его рояль наслаждаться его гармонизациями.
Но вот книга о Звонаре, как мне казалось, окончена! Отложила -- пусть
"отлежится" немного. Затем еще раз перечту и свезу ее, наконец, Горькому.
Меня останавливает слух: Горький болеет. Болеет... Значит, не до меня
ему сейчас! Ну что ж, подождем. И тогда другая весть достигает меня: Котик
Сараджев уехал в Америку. Как? Когда же?.. А вот в те недели, что не
виделась с ним, когда дописывала книгу о нем. Да, говорят мне, как-то по
договору, разрешили такую поездку, все устроили, посадили вместе с
колоколами в поезд, проводили -- уехал.
Горький давно в России, объездил ее, участвовал в различных
литературных объединениях, издавал, издает журнал... Не пойдешь к нему без
книги -- а книга все-таки не кончена. Подзаголовок ее "История одной
судьбы": могу ли я считать повесть конченной, не вместив в нее такую важную
главу, как "Котик Сараджев в Америке"? Разумеется, я должна ждать! День
набит: работа, быт, занятия языками с сыном -- даже нельзя понять, куда же
вмещались частые встречи мои с Котиком? Сколько колоколен опробовала с ним
"на предмет звука" и сколько ночей над тетрадями повести... И метет и метет
метель жизни...
Дни, недели, месяцы -- шли, слухов -- множество. Но в моем занятом дне
-- не до них. Непонятность с этой Америкой, отсутствие твердые данных... Все
начинает казаться сном.
А вот реальность событий, узнанная мною десятки лет спустя. В 1930 году
к Константину Соломоновичу, явились два американца с предложением его сыну,
"мистеру Сараджеву", поехать в Соединенные Штаты, заключив контракт на год.
Они обещали построить ему в Гарварде звонницу, закупив нужные ему колокола в
СССР, и он будет давать колокольные концерты. Они слышали его звон,
восхищены ведь это целая симфония на колоколах! Котик согласился на это
предложение.
Вот в эти месяцы я не видела Котика -- он исчез; как я позднее узнала,
он был предельно занят отбором колоколов, закупаемых Америкой для будущей
звонницы. Он обходил колокольни, прослушивал звук любимых колоколов,
составлял списки закрытых церквей, откуда их надо было снимать и сосчитывал
их вес. Эти списки хранятся и поныне. Какие же это образцы и доказательства
его трудолюбия! Как точны его указания, как подробны! -- нумерация
колоколов, их названия, растущее число подборов -- и сколько жара и воли
положено в эти списки. Подборов, из которых ему в итоге этого труда
предстояло выбрать то, что поедет с ним за океан -- прогреметь, прозвучать
русской славой на чужой земле! Нелегко было оформить столь необычное
путешествие: немало времени заняло получение соответствующих документов. В
итоге стараний и хлопот он получил бумагу на английском языке, где
значилось, что "гражданину страны, которая не признана Соединенными Штатами,
дается въезд на 12 месяцев как временному посетителю в роли эксперта по
колоколам".
И Котик Сараджев выезжает в Америку, везя свой звон, который зазвучит
на территории Гарвардского университета, куда стекутся толпы чужеземцев
послушать советского звонаря. Но по пути следования "временного посетителя"
происходит не совсем обычное происшествие. Провожавший Котика на поезд дал
телеграмму, чтобы встретили его в Ленинграде, откуда завтра отойдет пароход.
К удивлению встречавшего, Сараджева в поезде не оказалось. Положение было
трудное: колокола уезжали, а звонаря при них не было. Более суток искали его
и нашли: преспокойно и радостно сидел он на одной из ленинградских
колоколен, уже вторично, видимо, проведя там звон во время утренней службы,
восхищаясь звуком еще с поезда услышанных им колоколов, -- и, должно быть,
забыл про Америку. Так пароход и отошел без него. Но много позже узнала я,
что ночевать -- должно быть, на второй день -- он пришел к знакомому
музыканту, Юрию Николаевичу Тюлину, композитору, и у него прожил, дожидаясь
следующего парохода, несколько недель.
-- Контакта у нас не получилось, -- рассказывал Ю. Н. Тюлин, -- он то и
депо пропадал, уходил, должно быть, осматривать колокольни, звонил, был
возбужден предстоящей поездкой, тем, как там оборудуют ему звонниц, и
настоящего общения у нас не получилось. На обратном пути я его не видал.
Передо мною фирменный бланк с немецкими словами: "An bort" ("На борту"
-- заголовок пароходного почтового бланка). Из Америки он возвращался
пароходом через Германию. Наверху страницы немецкое "Den" (обозначение
числа) -- и пустая строка, без числа. Рукою Котика, крупно, карандашом:
1. 23-го числа во вторник я в Гамбурге. Накануне, в понедельник
вечером, перед тем как ложиться спать, -- уложить сорочку с воротником
крахмальным, вместо нее надеть обычную белую сорочку с постоянным
ненакрахмаленным воротником. Переменить галстук.
2. Перед тем как выходить в Гамбурге, надеть кожаную куртку, теплую
шапку и ботики.
3. На железнодорожном вокзале получить билет (по купону), затем получу
(тоже по купону) дорожные деньги, 50 долларов.
4. Уже в Москве первым делом схожу в парикмахерскую; затем снимусь и
отправлюсь, после свидания с папой, позвонить по телефону в Центр, кассу
Большого театра (из Кисловской квартиры). Узнаю, как обстоят дела. После
этого -- в театр увидеть Лену (Mi b) . Сговориться, когда можно с нею
увидеться.. В ближайшую возможность схожу к М. А. Новикову (утром), имея при
себе полученные 50 долларов (из Гамбурга) и 422 доллара, постоянно
находящиеся при мне (из Кембриджа). На Российской границе -- обменяю я все
эти деньги на русские и Лене (Mi b) дам 100 р. (50 из них ее матери).
О возвращении из Америки Котика умиленно рассказывала мне его сестра
Тамара спустя десятилетия:
-- Был вечер, когда вдруг открылась дверь нашей квартиры и вбежал
сияющий Котик! Как он соскучился по своим. Не мог больше не видеть их. Взял
-- и приехал. Он нес тяжелый чемодан, полный подарков семье. Отцу он
радостно вручил енотовую шапку с ушами -- на московские холода. И отец наш
долго носил ее, гордился подарком сына...
Котик Сараджев вернулся! Жду, не идет. Забыл обо мне? Не был, говорят,
и у Яковлевых. Закружилась голова от успеха? На него непохоже! Никого не
вижу из тех, кто видел его. Может, и не вернулся? Да и ездил ли? Да был пи
мальчик? Может, мальчика и не было? И так как время шло, а Котик не
появлялся, а нетерпенье мое кончить книгу было вполне реально, я решила: так
и окончить, записав о нем только то, что я слышала. Это (решенье) случилось
в тот день, когда кто-то, войдя в мою комнату, "в лицах" мне передал всего
одну сценку: разговор москвичей с Котиком об Америке. Кто-то жарко, в полный
накал мещанского любопытства к Котикиному путешествию, стал расспрашивать
его об Америке.
-- Ниччего ин-н-тересного -- отвечал Котик (немного как бы и
высокомерно даже). -- Только од-д-ни ам-мериканцы, и больше и нич-чего'
ГЛАВА 14
Лучшей концовки для книги нельзя было и ждать. Перечитываю рукопись,
поправляю, переживаю заново. Узнаю: Горький живет уже не в Машковом переулке
(ныне ул. Чаплыгина), а у Никитских ворот, в доме Рябушинс кого, напротив
церкви, где венчался Пушкин с Натали.
Но Горький болеет, к нему нельзя. Огорченье двойное. Болеет опять,
значит -- болезнь серьезная? Опоздала я с моим, с моим и его "Звонарем"! Что
же делать?
И опять лежит повесть, ждет своего часа... И снова мы с любимой моей
Юлечкой стоим во дворе у колокольни св. Марона, и бежит народ слушать игру
на колоколах.
Да, годы прошли! Но знаю, и твердо знаю, что всем собой примет Горький
свой выполненный наказ. Что снова сядем мы, он -- за столом, он -- по другую
сторону, и погрузимся в беседу о человеке, возбудившем столько споров,
столько волнения, целую бурю в московских музыкальных кругах, столько
поездок музыкантов и просто жадных до красоты слушателей, и тогда, после
этой беседы, я пойду в издательство.
Так я рассуждала, так чувствовала. Но жизнь судила иначе. Не к здоровью
от болезни встал Алексей Максимович, не к беседам и творчеству. Не поднялся
вовсе. Болезнь сломила его, и по всему Союзу прошла громовая весть: умер
Горький!
Как описать отчаянье мое? Мне пришлось уехать из Москвы перед войной,
надолго, и я более не увидела Котика. В шквале, налетевшем на страну, я не
смогла сохранить все готовые к печати рукописи, среди них погибли и книга о
Горьком и повесть "Звонарь".
Г Л А В А 15
Шли годы, десятки лет. Мысль о том, что мне не удалось выполнить мой
долг перед этим уникальным музыкантом, мучила меня.
И вот, когда с моей встречи с Котиком Сараджевым прошло почти
полстолетия, я начала новую книгу о нем.
Но я уже не та. Прожитые годы как бы надели на меня очки иной силы
стекла; они показывали тему как бы в изменившемся аспекте: уже не живой
облик героя так занимал меня. Я все больше погружалась в музыкальное
значение им творимого и на колоколах, и на страницах книги. Кто знает, может
быть, и сбудется то, во что он верил, -- рождение новой области музыки...
Воскрешение давних времен, когда, как сказал М. Горький, это было народным
искусством, голосом народных торжеств? То, что начато было полвека назад,
это, может быть подхватят и продолжат наши потомки? Зазвучат колокольные
голоса людей, подобных Котику! Как он верил, что их черед придет и
музыкальная Россия встанет впереди всех народов и мощнее, ярче, чем это было
встарь.
Иногда я спрашиваю себя, передаст ли мое перо спустя полстолетия мир
Котика так, как он был воссоздан в первой моей книге?
Совсем новые трудности вставали на моем писательском пути. О, какими
легкими казались мне муки написания моего "Звонаря" в те мои молодые годы!
Слушай, наблюдай и пиши! И ни о чем не заботься -- чего не спросила вчера,
спросишь завтра. Вчера он показался мне отвлеченным, рассеянным, -- а
сегодня веселым и вополщенным. Мой будущий читатель должен был получать его
из моих рук таким, каким я получала его из жизни: он менялся, противоречил
себе, оспаривал то впечатление, которое оставил о себе третьего дня, а
завтра явится совсем неожиданным, обогащая наше понимание его души. Мой
герой был -- рядом! Как охотно водил меня по переулочкам старой Москвы, где
цвели его звуковые Сирины, редкостные московские колокола! А теперь --
теперь я была почти совсем одинока среди людей, о нем не знавших, -- мало
кто уцелел из слышавших его звон, видевших его колокольные музыкальные
схемы. Война унесла многих. Другие, состарясь, болели; к иным затруднен
доступ: их, моего или почти моего возраста, охраняли родные от посещений...
И все-таки мне удалось многое узнать от его современников, собрать даже
то, о чем я не знала в годы работы над первой книгой.
Вот что мне запомнилось из рассказов О.П. Ламм, дочери профессора
консерватории. Котик представлялся ей приветливым, но молчаливым, с лицом
чаще печальным, с каким-то отсутствующим выражением. Человеком, глубоко
погруженным в думу. Держался он скованно, но, здороваясь, всегда улыбался,
глаза у него были добрые. В то время рабочая комната его отца была над их
квартирой. О.П. Ламм встречала его в консерватории. Отец его, К.С. Сараджев,
очень любил сына, говорил, что у него поразительный слух, но этот дар
является для него источником страдания -- он слышит малейшую фальшь. В
консерватории шел разговор об особенностях композиторского слуха. П.А. Ламм
приводил в пример Шумана, который так же страдал от чрезмерной обостренности
слуха. Органист и композитор А.Ф Гедике проявлял интерес к сочинениям Котика
Сараджева, так как его брат, Г.Ф. Гедике увлекался колокольным звоном (но
только традиционным, церковным, к которому Котик относился отрицательно,
впрочем, и как к исполнительству Г.Ф. Гедике).
Простясь с О.П. Ламм, шла и думала:
"Скованный"? Я старалась понять. Да, может быть, оттого, что в
консерватории для не слышавших его звона, где все были заняты нотами,
партитурами и концертами, он был "не у дел", только "сын дирижера",
"какой-то звонарь"... А кто-то рассказал о нем, что среди художников, где у
него были друзья, он был оживлен, весел, мил! Как все сложно на свете и в
человеке!..
И я начала разыскивать этих людей. Мне запомнилось из рассказа
художника А.П. Васильева, что во дворе церкви Марона между деревьями была
вкопана темно-зеленая скамейка. Здесь любил сидеть М. Ипполитов-Иванов,
слушая звон К.К Сараджева. На колокольне было чисто, все "обустроено",
удобно приспособлено для звона. Все -- всерьез. Слева -- Большой колокол,
справа -- поменьше, Малый.
Как динамичен был этот человек во время звона! Все возможные "рычаги"
тепа работали самостоятельно, каждый выполнял "свою партию" в этом
сложнейшем, уникальном труде -- его звоне. Правой рукой он управлял
клавиатурой мелких колоколов, а локтем той же руки он еще ударял по
натянутой веревке от дальнего колокола. Левой же управлял несколькими более
тяжелыми колоколами.
Еще А. П. Васильев рассказывал, что Котик подпиливал напильником края
колоколов, утончая звучание.
У художника дома, желая изобразить на рояле звучание Большого колокола,
его сложный аккорд, состоящий из большого количества тонов, Сараджев просил
трех-четырех человек одновременно ударять по указанным им клавишам.
Участвовавшие выстраивались перед инструментом -- раэ, два, три -- и ударяли
не вместе. Не точно разом! Как он сердился! Когда же, наконец, получалась
одновременность -- в комнате долго стоял копеблющийся, тяжкий звук Большого
колокола. А когда участники приходили в восторг, Котик говорил: "Что вы, что
вы -- это только приблизительно!"
Васильев рассказал случай, как однажды они вместе ехали в трамвае (в то
время кондуктор давал вагоновожатому знак отправления звонком, дернув за
веревку), и Котик вдруг стал дергать за веревку, по ассоциации с
колокольной. После "маленького скандала" -- когда он "пришел в себя" -- они
извинились перед кондуктором. Художнику казалось, что Котик все время
пребывает в центре музыкальной звуковой среды, не выключается из нее... Еще
рассказал, что видел Котик звук -- в цвете. Людей он тоже "видел" и разделял
по цвету. Для него А. П. Васильев был ре мажор и оранжевого цвета.
"Однажды он пришел к нам, -- рассказывал Васильев. -- Начинающая
художница подбирала на пианино какой-то модный в те годы фокстрот, вроде
"Джона Грея", другие, дурачась, танцевали. Игравшая тоже хотела танцевать.
"Костя, сыграй нам", -- попросила она. Он улыбнулся, сел и мгновенно
воспроизвел ее "исполнение" фокстрота со всеми его особенностями, как если
бы оно записалось у него на магнитофонной пленке. Играл он на всех
инструментах".
Недавно я получила. письмо от моей гимназической подруги, бывшей певицы
Народного дома Н Ф. .Мурзо-Маркеловой:
"Моя мать и я, да и многие, звали его "колоколистом", а не "звонарем",
как ты, потому что он был на особом положении среди звонарей.
Он пришел ко мне как настройщик, и, конечно, после него никто и никогда
не сравнится с ним в настраивании роялей".
Да, моя Нина права. Равного ему настройщика не было. Он входил в дом --
с шутками, как входит Дед-Мороз: неся им праздничные веселье и радость. Он
потирал руки, он исходил прибаутками. Его длинно-широкие, карие, восточного
типа глаза сверкали. Он смеялся. Он радовался. Вот сейчас рояль -- эта
"темперированная, да к тому же расстроенная дура" -- преобразится. Его
абсолютный слух геройски готовился к испытанию.
-- Можно нначать? -- говорил он.
И вот еще одно воспоминание о моем герое. Рассказала это хормейстер Л.
Ф. Уралова-Иванова, в те годы -- студентка консерватории, ученица профессора
П. Г. Чеснокова.
-- Я была старостой и однажды услышала, как товарищи-студенты говорили
друг другу: "Сегодня сбегаем с истории..." "Зачем?" -- спросила я. -- "Котик
Сараджев звонит в церкви!" -- "Ну и что?" -- "Так мы же идем слушать его
звон! А ты?" -- "Зачем я пойду? Я знаю хороший колокольный звон". -- "Да это
совсем не то, -- уговаривали студенты. -- Это же не церковный звон! Это надо
слышать! Музыканты обязаны это и слышать и знать! Такого в жизни никогда не
было!" Мы уже сбегали по лестнице.
Позднее о К.К. Сараджеве мне пришлось услыхать от профессора Г.А.
Дмитриевского, -- продолжала она, -- но уже не как о мастере колокольного
звона, а как о музыканте гениальной одаренности.
Приятно мне было получить письмо старого москвича, писателя Б.А.
Тарасова:
"Котика Сараджева я видел, ходил слушать его звон в Кисловский
переулок. Он производил удивительное впечатление человека, одержимого идеей
-- выразить переполнявшие его звуки через колокольную симфонию... Играл он
самозабвенно-отрешенно, играл, забывая все и вся.
Он был красив, черты мягче, чем у его отца. Поразительно длинные белые
пальцы, такие пальцы я видел только у Софроницкого, но у того руки были
крупные, а у Котика -- обычные".
Перед окончанием моего "Сказа" я встретилась со своим старым другом,
писательницей и художницей Мариечкой Гонтой. Оказалось, она слышала звон
Котика, была на концерте "известного звонаря Москвы, молодого музыканта
Сараджева".
-- Незабываемо! Ни с чем не сравнимо! Колоколенка в Староконюшенном
переулке, как и церковь, была низкая, с широкими аркадами. На фоне синевы
выделяется летучий силуэт человека без шапки, в длинной рубахе, державшего в
руках веревочные вожжи ушедших в небо гигантских коней. Пудовые колокольцы
неистово гремели, раскалывая небо жарким пламенем праздничного звона.
Большой колокол -- как гром; средние -- как шум лесов, а самые малые --
как громкий щебет птиц. Оживший голос природы! Стихии заговорили! И всем
этим многоголосьем правит человек, держащий в руках струны голосов. Это была
музыка сфер! Вселенская, теперь бы сказали -- космическая!
-- Это -- грандиозно! -- сказал взволнованно рядом стоящий человек, как
я узнала позднее -- композитор Мясковский.
А.В. Свешников, нынешний ректор Московской консерватории, тоже слышал в
двадцатые годы звон К.К. Сараджева, в церкви на Сретенке. Вот его отзыв:
"Звон его совершенно не был похож на обычный церковный звон. Уникальный
музыкант. Многие русские композиторы пытались имитировать колокольный звон,
но Сараджев заставил звучать колокола совершенно необычайным звуком, мягким,
гармоничным, создав совершенно новое их звучание".
Зимой 1975-1976 года я встретлась в Доме творчества "Внуково" со старым
московским дирижером Л.М. Гинцбургом. Он знал К.К. Сараджева, помнил его
игру. Вот что я записала с его слов:
"Сараджев мог один и тот же колокол заставить звучать совершенно
по-разному. Если современная теория музыки имеет дело максимум с 24 звуками
в октаве, то слух Котика улавливал бесконечное их множество. Соединяя их по
собственным законам, он создавал гармонию какого-то нового типа.
Когда он давал концерты, поражало то, что он создавал некую новую
форму, конструкцию, очень сильно эмоционально действующую. Иногда звон
выражал печаль, иногда это был мирный звон, иногда торжественный... Помню,
один раз он начал с очень высоких серебристых звуков, постепенно снижая и
доходя до тревожных, предостерегающих, -- до набата на фоне угрожающего гула
и множества колокольных голосов и подголосков. Это было поразительно: не
похоже ни на один ранее слышанный колокольный звон Котик Сараджев был уникум
-- второго такого нет.
В обыденной жизни Котик был мягок, не повышал голоса, не ссорился, был
почти незаметен. Во время игры -- преображался. В своей истовости он доходил
до высшей степени самозабвения".
Заслуживает внимания высказывание Е. Н. Лебедевой, пианистки,
собирательницы народных песен, правнучки Кутузова, написавшей "Историю
колоколов и материалы о колокольных звонах", с которой советовался Котик о
задуманной им звоннице.
"Константин Сараджев был энтузиастом колокольного звона. Псевдоним "Ре"
взят им оттого, что, когда ударяли в большой колокол одного из московских
монастырей тоном ре, -- с ним делался обморок, если он в это время был
вблизи".
Музыкальную одаренность его, в особенности слух, Екатерина Николаевна
Лебедева считала гениальными.
Необычайные способности Котика заинтересовали ученых и врачей, его
современников.
Психолог Н. А. Бернштейн произвел над ним любопытный эксперимент: он
попросил Котика, утверждавшего, что слышит звук данного цвета, -- написать
на конверте тональность каждой цветной ленты, в него положенной, -- что тот
и исполнил. Через некоторое время, много спустя, Н.А. Бернштейн попросил
Котика повторить эти записи, сославшись на то, что будто бы их потерял.
Просьба его была исполнена. Сверив содержимое прежних и новых конвертов, Н.
А. Бернштейн убедился в полной идентичности записей.
В каком точно году, мне не удалась узнать, Котик находился на
исследовании своей нервной системы со всеми ее особенностями слуха и
музыкального восприятия окружающего -- в клинике. Известный психиатр В. А.
Гиляровский читал о нем лекцию студентам. По ходу ее ему понадобилось
усыпить испытуемого.
-- Для этого, -- сказал ему Котик, -- надо нажать клавиши рояля (и он
назвал ряд нот) в определенной последовательности. А для того чтобы меня
разбудить, нажмите... -- и он назвал другие ноты. (Увы, их названия не
сохранились.) Его указание исполнили. Спал он крепко; сколько -- не знаю.
Когда он был разбужен названными нотами, Гиляровский спросил:
-- Что вам сейчас снилось, Константин Константинович?
-- Я сейчас был на даче, -- отвечал Котик, -- у моего друга Ми-Бемоль.
И сейчас она со своим отцом едет ко мне сюда.
Лекция, вопросы и ответы, показ способностей Котика продолжалась. Когда
дело шло к концу, открылась дверь и вошли ожидаемая им Ми-Бемопь и ее отец.
-- Кто же это? Кто он? -- спросили затем Гиляровского о Сараджеве, --
безумец или гений?
Ответ известного психиатра гласил:
"Дня нашего (с ударением, в смысле -- "еще мало просвещенного" . -- А.
Ц.) времени, может быть, и назовут его "безумцем", но в будущем или все люди
будут обладать такими же способностями, или -- или он и для Будущего --
гений!"
Я имела дело и с оставшимися от тех пет документами, по каплям
выуживала нужные мне сведения для воссоздания погибшей книги". Я начинала
работать как реаниматор.
Меня интересовали письма Котика. Их сохранилось мало. Но и они
позволяют воскресить его неповторимый облик человека и музыканта.
С 1920 по 1922 год семья Сараджевых жила в Севастополе, где работал
отец, К. С. Сараджев. Время было тяжкое. И хотя все члены семьи отдавали
часть пайка Котику, но этого было мало молодому организму. Любопытно, что в
цитируемом письме сам он не упоминает о голоде и не объясняет, видимо, и
себе причину своего физического состояния.
Вот выдержки из писем Котика к его московскому другу, некой Нине
Александровне (фамилию установить не удалось), и к В. М. Дешевову, в 20-е
годы директору Севастопольской консерватории, в момент отправки письма
переведенному в Петроград, в которых Сараджев говорит о своей композиторской
деятельности.
"Неделю назад я начал ходить на урок теории композиции. Занимаюсь я с
музыкантом, его фамилия -- Дешевов, молодой, пет 50-ти. Дело идет очень
хорошо и быстро вперед, так как я с самого детства безо всякой чужой помощи
был знаком с музыкой, теорией ее, -- тоже по своей "душе", так как она ни от
чего независимо музыкальна. Еще дитей я слышал у себя в голове гармонии, из
них вытекала мелодия. Но было и так, что только гармония. Было два урока, я
узнал много. Но я больше объясняю ему, чем он мне. Результат этот даст мне
большую пользу -- для того, чтобы писать сочинения. Но очень трудно писать,
двоится в глазах, пятилинейная строчка кажется мне десятилинейной; бывает и
меньше, так как некоторые строчки сходятся, из-за этого часто пишет Дешевов,
а я говорю, что писать. Играть я ужасно утомляюсь -- все много труднее, чем
композиция.
Двоение строк бывает горизонтальное и вертикальное. При такой слабости
немыслимо мне в гору идти, в консерваторию. Он предложил мне ходить ближе --
к нему на дом.
На первом уроке я сказал ему, как создалась первая симфония: в 1918 г.
ночью, 29 марта и 30пго, я впал в состояние композиции. Вокруг меня была
тьма, впереди же -- свет, имеющий сильный блеск. Вдали был огромный квадрат
красновато-оранжевого цвета, окружен был он двумя широкими лентами: первая
-- красного, вторая -- черного цвета: эта была шире первой, между нею и
тьмой оставалось светлое пространство -- такое, что трудно себе его
представить. В нем видел я всю стоявшую передо мной симфонию. Вместе с тем я
и слышал ее, и она сильно овладела мною.
Будто играл ее оркестр, но казалось, что он не такой, как обыкновенный,
большой, но неизмеримо большего масштаба, и память мучает меня до сих пор в
состоянии композиции, все больше из первой и второй части. Тогда я ночью не
сплю, встаю очень рано. Но где же Таня, Ми-бемоль, где она? Признаться, мне
живется все хуже, от слабости двоится в глазах и преследует меня
головокружение, даже мутнеет в глазах. Если бы вы знали, с каким физическим
трудом пишу я вам это письмо, сколько раз оставлял и отдыхал. Я так сильно
устал, что..."
На этих словах письмо оборвано. А вот что писал Котик В. М. Дешевову:
"...Помню, не беспокойся, твою ко мне просьбу написать тебе все остальные
космические гармонизации. Я тебе их пришлю по почте. Очень просил бы
прислать мне Гармонизацию До, списав ее; и нашу работу, это очень нужно мне
для моей книги о Колоколе; для некоторые выводов, -- и я буду продолжать
работу. Но, может быть, меня в Севастополе скоро не будет. Таня, моя
бесценная Таня, моя Ми-Бемоль, -- как нужно мне ее теперь. Мне нужно еще
одиночество. Я должен на время удалиться от общества -- для работы.
Ваш, преданный Вам Котик.
Я, конечно, вернусь".
Думаю, и настойчивость мысли этой убедительна, мы стоим перед странными
фактами, но они сливаются воедино именно этой мыслью: проследив десятилетие
молодых лет моего героя, мы находим у него в записях три женских имени: Лена
-- Таня -- Марина (Гопявская, друг юности). Ни одного рассказа о них, ни
одного описания их наружности или сравнения их, но у этих имен неизменно
присутствует их музыкальное обозначение: все они Ми-Бемоль.
Автор думает: не являлась ли в душе этого своеобразного, одержимого
страстью к колоколам музыканта тональность Ми-Бемоль воплощением
женственности, женственности как гармоничности? По которой томилось его
мужественное, живое сердце?
Любопытно, что Лена Ми-Бемоль, о которой мне говорила Юлечка (балерина
Большого театра, упомянутая у него и до 1920 г., и в 1930), в сознании его
затмила имена Тани и Марины...
Познакомилась я и с заявлением Сараджева в Антиквариат -- учреждение
при Наркомпросе, в чьем ведоме находились уникальные, ценные предметы, в том
числе и колокола, снятые с московских колоколен. Эти колокола, как уже
известно читателю, заинтересовали Котика.
"Я, тов. Сараджев Конст. Конст., убедитепьнейше прошу обратить внимание
на это мое показание:
Являясь работником по художественно-музыкально-научной части, притом
композитором и специалистом по колокольно-музыкапьной отрасли, я, как знаток
всех колоколов, колоколен г. Москвы и ее окрестностей (374 колокольни),
считаю своим величайшим долгом обратиться со своей весьма крупной просьбой в
области колоколов, имеющей колоссальнейшую художественно-музыкальную
ценность и притом же и научную, а именно:
Прошу иметь в виду такие-то 98 колоколов, находящихся на таких то 20-ти
колокольнях г. Москвы, перечисленных тут же; каждый из этих колоколов носит
название номера, под каким находится он на данной колокольне. Здесь я
указываю, на какой колокольне который именно колокол необходим мне. Примите
тоже во внимание то, что сущность этих колоколов, в смысле их звучания,
является крупнейшею, своеобразно оригинальнейшею в области музыки, и как в
науке о таковой, и как в искусстве, представляя из себя величайшую
художественно-музыкально-научную ценность, они никак, ни под каким видом не
должны быть подвержены уничтожению!
К. К. Сараджев
(Следовало приложение: список 20-ти колоколен, каждая -- с числом ее
колоколов, с их названиями, общим числом 78.) В это время Котик был занят
вычерчиванием плана будущей звонницы. Над ним аккуратно, любовно, прилежным
его полудетским почеркам значилось: "План Московской
Художественно-музыкально-показательной концертной колокольни". Сбоку, в
углу: "К. К. Сараджев". За планом следовала "Схема расположения 20пти
колоколов полного музыкального подбора на Художественно-музыкальной
концертной колокольне г. Москвы".
На схеме изображены мягкие связи межколокольных языков -- в
противоположность прежним связям, жестко державшим в одной общей связи
несколько колоколов, сразу дававших один и тот же механически вызываемый
аккорд.
Новое устройство позволяет целым рядом изгибов вызвать удар отдельного,
нужного колокола, создать необычный аккорд опытом игры и гибкостью пальцев.
Аккорды, постоянно изменяемые свободой этого переустройства, дают
неслыханное до того звучание, создавая новую гармонию. Тогда как обычно
звонари просто собирали колокольные веревки в один узел, повторяя церковный
стандарт звона.
Новизной технологии К. Сараджева частично объясняется несравнимость
впечатления т его игры, ее отличие от игры других. Мало того, что природное
мастерство отличало его от других звонарей, он сумел и саму технологию звона
поставить на высшую ступень.
Узнаю; с симпатией к замыслу Котика отнеслись многие известные
музыканты, написавшие письмо-ходатайство в Народный Комиссариат по
просвещению о предоставлении ему необходимых колоколов;
"Государственный институт музыкальной науки, признавая художественную
ценность концертного колокольного звона, воспроизводимого т. Сараджевым,
единственным в СССР исполнителем и композитором в этой отрасли музыки,
считает, что разрешение ему колокольного звона может быть дано лишь при
условии устройства звонницы в одном из мест, не связанных с религиозным
культом. Использование гармонии колоколов неоднократно имело место в истории
развития музыкальной культуры. В Германии и Франции в 16 и 17 вв. мелодии
колоколов сопровождали игру оркестров на широких народных городских
празднествах -- отнюдь не религиозного, а напротив того, чисто светского
характера.
Константин Константинович Сараджев отдал этой задаче многие годы. За
последнее время ему удалось своими скудными средствами улучшить и
организовать клавиатуру для колоколов на одной из московских колоколен, но
работе его препятствует: во-первых, недостаток нескольких колоколов, а
во-вторых, -- зависимость от религиозной общины, являющейся хозяином
колокольни.
Мы обращаемся с ходатайством о предоставлении К. К. Сараджеву
необходимых ему колоколов определенного тембра из фонда снятых колоколов или
с колоколен закрытых церковных зданий. Работа К. К. Сараджева представляет
собой выдающийся интерес, т.к. она связана с писанием теоретического труда,
имеющего общемузыкальное значение. Недостаток колоколов препятствует его
капитальной экспериментальной показательной работе и останавливает его
чрезвычайно интересный капитальный труд (см. предшествующие работы Ванды
Ландовской и Оловянишникова)..."
Под письмом стоят подписи профессоров Московской консерватории и
известных музыкантов -- Р. Глиэра, а.н. Александрова, Г. Конюса, Н.
Гарбузова, Н. Мясковского и других.
ГЛАВА 16
Сохранились записи К. К. Сараджева о соответствии звука и цвета.
Записей этих было много с перечислением всех звуков октавы. Вот несколько
образцов:
Ми-мажор -- ярко-голубой,
Фа-мажор -- ярко-желтый,
Си-мажор -- ярко-фиолетовый,
Ми-минор -- синий, серовато-темный,
Фа-минор -- темно-коричневый,
Си-минор -- темно-красновато-оранжевый и т.д.
Этим вопросом занимались еще два выдающихся композитора -- И. А.
Римский-Корсаков и А. И. Скрябин, они также обладали ярко выраженным
цветовым слухом.
Скрябин в своей последней симфонической поэме "Прометей" мечтал
применить согласованную с музыкой смену цветового освещения зала (что сейчас
и делается с помощью созданной цвето-звуковой установки. -- А. Ц.). Но не
только это сближает Сараджева и Скрябина. Видимо, музыкальное мировоззрение
Сараджева и Скрябина весьма близко: Скрябин не раз говорил о том, как тесно
ему на рояле и как не точна передача нужного звука. ("Я чувствую, что должен
здесь быть звук только чуть выше, чем нота, в другой раз чувствую, что звук
должен быть лишь чуть-чуть ниже ноты...")
И вот еще о близости К. К. Сараджева и А. Н. Скрябина: чрезвычайно
интересовали Скрябина колокола; он много им отдал внимания и в 1913 году
записал торжественный колокольный звон; запись, к сожалению, утеряна.
Мне удалось достать через младшего брата Котика -- Нила Константиновича
Сараджева нотный лист, надписанный рукою Котика. "Подбор индивидуальности
колоколов церкви Марона в "Бабьем городке" :
Основное сочетание "индивидуальности Большого колокола церкви
Богоявления в Елохове (Москва) (следует нотная запись).
Должен сказать, что этот колокол имеет связь с некоторыми
произведениями композитора А. Н. Скрябина, но разбираться в этом необходимо
весьма тончайше..."
Вслед за этим Котик перечисляет множество произведений Скрябина, в
которых он слышит отзвук копокопьности. И чрезвычайно интересно, что в
перечень вошли названия произведений от самых ранних, скромных, до самых
сложных в гармоническом отношении: от 2-й "Мазурки" опуса 3 до поэмы "К
пламени", написанной в 1914 году.
Я прочла записи моего звонаря после чьих-то о Котике слов: "Он, видимо,
чужой музыки не воспринимал -- и не знал?" И я так же думала! Но ведь Котик
удивлял -- неустанно'
Отношение Котика Сараджева к Скрябину, пристальное изучение им
творчества старшего современника, произведшего в те годы целую революцию в
музыке, освещает Котика с новой еще стороны: оказалось, что он не был
равнодушен к чужому творчеству.
Прослушав единственно уцелевшую гармонизацию (на рояле) Котика,
записанную им на нотной бумаге в его взрослые годы, -- композитор В. Серых
сказала:
"Полная отрешенность от чувственности в музыке. Созерцательность. Какая
гармония!
Со Скрябиным если и можно найти сходство, то только внешнее. Нет
обостренности, экзальтированности Скрябина. Чистая созерцательная сфера..."
Да, я работала как реаниматор. Увы, собственные болезни начинали мешать
мне; мне шел восемьдесят первый год. Я вчитывалась в стертые, пожелтевшие
листки, и они заражали меня энергией. Сердце пылало по-новому. И виделось --
впереди, в тумане еще, -- новая книга о Котике Сараджеве, та, что я написала
теперь.
В месяцы рождения "Сказа о звонаре московском" из когдатошнего
"Звонаря" я глухо и трудно спрашивала себя: что же делал Котик в годы нашей
долгой разлуки, в те годы, когда уже не было колокольного звона? И долго я
не находила ответа. В 1975 году через музыканта Л. Уралову- Иванову я
встретилась с родными Котика: братом Нилом, женой брата Галиной Борисовной
(урожденной Филатовой) и сестрой моего героя Тамарой. От них узнала, что
делал Котик в те поздние годы: он писал свою книгу "Музыка - Колокол".
Увы, семья жила в разных городах: Котик умер в Москве в 1942 году, а
родные его жили в Ереване, где их отец, Константин Соломонович Сараджев, был
назначен директором консерватории. Военные события, переезды... Старания
брата и сестры сохранить книгу Котика не увенчались успехом. Книга, попавшая
в руки чужих людей, не понимавших ее ценности, не сохранилась, но то, что
удалось получить родным, они сберегли: разрозненные листы последней главы
книги, отрывочные черновики заключительной главы, носившей название "Мое
музыкальное мировоззрение". Эта драгоценность в моих руках, и ею увенчаю
конец моей книги о нем.
ЭПИЛОГ
Должно быть, в той комнате, в верхнем этаже консерватории, где Котик
когда-то показал мне портрет своей матери, в тихий вечер, один, он писал за
столом отца...
"Мое мировоззрение есть мой музыкальный взгляд на абсолютно все, что
есть. Но надо прибавить, что я, глубоко признаться, вообще избегаю делиться
с кем-либо областью моего мировоззрения -- Музыкой, -- которой предан я всем
своим существом. Я пишу это слово с большой буквы, как имя собственное. Но,
может быть, следует сказать еще об одном слове, имеющем громадное значение в
Музыке, а именно -- "Тон". Это -- далеко не то, что он в обычном его
значении, тон с маленькой буквы. "Тон" в колокольной музыке не есть просто
определенный звук, а как бы живое огненное ядро звука, содержащее в себе
безграничную жизненную массу, определенную, островную симфоническую картину,
так называемую "Тональную Гармонизацию" . Но с кем мне говорить об этом? С
кем из тех, кто горько сказать, не слышит тех звучаний, которые я слышу'? И
это было долго глубочайшей моей тайной. Я сознаю и чувствую, что
мировоззрение звуковое мое необходимо для музыкальной науки будущего. Но, к
великому моему горю, я не вижу, чтобы кто-нибудь мог понять меня.
Непонимание это основано на моем чрезвычайно музыкальном слухе, который я
могу доказать только игрой на колоколах, что я и делаю, и люди идут, и
слушают, и восхищаются -- так она непохожа на обычный церковный звон. Но
посвятить их в теорию моей музыки я не вижу возможности, потому что я не
встречал такого, как мой, слуха. Должно быть, только в Будущем (я пишу это
слово тоже с большой буквы) у людей будет такой слух, как мой? А в
непонимании меня окружающими дело, видимо, в том, что слишком рано явился
человек такой, как я. Хотя, с другой стороны, на мой взгляд, никогда не
бывает рано в области науки, а также искусства двигать их вперед! И не надо
сожалеть о том, если наука или искусство, двигаясь вперед, принуждают нас
отбросить в сторону все наши привычки, удобства. Надо подчиниться новому,
Будущему и идти по совершенно иному в Музыке, Музыке п Колоколе, открытому
мною пути. Но с глубокой, тяжелой грустью мне видно, что Музыка не
приобретет всего этого в настоящее время, достигнет его только в Будущем, и
даже в далеком Будущем...
Да, колокол представляет собой нечто совершенно новое и малопонятное.
Если и найдутся лица, серьезно, искренне интересующиеся колокольной музыкой
и относящиеся к ней, как к искусству, -- то ведь оно еще почти не открыто!
Я же, могу смело сказать, первый воспринял это искусство. До меня
абсолютно никто другой не отдал все свои усилия и внимание колоколу, не
воспринял его так, его живую, мощную, величественную красоту.
Музыка его как бесконечна прекрасна, так и неимоверно сложна, в высшей
степени трудна, когда пытаешься ее объяснить. Но все изучение того, что
входит сюда в мое колокольное дело, все, что касается колокола, почему-то
далось мне чрезвычайно легко, без малейшего затруднения.
Записи мои ничего общего не имеют с нотной системой, хотя у меня и
имеется запись колокольных звучаний индивидуальностей колоколов по
пятилинейной нотной системе. Я написал их для воспроизведения на клавиатуре
фортепиано...
Имеется у меня еще другой список индивидуальностей колоколов, но только
Больших. Всю сложность этих звуков и звуковых сочетаний я отчетливо слышу и
различаю все их свойства. То, что называю чертеж "звукового дерева", -- это
изображение музыкального дерева со всеми его суками и ветвями, которые в
свою очередь подразделяются. Этот чертеж одновременно является и нотами.
Такого тончайшего различия в звуках нет ни на одном музыкальном инструменте
-- только на колоколах.
Возьмем фортепиано. Каждой клавише фортепиано соответствует известной
высоты определенная нота. На клавишах по нотам мы и воспроизводим
музыкальные произведения. Так же на других инструментах: смычковых, духовых,
ударных. В колоколе перед нами имеется ряд музыкальных звуковых атмосфер,
самых разнообразных, сложнейшей системы структур. Вполне логично назвать эту
звуковую атмосферу "звуковым деревом". "Звуковое дерево" каждого колокола
пишется в виде корня, ствола и кроны.
Колокольная музыка основана на всякого рода, вида, характера созвучиях
различного тембра и звукового сплетения. Вызывая их, сила удара играет
огромную роль. Если ударять не в один колокол, а сразу в два или несколько,
то он или они будут при своем звучании издавать еще иное звучание, чего не
будет если их ударить в отдельности. И при каждом колоколе это "иное"
издаваемое созвучие будет другое и не будет совпадения в силе удара, то есть
не будет одинаковой степени сипы ни в данном, ни в совместном колоколе. Если
данный колокол не будет изменять степень сипы удара, а совместный с ним
будет изменять, а также если совместных -- несколько, то тут то же самое
произойдет, а именно -- при каждом ударе данный колокол будет изменять свое
добавочное звучание. Могу еще дать пример: всякая совместность колоколов во
время удара издает "такое-то" созвучие "индивидуальностей", каждая из
которых образует на себе "иное" созвучие. И все эти "индивидуальности" со
своими "иными" созвучиями, соединяясь в одно целое, создают свою звуковую
атмосферу "такой-то" "индивидуальности". Если эти же колокола данной
совместности, кроме одного, дадут удары равной силы, а этот один даст удар
не тот, но другой, т.е. изменит силу удара, то совокупность звуков так
называемых "добавочных" индивидуальностей создает уже другую атмосферу.
Малейшее изменение силы удара уже дает другой облик атмосфере совокупности
колокольных звуков. Все они, имеющие каждая свой основной тон (следующие
пять колоколов: "Успенский", самый большой колокол на колокольне Ивана
Великого в Кремле, первый на храме Спасителя, первый на колокольне
Троице-Сергиевской лавры, Симонова монастыря и Саввы Звенигородского) --
записаны у меня в виде "звукового дерева".
С самого раннего детства я слишком сильно, остро воспринимал
музыкальные произведения, сочетания тонов, порядки последовательностей этих
сочетаний и гармонии. Я различал в природе значительно, несравненно больше
звучаний, чем другие: как море сравнительно с несколькими каплями. Много
больше, чем абсолютный слух слышит в обычной музыке! Предо мной, окружая
меня, стояла колоссальнейшая масса тонов, поражая меня своей
величественностью, и масса эта была центр звукового огненного ядра,
выпускающего из себя во все стороны лучи звуков. Все это иными словами, было
как корень, имеющий над собою нечто вроде одноствольного древа, с пышной,
широкой кроной, которые рождали из себя вновь и вновь массу звучания в
разрастающемся порядке. И сила этих звучаний в их сложнейших сочетаниях
несравнима ни в какой мере ни с одним из инструментов -- только колокол в
своей звуковой атмосфере может выразить хотя бы часть величественности и
мощи, которая будет доступна человеческому слуху в Будущем. Будет! Я в этом
совершенно уверен. Только в нашем веке я одинок, потому что я слишком рано
родился! Но там, в этом Далеком Будущем, которого я, может быть, не увижу, у
меня много, подобных мне, друзей..."
На этом кончалась рукопись. Но я встала от нее, полная сил: и все, что
я написала после ее прочтения, -- ею питалось. Вдохновеньем ее, дыханьем!
На ловца и зверь бежит. В моих руках новая, небольшая, плотная книжка,
(о, и по содержанию для меня -- плотная!): "Загадки звучащего металла" Ю. В.
Пухначева, издательство "Наука", 1974 год. Какая радость! Раскрываю -- и
погружаюсь в нее, как в прохладную реку в жаркий полуденный час: книга о
колокольном звоне! История русских колоколов, их различные формы, разница
техники колокольного звона в России и в других странах, колокололитейное
дело, особенности звучания металлов. Изображение колоколов по эпохам и
странам, сведения о литейщиках знаменитых, о звонарях...
Как близко к Котику: "...Можно говорить о некотором основном тоне
колокола, по которому оценивается высота его звучания: к нему всегда
приложен богатый и характерный набор добавочных чистых тонов, более низких и
более высоких... Отсюда -- богатство оттенков, разнообразие тембров, которые
позволяют различать голоса колоколов, даже совпадающих по высоте основного
тона, богатство эпитетов, которыми мы характеризуем их звучание: звонкое,
глухое, резкое, мягкое..."
"Музыка выразит то, о чем не расскажет слово. А то, что не передаст
своей песней ни один музыкальный инструмент, -- донесет да сердца каждого
колокольный звон".
Котик Сараджев не ошибся -- уже настает то будущее, о котором он
говорил тому назад полвека! Научное издательство издало эту книгу, потомки,
внуки Котика будут ее читать.
В магазине "Грампластинка" покупатели слушают "Ростовские звоны". Есть
и другая пластинка с колокольным звоном в Литве: "Колокола Каунасского
музея". И очередь стоит к кассе! Значит, не случайно я в 1975 году села за
письменный стол начать рассказ о московском звонаре. Пришло время!
А когда я кончила писать, показала рукопись наивысшему авторитету в
музыкальном мире -- Д. Д. Шостаковичу. И вот его ответ:
"23 мая 1975 г. Репино
Многоуважаемая Анастасия Ивановна!
Вашу повесть я прочитал с большим интересом. Все что касается музыки,
написано вполне убедительно и не вызвало у меня никаких возражений.
С лучшими пожеланьями
Д. Шостакович".
Смолкла жизнь звонаря, написавшего нам страницы о своем музыкальном
мировоззрении. Смолк его колокольный звон. Но до сих пор еще живет молва:
"Когда звонил Котик Сараджев, в ближайших домах открывались окна, люди
бросали все и слушали, завороженные, -- так он играл..."
1927 -- 1976.