-таки несколько раз возвращался туда -- на короткое
время. Конторские "придурки" держали мою сторону. То табельщик Тененбаум
подбрасывал мне талон, то бухгалтер Кунин выдумывал работу на пару дней.
Однажды, когда я прилежно строчил какой-то отчет, вошел неожиданно в контору
Степанов. Проходя мимо, он чуть-чуть покосился на меня и не сказал ни слова,
но главбух Май с досадой крякнул и велел мне как можно скорей уходить в
барак -- с глаз долой.
Степанов, однако, жил в Пяльме и не мог преследовать меня
систематически. Зато Лабанов через короткое время стал для меня грозой. Я не
мог понять почему. Это выяснилось позже: я в первые дни неосторожно сказал
кому-то, что Лабанов не годится в начальники, а в Лодзи в наилучшем случае
мог бы быть швейцаром в конторе. Стены имеют уши, и Лабанову эти слова стали
известны. Он никогда мне их простить не мог, и допек меня по всем правилам
искусства.
Лабанов был так малограмотен, что с трудом разбирал писанное. Я должен
был ежедневно читать ему вслух и пересказывать содержание бумаг. Зато каждую
бумажку, которую я составлял, он немилосердно браковал, заставлял
переделывать и переписывать по несколько раз. С особым сладострастием он
меня гонял с поручениями по лагерю -- до поздней ночи.
Настали для меня черные дни. Это было глубокой осенью, когда лагерь
тонул в непролазной грязи. Обуви у меня не было, и Лабанов не давал мне ее.
-- Ты не работяга, -- говорил он, -- и так побегаешь. -- Я почти босиком
ходил по лагпункту. На ногах появились у меня раны и нарывы, но Лабанов не
освобождал меня от беготни. У меня не было характера отказаться от этой
работы, я боялся, что в лесу будет еще тяжелее. Нарядчик Гриб, которого я
106 когда-то угостил салом из посылки, хотел оказать мне услугу и включил
меня в "этап", т. е. в партию, которую отправляли на другой лагпункт.
Однако, в последнюю минуту Лабанов рысцой вбежал в барак, увидел, что я
укладываю мешок на дорогу, сказал тоненьким тенорком: "Не позволяю! Не
пойдет он!" -- и меня вычеркнули из списка.
В первый раз посадили меня в карцер, когда лилипут Петерфройнд, который
оставался в пустой конторе, пока я ходил на ужин, не сразу подошел к
телефону. За то, что меня не было при телефоне, когда звонил Лабанов, он мне
назначил двое суток. Я сам себе выписал ордер на двое суток, и Лабанов
подписал его с удовольствием. Мы так много сажали тогда народу в карцер, что
очередь до меня дошла не скоро. Теперь можно признаться, что я совсем не
сидел. "Завизолятором" Фридман вписал меня в карцерный журнал, и я отсидел
свои двое суток (т. е. двое ночей) только на бумаге.
Лабанов заставил меня оглашать его ежедневные приказы по лагерю при
разводе. Я должен был вставать с подъемом, выходить к вахте и перед
собранными бригадами читать его распоряжения по лагерю, среди которых были и
дисциплинарные взыскания. Составление этих приказов по лагерю входило в мои
обязанности "секретаря". Ему доставило невероятное удовольствие, что я,
таким образом, должен был составить и огласить приказ о водворении в карцер
себя самого. -- "Ну, как, -- спросил он, -- прочел про себя самого?" -- и
хихикнул.
Хотя Лабанов трижды посадил меня в карцер, я не сидел ни разу,
благодаря тому, что заведующий "Шизо" был свой человек, "западник". Скоро
Лабанову надоело истязать меня, и он меня отправил в лес. На мое место
подобрали русского. Мой преемник был тихий, вежливый, болезненный человек,
который лучше меня умел использовать выгоды своего секретарского положения.
Карманы у него были полны стахановских талонов, и каждый раз, когда я
заходил к нему в контору, он без моей просьбы 107 вручал мне талон. Зато я,
когда получал посылку, обязательно приносил ему пачку украинского табаку.
При Лабанове половина западников свалилась с ног, план не выполнялся, и
кончилось тем, что его скоро перевели от нас. На его место прислали
Абраменко, бывшего сотрудника 3 (политической) части -- "хохла с юмором", о
котором я уже упоминал. Абраменко наладил "производство" с помощью
нескольких сот русских зэ-ка. От "западников" же толку не было до самого
конца их пребывания в лагере.
В одно зимнее утро, когда мы уже часа три отработали в звене Глатмана,
подъехал к нам возчик. Подъезд был трудный, и не так легко было поставить
сани в нужном месте. Лошадь упиралась, и возчик не мог с ней справиться.
Движения возчика были так неловки, и все, что он делал, так затрудняло нам
навалку, что Глатман рассвирепел. Как он ни указывал, все получалось у
возчика наоборот. Наконец, Глатман размахнулся и наотмашь ударил возчика в
лицо.
Я думал, что начнется драка, но вместо этого возчик опустил руки и
расплакался, как малое дитя.
Глатман плюнул и отошел в сторону. -- "Зачем ты его бьешь? -- сказал я
с укором, увидев из-под ушастой шапки совсем молодое лицо 17-летнего
мальчика. -- Все его бьют! опять Салек!"
-- Зачем он лезет, куда не надо! -- с сердцем сказал Глатман: -- разве
ему по силам быть возчиком? Разве это для него работа? Ведь он саней
повернуть не умеет. Это еще ничего, а если бы в русском звене, они бы ему
кости поломали!
Салек все еще плакал, прислонившись к оглобле и не утирая крупных слез.
Я подошел к нему и как ребенка стал его утешать.
Салек в самом деле лез, куда не надо. Он был похож на любознательного и
наивного щенка, который всюду тычется носом и от всех терпит незаслуженную
обиду. Дома, наверное, мать очень его баловала. Салек мне рассказывал про
родительский дом и пекарню отца в галицийском местечке, -- про 108 то, какие
булки у них пекли и какие перины мать стелила на ночь. Он был здоров, лицо
имел пухлое, ребяческое, и отличался удивительной способностью у всех
оказываться под ногами. Спускаясь с верхней нары, он непременно задевал
ногами сидевшего внизу. Подходя к печке, чтобы помочь (он еще и услужлив
был, как хорошо-воспитанный мальчик), подать кому-нибудь кружку с огня, --
он ее непременно опрокидывал и разливал. Когда растапливали печку в бараке,
он до тех пор ворошил и поправлял дрова, пока огонь не гас, хотя его никто
не просил помогать.
Поэтому все его били нещадно и жестоко. Не было дня, чтобы он не плакал
навзрыд, чтобы не раздавался его жалкий, ребячий визг, чтобы не бросалось в
глаза среди барака его орошенное слезами лицо. Как щенка, его отшвыривали
пинком от печи, когда кто-нибудь хотел погреться, а места нехватало. --
"Ведь я раньше пришел!" -- рыдал Салек, пораженный такой несправедливостью.
И быть возчиком он попросился без раздумья, когда вызывали желающих работать
на лошади. Он еще не умел соразмерять своих сил. Кости у него были мягкие,
но зато аппетит -- волчий. Салек никак не мог наесться досыта. А возчиков
хорошо кормили.
Мое сочувствие или жалость не могли его накормить или облегчить его
работу. Лагерь учил его беспощадно -- учил о праве сильного и о законах
борьбы за существование. Салек оказался понятливым учеником.
Скоро я увидел, как он бьет тех, кто слабее его. Он научился уходить с
дороги сильных и брать за горло, кого можно. У него появился сиплый бас, и
он стал материться затейливо и сложно, как заправский урка. В конце зимы
опять кто-то жалко плакал в нашем бараке. Но это уже не был Салек. Салек был
тем, который избил. В дых, в зубы, в морду, -- как его самого били, а потом
отошел в сторону и сплюнул -- точно так, как это сделал Глатман в то утро.
-- "Зачем ты так делаешь?" -- хотел я спросить -- и не посмел. Салек
презрительно посмотрел на меня, 109 как на пустое место. Взгляд у него был
волчий. Волченок! Уже он умел укусить больно, выучился воровать, не
стеснялся открыто взять чужое, как настоящий урка, нагло глядя прямо в
глаза: "посмей сказать слово!" Уже Салека боялись в бараке, и ходили слухи,
что он передает в 3-ью часть, о чем разговаривают западники. Так долго
топтали Салека, пока он не научился топтать других.
И как могло быть иначе? Сама власть -- непогрешимая и всемогущая --
преподала ему урок циничного и грубого насилия. Никто его не жалел, не учил
уважать человека. А в самом лагере уважали только силу. Скоро Салек научился
презирать "доходяг", людей, которые без сопротивления идут на дно, не умеют
дать подножку врагу. А врагом Салека был весь мир.
Молодежь 17-18 лет, попадая в лагерь, либо "доходила", т. е. физически
чахла, либо быстро дичала, в короткий срок усваивая приемы и мировоззрение
бандитов. Не все, как Салек, становились волками. Другие, под конец, как
гиены и шакалы, жили падалью, ходили за лагерными богачами и силачами,
подбирая объедки, сидели под кухней, ожидая, чтобы им выплеснули помои и
картофельную шелуху -- сторожили, когда поедет в каптерку воз с капустой, и
всей сворой бросались на него, чтобы под ударами кнута стащить качан и
убежать с ним.
Тема -- "молодежь в лагере" -- относится не только к заключенным. В
конторе 48-го квадрата работал Ваня -- подросток лет 16-ти, вольный -- с
круглой стриженой головой и смышлеными глазами. Ваня был сыном
ссыльно-поселенцев, прикрепленных к району. Это был способный парнишка, он
окончил счетоводные курсы и работал у нас в бухгалтерии. В возрасте, когда
еще надо учиться, он был вполне самостоятелен и начал карьеру советского
служащего. Лагерь его не удивлял и не смущал. Мира без лагерей он себе и
представить не мог. Для своих лет он был необыкновенно солиден и сдержан.
Ваня жил очень бедно: ел немного лучше нас, носил 110 серо-мышиный бушлат и
рубашку, как заключенный; комнаты своей не имел и ютился в углу у кого-то из
стрелков. Я к нему приглядывался с любопытством: что этот подросток знал о
жизни, какие у него были перспективы в будущем?
С европейской точки зрения Ваня был полудикарь: никогда в жизни не
выезжал из онежских лесов, не имел понятия о городском комфорте, вид шляп и
галстуков на фотографиях западников приводил его в веселое настроение, о
яблоке или груше он знал только по наслышке, никогда не ездил трамваем, не
питался по-европейски, не спал по-европейски (пододеяльник ему был
неизвестен).
Ваня имел очень смутное понятие о христианстве, никогда не видел ни
Библии, ни Евангелия, и вся мудрость мира заключалась для него в
политграмоте. В духовном смысле он как бы был кастрирован: не знал, что
можно иметь разные мнения о разных вещах, что можно сомневаться в том, что
стоит в изданной Госиздатом книге, или иметь о чем-нибудь {свое} мнение.
Ваня, конечно, матерился как взрослый, но при этом не сознавал, что
говорит что-нибудь циничное и грязное. Для него это был обычный способ
выражения. Он охотно пил водку со взрослыми и грубо говорил о женщинах.
Романтика, высокие мечтания, преувеличенный идеализм молодежи --
восторженный коммунизм, который на Западе оперирует такими понятиями, как
"борьба за свободу", "восстание порабощенных", "человечество", -- просто не
могли быть приложены к нему. Он был счетовод на лагпункте и видел жизнь как
она есть. В школе научили его, что это есть самая лучшая жизнь, а за
границей -- капитализм, эксплоатация, и все гораздо хуже.
Раз он меня попросил, чтобы я ему рассказал, какие фрукты в Палестине.
Я ему описал апельсины, бананы, грейп-фруты. "Да, -- сказал Ваня, -- фрукты
интересные. А только эксплоатация у вас -- вот это плохо!".
111 При всем том Ваня был мальчик: ему было трудно вставать рано, весь
день до поздней ночи корпеть над цифрами и бумагами и он часто опаздывал на
работу. Все вольные служащие у нас, проходя через вахту, отмечались у
стрелка, а ровно в 9 часов я забирал у стрелка список и докладывал
начальнику лагпункта об опозданиях.
Ваню предупредили раз, два. Наконец, составили акт и послали, куда
следует. Ваня получил повестку в Нарсуд. В то время такие вещи еще не имели
серьезных последствий. Ване дали не то 4, не то 6 месяцев принудительного
труда в той же должности, с вычетом 25% жалованья. Однако, Ваня помрачнел, и
стал еще смирнее. Жизнь его не баловала, а приучала к железному порядку.
Скоро забрали его от нас в соседний лагпункт.
Ваня, как сын ссыльно-поселенца, вырос уже с сознанием социальной вины
и клейма. Но кругом лагеря было много детворы из семей начальников и
стрелков. В особенности много было ребятишек на том лагпункте, где я провел
три года после 48-ого квадрата. Эти дети часто приходили в контору ремонтных
мастерских лагеря (за воротами), и когда мы работали за вахтой вблизи
поселка, они к нам прибегали и играли возле нас. Они росли на наших глазах,
а мы на их глазах старели. Всеобщим любимцем лагеря был 5-летний Вова, сын
начальника мастерских, всегда окруженный целой оравой ребятишек старше и
моложе его. Когда бригады вечером и в полуденный перерыв выходили на дорогу
и строились, чтобы пойти "домой", ребятишки облепляли их. Заключенные с ними
шутили, сажали их к себе на плечи и так носили до самой вахты. Потом Вова с
товарищами делал попытку проскочить в ворота лагеря, но это было запрещено,
и ребятишек отгоняли в сторону. Стрелки смеялись: "Успеете сесть, когда
вырастете!" -- Дети стояли гурьбой в стороне и смотрели с интересом, как
стрелок выходит с ключами, растворяет ворота, а другой считает проходящих
парами. А иногда еще интереснее: обыскивают тех, кто идет с поля или 112
овощехранилища, -- не украли ли чего. Обыскивают и тех, кто только что шутил
с ними и нес на плече. Это в порядке. Вова знал, что люди делятся на 2
категории: одних считают, водят под конвоем, они должны слушаться и делать
работу, на которую их выводят. Зэ-ка для этого и существуют. Они некрасиво
одеты, и когда папа приходит, они встают и боятся его. Папа может на них
кричать, а они на папу или Вову? -- смешно даже подумать такое. Папа, или он
сам, Вова, или люди на поселке -- это совершенно другие люди, чем эти зэ-ка.
Вова рос с лагерниками, как сын помещика с крепостными, не спрашивая,
почему одни носят оружие и приказывают, живут в отдельных домах, а другие
живут за колючей проволокой, куда никого не пропускают. Он с детства считал
это естественным, как мы, городские дети, считали в своем детстве само собой
понятным, что вокруг города находятся деревни, а в них чужие, грязные и
бедные мужики, которые делают черную работу и живут совсем иначе, чем мы.
Вся окрестность была усеяна лагерями, и это не были "преступники", а
нормальная и основная часть населения. Не "преступники", а просто --
отверженные. При виде советских детей, растущих среди арестантов, в
атмосфере бесправия и человеческого унижения, и привыкающих к невольникам,
как к самому нормальному явлению, я думал, что взрослым следовало бы убрать
отсюда ребят, как из публичного дома, и не допускать, чтобы детские глаза
смотрели на то, что они делают. Что же могло в будущем вырасти из этих
детей, кроме тюремщиков -- или рабов? Мне было жаль Вову, который с детства
привыкал к виду упорядоченного государственного рабовладения. У него были
прозрачные синие глаза, и он был отчаянный шалун. Но в 5 лет Вова уже
ориентировался в том, что у этих сотен дядей нет и быть не могло семей,
таких детей, как он сам, что они не имели права ходить, куда им хочется, и
представляли собой нечто среднее между людьми и стадом коров, которых гонят
по улице и запирают на ночь. Бояться их нечего: 113 если они посмеют обидеть
его, Вову, то сейчас папа или дяденька с ружьем их отведет в карцер -- вон в
тот таинственный домик за лагерем, обведенный двойной изгородью и всегда
наглухо-запертый.
Как часто, встречая детей с морковкой или куском хлеба в руке, голодные
зэ-ка протягивали руку и просили "дать попробовать". Но дети не поддавались
на эту удочку. Это были особенные дети. Никто их не учил подавать милостыню,
и никогда я не видел, чтобы ребенок что-нибудь подал заключенному. Правда и
то, что они не оставляли ничего недоеденного. Когда какой-нибудь лохматый
оборванец, подняв голову от недопиленного бревна, смотрел на них тоскливыми
глазами, нельзя было понять, к чему относится его тоска: к ребенку или
морковке, которую тот держал в кулачишке. А семилетний бутуз, заметив этот
упорный взгляд, кричал ему издалека: "Ну ты, работай! а то я стрелку
скажу!".
Между Лабановым, Ваней и Вовой была прямая связь. Из этих ребятишек
вырастали впоследствии Вани, а из Ваней -- Лабановы. Немного надо было,
чтобы они сами попали в лагерь. Вплоть до 1945 года мне не приходилось
встречаться с детьми в лагерях, но на 5-ом году своего заключения, в
Котласском пересыльном пункте, я наткнулся на детскую бригаду. Поблизости,
вероятно, была какая-то "трудколония", куда их направляли. Дети от 10 до 15
лет жили в особом помещении. У них был свой "воспитатель", старый западник
зэ-ка, по фамилии Пик, еврей, до войны бывший торговым служащим где-то в
Литве или Латвии. Дети, как взрослые, выходили ежедневно на работу, таскали
доски или копали рвы. Пик с разрешения местной КВЧ пригласил меня читать им
ежедневно после ужина часок. За это он давал мне мисочку каши. Ни за что на
свете я бы не согласился вести с ними беседу, да этого и не позволили бы
мне, но читать по книге рассказы для детей старшего возраста я согласился.
Подходящую книгу я раздобыл по счастливому случаю, очень патриотическую.
Несколько раз я приходил к ним. Это было в июне 1945 года. К тому 114
времени я порядочно высох, поседел, передвигался с трудом, и дети называли
меня "дедом". Я был умудрен опытом и не навязывал молодым зэ-ка своего
чтения. Это немедленно вызвало бы реакцию противоположного характера. Я
садился в уголку и, выбрав себе одного-двух слушателей, начинал им читать
негромко. Через короткое время подбирался кружок в 10-15 человек, и дети
сами начинали шикать на тех, кто не слушал. "Тише, не мешайте". А рядом
другие продолжали играть в самодельные карты, заниматься своими делами и
разговаривать. Судьи, которые послали в лагеря с двух и трехлетними сроками
этих малолетних преступников, должно быть не читали "Педагогической поэмы"
Макаренко. И сам Макаренко, когда писал свою книгу, должно быть, не был в
курсе того, что делается в лагерях, иначе у него пропала бы охота писать.
Все эти дети и подростки сидели за мелкие кражи, за хулиганство и
бродяжничество. Один из них получил два года за кражу кило картошки с
индивидуального огорода. Котласский перпункт, где они находились, был
кошмарным сборищем подонков, погибающих людей, женщин-мегер на последней
ступени человеческого падения. Нет ничего страшнее и безобразнее
женщины-доходяги, которая еще не превратилась в скелет, но уже не находит
охотника на свое тело. Присутствие детей в этом месте было двойным
преступлением. Какие судьи послали их сюда? Я расспросил 12-летних детей,
которые рассказывали мне, что приговор вынесла им женщина. Но это уже не
удивляло меня на 5-ом году заключения.
Вернемся в лагпункт над Онегой. Я все-таки не увернулся от карцера.
Каждый лагерник хорошо помнит свою первую ночь в "куре". Моя первая ночь
пришла после очень неудачного и трудного дня. Началось все очень хорошо: мы
вышли на лесоповал в бодром настроении, снег сиял на солнце, было
безветренное студеное утро. Мы наткнулись на замечательный участок. Но я
сразу почувствовал, что тут что-то не ладно: лес был слишком хорош, -- сосна
к сосне. Такой лес был для рекордистов, а не для дохлых западников с 115
тупыми лучками. Мы развели костер, посидели и только спустили первую сосну,
как прибежал с криком десятник: "Здесь нельзя рубить!". А сосна уже лежала,
и над ней дико поругались десятник с бригадиром, а потом -- бригадир с нашим
звеньевым. С этой ссоры и началось. Бригадир в отместку послал звено на
открытое поле, собирать раскиданные случайные стволы, откапывать их из-под
снега, носить и складывать. Мы потеряли много времени, и до вечера мерзли в
открытом поле без костра. Еле собрали на один воз. К вечеру был готов и
второй, но бригадир не послал нам возчика, и дрова остались невывезенными. В
таких случаях принято дописать "авансом" невывезенный воз. На этот раз
бригадир не только не засчитал нам этого оставшегося воза, но и составил на
нас акт: невыполнение 30% нормы.
Вечером мы еле дотащились до барака, голодные и продрогшие после целого
дня блужданий в открытом поле. От носки заснеженных баланов все на нас было
мокрое. Мы не успели обсушиться, не успели получить свой ужин, как всех
четверых со звеньевым вызвали к начальнику.
За столом начальника сидело незнакомое лицо -- гость из Отделения.
Лабанов, сидя сбоку, коварно улыбался.
-- Эт-та что такое? -- строго обратился к нам заезжий начальник: --
четыре здоровых мужика -- вас кормят, одевают -- а вы как работаете? Это чей
акт?
-- Акт наш, гражданин начальник. Дозвольте объяснить...
-- Молчать! Никаких разговоров! Я вижу, что делается! Лодыри! В карцер
немедленно! Лабанов! Распорядись!
Враг мой Лабанов распорядился с видимым удовольствием. Прямо из
кабинета начальника -- неевших весь день, в одежде, набухшей водой -- отвели
нас в избушку под забором. Повели и других, всего человек десять. Пропуская
мимо себя в калитке 116 изолятора, комендант Панчук поднял фонарь и осветил
мое лицо.
-- И Монголин туда же, -- сказал он с ироническим удивлением - что же
ты, Монголин, не постарался сегодня?
В предсеннике карцера нас обыскали, отобрали пояса, все, что было в
карманах, а у меня, сверх того, еще сняли очки, без которых я слеп. Потом
втолкнули меня в затхлую вонючую дыру.
В карцере было темно и холодно. Это была квадратная клетка с двойными
нарами против двери. На голых досках лежало человеческое месиво. Я
попробовал рукой -- чьи-то ноги, скорчившиеся тела. Места не было. У двери
стояла параша. На полу разлилась зловонная лужа. Лечь негде. Я стал в углу,
прислонившись. Меня трясло и знобило. Стоял я долго... Вдруг за дверью
послышался голос завшизо:
-- Марголин!
-- Здесь! -- откликнулся я.
-- Вам тут хлеба принесли из барака. Будете брать?
-- Давай! -- сказал я и шагнул в темноте вперед. Над дверью было
маленькое отверстие, через которое легко было просунуть пайку. Мои соседи по
бригаде получили на меня хлеб, и кто-то принес его в карцер, зная, что я
ничего не ел с утра.
В эту минуту я получил в темноте сильный удар кулаком в грудь. Кто-то
толкнул меня в сторону и стал вместо меня при двери, не произнося ни слова.
-- Фридман! -- закричал я отчаянно. -- Не надо хлеба! Отдайте обратно!
-- Не хотите хлеба? -- произнес с удивлением голос за дверью.
-- Забирайте!
За дверью голоса замолкли, шаги удалились.
-- Вот сволочь, жид проклятый! -- просипел голос возле меня. -- Отдал
хлеб! Погоди, я тебя научу!
-- Дай ему, дай! -- отозвался с нар бас. -- Это ж секретарь. Он сидит в
конторе и акты на нас 117 пишет!
-- Отвяжись, -- сказал я тихо: -- не я пишу, а на меня пишут.
Очень противное чувство человека перед избиением: не страх физической
боли, а унизительное ощущение бессилия, полной обреченности -- в яме, во
мраке, на дне -- бессмысленный животный ужас перед чужой ненавистью и перед
своей потерянностью.
Я крикнул сдавленным голосом, позвал товарищей из моего звена. Они были
так близко, -- но никто не пошевелился, не отозвался.
Какое счастье -- бороться, противостоять, кататься в свалке тел! Но мои
изуродованные артритом пальцы в эту зиму перестали сгибаться, и я не мог их
сжать в кулак! Я поднял эти несчастные бесполезные обрубки и дико закричал в
темноту, точно я был один во всем мире.
Я кричал так страшно, что этот крик услышали во всем лагере.
Я упал на пол у параши, и кто то, кого я не видел, нашел мою голову и
стал бить в нее ногой, обутой в бесформенный лагерный опорок.
Этот мой крик был не от боли и не от страха. Он уже давно перестал бить
и отошел, а я все кричал. Это был припадок бессильного бешенства, как будто
от этого крика могли обрушиться стены карцера, стены и и фундаменты всех
тюрем мира! -- Люди! Люди! Люди! Почему так должно быть!..
Потом я сел на пол у стены, но заснуть я не мог всю ночь. Холод сочился
сквозь стены, веял из под пола, леденящий холод, от которого тело начинает
прохватывать до костей, и от которого некуда спрятаться. Кто-то сидел рядом,
может быть, это был мой враг, но теперь холод обнял нас и прижал друг к
другу. Замерзая, мы грели друг друга, сидя в рукавицах и завязанных под
подбородком шапках, поджав ноги, чтобы было теплее, и старались согреть руки
то карманах бушлата, то под мышками.
Наконец, нам стало все равно, и мы просто сидели, а когда рассвело, я
увидел, что рядом со мной сидел какой-то старик, с красным морщинистым 118
лицом, и все шептал, шептал и качал головой, точно от этого было легче. Я
хотел есть. Потом я хотел поскорее быть в лесу, у большого костра.
Когда ударил подъем, люди в карцере заворочались. Урки встали и начали
деловито и спокойно ломать нары, на которых лежали всю ночь. Они выламывали
доски с сосредоточенным видом людей, делающих понятное и нужное дело. В
десять минут карцер был разгромлен, сложили вырванные доски и взялись
поджигать их. Но этого не успели сделать, хотя клочья ваты, вырванной из
бушлатов, уже начинали тлеть. Отворились двери, "завшизо" и комендант с
криком погнали всех вон. В свалке растащили пояса и вещи, сложенные кучей на
полу. Я нашел свои очки, это было главное. Я схватил первый поясок, какой
попался, и побежал в барак.
Мой хлеб был цел! -- Но я твердо решил не возвращаться в ту бригаду,
где бригадир составил на меня "акт", и люди моего звена равнодушно смотрели,
как меня били. Я не мог с ними больше ни жить, ни работать. В то утро я
вышел на работу с бригадой железнодорожников Гарденберга.
--------
9. БРИГАДА ГАРДЕНБЕРГА
1 января 1941 года на 48-ом квадрате была проведена "инвентаризация".
Это важное событие происходит в лагере раз в год и всегда
приурочивается к нерабочему дню. Таким образом, государство ничего не
теряет, но заключенные лишаются дня отдыха. Инвентаризация требует
максимального напряжения сил всех обитателей лагеря без исключения, --
зэ-ка, администрации и охраны.
Первый день Нового Года в лагере начался с раннего утра тревогой:
"выходить из бараков!" -- Мы начали укладываться, как в отъезд. Нас
предупредили, что в бараках не должно оставаться никаких вещей. Исключение
было сделано только для амбулатории и стационара, где проверка производилась
на месте. Барак за бараком пустел. Люди выходили 119 со своими пожитками,
навьюченные, таща мешки, сундучки, чемоданы, с котелком у пояса и миской за
пазухой. Стрелки и нарядчики торопили их, погоняли отставших, бригадиры на
улице строили своих людей. Шум и крик стоял над лагерем. Наконец, все
двинулись к вахте, и совершился великий исход тысячи зэ-ка за ворота в
открытое поле.
Когда лагерь опустел, по баракам прошли с тщательным обыском люди
коменданта и конторы. Не оставили ничего, вымели начисто, подобрали все
брошенное, спрятанное в тайниках, под полом, во всех местах, где лагерники
умудряются прятать излишки вещей и всякую контрабанду.
Мы тем временем стояли в открытом поле тысячной толпой, как
фантастический обоз. Метелица мела над нами и между нами, в снежном мареве
чернели окоченевшие фигуры. Люди прятались за спины товарищей, на краю
дороги садились терпеливо на поклажу, пока снег засыпал их бушлаты, плечи и
головы.
Поставили столы перед вахтой и стали выкликать бригаду за бригадой.
Таков был испытанный лагерный способ, чтобы проверить на людях наличие
казенного имущества, согласно арматурным книжкам. Каждого вызывали к столу,
как на экзамен. Каждый показывал все, что у него есть -- включая белье на
теле. Затем стрелок ВОХР'а тут же в снегу перерывал содержимое мешка или
сундука, перетряхивал весь хлам до дна, и каждая обнаруженная нелегальная
казенная вещь немедленно отбиралась.
Тут и выяснялось -- кто продал с себя за кусок хлеба казенную рубашку,
а у кого их две, кто носит две пары ватных брюк или ворованную обувь -- все
злоупотребления, махинации и кражи -- в особенности кражи, за целый год. Все
неположенное и лишнее без дальних слов конфисковывалось, и при этой оказии
проверялось публично до последней мелочи все имущество заключенного: каждый
упрятанный клочок бумажки, каждая вещь из дому, фотография или памятка.
120 Часы проходили. Обыск тянулся невыносимо долго. Люди топтались в
снегу, кто послабее -- впал в апатию и не шевелился на своем сундучке. Было
3 часа дня, когда дошла до нас очередь. А за нами еще стояла толпа. В первую
очередь пропускали женщин, инвалидов и те отборные лагерные бригады, которые
надо было уважить. Просмотренных еще не впускали в лагерь, а перегоняли на
другую сторону дороги и кордоном стрелков отделяли от еще ожидавших очереди.
Скоро вьюга улеглась. В сугробах только чернел лагерный частокол, и над ним
надписи, которые мы знали на память: "не кури на производстве" и
"беспощадная борьба бракоделам и вредителям".
Короткий зимний день, наконец, прошел. Были уже сумерки, когда мы
ввалились голодной озябшей толпой в ворота лагеря. В бараках погром:
нетоплено, доски вынуты из нар, и надо было браться за работу приведения
жилья в нормальный вид. Дневальные раскалывали дрова, искали огня на
растопку, работяги наново прибивали сорванные полки над нарами, раскладывали
одеяла. Кухня весь день не работала, там только начинали варить. Поздно
вечером в темноте с ругательствами толпились под окошками кухни, получали
ужин до 11 часов вечера. Урки выхватывали из рук миски, пользуясь давкой и
темнотой. Так прошел наш "нерабочий" день. Новый Год начинался не очень
празднично. Впрочем, какие праздники у зэ-ка?
В нашем бараке еще торчали кое-где над изголовьем нар, где помещались
поляки, зеленые елочки -- "хои'нки". Это польские зэ-ка устроили себе
Рождество. В моей новой бригаде Гарденберга было много поляков.
Инженер Карпович из Варшавы, с худым и приветливым лицом, был моим
другом. Мы обменялись с ним адресами. Я дал ему свой -- тель-авивский, а он
мне -- адрес своей жены в Варшаве: Улица Фрета No. 1. Мы условились: кто из
нас переживет лагерь и вернется домой, разыщет семью другого и передаст
привет. Вернувшись в Варшаву, я вспомнил это свое обещание, но не мог его
исполнить: в море развалин 121 повоенной Варшавы не оказалось ни улицы
Фрета, ни дома No. 1, ни жены покойного Карповича, который не пережил
советского лагеря.
Старый железнодорожный рабочий Гах был моим "напарником" в бригаде
Гарденберга. В ту зиму мы строили ветку узкоколейки, километров в 8 от
лагеря. По сравнению с лесоповалом, где люди надрывались, это была легкая
работа.
Мы выходили затемно. Уже совсем готовые, одетые и закутанные, еще
сидели в бараке, оттягивая до последнего момента выход, пока не вбегал
десятник:
-- Гарденберг, почему людей не выводишь? -- или нарядчик с ироническим:
-- Что, приглашения ждете? -- Пройдя вахту, сразу окунались в стужу, в
ледяной простор, и начинали день двухчасовым маршем на место работы. --
"Бригада, внимание!" Выйдя на полотно жел. дороги, мы вытягивались в цепочку
и шли по шпалам. За нами, пред нами и по боковым тропинкам шли другие
бригады, расползаясь червяками вправо и влево. Ночное движение бригад, в
абсолютном молчании, представляло собой зловещее зрелище, страшное своей
необычностью и напряжением. Каждая бригада была как сжатая пружина, которой
весь день предстояло разворачиваться, чтобы вечером быть приволоченной к
исходному пункту стрелком, как неподвижное, утратившее эластичность и
бесполезное тело. Мы шли вперед и скоро втягивались в глубокое и узкое
мрачное ущелье. С двух сторон нависали отвесные стены высокого леса, в
снегу, в ночном тумане и лунном сиянии. Ночное шествие гипнотизировало нас.
Мы шли медленно, как процессия призраков, покачиваясь грузной поступью со
шпалы на шпалу. Каждый был полон своих мыслей, своих телесных ощущений,
собирал силу, проверял ноги, руки, сердце, мускулы. Вдруг сзади нагонял нас
паровоз, и мы сходили в снег, пережидали, стоя по колена в сугробе. Мы не
разговаривали. Нижняя часть лица была у нас закрыта, усы и брови в снежном
инее. Впереди шли бригадир и десятник. Сзади стрелок подгонял отстающих.
Кашевар Пантель 122 нес котел. Мы уходили слишком далеко, чтобы в течение
дня могли нам подвезти стахановскую кашу, и нам ее выдавали вместе с котлом.
Это оказывалось очень выгодно: на кухне, "по блату", выдавали нам столько
каши, что хватало сварить на всю бригаду.
Придя на место, садились отдыхать. Разводили костер стрелку -- в
стороне, -- другой кашевару, который немедленно приступал к
священнодействию: развешивал над огнем котел на двух палках и кипятил воду.
Пантель был маленький, круглый как шар, человечек с большим еврейским носом
-- левый поалей-сионист из Млавы. Он был заряжен энергией и волей к жизни,
полон сознания важности своего дела. Бригадир наш был очень молодой юрист --
"аппликант" из Варшавы. Десятник и протектор бригады Новак был бывшим
советским прокурором, по случайному поводу получившим 3 года (он неосторожно
помог составить заявление человеку, с которым советскому прокурору не
следовало быть знакомым). Новак был первый из советских людей в лагере, кто
по-человечески отнесся к западникам и пробовал им помочь и сблизиться с
ними. Новак о нас заботился, поддерживал в бригаде "дух", щедро дописывал
нам лишние проценты за работу и добывал нам лишнюю кашу на кухне. По
внешности это был плечистый, с открытым и наивным лицом, украинец. Придя на
место, он и Гарденберг уходили в кусты и раскапывали спрятанный под снегом
инструмент бригады: ломы и кирки, "лапы" и ящики с железом. Все это было
слишком тяжело, чтобы мы могли ежедневно таскать этот груз в лагерь и
обратно. Начиналась работа.
Старый, сморщенный Гах, единственный в бригаде "настоящий"
железнодорожник из-под Катовиц, скреплял рельсы в стыке с обеих сторон. Я
нес за ним ящик с гайками и продолговатыми прокладками. Гах прилаживал
прокладки и шел дальше, а я приставлял гайки и завинчивал их гаечным ключом.
На этой простой работе я делал, или вернее, Новак мне доделывал от 50 до 70%
нормы, так что "заработок" мой составлял "первый котел" и от 500 до 700
грамм 123 хлеба. Этого мне хватало, пока посылки из Пинска давали мне
отсутствующие жиры и сахар. Таким образом, я был в состоянии проходить
ежедневно по 16 клм и еще работать часов 6 на месте.
Мы не много работали. Одно хождение занимало часа четыре в день. Мы
приступали к работе часов в 10, а в 4 уже строились на дороге, чтобы поспеть
во время на вахту. В промежутке был получасовый перерыв на "полдник". Тогда
бригада рассаживалась торжественно вокруг котла, и Пантель с сияющим и
красным от мороза лицом разливал по кружкам и жестянкам свою кашу. Медленно
ели ее, а потом еще запивали кипятком и культурно беседовали, грея над огнем
руки и ноги, пока Гарденберг не приходил с покорнейшей просьбой не подавать
дурного примера и подыматься к работе. То, что мы строили железную дорогу,
было сущим чудом: похоже было, что дорога сама собой строилась. Все-таки мы
вывели за зиму 1 1/2 километра, хотя качество нашей работы было более, чем
сомнительно, и вся ветка оказалась, в конце концов, ненужной.
Работа начиналась с нивеллирования трассы и изготовления насыпи, на
которую потом укладывали шпалы и рельсы. После того, как мы с Гахом
завинтили, отвинтили и перевинтили все гайки на уложенном пути, пришлось мне
взяться за вагонетку. Работали мы вчетвером, с инж. Карповичем, с артистом
варшавского "Театра Молодых" Воловчиком и с Гринфельдом, чешским подданным и
беженцем из Брно. В карьере долбили кирками и ломами землю. Когда ломы не
брали промерзлой земли, разводили на ней костер, чтоб она оттаяла. Комья
земли грузили на вагонетки, и я с Воловчиком, грудью нажав, везли по рельсам
вагонетку на самый конец стройки, где опрокидывали ее, разравнивали землю и,
отдохнув минутку, пускались резвой рысью с пустой вагонеткой в карьер, где
снова ее нагружали. То и дело вагонетка соскакивала с рельс. Мы все
собирались ее устанавливать, подставляли плечи и дрыны, напруживались, пока
Новак дирижировал:
124
-- Раз-два -- девки идут,
-- Раз-два -- песни поют.
и при слове "девки" и "песни" разом подымали вагонетку в воздух и опускали
колесами на рельсы. Над нами сияло карельское небо безупречной синевой,
розовая заря горела на востоке и отсвечивала на западе, леса кружевели и
голоса разносились далеко. -- "Которая вагонетка?" спрашивал Новак. И мы ему
врали в меру, а иногда без меры. Вагонеток 15 успевали мы свезти за день на
двоих, но за такую работу следовал вечером только карцер. Бригада делала
фактически процентов 800, вечером Новак "округлял" их до 2-2 1/2 тысяч, а
нас было около 30 человек!
Нашу бригаду скоро расформировали, когда выяснилось, что она не
вырабатывает того, что съедает. Но я не дождался конца идиллии в бригаде
Гарденберга. Уполномоченный Степанов, узнав, что я работаю с
железнодорожниками, распорядился снять меня с этой работы. Оказалось, что
таким опасным людям, как я, нельзя доверять завинчивать гайки. И я снова
вернулся в лес, и стал там ходить с лучком, заготовляя метровые дрова. Это
была работа по подборке остатков на участках, где главная порубка была уже
сделана другими бригадами.
Снова сцена изменилась. На этот раз я работал один. Сделав 3/4
фестметра, т. е. 30% нормы, я был доволен. Весь день я был в движении. Мне
надо было сложить 40-50 чурок, каждую принести на плече, проваливаясь в
снегу. Но готовых чурок не было. Надо было их нарезать из деревьев, которые
росли кругом, или из брошенных баланов, невывезенных с лета и похороненных в
снегу.
В то время я уже начал волочить ноги и испытывать то особое ощущение
слабости и тяжести во всем теле, с которого начинается физическая
катастрофа. Я тяжело ненавидел лес: это было орудие убийства, место казни
заключенных. Я знал на глаз, сколько чурок можно нарезать из каждого дерева,
и сколько соток в осине диаметра 28 сантиметров. 125 Лес для меня пропах
потом и кровью. Я знал, что никогда больше не смогу смотреть на лес глазами
дачника и поэта.
Придя в лес, я срубал две палки и вбивал их в землю: это был упор для
штабеля, который я складывал. Между ними я клал на снег две другие палки,
поперек которых укладывались чурки. Я узнал, что береза тяжела и трудно
пилится, а лучше всего пилить трухлявую осину, через которую лучок идет, как
через масло. И я научился складывать чурки так, чтобы было между ними много
свободного места, и чтобы казалось больше на глаз.
Надо было следить зорко: зэ-ка воровали дерево, норовили унести
незаметно чурку у соседа. Но мы знали каждую свою чурку так хорошо, как
собственного ребенка, и умели отстоять свое добро. Постепенно это умение
вырабатывалось в нас лагерем. Кто не умел реагировать энергично, становился
жертвой лагерных волков и гиен. Человек, который на умеет драться в лагере
-- погибает. Я это знал, но все-таки не умел драться. Поэтому у меня не
опасно было красть. В конце концов, у меня и в бараке растащили все, что я
имел.
Но все-таки и я однажды поднял скандал.
Лагерная гиена привязалась ко мне, в образе человека со сросшимися
черными бровями, цыганского типа, с бегающими глазами и мягким влажным ртом.
В прежней жизни это был почтенный экспедитор из Люблина, владелец
предприятия. Но в лагере он очень изменился -- быть может, неожиданно для
себя самого. Что мы о себе знаем -- не прошедшие через испытание?
Он неотступно следил за мной, ходил за мной и пользовался всяким
случаем, чтобы что-нибудь стянуть у меня.
Он понял, что со мной нет опасности -- и даже, если поймаю его с
поличным: что я ему сделаю?
Невероятные вещи он проделывал со мной: раз взял без спросу чужие
ватные чулки, продал их мне за хлеб, немедленно затем украл эти чулки у меня
126 и вернул, где взял. Меня он не боялся, а первого владельца боялся. Я
видел у него свои вещи - то поясок, то полотенце, то мыло -- и молчал. Но,
наконец, он стал подбираться к моему хлебу.
В одно утро я повесил бушлат на сучок у лесного костра и полчаса, не
разгибая спины, пилил в стороне. Наступил полдень, я распрямился и пошел к
бушлату. Там был в кармане ломоть хлеба -- вся еда до вечера. Но хлеб исчез
из кармана. На такие вещи я реагировал болезненно. Пропажа вещей или денег
не переживается так глубоко, как исчезновение хлеба, о котором думаешь с
утра. -- Терпеливо ждешь полдня, еле-еле дотягиваешь до назначенной минуты,
а когда протягиваешь руку -- нет хлеба, украли! Холод проходит по сердцу.
Слезы выступили у меня на глазах, как у ребенка, и я не находил слов. Сосед
глазами показал мне на цыгана, который равнодушно сидел при костре. Он не
только съел мой хлеб, но и презирал меня, насмешливо улыбался, глядя в
сторону...
А через несколько дней дневальный Киве, оставшись после развода один в
бараке с освобожденными, услышал с верхней нары, где было мое место,
странные звуки. Что-то бренчало. Он заглянул наверх и увидел, что среди моих
вещей, как хозяин, сидел люблинский цыган, разложив мои пожитки. Он достал
ящичек, где я держал провизию, но все жестянки, которые он вынимал по одной,
были пустые. Наконец, он нашел на дне кусочек колбасы -- остаток посылки --
и сунул в рот. -- Увидев цыгана с колбасой во рту, Киве, хоть и старик,
стащил его за ногу с нар и накостылял ему шею. Вечером, после рассказа Киве,
я подошел к цыгану, спросил его: "Вкусна была колбаса?" -- Но моя утонченная
ирония не произвела на него никакого впечатления. Он угрюмо лежал на своем
месте, и даже лица не повернул в мою сторону.
Что делать? Непротивление злу всегда мне было противно. Но методы
непротивления были у меня интеллигентские: я вынул чернильницу, перо и
написал с цицероновским красноречием просьбу 127 коменданту лагеря убрать из
барака этого человека, который... Под этим заявлением подписались бригадир,
дневальный и 14 человек идеалистов.
Тут мой мучитель встревожился, т. к. не знал, какие последствия может
иметь столь необычный протест. На следующее утро, при выходе на работу, он
подошел ко мне и предложил мир: я не буду подавать заявления, а он оставит
меня в покое и отныне даже близко подходить не будет к месту, где я
нахожусь.
Услышав из уст люблинского экспедитора такие смиренные речи, я
торжествовал победу и прогнал его ко всем чертям, даже не дослушав.
Бумажка осталась у меня в кармане: зачем же губить человека, который
так извиняется? Целую неделю он вел себя образцово. Вдруг в один вечер,
поздно, когда я вернулся из амбулатории, мне сообщили, что он опять подходил
и рылся в моих вещах: при всех, открыто и нагло, пока его не прогнали.
Я принял немедленно решение... и лег спать. Я был в бешенстве на самого
себя. Даже сейчас, когда этот человек делал из меня посмешище барака, я не
находил в себе никакой злобы против него. Той слепой и нерассуждающей злобы,
с какой огрызается зверь, когда отнимают у него кость, или зэ-ка, когда
отнимают у него пайку -- его кровь и жизнь. За пайку убивают в лагере,
подымают с земли доску и бьют по голове. А я свое решение принял холодно,
рассудочно. Я не умел ненавидеть этого подлеца -- я даже сейчас отложил на
утро необходимую расправу, почему? Потому что люди спали кругом, и он сам
спал, и нельзя было будить его, нарушить сон.
На следующее утро я встал, как человек, которому предстоит окунуться в
ледяную воду. Скверно было на душе, но я должен был выполнить то, что было
необходимостью. Я подошел к человеку с черными сросшимися бровями. Он лежал
внизу, у окна с правой стороны. Лежал на куче тряпья и смотрел на меня
ничего не выражающим взглядом, как на муху на стене. Я подошел как во сне,
спросил:
128 -- Ты вчера ко мне лазил?
И, не дожидаясь ответа, ударил его кулаком в висок. В первый раз в
жизни, если не считать мальчишеских драк, я ударил человека. В первый -- и
если судьба спасет меня от возвращения в места, подобные 48-му квадрату -- в
последний. Нельзя бить человека. Когда я ударил его, он ужаснулся. Он не
думал, что я могу ударить его. Он был больше и сильнее меня, но теперь он
растерялся, в глазах его был настоящий испуг, -- а у меня после первого
удара -- прорвало плотину. Меня понесло, точно какая-то черта была пройдена,
и я ощутил всем существом -- силу, охоту, право и неожиданную легкость, с
какой можно бить. Я навалился на него и осыпал его градом ударов. Он закрыл
лицо руками, повернулся боком и, если бы меня не стащили с него, я бы его
избил до увечья, до потери сознания. Шум поднялся в бараке. Когда я вернулся
на свое место, соседи стали поздравлять меня. Весь день я как именинник
принимал поздравления от людей, которые подходили ко мне со смеющимся лицом,
и говорили:
-- Неужели это правда? Наконец, вы это сделали! Вот молодец! Ну, теперь
он вас оставит в покое! Но как же вы решились? Правду сказать, мы вас не
считали способным на такое геройство.
Но мне не было весело, и я был полон стыда, унижения и горя. В этот
день я прошел еще один этап расчеловечения. Я сделал то, что было противно
моей сущности. Среди переживаний, которых я никогда не прощу лагерю и
мрачным его создателям -- на всю жизнь останется в памяти моей этот удар в
лицо -- который на одну короткую минуту сделал из меня их сообщника, их
последователя и ученика.
--------
10. ВЕЧЕР В БАРАКЕ
В бараке людно и тесно, нары забиты сидящими и лежащими, воздух тяжел,
не прекращается жужжание и шум разговоров. Но вдруг наступает тишина, и все
головы поворачиваются к вошедшему: письма!
129 Человек из КВЧ подходит к столу, в руках у него пачка, и сразу
окружает его толпа, кто-то засматривает через плечо, лежащие садятся на
верхних нарах и, обняв колени, смотрят вниз.
Человек из КВЧ читает по порядку все фамилии адресатов. Все слушают с
величайшим вниманием.
-- Одынец! Ленга! Прайс!
-- Есть Прайс!
-- Виленский! Эйгер! Косярский!
-- Косярского выслали на 5-ый лагпункт! -- откликаются с нар. -- А
Эйгер больной -- в стационаре.
Человек из КВЧ делает пометку и читает дальше:
-- Марголин! Тимберг! Опять Марголин! Винер!
-- Тимберг умер! Винер умер!
Кончив чтение и отдав несколько писем, человек из КВЧ с пачкой писем
переходит в следующий барак и начинает сначала: "Одынец! Ленга! -- пока не
останутся письма к никому неизвестным адресатам, которых давно -- быть
может, годы -- нет уже на лагпункте или нет в живых.
Письма в лагерь легко узнаются по их адресу: не указано ни улицы, ни
No. дома, но зато есть номер почтового ящика:
"Станция Пяльма, п/я 233/2, такому-то".
Первая цифра "233" -- это шифр лагеря, под-цифра "2" -- номер
лагпункта. Таким образом, лагерь никогда не называется по имени. В этой
маскировке есть система. Точно также газетки-бюллетени, издающиеся в
некоторых лагерных центрах для з/к, с пометкой "только для внутреннего
распространения", составляются так, что не упоминается, для кого они
пишутся, и такие неделикатные слова, как "лагерь", "заключенные",
"принудительный труд", "карцер" никогда не встречаются в тексте. Все
выглядит, как будто ничего нет, -- как в комнате, где весь мусор замели под
кровать, чтобы не было видно.
Чтобы ответить, лагерник должен прежде всего раздобыть листок чистой
бумаги. Это не так просто. В лагерях нет писчебумажных магазинов. Написав,
он складывает из него треугольник и на другой 130 стороне пишет адрес. Марок
не надо -- заплатит адресат. На письме должны быть указаны т. наз.
"установочные данные". Это требуется для внутренней цензуры. Мои
установочные данные выглядели так:
"СОЭ, ср. 5 лет, дата осв. 20/6 45"
Такую надпись делают карандашиком в углу конверта -- и по этой надписи,
нестертой цензурой, моя мать впервые узнала, что со мной стало после ареста.
Впрочем, на 5-ом году моего заключения, в Котласе, принимались письма и без
"установочных данных". Там зато велась в КВЧ картотека пишущих, и отмечалось
каждое отправленное письмо. "Каторжникам" позволялось писать раз в три
месяца, остальным -- раз в месяц, а в некоторых случаях зэ-ка могли быть
лишены права переписки. На каждой странице полученного письма стоит штемпель
лагерной цензуры. В годы войны к ней еще присоединялась общая военная
цензура.
Письмо опускается в ящичек на лагпункте и при оказии посылается в
отделение. С письмами зэ-ка не очень церемонятся. Бывает, что в поисках
бумаги для курения, лагерные урки взламывают ящики и расхищают письма.
За 5 лет моего пребывания в лагерях туда не пришло ни одно письмо из-за
границы. Мой адрес в ББК в первом году заключения был известен моей семье в
Палестине. Этот адрес сообщила в Тель-Авив моя мать из Пинска. Множество
писем было выслано на мой адрес из Палестины, но ни одно из них не было мне
передано. Точно так же не были переданы на почту письма, которые я из лагеря
послал домой. Зэ-ка имеют полное право писать заграницу. Это право за ними
не оспаривается. Письма их попадают в 3-ью часть, как "материал", но
лагерные власти не считают себя обязанными передавать их по назначению.
Причина, по которой письма зэ-ка не могут попасть заграницу,
заключается еще и в том, что самодельные треугольнички, употребляемые по
всей России, не допускаются к отправке за пределы Сов. Союза. Для этого они
недостаточно 131 "репрезентативны". Но мы, сидя в лагере, этого не знали, и
мы также не знали, что письма заграницу не опускаются в ящик, а передаются
на почте из рук в руки. Этого условия, находясь в лагере, мы выполнить не
могли. Наша корреспонденция принималась и отправлялась нашими тюремщиками.
В ту зиму я не страдал от недостатка писем. Прибыв на место, я сообщил
моей старой матери мой лагерный адрес и просил писать мне раз в пять дней.
"Не смущайтесь, если Вам не о чем будет писать, -- писал я ей, -- ведь дело
не в содержании, а просто в привете, в клочке бумаги из дому". Моя мать
сделала больше, чем я просил, писала раз в три дня и всегда находила о чем
писать. Благодаря ее письмам и открыткам, написанным знакомым крупным
почерком, я сохранил в ту зиму связь с внешним миром, и даже со своей семьей
в Палестине. Жена моя писала в Пинск, моей матери, а мать служила
передаточным звеном между нами. До лета 1941 года мы знали друг о друге,
потом связь прервалась на долгие годы. По воле и по закону захватившего меня
государства я не мог дать знать о себе домой и был заживо погребен в лагере.
Мать, не понимая, что в глазах советской власти я преступник,
отбывающий наказание -- прислала мне в лагерь визу британского посольства в
Москве на въезд в Палестину. Эта виза не только была бесполезна -- она
превратилась в улику против меня, в отягчающее вину обстоятельство. Мне
передали сопроводительное письмо матери и на полях его сделали отметку:
"Документ изъят и приобщен к актам". -- Год спустя, уже далеко от Карелии я
разговаривал с уполномоченным 3-ей части, и он сказал мне: "Мы знаем, вы
состоите в переписке с иностранным консульством и даже получаете оттуда
документы". В его глазах это была вина. За "контакт с иностранным
консульством" советских подданных хоронят в лагерях на 10 лет.
Письма матери были полны заботы, любви и наивного непонимания моего
положения. -- "Где ты работаешь? -- писала она -- и какая у тебя 132
комната?". Когда я сообщил ей, что крысы прогрызли насквозь чемодан, где я
держал сало из посылки, я получил в ответ не только известие, что высылается
новый чемодан, но и добрый совет не прятать сала в чемодан, а повесить его
под потолком. Трудно мне было объяснить старушке-матери, что в моих
квартирных условиях не только вешать сало в бараке, но и есть его открыто в
присутствии посторонних было невозможно. Счастливец, получивший посылку,
прятал ее -- угощал кое-чем ближайших друзей, соседей, -- а остальное ел
незаметно, чтобы не бросаться в глаза и не возбуждать ничьей зависти. Мы ели
крадучись, отвернувшись к стене, как преступники.
Конечно, не сразу мы начали так поступать. Для этого нужен был лагерный
опыт. Сосед, которого не угощаешь из посылки, становится врагом. А соседей
много -- в бараках по сто человек живет вместе. В тот момент, когда зэ-ка
вытаскивает свое добро, отрезывает кусочек -- люди кругом, десятки людей,
иногда годами не видевшие таких вещей, вдруг становятся серьезны, прерывают
разговор, воцаряется молчание, -- и надо быть уж очень старым, одичавшим
зэ-ка, чтобы не поперхнуться, когда все глаза смотрят в твою сторону, и не
почувствовать слюну в чужом рту, обиду и горе обделенных. Слабохарактерные
не выдерживают, подходят попросить. Им отвечают грубо, со вскипающей яростью
гонят их прочь, как собак. Другие не просят, но зорко следят, куда прячут
остаток. А третьи, которые делают вид, что их не касается чужое добро,
мрачнеют, приходят в дурное настроение и отворачиваются не только от вида
сала, но и от того, кто его так противно смакует, действуя им на нервы.
Дни, когда раздавались посылки, были полны на 48 квадрате
электрического напряжения. Уже за день или два было известно, что прибыли
посылки. Бывало их 40-50 на тысячу заключенных, а иногда только 8 или 10.
Приходили они нерегулярно -- иногда с промежутком в неделю, иногда с
интервалом в 2 месяца. Посылки из Западной Украины и Белоруси, с их 133
салом в ладонь толщиной, с их белым рафинадом, медом и отличной гродненской
махоркой -- были сенсацией для наших русских товарищей. Им присылали ржаные
сухари, сушеную картошку и бесформенные обломки сахару. Из содержания этих
посылок говорила колхозная нищета. Посылки доставлялись в продкаптерку,
составлялся список счастливцев, и вечером, после работы, их вызывали "с
мешком".
В бараке АТП была "комната бригадиров", где вечером составлялись
"рабочие сведения". Туда мы переносили посылки из каптерки -- для раздачи. К
переноске допускались не все, а только самые солидные и заслуживающие
доверия из получателей. С драгоценными пачками, зашитыми в рогожку и
полотно, брели торжественной процессией в снегу. Пачки складывались в угол,
под охраной стрелков. Начальник лагпункта, дежурный ВОХР'а, нарядчики,
комендант -- все за столом. А с другой стороны стола: толпа заключенных, не
только получающие, но и зрители, урки, бандиты и просто любопытные. Тут и
Ваня -- смотрит круглыми изумленными глазами на богатства западников.
Вызванный зэ-ка должен ответить на вопрос: "От кого ждет посылки". Это для
верности, чтобы не было ошибки. Вскрывают фанерный ящичек, и дежурный или
нарядчик по одной извлекает жестянки, банки, кульки. Все тщательно
проверяется. Запаянные банки вскрываются, масло проверяют спицей -- нет ли
чего внутри. Алкоголь, режущие предметы (бритвы, ножики), химические
карандаши -- конфискуются. Лекарства отдаются на проверку в Санчасть.
Счастливый получатель -- в экстазе. Папиросы и конфеты он предлагает
начальству. Начальник лагпункта отказывается: ему не подобает, а другие без
церемонии угощаются, в особенности Ваня, большой любитель конфет.
Ящик опорожнен. Зэ-ка торопливо сгребает в мешок, что получил, и
выходит. Кое-что он взял себе в карман, а остальное несет под покровом
ночной темноты не к себе, а в чужой барак, к приятелю, у которого никто не
будет подозревать укрытого 134 сокровища. Это -- необходимая
предосторожность. Иначе он рискует, что у него стащат посылку в тот же
вечер, а иногда в первые полчаса, когда он еще ходит в счастливом тумане.
В тот вечер совершаются в бараках трансакции, покупки, обмены, -- люди,
которые утром смотрели голодными глазами в чужую миску, теперь богачи,
угощают бригадира и сияют от счастья. Принимают поздравления: -- "С
посылочкой вас!" -- на это принято сделать кислое лицо и ответить: --
"слабая посылка... немножко крупы и {этого}"... а чего "этого" получивший не
договаривает, чтобы не дразнить ближних своих и не вводить их в искушение.
Значение посылок заключалось не только в питательной ценности. Это были
не просто продукты и вещи! Это был -- иногда за тысячи километров дошедший
-- привет из дому, знак любви и свидетельство верности. Каждая заботливо
упакованная, завязанная, завернутая вещь излучала тепло и ласку. Мы снова
чувствовали себя людьми и находили в себе новые силы сопротивления. В одной
посылке я нашел старую жестяную коробку из-под чая "Англас", которая 20 лет
стояла на полке в кухне моей матери. Я обрадовался при виде этой красной
лакированной коробки с гейшами и корабликом, точно это был лучший друг.
Эмалированная синяя кружка с ручкой! Носки с монограммой!! В какой
оранжерейной атмосфере тепла и любви мы прожили всю свою жизнь, пока случай
не бросил нас во власть людей, для которых наша жизнь не представляла
никакой ценности. Да был ли это случай? Или, наоборот -- лагеря были
настоящей школой человеческих нравов, а климат, в котором мы жили до того,
-- исключением?
В ту зиму я почти не питался из казенного котла. Отвратительный гнилой
запах "рыбного супа" отравлял воздух в бараках. Потом мы стали получать
"капустник" -- кислую воду, где плавали черные листки прошлогодней капусты.
Нас кормили соевой кашей, из очистков сои, которая не проходила в мое горло.
Зажав в кулак кусок соленой трески, мы шли в 135 барак, где стол был завален
рыбьими костями. "Доходяги" перебирали их и обгладывали кости, уже
побывавшие в чужом рту. Случалось, когда кончали раздачу лагерного "супа",
называемого "баландой", что на дне котла оказывалась утонувшая крыса. Но
лагерники не были брезгливы.
Настоящее отчаяние охватывало нас, когда, пройдя вахту, разбитые
12-часовым рабочим днем и маршем, падая от изнеможения, голодные и
измученные, мы слышали слово "баня". Пропал вечер, не будет отдыха!
Исполнение банной повинности было пыткой на 48-ом квадрате. Сию минуту в
баню! До возвращения из бани не дадут ужина. В бараке -- штурм. Измученные
зэ-ка не идут добровольно. Завбаней лично проверяет нары, силой стаскивает
лежащих, либо в баню, либо в карцер! И все-таки никогда не удается помыть
всю бригаду: всегда кто-нибудь спрячется.
На баню уходит часа два. Надо быстро выгрузить из карманов все мелочи,
талон на ужин, карандаш, ножик -- спрятать где-нибудь до возвращения --
потом у двери в баню ждать на дворе, пока соберется вся партия -- человек 30
-- и пока выйдут из предбанника люди предыдущей партии и впустят нас в
комнату, залитую жидкой грязью и тускло освещенную керосиновой лампочкой.
Когда приносят кольца, начинается сложная операция нанизывания на кольцо
всего невообразимого тряпья, которое зэ-ка носит на себе зимой. Если колец
нет, надо сделать узел из всех вещей и завязать кальсонами, свитыми в жгут.
Работник дезокамеры нагружается кольцами и в несколько приемов
перетаскивает наши вещи в "вошебойку", где их прожаривают. Тем временем,
человек 30 сидят и стоят нагишом, ожидая, чтоб их впустили мыться. Они
дрожат от холода, каждую минуту открываются двери на мороз, входят
опоздавшие, и среди голых тел продираются одетые, в мокрых бушлатах. В
противоположном конце ломятся в запертую дверь бани, а посреди исполняют
хором известную солдатскую песню "Катерина"... В предбаннике находятся
дезинфектор (мы уже его знаем, это наш 136 маленький Бурко, пинский
фармацевт) и цырюльник. Производится обязательное бритье подмышек и лобков.
Из общей гнусно-омерзительной желто-грязной мыльницы общей кистью каждый сам
себя намыливает, а потом подвергается китайской пытке соскребывания тупой
бритвой. Парикмахер -- зэ-ка нетерпелив и груб. Бритву он обтирает о плечо
или колено заключенного и, кончив, отталкивает его в сторону.
Наконец, пускают в баню. Входим, каждый держа в руках свою обувь,
которую не берут в вошебойку, а оставить ее в предбаннике опасно. Ноги
скользят на полу, залитом мыльной водой (в ту зиму у нас еще было мыло) -- в
пару мечутся нагие спины, торсы, ноги, под краном деревянного чана стоит
очередь с шайками. Банщик в подвернутых штанах наливает каждому его меру.
Раз окатившись горячей водой, зэ-ка приступают к стирке. Баня -- важная
оказия постирать рубаху, онучи, полотенце. Времени терять нельзя. Стирают
прилежно, дружным рядом над скамьей, где стоят шайки. А кто не стирает,
спешит занять место у печки и сушится, ожидая сигнала выходить.
В момент, когда люди выходят в холодный предбанник, никого из чужих не
должно там быть. Чужие -- воры. Правда, и свои -- воры, но своих знаешь, и
следишь, за кем надо. Критический момент наступает, когда распахивается
наружная дверь, и со двора с морозом и ветром вваливается человек из
дэзокамеры с вещами. Дверь за ним остается открытой, пока не подскочит
кто-нибудь из голых закрыть ее. Тут надо держать ухо востро. Вещи всей
партии сваливаются в кучу прямо на пол, начинается давка и свалка. Надо в
скудном керосиновом свете отыскать свое в этой куче дымящегося от прожарки
тряпья, где все перемешалось, оборвалось с колец, распалось и перепуталось.
Люди мешают друг другу, в десятый раз перерывают, разбрасывают чужое,
подымают крик: "бушлат пропал! рубахи нет!" -- и банщики идут еще раз
посмотреть, не осталось ли в дезокамере, и не обронили ли чего по 137
дороге. После каждой бани непременно есть пострадавшие и такие, которым не в
чем идти в барак: все украли.
Полагается после бани новое белье. Это значит -- новая очередь, но по
большей части белья нет, и зэ-ка, одев на голое тело горячий бушлат, несет
досушивать в барак, что выстирал. Бредут в кромешной темноте и глубокой
грязи, гнилые ступеньки проваливаются под ногой, и пройдя по колено в грязи
болото вокруг бани, зэ-ка возвращается в барак иногда грязнее, чем вышел.
Процедура эта нелегка для свежего и отдохнувшего человека, а для
заключенных, весь день проработавших в лесу, голодных и едва дошедших до
вахты после дороги в несколько километров -- это новое мучение.
Теперь только наступает очередь за едой, за "рыбным супом", за талоном
и хлебом.
Поев, мы засыпаем немедленно. Хорошо лежать, вытянувшись на верхней
наре, в сплошном ряду тел. Под тобой бушлат, а скатанные ватные брюки и все
прочее положено под голову. То, что отделяет тебя от остальных -- твой дом и
убежище -- это одеяло -- большое полушерстяное одеяло, привезенное из
Пинска. Это одеяло -- предмет зависти зэ-ка -- конечно скоро будет украдено
у тебя. Но пока можно завернуться в него с головой, и, засыпая под шум и
говор толпы в бараке, чувствовать рядом с собой не чужих, а своих -- таких
же, как и ты, западников: Карповича, Гринфельда, Воловчика.
Скоро мы погружаемся в сон и спим мертвецки, спим как могут спать люди
с чистой совестью после целого дня работы на морозе и двух часов "бани",
которых ждет "подъем" до зари. Вдруг что-то подсказывает спящему, что он
должен проснуться.
Он подымает голову. Глубокая ночь. В бараке тихие шопоты, та неуловимая
тревога, которая без слов передает о близкой опасности. Враг близко! Сосед
уже сидит. Лицо его спокойно, и одним движением губ, не поворачивая лица, он
говорит:
-- Обыск!
138 Ночной обыск в бараке! Этим нас не удивишь. Ночные обыски --
обычное дело. Обязательно они происходят в лагере накануне праздников -- в
октябре и 1-го мая. Зачем это нужно -- дело темное, но так уж заведено в
лагере. Первый обыск застал меня врасплох в октябре 1940 года. Тогда я жил в
бараке АТП и был единственным человеком, который пострадал от обыска: у меня
вытащили из кармана брюк и отобрали мой замечательный "настоящий" перочинный
ножик, еще из дому. С тех пор я привык к ночным налетам и дневным ревизиям,
настоялся с растопыренными руками, пока чужие пальцы лазят под бушлат и
вдоль ног, -- насмотрелся, как переворачивают листы найденных на наре книг,
или, подкравшись сзади, берут из руки недописанное письмо и читают то, что,
все равно, пойдет в цензуру.
Первое, что я делаю: прячу ножик. Тихонько закладываю его в щель между
двух досок нары. Денег у меня нет (сверх 50 рублей -- забирают). Надо еще
спрятать бумаги и письма. Беру сверточек из чемодана, и в последнюю минуту
успеваю еще сунуть в ватные чулки, в которых сплю.
Обыск происходит либо таким образом, что всех сгоняют в средину барака
и перерывают опустевшие нары, либо как сейчас:
Стрелок вскакивает на нару. (4 стрелка проверяют сразу сверху и снизу,
с обеих сторон, пятый наблюдает в центре барака). Полулежа на наре, со
свешенными ногами, стрелок командует:
-- Вставать!
Я симулирую пробуждение и изумление. Я лежу в конце ряда, и стрелок уже
устал. Ему надоело. Высыпав мой сундучек и перетряхнув одеяло, он торопится
дальше: "Отдавай ножик!"
-- Да нет у меня, гражданин начальник (у нас все стрелки --
начальники).
-- А эта миска -- откуда?
Миска куплена у другого зэ-ка, но, понятно, она -- кухонная, казенная.
Миска летит вниз. Неприятно, когда отнимают книги. Раз отнятая книга (на 139
просмотр) редко возвращается владельцу и раскуривается на вахте. Но на этот
раз им нужна посуда. Миски, жестянки, банки.
Несмотря на то, что обыск производится ночью, в соседних бараках уже
известно, что у нас делается. Поэтому там уже ничего не найдут, и идти туда
бесполезно. Повальный обыск всего лагеря сразу производится только раз в
год, во время инвентаризации. Сил охраны хватает в нормальное время только
на частичные обыски и ночные налеты, на обыскивание входящих и выходящих
бригад, и на индивидуальные ревизии.
За годы каждый зэ-ка привыкает к унизительному полицейскому ритуалу
поисков и осмотров, к недреманому оку и неусыпному наблюдению, к тому, что
государство роется в его белье и в его мыслях, в его вещах и в его душе, как
будто это выдвижной ящик стола, всегда открытый для полицейского контроля.
Это -- часть лагерного "перевоспитания". В лагере нет ни одиночества, ни
возможности сохранить надолго секреты. И лучше для лагерника, что он живет в
толпе -- общая беда легче переносится. А что до скрывания секретов -- будет
ли это ножик или запрещенная мысль -- то, конечно, нельзя их скрывать
годами. Если бы стрелок захотел потратить время -- он нашел бы и мой ножик в
щели нары, и мою веру в щели сердца. В течение дня, или года, или пяти дет
-- все запрещенные ножики или мысли непременно очутятся на поверхности, -- и
если не всегда будут замечены и изъяты, -- то это объясняется не столько
несовершенством лагерной системы, как таковой, сколько отсутствием
вышколенного персонала, способного выполнить предначертания. -- Лагерная
система есть законченное выражение сталинизма. Но нет еще людей, стоящих на
высоте задания. Это -- идеальное орудие коммунизма, но пройдут еще
поколения, пока советские люди научатся делать обыски как следует. Надо
думать, они усвоят себе это трудное искусство, поскольку с ним связано
существование режима.
--------
11. ЛЮДИ НА 48-ОМ
140 На поляне в лесу сидели люди. Это было польское звено Гржималы, и
оно выглядело, как гравюра Гроттгера из серии "1863 год". Костер горел, и
когда люди поднялись к работе, один остался. Я вышел из-за деревьев и
увидел: он беззвучно молился, сложив руки. У него было молодое лицо, но люди
его звена относились к нему с почтением, как к старшему.
Это был ксендз, укрытый среди поляков. В ту зиму все мы что-то
"укрывали" в лагере: кто скрывал свой сионизм, кто -- социальное
происхождение. Некоторые -- даже национальность. Нашлись поляки, которые
выдали себя за белоруссов и даже немцев, думая, что так выгоднее. Среди
поляков на 48-ом выделялся человек с серебряными волосами и благородной
осанкой. Ходил он в длинной крестьянской "сукмане", которая, однако, очень
шла к нему, имел очень мягкую и симпатичную манеру разговаривать,
добродушное круглое лицо. Это был Левандовский, капельмейстер Польского
Радио в Варшаве. Я, правда, не мог припомнить такого имени, но факт, что
среди нас находился музыкант, был признан официально: в ведение
Левандовского были переданы две балалайки и гитара, хранившиеся при "клубе",
и даже позволили ему первое время спать в теплом углу при КВЧ. Входя туда, я
находил Левандовского за топкой железной печурки или присутствовал при том,
как он с серьезным лицом и смеющимися глазами подыгрывал на балалайке, пока
наш воспитатель исполнял душераздирательный романс "Эх зачем эта ночь".
Старику под шестьдесят было нелегко, но он не жаловался никогда, всегда был
ясен, ровен и невозмутим, полон тихой веселости. Разговаривая с ним, я мог
убедиться, что Левандовский не был тем, за кого выдавал себя: его отношение
к музыке не свидетельствовало о профессионализме. Жена его была англичанка и
находилась в момент начала войны в Египте. Левандовский рассказывал мне под
большим секретом, что жил "на кресах" в доме, где было 28 комнат. 141
Вероятно, он доверил этот секрет не мне одному: скоро стали говорить на
лагпункте, что под именем Левандовского скрывается польский аристократ.
Левандовский трагически погиб в лагере. Люди, пережившие лагерь,
сообщили мне его настоящее имя, которое я оставляю на совести информаторов:
граф Вашиц.
На 48-ом квадрате было много духовных. Надо сказать, что религиозные
евреи держались в лагере с большой моральной силой и стойкостью. Пареньки из
йешивы, молодые хассиды лучше держались, чем бывшие комсомольцы и
социалисты, которые, попав в лагеря и убедившись, что это не дурной сон и не
буржуазная клевета (а некоторые из них имели стаж польских тюрем, сидели за
коммунизм), переживали настоящий шок. Я помню, что в день 1 мая 1940 года,
когда нас, зэ-ка, погнали на работу, один из "комсомольцев" расплакался от
стыда и досады: первый раз в жизни заставили его работать в день первого
мая. Наши религиозные евреи не позволили выгнать себя на работу в Судный
день. Группа евреев получила разрешение у начальства не работать в этот день
под условием, что они отработают в ближайший выходной. Им предоставили для
молитвы помещение. Нашелся и "хазан". На Новый Год и Йом-Кипур молилось
человек 50-60. Начальник лагпункта и комендант Панчук пришли посмотреть на
это необыкновенное и невиданное ими зрелище. -- Поляки в лагере богослужений
не устраивали, да и у евреев скоро прошел молитвенный пыл: на Пасху уже
ничем не ознаменовали праздника. Лагерь подсек крылья.
Был среди нас один молоденький "подрабинек" -- спокойный, тихий
человек. Другой ревнитель -- был старик Ниренштейн. Ниренштейн в лагере был
десятником и имел под своим началом женскую бригаду из полек и галицийских
евреек, которых одели в мужские бушлаты и послали в лесные дебри на
"сжигание порубочных остатков". Он с полной серьезностью, опираясь на
суковатую палку, водил в лес польских полковниц, учительниц, на смерть
перепуганных 142 тетушек, варшавских беженок и еврейских лавочниц,
растерявших на этапе мужей. Старик Ниренштейн не принимал участия в беседах
о политическом положении. -- "Все ваши расчеты, -- говорил он, -- ничего не
значат. Бог захочет, и в один день все переменится". -- А с подрабинком я
разговаривал на философские темы: "Что такое свобода".
-- "Свобода, -- в один голос сказал он и два богомольных еврея из
Столина, -- это делать, как Бог велит". Я спросил, почему в книге Иова, где
рассказывается, как Бог вернул страдальцу все его потери и восстановил его
счастье -- почему ни слова не вспоминается о детях его, которые погибли. Как
же возможно, что судьба этих детей не имела самостоятельного значения, и они
погибли только потому, что надо было испытать Иова?
Подрабинек усмехнулся, выслушав это замечание. Он очень мерз и на
работу в бригаде Гарденберга ходил в ту зиму, завернувшись в черное
солдатское одеяло, как в юбку. -- Насчет Иова он поучал меня, что вся
история -- только "пример", сказка, а не быль -- и не надо принимать к
сердцу судьбы детей Иова, которые не могли умереть, раз они и не жили вовсе.
В конторе 48 квадрата, а потом на тягчайших работах на лесоповале я
встретил также и пастора: редкое явление в Советском Союзе. Пастор,
широкоплечий и коренастый (пасторы узкоплечие уже вымерли к тому времени),
разговаривал со мной по-немецки. В ту зиму 40-41 года немцы еще не снижали
голоса, разговаривая в лагерях по-немецки. Я его просил рассказать мне
историю лютеранской церкви в России после октябрьской революции. Это была
печальная история, на которой невозможно здесь останавливаться. Из двух
престарелых епископов, которые управляли протестантами в России, один умер,
а другого отпустили в Германию. Советское правительство разрешило потом
открыть школу для пасторов -- на 30-40 человек на весь Союз. Собеседник мой
окончил эту школу. Через некоторое время по окончании, его и остальных
питомцев этой школы отправили в 143 лагеря. Он рассказывал об этом спокойно,
без тени надрыва или возмущения. А я, вспоминая Нимеллера и пасторов,
расстрелянных в Польше гитлеровцами, смотрел с симпатией на этого человека,
который не имел больших шансов вернуться когда-либо к своему призванию.
Месяца два позже, выходя с бригадой из лесу, я увидел пастора в бушлате
лесоруба, с топором и лучком при работе. Я подивился силе и ловкости его
движений. У не-евреев, даже если они и были интеллигентами, все же
сказывалась наследственность -- крестьянское или простонародное
происхождение. Им легче было перестроиться, предки им помогали, а мне -- 60
поколений предков-грамотеев и индивидуалистов, не знавших крепостного права,
не давали смириться и покорно сунуть шею в лагерное ярмо.
На другом полюсе лагерной массы находились партийные: ответственные
сотрудники, бывшие секретари парткомов, райкомов, вычищенные, потерпевшие
крушение среди усердного служения, но еще не потерявшие надежды когда-нибудь
вернуться в тот дивный мир власти и привилегий. Эти, как срезавшиеся
ученики, горели нетерпением выдержать переэкзаменовку, и смотрели на нас,
чужих с Запада, как на каких-то наглецов: мы не уважали лагеря, а они его
уважали, как унтер-офицерская вдова, которая сама себя высекла. Это были
добровольные помощники, опора администрации, службисты, нечто вроде "капо" в
немецких лагерях. Через 5-6 лет выдыхался и у них этот порыв, вместе с
остатками физических сил. В лагере находился нацмен-комиссар, в прошлом член
правительства где-то в Узбекистане или Туркмении, с фамилией, кончавшейся на
...баев. С высохшим монгольским как пергамент желтым лицом, с голым черепом
и козлиной бородкой, сморщенный и мумиеобразный, он ходил с палкой, не мог
подняться на горку -- сердца уже не было -- инвалид II категории. Просто
невероятно было слышать, что всего лишь год тому он резал по 18 фестметров
на лесоповале. Его жизнь кончилась. Только сон остался об удивительной поре
его жизни, когда он жил 144 по-европейски, и даже жену имел русскую -- врача
в белом халате. Жена -- врач, в белом халате...
Тогда вдруг приехала на 48-ой -- по спецнаряду из Медвежегорска --
зубоврачиха Дятловицкая, на 3 дня. У нас не было зубного врача, и мы все
лечили зубы раз в три месяца, когда проезжал специалист по лесным пунктам.
Устроили Дятловицкой "кабинетик" при КВЧ, поставили особо-сильную лампу, она
выложила свои инструменты, лекарства, под дверью стала очередь. У
Дятловицкой был маленький срок -- три года -- и сразу я узнал знакомый тип:
еврейка из Бобруйска. А помогала ей красавица Наташа -- тоже заключенная.
Обе женщины были в белом, все кругом так не по-лагерному чистенько и мило,
точно на воле. И б. комиссар из Центральной Азии не хотел уйти... Как
завороженный стал, глядя как двигались в кругу света от лампы две женские
фигуры, звучал мягкий, ласковый голос. Уже спросил, что надо, ответили, -- а
он все стоит, пялит глаза, ищет слов... а в глазах тоска, тоска по
культурной нездешней жизни, где все так чисто и красиво... если ранка,
йод... если холодно, топят печку... если голоден, садись к столу... И вдруг
Дятловицкая догадалась (хоть и не знала, что это бывший "нарком") и сказала
ему: "у вас, наверно, в бараке не очень приятно... так вы, дедушка, посидите
здесь, погрейтесь... Наташа, дай табуретку..." и он сел и ждал, пока мне
расковыривали зуб. Грелся в человеческом тепле, в неправдоподобном оазисе,
как собачонка, которую с улицы пустили погреться.
В боковушке, где жило человек 10, собирался кружок евреев послушать
дневального Паппенгеймера. Под этой шиллеровской фамилией скрывалось больное
существо, молодой немецкий еврей, разбитый, волочащий ногу, заика, с
мертвенно-белым лицом. Паппенгеймер рассказывал нам про гитлеровский
концлагерь Дахау, где он просидел 7 месяцев. По его рассказам получалось,
что он сидел там среди арийцев, что не очень согласовалось с его семитской
наружностью. -- "Тогда я еще был здоров! -- рассказывал Паппенгеймер. --
Волшебная жизнь была в 145 Дахау до войны! Работа без нормы. Сорок пять
минут работай, четверть часа отдыхай. Хлеба кило триста, колбаса, мармелад,
на обед гуляш -- "настоящий гуляш"! И у каждого кровать! Приходя с работы,
все обязательно мылись, снимали рабочее платье и одевали войлочные туфли,
которые стояли под кроватью. В лагерной кантине каждый мог купить на 70
марок в месяц, и чего только не было в кантине?.."
Часами рассказывал калека, трясясь и жуя губами, про хорошее время в
Дахау. Охотно слушали его евреи и верили в немецкий рай в Дахау! Каждый из
них тосковал не по свободе -- куда уж! -- а по европейскому концлагерю, где
кровати, кантина и хлеба "кило триста". Евреи тосковали по Дахау! Угрюмый
гротеск этой сцены навсегда врезался в мою память. Каждый из них готов был
хоть сейчас переменить 48-ой квадрат на гитлеровский лагерь 1937 года. И
хотя я не мог разделить с ними это восхищение Дахау, но и я бы тогда поменял
охотно советский лагерь на добрую старую польскую тюрьму, где политических
содержали отдельно, не принуждали к рабскому труду, где были у них не только
книги и еда, но и возможность учиться и смелость не скрывать своих мнений.
В том помещении, где дневальным был Паппенгеймер, среди нескольких
интеллигентов помещался Фербер -- молодой человек с щеголеватыми усиками и в
необыкновенно элегантном зеленом сюртучке. Фарбер работал в конторе и
выделялся среди нас не только зеленым сюртуком, но и острословием и
подчеркнутой "изысканностью" манер. Фарбер был львовчанин. Природа ему
положила пленять женские сердца и блистать на танцевальном паркете. Это был
позер, из породы людей, никогда не забывающих о производимом ими
"впечатлении". Был у него дядюшка во Львове, на которого он очень надеялся,
писал ему о посылке -- но дядюшка не отозвался ни словом. В те дни Фарбер
был полон самоуверенности, рассказывал анекдоты и препотешно, ко всеобщему
увеселению, муштровал Паппенгеймера, обучая его, как должен вести себя
образцовый дневальный. -- 146 "Паппенгеймер! сюда!" -- петушиным тенорком
командовал диктатор Фарбер: "Стать во фронт перед шефом! и грудь вперед!
Почему не выметено под нарой?" -- "Me-me-me-melde gehorsamst, -- отвечал
бедный Паппенгеймер, у которого Дахау и 48-ой квадрат окончательно смешались
в голове.
Вдруг выгнали Фарбера из конторы. Изгнание из конторы автоматически
влекло за собой перевод в рабочий барак. Фарбер не выдержал работы и голода.
Сперва продал зеленый сюртучок. Потом перестал мыться и потерял юмор. Потом
уличили его в краже куска хлеба и избили в лесу. Наконец, сослали его в
кипятилку. Там, на пустыре, с глазу на глаз с полудиким нацменом, не
понимавшим по-русски -- он окончательно одичал. На него стали находить
припадки бешенства, когда он дико кричал на своего напарника. Крики в лагере
-- дело обычное. Но он кричал чуточку громче, чем надо. Раз я увидел, как он
выбежал в полночь из дверей кипятилки, хватаясь руками за голову, в
исступленном отчаянии. Как-то в один глухой и ненастный вечер мы вслушались
в этот дикий вопль из кипятилки, и вдруг кто-то сказал:
-- Слушайте! Да ведь он просто сошел с ума!
Сумасшедшего Фарбера убрали из кипятилки, но продолжали посылать на
работу. Но тут стал он мочиться под себя, не выходя из барака. Его положили
отдельно, на самом плохом, холодном и загаженном месте у двери. Между ним и
ближайшим соседом сделали промежуток -- никто не хотел лежать с ним рядом.
При уборке барака обходили его место.
Фарбер не был опасен. Он улыбался робкой, щемящей, потерянной улыбкой.
Когда бригада мылась в бане, надо было следить за ним: он брал у
раздевающихся людей все, что видел: надевал чужую чистую рубаху или чужие
ботинки. А когда в бараке кто-нибудь не находил своей вещи, он прямо шел в
угол, где валялся несчастный инвалид.
Никто из людей его компании, из конторских "придурков", которые начали
с ним лагерную жизнь и жили на счет получаемых посылок, не сделал 147
малейшей попытки помочь ему, подкормить, приглядеться к нему, пока еще было
время. В лагере никто не имел ни охоты, ни возможности спасать погибающих.
Каждый был занят собой. Редчайшие исключения ни в чем не меняли лагерной
атмосферы. Филантропия в лагере -- то же, что одеколон на бойне.
Евреи и поляки в ту первую лагерную зиму жили рядом -- жили вместе -- и
без трений. Поляки составляли среди нас меньшинство; русские зэ-ка и
начальство одинаково называло нас "западниками". Общая беда, общий язык и
общее неприятие всего окружающего сблизили нас. Иногда это вызывало
удивление среди русских. Русские евреи удивлялись польским: "Откуда у вас
этот польский патриотизм? -- говорили они: -- сами рассказываете о польском
антисемитизме, а стоите за них горой!" Русские поляков не любили: относились
к ним с иронией, с инстинктивной враждебностью, не понимали ни их
католицизма, ни их культурной обособленности. -- "Паны, шляхта!" -- говорили
о каждом и пожимали плечами, видя, как горячо мы защищали все польское.
Среди сотен евреев жили десятки поляков, и, конечно, мы были им ближе, чем
другие в лагере. Были среди поляков бывшие судьи и полицейские, инженеры и
служащие, рабочие и крестьяне, были люди всех партий, бывшие эндеки и
будущие андерсовцы... но тогда, под влиянием страшной национальной
катастрофы, забыты и заглушены были все разделения и различия, и в
особенности легко сходились тогда в лагере польская и еврейская
интеллигенция.
Только польской молодежи, замкнутой и молчаливой, мы не доверяли, зная,
чувствуя недавний ее гитлеризм, памятуя, как в предвоенной Польше она в
массе шла в направлении людоедского шовинизма. А лагерь не был школой,
которая могла бы противодействовать этим зачаткам. Наоборот. Из лагеря они
должны были вынести волчью злобу, сознание того, что все можно и все
позволено по отношению к режиму, создавшему этот позор. Лагерь воспитывал
148 ненависть. У нас не было сомнения, что эти молодые люди вынесут из
лагеря не уважение к демократии и достоинству человека, а контр-коммунизм,
т. е. фашизм. Некоторым из них лагерь импонировал, они учились, как надо
расправляться с врагами. Они хотели бы ввести такие лагеря во всем мире, но
только сажать в них других людей. Не разрушить лагерную систему, а присвоить
ее себе. -- Был среди нас один молодой поляк с типичным лицом студента,
острой бородкой, в шапке-конфедератке, надетой набекрень. Он держался в
лагере независимо и задорно, поглядывал на окружающих серыми насмешливыми
глазами; пока чувствовал себя здоровей и крепче других, ходил гоголем. Его
фамилия была Яцко. Когда мы случайно оказались соседями по наре, он мне
как-то высказал, что у него накипело на душе. Один -- единственный раз его
прорвало, и он сказал мне, что немцы правы в Польше, применяя силу, и тот
дурак, кто не использует своего физического преимущества! -- "Давить слабых!
-- сказал он, блестя лихорадочно светлыми глазами, -- и я тогда же подумал,
что сам он, должно быть, не очень здоров. -- И мы будем давить, будем
непременно давить! Пилсудский скотина! Разве так надо было готовить Польшу к
драке! Погодите, еще придет наше время!" -- Но уже поздно было Яцко давить
слабых. Его песенка была спета. Много было тогда и вышло из лагеря людей,
мечтавших "давить слабых", а кончавших тем, что пресмыкались пред сильными.
Впечатления польского антисемитизма изгладились в нас, когда мы
встретились с гораздо более массивным и стихийным русским антисемитизмом. Он
был для нас неожиданностью. Мы нашли в лагере открытую и массовую вражду к
евреям. 25 лет советского режима ничего не изменили в этом отношении.
Неизменно в каждой бригаде, каждом бараке, каждой колонне оказывались люди,
которые ненавидели меня только за то, что я был еврей. Их было довольно,
чтобы отравить атмосферу в каждом месте, где мы жили. Несмотря на то, что
они ничего не знали о 149 Гитлере, они создавали временами вокруг нас
гитлеровскую атмосферу, когда обращались, не называя имен: -- "Эй ты, жид!"
-- "У кого лопата?" -- "У жида". -- Это были люди из города и колхоза,
воспитанные уже в советское время, и их отношение имело все черты
естественного и общего явления. Тогда же я познакомился с тем словцом,
которое в Сов. Союзе часто заменяет кличку "жид": -- "абрам", с гортанным
"р": "аб'гам". На воле те же люди были осторожнее; в лагере они не
стеснялись. Раз установленный факт нашего еврейства сразу обращался против
нас, в бытовых отношениях или на работе. В ежедневной дискриминации, в
маленьких придирках, ядовитых замечаниях и в тысяче способов отравить жизнь.
Если потух костер, и надо взять огня у соседа, он не дает головешки, потому
что ты еврей, и огонь у тебя именно потому и не горит, что ты рассчитываешь
на его костер, а свой запустил. Если ты не выполняешь нормы, то это потому,
что евреи работать не хотят. Если еврей принят в контору, то конторские
придурки постараются его выжить. Недоверие к еврею ощущается повсюду, и надо
преодолеть его, чтобы наладить какой-то личный контакт с людьми.
В лагере есть только одна должность, которая занимается евреями
преимущественно: это -- "ларечники", т. е. попросту лагерные лавочники.
"Ларек" совмещается с продкаптеркой, складом хранения продуктов, откуда они
выдаются на кухню и стрелкам ВОХР'а. "Ларек" -- это те экстра-продукты,
которые "забрасываются" на лагпункт для продажи зэ-ка "на коммерческий
расчет", как своего рода премия. При мне ларек на 48-ом квадрате пустовал,
но иногда поступали туда две вещи: селедка и брынза наихудшего качества. Еще
продавались деревянные ложки лагерного производства (бригада "ширпотреба") и
-- хлеб, как добавление к пайку. Все ларечники и продкаптеры, которых я знал
в лагерях, были евреи, т. к. эта должность требует умения обходиться с
товарами, считать, развешивать и обслуживать так, чтобы все были довольны,
включая начальство. 150 Русские люди в такой должности сразу проворуются и
получат второй срок. Ларечником-каптером не может быть ни человек абсолютно
честный, ни человек, не знающий удержа. Обеих крайностей не допустит
начальство, которому надо, чтобы ларечник его кормил и сам не попадался.
Поэтому бывают ларечниками чаще всего старые евреи, которые на торговом деле
съели зубы.
Русские евреи лишь тогда хорошо жили со своими собратьями зэ-ка, когда
могли им импонировать своим уменьем держать себя -- удальством, силой, --
когда они были больше русские, чем евреи. Еврей Сашка в бригаде косарей --
кроме того, что был черномазый и горбоносый -- ничем ровно не отличался от
своих соседей. Так же пел русские песни и ругался, так же мог запустить
башмаком в соседа или пригрозить ему ножом, стянуть, что плохо лежит, и на
тяжелой работе отдать последнюю каплю силы. Когда же Сашка увидел польских
евреев, у него вдруг дрогнула какая-то струнка, отозвалось что-то забытое, и
он, ко всеобщему и собственному удивлению, начал говорить с нами на каком-то
подобии "идиш"... Нашелся еврей и среди грузин... Все они, обыкновенно, не
сразу признавались в своем еврействе, сперва ходили вокруг да около,
присматривались, а потом с оглядкой, в порядке интимного признания,
"открывались" нам, как Иосиф своим братьям. Грузинский еврей был еще совсем
мальчик, с деликатным лицом и тонкими членами. Он рассказал нам, что приехал
к бабушке в Тифлис и потерял документ. Как беспаспортного и, к тому же, без
определенной профессии, его присоединили к ближайшей партии и послали в
лагерь -- "чтобы не путался под ногами". Он припомнил и деда-раввина, и
обрывки иврита. Он повторял отдельные еврейские слова, как талисман.
Польские евреи, услышав "Шма-исраэль"... заулыбались, стали хлопать его по
плечу и угостили сахаром.
Если русские люди ничего не знали о том, как живет и работает
заграница, то вид русских евреев, заглохших как бурьян, оторванных от живой
связи 151 со своим народом, был вдвойне тягостен нам. С 1937 года им, как и
всем советским гражданам, было "рекомендовано" прекратить переписку с
родственниками заграницей. Задолго до того наступила стерилизация и
сепарация русского еврейства от национальной еврейской жизни во всем мире.
Так выглядели дети тех, кто был когда-то авангардом еврейского народа, кто
создал сионизм и заложил основы новой Палестины. Их дети и внуки в лагере
ничего не слыхали о Палестине, не знали Библии, не имели понятия о
национальной культуре и тех именах, которые дороги каждому еврею, -- точно
они были с другой планеты. Когда мы им рассказывали о Тель-Авиве и Эмеке,
они слушали, как негры из центральной Африки слушают рассказ белого человека
о чудесах Европы -- с удивлением, но без особого интереса, как о чем-то, что
слишком далеко от них, чтобы быть реальным. И я вспомнил первомайские
плакаты на улицах Тель-Авива с приветствиями Сталину (т. е. начальнику
нашего лагпункта) и Красной Армии (т. е. нашему комвзвода) -- и подумал, что
мы, евреи, щедрый народ, если так легко забываем о собственной плоти и
крови. Сиди, Сашка, в лагере, из-за тебя ссориться не будут...
По мере успехов Гитлера антисемитизм нарастал в лагере. Здесь можно
было наблюдать, как эта сторона немецкого расизма подкупала сердца и
притягивала симпатии, как она создавала психологические предпосылки для
политического сближения. В то время редкие советские газеты, попадавшие в
лагерь, были полны немецкой рекламы. Никогда впоследствии речи Черчиля так
не приводили в советской прессе, как речи Гитлера до великого перелома:
печатали их на полстраницы. Все стрелы иронии и критики направлялись на
хищный англо-американский империализм. Эта циничная кампания проводилась со
всей последовательностью. Когда в начале 41 года началось вторжение Италии в
Грецию, то на 48-ом квадрате политрук объяснял снисходительно, что
виновата... Греция, а Италия только защищает греческое побережье от его
захвата англичанами. Таким путем 152 защищалась косвенно и политика Сов.
Союза в Финляндии. Лагерная же шпана из этого делала свои выводы: Гитлер
прав, и жидов следует бить. Несколько месяцев спустя, под влиянием первых
успехов Гитлера на советском фронте, в лагере создалась такая атмосфера, что
никто из евреев не сомневался, какова была бы их участь, если бы лагерь
попал в руки немцев или финнов. Нас перерезали бы в первый же день.
Лагерники угрожали нам открыто, и когда мы вместе толпились под окошечком
кухни, на евреев направлялись взгляды, полные ненависти, и слышались голоса:
"Перебить их всех надо! Ни одного не оставить!"
В декабре 40 года вечером в бараке АТП состоялся форменный диспут между
мною и интеллигентами, жившими в помещении административно-технического
персонала. В большой избе стояла посредине печь-плита, на которой круглый
день кипятилась вода, стояли всякие кружечки, котелки. Здесь не было ржавых
погнутых железных котелков или мисок, подобранных в помойке. Миски были
металлические, чистые, а котелки из белой жести, аккуратные, с ручками. Не
было нар, а рядами стояли деревянные койки с сенниками. В глубине помещения
за печкой стоял стол на козлах, за которым при керосиновой лампе сидели
вечерами, ужинали, писали отчеты. Здесь я ввязался в зимний вечер 40-го года
в неприятный разговор.
Люди, среди которых я сидел, имели среднее и техническое, некоторые
даже высшее образование. Все воспитались в Советском Союзе, происходили из
трудового народа, собрались сюда со всех сторон России и имели самый
разнообразный и большой житейский опыт. Кто сидел за растрату, кто по
бытовой статье, кто за неосторожное слово, но даже и те, кто имел 58-ую
статью, за "контрреволюцию" -- тоже не были политическими заговорщиками, а
представляли собой средний обывательский элемент. Эти люди принадлежали к
15-тимиллионной массе советских зэ-ка, а эта масса, в свою очередь,
представляет 153 собой 90% населения России. Можно было бы в один день
освободить все эти миллионы и посадить вместо них другие -- с тем же правом
и основанием.
Разговор начался с Гитлера -- "почему он не любит евреев?" -- и "что
такое евреи сделали немцам?" и перешел на еврейский народ. Я разговаривал
только с одним человеком, но не прошло и 10 минут, как весь барак принял
горячее участие в беседе.
Я попробовал рассказать этим людям, никогда не выходившим за пределы
России и советской информации, -- об историческом мартирологе моего народа,
о его заслугах пред человечеством, о его способностях и умении творчески
работать там, где ему дается возможность.
Но с равным успехом я бы мог это проповедывать немецким или или
польским мещанам. Столько сосредоточенной злобы, яда, шипящей ненависти
пролилось на меня, что я вдруг почувствовал себя, как на эндецком собрании в
Польше. Люди, которые уже тихо лежали на койках, разувшись и заложив руки за
голову, вдруг не выдерживали, вскакивали и обращались ко мне так, как будто
я был виноват во всех их несчастьях. Я, не зная того, затронул больное
место. Нельзя было в их присутствии говорить хорошо об евреях. -- "Ваша
нация! -- звучало со всех сторон. -- Не рассказывай сказок, сами все знаем,
вы -- хитрый народ!" -- Каждый мог говорить о евреях без стеснения -- зная,
что на его стороне и начальники, и стрелки, и каждый вольный. Антисемитские
выходки никогда не наказывались в лагере, они заглаживались начальством,
которому не приходило в голову обидеть "своего" русского человека за то, что
он "не выдержал".
И в тот вечер пришлось бы мне плохо, но под конец вошел в барак
всеобщий любимец, белоголовый Васька, приемщик на лесной бирже, шутник и
балагур. Он вступился за евреев. -- "Нет, что же вы, ребята! -- сказал он.
-- Разные бывают евреи. Вот я на Украине бывал в еврейском колхозе..." и
начал 154 рассказывать про еврейский колхоз, а потом разговор плавно сошел
на другую тему.
Я вышел за печку, где стояла моя койка, разделся в темноте и лег. Голос
Васьки доходил до меня, беспечный, домашний, и все они уже успели забыть о
взволновавшем меня разговоре. Вася был их человек, и между собой им было
хорошо. Лишний раз я убедился, что антисемитизм можно вогнать под землю, но
нельзя уничтожить его до тех пор, пока еврейская масса остается в прежнем
положении в социальном организме других народов, как ясно-различимое
инородное тело.
--------
12. ВЕСНА 1941 ГОДА
Весна пришла на 48 квадрат. Снега набухли водой, не держали саней,
уступали под ногой. Мы шли на место работы полянами, где снег расстилался
ровно и гладко. Но при каждом шаге мы проваливались в него выше колен, брели
как через речку, погружая и подымая ноги, вода чавкала под нами. Лесные
бригады работали на воде, сучкорубы с трудом добирались до поваленных
ветвей. Наконец, передвинули время работы.
Ночью мороз еще держал санные дороги в сносном состоянии, а днем они
подтаивали. Поэтому мы стали выходить на работу в полночь -- и, возвращаясь
в полдень, ложились до вечера спать. Ночью леса были полны костров и крика,
как днем. От луны зеленели снега, а лица людей, худые, темные, с
ввалившимися глазами, были как чужие.
Ранней весной я ушел работать на "биржу No. 5". Лесная биржа -- это
площадь с обеих сторон жел. дор. полотна, где на километр тянутся склады,
штабеля и запасы дров, приготовленных к погрузке. Штабеля громоздятся выше
человеческого роста. Весь день идет приемка леса, который доставляется
возчиками с мест порубки. Штабеля укладываются и раскатываются, дрова
"подносятся к габариту", т. е. на определенное расстояние вплотную к полотну
жел. 155 дороги. При штабелях стоят козлы и люди пилят. Костров на бирже
разводить не позволяют, и весь день стрелки и бригадиры заняты тем, что
разбрасывают и заливают костры, которые зэ-ка умудряются разложить в тени
штабеля хоть на полчаса.
Работали втроем: Марголин, грузин Чикавани и западник, пинский еврей
Клейман. Клали на козлы по несколько бревен разом и перепиливали вместе на
метровые отрезки. Двое пилило сразу, стоя рядом. Клейман укладывал дрова, но
имел еще особое задание. Всюду под снегом и в ямах лежали полусгнившие,
невывезенные, погребенные штабеля напиленных дров. Найдя под снегом такой
штабель, забытый с прошлого года, Клейман, улучив минуту, утаскивал чурок
десять и приносил на наш штабель. Иногда зав-биржей, проходя издалека,
кричал ему: "Откуда дрова тащишь! Брось немедленно!" Тогда Клейман, в
прекрасной шубе, с которой не расставался ни на миг, с маленьким лисьим
лицом, ронял дрова и ждал, пока завбиржей пройдет. А мы с Чикавани пилили,
не сходя с места, круглый день.
Из лагеря я вынес чувство уважения к грузинскому народу. Грузины
отличались в общей массе зэ-ка какой-то врожденной мягкостью и спокойствием,
умели держать себя с достоинством, без дикости и свирепости, с гордостью
старой культурной расы. Все эти черты были свойственны другу моему и брату
Чикавани, одному из неизвестных мучеников этого народа, чей вклад в лагерную
массовую могилу -- один из самых ценных в Советском Союзе. Я сблизился с
Чикавани уже на склоне его жизни. Он сидел в лагере уже 3 года, и оставалось
ему больше, чем он мог вынести. Все в нем было утишено и смягчено
предчув