Мартын Мержанов. Так это было (ПОСЛЕДНИЕ ДНИ ФАШИСТСКОГО БЕРЛИНА] Второе, дополненное издание ИЗДАТЕЛЬСТВО ПОЛИТИЧЕСКОЙ ЛИТЕРАТУРЫ Москва 1975 OCR: alx27 Автор книги Мартын Иванович Мержанов в годы Великой Отечественной войны был военным корреспондентом "Правды". С первого дня войны до победного мая 1945 года он находился в частях действующей армии. Бывший военный корреспондент восстанавливает в этой книге свои фронтовые записи о последних днях войны. Многое, о чем в ней рассказано, автор видел, пережил и перечувствовал. Книга рассчитана на массового читателя. От автора Подвиг, совершенный Советской Армией в дни штурма Берлина,-- одна из самых ярких страниц истории Великой Отечественной войны. Этот подвиг никогда не изгладится из памяти наших современников, особенно участников тех незабываемых великих событий. Не случаен поэтому большой интерес к мемуарам о Берлинской операции. На мою долю выпало участие в войне в качестве военного корреспондента "Правды"-- с самого ее начала на Украине до последних ее часов в Берлине. Я не мог ставить перед собой задачу всестороннего исследования Берлинской операции. Это дело военных историков. Я хочу поделиться с читателем впечатлениями об увиденном в последние дни войны; рассказать о смертельных схватках, перешедших от одерских низин, от Зееловских высот в город, где каждая площадь, улица и даже дом становились фронтом, об отчаянном сопротивлении обезумевших гитлеровцев, и, главное, о Красном знамени, пронесенном через тысячи километров, через сотни фронтов и водруженном на куполе рейхстага. В те исторические дни, в дни нашей великой победы, никто из нас, конечно, не мог знать, что происходит в стане врагов, в логове главарей фашизма. Но уже через несколько дней об этом рассказали пленные, среди которых были адмирал Фосс, правительственные чиновники Штульберг и В. Цим, начальник гаража имперской канцелярии К. Шнейдер и еще несколько лиц, живших последние дни в бункере. По чисто профессиональной привычке, я жадно и, к сожалению, торопливо заносил в блокнот все, что видел и слышал. Иначе и быть не могло. Ведь передо мной "листались страницы истории". И вот теперь, вспомнив слова Маяковского "возьми строку и время верни", восстанавливаю строку за строкой в этой книге. Многие страницы -- результат сравнения, сопоставления с уже опубликованным о тех днях в нашей и зарубежной печати. Мною использованы сборник документов "Совершенно секретно", книги Г. Л. Розанова "Крушение фашистской Германии", Г. К. Жукова "Воспоминания и размышления" и другие издания. О политической смерти главарей рейха многое рассказали и вышедшие за рубежом мемуары, показания коменданта Берлина генерала Вейдлинга, воспоминания бывшего руководителя "гитлерюгенда" Артура Аксмана, который в последние дни был близок к фюреру. Победа, одержанная освободителями, и падение, крах фашизма -- вот главная тема книги. Ее второе издание уточнено и дополнено. Если эта книга напомнит читателям, особенно молодым, о легендарных боевых днях, о героях -- живых и мертвых, навсегда оставшихся в памяти народной, о врагах -- мертвых и живых, стремящихся к новым войнам, я буду считать, что она принесла пользу {От редакции: в июле 1974 года, когда книга еще находилась в производстве, Мартын Иванович Мержанов скончался.}. На Берлин! История рядом с нами.-- Великая вера.-- Бывалый сержант Никита Гулый.-- "Вся Европа прошла через мой перекресток" Весна! Она властно напоминала о себе каждую минуту. Дурманящий запах влажной земли, зеленое оперение деревьев и синее-синее апрельское небо. Вокруг столько света и тепла, что даже воины, давно забывшие о красотах природы, чувствовали весну всем существом. Солнце своим всевидящим оком заглядывало не только в каждую щель, воронку и окоп, в которых становилось светлее, но и в душу солдата. Оно было так щедро, что гребень бруствера, кусты и деревья искрились золотом, а падающие от них тени казались прозрачными. Млели сады в весенней истоме, и когда сквозь аллеи каштанов и пахучих лип проходили военные машины и танки, к броне прилипали клейкие молодые листочки. Весна встала перед людьми во всем своем великолепии. И как ни злились пушки и автоматы, как ни бесновались пули и снаряды,-- все равно повсюду виднелась ярко-зеленая трава, под легким ветерком шептались молодые листья кленов, и даже ветка сирени, заброшенная сюда силой взрыва, еще продолжала жить, раскрыв под солнцем свои нежные лепестки. И это все видели. Это всех убеждало, что жизнь сильнее смерти. А рядом горели леса, и свежий ветер разносил запахи закипающей в огне смолы. Падали обугленные сосны и ели, земля покрывалась дымом и копотью. Советские войска шли к Берлину, отбирая у врага метр за метром. На их пути лежали многие города, поселки, железнодорожные узлы. За каждый из них надо было вести жестокий бой. Гитлеровцы перегородили улицы городов баррикадами, частоколом надолб, залили водой все канавы и рвы, на пригородных дорогах устроили лесные завалы, повсюду отрыли траншеи, заложили мины. Солдаты видели эти города, опаленные огнем, разрушенные, горящие. Они видели их в дыму, в дикой пляске огня и рыжей кирпичной пыли, осевшей на весенний наряд деревьев. Пробивая железо, камень, бетон, оставляя позади вражеские сожженные танки, опрокинутые зенитки, аэростаты воздушного заграждения, ломая отчаянное сопротивление, Советская Армия упорно и настойчиво пробивалась вперед. По всем дорогам -- магистральным, шоссейным, проселочным -- двигались к Берлину колонны людей, машин, пушек, танков. На кузовах, на броне, на стволах орудий было написано краской, мелом, углем: "Даешь Берлин!". Тут же шли дивизионные обозы -- тачанки, повозки, кухни. Ездовые подгоняли коней. Торопились. Но в этом нескончаемом потоке чувствовалась твердая рука, управляющая сложной машиной войны. Две недели назад на совещании, где обсуждался план штурма Берлина, маршал Г. К. Жуков заявил, что сроки меняются, обстановка требует немедленных действий. Командующий фронтом поставил конкретные задачи перед каждой армией и закончил свое выступление словами: -- При любых условиях Берлин должен быть взят нашими войсками. Мы понимали, что в эти дни история шла с нами рядом. Как ни старался водитель Гриша Мирошниченко -- по обочине, через лесок, через овраг -- вырваться вперед, нашу "эмку" затерло, и мы решили переждать. Вышли из машины, чтобы хоть немного размяться. -- Смотри,-- сказал Борис Горбатов,-- все на запад, на запад, ни одной машины на восток! -- и он громко рассмеялся.-- А помнишь в Донбассе, все на восток, на восток... Вот, брат, как меняются времена. "На восток шли машины мимо Острой Могилы. На Краснодон, на Каменск, на Северный Донец и Дон. Все вокруг было объято тревогой, наполнено криком и стоном, скрипом колес, скрежетом железа, хриплой руганью,'воплями раненых, плачем детей, и казалось, сама дорога скрипит и стонет под колесами, мечется в испуге меж косогорами". Так начинался роман Б. Горбатова "Непокоренные". Мне припомнился один эпизод из тех дней. У переправы скопились машины, орудия, танки. Стоял невероятный шум. Стреляли то сзади, то впереди. И вдруг среди этой сутолоки раздалось пение. Мы увидели лодку, плывшую к южному берегу Дона. Сидевшие в ней бойцы под аккомпанемент баяна пели "Катюшу". Ветер рвал мелодию, и ее заглушали орудийные раскаты. Веселая лодка была столь неожиданна и так не сочеталась с окружающей действительностью, что озадачивала. Молодые бойцы открыто бросали вызов неудачам. Их воля была сильнее невеселой реальности. Солдаты временно уходили за Дон, но душой и сердцем они не отступали ни на шаг. И в этом состоял великий смысл борьбы никогда не покоренных людей. Нужно было только время, чтобы она, как сжатая пружина, расправилась и показала свою силу. Воспоминания, навеянные Горбатовым, постепенно улетучились, а наша машина тем временем перебралась на другую дорогу. И хотя она тоже вела к Берлину, но не была похожа на ту, которую мы только что покинули. Со стороны фронта в тыл шагали длинные, серо-зеленые колонны пленных солдат германской армии. Уныло брели они по разбитой дороге, не обращая внимания ни на нас, ни на что другое. Обреченность чувствовалась в каждом их движении, опущенных плечах, в руках, повисших плетью. -- Ишь какие,--неожиданно сказал Гриша Мирошниченко, аккуратный, всегда подтянутый человек, не очень охочий до рассуждений. --Интересно, кто из них украл мою гармонь? Мы знали историю с гармонью. В начале войны фашистская армия, грабившая Украину, добралась и до поселка под Полтавой, в котором жила семья Мирошниченко. В их маленьком домике, под цветущими яблонями, грабить было особенно нечего. Тогда мародеры забрали баян -- единственную ценность семьи, которую берегли как память о Грише. Гриша рассказывал о баяне, как о живом существе, расписывал его особые свойства, эластичность мехов, перламутровые, переливающиеся клавиши; а уж звуки, звуки издавал баян -- божественные! Когда мы вошли в первые восточнопрусские города, Мирошниченко сказал мне: "...баян я должен вернуть беспременно". Он бывал в разбитых особняках бежавших немцев, но всегда покидал квартиры с пустыми руками. -- Что ты все ходишь по домам? -- спросил я его. -- Баян ищу,-- мрачно ответил он. Мы прошли сотни прусских, померанских, познаньских, приодерских городов и сел, бывали в маленьких, одноэтажных особнячках и в больших домах, но нигде Грише не удавалось найти баян или аккордеон. И вот однажды в каком-то разбитом магазине среди различных музыкальных инструментов Мирошниченко увидел черный кожаный футляр с синей бархатной отделкой. В нем была скрипка, сверкавшая желто-коричневым лаком. Повертел ее Гриша, повертел и махнул рукой: "Нет, не заменит она мне баян". ...Колонны пленных солдат все шли и шли, вызывая в нас смешанное чувство любопытства и радости. Дожили мы до победных дней! Спустя несколько минут мы увидели пеструю толпу беженцев, освобожденных Советской Армией от рабства. Именно здесь, на развилке, мы встретили нашего старого знакомого--пожилого бывалого сержанта-регулировщика Никиту Афанасьевича Гулого. У него на груди было два ордена -- один, с облупленной эмалью, он получил еще в гражданскую войну из рук Григория Котовского, а другой -- летом сорок второго, за сражение на Кубани. Ранение, да и годы не позволили ему находиться в действующих частях, но в тылу он оставаться не мог, и вот уже третий год нес службу регулировщика на военных дорогах. Никита Афанасьевич едва успевал взмахивать красным и желтым флажками и делал это прямо артистически: четко, умело, с твердостью, не допускающей ослушания. Увлеченный своим делом, он не заметил нас, а мы сознательно отошли в сторону, чтобы не отвлекать его внимания. Перед ним проходили десятки тысяч людей разных возрастов и национальностей, в грязных пиджаках, рваных пальто и мятых шляпах. Одни плакали, не поднимая головы, другие смеялись и с надеждой смотрели на веселых солдат Советской Армии, в том числе и на этого рослого регулировщика. И он тоже, незаметно для себя, менялся в лице: то хмурил брови, то растягивал усы в широкой, добродушной улыбке. Люди шли с флагами, со значками в петлицах, с красными транспарантами, на которых на разных языках было написано одно слово: "Освобождение". В этом потоке видны были велосипеды, тележки, тачки с узлами, с ящиками и сундучками, детские коляски. Их сопровождали измученные, испуганные мужчины с желтыми, небритыми лицами, сгорбленные, в рваной одежде. Тут же шли худые женщины с детьми на руках, юноши, девушки, старики. У многих из них растерянные глаза, в которых и радость освобождения, и боязнь пока близкого фронтового огня. Регулировщик привычными глазами смотрел на всю эту картину, изредка поглядывая на самодельную карту, командовал флажком. -- Иди ось туды,-- показывает регулировщик мужчине с чемоданом на группу людей, стоящих под деревом.-- Пийдете до Кульма. Показалась колонна с французским флагом. Послышалась веселая песенка. Гулый указывает на длинную, усаженную липами дорогу. -- До Шенфельда,-- крикнул он им и улыбнулся. -- Мерси,-- ответил какой-то человек в мятом костюме. Он театрально взмахнул серой, в пятнах, шляпой. -- Бельгийцы ось туды... До Розенталя. Колонна свернула с дороги, и на ее место вышла другая группа шумных людей, тоже пестро одетых и тоже глядящих по сторонам. Голландцы, чуете, голландцы! Вам треба ось на ту дорогу, до Зоннеберга. Разумиете? Зоннеберг, Зоннеберг, Зоннеберг...-- послышалось из толпы. Голландцы прошли. За ними двигались чехи, хорваты, русские, украинцы, поляки... Когда мы подошли к Гулому, обнялись, а затем начали вспоминать Кубань и станицу Абинскую, он чуть было не просмотрел целую колонну, прошедшую мимо него. -- Бачите, уся Европа через мий перекресток пи-шла! Теперь моя работа ось яка велика,-- и он поднял большой палец. А по дороге все шли и шли люди, благодарно глядевшие на этого пожилого, но еще черноусого, доброго человека, ставшего для них олицетворением воина-освободителя. Это было 19 апреля 1945 года. 20 апреля Сто миллиардов свечей в лицо врагу.-- Поездка вдоль фронта.-- Первый артиллерийский залп по Берлину.-- Знакомство с генералом Переверткиным.-- Встреча с Максимом Чубуком.-- Курс на север, к Цоссену.-- У врага, в подземелье Несмотря на то что Одер был последним крупным водным рубежом, за ним оставались еще реки, Зееловские высоты, каналы, овраги, огромное предполье, изрезанное траншеями и подготовленное к длительной обороне. Все дороги от Одера вели к Берлину. Наши войска двигались на запад. Сражения шли по всей линии 1-го Белорусского и 1-го Украинского фронтов. Армии генерала Ф. Перхоровича и ударная генерала В. Кузнецова вели успешные бои и прорвали третью полосу и внешний оборонительный обвод. До берлинского кольца оставалось 10--12 километров. Одновременно танкисты генерала С. Богданова оторвались от пехотных частей и обходили Берлин с северо-запада. С востока шла ударная армия Н. Берзарина и гвардейская -- генерала В. Чуйкова. ...Пять дней назад два наших фронта -- 1-й Белорусский и 1-й Украинский -- начали наступление. Мы, военные корреспонденты, слышали о нем давно. Но когда именно оно начнется и в какой из армий нам нужно быть, чтобы попасть на направление главного удара, не знали. Наши попытки заранее узнать что-нибудь о готовящемся сражении ничего не давали. Генералы отмалчивались или, улыбаясь, отвечали ничего не значащими фразами. Так уж повелось: командующие считали нас слишком любопытными, а мы их -- чересчур скрытными. ...Рассветные часы исторического 16 апреля, когда 40 тысяч орудий и минометов громыхнули по одерскому левобережью, а 100 миллиардов свечей осветили прибрежное поле боя и ударили в лицо врагу, мы встретили в армии, которой командовал генерал В. Колпакчи. Невероятный грохот, туман, вставший пеленой над рекой, и бьющие лучи прожекторов, непрерывный гул, короткие приказы создавали нервное напряжение. Мы тоже ходили по траншеям, встречались с офицерами, жались к деревянным стенам, чтобы дать дорогу, задавали им, по всей видимости, неуместные в той обстановке вопросы и получали односложные ответы. А над головой гремел огненный вал. Под ногами дрожала земля. Нас охватила оторопь. Орудия, ракеты, танки прицельно били из-за наших спин. Начало светать. Яркие лучи прожекторов освещали огромную бурую стену из дыма, песка и бетона, повисшую над передним краем противника. Утром, когда туман рассеялся, а разрывы слышались все дальше, мы вышли из траншеи и, возбужденно делясь первыми новостями, прогуливались по редкому лесочку тонких сосен, опаленных огнем и бог весть как уцелевших. Мы тогда еще не понимали всего смысла событий, происходивших вокруг нас, да и не знали их масштабов. Нам говорили пленные: "На передовой -- ад, бешенствует артиллерия, мы были убеждены, что русские применили новое секретное оружие". Позже нам стало известно, что германское командование, надеясь отстоять свою столицу и избежать капитуляции, мобилизовало на защиту Берлина миллионную армию, свыше 10 тысяч орудий и минометов, 1,5 тысячи танков и штурмовых орудий, 3,3 тысячи самолетов. Все это давало возможность врагу упорно обороняться. Пехота, танки, авиация, артиллерия всех видов, отряды, вооруженные фаустпатронами, сопротивлялись с отчаянием смертников. За их спиной было три оборонительных обвода, восемь секторов обороны столицы, радиально расходящихся от центра. А девятый -- сердце Берлина. Его защиту поручили Геббельсу. Проехав вдоль фронта, я видел одну и ту же картину всеобщего радостного возбуждения, словно бы этот двухчасовой артиллерийский удар был салютом -- предвестником начавшегося последнего решительного боя. Бой шел за Одером. Ломая жестокое сопротивление вклиниваясь, вгрызаясь в каждую пядь земли, в холмистые и горные подступы к городу Зеелову, наша армия продвигалась к Берлину. Командиры подобрели и рассказывали о новых успехах. А генерал В. Колпакчи встретил нас все так же сухо и на все вопросы отвечал: "Рано об этом толковать, товарищи, рано",-- и все поглядывал на часы. Мы поняли, что ему не до нас, и ушли из его НП. Следующий день мы провели уже на левом берегу Одера и убедились, что сдержанность генерала была оправдана. Бои шли жестокие, а продвижение измерялось сотнями метров. Гитлеровцы огрызались. Это был второй мой переход на левый берег Одера. Недели за три до того я решил пробраться на плацдарм, завоеванный армией В. Чуйкова, южнее Кюстрина. После долгих разговоров в политотделе мне дали опытного лодочника Сидоренко, и мы забрались с ним на высокую дамбу, тянувшуюся вдоль реки и отделявшую пойму от луга, а затем спустились к берегу, к лодке. Она была привязана к железному столбу и поплясывала на волнах. Мы уселись, и Сидоренко искусно повел лодку, борясь со стремниной. Берег уходил быстро. Лодку относило по течению в сторону Кюстрина, где шли жестокие бои. Но на лице Сидоренко не было заметно тревоги, и это успокаивало: он ведь не первый раз плыл, да и знал свое дело. На левом берегу было много траншей, ведущих от дамбы к передовой позиции плацдарма. Наблюдательный пункт командира дивизии находился в землянке, вырытой в дамбе. По взгляду генерала можно было понять, что мое появление было для него неожиданностью. Все же он движением руки предложил сесть на табуретку, стоящую неподалеку от него. На столе была разложена большая карта. Генералу докладывали: -- Двадцатый квартал очищен, а в соседнем осталось два дома. -- А как пятый, седьмой? -- Идут бои... Генерал взял красный карандаш и аккуратно заштриховал двадцатый квартал. Он рассказал, что Кюстрин, подготовленный к длительной обороне, превратился в крепость, названную немцами "Ворота Берлина". От нее идут рельсы на Берлин, Франкфурт-на-Одере, Штеттин и множество асфальтовых широких автомагистралей. Город-крепость стоит на кратчайшем пути к Берлину. Гитлеровское командование приложило максимум усилий, чтобы сделать его неприступным. Здесь сражалось несколько вражеских дивизий. Командовал всей кюстринской группировкой войск генерал Рейнефарт. -- Вот и бьемся не на жизнь, а на смерть,-- закончил генерал. Перед тем как мне возвратиться на правый берег, генерал предложил взойти на лесистую высотку, откуда в бинокль виднелись бледные лучи прожекторов и зарево. Горел Берлин. ...Теперь на левом берегу Одера земля была изъедена снарядами, торчали сожженные танки, перевернутые пушки, валялись трупы. Немцы дрались за каждый метр земли. Особенно жестокие сражения шли в полосе гвардейской армии генерала В. Чуйкова, действовавшей севернее Франкфурта. Немцы здесь основательно укрепились на Зееловских высотах. Маршал Г. Жуков, вспоминая эти часы, пишет в своей книге, что он приказал ввести в сражение танковые армии генералов М. Катукова и С. Богданова. Войска продвигались медленно. Стало ясно, что оборона гитлеровцев во многих местах уцелела. Все же к середине дня дивизии по всему фронту армии продвинулись на 6 километров. Маршал Жуков доложил об этом Ставке. Сталин, выслушав, после паузы сказал: -- У Конева оборона противника оказалась слабой. Он без труда форсировал реку Нейсе и продвигается вперед... Поддержите удар своих танковых армий бомбардировочной авиацией. Вечером позвоните, как у вас сложатся дела... Вечером Жуков вновь позвонил Сталину. На сей раз речь шла о трудностях боев на подступах к высотам. Сталин был явно недоволен. В его голосе чувствовалось раздражение, он даже упрекнул за то, что танковую армию генерала Катукова ввели в полосе 8-й гвардейской... Ведь Ставка предлагала другой план. Маршал Жуков обещал к исходу следующего дНЯ--17 апреля--прорвать оборону на Зееловских высотах. Сталин ответил: __ Мы думаем приказать Коневу направить танковые армии Рыбалко и Лелюшенко на Берлин с юга. Жуков согласился {См. Г. К. Жуков. Воспоминания и размышления 2-е изд" т. 2. М., 1974, стр. 342}. ...19 апреля рано утром мы с Борисом Горбатовым решили переехать в расположение других армий, где, по нашим сведениям, бои шли "веселей". Куда? К Чуйкову? Но там наши соратники Иван Золин и Всеволод Вишневский. К Берзарину? Там правдист Яша Макаренко. Мы целый день ехали на своей "эмке" вдоль фронта. В памяти остался разговор командира полка Гумерова с Горбатовым о жарких боях, которые вели его батальоны. -- Гумеров опытный, знающий офицер,-- сказал Горбатов.-- Он очень уверенно планирует каждый бой. Он из дивизии Антонова корпуса Рослого. Помнишь, встречали Рослого под Краснодаром? Это он. Вот куда махнул!.. А еще Гумеров рассказал, что они идут теми же дорогами, по которым когда-то русская армия двигалась в годы семилетней войны. Рядом сражались и продвигались вперед корпус генерала Д. Жеребина -- участника хасанских и испанских боев, а также корпус генерала П. Фирсова. Все время, пока мы ехали, слева доносился гул артиллерии, то утихавший, то вновь свирепевший. По пути попадались грузовые машины со снарядами, самоходки, орудия -- "пушки к бою едут задом". Громыхая, двигались танки. Наконец мы добрались до Кунерсдорфа. Этот маленький городок ничем не напоминал своего знатного тезку, у стен которого русские войска в 1759 году разбили войска Фридриха II. Но за этот маленький Кунерсдорф сражение шло жаркое. Мы попали в расположение 150-й дивизии. Ее полки были выведены во второй эшелон для пополнения. Большая группа молодых бледнолицых ребят стояла в большом дворе фольварка. Многие из них недавно освобождены из концлагерей и теперь рвались в бой. Я подошел к одному из них и разговорился. Звали его Николай Бык, родом из Сумской области Кролевецкого района, из хутора Жабкина. В 1942 году его угнали немцы; больше двух лет он скитался из лагеря в лагерь, трижды бежал и трижды был пойман, а вот после четвертого побега, спрятавшись ночью в лесу, утром явился на передовые позиции наших войск. Дивизия уже сутки отдыхала, но к вечеру приехал в расположение штаба дивизии командир корпуса генерал С. Переверткин и сказал: -- Отдохнули? Хватит! Завтра переходите в первый эшелон. -- Есть! -- ответил комдив В. Шатилов. -- Двигаться будете вот куда,-- комкор показал карандашом по карте.-- Претцель. Понятно? -- Ясно,-- ответил комдив. 20 апреля с утра полки дивизии вышли на передовые позиции и вступили в бой за Претцель. Кунерсдорф опустел. В полдень ко мне подошел полковник с артиллерийскими погонами и сказал: -- Вы корреспондент? Поедемте со мной... Сейчас будут стрелять из дальнобойных по Берлину. -- По Берлину? -- переспросил я. -- Да, садитесь. Я был один, так как Горбатов часом раньше уехал в штаб корпуса к Переверткину. Наша машина мчалась по дорогам соснового леса, прикрывавшего Кунерсдорф с запада. Был хороший, солнечный день. Желтые стволы сосен, казалось, стояли сплошной стеной. Машина вырвалась на большую поляну, и в стороне от дороги, под тенью деревьев, мы увидели батарею. Полковник соскочил с машины и подошел к батарейцам. -- Кто командир батареи? -- спросил полковник. -- Я,-- ответил старший лейтенант и козырнул. -- Приготовьте орудия к огню по Берлину,--спокойно сказал полковник.-- Где ваша карта? Командир батареи вынул из планшетки карту и раскрыл ее. __ Вот видите? -- спросил полковник,-- район Сименештадт... Давайте пальнем туда... Через несколько минут наводчики орудий, заряжающие, подносчики снарядов, усталые после долгих боев люди, стояли у своих орудий и ожидали приказа. Наступила необыкновенная тишина. Будто мир сошел на землю. Но тут раздался громкий, взволнованный голос командира батареи: -- По Берлину, за наших замученных матерей, жен, детей, за братьев и сестер... о-о-о-огонь! Это было 20 апреля в 13 часов 50 минут. И люди, исполняя такую долгожданную, тронувшую их сердца команду, дернули шнуры. Удар, треск, один, другой... Молнией блеснули голубые огни, и тяжелые снаряды, разрывая воздух, свистя, уходили в сторону германской столицы. На некоторых снарядах мелом было написано: "Капут". Все, не отрываясь, глядели на запад. Томительно проходили секунды. Наконец, спустя примерно минуту, послышались разрывы снарядов. Зарево пожаров покрылось светлым, красноватым дымом. Незабываемая картина огромного кипящего и пылающего котла... -- Начало есть,-- сказал полковник и поздравил прислугу орудий с первым огнем по Берлину. Я, журналист, тоже считал себя счастливым. В моем блокноте тех дней аккуратно нарисовано расположение орудийных батарей и у каждой из них фамилия офицера. Это была артиллерийская бригада, которой командовал полковник Андрей Павлович Писарев. В его бригаде три дивизиона по три батареи. В их составе 122-миллиметровые пушки и 152-миллиметровые гаубицы. Большая сила! Эти орудия под командованием майоров Чепеля, Демидова, Святых, Максимова, Верешко, капитана Миркина были пробивной силой в боях на Одере и вот теперь получили почетный приказ открыть огонь по Берлину. В тот день из уст в уста переходило стихотворение, сочиненное старшим лейтенантом В. Оболенским тут же, в бригаде. Вот только несколько строк из него: Когда помчались первые снаряды Сорвать запоры вражеских дверей, Летел за ними пепел Сталинграда И черный дым горящих Понырей... Вечером в "Правду" по телеграфу ушла моя корреспонденция "Огонь по Берлину". Лаконизм и простота заголовка, мне казалось, выражали всю значительность момента -- начала штурма германской столицы, смысл написанного мелом на снаряде слова "капут". ...Поздно вечером я встретился с Борисом Горбатовым у комкора Переверткина. Генерал знал писателя давно, а его книгу "Непокоренные" рекомендовал раздавать и читать вслух в ротах и взводах. В домик часто заходили офицеры. Точного доклада о бое, который шел за Претцель, не было. И генерал был недоволен. -- Неужели еще не взяли? В чем дело? -- удивлялся он. Очень скоро начальник штаба донес: "Претцель взят". Генерал повеселел и тут же добавил: -- А я и не сомневался. В комнату вошел молодой, стройный генерал. Это был командир 150-й дивизии Василий Митрофанович Шатилов. Он поздоровался и начал рассказ о претцельском наступлении. -- Тяжелый был бой? -- спросил комкор. -- Нет,--спокойно ответил Шатилов,-- короткий. -- Что же, противник не принял боя? -- У меня создалось впечатление, что немцы не ставили перед собой цели задержать нас на рубеже... Видимо, сохраняют силы для уличных боев в столице. Генералы спокойно обсуждали итоги дня, который был поистине историческим. И еще одно событие глубоко взволновало меня тогда -- встреча с Максимом Чубуком. Но прежде чем рассказать о ней, вернусь немного назад. Еще зимой я приехал в расположение дивизии генерала Казаряна, в район Вильбальна в Восточной Пруссии. Белый густой туман спустился до самой земли и закрыл ряды лип, кирпичные сараи, разбитые дома. Все кругом казалось заброшенным. Дивизия Казаряна перешла государственную границу Германии у Ширвинта и Эйдкунена и вела бои уже на немецкой земле. Войска располагались в прифронтовых фольварках. В тот утренний час на фронте было тихо. Я зашел в первый попавшийся мне блиндаж -- в подвал некогда добротного, но разбитого дома, которых тысячи в Восточной Пруссии. Это своеобразные маленькие крепости, предусмотрительно построенные в пограничных районах. Какой-то солдат, разложив карту на кирпичном полу, лежал на ней животом. Увидев меня, он вскочил. На карте стояла большая лампа. Ровные лучи света бросали из-под белого абажура мягкий свет на голубой залив Данцигской бухты, на поля, леса, реки Восточной Пруссии. Передо мною стоял ладный парень. Сначала он держался официально и на все вопросы отвечал: "да", "нет", "так точно", а затем постепенно отошел, стал улыбаться. Он сказал, что родом из Малиновой Слободы, украинец, жил два года под немцами, убегал к партизанам, создал тимуровский кружок, а вот теперь в армии. -- А что ты ищешь на карте? -- Местечко Веприц. -- Зачем оно тебе? -- Нашу Маринку немцы угнали туда. Она там батрачит у каких-то Мюллеров... Вот я искал Веприц. -- Нашел? -- Примерно.-- Наклонившись, он показал маленькую точку вблизи Ландсберга, на реке Варте. Солдат взял палку и, положив ее на карту так, что она соединила Вильбальн и Веприц, провел карандашом жирную линию. Это была кратчайшая прямая, которую можно было пролететь на самолете. Но на земле она пересекала множество рек, озер, извилистых дорог, оврагов, лесов, городов, которые усложняли дорогу к Маринке. Солдат читал названия населенных пунктов, которые лежали вдоль линии: Либемуль, Альбертвальде, Буковитц, Шилинг-Зее, Фогельзанг... -- Фогельзанг, Фогельзанг, Фогельзанг,-- протяжно произнес солдат...-- Это родина коменданта нашей Малиновой Слободы. Как же его фамилия, не помню,-- Фигель, Фугель, а может быть, Функель? Но звали его Вальтер, и адрес мы его узнали от девчонки, которая по заданию нашего партизанского отряда работала в комендатуре... Солдат рассказал, как лейтенант и его солдаты пороли жителей Малиновой Слободы "за связь с партизанами", как они издевались над слободчанами, Перед отступлением фашисты несколько человек повесили. Мы расстались. На прощание я узнал, что солдата зовут Максим, а фамилия -- Чубук. ...И вот теперь за Одером я вновь встретил этого паренька. Он рыл какую-то канаву у блиндажа и весь взмок. Сначала он не узнал меня, но как только я спросил про Маринку, он тотчас же просветлел. -- Нет, не нашел я Маринку,--грустно сказал Максим. -- А в Веприц попал? -- Нет, наш полк прошел севернее километров на сто. Но зато я был в Фогельзанге у коменданта. В это время кто-то крикнул: "Чубук, к комбату", и он, бросив лопату и попрощавшись, ушел. Сумерки густели. Мы остановились на ночлег у комдива и долго беседовали при свете закопченной лампы. День 20 апреля уходил в историю. По всему фронту шли бои. На севере наши войска взяли Ораниенбург. Особенно тяжелыми они были на направлении главного удара. Армия генерала В. Чуйкова и танкисты генерала М. Катукова сражались отлично. Они преодолели сильное сопротивление на Зееловских высотах и теперь пробивали себе путь к оборонительному обводу Берлина. На юге шли упорные бои у Котбуса. Гвардейская армия генерала В. Гордова отбросила противника к болотистым берегам Шпрее, а один из корпусов танковой армии генерала П. Рыбалко захватил город Барут, который стоял на пути к Цоссенскому укрепленному району. В самом Цоссене в подземных убежищах размещался генеральный штаб сухопутных войск германской армии. x x x В Цоссене царила паника. Позвонил обер-лейтенант Кренкель и сообщил, что русские атакуют Барут. Начались телефонные звонки, сборы, уничтожение бумаг, карт, перебранка офицеров. Вчера просили Гитлера эвакуировать штаб-квартиру на запад, последовал отказ. Ровно в 11 часов начальник генерального штаба сухопутных войск генерал-полковник Кребс приказал провести обычное утреннее совещание. Но как только оно началось, обер-лейтенант Кренкель доложил: -- Барут взят русскими. Кребс тотчас же вскочил со стула, схватил трубку прямого провода с бункером и, доложив обстановку, вновь просил эвакуировать штаб. После некоторой паузы последовало лаконичное: "Фюрер возражает..." Через час раздался звонок главного военного адъютанта Гитлера генерала Бургдорфа: -- Фюрер приказал с наступлением темноты отвести к Берлину все войска, а штаб-квартиру обосновать в казармах военно-воздушных сил в Эйхе, близ Потсдама. Так начался день, когда Адольфу Гитлеру -- Шикльгруберу исполнилось 56 лет. Как он был не похож на все предшествовавшие ему юбилейные даты фюрера! Обычно в этот день в Берлине проходил парад, шумели демонстрации, балы, рауты. А теперь?.. ...Адмирал Фосс, попавший через несколько дней в плен, рассказывал, рассеянно смотря через пыльное окно квартиры тюремного надзирателя: -- Мы вынуждены были тогда спускаться по скользким, грязным ступеням в бункер. Раньше мы в этот день по толстому ковру поднимались вверх. В бункере собрались все главари рейха. В назначенное время в комнату вошел Гитлер. Его сопровождали Геббельс, министр вооружений Шпеер, адъютант генерал Бургдорф. Все встали. Высокие чины рейха поклонились и выбросили руку вперед. Некоторые из присутствующих в последние дни, или даже неделю, не виделись с фюрером и были поражены его внешним обликом. Он давно изменился, постарел, осунулся, волочил ногу и подергивал плечом. Но сейчас совсем сдал. Гитлер сгорбился, побледнел, обмяк, ходил с трудом, ступал осторожно, словно боялся упасть, вспухшие от бессонницы глаза покраснели. Точно соблюдая табель о рангах, к фюреру подходили его приближенные: Геринг, Гиммлер, Борман, Фегелейн, Дениц, Кейтель и другие. После рукопожатия чины отходили в противоположный угол комнаты, и там вскоре возникла оживленная беседа за столиками. Говорили о Цоссене, первых русских снарядах, разорвавшихся в Берлине, о переговорах обергруппенфюрера Карла Вольфа с англичанами и американцами в Швейцарии. Одним из последних к Гитлеру подошел Артур Аксман -- имперский руководитель "гитлерюгенда". Он просил "фюрера" подняться во двор имперской канцелярии, где выстроилась колонна юных фольксштурмистов. Гитлер пошел. Его сопровождали Ева Браун, Аксман, Борман и Бургдорф. Выбравшись из подземелья, они увидели юнцов, одетых в длинные шинели и немигающими глазами глядящих на своего "фюрера". Фольксштурмисты ждали напутствия, прежде чем пойти в бой. Гитлер обратился к ним с кратким словом: "Мы должны обязательно выиграть битву за Берлин. Хайль вам!" -- закончил он. Но никто не ответил. То ли потому, что не знали, как в таких случаях нужно себя вести, то ли были поражены словами фюрера и его видом. Когда вновь спустились в бункер, между Гитлером и Аксманом состоялась беседа о фольксштурмистах. В тот же день, 20 апреля в 16.30 в подземелье началось очередное "обсуждение ситуации". Это было последнее совещание, на котором присутствовали почти все руководители рейха. Из докладов генералов Йодля и Кребса рисовалась картина отступления на всех фронтах. Гитлер часто перебивал докладчиков и пытался узнать подробности боев на берлинском направлении. Генералы искали обтекаемые формулировки, дабы не вызвать очередного гневного припадка фюрера. Но они не избежали его. После докладов Гитлер обрушился на генералов, обвиняя во всем их бездарность и возлагая надежду на дипломатию. Риббентроп ухватился за это и предложил немедленно начать переговоры с Эйзенхауэром и Монтгомери. Он намекнул, что каналы, по которым нужно действовать, могут быть найдены в ближайшие дни. Заявление Риббентропа встретили с интересом и надеждой. Но никаких решений на этом совещании принято не было. Молчание было знаком согласия. В заключение фюрер объявил, что все руководство рейха делится на три группы. Он вместе с Геббельсом, Борманом, Фегелейном решил остаться в Берлине. Тут же будут находиться Кребс и Фосс. Военные руководители объединенного военного командования -- Кейтель и Йодль направлялись на новую штаб-квартиру северо-западнее Берлина. Фельдмаршалу Кесселрингу передавалась высшая военная власть и право руководить делами правительства на юге Германии, а гросс-адмиралу Деницу--на севере. Гиммлер и Риббентроп были направлены в Шлезвиг для дипломатических поисков и зондажа настроения союзников по антигитлеровской коалиции. О Геринге не было сказано ни слова. После совещания многие руководители рейха, забрав с собой чемоданы, сели в машины и взяли курс на запад. Удрал и Геринг. Риббентроп уложил пять больших чемоданов, заготовил паспорта на чужие фамилии, взял с собой ящики с продуктами и вином и удалился в неизвестном направлении. В подземелье доносились разрывы тяжелых снарядов. Это нервировало Гитлера. Он звонил в обезглавленный штаб военно-воздушных сил и спрашивал: -- Знаете вы, что советская артиллерия обстреливает центр Берлина? -- Нет,-- отвечали ему. -- Разве вы не слышите? -- Нет, ибо располагаемся в местечке, отдаленном от Берлина. Так печально закончился пятьдесят шестой год жизни фюрера. ...А в это время Герман Геринг мчался в горы Баварии. В последнее время отношения Гитлера с Герингом значительно ухудшились. На сегодняшнем совещании фюрер даже не упомянул его имени. Весь долгий путь Геринг дремал. Автомобиль выехал на извилистую дорогу, искусно построенную молодцами генерала Тодта, в подземный коридор, и только тогда машина остановилась перед двойными, тяжелыми бронзовыми воротами. Часовые подошли, откозыряли, и Геринг очнулся. На лифте рейхсмаршал поднялся в резиденцию канцлера и вошел в круглый зал с огромными стеклянными окнами, из которых открывался предутренний вид на цепь гор... Как-то один из приближенных фюрера сказал: -- Здесь, высоко над миром, Гитлер противопоставляет себя вечности, отсюда объявляет войну векам. А теперь в этот зал вошел "второй наци" империи, вошел с мыслью стать первым... В бункере продолжали ждать чуда. Вместе с другими, особо приближенными с Гитлером оставался Артур Аксман... Здесь мне представляется возможным сделать небольшое отступление об этом человеке, с которым журналистская судьба свела меня более чем через два десятилетия после описываемых событий. Многое, о чем он говорил, мне было известно из противоречивых книг мемуаристов, которые не жили в бункере и знали все понаслышке. Тем более было важно услышать рассказ очевидца, пусть даже тенденциозный. Во всяком случае, он невольно рисовал не только физическую, но и политическую смерть фашистских бонз. На протяжении всей книги, по мере надобности, я буду возвращаться к беседе с Аксманом, а пока познакомлю читателей с уцелевшим фюрером германской молодежи. После войны ему удалось бежать из Берлина, но все же он угодил в Нюрнбергскую тюрьму, был осужден на пять лет, отсидел и начал было заниматься коммерческой деятельностью, как по требованию западногерманской общественности был вновь судим гражданским судом за гибель тысяч юношей, обманутых им. Состоялся суд. Шел он долго. На него влияли со всех сторон, в конце концов было вынесено решение: "Учитывая давность преступлений, а также инвалидность подсудимого, оштрафовать Аксмана на 35-тысяч марок и... вернуть ему усадьбу на окраине Западного Берлина..." Итак, Аксман уцелел. Когда же появилась возможность посетить Западный Берлин и повидаться с Аксманом, я не пренебрег ею. Я отдавал себе полный отчет в том, что Аксман не может говорить вполне объективно, и все же беседа со столь редким свидетелем "смертного часа" была небезынтересна. Телефонная книга Западного Берлина предоставляла в наше распоряжение множество Аксманов, но среди них не было ни одного Артура. Тогда на помощь пришла справочная. Артур Аксман некоторое время не понимал, чего от него хотят советские журналисты. Но затем согласился на свидание. Точно в назначенный час мы с Львом Бурняшевьм, корреспондентом агентства печати "Новости", приехали на Имшеналлею, 80. Это большая усадьба на берегу Ванзее, с красивым зеленым лугом, в окружении столетних платанов, лип, дубов. На пригорке -- двухэтажная дача из стекла и алюминия, хорошо вписанная в пейзаж. Аксмана мы застали за копанием цветочных грядок. Это высокий человек с седеющими висками, лет 53--54. Правая рука у него в черной перчатке -- протез. (Он потерял руку в первый день войны на Восточном фронте.) Я смотрю на цветочки, и мне чудится, будто история дает неправильные показания. Словно и не было разгрома фашизма, самоубийства Гитлера, не было и клятвенных заверений Аксмана в преданности своему фюреру. Тишина. Вдали, сквозь платаны, видна огромная водная поверхность, по которой плывут парусные лодки. Слышен по-летнему веселый птичий гомон. Так это далеко от темы предстоящего разговора. О подземелье, о бункере, об опаленных улицах Берлина, о грохоте орудий на Вильгельмштрассе, где стояла имперская канцелярия. Аксмана трудно заставить вновь взглянуть в лицо своему прошлому. Не так-то просто пробраться сквозь его ответы к истине. Наши взгляды на мир, на историю диаметрально противоположны. Вздохнув и окинув взглядом поместье, он говорит: -- Если бы видели, в каком состоянии мне вернули эту усадьбу... Сюда же зайти нельзя было -- грязь, разорение, ужас... Мы переглянулись. Нет, Аксман не шутил. Он искренне возмущался "несправедливостью", допущенной по отношению к нему. Перед нами сидел фашист, не разоруженный, не потерявший надежд на восстановление "справедливости". 21 апреля Берлинская автострада "оседлана".-- Упорные бои за канал.-- Гитлеровцы испуганы.-- Агитатор капитан Матвеев.-- Знамя No 5 в дивизии Шатилова.--Пригород Карав освобожден.-- У врага в подземелье Успех сопутствовал нашим войскам, наступавшим севернее Берлина. 3-я ударная армия, которой командовал генерал В. Кузнецов, вела в этот день наступательные бои, обходя вражеские опорные пункты и стараясь не вступать в бой с их гарнизонами. Уже рано утром была "оседлана" берлинская автострада -- окружная магистраль. Сделали это солдаты 171-й дивизии под командованием А. Негоды в районе пригорода Блонкенберг. Отличился 380-й полк. Этому предшествовала смелая операция батальона старшего лейтенанта К. Самсонова, который, обходя опорный пункт, прорвался в районе Ной-Линденберга в тылы противника на три километра и вынудил его отойти от кольцевой автострады. Самсоновцы первыми вошли в пределы большого Берлина. Спустя час магистраль была пересечена у Шванебека и противник выбит из Линденберга. В полдень была захвачена дорога еще и в третьем месте. Это -- явный успех. Войска корпуса генерала С. Переверткина врывались в зеленые дачные окраины Берлина. Впрочем, в эти дни они были не зелеными, а бело-розовыми: цвели яблони и вишни. Дачные домики пустовали, хозяева бежали. Куда? Они не знали, что 2-я гвардейская танковая армия генерала С. Богданова уже шла по северо-восточной окраине Берлина. Передовые соединения 5-й ударной армии -- полк подполковника И. Гумерова -- ворвались в Нойенхаген Тяжелые бои продолжались на участке 8-й армии. Сюда германское командование несколько дней назад перебросило моторизованную дивизию "Нидерланды". Ломая сопротивле- ние наши части вклинились в оборонительный обвод в районе Петерсхагена и Эркнера. Танкисты армии П Рыбалко продолжали продвигаться на север и все брали с ходу. Генерал даже немного тревожился: войска не встречали серьезного сопротивления. Нет ли подвоха? Не держит ли противник где-либо бронированный кулак, готовый к сильному контрудару. Только у Цоссена, в болотах и лесах, танкисты встретили чувствительный отпор. Во всяком случае, штаб германского верховного главнокомандования, расположенный в Цоссене, был защищен со всех сторон дотами и сильными гарнизонами. Все же 22 апреля Цоссен пал. Дорога на Берлин была открыта. Но получился разрыв между армией В. Гордова, вышедшей к Котбусу, и танками генерала П. Рыбалко, которые находились у Цоссена. Обстановка продиктовала приказ маршала И. Конева, по которому армия генерала А. Лучинского, выйдя в район Барута, ликвидировала этот разрыв. ...Генерал Переверткин ходил из угла в угол своего временного штабного кабинета и только из вежливости поддерживал с нами разговор. Ему было не до нас. Бои шли за канал. А сведений не было. Наконец Шатилов позвонил: -- Полк Зинченко зацепился за южный берег. Бои ведет батальон Неустроева. Отличился старший лейтенант Кузьма Гусев. -- Спасибо,-- сказал в трубку генерал и, повернувшись к нам, улыбаясь, заметил: -- Немного отлегло... -- Вам может показаться,-- сказал он,-- что полковники и генералы -- это сухари, которые хорошо знают свое военное дело и профессионально применяют его на поле боя... Так что ли? Не услышав от нас ответа, он продолжал: -- Нет, братцы, не так... Полководец должен творить. Ну, как бы вам сказать, ну, как пианист, что ли, скрипач, или, вернее, как дирижер. В его оркестре все должно согласованно повиноваться палочке... Понимаете? Разница только в том, что дирижер не начнет концерта, если в его оркестре не будет скрипки, или флейты, или тромбона. А вот мы "играем" иной раз без нужных инструментов... А творить надо. -- Не только это отличает вас от дирижера,-- сказал Борис Горбатов. Все рассмеялись. Тем временем стало известно, что полк Зинченко полностью форсировал канал, понес большие потери и был отведен во второй эшелон. Другие полки развивали успех и двигались к берлинскому пригороду Карову. Комдив Шатилов доносил: -- Перешли берлинскую магистраль... Перед нами Каров. Спустя несколько часов бои шли уже на улицах пригорода. К ним давно готовились войска, в частности дивизия Шатилова. Пользуясь каждым случаем вынужденного отдыха или так называемой "оперативной паузой", она проводила занятия на тему "Уличный бой в крупном населенном пункте". Однако как ни сложны и опасны были бои, в германской столице они приобретали особый характер, и не только из-за ожесточенности, но и потому, что улицы, отвоеванные нашими подразделениями и оставленные в тылу, вновь оказывались в руках гитлеровцев, которые теперь уже стреляли в спину. Бывало, что роты и батальоны теряли связь, и командиры могли лишь предполагать, где идет сражение. В наших войсках, особенно в 8-й гвардейской армии, которой командовал генерал В. Чуйков, немало солдат и офицеров прошли школу уличных боев в Сталинграде. Там впервые были созданы штурмовые отряды. Такие же отряды в других армиях дрались на улицах Великих Лук, Кенигсберга, Варшавы, Лодзи, наконец в Кюстрине. Это была последняя репетиция. Столица почти вся уже парализована -- все замерло, городской транспорт не работал, даже метро превратилось в убежище не только от английских бомб, но и от советской артиллерии. Нет электрического света, нет газа. Жители спрятались в подвалы. А бои в предместье Каров становились все ожесточеннее и кровопролитнее. Мы поехали в расположение полка Зинченко, отведенного во второй эшелон для переформирования и пополнения. Командира полка мы нигде найти не могли, но группа офицеров, окружившая нас, напере- бой рассказывала о боях за канал, о героизме многих солдат, о схватке на мосту. " Именно на южном берегу солдаты батальона Неустроева встретились с людьми, которые вырвались из лагеря. Его не успели эвакуировать, а колючая проволока была разбита нашей артиллерией. Сотни советских граждан, поляков, чехов, словаков, венгров, измученных, бледных, со слезами на глазах встречали солдат Советской Армии. -- Они заполнили улицы и задержали наше движение,-- сказал Кузьма Гусев.-- Всю группу освобожденных отправили на восток, а один из них остался. Нас познакомили с ним. Это был парень лет 18--19, который сразу же, как только послышались разрывы снарядов в районе лагеря, организовал пленных и повел их на охрану, стоявшую у входа. Схватка была короткой, часовые были обезоружены, перебиты, и пленные вышли на волю под огонь артиллерии. Вожак этой группы, вооруженный немецким автоматом, бросился навстречу отряду Кузьмы Гусева вместе с толпой освобожденных, а затем незаметно для Гусева и для других солдат вместе с ними пошел в атаку на гитлеровцев и стрелял по ним из их же автомата. Теперь он стоит перед нами: щуплый, худой, с серым, землистым лицом, с белесыми бровями, из-под которых глядят живые, голубовато-серые глаза. Фамилия его Прыгунов, зовут Иван. Два года назад гитлеровцы угнали его в неволю. -- Будешь воевать? -- спросил Горбатов. -- До последней капли крови! -- не задумываясь, отчеканил Иван Прыгунов. Мы долго слушали парня, который сбивчиво рассказывал о жизни лагеря. -- Последние дни,-- сказал он,-- гитлеровцы и даже офицеры стали трусливы... Все норовили уйти домой... "О, о, о... русс рассердился. Берлин капут, нам капут". Тут же мы узнали, что наша артиллерия продолжала обстреливать Берлин, теперь уже направляя огонь в центр города, в район имперской канцелярии и Тиргартена. Неподалеку, в садочке, мы увидели бойцов, сидевших кто на бревне, кто на табуретке, на длинной скамейке, а то и на шинели, разостланной на земле. Перед ними стоял капитан И. Матвеев -- агитатор политотдела дивизии. Стройный, еще молодой человек увлеченно рассказывал о рейхстаге. По всему видно было, что он хорошо знал историю поджога рейхстага и знаменитого Лейпцигского процесса, на котором судили Георгия Димитрова. -- Гитлер и Геринг заявили, что это сделали коммунисты... Им нужен был повод для разгрома Компартии Германии, которая, как известно, имела большое влияние на рабочий класс. Солдаты внимательно слушали агитатора, а он с большим подъемом говорил о Лейпцигском процессе и довольно точно воспроизвел пламенную речь Георгия Димитрова. Закончил он словами: -- Теперь рейхстаг загорелся от наших снарядов. Теперь его подожгли мы. Это факт. И мы водрузим на нем Знамя Победы. Это будет символ не только нашей победы, но и гибели нацизма!.. Речь захватила всех слушателей. Тут же он сообщил, что Военный совет 3-й ударной армии учредил девять знамен для водружения над рейхстагом. Знамя было выдано и 150-й дивизии. Когда мы приехали в штаб дивизии, знамя было уже там. Начальник политотдела Артюхов разложил полотнище на столе и показывал комдиву Шатилову. -- Вот оно какое... Глядите! И несмотря на то, что это знамя было таким же, какие нам приходилось видеть и на заводах, и в колхозах, и в воинских частях, все стояли как завороженные. Только в отличие от тех, внизу, почти у самого древка, на нем значилась цифра "5". Конечно, никто из нас тогда не мог предвидеть, что именно оно будет водружено над куполом рейхстага, тем более что не было никакой уверенности, будет ли дивизия продвигаться в направлении рейхстага. Обо всем этом мы допоздна говорили с Шатиловым, Артюховым. Одно время с нами был и полковник Зинченко. Спать не хотелось. Все были возбуждены. На пороге появился офицер с папкой в руках. Генерал приказал ему доложить обстановку. На столе лежал план-схема, не похожий на другие. На нем не были обозначены ни леса, ни поля, ни реки, обычно расцвеченные в зелено-голубые краски. Это был коричневый план, расчерченный множеством линии, пересекающих друг друга, отмеченный квадратами, прямоугольниками, узкими параллелями железных дорог, план северо-восточной части Берлина. Генерал склонился над схемой, штабной офицер подробно докладывал не только о действиях полков и батальонов, но и штурмовых отрядов. Речь шла не о траншеях, населенных пунктах, железнодорожных узлах, а о кварталах, улицах, домах, лестничных клетках. -- Этот квартал в чьих руках? -- спросил генерал. -- У гитлеровцев. -- А этот? -- Тоже. -- Этот? -- И этот. -- Но он же был вечером у нас,-- недовольно заметил генерал. -- Да, был у нас, теперь у них,-- ответил офицер. -- Я же сам видел этот квартал... Из каждого окна там был вывешен белый флаг. -- Из окон белый флаг, но с чердаков -- беглый огонь,-- ответил офицер. -- Это не оправдание. Мы не можем останавливаться у каждого чердака... Завтра приказано очистить весь район. Вот видите, здесь, на площади, кинокопировальная фабрика? Ею нужно овладеть к 10 часам утра. Ясно? -- Ясно, товарищ генерал. Можно идти? -- Идите. Капитан откозырял, щелкнул каблуками и вышел. Шатилов долго еще смотрел на план, а затем, ни к кому не обращаясь, сказал: -- Тяжело нам дается Берлин... В эти же часы у другого пригорода -- Панков -- вели упорные бои 525-й и 380-й полки соседней, 171-й дивизии А. Негоды. Гитлеровцы подтягивали новые резервы то к Карову, то к Панкову. Мы вышли на улицу. Была лунная ночь, и цветущие яблони, казалось, светились в голубом сиянии. Защелкал соловей. Бетонная дорожка вела в глубину садика. Там мы встретили командира полка Федора Матвеевича Зинченко. Полковник стоял, широко расставив ноги, и глядел в ночное небо. -- Что это вы здесь? -- спросил Горбатов. -- Мечтаю... Вам же, писателям, это должно быть понятно.-- Он помолчал, а потом сказал: -- Вот гляньте на луну и забудете все на свете -- и эти под-берлинские дачи, и аккуратные дорожки, и подстриженные кустики... Забудешь разбитые улицы, дым, огонь, смерть и этот трижды проклятый канал, отобравший у меня столько людей... Я его и выговорить не могу и вспоминать не хочу. Все забудешь и на душе делается легче, а перед глазами встанут сады родной Украины и услышится голос украинских соловьев. -- Так они и здесь заливаются,-- заметил Борис. -- Не знаю, не знаю, друг. Может, и поют здесь соловьи. Я сейчас слышу не их, а своих, украинских... Может, ты скажешь, что яблони здесь цветут... Не знаю, друг мой, не знаю... Может, и цветут здесь, бог их знает. Но я вижу свои яблони, что цветут у окон моего домика. Ясно вижу... А цветут ли они этой весной?.. -- Понимаю,-- сказал Горбатов. -- Ну, ладно,-- решительно и совсем другим голосом сказал Зинченко.-- Все это сентименты... А жизнь есть жизнь, и завтра, дорогой мой, нам придется сражаться за новые кварталы Берлина... Шутка сказать! Мы попрощались и ушли. Над Берлином стояла беспокойная ночь. Небо розовело от пожарищ, слышались гулкие разрывы снарядов, а иногда доносились и пулеметные очереди. Это ребята полковника М. Мочалова и подполковника А. Плеходанова очищали улицы Карова от остатков неприятельских групп. x x x В эту ночь Берлин охватила паника. Люди чувствовали, что пришел конец, что нужно спасаться. Слухи ползли из дома в дом, из подвала в подвал. Бои шли на улицах. Саперы взрывали мосты. Стоял грохот, беспорядочная стрельба. Полки теряли свои разграничительные линии, сбивались в кучу, офицеры бранились. В Потсдаме -- оживление. Туда только что переехал штаб из Цоссена. Офицеры размещались по квартирам. Английская авиация разбомбила замок первого короля Пруссии. На улице в грязи валялся колокол, слетевший со старой гарнизонной церкви. Именно здесь, у гроба Фридриха Великого, Адольф Гитлер произносил в свое время торжественную клятву. Офицеры проходили мимо, удивленно глядя на всю эту картину. Один из них, ротмистр Герхард Больдт, молодой офицер из окружения Кейтеля и Гитлера, вспоминал потом этот день: "Кричат мужчины на подводах, ругаются шоферы, беспомощно плачут женщины, которые держат в руках завернутых в одеяла детей... Мы едем через город, по боковым улицам. Дорогу преграждают обломки зданий и воронки от снарядов... Проемы окон обгоревшей церкви смотрят на нас, как пылающие местью глаза... Мы и здесь долго не останемся..." {См. "Правда", 30 декабря 1947 г.} ...В бункере под имперской канцелярией опустело. Остались самые приближенные. Настроение подавленное. Исчез, не простившись, Геринг. Ведь именно его через неделю после нападения на Советский Союз Гитлер назвал в качестве преемника. Назвал на всякий случай. Тогда это прозвучало как демонстрация безграничного доверия... Еще до прихода Гитлера к власти он нашел в нем своего "фюрера", участвовал в известном провалившемся мюнхенском путче, был ранен и бежал за рубеж... Вернулся он в Германию в конце двадцатых годов и спустя несколько лет организовал поджог рейхстага, принял участие в разгроме германской компартии, хвастал преданностью нацизму. Лестница его карьеры густо отмечена следами преступлений. Он стал главой гигантского концерна "Герман Геринг-верке". Основу этого концерна составляли рудники, шахты, сталелитейные, машиностроительные, военные заводы, захваченные в оккупированных странах. Его страсть к обогащению не имела границ. Он копил золото, картины знаменитых художников, скупал драгоценности. И вот теперь ему предстояло преодолеть еще одну ступень -- самую высшую. Он рассчитывал на то, что между Востоком и Западом возникнет конфликт. И тогда он, Геринг, окажется единственным человеком, с которым союзники будут вести переговоры. С Гитлером за стол не сядет ни один человек. Риббентроп с его военной дипломатией и Гиммлер с его концлагерями вообще неприемлемы. Геринг торопился. Он направил в имперскую канцелярию радиограмму: "Мой фюрер! Ввиду вашего решения остаться в Берлине, согласны ли вы с тем, чтобы я немедленно взял на себя в качестве вашего преемника на основе закона от 29 июня 1941 г. общее руководство рейхом с полной свободой действий внутри страны и за рубежом? Если я не получу ответа до 10 часов вечера, я буду считать это подтверждением отсутствия у вас свободы действий и что условия, требуемые в вашем указе, имеют место и буду действовать во имя блага нашей страны и нашего народа. Вы знаете, что я чувствую по отношению к вам в этот суровейший час моей жизни. Я не имею возможности выразить это словами. Может быть, бог защитит вас и быстро доставит сюда несмотря ни на что. Преданный вам Геринг" {Г. Розанов. Крушение фашистской Германии. М., 1963, стр. 144.}. Затем он приказал генералу Коллеру подготовить воззвание к народу, но таким образом, чтобы русские поверили, что немцы по-прежнему ведут борьбу на два фронта, а англичане и американцы сумели бы понять, что отныне война будет только против Советов. Тут же Геринг распорядился приготовить самолет на Париж, куда он собирался улететь для встречи с Эйзенхауэром. ...В бункере в тот день ждали генерала Шернера, командующего группой армий "Центр" на чехословацком участке фронта. Там была достигнута временная стабильность, и это вселяло надежду. Все уже забыли, что Шернер провалился в Прибалтике. Каждый час приходили донесения одно другого ужаснее. Их не показывали "фюреру", о них не говорили, но зато самый ничтожный обнадеживающий слух превращался в официальную версию и докладывался Гитлеру. Раньше в бункере рассчитывали на генерала Штейнера, теперь на Фердинанда Шернера и на 12-ю армию генерала Венка, которая должна была пробиваться с запада на Потсдам. Теперь Гитлер поручил Шернеру осуществить прорыв войск на Берлин. Тому ничего не оставалось, как согласиться. В те дни все безоговорочно соглашались с самыми нелепыми предложениями и приказами, дабы не вызвать гнева. Гитлер произвел Шернера в фельдмаршалы. В конце дня он вызвал к себе генерала Кребса и дал ему приказание: -- Всех, кто может ходить, немедленно передайте Шернеру. Нам нужно во что бы то ни стало продержаться до прихода войск из Чехословакии. В тот день в кинозале особняка на Герман Герингштрассе, как обычно в последние дни, проводилось совещание сотрудников министерства пропаганды. Эти люди, которые управляли огромной машиной печати, радио и телевидения, одурманивали Европу, кричали о сверхчеловеческих качествах Адольфа Гитлера и об особой миссии немецкого народа в развитии человечества, ждали новых директив. Прозвучала сирена, предупреждавшая о танковой опасности. В окно были видны толпы беженцев из ближайших берлинских пригородов. Геббельс совершенно потерял самообладание: "Что же будет?", "Как же дальше?", "Неужели погибла Германия?", "А мы?". Вместо очередного инструктивного доклада "на сегодняшний день" он произнес трагический монолог, полный ненависти ко всем окружающим, ко всем немцам, ко всему миру. Почти задыхаясь, он кричал: -- Немецкий народ! Немецкий народ! Что можно сделать с таким народом, если он не хочет больше воевать... Все планы национал-социализма, его идеи и Цели были слишком возвышенны, слишком благородны для этого народа. Он был слишком труслив, чтобы осуществить их. На востоке он бежит. На западе он не дает солдатам воевать и встречает врагов белыми флагами. Немецкий народ заслужил участь, которая теперь его ожидает... Но не предавайтесь иллюзиям: я никого не принуждал быть моим сотрудником, точно так же, как мы не принуждали немецкий народ. Он ведь сам уполномочил нас. Зачем же вы шли вместе со мной? Теперь вам перережут глотки. Этот припадок истерии убедительно свидетельствовал о приближении краха. Сотрудники министерства поняли, что нужно бежать. Совещание не состоялось. ...Гораздо раньше, чем Геббельс, приближение краха почувствовал Генрих Гиммлер. Будучи командующим группой армий "Висла", он знал о состоянии армии больше, чем Геббельс. "Железный Генрих", как называла Гиммлера фашистская верхушка, заранее начал искать выход. Его взоры были обращены к Швеции, где он уже давно завязал знакомство с графом Фольке Бернадоттом -- племянником шведского короля Адольфа-Густава V. Они встречались несколько раз, но обстановка так быстро и так резко менялась, что каждый раз мешала осуществлению, казалось, "реального выхода из тупика". После того как Гиммлеру предложили выехать в Шлезвиг, он считал себя свободным в своих действиях. Он встретился с начальником политической разведки СС -- молодым, энергичным Вальтером Шелленбергом и поведал ему о своих планах... В принципе план был одобрен, речь шла только о формах его осуществления. Они зашли так далеко, что мечтали даже создать новую партию "Национального единства"... 22 апреля "Немца погнали дальше".-- На копировальной фабрике в Вайсензее.-- Группировка вражеских войск блокирована.-- Электростанция спасена! -- В Кирове.-- У врага в подземелье Ночевали мы в каком-то хуторе, в маленьком домике. И хотя мне было известно, что поблизости выставлено охранение, мне всю ночь мерещился прорыв вражеских танков, и я не мог уснуть до рассвета. Борис спал. Я вышел на улицу. Занималась заря. Впереди, на западе, рдело огненное пятно пожара. Горели ближайшие к нам пригороды Каров и Вайсензее. Утром, когда загремела артиллерийская канонада, проходивший мимо нас солдат радостно сообщил: -- Немца погнали дальше. Мы решили ехать к передовым позициям, но предварительно зашли к комкору Семену Никифоровичу Переверткину. Он был в хорошем расположении духа и, казалось, даже обрадовался нашему приходу. Он рассказал о последних событиях на фронте, порекомендовал поехать в Вайсензее. 150-й дивизии было приказано двинуться на Тегелер-Зее, в северо-западное предместье Берлина. Невольно возникла мысль: что же, корпус пройдет в стороне от центра, от рейхстага? А как же знамена? -- Приказ есть приказ...-- недовольно ответил на наш вопрос комкор. Генерал, видимо, решил изменить тему разговора и начал рассказ о новой форме борьбы в условиях большого города: некоторые батальоны преобразовались в штурмовые отряды с орудиями и танками. Их командиры получали самостоятельность в боях, могли смело маневрировать на улицах города, сообразуясь с обстановкой. За штурмовыми отрядами шли полки, которые "прогрызали" оборонительные пояса, созданные по законам современной инженерной обороны. Кое-какое представление о характере такой борьбы мы получили позже, побывав в Карове и Вайсензее. В частности, генерал Шатилов рассказал нам: -- Штурмовые отряды просто необходимы. Улицы Берлина волей-неволей разобщают силы, мешают нормальным действиям артиллерии, танков, самоходок... И даже находясь на близком от боевых порядков расстоянии, не сразу разберешься, где фронт, где тыл, где враги, где свои... Стреляют отовсюду... Ведь мы имеем дело с закаленными в боях эсэсовцами. Вот почему нам нужны отряды, которые действовали бы самостоятельно. -- А как сейчас дела? -- спросил я генерала. -- Каров очищен полностью, дивизия завязала бои за другой пригород Берлина. Мы выполняем новое задание, полученное утром. ...Наша "эмка" в последнее время проявляла явные признаки старости: часто чихала, заставляла водителя копаться в ее уставшем, тяжело дышавшем, вздрагивавшем моторе, стучала выхлопной трубой, издавала какие-то странные звуки, которые с тревогой улавливал Гриша Мирошниченко, всякий раз напоминая о необходимости серьезного ремонта. Но мы отделывались фразой: "Сейчас не время. Потерпи немного". Мы выехали утром и благополучно добрались до Берлинринга,-- широкой бетонированной дороги, идущей вокруг столицы. Она была ровна и красива. Мирошниченко обрадовался отличной "бетонке", увеличил скорость. Справа от нас замелькали перелески. Вдруг "эмка" резко дернулась и остановилась. Как обычно, Мирошниченко заглянул в мотор, затем под кузов и равнодушно сказал: "Полетела полуось". Мы еще не представляли себе всех последствий случившегося и с удивлением смотрели на водителя: дескать, ну и что? Давай чини. Когда же он сказал, что автомобиль выбыл из строя, мы, чертыхаясь, вышли из машины. Со всех сторон слышалась стрельба. Проезжавшая "эмка" политотдела остановилась, но могла взять с собой только одного человека. Уехал Горбатов. Мы условились, что встретимся в Карове, на КП дивизии. Мирошниченко отправился в сторону Ландсберга искать авторемонтный батальон, а я пешком продолжал путь по берлинскому кольцу. Мимо мчались грузовые машины с солдатами, какие-то крытые фургоны, трофейные "хорьхи", наслаждавшиеся "бетонкой". Несколько раз я отдыхал, присев на каменную тумбу дороги. И снова шел. Вдруг за спиной послышался писк тормозов, а затем мимо прополз и остановился "виллис". Из кабины вышел Леня Коробов -- корреспондент "Комсомольской правды" и усадил меня в машине рядом. Мы помчались к Панкову. -- Но мне нужно в Каров. -- Заедем сначала в Панков, а затем отправим тебя в Каров. Поехали. Леня сказал, что был сейчас у начальника штаба 3-й ударной армии генерала М. Букштыновича, и тот рекомендовал ему ехать к Панкову. "Виллис" мчался по разбитой дороге, и водитель выделывал, как он говорил, "кренделя", после которых мы, хватаясь друг за друга, едва не вылетали из машины. Проезжали знаменитые бланкенбургские инженерные сооружения, которые только вчера прорвали 380-й полк подполковника В. Кулькова и 525-й полк подполковника И. Николаева. По всему видно было -- здесь шли горячие бои: много разбитой техники, взъерошенное, перепаханное снарядами поле, трупы, вырванные с корнями вербы и дымок над землей, уставшей от боев и теперь тяжело дышавшей. Нас остановили у шлагбаума. Здесь был расположен командный пункт 171-й дивизии. Комдив полковник Алексей Игнатьевич Негода встретил нас прохладно. Леня Коробов пытался ему что-то объяснить, ссылался на Букштыновича, но полковник -- высокий, несколько грузный человек с утомленным лицом и красными глазами -- смотрел куда-то мимо нас и твердил: "Не вовремя, ребята, не вовремя... Горячий бой... Не до вас". Мы молчали. Затем Алексей Игнатьевич вдруг сказал: -- Не боитесь? Поезжайте к окраине Панкова в 380-й полк к Василию Феоктистовичу Кулькову... Там знамя водружают над пригородом. -- Какое знамя? -- Как какое? Знамя No 4, выданное нам Военным советом армии... Сегодня-то день рождения Ленина, вот мы и решили отметить. Давайте, езжайте... Дам вам офицера связи... Мы поблагодарили, откозыряли и направились к окраине Панкова. Дым его мы видели уже давно, а здесь явственно стала слышна стрельба. На командный пункт Кулькова мы прибыли около десяти часов утра. Василий Феоктистович -- кадровый офицер, в прошлом -- пограничник, опытный, храбрый командир. Его наблюдательный пункт всегда находился в непосредственной близости от передовых позиций. Вот и сейчас мы сидим в полуподвальном помещении на окраине Панкова и едва слышим его рассказ из-за орудийной стрельбы, которая, как нам кажется, доносится отовсюду. Василий Феоктистович встает. -- Поднимемся по лестнице и увидите знамя, водруженное на самом высоком здании Панкова. Мы поднялись. Городок был покрыт дымом, накрапывал дождь. В разрывах дыма видно было знамя дивизии. Нам рассказали, что его водрузили сначала над старым замком, а затем подняли на самый высокий дом. Парторг полка капитан Магомет Умаханов {Ныне секретарь Дагестанского обкома КПСС}, разведчики А. Булатов, Г. Полупанов и Р. Минин совершили этот подвиг под огнем. Вскоре мы распрощались с подполковником В. Кульковым, надеясь на скорую встречу. Кто из нас мог тогда знать, что Василий Феоктистович через несколько часов будет смертельно ранен. Много позже капитан Григорий Самойлов рассказал мне: -- Кульков снова менял свой НП. Окруженный связистами и солдатами охраны, спокойно шел он по середине широкой улицы. Был теплый вечер, немного стихла стрельба. Я и начальник штаба полка майор Шаталин вышли на улицу подышать свежим воздухом. Мы увидели Кулькова и его группу, и почти в тот же момент раздались взрыв фаустпатрона и автоматпая стрельба со второго этажа углового здания. Группа пыталась спрятаться в доме, но безуспешно. Тяжелораненого Кулькова немедленно отправили в госпиталь, но спасти его не удалось... В середине дня с трудом нашел я КП дивизии Шатилова, а затем Горбатова. Хотя пригород был уже освобожден, но тревога витала над улицами, площадями. Кругом виднелись обугленные деревья, закопченный камень, развороченный бетон. И над всем -- облако кирпичной пыли и дыма. Жителей не было видно. Мы шли молча и вскоре оказались у копировальной фабрики, которая очень интересовала Бориса. Мы прошли на фабрику. Она была разбита артиллерией и начала гореть. Но огонь погасили рабочие, оставшиеся здесь в ожидании наших войск. Мы шли по щебню, по кускам отвалившейся штукатурки, битому стеклу. Директор фабрики повел нас в пустые комнаты, где в ваннах с проявителем еще мокла пленка, а на контрольном столике лежал ролик готовой ленты. Это был последний выпуск кинохроники "Новости недели". Мы посмотрели пленку на свет: парад войск, поднятая рука какого-то гауляйтера (позже мы узнали, что это был Артур Аксман, который провожал новый отряд молодых фольксштурмистов, идущих на передовые позиции). -- А что проявляется? -- спросил Борис. -- Не знаю. Эта пленка лежит с позавчерашнего дня, с момента, когда начали обстрел Берлина. Она, естественно, испорчена. -- Самой главной новости в вашей хронике нет,-- сказал Горбатов. Директор удивленно посмотрел на него. -- Вхождения наших войск в Берлин... Вот это Действительно новость. Директор тут же ответил: -- И эти новости будут... Они снимались нашими молодыми операторами... История... -- И еще какая! -- улыбаясь, сказал Горбатов. Знакомый офицер из штаба корпуса рассказал, что после маленькой стычки в переулке одно из подразделений овладело шоколадной фабрикой. При появлении первых советских солдат из подвала вылез пожилой немец и предложил ключи от конторы, цехов, складов. Комбат приказал шоколад не трогать: "Может быть, отравлен". В глубине двора я увидел Максима Чубука. Он сидел на пустом перевернутом ящике. В руках у него был обрывок газеты. Он только что вышел из боя, был возбужден, а тут еще кто-то принес ему обрывок газеты, напомнивший ему и Малиновую Слободу, и родные края, и Маринку, -- Вот, товарищ майор, интересно получается... Наша Галя из Малиновки где-то тут воюет, герой...-- Чубук протянул обрывок газеты. Оказывается, землячка Максима Галина Олещенко совершила подвиг, дважды ходила в атаку, убила одного фашиста, на передовой позиции под огнем оказывала медицинскую помощь раненым. Далее в газете сообщалось, что Галина Олещенко сравнительно недавно была освобождена нашими войсками из концентрационного лагеря. -- Это она,-- уверенно сказал Максим.-- Вот бы ее найти, она наверняка знает о Маринке... Их же вместе угоняли... Распрощались с Чубуком, пожелав ему удачи. Парень этот меня заинтересовал, и я на сей раз записал его координаты: полк, батальон, роту. Мы вновь пошли по улицам Вайсензее. У афишной тумбы увидели толпу местных жителей. Они вылезли из своих убежищ, прослышав, что новый комендант района расклеил по заборам, домам и тумбам первое объявление. Подошли ближе. Люди сгрудились у тумбы, толкались, становились на цыпочки, чтобы увидеть ярко-зеленый лист бумаги, на котором на немецком языке было напечатано первое обращение к жителям. Люди шумно обсуждали его текст и снова и снова, словно не веря своим глазам, перечитывали: "В связи с ложным утверждением гитлеровской пропаганды о том, что Красная Армия имеет целью истребить весь немецкий народ, разъясняем: Красная Армия не ставит себе задачей уничтожение и порабощение немецкого народа. У нас нет и не может быть идиотских целей..." Эти листовки внесли большое успокоение. Теперь уже из окон стреляли только фанатики-эсэсовцы, отлично понимавшие, что им пришел конец. А на другой тумбе я увидел обрывок поблекшей бумаги -- остаток приказа генерала Реймана об обороне имперской столицы: "Оборонять столицу до последнего человека и до последнего патрона... Борьбу войска должны будут вести с фанатизмом, фантазией, с применением всех средств введения противника в заблуждение, военной хитрости, с коварством..." Отвоеванные районы сдавали комендантским взводам, и войска шли дальше. Сегодняшний день был насыщен событиями не только на северо-западных участках фронта, где армия Ф. Перхоровича развернула наступление с севера на юг, на соединение с танками генерала Д. Лелюшенко, спешившими с юга на север. Гитлеровцы принимали все меры, чтобы не дать замкнуться кольцу. Они повернули 12-ю армию генерала Венка на 180 градусов. Первоначальное задание -- сдерживать американцев-- было заменено приказом срочно прорываться в Берлин с юга-запада в район Потсдама. Такие попытки Венк делал неоднократно. Ударная армия генерала Н. Берзарина продвигалась к центру столицы. На левом ее фланге хорошо действовал корпус генерала И. Рослого. Он штурмом овладел пригородом Карлсхорст, частью пригорода Кепеник и с ходу форсировал Шпрее. Шпрее! Это река, которая в туманном детском прошлом называлась на уроках географии и которую забывали тотчас же после него, вновь явственно напомнила о себе. Без малого двести лет назад донские казаки поили из нее коней. На ее берега всеми своими лапами оперся Берлин, и потому о ней думал каждый воин, еще будучи на Днепре, на Дону или на Волге... Думал и верил, что он придет на Шпрее. И пришел. 230-я дивизия, которой командовал Шишков, подходила к Шпрее в районе Карлсхорста. Шишков опытный командир. Он участвовал в сражениях под Москвой, на Курской дуге, форсировал Днепр, за что получил звание Героя Советского Союза. И вот весной сорок пятого он командует дивизией, сражается за плацдарм за Одером в районе Кюстрина, выдерживает крайне тяжелые бои на Зееловских высотах и наконец подходит к Шпрее. Ему 38 лет. Он устал, это видно по его глазам, по впалым щекам, по движениям, Он изучает по карте местность своей "разграничительной полосы". Телефонный звонок отвлекает его. Адъютант Щепанов докладывает: -- Товарищ командир, у телефона член Военного совета генерал Боков.-- Шишков подходит к телефону, слышит: -- Даниил Кузьмич, ты подошел к Шпрее и стоишь у электростанции Клинкенберг... -- Именно так. -- Необходимо любой ценой оставить станцию неповрежденной... Ты понял? Взять нужно целехонькую. И завтра Берлину нужен будет ток... Ты, конечно, сумеешь это сделать? -- Слушаюсь, товарищ генерал... Он вновь углубляется в карту. Теперь нужно менять задачу, ибо появилось новое обстоятельство -- станция должна остаться "целехонькой". Вскоре план был готов. В операции должны были принять участие три стрелковых полка и один артиллерийский. К этому времени разведка дивизии, связанная с антифашистами, донесла, что гитлеровские солдаты проложили на станции взрывной кабель. Нужно было торопиться. ...Дежурный Альфред Вюле сидел в машинном зале и ждал своей судьбы. Он тоже знал, что станция должна быть взорвана, и с тревогой прислушивался к приближавшейся артиллерийской канонаде. Альфред Вюле -- антифашист. После того как ему стало известно о решении гитлеровцев взорвать Клинкенберг, он создал малочисленный "кружок сопротивления", каждый член которого носил при себе комбинированные щипцы. Сейчас он сидел в темноте, отрезанный от мира и прислушивался к стрельбе. Тридцать лет он работает на этой станции, знает все машины, механизмы. Неужели все это взлетит на воздух? В зал входит его друг Роберт Еркиш: -- Это не может тянуться долго... Русские рядом-Внимательно смотри за командой подрывников. Тем временем два полка дивизии Шишкова обошли электростанцию с севера и юга, а 986-й полк, при слабом сопротивлении, овладел электростанцией Клинкенберг. В полдень в комнате дежурного Альфреда Вюле появляются директор предприятия, полковник Шишков и советские офицеры. Шишков, обращаясь к Вюле, говорит: -- С помощью немецких рабочих нам удалось перерезать подрывной кабель. Клинкенберг спасен! -- Шишков протягивает руку Вюле. Дежурный не понимает русских слов, но он увидел улыбку советского командира, кислую мину на лице своего начальника, и ему все стало ясно. Так суждено было, чтобы немецкий рабочий и русский шахтер, а ныне командир, пожали друг другу руки в момент самой жестокой борьбы за Берлин. Через несколько часов полковник Шишков был ранен и до отправления в госпиталь, уже с забинтованной головой, докладывал: -- Товарищ генерал, приказ выполнен: электростанция спасена, перешли Шпрее, дивизия ведет наступление дальше. ...Наметился успех и у гвардейцев В. Чуйкова на направлении главного удара. Мюнхеберг пал, и генерал М. Дука, только что вступивший в командование дивизией, сразу же повел ее в атаку, сбил врага с последних позиций в лесу перед Шпрее и приказал немедленно ее форсировать. Гвардии майор Репин развернул дивизион, открыл огонь по домам, которые высились на противоположном берегу. Именно оттуда непрерывно били пулеметы, и река становилась непроходимой. Репин заставил их замолчать. К полудню переправились два батальона. Плацдарм был захвачен, батальоны двинулись Дальше. ...9-я гитлеровская армия под командованием Буссе с боями отступала на юго-запад. В эту армию входило много разного рода войск. Кого только тут не было! И горнострелковый корпус, и танковый корпус, и моторизованная дивизия, и истребительная бригада, и множество запасных и охранных частей, эсэсовские особые полки. Сейчас уже не было эшелонированных рубежей-- фронт тянулся по улицам и площадям. Бои шли в городе, который не сдавался. Правда, из окон все чаще и чаще жители вывешивали простыни --знак капитуляции, прекращения огня. Иными были действия на 1-м Украинском фронте. Там, наоборот, широкое предполье давало возможность совершать маневры больших групп войск. Маршал И. Конев приказал усилить танковую армию Рыбалко артиллерийским корпусом прорыва. Он, находясь от танковой армии в 150--200 километрах, стремительным маршем двинулся на север, показав при этом отличные образцы самого сложного маневра. Армия Рыбалко приближалась к южным окраинам Берлина, корпуса генералов И. Сухова и В. Митрофанова форсировали канал Нотте, прорвали внешний оборонительный обвод, затем танки И. Сухова перерезали автостраду Берлинринг в районе Юнсдорфа. К вечеру пригороды Бланкенфельде, Малов, Лихтенраде были в наших руках. Дела шли отлично. Армия П. Рыбалко вышла на Тельтов-канал на протяжении 12 километров. Один корпус танковой армии генерала Д. Лелюшенко обошел Луккенвальде, выдержал бои с армией генерала Венка и двинулся на север... Кольцо сжималось. ...Ночь застала нас в Карове. Генерал Шатилов дал нам офицера связи. Мы пошли по разбитой улице, а затем свернули в переулок и остановились у парадного входа отличного двухэтажного особняка. Офицер нажал кнопку звонка. Все это нас удивило: в разбитом, дымящемся Карове, где еще днем шли бои на юго-западной окраине, сохранился дом с целыми дверями и стеклами в окнах. Как он уцелел? Дверь открыл пожилой худой человек. При виде офицера он почтительно склонился и просил зайти. Мы вошли. Хозяин предложил нам расположиться в большом зале на первом этаже. Это была хорошо обставленная комната, разделенная стеклянными раздвижными дверями. При легком прикосновении ее половины расходились и исчезали в стенах. Дверь нас так забавляла, что и я, и Борис без нужды ходили друг к другу -- только бы еще раз посмотреть, как она мягко, бесшумно движется. Пришел хозяин и на ломаном русском языке начал жаловаться на жизнь в Берлине. -- Подумайте,-- говорил он,-- снабжение уже давно нарушено. Установлены нормы: в день 115 граммов хлеба, 115 граммов картофеля, 21 грамм мяса и 10 граммов жира. Причем и эти продукты можно получить, лишь простояв в длинной очереди, часто под снарядами и бомбами... Не найдя у нас сочувствия, хозяин, кряхтя, поднялся, пожелал нам спокойной ночи и ушел. Я слышал, как скрипели под его ногами ступени лестницы, ведущей на второй этаж. По сравнению со вчерашним ночлегом этот ничем не напоминал фронтовую жизнь. И только уханье пушек и треск пулеметов напоминали о войне... Под эти звуки мы и уснули. x x x 22 апреля, как и все последние дни, в комнате совещаний собрались генералы и адмиралы для очередного "обсуждения ситуации". Появились и фельдмаршал Кейтель, и генерал Йодль, прибывшие в бункер из главной штаб-квартиры. Прилетел с севера и гросс-адмирал Дениц. Кроме них -- постоянные обитатели бункера Кребс, Фосс, Фегелейн, Борман, Хевель, адъютанты. В ожидании "фюрера" обсуждался вопрос о бегстве из Берлина. Как уговорить Гитлера? Ведь пока еще есть возможность! В городе и на дорогах, которые ведут на запад,-- безотрадная картина. Сегодня среди беженцев появились солдаты. По приказу генерала Детлевсена блокированы озерные дефиле юго-западнее и северо-западнее Потсдама у Гельтова, Вердера и Маркварда. Штаб-квартира будет перенесена в Рейнсберг. С приходом Гитлера началось совещание. Генерал Кребс подробно рассказал о наступлении советских войск уже в пределах Берлинринга и закончил доклад бодрым обещанием остановить противника у канала Берлин-Шиффартс, а также на западе и юго-западе, у Потсдама. В это время послышался разрыв тяжелого снаряда. Все встали, младшие офицеры выбежали из комнаты. Генералы молча подошли к "фюреру". Вот-вот кто-нибудь сделает решительное предложение бежать на юг, в Альпы, в Швейцарию, куда глаза глядят. Но Гитлер, как бы в ответ, заявляет, что война проиграна, надежд на спасение нет и что повинны в том генералы, предавшие интересы новой Германии. Позже, когда остался узкий круг приближенных, он, потрясенный событиями дня, говорит: -- Если мне суждено погибнуть, то пусть погибнет и немецкий народ, потому что он оказался недостойным меня {См. Г. Розанов. Крушение фашистской Германии, стр. 114-115}. Все молча слушали. Окружающие привыкли к этим припадкам истерии и знали, что лучше всего на них не реагировать... Фельдмаршал Кейтель предложил снять все войска западного фронта и перебросить на север, восток, юг для защиты столицы. Он напомнил, что 12-я армия генерала Венка уже движется к Берлину, но скрыл, что в этой армии остался только один корпус. С появлением Геббельса настроение меняется. Этот краснобай произносит "зажигательную" речь о том, что западные державы готовы... вступить в переговоры с гитлеровским правительством. Эта новость посеяла некоторые иллюзии. Значит, нужно продержаться несколько дней, не пустить Советскую Армию к центру Берлина, а если возможно, потеснить ее за пределы города, подальше к Одеру... Кейтель, Йодль, Кребс, привыкшие к прожектам Геббельса, согласно кивают головой. Гитлер приказывает все войска западного фронта оттянуть на защиту столицы. -- Это нужно сделать,-- добавил Геббельс. Вновь возник вопрос о переезде в так называемую Альпийскую крепость... Мысль о создании этой крепости родилась еще в 1943 году, после поражения под Сталинградом. Осенью 1944 года в Тюрингии начала строиться огромная база -- последний бункер главарей рейха. Для строительства туда сгоняли узников Бухенвальда, Дахау, Заксенхаузена, Освенцима. Строительство велось быстрыми темпами. Штольни облицовывались бетоном. От них отходили боковые отсеки, где оборудовались столовые, комнаты для развлечений и отдыха. Стены обшивались досками и белым пластиком. В горах строили водопровод, электростанцию, хлебозавод, фабрику копченых колбас; создавался склад для пищевых продуктов. Сюда начали прибывать вагоны, груженные дорогой мебелью, посудой. Оборудовалась мощная радиостанция. Уже слышались выстрелы приближавшихся войск, а строительство все еще продолжалось. Вокруг лагеря сооружался массивный металлический забор, по которому проходил ток высокого напряжения. Именно туда, в спасательные уголки Альп, торопились создатели и строители "оружия возмездия особого назначения" -- ФАУ-1 и ФАУ-II: доктор Вернер фон Браун, генерал-лейтенант Дорнбергер и специалисты-ракетчики. Они эвакуировали все "ракетное хозяйство" с острова Узедом. Их поезд мчится на юг, к границам Швейцарии, Австрии и Германии. Там, на высокогорном курорте Хинделанг, они останавливаются в ожидании прихода американских войск. К отелю "Ингебург" подкатил американский джип, в котором находились профессор из Вашингтона Гентц Энтони Брифс и два офицера американской армии. Ракетчики вышли им навстречу. Профессора Брифса интересовал лишь один вопрос: -- Есть ли среди вас доктор Браун? -- Да, есть! Американцы тут же... увезли Вернера фон Брауна в США. Он и до сих пор там работает, обновляя, конструируя и совершенствуя ракеты "последнего типа"... ...Весь день 22 апреля Геринг разрабатывал меры по захвату власти. Не дремал и Гиммлер. Он тоже пытался выйти из гитлеровской игры и возглавить империю. Он, как и многие вожаки третьего рейха, пред- полагал, что стоит только заикнуться, как союзники -- США и Англия -- пойдут ему навстречу. Попытки найти связь с Эйзенхауэром, Монтгомери, де Голлем не удались. Но Гиммлер на этом не успокоился. Он несколько раз посылал своего начальника штаба Карла Вольфа в Рим для переговоров с различными подставными лицами. Он проявлял большую активность, желая найти контакты с представителями ОСС -- Управления стратегических служб американской разведки (предшественница Центрального разведывательного управления). После долгих и осторожных поисков, в которых участвовали и священнослужители, удалось найти лазейку, которая привела к самому шефу ОСС -- Аллану Даллесу. На границе Швейцарии и Италии, на озере Маджоре, в неприметной двухэтажной вилле, с трех сторон закрытой густой зеленью, встретились генерал Вольф и Аллан Даллес. Сначала шеф американского ОСС держался в тени, дав инициативу переговоров своим сотрудникам, а после того, как они "прощупали" Вольфа, Даллес начал задавать свои вопросы -- осторожные, но важные. Речь шла о возможных формах капитуляции германских войск, находившихся в северной Италии. Все это делалось за спиной Советского Союза. Именно тогда антисоветские круги США и Англии попытались пойти на сговор с германскими генералами, чтобы убедить их в том, что англо-американские войска должны захватить как можно большую часть Германии. Вмешательство СССР сорвало эти замыслы. В самый разгар сговора Даллесу, как снег на голову, пришла из Вашингтона телеграмма с пометкой "срочно, совершенно секретно". Из-за "осложнений, возникших с русскими", в телеграмме предписывалось немедленно прекратить все контакты с германскими эмиссарами. В конце значилось: "Дело следует считать закрытым". И хотя все было "на мази", Аллану Даллесу пришлось дать "задний ход". Между тем, не зная о новой директиве, Вольф добился у главнокомандующего немецкими войсками а северной Италии генерал-полковника Витенгофа со- гласия на капитуляцию армии. Уполномоченные для ведения переговоров и подписания капитуляции вместе с Вольфом ехали в Швейцарию, в Люцерн, к Аллану Даллесу, чтобы договориться о деталях поездки в штаб союзников. Даллес их не принял. Вольф вернулся в Рим и имел... даже тайную аудиенцию у папы Пия XII. Эта комическая встреча тоже не принесла результатов. Посланец Гиммлера сказал духовному вождю; "Вы, великий владыка, видите, как проливается кровь европейской людской силы. Конфликт цивилизованных наций с Востоком, с коммунизмом неизбежен". Папа выслушал Вольфа, осенил его крестным знаменем и молча ушел в свои покои... И вот теперь Гиммлер делает последнюю попытку договориться, на сей раз без ведома и согласия "фюрера". Он знает, что это будет расценено как предательство, и все же решился на этот шаг. Он и Шелленберг летят в Любек. 23 апреля Корпус Переверткина сворачивает к рейхстагу.-- Советские танкисты на окраинах Берлина.-- Первые встречи с жителями Берлина.-- Чубук рассказывает.-- "Я ненавижу Гитлера".-- У врага в подземелье Как бы ни было коварно и жестоко сражение, как бы оно ни пылало в огне трассирующих пуль, минометов, гаубиц и ракетных снарядов, ночь, спускаясь на землю, глушит его, охлаждает. Сколько раз я наблюдал, что с наступлением темноты реже слышались перестрелка, свист снарядов, летящих где-то над головой. Бой по приказу ночи утихает. Поднималось новое утро войны. По неписаным ее законам в этот час просыпался и огонь. Был ли то огонь ураганный, либо беглый, была ли то редкая или, как говорили солдаты, "ленивая" перестрелка,-- все равно: с рассветом начинался бой. Мы снова заехали к генералу Переверткину, с которым наладили хорошие, деловые отношения. Он нам доверял, и этим многое определялось. Семен Никифорович как никто умел приоткрывать перед нами завесу секретного, но только в той мере, которая могла быть полезна для нашей работы. Не больше. Мы старались укрепить эту веру генерала в нас и всегда делали вид, что не интересуемся его телефонными разговорами, а он делал вид, что не видит, как мы то и дело беремся за карандаш. Вот и сейчас, когда мы вошли, он, улыбаясь, сказал: -- Вовремя пришли. -- Что случилось? -- Очень важное. Только что звонил начальник штаба армии генерал М. Букштынович и сказал, что мне приказано перегруппировать корпус и продолжать наступление, теперь уже с задачей овладеть районом Сименсштадт и выйти на реку Шпрее... Понятно? -- Не очень. -- Мы пойдем не мимо Берлина, а будем брать его, так сказать, за глотку... Сейчас я еду к Шатилову. Поехали... Генерал быстро надел плащ, и через несколько минут мы осторожно пробирались по разбитым пригородам, мимо горящих домов и машин. Но Шатилова не так легко было найти. Он менял свой наблюдательный пункт так же часто, как часто менялась ситуация городского боя. Нашли его в подвале одного разбитого дома. Он сидел на перевернутом ящике и говорил по телефону. Лицо его вытянулось, глаза покраснели: сказывались бессонные ночи. Закончив телефонный разговор, он подошел к генералу Переверткину и доложил обстановку. Генерал его обрадовал: -- Задача меняется... -- Как? -- А вот как,-- Переверткин вынул карту, на которой были уже прочерчены пути всех трех дивизий корпуса.-- Вы пойдете южнее, в районе Плетцензее... Вот сюда: южная оконечность пригорода Рейникендорф, рубеж восточного колена канала Берлин -- Шпандауэр -- Шиффартс... Левее вас пойдет 171-я дивизия Негоды. Шатилов воспринял это известие с нескрываемой радостью и тут же начал отдавать приказания командирам двух своих полков -- Зинченко и Плеходанову, пообещав им артиллерийское усиление... Дела явно шли на лад. В штабе армии генерал М. Букштынович рассказал нам о событиях дня. Он говорил спокойно, поглядывая на карту. -- О действиях нашей армии вам известно,-- сказал он и поглядел на нас поверх очков...-- Из остального следует отметить стремительный марш наших соседей-берзаринцев. На соседнем фронте армия Рыбалко готовится к форсированию Тельтов-канала. -- А широкий он? Генерал посмотрел на карту. -- Метров сорок... У противника сильные укрепления. На помощь Рыбалко подошел корпус генерала Батицкого... Там предстоят горячие бои. -- А где армия Лелюшенко? -- Его танкисты успешно продвигаются на северо-запад. Между ними и передовыми частями армии Перхоровича осталось 25 километров. -- Выходит, что Берлин скоро будет в кольце. -- Очень скоро,-- сказал генерал. Мы попрощались. Хотелось пройти по городу, увидеть его жителей, поговорить с ними, узнать, кто же вывешивает спасительные белые простыни, а кто стреляет с чердаков... Но на улицах -- ни души. Вдруг в подворотне большого дома показались женщины. Пожилые немки. Некоторые смотрели на нас испуганно. -- Что вы здесь делаете? -- Дышим,-- отвечают они,-- дышим воздухом... Есть два Берлина. Мы это увидели теперь своими глазами. Один -- нанесенный на карту, с которой мы каждое утро знакомимся в оперативном отделе штаба,-- вот этот, в котором мы деремся сейчас, разбитый американскими бомбами и русскими снарядами. Другой -- подземный Берлин, в котором многие месяцы жили, спасаясь от бомбардировок, обитатели столицы. Мы побывали и в этом Берлине. Подвалы и бункеры. Подземелья. Пещеры. Темно, сыро, душно, тесно... Как сельди в бочке,-- люди. Они сидят, скорчившись, поджав ноги, прикорнув на табуретке, прижавшись друг к другу. Молодые женщины, дети, грудные младенцы и престарелые люди, которые все еще хотят жить. -- Это нам дал Гитлер,-- усмехнувшись, сказал Вилли Вестфаль, ресторатор.-- Он обещал нам весь мир, а дал эту пещеру... В этих подземельях и жил обыватель Берлина в долгие часы частых бомбардировок. Постепенно с верхних этажей перекочевывали сюда подушки, матрацы, детские кроватки, примусы, сковородки, кастрюли. Вместо постели с пуховиками -- теперь узкие нары, вместо деревянных полов -- сырой цемент, вместо электричества -- коптилки. Несколько месяцев назад асы английской авиации разбомбили водокачку и электростанцию. Исчез свет, нет газа, нет воды, нет отопления. Немцы теперь поняли, что такое война. Она пришла на их землю, в их столицу. Война разворотила их быт, их квартиры, обжитые отцами и дедами, целыми поколениями приобретателей и стяжателей. Ограбив всю Европу, Гитлер подкармливал своих верноподданных. Они жили в чаду и дурмане побед. Они называли себя нацией солдат. Почти в каждой квартире на почетном месте две большие фотографии. На одной -- глава фамилии с будущей женой в подвенечном платье, на другой -- он же в солдатском мундире -- кайзеровском, рейхсверовском или эсэсовском. В золоченых рамках висят снимки парадов, смотров, учений. В них обязательно присутствует член семьи, господин ефрейтор, а то и офицер. И вспомнился рассказ Максима Чубука. -- ...Мне повезло,-- сказал он,-- наш полк шел как раз по направлению Фогельзанга -- родины коменданта Малиновой Слободы -- лейтенанта, который -- помните, я вам рассказывал -- издевался над нами. Ну, я подумал: доберусь я до тебя! И действительно, вышло так, что не только полк, но батальон, в котором служил Максим Чубук, атаковал небольшой городок Фогельзанг. Когда огонь приутих, Максим обратился к командиру батальона: -- Товарищ капитан, разрешите мне и моему другу Андрею Коже пройти по местечку... Нужно найти улицу Весселя, где живет лейтенант -- комендант. -- Тот самый? -- понимающе спросил комбат.-- А где же ты его найдешь? Ты и фамилии не помнишь.-- Подумав, офицер добавил: -- Ну, иди, только не дури, знаешь приказ... Максим и Андрей с трудом нашли нужную улицу. Освещая фонариком, высматривали двенадцатый номер. Адрес этот они знали еще в Малиновой Слободе. Слышалась беспорядочная стрельба, доносился крик, где-то звенели разбитые окна. -- Вот,-- сказал Андрей Кожа, остановившись около дома со стеклянной верандой. Наружная дверь, выходящая на улицу, была раскрыта. Стекла веранды разбиты, а ставни наглухо заколочены. Казалось, что в доме давно уже никто не Живет. Андрей подошел к внутренней двери и несколько Раз ударил прикладом автомата. Глухой звук разнесся по веранде... Но в доме никто не отвечал. Тогда Максим крикнул. -- Кто там? Откройте!.. И снова никто не ответил. Андрей Кожа подошел к заколоченной ставне, приложил ухо к окну и прислушался. -- Кто-то разговаривает,-- сказал он тихим голосом. Друзья стояли в раздумье. Затем Андрей повторил: -- Откройте! Из дома никто не ответил. -- Ломай! -- крикнул Максим. В помещение, освещенное коптилкой, первым вбежал Максим. Он увидел посреди комнаты двух женщин, стоящих на коленях с поднятыми руками. К одной из них, сравнительно молодой, прильнул мальчик. -- Майн гот... Майн гот...-- бормотали немки. Максим опешил. Затем крикнул: -- Вставайте! -- Майн гот... Майн гот...-- шептали немки и продолжали стоять на коленях. Мальчик заплакал. Максим, указав на молодую женщину, спросил: -- Жена Вальтера? Она кивнула головой. В глазах застыл страх и изумление. Максим спокойно вынул из кармана серенькую книжку "Русско-немецкого разговорника", долго его перелистывал, а затем спросил: -- Во ист лейтенант Вальтер? -- Вальтер? -- почти в один голос спросили женщины. -- Да, да... Вальтер,-- подтвердил Чубук. -- Вальтер капут... Варшава... капут... -- Жалко! -- сказал Кожа.-- Мы бы ему дали чертей... Чубук еще раз посмотрел на женщин, резко повернулся и сказал: -- Идем, Андрей. Я вспомнил рассказ Чубука, когда мы находились в берлинских пещерах. Фашизм воспитал этих лейтенантов. Теперь война жжет их землю, их города и дачи, их квартиры. Плачут их матери и жены. Теперь они не хотят войны. Они вывесили детские пеленки, белые простыни и скатерти: сдаемся! Война проиграна, гитлеровская армия разгромлена, советские войска в Берлине. Мы беседова