  за  спинами.  Затем  помню  только яркую  вспышку  и  все...
Звиздец!!! Если кто  рассказывает, что у него за  секунду пронеслась вся его
жизнь, то  передо мной ничего не проносилось. Просто  вырубился,  как  будто
умер.  Ничего не чувствовал. Звиздец полный  -- конец  всем мечтам, чаяниям.
Финиш.
     Через  некоторое  время очнулся  на  дне окопа,  хотя до этого  сидел у
гранатомета, на бруствере. Держусь за голову, правый  глаз не видит, отнимаю
руки, они все в крови.  Башка разламывается, каждое движение причиняет дикую
боль. Правая нога тоже болит.  Превозмогая боль, опускаю  глаза и  аккуратно
щупаю ногу. На месте. Тут кто-то сдирает с меня шапку: блядь, больно же. Это
один  из бойцов, что был  со мной. В  ушах  ватная пробка,  почти  ничего не
слышу,  очередная контузия. Перевязывает  меня.  Очень  бережно щупаю правый
глаз -- на месте, но почему не вижу?
     Пока  боец не очень-то вежливо начинает меня  перевязывать, слышу треск
автоматов. Отталкиваю солдата:
     -- Иди, я сам справлюсь.
     Боец  понятливо кивает  головой, поднимается  в рост и стреляет. В окоп
летят  дымящиеся  гильзы  от его автомата.  Я кое-как  замотал  бинт  вокруг
головы, свободным концом протер правый глаз.  Видит,  просто  кровью залило.
Шатаясь, поднялся на  слабых  ногах.  Когда вставал,  заметил,  что в  окопе
неподалеку лежит  солдат. Верхней части черепа у него не было, срезано,  как
острым  топором. Кремово-серая  масса его мозга  была  разбрызгана по окопу,
рядом лежала верхняя часть черепной коробки с остатками скальпа. Значит, мне
еще повезло. Посмотрим, что дальше доктора скажут.
     Не  было никаких  эмоций, за происходящим  наблюдал как  бы со стороны.
Было только  жаль, что  так мало сделал, что еще  молодой, и  мог бы сделать
больше. Страха перед смертью  не было никакого  -- уже так давно смотрю ей в
глаза, что привык. Ну, значит, пришел и мой черед. Но почему тогда не сразу?
Без боли, мучений, прилетело и вот так, как этот боец, с которым я лежал под
обстрелом на Минутке, я бы лег рядом? Почему? Или еще не время?
     Уцелевший боец стрелял из автомата, я  подобрал с бруствера свой и тоже
присоединился. Думал, что прошло много времени, но, судя по тому, как быстро
к нам приближалась помощь, я лежал без сознания не более трех минут. Повязка
постоянно  пыталась  свалиться, я стрелял, правый глаз опять стало  заливать
кровью. Перекинул автомат с правой руки  в левую. Непривычно.  Стал стрелять
из подствольника. Поначалу смотрел, куда падают гранаты, но это  было долго,
и каждый разрыв капсюля-детонатора причинял раненой голове нестерпимую боль.
И поэтому  я стрелял  в сторону  противника не  глядя,  механически вставляя
гранату и нажимая на спусковой крючок. Заталкиваю следующую. Кто-то  положил
руку на плечо и попытался вынуть автомат из рук. Я дернулся и, задрав голову
(кровь начала заливать и левый глаз), увидел Игоря -- комбата.
     -- Все, Слава, все. Мы отбили их, -- с трудом услышал я.
     -- Давай, садись, мы тебя перебинтуем.
     -- Игорь.
     -- Да, Слава.
     --  Передай  Юрке,  что  она  "духовка".  Что  она  лазутчица.  Передай
обязательно. Обещай.
     --  Обещаю, Слава, и карту  отдам. Разведчики посмотрели. Там  нанесена
обстановка моего батальона и КП бригады очень подробно. Ты был прав, что она
гадина.
     -- Игорь!  Она  --  "духовка"! --  в  тот  момент я  был  счастлив, что
оказался прав.
     Мне  хотелось  только  одного: чтобы  --  если  я  помру и не доеду, --
передали всем, что  они не правы,  они отпустили врага.  Хотели мне  вколоть
ампулу с промедолом, я отказался:
     -- Нет, мужики. У меня с  собой есть документы, вот когда я их  передам
Юре, тогда, пожалуйста, колите хоть цианид, а пока -- везите на КП.
     -- Тебя к медикам надо.
     -- Это потом. Вначале на КП.  Если не доеду, то передайте Юре, что  она
"духовка", это стало моей идеей фикс.
     Меня  погрузили  на  БМП,  дали  офицера  в  сопровождение  и  повезли.
Разведчики уехали чуть  раньше, до начала атаки,  карту  взяли с собой. Пока
везли, меня пару раз рвало, и от тряски я  терял  сознание. Добрались на КП.
Меня тут же внесли в зал для совещаний.
     -- Где Рыжов? Рыжова сюда! орал я на все КП. -- Передайте ему, если его
нет, что она "духовка"!
     -- Слава, тихо. Мы уже знаем, разведчики передали карту. Не волнуйся.
     Я  с упорством пьяного идиота  все продолжал неистовствовать и кричать,
что Хава, которую отпустили, -- лазутчица. Сан Саныч не  мог смотреть  мне в
глаза, только подошел и тихо сказал:
     -- Это, Слава, тебя Бог покарал. Предупреждение.
     -- Если бы ты,  Сан Саныч, не отпустил ее, то  и башка была моя цела, а
то разжалобился с Юрой...
     Пришел Юра. Завидев его с порога, я заорал снова:
     -- Юра! Я был прав! Она  -- "духовка"! Она  -- "духовка"! У разведчиков
карта, с нанесенной диспозицией КП бригады, первого и второго батальонов.
     -- Слава, успокойся. Сейчас поедем к медикам.
     --   Хорошо,  только  возьми  мой  блокнот,  там  есть  кое-что,  может
пригодиться.
     -- Давай, и поедем в Петропавловку.
     Меня  перевязали,  обмыли   лицо,  глаз  стал  видеть.  Юра  налил  мне
полстакана водки и себе немного, выпили, поехали.
     На каждой кочке,  выбоине меня здорово мотало и  начинало мутить. Водка
была хорошая, значит из-за  головы. Приехали к медикам. Там нас уже ждали. Я
сам спустился и вошел в кабинет. Раздели, положили на холодный металлический
стол. Надо мной склонился мой приятель Женя Иванов:
     -- Привет, Слава! Что с тобой?
     --  Хрен  его знает, Женя,  мина  рванула  рядом,  одному  бойцу снесло
полголовы, а  меня только зацепило. Женя, ты помнишь наш разговор, когда  мы
чистили аптечные склады?
     -- Ничего не помню, -- буркнул Женя.
     -- Помнишь, сукин сын, помнишь. Я не хочу быть инвалидом, тем  более --
по  голове.  Если  надо будет вскрывать череп,  то можешь ничего  не делать,
чтобы  совесть не мучила, просто дай мне  шанс. Перед операцией  я  выйду во
двор покурить. Договорились?
     --  Ни о чем  мы с тобой  не договорились, сейчас  вкачу лошадиную дозу
успокоительного, чтобы не дергался.
     -- Я тебе вкачу. Сделаешь то, что я тебе сказал!
     -- Да, пошел ты...
     --  Давай, смотри, позже разберемся, кто куда пойдет. Об  одном  прошу,
если  будет возможность не вскрывать череп,  то  не делай этого  без  особой
нужды. Не любопытствуй, все равно там мозгов не обнаружишь. Кость.
     Женя  со своим  ассистентом вкатили мне промедол, еще  чего-то, сделали
небольшой разрез кожи на лбу, достали  осколок, подарили тут же мне его. Но,
по их словам, не  было ясной картины. И они отправили  меня в госпиталь, что
на Северном. Погрузили в МТЛБ с красными крестами на боку и крыше, рядом сел
Юра. Поехали.  От лекарств, ранения, контузии  меня здорово  мутило. Механик
гнал  машину  мастерски, лихо  перекидывая передачи,  стараясь  не  сбавлять
обороты; проехали "зеленку", нас не обстреляли. Поехали  по Грозному. Где-то
в  районе центра раздалась очередь, и что-то прогрохотало по бортовой броне.
Машина остановилась.  Плен не  входил  в  мои  планы,  тем более  с пробитой
башкой. Оружия у меня с собой не было,  кроме "родной" гранаты. Я беспомощно
посмотрел на Юру. Тот ободряюще кивнул  и, отворив дверь, осторожно выглянул
наружу. Старшина с  кем-то переговаривался, потом распахнулась дверь, и меня
осветили фонариком, прямо в глаза, сволочи! Через минуту  снова поехали. Юра
рассказал:
     --  По  радио сообщили,  что  со  стороны духов  прорвался  БТР  и  уже
разгромил два блок-поста. Они думали, что это мы. Хорошо, что старшина успел
запустить осветительную ракету, а то бы расхреначили нас к чертям собачим.
     -- Значит не судьба! Рано еще. Сан Саныч сказал, что это предупреждение
за  мое плохое поведение. Если бы вы, козлы, эту пристипому не отпустили, то
не торчали бы мы сейчас тут, а водку на КП жрали и дырки под ордена крутили.
Тьфу!
     -- Ты прав, Славка, не судьба. А за бабу эту  прости. Кто же  знал, что
она шпионка. Если бы комбат карту сразу передал, то тогда все было бы  ясно.
Не переживай, мы их тут еще много отловим. Не раскисай, главное, что живой.
     -- Домой только не сообщай.
     -- Я что, Слава, идиот! Все будет хорошо! Страховку получишь.
     -- Видик куплю,  а  то мне  получки не хватало никогда, а  теперь точно
хватит.
     -- Мне, что ли, голову подставить, чтобы денег на видик хватило.
     --  Высунь голову через пару кварталов, что-нибудь да прилетит. Ну, его
на хрен, Юра, такие деньги. Похоже, что подъезжаем?
     -- Через блок-посты  проезжаем,  что перед  Северным, -- Юра смотрел  в
триплекс, что на борту.
     Подъехали  к госпиталю, который  размещался в  аэропорту. Все  знакомо.
Было  уже около двух часов  ночи. Меня тут же взяли  под  свое внимание  две
прелестные, чудесные, обаятельные, красивые медсестры. И несмотря на поздний
час, пробитый  череп, головокружение, я был почти влюблен в них. Я поедал их
глазами, вдыхал их запах. Когда, несколько  часов назад, я видел перед собой
Хаву,  тоже  в какой-то  мере  симпатичную  женщину,  то не  испытывал таких
чувств, как сейчас. Казалось, что я попал в рай.
     Пока одна записывала мои данные  и заполняла необходимые  формы, другая
делала мне какие-то уколы. Понятно, когда ставят подкожник от столбняка,  но
про  остальные  я  ничего раньше не слышал. Однако я был готов  их  терпеть.
Морщась  от  боли,  я  старался  быть  остроумным,  зубоскалил,  рассказывал
какие-то  анекдоты.  Девчонки  хохотали.  Пришел  какой-то  молодой  доктор,
послушал, посмеялся и, когда медсестры закончили работу, взял меня и повел в
темный кабинет. Там сделали несколько рентгеновских снимков  головы  и ноги.
Затем привели в другой кабинет, засунули голову в тиски огромного аппарата и
что-то смотрели  на  мониторе.  Это продолжалось подозрительно долго,  потом
принесли  мои рентгеновские снимки.  Двое  молодых  парней  о  чем-то  долго
шушукались. Это мне начинало не нравиться:
     --  Мужики! Что там у меня? Что-то серьезное,  или нет? Скажите правду,
-- свою гранату я переложил в куртку, оставив бушлат в приемном покое.
     -- Не знаем. Тут может быть трещина, а может это вена у тебя проходит.
     -- Мужики,  это  вена проходит: когда попало, то крови было  много.  Не
сомневайтесь -- это вена.
     -- Не знаем. Надо посмотреть.
     --  Я  вам  посмотрю.  Туристы  нашлись.  Ставлю пару  бутылок хорошего
коньяка, что там вена, и вы смотреть не будете. Годится?
     --  По-моему тоже  вена,  не  похоже на  трещину,  -- и что-то  еще  на
тарабарском латинском языке произнес один из докторов.
     -- Хорошо,  мы тебе  швы наложим, но завтра первым же бортом улетишь  в
госпиталь.
     -- В какой?
     -- Не знаем. Откуда  борт  придет.  Ты  легкораненый,  поэтому,  скорее
всего, либо в Ростов, либо в Новгород. Пошли лоб шить.
     -- Спасибо, мужики!
     Я  встал  и  пошел  за  доктором  в  процедурный  кабинет. Положили  на
операционный стол.  Врач помыл руки, надел маску, ему ассистировала  молодая
медсестра.  По  выбившемуся  из  под  шапочки  локону я  определил,  что она
блондинка. Ее прекрасные голубые глаза насмешливо смотрели на меня.
     Какой тут умирать, когда такие прекрасные глаза озорно смотрят на тебя.
Я  неотрывно смотрел в эти  два бездонных голубых озера. Я не видел ее лица,
но по  очертаниям  маски рисовал его прекрасным. Эх, жаль, что  женат,  а то
ведь уже почти влюбился в эту красавицу.
     В  очередной раз у меня  сняли повязку  с  головы, опять  пошла  кровь,
видимо точно вену перебило. Поставили укол, и начали что-то лишнее отрезать,
потом зашивать.
     -- Нитки-то хоть саморассасывающиеся? -- поинтересовался я.
     -- Нет, мужик, такие у нас на второй день войны закончились.  Что есть,
тем и шьем.
     -- А сейчас, что у вас есть?
     -- Нитки черные, десятый номер.
     -- В казарме солдаты этими нитками пришивают пуговицы и прочее!
     -- Вот-вот. Мы у старшин спирт на них и меняем.
     -- Дурдом.
     --  Согласен  на  все  сто.  Сейчас  потерпи,  вырежем у  тебя  кусочек
поврежденных тканей.
     -- Так в медроте уже вырезали!
     -- Еще кое-что надо подправить.
     -- Череп не повреди!
     -- Если он у тебя осколок поймал и выдержал, то скальпель и подавно, --
опять противно захрустело, этот мерзкий звук заполнил весь череп.
     -- Вы нитки-то хоть проспиртовали, -- морщась от боли, но крепясь перед
очаровательной блондинкой, поинтересовался я.
     -- Проспиртовали.
     -- И то уже хорошо. А то думал, как все в армии, на авось.
     --  Всякое  бывало,  когда  на  передовой  оперировали,  приходилось  и
простыми нитками шить.
     -- И живы?
     -- Живы, -- успокоил он меня.
     -- Ну и слава богу.
     -- Капитан, ты бы не дышал на меня, -- попросил меня врач.
     -- Не понял?
     -- Перегар от тебя -- лошадь свалит.
     -- Коллеги после ранения подлечили.
     -- Молчи, а то я свалюсь. Носом дыши.
     -- Я засопел.
     -- Тише дыши,  а то все равно пахнет. Потерпи, сейчас заканчиваю, через
минуту... Все. Готово. Иди  в палату,  до утра перекантуешься. Я  тебя уже в
полетный лист занес, полетишь на родину. Твоя война закончилась.
     -- Спасибо. Огромное спасибо.
     Пошатываясь, я  вышел на свежий воздух. Похлопал по карманам,  сигареты
остались в  бушлате.  Вернулся в госпиталь, в приемном покое  забрал бушлат.
Снова  вышел на  улицу  и  закурил.  То ли от  лекарств,  то ли  от  долгого
некурения,  голова  закружилась. Юра  уже  уехал.  Медленно,  как  позволяло
здоровье, поплелся в сторону аэропорта. Меня в темноте окликнул часовой:
     -- Стой! Пароль минус один!
     -- Пошел на хрен.
     -- Я тебе пойду сейчас.
     -- Заткнись и вызови коменданта аэропорта.
     -- Сейчас.
     Минут через десять появился заспанный Сашка:
     -- Кто коменданта спрашивал?
     -- Я, Саша. Миронов моя фамилия.
     -- Слава, ты?
     -- Я, брат, я.
     -- Здорово, старый черт! Что с тобой, Слава?
     -- Ничего страшного, зацепило осколком, череп цел.
     -- Пойдем, я врачей всех знаю, они посмотрят тебя как следует.
     -- Саша,  они меня уже  смотрели.  Скажи  лучше,  во сколько самолет за
ранеными?
     --  Часов  в  двенадцать  обычно.  Там  забирают  --  и  в  Ростов.  На
сортировку, а оттуда уже по России. Все, отвоевался?
     -- Хрен тебе. Отвоевался. Скажешь же такое! Во сколько транспорт пойдет
на Ханкалу.
     -- Не знаю. С вечера не планировал. А зачем тебе? Удрать хочешь?
     --  Быстро соображаешь.  Сообрази часиков  в восемь что-нибудь ко мне в
бригаду. А если не получится, то хотя бы до Ханкалы. Сделаешь?
     -- Слава, тебе надо отлежаться.  Езжай  домой.  Я тебя  первым  классом
отправлю.
     --  Ты меня в Ханкалу первым классом отправь. Не могу я, Саша, уезжать.
Понимаешь, не могу.
     -- Почему?
     -- Почему? Хрен его знает почему.
     -- Ты же  не струсил, не сбежал, получил ранение и не куда-нибудь,  а в
голову. Слава, с башкой не шутят.
     --  Отстань,  не  агитируй.  Останусь  здесь  и  точка.  Не поможешь  с
транспортом -- доберусь на попутках. Дашь транспорт?
     -- Дам.
     -- Я  когда  смотаюсь,  то  здесь  кипеж  поднимется,  замни. Не  люблю
скандалов. Ладно, я пошел в госпиталь.
     -- Так может посидим, у меня  коньячок  французский есть. Давай, Слава,
а?
     -- Нет, не  могу.  Мутит  меня  что-то. Пойду прилягу.  Так в восемь  я
здесь?
     -- Да, будет транспорт.
     Я  пошел  в госпиталь. В потемках нашел свободную койку. Не раздеваясь,
--  только снял ботинки  -- лег и заснул. Проспал без снов.  Утром проснулся
часов в  семь, ополоснул лицо, прополоскал рот и, покуривая,  пошел к зданию
аэропорта.
     Там  меня уже ждал, нервно куря, Саша. Увидев меня, он пошел навстречу,
широко раскинув руки. Встретились, обнялись.
     -- Как ты, Слава?
     -- Спасибо, нормально. Отвезешь?
     -- Только до Ханкалы.
     -- Годится. Идем, я позвоню в бригаду, чтобы оттуда забрали.
     Мы  прошли на узел связи, там я вызвал  бригаду и попросил меня забрать
из Ханкалы. Народ  очень  удивился,  я  ответил,  что обозвали  симулянтом и
выгнали, даже завтраком кормить не стали.

        Глава 24

     Ехал через весь  город. Оружия не было, ощущение  было такое, что едешь
по городу голый, все на тебя смотрят, а ты даже прикрыться фиговым листочком
не можешь. Проезжали развалины. Не город, а сплошные руины. Для чего все это
было  сделано? Ради чего, кого?  Ради  чего я  получил дырку в  голове? Пока
легко отделался, могла быть хуже.  И привезли  бы  меня  в  сосновом  ящике,
завернутого  в фольгу,  а  как же сын? Блядь! Кто-нибудь мне  объяснит, ради
чего мы  разрушили этот  город, убили столько людей,  положили  своих? Чтобы
безработицы не было? Не понимаю!
     И в  очередной раз  мучил себя  вопросами  бестолковой войны.  В  горах
мусора  копошились люди, толкали перед собой  коляски,  тележки  с  нехитрым
скарбом. Возле домов еще лежали  неубранные трупы. Маразм!  До  сих  пор  не
убрали трупы! Сейчас  чуть потеплеет и  чума обеспечена. Блядь!  Как убивать
людей, так деньги  находятся, а как по-человечески похоронить, нет ни денег,
ни желания. Полпроцента от награбленного выделили бы на похороны.
     Бестолковейшая, бездарнейшая война. Генералы  получают  награды, увозят
полные  самолеты добра, а мне  выдадут  страховочку.  Я подсчитал, что будет
ровно полтора миллиона рублей. Можно что-то купить, если не затянут, и дадут
вовремя. А то инфляция все сожрет.
     Пацаны бегали перед развалинами  и  играли в войну.  Что-то  кричали на
своем языке, смеялись. Дети  играют только  в то, что  видят. А кроме войны,
они ничего не видят.  Так и  вырастут,  и кроме войны, и вот этих  развалин,
ничего не увидят. Разрушать  быстро, а  вот чтобы строить, необходимы  годы,
поколения. Сомневаюсь, что народ, который мы  пытались  уничтожить и научили
воевать, народ,  вкусивший разбойной жизни и имеющий реального врага -- нас,
сможет или захочет что-нибудь здесь возрождать. Они поедут в Россию. Вот там
развернутся,  повеселятся.  Может,  заставят  население  российских  городов
частично испытать тот  ужас,  что довелось им пережить. Кто знает?.. Кто мог
предположить полгода, год назад, что такое может произойти? Мне  в этом году
сына в школу вести. Надо бы закончить всю  эту бодягу до первого сентября, а
то будет он вместо уроков смотреть военную хронику в новостях.
     Не завтракал, под ложечкой  сосало и, несмотря  на головную  боль, было
желание  выпить.  Может  это  признаки  алкоголизма?   Посмотрим.   Главное,
добраться  до  своих, а  то сейчас  перехватят и отправят  домой.  Почему я,
собственно, не хочу домой? С одной стороны все мои помыслы  и желания только
на  это направлены, а  с другой?... Не  люблю бросать  начатое на полдороге.
Закончить надо. Замены  не  пришло, перед бойцами, офицерами,  русскими, что
полегли здесь, стали калеками на всю оставшуюся жизнь -- стыдно.  Да  и что,
приеду  я домой, такой весь расписной, с  перемотанной,  раскалывающейся  от
боли головой и  скажу:  "Здравствуй, дорогая жена!" На хрен!  Поправлюсь  --
поеду.  Нет  такого  приказа, чтобы вернуть меня домой,  без  моего желания.
Сейчас  активных боевых  действий  нет, все более-менее  спокойно. Отлежусь.
Медикаменты  на складах  сам набирал,  а  не хватит  --  обменяю на спирт  у
соседей, или Сашка-комендант достанет. Вытянем! Главное -- живу.
     После  ранения  и  бессонной  ночи  я  переоценил прожитую жизнь,  стал
смотреть на происходящее, на собственную жизнь несколько  иначе. Стал ценить
каждый  прожитый день, минуту,  радоваться  всему.  На неприятности  глядеть
наплевательски. Я  живой,  есть,  что  покушать,  жена  с сыном  здоровы,  а
остальное --  дерьмо.  Ценю каждый  вздох,  каждую минуту,  радуюсь  солнцу,
дождю, ветру, заново полюбил  природу. Она -- наша мать. Из нее вышли, в нее
вернемся. А политики московские -- жулики,  которым наплевать на Россию и на
меня.  Не хочу  думать обо всех,  о Родине. Они не  думают обо  мне,  о моей
семье, какого хрена я должен думать и переживать об их судьбах. Пусть каждый
заботится сам  о себе.  Но, не  дай,  Бог, кто-нибудь  тронет меня  или моих
близких  -- сокрушу. Боевой  опыт не  забудешь,  не пропьешь,  надо будет: в
капусту  покрошу.  Не  сумею  морально, то уж физически наверняка сумею. И я
научился не  прощать обид, нанесенных мне. Если раньше  мог  просто плюнуть,
махнуть  рукой,  то теперь  -- нет. Общество меня  сделало  таким,  пусть  и
мирится с таким, какой я есть. Я осознал  себя как  личность, как личность с
большой  буквы,  а не винтик огромного механизма. Родине, обществу  я сполна
заплатил  долги.  Заплатил своей кровью  и частью здоровья. Теперь мы квиты.
Если общество и  Родина  давно  считают себя  свободными  от обязательств  в
отношении меня, то теперь я также могу считать  себя свободным от них, и все
пропагандистские лозунги меня мало трогают. Я не  ставлю себя выше  общества
или  его  членов.  Нет!  Но  в свой народ  стрелять  или принимать  на  веру
очередного надуманного  врага, которого  мне  будут подсовывать, отвлекая от
насущных  проблем, -- этот фокус уже  не пройдет. Самые  главные мои  враги,
которые меня и мою страну обокрали,  обескровили, послали на смерть, которые
отбирают  будущее у моего сына, сидят не за океаном,  и  весь этот бардак не
происки  ЦРУ.  Нет,  --  вернее, не было, пока  я сам их не нажил, -- у меня
врагов в Грозном,  все  беды  и  неприятности  у меня от моего народа,  моей
страны, которую я  люблю  и ненавижу за  бестолковость  и бесхребетность, от
столицы и политиков всех цветов и направлений, что там окопались.
     С этими  мыслями  подъехал  к блок-посту  на  въезде в  Ханкалу. Беглая
проверка документов. Въезжаем на территорию базы. Многое изменилось.  Мусора
уже нет,  все ходят подтянутые, козыряют друг  другу, ну прямо как в  мирное
время. Останавливаю  какого-то молоденького старшего  лейтенанта: на груди у
него, как и у всех местных, блестит большой значок. А там надпись "Ханкала".
Большой такой значок, что-то там нарисовано, типа щита и чего-то,  глаза еще
плохо видят, слезятся.
     -- Где такой можно взять? -- интересуюсь у бравого военного.
     -- Нигде, это  Командующий  лично каждому, кто служит здесь, выдал. Это
отличительный  знак  Ставки,  -- гордо  отвечает молодец,  нежно  поглаживая
значок на груди.
     Я, качая  головой, ухожу в сторону. О, времена, о, нравы! Вот уж точно,
что  они здесь,  в Ханкале, будут гордиться  своей службой и войной в Чечне.
Если  уж каждому бойцу тут выдали такие знаки,  то что говорить о наградах и
званиях, они, наверное, как из рога изобилия сыплются.
     Мужики  рассказывали,  что наш  бригадный  кадровик,  который  сидит  в
Моздоке  только для того, чтобы писать наградные  листы  и заниматься прочей
бумажной  волокитой, постоянно  присылает  наградные  листы  назад.  То  они
неправильно оформлены, то грязные, то мятые. Эту обезьяна уже  за три месяца
стал из капитана  подполковником, грудь вся в орденах. Когда Сан Саныч узнал
об  этом,  предупредил,  чтобы  к нам  не  возвращался.  Все. Уже  перевелся
Московский военный округ. М-да, засранцев и чмырей везде хватает.
     Через ворота  въезжают два БМП, на борту знакомые и родные  буквы  "С"!
Такие родные, такие теплые, такое ощущение, что не видел их уже лет  триста.
НАШИ!  Сибиряки.   Спешу  к  ним.  Они  заметили  и,  привстав,  держась  за
выступающие части БМП,  машут, призывно кричат. Радость неподдельная.  Горло
перехватывает, сжимает в тиски, выступают слезы. Что-то я становлюсь излишне
истеричным или  сентиментальным.  Еще не  хватало,  чтобы  мужики  заметили,
подумают,  что на почве ранения  сумасшедшим стал.  Смахиваю  слезу.  Машины
остановились,  все спешились,  окружили меня, обнимаемся, хлопаем друг друга
по плечам. Приехал и Юра.
     Если с другими я  просто  радостно обнимался, обменивался шутками, то с
Юрой,  большим  моим другом  Юрием,  просто,  без слов,  молча  обнялись.  Я
почувствовал, что плечи у него тоже подрагивают.  Когда  отошел на  полшага,
заметил, что он  тоже смахивает  слезу. Понятно,  брат, понятно. Значит я не
сумасшедший.  Это просто настоящая мужская дружба, которая проверена боями и
скреплена кровью.
     -- Что нового, Юра?
     -- Ты только не волнуйся!
     -- Не тяни кота за хвост. Рассказывай! -- испарина проступила на лбу.
     -- Понимаешь, пока я  тебя  возил в Северный, -- начал Юра, -- какой-то
идиот позвонил себе домой, в Юргу и сообщил, что тебя убило, а меня ранило.
     -- Ты перезвонил в округ, сообщил, чтобы остановили эту дезу?
     -- Позвонил, но на тебя уже составили похоронку...
     -- Как составили?!
     --  Ну, чтобы  быстрее  твоя жена получила  пособие  и  приготовилась к
похоронам.
     -- Блядь, гребанутся можно!
     -- Не переживай, я остановил всю эту кухню.
     -- Спасибо тебе, Юра! -- с чувством сказал я и пожал ему руку.
     -- Моей-то жене  сообщили уже,  что  я ранен. Пришлось  через связистов
успокаивать  ее,   что  это  все  ложь,  гребеж,  и  провокация.  Мне-то  от
Новосибирска до Юрги ближе, чем тебе до Красноярска.
     -- Моя точно не знает?
     -- Точно. Успокойся.
     -- Не хватало ей похоронку получить на живого мужа!
     -- Значит, долго жить будешь, если на тебя, живого, похоронку выписали.
     -- Твоими бы устами, да мед пить, брат!
     Через час поехали домой -- в  бригаду. За эту  ночь я понял, как дорога
мне моя часть. Как близки все наши солдаты и офицеры. Мы одна большая семья.
Часто ссоримся, ругаемся, но вместе делаем одно большое, никому,  правда, не
понятное дело.
     Медики  тут же по приезду принялись  за  мое интенсивное лечение. Стали
колоть те  лекарства,  которые я сам же  и добыл на складах в  Грозном.  Как
сердцем чувствовал, что могут пригодиться. А теперь из-за них не могу лежать
на спине, больно. Головная боль проходит с каждым днем, под глазами, правда,
появились большие синяки,  как будто  мне  набили морду.  Все  кому не  лень
подшучивают.  Не обижаюсь, сам  подтруниваю над собой.  Отношение теплое, не
подозревал, что такие теплые чувства у людей ко мне.
     Через неделю сняли  швы, даже  не  сняли, а  просто выдернули нитки.  В
связи с тем, что нитки  были простыми, а  не шелковыми, они  начали гнить, и
часть  ниток осталась под  кожей.  Они гнили и  вместе  с гноем выходили.  Я
просил врачей, чтобы  они мне снова сделали надрез и прочистили рану, но они
отказывались.  Даже  пара  бутылок  хорошего  коньяка  не  оказала  должного
воздействия. И приходилось мне каждый день, морщась от боли, выдавливать как
прыщ гной вместе с нитками, и заливать рану спиртом. Неприятно ощущать,  что
на голове у тебя гнойная рана, хорошо, что пока черви не завелись.
     Съездил  во  второй батальон,  к  отцу крестному. Игорь принял меня как
родного.  Пока я  лечился, Игорю удалось  выбить с  позиций  Шамиля Басаева.
Тридцать человек выбили целую банду! Того, кто  прошел  и Абхазию и  ГРУшные
лагеря, махра победила! Поехали на  их позиции. Там я обнаружил  почти новый
бинокль. Мелочь, но приятно. Бинокль захвачен как трофей  у противника. Наш,
советский, бинокль -- "восьмерка". Т.е. восьмикратного увеличения. Юра нашел
бинокль "семерку" и ТР (труба разведчика). Типа маленького  перископа, чтобы
осматривать окружающую местность, не высовывая головы из окопа.
     Тем временем весна полным ходом вступала в свои права. Зацвели персики.
Кусты  покрылись розовыми цветами, листьев еще нет, запах, аромат одуряющий.
Хочется мира, любви, женщину. Какая-то война мешает тебе вернуться к любимой
женщине!
     Как-то раз поехали к артиллеристам. Они расположились  на самой высокой
сопке и корректировали огонь по Гудермесу. Били точечно. Особисты  притащили
информацию, где у духов склады с боеприпасами и техникой.  Первый раз видел,
как  взлетает на воздух склад с боеприпасами. Эффект, должен я вам доложить,
как при ядерном  взрыве. Огромное  ярко-красное облако  медленно поднимается
вверх  и вырастает, как гриб. Потрясающие.  То, что раньше видел в кино,  не
идет ни в какое сравнение. Но самое поразительное, красивое и ужасное, что в
небе над нами кружила стая журавлей. Большие серо-коричневые птицы прилетели
из теплых  стран и каруселью кружили  над нами, не понимая, куда девался  их
дом. Почему такой  шум  и  дым,  гарь, чад. Где  они  будут  выводить  своих
птенцов. Все, как  завороженные,  смотрели на птиц. Ни  у кого  не поднялась
рука выстрелить, даже прицелится  по этим  благородным, величавым существам.
Все просто смотрели и сочувствовали им. Эта карусель продолжалась около двух
часов, а потом они выстроились клином, и улетели куда-то на северо-запад.
     Когда вернулись на КП, то узнали, что  в бригаду из Красноярска прибыли
две представительницы "Комитета солдатских матерей". О чем они беседовали, и
что  предпринимали,  я не знаю.  Я только передал с  ними  письмо. Надо было
подготовить жену к появлению гноящейся дырки на лбу.
     В письме,  как и в  предыдущих,  я  указывал, что нахожусь в Моздоке, и
тут,  после совместного  мероприятия, вышел  ночью на  улицу,  споткнулся  и
поранил кожу на лбу. Боялся,  что  кто-нибудь из доброхотов сообщит жене  об
истинном характере  ранения. Пока писал письмо, Пашка готовил дрова на ночь.
Хоть и весна вступила в свои права, но по ночам было еще холодно.
     -- Вячеслав  Николаевич, а когда  приедете  домой,  то чеченцам  будете
мстить? -- спросил Пашка.
     -- Зачем? -- искренне удивился я.
     -- Как? Они же вас ранили, и воевали вы против них.
     --  Паша,  мы  с  тобой  не  воевали,  а участвовали  в  восстановлении
конституционного  порядка. И боролись и воевали не со всем народом, а только
с  его  верхушкой  и  местной  армией,  которую  Москва  по  ошибке называет
"бандформированиями". Народ  здесь  не при чем. Сейчас в Россию хлынул поток
беженцев. Позже  к ним присоединятся и представители этих "формирований".  И
даже в этом случае, Паша, ты не сможешь их убивать.
     -- Почему? -- недоумевал Пашка.
     -- Это противозаконно.
     -- А они?
     -- Они тоже не имеют права убить тебя, хотя ты разрушил  их дома,  убил
семью, ограбил, изнасиловал дочь, сестру.
     -- Я никого не грабил, не насиловал, -- буркнул Пашка, строгая лучину.
     --   Я  образно.  Надо   учиться  жить  вместе.  Вот   и   все.  Мирное
сосуществование.  Тут  не  будет войны до победного  конца.  Мы  с  ними  --
граждане  одного государства, и как бы тебе ни было противно, они пользуются
такими же  правами, что и  ты. В данном случае,  даже больше. Потому что они
беженцы. А ты, впрочем, как и я  -- убийцы мирного населения. Не больше,  ни
меньше.
     --  Ну,  вы  загнули  -- "убийцы". Они  --  враги, и вообще  мусульмане
настроены против нас, православных, как против врагов. И в мирной жизни, они
всяческие козни против нас строят.
     --  Ты  не  прав, Паша, у  меня  в милиции в Красноярске  есть знакомые
мужики. Работают  втроем,  одной  бригадой. Один -- белорус  Саша Дубоделов,
второй --  русский Серега Никаноров, третий -- азербайджанец  Натик Талибов,
причем  не из  тех, что  родились в  России, а  приехал  по распределению  в
Сибирь, да  и  остался.  Так  вот этому Талибову  плевать на национальность,
вероисповедание. Он  стоит  на  защите закона  и  борется  с  преступниками:
азербайджанцами, таджиками, чеченцами,  русскими, никого не выделяя.  Что на
это скажешь? Все зависит от конкретного человека.
     -- Тут пару дней назад наши остановили расписную "Волгу" на блок-посту.
Накладки,  бампера, диски,  антенн  на крыше, что у ежика  иголок на голове,
стекла тонированные.  Выходит  весь  такой  красивый  чеченец.  Я,  говорит,
представитель оппозиции. Нашим,  глубоко  наплевать,  чей он  представитель,
хоть  самого Дудаева, порядок  есть порядок.  Начинают  осматривать  машину.
Нашли в багажнике большой чемодан, хотели сами открыть, но  дух не позволил.
Открывает сам, а  там кнопок, лампочек каких-то --  тьма. Спрашивает, у кого
есть дома телефон? Один из бойцов  и сообщает код  своего города и  телефон.
Дух достает что-то типа зонтика, только раскрывается наоборот.  Это оказался
аппарат  для  космической  связи.  Минут  пятнадцать  повозился, а  затем  и
протягивает   трубку.  Наш   поговорил  с  мамой.  Понравилась  нашим  такая
"игрушка", говорят: подари, мужик. А тот  уперся. Дорогая штучка, нет, и все
тут. Наши и кончили его на месте, тело в машину, "Волгу" подожгли и в Сунжу.
Возле  самой воды она  и взорвалась. Стали чемодан крутить, и так и сяк.  Не
работает, хоть тресни. Расстреляли они аппаратуру и вслед за хозяином в воду
кинули.
     -- Жадность  фрайера  сгубила. Бойцы тоже идиоты  порядочные. Надо было
перед тем духа кончать попросить инструкцию по пользованию.
     --  Так  не давал  же  подлец! -- Пашка  был  до глубины  души возмущен
нерациональным поведением духа-оппозиционера.
     -- Наши что, не могут языки развязывать?
     -- М-да, погорячились ребята. А было бы неплохо сейчас домой позвонить!
А, товарищ капитан?
     -- Молчи, грусть, молчи.
     Письмо было готово, я нашел главную  тетю  и попросил передать письмо в
Красноярск. Либо просто бросить в почтовый ящик, либо через своих  знакомых.
Может кто-нибудь и не доволен действиями этого комитета, но я благодарен им,
за то, что мое письмо дошло до адресата.
     Через  пару  дней  в  бригаду  прибыло  пополнение.  Со  всей Сибири  и
Забайкалья собрали  безработных,  "бичей", обрядили в  форму, выдали оружие,
погрузили  в  самолет  и  отправили  воевать. Пообещали  золотые  горы.  Все
прибывшие заключили контракт. Первый  опыт боевых  действий "профессионалов"
или "наемников", язви их в душу. Тьфу!
     Часть  этой  "угрозы Дудаеву" еле стояло  на ногах.  По  дороге  успели
променять свой сухой паек на  спиртное и нажраться. Если  бы не товарищи, то
рухнули бы  наземь.  Были  солдаты-срочники.  Те хоть  прошли  подготовку на
полигоне в  Новосибирске,  умели обращаться с оружием.  Многие солдаты  были
добровольцами.  Никогда  на  Руси  не переведутся герои.  На  следующий день
обещали еще  один транспорт с "наемниками". Началась  сортировка.  Глядя  на
пропитые  лица, я думал, что  этим воинам  лет триста, я сам-то мальчиком не
выгляжу,  на  добрый десяток  лет старше, но эти  кадры...  Оказалось, что в
большинстве своем  они все младше меня. Какой-то идиот им  напел, что оплата
их ратного труда будет  сдельно-премиальная. Т.е. оклад сам  по себе, и плюс
за каждую  голову чеченца  будут платить дополнительно.  Естественно строили
они из себя таких крутых боевиков, что Рэмбо, по сравнению с ними, щенок.
     Рядом стояли солдаты, которые на себе испытали все круги ада в Грозном,
и насмешливо, спокойно наблюдали за этим цирком. Постепенно всех разобрали и
развезли по подразделениям.
     В  шесть часов утра все КП  было  поднято по тревоге.  Командир второго
батальона срочно просил прибыть к нему  на позиции для разбора происшествия.
По его словам все живы, но просил прибыть  всех, кто мог передвигаться, и не
занят  сейчас. Чертыхаясь и матерясь  мы оделись  и  во  главе  с  генералом
прибыли  в расположение второго батальона. Зрелище, которое мы увидели, было
колоритнейшее. Батальон был построен и разделен на три части. В первой части
находились  солдаты,  которые  участвовали в  штурме  Грозного, и  несколько
солдат-срочников,  прибывших  вчера;  вторая   группа  --  человек  двадцать
пять-тридцать из вновь прибывшего "народного ополчения".  Все, кто находился
во второй и третьей  -- самой многочисленной -- группах, были с глубочайшего
похмелья. У третьей группы все лица  были разукрашены.  У некоторых начинали
"зацветать" синяки под  глазами, губы и  носы у  всех были  разбиты в кровь,
форма  была перепачкана  кровью, оружие было  сложено  перед  ними. Первая и
вторая группа были вооружены. Комбат скомандовал  и  отдал рапорт  (доложил)
генералу, а затем начал рассказывать:
     Проснулся  в час  ночи и,  как обычно,  пошел проверять несение  службы
часовыми. В  третьей роте -- тишина. Бойцов в окопах  нет. Думаю: все!  Либо
вырезали,  либо рота  в  полном составе дезертировала к  противнику,  аж пот
прошиб.  Поднимаю всех  свободных офицеров, идем  на поиски. Нет  никого, ни
трупов, ни следов борьбы,  ни  оружия.  Точно,  по-тихому поднялись и ушли к
духам. Слышим на  сопке, что  рядом, возня  и разговоры.  Смотрим в  приборы
ночного  видения. А там вся рота, упитая вусмерть, устроила соревнования  по
слалому. Садятся  на автомат,  приклад в землю, и  на этих импровизированных
салазках лихо объезжают  деревья,  кустарники.  Сталкиваются друг  с другом,
падают, веселятся. Пикник на обочине жизни устроили себе, сукины дети. Мы их
всех  переловили, кое-как построили, оружие отобрали.  Темно стало, почти ни
черта не видать, пересчитали, вроде все балбесы на месте. Подводят ко мне по
одному. Я голос изменил и  спрашиваю: "Ты знаешь, где находишься,  скотина?"
Тот и  отвечает: "Нет!" Я: "Ты  в плену,  русская свинья.  Будешь  в русских
стрелять  -- оставим  в живых!"  Парень  отвечает: "Стреляйте, режьте,  но в
своих  стрелять не  буду!"  Наш парень!  Мы его  спать отправили. Следующего
вызываем, те же вопросы, тот  отвечает: "Буду!" Что мне оставалось делать --
в ухо и в обоз. Третьего вызываем, а тот отвечает: "Как  прикажете!" И этому
гаду  в ухо,  бойцы  мои  проверенные тоже в стороне  не  остались, пару раз
приложились. Короче  из  ста  сорока "наемников-ополченцев" только  тридцать
отказались воевать против  нас.  Готовы  были  принять смерть,  а остальных,
товарищ  генерал,  прошу сегодня же отправить обратно  в те военкоматы,  что
призвали их на службу. Вот рапорт.
     Мы  внимательно  стали  рассматривать  третью группу,  готовую  воевать
против своих же. У  всех чесались руки, но, судя по их лицам,  бойцы  им уже
популярно  ночью объяснили, что те не правы. "Предатели" ежились  под нашими
пристальными взглядами.  Некоторые  пытались  что-то  объяснять,  что у  них
семьи,  дети.  Но  все  это  только  вызывало чувство ненависти,  презрения,
отвращения. О такую  мразь не хотелось даже руки  марать. Любой солдат,  что
прошел Грозный и выжил, стоит памятника из золота и уважения. Я уже говорил,
и  не  боюсь  повториться,  что каждому  из  них  я  готов  лично,  прилюдно
поклониться в ноги. Они, пацаны девятнадцати-двадцати лет не понимали своего
величия, величия  своего духа, Поступка,  который  они совершили. Из трехсот
семидесяти   пяти   человек  во  втором   батальоне  сейчас   оставалось  от
первоначального состава двадцать восемь. Страшная статистика. И никто из нас
не  посмел  даже осудить на словах  этих  парней, за то, что они разбили эти
морды.  За  тех,  кто  остался  на  Минутке, в Северном, у  железнодорожного
вокзала,  у гостиницы "Кавказ", и во многих-многих местах братской могилы --
Грозного.
     Ближе к  обеду привезли  еще  около  пятидесяти  человек пополнения,  в
основном  были  опять  "наемники". Всего  их  доставили  в  Северный  двести
двадцать, и планировалось еше завезти в несколько этапов. Сволоту из второго
батальона набили,  как  сельдей  в  бочку,  и  обратным рейсом  отправили на
родину.

        Глава 25


     <a name=boewik></a>
     Сан Саныч по просьбе местных жителей пошел отвечать на их  накопившиеся
вопросы. Нас с Юрой взял как  телохранителей. Как раз  был выходной, хотя на
войне  все  сливается в одну  сплошную  ленту.  Редко,  когда знаешь,  какое
сегодня  число, день  недели.  Но в  этот  день была торжественная молитва в
местной мечети. Подъехали как раз к окончанию молитвы,  все местные высыпали
и  обступили  полукругом наш УАЗик. Нам  с Юрой это жутко  не понравилось. В
жесткой  форме  потребовали,  чтобы  местные  построились  в  одну линию  на
расстоянии  пяти шагов.  Это не привнесло тепла  в нашу  беседу, но нам было
спокойней. Среди присутствующих было много  молодежи, до двадцати пяти  лет.
По  многочисленным  признакам  безошибочно  определили  боевиков.   Потертая
материя на правом  плече от постоянного ношения автомата.  Привычка  держать
левую руку постоянно полусогнутой, и потертость  на предплечье левого рукава
также  получается  со временем,  когда цевье автомата  постоянно трет рукав.
Правое плечо,  как  правило,  тоже  опущено  ниже  левого,  все  от того  же
автомата.  Лицо  за  зиму  не  загорает, зато  закапчивается  от  постоянных
выстрелов  и разрывов. И еще куча  маленьких признаков, которые  безошибочно
отличают  боевика-духа от  мирного  жителя.  Вся эта  многочисленная  группа
маячила на заднем плане, в разговоры не вступала. То, что почти все они были
одеты в длинные и  широкие одежды, а руки держали  за полой пальто,  халата,
плаща, оптимизма нам с Юрой не прибавляли. Три автомата, водитель не в счет,
пока он выскочит из машины и развернется -- мокрого места не останется, так,
новые краски в местный пейзаж. Впереди старейшины -- прекрасный живой щит, с
одного выстрела с ними не разделаешься, сразу дорогу до основного противника
себе не  расчистишь, что ж: я  не собираюсь рисковать своей жизнью ради этих
аксакалов.
     Мы  с   Юрой  буквально  буравили  взглядами  толпу,  ища  какие-нибудь
подозрительные движения, готовые в любую секунду открыть огонь на поражение.
Юра стал чуть правее  Сан  Саныча, готовый при малейшей  опасности заслонить
его  собой, повалив  на землю, я же  должен был прикрывать. У  нас было одно
неоспоримое преимущество -- солнце слепило вероятного противника, а нам било
в  спину. Ветер дул  в спину селянам, любой  шорох,  щелчок  предохранителя,
звяканье металла мы бы услышали.
     Я не слушал, о чем Саныч говорил с  ними, по-моему, что-то о севе,  все
мысли и устремления были направлены на толпу. Взгляд я сопровождал движением
ствола автомата. В  задних рядах молодые  люди шушукались, показывали в нашу
сторону  пальцем,  это  здорово  нервировало.  Но  ничего  неординарного  не
происходило.  Через полчаса  нервного напряжения,  не  хуже чем  на Минутке,
собрание закончилось, и по приглашению местного  главы мы  поехали  к нему в
гости.
     Хозяин  был  радушный, поставил на  стол  пару бутылок доперестроечного
коньяка  (я, сославшись на  ранение,  сказал,  что пить не  буду).  А  потом
поставил  блюдо,  не  знаю,  какое название, но, по словам  хозяев, подается
только уважаемым  гостям. Вареные, ободранные коровьи  ноги. Одним словом --
мослы. Что-то  типа "ленивых"  вареников  из  серой  муки,  чесночный  соус.
Вареники и соус мне  понравились, но ноги  выглядели чересчур неаппетитно, я
воздержался от их употребления.
     Примерно  через  полчаса такого  мирного  сидения и  общения  прибегает
какой-то  старик,  и что-то кричит  по-чеченски, показывая в  нашу  сторону.
Хозяин дома поясняет, что двое солдат  избивают его соседа с женой и требуют
водки. Блядь! Только этого не хватало!
     Мы метнулись на улицу, старик показал, где это, -- совсем рядом с нами.
Врываемся во  двор.  Точно. Двое  только что прибывших "наемников"  избивают
старика,  старуха кричит. На улице  собрались  местные. Сан Саныч  подлетает
первым, разворачивает одного из бандитов и ударом в челюсть отправляет его в
какую-то  яму.  Пока тот  летит, Юра хорошим пинком  под  зад, добавляет ему
скорости. Я хватаю за грудки  второго и тяну вниз, к  земле, тот летит вниз.
По пути встречает лицом мое колено. Сан  Саныч, поднимает с земли первого  и
снова его бьет в лицо, но уже  направляет мародера к выходу, Юра принимается
за второго.  Я подхожу к старику  и  помогаю  подняться  на  ноги.  Деду лет
семьдесят, лицо все  в крови, он еле стоит, шатается. Отвожу  его к колодцу.
Тем временем на пинках Сан  Саныч  с Юрой выносят двух ублюдков  на  улицу и
запинывают в машину, водитель активно помогает. Несемся к КП. Во дворе школы
уже человек  сто  прибывшего пополнения,  а  также  все, кто  был  на  КП  и
командиры батальонов.
     Сан Саныч отправил  меня, чтобы я позвал командира. Не успел я дойти до
дверей,  как  услышал   позади  крики.  Оборачиваюсь.  И  волосы  на  голове
зашевелились, мгновенно  следует огромный  выброс адреналина в кровь. Первый
бандит вырвал из кармана  гранату Ф-1  (разлет осколков двести метров) и уже
вырвал  кольцо  с  чекой. Поднял  руку вверх и что-то истошно орет. Во дворе
куча народа. Если рванет -- фарш, много фарша. Идиоты мы, надо было обыскать
их перед  посадкой в машину. Я  бегу. Юра и Атомась кидаются на руку дебила,
зажимают ее. Сзади подскакивает  Серега Казарцев и  бьет  негодяя сзади  под
колени,  ноги у  того  подкашиваются, и он падает. Атомась и Юра, выкручивая
руку,  осторожно вынимают гранату. И, прижимая к себе, вдвоем пытаются уйти.
Поверженный здоровяк пытается броситься за ними вслед. Я подбегаю  и с ходу,
со всей злости, пинаю его.  Мощный удар, помноженный на злость и  ненависть,
попадает в грудь, что-то хрустит и  здоровяк, подлетев в  воздух,  падает на
землю, ударившись головой. Неприятный звук. Подбегает народ и каждый считает
своим долгом пнуть преступника.
     Я  бегу   за  Юрой,  Атомасем,  Казарцевым.   Юра  держит  побелевшими,
трясущимися  от напряжения  руками  гранату, а  Атомась  и  Серега вставляют
какую-то ржавую проволоку вместо чеки. С большим трудом вставили.
     --  Все, Юра, отпускай!  --  срывающимся от  напряжения голосом говорит
Атомась.
     -- Не могу, мужики! Руки свело, -- Юра не шутит.
     -- Давай, потихоньку.
     Мы, втроем,  начинаем  отгибать  Юрины пальцы.  Они как  деревянные, не
слушаются,  но  вот все пальцы разжаты,  граната лежит на ладони. Казарцев и
Атомась  берут  ее  и,  вырвав  чеку-проволоку, кидают в глубокий овраг,  мы
ложимся  на землю.  Раздается  громкий  взрыв,  слышно как по оврагу  звенят
осколки, впиваются в землю.
     Встаем, всех колотит  от нервного напряжения, пот валит  с нас  градом.
Идем  в  сторону нашего кунга. Когда проходим через школьный двор,  все  нас
приветствуют, те  двое с разбитыми в  кровь лицами стоят связанные. Руки  за
спиной и петля на шее. Чуть дернешь руками и петелька-удавочка затягивается.
     Заходим все вчетвером к нам в  кунг.  Юра распахивает коробку с водкой.
Без слов берет две бутылки,  ставит на  топчан. Достаем стаканы. Все  молча.
Слова бесполезны, всех продолжает бить нервная  дрожь.  Наливаем  каждому по
полстакана  водки,  чокаемся, пьем.  Не  закусываем,  снова  по  полстакана,
чокнулись, выпили. Вот теперь чуть полегчало. Начинается нервная реакция. Мы
говорим, перебивая друг друга. И тут слово взял Атомась.
     -- Мужики!  -- начал он,  обращаясь  к нам. -- Я думал, что  вы обычные
засранцы, которые  корчат из себя на войне крутых, и поэтому относился к вам
с прохладцей. Но теперь увидел, что вы настоящие мужики,  И поэтому я пью за
вас. Можете считать меня своим другом. За вас, мужики!
     Мы встали, мешая друг другу  в тесном кунге,  чокнулись и молча выпили.
Таких  искренних,  теплых,  без  тени  подхалимажа слов  нам  с Юрой  еще не
доводилось слышать.
     Последние  дни  на  этой войне мы ходили героями.  Через пять  дней нам
сообщили,  что пришла замена. Прибыли два майора. Моя  замена  из  Барнаула,
Юрина  -- из Омска. Мы  съездили в Ханкалу,  посадили заменщиков внутрь БМП.
Мужики  возмущались,  но мы  их успокоили,  что  нам  необходимо  их  живыми
доставить, а на броне они еще успеют накататься.
     Вечером  мы  их напоили, как следует, и сами попили неслабо,  а утром с
нашим  генералом поехали в Моздок. Ему тоже пришла замена -- начальник штаба
корпуса. У того сразу начались барские  замашки. Что-то насчет формы одежды,
отдания  чести, заправки постелей и прочий армейский  маразм, но  он хорош в
мирное время, а  не во время войны.  Нам с  Юрой было глубоко  наплевать. Мы
тепло попрощались с Сан  Санычем, Серегой Казарцевым, со всеми, с кем прошли
под  пулями и осколками. Было жаль уезжать.  Мы оставляли  часть себя, часть
наших жизней, часть нашей души.
     В  шесть утра  мы погрузились в  автобус,  а всего нас было  пятнадцать
человек,  и  в  девять прибыли на авиационную базу в  Моздоке. Там  нас ждал
самолет "Ан-12". Огромная махина, состоящая из  двух салонов. Один маленький
--  на  шесть  человек  и  второй   огромный  --  грузопассажирский.  Пришел
таможенник и начал грубо  обыскивать нас. Нас,  фронтовиков, обшаривали, как
последних жуликов. После посадки командир корабля спросил у нас:
     Если  полетите  в  большом  салоне,  то  будет  посадка  в  Ростове  на
дозаправку,  потому  что  пойдем нижним  эшелоном,  и до Новосибирска  будем
лететь  восемь часов, если  в  маленьком салоне, то  через четыре-пять часов
будем на месте.
     Естественно, выбрали маленький салон.  Посадочных мест  всего  шесть, к
нам  присоединились  еще незнакомые  солдаты, матери, которые  забрали своих
сыновей из плена.  Набилось человек тридцать. Туалета в этом салоне не было,
курить  тоже нельзя,  вентиляция слабая.  Генерал,  несмотря  на предложение
пилотов лететь у них в кабине, был с нами. Из солидарности. Из-за фронтового
Братства.
     Было тесно и неудобно, да разве это неудобства, по сравнению с войной?!
Мы  прилетели  в  Новосибирск.  На  военной  попутке  добрались  с  Юрой  до
железнодорожного  вокзала,  выпили по  сто грамм.  Обнялись. Он уже  приехал
домой, мне предстояло добираться до Красноярска.
     -- Счастливо, брат!
     -- Удачи!
     -- Спасибо, что прикрывал мне спину!
     -- А ты мне.
     Слезы душили нас. Говорить можно было всю оставшуюся жизнь,  но пора по
домам.  Война кончилась. Юра пошел на остановку, поворачиваясь через  каждые
пять шагов, и махая мне рукой, я отвечал ему тем же, смахивая слезу.
     Когда он ушел,  я пошел на  вокзал, купил билет. Отбил телеграмму жене.
Сообщил, что буду такого-то числа, после обеда. Позвонил в Красноярск своему
другу --  председателю Торгово-Промышленной  палаты по Центрально-Сибирскому
региону Кострину Валерию Алексеевичу  и попросил его меня встретить. Тот был
страшно обрадован, и заверил меня, что непременно встретит.
     Поезд был в  три ночи.  А на  часах было около восьми вечера.  Зашел  в
ближайший  киоск, взял пару бутылок  коньяка, бутылку водки  и отправился  к
своему другу Ивану Мироненко, он жил в общаге на Красном проспекте.
     Стучу в дверь.
     -- Кто там? -- слышится голос Ивана.
     -- Миронов моя фамилия.
     -- Слава! -- дверь распахивается. -- Заходи!
     Потом  он позвал еще одного  общего приятеля  Серегу Мазлова. Мы выпили
все спиртное,  я сидел и говорил, говорил, надо было выговориться.  А  потом
они пошли меня провожать.  По дороге взяли еще бутылку коньяка. Возле вагона
выпили  ее  прямо  из горлышка,  без  закуски. В  вагон  какие-то  нерусские
пытались  погрузить  тюки  с  товаром. По  внешнему  виду  очень  напоминали
чеченцев.  Проводница  кричала  на  них,  чтобы  шли  к бригадиру  поезда, и
договаривались  с  ним. Они  совали  ей деньги,  она  кричала  на них.  Я не
выдержал:
     --  Что ты кричишь на них! Сейчас мы отберем товар, а самих спустим под
колеса. Они же духи!
     --  Слава! Ты  что говоришь?! -- оборвал меня Иван.  -- Успокойся, все,
война закончилась.
     -- Извините, мужики, не могу так быстро перестроиться.
     Они посадили меня  в вагон.  Я  проспался,  и  вот подъезжаю  к  самому
прекрасному, самому любимому городу. Вот они, мои любимые красные сопки. Вот
часовня. Господи!  Я дома! Бесполезно говорить,  что испытывал в тот момент.
Восторг, счастье,  умиление  -- не  хватит  эпитетов  в  русском  языке  для
перечисления всего.
     На вокзале  меня  встречал Кострин. Мы обнялись,  я  не  смог  сдержать
чувств и прямо на перроне заплакал. Алексеевич, который старше меня, тоже не
смог сдержать  себя.  И вот  мы как  два идиота стояли  посредине перрона и,
обнявшись, всхлипывали.  Потом  поехали  к  нему  на  работу,  что  напротив
Детского мира и распили пару бутылочек шампанского.
     Затем  он  повез  меня  домой.  Сердце  учащенно  билось.  Я  испытывал
непонятный  страх. Взлетел на  третий  этаж на  одном  дыхании  и позвонил в
дверь.
     Залаяла  моя  собака  и  дверь распахнулась,  на  пороге  стояла  самая
прекрасная, самая любимая женщина -- моя жена.


        Предисловие к 1-му изданию. ВОЙНЫ, ОФИЦЕРЫ - ИСТОРИЯ

     Задача  данного предисловия менее всего  литературная. Слабые и сильные
стороны повествования Вячеслава Миронова оставим критикам.
     Мне важно  понять, что  произошло с русским боевым офицером,  с русской
армией на исходе ХХ века - на фоне трехсотлетней военной истории России.
     С  петровских  времен   армия  играла  в  политической,  экономической,
социально-психологической  жизни нашей  страны  такую значительную роль, что
без  понимания  ее  судеб,  особенностей  ее   сознания,  ее  представлений,
невозможно понять судьбу страны и народа.
     Можно сколько угодно  говорить о пагубности милитаризации русской жизни
-  и это чистая правда! -  но  бессмысленно игнорировать  реальное положение
вещей: еще долго проблема военного  человека будет одной из ключевых проблем
нашего общественного сознания.
     Афганская и чеченская войны сделали эту проблему особенно острой.
     Для того,  чтобы  понять  происходящее в  этой сфере,  нужен  материал,
которому  можно  доверять. И  это,  прежде  всего, свидетельства  участников
событий.
     Исповедь капитана Миронова - из этого пласта материала.
     Я не случайно  употребил слово "исповедь". Это не просто воспоминания о
пережитом и  увиденном. Это явная попытка извергнуть  из своего сознания, из
своей  памяти  то  самое  страшное,  порой  -  отвратительное,  непереносимо
жестокое,  что не  дает человеку  жить нормальной человеческой  жизнью. Ведь
"жанр"  исповеди  в  его  изначальном - церковном варианте, -  необходимость
очиститься   от  худшего,  греховного,  что  происходило  с  исповедующимся.
Исповедующийся  искренне - всегда жесток к себе. Есть  серьезные подозрения,
что Жан-Жак  Руссо в своей знаменитой  "Исповеди"  приписал  себе  постыдные
поступки,  которых не совершал,  чтобы  его  исповедь  стала образцом  жанра
саморазоблачения человека вообще, а не только конкретного Жан-Жака.
     Книга капитана Миронова - страшная книга. Ужас античеловечности  сгущен
в ней до предела. И неважно - происходило ли все  это с самим автором или он
вбил в свой сюжет и опыт других. В любом случае - это безжалостная  к себе и
миру исповедь русского офицера эпохи российско-чеченской трагедии.
     Словосочетание   "капитан   Миронов"   неизбежно   будит   литературную
ассоциацию (не  знаю, рассчитывал ли  на  это автор)  - "Капитанская дочка",
комендант   Белгородской  крепости   капитан   Миронов,   честный   служака,
беспредельно верный присяге. Но к этому капитану мы еще вернемся.
     Повествование  Вячеслава Миронова - в  некотором  роде  энциклопедия не
только чеченской войны, но  и  боевых ситуаций  и персонажей  вообще. Тут  и
прорыв небольшой группы  сквозь контролируемую противником территорию, и бой
в  окружении,  и  бессмысленно  кровопролитные,  преступно  неподготовленные
атаки,  и вороватый интендант,  и хлыщ  из Генштаба,  и захваченный  в  плен
предатель-перебежчик, и боевое братство...
     И  все  это приобретает  фантастический колорит,  когда осознаешь,  что
действие   разворачивается   в  пределах   одного  города   -   Грозного,  -
превратившегося   в  какое-то   подобие   "зоны"  из  "Пикника  на  обочине"
Стругацких,  пространства, вчера еще мирного, жилого, заполненного  обычными
домами, предметами, но в котором сегодня может произойти все что угодно...
     Стараясь писать  "правду и только  правду",  Миронов, тем не  менее, не
может избежать  боевого молодечества, жутковатой романтизации происходящего.
Но  это  только  придает   психологической  достоверности.   Очевидно,   это
неизбежный элемент ретроспективного  самовосприятия сражающихся  людей.  Без
этого память о кровавом кошмаре была бы невыносимой.
     Прекрасно знающий страшную суть войны,  тонкий и интеллектуально мощный
Лермонтов,  автор  горького  и  мудрого  "Валерика",  в  письме  с Кавказа к
московскому приятелю писал: "У нас были каждый дела, и одно довольно жаркое,
которое продолжалось 6  часов сряду. Нас было всего  2 000 пехоты, а их до 6
тысяч,  и  все  время  дрались штыками. У  нас убыло  30 офицеров  и до  300
рядовых, а  их 600 тел осталось на месте, - кажется хорошо! - вообрази себе,
что в овраге, где была потеха, час после дела еще пахло кровью... Я вошел во
вкус войны..."
     Если  сопоставить  повествование  капитана  Миронова  с  воспоминаниями
участников  Кавказской войны XIX века, то открывается множество ситуационных
совпадений. Причем совпадений принципиальных.
     Вот картина самосуда  солдат над снайпером, перебежчиком  из российской
армии к чеченцам, описанная Мироновым: "Метрах в тридцати от  входа в подвал
стояли  плотной стеной  бойцы и что-то громко обсуждали. Я обратил внимание,
что ствол пушки танка  как-то неестественно задран вверх. Подойдя  ближе, мы
увидели,  что  со  ствола  свисает  натянутая  веревка.  Бойцы, завидев нас,
расступились.  Картина  открылась страшная,  - на  конце  этой веревки висел
человек,  лицо  его  было  распухшим  от  побоев,  глаза  полуоткрыты,  язык
вывалился, руки связаны за спиной."
     А  вот что записал  в  дневнике  в  августе 1859 года  русский  офицер,
участник  пленения Шамиля, после штурма аула Гуниб: "По  дороге ниже первого
завала  валялось  много убитых  мюридов.  Они  остались  на тех местах,  где
происходили  схватки их  с  ширванцами (солдатами Ширванского полка. - Я.Г.)
Один из  трупов, разутый,  с потрескавшейся кожей,  был обожжен. Это  беглый
солдат, вероятно артиллерист,  который  стрелял по ширванцам, когда те шли в
гору; найдя  его  при орудии,  ширванцы избили его прикладами до полусмерти,
зажгли на нем платье, и он обгорел совершенно. Несчастный получил награду по
заслугам!"
     Разница только в том, что в  1995 году самосуд надо  было оправдать и в
официальном документе повешенный снайпер  "умер от разрыва сердца, не вынеся
мук совести",  а сожженный  в августе 1859 года артиллерист абсолютно никого
не интересовал - расправа на месте с перебежчиками была законным делом.
     Миронов  описывает  как  характерную  ситуацию  ужасающий  по  кровавой
бессмысленности штурм знаменитой площади "Минутка" в Грозном, спланированный
упрямым и безжалостным командованием.
     Но подобные же ситуации постоянно встречаются и в мемуарах офицеров той
Кавказской войны. Будущий военный министр и реформатор русской армии Дмитрий
Милютин,   молодым  офицером  получивший  боевое   крещение  на  Кавказе,  с
бесстрастной  жестокостью  рассказал  о   штурме  чеченского  укрепления   -
Сурхаевой  башни  -  отрядом генерала Граббе,  одного из наиболее  известных
завоевателей Кавказа: "Горцы защищались  с отчаянной отвагою. Кровопролитный
бой длился несколько часов;  одна рота сменяла  другую. Больно было  видеть,
как бесплодно гибли люди в безнадежной борьбе, но генерал Граббе упорствовал
в  своем  намерении  взять башню приступом... К  середине  дня страшный  бой
временно притих,  как будто от изнеможения обоих сторон. Егеря наши томились
от зноя и жажды на голой скале. В 4 часа генерал Граббе приказал возобновить
приступ  свежими  войсками.  Двинуты  были  батальоны  Кабардинского  полка,
знаменитого  своей  беззаветной  храбростью  и  воинственным  духом, но  под
впечатлением испытанных в течение целого утра неудач, кабардинские егеря шли
неохотно на убой. Новая попытка приступа  осталась столь же безуспешною, как
и  прежние. С  наступлением  темноты передовые части  войск  были отведены с
облитого кровью утеса."
     Можно множить и множить прямые параллели между между нынешней чеченской
войной  и  войной позапрошлого  века. Можно  приводить исторические  примеры
генеральского  авантюризма  и  пренебрежения  к  солдатским жизням,  примеры
критического отношения боевых офицеров к действиям высшего  командования. То
есть всего  того,  о  чем с  такой страстью  пишет  наш современник  капитан
Миронов.
     Но между  психологическим климатом этих двух войн есть и принципиальные
различия - и это главное.
     Во-первых, это  -  бескомпромиссная  ненависть  к  противнику.  Никаких
человеческих  чувств  по отношению к  сражающимся  боевикам  Миронов  и  его
товарищи не испытывают. Это - ВРАГ. И только.
     Полтора   века   назад    при   всей   ожесточенности    противоборства
психологическая  атмосфера  была  иной.  Полковник Константин  Бенкендорф  в
воспоминаниях фиксирует  парадоксальные,  на нынешний взгляд,  ситуации.  Во
время  наступления  на какую-то  высоту  русские  солдаты  услышали,  что ее
защитники  горцы громко молятся, призывая Аллаха. - "Солдаты же,  прежде чем
броситься  в  атаку,  приостановились,  и  слышно  было,  как они  говорили:
"Нехорошо, Богу молятся!"  Во время изнурительного похода, перед смертельной
схваткой,  русский  солдат  испытывает  неловкость  оттого,  что  приходится
прервать молитву противника - "Нехорошо, Богу молятся!"...
     Тот же  Бенкендорф рассказывает удивительный эпизод:  "Однажды,  в один
базарный  день,  возникла  ссора между  чеченцами  и  апшеронцами (солдатами
Апшеронского  полка. - Я.Г.), куринцы (солдаты  Куринского полка. - Я.Г.) не
преминули принять  в ней серьезное  участие. Но кому они пришли  на  помощь?
Конечно,  -  не  апшеронцам!  "Как  нам не  защищать  чеченцев,  -  говорили
куринские солдаты, - они наши братья, вот уже 20 лет как мы с ними деремся!"
     В  ходе  многолетней  войны  возникло парадоксальное чувство родства  -
"братства"  - с противником. Ничего подобного мы  не найдем  в повествовании
капитана Миронова. Там есть признание высоких  боевых качеств противника, но
ни о каком уважении, тем  более  о  чувствах,  которые испытывали к чеченцам
куринцы, солдаты одного из самых героических кавказских полков, и речи нет.
     Разумеется, боевики Дудаева и Басаева,  сражающиеся за бесконтрольность
территории, вчерашние советские генералы, офицеры, партийные и комсомольские
работники,  ставшие в одночасье воинами  ислама, это  не  горские рыцари, не
представлявшие себе иной жизни,  кроме той, которой они жили  веками, жизни,
основанной на высокой личной независимости.
     Но принципиально  изменилось  и  сознание русского  офицера. Офицер XIX
века  мог  критиковать пагубные распоряжения своих генералов, мог  презирать
кого-то из этих генералов, но  того тотального неприятия к "высшим", которое
демонстрирует  капитан  Миронов - и он в этом  не  одинок!  -  в то  время и
представить себе было нельзя.
     Кавказский офицер  мог саркастически относиться к конкретным  приказам,
идущим  из  Петербурга,  где  весьма  туманно представляли  себе  кавказскую
реальность. Но выполнение своего долга перед империей и императором было для
него чем-то абсолютно непререкаемым. Да простится мне  невольный каламбур  -
это был нравственный императив.
     Участник той  Кавказской войны - генерал ли, офицер ли, солдат ли, - не
задавался  гамлетовским вопросом  о смысле  войны. Он  был послан  расширять
пределы империи и отстаивать интересы этой империи. И этого было достаточно.
Для  кавказских  "коренных" полков  Кавказ  был  домом. Люди  проводили  там
десятилетия, а иногда и всю жизнь. "Кавказцы", по утверждению одного из них,
составляли "особую партию  или союз, но это союз в лучшем смысле слова, союз
уважаемый и благотворный,  так как  основанием его является  глубокое знание
края  и  любовь  к нему  все того  же  края."  Разумеется,  это точка зрения
русского  офицера,  которую  вряд  ли  бы  разделили наибы  Шамиля.  Но  как
отличается она от позиции капитана Миронова и его товарищей.
     Я пишу это вовсе  не в укор автору "исповеди" и его  соратникам. Они  -
жертвы нашей безжалостной истории. Они - солдаты, выполняющие страшной ценой
свой долг, но потерявшие ориентиры - в чем смысл их подвигов, их мучений, их
жертвенности, их жестокости к противнику?
     Комендант Белгородской крепости капитан Миронов два с лишним века назад
бестрепетно пошел на казнь, но не  изменил присяге,  которая не подлежала ни
анализу, ни  сомнению, ни  обсуждению.  Это была данность. Не в  том дело  -
хорошо это или плохо. Так было.
     Сегодняшний капитан  Миронов  истерзан рефлексией.  Он не верит  никому
кроме ближайших боевых товарищей. Эта  мука дезориентированности, внутренней
растерянности   стократ  увеличивает   ожесточение,  которое  вымещается  на
противнике  - как  реальном,  так  и предполагаемом -  им может оказаться  и
оказывается любой чеченец.
     Является ли повествование абсолютным диагнозом происходящего? Не думаю.
Положение значительно сложнее. Психологическая модель, предложенная автором,
насколько я  понимаю, не всеобъемлюща.  Но  "исповедь"  капитана Миронова  -
безусловное свидетельство глубокого кризиса взаимоотношений в армии, кризиса
представлений о задачах государства, свидетельство  разрушения представлений
о  задачах государства, свидетельство разрушения  психологической иерархии в
армии. Это началось в  Афганистане и достигло апогея  в Чечне. При  том, что
для России с ее историей, которую невозможно  отменить или зачеркнуть, армия
и   ее  проблемы  -  существеннейший   фактор   общественного  самосознания.
Невозможно  триста  лет быть военной  империей и  за десятилетие  обернуться
государством с  доминирующим  гражданским  обществом. Это  процесс  долгий и
трудный.
     Российско-чеченский  кризис  - одно из  порождений  этого  мучительного
процесса. И здесь не может быть вины одной стороны.
     Яростное,   горькое,  жестокое   -  иногда  отталкивающе  жестокое,   -
повествование капитана Миронова есть симптом тупиковости  того положения,  в
котором оказались и Россия, и Чечня. Слишком многое происшедшее за эти  годы
вопиет к отмщению.
     Кто   ответит  за  гибель   Майкопской   бригады,   с  душераздирающими
подробностями  описанную  Мироновым?  Кто  ответит  за   всю  бездарность  и
безответственность  начального  этапа  первой  чеченской войны?  Дело  не  в
судебных приговорах. Дело в беспристрастном анализе происшедшего.
     Кто   ответит   за   насилия  над  мирным  населением,   увы,   реально
происходившие и происходящие?
     Но  кто  ответит и  за безумную  авантюру вооруженной чеченской  элиты,
спровоцировавшей войну, приведшую свой несчастный народ  под бомбы и снаряды
российской армии? Кто ответит за  маниакальное  упорство  радикалов, готовых
воевать до последнего чеченца на территории Чечни?
     Здесь   нет  надобности  и   возможности   анализировать  все   аспекты
происходящей трагедии. Но  надо осознать ее  глубину и понять,  что выход из
кровавого тупика в возвращении к фундаментальным постулатам, внятным некогда
многим русским офицерам. Главный из которых - признание друг друга ЛЮДЬМИ. И
только в этом случае  может  сработать  известная  и проверенная  технология
замирения.
     И  главный  урок,  который  несет  в  себе   повествование  Миронова  -
безысходность  расчеловеченности.  И  это  относится  далеко  не   только  к
чеченской войне.

     Я. Гордин