жала сцену, свет прожекторов, восторженные вопли публики. Не меньше любила и шумные застолья в лучших варшавских ресторанах, когда одетые по последней моде, пахнущие дорогой французской косметикой мужчины забывали о своих спутницах при одном появлении Хелены в зале. Она одевалась в голубые потертые джинсы и в черную, тесно облегавшую кожаную куртку. На шее красовалось янтарное ожерелье. Всегда появлялась в окружении поклонников. С соседних столиков им слали сверхдорогие французские коньяки, советское шампанское, испанские вина... Такие вечера частенько заканчивались шумным выступлением Хелены в сопровождении ресторанного оркестра. Словом, сплошной "шик"! И все же карьера Хелены Майданец оказалась недолгой и бесславной. Она поехала на гастроли в Париж. Там, долго не раздумывая, за приличный гонорар согласилась сняться в порнографическом журнале. После этого ей запретили выступать в Польше. А через год о ней забыли, как будто ее никогда и не было. Анна задумывалась, пытаясь найти причину стремительного взлета и падения Хелены Майданец. Отсутствие принципов? Пустая растрата таланта? Стремление девушки из бедной семьи обогатиться и, как Золушка, стать обладательницей сказочных богатств и драгоценностей? Да, но ведь Золушка получила все это как награду за прилежание, старательность и доброту... А сама Аня? Она ведь тоже из бедной семьи, которая до сих пор не имеет своего угла и вынуждена ютиться на частной квартире. Аня вспоминала первую зарплату, которую ей торжественно вручил Скомпский, и как она стремглав неслась на телеграф, чтобы все эти деньги отправить домой. Знакомые озорно подмигивали Анне: "Ну, ты теперь артистка-миллионерша". Она лишь улыбалась в ответ. Никто не знал, что эта "миллионерша" еле сводит концы с концами, откладывая каждый лишний грош на кооператив, на новое платье и туфли, которые просто необходимы на сцене. Что часто не ужинает, и не только потому, что после концертов не успевает в ресторан. Просто ужин в ресторане ей не по карману. Впрочем, сама Анна меньше всего думала о неустроенности быта, нужду с ранних лет воспринимала как естественное состояние. Она не жаловалась на судьбу и умела радоваться жизни, хорошей погоде, добрым словам режиссера, искренним улыбкам друзей, новой песне. Хотя бы той, которую недавно сыграла Кася Гертнер. А песня эта овладела Анной! Мелодия была простой, легко запоминающейся, некоторые музыкальные моменты напоминали известные вроде бы песни. Но какие именно, она, как ни старалась, не могла вспомнить. Правда, текст казался ей многословным для эстрадной песни и трудным для восприятия. В кафе на углу Каждой ночью - концерт. Так остановитесь на пороге, Танцующие Эвридики, Прежде чем рассвет Первым лучом ляжет на стену, Пусть раскроют вам объятья Захмелевшие Орфеи. Ветер разгулялся в переулках, Он играет на деревьях, как на струнах. Это поет Орфей Или деревья так шумят... Река шумит под мостом, Исчезла черная тень фонарей, Люди входят в кафе, На улицах обычный шум, А ветер танцует на улицах. Ветер словно пьяный И развешивает на ветвях Вытканную из паутины шаль. Какие у тебя были Удивительные губы, Эвридика. Какие у тебя пустые глаза, Эвридика. А ветер танцует в аллеях, Ветер колобродит, как пьяный. Туман рассеивается, И остается, только и остается Черный кот. По структуре песня лишена логически ясного сюжета. Персонажи древнегреческой мифологии соседствуют с хмельными посетителями кафе, в котором они забывались ночью, а утром выходят на улицу, будто вырванные из волшебной сказки... Анна уже обратила внимание, что многие песенные тексты в отрыве от музыки казались примитивными. Они приобретали выразительность, когда в сочетании с мелодией становились песней, законченным музыкальным произведением. У песни свои законы, свои художественные критерии и требования, а критики, пытающиеся отдельно оценивать музыку и текст, допускают очевидный просчет. Однажды после концерта в одном из сельских клубов Юлиан Кшивка попросил артистов задержаться. - Вот что, - радостно потирая руки, произнес он, - у меня для вас приятное известие. Через неделю у нас гастроли в столице. Вам ли объяснять, что это не только приятно, но еще и ответственно... - Улыбка его погасла. Ее сменила озабоченность, смешанная даже с растерянностью. - Вы знаете, какие в Варшаве "акулы пера", - переступая с ноги на ногу, продолжал Кшивка, - они только и ждут таких, как мы, провинциалов. Две разгромные статьи в прессе - и мы можем спокойненько проститься друг с другом. И с эстрадой - тоже. - Да что это вы, пан Юлиан! - прервал его кто-то из актеров. - Начали за здравие, а кончаете... - Нет-нет, - мгновенно отреагировал Кшивка, - это я так, для тонуса. Я верю в вас, верю в наш "Рассвет над Африкой", верю в его художественную убедительность. - Потом, повернувшись к Анне, добавил: - А ты, между прочим, будешь держать в Варшаве экзамен, новый экзамен перед тарификационной комиссией. Так что давай-ка работай! Потом Кшивка пожалел, что так напугал актеров. На прогонах даже опытные артисты заволновались. Стали спотыкаться на ровном месте, забывали текст, фальшивили. Их волнение заразило и молодых коллег, Анна вообще две ночи не спала, ворочалась с боку на бок, часами смотрела в потолок. - Посмотрите, на кого вы похожи! - закричал Кшивка накануне последней репетиции в Жешуве. - И это артисты, едущие покорять столичных зрителей?! Нет, вы больше похожи на только что выписавшихся из больницы. В конце концов, возьмите себя в руки!.. Или берите бюллетени - и я отменяю гастроли! Но бюллетеней артисты не взяли, в Варшаву приехали бодрые, веселые, как будто выступления в столице для них - привычное дело. Последняя репетиция накануне концерта прошла гладко, без суеты и пререканий. Перед самым выходом на сцену Анна почувствовала легкое головокружение, даже пошатнулась. Лицо ее побледнело. Но никто не обратил на это внимания: все были заняты собой... Она удивилась, когда со сцены обнаружила, что в зале немноголюдно, много пустых мест. В третьем ряду, посапывая, клевал носом какой-то старичок. Но это нисколько не смутило ее. Пела с подъемом, легко, изящно. Сегодня у нее получалось все. Как жаль. что сегодня - это не завтра, когда надо будет петь перед тарификационной комиссией. Сумеет ли она удержать форму, справиться с волнением? Зал взорвался аплодисментами. Трудно было понять, как могло при столь небольшом количестве зрителей получиться столько шума и даже, как ей показалось, топота: Дремавший старичок оживился и неистово бил в ладоши. Впрочем, иногда он разъединял руки, чтобы послать Анне воздушный поцелуй... Она кивнула ему и улыбнулась. Спела на бис, потом под неистовый шум и одобрительные крики зрительного зала вышла за кулисы, почувствовала, как ее целуют, кто-то до боли сжимает руки, и вновь ей стало плохо, пот выступил на лбу, она с трудом нашла свободный стул, не села, а, скорее, плюхнулась на него. - Молодчина! - услышала она где-то рядом слова Кшивки. - Я в тебе не ошибся! Виски сжимало, пол под ногами качался, как корабельная палуба. Она попросила, чтобы вызвали такси и, не переодевшись, лишь накинув кофточку на плечи, поехала в гостиницу. Как назло, замок плохо открывался. Наконец он поддался, и Анна, не включая свет, ощупью добрела до кровати и упала на нее, уткнувшись головой в подушку. xxx Перед комиссией она пела спокойно, уверенно, легко и свободно. Анна чувствовала, что и сегодня ей все удается. Неожиданно она поймала себя на мысли, что совсем не торопится уходить со сцены: ей хотелось петь. Она видела знакомое, чуть припухшее лицо известного актера Александра Бардини, его большие, черные, чуть насмешливые и доброжелательные глаза. Сегодня она, наверное, сдаст экзамен. Ее будут хвалить! Но это казалось не самым главным. Главное - петь. Это сделалось самой важной частью бытия, смыслом всего. Ее взгляд встретился с доброжелательным взглядом Людвика Семполинского - замечательного эстрадного актера, превосходного исполнителя жанровых песен, куплетиста и пародиста. Семполинскому было далеко за пятьдесят, он казался неловким и медлительным. Но стоило ему выйти на сцену, как он становился на удивление пластичен, изящен. Накануне войны в одном из варшавских кабаре в костюме Чарли Чаплина он спел острые сатирические куплеты "Тен вонсик", что значит "О, эти усики", - яркую, характерную сатиру, едко высмеивающую бесноватого фюрера. Эти сатирические куплеты подхватила вся Польша и пела в дни, предшествовавшие сентябрьской катастрофе 1939 года - нападению Германии на Польшу, - и во время гитлеровской оккупации. За исполнение этих куплетов полякам грозил Освенцим. За Семполинским охотилось гестапо. Но ему удалось скрыться от гитлеровских ищеек. Сразу же после освобождения, как и Мечислав Фогг, он организовал свой маленький театр. Прошло немало лет, но, что бы ни пел Людвик Семполинский на эстраде, он обязательно заканчивал концерт своим коронным номером "О, эти усики"... В такт Аниному пению Семполинский ритмично переставлял пальцы на столе и, когда молодая певица исчерпала весь свой репертуар, сказал мягким, доброжелательным голосом: - Вы доставили нам истинное наслаждение, что так редко бывает на эстраде. Браво! Аня подумала было, что сейчас ее обязательно спросят про Артура Миллера. Константина Симонова или про Ежи Путрамента, но члены комиссии одобрительно кивали головами, перешептывались, негромко смеялись. - Вы свободны, - раздался мягкий бас Бардини, - не забудьте пригласить нас на сольный концерт. - Вы будете сидеть в первом ряду, - с улыбкой, будто речь идет о чем-то невозможном, ответила она. - Ну уж, - возразил ворчливо Бардини, - первый ряд не люблю, позаботьтесь, будьте любезны, о месте в седьмом. - И расхохотался, вытирая лоб большим ярко-зеленым носовым платком. Вечером Анна пригласила своих в бар гостиницы "Полония", в которой жили артисты. Это была старая гостиница, почти бед удобств, зато в самом центре Варшавы, недалеко от Маршалковской. Пришли все одиннадцать человек во главе с Юлианом Кшивкой. Царила какая-то уютная, дружеская, теплая атмосфера. Аня подумала, что согласие и доброжелательность друг к другу - самые важные компоненты счастья. Теперь она по-настоящему счастлива: есть любимая работа, есть пение, товарищи, друзья. Есть Юлиан Кшивка - первооткрыватель талантов, самобытный педагог и хороший администратор... Будущее больше не казалось туманным и неопределенным. Теперь она ясно видела свое место в нем. Хватило б только сил и здоровья, а энергии и желания ей не занимать. Молодость самоуверенна. Она мгновенно ниспровергает признанные авторитеты, легко и безапелляционно ставит под сомнение опыт и заслуги старших, откровенно посмеивается над их знаниями и трудолюбием. В музыке, точнее, в песенном эстрадном жанре это легко обнаружить невооруженным глазом. Сколько перевидела Анна самодеятельных композиторов, не знавших элементарной музыкальной грамоты, но твердо убежденных в своей гениальности, в способности написать "шлягер" "без всяких там консерваторий"! Нет, она не ставила под сомнение талант самородков, по-настоящему способных, умелых. Но ее всегда тянуло к людям образованным, знающим, у которых можно было многому научиться. Она придумала себе прозвище "Митрофан", имея в виду героя пьесы Фонвизина, иногда только называя себя более ласково - "Митрофанушка". Анна искренне сожалела, что не училась музыке в детстве, что в более зрелом возрасте не могла сразу определиться, что окончательное решение связать свою жизнь с искусством пришло так поздно. Ей казалось смешным сейчас, в двадцать шесть лет, сдавать экзамены в консерваторию и выглядеть на самом деле Митрофаном в сравнении с семнадцатилетними абитуриентами. Анна страдала от своей музыкальной необразованности. Она стеснялась делать замечания музыкантам, когда те откровенно фальшивили. Стеснялась давать советы оркестровщикам. С трудом решалась вступать в спор с художественным руководителем даже тогда, когда, по ее глубокому убеждению, в творческом плане он был не прав, После успешной сдачи экзамена выдалось несколько свободных дней в Варшаве. И тогда она решилась. Сняла телефонную трубку, энергичным движением набрала нужный номер и попросила к телефону профессора пани Янину. Услышав в трубке строгий голос, она мгновенно растерялась и, потеряв прежнюю уверенность, сбивчиво начала объяснять: - Пани Янина, вы извините, пожалуйста, что я осмелилась... что занимаю ваше время. - Да говорите вразумительно, - прервал голос в трубке, - что вам надо? - Моя фамилия Герман, Анна Герман, я артистка Жешувской эстрады, я была бы очень вам признательна, если бы вы разрешили мне присутствовать у вас на занятиях в консерватории... Анна вдруг почувствовала себя какой-то беспомощной и униженной. Ей показалось, что пани Янина сейчас швырнет трубку и она услышит прерывистые гудки. Но трубка несколько секунд молчала, потом низкий голос пани Янины неуверенно произнес: - Герман, Герман... Откуда мне знакома ваша фамилия? - И сама себе ответила: - Как же, как же! О вас же сегодня пишут все газеты. Да как! По-моему, о Карузо так не писали. Если бы пани Янина увидела сейчас лицо собеседницы, то пожалела бы о таком сравнении. Анна побледнела, потом сделалась пунцовой, и на лбу выступили капельки пота. А на том конце провода продолжали: - Приезжайте сегодня, сейчас же, я с удовольствием вас послушаю. Посмотрим, чего вы действительно стоите. Анна повесила трубку, посмотрела на себя в зеркало и платком вытерла лоб. На столике зазвонил телефон. Звонил Кшивка: "Ты читала "Трибуну"? А "Экспресс"? Тебя называют выдающимся талантом... Молодчина! Привет!" Пани Янина оказалась сухонькой, поджарой, подвижной старушкой с копной седых волос. Она дружелюбно, по-мужски пожала Анне руку и энергичным жестом пригласила ее в класс. Кроме них, никого не было, но Анна ощутила какую-то внутреннюю дрожь и скованность, а может быть, даже беспомощность. - Пойте, - с улыбкой произнесла пани Янина. Анна обвела глазами классные стены. Со стен на нее смотрели Шопен, Моцарт, Бетховен, Чайковский. - Здесь? - жалобно спросила она. - Здесь, - кивнула пани Янина. Анне показалось, что профессор консерватории смотрит на нее со смешанным чувством недоверия и жалости. Запела она без аккомпаниатора, в нескольких шагах от облокотившейся на спинку стула пани Янины. Анна не помнила, сколько времени она пела. Она спела все, что помнила, и даже рискнула исполнить неаполитанскую песню, которую готовила для концерта. Когда она кончила, пани Янина только спросила: - Сколько вам лет? - Двадцать шесть, - ответила Анна. - Двадцать шесть? - повторила пани Янина. - Ни за что не скажешь, выглядите вы на девятнадцать... - Пристально посмотрев на Аню, добавила: - Вам обязательно надо учиться. Начать можем сейчас. Эти уроки пани Янины она вспоминала потом как одни из самых счастливых и радостных мгновений жизни. Как правило, они занимались в консерваторском классе вечером, когда студенты уже закончили занятия. Аня появлялась в классе с неизменным букетиком цветов и вручала их профессору. Та ставила цветы в вазочку с водой. Пани Янина садилась за рояль, и начинались занятия. Успех сопровождал Анну. Вступал в права природный талант, умноженный на добросовестность, на страстную влюбленность в свою профессию, желание как можно больше узнать. Она не была тщеславным человеком и к восторженным рецензиям в газетах относилась сдержанно. Ей казалось, что журналисты преувеличивают. Самое главное - не газетный фимиам, а занятия в консерватории, которые помогут ей приблизиться к профессионализму. Внимательно слушая советы пани Янины, она соизмеряла их со своими возможностями и своими творческими позициями. Казалось, что где-то в глубине памяти работает незримый фильтр, отбрасывающий все несущественное и пропускающий в ее сознание по крупицам все полезное, необходимое. xxx Поздно вечером, когда Анна вернулась в гостиницу, она нашла в дверях записку от Кшивки: "Когда бы ни пришла, немедленно позвони". "Может, что-нибудь дома?" - возникла паническая мысль. - Да не волнуйся ты так, не волнуйся, - поспешил успокоить ее Кшивка, - ты родилась в рубашке, тебя определенно преследуют удачи! Аня подумала, что, наверное, опять появилась хвалебная рецензия, а Кшивка так ценил и так боялся "акул пера". Но она ошиблась. - Звонил Игорь Гостынский, - продолжал Кшивка. - Министерство решило предоставить тебе стипендию для поездки в Италию. Будешь учиться пению у итальянцев, пить апельсиновый сок и целоваться с Модуньо под голубым небом на ступеньках Колизея... Да! Чуть не забыл! - добавил он. - Че-рез две недели будешь петь в Сопоте!.. Трудно сказать, чему она больше поразилась, - предстоящей поездке в Италию или выступлению на фестивале в Сопоте. Если бы неделю назад кто-нибудь из знакомых сказал ей, что она будет петь на Международном фестивале эстрадной песни в Сопоте, она решила бы, что над ней просто подшутили. Но Кшивка никогда не шутил, когда дело касалось творческих вопросов. К тому же по интонации было видно, что он совсем не "забыл" сообщить ей эту новость: просто он сам волновался. - Но поймите, - пыталась она объяснить на следующий день, - я еще никогда не пела на фестивалях! А вдруг провалюсь? Кшивка был весел и настроен оптимистично. - Ничего, ничего, - повторял он, - все равно надо сделать первый шаг. - А что я буду петь? - спросила Анна. - Что хочешь! - засмеялся Кшивка. - Может, "Танцующие Эвридики"? - Ни в коем случае, - оборвал ее Кшивка. - Кто ее знает, эту Гертнер, это же самодеятельность... Будешь петь "Крик белых чаек"... - и он произнес фамилию весьма уважаемого композитора. - Да, - растерялась Анна, - но ведь это фестиваль не фамилий, а песен... - Вот что, Аня: есть вещи, в которых ты ничего не смыслишь, - переменив интонацию, по-деловому перебил ее Кшивка. - И, судя по всему, не будешь смыслить никогда. Мало ли есть хороших песен, которые сочинили пан Бацек, пан Яцек или пани Кася? Но есть другие песни, которые сочинили профессионалы, да к тому же с именем, так что... У Ани совсем не было желания пускаться в пространные дискуссии. В конце концов, песню "Крики белых чаек" она знала хорошо, не раз пела ее в концертах. Правда, Анне казалось, что, несмотря на приятную лирическую мелодию, песне не хватало полета, экспрессии, ярко выраженного драматизма. В Сопот они с Кшивкой приехали утренним поездом. Расположившись в гостинице, они позавтракали и поехали на репетицию. Как ни странно, Анна совсем не чувствовала волнения, как будто выступление на фестивалях было для нее привычным делом. После репетиции ее познакомили с еще одной представительницей Польши - миловидной Марией Котербской. - Я вас уже слышала, - сказала Мария, - и вы мне очень нравитесь. Желаю вам успеха. - А я вам, - весело ответила Анна. К ним подошел Люциан Кыдринский, высокий, элегантный. Анна знала Кыдринского по многим развлекательным передачам. Ей нравились его интеллигентность, моментальная реакция, ироничность и прямота суждений. Кыдринский мгновенно находил контакт с публикой, причем он не старался быть "своим парнем" на эстраде. За его поведением, манерой говорить чувствовалась личность со своей позицией и убеждениями. Кыдринский подошел к певицам с блокнотом. Задал им несколько вопросов, касающихся в основном их биографий, вежливо раскланялся и удалился. Это был третий фестиваль в Сопоте. Анна всегда с нетерпением ждала телевизионных трансляций из приморского городка. Да только ли она! Вся Польша, не отрываясь от телевизоров, с увлечением следила за ходом сопотских конкурсов. Откровенно говоря, художественный уровень первых двух фестивалей был довольно слаб - западные исполнители, в основном состоятельные молодые люди, звезды, которые у себя на родине потухли, так и не успев разгореться, приезжали в Сопот в надежде испытать свое счастье на "Востоке". Они подражали модным кумирам, кривлялись, хрипели, свистели. Но, увы, все это было лишь жалкое эпигонство, имеющее мало общего с искусством. "Наверное, - думала Анна, - я приехала в Сопот преждевременно. Что говорить, оркестр играет превосходно - настоящие мастера! Поется по-другому... Но не лежит у меня сердце к этой песне, не лежит... А это главное!" За несколько часов до конкурсного выступления у нее окончательно испортилось настроение. Она обратила внимание на то, что около нее постоянно вертится маленький человечек в больших темных очках, почти лысый, постоянно улыбающийся, с неприятным, заискивающим взглядом... Он появился на пороге ее номера через несколько минут после того, как она вернулась в гостиницу с последней репетиции, чтобы отдохнуть. Он назвался важным чиновником из министерства, советником жюри. По-прежнему улыбаясь, он смерил Анну малоприятным взглядом. - Конечно, хотите стать лауреатом Сопота? - Не спросив разрешения, он сел на единственный в номере стул и достал нераспечатанную пачку "Кента". - Все хотят, - не дожидаясь ответа, громко произнес он. - Буду предельно краток: вам придется заплатить. - За что?.. - Как - за что?! За то, что я гарантирую вам звание лауреата. - Убирайтесь вон! Немедленно! Или я вызову милицию... Человечек вскочил со стула, бессмысленная улыбка сменилась злобой. - Убирайтесь вон! - повторила она. - Ну, ты еще об этом пожалеешь, ты еще вспомнишь меня, Анна Герман, - визгливо пригрозил он, ретируясь к двери... Раздался телефонный звонок, звонил Кшивка, сказал, что скоро зайдет за ней: пора ехать на выступление. В машине Анна рассказала Кшивке о своем недавнем визитере. Она предполагала, что он тоже станет возмущаться, одобрит ее действия. Но пан Юлиан, многозначительно кивнув в сторону шофера, положил палец на губы и прошептал: - Тебе не хватает гибкости. Возможно, это был просто деловой человек. Покажешь мне его. Надо попытаться восстановить отношения. - И он сокрушенно покачал головой. - Эх, молодость, молодость... Значит, безукоризненно одетый, лощеный вымогатель, постоянно вертящийся в гостиничных коридорах среди артистов, гостей фестиваля, членов жюри, презрительно смотрящий сквозь темные очки на робких дебютантов, вежливо раскланивающийся с известными мастерами, - и есть деловой человек?.. Он может устроить, организовать, обеспечить, купить признание, успех, награду... Его не спутаешь с импресарио - неутомимыми работягами, еле выкраивающими для сна несколько часов, постоянно находящимися в бесконечной беготне, связанной с рекламой, организацией концертов, транспорта, пробиванием номеров в переполненных гостиницах... Да разве перечислишь все их заботы и тревоги... И в начале своего пути в искусстве, и в его расцвете, и в месяцы и годы тяжелейших нравственных и физических испытаний Анна Герман так и не смогла найти "контакта" с "деловыми" людьми. Ах, пан Кыдринский, сколько он излучал доброжелательности, спокойствия, юмора! Анна восхищалась им, восхищалась его остроумием, тактичностью, находчивостью. Ее собственная роль на сцене казалась ей ничтожной по сравнению с той работой, которую проделывал Люциан Кыдринский. А когда в довершение всего он улыбнулся ей и галантно вывел на сцену, Анна почувствовала, что земля уходит из-под ног... Пронеслась совсем неуместная в это мгновение мысль: "Влюбилась! Влюбилась по уши..." Она пела ровно, с настроением, вдохновенно - почти не видя зрительный зал и направленные на нее телевизионные камеры. Ей долго аплодировали, но в душе она досадовала. Ну почему все-таки эти "Чайки", а не "Эвридики"? Она досадливо махнула рукой, и все обратили внимание на этот непонятный жест, Ее поздравляли, жали руки, целовали. Она лишь улыбалась в ответ, стараясь как можно скорее пробраться в артистическую уборную, чтобы хоть несколько минут побыть в одиночестве. О решении жюри присудить ей вторую премию фестиваля она узнала поздно вечером на следующий день, когда ужинала в обществе пана Юлиана в ночном ресторане. К их столику подошел официант и сказал, что звонят из организационного комитета фестиваля и срочно просят Кшивку к телефону. Кшивка вернулся через несколько минут возбужденный и счастливый. В правой руке он держал бутылку шампанского - стекло искрилось маленькими хрустальными льдинками. - Ну что ж, Аня, - откупоривая шампанское, сказал Кшивка. - ты теперь лауреат Международного конкурса. У тебя блестящая перспектива... Так выпьем за перспективу! - И за вас, пан Юлиан! - отпивая маленькими глотками шампанское, ответила Анна. - Потому что, если бы не вы, ничего бы не было. Кшивка развел руками: "Ну зачем же так, я лишь скромный маленький человек". Но по всему было видно, что ему приятны эти слова. Потом они танцевали - в первый раз за время их годичного знакомства. Кшивка улыбался, еле слышно шептал на ухо: - Ах, Анна, если бы у меня не было жены и детей... Что бы было. Анна не услышала, и трудно было догадаться, шутит он или говорит серьезно. - И все-таки, пан Юлиан, - сказала Анна, когда они вернулись к столику, - это еще не "мой" Сопот. Не сочтите меня излишне самоуверенной, но я чувствую, что могу выступать лучше. Вот если бы "Танцующие Эвридики"... Пан Юлиан не отвечал, он лишь безмятежно и счастливо улыбался. xxx Оформление документов в связи с поездкой в Италию заняло несколько месяцев. За это время как будто ничего не изменилось. По-прежнему автобус колесил по провинциальным городкам и поселкам. Дома Анну практически не видели. Несколько раз она приезжала в Варшаву по вызову Министерства культуры и неизменно навещала пани Янину в консерватории с тайной надеждой хоть часик посидеть с ней у рояля. Кшивка без лишних слов отпускал Анну в Варшаву, хотя концерт от этого сильно страдал. Во-первых, у Анны не было замены, а во-вторых, многие зрители, прослышавшие про талантливую певицу, шли на концерт специально, чтобы послушать Анну Герман. Когда она не участвовала в концерте, возникали недоразумения: молодые слушатели стучали ногами, свистели, не желали расходиться. Трудно сказать, когда впервые ощутила Анна отчужденность некоторых артистов из их труппы - своей ровесницы, миловидной блондинки Анели Капусник и мужа Анели, лысеющего пианиста Анджея, во всем потакающего своей супруге. Однажды, когда после концерта Анна задержалась в гардеробе (никак не могла найти туфли, случайно застрявшие в проеме между зеркалом и шкафом), в автобусе в присутствии всех артистов Анеля грубо набросилась на нее. - Нам теперь все можно, - визгливо, как на базаре, тараторила она, - мы теперь гастролерши, лауреаты, мы теперь по Италиям ездим, плевать нам теперь на товарищей, пусть мерзнут в автобусе. - Ну что ты говоришь, Анеля, - пыталась оправдаться Анна, - просто я никак не могла найти туфли, прошу всех меня извинить. Теперь после концертов она старалась как можно быстрее собраться, чтобы, упаси бог, ее не смогли упрекнуть в зазнайстве. Но Анеля и ее муж не давали Анне проходу. - С какой стати, - шумела Анеля накануне очередной поездки Анны в Варшаву, - мы должны здесь за нее отдуваться, трястись в этой чертовой колымаге, а она в Варшаве будет распивать кофе! Это она только с виду тихоня. Знаем мы таких тихонь! От этого откровенного хамства Анна растерялась и, с трудом сдерживая навернувшиеся на глаза слезы, обращаясь к Кшивке, сказала: - Больше никогда не буду отпрашиваться. И в Италию не поеду! Потом Кшивка долго утешал ее, гладил по голове, шутил, убеждал не обращать внимания на зависть и хамство, потому что, увы, живем мы не в безвоздушном пространстве, а люди, как известно, разные. И, к сожалению, среди них есть непорядочные, желчные, завистливые. Рецепт один - не обращать внимания, а продолжать назло им работать, идти к успеху... "А от зависти, - лукаво намекнул Кшивка, - люди, как известно, умирают". Но Ане совсем не хотелось добиваться успеха кому-нибудь назло. Она никак не могла понять: почему одно только ее появление вызывает у Анели раздражение и озлобленность?.. Перед отъездом в Рим она предприняла попытку помириться с Анелей, устроив прощальную пирушку в кафе. - Вот увидишь, в следующий раз обязательно поедешь ты, - убеждала Анелю, как будто пытаясь перед ней оправдаться, Анна. - Скажи, что тебе привезти из Италии? Я обязательно привезу... К тому моменту Анеля уже достаточно выпила и смотрела на Анну исподлобья мрачными стеклянными глазами. - Есть у меня один грех, - положив руку на Анино плечо, принялась исповедоваться она, - не люблю я тебя, ох, не люблю. Ничего мне от тебя не надо! - И добавила после короткой паузы: - Катись ты к черту! Анна в ту ночь не могла сомкнуть глаз. Все - и успехи на столичной сцене и сказочная, как представлялось многим, поездка в Италию, - все это казалось ей ничем по сравнению с ненавистью партнерши по сцене, ее откровенной наглостью, перед которой отступали, рушились, как карточные домики, многие Анины представления о жизни, отношениях между людьми в искусстве... Анне начало казаться, что Анеля ее сглазила, - все чаще кружилась голова, сдавливало виски, по телу пробегал озноб... Один знакомый отвез ее к известному профессору. Профессор внимательно осмотрел Анну. - Ничего страшного, - успокоил он Анну, - обычная болезнь молодости: не щадите себя, переутомляетесь, давление очень низкое - семьдесят на пятьдесят. Ну куда это годится? Кофе пьете? - поинтересовался профессор. - Очень редко. Иногда по утрам, с молоком. От кофе начинает сильно биться сердце... - Постарайтесь достать советское лекарство пантокрин, очень эффективное. Побольше гуляйте, - посоветовал на прощание профессор. - Думайте о хорошем. Вы же певица... Должны веселить людей - это ваша профессия, как моя - лечить. Так постарайтесь веселиться и сами... Положительные эмоции! - Он поднял палец и в первый раз улыбнулся. - Положительные эмоции - это посильнее, чем пантокрин... Когда Анна садилась в самолет, в варшавском аэропорту Окенче дул сильный ветер, февральская метель слепила глаза, морозила щеки. А в Риме было солнечно, по-весеннему зеленела трава на летном поле, весело щебетали птицы. В Риме она уже однажды была - три года назад, в составе студенческой делегации. Но эта недельная поездка ей мало запомнилась - она проходила в ураганном темпе, из одного музея в другой, от одной дискуссии к другой. Теперь у нее появилась счастливая возможность брать уроки пения у непревзойденных мастеров эстрадного жанра - итальянцев. В самолете она познакомилась со своей ровесницей Ханной Гжещик из Люблина - реставратором произведений искусства, тоже едущей в Италию по стипендии Министерства культуры. Ханна была живой, энергичной, доброжелательной молодой женщиной, открытой, разговорчивой, но ненавязчивой и тактичной. Они как-то сразу сблизились. Может, потому, что обе чувствовали себя одиноко на чужой земле. Их никто не встречал. К тому же официальных представителей, которые помогли бы им снять комнату в Риме, на месте не оказалось. Наконец им повезло. К концу рабочего дня явился разговорчивый, веселый молодой человек. Он посадил женщин в маленький, пропахший бензином "фиат" и отвез в каменный двухэтажный дом на шумной виа Кавур. Хозяйка квартир синьора Бианка оказалась приветливой, милой дамой. Она накормила двух голодных иностранок спагетти и, попросив деньги за две недели вперед, пожелала им спокойной ночи и удалилась. Ох уж эти деньги в Италии! Нет, и на родине ничего не давали бесплатно. Но уже в первые часы самостоятельной жизни за границей они почувствовали, что само понятие "деньги" окружено здесь какой-то магической, не совсем понятной им силой. Синьора Бианка (Анна и Ханка с трудом понимали по-итальянски) только и говорила о деньгах. С ними было связано ее личное счастье, счастье ее детей. Сын ее, парикмахер, собирался в ближайшее время отправиться в США, где хорошие знакомые подыскали ему хорошо оплачиваемую работу, связанную со стрижкой породистых собак. - Ах, наконец-то, - патетически восклицала синьора Бианка, - у этого мошенника будут деньги и он не будет обирать родную мать. Ему совершенно наплевать на меня, на сестру, он готов послать нас на паперть, лишь бы у него были деньги на пьянство с такими же оболтусами, как он! На два месяца Анна получила шестьдесят тысяч лир; этих денег едва хватило, чтобы заплатить за квартиру да купить пару теплых носков, так как квартира не отапливалась и ночью квартирантки тряслись от холода. Об уроках пения не могло быть и речи. Как оказалось, за них тоже надо было платить, и когда Анна услышала об этом из уст Карло Бальди, ответственного чиновника "Радио Итальяна", она просто рассмеялась. Карло Бальди удивленно посмотрел на нее сквозь очки, потом произнес скороговоркой: - Да-да, как же, понимаю... У вас, конечно, нет денег. Сочувствую. У меня их тоже нет. У Доменико Модуньо, который был здесь перед вами, их тоже нет. Денег нет ни у кого. А все живут. Вертятся. Обедают в дорогих ресторанах. Ездят на такси... Хотите знать? - вдруг сменив официальный тон на доверительный, почти шепотом продолжал он. - Деньги есть у тех, кто не обедает в дорогих ресторанах, кто не ездит в такси, кто всю жизнь копит на черный день... И черный день у них такой же черный, как и вся жизнь! Протирая очки розовым платком, он продолжал: - Я не верю, что у вас нет денег. Вы, конечно, провели за нос таможенников, и наших и своих. Что вы сюда привезли? Икру? Русские иконы? Так раскошеливайтесь! Я познакомлю вас с прекрасным педагогом, будете петь, как Аделина Патти. А через год все вернется к вам в десятикратном размере, только научитесь платить. - Но у меня действительно нет денег, - пыталась объяснить Аня. - Ах нет? Что ж, тогда любуйтесь красотами Италии! Надеюсь, на музеи-то у вас хватит? Гуляйте, дышите свежим воздухом, ешьте апельсины. Вон вы какая бледная. Кстати, почем продаете черную икру? - Вы меня оскорбляете! - И не думаю! - смеясь, возразил синьор Бальди. - Не оскорбляю, а шучу. У нас, знаете, здесь все шутят. Итальянцы вообще шутники. Потом, по-видимому, поняв, что он несколько переборщил, синьор Бальди предложил Анне чашечку кофе и сам вызвался провести ее по студиям Итальянского радио. В студиях кипела работа. Шли записи песен. В помещении звукорежиссера стоял такой шум и гвалт, что Анне показалось совершенно невозможным работать в такой обстановке. Певец кричал на звукорежиссера, звукорежиссер - на певца. На них обоих кричал маленький человечек, указывая пальцами на ноты. - Я же вам говорил, - хитро улыбаясь, кивал головой Карло Бальди, - итальянцы народ веселый, шутники... Вот походите к нам на радио еще, в этом совсем убедитесь. Увы, убеждаться в этом Анне больше не пришлось. Когда на следующий день она приехала к зданию радиостанции, оно было окружено полицией. Началась забастовка работников радио и телевидения, требующих повышения заработной платы. И как долго продлится эта забастовка, никто, разумеется, не знал. Она вернулась на виа Кавур. Там ее ждала приятная неожиданность. Знакомый поляк, работник Министерства внешней торговли, привез ей от мамы из Вроцлава продовольственную посылку. В ней оказались домашние пирожки с капустой, мясные консервы, клубничный компот. - Синьора Бианка, - пригласила Анна, - присоединяйтесь, сегодня Польша угощает Италию. Синьора Бианка ела с аппетитом, время от времени порицая западную пропаганду за недобросовестность. - Знаешь, - сказала Анна Ханке в этот вечер, - я, пожалуй, завтра куплю билет на самолет и вернусь домой. Ханка внимательно посмотрела на нее. - Почему? Потому, что на радио забастовка? Или потому, что ты не можешь брать уроки пения? А ты думаешь, мной кто-нибудь занимается? Я тоже здесь никому не нужна. Ты пойми, Анна: мы с тобой не просто за границей. Мы с тобой в музее. Нам посчастливилось в этот музей попасть - и это одна из самых больших радостей в жизни. Так давай обойдем его, сохраним в своей памяти хотя бы частичку прекрасного! Они вставали рано, пили горячее молоко, съедали по бутерброду и отправлялись в город. Иногда Анне казалось, что уже больше нет сил осматривать древние храмы, художественные галереи, гениальные творения зодчих. Сколько впечатлений! А Ханка все вела и вела ее за собой! Как опытный гид, она в деталях рассказывала ей об исторических памятниках, которые сама видела впервые. Анне уже начало представляться, что ее профессия эстрадной певицы - нереальна, что она осталась где-то там, в Польше, далеко-далеко. И что теперь смысл ее жизни - в познании истории человечества, его поступательного пути к цивилизации. За два дня до отъезда рано утром раздался телефонный звонок. Звонил Карло Бальди. - Синьора Анна, - раздался его торжественный голос в трубке, - я приглашаю вас отужинать со мной вечером. - Как же так, синьор Карло, - съязвила неожиданно Анна, - ведь ужин стоит денег, а деньги... На той стороне провода рассмеялись. - Э, синьора, так ничего и не поняли! Деньги существуют для удовольствия, для того, чтобы их тратить... Он повез ее в пригород Рима, типичный итальянский ресторанчик с острой кухней и неаполитанским оркестром. - Извините, - оправдывался он, - что я уделил вам так мало времени. Впрочем, сами видите, забастовка... Ну ничего, когда вы приедете сюда снова... - О, - перебила его Анна, - да вы фантазер! Два раза по стипендии не присылают. А петь меня, как Аделина Патти, вы не научили. - А вы почему не привезли икру? - засмеялся Бальди. Вскоре он перешел на "ты": - Ты себе не представляешь, какая у меня трудная работа! Я почти не бываю дома. Ты думаешь, иметь голос - это все? Кстати, я ведь ни разу не слышал, как ты поешь. Ну да ладно: все славяне поют плохо! На сей раз Анна не обиделась, ее забавлял Бальди. - Больше всего в жизни, - терзая воротник, ныл он, - я ненавижу песни! Не могу их слышать... Ненавижу певцов и певиц: чопорных, надутых идиотов, они делают вид, будто их волнует искусство. Ха, их волнуют "мани"! И он пустился в рассуждения о жалком тщеславии, фантастической жадности и патологической лени, присущих, по его глубокому убеждению, большинству эстрадных звезд. Приводя примеры из жизни знакомых артистов, он всякий раз полушепотом вставлял: "Но это между нами!" На следующий день она проснулась поздно. Ханка не рискнула ее будить и одна отправилась в собор святого Марка. В соседней комнате что-то напевала синьора Бианка. "Вот и подходят к концу мои римские каникулы, - подумала Анна. - Конечно, здорово было побывать в Риме, столько увидеть! Но в отчете надо обязательно указать, что с профессиональной точки зрения такие поездки бессмысленны, с туристической - очень полезны". В Варшаве прямо с аэродрома она поехала по комиссионкам покупать "итальянские сувениры". Купила (втридорога заплатив) модные темные очки для Анели (Анна на мгновение представила Анелю в этих очках и машинально вздрогнула, будто ощутила на себе ее колючий взгляд). Маме - чулки (для бабушки везла репродукцию картины Рембрандта), Кшивке - бутылку настоящего итальянского вермута. В паспортном отделе Министерства культуры ей передали телеграмму: "Бона сера, синьорита, ждем в Жешуве. Кшивка". И от шутливого текста телеграммы, и от того, что о ней думают и ждут, Анне сделалось удивительно легко и весело. Она вдруг поняла, чего ей так не хватало в огромном просторном Риме. Не хватало "мелочи" - занятости, постоянного эмоционального подъема, в котором она находилась с тех пор, когда первый раз вышла на сцену. И снова все завертелось, закрутилось в привычном ритме. Переезды из одного местечка в другое, переполненные залы домов культуры, домов офицеров, провинциальных театров. Теперь она пела еще более уверенно, с подъемом, легко и непринужденно, будто она действительно брала уроки музыки у прославленных итальянских маэстро. Однажды Анна попробовала спеть в концерте песню "Танцующие Эвридики", которую несколько месяцев назад ей показала Катажина Гертнер. Успех превзошел все ожидания! Анну долго не отпускали со сцены, она кланялась, посылала воздушные поцелуи зрителям, пыталась уйти, но аплодисменты не затихали. Такое в ее творческой биографии случилось впервые, обычно новые песни проходили почти не замеченными публикой. Тут же ей пришлось петь несколько раз. Она видела, как с левой стороны, из-за кулис, на нее смотрят глаза ее товарищей - удивленные, доброжелательные, восторженные. Прошло еще несколько месяцев, Не было ни выходных, ни просто свободных часов. С матерью и бабушкой удавалось повидаться лишь на считанные минуты. И снова в автобус. И снова дорога к очередной "базе". Правда, иногда на имя Юлиана Кшивки приходили телеграммы из вышестоящих концертных организаций. Анну приглашали одну на ответственный концерт в Варшаву или Катовице. Кшивка громко ругался, теребил телеграмму: - Что они, не понимают, что у нас спектакль и что у нас нет второго состава?.. - Потом замолкал и спустя несколько секунд добавлял: - Ладно, постарайся вернуться поскорее. Сама Анна тоже была не в восторге от этих приглашений. Дальние переезды, выступления почти без репетиций с новыми музыкантами... В каждое свое выступление она обязательно включала "Танцующие Эвридики". И не только потому, что эта песня особенно нравилась и ей самой и публике. Анне казалось, что она сама еще недостаточно сумела раскрыть эту песню, ее романтику и музыкальную глубину. Теперь композиторы - и молодые и именитые - сами разыскивали Анну, звонили ей, приезжали в гостиницу или на концерты, чтобы показать ей новые произведения. Но Анне мало что нравилось. В концертах она по-прежнему пела "чужие" шлягеры. Разве что "Эвридики" она считала "своей" песней. В музыке ее привлекала романтика, щемящая грусть. Песни же, которые ей показывали, были напрочь лишены этого. Некоторые мелодии казались красивыми, но все портили слова: примитивные, однообразные, лишенные мысли. Поначалу Анна больше всего боялась обидеть композитора, отказать ему. Конечно, не из-за страха обрести врага! Ведь, что ни говори, каждая песня (плохая она или хорошая) - результат труда. Принимая песню, она обрекала себя на постоянное "внимание" со стороны авторов, которое выражалось в нетерпеливых телефонных звонках среди ночи, утомительных расспросах: "Когда же наконец состоится премьера?" В конце концов она научилась объяснять напрямую, усвоив простую истину: нельзя быть "доброй для всех". Пожалуй, только встречи с Катажиной Гертнер приносили ей радость, В жизни Катажина казалась несколько шумной, сумбурной, иногда смешной. Она не умела слушать, зато сама тараторила без остановки, перескакивала с мысли на мысль, загоралась от только что высказанной идеи, а через несколько минут "потухала" и словно бы забывала обо всем... - Слушай, какой я "хит" написала! - говорила Катажина, с шумом усаживаясь на стул у рояля. Она долго пыталась отыскать среди вороха бумаг в своем видавшем виды портфеле нужные ноты и текст. Безнадежно махала рукой и начинала играть на память. Анна смотрела на нее широко раскрытыми глазами, ощущая какое-то магическое притяжение к музыке Гертнер - экспрессивной, очень современной по ритму и вместе с тем с ярко выраженной мелодией. - Эту песню дашь мне, только мне, обещаешь? - тихо спрашивала Анна. - Только тебе! - твердо заявляла Катажина, наигрывая мотив уже совершенно другого произведения. Анна искренне удивилась, когда несколько дней спустя услышала одну из новых песен Катажины, написанную, как заверяла Гертнер, "специально" для Ани, по телевидению в исполнении одной известной певицы. "Все-таки Катажина ужасно рассеянная", - подумала Аня. Она перестала репетировать услышанную по телевидению песню и принялась за другую, тоже, как утверждала Катажина, написанную для Анны. И эту песню через несколько дней услышала Анна, правда не по телевидению, а в концерте - ее исполняла та же именитая певица. Нет, не обида родилась в душе Анны. Скорее, это была досада на саму себя, на свою "несостоятельность". Наверное, Гертнер недостаточно верит в Анну. И, конечно, имеет для этого основания: вот ведь уже сколько времени прошло с тех пор, как она получила "Танцующие Эвридики", но пока ничего с этой песней сделать так и не смогла. В Сопоте эту песню ей исполнить не разрешили, музыкальные редакторы фирмы грамзаписи "Польске награня" не проявляли к творчеству Герман никакого интереса, несколько раз ее приглашали на телевидение, но по тем или иным причинам съемки в последний момент срывались. Особенно было обидно в последний раз. Кшивка с трудом отпустил ее для выступления в популярной вечерней программе телевидения Катовице. Она была в гримерной, когда к ней подошел редактор - симпатичный рыжий парень лет двадцати пяти, в очках - и как-то сбивчиво начал объяснять, что "Танцующие Эвридики" петь нельзя: главный не разрешает. Мотивировка отказа: слишком много Гертнер, как будто в Польше нет других композиторов! - Что у вас есть еще? - виновато спросил он. - Больше ничего, - растерянно ответила Анна. И почувствовала себя униженной, надоевшей, назойливой просительницей. - Вы уж на меня не обижайтесь, это ведь не мое мнение. Переубедить главного - дело безнадежное. Как будет еще что-нибудь, приезжайте. Созвонимся. - И он направился к другой певице. Возвращаясь ночным поездом из Катовице во Вроцлав, Анна, подперев подбородок, смотрела в окно, будто пыталась разглядеть в темноте знакомые и близкие сердцу места. И думала, думала: "В конце концов, многое уже сделано, а времени прошло немного. Я - певица. Это мое призвание, моя жизнь, и другой я себе не мыслю. Я - лауреат фестиваля в Сопоте, обо мне одобрительно отзывались рецензенты. Значит, что-то во мне действительно есть?.. Меня ценит Кшивка, я нужна ему. Но, говоря откровенно, зрители меня не знают: пластинок нет, телевидения и радио тоже, Кася Гертнер, судя по всему, в меня не верит... А может, я переоцениваю себя? Может быть, то, чего я достигла, и есть мой потолок?" Несколько недель Анна была расстроена. К тому же она простудилась, поднялась температура, врач советовал отлежаться, чтобы избежать осложнений. Но какое там "отлежаться"! Каждый вечер концерт, и твое отсутствие ставит всех в безвыходное положение. Голова разламывалась, но надо было взять себя в руки и ехать на концерт. (К счастью, выступления проходили во Вроцлаве.) Выходить на сцену, брать микрофон и петь, петь, на несколько минут забыв обо всем. После концерта - в кровать! В свою, уютную, теплую. Можно забраться с головой под огромное ватное одеяло, выпив из маминых рук стакан крепкого чая с малиновым вареньем. И отключиться, забыть обо всем на свете... Однажды ее разбудил удивительно знакомый голос. Он доносился со двора, и Анна пыталась вспомнить, кому он принадлежит. Да, конечно, ошибки быть не могло - этот голос принадлежал ей самой. Это была ее песня, спетая в одном из недавних концертов в Жешуве. - Пани Ирма, пани Ирма! - закричал резкий старушечий голос со двора. - Включите скорее радио: там ваша дочь поет! Анна впервые услышала себя по радио. Как же так? Она и не заметила, а может быть, просто не обратила внимания, что этот концерт записывают. И вот на тебе, сюрприз! Потом ведущий радиопрограммы коротко рассказал ее биографию и предложил послушать еще одну песню, записанную на концерте. Затем он снова заговорил своим хорошо поставленным голосом: - Анна Герман, несомненно, одна из наиболее ярких звезд нашей эстрады. У нее огромное будущее, и я не сомневаюсь, что мы еще не раз получим удовольствие от общения с ее волшебным искусством. А сейчас послушайте "Танцующие Эвридики" Катажины Гертнер... Возможно, это не самая лучшая песня, которую поет Анна Герман, но она в какой-то степени свидетельствует о больших потенциальных возможностях нашей молодой певицы. "Не самая лучшая песня!" Нет, с этим утверждением она согласиться не могла. Анна влюблена в эту песню! Почему? Ответить однозначно трудно, как невозможно объяснить само таинство любви: почему мы видим в любимом лишь достоинства и не замечаем недостатков? Хватит ли у нее сил доказать журналисту, и еще полусотне скептиков, и самой Катажине Гертнер, махнувшей рукой на "Эвридики", что эта песня по-настоящему талантлива, что она способна прожить долгую счастливую жизнь? Эти мысли, может быть несколько сумбурные, преследовали ее еще довольно долго, не давая покоя... xxx Аня любила те считанные часы, когда можно было посидеть дома "просто так". Поговорить с мамой и бабушкой о вещах, казалось, бесконечно далеких от ее будничных проблем и забот. О том, например, как приготовить вкусное жаркое или испечь пирог, сварить вишневое варенье. Самой повозиться на кухне, выпить чаю из своей чашки, съесть манную кашу из своей тарелки, а вечером растянуться в своей кровати, положив голову на свою подушку. Однако стоило ей хоть чуточку задержаться дома, как ее охватывали беспокойство и волнение, тоска по привычной кочевой жизни. Когда Анна выходила на сцену, то чувствовала себя по-настоящему счастливой. И не только потому, что всегда пела легко, открыто, свободно, но еще и потому, что моментально находила контакт со зрителями. Ее встречали аплодисментами. Эти аплодисменты становились для нее своеобразным допингом. За кулисами легкость проходила, часто начиналось сердцебиение, она вдыхала нашатырный спирт и мечтала как можно скорее оказаться в гостинице. Врачи, как сговорившись, твердили одно и то же: "Вы перенапрягаетесь, перерабатываете. Вам нужны отдых, движение, свежий воздух". Она же пыталась объяснить, что как раз хорошо чувствует себя, когда много работает, а вот когда отдыхает... все и начинается. В пасмурные дождливые январские дни 1964 года она задержалась дома дольше обычного - началась эпидемия гриппа, Анна думала, что заболеет одной из первых. Но, к счастью, ошиблась. За это время она навестила старых знакомых, которых не видела несколько месяцев, побывала на концерте симфонической музыки, на новом советском фильме. Разговор с матерью, оставивший в душе неприятный осадок, возник неожиданно. - Анна, - вдруг сказала мама, отложив школьные тетради с изложениями, - тебе уже двадцать восемь лет. Мне бы не хотелось вмешиваться в твою личную жизнь. Мне трудно судить, как там у вас, у артистов... Но не пора ли тебе подумать о себе? О продолжении нашего рода и, наконец, о своем собственном очаге? Что Анна могла ответить на этот, как ей показалось, бестактный вопрос? Анна считала себя глубоко одиноким человеком. Она страдала от этого одиночества, втайне боясь выдать себя. Относила его за счет своей профессии (в самом деле, какой муж согласится с постоянным отсутствием жены?). Ну а о ребенке вообще думать нечего. Ребенок - это ведь несколько лет, вычеркнутых из творческой жизни. Их уж потом не наверстать. Мамины слова "мне трудно судить, как там у вас, у артистов" укололи Анну в сердце. В них явно ощущался подтекст, намек на распущенность. И как мать могла подумать такое! Конечно, Анна не девочка, ей уже пришлось испытать и первую любовь, оставившую в ее сердце глубокий след, и первые разочарования. Приходилось ей сталкиваться и с себялюбивыми, расчетливыми эгоистами и циниками. Она знала, что нравится мужчинам, часто ловила на себе и скромные, застенчивые взгляды молодых людей, и откровенно любопытные профессиональных ловеласов из актерского окружения. От приглашений на чашечку кофе она под разными предлогами отказывалась, избегала шумных застолий по самым различным поводам - дням рождения, удачным и неудачным выступлениям, помолвкам, свадьбам, разводам... xxx Как-то в Варшаве Анна никак не могла поймать такси, и вот подвернулся частник. Водитель, молодой человек с открытым приятным лицом, предложил подвезти ее к вокзалу. - Сколько я вам должна? - спросила Анна, раскрывая сумочку. В ответ на это молодой человек, застенчиво улыбаясь, ответил, что он инженер и денег таким образом не зарабатывает, а девушку подвез лишь с надеждой познакомиться. Он повторил еще раз: "С надеждой познакомиться". Анна рассмеялась, заметила, что она никогда не знакомится на улицах. Но здесь не в силах отказаться. Только, увы, она живет не в Варшаве, а во Вроцлаве. - Ничего, у меня машина, - решительно ответил молодой человек. Если пани позволит, он приедет во Вроцлав. Анна оставила ему свой адрес. Через неделю от Збигнева (так звали молодого человека) пришла открытка. Анна ответила на его открытку из вежливости. Он прислал еще одну, в которой приглашал ее в ближайшее воскресенье на ужин в ресторан. Но в пятницу Анна уехала на гастроли, сокрушаясь, что ее письмо, по-видимому, придет позже и он промчит от Варшавы до Вроцлава напрасно... Каково же было ее удивление, когда после концерта в городке, примерно в семидесяти километрах от Вроцлава, к ней подошел с цветами тот самый застенчивый инженер. Она узнала его сразу, уж очень он отличался от остальных: был на голову выше толпы. - Вы? - изумилась Анна. - Я, - улыбнулся инженер. И тут же добавил: - Вы, оказывается, певица! Чудесно поете, я уже слышал вас раньше по радио... Мне очень нравится, как вы поете. - Ну и что? - иронизировала Анна. - Вы ко всем певицам, которые вам нравятся, мчитесь на такие дальние свидания? - Не ко всем. Вы первая... - Ну, раз я первая, тогда поехали ужинать! Учитывая затраты на бензин, плачу я!.. На ночь инженера с трудом удалось устроить в многоместный номер - гостиничное общежитие. Утром чуть свет он уехал в Варшаву, обещая в ближайшее время снова разыскать Анну. Уехал и исчез... "Наверное, я не оправдала его ожиданий, а может, как увидел меня ближе, так я ему и разонравилась". Она была в растерянности: взял и исчез без следа, а у нее ни его адреса, ни номера телефона. Ее охватило какое-то смутное чувство, которого раньше она никогда не испытывала, - горечь, досада, тоска и разочарование. Словно тонешь, а спасательный круг уплывает от тебя все дальше и дальше, и глядишь - исчез, подхваченный быстрым течением... Они снова увиделись во Вроцлаве. Анна заглянула домой ненадолго. Инженер терпеливо ждал ее на кухне, шуршал газетой, тихонько покашливал. Она пригласила его в комнату, пили чай с бабушкиными пирогами. - И что же, вы так всю жизнь собираетесь проездить? - с интересом спросил инженер. - Если хватит сил, до пенсии, - ответила Анна, отпивая глоток горячего чая. - Правда? - недоверчиво переспросил инженер. - Правда, - кивнула Анна. - А я, понимаешь ли, - вдруг сбившись на "ты", взволнованным шепотом заговорил инженер, - как раз собирался предложить тебе выйти за меня замуж... За занавеской в углу, где ютилась бабушка, раздался звон бьющегося стакана. Анна рассмеялась: - Вот видите, из-за вас уже и посуду бьют! - Это к счастью, - убежденно сказал Збигнев. - Как же это вы так - сразу с предложением? Ведь вы меня совсем не знаете. А может, я ужасная - злая, скупая, ревнивая? - Нет, ты добрая, хорошая, красивая, - все тем же шепотом говорил инженер. И смущенно добавил: - Я делаю вам официальное предложение. - Была не была! - чокаясь с гостем стаканом чая, беспечно заключила Анна. - Я подумаю. Они расстались спустя час, и Анна оказалась во власти какого-то удивительного, до сих пор незнакомого ей чувства. Любит ли она инженера? Она улыбалась при этой мысли. Разве можно любить человека, которого знаешь так мало, да и видела всего лишь несколько раз? Большой, плечистый: нос, подбородок - как у боксера; изрезанный морщинами лоб. Однако непосредственность в общении, трогательная, беззащитная искренность, а главное - влюбленность, которую чувствуешь без всяких слов, - все это взволновало Анну, заставляло ее все время мысленно возвращаться к нему... Он часто звонил ей после концертов, неизвестно каким образом узнавая, где выступали артисты. Расспрашивал о здоровье, о том, как прошли концерты, ни разу не напомнив о своем предложении. Анне уже начало казаться, что во Вроцлаве он просто пошутил. Неожиданно он приехал в Еленю-Гуру, где они выступали. Элегантно одетый, в белой накрахмаленной рубашке, с букетом цветов в руках. - Ну так как? - по-деловому справился Збигнев. - Обдумала мое предложение? Время у тебя было. - Ой-ой-ой, - лукаво усмехнулась Анна и уже серьезно сказала: - Я обдумала. И вот что скажу: не будем спешить, давай получше узнаем друг друга. Тогда сможем понять, действительно ли это любовь... Теперь Збигнев Тухольский стал чуть ли не постоянным членом Жешувской эстрадной труппы. Артисты привыкли к его постоянным появлениям - то поздно ночью после концертов, то в раннее воскресное утро; когда он, небритый и невыспавшийся, вылезал из запыленного автомобиля у очередной гостиницы. - Ну, как там Аня? - спрашивал он у прогуливавшихся около гостиницы артистов, вышедших глотнуть свежего утреннего воздуха. - С Аней все в порядке! - весело отвечали ему. - Ждет тебя не дождется! Анна испытывала какую-то внутреннюю неловкость перед Збигневом. Он был вынужден проезжать огромные расстояния в ночное время, усталый, после работы. Он совсем не высыпался, выглядел разбитым, под глазами круги. Но глаза его весело блестели! Она просила его приезжать только по воскресеньям. Он не спорил, улыбался, целовал ее, обещал слушаться. И опять появлялся среди ночи. Анна снова принималась за свои укоры, взывала к благоразумию. Но сердце ее таяло от нежности, благодарности... Когда его не бывало по нескольку дней, она начинала не на шутку тревожиться: не случилось ли чего? Не попал ли он в катастрофу на плохо освещенной дороге? Ей представлялись жуткие картины, и она вздрагивала при каждом стуке в дверь. Зато с каким облегчением вздыхала, когда в дверях появлялся Збигнев, как всегда, обросший, усталый, но явно счастливый и соскучившийся... Однажды, проводив его в Варшаву, Анна отправилась в буфет позавтракать. Был ранний час, и в буфете почти никого не было. Она села за столик, заказала яичницу и стакан крепкого чая. К ней подсел Юлиан Кшивка. Всем было известно, что пан Юлиан встает рано, как бы поздно он ни отправлялся спать. - Привет, - кивнул он Анне и, не спрашивая разрешения, грузно опустился на свободный стул. - Проводила своего Збигнева? Она кивнула головой. - Ох, чует мое сердце, скоро свадьбу сыграем! Ведь так, Анна? Без свадьбы вы же не можете... - Почему не можем? - удивилась Анна. По синеве под глазами и отечности Аня поняла, что пан Юлиан либо не выспался, либо нездоров. Это с ним бывало редко. Но уж тогда он становился грубым и развязным. Ей не хотелось продолжать беседу, но Кшивка как раз разговорился. - Вообще-то я думаю, Збигнев бросит свою работу. - Почему же это? - Ну как - почему? - продолжает пан Юлиан. - Это же само собой разумеется. Ты способная певица, а вскоре можешь стать и звездой. Тебе нужен не просто муж, как у пани Ванды, пани Магды и пани Зоей. Тебе нужен муж-импресарио, который бы постоянно вел твои дела - в концертных бюро, на радио, на телевидении, в грамзаписи. Ты прежде всего артистка, потом человек. Этим ты и должна руководствоваться. А не чувством. Ты себе не принадлежишь, ты принадлежишь профессии. И тебе нужен не просто человек, на плечо которого ты можешь опереться и выплакаться, когда тебе трудно... Одним словом, будет у тебя достойный менеджер - будет все в порядке. Как говорят американцы, "о'кэй"! У Анны непроизвольно навернулись слезы. Она не могла представить себе Збигнева в роли ловкого импресарио, постоянно вертящегося в концертных организациях, умело завязывающего связи, часами подкарауливающего нужных людей. Несмотря на рост и внушительную внешность, он наверняка окажется совершенно беспомощным в мире "деловых" людей - пронырливых, суетливых, подобострастных, "не умеющих" обижаться на сильных и могущественных, жестоких и беспощадных к тем, кто от них зависит... Дело ее жизни - сцена, песня - и личная жизнь вдруг оказались связанными паном Юлианом в один узелок, развязать который просто невозможно. Так что же она, современная певица, должна стать рабыней XX века? Искать себе мужа не по сердцу и любви, а по "деловым" качествам?! Анне сделалось не по себе от жестоких слов пана Юлиана... В то утро, запершись в номере гостиницы, она долго и безутешно плакала... Есть ли выход в этой ситуации? Поговорить со Збышеком, рассказать ему о сложностях и противоречивости ее профессии? Или сказать, чтобы забыл ее, не приезжал больше? Нет, этого она сделать не сможет... Значит, надо довериться судьбе! И бороться за счастье. И за счастье на сцене. Пусть будут потери, страдания, обиды, досада. Пусть останутся, как говорят администраторы, "неиспользованные возможности". Но взамен будет обычная человеческая жизнь с правом любить и быть любимой. Пожалуй, Збышек был тот единственный человек, который однажды нашел для нее слова жалости. Даже мама и бабушка смотрели на нее как бы глазами зрителей. А зрители понаслышке знают и не очень-то верят в многотрудность черновой работы артиста. Родные расспрашивали Анну о том, как принимают ее на концертах, какие песни она сейчас поет, какие у нее дальнейшие планы... Ну совсем как интервьюеры. Правда, иногда они восклицали: "Все в дороге да в дороге! Не надоело? Устала ведь!" Это были слова вежливости, долга в отношениях близких людей, а не осознанного понимания всей сложности и тяжести ее работы. Впрочем, Анна никогда и не требовала для себя особых привилегий. Все люди трудятся, возвращаются с работы усталыми, и пока не изобретен такой прибор, который бы регистрировал абсолютно точную нагрузку, физическую или нравственную, характерную для той или иной профессии. Она не сумела проработать по своей основной специальности ни дня. Лишь раз во время практики оказалась в шахте и тут же начала думать о тяжести шахтерского труда, о людях, которые ежедневно опускаются и трудятся под землей. "А я бы смогла так?" - спрашивала она себя. И сама же отвечала: "Конечно, привыкла бы, как все". Особенность своей профессии она видела в том, чтобы все эти уставшие после работы люди не замечали бы ее "труда". Они должны видеть ее на сцене веселой и красивой. И уходить с концерта не только в хорошем настроении, получив заряд бодрости, но и отдохнувшими, помолодевшими, с ощущением праздника. А этот праздник должна подарить им она - фея из сказки, там, на сцене, волшебно избегнувшая обычных бед и горестей, физических травм и головной боли, неотвязных людских забот. И все-таки... Она мечтала о том, чтобы ее саму хоть раз пожалели, посочувствовали ее кочевой жизни со всеми ее издержками и неудобствами, пожалели бы не ради красного словца, а искренне, глубоко, по-настоящему. От любви и нежности. Мечта сбылась наконец. Збышек гладил ее по голове, прижимал к своей крепкой груди и тихонько шептал: "Эх ты, бедулька моя, моя ты бедулька, моя замученная бедулька!.." Она заплакала от этих слов. Будто встретились они не после недельной разлуки, а расстаются навсегда... А потом засмеялась - от счастливого ощущения доброты, надежности, защищенности. К счастью, завтра было воскресенье и не надо было никуда спешить, не надо было провожать Збышека. Можно было поспать подольше, отдохнуть. А сегодня выпить шампанского, включить транзистор "Спидола", послушать, как поют другие, помечтать, поболтать о пустяках. И отогнать подальше тяжелые мысли и сомнения. И зиму и весну 1964 года Анна чувствовала себя особенно счастливой. Это ощущение выросло стремительно. Радость жить, любить и быть любимой слилась с жаждой петь, дарить эту радость людям. Петь легко, как никогда. Она репетировала ежедневно по четыре-пять часов, не чувствуя усталости, с настроением радостного и искреннего веселья. Это настроение, как электрический заряд, передавалось музыкантам, и те почти не роптали, хотя и не привыкли помногу репетировать. Они словно ощущали сопричастность возвышенному искусству, понимая, что имеют дело с редким дарованием. И так старались, будто от них зависела дальнейшая судьба Анны. Работа не кончалась и после репетиций. Она пела наедине с собой. Негромко, боясь, что ее кто-нибудь услышит... Теперь ее выступлениями заканчивали концерты. Она пела восемь песен и потом три-четыре раза выходила на бис. Отказывалась от приглашений на банкеты и товарищеские ужины, которые теперь сыпались как из рога изобилия, и после концерта спешила в номер, принимала ванну, наскоро съедала что-нибудь и поскорее укладывалась спать с редким чувством безмятежности и покоя, на несколько секунд представив себе доброе лицо Збышека с такими преданными глазами, и тут же засыпала... О том, что в этом году ей предстоит принять участие в фестивале польской песни в Ополе, она узнала в апреле (фестиваль начинался в конце мая). Причем не от Юлиана Кшивки, который всегда был в курсе, когда речь шла о важных творческих событиях, а от мамы. Ирма позвонила в краковскую гостиницу, где они остановились, рано утром и сообщила, что пришла телеграмма из Варшавы из Министерства культуры. Министерство просит срочно подтвердить ее участие, сообщить репертуар, наличие оркестровок и т. д. Анна тотчас передала все это Кшивке, тот покраснел (вероятно, был удивлен, что министерство обошлось без его посредничества) и сгоряча посоветовал ей отказаться. Но спустя полчаса передумал, постучался к ней в номер. - Тебе, конечно, нужно ехать, обязательно, сейчас ты в великолепной форме, и я не вижу тебе равных. Грустно с тобой расставаться, но ничего не поделаешь... - Не понимаю, - удивилась Анна, - ведь мы расстаемся ненадолго, после фестиваля я сразу же вернусь. - Не вернешься, - загадочно сказал Кшивка. - Я уверен, и нюх меня ни разу не подводил. После этого фестиваля ты станешь знаменитостью. Солисткой. Тебя ждут другие сцены... После некоторого молчания он добавил: - Возможно, ты и вернешься ко мне. Лет через пятнадцать-двадцать, когда постареешь, но сцену бросить не решишься. И станешь никому не нужной: пение будет для тебя не искусством, не радостью жизни, а лишь средством заработка... - К чему такая жестокость? - вскрикнула Анна. - Вы такой добрый, пан Юлиан, и как знать, что было бы со мной, если бы не вы... - С тобой всегда было бы все в порядке, - глухо произнес Кшивка. - Ты не подходишь ни под какие правила. Ты - исключение, которое ставит под сомнение многие мои жизненные концепции. Удивляюсь, Анна, с какой легкостью ты преодолеваешь все преграды!.. - Он помолчал, потом продолжил: - Ты же знаешь, что я не только ценю тебя, но и люблю как самую прилежную мою ученицу... - И с грустью добавил: - Которой уже нечему у меня учиться. - Ну, сегодня вы явно напрашиваетесь на комплименты! Но я помолчу. Уж кому-кому, а вам-то известно, что если я поеду в Ополе, то буду обязана этим только вам и никому больше. - Себе, себе, - мягко улыбнулся Кшивка. - Себе и никому больше, Аня. xxx Это был второй фестиваль польской песни в Ополе - небольшом старинном городке на западе страны, очень красивом, изрезанном многочисленными каналами и потому прозванном польской Венецией... Анна Герман приехала в Ополе одна утренним поездом из Вроцлава. В небольшом кожаном чемодане - новое светлое платье, сшитое своими руками, и партитура песни "Танцующие Эвридики". Представитель организационного комитета, который встречал участников фестиваля на вокзале, сообщил Анне и еще двум певицам, что репетиция - через полтора часа. Пожалуй, никогда еще до сих пор она не репетировала так долго и старательно, как на этот раз в Ополе. И хотя каждый нюанс, каждую ноту, каждую паузу "своей" песни она знала, как говорится, назубок, все-таки просила дирижера еще и еще раз пройти песню, иной раз останавливалась, будто пыталась сейчас, в последний момент, найти новую трактовку. Дирижер и музыканты заметно устали: они репетировали в этот день еще с добрым десятком солистов. Но они не спорили, с интересом поглядывали на Анну, тихо переговаривались, кивали в ее сторону. А когда репетиция подошла к концу, дружно зааплодировали. Сначала Анна подумала, что эти аплодисменты - насмешливый знак благодарности музыкантов за то, что их наконец отпустили. Но, внимательно всмотревшись в их лица, доброжелательные и веселые, она поняла, что ошиблась. Скорее всего, она просто понравилась оркестру... Анна почти не слышала голосов конкурсантов. Исчезла привычная раскованность, приобретенная месяцами каждодневных концертов в провинции. Она дрожала, как дебютантка. Первым желанием было подойти к Люциану Кыдринскому - главному распорядителю фестиваля - и просить его отложить ее выступление... Она решительно направилась в сторону сцены (там в крохотной комнатке размещалась распорядительная дирекция), но внезапно остановилась и села на неизвестно как очутившийся здесь, рядом со сценой, пустой стул... "Надо взять себя в руки, - уговаривала она саму себя, - ну, провалюсь - значит, так мне и надо, значит, не судьба...". Небо заволокли тучи, и на зрителей начали падать первые капли дождя. Над залом появились зонтики, брезентовые покрывала, газеты. Но никто и не думал уходить. На душе вдруг сделалось весело и легко, и Анна почувствовала себя ребенком, который без разрешения родителей шлепает по лужам и радуется теплому летнему дождю. Было слышно, как Люциан Кыдринский со сцены весело переговаривается со зрительным залом. Потом она услышала свою фамилию и быстрым уверенным шагом вышла на сцену. В зале раздался смех. Ее белое нарядное платье никак не соответствовало неожиданному ненастью и начало прилипать к телу прямо на глазах... Она увидела, как кто-то из музыкантов кинулся к ней с зонтиком и встал на цыпочки, стараясь дотянуться до ее головы. Зрители весело захлопали. Из первого ряда озорно крикнули: "Валяй!" Анна запела. Она не чувствовала капель, которые, минуя зонтик, лились по лицу и шее. Нарядное платье промокло до нитки. Она просто пела - естественно, свободно, легко, с настроением, как будто рассказывала со сцены легенду об Эвридике... Огромный зал, казалось, забыл про ливень, покоренный чарующим голосом певицы - нежным, серебристо-звонким. На последних звуках ливень неожиданно усилился, и его гул, соединившись со шквалом аплодисментов, превратился в бурю восторга и изумления. Это была победа. Первая настоящая, с бою добытая победа в ее творческой судьбе. Ее поздравляли, незнакомые люди обнимали ее, до боли жали руку. Она ощущала на себе восхищенные взгляды. А сама... чувствовала себя смущенно. "В сущности, - убеждала она себя, - ничего и не произошло, никаких качественных изменений, пела я так же, как два года назад. Может быть, чуточку увереннее. Ах, как жаль потерянного времени! Ведь я могла показать "Эвридики" и два года назад...". Сегодня Збышека не будет с ней. Как жаль! Он звонил по телефону, у него конец квартала и запарка с планом. Но он смотрел трансляцию по телевидению и чувствует себя измученным, выжатым как лимон, будто сам выступал. Действительно, когда переживаешь за очень близкого человека, куда труднее самому. "Ах, Збышек, Збышек, как я благодарна тебе, что ты тогда довез меня до вокзала... Обычная случайность. Но разве не из случайностей складывается вся наша жизнь?.." Вечером состоялось торжественное закрытие фестиваля. Анна подъехала к концертному залу на такси и, выйдя из машины, сразу же столкнулась с Катажиной Гертнер. - Как услышала тебя в Варшаве по телевидению, сразу отбросила все дела - и сюда, в Ополе! Мчалась, чуть не разбилась, сто пятьдесят километров на спидометре. О, познакомься. - Она кивнула в сторону высокой блондинки, стоящей неподалеку. - Это мой водитель Ванда, сегодня мы втроем отпразднуем успех. Какую песню я для тебя сделала! Ты должна на меня молиться: если бы не я, никто бы никогда не узнал тебя! Что-то кольнуло Анну в сердце, ощущение радостного подъема исчезло. - Конечно, Катажина, - ответила она непроизвольно, - я так благодарна тебе... - Ну-ну, - прервала ее Гертнер, видно, поняв, что на сей раз слегка переборщила, - ты молодец, ты великая певица... - Потом расхохоталась и добавила: - А я величайший композитор современности! После вручения премий был банкет. Анне казалось, что еще никогда она не чувствовала себя так хорошо. Она даже выпила три бокала шампанского. Посмотрев в зеркало, увидела румянец на щеках и счастливые блестящие глаза... К ней подошел какой-то человек. - Кажется, мы знакомы с пани. Ну да это не важно. Я имею честь предложить вам поездку на телевидение ГДР, всего на три дня. Интересная шоу-программа. Это был тот самый человек, который в прошлом году в Сопоте требовал у нее денег. Разные люди подходили к Анне, чокались с ней, пили за ее здоровье, лестно говорили о ее даровании, даже о гениальности... На следующий день газеты запестрели ее фотографиями. Телефон в ее номере начал звонить с десяти утра (а она легла спать в пять). От звонка проснулась с сильной головной болью, коротко ответила на поздравление незнакомого человека, положила трубку. И снова - телефонный звонок. Потом еще один. Положила на телефон подушку, чтобы не слышать звонков, и снова уснула. После обеда в ее номере объявился "пан из Сопота" - так Анна сама прозвала его. Он сказал, что через неделю Анна должна быть в Варшаве. Оттуда поездом - в Берлин, на телевидение, а через две недели - отъезд в Москву. Дни замелькали, как в калейдоскопе, Анне начало казаться, будто жизнь превратилась в сплошной праздник - бесконечные приемы в самых разных инстанциях, поздравления, пожелания, приветственные адреса. Времени для репетиций не хватало, "Э, да еще несколько месяцев приветствий, и я стану профессионально не пригодной!.." В Берлине прямо с вокзала Анну повезли на телевидение. - Где фонограмма? - спросил режиссер. - Нет у меня фонограммы, - смущенно ответила Анна. - Мне в Варшаве о фонограмме ничего и не говорили. У меня есть партитура для оркестра... - Прекрасно! - воскликнул режиссер. - Все дело в том, что у нас нет оркестра. Участники нашего шоу поют под фонограммы. Во всем мире все давно поют под фонограммы! Анна пожала плечами. - Что же мне делать? - Пойдите в центральный универмаг, накупите побольше, а вечером мы отправим вас домой. Удивительная неорганизованность! - Он зло махнул рукой и через минуту уже оживленно беседовал с художником. "Если бы я знала, что надо петь под фонограмму, я ни за что бы не поехала. И не только потому, что у меня ее просто нет. А потому что фонограмма, в конце-то концов, - обман! Пропадает непосредственность, настрой, само творчество, которое всякий раз неповторимо. Пусть фонограмма гарантирует качество, стабильность, облегчает труд артиста, но все-таки это обман и зрителей, и самих себя..." - рассуждала Анна. Через несколько часов в гостинице ее нашел помощник режиссера, попросил срочно партитуру, собрали ансамбль. Через два часа - репетиция. Анна - единственная в программе - пела с "живым" оркестром! Из Берлина Анна поехала во Вроцлав - домой. Через три дня ее ждала долгая поездка в Советский Союз, и эти два дня отдыха она решила провести дома. Она удивилась и обрадовалась, когда на вокзале увидела знакомую фигуру Збышека. После фестиваля в Ополе они виделись редко - и он и она были так заняты, что даже по телефону разговаривали редко. Вообще Анна не очень жаловала телефонные разговоры. Другое дело, когда видишь глаза, улыбку, губы... - Збышек! Дорогой мой! - кинулась к нему Анна. - Как мне тебя не хватало! Ох, как я по тебе соскучилась! А ты не разлюбил меня? Збышек молча крепко прижимал ее к себе. И ласково гладил ее по голове. - Как я счастлива, что мы собрались все вместе! - говорила Анна за вечерним, по-праздничному накрытым столом. - Правда, мама, как мне повезло?! Есть любимая работа, есть любимый Збышек, и вы живы-здоровы... Ну, что еще надо?.. - Надо бы радоваться и бога не гневить, - сказала по-русски бабушка. - Ты в Россию едешь, Анюта, так поклонись Родине. "Тук, тук", - стучат колеса поезда. Только что миновали Брест, советские пограничники раздали паспорта. А за окнами по-прежнему зеленеют леса, склоняются под сильным ветром березы, голубеют в густой траве нежные васильки... Родина, родная земля! Как часто Анна мысленно возвращалась сюда! К березам и василькам, которых сама в детстве не знала, но о которых читала в книжках. К горючим пескам, окружавшим Ургенч. В сам Ургенч, казалось, плавившийся под жарким солнцем. К людям, с детства окружавшим ее, которые в тяжелейшие годы помогли выжить, согрели человеческим теплом и участием, вселили веру в справедливость... В 1956 году был посмертно реабилитирован ее отец. Справку о его реабилитации она читала со слезами на глазах: "А ведь все могло быть иначе..." Теперь она ехала к себе на родину как певица из другой страны. Дружественной, братской, но все равно - другой... Россия и Польша. В истории взаимоотношений этих государств было немало мрачных, трудных, окрашенных горечью страниц, Но было много и славных, возвышенных, героических. Лучшие люди России и Польши - знаменосцы просвещения, науки, культуры, искусства - всегда тяготели друг к другу, их связывали тесные, нерасторжимые узы. "За вашу и нашу свободу" - этот славный лозунг революционной солидарности XIX века наполнился новым содержанием в годы второй мировой войны. Анна всматривалась в пейзаж за окном и пыталась вспомнить тот путь на запад, который она девочкой проделала вместе с матерью и бабушкой. Это было давным-давно. И вместе с тем так недавно. Но как она ни напрягала память, как ни пыталась - ничего узнать не смогла. Да и что можно узнать, если за окном только лес да поле и мимо проносятся маленькие белорусские станции. Но сердце бьется часто-часто, вот-вот выпрыгнет из груди! Как ни старайся, сон не придет. Родина... А вот и Москва - огромная столица великой державы. Тогда, после войны, они проехали ее поздно ночью. А сейчас утро. Автобус несется с Белорусского вокзала по нарядной улице Горького, потом сворачивает на Садовое кольцо, заполненное машинами. Анна сидит, прижавшись к окошку. И молчит. И думает о своей судьбе, которую иначе как драматической не назовешь. И чувствует себя бесконечно счастливой... Еще поворот, и автобус пересекает Москву-реку. Перед ними - небоскреб гостиницы "Украина". Товарищи по поездке - Мария Котербская, Дана Лерская, Веслава Дроецкая, Януш Гнятковский, Ежи Мильян - чувствуют себя знатоками Москвы. Они уже бывали здесь не раз и, коверкая русские слова, оживленно болтают со встречающими их работниками Госконцерта. Первый концерт в Москве. Как справиться с волнением? Чтобы не сорваться, не дать возможности эмоциям помешать профессионализму, годами отточенному мастерству? Анна чувствует, что голова стянута железным обручем, а сердце стучит так сильно, что оглядываешься - не слышит ли кто рядом этого стука. Но коллеги шутят, им весело, они едут на концерт в хорошем настроении. Мужчины одеты с иголочки, лица холеные, тщательно выбритые. Как не похожи эти гастролеры, привыкшие к зарубежным турне, на тех артистов, с которыми она начинала, с которыми колесила по провинции! На вечно невыспавшихся людей с бледными, усталыми лицами, одетыми более чем скромно - в потертые джинсы, бесформенные грубые свитера, плащи цвета хаки. Эти звезды другие! Они знают себе цену, привыкли к успеху и воспринимают его как должное. - Бьюсь об заклад, - восклицает Януш Гнятковский, - я один смогу петь весь вечер, причем "Бесамэ мучо" семь раз на бис, а "Истамбул - Константинополь" - одиннадцать! - Подумаешь, удивил! - презрительно усмехается Веслава Дроецкая. - Да если хочешь знать, так и я в Ленинграде месяца три назад по полтора часа со сцены не уходила... А эта Лоубалова! "Красную розочку, красную розочку я тебе дарю...". И еще: "Я вас всех очень, очень люблю..." И успех обеспечен! Кто из артистов не мечтает иметь успех у публики? Таких нет. Но только какой ценой? Одни свято верят в свой талант и мастерство. Другие надеются на "проходной" репертуар, третьи - на экстравагантность и неожиданность, четвертые - на дурные вкусы публики... Анна в тот вечер мечтала понравиться москвичам, мечтала и горько жалела, что у нее почти не было времени готовиться к гастролям, что у нее лишь партитуры совершенно здесь неизвестных польских песен, что в репертуаре ее нет ни русской, ни советской песни. Да и вообще репертуар у нее не выигрышный - ни одной ярко выраженной ритмичной песни с интонациями шлягера. Зал летнего театра "Эрмитаж" заполнен до отказа. Лишние билеты спрашивали еще у Садового кольца. Когда автобус сквозь толпу зрителей подъехал к служебному входу, наиболее ловкие прорвались сквозь кордон милиции и так настойчиво стали просить автографы, что со стороны могло показаться, будто речь идет об их жизни и смерти. Хорошее настроение коллег, их абсолютная уверенность в успехе неожиданно подействовали на Аню. А ведь Януш Гнятковский говорил правду! Высокий, с блестящей, как начищенная кастрюля, лысиной, с хищным ястребиным носом, он носился по сцене со спринтерской скоростью. Хрипел и залихватски свистел в микрофон. Во время музыкальных пауз успевал ввернуть несколько русских фраз, и зал весело отвечал ему аплодисментами. "Действительно, - подумала Аня, - Януш вполне мог бы выступать и один". Потом Веслава Дроецкая пела по-русски, забавно, подкупающе коверкая слова. И тоже вернулась за кулисы довольная, с огромной охапкой белых и красных роз. Мария Котербская в самом начале выдала душераздирающее танго о студентах. Эту песню пришлось повторить трижды. А когда Мария спела "Зацвел, зацвел вишневый сад", могло показаться, что аплодисменты не стихнут никогда... Анне пришлось начинать второе отделение. Она отчетливо видела со сцены лица зрителей - веселые, доброжелательные, по-видимому, ожидающие от нее еще какого-нибудь "чуда-юда" вроде "Истамбула". И на какое-то мгновение Аня пожалела, что не споет сейчас какую-нибудь сверхмодную вещь, не будет нарочито коверкать русский и тем самым обманет ожидания многих... Но вот Ежи Мильян взмахнул дирижерской палочкой - и оркестр заиграл, а через несколько секунд вступила Анна. Она пела и одновременно старалась рассмотреть лица зрителей: ведь, наверное, совсем скоро на них появятся огорчение, разочарование, безразличие. Но зрители по-прежнему смотрели доброжелательно и, как показалось Анне, даже с интересом... Ей аплодировали долго. Меньше, конечно, чем Гнятковскому или Котербской, но все равно мощно и громко. Самое удивительное произошло после "Эвридик" - зал взорвался, охваченный единым страстным порывом. Раздались крики "браво!" На сцену сыпались цветы, музыканты недоуменно переглядывались: "Такой успех? Вряд ли "Эвридики" здесь известны. А может быть, в Москву транслировали фестиваль из Ополе? Сомнительно..." На бис Анна пела окрыленная. Ей казалось, что в зале - давно знакомые и дорогие люди, которые пришли на встречу с ней спустя долгие годы... Вот сейчас она споет, а потом начнутся расспросы про житье-бытье, про маму и бабушку и как там было в Польше все эти годы. Ей пришлось спеть еще два раза "Эвридики" и одну итальянскую песню. А зал бушевал до тех пор, пока зрители не поняли, что певица действительно устала и больше выступать не в состоянии. На следующий день она встала рано, посмотрела на себя в зеркало и улыбнулась счастливой, беспечной улыбкой, вспомнила вчерашний концерт, поздравления товарищей, восторженные крики зрителей, провожавших ее до автобуса, какого-то советского журналиста, пытавшегося общаться с ней по-польски, смешно выговаривавшего польские и украинские слова. "А я почему-то отвечала ему по-польски. Еще ни разу тут, в Москве, не сказала ни слова по-русски. Прямо комплекс какой-то...". Через полчаса она обратилась к таксисту, скучавшему в длинной колонне светло-зеленых новеньких "Волг": - Пожалуйста, отвезите меня на старый Арбат. - Сказала и уловила, что говорит по-русски, как иностранка, с заметным акцентом - "эл" звучит немного твердо. - В два счета доставим, - заулыбался таксист. - А я вас сразу узнал: был вчера на вашем концерте. Здорово поете, только жалко, что не по-нашему... Рассказывали бы, что ли, о чем песня. Вы русский, я вижу, знаете... - Знаю, - улыбнулась Аня, откинувшись на заднее сиденье и стараясь в зеркало разглядеть молодое лицо водителя. - Вам на Арбат как, по адресу или просто так? - поинтересовался он, сворачивая на набережную. - Просто так, - ответила Анна. - Я никогда не видела старого Арбата, но много о нем читала... - Тогда поехали, покажу вам Москву, - весело предложил шофер. - Вы о деньгах не беспокойтесь. Будем считать - это мой вклад в дело нерушимой дружбы. Они кружили по центру, и Анна всматривалась в незнакомые очертания московских улиц и площадей. Это была "экскурсия чувств" - желание в одиночестве прикоснуться к тому, что она сама считала святыней... Второй концерт прошел с тем же успехом, что и первый. Анна сделала вывод из пожелания таксиста и попыталась перевести содержание песен на русский. Перевод получился каким-то примитивным и маловыразительным, исчезла поэтичность и романтическое обаяние оригинала. Она не решилась произнести содержание песен по-русски. Да и, кроме того, она не могла избавиться от ощущения, что люди, сидящие в зале, прекрасно понимают ее. И вообще - нужен ли песне перевод, когда существует музыкальный драматизм, ярко выраженная эмоциональность, настроение, наконец? В этот вечер концерт записывали для радиопередачи. Потом их попросили задержаться и коротко рассказать о себе перед микрофоном. За кулисами и польские артисты, и работники Госконцерта, и рабочие сцены - все почему-то нежно обращались к ней: "Анечка". Анечкой стали сразу же называть ее и работники радио. - Я тоже Анна, - представилась ей высокая блондинка с волевым лицом и умными, проницательными глазами. Она ласково смотрела на Анну, и по тому, как произнесла эти слова, видно было, что смущалась и эта фраза далась ей нелегко. - Вы по-русски хорошо понимаете? - спросила она. - Хорошо, - ответила Анна. - Вот и отлично. Я редактор студии грамзаписи "Мелодия" Анна Качалина, я была на двух ваших концертах, и у нас к вам есть предложение... Как мечтала Анна о своей пластинке! Кшивка как-то намекал ей, что у него есть связи в Варшаве, что надо кому-то "дать в лапу", выбрать песни известных, маститых композиторов, договориться с приличными музыкантами (разумеется, за деньги), написать хорошие оркестровки (тоже за деньги). И тогда "тип-топ": через год покупай свою пластинку! Но дело не двигалось, разговоры оставались разговорами... Говоря откровенно, все упиралось в деньги, а их как раз и не хватало: все, что она зарабатывала, вылетало в трубу. Обеды в гостиничных кафе и ресторанах, платья для сцены, даже телефонные разговоры со Збышеком (это ведь тоже надо учитывать) - поглощали почти все доходы... Чтобы договориться с хорошими музыкантами, способными сыграть не в концерте, а на записи, да плюс хорошие оркестровки - это влезть в сумасшедшие долги. А где гарантия, что будет отдача? А тут эта милая пани сказала: "интересное предложение..." Да еще где - в Москве! Что она имела в виду? Просто жутко подумать - неужели они хотят записать с ней пластинку?! Как себя вести? Надо не выдавать волнения. Не показывать, что творится в душе. Через день-два обе Анны встретились на улице Станкевича, где в глубине старого московского дворика расположена старая кирха, переоборудованная в студию грамзаписи. Все слова и чувства, которые Анна пыталась скрыть, вернее, прикрыть завесой равнодушия, неожиданно сами собой прорвались. Она заговорила быстро и невпопад: - Ой, я так счастлива... Просто не верится... И за что... - Я тоже счастлива, - ответила Качалина, - у вас редкий талант! - Она сказала это просто, естественно и вместе с тем как-то искренне и весомо, будто они говорили об обычных житейских делах. - Надо выбрать репертуар, установить тональность, я приглашу композиторов. Мне кажется, вам бы удался советский репертуар... Если бы Анне всего несколько месяцев назад сказали, что она способна выдержать такую колоссальную нагрузку, она бы, пожалуй, не поверила. Концерты каждый день, а в субботу и в воскресенье - по два, при этом - напряженная работа над репертуаром для пластинки с композиторами, оркестровщиком, звукорежиссером, редактором Анной Качалиной. Правда, Анна никак не могла назвать все это "работой". Это было вершиной счастья, которое не сравнишь ни с чем. Настоящая жизнь начиналась для нее с того самого момента, когда начинала звучать музыка... Ее раздражали интервью. Анну буквально осаждали журналисты, она отбивалась, как могла, жаловалась на усталость, говорила о том, что уже поделилась всем, чем могла, советовала обратиться к другим польским артистам... Зато когда она приходила в студию, то чувствовала небывалое блаженство, чуть ли не физическое, призывала сама себя к благоразумию, уравновешенности. Она любила проводить свободное время с Качалиной и ее друзьями - звукорежиссером Виктором Бабушкиным, превосходным мастером, тонко разбирающимся в музыке, с симпатичным застенчивым Борей Метальниковым, страстным знатоком и поклонником ее творчества. Борис работал продавцом в магазине "Грампластинки". Аню очаровала мать Качалиной - Людмила Ивановна - женщина с удивительно живыми глазами и ясным, острым умом. Вообще от всего этого московского общества веяло какой-то удивительной чистотой, добродушием и доброжелательностью. "Бездуховность"", "бездушие", "равнодушие". О, как боялась Анна этих слов и всего, что за ними кроется! Она уже достаточно насмотрелась на людей холодных, циничных, способных не только не заметить страданий окружающих, но и со спокойной совестью перешагнуть через дружбу во имя корыстных устремлений. А эти ее новые московские друзья просто любили искусство и жили им. После концерта они забирали Анну к себе, в небольшой старый дом на улице Герцена, где на столе - домашние пирожки с капустой, умело приготовленная селедочка, глядя на которую просто слюнки текут, крепкий, хорошо заваренный чай... Почему сходятся люди, вчера не знавшие друг друга, а сегодня ставшие близкими, почти родными? В силу ли профессиональных интересов они нуждаются друг в друге? Или их притягивает схожесть характеров и интересов? Анна понимала, что в Качалиной она нашла подругу, к которой можно прийти с самым сокровенным, глубоко личным. Барьеры, разделявшие еще вчера совершенно не знавших друг друга людей, рушились с удивительной быстротой. О чем бы они ни говорили - о музыке, творчестве, песне или о вещах житейских, обыденных, - им было интересно. Были записаны первые песни для будущей большой пластинки. Правда, работу над ней на время пришлось отложить: Анну Герман отзывали из Советского Союза в Польшу. В Министерстве культуры решили что в этом году она вновь должна петь в Сопоте. Нынешний приезд в Сопот резко отличался от прошлогоднего. На вокзале (она приехала скорым из Варшавы) ее встречала целая делегация - представители оргкомитета, журналисты. Кто-то подхватил ее чемоданчик, кто-то взял под руку и повел в направлении огромного черного "мерседеса". Ее поселили в "люксе" роскошной сопотской гостиницы, с двумя ваннами, тремя диванами и спальней, сплошь выложенной персидскими коврами. "Ax, - с грустью подумала Анна, - когда же у меня будет своя, пусть малюсенькая, но квартира?" В Варшаве она пыталась дозвониться до Збышека, но телефон не отвечал. Из гостиницы она заказала Варшаву, даже телеграмму маме отправила и попыталась вздремнуть (в поезде спалось плохо). К тому же путешествие ранним рейсом из Москвы в Варшаву самолетом, а потом поездом в Сопот оказалось утомительным. А через три часа ей позвонили и попросили спуститься вниз: надо ехать на репетицию. Ей сообщили, что Польшу будет также представлять Эва Де-марчик, по Аниному убеждению, певица очень сильная, темпераментная и, что самое главное, мыслящая. Эва впервые в послевоенной польской песне обратилась к лирической поэзии - начала исполнять песни и баллады на стихи Тувима, Галчинского, Броневского. Она не просто пела, она играла на сцене, создавая яркие драматические моноспектакли... - Ты, конечно, будешь петь "Эвридики"? - галантно раскланявшись, спросил Люциан Кыдринский (и в этом году ему было поручено вести программу фестиваля). Анна лишь улыбнулась в ответ. Конечно, "Эвридики" она любила, это была выстраданная ею песня. Но ведь надо обновлять репертуар, нельзя же оставаться исполнительницей одного-единственного музыкального произведения! В словах Кыдринского она почувствовала иронию, и хорошее настроение, которое, несмотря на усталость, сопутствовало ей, омрачилось. Что поделаешь, если среди десятка клавиров, которые больше года она добросовестно возит за собой из города в город, она не может отыскать ни одной песни, к которой бы у нее лежала душа? За которую хотелось бы бороться, отстаивать ее, как, скажем, это было с "Эвридиками"? Всеобщее внимание в Сопоте было приковано к двум представительницам Польши - Эве Демарчик и Анне, по утверждениям прессы, бесконечно одаренным, непохожим по манере друг на друга певицам, способным удивить мир. От их выступлений организаторы фестиваля ждали многого. Дело в том, что признанным звездам западной эстрады Сопотский фестиваль казался мелким - и с точки зрения престижности и с финансовой стороны. Зато десятки ловцов популярности - американских, английских, бельгийских, голландских, западногерманских певцов и певиц, кочующих из страны в страну, с одного конкурса на другой, бесталанных подражателей, - начинали задавать тон на эстраде "Лесной оперы". Они шумели, визжали, кричали на сцене, напяливали на себя немыслимые убранства, силясь не так, так эдак завоевать симпатии зрителей. И, надо сказать, немалого успеха достигали у дилетантов. Профессионалы же хмурились, высказывая справедливые упреки в адрес организаторов фестиваля. Те же в свою очередь отвечали: ничего не поделаешь, конкурс! Певцы из социалистических стран отличались прекрасными вокальными данными, строгостью репертуара, хорошим вкусом. Но им не хватало легкости, изящества, артистизма, присущего знаменитым певцам Запада... Но вот даже наиболее осторожные в своих прогнозах журналисты начали писать о возможной сенсации в Сопоте: о массированном наступлении восточноевропейских исполнителей на "незыблемые" бастионы западной "поп-музыки"! Однако опытные импресарио из США, ФРГ и Италии (а их было на фестивале трое) лишь посмеялись над подобными утверждениями. Смешно, дескать, мечтать о каком-то "наступлении". Да еще где - в Сопоте, чье реноме абсолютно не ценится в могущественном "шоу-бизнесе", при мизерных средствах пропаганды: фестиваль транслируется только по системе "Интервидения". Пластинки с записями выступлений участников фестиваля, которые довольно быстро выпускает фирма "Польске награня", отличаются разве что... крохотными тиражами да в придачу плохим качеством. "Когда же я наконец научусь не волноваться? - с тоской подумала Анна (только что певицу предупредили, что следующий выход - ее). - Внешне все выглядит вроде бы вполне пристойно - воплощенное спокойствие и уверенность. А внутри? Дрожу как осиновый лист, голова словно в обруч закована, слова забыла... А сейчас Сопот, "Лесная опера" и, может быть, самое важное в моей жизни выступление". Огромный зал рукоплещет, когда Анна появляется на сцене. Аплодисменты сбивают, хочется, чтобы как можно скорее заиграл оркестр и взметнулась дирижерская палочка. Анна видит краешком глаза Стефана Рахоня. Он, как всегда, спокоен, галантен, доброжелателен. Ободряюще кивает ей головой. И снова Анна рассказывает слушателям, до отказа заполнившим зал, прекрасную сказку о "Танцующих Эвридиках". Кажется, сегодня получится все. Оркестр звучит превосходно, и хочется как можно дольше быть на сцене. Как жаль, что на фестивале не разрешено бисировать - сегодня она пела бы еще и еще... Поезд увозит Анну в Варшаву. Попутчики приветливо улыбаются ей, поздравляют с премией. Разные люди, не сговариваясь, подходят, говорят, что в этом году в Сопоте она была лучше всех. Да и вообще сейчас она лучшая польская певица. Подошел аккуратный старичок в старомодной соломенной шляпе, в пенсне и в накрахмаленной белой рубашке. - Вы восхитительны! - воскликнул он. - Поверьте, Анна, мне довелось на своем веку повидать многих хороших певцов. Я счастлив, что слышал вас! Что греха таить, приятно слышать такие слова от совершенно незнакомых людей, далеких от ее мира, в котором ей постоянно приходится вращаться. В Сопоте ее уже представили двум импресарио: один - низкорослый брюнет, прекрасно говорящий по-польски, Эндрю Джонс из США, другой - веснушчатый итальянец Пьетро Карриаджи. - Браво, браво! - сказал американец. - Мы очень надеемся, что скоро увидим вас в Чикаго. Почему в Чикаго? Там живут пять миллионов поляков. Ваше пение доставит им удовольствие... Что же касается настоящих американцев, то перед ними вам выступать пока рановато. Славянскую манеру они не примут. Если хотите петь в Нью-Йорке, надо будет поработать и изменить репертуар. Карриаджи ничего не предлагал, он долго и восторженно что-то твердил, целовал ее руки и постоянно хватался не то за сердце, не то за карман. Анна поблагодарила Джонса за приглашение, сказала, что она с удовольствием поедет и в Чикаго, и в другие американские города, где живут поляки. Но всеми зарубежными поездками занимается "Пагарт". - О, я все это знаю! - улыбался американец. - Уверен, все будет о'кэй! - Но хотя Эндрю Джонс и улыбался и говорил донельзя вежливо, в его тоне чувствовались покровительственные интонации. Будто он не приглашал на гастроли, а делал одолжение. xxx Анна сразу заметила Збышека на перроне. Он тоже увидел ее и отчаянно замахал рукой, в которой был зажат крохотный букетик фиалок. - Поздравляю! - Он поцеловал ее. - Я все видел по телевидению. Ты явно в ударе. Везде - на работе, в кафе, даже в пивных - только о тебе и говорят. И только в превосходных степенях! - А ты что, часто бываешь в кафе и пивных? - улыбнулась Анна. - Так ведь приходится как-то коротать время, когда тебя нет рядом, - в тон ей отве