, почему мне тогда хотелось покорить моих соседей? Но то, что всегда, еще с детства, мне надо было "усех ув обязательном пырядке положить на лупаты", - это ясно, это "як закон". И все же это был особенный случай. Для этого нужно вспомнить нашу харьковскую жизнь и обстановку начала пятидесятых годов. Телевизоров не было. Во всяком случае, в Харькове я ни разу ни у кого телевизор не видела. Москву можно было увидеть только в кинохронике (которую мы, дети, смотрели по нескольку раз), в некоторых художественных фильмах и на страницах учебников. Эти картинки Красной площади впечатаны в нашу память на всю жизнь. Открыток с видами Москвы еще не продавали, а то бы мы их обязательно приобрели. В поисках портретов артистов мы с подружками изучили все книжные магазины и знали наизусть все, что лежало на прилавках. Теперь в "Клубе путешественников" Ямайку можно увидеть и рассмотреть подробнее, чем тогда столицу нашей Родины, Москва была далека, загадочна, желанна, вызывала трепет и восторг. Только сейчас до меня дошел смысл тех наших поговорок, которые мы употребляли, не задумываясь над их истинным смыслом. В них частенько звучало слово "Москва". Откусишь кислое яблоко - и сразу: "Ой-ой-ой, Москву вижу!" Это означало, что Москва так далека, и только при помощи волшебного зелья можно увидеть сказочное царство в тридевятом государстве. Вдруг заплачешь без причины или прикинешься перед учителем обиженным - тебе в ответ: "Э, нет, дружок, Москва слезам не верит". Такой авторитет, как Москва, верит только во что-то важное, серьезное. "Москва слезам не верит, а верит в СССР!" - так у нас звучала эта поговорка. Во как. - верит в СССР! А не вашим хлипким слезам. Москва, Москва!.. Какая она? Как примет? Что за люди живут в ней? Я ехала будто на другую планету. И там должна была решиться моя судьба. Так вот, эти пассажиры были первыми москвичами в моей жизни. Как же мне важно было их рассмотреть, не стушеваться, а произвести неизгладимое впечатление. Незаметно рядом со мной в тамбуре оказался мальчик, мой попутчик, все с теми же сверкающими глазами. Болтали мы о том о сем, а под конец он нервно выпалил: "Давай в Москве увидимся!" - "Что-что-что-о?" - протянула я лениво и медленно и покраснела от удовольствия. Вот она! Первая победа над москвичом! - "Вообще-то, у меня дел будет теперь по горло, я ведь уже не школьница, ну да ладно, можно и встретиться..." И он тут же сунул в мою руку влажную бумажку с телефоном. Тоже боится своих родителей. Все точно так же, как и у меня дома. И я представила себе, как иду по Москве в своем зеленом с красными бантами платье на свидание с первым москвичом. Как только мы вошли в купе, его мама спросила: "Наверное, вы сильно волнуетесь?" По лицам соседей я сразу почувствовала, что они что-то говорили обо мне. "Ну, естественно... есть немного, но я уверена, что поступлю!" - "Вот видишь, как надо, а ты..." - сказала она сыну. Не знаю, что за смысл она вкладывала в это "а ты", но по тому, как он шустренько сунул свой телефончик, мне показалось, что она его явно недооценивает. "Товарищи! Наш поезд прибывает в столицу нашей Родины - город Москву!" - такие слова у каждого человека вызывают волнение. А у меня, ну, так забилось сердце, так перехватило дыхание, а уж когда из репродуктора грянула музыка - я никак не могла сдержать слезы. На перроне я увидела тетю Лиду, мамину сестру. Она как раз была в это время в Москве, в командировке. Мы вышли с ней на площадь Курского вокзала. Я двигалась в каком-то нереальном, заторможенном состоянии, оглядываясь по сторонам, ревниво отмечая столично-провинциальные контрасты. Метро! О, сколько я о нем слышала! И в хронике видела. И папа рассказывал, как он спускался в шахту под землю... "Так метро, дочурка, щитай, ета и есть культурная шахта". Э, нет, папочка, нет, миленький, метро - это тебе не культурная шахта. Метро - это метро! Я плавно спускалась по эскалатору вниз. Как необычно, как интересно! Как только расположусь, со всеми познакомлюсь, сориентируюсь, первое, что сделаю, - целый день буду кататься в метро! Доехали мы до станции "Комсомольская". На Ярославском вокзале сели в электричку, сошли в Мамонтовке, где в деревянном домике находилось общежитие ВГИКа. И только здесь с ужасом обнаружили, что в поезде, "под головой", я оставила свою крокодиловую сумку. Вот и вся моя деловитость. Помню интонацию проводника: "Товарищи, наш поезд..." Помню, как душа подпевала торжественной музыке, которая грянула при въезде в Москву и вызвала счастливые слезы... А то, что паспорт, аттестат, деньги остались под подушкой - разве это главное? Жалко было только одного папиного подарка - бронзового зеркальца с ангелом. На вокзале мы долго искали дежурного. Потом составили подробную опись всех вещей, находящихся в сумке. А потом нам ее вручили - все на месте. Зная мнительность папы и осторожность мамы, я умоляла тетю Лиду не рассказывать об этом дома. - Лель, ну ето уж точно, дочурку обчистили усю, як липку ободрали. Ета там Лидка, твоя родичка, чего-то недоговариваить. Ты ее, Лель, потруси, як следуить быть, ты ж ето вмеишь. Она тебя аж трусится як боится... - Марк, котик, не учи меня, пожалуйста, и не преувеличивай. Ведь все в конце концов нашлось. А с Лидой, конечно, я поговорю. Она взрослый человек, должна была первая все проверить. А в общем-то... гм, Марк, чему ты удивляешься? Ведь это же твоя родная дочичка... Ты вспомни, как после войны мы ехали с тобой из пионерского лагеря. Из Рыжова, не помнишь? Хи-хи-хи, пока ты дамочку в тамбуре развлекал, хи-хи-хи, пальто твое и уплыло. А помнишь, в тридцать четвертом году, ты... - Во, во, навалилася... Ну давай, давай, вырабатуй, давай успомни теперь, што було у тридцать пятом, у тридцать шестом, успомни, як я пив, бив, курив... успомни усех дамочек, давай вырабатуй, вали усе ув одну кучу... Диалоги родителей я могу продолжать бесконечно. Это живет во мне постоянно. Я их слушаю, сама смеюсь, сама плачу. Что делать! Нет, нет полноценной жизни без папы. Вот и сейчас он смотрит на меня с портрета того же тридцать пятого года - молодой, красивый и сильный. "Ну, что, дочурка? Як ты? Жисть есть жисть, никуда не денисся. Пиши, пиши людям правду, за меня, за Лелю, за усю нашу семью. Мы честно прожили свою жисть и можем честно смотреть людям у глаза". Бедный, грешный, неповторимый человек. Как мне пусто без тебя! Но жить надо, надо жить. Надо жить и работать, как и при тебе. Как будто ты есть. А ведь ты есть! ... В общежитии жили уже три абитуриентки. И все три - очень красивые девушки. Прыти моей как-то поубавилось. Но когда они с удивлением и интересом стали рассматривать и щупать мой аккордеон, мое настроение, как барометр, немедленно подскочило. Все же козырь у меня есть! Деньги здесь. Документы здесь. Инструмент здесь. Настроение отличное. Завтра в институт. Узнаю: что? где? когда? А потом... Потом пойду по магазинам, накуплю себе всяких московских украшений и еще много-много других разных разностей. И пойдет жизнь. Самостоятельная. Без надзора. Нет, этим меня не удивишь и не устрашишь. У меня всегда была самостоятельная жизнь. Но эта жизнь совершенно новая. Новые друзья. Новый дом. Новый город. И не просто город, а Москва. Ну что ж, здравствуй, столица! Москва, здравствуй! ЭКЗАМЕНЫ Мы подолгу простаивали у доски с объявлениями. По десять раз прошмыгивали туда-сюда мимо секретарши. Изучали обстановку. Выжидали - не появится ли вдруг еще какой-нибудь сногсшибательный конкурент? Когда находишься в своем родном городе, в родной семье, кажется, что ты один такой особенный и избранный. И вдруг в недоумении обнаруживаешь! Э, да я не один - вон их сколько... Новое здание. Новое общежитие. Новые правила. Новые предметы. Новые течения. Новое время. Все новое. Но неизменным остался один самый главный момент в судьбе - сбудется или нет, быть или не быть, попадешь или провалишься! И пусть мы в пятидесятых приходили другими. Пусть наши лица еще не знали косметики. А красить волосы и выщипывать брови было дурным, очень дурным тоном. Парни с длинными волосами - "тарзаны" - высмеивались в "Крокодиле". Пусть сейчас все наоборот - все естественное кажется противоестественным. Это мода. Она пройдет. Многое изменится, но суть решающего момента не изменится никогда. Много сложных жизненных ситуаций можно разыграть в кино. Только не придумаешь, не отрепетируешь и не сыграешь с сотней таких разных юношей и девушек их поведение в ожидании часа, который решит дальнейшую судьбу. Тут не подскажешь, не предугадаешь. Если скрытой камерой пронаблюдать эти экстремальные минуты, она может запечатлеть такие "гримасы"... В одну секунду может пропасть голос, свести челюсть, задергаться глаз, начаться истерика или нервный смех. Или же на смену волнению придет депрессия, полное равнодушие. И выживет тот, у кого на роду написано: артист. Этот приговор будет вынесен сейчас, вот здесь - за простыми белыми дверями, на которых внизу темнеют следы от студенческих ботинок. Здесь сидят известные люди. Их имена знают все. Авторитет их огромен. Милые великие люди! Вы не должны обидеть нас. Вы должны в нас поверить. Вы будете улыбаться, кивать и одобрять. А на лице каждого абитуриента написано: знаете, я такой... такой необыкновенный. Все говорят, что я талант! Я умею все: знаете, даже ни с того ни с сего могу зарыдать или расхохотаться. Ведь вы меня примете, да? А то как же, как же мне жить? Оценка судей иногда может быть роковой. Очаровательная девушка принята на актерский факультет института. Она способна. И все же главное в том, что она красива, очаровательна. Но ее жизнь в кино - до двадцати пяти-двадцати восьми лет. Вместе со свежестью молодости кончается и ее жизнь в кино. Точно как роза, что вянет от мороза. А потом драма. Красивый молодой человек. Фигура, рост, лицо: анфас, профиль - все преотлично. На него бросаются режиссеры - три, четыре роли за один год. Проходит несколько таких блистательных лет, от поклонниц нет отбоя. И он уже привык, что он таков. Но вот пошли разговоры: дескать, внешность примелькалась, стали известны и привычки, и штампики. А ведь именно они еще совсем недавно очаровывали всех и делали этого молодого актера будущей надеждой. Смотришь, а он в новой картине уже и говорит не своим голосом. Режиссер пошел на хитрость, озвучил его другим актером, чтобы вложить что-то новое, более весомое в его все еще приятную, но уже примелькавшуюся внешность. И актер, не достигнув тридцати двух-тридцати пяти лет... А вот этот человек... Что он будет играть в кино? Ни фигуры, ни роста, ни профиля... Но незаметно летит время. И исподволь, не броско для постороннего глаза, происходят изменения в молодом актере. Он сумел, сумел схватить и разгадать необъяснимую тайну - главную тайну - как стать актером своего времени! Принять молодого человека на актерский факультет - какой же нужен тонкий стратегический расчет мастера-учителя! Вложить средства, когда никто пока не видит и не может предугадать в абитуриенте присутствие таланта, и только учитель все вычислил и взялся растить этот талант. И он, этот талант, окупит затраты и сторицей возместит их! Нет для актера высшего счастья, чем встреча с учителем, обладающим такой уникальной интуицией. Как прекрасно, что я училась именно у такого мастера. Что может быть интересней, чем следовать за мыслями крупного художника! Точные отправные моменты, войдя в кровь и душу, руководят в работе и жизни. И я не задумываюсь, откуда они явились ко мне. Мне уже кажется, что они мои, врожденные. Наверное, это и есть школа. Ведь очень трудно ответить на вопрос: какова ваша школа? Школа - это когда тебе удобно существовать и работать в тех правилах, которыми ты был встречен на пороге своей профессии. И, несмотря на то, что в микроклимат своей школы я вошла не сразу и не просто, - она стала моей! И ни на какие самые модные течения я ее не променяю. В ней все: от эксцентрики до трагедии. А в середине все, что только может существовать в нашей профессии. Только несамостоятельный художник бежит за модой. Он бежит, а она ведь тоже не стоит на месте. Побеждает тот художник, который никому не подражает, избегает чужих цитат и заимствованных ассоциаций. Побеждает тот, о котором говорят, как о само собой разумеющемся: "Сегодня я смотрю Герасимова". И это может быть произведением только его. И ничьим больше. Я училась у такого художника. Я училась у Герасимова. Перед главным экзаменом по актерскому мастерству в Институте кинематографии мы сдавали экзамены по истории, литературе, писали сочинение. Спрашивается: за что все десять лет я страдала от одного только приближения урока по арифметике-алгебре-геометрии-тригонометрии! Да таких перебоев в сердце у меня не было, наверное, даже во время бомбежек! Экзамены в институте по так называемым гуманитарным наукам оставили в душе отзвук праздника. И вот, пока мы сдавали экзамены по общеобразовательным предметам, просочился слушок, что можно, не подавая всех документов, сдавать экзамены только по актерскому мастерству в другие театральные вузы. Куда я могла броситься помимо кино? Конечно же, в оперетту. Все, что шло в нашей харьковской оперетте, я знала наизусть. Последние школьные годы я оттуда месяцами не вылезала. Экзамены в ГИТИСе на курсы оперетты уже заканчивались, и я попала сразу же на последний, третий тур. Пела я "Третью песню Леля" из оперы "Снегурочка" и эффектно прочла басню Сергея Михалкова: "Красиво ты живешь, любезная сестрица", - Сказала с завистью в гостях у Крысы Мышь... вложив весь свой гражданский пафос в мораль басни: "А сало - русские едят!" В атмосфере экзаменационной аудитории запахло успехом. Народу было полно. Вокруг комиссии примостились и студенты-старшекурсники и еще какие-то вполне солидные товарищи. В общем, настроение было непринужденным, как в зрительном зале. На вопрос одного из членов комиссии, знаю ли я арию Пепиты из оперетты Дунаевского "Вольный ветер", я на него так посмотрела - одна бровь вверх, другая вниз, - что в аудитории раздался замечательный, подбадривающий смех. Ну почти как в Харькове. Я в своей тарелке! Ну разве мне не было близким и знакомым все то, о чем поет Пепита? С холоду, с голоду, бывало, Все голосят в двенадцать голосов. Я ж не унывала, песни распевала, Подтянув потуже поясок. В музыкальном проигрыше тоже не растерялась и "вжарила" каскадный залихватский танец. Я получила заслуженные аплодисменты, хотя на экзаменах аплодисменты были запрещены. Но что поделаешь, если зрители не могли не отреагировать. Эх, как я потом жалела, что не напросилась на любимый дуэт матросов из того же "Вольного ветра": Дили-дили-дили-дили-дили, Ах, дили-дили-дили-дили-дон, Мы ли Филиппинами не плыли В Босто-он. Так мне нравится этот ритм. Он прекрасно ложился на чечетку, а она на экзамене не помешала бы. Но все равно. Экзамен по мастерству прошел на "ура". ГИТИС был "у кармани". Ну, что там было еще? А еще попали мы с одной девочкой... Нет, все по порядку. Такие детали не стоит опускать. После моего показа в ГИТИСе ко мне подошел выпускник отделения оперетты и, сложив руки на груди, а голову склонив к плечу, устало, с видом пожилого человека, представился: "Я, видите ли, уже завершаю сие заведение. И мог бы, милая девушка, дать вам пару дельных советов. Если б у вас как-нибудь, ненароком выдалась бы пара минут свободного времечка..." Короче - наука нехитрая, и слепому видно: предлагает свидание. Итак, это уже третье свидание в Москве. Одно в поезде - с мальчиком- попутчиком. Второе - с абитуриентом из Института кинематографии, который поступал на операторский факультет. Он меня все фотографировал, фотографировал... Ну, а я... Ну, а я продемонстрировала столько умопомрачительных выражений лица, что он прямо голову потерял. "Ну, ты талант!" - приговаривал он, щелкая кнопкой своего ФЭДа. Тоже мне, открыл Америку. И вот третье свидание. Но уж, извините. Это не ученичок и не абитуриентик. Это, можно сказать, взрослый мужчина, выпускник. Успех? "Та што там гаварить!" Успех! И у кого? - у Москвичей! Эх, харьковчане, харьковчане, мальчики вы мои милые... Что-то вкуса у вас маловато, и все он у вас, простите за откровенность, какой-то периферийный. Да... так попали мы, значит, с одной девочкой на второй тур Щукинского училища. О-о, обстановка совершенно не такая, как в ГИТИСе. Куда там, тишина... Поступающих немного. В комиссии ни одного популярного актера. Все хмурые, серьезные, в основном, люди пожилые. Я как произнесла одну фразу - тут же две женщины из комиссии зашептались между собой, зашикали, и все посматривают на меня таким колким, неприязненным взглядом... Что-то им во мне явно не понравилось. Что, что я им сделала? Чем они недовольны? Я их вижу в первый раз в жизни. Я быстро сообразила, что мои штучки здесь не пройдут. Обстановочка не располагала. Слушали меня внимательно, не останавливали. По ходу чтения басни пару раз улыбнулись, что при такой строгой и чинной атмосфере было уже кое-что. Но я крепко сдерживалась, чтобы меня не занесло. И когда почувствовала, что экзамен подошел к концу, так же чинно и интеллигентно-мягко поклонилась, поблагодарила, извинилась, еще раз поклонилась, долго пятилась к двери и только потом уж повернулась к комиссии спиной. Вдруг меня окликнула одна из "шикающих" женщин: "Девушка, простите, вы из Харькова или из Одессы?" - "Я из Харькова, - ответила я с достоинством и гордостью за свой город, посланцем и патриотом которого я начинала чувствовать себя здесь, в Москве, все больше и больше. "Ну, значит, я была права, - торжественно заявила она своей соседке, а мне бросила: - Вы свободны". К третьему туру меня допустили, но мне было ясно, что там я уже не появлюсь. Что-то там... ну, в общем, я там не та, теряю свободу. Теряю свою индивидуальность. Одна мысль мучила меня: ну, откуда эта женщина из комиссии узнала, что я именно из Харькова? "Харьковский" вопрос прояснился сам собой - в Институте кинематографии, на экзамене по актерскому мастерству. Как задумала, так и осуществила: появилась в коридорах института с аккордеоном, в ярко-зеленом платье из китайского шелка. Красный бант - на груди. Красный бант - на поясе. Завитые мелкими колечками волосы. А на ногах - единственные в мире красные туфли в стиле мушкетеров времен кардинала Ришелье: мыс "бульдогом" и весь в дырочках; огромные банты, тоже в дырочках, свисали с обеих сторон до земли. А на толстых каблуках (специально под кожу вкладывались орнаменты из толстого жгута) сидели оригинальные елочки. Эти туфли заказывал мне сам папа. А если заказывал сам папа, то можно быть уверенным, что он для любимой дочурки не пожалел ни денег, ни фантазии. Три вечера подряд папа со своим дружком-сапожником, бывшим баянистом, били друг друга по рукам, спорили, рисовали, сооружали. Каждый вечер папа приносил своему другу выпивку и произносил "за честь, за дружбу". Три дня шло совещание "на высшем уровне". А через две недели туфли торжественно сняли с колодок. И я в них спустилась с Рымарской на Клочковскую. Все продумали, все учли, кроме размера. Опираясь на папу, с вымученной улыбкой, я предстала перед мамой. - Какой кошмар, Марк! Люся же едет не на "концертик в деревню", а в Москву, понимаешь, в Москву! Это же обувь для цирка. Да и в цирке я такого не видела, хи-хи-хи. - Вот то-то и оно! Во ето и главное, што такого ще никто не видев. Етага я и добивавсь. Хай только ув одной моей дочурки такие тухли будуть. Зато як увойдеть у зал - усе и ахнуть. Черт, з номером я крупный ляпсус допустив. Да ну, Лель, ты ж знаешь, он як выпьить - усе чисто з головы долов! Ничего, моя птичка, моя клюкувка, я их сам растяну. ... Дефилировали парами зеленоглазые красавицы с длинными косами из Грузии, скромные девушки из Средней Азии с множеством косичек, черноволосые газели с бархатными глазами и пушистыми ресницами из Армении. Ну, и много наших, приятных и милых русских девушек. Но, если честно, то одета я была ярче и оригинальнее всех. И аккордеон в руках. А все - или с книжечками стихов, или с пустыми руками. И опыт поступления у меня уже кое-какой был. Но столько красивых лиц в одном помещении, "да в одно и то же самое время", - это выбьет из седла кого угодно. Я ходила со своим аккордеоном и все вглядывалась в эти прекрасные лица. Знакомилась и подстраивалась. А сама с тревогой вычисляла: "Ну кто лучше - я или она?" Переступила порог экзаменационной аудитории. Первый раз в жизни я увидела близко, совсем рядом, знаменитых людей, которых раньше знала только по фильмам. Испытывала истинное потрясение. Голова шла кругом. Перед глазами плыл туман. Я прислонилась к дверному косяку и не могла сдвинуться с места. "Проходите сюда, к столу", - раздался знакомый, до боли родной голос актрисы, которую я знала с детства. Я приблизилась к экзаменаторскому столу... Тамара Макарова... Самая красивая и самая загадочная киноактриса. Как я любила ее нежные интонации в "Маскараде"! А ведь она даже не догадывается, что я знаю все ее фильмы. А фильм по сказу Бажова "Каменный цветок" выучила наизусть. Как я мечтала сыграть такую роль! Какой у нее там красивый, низкий, завораживающий голос. А сколько у нее в этом фильме необыкновенно красивых нарядовi Сергей Герасимов... "Молодая гвардия". Кто из нас, из молодежи, не смотрел по нескольку раз этот фильм. Кто не плакал и не клялся в душе отомстить врагам за мучения и зверства над молодогвардейцами! Кто не полюбил после этого свою Родину крепче во сто крат. Вот он какой, Сергей Герасимов. Необыкновенно красивый человек. Какой острый, пронзительный взгляд. Он смотрел в самую глубь и, казалось, не замечал моего вызывающего, петушиного, провинциального вида. Изумительная женщина с доброй, очаровательной улыбкой задает мне вопросы. Я отвечаю скромно: да и нет. Зеленые глаза красивого человека смеются. В них так и вспыхивают, так и переливаются искорки и огоньки. Мне уже хорошо. Мне легко. Шок миновал. Голова ясная. Нужно выйти на середину аудитории и начинать с басни. Но что это? Кто это такие? Какой ужас! В правом конце стола сидели те две "шикающие" женщины из Щукинского училища. Они смотрели на меня с иронией, как на давно знакомую, которая когда-то в чем-то провинилась, но теперь ее простили и снисходительно "принимают". Они шепнули что-то моему будущему мастеру. У него опять в глазах сверкнули веселые искорки. И он стал задавать вопросы мне сам, явно желая послушать, как я говорю. - Откуда Вы приехали, откуда родом? - Шо гарыте? Легкий смех. А у тех двоих довольный, утрированный хохоток. - О! А-а! Поняла. Откуда прыехала? Я прыехала с Харькова. Тоже столица... бывшая, - непонятно зачем добавила я с эдаким примитивным, бодреньким провинциальным юморком. Опять же засмеялись одни зеленые глаза - смеялись отдельно от губ. Это я еще тогда отметила. А потом, на уроках, так ждала этой никому больше не свойственной "отдельности". - Хотите работать в кино? - О! Работать... Та шо ш там работать! Та рази ж это работа? Буду актрисой, вот! Работать... Такое скажете... Свои ответы я намеренно воспроизвожу утрированно. Так заметнее дистанция, явственнее пропасть, через которую мне предстояло перелететь. Но сначала поумнеть, возмужать, отрастить и укрепить крылья для этого восхитительного, страшного и неизведанного перелета. А эти "шикающие" женщины оказались преподавательницами по речи. Кому, как не им, известны все акценты и диалекты? И кому, как не им предстояло лечить меня от этого "недуга". Я тогда не представляла, что ростовский, харьковский и - простите меня, граждане одесситы, - одесский диалект, в особенности для будущего актера, это, считай, как инвалидность третьей группы. Это был веселенький экзамен. Папа остался бы доволен своей дочуркой. Все было боевито, как он меня учил: "Ты ж актриса. Хай усе будут як люди, а ты вертись, як черт на блюди. Такая ето профессия". Подробности этого экзамена не опишешь. Он - для устного исполнения с показом. Когда же секретарша вышла с несколькими экзаменационными листочками и я услышала свою фамилию... О! Такого счастья не может быть - была первая моя мысль. Наверное, это моя счастливая однофамилица. Но вот второй раз я услышала свою фамилию. Нет, вроде ошибки нет. "Э-э-э-т-о-о я-а-а..." - и сама не узнала своего голоса, робкого, слабого, незнакомого. Мне теперь кажется, что это было самое счастливое мгновение в моей жизни! Когда все самое прекрасное, доброе, светлое, чистое, романтическое, оптимистическое слилось воедино и вместилось в одной короткой фразе: я стала студенткой Института кинематографии! Сбылась, сбылась. Сбылась мечта! АРБАТСКАЯ ГАЛАНТЕРЕЯ "Харьков. Клочковская, 38, кв. 3. Все экзамены сдала отлично. Я студентка актерского факультета Института кинематографии. Встречайте харьковским. Всем привет. Ваша дочурка Людмилка". "Ну, Леличка, а што я тебе, крошка моя, гаварив? Ах ты ж дочурочка моя, богинька моя ненаглядная! Якую же ты радысть папусику сделала! Якой же я теперь гордый своею дочуркою. Держись, Лель, ще тока начало!" А мама... Мама выразила свою радость по-своему. Через много лет. Я как-то спросила у нее, когда у них с папой было самое счастливое время, "только не говори, что до войны". "Да нет, до войны, конечно, было прекрасно, но папа был такой буйный... Счастливое время? Пожалуй, когда ты поступила в институт". Молча, без аффектации, она сделала все, чтобы я получила желанную профессию. Мама всегда и во всем выдвигала нашего папу вперед, сознательно оставаясь на втором плане. Так бывает в многодетной семье, когда любят и балуют слабого ребенка. А папа был до боли беззащитен. Иногда, в случае необходимости, он мог применить только свою недюжинную физическую силу. Но это ведь от слабости. Они никогда не воевали между собой за первенство. Ну и подавила бы в нем мама то, чем он был прекрасен и неповторим. Ну и стал бы он гладким и ровным, без его чудачеств и "идиотств". Нет, моя мама слишком умна. А папа... нет уж, как он и ни бывал грешен, но уж верная истина - чистому все чисто. Телеграмму отбила. Место в общежитии забронировала. Документы в институте оформила. Билет в Харьков взяла. До начала учебного года еще целых десять дней. Послезавтра буду в Харькове. Обойду и Сумскую, и Клочковскую, и Рымарскую: и в школу, и ко всем подружкам, и во Дворец пионеров - к сотрудникам папы с мамой. Перед глазами так и поплыли родные лица, радостные встречи... Счастливая, блаженная улыбка не сходила с моего лица. В нашем дворе будет пир, цветы... Папины друзья, мои подружки, соседи будут поздравлять. Дядя Шолом заплачет от радости, а тетя Соня спросит у мамы: "Леля, вы, наверное, там, в Москве, дали кому-то двадцать пять тысяч? Признайтесь, я никому не скажу. Перестаньте, Леля, ну что вы в самом деле. Если уже такую, как Люся, взяли, так что уже теперь в кино можно увидеть?" Нет пророка в своем отечестве. Ведь звезды только на небе. А тут в обыкновенном харьковском дворце - и на тебе, своя "киноактрыса". Ну, знаете... ... Было бы просто грешно не устроить себе разрядки. Это я к тому, что назрел момент, когда... ну, когда внутри разливается что-то типа "амор, монамур, май лав а-а-а!" - ну понимаете, да? Никакого сопротивления внутри своей совестливой души я не встречала. Это меня еще больше подхлестнуло к свиданию. Только не ясно - с кем? Вот в чем главный вопрос. Даже не вопрос, а неясный момент, которому я так и не нашла определения... Короче, как только я села на поезд, идущий в Москву, с той самой минуты все - лица, здания - все потеряло свои четкие контуры, смешалось в один гладкий мутноватый круг. Думаю, внутри сама собой началась перестройка, передислокация сил, которые было необходимо собрать и направить на одно-единственное - победить! Так бывает в длительных зарубежных поездках, когда в Москве ночь, а здесь яркий день, когда в Москве минус двадцать, а здесь плюс тридцать. И именно в такой солнечный день, после бессонной ночи в самолете, по четыре-пять встреч, интервью и приемов. И нужно держаться легко, весело, отвечать метко и и остроумно. Ну уж если не остроумно, то хотя бы не глупо. И так десять дней подряд. На первый взгляд, удовольствие - ведь никакой работы нет. Стой себе с рюмкой и тарелкой в руках, улыбайся и восхищайся - ох! ах! Не может быть! Да что вы? Это феноменально! Это экстраординарно!.. Между тем я наблюдала, как сникали люди, как мгновенно опускались углы рта, мутнели глаза, как присаживались, не выдерживая этого "приятного" стояния, калейдоскопа лиц и улыбок, заученных фраз, имен, фамилий и должностей. Для такой работы, как и для актерской, нужно родиться. Меня спасла только моя профессия. И то - придешь ночью в номер, голова гудит, как пивной котел, а у глаз - спазмы от бесконечных улыбок. Смотришь на себя в зеркало, а вежливый оскал не исчезает. Так и засыпаешь с удивительно вежливым лицом... А потом, через время: "О-о, мадам, хау ду ю ду? Вы помните, как мы с вами интересно поговорили?" "А-а, энд хау а ю? Ну как же, разве такое забывается?" Что я говорю? Господи боже ты мой! По-моему, я его первый раз в жизни вижу. Спустя какое-то время я была уверена, что это происходило с кем-то другим, а я просто находилась рядом, потому и знаю подробности. Точно так же спроси меня тогда: как выглядели те люди в поезде? Не помню. Все мое существо - и душа, и сердце, и мысли - шло к достижению цели... Узел развязался, как только я заговорила со своим мастером-учителем. Когда я почувствовала: вот она, истинная важность момента - то, к чему я шла. Тогда и в голове, и на душе стало чисто и ясно. Это состояние я поняла не так давно. Если я не вижу ничего вокруг, если отвечаю невпопад - значит, иду к какой-то цели. Теперь я учусь внимательно смотреть на все, окружающее меня: на людей, предметы, мизансцены. Тогда, в юности, да и потом долгое время все существовало как бы в дымке, а перед глазами стелился розовый романтический туман. ... Итак, свидание. С кем? С опереточным выпускником? Выслушивать советы старшего товарища? Нет, дружок, ты идешь своей тропинкой, а я пойду - своей. С абитуриентом операторского факультета? Теперь он тоже студент. За пять лет еще наговоримся. Остается мальчик-попутчик из поезда. Человек, далекий от искусства. Вот он мне подходит. Ему будет интересно все, что я буду "артистически" изображать. А если честно, милые вы мои, для меня вы все трое - на одно лицо. Я просто хочу быть взрослой. Я хочу сознавать, что у меня свидание. Свидание-дуэт. Дуэт, а не трио, как в школе: один мальчик и две девочки. А чтобы нравиться и любить? О, нет! Об этом сейчас и речи быть не может. Но поразить, ошеломить, обескуражить - очень, очень хотелось! Ах, больше всего в тот момент мне хотелось видеть папу и маму. Вот так бы, втроем, сейчас пройтись по Москве, по Красной площади! Я - в середине, а по бокам - мои счастливые родители. Арбат. Я его уже изучила, когда крутилась около Щукинского училища. Мне очень нравилось такое необычное название - АРБАТ. Ну просто замечательное название. И еще он напоминал мне улицы Харькова... На Арбате я испытывала душевный покой. Не было излишней толчеи, к которой я не привыкла, хотя мне и нравилось многолюдие Москвы. Ведь это и есть столица, а как же! Там я и забрела в арбатскую угловую галантерею. Перво-наперво я купила сумку-кисет с длинным ремешком через плечо. Крик моды. Сумки были коричневые, белые, красные. Какую брать - двух мнений быть не могло. И красная - дермантиновая, блестящая сумка висела через плечо! Харьковчане рухнут! Старческая крокодиловая сумка, с горбами, была заброшена, а потом и вовсе куда-то исчезла. Жаль. Теперь такие сумки - роскошь, даже для миллионеров. Вот тебе и мой деревенский папочка! Привез маме именно такую. Купила и прикрепила себе на уши клипсы-ромашки. Прошлась по галантерее туда-сюда. Чувствую, что-то еще мучает, созревает... Покупаю еще одни клипсы-ромашки. Подхожу к зеркалу. С двух сторон на волосах прикрепляю по клипсе. Вот теперь другое дело! Опять - туда-сюда, от зеркала к зеркалу. Что-то не то. Чего-то еще не хватает. На мне ярко-зеленое платье с красными бантами. Красные туфли с бантами. Красная сумка через плечо. Уши и голова усеяны ромашками. А вот личико-то бледноватенькое - яркое обрамление его "забило". Когда папа переехал в Москву, он мне каждое утро говорил: "Дочурка, надо бы личико как-то подбодрить". Он меня любил "в боевой готовности". И с утра мне ласково, нежно говорил: "Сделай с собой что-нибудь, дочурка, не ходи бледненькая. А то ты в меня з утра прямо полуурод... Ну, правда, вечером - богиня". Я всегда ему покорно отвечала: "Хорошо, папочка, сейчас подбодрюсь". Первый раз в жизни я купила тогда жидкие румяна. Вышла из арбатской галантереи и быстро заскочила в первую же темную подворотню. Сначала полила румяна себе на губы. На вкус ничего - приятненькая водичка. Потом обильно смочила платок и щедро нарумянила щеки. Новой, неизвестно откуда взявшейся женственной походкой поплыла по Арбату, слегка покачивая бедрами. Никогда больше - ни в "Небесных ласточках", ни в "Сибириаде" - мне не удалось повторить той походки. То была особая, победоносная походка человека, уверенного в том, что в жизни его ждет только счастье, только радость, только успех. Среди прохожих не было ни одного равнодушного. Улыбались все. И даже те, кто очень спешил, все равно оглядывались. И тоже улыбались. У меня же от счастья все внутри ну просто ныло, болело и млело. Я не шла - я несла себя, как дорогую вещь. Смотрите, люди! Вот я! Я иду к вам навстречу! О, сколько же я принесу вам радости! О, как я вас всех люблю! Во всех витринах я краем глаза ловила свое отражение. Ну ей-богу, во мне что-то есть - не такое, как у всех. Что, слишком смело? Так почему же все смотрят на меня явно неравнодушно? Оглядываются, улыбаются. Прав папа, прав: "Уметь выделиться - главное у етый профессии. Ну, что она, шавлюжка, вмеить? Да ничегинька. А ты, моя дочурка, усе чисто вмеишь, что хош добьесся!" На душе и привольно, и весело. Никакой тревоги. Никаких забот. Внутри разливается мелодия. Потихоньку перехожу на деловой шаг. Очевидно, засела обида за харьковский акцент. Это, видишь ли, "чуть ли не катастрофа!" Ах ты боже ж мой! Да одолею, одолею я ваше "акынье" и "ыканье", дорогие товарищи москвичи! А ну, нашу родную, харьковскую! Ну-ка! Три-чичирнадцать: Видийшлы в нэпамьять дни полону, Видгулы за обрием бои. Слався, Харькив, слався, риднэ мисто, Из руйины вставший назавжды... Рьям-та-та-та, ха!!! Ну-ка, ну-ка, где этот сопливый мальчик из поезда? К нему на свидание идет будущая кинозвезда! Пусть зафиксирует в памяти этот момент! Я спускаюсь по эскалатору. Я снисхожу до него. Захочу - могу его узнать. Захочу - могу пройти мимо. Да и какой он? Что-то серенькое, в общих чертах... А люди, люди-то как на меня все, а? Ой, боже, да вот же он стоит с тремя цветочками. Тоже мне, на четыре мама денег не дала! Маменькин сыночек. С торжествующей улыбкой взрослой женщины я ехала прямо на него. Вот уже и проскочила мимо. А он все стоял и смотрел вверх. Вот это да! Не узнал! "Эй, что ж это вы старых друзей не признаете?" Он резко и испуганно развернулся на мой вызывающе громкий пассаж. На лице его была такая сияющая, лучезарная улыбка! Но она продержалась лишь одно мгновение и вдруг исчезла. Нет. Не так. Она зажглась и потухла. Это точнее. Улыбка расцвела на его лице и мгновенно умерла. Вот это то, что надо. Это - точно. Никакого промежуточного состояния. Как в песне: "Вот она была - и нету". "Вы ч-то, меня не признали? Гм... Можеце меня поздр..." "Па-ааа-че-му-у... у-у-у-зна-а-л..." Тю, он еще и заикается. "Позвольце, что это с вами? Ты что, белены объелся, па-аче-му-каешь?" Он ткнул мне три своих жалких цветочка и мгновенно, не оглядываясь, бросился бегом вверх по эскалатору. Ну? Что вы скажете? Во слабак! Не выдержал. Все ясно - я просто задавила его своей исключительностью. Когда я добралась до общежития, было уже темно. Я тихо вошла в кухоньку деревянного домика, зажгла тусклую лампочку и взглянула на себя в зеркало. А-а, мамыньки родные. А это кто? Мои щеки пылали, как два огненных мака с малиновым отливом. Один мак - около носа, другой - на скуле. Проклятые румяна имели свойство со временем "проявляться". Мои губы и зубы были одинаково свекольного цвета, а лицо обрамляли четыре ромашки. Слов нет. Нет слов! Бедный мой семнадцатилетний попутчик, как же он бежал от меня! Это сейчас - приди на свидание девушка с бритым черепом, - думаю, юноша и бровью не поведет. ... Как же я возмущалась своей дочерью в период ее так называемого трудного возраста. Забыв что-то дома, я неожиданно вернулась и застала Машу за моим туалетным столиком. На нем она разложила коробки с засохшим театральным гримом, чудом сохранившимся со времен моего недолгого пребывания в театре "Современник". О-о-о, какое ко мне повернулось лицо! В ожидании сурового наказания на меня смотрела застывшая в ужасе физиономия предводителя индейского племени в самой что ни на есть праздничной боевой раскраске! А я все со своим жалким лепетом: ты должна быть девочкой скромной, у тебя все свое от природы такое прекрасное, Машенька. Никогда ничего не надо разукрашивать. Ну как же ты надеваешь к шелковой юбке с розовыми цветочками красный свитер. Ты еще надень зеленое пальто с красными сапогами! И откуда у тебя это? ... Нет, мне не пятнадцать. Мне уже почти восемнадцать! Я иду по Арбату в зеленом платье, в красных туфлях, с красной сумкой через плечо, с пылающими щеками-маками... Иду и "света божжага не вижу". Рассказывать неудобно, но вспомнить, ах, как приятно. Я поступила в высшее учебное заведение, на желанный факультет. Это был этап в жизни - событие. В нашей семье никто не имел высшего образования. Я буду жить и учиться в столице - событие. Все испытания я прошла легко, успешно, как только можно было об этом мечтать. Событие? Безусловно! Так почему же я так ясно вижу свое галантерейно-арбатское гуляние, наивное и смешное, несостоявшееся свидание? Те главные вещи свершились и стали фактами. Я приняла их как факты и пошла "дальший". А "дальший" началась работа, шлифовка вкуса, поиски своего стиля, умение найти "среднее арифметическое" между внешним обликом и внутренними бурями. А это длинный, длинный путь. И на этом пути меня ждали провалы, насмешки, удачи. А потом и подражания. Это такой же путь, такая же работа, как и борьба с моим родным харьковским акцентом. САМАЯ СЧАСТЛИВАЯ ПОРА Школа... Родная школа. Самая счастливая пора. Конечно, десять самых беззаботных лет! Беззаботных? А учеба? В нашей семье - четыре поколения. Папа начал учиться в 1905-м, мама - в 192, 4-м, я - в 1943-м, а наша Машенька - в 1966 году. Блестяще по всем предметам училась только моя мама. Неизвестно, как бы сложилась ее жизнь и кем бы она стала, если бы не встреча с папой. Мама всегда с иронией смотрела на нашу троицу - папу, меня и Машеньку - и любила повторять: "Это у вас, милые мои, все от вашего папочки". Это уж точно. Школьная учеба никогда не была нашей стихией. Из четырех лет сельской церковноприходской школы папа вышел в жизнь, зная в общих чертах лишь закон божий и страх перед попом, который хлестал линейкой деревенских ребят, да еще басню Крылова: "Рак пятится назад, а щука тянить в воду... И сквозь зилезо твонять (из кожи лезут вон), а воз усе не тходить..." - Марк, котик, ты хоть сам понимаешь, что ты несешь? - Лель, да я и у глаза етый басни не видев. Мы хорум усе за учителькую повторяли... А бог его знаить, што там и як було на самом деле. В нас же книжек не було... И не нада меня, детка, копировать, богум тебя прошу... Всю жизнь он страстно любил читать сказки. А в молодости "з шахтерскую братвою одолев самую толстую на тое время книгу" - "Американскую трагедию". В старости с рвением читал газеты и журнал "Наука и жизнь", особенно рубрику "Сделай сам". Вот и весь интеллектуальный запас, который пришел со стороны. Остальное - все свое, неповторимое - от природы. Как же он призывал меня "грызть етый проклятый гранит науки". Он как никто знал, как ему не хватало этого в жизни! У меня же к учебе не было особого рвения. И даже при всем моем стремлении выделиться я, как ни странно, не испытывала никакого восторга за полученную пятерку. Училась честно, без взлетов и драм, спотыкалась и поднималась - как все. Только рьяно отсчитывала, когда же кончится последний, десятый класс? И я стану артисткой! Но все же в душе я мучилась и стыдилась, если получала плохую отметку. И вот пришло время: мы все трое - папа, мама и я - вниманием и любовью окружили "нашаго единственного ребенка" - Машеньку. Все десять лет учебы моей дочери я, не подавая вида, ей искренне сочувствовала. В нашей семье Маша - абсолютно инородное существо: черноглазое, с нежно-розовым лицом инфанты восемнадцатого века. Ей бы носить пышные бальные платья с кринолинами, ездить на светские балы в каретах. Это было просто написано с детства на ее лице. Рядом с ней мы с папой и мамой выглядели милыми сероглазыми русскими крепостными. Но родилась она в двадцатом веке. Так что пляши под дудку своего времени. Учеба - и моя Маша... Тут даже мой папа растерянно разводил руками: "Лель, а можа, бог даст, девычка ще перерастеть, а?" - "Когда же тут перерастать, Марк, котик, ведь уже седьмой класс". Когда открывались тетради и дневники, где стояли жирные отметки, колющие в самую середину родительского сердца, мы переводили испуганный и беспомощный взгляд на это небесное лицо - о, более очаровательного, безмятежного и женственного безразличия нельзя было себе и представить! С каким облегчением мы вздохнули, когда она наконец-то отучилась и, сияющая, принесла нам свой аттестат, в котором мы любовались тремя пятерками: по физкультуре, поведению и гражданской обороне. Не так давно ей попался мой пожелтевший аттестат зрелости на украинском языке. Смеялась она до слез: "Ну, милые, что ж вы из меня кровь пили все десять лет?! Ты так со мной говорила, мама, я была уверена, что у тебя минимум серебро. Ну, мамочка, ты меня, родненькая, прямо "на лупаты", прямо "напувал"..." "Знаешь, Маша, ты не права. Мы ведь все хотели как лучше. Как ты видишь, твоей маме пятерки были не нужны", - теряя юмор, последнее время все чаще и чаще защищала меня мама. Папы уже нет. Жизнерадостная, сильная, дипломатичная мама потихоньку ослабевает, "расходятся швы". Дочь моя медленно, но набирает силы. Сегодня я еще держусь. А завтра? А завтра посмотрим, что будет завтра. Нет, в жизни самая беспечная и счастливая пора - институт. Не знаю, как бы это объяснил другой человек, с другим характером, а по мне... Никаких домашних заданий на каждый день. Ну никаких! Поначалу я испытывала даже страх: как же это так? Но к таким новшествам привыкаешь моментально. Экзамены - в конце семестра, аж через полгода! Хочешь - конспектируй лекции педагога, а хочешь - не конспектируй. Сиди на занятиях, делай умный вид, преданно глядя преподавателю в глаза, а мыслями лети себе куда хочешь, в любую сторону. И жди занятий по главным предметам. А главное - о, господи, уже радостное возбуждение только от одних названий: танец, занятия по музыке, пению, по технике движения и акробатике, пантомиме и гимнастике, истории советского и зарубежного кино. И еще один предмет - музыка в кино. Нет, вы только вдумайтесь - музыка в кино! А встречи с нашим мастером Сергеем Апполинариевичем Герасимовым по актерскому мастерству! Его лекции - это каждый раз ожидание события и обязательно новый рывок к освоению профессии. Так разве ж это не самые счастливые годы жизни? Разве ж не счастье все то, что происходило ежедневно? Оно приносило только радость, никакого насилия над собой. С утра я летела в институт и всеобъемлюще, "тотально" ощущала счастье от точно выбранной профессии. Кино - магия для всех поколений. И как бы порой ни разочаровывали фильмы, ни обманывали надежд зрителей, люди все равно идут в кино. Идут, надеются и ждут. И, несмотря на то что актером, тем более популярным, становится, ох, как далеко не каждый, молодежь идет, валом валит "в кино", в артисты. Спроси молодого человека: кем ты хочешь стать? И каждый третий ответит: "артистом"! Так разве нам, пятнадцати юношам и девушкам, приехавшим из разных концов страны, не исключительно повезло? О! О-о! И лучше не продолжать. Потому что все мы, пятнадцать человек, приехали с этим восторженным "о!". И оставались с открытым ртом в таком обалдевшем, экзальтированном состоянии довольно долго, пока каждому из нас в очень мягких тонах не намекнули на слабые места. После мы, конечно, протрезвели, замкнулись на своих недугах, сделали вывод и стали работать над собой. Лично у меня было три недуга. Два - как вирусный грипп, который надо обязательно вылежать: ведь знаешь, что грипп в конце концов пройдет, а вот третий недуг - серьезный, затяжной, похожий на тяжелый костный перелом. Об этих недугах я расскажу. Начали мы с этюдов. Это, конечно, веселенькое время. Пора открытий нашего интеллекта, полета фантазии, вкуса и воспитания, сообразительности и таланта. В этюде никуда не спрячешься. Тут ты "увесь як на ладони". Ты сам автор этюда. Придумывай любой сюжет, если этюд не на заданную тему. И уж тут каждый хотел всех обойти, выделиться, любым способом вызвать реакцию. Этюд на заданную тему: вы сидите дома и занимаетесь - уроками, рукоделием, ну, словом, чем хотите. Главное, чтобы ваше занятие было вам близко, удобно и привычно. И вдруг из-за угла появляется мышь. Вот и все. Это - условие этюда. Работайте, фантазируйте. Появляется мышь - что тут такого? Ну ведь, ей-богу, это ерунда. Ерунда? О, об этом можно написать целую "Педагогическую поэму" с анализом азов актерского мастерства. А может быть, и не только азов. Студент приехал из дальней деревни. Приняли его в институт за замечательную русскую красоту, за искренний, чистый и открытый взгляд, за красивый голос, за мощное нутро, которое вроде спит, но если его раскачаешь, попробуй останови! - за весь этот комплекс качеств, которые отличают русского актера от любого другого. Ну и давай занимайся, живи в этюде тем привычным, родным, чем жил у себя дома. Привнеси новое, свое, самобытное. Ничего подобного. Студент обязательно до того, как увидит мышь, сидит в самой изысканной светской позе, которая "вашему кино" и не снилась. Он сидит с усталым лицом давно ничему не удивляющегося человека. Обязательно с книжкой, изящно изогнув руки и оттопырив мизинчик. Как будто у себя в деревне он только и делал, что, удобно развалясь на софе, читал Байрона. А городские... Перед выходом второго действующего лица, "грызуна", исступленно готовили обед или рьяно стирали белье, то и дело откидывая со лба непослушную прядь, мол, ох уж, эта тяжкая женская доля... Как будто в городе только и делали, что занимались стиркой и хозяйством. А сама такая тоненькая, прозрачная, с нежным "тургеневским" лицом, высоким голосом. Как же мы все хотели продемонстрировать абсолютно противоположное тому, что было нам дано природой! Мы искусственно расширяли диапазон своих данных. Ребята молниеносно вспрыгивали с диванов на шкафы, изображая испуг, думая об эффектном прыжке, и совершенно забывали о мужской выдержке и хладнокровии. А девушки, вооружившись палками и ножами, бесстрашно шли на врага. Инстинкты, эмоции, бешеная молодость перекрывали дремлющий разум. Как, наверное, интересно было за ними наблюдать мудрым и опытным учителям. Они понимали наши запутанные характеры, которые мы сами же запутывали, стремясь скорее стать взрослыми, оригинальными, необыкновенными. В терпеливом ожидании, незаметно, наши учителя потихоньку нас оформляли и шлифовали. И вдруг иногда кого-то из нас немые рамки этюда сковывали, чьему-то темпераменту уже маловато было "ох" или "ах". И тогда вырывалось громкое и грубо-неграмотное: "Ах, мыша!" Мышь - существительное женского рода, единственного числа, в конце после шипящей - мягкий знак. Примеры: вещь, брешь, речь. Ошибка грубая. И занятия по мастерству делали крутой поворот. Речь уже шла о важном звене в цепи актерского мастерства - об образовании. Мы испуганно притихали. И каждый сосредоточенно думал: сколько его еще впереди ждет проколов. Вот тебе и "мыша". Так вот, с этими этюдами и связана моя первая неувязочка. Дело в том, что вся предшествующая жизнь ни разу не могла подсказать мне ни одной темы этюда. Нет, в голове сюжетов уйма, но ни один из них не вписывался в свою новую жизненную обстановку. Ну что взять из военного детства? Я была маленькая и ничего исключительного в своем детстве не видела. Все так росли в войну. Это сейчас, оглядываясь, понимаешь, как это страшно и несправедливо. Дальше. Сюжет из школьной жизни? Что ж это, хочешь быть взрослой и опять превращаешься в ученичка? А еще что? Сцены из фильмов. Копировать других артистов на курсе умели все. Так вот, как задали нам этот этюд с мышью, сидела я ни жива ни мертва - вдруг вызовут на круг продемонстрировать. И это я? Я, которая ничего не боялась, просят не просят - лезла выступать. В чем же тут дело? Мышь... Мышь... Ну как мне ее испугаться? Я их столько перевидела, этих мышей и крыс, - никакого страха у меня перед ними не было, ну никакого. Что мне крысы, а тем более мыши, если мы, харьковские дети, привычно и спокойно проходили мимо обледеневших трупов повешенных, качающихся неделями на ветру? Сделать вид, что обрадовалась мышке-норушке как старому дружку... Скажут, она с приветом. У меня даже родилась отчаянная мысль - привезти с собой в институт в тряпке какого-нибудь огромного кота, и как только мне зададут вопросик: "Ну, а как ваши дела с мышкой?" - "Мои?" - спрошу я интригующе и как швырну кота на середину аудитории - вот это да! Вот это эффект! Но какой же кот будет час добираться на трамвае, а потом тихо сидеть в тряпках в аудитории и ждать своего звездного часа... Этюды меня здорово подкосили. И только один раз счастливый случай принес успех. Тогда уже кончились немые этюды, и мы сами себе писали тексты, придумывали роли. Однажды на уроке Тамара Федоровна Макарова учила нас есть, интеллигентно манипулируя вилкой и ножом. Почти все мы приехали из деревень и провинциальных городов, выросли в лишениях. Думаю, что не во всех домах была обеденная сервировка - ножи, вилки, салфетки и так далее. А жизнь ведь становилась все лучше и лучше. И такой урок для нас был очень кстати. Ну, а лично я была в восторге от этого урока. Всю жизнь я мечтала есть за большим длинным столом. Еще с детства бабушка - мамина мама, Татьяна Ивановна, - рассказывала мне, как они с дедушкой вдвоем обедали за большим столом, отдельно от детей, как за ними красиво ухаживала прислуга. За столом они обсуждали "планы и бюджет семьи". А в конце обеда обязательно "самоварчик, булочки, бараночки, чаек, сахарок". Но все это слова, теория. Одно дело - слышать, другое - увидеть. И вот я прямо заболела "большим столом" после того, как увидела в одном фильме: "он", в смокинге, с бабочкой, сидит на одном конце стола, "она", в белой пене кружев, метра на три от него, на другом конце. Они переговариваются о том о сем, и так незаметненько в левой ручке - вилочка, в правой - ножичек. И этих вилочек - сразу несколько штучек, и ножичек тоже не один. Интересно, зачем им двоим столько вилок и ножей? Ведь этого хватило бы на большую семью. У нас в доме я всегда помню один нож и три вилки. И только, кажется, на день рождения папы, когда я была в десятом классе, сотрудники Дворца пионеров подарили нам набор мельхиоровых вилок и ножей. В то время только стали появляться послевоенные мельхиоровые наборы. Так вот, мы со студенткой Дашей Смирновой, которая очень удачно снялась в фильме "Иван Бровкин", придумали этюд - непринужденная беседа за завтраком. Я должна сказать, что мы работали приборами так сосредоточенно и так правдиво разжевывали хрустящую капусту, что напрочь забыли о написанных репликах и выпаливали из себя что-то такое, что вызывало веселую реакцию. Наш этюд имел успех. Вот тогда бы и сделать вывод, что в кадре самое главное - физическое, целеустремленное действие. А слова сами лягут органично и легко. Но... И еще был один прокол. На сей раз по общеобразовательному предмету. Тамара Федоровна однажды заметила мне, что я часто морщу гармошкой лоб и хорошо бы за этим следить. Я приобрела маленькое зеркальце и ежеминутно проверяла состояние своего лба. "Ты знаешь, как только у нас в университете прошла первая лекция по политэкономии, - писала мне самая близкая харьковская школьная подруга, - я тут же подумала про тебя. Постарайся не нервничать. Я тебя знаю. Ты сразу ничего не разберешь, но не паникуй. Все постепенно..." Ах, как же хорошо она меня знала. После первой же лекции по политэкономии я взглянула на свой лоб - на нем образовалась такая "трехрядка", что не загладишь ее, не зашлепаешь. Политэкономия... Политика и экономия... Как мне совместить эти два понятия? Что такое для меня тогда, в семнадцать лет, означала политика? Это - папа, который защищал нас от фашистов, чтобы наша страна победила. И еще я знала, что есть война холодная. Война - это ужасно. Но при холодной хоть как-то, но можно жить. А при войне горячей - умираешь. Дальше. Экономия. Экономия - это мама, у которой находились все семейные деньги. Она должна была их экономить на черный день. У меня все логично сходилось: на случай политического бедствия - экономия тут как тут. Но то, что я услышала на первой же лекции... Я была просто потрясена обилием терминов, каждый из которых в отдельности я должна была расшифровывать с помощью словаря. Это непонимание нового языка меня жутко унижало, подчеркивало ограниченность моих возможностей. А ведь, казалось, все при мне: руки, ноги, голова, интуиция, хватка, умишко... То-то и оно, что умишко. Не схватить умишком этого нового языка. Я отдавала себе ясный отчет - в глазах милого, доброго, сверхумного преподавателя я выгляжу полной идиоткой. Какое у него в глазах было сопереживание! Однажды он меня оставил после лекции: "Может, я могу вам как-то помочь? Вам нужно вытянуть хотя бы на тройку". Я так искренне расплакалась. Просто от его доброты. Он понял мою неприспособленность к такому роду мышления, и терпеливо, простыми словами, как на пальцах, объяснил общие, главные положения этого предмета. И, представьте себе, я потихоньку стала "чуковнеть". Эх, папочка, миленький, это точно - "жисть есть борьба". Первые учебные съемки. У меня их было мало, но присутствовать, наблюдать мне очень нравилось. Все так интересно, так ново. Одному студенту на крупном плане никак не удавалось заплакать. Режиссер, тоже студент, и уговаривал его, и покрикивал, и сам плакал. А у актера - пусто, нет ничего того самого, нужного. Подходит к актеру оператор, тоже студент, близко подносит к лицу экспонометр, вдруг актер засуетился, испуганно отшатнулся от этого маленького черного прибора: "Вы что, ребята, зачем же так? Не надо, не надо, я сейчас и без него, без этого. Не подносите мне эту штучку... Все, все, я уже сейчас - давайте, я..." "Мотор!" - и слезы не заблестели, а градом полились по щекам. В этих "слезах" самое интересное - таинство актерской природы. Ведь никакими силами молодой человек не мог прийти в нужное состояние. И вдруг от черного приборчика все произошло. Как в анекдоте. Но эта история не из области анекдотов. Она куда сложнее. Все это время непрофессиональный актерский организм болел, соображал, метался, как в бреду. Ну как же мне, здоровому, девятнадцатилетнему, веселому, беззаботному детине, на глазах у всех перестроиться и... это... такое говорили слово... А! "Перевоплотиться и заиграть!" Да сразу попасть в пик, в слезы - настоящие, мужские и искренние. Все, что проделывал с ним режиссер, проникало в его актерский организм еще бессознательно. Режиссер его разминал, месил, топтал, готовил. И вдруг этот черный маленький аппарат в руке оператора сыграл роль катализатора и ударил по сознанию. "Неужели я такой тупой, такой бездарный? Мне уже помогают каким-то прибором. Ага, вот они уже все сговорились. Точно, говорят, в кино всякие махинации с артистами проделывают. Ребята, милые, стойте - я же хороший артист! Я вам сейчас без всяких ваших штучек докажу!" И доказал. Только тогда он еще не осознавал, что это режиссер ему помог. Режиссер его размял, разогрел, подготовил. Это через время актер будет самостоятельно готовить свой организм к таким важным, сложным сценам. Он будет мучить сам себя, теребить всех вокруг, не спать ночами, а потом: "Мотор!" - и потекут самые счастливые минуты. И... головокружительная пустота от полнейшей потери сил, как, наверное, бывает после восьми раундов в боксе. Как мы мечтали сниматься! С какой надеждой смотрели в глаза ассистентам режиссера, которые появлялись у нас на этаже. Сейчас это явление частое. В наше время снималось не много картин. А молодость более раннего поколения прошла вообще в безнадежном и мучительном периоде малокартинья. С какой бело-розовой завистью я смотрела на молодую актрису Аллу Ларионову, о которой говорила вся страна! В десятом классе мы восхищались ее ролью в фильме-былине "Садко". "Где тебя найти, красавица?" - спрашивал Садко. И мы, девочки, красивым, грудным голосом Аллы Ларионовой отвечали: "Коль захочешь - найдешь". И вдруг фильм "Анна на шее". Успех колоссальный! У всех на языке ее имя. Все в восторге! И вот уже пошли небылицы, легенды. Вот она уже погибла. И мне из Харькова: "Узнай, сообщи, весь Харьков на ногах!" Фильм "Анна на шее" принес ей фантастическую популярность, всеобщее восхищение и любовь. Я была свидетельницей всего лишь нескольких актерских судеб с таким феноменальным взрывом популярности. Алла Ларионова... Волнующий голос, умение быть мягкой и обаятельной. Умение быть на экране естественной. Это так редко. Бывает актриса красива, но лучше бы молчала и только улыбалась. А бывает, лицо красивое, а улыбка противопоказана. В Алле Ларионовой было все. Тогда, будучи студенткой, я еще не знала, что пройдет время, и мы будем работать вместе в концертах, ездить по стране. Я узнаю и полюблю ее как очаровательного и доброжелательнейшего человека, от души радующегося успеху своего коллеги. А это качество совсем бесценное. Во время ее успеха в фильме "Анна на шее" я была зрителем. Я видела только внешнюю, блестящую сторону успеха - поклонение, цветы, аплодисменты, "охи" и "ахи". Я была среди тех, кто видел только то, что видно. И не предполагала, не представляла ни с какой стороны, что ровно через три года сама окажусь в эпицентре успеха. Но уже не как зритель. А как виновник этого круговорота, этой карусели. Увижу и почувствую все изнутри. Но впереди еще три года. А сейчас я существую в прекрасной, самой счастливой и беззаботной студенческой поре. Наверное, истинное, скрытое счастье таилось еще и в такой преходящей шутке, как молодость. Когда живешь только будущим. И мы шли дорогами, которыми никогда не предполагали идти. Все "прэкрасно"! Если бы не та моя самая затянувшаяся болезнь - безуспешная борьба с харьковским акцентом. С утра до вечера я редуцировала все слова в предложениях, с утра до вечера сидела наедине со своими упражнениями и смотрела на них с мольбою и отчаянием: "Ну, ларчик, ну, откройся, миленький, скажи, в чем твой секрет?" И в отчаянии сотый раз бубнила: На мели мы лениво налима ловили, Для меня мы ловили линя. О любви не меня ли вы мило молили И в туманы лимана манили меня! И так десятки раз. Кто, кого, куда манил? И сюжета не понимаешь. И никаких тебе видений, картинок, сценок. Хотя, казалось бы, и лиман, и Лини, и любовь, и туман... Но ничего. Сплошная долбежка. Тупое, бездарное, безнадежное занятие. Дольше всех на курсе я боролась со своим акцентом. Ну что ж, харьковское - значит, отличное! Отличное от всего остального. Потихоньку в роли я научилась избавляться от этого говорка. Сейчас, если очень захочу, в общем, могу обмануть и в роли, и в быту. Но в роли - это в роли. А в быту не делаю этого. Так бывает: набегаешься за день, и вдруг телефонный звонок. Звонок - это всегда напряжение, всегда неизвестность, потому спрашиваешь отрывисто и сухо: "Да, алло!" И в ответ: "Адну минута-ачку, эта Люда-ачка? Эта Ала-ачка. Прывет с Харькова. Как там твои Марк Гаврылович и тетя Леля?..." ЛЕНИНГРАД На втором курсе института мы играли советскую и русскую классику. Наш мастер Сергей Апполинариевич Герасимов начинал снимать свой фильм о целине "Надежда", в котором главную роль исполняла наша сокурсница Зинаида Кириенко. Весь курс на лето уехал в экспедицию на целину. Я осталась в Москве. Ничего в фильме о целине для меня не предполагалось. В то же лето снималась учебная работа по рассказу Чехова "Враги". Женскую роль мои педагоги предназначали для меня, и, обеспечив своих учеников работой, с чистым сердцем уехали на целину. На фото- и кинопробах я держалась как царица, едва шевелила головой. Но я оказалась слишком молодой для этой роли. В последний момент пригласили на мою законную роль профессиональную актрису. Кажется, это был единственный случай в моей жизни, когда не снимали по причине слишком уж молодого возраста. И все же была еще одна. Причина все в той же моей ограниченной провинциальности, когда "все знаем, все можем, и не такое видели". На втором курсе я и сама стала чувствовать в себе раздражающую провинциальную манерность, неестественность. Ах, как важно, как важно это вовремя понять! Когда я "выделялась", я читала в глазах умных людей, что они терпят мой дурной любительский спектакль. Они отводили взгляды, а меня это еще пуще заводило. Взлетала еще выше, до запретной планки позерства и "перевоплощений", как "звезда домашнего разлива", учившаяся на плохих образцах. Сейчас я это так ясно вижу, что даже плакать хочется. Ведь расставаясь с этим набором запретных штучек, я расставалась с юностью. Мои педагоги вели меня точной дорогой. И потому моей первой ролью была Елена из романа Тургенева "Накануне". Типаж мой был неясным, расплывчатым. Вроде "все можем", но ничего конкретного. Несмотря на свое хрупкое тело, менее всего я напоминала тургеневскую девушку, хотя в глубине души я была чистым, цельным и, к сожалению, гипертрофированно-ранимым человеком. Наверное, так складывалась моя предыдущая жизнь, и вырабатывались черты, внешние проявления, не свойственные мне, но защищающие от внешних ударов. Помучалась я с этой "Еленушкой", но она мне многое открыла в себе же самой. Ну, а что же делать дальше? Готовить себя к музыкально-развлекательным ролям? Пожалуйста, готовь, мечтай. Только ролей таких нет. И фильмов таких не предвидится. Я уже отвыступала в институтских самодеятельных вечерах с аккордеоном, где вместе с молодым Юрием Чулюкиным и Евгением Кареловым на музыку Дунаевского из "Цирка" пели: "Спят режиссеры, спят сценаристы... Все они спать должны, но не на работе!" Вот так в нескольких строчках охарактеризован весь тот период малокартинья. Теперь мой аккордеончик вместе с розовыми детскими мечтами тихо лежал в своем коленкоровом футляре, надежно прошитом дратвой моим папой. Реальность диктовала другое поведение, другие мечты. Я стала заметно меньше обезьянничать, пародировать. И книги появились в руках посолиднее. Кончились романчики и детективы. Внутренний инстинкт подсказывал: хочешь жить по-новому - измени образ мыслей, интересов и увлечений. Так я и поступила. Но в драматических отрывках я не была так выразительна, как в своем излюбленном музыкальном, жизнерадостном жанре. Да и внешность моя требовала тщательной режиссуры, обработки. Трудно было поверить, что девица с беспечным пухленьким лицом может убедить зрителя в правдивости какого-нибудь важного драматического события. Я экспериментировала. Хотелось быть и необыкновенной, потрясающе изысканной и в то же время милой, очаровательной и простой. Вот попробуй соедини это! Приплетную косу я устраивала на затылке то "бубликом", то "восьмеркой", то "авоськой". Лоб открытый и большой - значит, умный. Ума стесняться не будем. Лоб Софьи Ковалевской, а математики - не дураки. Открытый лоб придает драматичность и весомость. Значит: лоб драматический, походка плавная, без виляний, тугой узел волос на затылке, одежда исключительно в строгих тонах! Зеленого ни-ни. Красного чтоб и духу не было! Должна была получиться в моем воображении... как бы это определить... "юная дама", вот! Нет, нет, не молодая женщина, а именно юная дама. Чувствуете разницу? Заканчивался второй год обучения, а я, единственная на нашем курсе, еще ни разу не стояла на настоящей съемочной площадке. Тамара Федоровна Макарова чувствовала во мне приливы грусти, желание сниматься. Ко мне она всегда относилась с тонким пониманием моего внутреннего хаоса и с верой, что я найду, обязательно найду себя. И когда она стала сниматься в главной роли на студии "Ленфильм" в фильме "Дорога правды", вот тут-то она мне и подсмотрела роль. Агитатор Люся, и возраст мой - 18 лет. Характер решительный, горячий. На экране три небольших появления. "Красная стрела", Москва-Ленинград. Наступил решающий момент в моей студенческой актерской жизни: я еду в Ленинград! На студию "Ленфильм". В первую картину "Дорога правды". В первую свою роль на экране! Ехала в купе одна. Вот обида, даже не с кем поговорить о "кинематографических проблемах". Тогда еще не было такого дорожного ажиотажа. Вагоны мчались в Ленинград полупустые. И нас, даже самых начинающих артистов, размещали в знаменитые ленинградские гостиницы. У вагона меня встретила девушка-помреж: "Вы из ВГИКа? Мы Вас поместим в отеле "Европейская". Вы не против?" - "О-о, милая, это прэлестно!" - ответила я так, точно всю жизнь останавливалась в "Метрополях", "Савоях", "Националях" и "Грандотелях". Ах, "Европейская"... Как я запомнила и полюбила твой пыльный запах прошлых веков, в который победоносно врывался современный аромат розового земляничного мыла! "Встретим", "поместим", "отель", "машина", "помреж"... Что особенного в этих словах? Глаголы и существительные. Но какими же глаголами и существительными можно выразить состояние восторга моей души? Все, все, ну абсолютно все - в первый раз! Глядя со стороны на гостиницу с таким названием, трудно представить, что в ее бесчисленных коридорах прячутся такие номера, как тот мой, самый первый: кровать, стол, стул, чемодан, помреж и я. И желательно без перемещений. "Простите, что номерок такой скромный, без удобств..." Хе-хе, да разве меня можно было огорчить "туалетом во дворе"? "Знаете, здесь как-то один раз жила Аллочка Ларионова. Вот... Ну, тогда, правда, она только начинала". У-у, после этого сообщения меня и клещами нельзя было вытащить из моего уютного номерка. По совету помрежа завтрак я заказала прямо в номер. По телефону! "Омлет, ветчина, яйцо всмятку, яйцо по-английски, сыр, масло, кофе, шоколад, чай? А может, вы желаете завтрак "Континенталь"? Так что же? Слушаю Вас!" "Зна-чит... все хочу, несите все!" Вот чудеса! Вот она, настоящая жизнь актрисы! На столе у меня поднос с чашечками, кувшинчиками и молочниками. Одна в номере - сама себе хозяйка! А завтра иду на съемку!! Хэ, если бы ты, мой папочка, смог сейчас хоть одним глазком взглянуть на свою дочурку! Завтра же полетит в Харьков длиннющее письмо со всеми подробностями. Да, жизнь "прэкрасна"! ...Не так давно я играла эпизод на "Ленфильме". В Москве, на Ленинградском вокзале, посчастливилось схватить билет на "Стрелу". Влетела в купе. Тут же на бочок, чтобы не начались разговоры о "кинематографических проблемах". Спать. Отсняться нужно за один день. Наутро из вагонов выходили невыспавшиеся артисты. Нас встретили помрежи из разных групп, посадили в один большой автобус и развезли по гостиницам. Между приходом "Стрелы" и началом моей съемки - два часа. Именно то время, которое необходимо, чтобы привести себя в порядок. Кто-то не позвонил администратору гостиницы или позвонил слишком поздно. В подробности не вхожу, но номера пока нет. Хочешь выжить - умей терпеть. Села в уголочек и жду. Новое здание гостиницы уходит в небо, а номеров не хватает. Где там, в каком окошечке меня ждет покой? Ждать и, терпеть я могу теперь бесконечно. Приходишь со съемки в гостиницу: обед в номер - "не положено", ресторан переполнен. Идешь в буфет. Стоишь в длинной очереди. На лице темные очки, чтобы не узнали, - нет сил улыбаться, отвечать, рассказывать - нестерпимо хочется есть... ..."Я не затем пришла сюда, чтобы молчать!" - оказывается, это была моя первая фраза в кино. Об этом мне сказал журналист Валерий Кичин, который недавно посмотрел картину "Дорога правды". Интересно. Именно этого я и хотела - прийти в кино, чтобы не молчать, не плыть по течению, а самой создавать волну. Идти по узкой, непроторенной тропинке, а не по широкой дороге, проложенной кем-то ранее. Но это я сейчас так говорю. Тогда же все эти "умные" слова вмещались в одно емкое образное папино слово - "выделиться"! Тогда я все еще была в папином плену. И даже во время съемки, когда решительно хватила линейкой об стол, я слышала: "Молодец, дочурка, боевито!" Папа и мама смотрели "Дорогу правды" десять раз. Эта небольшая роль была для моих родителей - радость "агромадная". Они этого не понимали, но думаю, что они уже никогда не были счастливы так, как после того, первого, появления их "дочурки" на большом харьковском экране, да еще лучшего кинотеатра, который стоит на самой главной улице города. ...Здание "Ленфильма" ничем не напоминает киностудию. Здание приспособлено под студию. Постепенно, за счет маленьких комнат, укрупнялись и увеличивались помещения. Как приедешь на студию, обязательно ремонт. Строят что-то новое. Смотришь, а вход уже с другой стороны. И в тех маленьких комнатках с нами знакомились и репетировали большие режиссеры. Там встречали молодого актера душевно, гостеприимно. А главное, с интересом к твоей особе. Это были комнатки "ленфильмовские". И таких больше не было ни на одной студии. На том месте, где теперь в коридоре стенд "Лучшие люди нашей студии", была большая гримерная. Если съемка была утренней, за окнами гримерной было темно и морозно. А в самой гримерной светло-светло. И очень тепло. Столы заставлены флакончиками, тюбиками, пузырьками. Звучали непривычные слова: тон, шиньон, андульсьон, лак-сандарак. А сколько зеркал! Изучай себя со всех сторон - рассматривай хоть свой профиль, хоть смотри в свой собственный затылок. У каждого гримера свой столик, свое хозяйство. По тому, как убран стол, что на нем стоит, многое угадаешь о мастере-гримере, еще не зная его. Это все равно как хозяйка в доме - талантливая или бездарная. В этой большой гримерной я видела рождение актрисы Ии Саввиной. Ей искали грим. Лично меня искренне огорчило, что такую неприметную девушку берут на "даму". Ничего "дамистого" в ней и в помине не было. Она ни с какой стороны не походила на тех "звезд", в которых я видела свой идеал. А дяденька-гример, такой красивый, солидный - Василий Петрович Ульянов, царство ему небесное, - так суетился вокруг этой неприметной девушки! Улыбался и с такой любовью горячими щипцами выкладывал на ее пепельных волосах волны, андульсьоны, завиточки... И - как чудо - лицо девушки преображалось. Становилось изумительно загадочным, притягательным, чувственным. И в то же время милым и простым. Ой, да вот же она, вот она - "юная дама"! Вот же оно - редчайшее сочетание! Тогда же, возвращаясь в Москву, мы как-то оказались с Саввиной в одном купе. В ту ночь Саввина обрушила на меня лавину неведомых мне стихов. Меня поразила тонкая игра ее ума, личные, своеобразные суждения о самых, казалось бы, обыкновенных вещах. Я не успевала передохнуть, а она все наваливала и наваливала. Ну, думаю, умная, ну потрясающая, ну Софья Ковалевская! Со временем и видишь, и оцениваешь все по-другому и заново. Действительно, Ия Саввина абсолютно лишена всех внешних признаков "артистического". Она - из редких актрис, умеющих почти не меняя облика, стать изнутри другим человеком. Ее покой - это кажущийся покой. Он волнует, он берет за душу. А ее голос! Сколько в нем тайного, женского. Я вас люблю, "юная дама" моей мечты, актриса, женщина и неожиданный человек. ...После сильного обезболивающего снотворного я с трудом приоткрыла глаза. Но мне казалось, что я еще сплю и мне снится новый сон. Три месяца я просыпалась и видела одни и те же обои с голубыми цветочками. А это мгновенное видение, как вспышка, было из чего-то, увиденного в кино. Кино... Кино... Конечно, кино! Это видение из кино, только в кино оно ярче. Я уже не сплю. Я вспоминаю. Но лежу с закрытыми глазами. Узнала. Когда это было? В 1959 - 1960-м?.. Нет, с той самой "Стрелы" мы ни разу не общались. Сейчас август 1976 года. "Здравствуйте, Ия". - "Моя хорошая, вот ты и проснулась". Я залилась краской, защипало в носу, и вдруг, до хрипоты, именно ей захотелось пожаловаться, признаться, что я жутко боюсь еще одной операции. И даже не операции, а наркоза. Вместе с наркозом внутри разливается что-то черное, вязкое, медленно затягивает в мрачный склеп. Я все это чувствую, но сознания не теряю. Все вокруг в белом, говорят шепотом, перетирают спиртом свои дрели и отвертки. И дожидаются, когда же наркоз в конце концов начнет действовать. И я тоже - лежу на операционном столе под белой простыней в полном сознании, дожидаюсь, когда же оно от меня улетит. "Товарищи, пожалуйста, не шепчите, говорите нормально. Я ведь все слышу. Я жива, понимаете, я еще жива." "Не смогу выдержать еще раз. Помогите мне, Ия, поговорите с ними... Пусть под местным, пусть как угодно, только чтоб сознание, сознание..." Что такое настоящий артист? - спрашивают зрители. Когда настоящий артист играет шахтера, агронома, учителя, об этой профессии он знает все! "Каждый день доктора Калинниковой". В этом фильме Саввина сыграла врача, прообразом которого был легендарный Гавриил Илизаров. В разговоре с моим врачом она так профессионально жонглировала терминологией: перелом многооскольчатый... винтообразный... да-да, металлоостесинтез... И можно было не сомневаться, что эта актриса про травмы и переломы знает все. В профессии врача она прошла через многое, чтобы на экране не обмануть. Дорогая Ия, мы опять не видимся в нашей суете. Но когда я теряю веру в людей, ты меня заставляешь сказать: остановись в озлоблении. Есть, есть, есть люди. Люди есть! Знаешь, и тогда ты заставила меня открыть тайные шлюзы сил и терпения, неведомые мне самой. И я выдержала тот страх еще раз. Закономерно и естественно, что именно в Ленинграде я тебя увидела впервые. Работникам этой студии свойственны такт, человечность и интеллигентность, которые вообще отличают настоящего ленинградца. На этой студии прошла большая часть моей жизни в кино. И здесь обо мне знают все. С первых шагов до сегодняшнего дня. Именно Ленинград вспоминал обо мне и вытаскивал меня на свет - не важно, в какой роли, когда казалось, что все уже забыли о моем существовании. Именно "Лен-фильм", как бы почуяв, что я уже вот-вот созрею для нового прыжка, вызывал меня на пробы в интересные, крупные роли, и хоть я порой проваливалась, все равно вызывал и вызывал... и пусть эти роли сыграли другие актрисы, но что-то внутри меня предсказывало: ведь недаром, недаром "Ленфильм" беспокоится обо мне. Стать чемпионом через десяток с лишним лет ни одному спортсмену еще не удавалось. В нашей профессии приобрести "второе дыхание" - это тоже явление не частое, но самое интересное. Это то время, когда мозг, инстинкты, опыт, терпение и выдержка находятся в полном ладу друг с другом. И подчиняются главной силе - осознанному профессионализму. И ни одна из этих гаек не выскочит и не подведет. Здесь уже "главное, дочурка, береги здоровье, а все остальное приложится". В тот период удачных и неудачных кинопроб еще не было смелого человека, который взял бы на себя ответственность за мое "второе дыхание". Но именно на "Ленфильме" он найдется. Он найдется, и я вздохну "второй раз" в роли директора текстильной фабрики. Но об этом впереди. Все главное, первое, произошло в Ленинграде. И потому в ленинградском Доме кино, через двадцать с лишним лет после моего первого выхода на съемочную площадку "Ленфильма", на премьере картины московской студии "Пять вечеров" режиссер Никита Михалков поставит эксперимент: "Мне бы хотелось уйти от традиции самому представлять свой фильм. Я хочу передать слово, вернее, попросить представить группу и фильм актрису, для которой Ленинград, студия "Ленфильм"... да она сама скажет..." Вот Никита, он всегда так. С ним всегда надо быть начеку. Я даже вздрогнула, из-за чего многие решили, что мы договорились. Ничего подобного. Я вышла на сцену к микрофону. В душе у меня был тот прекрасный и зрелый покой, когда чувствуешь, что любишь по-настоящему. И однажды. Дважды так любить невозможно. Я посмотрела в зал. Все родные, все близкие, все мои. Вот вы и постарели рядом со мной. Вам тогда было столько, сколько мне сейчас. А помните, как я крутилась, вертелась, шумела... "выделялась"... Только бы не расслабиться и не потерять чувство юмора. Их ждет грустная картина "Пять вечеров". Надо сказать что-то несентиментальное. Придумать что-то с юмором, с самоиронией... И немного. Лучше одно. Такое одно, что конкретно и емко расскажет о моей связи с Ленинградом. И сразу представить группу. О себе одну фразу. Одну. Репризную. Чтобы все улыбались. А еще лучше аплодисменты. Но какую? Ну, ну... О, уже что-то крутится, вот-вот... А-ай, будь что будет! "Здравствуй, мой любимый, родной Ленинград! Колыбель революции и моя!" ВЕЛИКИЙ АРТИСТ С третьего курса педагогом по речи у нас стала Марина Петровна Ханова. Она прекрасно слышала мой говорок, но как бы не замечала его. Я все жду, когда же она скажет: "Ну что там с вашим гыва-а-рком?" А она молчит и как ни в чем не бывало продолжает урок. Новый педагог нашла нужный ключик. И я еще усиленнее стала работать над своей речью. В короткое время сделала существенный скачок и на экзамене читала рассказ Чехова "Муж". Из этого я сделала вывод: если человек сам понимает свой недостаток и находится на верном пути к его устранению, лучше его не тыркать и не унижать. Лучше "добром, верою и ласкою". Третий курс - зарубежная классика. Я удобно чувствовала себя в драматических ролях Шиллера, Мериме, Драйзера. Я образовывалась и отесывалась. Все мы росли и менялись. На нашем курсе было несколько талантливых актрис. Я их сразу отметила, еще на приемных экзаменах. Валя Пугачева. Девушка с черной косой, сияющими карими глазами и с таким здоровым румянцем, что щеки на ее смуглом лице казались бордовыми. Мимо нее нельзя было пройти спокойно. Прирожденная Аксинья. Конечно же, она должна была ее играть в фильме. И сыграла бы роль с таким же блеском, как и на курсе, но... Это вечное "но"! Но тогда для Аксиньи она была еще слишком молода. Она успешно дебютировала в фильме "Весна на Заречной улице". Валя Хмара. Очаровательная и очень тонкая актриса. Наверное, в театре она сделала бы куда больше. Но несколько ее работ на экране замечательны. В фильме "Жажда" она сыграла одну из лучших своих ролей. По-разному сложились актерские судьбы моих сокурсниц. Но самой мощной из всех - и это было видно невооруженным глазом - была Зина Кириенко. Она прирожденная драматическая актриса. Ее лицо совершенно во всех ракурсах. Никаких изъянов. Такому лицу "большое плавание". Так и случилось. Зинаида Кириенко - одна из ведущих актрис нашего кино. Актриса со стихийным нутром истинно большой актрисы. Но что делает природа! Тонкое, неземное лицо как бы качается на длинной-длинной лебединой шейке. И эта лебяжья шейка вливается в широкие и могучие плечи донской казачки! А? Загадочная русская природа. В Зине удивительно гармонично совмещается абсолютно несовместимое. Не могу себе представить, что Михаил Шолохов написал Наталью, не будучи знаком с Кириенко. Недавно Михаил Ульянов по радио читал главы из "Тихого Дона". Я видела только Зину. А если бы зрители могли ее увидеть во вгиковских ролях! Мы смотрели на нее, открыв рот, забыв обо всем на свете. От ее лица, освещенного тусклыми студенческими "бебиками", исходило сияние небесной красоты. Это одно из моих сильных институтских впечатлений. Вот она в роли Коломбы Мериме, в драматическом всплеске падает на студенческой площадке у наших ног... Мы близко-близко видим ее лицо. Оно спокойно и трагически прекрасно. "Это же "Венера" Джорджоне, сама "Венера", - шепчет Сергей Апполинариевич на ухо Тамаре Федоровне. Зина - Наталья - Венера". После экзаменов по мастерству о нас расходился слух. И на этажах все чаще появлялись ассистенты режиссеров в поисках молодых талантов. И у меня сразу же после первой картины "Дорога правды" последовала вторая. Я была здорово разочарована, когда впервые увидела себя на экране. И во втором фильме я была уже блондинкой. Как же это не воспользоваться таким чудодейственным средством? Р-раз - и другой человек. Если бы я остановилась перед таким искушением, это была бы не я. И, конечно, я не остановилась. На занятиях зоркий глаз нашего мастера беспощадно замечал малейшие детали. А уж такие метаморфозы! Когда же мы подводили его, Сергей Апполинариевич легко нас отрезвлял. Он не читал нравоучений, просто в его словах, интонации появлялась обаятельная едкая ирония: "Одна завивает голову, ей бы, к слову сказать, не завивать голову, а развивать... Другая, понимаешь, знаш-кать, из рыжей стала черно-бурой". О! Это про меня, Сергей Апполинариевич, ну что же делать, я же ищу, я же вырабатываю свой стиль! В новом фильме цвет волос не имел значения. Скорее наоборот. Мне желательно было оставаться прежней, естественной. Роль хоть и небольшая, но по-настоящему драматическая. Фильм об операции на лице. Эту операцию делают моему родному, любимому брату. Снимался фильм как "Доктор Голубев", а на экраны вышел под названием "Сердце бьется вновь". Доктора Голубева играл молодой Слава Тихонов. Он для всех был еще Славой. Теперь даже как-то неудобно называть его этим мальчишеским именем. Но тогда у него еще не было такой широкой популярности. Он был молод и так красив, что все женщины были в него влюблены. И я, разумеется, в первых рядах. Моя роль состояла в том, чтобы с неослабевающим драматизмом, в течение всей картины, считать вслух биение пульса, количество секунд, минут - страдать и крепиться. Вокруг снимались знаменитые артисты, которых я в детстве видела на экране. Я их стеснялась, не "выделялась", а только с огромным любопытством всматривалась в их поведение перед камерой, слушала актерские истории. Снимал этот фильм режиссер Абрам Матвеевич Роом. Он мне тогда уже казался очень стареньким. Но после того "Сердца" Абрам Матвеевич еще много сделал и все оставался таким же стареньким, седеньким, с длинными волосиками до плеч и в неизменном сереньком пиджаке. На съемке он пребывал в оригинальном "публичном одиночестве". Он видел то, что никто не видел. Слышал то, чего никто не слышал. Перед командой "Мотор!" он блаженно закрывал глаза, разворачивался спиной к съемочной площадке и дубль воспринимал на слух. В павильоне он беспощадно требовал полнейшей тишины. И в этой тишине раздавался его осипший голос с грассирующим "р": "Та-ак... пошла музыка, му-у-зы-ка... скри-и-ипки, скри-и-ипки... во-т, во-т, она звучит, громко, еще громче, гро-о-омче... Ну! Мо-то-о-о-ор!" И после этого в мертвой тишине торжественно звучал красивый голос маминого любимого артиста Андрея Абрикосова: "Внимание, ввожу палец в сердце, чувствую тромб". В начале съемок после команды "Мотор!" я прыскала от смеха. Но после нескольких "вливаний" успокоилась, осознала, привыкла и полюбила этого "вечно старенького" режиссера с талантливыми странностями. Но вот что меня убивало "напувал": как это он, не глядя на нас, по слуху, безошибочно отбирал тот, лучший дубль? Как будто он имел еще одну пару глаз на затылке. Сниматься у Абрама Матвеевича Роома мне не пришлось. Но с тех пор я как-то интуитивно стала внимательнее вслушиваться в интонации партнера, в паузы. В диалоге училась принимать реплику и парировать ее, наступать и вовремя отступать. Училась работать параллельно с партнером, не тараща на него глаза, слушая, чувствуя и понимая партнера "спиной". Как Абрам Матвеевич Роом. ...С площади Маяковского я переехала в новое общежитие. Было лето 1956 года. Студенты разъехались на каникулы, и в общежитии было пусто. Вот закончу озвучание фильма "Сердце бьется вновь" и тоже поеду к родителям в Харьков. Как мне тяжело одной без них! Сколькому пришлось научиться. А сколько ошибок совершить из-за моей излишней открытости, порой неуместной доброты! Люди могли получить все что угодно, стоило им только захотеть. Чувствую, что кто-то страдает, я сразу теряла свой не очень-то стойкий душевный покой. И тогда была способна на все. Момент проходил, моя помощь уже была не нужна. А я все так и оставалась стоять со своей готовностью, с простертыми руками. Очень, очень много от папы! Но ведь с ним рядом всегда была мама. Всю жизнь во мне сражаются две половины: папины эмоции, невыдержанность, заносы и мамина разумная голова, чувство меры. Но побеждает папа. А значит, очередная ошибка. Сколько раз в самых важных, ответственных жизненных моментах чувствую, что начинает заносить, - пора остановиться. И мамина половина шепчет: хватит, пора, делай паузу, ну же!.. И откуда ни возьмись вязкая эмоциональная волна заливает рациональную половину: ну что вы думаете, мы больше ничего не можем? Да это только начало. А ну "вдарь", дочурчинка, як следуить быть!" И все. И теряю. Целиком меня принимают не все. Ну что ж... Весной 1956 года у меня была кинопроба в музыкальной картине, в роли, о которой я мечтала с детства. Но, как я ни старалась, как я ни мечтала и ни хотела, этого оказалось слишком мало. Эти детские восторженные прыжки - "ах, хочу", "ах, мечтаю", "ах, не могу жить без..." - все это пустой звук. Актрисы, которые пробовались на роль, сами не пели, а открывали рот под чужую фонограмму. Я пела сама. Это было единственным, что выгодно отличало мою пробу. Но в те времена главным все же была внешность актрисы. Меня плохо снял оператор, кажется, начинающий. А ведь это жанр, где не только актеру нужна музыкальность, ощущение пластики и понимание особой жанровой красоты музыкального фильма. Очевидно, оператор этим не обладал. Иначе бы он увидел мою неуемную радость существования в музыке. Костюм случайный, проба наспех. Кто-то видел меня в студенческом концерте с аккордеоном. Вот и пригласили. Пригласили, но не полюбили. Не поняли. И не утвердили. Я погоревала-погоревала и еще усиленнее углубилась в драматическую роль в "Сердце". А потом весенние экзамены и остальные заботы заслонили неприятности с этой кинопробой. И все-таки в этом фильме я снималась. Это случай. Произошел справедливый в жизни господин Случай. Он не мог не произойти. Уж слишком страстно я желала такой роли! Случай, судьба. Вчера тебя "не видели". Вчера даже посмеивались: "Что? Вот это наша героиня? Да вы что? Мы перекопаем всю страну, поставим на ноги всех. Все вверх дном перевернем. Мы такую красотку отыщем!" Я продолжу. Отыщут красотку, за которую споет певица эстрады. На общем плане станцует профессиональная танцовщица. А в конце картины, когда ее, бедную и ни в чем не повинную, вся группа возненавидит за бесталанность и - именно! - за красивую внешность, ее еще и озвучат третьей актрисой с богатым актерским нутром. Это стремление откопать, поразить, открыть приводило и приводит к провалу многие музыкальные картины, вело и ведет жанр к вымиранию. ...Ну разве можно в нашей профессии строить планы? Только вчера я готовилась ехать к родителям в Харьков. А сегодня я стою на съемочной площадке в своем собственном костюме - вот какая производственная спешка, необходимость выполнить план. И вот я, без всяких там "нравится - не нравится", снимаюсь! Да-да. И идет полезный метраж! В картине сменился оператор. В фильм пришел такой человек, по которому, как говорится, плачет музыкальный жанр. Он нашел мой свет, ракурсы, удачные повороты. И медленно, со скрипом, меня стали признавать. Безусловно, не без "добрых душ" и язвительных реплик, но к этому надо себя готовить, будь ты хоть семи пядей во лбу. Хотя привыкнуть к этому, думаю, невозможно. Так я начала работать в фильме "Карнавальная ночь". С нее началась моя актерская жизнь, и я не могу еще раз не вернуться к этому периоду. В этой веселой картине я встретилась с великим артистом нашей страны - Игорем Владимировичем Ильинским. Он легенда. Неужели же я, девушка с харьковским говорком, буду работать рядом с Игорем Ильинским?! Страшновато было. Так уж повелось, если вокруг человека ореол славы, ореол признанного и прочно зарегистрированного уважения, список титулов, званий и наград, то чувствуешь себя маленьким, мешающим, хочется незаметно исчезнуть. Такое положение обязывает человека быть постоянно вежливым и демократичным. Попробуй разберись, какой он и как он на самом деле к тебе относится. Позже многие журналы и газеты обращались ко мне с просьбой рассказать об Игоре Владимировиче Ильинском. Но без всяких видимых причин, сама не знаю почему, я уходила от этого. Ведь как выглядит обычное, всех удовлетворяющее интервью? "Была счастлива такому случаю...", "Мне на редкость посчастливилось...", "Это огромное событие в моей творческой жизни...", "Это незабываемая встреча...", "Подарок судьбы...". Все это - привычные официальные стереотипные фразы. Мне виделось что-то совсем другое. Виделось со своей колокольни, и слышались совсем простые фразы. Весь груз официальных почестей и популярности не обременял этого человека. Он как будто и не знал, что он великий Народный всего СССР. Тихий, скромный, никакой позы. Я смотрела на него и думала: "Эх, Игорь Владимирович, мне бы вашу славу, да я бы весь мир перевернула!" А он сидит себе в уголочке, на разбитом диванчике, прикрыв глаза... в руках сценарий, но он в него не заглядывает, что-то шепчут губы, потом он слегка улыбается... и вдруг мгновенно вскакивает и идет в кадр. Оказывается, он и "там" существует, и тут, в реальной жизни, ничего не пропускает. Ах, как иногда резко видишь то, что память закрепила когда-то. Теперь я думаю: а как он должен был себя вести? Он - живая легенда. По-настоящему крупные личности всегда скромны. Они потому и крупные, что поняли сердцем, талантом, интуицией - не знаю чем, - что величие именно в простоте. Вот это трудно схватить, а когда дойдет, бывает уже поздно. Великие личности скромны, потому что живут своей внутренней, интенсивной, изнурительной жизнью. Такие люди если и общаются, то на равных. Все это меня глубоко поразило в Игоре Владимировиче еще тогда, но найти слова, сформулировать попробовала только вот сейчас. Может, через время смогу удачнее, очень хочется! В первый съемочный день я сопровождала великого артиста по длинному коридору в его знаменитом монологе директора Дома культуры Огурцова. Вернее, и.о. директора, что очень существенно, потому что таких директоров у нас нет. "Но это же квартет, Серафим Иванович". - "Ну и что же, что квартет? Добавьте еще людей, будет большой, массовый квартет". Затаив дыхание, я шла за артистом и поражалась, как от дубля к дублю оттачивается, отшлифовывается то, что только намечалось в репетиции. На моих глазах в жизни происходила трансформация. Легкий наклон головы, и, казалось, видишь, как "с трудом перекатывались мозговые шарики", а во взгляде вдруг появлялась такая внимательная тупость, что у меня даже поначалу закралась мысль, что артист... вроде как... ну, не очень того... может, он плохо себя чувствует?! Я про себя его оправдывала, потому что боялась произнести вслух слово "тупой". И только в перерыве он "отходил" и опять становился прежним Игорем Владимировичем. В зависимости от настроения он или опять сидел в кресле, прикрыв глаза, или весело общался с молодым задорным режиссером Эльдаром Рязановым, который на съемке всегда смеялся первым. Это всех здорово подхлестывало. Он тут же подхватывал и развивал малейшую деталь, если это была именно "та" деталь. Его жизнерадостность впитывалась и проникала во всех участников этого уникального, по-своему, фильма. Однажды, когда операторская группа возилась со светом, все наши женщины собрались около артиста. Раздавались взрывы удивления и восхищения. Потом опять все замирали... И опять вдруг павильон оглашался радостными взвизгиваниями. Таких непроизвольных выкриков, когда люди радуются от души, требует режиссер на записях массовых сцен: "Ну же, радуйтесь жизни, смотрите, как весело кругом, как прекрасно живется!" Игорь Владимирович угадывал всем женщинам их возраст. Угадывал безошибочно. Только посмотрит в глаза - ив точку. Ну, думаю, уж меня-то по глазам не прочтете, собью с курса. В это время я буду думать о самых взрослых вещах. - Скажите, пожалуйста, а вот мне сколько дадите? Он в упор посмотрел на меня. Какие у него пронзительные зеленые глаза! Я, аж, сжалась. А мои "взрослые" мысли разбежались во все стороны. - Тебе... Тебе через год "очко". - Ой, ну это ж надо такое. - Угадал? - Ой, Вы ж прямо как в лужу гладели. - Ты с Украины? - Ага, с Харькова. - Это слышно. Ну вот. Все слышит, все знает. Наверное, все на свете перечитал, всех переслушал, все пересмотрел и пережил. Как же мне хотелось заглянуть, проникнуть в тайные кладовые великого артиста! Но как проникнуть! С какой стороны пронаблюдать? Где и как учиться опыту, зрелости, тайнам и премудростям, которые называются таким волнующим словом - жизнь. Как-то на съемке меня, аж, подмывало предложить ему одну "краску". Но я не знала, как он к этому отнесется. По всему тому, как развивались наши дружеские партнерские отношения, должно было быть все в порядке. Но кто знает... Дистанцию я держала всегда. Так вот, в его роли несколько раз встречался вопрос "да?" - что-то такое уточняющее, что для нормального человека ясно и без уточнений. Но он же играл человека ограниченного. Мы с мамой всегда смеялись, когда папа изображал одного харьковского интеллигента: "Голубчик вы мой! Как же вы далеки от истины, мм-ды! Вы так думаете?" "Мм-ды" - вместо "да". Это длинное "мм-ды" производило впечатление ума не простого, ума заковыристого, который в одно время может решать сразу несколько задач, как Юлий Цезарь. Когда я показала это актеру, он смеялся. А в следующем дубле вдруг слышу "мм-ды". А после дубля он мне подморгнул. На следующий же день полетело в Харьков письмо: "Дорогой папочка! Твое "мм-ды" повторил великий артист". Игорь Ильинский был папиным любимым артистом. "Да, ета настыящий артист. Он як у цирки, без усяких там... Словум, на шармачка не пройдеть. Усе сам! Во ето артист. А цирк я больше всего ценю. Усе як на ладони. И рискують, и ножи глотають, все сами, усе честь по чести". В небольшом просмотровом зале студии шел показ материала почти целиком снятого фильма. В зале было трое: Ильинский, Рязанов и я. Актер с режиссером перекидывались репликами, что-то уточняли, намечали, меня же заботило только то, как я выгляжу. Когда мы вышли с актером "под часы" - на знаменитый мосфильмовский пятачок, где после съемки членов группы ждет автобус и машина, о материале Игорь Владимирович ничего не сказал. Только во время просмотра спросил: "Сама поешь?" - "Конечно, это же мой тембр, вы послушайте!" И он одобрительно мне кивнул, мол, слышу. Вот сейчас он уедет, а мне так интересно знать его мнение. Ведь это - "его мнение". А он молчит. - До свидания, всего Вам хорошего, Игорь Владимирович! - До свидания. А где ты живешь? - Та далеко, в общежитии. Это аж... ну как в Бабушкино ехать. Он подошел к своей машине, о чем-то поговорил с шофером. "Успеем, садись". И мы поехали. Ну, знаете... Ехать по Москве с великим артистом!.. Нет, папочка, это тебе не "хоп хрен по диревне". Меня персонально везут на место жительства! В машине! Да еще в какой - в ЗИМе! Хо-хо, шик! За всю свою жизнь где только потом ни бывала, на каких только машинах ни ездила, даже на "Роллс-ройсе"... Нет, самая лучшая и удобная машина в мире - наш советский черный ЗИМ, какой был у Игоря Ильинского! Пылая от счастья как маков цвет, я гордо вышла из ЗИМа и направилась к главному входу студенческого общежития. Пусть все видят! На ЗИМе! В сопровождении! Да не просто в сопровождении кого-то. А рядом с самым великим, легендарным артистом! Вот так. Эх, проклятое любимое лето! В общежитии пусто. Разъехались все. Ну ничего, вся жизнь вперед"! "Чую... После этой картины ты будешь очень популярной. Так что готовься..." - И черный ЗИМ исчез в клубах пыли. ПРОЩАЙ, ЛЮБИМЫЙ ГОРОД Пачки писем на столе. Пачки писем на тумбочке. Пачки писем, утрамбованные под моей койкой в четырехместной комнате общежития. Когда меня нет, письма разносятся по всем комнатам. Их с интересом читают, но вскоре на смену этому интересу приходит раздражение и неудобство от моего неспокойного соседства. На лекции из общежития выхожу рано. Но у входа меня уже ожидают люди. Я иду в своем зелененьком пальтишке с коричневым воротником. Меня не узнают. Ждут появления звезды в черном муаровом платье с белой пушистой муфточкой. Я могу остановиться и послушать: "Говорят, ее в корсет затягивали", "Просто она ничего не ест", "А я неделю не ела, и все на месте", "Ну, наверное, веселая", "Да, говорят, своя в доску"... И я иду дальше. Самым предприимчивым иногда удается уговорить вахтера, и они стучат в нашу комнату в шесть утра. Но я же не одна. Нас четверо. Я испытываю жуткую неловкость и чувство вины. Прихожу в институт. У входа меня дожидается почтальон. Я получаю большую пачку писем: "Ну, теперь я на вас посмотрела. На почте всем расскажу. А вы что такая бледненькая? Вы, случаем, не больны? Наверное, вас там в кино заставляют ничего не есть?" Я поспешно прячу письма, чтобы не раздражать студентов. Дохожу до раздевалки и вижу, что и там тоже ждут меня. Приглашают встретиться, выступить. Это происходит у всех на глазах. А где спрятаться? Где людей "принимать"? Если студент снимался в картине, его лишали стипендии. За шесть месяцев съемок к зарплате привыкнуть не успела, но остались приятные воспоминания от хождений по магазинам. Ну-ка, после 26 рублей стипендии да 200 рублей зарплаты, но лучше звучит в старых ценах - две тысячи рублей! Первую зарплату тут же отослала в Харьков - папе и маме на отдых, а со второй пошла в антикварный магазин. Господи, откуда у меня эта страсть? Наверное, заговорили гены родителей моей мамы. Это же только представить: в дорогом антикварном магазине стоит часами двадцати