"раздача
автографов", Рафиков развил бурную деятельность. Оставив в покое штатив, он
то присаживался в проходе на пол, то взбирался на кресла, а его неутомимый
"конвас" стрекотал, как пулемет. Он менял планы, диафрагму, то снимал в
упор, то убегал в самый хвост. С него лил градом пот, но он не успокоился,
пока не израсходовал весь запас кассет.
* Через несколько дней, с гордостью показывая друзьям первый
гагаринский автограф, я был повергнут в изумление неожиданным вопросом:
"Интересно как это тебе удалось заполучить автограф Гагарина... за пять лет
до полета?!" Вот это да! Ведь тогда, в самолете, ни он, ни я не заметили
этой ошибки. Две недели спустя я показал Юрию Алексеевичу "полевой дневник".
Он удивленно поднял брови и, молча достав самописку мгновенно исправил "56"
на "61", а затем сверху приписал черными чернилами: "Виталию Георгиевичу
Воловичу".
- Давай-ка, Махмуд, увековечь нас на фото, - сказал я, протянув
Рафикову свой "ФЭД".
Рафиков несколько раз примерился и щелкнул затвором. Аппарат снова
перешел в мои руки, и я отщелкал всю пленку до упора, став обладателем
бесценных кадров.
Машина чуть просела в воздухе.
- Что, уже подлетаем? - встрепенулся Гагарин.
- Через пятнадцать минут посадка, - отозвался штурман, стоявший на
порожке пилотской кабины.
Под крылом самолета поплыли городские здания, еще серые прямоугольники
парков и широкая темная лента вскрывшейся Волги.
Колеса уже коснулись бетонки, как вдруг Гагарин сказал:
- А шапки-то у меня нет. Я ведь ее в Байконуре оставил. Без шапки вроде
неудобно перед начальством появляться. А может, от скафандра гермошлем
отрезать? - Он насмешливо сощурил глаза. - Только боюсь, конструкторы
ругаться будут.
- Да уж ладно, Юра. Обойдемся как-нибудь без гермошлема. Найдем
что-нибудь. - Я подтянул стоявшую под столиком парашютную сумку и вытянул из
нее свой видавший виды черный меховой шлемофон. В нем я прыгал с парашютом
на Северный полюс и теперь повсюду таскал за собой. - Как, подойдет?
Гагарин надел шлемофон, подергал его за длинные уши.
- Малость маловат, а так вроде бы нормально. А сами-то как? - спросил
он озабоченно.
- Не беспокойся. Обойдусь как-нибудь.
Самолет остановился в конце полосы, развернулся и, подвывая
двигателями, покатил туда, где шумело и колыхалось многоголосое людское море
Двигатели затихли. Бортмеханик открыл дверцу, опустил трап. Гагарин
показался в просвете дверей, и все вокруг вздрогнуло от громового ура. Толпа
окружила трап. Но едва Гагарин вступил на бетонку, к нему бросился
небольшого роста молодой светловолосый капитан-летчик. Они на несколько
мгновений замерли, обнявшись друг с другом, как это бывает с друзьями, что
встретились после долгой разлуки. Не многие из присутствовавших на аэродроме
знали, что этот юноша вскоре станет легендарным космонавтом два.
Кавалькада машин уже покинула аэродром и помчалась по куйбышевским
улицам, запруженным народом. Сжимая в руках переданный мне Гагариным
бесценный полетный планшет, забыв про шапку, я стоял, поеживаясь от
холодного апрельского ветра. Вдруг рядом заскрипели тормоза, и возле меня
остановилась черная "Волга".
- Быстрей садитесь ко мне, - сказал шофер, гостеприимно распахивая
дверцу, - а то замерзнете без шапки.
Вскоре мы подкатили к железной решетчатой ограде, окружавшей
двухэтажный особняк. Дежурный, стоявший у ворот, дважды перечитав мой
мандат, сказал: "Проходите, пожалуйста". Я прошел в холл и остановился на
пороге огромной, похожей на конференц-зал комнаты. В комнате было шумно.
Всюду по двое, по трое стояли оживленно беседовавшие люди. В дальнем углу я
увидел Николая Петровича Каманина рядом с высоким красивым мужчиной с густой
шапкой седых волос. Его я сразу узнал по портретам, часто появлявшимся на
страницах газет, - президент Академии наук СССР Мстислав Всеволодович
Келдыш.
- А вы кого ищете? - послышался чей-то резкий голос.
Я вздрогнул от неожиданности, увидев прямо перед собой невысокого,
коренастого, похожего на боксера широкоплечего человека в коричневом костюме
и белой рубашке, с темным галстуком. Коротко подстриженные, зачесанные назад
волосы открывали огромный лоб. Из-под темных густых бровей испытующе
смотрели строгие внимательные глаза.
- Я врач. Встречал космонавта Гагарина на месте приземления.
- Значит, вы доктор. И даже парашютист, - добавил он уже более мягким
тоном, заметив инструкторский значок на моей куртке.
Несколько растерявшись, я промолчал, не зная, что ответить.
- Вы осматривали Гагарина?
По властной манере, с какой он задавал вопросы, я понял, что это,
вероятно, один из членов Государственной комиссии.
- Выброс парашютистов почему-то отменили, и мне удалось осмотреть Юрия
Алексеевича только в самолете по дороге в Куйбышев.
- Ну и как? Как же он себя чувствовал? - спросил нетерпеливо мой
собеседник.
- Вполне удовлетворительно. Пульс - шестьдесят восемь ударов в минуту,
артериальное давление - сто двадцать пять на семьдесят, температура тела -
тридцать шесть и шесть десятых. Дыхание - восемь в минуту. Правда, он
несколько раз жаловался, что немного кружится голова. Но это чувство быстро
проходило. А так, всю дорогу до Куйбышева он был оживлен, остроумен.
- Ну, что ж, спасибо. А это, - он показал пальцем на планшет, который я
сжимал в руках, - передайте Быковскому. Вот он идет.
Я поздоровался с Быковским и, протянув ему планшет, спросил:
- Послушай, Валерий, с кем это я беседовал сейчас?
Быковский сделал большие глаза:
- Ну, доктор, ты даешь! Это же Главный конструктор. Сергей Павлович
Королев...
* * *
Прошло несколько месяцев, и опять весь мир рукоплескал новому
космопроходцу. Семнадцать космических зорь встретил Герман Титов, облетая
Землю на корабле "Восток".
И снова поисковые самолеты спешат к месту приземления космонавта. Ил-14
выходит в район приземления. Под крылом проплывают поля, города, деревни и
снова поля.
Мы уже поднялись с сидений, как вдруг к нам вошел озабоченный штурман:
- У земли ветер десять метров в секунду. Что будем делать? Может быть,
отставим прыжки?
Но внизу в открытую дверцу видна большая толпа народа, окружившая
космический корабль и ярко-оранжевое пятно огромного парашюта. Значит, Титов
уже на Земле. Радио молчит А вдруг ему нужна помощь. Как он приземлился при
сильном ветре? Значит... Значит, будем десантироваться. Я прыгаю замыкающим.
С гулким хлопком наполняется воздухом круглый парашютный купол.
И тут меня начинает раскачивать. Все сильнее, сильнее, словно на
гигантских качелях. Все мои попытки погасить раскачивание не дают никаких
результатов. Пока я "боролся" с парашютом, земля оказалась совсем рядом.
Едва я успел сгруппироваться, как резким порывом ветра меня швырнуло на
землю.
- Дядечка, а дядечка, ты живой?
Я открыл глаза. Рядом со мной на корточках сидели два вихрастых
мальчугана.
- Ну вот, я же тебе говорил, Федька, что он оживеет, - сказал тот, что
поменьше, и его лицо, густо усыпанное веснушками, расплылось в улыбке.
Я приподнялся. Голова раскалывалась от боли. В ушах шумело. В первые
секунды я никак не мог понять, что происходит, почему я сижу здесь, среди
поля. Постепенно я прихожу в себя. Видимо, здорово меня "приложило". Хорошо
еще, что я шлепнулся на пахоту и рыхлая земля смягчила удар.
- Что, дяденька, здорово болит?
- Здорово болит, - честно признался я.
- Мы как увидели, что ты на парашюте летишь, так и побежали сюда.
Только у самой земли тебя как крутанет да как шарахнет. Ты лежишь не
шевелишься. Ох, и испугались мы! А тут парашют надулся и потащил тебя по
пахоте. Колька сиганул на него. Он и сдох. А ты, дяденька, к космонавту
прыгал? - сказал Федька, помолчав.
- К космонавту.
- Он во-он там сел, - сказал Колька и показал рукой туда, где метрах в
трехстах от нас виднелась толпа людей.
- Только космонавт уже уехал, - сказал Федька. - Какие-то дядечки с
тетечкой приехали на "Москвиче" и увезли его куда-то.
С Титовым я встретился лишь на следующее утро в том самом домике на
берегу Волги, где совсем недавно куйбышевцы гостеприимно принимали Юрия
Гагарина. Герман сидел за большим столом, покрытым белоснежной скатертью,
веселый, бодрый, как всегда остроумный.
В ближайшие часы и дни Титову предстоит еще одно испытание - по мнению
героя, "более серьезное, чем космический полет": он попадет в руки врачей.
Результаты осмотра прекрасные. Об этом свидетельствуют кривые
кардиограмм, энцефалограмм и спирограмм, данные анализов и результаты
функциональных проб. А те небольшие сенсорные и вестибуло-вегетативные
расстройства (головокружение, поташнивание), отмеченные Титовым в отдельные
периоды полета, не вызывали никаких нарушений вестибулярных функций после
приземления.
Наступление на космос продолжалось. В лабораториях, на стендах, на
полигонах шла неослабная подготовка к новым полетам.
На этот раз к старту готовились сразу два корабля...
Был жаркий августовский день. Дышали зноем казахстанские степи, а там,
в бескрайнем космосе, с фантастической скоростью несся "Восток-3".
Я мысленно видел человека, одетого в громоздкий космический скафандр.
Вот он склоняется над бортжурналом, неторопливо записывая свои наблюдения,
пристально вглядывается в экран "взора". А затем, протянув руку к тубам с
едой, подкрепляется завтраком и все время поглядывает на часы: ведь все
действия его в полете были расписаны по минутам. Андриян Николаев... Я видел
его волевое лицо, внимательные черные глаза под густыми бровями и будто
слышал его любимые: "Все отлично", "Все в порядке", "Как учили",
сопровождавшие даже самую сложную и утомительную тренировку.
В спортивном зале школы, где разместилась наша поисковая группа
(ученики сейчас на каникулах), напряженная тишина. Все столпились у
репродуктора, из которого несутся звуки маршей. Вдруг музыка прекращается, и
низкий голос диктора, голос, знакомый многим из нас со времен войны, звучит
в просторном зале: "Говорит Москва, говорит Москва Работают все радиостанции
Советского Союза..." Урраа-а! Попович в космосе! Теперь их двое там, в
межзвездном пространстве, - "Орел" и "Беркут".
И вот я снова на борту поискового "ила". Как медленно ползет часовая
стрелка. "Есть сигнал", - радостно объявляет штурман. Значит, парашюты уже
несут к земле корабль с космонавтом.
"Парашютисты, готовьтесь к выброске! Николаев уже приземлился". Зацепив
карабин вытяжных фал за трос, протянутый вдоль фюзеляжа, пробираемся в хвост
машины.
Борттехник открывает дверцу, и в кабину врывается поток света и
холодного воздуха. Самолет, снизившись, с ревом проносится над землей, и
вслед ему приветственно машет руками фигурка человека в ярко-оранжевом.
Самолет снова набирает высоту, делает круг и выходит на боевой курс.
Ту-у-у-у - гудит сирена. Вспыхивает зеленая сигнальная лампа на табло у
дверцы. Сейчас все мое внимание приковано к ней. Ту-ту-ту... "Пошел!" Я
резко отталкиваюсь ногой и проваливаюсь в пустоту.
Мощный воздушный поток, как перышко, подхватывает тело... Секунда,
вторая, третья...
Рывок, и надо мной распускается купол парашюта. Быстро оглядываю купол.
Все в порядке. Техника сработала нормально. Ощупью нахожу пряжку ремня,
удерживающего укладку со снаряжением. Замок открывается легко. Мгновение, и
легкий толчок говорит мне, что укладка отделилась и повисла подо мной на
длинном капроновом фале. Земля приближается. Сильный ветер раскачивает меня
вверх - вниз, вверх - вниз. А подо мной там и сям бурые, выгоревшие на
солнце скалы. Местечко не из приятных, а тут еще ветер. Приходится
основательно потрудиться.
Земля! Удар! Я сваливаюсь на бок среди густо поросшей ковылем поляны.
Ветер было подхватил купол, грозя утащить на камни, но, к счастью, его
удалось сразу погасить, и я, быстро освободившись от подвесной системы,
бегу, не разбирая дороги, к Николаеву. Он поднимается навстречу мне такой
же, как всегда, спокойный, неторопливый, пряча улыбку в четырехсуточной
космической бороде.
Его первый вопрос: "Как там Паша?"
Мне еще не известно, приземлился ли Павел Попович, но уверен, что и у
него все в порядке. Там, на месте приземления, его будет встречать Виктор
Арамошин. За него я тоже спокоен - не подкачает.
Пока самолет выбрасывал парашютный десант, Николаев уже успел
распаковать свой НАЗ, извлечь аварийную радиостанцию и сменить свои
громоздкие космические доспехи на легкий спортивный костюм - темно-синие
спортивные брюки и голубую трикотажную рубашку с белым воротником и белой
полосой посредине.
- Как дела, Андриян? - задаю я тривиальный вопрос, видимо от волнения
не придумав ничего более путного.
- У меня все в порядке. Все отлично. А вы молодцы! Быстро добрались. Я
еще переодеться не успел, гляжу - надо мной самолет. Все сработало, как на
тренировке. Вот только когда парашют раскрылся, что-то в подбородок ударило,
даже губу прикусил. Да это пустяки. Когда на парашюте спускался, сразу
забрало открыл. Такой ветерок приятный обдувает. Смотрю вниз - вдали речушка
какая-то и поле довольно ровное. Правда, оно только сверху казалось таким
ровным. Сами видите, сколько здесь скал наворочено. Но все обошлось. -
Николаев помолчал, глубоко дыша, словно наслаждаясь воздухом Земли. - А
жарковато тут. В космосе, пожалуй, было поспокойнее да попрохладнее. - Он
снова помолчал и вдруг спросил: - А тапочек вы с собой не привезли?
Как говорят, ничто в мире не приходит сразу, а тем более опыт. В
космическом НАЗе было, казалось, предусмотрено все, на все случаи жизни. И
радиостанция, и разнообразные сигнальные дымы и ракеты, и вода, и спички, не
боящиеся воды, и пища, и портативная плитка для ее приготовления, и даже
спортивный костюм. Однако не было того, что понадобилось космонавту сразу же
после возвращения на землю, - тапочек, банальных тапочек с тесемками, на
лосевой подошве. К счастью, мы оказались предусмотрительными и запихнули в
укладку эту обувку, иначе Андрияну Григорьевичу пришлось бы ходить в своих
космических ботфортах. Один за другим подбегают остальные парашютисты, среди
них - кинооператор Миша Бессчетнов.
С момента приземления космонавта прошло уже двадцать минут. Пора
начинать медицинский осмотр. Я сажусь напротив Николаева. Столом нам служит
коробка НАЗа, из которой торчит серебристый стволик антенны.
Андриян положил руку на наш импровизированный стол.
Начинаю записывать данные осмотра кожные покровы обычной окраски,
видимые слизистые розового цвета, пульс - 96 ударов в минуту, но ритмичный,
хорошего наполнения, артериальное давление - 120 на 90. Заглядываю на первую
страницу, где у меня записаны данные предполетного осмотра. Они почти
полностью совпадают Только пульс немного частит. Впрочем, в этом нет ничего
удивительного. Так бывает всегда после прыжков с парашютом, даже самых
обычных.
Затем начинаются специальные неврологические пробы, но и они
свидетельствуют, что Николаев отлично перенес четырехсуточный космический
полет. Но вот, кажется, все. Я протягиваю Николаеву свою парашютную книжку,
на первой странице которой уже оставили свои автографы Юрий Гагарин и Герман
Титов, и Андриян не спеша выводит "15.8.62 г., через 25 минут после
приземления А. Николаев".
Откуда-то доносится урчание мотора, и вскоре из-за холма выныривает
трактор. Трактористы боятся опоздать и гонят машину что есть духу. Комья
земли летят из-под колес, и мотор надрывно гудит, работая на полную мощь.
Трактор останавливается неподалеку, и двое радостно возбужденных парней,
спотыкаясь, бегут к нашей группе.
- Здравствуйте, Андриян Григорьевич. Поздравляем вас от всего сердца с
благополучным приземлением на целину.
Они долго трясут космонавту руку, словно стараясь на всю жизнь
запомнить это рукопожатие.
На горизонте показалась черная точка. Быстро увеличиваясь в размерах,
она вскоре превращается в поисковый вертолет Ми-4. Он завис над площадкой,
подняв пыльный смерч, разогнав во все стороны колючие шары перекати-поля.
Прибывшие поисковики бросаются обнимать Николаева.
- Паша как? Приземлился? - спросил Николаев.
- Приземлился, приземлился, все нормально.
Действительно, Попович к тому времени благополучно приземлился.
Поисковый самолет долго кружил над ним: штурман никак не решался сбрасывать
десант из-за сильного ветра, тем более что космонавт дал зеленую ракету -
сигнал о том, что все в порядке. Все же парашютисты настояли на своем.
Земля была жесткой (давно не было дождей), а ветер, раздув купола,
безжалостно поволок парашютистов, не давая им подняться.
Одному из них помог сам космонавт. Он бросился на раздувшийся купол и,
прижав к земле, мастерски погасил.
- Здравствуй, земной мой человек! - сказал он, обнимая растерявшегося
парня.
Двое других справились сами с разбушевавшимися парашютами. Грязные,
исцарапанные, но счастливые, они окружили космонавта.
- Здорово, ребята, вас потрепало. А я вот приземлился очень удачно.
Сам космонавт выглядел молодцом. Общительный по натуре, он сейчас
увлеченно принялся рассказывать о перипетиях полета.
Пока Виктор Артамошин производил медицинский осмотр, прилетел вертолет,
и через несколько минут они уже были на пути в Караганду...
Мы погрузили на вертолет все имущество Николаева, забрались в кабину и
тоже полетели в Караганду. Путь до нее был недолог.
А вот и она перед нами, праздничная, нарядная, расцвеченная флагами и
транспарантами.
Попович уже ждет своего небесного брата в маленьком домике на
аэродроме. Друзья стискивают друг друга в объятиях.
Трещат кинокамеры, щелкают фотоаппараты. Корреспонденты осадили домик,
требуя немедленного интервью. Ведь их сообщений ждут в десятках редакций, их
корреспонденции ждет вся страна.
Но вот мы снова готовимся в дорогу.
В ближайшие дни готовится запуск двух космических кораблей. Командир
одного из них - Валерий Быковский, второго - женщина - ярославская
комсомолка Валентина Терешкова. Ее в районе приземления будет встречать
Любовь Мазниченко - мастер парашютного спорта. Состав нашей группы
пополнился еще одним новичком - Аликом Мнациканяном.
Точно в назначенное время в космос один за другим ушли космические
корабли. Вот уже спидометры "Востоков" накрутили миллионы километров, и
Земля, волнуясь, ждет возвращения "Чайки" и "Сокола".
Утро 19 июня 1963 года встретило нас пыльной бурей. Ветер пригибал
тонкие стволы деревьев на обочине дороги, швырял в лицо горсти пыли и
сорванной листвы. По аэродрому носились пылевые смерчи.
Мы было приуныли. Погода грозила спутать все карты. Но вдруг, словно по
мановению волшебного жезла, ветер утих. Бессильно сникла полосатая "колбаса"
на мачте аэродрома. Застыли в неподвижности чашечки анемометров. На взлетное
поле спустилась насыщенная зноем дремотная тишина.
Экипажи самолетов, парашютисты, техники, укрывшись от жарких лучей
южного солнца в тени под самолетными плоскостями, - все нетерпеливо ждут
команды на взлет.
И вот наконец долгожданное: "По самолетам!"
Закрутились винты, сливаясь в серебристые прозрачные диски, забегали
люди. И вскоре аэродром опустел.
Валерий Быковский совершил посадку в 15.30 по московскому времени у
поселка Уак-Заря Северо-Казахстанской области. Весь поселок высыпал
встречать космонавта. Толпа увеличивалась с каждой секундой. А со всех
сторон к месту приземления спешили все новые и новые люди - верхом, на
тракторах, автомашинах и даже на самоходных комбайнах.
Десант пришлось сбрасывать километрах в трех от поселка, не то, неровен
час, парашютисты могли угодить на какой-нибудь трактор или грузовичок.
Опустившись на пахоту, я снял парашют и огляделся. Откуда-то из-за
бугра выскочил мотоциклист. "Вася", - представился он, протягивая руку. Мы
погрузили парашют и сумку в коляску, и Вася помчался по полю, не обращая
внимания на рытвины и ухабы.
Быковский уже находился в кабине вертолета, прибывшего незадолго до
нас. Я забрался в вертолет.
- С прибытием, Валера!
Я разложил свои медицинские приборы и не торопясь осмотрел Быковского.
Космонавт не подкачал. Все было в норме, только немного частил пульс.
Впрочем, в жаркой духоте кабины это было неудивительно. После медицинского
осмотра мы, посовещавшись, решили перелететь в райцентр Марьевку. До него
было рукой подать, и вскоре вертолет опустился среди поселковой площади.
Подкатила серая "Волга", и ее водитель, высокий рыжеволосый парень,
предложил свои услуги.
- Райком далеко?
- Да нет, по соседству, я мигом довезу. Садитесь. - Он открыл дверцу.
Машина рванула с места и покатила по улице, оставляя за собой пыльный хвост.
А вот и райком. Мы подошли к входным дверям кирпичного трехэтажного
здания, окруженного густым садом.
Старушка в синем халате встретила нас на пороге.
- Вам куда, сынки?
- К секретарю райкома.
- А его нет, никого нет. Все уехали встречать космонавта. Он, говорят,
к нам сюда спустился.
- Так, мамаша, это и есть космонавт.
- Ах ты господи! Вот привелось живого космонавта увидеть. Дай, сынок,
на тебя посмотреть хорошенько. Да неужто правда ты и есть космонавт?
Она долго держала руку Валерия в своей, вглядываясь в его лицо.
Мы поднялись на второй этаж и вошли в кабинет. Скромная обстановка. На
стене в рамке портрет Ленина. На небольшой тумбочке рядом со столом,
покрытым зеленым сукном, стояло несколько телефонов.
- Ну что ж, попробуем позвонить? - спросил Быковский, усаживаясь в
кресло. Он поднял трубку: - Девушка, говорит космонавт Быковский. Вы не
можете соединить меня с Москвой?
Трубка ахнула девичьим голосом.
- Одну минуточку подождите, сейчас вызову.
Прошло буквально несколько секунд.
- Товарищ космонавт, Москва на проводе...
Быстро бегут годы. Новые и новые корабли бороздят безмолвную
космическую пустыню.
...И вот на старте "Союз-9".
Темнело. Холодный порывистый ветер гнал по небу густые облака.
Неподалеку виднелись цепочки желтых фонарей. По невидимой дороге бежали
огоньки автомашин.
Мы переговариваемся вполголоса, прикрывая от ветра горящие сигареты. До
чего же томительны эти минуты ожидания. И вдруг вспыхнули прожекторы. Их
голубоватые лучи, словно шпаги, перекрестились в пространстве, вырвав из
темноты гигантскую ракету. Пронизанная светом, она стояла словно гигантский
обелиск. Медленно отошли руки-шланги. Легкий синеватый пар вился у подножия.
Откуда-то из-под земли доносился легкий гул. Он, нарастая, перешел в
оглушительный грохот. Густые клубы дыма, пронизанные отблеском пламени,
окутали подножие ракеты, и ночь отступила. Ослепительный свет залил
окрестные поля. И вдруг над землей появился огненный шар. Казалось, солнце,
изменив свой извечный путь, возвратилось в ночь. Медленно, превозмогая
объятия земного тяготения, ракета поднимается выше и выше, унося с собой
огненный смерч. Вот она поднялась над космодромом. Выше, выше... Как-то не
укладывается в голове, что там, на ее вершине, прижатые к креслам огромной
перегрузкой, сидят два сына Земли, два мужественных человека, для которых
подвиг стал работой...
Запылали охваченные пламенем облака. Еще секунда, другая, и ракета
исчезла в их густой пелене. Для множества людей - инженеров, конструкторов,
врачей наступили дни напряженной работы и тревожного ожидания. Ведь еще
никогда доселе человек не жил в невесомости так долго. Как перенесет
организм ее воздействие? Но приборы, следившие за состоянием здоровья
космонавтов, посылали успокоительную информацию.
Посадка "Союза" была назначена на утро 19 августа. С рассветом в воздух
поднялись вертолеты поисково-спасательной службы. Наш Ми-6 минута в минуту
вышел в район ожидаемого приземления. Все участники поисковой группы
приникли к иллюминаторам. Каждый мечтал первым обнаружить спускающийся на
парашютах космический корабль.
- Смотрите, вот они. Вон там, рядом с облачком, - раздается чей-то
радостный крик.
На голубом фоне неба отчетливо видны ярко-оранжевые купола парашютов,
бережно несущих к земле серебристое тело "Союза-9". Корабль садится в центре
огромного поля.
Взметнулись над землей клубы фиолетового дыма - это сработали двигатели
мягкой посадки. Словно ярко-оранжевые лепестки сказочного цветка, тихо
ложатся на пахоту купола парашютов.
Три поисковых вертолета садятся неподалеку от космического корабля.
У всех одна мысль: как там наши ребята? Вот открыт люк. Все в порядке.
Космонавты здоровы и уже принялись упаковывать свой космический багаж.
Доктора в белых халатах склоняются над обрезом люка. Нет, их помощь не
требуется.
Наконец из люка поднимается Андриян Николаев. Я пристально всматриваюсь
в его лицо. Он такой же, как после первого полета, только немного побледнел
и осунулся. Мы бережно помогаем ему выбраться из кабины. Коснувшись ногами
земли, он сделал шаг, отстранив держащих его людей, но пошатнулся.
- Что-то ноги плохо держат, ватные какие-то, словно и не мои. Лучше я
прилягу. - Николаев лег на носилки, тяжело дыша.
Да, нелегки были эти первые шаги по земле с ее притяжением, от которого
отвыкли мышцы и сердце за две с половиной недели жизни в космосе.
Правда, в полете и он, и Севастьянов регулярно занимались физическими
упражнениями. Каждое такое упражнение давало космонавтам как бы "заряд
энергии" на весь день. Но и этого, видимо, оказалось недостаточно, чтобы
защитно-приспособительные механизмы оказались в силах обеспечить равновесие
организма с земной средой, ее силой тяжести.
Я присел рядом с Николаевым: надо подсчитать пульс. Но Андриян вдруг
приподнялся, отвел мою руку и сам стал считать удары сердца. Лицо его еще
больше побледнело. Но он довел дело до конца и, откинувшись на подушку,
негромко сказал: "Сто двадцать. Частит". Потом помолчал, добавил: "Голова
вдруг закружилась".
Я помнил нашу первую встречу после полета "Востока", его оживленный,
хотя и сдержанный рассказ, энергию и активность. Но сегодня он был молчалив,
и его осунувшееся лицо выражало огромную усталость.
А вот и Севастьянов выбирается из корабля. Хотя природный юмор и сейчас
не изменяет ему, но утомление сказывается в каждой фразе, в каждом жесте.
Космонавтов переносят на вертолет, стоящий неподалеку. Инженеры занялись
своим делом. А вокруг корабля все стоит, не желая расходиться, шумная,
восторженная толпа местных жителей.
НА ГРАНИ РИСКА
(документальная повесть)
...Между исследователем, который производит свои опыты в лаборатории, и
тем, который изучает явление в природе, существует большая разница.
Первый имеет возможность выбирать условия, может последовательно
проследить отдельное явление и из ряда наблюдении вывести свои заключения.
Второй непосредственно наблюдает сложные опыты, которые производит сама
природа, и пытается постигнуть их при помощи первоначальных законов,
установленных лабораторными опытами.
Оба движимы одним и тем же стремлением постигнуть природу, но в то
время, как один имеет возможность получать ответы на интересующие его
вопросы посредством лабораторного труда, другому иногда приходится целыми
годами накоплять наблюдения, пребывая в самых труднодоступных местах земли,
чтобы подвинуться на какой-нибудь шаг к постижению сущности явлений и связи
между ними.
X. Свердруп. Плавание на судне "Мод"
в водах морей Лаптевых и Восточно-Сибирского
Главное то, что станция СП-2 работала,
по существу, в военной обстановке,
коль скоро иметь в виду трудности,
прямой риск для жизни и условия
секретности. Ведь если справедлива
поговорка: "На миру и смерть красна!",
к участникам дрейфа она не имела
никакого отношения - мир ничего
не знал о них и они работали как бы
в тылу врага, без регулярной переписки,
без всякой информации об их дрейфе.
З. Каневский. Льды и судьбы
ПРОЛОГ
О Северном географическом полюсе слышали все. О Северном магнитном
полюсе - многие. О полюсе относительной недоступности знали единицы.
К востоку от острова Врангеля простирается необъятная область
Ледовитого океана, которая до 50-х годов была почти неисследованной. Там, в
центре этого заледеневшего в вечных морозах пространства, на расстоянии
полутора тысяч километров от берегов ближайшей земли, находится точка,
названная полюсом относительной недоступности. Лишь весной 1927 года
проникнуть в этот загадочный край попытались американские исследователи
Губерт Уилкинс и Бэн Эйлсон. Но эта попытка едва не стоила смельчакам жизни.
Четырнадцать лет спустя, 2 апреля 1941 года, полярный летчик Иван
Иванович Черевичный блестяще посадил на дрейфующую льдину в тысяче
километров от острова Врангеля свою тяжелую четырехмоторную машину с
бортовым номером Н-169. Это был тот самый Н-169, что входил в славную
четверку самолетов, высадивших на Северном полюсе в мае 1937 года экипаж
первой в мире дрейфующей станции "Северный полюс". На этот раз могучий АНТ-6
выполнял роль своеобразной летающей лаборатории. На борту его помимо экипажа
находились ученые: астроном-магнитолог М. Е. Острекин, метеоролог Н. Т.
Черниговский, гидролог Я. С. Либин. 11 мая, успешно завершив научную
программу, экспедиция возвратилась в Москву, проделав путь общей
протяженностью 26 тысяч километров.
И вот наступил 1950 год. Заканчивала свою работу в Центральном Полярном
бассейне высокоширотная воздушная экспедиция Главсевморпути "Север-5".
"Прыгающие отряды" свертывали оборудование; самолеты экспедиции, один за
другим покидая ледовые аэродромы, словно гуси, потянулись на юг. Доживал
последние дни ледовый лагерь в точке Э 1 у Северного полюса, где все эти
месяцы находился "мозговой центр" экспедиции.
Однако не всем предстояла скорая встреча с Большой землей. В районе
полюса относительной недоступности было решено организовать дрейфующую
станцию для проведения длительных систематических научных исследований в
этой все еще загадочной области Северного Ледовитого океана.
Только накануне отлета из ледового лагеря я наконец набрался смелости
обратиться к начальнику экспедиции с просьбой включить меня в состав
участников дрейфа. Меня поддержал главный штурман "Севера-5" Валентин
Аккуратов.
- А что? - сказал он, попыхивая короткой трубочкой. - Без медицины на
дрейфующей станции не обойтись. Мало ли что может случиться, а врача
поблизости нет. Так, может, уважим просьбу доктора, Александр Алексеевич?
Аккуратов был человеком авторитетным среди полярных летчиков, и к его
советам Кузнецов всегда прислушивался. Но на этот раз он был непреклонен.
- Не могу, - сказал он. - Штат станции утвержден правительством. 16
человек, и ни одним больше. Дрейфовать она будет только до осени. В сентябре
- октябре будем ее снимать. А если за это время понадобится медицинская
помощь, подбросим вас к Сомову самолетом.
Я хорошо помнил Сомова по прошлогодней экспедиции "Север-4", где он
командовал одной из "прыгающих" научных групп. Лет сорока, что мне,
двадцатишестилетнему юнцу, казалось возрастом весьма солидным, высокий, с
узким интеллигентным лицом, с которого никогда не сходило выражение
доброжелательности, он удивлял своими прямо-таки аристократическими
манерами. Всегда тщательно выбритый, что в условиях экспедиции было делом
очень непростым, пахнущий одеколоном, подтянутый, он сразу выделялся среди
бородатых закопченных "прыгунов". Ни с кем из будущих участников дрейфа
Восточной станции (так сперва называлась станция "Северный полюс-2"), кроме
аэролога В. Г. Канаки и кинооператора Е. П. Яцуна, я не был знаком. Лишь
однажды я встретился с людьми, собирающимися в дрейф на СП, - на
"перекрестке дорог" в Тикси. Все они в отличие от остальных членов
высокоширотной экспедиции были одеты в куртки и брюки из коричневой кожи,
острижены наголо и хранили таинственно-непроницаемый вид.
Итак, мы возвращались домой, в Москву, к весне, к теплу, а там, на
северо-востоке, в районе полюса относительной недоступности, на льдине с
прозаическим названием "точка Э 36", события только начинали
разворачиваться.
Еще 31 марта летчик Виктор Перов после многочасовых поисков присмотрел
наконец льдину, пригодную для высадки специальной экспедиционной группы.
Огромное, длиной семь, шириной около пяти километров, ровное поле
многолетнего льда выглядело весьма внушительно. А высокие гряды торосов,
окаймлявшие его с запада и востока, красноречиво свидетельствовали, что
льдина эта успешно выдерживала натиск соседних полей. Перов "притер" машину,
и ее прочные стальные лыжи заскользили, оставляя широкие колеи на снегу,
который устилал молодой метровый лед, окружавший мощное паковое поле. В ночь
на 1 апреля четырехмоторный ПЕ-8, пилотируемый летчиком В. Н. Задковым,
доставил на льдину первую группу зимовщиков и четыре тонны грузов. Едва
остановились винты, по лесенке из кабины неторопливо спустился Михаил
Михайлович Сомов - начальник будущей дрейфующей станции. Еще с воздуха
опытным глазом океанолога он оценил достоинства льдины, выбранной Перовым.
Теперь оставалось познакомиться с ней поближе, подетальнее. Ведь это поле
должно было служить не неделю и даже не месяц, а минимум полгода. Захватив
Перова и метеоролога Чуканина, Сомов отправился в обход своих будущих
владений. Вернулись они часа через два, усталые, замерзшие, но весьма
довольные.
- Ну, Виктор Михайлович, - сказал Сомов, растирая щеки, - спасибо тебе
большущее. Потрафил ты нам. Льдина, прямо сказать, высший класс. Она будто
специально создана для дрейфующей станции.
- Я тоже думаю, что поле надежное. Такие торосища вокруг нагромоздило,
что ей вроде бы никакие подвижки не страшны, - поддержал Константин
Иванович, полярник опытный и знающий.
- Вот и добро, - сказал улыбаясь Перов, весьма польщенный похвалой
Сомова.
- Ну что ж, - сказал Сомов, - тогда надо разгружаться.
Едва последний сверток, последняя связка палаточных дуг оказались на
льду, как Задков, нетерпеливо ходивший по аэродрому взад и вперед, отдал
команду "по местам", и через несколько минут его могучая машина помчалась по
полосе.
Нагрузив доверху нарты, все впряглись в постромки и лихо потащили их по
рыхлому снегу. Подбадривать никого не приходилось, так как, несмотря на
яркое весеннее солнце, голубое небо и полное отсутствие ветра, мороз был за
тридцать. Но дышалось необыкновенно легко и свободно, и людей наполняло
чувство радости.
В палатке, где располагался экипаж Перова, места с трудом хватало "на
своих". Поэтому новоприбывшим пришлось сразу же решать жилищную проблему. К
счастью, все необходимое захватили: дюралевые дуги для каркаса, черный
кирзовый намет с теплой фланелевой подстежкой, похожий на прозрачный бубен
иллюминатор. Собрать палатку Шапошникова, даже при небольшом опыте, не
представляло труда. Не прошло и получаса, как рядом с перовской КАПШ возник
еще один черный купол. Вспыхнули газовые горелки, зашипели на сковородке
оттаивающие антрекоты, отпотел глаз иллюминатора, загудела под баком со
снегом паяльная лампа. Зяма Гудкович и Костя Курко разыскали среди грузов
складной столик и складные стулья.
Станция "Северный полюс-2" начала свой беспримерный дрейф у полюса
относительной недоступности.
Воздушный мост, соединивший льдину с Большой землей, работал без
перерыва. Самолеты то и дело садились, взлетали. Гора грузов росла с
угрожающей быстротой. Выручила захваченная с материка упряжка из десяти
псов, немедленно названная местными остряками "вездеход ПСИ-10".
Трещина, образовавшаяся 4 апреля, прибавила хлопот: пришлось
перебазировать лагерь на 250 метров ближе к центру поля. Но, несмотря на
обилие такелажных работ, к 15 апреля все научные отряды полностью развернули
исследования. Аэрометеорологи В. Г. Канаки, В. Е. Благодаров и П. Ф.
Зайчиков под предводительством Кости Чуканина поставили метеобудку, подняли
пятиметровую мачту градиентной установки для определения скорости движения
воздуха, его влажности и температуры на различной высоте от поверхности
снега и каждые три часа передавали на Большую землю сводку погоды.
Установили свою чуткую аппаратуру геофизики Е. М. Рубинчик и М. М.
Погребников, не забывая два раза в день определять по Солнцу координаты
дрейфующей на северо-восток льдины. Океанологи М. М. Никитин, 3. М. Гудкович
и А. И. Дмитриев пробили в трехметровом льду широкую лунку и, установив
лебедку, приступили к забору проб воды с помощью батометров и их химическому
анализу в походной лаборатории. А ледоисследователи - гляциологи Г. Н.
Яковлев и И. Г. Петров, отгородив вдали от палаток небольшую площадку,
вморозили в лед на разную глубину электротермометры для непрерывного
наблюдения за процессами теплообмена через лед между океаном и атмосферой.
В начале мая прилетел В. Н. Задков. Он забросил в лагерь еще четыре
тонны груза и привез двух участников дрейфа - кинооператора Е. П. Яцуна и
механика М. С. Комарова.
5 мая полярники проводили в путь последний самолет экспедиции. Ю. К.
Орлов сделал над лагерем прощальный круг и ушел на юго-запад. Воздушный мост
"точка Э 36 - материк" прекратил свое существование. Станция продолжала свой
путь во льдах, связанная теперь с материком лишь зыбкой ниточкой радиоволн.
К 1 июня дрейфующая станция продвинулась к северу на целый градус,
достигнув 77o 10' северной широты и 170o13' западной
долготы.
Приближалось полярное лето. Вот среди палаток на снегу весело
защебетала первая пуночка - полярный воробышек, вызвав необычайный восторг у
Ропака - белоснежной колымской лайки, ставшего полноправным членом и
любимцем всей станции. Ртуть в термометре поднялась к 0o. То там,
то здесь появились бурые пятна оседающего снега.
Но с приходом тепла начались непредвиденные неприятности. Там, где
вчера белел снеговой покров, сегодня голубели озерки воды - снежницы. Они
быстро расширялись, и скоро подступившая вода стала угрожать приборам,
палаткам и грузам. Лагерь превратился в полярный филиал Венеции. А тут еще в
результате подвижек льда в районе станции образовались широкие разводья.
Было разработано подробное аварийное расписание. Аварийное имущество
привели в полную готовность. Из восьми пустых бензиновых бочек и досок был
сооружен большой плот. Наготове стояли две резиновые надувные лодки
клипер-боты, а в различных концах льдины на случай ее разлома организовали
аварийные склады с запасом всего самого необходимого: ящики с
пятнадцатисуточными пайками, бочки с бензином, баллоны с газом, запасное
оборудование и палатки. Дмитриев, Курко и Канаки подготовили аварийные
нарты, на которые был уложен комплект аварийного снаряжения на случай
быстрой перебазировки: запас продовольствия на 10-20 суток, оленьи шкуры,
походная палатка, спальные мешки. Кроме того, по распоряжению Сомова каждый
сотрудник укомплектовал аварийный рюкзак и держал его снаружи у палатки.
Ледовая обстановка становилась все более беспокойной. Все чаще
доносился треск и шорох торосящегося льда. Дежурные по станции почти не
заходили в палатки: неровен час, трещины появятся в самом лагере.
С приходом тепла в районе ледового лагеря были замечены первые белые
медведи. 7 июня во время пурги к лагерю подобрался крупный медведь и напал
на Дмитриева и Канаки. Тонкая брезентовая стенка вряд ли надолго защитила бы
Дмитриева, укрывшегося в кают-компании, если бы Канаки не успел удачным
выстрелом из карабина свалить зверя. Этот случай послужил серьезным
предупреждением. И не зря! Восемь раз медведи посещали лагерь, и каждый раз
их приходилось отгонять выстрелами из ружей и ракетниц.
А вода тем временем грозила затопить палатки, и их то и дело
приходилось перетаскивать с места на место. Такая же участь постигла и
приборы, и стеллажи с запасным оборудованием и продовольствием. Солнце грело
так сильно, что стоило на короткое время положить на снег темный предмет,
как он быстро втаивал на значительную глубину.
17 июня столбик ртути переполз через ноль и остановился у
+0,6o. Наступило полярное лето. Лениво махая крыльями и крича,
пролетели над лагерем белокрылые чайки. Поднялись на поверхность океана
водоросли, а в широких разводьях все чаще и чаще стали показываться головы
любопытных нерп. Однажды в районе станции раздалось странное пыхтение, над
разводьем поднялось облачко пара, и из воды возникли серовато-стальные спины
крупных белух.
Но солнце принесло еще одну неожиданную неприятность. Стали портиться
продукты: мясо, рыба. Казалось невероятным: вокруг миллиарды тонн льда, а
ледник для хранения продуктов невозможно устроить. А между тем все дело
заключалось в парниковом эффекте льда. Через лед, как и через стекло,
проходит видимая часть солнечного спектра. Тепловые лучи поглощаются, а
обратного излучения не происходит, так как тонкая поверхностная корка льда
задерживает тепло и накапливает его даже при значительных отрицательных
температурах воздуха. Известный ученый-полярник Н. Н. Зубов по этому поводу
писал: "Нам приходилось наблюдать в углублениях, заполненных водой и сверху
прикрытых новым ледообразованием в сантиметр толщиной, температуру такой
воды /1,2o".
Вода продолжала наступать. Это грозило серьезно нарушить план научных
работ. Попытки избавиться от воды оказались безрезультатными. Скважины,
проделанные бурами, сразу забивались ледяным крошевом. Выход нашел механик
станции Комаров. Из подручных материалов он изготовил бур с широким пером,
диаметром 190 миллиметров. Когда потоки воды, урча и булькая, образуя
водовороты, пошли под лед, даже скептики согласились, что выход наконец
найден. В трехметровой толще льда проделали за короткое время несколько
десятков отверстий, и вода была побеждена.
В середине лета на станцию пришло радостное сообщение: летит И. И.
Черевичный. 15 июля утром люди выбегали из палаток и, приставив ладонь к
глазам, всматривались в мутно-голубую даль. "Летит!" - раздался чей-то
ликующий вопль. Действительно, вдали появилась черная точка, и вскоре над
палатками лагеря пронеслась зеленокрылая летающая лодка Н-486. Все с
нетерпением ждали, когда самолет наконец приводнится. Для этой цели уже
давно присмотрели полынью недалеко от льдины. Но Черевичный сделал круг,
другой и сообщил по радио, что она непригодна, так как сплошь забита
обломками льда. Оставалась последняя надежда на широкое разводье,
видневшееся метрах в трехстах от аэродрома. Но и оно оказалось опасным для
машины.
Самолет сделал круг и промчался над лагерем на бреющем, едва не задевая
купола палаток. Один за другим полетели вниз три увесистых тюка, и три ярких
цветка-парашюта раскрылись в небе над станцией. Чего здесь только не было!
Рыба, свежие овощи, по которым все так соскучились, деликатесы, но главное -
письма. Письма от родителей, жен, ребятишек и еще целая кипа газет и
журналов.
Лето кончилось 1 августа. Тонким ледком подернулись снежницы, и ветер
погнал по насту потоки колючей снежной пыли. Поизносившиеся за несколько
месяцев тенты палаток с трудом удерживали порывы пурги. Пришлось снова
взяться за пилы и лопаты. Из плотных сугробов вырезались ровные снеговые
кирпичи, и вскоре у каждой палатки выросла прочная снеговая шуба. Ее полили
водой, превратив в надежную защиту от ветра и холода. В палатках сразу
потеплело. И все-таки газ теперь пришлось жечь подолгу. Из мешков снова
извлекли меховое обмундирование. С каждым днем становилось все холоднее.
16 октября льдина пересекла восьмидесятую параллель, и, словно в честь
этого события, пурга, бушевавшая трое суток без перерыва, вдруг утихла.
Сразу похолодало - минус семнадцать. Лагерь жил ожиданием. Вот-вот из Москвы
должно было поступить сообщение о вылете отряда Водопьянова.
А на Большой земле стояла теплая осень. Шумела на улицах оживленная
толпа. На экран выходили новые кинофильмы. Там жизнь шла своим чередом.
И в это самое время за тысячи километров от земли в Северном Ледовитом
океане среди наступающего мрака полярной ночи шестнадцать человек вот уже
который месяц несли свою бессменную вахту на дрейфующей льдине у полюса
относительной недоступности.
Глава 1
НА СЕВЕР
Уже два часа как самолет в воздухе. В иллюминаторе проносятся
черно-серые клубы дождевых облаков. Машину время от времени сильно
встряхивает, но двигатели гудят с успокаивающей силой и монотонностью.
Только сейчас, примостившись среди тюков и ящиков, доверху заполнивших
вместительную утробу Си-47, я почувствовал, как безумно устал. Все эти дни я
допоздна мотался по Москве, то проверяя продовольствие, предназначенное для
станции, то получая медикаменты, меховое обмундирование, то согласуя
многочисленные документы. И каждый раз, выслушивая вопросы: зачем, куда,
кому, на которые я не мог ответить, терпеливо сносил иронические улыбки и
пренебрежительное пожатие плечами: подумаешь, невидаль, таинственность
разводит. Но вся работа дрейфующей станции (да и вообще ее существование)
была окружена стеной строжайшей секретности. Даже в Главсевморпути лишь
считанные люди знали, куда и зачем мы уезжаем. Это усложняло сборы, а их,
трудностей, и без того было немало.
Для проведения операции был сформирован специальный авиационный отряд
из трех машин. Четырехмоторный Пе-8 пилотировал Василий Никифорович Задков,
известный полярный летчик, удостоенный год назад звания Героя Советского
Союза. (Вместе с ним за самоотверженную работу в Арктике звания Героев
Социалистического Труда были присвоены еще трем членам его экипажа: штурману
Николаю Зубову, бортмеханику Ивану Каратаеву и бортрадисту Олегу Куксину.)
За штурвалом Си-47 с бортовым номером Н-369 сидел опытный полярный
летчик Борис Семенович Осипов*. Командиром третьей машины, старенького
трудяги Ли-2 с бортовым номером Н-556 был назначен Михаил Алексеевич
Титлов**. Его имя стало широко известно в Арктике после замечательного
ночного полета к Северному полюсу в октябре 1945 года.
* В 1966 г. присвоено звание Героя Социалистического Труда.
** В 1956 г. присвоено звание Героя Советского Союза
Руководство всей экспедицией по обеспечению дрейфующей станции
"Северный полюс-2" было возложено на Михаила Васильевича Водопьянова. Он был
одним из славной семерки первых Героев Советского Союза - спасителей
челюскинцев. Он первым посадил свой тяжелый АНТ-6 на Северном полюсе,
командовал эскадрильями, первыми полетевшими на бомбежку Берлина в 1941
году.
Именно к нему я попал, примчавшись по срочному вызову в особняк на
улице Разина. Его высокая грузноватая фигура в кожаной куртке с золотой
звездочкой на лацкане выглядела весьма внушительно. Он как-то хмуро взглянул
на меня из-под густых седеющих бровей и вдруг, улыбнувшись, пробасил:
- Ну что, доктор, небось гадаешь, зачем тебя вызвали? Разговор с
Кузнецовым помнишь?
"Еще бы", - подумал я, но промолчал, внутренне весь собравшись.
- Так вот, - продолжал Михаил Васильевич, - Сомова оставляют дрейфовать
на зиму. Нужен врач на станцию. Погоди, - сказал он, заметив, что я было
открыл рот. - Не просто врач, а врач-повар. Один в двух лицах. Ну, что
теперь скажешь?
- Конечно, согласен!
- А готовить-то ты умеешь?
- Научусь, - бодро ответил я.
- Ну молодец, что честно признался. - Водопьянов встал из-за стола,
положив тяжелую руку мне на плечо: - Только учти, работа каторжная.
Доставаться тебе за хреновое приготовление будет изрядно. И мой тебе совет.
Терпи. Не обижайся, не то и себе и людям истреплешь нервы. А там они и без
того на пределе.
Летчикам предстояло проделать огромный путь до Чукотки и с ее берегов
до наступления полярной ночи забросить грузы на станцию "Северный полюс-2".
Водопьянову поручалось также произвести замену части полярников:
вывезти на материк семь человек и доставить нового геофизика (Н. К. Миляева)
и доктора-повара. Вместе с нами летит заместитель директора Арктического
института Герой Социалистического Труда А. Ф. Трешников. В его портфеле
лежат научные программы работы станции на период полярной ночи. Два самолета
вылетают из Москвы. Пе-8 догонит нас на мысе Шмидта.
Архангельск... Амдерма... Диксон... Тикси... Взлет - посадка. Взлет -
посадка. Все дальше и дальше, навстречу зиме. Мыс Шмидта встречает нас
двадцатипятиградусным морозом и пургой. Быстро пообедав, мы все собираемся в
летном домике.
- План, ребята, такой, - сказал Водопьянов. - Осипов и Титлов по
готовности вылетают к Сомову, с ними полечу я с Трешниковым и Миляев. Доктор
пусть командует здесь - проследит за погрузкой, а завтра вторым рейсом
отправится на станцию. Если вопросов нет - готовьте машины.
Значит, завтра. В это мгновение никто из нас не предполагал, что судьба
преподнесет нам горький сюрприз. 25 октября в 12 часов дня самолеты улетели
на станцию, а я в ожидании слонялся по комнате, не зная, чем убить время. Не
читалось, не спалось. Время шло к ужину, когда дверь домика распахнулась и
на пороге появился штурман Пе-8 Николай Зубов. Запыхавшись от быстрой
ходьбы, он, обведя взглядом комнату и убедившись, что никого посторонних
нет, хриплым голосом сказал:
- Вот, доктор, и тебе работа привалила.
- Какая работа? - не поняв, переспросил я.
- От Бармалея (так между собой летчики называли М. А. Титлова)
радиограмма с борта. Леша Челышев (бортрадист) по кодовой таблице отстучал
25-25 - "Имею на борту раненых и больных". Никак, с Осиповым беда
приключилась.
Одеваясь на ходу, я помчался на командный пункт. На КП уже толпился
экипаж Пе-8. Все переговаривались вполголоса. Завидев меня, начальник
аэропорта сказал:
- Я уже распорядился подготовить наш медицинский пункт к приему
пострадавших. Только лазаретик у нас маловат: человек на пять, не больше. А
ведь сколько там раненых!
Не дай бог Осипов взял на борт зимовщиков, которые должны сменяться.
Медпунктом заведовал молодой врач, только недавно окончивший
медицинский институт. Но парнем он оказался расторопным, и к моему приходу
все хирургические инструменты уже кипятились в большой кастрюле, ампулы с
кровью, извлеченные из холодильника, отогревались на столе, а перевязочный
материал и белье стерилизовались в автоклаве.
Я отмерил на аэродроме уже не одну тысячу шагов, когда наконец на
северо-востоке послышался гул самолета. Титлов посадил машину у самого "Т",
и она, пробежав сотню-другую метров, остановилась. Я со всех ног бросился к
самолету. Открылась дверца, и на снег спрыгнул Володя Водопьянов - сын
Михаила Васильевича.
Я подбежал к нему. "Сколько и кто?" - только и мог спросить я, не в
силах перевести дыхание от быстрого бега.
Но Володя понял меня с полуслова: "Двое. Коля Коровин и отец".
Подтянувшись на руках, я взобрался в кабину. Водопьянов сидел в углу
кабины, поддерживая обеими руками забинтованную голову. Наспех наложенная
повязка сползла на самые брови, и просочившаяся кровь темными пятнами резко
выделялась на белом фоне марли.
- Михаил Васильевич, дорогой, что случилось, как вы себя чувствуете?
- Не волнуйся, доктор. Ну, царапнуло немного голову, - успокоил он
меня. - Вот Коле Коровину здорово досталось. Ты его осмотри скорее, а я и
подождать могу.
Коровин лежал рядом на чехлах, поверх которых набросали оленьих шкур.
Он был без сознания и тихо стонал. Я опустился рядом на колени. Рукав его
кожаной куртки был разорван в нескольких местах и покрыт пятнами запекшейся
крови.
- Его винтом задело, - сказал Аккуратов. - Еще бы чуток, и руку бы
напрочь отрубило.
У самолета послышались громкие голоса. "Носилки давай!" - крикнул
кто-то. Коровина быстро уложили на носилки и, завернув в меховое одеяло,
понесли через сугробы в медпункт. Но Водопьянов, несмотря на все мои
настойчивые уговоры, от носилок отказался.
Положение Коровина оказалось серьезнее, чем я предполагал сначала.
Плечевая кость была раздроблена, поврежден локтевой сустав. Тут нужна была
помощь специалиста-травматолога и операция в условиях настоящей больницы.
Пока я осматривал Николая, местный доктор помог Водопьянову раздеться и
взобраться на операционный стол. Я торопливо разрезал бинты и снял повязку.
Ну и ну! От левой брови через лоб, пересекая голову почти до самого затылка,
зияла рваными краями широкая рана. Кожа до самой кости была сорвана. Но
кровотечение прекратилось. К счастью, никаких костных повреждений - трещин,
переломов - обнаружить не удалось. Правда, внушали опасения темные, почти
черные кровоподтеки вокруг глаз. Эти так называемые очки нередко
сопровождают внутренние травмы черепа. Но отсутствие кровотечений из ушей и
носа и потери сознания несколько успокаивало.
- Ты чего это примолк, доктор? Говори, что там у меня, не темни?
- Все в норме, Михаил Васильевич. Сейчас обработаю рану, наложу швы, и
хоть завтра в самолет, - сказал я с этакой небрежной уверенностью, хотя на
душе у меня скребли кошки.
- Только смотри, волосы не очень выстригай. А то изуродуешь меня, как
бог черепаху. А мне ведь еще в Москву возвращаться.
Я поклялся, что уберу только самую малость волос, и взялся за шприц с
новокаином.
- Ты эти деликатности брось, - твердо сказал Водопьянов. - Шей так.
Я было попробовал возражать, но Михаил Васильевич был непреклонен.
Наконец наложен последний шов. Стерильная салфетка, и рана прикрыта
аккуратной повязкой, известной среди медиков как "шапка Гиппократа".
Тем временем удалось выяснить, что единственный ближайший
(относительно) аэропорт, где есть больница, - Сеймчан. Титлов уже дал
команду бортмеханику Диме Шекурову греть двигатели, и после трехчасового
полета Коровин оказался в палате вполне современной больницы с отличной
операционной и бригадой опытных хирургов.
На обратном пути Михаил Алексеевич рассказал, что произошло на станции.
Они уже были недалеко от нее, когда Курко (радист СП-2) передал, что
аэродром сломало и девятисотметровую, тщательно ухоженную взлетно-посадочную
полосу почти посредине пересекла широкая трещина. Впрочем, опытным пилотам
пятьсот оставшихся метров оказалось вполне достаточно, и они благополучно
посадили обе машины, ориентируясь по огням факелов, пылавших по обеим
сторонам полосы. Время поджимало, и экипажи, быстро разгрузившись, собрались
в обратный путь. Первым поднялся в воздух Титлов. За ним на взлет пошел
Осипов. Машина, набирая скорость, пробежала по полосе, оторвалась и стала
круто набирать высоту. Но тут произошло неожиданное. Самолет вдруг потерял
скорость, скользнул на левое крыло и стал падать. Царапнув консолью левой
плоскости верхушки торосов, он зацепил левым колесом за глыбу льда, и стойку
шасси срезало, как ножом. Но машина, словно мяч, на десяток метров взмыла
вверх. Ее развернуло вправо, и она, ударившись второй стойкой о высокую
груду льда, снова подскочила и наконец рухнула за торосы метрах в восьмистах
от аэродрома.
Я с поразительной отчетливостью представил себе состояние людей,
ставших свидетелями этого страшного происшествия, людей, только что
проводивших в путь друзей-летчиков. Мгновение. Грохот удара. И тишина.
Страшная тишина катастрофы. Первым пришел в себя Курко и кинулся к месту
падения самолета. Следом за ним, спотыкаясь о ледяные обломки, проваливаясь
в снег, задыхаясь от волнения, побежали остальные. В бледном свете сумерек
все увидели, как из верхнего аварийного люка вылез человек, прошел по
фюзеляжу к хвосту, вернулся обратно и снова исчез в люке. Это был второй
пилот Юрий Орлов. (Впоследствии он так и не мог вспомнить этого эпизода.)
Навстречу Курко медленно шел Водопьянов. Он держался за лоб, и между
пальцами сползали капли крови. Он отказался от помощи и тяжело зашагал в
направлении лагеря. Следом за ним откуда-то возник Осипов. Пошатываясь, он
сделал несколько шагов и сел прямо на снег. Подошел с ног до головы
засыпанный снегом Аккуратов. Бортрадист Богаткин и бортмеханик Зобнев
откинули аварийную дверь и, расстелив спальный мешок, уложили на него
бортмеханика Коровина, которого зацепило кончиком лопасти винта, прорубившей
фюзеляж. Он был без сознания.
Тем временем Титлов, получив сигнал "возвращаться на станцию", уже
посадил машину, и весь экипаж побежал к месту катастрофы. У самого аэродрома
Титлов наткнулся на Водопьянова.
- Михаил Васильевич, что случилось? Как вы? - бросился к нему Титлов.
- Пустяки. Царапнуло малость. Как говорят, шишка к шишке, деньги к
деньгам. И не такое бывало. - Водопьянов, морщась от боли, криво усмехнулся
и направился к радистам.
Наступило 29 октября. Пора было собираться на льдину, но меня
беспокоило здоровье Водопьянова. Правда, он уверял меня, что чувствует себя
отлично.
- И вообще, доктор, ты не меня лечить сюда приехал, а на дрейфующую
станцию, - сказал он сердито. - Здесь я начальник. Собирай свои манатки и
вечером с Титловым отправляйся на станцию.
Впрочем, я был готов к полету, и ровно в семнадцать ноль-ноль по
московскому времени Ли-2 оторвался от заснеженной полосы и устремился на
северо-восток. Путь предстоял неблизкий - более тысячи четырехсот километров
над Ледовитым океаном, погруженным во тьму полярной ночи.
Каким же мастерством должен обладать полярный штурман, чтобы отыскать в
бескрайних океанских просторах крохотную точку дрейфующей станции? Ведь
внизу, под крылом, ни единого ориентира. Лишь звезды, мерцая, смотрят с
высоты, и их холодный свет - единственный маяк в этом ледяном мире. До СП-2
лететь почти семь часов, а если ветер будет встречным, то и дольше. Поэтому,
почаевничав с гостеприимными бортмеханиками, я пристроился на оленьей шкуре,
укрылся меховой курткой и задремал. Разбудил меня сильный толчок. Машина
словно провалилась в глубокую яму. Уши заложило. "Может, уже подлетаем?" Я
взглянул на часы. Всего двадцать два. Значит, в воздухе мы пять часов и до
станции еще порядочно осталось. Я поднялся со шкуры и заглянул в
штурманскую.
Склонившись над картой, что-то бормоча себе под нос, Гена Федотов, наш
штурман, прокладывал курс. Ему явно было не до меня.
Но вскоре он сам прошел в грузовую кабину и опустился рядом со мной на
шкуру.
- Ну до чего же сегодня погода хреновая, - сказал он, закуривая. -
Сплошная кучевка. Не миновать нам обледенения.
И словно в ответ на его слова, по фюзеляжу затарахтели кусочки льда,
сорвавшиеся с лопастей винта.
- Слышишь? - спросил он. - А на плоскостях, наверное, с полтонны
наросло. Скорей бы долететь. А то ведь если прижмет, то и садиться некуда.
Обледенение с каждой минутой усиливалось. Машина отяжелела и с трудом
слушалась рулей. Титлов стал снижаться, пытаясь пробить облачность.
Стрелка высотомера быстро поползла по черному циферблату. Шестьсот
метров, триста, сто пятьдесят. Наконец тучи поредели и внизу показался
океан, озаренный лунным светом. Черная вода, казалось, была подернута легкой
рябью, на которой четко выделялись белые блины дремлющих льдин.
Но вот наконец дернулась стрелка радиокомпаса - значит, осталось
километров триста, не больше, и машина, словно конь, почуявший родное
стойло, ускорила свой бег. Вскоре на самой кромке горизонта вспыхнули
красные пятнышки-огоньки аэродрома. Титлов прошел на бреющем вдоль полосы и,
убедившись, что все в порядке, повел самолет на посадку. Едва машина
остановилась, скрипя тормозами, как из белого вихря, поднятого винтами,
вынырнула фигура, повелительно размахивавшая флажками.
Следуя за ней, командир зарулил самолет на стоянку и выключил
двигатели.
Итак, я на дрейфующей станции. Неужели этот сон сбылся? Охваченный
"телячьим восторгом", я выпрыгнул из кабины прямо на снег и, выхватив из
кобуры пистолет, выпалил в небо всю обойму.
- Ну, бляха-муха, Арктика наша, - сказал, притопнув ногой, Коля Миляев,
и мы обнялись, словно не виделись целую вечность.
Я повернулся, и в то же мгновение что-то большое и белое бросилось мне
на грудь, едва не сбив с ног. Это лагерный любимец пес Ропак спешил
облобызаться с новоприбывшими. Но вот подоспело еще несколько человек, и я
очутился в кругу радостно улыбающихся людей с усталыми, осунувшимися, такими
знакомыми и дорогими лицами.
Вот Михаил Михайлович Сомов, начальник СП-2, немного похудевший, но
почти не изменившийся с того апрельского дня, когда мы последний раз
виделись с ним в штабной палатке на льдине у Северного полюса. А это кто
бородатый с такими знакомыми смеющимися глазами? Ба! Так ведь это мой старый
знакомый и первый пациент в экспедиции "Север-4" аэролог Василий Канаки.
Придерживая болтающиеся сумки и фотоаппараты, прижимая к себе тяжелый
"конвас", прибежал кинооператор Евгений Яцун. Он стал кинолетописцем СП-2, и
ему вдвойне обидно, что его должность ликвидирована. Однако это не мешает
Яцуну "выжать" из нас все, что возможно, и мы заново повторяем весь ритуал
встречи, рукопожатия и объятия.
- Яковлев, - сказал, протягивая мне руку, невысокий, коренастый
человек. У него была рыжеватая бородка и темные, с хитринкой глаза,
поблескивающие из-за стекол очков.
Это был главный специалист по льдам Гурий Николаевич Яковлев. Подошел и
помощник Яковлева - Иван Григорьевич Петров, высокий, чернобородый,
черноусый мужчина.
Тем временем с конца аэродрома подошли, размахивая тлеющими факелами,
метеоролог Зяма Гудкович и гидролог Саша Дмитриев. Оба закопченные дымом
импровизированных факелов, с черными всклокоченными бородами. Следом за ними
из темноты вынырнула еще одна фигура - в капюшоне, надвинутом на брови, в
прожженной, замасленной куртке,
- Знакомьтесь, доктор, - сказал Сомов. - Это наш механик Михаил
Семенович Комаров.
Комаров пожал мне руку и вдруг, словно вспомнив что-то, повернулся и
заковылял к самолету, возле которого копошились бортмеханики.
- Ручаюсь, - сказал Яковлев, Комар пошел добывать запчасти. Это у него
как болезнь.
- Ему только разреши, так он полсамолета в свою мастерскую утянет, -
съязвил Дмитриев.
- Не в свою, а в нашу, - сказал примирительно Гудкович.
Разговор прервал приход бортрадиста Леши Челышева.
- Командир, Задков на подходе. Надо полосу освобождать.
Экипаж заторопился к самолету. Титлов взлетел, и вскоре над аэродромом
пронесся с оглушающим ревом ПЕ-8. Пронесся и исчез в ночных облаках. Но вот
гул двигателей стал снова нарастать. Самолет, вынырнув из темноты, пошел
бреющим над самой полосой.
- Ну держись, ребята, сейчас начнется, - крикнул Миляев, прячась за
торос.
И тут действительно началось. Из открытой двери вниз посыпался
настоящий град всевозможных предметов. Жестяные банки с пельменями гулко
взрывались при ударе о лед, и замороженные пельмешки, словно шрапнель,
разлетались во все стороны. С оглушительным треском шлепнулся посреди полосы
ящик с маслом. Неподалеку от меня в торос врезался стальной баллон. С него
слетел предохранительный колпак, струя газа с шипением забила из сорванного
вентиля, и по аэродрому пополз удушливый сладкий запах пропана. Самолет
сделал еще один заход, обрушив на нас оленьи туши, ящики с мылом и
папиросами.
Сомов был вне себя. На глазах гибли вещи, которые невозможно было ничем
возместить.
- Дмитриев, бегите к радистам, пусть сообщат на борт, чтобы немедленно
прекратили это безобразие! По их милости мы останемся на зиму без газа и без
продуктов! - крикнул Сомов.
Но бомбежка продолжалась. Все задковцы, включая бортрадиста, увлеченные
необычным аттракционом, в поте лица трудились у дверцы.
Наконец самолет улетел. Картина, открывшаяся перед нами, была
удручающей. Всюду разбитые ящики, искореженные баллоны, куски оленьих туш.
На мыс Шмидта в адрес Водопьянова пошла полная возмущения телеграмма.
Я заглянул в палатку к Сомову. У него сидели Трешников и Комаров.
- Ну, что будем делать? - спросил Сомов, нервно разминая пальцами
папиросу. - Дальше губить добро я разрешить не могу. Но ведь Титлову в
одиночку до Нового года с грузами не управиться.
- Может быть, Задков все же сумеет сесть на вашу полосу? Она вроде бы
подлиннее стала. Как, Михаил Семенович?
- Це дило треба разжувати, - сказал Комаров.
- Ладно, - сказал Сомов. - Наверное, Водопьянов сам прилетит, тогда и
решим окончательно. Ну, а как доктор наш - привыкает?
- Уже привык, Михаил Михайлович.
- Вот и прекрасно. Размещаться будете в палатке аэрологов вместе с
Гудковичем и Дмитриевым. Сейчас найдите Гудковича. Пусть вам поможет
перетащить вещи и покажет новую квартиру.
С помощью Саши и Зямы, нагрузив нарты моим добром, мы втроем потащили
их в лагерь. Он располагался метрах в трехстах от аэродрома. Нарты легко
скользили по накатанной дороге, и вскоре мы уже затаскивали мои ящики и
мешки в палатку, утонувшую в глубоком сугробе.
Зяма нащупал выключатель, и под потолком вспыхнула маленькая
электрическая лампочка свечей на двадцать. Палатка показалась ужасно
неуютной, необжитой. Фланелевый полог давно потерял свой первоначальный
белый цвет, покрылся копотью и пятнами сырости. Оленьи шкуры, набросанные на
полу, исчезли под слоем смерзшегося снега. Здесь было ненамного теплее, чем
снаружи, только не дуло. Гудкович отвернул полностью краники обеих конфорок.
Но даже высокие языки газового пламени медленно нагревали промерзший воздух
палатки.
- Счас сделаем "Ташкент", - сказал Дмитриев, извлекая из ящика паяльную
лампу и укладывая горелкой прямо на огонь. Как только горелка раскалилась,
он подкачал насосом, открыл вентиль, и голубое пламя, хлопком вырвавшись из
жерла горелки, мерно загудело, распространяя вокруг приятный жар.
- Вот теперь порядок, - сказал он, довольно потирая руки.
Мы разделись.
- Устраивайтесь, Виталий Георгиевич, - сказал Зяма.
Пока Дмитриев готовил чай, доставал из фанерного ящика у входа галеты и
сахар, я расстелил на столике марлю вместо скатерти и стал неторопливо
распаковывать один за другим ящики с медикаментами и инструментами. Дмитриев
то и дело интересовался назначением каждого инструмента, внимательно
разглядывал каждую баночку с лекарствами, каждую коробку с таблетками и
пилюлями.
- Ну, Зяма, - сказал довольным тоном Дмитриев, - теперь можно спокойно
болеть. Доктор у нас между прочим свой.
Пока Саша накрывал стол - ящик из-под папирос, я, покопавшись в
рюкзаке, достал коробку московских шоколадных конфет.
- А вот это очень кстати, - сказал Зяма, который был большим любителем
сладкого.
Спустя некоторое время "на огонек" забежал Канаки. За ним - Миляев.
Но после всех пережитых волнений от встречи с новым, после
утомительного семичасового полета я почувствовал, как глаза против моей воли
смыкаются. Гости заметили мое состояние и, откланявшись, покинули палатку.
Я расстелил на койке спальный мешок, раскрыл пуховый вкладыш, заполз в
него и мигом заснул.
Дмитриев поднял меня чуть свет. Он был так доволен, что наконец
избавляется от должности кладовщика, что не скрывал своей радости. Склад
размещался в довольно обветшавшей брезентовой палатке. Правда, за пять
месяцев дрейфа запасы поубавились, но вдоль стенки рядком все еще стоял
десяток почти полных мешков с крупами, сахаром, сухими овощами, пакеты с
макаронами, банки с яичным порошком и какими-то неизвестными Дмитриеву
консервами, коробки с маслом, мясными брикетами и копченостями. У входа
грудой было свалено десятка два замерзших оленьих туш, привезенных Титловым
первым рейсом.
- Вот расходная ведомость. В ней все как в аптеке. А вот здесь, - он
показал на ящики, стоявшие отдельно от остальных, - самое главное. В них
собраны аварийные запасы важнейших продуктов питания, лекарств, а также
некоторые запчасти к приборам.
Я внимательно прослушал наставления экс-кладовщика и про себя подумал,
что придется немало повозиться, прежде чем я научусь разыскивать нужные
продукты.
- Ну как, все усвоил? - спросил Дмитриев и, не дожидаясь моего ответа,
сказал: - Тогда пошли в кают-компанию. Ты теперь будешь там главным.
После сумрачного, загроможденного продуктами склада кают-компания,
освещенная тремя маленькими, но горевшими довольно ярко лампочками,
показалась светлой и просторной. Справа от входа стоял длинный, сколоченный
из папиросных ящиков стол человек на шестнадцать, покрытый потрескавшейся,
некогда зеленой с цветочками клеенкой. Стулья заменяли обшитые брезентом
банки с 15-суточными пайками и кое-как сколоченные табуретки. В дальнем
конце виднелась полка с двумя-тремя десятками книг. Поскольку дрейф - это
все-таки плавание и льдина - почти что судно, на станции с первых дней
привилась морская терминология. Столовая называлась кают-компанией, кухня -
камбузом, повар - коком, а дежурный - вахтенным.
Камбуз располагался здесь же, слева от двери. Небольшой разделочный
стол, покрытый многочисленными шрамами, две газовые двухконфорочные плиты,
фанерный ящик-шкаф со стопками плохо вымытых тарелок, закопченный громоздкий
алюминиевый бак литров на сорок, груда кастрюль и сковородок различных
размеров.
Сбоку у разделочного стола выглядывал толстый черный шланг с медным
краником на конце. По нему на камбуз поступала вода из большой цинковой
бочки, установленной за палаткой. В обязанности вахтенного входили заготовка
чистого снега, заполнение им бочки, которая разогревалась АПЛ - авиационной
подогревательной лампой, похожей на гибрид паяльной лампы с примусом. Чтобы
вода не замерзала в шланге, его тщательно укутали в оленью шкуру.
- Ну вот, командуй! Желаю успеха! - Дмитриев помахал рукой и шагнул за
порог.
Я зажег две конфорки и присел на край табуретки. Итак, с сегодняшнего
дня я кок дрейфующей станции и по совместительству врач.
Как ни парадоксально, но в штатах дрейфующей станции по совершенно
неведомым причинам должность повара, так же как и врача, не была
предусмотрена. Эту нелегкую обязанность несли по очереди все пятнадцать
человек, кроме Сомова. Такой порядок обеспечивал разнообразие в меню
станции, ибо каждый вахтенный по камбузу пытался внести что-то свое в меню,
и заодно ограждал неудачливого кулинара от критики ("Сегодня ты, а завтра
я"). Правда, на зимний дрейф главсевморпутское начальство все же "выбило"
одну дополнительную штатную единицу. Конечно, ее отдали повару. А как же
быть с врачом? Ведь в полярную ночь, при полной изоляции, за тысячу миль от
берега врач тоже необходим. Выход предложил Водопьянов - совместить
должность повара и врача в одном лице. Так и поступили.
И вот я сижу в глубоком раздумье: с чего начать? Вся надежда на толстую
"Книгу о вкусной и здоровой пище", которую я с большим трудом выпросил перед
отъездом у мамы. Она никак не могла понять, зачем в Москве мне понадобится
этот кулинарный гроссбух. Никакого разумного объяснения я дать не мог,
только промямлил, что "собираюсь в одну экспедицию и письма писать буду
редко", чем поселил надолго тревогу в сердцах родителей.
Пора приниматься за дело. Я зажег еще две конфорки, сбросил куртку и,
обвязавшись полотенцем, "заступил на семимесячную вахту на камбузе".
x x x
Прилет Задкова назначен на 1 ноября. Этого события все ждали с огромным
нетерпением. Но когда до прибытия самолета остались последние минуты, всех
охватило беспокойство. Видно, история с машиной Осипова у всех оставила на
сердце зарубку.
Летит! Как только вдали послышалось шмелиное гудение, по команде
Комарова вдоль полосы вспыхнули огни двух десятков сигнальных костров, и
дымные языки, венчающие багровое пламя, заколыхались под порывами ветра.
В ночном мраке блеснули цветные огоньки - зеленый и красный. С шипением
взлетела ракета: посадка разрешена.
Задков притирает машину прямо у пылающего "Т". Самолет мчится в снежной
метели, поднятой четырьмя винтами, и, скрежеща тормозами, останавливается за
много метров до конца полосы. Все не сговариваясь крикнули: "Ура, ура,
ура!!"
Впервые в истории авиации тяжелая четырехмоторная машина совершила
посадку на льды в полярную ночь. Это, конечно, своеобразный рекорд, но это и
трудовые будни полярных летчиков. Задков привез несколько десятков баллонов
с газом. Теперь нам никакой мороз не страшен. Наскоро выпив кружку чаю,
Никифорыч отправился "поглядеть" полосу. Он, как всегда, сдержан и
неулыбчив, но по выражению глаз можно судить, что осмотром вполне
удовлетворен.
Самолет уже готов к вылету. Ждали только Сомова. У Михаила Михайловича
так "разыгрался" зуб, что он больше не в силах терпеть боль и отправляется
на прием к зубному врачу... за полторы тысячи километров.
Улетевшего Задкова сменил неутомимый Титлов, и снова наши запасы
пополнились множеством необходимых вещей.
Погода стоит отличная. 2 ноября вновь прилетел Задков. С ним вернулся
Сомов и в кают-компании, все еще держась за щеку, с юмором рассказывал о
шмидтовском стоматологе, который, изнывая от любопытства, осторожно пытался
выведать, откуда на Полярке загадочный молчаливый пациент, явно не местный,
когда за неделю с материка не пришло ни единого самолета.
Задков, улетая, оставил запись в вахтенном журнале:
"Нельзя не отметить и не оценить по достоинству напряженный труд
коллектива, в сочетании с российской смекалкой, в создании посадочной
площадки на паковом льду. Площадка совершенно ровная и поддерживается в
хорошем состоянии. Неоднократным приемом самолетов различных типов, включая
четырехмоторный тяжелый корабль, полярной ночью коллектив открыл новую
страницу в освоении Центрального Полярного бассейна".
Механики самолета подложили мне свинью, и не столько в переносном
смысле, сколько в прямом: в большом брезентовом мешке оказалось двое живых
поросят. Их притащили прямо к нам в палатку, решив, что это - лучшее место
для сохранения живности. С появлением поросят я оказался в положении той
самой бабы, "у которой не было хлопот". Немедленно в нашей палатке появились
многочисленные советчики-остряки. Зато Ропак в совершеннейшем восторге! Он
то и дело ложится рядом с продрогшими, испуганными хрюшками, пытаясь лизнуть
их в черный холодный пятачок.
4 ноября в два часа ночи Н-556 пришел в свой последний, восьмой рейс.
На льдину доставили давно обещанный автомобиль ГАЗ-67.
- Он еще нам послужит, - радостно повторяет Комаров, любовно
разглядывая разобранную на части машину.
Но даже осчастливленный Михаил Семенович не мог скрыть грусти, которой
мы были охвачены в эти короткие минуты перед расставанием. Ведь это
последний прилет. С ним обрывается связь с землей. Конечно, радио - "это
вещь", как любит повторять Комаров, но наше радио, к сожалению, это "вещь в
себе". Мы в последний раз молча садимся перед отлетом за стол. Ну что же,
"присядем, друзья, перед дальней дорогой...".
Самолет, набирая скорость, проносится по взлетной полосе и, быстро
набрав высоту, исчезает в густых ночных облаках. Тонкая полоска лунного
света там, на горизонте, делит небо и землю. Жалобно повизгивая, жмется к
ногам маленькая сучка Майна. Ее и старого лохматого пса Тороса привезли
летчики последним рейсом.
Спать легли под утро. Все доставленные грузы надо перевезти с аэродрома
в лагерь, и как можно скорее.
Перед уходом в палатку последний раз заглядываю в кают-компанию. На
столе лежит раскрытый вахтенный журнал. Под карандашной записью дежурного
видны строки, записанные чернилами. Это титловцы перед отлетом оставили
прощальные пожелания успешной работы.
"Уходя от вас последним самолетом на материк и оставляя ваш маленький
коллектив на долгую и суровую полярную ночь, хотим заверить вас в том, что
летный состав полярной авиации всегда с вами. В любую точку на льду мы
прилетим к вам, если нужна будет наша помощь. Спокойно продолжайте
выполнение возложенных на вас задач.
Мы восхищены вашей работой и мужеством, которое вы проявляете
ежедневно, а в особенности в дни организации аэродрома и приема самолета в
суровую полярную ночь Арктики.
Желаем вам успешной работы, бодрости духа. Жмем ваши руки.
Экипаж Н-556: Титлов, Сорокин, Федотов, Шекуров, Челышев, Водопьянов"
x x x
Вернулся с камбуза я поздно. Гудкович и Дмитриев видели уже десятый
сон, забившись с головой в спальный мешок. Горел газ, но было холодно. Я
взглянул на шест с четырьмя термометрами, повешенными на разном уровне от
пола. На верхнем, под куполом палатки, было плюс двенадцать градусов,
нижний, у самого пола, показывал минус пятнадцать. Я достал из чемоданчика
три общие тетради, сел у столика и положил их стопкой перед собой. Не
торопясь набил трубку и, прикурив от плитки, глубоко затянулся. В воздухе
разлился медовый аромат "Золотого руна". Открыв первую тетрадь, я аккуратно
вывел на первой странице "Дневник. Дрейфующая станция "Северный полюс-2".
Начат 29 октября 1950 г., окончен..." Вторая тетрадь пошла на "Амбулаторный
журнал". В третью "Тетрадь декадных наблюдений над личным составом ДС-1" я
решил заносить результаты ежемесячных профилактических медицинских осмотров
и прочие наблюдения.
Припоминая события последних дней, начиная с прибытия на мыс Шмидта, я
исписал несколько страниц корявым почерком. Записи получились какие-то
сумбурные. Голова отяжелела, руки застыли. Я быстро разделся, залез в
спальный мешок и вскоре уснул.
Глава 2
ДНЕВНИК
5-6 ноября
Погода довольно неустойчивая. То из низких туч повалит густыми хлопьями
снег, то задует поземка, гоняя по лагерю колючую снежную пыль. Давление
падает, как перед циклоном. Все это беспокоит Сомова, и он торопит закончить
доставку грузов с аэродрома в лагерь. Два дня мы работаем не разгибая спины:
грузим, возим, укладываем, увязываем. Неровен час, нагрянет пурга, наметет
сугробы, и тогда в темноте под снегом не досчитаемся многих вещей. Некоторые
до того устают, что засыпают прямо за столом с ложкой в руке. Правда, Курко
утверждает, что все это - происки доктора, добавляющего в борщ снотворное. Я
безмолвно сношу выпады в свой адрес, понимая, что товарищи и без того
снисходительны к моим кулинарным потугам. Выручают пельмени, заготовленные в
громадном количестве, и антрекоты, но запасы последних тают с
катастрофической быстротой. То и другое блюдо я научился готовить вполне
профессионально во время высокоширотных экспедиций. Главное, первые не
переварить, а вторые не пережарить.
За работой не заметили, как подошел праздник.
7 ноября
Сегодня праздник - тридцать третья годовщина Великой Октябрьской
революции. Он проходит очень торжественно. Совместными усилиями стол всем на
удивление. Правда, преобладает рыба - свежемороженая (строганина) ,
копченая, соленая и жареная. Иступив топор, я все же отрубаю кусок
"поросятины" от "забетоневшей" туши - значит, будут отбивные. Сложности
возникают с десертом. Нужен праздничный кекс. Но, во-первых, его не в чем
печь, во-вторых, нет ванилина, и, в-третьих, я не знаю, как это делается.
Вскоре лишний раз убеждаюсь, что на свете нет неразрешимых проблем.
Дмитриев, порывшись на складе, извлекает на свет слегка примятое,
закопченное "чудо", я вспоминаю, что ванилин можно добыть из таблеток
цитрамона и, сбегав в палатку, приношу целую пачку, а Миша Комаров
оказывается крупным специалистом по изготовлению чебуреков, пирожков и
прочих печеностей.
И вот все - побритые, сияющие - садимся за праздничный стол. Сомов
провозглашает здравицу за любимую Родину. А за тонкой палаточной стенкой
беснуется пурга. Воет и стонет на все голоса. От ее ударов содрогается
палатка, и становится как-то не по себе.
Тревожно. Короткие хлопки трескающегося льда переходят в скрежет и гул.
Только под утро, словно утомившись, ледяные громады стихли. Под порывами
ветра гулко хлопает брезент, закрывающий стеллажи. Мы не спим,
прислушиваясь, готовые к самому худшему. Глаза начинают слипаться. Но еще не
успевает сон овладеть мной, как резкий толчок, от которого вздрогнула
палатка, опрокинулись стоявшие на столике кружки, выводит меня из забытья.
Где-то рядом грохнуло, затрещало и пошло гулять-раскатываться. Все
закачалось, словно в каюте попавшего в шторм корабля. Выбраться из мешка и
добраться до выхода - одно мгновение. В лицо ударяет морозной пылью
пронзительный ветер. Оглядываюсь. Пятачок лагеря вроде бы цел и невредим, но
зато в каких-нибудь ста - ста пятидесяти метрах, где еще недавно
простиралась ровная белая пустыня, на фоне сумрачного неба вырос, словно
спина гигантского ящера, острозубый ледяной хребет.
Лед хрипит, стонет. Ледяные глыбы то наползают друг на друга, то
замирают, обессиленные, вывернув к небу свои исковерканные бока.
Наша льдина почти не пострадала, и мы надеемся, что ей пока еще ничто
не угрожает.
Своеобразная диспансеризация, которую я провожу два раза в месяц,
воспринимается всеми вполне благожелательно, и точно в срок зимовщики
приходят ко мне в палатку на медицинское обследование, тем более что каждый
из них глубоко понимает, что значит здоровье в наших условиях. Ведь в
экстремальных условиях зимовки даже легкое заболевание опасно.
12 ноября
Ну и погодка! Дует, как в аэродинамической трубе. Метет - зги не видно.
Какую-то несчастную сотню метров, отделяющую палатку от камбуза, я буквально
проползаю на коленях. Ветер ежеминутно валит с ног.
Наконец я у цели. Ах черт! Палатку завалило снегом по самую маковку, а
у входа образовался плотный надув. Пришлось немало повозиться, прежде чем
мне удается проникнуть внутрь. Но нет худа без добра. От снежной шубы,
образовавшейся на кают-компании, стало даже теплее. А уж когда запылал газ и
к его мягкому шипению присоединились басы обоих примусов, наступило полное
блаженство. Напевая вполголоса, я принимаюсь резать, шинковать, сыпать,
похваливая себя за предусмотрительность. Накануне вечером я заготовил все
необходимое для сегодняшнего обеда: достал со стеллажа две застывшие на
морозе нельмы для ухи, притащил со склада десяток антрекотов и сухого
картофеля, нарубил оленины, а буханки хлеба, обвязав тесемкой, подвесил
оттаивать под потолок палатки.
Постепенно я вхожу в курс дела и методом проб и ошибок совершенствую
свое кулинарное мастерство. К сожалению, ошибок значительно больше. Только
на днях, желая удивить борщом, сваренным по новому рецепту, я, памятуя о
совете хочешь иметь вкусный суп - клади мяса побольше, нарубил в бак почти
половину оленьей туши и приготовился выслушать похвалы своему мастерству. Но
как же я был ошарашен, услышав грозное комаровское: "А це ще таке?" К моему
ужасу, он держал в руках фанерную бирку, которую привязывают к тушам с
отметкой веса и сорта мяса. Видимо, она примерзла к оленьей ноге и таким
образом оказалась в кастрюле.
Только один раз я чуть не сорвался. После нескольких ядовитых замечаний
по поводу моих кулинарных способностей я в сердцах буркнул:
- Вас бы на паек посадить, которым Амундсен кормил свою компанию в
Антарктиде. Что бы вы тогда запели?
- А чем же он таким особенным кормил? - поинтересовался Гурий.
- Галетами, пеммиканом и молочным порошком.
- Не густо, - сказал Курко, облизывая ложку.
- Тогда у нас меню как в парижском ресторане. Прямо не Волович, а
"Максим"*, - усмехнулся Сомов.
* "Максим" - известный парижский ресторан.
Все рассмеялись, и инцидент был исчерпан.
Уха уже закипела, антрекоты оттаяли, промерзшие буханки обрели
необходимую мягкость. Как вдруг пламя газовых горелок стало уменьшаться, и
они с легким хлопком погасли. Кончился газ в баллоне. Это меня не очень
обеспокоило, так как запасной баллон стоял у палатки. Я набросил на плечи
куртку и взялся за дверцу. Но она не шелохнулась. Ее прочно прижало снегом.
Ничего не поделаешь. Придется ждать освободителей, благо кто-нибудь обычно
наведывается ко мне до обеда. Но сегодня как назло никто не появляется.
Приближается время обеда, и я мысленно уже представляю все реплики, которые
придется выслушать.
Наконец сквозь завывание ветра до меня донеслось:
- Алло, доктор, ты жив?..
Это Гурий Яковлев. Я облегченно вздыхаю. Он довольно быстро освобождает
дверь от снега, помогает подсоединить новый баллон с газом, и я,
переполненный чувством благодарности, поджариваю ему персональный толстый
антрекот. Яковлев принялся сетовать на погоду.
- Понимаешь, хотел пройти на дальнюю площадку, где вморожены
электротермометры, так надо же, не нашел дорогу! В двух шагах ничего не
разглядеть. Ну и погодка! Ветер метров тридцать в секунду.
Я сочувствую Гурию, но, что поделаешь, срочные наблюдения отменить
нельзя. Я представляю, как ему там достается, на площадках.
Ровно в тринадцать, несмотря на пургу, из снежной круговерти выныривают
восемь дедов-морозов. Шумно отряхиваясь, они заполняют кают-компанию, и с
ними врываются клубы холодного пара и снежной пыли. В палатке сразу
похолодало. Я водружаю на стол бачок с ухой, сваренной мною впервые. Когда
же Комаров и Курко (самые суровые мои критики) попросили добавки, у меня
отлегло от сердца. Очередной эксперимент удался.
Разговор за столом крутится вокруг одной и той же темы: будет ли
торосить, когда пурга утихомирится? Все уже давно заметили строгую
закономерность стоит улечься ветру, как в движение приходят ледяные поля.
Сомов и Яковлев считают, что ветер разгоняет ледяные поля и они движутся
единым монолитом. Когда же ветер стихает, они по инерции продолжают
движение, но уже с разной скоростью, в зависимости от массы. Так или иначе,
торошений нам не миновать.
13 ноября
По существующим приметам сегодня тяжелый день. Тринадцатое в
понедельник - надо ждать неприятностей. Но никаких событий не произошло.
Лампы не коптили, лед не ломался, за обед не ругали.
14 ноября
Пурга выдохлась. Несколько раз мы ощутили глухие удары, от которых
льдина слегка содрогнулась. Но торошения пока нет. Лагерь так замело снегом,
что палатки, штабеля грузов превратились в белые курганы. Как хорошо, что
все грузы мы вовремя сложили на место и лишний раз убедились в
справедливости правила, которое особенно важно для полярников: никогда не
откладывай на завтра то, что ты можешь сделать сегодня.
18 ноября
Проснулся среди ночи. Кто-то настойчиво толкает меня. Спросонья не могу
сообразить, что происходит. При голубоватом свете горелки различаю у кровати
человека, стоящего на коленях. Комаров?! Сон мигом слетел с меня, и я
выскакиваю из спального мешка:
- Михаил Семенович, что с тобой?
- Спина. Ох, спину прихватило. Мочи нет. Не согнуться, не разогнуться.
Никакого терпежу нет. Даже не знаю, как дополз до вашей палатки.
- Сейчас, Миша, потерпи немного, я спальный мешок под тебя положу и
тогда посмотрю.
- Пошли ко мне, не то перебудим всех, а завтра аврал. И полегчало вроде
бы.
Буквально ползком мы добираемся до комаровской палатки, и там, охая и
кряхтя, Михаил забирается в спальный мешок. Я включаю газ, развожу паяльную
лампу и, как только потеплело, принимаюсь осматривать заболевшего.
- Радикулит, - заключаю я. - Придется тебе недельку полежать.
- Да ты что! У меня работы навалом.
- Ничего не поделаешь.
Я нагрел воды, наполнил грелку, и Комаров подсунул ее под одежду на
поясницу. Притащив ему целую горсть таблеток и пообещав скоро зайти, я,
полусонный, плетусь на камбуз.
В кают-компании все в полном сборе.
- Доктор, что с Комаровым? - озабоченно спрашивает Сомов.
- Радикулит. Думаю, отлежится недельку и все пройдет.
- Пусть Виталий идет отдыхать: он ведь всю ночь не спал. А с обедом мы
с Петровым и без него как-нибудь управимся, - сказал Гудкович.
По несуществующему "закону парности случаев" к вечеру заболел Яковлев.
Кашляет, то и дело вытирает нос и ругается простуженным голосом. Правда,
температура всего 37,3. Но кто знает, как это может обернуться на льдине,
где царит полярный холод и повсюду ледяные сквозняки? Здесь опасно самое
невинное заболевание.
19 ноября
Вчера исчез Ропак. Провалился ли в трещину, застрял ли в торосах, или,
может быть, его загрыз другой кобель - Торос? Дмитриев себе места не
находит. Как только утихла пурга, он вместе с Гудковичем отправился искать
пропавшую собаку. Но безуспешно. И вот сегодня вечером, когда мы уже было
забрались в спальные мешки, у входа в палатку послышалось царапание и на
пороге появился Ропак. Но, боже мой, в каком виде! Отощавший, со свалявшейся
шерстью, с незажившими царапинами на морде. Помедлив, он прихрамывая
направился к постели Дмитриева и, став на задние лапы, положил передние к
нему на грудь. От радости и умиления Саша даже прослезился. Затем Ропак
поздоровался со мной, с Зямой, протянув нам лапу, потом отошел, прилег рядом
с газовой плиткой и, положив голову на вытянутые лапы, закрыл глаза. Ну
точь-в-точь как смертельно уставший человек! До чего же он красив, наш
Ропак! Стройный, мускулистый, с вытянутой мордой, с большими карими глазами,
в которых светился недюжинный (хотя и собачий) ум. У него ослепительно
белая, без единого черного пятнышка, пушистая шуба и изящные, всегда стоящие
торчком уши. Ропак ужасно обидчив. Стоит повысить на него голос, как он
опускает голову и медленным шагом покидает палатку.
22 ноября
Курко ворвался на камбуз с криком: "Жора помирает!" Нахлобучив шапку, я
в чем был бросился к палатке радистов. На пороге стояли Гудкович и Петров,
поддерживая под мышки безвольно обмякшее тело Щетинина.
После уколов сердечных препаратов Георгий Ефремович пришел в себя и еще
тихим от слабости голосом рассказал, что произошло. Он слушал радиостанцию
Диксона, как вдруг почувствовал сильную слабость. Палатка поплыла перед
глазами, во рту появилась противная горечь. Что было дальше, он не помнил.
Оказалось, что выхлопную трубу движка, стоявшего в палатке, забило снегом и
Щетинин надышался выхлопных газов. Узнав об этом происшествии, Сомов
распорядился немедленно вынести движок наружу, что крайне опечалило
радистов. При всех неудобствах постоянного и притом довольно шумного
соседства с движком его присутствие в палатке имело два существенных
преимущества, в тепле он легко заводился и, главное, нагревался, как хорошая
печка.
В довершение ко всему ветродвигатель, который все эти дни бесшумно
вертелся над палаткой, заряжая аккумуляторы, замер в бездействии. Однако
стенания радистов, видно, все же дошли до ушей владыки Арктики, и устойчивый
южный ветер весело закрутил широкие лопасти ветряка.
30 ноября
Заговорил лед. Совсем неподалеку слышатся шорохи, потрескивания, словно
кто-то большой, тяжелый ходит по торосам. Безлунье. Высокие облака закрыли
звезды. В кромешной темноте эти скрипы и шорохи звучат особенно зловеще. К
ужину подвижки прекратились и на льдину опустилась тишина, то особое
арктическое безмолвие, которое, по выражению Георгия Ушакова, знаменитого
исследователя Северной Земли, "кажется здесь физически ощутимым. Оно
подчиняет настроение, заставляет подтянуться, сосредоточиться". Эта тишина
придает торжественное величие окружающей нас природе. Я, молчаливый и
одинокий, стоял среди черного глухого пространства, как вдруг на юге, за
торосами, промелькнул неведомый луч света. Пока я раздумывал, что это могло
быть, свет усилился и на горизонте возникло желтовато-зеленое зарево, будто
луна решила взойти с юга. Зарево разливалось, постепенно захватывая небо, и
вот над торосами повис гигантский занавес. Он жил, пульсировал, то бледнел,
то насыщался густыми красками, и складки его трепетали, словно под вздохами
ветра. Но вдруг занавес разорвался, собрался в две ослепительно зеленые
яркие ленты, устремившиеся к зениту. Все выше, выше. Вот они переплелись в
огромный световой клубок, заметались и начали быстро меркнуть, пока
окончательно не растворились в густой черноте неба, на котором проступили
звезды.
Что зыблет ясный ночью луч?
Что тонкий пламень в твердь разит?
Как молния без грозных туч
Стремится от земли в зенит? -
писал великий Ломоносов. Почти двести лет назад он первый указал на
электрическую природу полярных сияний.
Однако и до наших дней многие тайны этого чудо-света все еще не
раскрыты. В общем-то, природа этого явления известна: заряженные частицы -
корпускулы, устремляясь из просторов Вселенной в верхние слои земной
атмосферы со скоростью одна-две тысячи километров в секунду и сталкиваясь с
атомами газов, ее составляющих, вызывают яркое причудливое свечение. Нижняя
граница полярных сияний лежит на высоте примерно ста километров, верхняя
достигает тысячи пятисот. Одна из новейших гипотез о природе полярных сияний
утверждает, что корпускулярный поток "солнечного ветра", достигая земной
магнитосферы, искажает ее форму. Она как бы вытягивается, а затем несколько
раз за ночь возвращается к прежней форме, отдавая свою энергию в атмосфере
над полюсами. Магнитосфера действует словно гигантский ускоритель
электронов, которые, в свою очередь, заставляют атомы излучать свет. По
второй гипотезе, "солнечный ветер" сам по себе способен возбуждать атомы
атмосферных газов, генерируя потоки в магнитосфере, которые захватывают
отрицательно заряженные частицы и направляют ближе к поверхности. Но как бы
ни объясняли физики его происхождение, впечатление это зрелище производит
неизгладимое. Оно то является нам в виде извивающихся лент, полос,
причудливых дуг, то образует светящееся облако, то свисает ожившими
складками драпри над бескрайней сценой арктического театра.
x x x
Откидная дверь на камбузе, обитая оленьей шкурой, создает некоторые
неудобства. Стоит ее неосторожно приподнять, как иней, густо покрывающий
мех, сыплется за воротник. Поэтому со временем все усвоили новый метод
проникновения в кают-компанию. Дверь осторожно приподнимают и, просунув ноги
вперед, рывком протаскивают тело. Тоже не очень удобно, но зато вполне
безопасно. С некоторой поры я без труда узнаю, кто ко мне пожаловал в гости.
Серые изношенные валенки - значит, Саша Дмитриев, упорно не признающий
преимущества унтов. Коричневые унты с черными, словно выпачканными углем,
пятнами - это Жора Щетинин. Светло-коричневые с обожженным мехом - Гурий
Яковлев.
2 декабря
Несмотря на определенные бытовые затруднения, ежедневное бритье столь
же неотъемлемая часть нашего быта, как утреннее умывание, чистка зубов и
зарядка. Сомов неукоснительно требует выполнения правил личной гигиены. Это
требование необходимо не только для поддержания здоровья, оно и важнейшее
средство против "моральных" недугов. И все же многие из "дрейфунов"
отрастили бороды. Одни - потому, что бритье связано с обременительными
хлопотами, другие считают бороду неотъемлемым атрибутом "полярного волка",
третьи убеждены, что борода - лучшее средство защиты лица от мороза. А вот
Гурий Яковлев утверждает, что борода необходима для борьбы... с жаждой, так
как на дальней площадке из сосулек, намерзших на бороду, можно натопить по
меньшей мере граммов двести воды.
Я поначалу каждое утро выскабливал щеки и подбородок, считая, что с
меня вполне достаточно усов, но однажды я вдруг понял: борода мне просто
необходима. Она так подходила к моей пышной пыжиковой шапке и массивной
трубке из вереска.
Но хлопоты доставляет не только бритье. В нашей лагерной жизни обычные
"земные дела" превращаются в проблемы. Помыться поутру - проблема, воды
раздобыть - проблема, сходить в туалет - почти подвиг. Ведь крохотная,
стоящая на краю лагеря фанерная будочка обдувается арктическими ветрами и
промерзла насквозь. О теплые, светлые туалеты Большой земли!
Но, пожалуй, самая сложная гигиеническая проблема на льдине - банная.
Последний раз старожилы "парились" в конце лета. Тогда стояла тихая, ясная,
относительно теплая погода. А главное, пресной воды вокруг было хоть
отбавляй. Выходи на порог палатки и черпай прямо из снежницы сколько душе
угодно. Другое дело сейчас. Мороз за сорок, да и горючего осталось в обрез.
Но терпеть больше нет мочи. На нас одежды как листьев на капустном кочане.
Нижнее трикотажное белье, нижнее шерстяное белье, рубаха, свитер, суконная
куртка, а поверх меховой жилет. На ногах хлопчатобумажные носки, шерстяные
носки, меховые носки и унты. Все это постепенно пропитывается потом, и тело
зудит, как от укусов насекомых. Хотя таковых при самых тщательных осмотрах
не обнаружено, надо что-то предпринимать.
Сомов вызвал Комарова на "военный совет", и тот, обвязав поясницу
толстым шерстяным шарфом, засел в мастерской. Банный агрегат был готов на
следующий день. Трехсотлитровая бочка с приклепанной внутри трубой, похожая
на гигантский самовар, была водружена на треногу в центре запасной
гидрологической палатки, которую предварительно очистили от наледи,
застелили брезентом, устлали досками и фанерными листами, а по окружности
поставили высокие ящики-полки. Заготовкой "воды" для бани занялись все без
исключения, и вскоре у входа в нее вырос высоченный штабель снежных
кирпичей. Гудкович, назначенный главным банщиком, разжег АПЛ под бочкой,
набитой доверху снегом, и мы уже потирали руки, предвкушая удовольствие. Но
нам не везло... Лампа коптила, то и дело гасла, издавая подозрительные
звуки. Снег, вобравший в себя сорокаградусный холод, таял с явной неохотой.
Только к вечеру в бане наконец забулькало и первая партия счастливцев
скрылась за откидной дверью.
Как описать оханья и уханья поклонников мыла и горячей воды.
забравшихся, чтобы не отморозить ноги, на ящики? Лампа гудела, вода в
"самоваре" весело клокотала, пар клубился, и вниз, на фанеру, стекали черные
потоки мыльной воды.
Согласно неписаным станционным правилам, последними в баню пошли Сомов
с Никитиным. Они уже сбросили всю одежду, основательно намылились, налили
шайки до краев горячей водой, как вдруг лампа фукнула и погасла. Гудкович,
взявшийся за починку, присел на корточки, поковырял примусной иголкой в
капсюле, подкачал насосом, подвернул регулятор и, промолвив: "Теперь полный
порядок", поднес спичку. Раздалось громоподобное уу-фф, и к потолку взлетел
столб пламени. Палаточный полог вспыхнул, как спичка. Шайки были мгновенно
выплеснуты на огонь, бак перевернулся, и водопад обрушился на злосчастную
АПЛ.
Пожар удалось погасить довольно быстро.
- Ничего себе, попарились, - бурчал Макар, стирая с себя подсохшую
мыльную пену.
Но Сомов, которому и на этот раз не изменил оптимизм, засмеялся в
ответ:
- Хорошо бы мы выглядели, если бы пришлось нагишом бежать по
сорокаградусному морозу по снегу. Считайте, Макар Макарович, что мы с вами
отделались легким испугом.
За воскресным ужином, особенно веселом и оживленном после бани, которая
отогрела душу, эта история была предметом шуток. Смеялись все - и четыре
пары "чистых" (отличавшихся необыкновенно белыми лицами), и пара "нечистых"
- Ну и напугался же я сегодня, - сказал Гурий Яковлев, зябко передернув
плечами. - Пошел я утром на дальнюю площадку к электротермометрам. Вдруг
слышу... Нет, вернее, не услышал, а каким-то внутренним чутьем уловил -
кто-то рядом Ну, думаю, медведь! Выхватил револьвер, но патрон загнать не
успел, как из темноты выросла какая-то белая фигура