ь у имперской канцелярии? -- Вчера в 12 часов дня. -- Что было дальше? Пленный опускает глаза... -- Нам сказали, что моряков примет Гитлер и даст напутствие. Еще в Ростоке обещали, что мы будем охранять фюрера и имперскую канцелярию, о рейхстаге же не было и речи... Но нас выстроили во дворе имперской канцелярии, которая обстреливалась из орудий. Нужно сказать, что в Ростоке мы жили спокойно.-- Пленный замолчал. -- А Гитлер с вами беседовал? -- Нет. Из бункера к нам поднялся генерал Монке и передал нам приказ фюрера умереть, но не отдать рейхстага. -- Ну, а дальше? -- Нас провели через Бранденбургские ворота, через Кенигсплатц, и тут у моста Мольтке я поднял руки... -- Знаете ли вы о числе войск, охраняющих рейхстаг? -- Нет, нам говорили, в Берлин должна прийти армия генерала Венка. -- Не придет,-- усмехнулся генерал.-- А что вы видели на Кенигсплатце? -- Рейхстаг укреплен. На площади много пушек, у здания -- танки, зенитные батареи... Но это мы знали и без него. Кругом все ощетинилось, вооружено до зубов и в предсмертном оцепенении ждало схватки. Немца увели. Тут же раздался звонок, и повеселевший генерал сказал нам: -- Тюрьма Моабит взята!.. Хорошо! ...С утра батальон Неустроева был повернут на север, на тюрьму Моабит. Туда же направили и батальон А. Блохина, а одна рота пошла в обход через улицу Ратеновер. Окруженная тюрьма сопротивлялась отчаянно. Успех сражения решили действия батальона А. Блохина. Танк, подавив крупнокалиберный пулемет, протаранил массивные чугунные ворота тюрьмы. Это помогло ворваться пехоте 525-го полка дивизии А. Негоды. Один из участников штурма рассказывал нам: -- Первое, что мы увидели,-- красные лоскутки, которыми через решетки окон размахивали узники. Откуда они их взяли?.. Охрана тюрьмы быстро сдалась. Пехотинцы и саперы бросились в корпуса, сбивали камерные запоры, освобождали узников. Их были тысячи. Среди них много пленных солдат английской и американской армий. Можно представить радость освобожденных, которых чудом не успели уничтожить. Части вернулись на Альт-Моабит и с боями пробивались к мосту Мольтке -- ближайшему пути на Кенигсплатц. Однако сильный огонь заставил приостановить наступление. -- Нет, нет,-- кричал до хрипоты комбат Неустроев,-- отходить нельзя, держитесь за дома. Улицы справа занимают мочаловцы, немцы там не пройдут... Держитесь! На лбу его появилась испарина, заросшее лицо было утомлено, глаза покраснели от бессонницы. Три дня и три ночи Неустроев, как он говорил, "спал на ходу". Три дня и три ночи, то утихая, то вновь вскипая огнем пушек и автоматов, шел бой батальона с эсэсовской дивизией. И теперь, когда одна из его рот --рота Панкратова -- вклинилась во вражескую оборону и острие ее было направлено на мост Мольтке, гитлеровцы открыли огонь из дивизиона тяжелых пушек в районе Кенигсплатца -- тех самых, о которых говорил пленный моряк. Наблюдательный пункт Неустроева находился на третьем этаже разрушенного дома по Альт-Моабит. Оттуда ему хорошо видно было серое небо Берлина, тяжело повисшее над площадью Кенигсплатц, где часто вспыхивали огни, и длинная широкая улица с горящими домами. Сюда ежеминутно прибегали связные из рот, взводов, батарей; сюда взбирались санитары с ранеными солдатами, бегали телефонисты, чинившие то и дело рвущиеся провода, радисты. Неустроев сидел на краю опрокинутого ящика из-под патронов, слушал донесения, отдавал короткие приказания и все всматривался в сторону Кенигсплатца, где сквозь дым вырисовывались контуры большого дома у самого моста Мольтке, но по ту сторону Шпрее. Это было швейцарское посольство. Гитлеровцы продолжали вести интенсивный огонь теперь уже не только с Кенигсплатца, но и из этого дома у моста, с третьего этажа, куда, по всей видимости, они подняли пушки и поставили их на прямую наводку на улицу Альт-Моабит. Именно в этот момент командир роты позвонил Неустроеву и попросил разрешения отойти на следующую улицу. -- Нет, нет, нет,-- ответил Неустроев. Он знал, что отход этой роты может поставить в тяжелое положение соседнюю, а главное -- плохо подействует на настроение бойцов всего батальона, которые, конечно, заметят движение назад. Звонок командира роты смутил Неустроева, заставил спуститься с третьего этажа и пойти по горящей улице в грохот боя. Под свист пуль он шел по Альт-Моабиту и, когда оказался в расположении роты, успокоился. Панкратов встретил его с улыбкой. Рота "зацепилась" за три больших дома и отбила атаки фашистов. Ни одного дома, ни одного метра гитлеровцам не удалось взять обратно. Но и батальон приостановил наступление: нужно было оглядеться, привести роты в порядок, подтянуть огневые средства, передохнуть. Тем временем к Шпрее подошли остальные батальоны полка и другие полки: справа -- Мочалова, овладевший целым кварталом, во втором эшелоне -- Плехаданова, а левее -- дивизия полковника Негоды. Тюрьма Моабит стала ближним, но все же тылом. На наблюдательный пункт генерала Шатилова с утра непрерывно звонили Зинченко, Мочалов. Генерал спокойно выслушивал их донесения, давал новые распоряжения, а в конце обязательно добавлял: "Постарайтесь захватить Геббельса живым". Вечером, когда мы находились на КП генерала Шатилова, генерал перед отъездом на наблюдательный пункт полка успел нам рассказать, как он обходил несколько групп пленных, захваченных в Моабитской тюрьме, всматривался в лицо каждого и спрашивал: "Среди вас нет Геббельса?" Шатилов уехал, а мы в сопровождении двух офицеров штаба решили пробраться к Моабитской тюрьме. Машина медленно двигалась по заваленной щебнем улице Вильгельмс-Хафенер. Оттуда, прижимаясь к стенам, мы медленно шли пешком. Пересекли Штромштрассе, прошли мимо маленького садика и увидели в тумане большую красно-коричневую задымленную стену, в нескольких местах которой зияли дыры. Было еще светло, и мы, подойдя ближе, могли рассмотреть один из корпусов. Он не был похож на здание тюрьмы: красивое двухэтажное сооружение старой архитектуры с двумя башнями, с многофигурной скульптурой между ними, с лоджиями, портиками, лепными украшениями. Перед ним -- сухой фонтан со скульптурой льва, терзающего своими лапами змею. Поразила нас свежая зелень вокруг фонтана. Тут же мы встретили заместителя командующего артиллерией корпуса полковника А. Смирнова, который рассматривал результаты работы орудийных расчетов. Он только что облазил тюремные помещения. -- Вы, наверное, знаете,-- сказал он,-- что здесь томился Тельман... Сейчас только старый сторож тюрьмы, бог весть как оставшийся в живых, показал мне камеру Тельмана в подвальном этаже. Площадь не больше шести метров, с каменным полом и маленьким зарешеченным окном наверху. У стены -- откидная железная кровать и табурет. Стены покрыты плесенью. Еще раньше -- в 1933 году -- здесь ждал суда Георгий Димитров. Пока мы осматривали Моабитскую тюрьму, в двух километрах от нас происходило сражение за мост Мольтке. Он был полуразрушен, забаррикадирован и со стороны улицы Альт-Моабит, и со стороны набережной Кронпринца. Кроме того, мост находился под многослойным перекрестным огнем пулеметов и орудий, установленных в швейцарском посольстве, и с нескольких этажей здания министерства внутренних дел, названного "домом Гиммлера". Ночью мы встретили начальника политотдела 3-й армии Федора Яковлевича Лисицына, который всегда с вниманием и доверием относился к нашему брату корреспонденту. Мы частенько заглядывали к нему, когда нужно было прояснить обстановку, пока еще скрытую от нас военачальниками. К тому же полковник всегда знал больше нас и посвящал в последние события. Мне нравилось и то, что Федор Яковлевич в своих рассказах никогда не "лакировал" обстановку и старался дать объективную картину войны. Он не раз говорил: "Если мы не покажем всей суровости сражения, как же мы объясним, что разбили страшную машину фашистской армии". Вот почему он не скрывал ни побед, ни потерь. Я аккуратно записывал его рассказы. Ночь на 29 апреля была поистине героической. О ней стоит вспомнить. Теперь уже наш рассказ пойдет не только об армиях, корпусах и дивизиях, но больше о батальонах, штурмовых отрядах, ротах, взводах. События тех дней, словно через увеличительное стекло, показывают нам новых героев, детали боев за мосты, рвы, баррикады. Здесь уже трудно углядеть за точными разграничительными линиями. Подразделения разных полков действовали совместно, синхронно, и, решая общую задачу, все младшие командиры и политработники осуществляли никем не предписанное и заранее не предусмотренное. Анализ этих многочисленных "микробоев", из которых складывалось большое сражение, показывал воинскую зрелость, опытность, находчивость нашего младшего командного состава, блестяще выдержавшего экзамен. К вечеру к мосту подошли и укрылись за разрушенными домами полки 150-й и 171-й дивизий. Снова они вместе. Перед ними лежал почти нетронутый мост. Почему? Никто этого не знал. А может, он заминирован? На мосту видны были надолбы, стальные ежи и две баррикады: одна примыкала к северному берегу реки, а вторая -- к южному. Мост простреливался противником с разных сторон -- с Лертерского вокзала, с Тиргартена и с ближайших домов набережной Кронпринца. Посланная еще засветло разведка пыталась подойти к мосту, но имела потери и вернулась ни с чем, хотя и обнаружила проход в первой баррикаде. Видимо, под ударами артиллерии образовалась пробоина. Когда стемнело, к разным укрытиям поблизости от моста стали подтягиваться подразделения батальонов С. Неустроева и К. Самсонова. Громыхая, подходили танки и самоходки, орудия устанавливали дула для ударов прямой наводкой, появились связисты, радисты, саперы. Готовился бой. Плацдарм боя -- мост длиною в 50 метров, а шириной менее 30. Всего! Но этот мост вел к главной цели -- Кенигсплатцу, на котором было множество правительственных зданий, а среди них -- рейхстаг. За несколько часов до этого мы слышали телефонный разговор Семена Никифоровича Переверткина со своими комдивами. Каждого он выслушивал, приговаривая "так, так", и карандашом делал пометки на карте. Затем он ставил задачу комдивам, называя номера полков и батальонов, танковых бригад, артиллерийских соединений, и снова делал пометки на карте. Несколько раз он сказал: "Сами понимаете, разглагольствовать не буду". Почти все разговоры он заканчивал пожеланием успеха и словами: "Жду хороших вестей". -- Вот вы смотрите на карту и на мои красные закорючки как на плотную бумагу, раскрашенную в несколько красок... Так ведь? Борис ответил: -- Почему же? -- Ну в лучшем случае,-- продолжал генерал,-- как на говорящую бумагу... Мы молчали. -- А для меня каждый знак на ней движется... Вот я вижу, как подходит батальон Самсонова, а вот -- Борисовца, а вот -- Неустроева, а туда дальше двинулись пушки Гладких, впереди пошли танки... Генерал встал, заходил по комнате и сказал: -- Ну, ребята, все. Начинается!.. В этом деловом, немного суховатом разговоре ком-кора с комдивами, по сути дела, был четкий план начала решающего наступления. Хотя раньше и ставилась общая задача корпусу и определялись сроки дви- жения частей, все же конкретный план с наименованием дивизий, полков и даже батальонов рождался сейчас, когда войска были еще на северном берегу Шпрее, а в оперативном отделе оформляли приказами задания комкора. Деловитость и расчет замысла, не подкрашенные ложным пафосом, были стилем нашего высшего командования и прекрасно выражались и командармом В. Кузнецовым, и комкором С. Переверткиным. Все, конечно, понимали и историческое величие этих дней, и значение боя за мост. Понимали, что это последний мост. Но это не могло нарушить привычного стиля управления войсками, сложившегося давным-давно в недрах Рабоче-Крестьянской Красной Армии и не изменившегося до великих победных дней. ...В сумерках группа человек в двадцать с автоматами в руках стремительно бросилась из разрушенного дома прямо на мост Мольтке... Оставшиеся в укрытии видели, как автоматчики, пригибаясь, миновали трещину первой баррикады и, несмотря на сильный огонь, пробежали по мосту мимо второй баррикады и очутились на том берегу. Оттуда доносились стрельба и взрывы гранат... Кто же это?.. Смельчаками оказались солдаты взвода лейтенанта М. Крутых из батальона Самсонова. Они ворвались в первое же здание и завязали бой с гитлеровскими солдатами. Бой был неравным. Вслед за ними двинулась многочисленная рота Н. Гончаренко. Противник усилил огонь, желая отсечь Крутых и уничтожить его взвод. Но на мосту уже были рота Е. Панкратова, рота А. Коршуна, рота А. Сочивка, группа капитана Г. Самойлова. Все они перебежками, укрываясь за баррикады, двигались к южному берегу. Здесь каждый метр был отмечен кровью. Панкратов был ранен в живот. Между тем положение Крутых было критическим-- в его взводе оказалось много раненых и несколько убитых. Гитлеровцы выдвинули на мост самоходку, открывшую огонь по смельчакам, идущим на помощь Крутых. Неизвестно, чем бы кончилась эта операция, если бы рядовой Медведев не подбил вражескую машину из противотанкового ружья. Она не только умолкла, но и загорелась. Это помогло группе Самойлова прорваться к взводу Крутых. Но Крутых был уже мертв. Он своим подвигом открыл путь через мост Мольтке. Тяжело ранило в бедро и капитана Г. Самойлова. Тем временем капитан А. Лебедев с саперами из дивизии А. Негоды и группа саперов под командованием старшего лейтенанта Червякова из дивизии В. Шатилова под огнем обезвреживали мины, растаскивали балки и рельсы баррикад, расчищали проходы для танков. Широко двинулась по мосту пехота, вразвалку пошли танки, пушки катились на прицепах. Лебедев приказал лейтенанту Гетманцеву спуститься и проверить левую опору моста. Лейтенант сразу же обнаружил два фугаса, которые должны были взорвать мост, но электропроводка, ведущая к ним... оказалась перебитой осколком снаряда... Вот почему уцелел мост! -- Бог войны на нашей стороне! -- крикнул кто-то. Позже переправились другие подразделения. Они шли, ползли, перебегали последние метры моста, не обращая внимания на раны, вступая в рукопашную схватку. С ними был и начальник штаба неустроевского батальона Кузьма Гусев. Около Гусева разорвался снаряд, его подбросило в воздух, и он упал в Шпрее... На мосту был убит командир медсанбата Бойко. Ночью стало известно, что в полку Плехаданова убит командир батальона М. Твердохлеб и его тут же в бою заменил В. Давыдов. В тот же вечер был тяжело ранен командир роты Иван Гусельников, которого заменил парторг роты старший сержант Илья Сьянов. Вот что рассказали нам полковник Ф. Лисицын и офицеры оперативного отдела. Ночью, когда мы увиделись с Василием Митрофановичем Шатиловым, он был подавлен известиями о гибели отличных командиров и больше ни о чем другом говорить не мог. -- Как же так,-- говорил он,-- за несколько дней до победы!.. Как же это нелепо, как жестока эта трижды проклятая война!.. Военные пути и судьбы поистине неисповедимы. Надо же было случиться, что именно в тот день Чубук встретился со своей Мариной. После жаркой схватки его взвод был выведен для пополнения во второй эшелон. Максим остановился в доме на одной из прифронтовых улиц, зашел в какую-то квартиру, повалился на широкую кровать и уснул мертвым сном. Обветренное молодое лицо его зарумянилось, а рыжеватый чуб упал на вспотевший лоб. Марину разыскала и привела Галина Олещенко. И вот теперь она стоит над кроватью и сквозь слезы смотрит на родной и такой изменившийся облик брата. -- Максимка... Максимка,-- беззвучно шепчет она.-- Какой стал... Она не заметила, как к кровати подошли солдаты и сержанты. Все были глубоко взволнованы этой сценой и молча смотрели на Марину. И когда Марина рванулась было к Максиму, кто-то из солдат взял ее за руку и тихо сказал: -- Пущай поспит, две ночи мытарился... Теперь он никуда не уйдет... Я извиняюсь, а вы кто ему будете, а то слышу все Марина да Марина... -- Сестра... -- Ага, понятно, но не похожа на Максима... Чубук простонал во сне и приоткрыл глаза. -- Максимушка,-- тихо позвала Марина. Чубук открыл глаза, увидел стоящих рядом Андрея Кожу, отделенного командира Корнея Орехова, а затем уж Марину. "Мерещится, что ли?" -- мелькнула мысль. И снова закрыл глаза. Послышался сдержанный смешок. -- Максимушка, это я,-- сказала Марина. Чубук вскочил, не веря, что все это явь, а не сон. Марина бросилась к нему, и они крепко обнялись. Рассказам не было конца. Марина всплакнула, узнав о тяжелом ранении отца, дважды перечитала письма матери к Максиму. Особенно запомнились строчки: "Люся Демидова выходит замуж за Мишу Федорова, он вернулся из госпиталя, очень славный, хороший парень..." "Совсем мирная жизнь... Свадьба,-- подумала она,-- а тут стрельба, кровь, смерть..." А через несколько часов Максим Чубук повел взвод к Шпрее. Марину направили в комендантскую роту. x x x В подземелье царили хаос и сумятица. Никто не отдавал отчета в происходивших событиях. И в этой обстановке Ева Браун заявила, что если ей суждено уйти из жизни, то она хотела бы это сделать, будучи женой Адольфа Гитлера. Так родилась идея этой трагикомической брачной церемонии. Для ее проведения, после долгих поисков, был найден некто Вальтер Вагнер, который знал все формальности брачных актов. В присутствии Геббельса и Бормана он совершил акт бракосочетания. С утра 28 апреля генерал Вейдлинг вместе с начальником штаба танкового корпуса полковником фон Дюффингом разрабатывали план прорыва из Берлина. В их распоряжении находилось еще 40 танков и штурмовые орудия, которые должны были прорываться тремя эшелонами. Генерал Кребс, хотя и знал о нетерпимом отношении Гитлера и Геббельса ко всяким планам эвакуации, все же проявил большой интерес к акциям Вейдлинга, не раз звонил ему и интересовался степенью обеспеченности операции. Бои продолжались в непосредственной близости от правительственных учреждений. Надежд на спасение не оставалось. Вейдлинг записал в своем дневнике. "Снова мы, солдаты, были одурачены планами фантазера, который, несмотря на многочисленные поражения последних трех лет, не научился учитывать прежде всего истинное положение и силы противника. Был ли фюрер только фантазером, или же он был душевнобольным? Или же он был настолько разрушен морально и физически, что мог поддерживать себя только морфием или другими ядами и в таком состоянии приходил к своим сумасбродным идеям? Для каждого здравомыслящего человека все более становилось ясно, что дальнейшая борьба будет делом бесполезным и безнадежным" {Совершенно секретно", стр. 618}. В 22 часа началось очередное "обсуждение ситуации". Вейдлинг еще раз напомнил о передвижении крупных сил русских на юго-запад, что совершенно лишало единственный корпус так называемой армии Венка возможности пробиться в Берлин. Резервов больше не было. Склады боеприпасов, продовольствия, санитарного имущества были захвачены Советской Армией. Вейдлинг сделал вывод, что войска могут сопротивляться не более двух дней, а потому предложил свой план прорыва из "берлинского котла" и представил карту с обозначением районов, улиц, мостов, по которым должны были пройти группы прорыва, а также число и наименование каждой воинской единицы. Еще не ознакомившись с планом и картой, Геббельс в резких выражениях отвергал возможность ухода из столицы. Наступило молчание. "Фюрер долго размышлял. Он расценивал общую обстановку как безнадежную,-- писал Вейдлинг.-- Это было ясно из его длинных рассуждений, содержание которых вкратце можно свести к следующему: если прорыв даже и в самом деле будет иметь успех, то мы просто попадаем из одного "котла" в другой. Он, фюрер, тогда должен будет ютиться под открытым небом или в крестьянском доме, или в чем-либо подобном и ожидать конца. Лучше уж он останется в имперской канцелярии. Таким образом, фюрер отклонил мысль о прорыве. Снова доктор Геббельс льстиво поддакивал фюреру. Я вновь и вновь убеждался в том, что бороться против этой клики было напрасным трудом" {"Совершенно секретно", стр. 619}. Гитлеровцы под ударами частей Советской Армии отступали к имперской канцелярии и механически попадали в подчинение к генералу Монке, который командовал группой, находившейся на участке, названном "Цитаделью". Под утро Гитлер вызвал Монке и просил его заготовить бензин. "Я должен заблаговременно уйти из жизни,-- сказал он,-- чтобы успели сжечь мой труп..." Артиллерийская стрельба отчетливо слышалась в бункере. Все подземелье не спит, многие пьют, многие собираются бежать, даже ближайшие офицеры Кребса. Ротмистр Гергард Больдт и некоторые его друзья решили не ждать "конца света". Они хотят бежать под предлогом пробраться в штаб генерала Венка и оттуда доложить подлинное состояние дела. Они привлекли на свою сторону Бургдорфа и даже получили поддержку Бормана. Но нужно было еще попросить разрешения у Гитлера, а то не вышло бы, как с Фегелейном (его расстреляли во дворе имперской канцелярии накануне). ...А что же происходит на остальных участках фронтов, которыми командуют Кейтель и Йодль? Иногда им еще удается связаться с бункером, и тогда они получают новые приказы, смысл которых заключается в том, что никаких других задач, кроме деблокирования Берлина, верховное командование не имеет. Кребс говорит: -- Фюрер требует, чтобы ему как можно скорее оказали помощь. В нашем распоряжении, самое большее, 48 часов. Если к этому моменту помощь не будет оказана, то будет уже поздно. Фюрер просит еще раз сказать вам об этом. -- Мы сделаем все, чтобы Венк и Буссе наступали,-- отвечает Кейтель.-- Там можно достичь успеха в результате удара на север... После этого от Кребса поступает новый приказ, смысл которого тот же: все войска, действующие в районе между Эльбой и Одером, должны, не теряя времени, идти на Берлин. Фельдмаршал Кейтель, покинув штаб, направляется на передовые позиции, чтобы лично проверить выполнение приказов, но, к своему великому удивлению, он встречает на дорогах части дивизий, которые движутся в направлении, обратном тому, что он приказал. Он ошеломлен. У него происходит стычка с командующим группой "Висла" генерал-полковником Хейнрици. Вечером генерал Йодль связывается по телефону с Хейнрици и пытается уговорить его приостановить отход, но командующий группой "Висла" заявляет, что под влиянием обстановки он вынужден часть войск вывести за канал Хафель -- Фосс и за реку Хафель. Йодль отдает приказ остановить войска. Но Хейнрици отвечает, что приказ невыполним... Это было характерной картиной тех дней. Окруженные части 9-й армии Буссе получали приказы от своего командарма, затем -- противоречащие приказы от Кребса, а после того -- от Кейтеля или Йодля. То же было и с другими армиями. Командармы не знали, что им делать, и принимали решение "согласно обстановке". Ночью, однако, Кейтель отстранил от должности генерала Хейнрици, а вместо него назначил командовать группой "Висла" генерала Штудента. Кейтель получил от Венка телеграмму: "Армия на всем фронте подвергается такому нажиму, что наступление на Берлин далее невозможно..." День 28 апреля ушел в историю. 29 апреля Встреча в лесу.-- У генерала Берзарина -- первого советского коменданта Берлина.-- Бои за Александерплатц и за городскую ратушу.-- Корпус И. Рослого приближается к имперской канцелярии.-- Сражение за "дом Гиммлера".-- "Интернационал" под аккомпанемент орудий.-- У врага в подземелье Поздно ночью мы вернулись в свою штаб-квартиру в Штраусберг. Маленький уютный городок на берегу озера. Мы не были здесь несколько дней. Утром Горбатов пошел в штаб фронта, а я с корреспондентом "Известий" Леонидом Кудреватых помчались в Берлин. Дружба с Кудреватых у нас началась еще в Восточной Пруссии, когда мы работали в войсках 3-го Белорусского фронта. Мы и сейчас любим вспоминать, как, бывало, напевали понравившуюся шуточную песенку на слова К. Симонова: Жив ты или помер -- Главное, чтоб в номер Материал успел ты передать, И чтоб, между прочим, Был фитиль всем прочим, А на остальное наплевать. Мы понимали, что соревноваться нужно не в быстроте "получения оперативных сводок" и донесений (здесь все мы были в одинаковых условиях), а в быстроте осмысливания их, в быстроте написания корреспонденции или очерка, а главное -- в качестве. Вот и сейчас мы ехали вместе в Берлин, оставив "последние новости" у дежурной узла связи. На нашем пути показался лес -- Бухенфорст, тоже знакомый нам и каждый раз вызывающий тревогу и вынуждавший браться за автоматы. Он был тих, спокоен и словно бы гасил отдаленную стрельбу орудий. Такая тишина на фронте всегда настораживает. Так было и на сей раз. Наш водитель Гриша Мирошниченко резко затормозил "эмку" и тихо сказал: "Немцы". И действительно, впереди на правой обочине мы увидели большую группу солдат и одного офицера, который, подняв руку с автоматом, как бы предлагал нам остановиться. "Попались",-- мелькнула у всех одна и та же мысль. Нужно было удирать, ибо нас было трое, а их в десять раз больше. Но мы этого не сделали, то ли потому, что растерялись, то ли испугались залпа в спину. Я смотрел на Кудреватых, он на меня. Между тем немец что-то кричал и размахивал автоматом. -- Чего они от нас хотят? -- спросил Кудреватых. -- Они хотят нас убить и просят, чтобы мы подъехали ближе,-- горько пошутил Гриша. Немцы начали кричать хором и нестройно двинулись по шоссе к нам. Тут мы решили разворачиваться -- что будет, то будет, но, оглянувшись, увидели нагонявшую нас грузовую машину, в кузове которой сидело человек пятнадцать солдат. Они пели "Катюшу". Заметив нас и немцев, замолкли и притормозили. Из кабины выскочил капитан, подошел к нам и откозырял. -- Вон, видите, немецкие солдаты,-- сказал Кудреватых. Капитан, недолго раздумывая, вынул из кобуры револьвер, взял с собой двух автоматчиков и двинулся вперед. Вскоре мы услышали, как он крикнул: "Штеен!" -- и колонна немцев остановилась. Из нее вышел офицер. Отпечатывая шаг, он подошел к нашему спасителю. Мы наблюдали за переговорами двух офицеров. Оказалось, наш страх был напрасным: немцы хотели сдаться в плен и, увидев легковую машину с офицерами, вышли из леса на обочину. Капитан предложил им сложить оружие в кузов грузовой машины, и вскоре мы услышали грохот падающих туда автоматов. Немцев же он направил в Бух, в советскую комендатуру. Мы двинулись дальше, поглядывая, однако, в лесную чащу. Солнце стояло сравнительно высоко, но его лучи не могли пробиться сквозь чадный дым, кирпичную и каменную пыль, и лишь розовые отсветы ложились на лица людей и весь окружающий их разгромленный мир. В штабе корпуса мы никого не застали, но выслушали квалифицированное "оперативное донесение" о боях за берлинский "пятачок". Было ясно, что теперь существует два эпицентра борьбы -- за рейхстаг и за имперскую канцелярию, а остальные участки широкого фронта помогают решению этой главной задачи. Сопротивление гитлеровцев становилось бессмысленным. Но бои не ослабевали и требовали огромного напряжения сил, огня всех родов войск и больших жертв. "Машина наступления" набрала уже такой ход, что остановить ее никто и ничто не могло. Но война шла не только на этих "фронтовых пятачках". Армия генерала Д. Лелюшенко, продвигаясь к Бранденбургу, юго-западнее Берлина, вела бои с частями генерала Венка. Героические действия советских танкистов помогли другим армиям продолжать борьбу за центр фашистской столицы. Общая картина была радостной. В назначенное время из Штраусберга приехал Б. Горбатов, а Л. Кудреватых давно уже отбыл к В. Чуйкову. Борис был возбужден. Он беседовал с членом Военного совета фронта генералом К. Телегиным и начальником штаба фронта генералом М. Малининым. -- Теперь я все знаю,-- с лукавой улыбкой сказал Борис.-- Нам легче будет писать, мы, так сказать, получили масштаб, а главное,-- он начал быстро ходить по комнате, нервно потирал руки, лазил в планшетку, вынимал оттуда какие-то блокноты, смотрел в них, затем вновь запихивал их в планшетку,-- главное то, что в штабе фронта абсолютное спокойствие, ни нервозности, ни восторженности, ни бахвальства, ни самомнения. Хладнокровие, уверенность... Иная картина была в стане врага. Это отражалось не только в показаниях пленных, но и в приказах командиров полков и дивизий, в истошных криках воззваний генерала Реймана, развешанных по улицам на каждой тумбе, в истерических речах Геббельса. -- А у нас нервы были крепче,-- сказал Борис,-- и под Москвой, и под Сталинградом, и на Тереке... Войну нервов мы выиграли давно... Генерал-полковник Берзарин назначил Горбатову и мне свидание на два часа дня, и мы, потолкавшись еще минут двадцать по комнатам штаба корпуса, дви- нулись в тылы 5-й ударной армии. Ехали по асфальтированной дороге, и справа от нас слышались шумы далеких боев. Наконец мы свернули вправо и поехали к центру города, на улицу Альтфридрихсфельд, 18, где в старом, закопченном и побитом пулями и снарядами доме расположилась советская комендатура Берлина. Часовой проверил наши документы, и мы вошли в здание с длинным коридором. В конце его мы нашли дверь, на которой мелом было написано: "Комендант города Берлина". Офицер проводил нас в соседнюю большую комнату, в которой было уже полно народа. За большим письменным столом сидели Николай Эрастович Берзарин и переводчик, а за длинным, покрытым зеленым сукном -- сидели немцы в гражданской одежде. Все они были худы и бледны. Большинство подавленно смотрели вниз. В ходе беседы мы выяснили, что это инженеры-специалисты, работавшие на электростанциях, водопроводе, в пекарнях, в торговых предприятиях, в трамвайных парках и метро. Они еще не представляли себе, о чем они должны говорить с этим стройным, смуглым, красивым генералом, войска которого штурмовали в этот день Александерплатц и здание ратуши. И в этот кажущийся им неподходящим момент он пригласил к себе работников коммунального хозяйства и спокойным голосом объявил: -- Сегодня в одиннадцати освобожденных районах наша армия раздает населению хлеб и картофель, открыто более тридцати хлебопекарен, пущены шесть мельниц. Немцы внимательно слушали, а некоторые записывали что-то на листках бумаги. Берзарин продолжал: -- Во всех районах созданы "группы содействия Советской Армии". Что это за группы? Они под руководством районных комендантов должны наводить порядок на улицах и в домах, подбирать и сдавать оружие, выполнять все приказы комендантов. Далее из доклада немцы узнали, что на днях штурмовой отряд под командованием подполковника Ф. Галкина, наступая на Трептов-парк, ворвался в крупнейшую берлинскую электростанцию Румельсбург, которая работала на полную мощность. -- Станция действует и сейчас,-- сказал Берзарин. --С рабочими установлен полный контакт. Они аккуратно выполняют свои обязанности...-- Посмотрев на карту, генерал добавил: -- Работают электростанции в Клинкенберге и в Роменсдорфе. В районе Карлсхорста в ближайшее время будет пущен газовый завод. Открыты больницы, и мы снабжаем их медикаментами, разрешена частная торговля, работают часовые мастерские. Немцы слушали, не проронив ни слова, ничем не выразив своего отношения к докладу. Тогда Берзарин обратился к ним с вопросом: -- Поможете нам восстановить ваш Берлин? Слова "ваш Берлин" произвели на слушателей определенное впечатление: как "ваш", если битва проиграна, если вот-вот падут рейхстаг и имперская канцелярия? Все по-прежнему молчали, но среди немцев чувствовалось некоторое оживление. Они переглядывались, словно желая угадать намерение друг друга. Тогда Берзарин обратился к одному из них: -- Вот вы, господин...-- в это время инженер встал, но Берзарин попросил его сесть.-- Мне известно, что вы хороший специалист, а занимали скромную должность сменного инженера, в то время как директор -- фашист был мало образован, но руководил всей станцией. Правильно я говорю? Инженер молчал. -- Вот я и предлагаю,-- продолжал генерал,-- вам, господин, стать директором станции. Инженер вновь встал. Его покрасневшее лицо, вытянутая шея над широким воротом несвежей рубашки стали видны всем. Он смотрел на Берзарина и, казалось, хотел, но не мог произнести ни слова. Его пиджак был ему мал и из коротких рукавов высовывались костлявые руки. Наконец он сказал: -- Это невозможно... -- Почему? -- Как же я, рядовой инженер, могу стать выше господина директора? -- А почему нет? -- Это нарушает все нормы, привычки, понятия, которые сложились у нас веками. -- Но ведь директора нет, он сбежал, бросил и станцию и вас и уже никогда больше не вернется. Инженер глядел на всех, ища поддержки. Но коллеги его либо опускали глаза, либо смотрели в сторону. По щекам инженера потекли слезы. Берзарин улыбнулся и сказал: -- На том и порешили, а сотрудников выберете себе сами... Мы вам поможем во всем. Инженер сел, опустив голову на руки, скрещенные на столе, и плечи его вздрагивали... Потом он встал и сказал: -- Я согласен на все ради блага немецкого Берлина. -- Вот и хорошо! Так проходило назначение на посты директоров станций, пекарен, вокзалов, магазинов. И лишь один на предложение генерала ответил резким отказом. Он говорил быстро, долго. Смысл отказа заключался в том, что он может подчиниться только германским властям. -- Но ведь вас никто не насилует, я вам только предлагаю,-- сказал Берзарин. -- А меня не расстреляют?.. -- Нет! -- Тогда я категорически отказываюсь быть начальником берлинского водопровода,-- решительно заявил он. Совещание закончилось. Его участникам раздавали напечатанный на цветной бумаге приказ No 1, подписанный Н. Берзариным, в котором говорилось о роспуске нацистской партии, а населению города предлагалось соблюдать полное спокойствие и помогать группам содействия в восстановлении разрушенного хозяйства города. Мы видели этот приказ на улицах Берлина. Иной раз он висел рядом с паническим и уже пожелтевшим приказом генерала Реймана, который невольно вызывал улыбку. Но нам все же хотелось взять с собой приказ Н. Берзарина. Офицер, выдав нам по экземпляру, с легкой иронией заметил: -- Вы не первые им интересуетесь. Еще два дня назад корреспонденты "Красной Звезды" Борис Галин и Василий Гроссман были у генерала, и он им дал этот документ... -- Обскакали,-- сказал Борис, и мы рассмеялись. Наши пути с этими писателями пересекались и в Польше, и на всем пути к Берлину. Борис Галин раньше работал в "Правде", в войну стал корреспондентом "Красной Звезды". Вместе мы покидали Донбасс, переходили через Дон, отступали на Кубани, в предгорьях Кавказа. И вот снова вместе -- в Берлине. Но дни были суматошные, мы держались ближе к рейхстагу, а они отдавали предпочтение танкистам генерала М. Катукова и двигались с ними к центру города... ...Немцы, получая приказ No 1, перешептывались, кучно выходили, а Берзарин, схватив фуражку, торопливо ушел из комендатуры. Когда мы выскочили за ним, чтобы задать ему несколько вопросов, то увидели голубой дымок отошедшей машины: он торопился к войскам своей 5-й ударной, сражавшейся за центр города. Мы решили ехать на передовую. Наш водитель, хорошо знавший разбитые улицы северных окраин Берлина, совершенно не ориентировался в центре, к тому же вражеские снаряды и фаустпатроны "регулировали" наш маршрут. Только с помощью офицера связи, сопровождавшего нас и хорошо знавшего район, удалось переулками и даже дворами, мимо кирпичных коробок приблизиться к штабу корпуса, который вел бои за ратушу и метро Александерплатц. В штабе, кроме дежурного офицера, никого не ' было. Он ознакомил нас на карте с линией фронта на 15.00 и сказал только: "Идут очень тяжелые бои..." Теперь, когда советские войска вошли в наиболее уплотненную центральную часть города, бои осложнились еще больше, напряжение возросло, и командирам отрядов, рот, взводов приходилось на месте, на улице, в доме, на этаже самим срочно принимать решение взаимодействовать с ближайшим орудием, с ближайшим танком. После того как пала одна из последних твердынь района -- огромное здание полицей-президиума, единственным опорным пунктом оказалась станция метро. Но овладеть ею было очень трудно, так как площадь перед нею простреливалась с разных сторон и главным образом из надземного полуразрушенного здания самого метро. Наступление явно задерживалось. Тогда младший сержант Яшагашвили решил преодолеть площадь рывком. Он так и сделал: схватив автомат, запасные диски и гранаты, рванулся и, не останавливаясь, не оглядываясь, понесся на площадь. За ним побежал сержант Маскарьян с группой солдат и телефонистом. Яшагашвили этого не видел. Подбегая к станции, он бросил в широкую входную дверь одну за другой две гранаты, а затем ворвался в дымный вестибюль и открыл огонь из автомата. Вслед за ним появился Маскарьян, солдаты. Бой был коротким. Вскоре Яшагашвили доложил по телефону: "Станция метро занята, а противник подземными ходами отступил". Примерно такая же картина была и при штурме берлинской ратуши. Ее смело атаковали несколько танков младшего лейтенанта Бондаренко, погибшего в бою, и взвод лейтенанта Маденова, который не только первым ворвался в здание ратуши, но и завязал рукопашный бой, продолжавшийся более двух часов. Здесь отличились штурмовые отряды капитана Бобылева и майора Алексеева. Когда солнце уже садилось, комсорг батальона 1008-го полка К. Громов взобрался на купол ратуши и водрузил там красное полотнище. Фашистские солдаты сдавались в плен. Подняли руки и два генерала, которых сразу отправили в ближайший тыл -- в штаб фронта. Мы не застали их и поехали в корпус генерала Рослого. Он штурмовал правительственные кварталы и был ближе всех к имперской канцелярии. И там шли бои, и там все генералы находились на своих НП. Дивизия полковника В. Антонова выдвинулась к Антхальтерштрассе и Кохштрассе и заняла позиции перед забаррикадированным зданием гестапо и прилегающим к нему зданием тюрьмы. Здесь резким броском через площадь ничего нельзя было сделать -- сплошной, перекрестный огонь всех видов орудий, минометов, автоматов, фаустпатронов. Поэтому командир полка И. Гумеров приказал действовать на флангах. Это имело успех. К концу дня полки Гумерова и Ра- даева на правом участке овладели крайним домом на Вильгельмштрассе и получили возможность открыть фланкирующий огонь по зданию гестапо. Удачно провели операцию и на левом фланге, где один из взводов ворвался в старую церковь па Сарландштрассе. Войска приближались к имперской канцелярии и Бранденбургским воротам, от которых до рейхстага -- рукой подать. "Фронтовой пятачок" становился все меньше. Весь комплекс зданий имперской канцелярии, рейхстаг, Тиргартен находились еще в руках германского командования. На этой крошечной территории стояли пушки, жерла которых были направлены на север-- на площадь перед рейхстагом, на юг -- на площадь перед гестапо, на восток -- на Бранденбургские ворота и на запад -- в район Зоологического сада. Гитлеровцы стреляли в четырех направлениях, беспрерывно, теряли одно орудие за другим, стреляли последними комплектами снарядов, но стреляли исступленно, как могут стрелять только фанатики. В этих условиях от наших командиров требовалась особая военная выдержка, сметка, расчет. К вечеру я направился в "свою" 3-ю ударную армию, а Горбатов остался ждать генерала И. Рослого. Ему хотелось, как он сказал, "подышать воздухом боя за имперскую канцелярию". Уже темнело, когда мы приблизились к району Моабита. Силуэты домов сглаживались и расплывались в серо-буром тумане. Вдали виднелись всполохи и какие-то длинные голубовато-серые лучи. Как потом выяснилось, гитлеровцы из Тиргартена освещали площадь рейхстага, для того чтобы обстреливать потерянное уже ими швейцарское посольство и вести "отсечный огонь" перед "домом Гиммлера" и Кроль-оперой. Хотя день был на исходе, бои в домах на южном берегу Шпрее не утихали. За реку переправились части двух дивизий -- В. Шатилова и А. Негоды, но в их тылу, на улице Альт-Моабитштрассе, у Лертерского вокзала, на Инвалиденштрассе, шла борьба с отдельными группами гитлеровцев, каким-то образом просочившимися в наши тылы. И все же бой за "дом Гиммлера" был в фокусе сегодняшних событий. Это шестиэтажное здание из красного задымленного кирпича, расположенное наискосок от рейхстага, было отличной исходной позицией для штурма. Вот почему комендант Берлина генерал Вейдлинг пытался превратить его в крепость. Все окна были заделаны кирпичом и превращены в амбразуры для пулеметов и автоматов, а в дверях устроены проемы для орудий, которые били прямой наводкой по мосту Мольтке, за Шпрее и по нашим тылам. Еще утром после мощного артиллерийского налета некоторые огневые точки в "доме Гиммлера" утихли, стены двухметровой толщины были повреждены, но дом оставался целым, и отборные фашистские батальоны продолжали отстреливаться всеми видами оружия. Все же лейтенанту Кошкарбаеву со своим взводом удалось ворваться в ближайшую разбитую дверь. Попытка найти генерала С. Переверткина или В. Шатилова не удалась. Комкор, как мне сказали офицеры штаба, "уехал в дивизию", а в какую, вроде бы они не знали, а генерал В. Шатилов на танке под орудийным огнем умчался к Лертерскому вокзалу, где для него в полукилометре оборудовали новый НП. На танке! Это характерная черта боев тех дней, когда по освобожденным улицам города нельзя было ни пройти, ни проехать на легковой машине. Позже генерал Шатилов рассказывал: -- Несколько минут потребовалось для того, чтобы проскочить опасную зону между моим КП и новым наблюдательным пунктом на Лертерском вокзале, но, откровенно говоря, мне показалось, что мы ехали очень долго. Уж больно много кругом рвалось всякой всячины. Вначале НП был расположен на четвертом этаже здания у Лертерского вокзала. Незадолго до моего прихода обвалился потолок и кисло пахло порохом. Я подошел к провалу окна. Внизу извивалась Шпрее. За ней, как в тумане, виделись какие-то дома. Все в дыму... Прямо напротив нас -- дом с куполом и колоннами. Рейхстаг? Как будто он. Взглянул на карту, прикинул расстояние от моста, от посольства, от бурой громады. Да, это рейхстаг... До сих пор мне не приходилось видеть фотографий или картин с изображением германского парламента... Если бы знать, что моей дивизии будет суждено его штурмовать, я бы нашел и снимки и литературу. А что я знал? Знал, что за год до прихода Гитлера к власти Клара Цеткин выступала с трибуны рейхстага и призывала бороться с фашизмом, и все. И вот теперь передо мною это колонное здание -- последний военный объект, последняя крепость, которую поручено штурмовать моей дивизии... Ни один человек не в состоянии описать пережитого мною радостного волнения. Я сам не могу о нем рассказать... Я очнулся от забытья после того, как где-то рядом хлопнул снаряд, а затем другой... Пришлось спуститься вниз. Противник заметил нас... В штабе корпуса мне сказали, что весь день, с момента, когда взвод Кошкарбаева ворвался в здание, бои шли за "дом Гиммлера". Теперь вновь -- в который раз! -- изменился их характер: маневр отряда, роты, взвода проходил не между улицами и переулками, как это было еще вчера в районе Моабита, а только внутри одного большого дома, где для молниеносных операций были лишь не очень короткие (как я потом увидел) коридоры, залы, кабинеты, лестницы, чердаки, подвалы... За это здание сражались два полка: 756-й полк Зинченко из 150-й дивизии и 380-й полк Шаталина из 171-й дивизии, но успех сменялся неудачей, схватка все время усиливалась, этажи и комнаты переходили из рук в руки. Гитлеровцы пытались уйти от возмездия, но их настигал огонь пулеметов и автоматов. К вечеру батальоны С. Неустроева и М. Давыдова отбили большую часть здания. Подразделения батальона К. Самсонова заняли северо-восточную часть и захватили несколько комнат первого этажа. Но бои еще продолжались. Замполит батальона Алексей Берест нашел кабинет Гиммлера -- пустое разбитое помещение, в котором, однако, находился приоткрытый несгораемый шкаф, а в нем множество часов, видимо, предназначенных для наград эсэсовцам. Берест не то в шутку, не то всерьез крикнул проходившему солдату: -- Заходите -- буду раздавать часы! Вскоре в кабинете Гиммлера собралось несколько десятков солдат. Берест вынимал белые коробки, в которых лежали наручные часы с черным циферблатом и фосфорическими стрелками, и раздавал солдатам. Они подолгу рассматривали их и клали в широкие карманы брюк, где у многих находились гранаты. А Берест вошел в роль и, выдавая подарки, присказывал: "Заводите, пусть идут по нашему, московскому времени". -- А как? -- спросил солдат. -- Они живут на два часа позже... Понял? Здание сотрясалось от ударов орудий. Приближался вечер. В комнатах, без того темных, сгущались тени, отчетливо были видны огоньки цигарок. На первом этаже готовились к бою саперы. В комнатах дымно, дышать трудно. Несмотря на грохот орудий и стрельбу на верхних этажах, боец Н. Заруба, надев противогаз, спит, пристроившись на ящиках. -- Железные нервы,-- говорит кто-то,-- спит под "артиллерийскую колыбельную"... Вокруг капитана А. Лебедева собралась группа солдат. Они рассматривали немецкую карту Кенигсплатца, захваченную у пленного офицера на том берегу Шпрее. Но никто не знает немецкого языка и не может прочесть наименование улиц, парков, зданий. Ефрейтор Рыченков вдруг воскликнул: -- Товарищ капитан, у нас же в подвале какой-то штатский господин сидит... -- Давай его сюда! Через несколько минут к капитану подвели высокого пожилого сутулого немца в сером клетчатом пиджаке, белой рубашке с черной "бабочкой". Его вид вызывает сдержанный смех. Пугливо озираясь, немец подходит к Лебедеву и разглядывает карту. Все смолкли. -- Этот квадрат, обозначенный под No 104, есть министерство внутренних дел,-- говорит немец и пальцем тычет в пол и стены. -- Ребята! Мы в "доме Гиммлера"... Это точно,-- крикнул кто-то. -- А это,-- продолжал немец,-- под No 105 есть рейхстаг, он его назвал "Рихтиг"... Все бросились к окну, но сквозь серую пелену дыма едва-едва рисовались контуры германского парламента. Немец оказался офицером. Он спрятался в одной из комнат министерства и успел переодеться в штатское платье. Но форму спрятать не успел. В эти часы 525-й полк дивизии А. Негоды действо- вал на южной набережной Шпрее, врывался в дома, находящиеся между швейцарским посольством и рейхстагом. К вечеру его взводы вышли на Альтзенштрассе. В этот момент они были ближе всех к рейхстагу. Одновременно шли бои западнее моста Мольтке, где гитлеровцы пытались прорваться через другой мост, и восточнее, в районе швейцарского посольства. Шатилов видел, что взятие здания затягивается, выходит за рамки его планов. Но полк Плеходанова он берег для штурма рейхстага. Не решался ввести его в бой даже после очень тревожных донесений. Наконец швейцарское посольство целиком было занято полками 171-й дивизии А. Негоды, и главной их заботой стало отражение вражеских контратак. И вот момент настал: комдив решился, и батальоны плеходановского полка перешли мост Мольтке и под сильным огнем из Тиргартена ворвались в "дом Гиммлера". По существу, именно эта акция окончательно решила судьбу красно-бурой громадины. Допоздна я сидел на командном пункте корпуса на Перлегербергштрассе в ожидании генерала С. Переверткина. Чтобы скоротать время, сели с Мирошниченко за шахматную доску. Игра не клеилась, к тому же мы больше прислушивались к снарядам, которые рвались где-то неподалеку, чем наблюдали за поведением своих королей и слонов. Гриша долго раздумывал над доской, и я ему нетерпеливо напоминал: "Твой ход". В это время где-то рядом трахнул снаряд, доска подпрыгнула, короли и пешки полетели на пол. Гриша сказал: -- То был не наш ход, надо пойти подальше убрать машину,-- и вышел на улицу. Я поднялся к начальнику штаба корпуса Александру Ивановичу Летунову, который много раз снабжал нас информацией, но "в рамках законов о военной тайне". Он, в ожидании комкора, прогуливался по комнате, время от времени поглядывая в разбитое окно, где в темноте сверкали сполохи боя. Это был человек выше среднего роста, с хорошей выправкой. Карие его глаза под густыми бровями смотрели на меня, словно хотели спросить: "Ну, и что еще вам нужно?" Но он вполне вежливо и даже добродушно сказал: "Сегодня вы генерала не дождетесь, ехали бы спать". Я согласился и все же спросил: "Ничего нового?" -- Нет,-- ответил он,-- если не считать, что в "доме Гиммлера", кажется, настал перелом. -- Но он еще полностью не взят? -- Пока сведений не имею. Попрощавшись, я собрался было спуститься к машине, но Летунов меня остановил: -- Вы о капитане Кузьме Гусеве слышали? -- Да, он погиб. -- В том-то и дело, что не погиб! -- сказал полковник и засмеялся: -- Судьба-индейка! Сейчас только звонил полковник Зинченко и рассказал целую историю. Оказывается, вчера, когда около Гусева на мосту Мольтке разорвался снаряд и он, подброшенный в воздух, упал в Шпрее, но не утонул. Нырнув неглубоко, Гусев схватился за подводные ветки и всплыл. Над его головой, на мосту шел жаркий бой. Нужно было вылезать, но как? Берега Шпрее крутые и выложены гранитом. Он липкий, скользкий. Несколько раз Кузьма пытался выкарабкаться, но каждый раз срывался. Силы уходили, руки от холодной воды коченели, теряли подвижность и чувствительность. И вдруг в одном месте он увидел на откосе выбитую снарядами плиту и спасительную земляную выемку. Уцепившись за разбитый гранит, он влез на землю и там отдышался. Затем вылез на берег, под огнем бросился к швейцарскому посольству, увлекая по пути солдат, а там в подвале встретился с комбатом Неустроевым. Тот долго глядел на человека "с того света" в мокрой одежде. -- Кузьма! -- нерешительно, скорее испуганно и взволнованно, чем радостно, крикнул комбат, и они жарко обнялись... Так "воскрес" один из самых мужественных воинов шатиловской дивизии Кузьма Гусев, которого уже недосчитывались в "списке живых" только потому, что на войне, в бою смерть всегда шагала рядом с солдатами, и не было ничего удивительного в том, что человек, который только что во весь голос кричал: "Вперед, за мной!" и поднимал руку с револьвером, перестал кричать и падал, нажимая курок уже в мертвом цепенении. -- Это подарок судьбы,-- сказал Летунов, заканчивая свой рассказ. Я мало знал капитана Кузьму Владимировича Гусева, но слышал о нем много раз с первых же дней штурма Берлина. Имя его мне приходилось упоминать в корреспонденциях. Он мне представлялся боевым, решительным, смелым командиром и я тоже был рад его спасению. Мы ехали в Штраусберг. Небо стало темным, но все же отливало светом пожарищ. А где Борис? Остался ли он ночевать у Рослого или Антонова, а может быть, по своему обычаю находиться "ближе к огню", добрался до командира 1050-го полка Гумерова? Я спал или дремал, а потому в моей памяти неясно мелькали, перемежались лица, дома, отрывки фраз... В это время в "доме Гиммлера", в подвале, проходил митинг. Солдаты заранее собирались группами и вели разговор только о предстоящем штурме рейхстага: расспрашивали помполита, снова и снова глядели через амбразуры в ночную темь, где от пожаров то прояснялся, то исчезал силуэт дома с колоннами и куполом. Здесь же новичкам выдавали новое обмундирование и они прятали за пазуху гимнастерки маленький красный флажок на древке. В этой суете появилась надобность в общей беседе, хотелось послушать знающих, грамотных офицеров, узнать больше о боевой обстановке, хотелось самому высказать что-то заветное. Так родился митинг, открытый Алексеем Берестом. Он стоял перед солдатами, держа в руке мятую, простреленную и засаленную пилотку, был возбужден, но говорил ровно и спокойно. Ни он, ни солдаты не могли в ту минуту ощутить значимость, исторический смысл первых слов, которые прозвучали здесь в подземелье как обыденное, очередное задание: -- Друзья,-- сказал Берест,-- получен боевой приказ: взять рейхстаг! И все понимали: такой приказ должен был быть, рейхстаг нужно брать, ибо вместе с его падением падет фашистская Германия. Так всем представлялось, так им хотелось. Вот почему эти слова были встречены как долгожданный призыв. Берест говорил коротко, рассказал об обстановке и закончил, несколько повысив голос: -- Да здравствует наша победа! Затем выступил представитель политотдела дивизии капитан И. Матвеев. -- Все мы волнуемся,-- сказал он,-- и как не волноваться? Вспомните четыре военных лета и четыре военные зимы... Вспомните! И вот мы видим конец войны. До полной победы осталось пройти одну площадь и взять один дом -- рейхстаг. Все. Победа! Матвеев рассказал о последних боевых донесениях. Все слушали сосредоточенно, особенно новички, которыми пополнилась рота Ильи Сьянова. Их увлекло выступление ветерана Бодрова, который только что выдавал новичкам обмундирование, гранаты, диски к автоматам, а сейчас решил поделиться с ними своими думами. -- Вот перед вами рейхстаг,-- начал он,-- а передо мною 24 октября 1917 года стоял Зимний дворец, покрупнее был он, да и покрасивее... И нужно было его штурмовать... Сомнений у нас тогда никаких не было, все знали, что Зимний дворец должен быть наш, как нет сомнений сейчас и у вас... А раз так, давайте споем "Интернационал". Мы его тогда тоже пели... В подземелье послышались звуки гимна. Сначала пели тихо, а затем все громче и громче, запели на других этажах, в комнатах, в коридорах, в залах. Советские солдаты пели "Интернационал" под аккомпанемент орудий, пели в самом мрачном фашистском здании, откуда еще совсем недавно летели приказы о лагерях смерти, расстрелах, газовых камерах, виселицах, откуда эсэсовцы истошно кричали: убивать, убивать, убивать... Молодые ребята в новеньких гимнастерках поют знакомые им с детства слова: "Это есть наш последний..." Среди них и худощавый парень из Сумской области-- Николай Бык, который бежал из лагеря и теперь мечтает идти в бой, и Иван Прыгунов, освобожденный нашими войсками из лагеря, и другие узники, которых фашисты не успели расстрелять. Они рвутся к рейхстагу, хотят отомстить за обиду, за поругание, за рабский труд, чтобы вернуться домой не в робе каторжника, а в форме бойца Советской Армии. Всю ночь Гитлер диктовал "политическое завещание", в котором пытался анализировать причины краха рейха и национал-социалистических идей, а по существу, оправдывал свою полководческую бездарность и сваливал вину на генералов. Эта наиболее обширная часть политического завещания была соткана из лжи, демагогии и призыва "содействовать возрождению национал-социалистического движения". Во второй половине завещания он писал: "Перед моей смертью я исключаю бывшего рейхсмаршала Германа Геринга из партии и лишаю его всех прав, которые могли бы вытекать из декрета от 29 июня 1941 г. и из моего выступления в рейхстаге 1 сентября 1939 г. Я назначаю на его место в качестве имперского президента и верховного главнокомандующего вооруженными силами гросс-адмирала Деница. Перед своей смертью я исключаю из партии и снимаю со всех государственных постов бывшего рейхсфюрера СС и министра внутренних дел Генриха Гиммлера" {Г. Розанов. Крушение фашистской Германии, стр. 181}. В этом же завещании, которое, по существу, было политическим некрологом, Гитлер объявил новый состав правительства. Рейхсканцлером стал Геббельс, на старом своем посту -- министра по делам нацистской партии -- остался Мартин Борман. Министром иностранных дел назначался Зейсс-Инкварт, военным министром -- Дениц, министром пропаганды -- Науман, финансов -- Шверин-Крозинг, главнокомандующим сухопутными силами -- фельдмаршал Шернер, военно-воздушными силами -- Риттер фон Грейм. Новому правительству предлагалось продолжать войну всеми средствами. Характерно, что Гитлер обошел своего верного "пса" -- Кейтеля. Политическое завещание на правах свидетелей подписали Геббельс, Борман, Бургдорф, Кребс. Дата --29 апреля, 4 часа утра. Утром майору Иоганмейеру предложено было прорваться через линию советских войск и доставить копию "политического завещания" фельдмаршалу Шернеру. Такое же поручение было дано помощнику Бормана -- Цандеру и адмиралу Фоссу, которые обязаны были эти документы доставить гросс-адмиралу Деницу. Вскоре все трое, рискуя жизнью, пробирались через разрушенные дома, виадуки, подвалы, овраги, леса к мосту Пихельсдорф, оттуда посланцы направились удобными путями на юг и северо-запад. Известно, что только Иоганмейер благополучно миновал мост и сумел связаться по радио с гросс-адмиралом Деницем. В полдень Гитлер пригласил к себе Бормана, Геббельса, Бургдорфа и Кребса. Никто не знал, что происходит над их головами, над бункером, там, в районе рейхстага, у Потсдамского вокзала, на улицах, примыкающих к имперской канцелярии. Между тем Гитлер по-прежнему смотрел на "пятачок" карты Берлина и задавал вопросы генералам, которые отвечали ему невпопад и с обязательными оговорками: "вероятно", "нужно думать", "полагаю". Гитлер, несколько часов назад подписавший "политическое завещание" и решивший уйти из жизни, задает все тот же вопрос: "А где Венк?" и опять получает ответ, начинающийся словами: "Надо полагать..." В это время генерал Кребс решается сказать: -- Три молодых офицера хотят пробраться из Берлина к генералу Венку... Гитлер поднял к нему бледное, обрюзгшее лицо с опухшими веками. -- Какие офицеры? -- Офицеры Фрейтаг фон Лорингхофен, Больдт и Вейс... -- Где они? Бургдорф показывает на офицеров, которых Гитлер видел много раз, так как они почти ежедневно присутствовали на докладах Кребса, но теперь он смотрит на них отсутствующим взглядом. Все затихли. -- Как вы думаете выбраться из Берлина? -- спрашивает он, глядя на ротмистра Гергарда Больдта. Офицер подходит к столу и показывает по карте, называя вслух: Тиргартен (Зоологический сад), Курфюрстендамм, площадь Адольфа Гитлера, Олимпийский стадион, мосты у Пихельсдорфа... -- Оттуда,--продолжает Больдт,--мы на лодке по реке Хавель проберемся через расположение русских до Ванзее. -- Борман,-- неожиданно прерывает Гитлер,-- тотчас же достаньте им моторную лодку с электродвигателем, иначе они не выберутся. -- Фюрер, мы сами достанем себе моторную лодку,-- говорит Больдт,-- и несомненно прорвемся. Гитлер поднимается из-за стола, подает каждому из них руку и говорит: -- Привет от меня Венку. Пусть поторопится, или будет слишком поздно... Офицеры ушли. Вечером Борман, раздосадованный отсутствием донесений от Кейтеля и Йодля о боях за пределами Берлина, направляет Деницу телеграмму: "По нашему все более ясному впечатлению, дивизии вокруг Берлина уже много дней стоят на месте, вместо того чтобы высвободить фюрера. Мы получаем лишь сообщения, контролируемые Кейтелем. Мы вообще можем сообщаться с внешним миром лишь через Кейтеля. Фюрер приказывает, чтобы вы немедленно и безоговорочно выступили против всех изменников" {Г. Розанов. Крушение фашистской Германии, стр. 184}. В 22 часа в бункере состоялось последнее военное совещание. На этом последнем синклите собрались Борман, Кребс, Геббельс, Бургдорф, Аксман, генерал Монке, оставшиеся офицеры штаба. Доклад делал генерал Вейдлинг. Он говорил: -- Последние двадцать четыре часа шли горячие бои в непосредственной близости от рейхстага и имперской канцелярии, фронт стал уплотненным, возможности маневра исчезли, боеприпасов нет, недостает "панцерфауста" -- оружия, необходимого при ведении уличных боев, снабжение по воздуху прекратилось, боевой дух войск упал... Вейдлинг видел, что все присутствующие безразлично воспринимали его доклад, полный трагизма и безнадежности. Только Геббельс изредка бросал язвительные реплики, которые генерал оставлял без внимания. -- По всей вероятности,-- продолжал Вейдлинг,-- завтра, 30 апреля, битва за Берлин будет окончена... И это сообщение ни для кого не было неожиданным. Никто не задавал вопросов. В комнате царила тягостная тишина. Наконец Гитлер поднял голову и, обращаясь к генералу Монке, спросил: -- Наблюдаются ли эти факты и на вашем участке?.. -- Да,-- ответил генерал. Кроме регулярных частей, действовавших здесь, в последние дни для обороны правительственного квартала был создан отряд, командование которым было поручено эсэсовскому генералу Монке. Этот отряд "особого назначения" постепенно отступал на всех участках и теперь находился в непосредственной близости от Бранденбургских ворот и от имперской канцелярии. Кого только не было в этом отряде: мелкие подразделения разбитой армии, моряки из Ростока, летчики, оставшиеся без самолетов, танкисты без танков, фольксшурмисты, подростки из аксмановского "гитлерюгенда", разношерстная, плохо вооруженная толпа, среди которых были немцы, норвежцы, фламандцы, голландцы, французы из разбитой бригады "Шарлемаль"! Гитлер, глядя на карту, сказал: -- Положение наших войск отмечено на карте по данным заграничных радиостанций, так как штабы наших войск более мне не доносят... Помолчав, он добавил: -- Так как мои приказы все равно уже не выполняются, бесцельно их отдавать и ждать помощи... Позже генерал Вейдлинг в своих записках, касаясь этого совещания, писал: "Совершенно разбитый человек с большим усилием поднялся со своего кресла, намереваясь отпустить меня. Но я убедительно просил принять решение на тот случай, когда будут израсходованы все боеприпасы, а это будет самое позднее вечером следующего дня. После кратких переговоров с генералом Кребсом фюрер ответил, что в этом случае речь может идти только о прорыве небольшими группами, так как он по-прежнему отвергает капитуляцию Берлина. Меня отпустили. Что подразумевал фюрер под "прорывом небольшими группами"? Как мыслил он выполнение этого приказа? Не было ли это завуалированной капитуляцией? Я, как солдат, не мог решиться предоставить войска самим себе. Мне казалось это почти изменой им. Пока я еще имел власть в оборонительном районе Берлина, я должен был руководствоваться принципами солдатской чести" {"Совершенно секретно", стр. 622}. Совещание окончено. Все расходятся. Гитлер остается один и все еще рассматривает карту. Ночью в Доббин, где расположился штаб объединенного командования, пришла телеграмма за подписью Гитлера. Он предлагал вновь и вновь немедленно доложить, где находится авангард Венка, где находится 9-я армия, где авангард Хольсте. Эта телеграмма поставила в тупик и фельдмаршала Кейтеля, и генерала Йодля, которые давно все поняли и были психологически разоружены. Что ответить в бункер, если нет ни одного радостного сообщения от командующих армиями? Но была ли эта телеграмма Гитлера? Вчера и сегодня он был в состоянии депрессии, его ничто не интересовало, к тому же он весь вечер и всю ночь был занят писанием "политического завещания". Скорее всего запрашивали штаб Борман и Кребс, а Гитлер ее просто подписал. Ответ из Доббина даже не показали Гитлеру. Он гласил: "Авангард Венка остановлен противником в районе Швиловзее, поэтому 12-я армия не может продолжать наступление на Берлин. Основные силы 9-й армии окружены противником. Корпус Хольсте вынужден перейти к обороне". Собственно, иного ответа никто и не ждал. Все разошлись по своим комнатам, и только Артур Аксман и его адъютант Вельцин, обходя нижний этаж бункера, присели на скамье, которая стояла в приемной у входа в машинное отделение с вентиляционными установками. -- Мы размышляли о том,-- рассказывал Аксман,-- что постепенно, под разными предлогами нас покидают все. Вот только за один день ушли Лоренц, Иоганмейер, Цандер, Лорингхофен, Больдт, Вейс... Что же это? Мы высказывали разные предположения и не могли разобраться во всем, что происходило вокруг нас. Но мы были молоды. Вдруг из своей комнаты вышел Гитлер. Он был в сером пиджаке, на лацканах которого были золотой знак партии и железный крест первого класса, в черных брюках навыпуск, в мягких ночных туфлях... Он шел в нашу сторону, и я подумал, что он идет к вентиляционной установке. В бункере было душно, и он часто посещал машинное отделение. Шел он медленно, волоча ногу и словно бы не глядя ни на кого. Мы встали. Поравнявшись с нами, он остановился и поздоровался. Вельцин тут же ушел, а Гитлер движением руки пригласил меня сесть и сел сам. Сначала мы молчали. У меня в голове роилось много вопросов, но я никак не мог собраться и начать разговор. Мы говорили о войне с Россией, и Гитлер доказывал, что ни одно из решений, принятых им во время войны, не было серьезнее решения напасть на Россию, хотя он мучительно обдумывал опыт Наполеона. У нас не было выбора, пояснял мне Гитлер, мы должны были выбросить Россию из европейского баланса сил. Само ее существование было угрозой для нас. К тому же мы боялись, что Сталин проявит инициативу раньше, причем в катастрофических для нас условиях. Мы не сумели оценить силу русских и все еще мерили их на старый лад. -- Мы были одни в помещении,-- продолжал Аксман,-- никто не проходил во время разговора. Слышалось лишь приглушенное жужжание вентиляторов, да иногда доносилась, как нам казалось, далекая стрельба. После небольшой паузы Гитлер сообщил мне, что он завтра уходит из жизни. "Я буду с вами",-- ответил я ему. "Нет,-- решительно сказал он,-- ваше место среди живых..." Затем он с трудом поднялся, попрощался и, согнувшись, ушел в свою комнату. Больше я его никогда не видел. Так рассказывал мне о своем "фюрере" Аксман более чем через два десятка лет. 30 апреля Подготовка к штурму.-- "Прошу принять в партию".-- Первая вылазка на Королевскую площадь.-- Роты Сьянова и Греченкова преодолели "огненную метель" и ворвались в рейхстаг.-- Красное знамя на рейхстаге.-- "Ура, товарищ маршал!" -- Дивизия Антонова подходит к имперской канцелярии.-- Полковник Гумеров принимает первых парламентеров.-- У врага в подземелье Многое в те дни удалось мне увидеть, но далеко не все. Знакомясь позже с архивными материалами и беседуя с участниками штурма рейхстага, я понимал, что капризы памяти невольно могут менять не только минуты и часы, но даже числа. Это и понятно. В то время никто не мог думать о систематических записях, да и записи в огне и дыму носили характер "взводного" и "батальонного" взгляда на бой, а по этим донесениям составлялись полковые и дивизионные -- в корпус, армию, фронт. Знакомясь с этими официальными документами, иной раз видишь весьма разноречивые факты, неточное расположение частей, неправильное наименование местности, улицы, квартала. И только сохранившиеся карты с отметками, знаками, кольцами, длинными и короткими стрелами, цифрами номеров воинских частей таят более или менее объективную картину. Кто первым вошел в Берлин или в тот или иной пригород, на мост Мольтке, в "дом Гиммлера", в рейхстаг? На этот вопрос нельзя ответить односложно, ибо было множество первых, но на разных участках фронта, было множество водруженных флагов -- на домах, в окнах, на колоннах, просто на крышах. Высокое стремление быть первыми в последнем, решающем смертном бою владело всеми. Оно выражало волю, надежду и веру в победу советского воина. Вот почему весь путь к рейхстагу и само здание пестрели флагами различных форм и размеров, ибо тысячи солдат и офицеров дошли до заветного здания и устанавливали полковые, ротные, взводные, наконец, личные флажки: "Я дошел, я водрузил". Сам по себе факт, неповторимый в своем величии. Мне приходилось пробираться к истине через лабиринты карт, воспоминаний, официальных документов, писем, полученных от участников штурма, бесед с ними. Я пытался это делать с предельной четкостью, стараясь никого не забыть и никого не обидеть. И словно желая помочь мне, Виктор Дмитриевич Шаталин -- командир героического 380-го полка недавно писал мне: "Хотелось бы рассказать ту драматическую истину, в которой действовали и выполнили поставленную боевую задачу воины 380-го стрелкового полка наряду и рядом с воинами 756-го стрелкового полка 150-й дивизии. Я в равной степени восхищен отвагой воинов 150-й дивизии, как и своих. Ведь обе дивизии -- 171-я и 150-я всегда воевали вместе, и много раз в бою мы оказывали друг другу необходимую помощь, без которой немыслима никакая победа..." Исходя из этого, я и пытаюсь рассказать о штурме рейхстага. День выдался пасмурный. С Шпрее тянул туман, покрывший всю Королевскую площадь и Тиргартен. Контуры рейхстага едва вычерчивались в серой пелене. Солдаты, находившиеся в "доме Гиммлера", то и дело бегали из подвалов на верхние этажи, чтобы "хоть одним глазком" глянуть на рейхстаг, о котором они между собой говорили: "Последний дом войны..." Между этим зданием и "домом Гиммлера" не более 400 метров! После длинных военных дорог от Волги, от Терека, от Москвы-реки, после дорог длиною в несколько тысяч километров -- остались метры... Это казалось настолько невероятным, что не все до конца были убеждены, будто огромное серое здание и есть рейхстаг. Во всяком случае, один из командиров полков, докладывая обстановку на КП дивизии, уверял, что на пути к рейхстагу стоит какой-то большой дом с куполом и множеством колонн. "Видимо,-- сказал он,---его придется обойти с севера"... До рейхстага оставались метры. Но как тяжелы они! На небольшом участке фронта -- несколько узлов сопротивления, и самый крупный из них -- рейхстаге Перед ним вырыты траншеи, построено 15 дотов. Поперек площади, в 120 метрах от рейхстага, оказался ров, залитый водой,-- преграда, которой не было ни на одной военной карте. От него -- подземные ходы в сторону парламента. На крышах рейхстага и ближайших к нему домов -- орудия разных калибров, в том числе зенитные, направленные на площадь и "дом Гиммлера". В Тиргартене врылись в землю орудия мощной артиллерии, недвижные, стоящие насмерть. Вся площадь и прилегающие улицы забаррикадированы и минированы.. Танки вылезли из обугленных деревьев парка и, переваливаясь, медленно двигались к месту боя. Все это грохотало и извергало огонь. Стреляли окна, чердаки, крыши, стреляли сад, земля, река, Бранденбургские ворота, траншеи, бронированные колпаки. Огонь, огонь, огонь... Перекрестная стрельба трещала, визжала, шипела, бесновалась, рвала воздух, землю, металл, все живое. Вот через этот ад нужно было пройти и уцелеть. Обязательно уцелеть, ибо предстояла еще борьба в самом рейхстаге -- крепости крепостей, борьба жаркая, последняя. Никто не знал, что находится в здании парламента, какое "тайное оружие" приготовил враг перед своей верной гибелью и как с этим тайным оружием бороться, никто не знал, сколько там солдат-фанатиков. Потом станет известно, что район рейхстага обороняли отборные эсэсовские части--около 6 тысяч человек. Советские воины были уверены, что они идут в бой, за которым мир. Накануне была устроена "массовая" баня, солдаты насладились веником, попарились. Орудуя иголкой, огрубевшими пальцами пришили чистые подворотнички. И какую же нужно было иметь веру, какую силу воли и убежденность, чтобы перед этим смертным боем, стоя на коленях на цементном полу, на ящике из-под снарядов писать на клочке бумаги: "В партбюро тов. Зенкину. Прошу принять меня в члены партии перед штурмом рейхстага..." Партбюро заседало всю ночь, и теперь туманным утром штурмового дня в "доме Гиммлера" царила возбужденная атмосфера. Утром в "дом Гиммлера" приехал и генерал Шатилов. Командир дивизии приказывал: -- Больше орудий на чердаки! Бить прямой наводкой по вражеской артиллерии справа. Она будет мешать нашему продвижению. Политработники вели беседы с солдатами, сержантами, офицерами. Они не скрывали трудностей, не говорили приказным тоном. Именно поэтому все слушали их с вниманием, чувствовали необычность обстановки. -- Рейхстаг -- железобетонная крепость,-- говорил Сьянову комбат Неустроев,-- стены простыми снарядами не возьмешь. Окна заложены кирпичом. Но ты имей в виду: вся артиллерия будет работать на тебя. Прекращение огня -- красная ракета. Прижимайся ближе к огневому валу, понял? Правее тебя рота Греченкова. Сьянов все понял. Но его волновали фланги. Он знал, что и набережная Шлиффена, и мост Мольтке, и часть набережной Кронпринца в наших руках, но как на правом фланге, откуда слышна стрельба?.. -- Правый фланг у него,---сказал комбат.-- К Кроль-опере должны подойти части полковника Асафова. Из Тиргартена -- огонь. Как лучше выполнить задачу, решай сам. Но хоть зубами, а зацепись за рейхстаг. Продумай еще раз все. В твоем распоряжении будет около часа... Для Сьянова задача была очень трудной. Он -- парторг роты, но после ранения командира принял командование. Хотя он уже давно воевал в роте, но впервые должен был сам повести бойцов, да еще на штурм рейхстага. Услышав разговор Сьянова с Неустроевым, Николай Бык разыскал капитана Матвеева: -- Я хочу первым из нашей роты идти на рейхстаг. -- Хорошо,-- ответил Матвеев,-- но, может быть, кроме тебя найдутся еще желающие? -- Может быть. Давайте спросим. Около Матвеева стояла группа солдат, которые слышали этот разговор... -- Ну что ж, давай записываться. Кто хочет первым идти на площадь, через ров, к рейхстагу? -- Я,-- повторил Николай Бык. -- Еще кто? И тут послышались голоса: -- Богданов... Руднев... Прыгунов... Сьянов внимательно выслушал командира батальона и вдруг вспомнил, как месяц назад близ небольшого городка Кенигсберга (на берлинском направлении) в дни, когда войска занимались учебными штурмами больших городов, форсированием рек, каналов, озер, появился командующий фронтом маршал Г. Жуков. Ему нужно было посмотреть, как идет подготовка, и присутствовать на разборе занятий. Когда слово было предоставлено маршалу, он сказал: -- Похвалить могу только за наступательный дух войск. И это очень важно...-- Он осмотрел сидящих, словно бы искал тех командиров, которым хотел сказать то, что было главным.-- Но я недоволен,-- продолжал он.-- Так Берлин брать нельзя!.. Танки, словно нарочно, подставляют себя под противотанковый огонь, пехота плохо прижимается к огневому валу... Штурмовые группы теряют связь между собой, а потому нарушается взаимодействие, а бойцы теряют уверенность. Вина на командирах. Даю на подготовку еще десять дней,-- сказал маршал.-- Проводите учения так, чтобы на вас и на солдатах от пота и соли горели гимнастерки! Берлин мы должны взять штурмом, а не вести изнурительный многомесячный бой. Мы должны овладеть им штурмом, какого не знала история,-- повторил маршал. Не раз вспоминал эти слова старший сержант Сьянов, вспомнил и сейчас, когда стремительность, решимость, быстрота требовались от него как командира роты, от всех его солдат. В "доме Гиммлера" продолжали готовиться к предстоящему выходу на площадь. Все уже получили по три диска и по 12 гранат, все уже по десять раз проверили и почистили автоматы и все находились в том возбуждении, которое наступает перед сражением и прекращается с началом боя. Девять рот сгруппировались у окон "дома Гиммлера" и ждали команды, чтобы выпрыгнуть и, не останавливаясь, рывком преодолеть пространство до рва и там залечь, а если будет возможно -- и перебраться на ту сторону. Задача ясна. Еще утром подразделения вышли на площадь и двинулись к рву, но были накрыты сильным огнем из Тиргартена и залегли. На НП донесли, что потери чувствительны, нужно погасить активность орудий на правом фланге. Некоторым смельчакам удалось дойти до рва и даже перебраться на тот берег -- берег, изрытый траншеями, в которых засели эсэсовцы. Завязался бой. ...В утренние часы мы с Горбатовым приехали на КП корпуса в районе Лертерского вокзала. Мы долго бродили по разбитым рельсам и воронкам, пока не добрались до командного пункта. В последние дни КП и НП корпуса и дивизий менялись часто, и нам каждый раз приходилось разыскивать их, плутая между разбитыми домами и этажами. Где только не было КП корпуса! В Рейникердорфе, в районе Нового кладбища Иоганна, в тюрьме Плетцензее, в районе Моабита, наконец, у вокзала. Вот и теперь мы явились на новый командный пункт. -- Заходите, заходите,-- крикнул генерал, увидев нас в створе дверей. На его столе лежала большая карта Берлина. Генерал ходил по комнате и был чем-то озабочен. Борис, выждав немного, спросил: -- Товарищ генерал, неудача? Переверткин молчал, словно этот вопрос относился не к нему, и продолжал шагать по паркетному полу, глядя вниз. Потом вдруг: -- Какая неудача, если мы на Королевской площади?! Борис не успокаивался: -- Ну, а на Королевской площади неудача? Генерал не ответил. Мы подошли к окну. -- Товарищ генерал, разрешите, я пойду на наблюдательный пункт Шатилова? -- спросил Горбатов. -- Никуда вы не пойдете,-- отрезал Переверткин. -- Но я должен видеть штурм рейхстага! -- Должен, должен,-- недовольно повторил Семен Никифорович. Но в это время раздался телефонный звонок, и генерал порывистым движением схватил трубку. -- Слушаю... В трубке хрипел чей-то голос, и все же мы ясно разбирали слова: "Тяжелая обстановка сложилась в полосе действий 380 полка... Полк несет большие потери, гитлеровцы предпринимают одну контратаку за другой". Семен Никифорович скосил на нас глаза, а в трубку сказал: "Держитесь, сейчас посылаю подкрепление..." -- Я пойду, товарищ генерал,-- сказал Борис. Переверткин не обратил внимания на эти слова и соединился с начальником штаба полковником А. Летуновым. -- Усильте огонь в районе 380, там тяжело. Кроме того, подбросьте туда два взвода... Что?.. Звоните Шатилову или Негоде. -- Семен Никифорович,-- смягчив тон, начал Борис,-- я прошу вас не как подполковник генерала, а как писатель военачальника, на долю которого выпала историческая миссия. Поймите же, что герой будущего моего романа -- шахтер. Он штурмует рейхстаг... Должен же я хоть одним глазком видеть обстановку, хоть немного, самую малость побыть в его шкуре. -- Я за вашу жизнь в ответе... -- Тогда я пойду к командарму... Снова раздался звонок. Переверткин отвлекся, а Горбатов, бросив мне на ходу: "Я пойду, а ты жди здесь", вышел из комнаты. Мои уговоры тоже не подействовали. Генерал кричал в трубку: -- Слышу, слышу... А где полк Плеходанова?.. Где?.. В "доме Гиммлера"? Так, так, а батальон Неустроева?.. Частично пошел... Давыдов тоже... Хо-рошо! Положив трубку, Семен Никифорович устало сел на стул. Но тут же новый звонок. У телефона был Негода. -- Отбиваетесь успешно? Молодцы. А где батальон Самсонова? Тоже пошел? Хорошо. Хорошо! Давай, Алексей Игнатьевич! Один из офицеров штаба, стоявший у окна, с тревогой обратился к Переверткину: -- Товарищ генерал... Горбатов... -- Что Горбатов? -- перебил его Семен Никифорове, подошел к окну и позвал нас. Нам было видно, как уходит через улицу Борис.-- Как же так? Ведь он сказал, что пойдет к командарму... Срочно пошлите двух бойцов,-- распорядился комкор, снова подошел к столу и поднял трубку: -- Звезду... Шатилов... Нет его?.. Где же он? У Зинченко? Передайте: если в его расположении появится подполковник Горбатов, чтобы никуда его не выпускали. Понятно?.. И вот вновь звонок. Докладывал Шатилов: "Обстановка напряженная..." -- Я выезжаю к вам,-- сказал генерал. На мою просьбу пойти с ним он тоже отказал. На ходу бросил: -- Здесь вы все узнаете и раньше и точнее... Мне было не по себе. Грохот стал сильнее, и черная шапка дыма накрыла весь район. Я спустился и пошел разыскивать наблюдательный пункт Шатилова. Он был на северном, на нашем берегу Шпрее. Мне пришлось пересечь путепровод и выйти на улицу Альт-Моабит. Оттуда я свернул на Лонебургерштрассе, которая, как сказали офицеры штаба, приведет к Лертерскому вокзалу, а "там разберетесь". Улица, по которой я шел, была разбита, и время от времени сверху летели кирпичи, куски железа, стекла. На самой улице валялись тлеющие машины, железный прах бывших пушек, самоходок, перевернутый дымящийся танк, трупы с распростертыми руками, словно желавшие в последнюю секунду своей жизни за что-то ухватиться. Я ругал себя за то, что отказался от офицера, который вызвался меня проводить. В конце улицы показалась небольшая площадь с садиком, с зеленой травой на клумбах и сотней черных, обугленных, израненных деревьев, которые умирали, как солдаты в строю. Их молодые листочки, опаленные огнем снарядов и расстрелянные пулями автоматов, приобрели какой-то коричнево-фиолетовый оттенок и валялись на клумбах. Быстро перейдя площадь, я попал на другую улицу, где отчетливо слышался артиллерийский гул из-за Шпрее. Вдруг где-то неподалеку разорвался снаряд, и я вбежал в большой пустой двор с бетонной площадкой. Во дворе никого не было, но, услышав русскую речь, я направился "на голоса" в подвал. Оказалось, здесь находилась редакция газеты 150-й дивизии "Воин Родины". За столом сидел худощавый старший лейтенант Б. Минчин, а сбоку на скамейке расположились солдаты. Минчин рассказывал печальную историю о гибели редактора. Они ехали на грузовой машине в поисках штаба дивизии... На улице было спокойно, но, видимо, красная фуражка и кожаное пальто нашего редактора капитана Вадима Белова были замечены фольксштурмистами. Фаустпатрон с чердака с грохотом разорвался у машины. Белов был убит, его заместителя майора Николая Зацепина и наборщика Парнухина ранило... -- Теперь я и за редактора, и за заместителя, и за секретаря,-- сказал Минчин. У стенки сидели водитель Куликов, печатник Одинцов, ефрейтор Дузяк. Все они, вздыхая, вспоминали Белова и проклинали фольксштурмистов. Минчин сидел над макетом и расчерчивал "подвалы", "стояки", "чердаки", клише разных форматов и торопливо вписывал на каждую страницу аншлаги и заголовки: готовился первомайский номер. -- А где же ваши литературные сотрудники? -- спросил я. -- Какие у меня сотрудники -- раз, два и обчелся... Коля Шатилов лазит по батальонам в "доме Гиммлера" и должен -- "кровь из носа" -- доставить в первомайский номер материал о рейхстаге, а другой -- не знаю где. Минчин угостил меня шоколадом. Он бережно доставал его из круглых целлофановых коробочек... -- Откуда это у вас? -- Ребята притащили из пакгаузов Лертерского вокзала. Попрощавшись, я отправился дальше. Нашел наблюдательный пункт Шатилова, но генерала там не было. Он был на южном берегу Шпрее. Я поднялся на четвертый этаж, и передо мной открылась неясная картина площади перед рейхстагом, полукольцом схваченная рекой. В это время у нас над головой с характерным потрескиванием пролетел самолет "ПО-2". Какой-то смельчак летчик снизился и пошел над изгибом Шпрее. Через несколько дней я узнал, что на этом самолете летал в тот день фотокорреспондент "Красной Звезды" Олег Кнорринг. Он сделал тогда великолепный снимок, запечатлевший момент штурма рейхстага. Это редкий документ и вместе с тем карта, по которой могли ориентироваться военачальники. На первом плане -- улица Альт-Моабит, врезающаяся в мост Мольтке, слева -- какой-то садик с одним, чудом уцелевшим деревом, отлично очерченный изгиб Шпрее, набережная Кронпринца и набережная Шлиффена, на которых дымятся груды домов, в том числе и швейцарское посольство, "дом Гиммлера". На снимке отчетливо видна площадь с множеством танков, орудий, каких-то приземистых строений, а в глубине-- дом с куполом, четырьмя башнями и с колоннами-- рейхстаг. По снимку видно, что идут бои, стреляют орудия; дым пожарищ ветром относит на северо-восток: он медленно проплывает над Шпрее, мимо Лертерского вокзала и уходит вдаль и ввысь. Этот полет-подвиг Олега Кнорринга навсегда останется в памяти как геройское поведение нашего собрата по цеху. Но вернемся на НП генерала Шатилова. Отсюда даже в бинокль видны были только "туманные картины". Старший лейтенант А. Курбатов сказал, что Горбатов заходил и ушел. Но куда, он только может догадываться. Ничего не узнав на НП на Лертерском вокзале, я пошел обратно, но иными, менее опасными путями. В угловом доме на улице Альт-Моабит зашел на НП 171-й дивизии. Из окон были видны малый Тиргартен, кирха и развилка дорог. Алексея Игнатьевича Негоду я не застал. Он, говорили штабные офицеры, ушел, как обычно, "поближе к огню". На месте был начальник штаба дивизии подполковник Иван Феоктистович Топоров. Он подвел меня к карте и рассказал о последних боевых делах. Весь вчерашний день и всю ночь подразделения 525-го полка, которым командовал И. Николаев, ближе всех подошли к северному фасаду рейхстага и вели бои в кварталах набережной Кронпринца. Каждое здание-- посольства различных государств -- они пытались превратить в опорный пункт. В полдень гитлеровцы начали наступление на позиции полка. Батальон майора А. Борисовца в горячей схватке вынудил противника отойти. Сам Борисовец был ранен осколком в голову, его тут же заменил капитан В. Ефимов. Спустя некоторое время противник возобновил контратаку, значительно изменив направление удара. На сей раз пехота, подкрепленная танками и огнем верхних этажей рейхстага, атаковала фланг второго батальона 380-го полка, который уже занял исходное положение для штурма. Образовался разрыв между двумя полками -- 525-м и 380-м. Он достигал двухсот метров. Этим воспользовались гитлеровцы. Они проникли на улицы квартала и открыли автоматный огонь во фланг и тыл второго батальона, которым командовал И. Никифоров. Появились и вражеские танки. Они угрожали выходом в тыл нашим ротам, занявшим исходные позиции вдоль рва на Кенигсплатце. Это был самый тяжелый момент боя, требовавший от молодого некадрового командира полка майора Шаталина и его верного помощника по политчасти Килькеева быстрых, решительных действий. Они выдержали свой самый трудный экзамен. Только воинская доблесть, умный маневр подразделений полка Шаталина спасли положение. Бой приобрел ожесточенный характер, иной раз переходя в рукопашную схватку. Особенно отличились командир роты Щиголь и командир взвода Афанасьев, пулеметчики Федоренко и Бакун. Кровопролитный бой вынудил вражескую пехоту и танки отойти. И когда наступила относительная тишина, рядовой 525-го полка Ткачук как парламентер был направлен с белым флагом в дом, в котором засели обреченные на гибель гитлеровцы. Ткачук шел спокойно. Борьба была бессмысленна. Шел долго. А когда осталось несколько десятков метров, раздался треск автоматных очередей, и парламентер был убит наповал. Вот что происходило в тот момент, когда я в бинокль рассматривал "туманные картинки". ...Позже генерал Шатилов рассказал мне, что в поисках Бориса Горбатова он тут же позвонил на командный пункт в "дом Гиммлера", и подполковник Плеходанов доложил ему: "Писатель находится у меня, в полуподвальном помещении, стоит у окна и рассматривает рейхстаг". Шатилов приказал не пускать Горбатова на площадь, в первый эшелон боевых порядков. -- Почему вы запретили? -- спросил я. -- Поймите,-- сказал он,-- там огненное пекло. Горбатов писатель. Бывал ли он в боях, не знаю. Может погибнуть. Нельзя этого допустить... Все это Борис знал, и все же пошел через мост Мольтке в "дом Гиммлера" на командный пункт Плеходанова. Горбатов застал картину взволнованной подготовки к штурму: множество людей, бегающих по лестницам и спокойно отдыхающих просто па полу, орудия, поднятые на верхние этажи и поставленные на прямую наводку на рейхстаг. Узнав о новом броске рот, генерал Шатилов вновь позвонил Плеходанову: -- Ну как? Пошел Греченков? -- Так точно, товарищ генерал, но уже залегли... -- Опять огонь справа? -- Так точно. -- А где Горбатов? Плеходанов ответил не сразу: -- Он без моего ведома, товарищ генерал, выполз на площадь и увязался за ротой Греченкова... В полдень грянула артиллерийская подготовка. Спустя полчаса из полуподвальных окон один за другим "выбрасывались" на площадь солдаты, сержанты и офицеры роты лейтенанта Петра Греченкова. Сто двадцать человек! Не успела рота, пригнувшись, пробежать и пятидесяти метров, как сильный огонь все с того же тиргартепского правого фланга заставил ее залечь. Пролежали недолго, решили ползти дальше. Греченков да и никто в роте не знали Горбатова в лицо, а потому решили, что подполковник -- представитель политотдела корпуса или армии. Рота двинулась к трансформаторной будке. -- Я дал команду,-- рассказывал мне Греченков,-- ползти зигзагообразно: то влево на два-три метра, то вправо. Так мы спасались от беспощадного огня. Я и, кажется, Литвак скрылись под устоями трансформаторной будки, подполковник был где-то здесь неподалеку... Вдруг между нами упала мина. Она как-то хлюпнулась и не разорвалась. Это было чудо... Рота выбрала момент и двинулась вперед ко рву. "Пахали землю лбами",-- сказал один из солдат. Горбатов хотел пойти дальше, до канала,-- "оттуда все, как на ладони". Он долго пролежал у трансформаторной будки и, выжидая момент, то приподнимался, то жался к земле. Затем он под огнем вернулся на НП Плеходанова. Позже, когда Греченков и Горбатов встретились в спокойной обстановке, Борис сказал: -- Помните неразорвавшуюся мину? Это был привет от рабочих берлинских заводов. Об этом факте я узнал от генерала Шатилова. Сам Борис, видимо, из скромности никогда о нем не упоминал. Но он, правдист Борис Горбатов, был единственным из писателей и военных корреспондентов, который вместе с кадровыми офицерами, разведчиками, связистами находился в солдатских цепях на Королевской площади. ...Рота Греченкова двинулась дальше к каналу. Но и тут только некоторым солдатам удалось по железным балкам перелезть на ту сторону. Деревянные мостки были сломаны. По последнему из них пытался пройти танк, но рухнул в воду и скрылся. Спастись никто не смог. Удачно переправились несколько солдат из взвода разведки под командованием сержанта Лысенко. Перед Греченковым стояла пелена дыма и пыли. Когда она временами рассеивалась, то командир роты, как через кисею, видел контуры здания с колоннами. Рейхстаг дымил... Тем временем после артиллерийской подготовки, в 13.00, из полуподвальных окон на площадь выскочила рота Ильи Сьянова. Солдаты сбили мостки из досок и по ним выбегали из окон. В это же время от "дома Гиммлера" в атаку пошли еще две роты батальона Давыдова -- Батракова и Корнеева, а правее их -- батальон Логвиненко. Огонь со стороны Тиргартена и Кроль-оперы усилился. Но атака началась, нужно было выйти ко рву всем ротам. Двинулись бойцы батальона Клименкова и на самом левом фланге батальон Самсонова из 171-й дивизии. По пути ко рву -- воронки, подбитые танки, перевернутые орудия, фургоны, тягачи. Все в огне -- горели дома, земля, все -- в дыму. Неясно: день ли, ночь ли? Бой на подступах к рейхстагу вели подразделения батальона Самсонова. Особую активность и боевитость проявила рота под командованием офицера Арсения Сочивки. Она сражалась геройски. Когда вражеские войска прорвались в тыл и мешали продвижению батальона, Сочивка обходным маневром ворвался в траншею, навязал бой, уничтожил несколько десятков солдат и офицеров и вышел ко рву. Батальон И. Никифорова рванулся было вперед. Но сильный огонь из рейхстага вынудил бойцов залечь. В этих боях было немало потерь. Пострадал и командный состав: убиты Ткаченко и Афанасьев, не добежавший до лестницы рейхстага несколько десятков метров, ранен Сочивка, контужен Гончаренко. Особо проявили себя в этих боях добровольцы из штурмового отряда майора М. Бондаря. Пятеро из них получили звание Героя Советского Союза: ефрейтор Казанцев, сержанты Кагыкин, Докин, Зубарев, Канунников. Где-то поблизости действовал отряд добровольцев капитана Макова. Теперь уже на площади были бойцы пяти батальонов трех полков, противотанковый дивизион, артиллерия разных калибров. Все это устремилось вперед, к дымящемуся зданию с колоннами. Это был особый бой, не похожий ни на один другой, бой с открытым флангом, схватки в траншеях и в воронках от бомб, на небольшом плацдарме, где прямого пути не было, а нужно было быстро менять позицию, маневрировать, хитрить, не замечать мелких ранений. К тому же это был только "попутный бой", а впереди стояла стреляющая громада, за которую нужно было вести главное сражение. Фашисты сопротивлялись с безумием обреченных, как раненые звери, ибо падение рейхстага для отборных эсэсовцев было не только потерей крупного опорного пункта, а самим крахом, концом фашистской Германии. И потому они шли на все. Рота Сьянова оказалась наиболее стремительной. -- Мои солдаты бежали навстречу огненной метели и кричали гулко и протяжно: "Урр... рра... а...",-- рассказывал Сьянов об этом броске.-- Их голоса тонули в грохоте стрельбы. Я часто обегал цепь, чтобы не потерять из виду людей. Дважды меня задело осколками -- в правую ногу и в правое плечо. Но было не до перевязок... Перебегая от воронки к воронке, прячась за каменные плиты, срубленные деревья, преодолевая рвы и завалы, по-пластунски переползая открытые места, мы бежали по огненному морю, на каждом шагу рвались мины и снаряды. Многие пали, раненые отползали к воронке... Открыв огонь из всех видов оружия, моя рота бросилась в атаку... Я бежал впереди роты, и мне казалось странным, что я еще живой... Дожить до такой минуты! Мог ли я думать, что я, Сьянов, бухгалтер из села Семиозерное Кустанайской области, поведу роту на штурм рейхстага! Осколки свистят, а я бегу, и вместе со мной -- вся рота... Мы бросились на ступеньки рейхстага... Бык, Богданов, Светличный, Щербина, Прыгунов, Руднев, Кузьма Гусев, Берест, Егоров, Кантария, Якимович, Лука Иванович Кавтунов и его сын Николай Лукич... В это время немецкий снаряд разорвался между высокими колоннами. Осколок пронзил Якимовичу грудь, и он упал замертво с поднятой рукой, в которой сжимал гранату. Кровь Вадима Якимовича запеклась на плитах. Мы уже знали, что погибли Пятницкий, радист Гирский, Евдокимов, Ищанов. Когда мы оказались на широкой лестнице, на нас посыпался огненный град. Гитлеровцы стреляли из всех окон... Но мы уже коснулись толстых стен рейхстага. Перед нами высилась огромная, в нескольких местах разбитая снарядами дверь, уставленная кирпичом. Мы закидали проломы гранатами. В стенах тоже много было проломов, и наши бойцы проникли через них в рейхстаг. Только накануне штурмующие сдали тяжелейший экзамен, атакуя и очищая от врагов "дом Гиммлера". Может ли быть что-либо серьезнее? Но никто не знал, что "поле боя" внутри рейхстага имеет особенности: коронационный зал с колоннами, множество комнат, лестниц, ниш, статуй, балконов. Ко всему этому нужно было приспосабливаться в ходе боя. И первое, что увидели солдаты роты Сьянова,-- это феерическую картину огненных пулевых трасс, летящих в разных направлениях и с разных высот в туманной дымной темноте... Бой с площади переходил в большое незнакомое здание, сначала в вестибюль, а затем в коронационный зал. Рота Греченкова ворвалась в здание с южной стороны, как раз со стороны Тиргартена и Бранденбургских ворот. На их пути был невысокий кирпичный домик с подвалом. Командир роты спустился и встретил там германского полковника, который хорошо говорил по-русски. -- Здесь наша медицинская часть,-- сказал он,-- я вас приветствую и предлагаю подземным ходом, идущим от нас в рейхстаг, пропустить ваших солдат. Греченков переглянулся с Литваком. В это время командир роты заметил, что стол, стоявший посреди комнаты, зашевелился. Из-под стола вылез долговязый генерал медицинской службы. Греченков отправил немецкого генерала в тыл, к Шатилову, а от предложения полковника отказался. Когда вылезли наружу, то увидели, что пулеметный расчет сержанта Шевченко ведет огонь по гитлеровцам, наседавшим со стороны Бранденбургских ворот. Этот короткий бой отвлек их внимание от центрального входа, куда врывались солдаты Ильи Сьянова. В это же время взводы Литвака и Лужникова были уже у "парламентского входа" в рейхстаг, с его южной стороны. Двери оказались открытыми. Это был единственный ход для связи фашистского гарнизона рейхстага со своим командованием. Именно в эти двери ворвались Литвак, Лужников, Досычев, Лысенко, Такнов, Булатов, Бородулин, Гавришев, парторг батальона старший лейтенант Исаков. Вместе с ротой был и Петр Греченков. Это он, рабочий Метростроя, с первого же дня войны взявший в руки автомат, вот теперь, 30 апреля, привел свою роту к депутатскому входу. Когда рота оказалась в темном коридоре, который вел в коронационный зал, неожиданно послышался голос: кто-то на русском языке вещал по радио: -- Русские солдаты, с вами говорит комендант рейхстага. Не верьте своим комиссарам и командирам. Вас вошло 50 человек, я считал на пальцах. Если вы не уйдете через пять минут, будете уничтожены, у меня две тысячи солдат. -- Я посмотрел в глаза своим бойцам,-- рассказывал Греченков,-- и понял, что они не только не испугались, но готовы были сразу же идти в атаку... И пошли. Они врывались в каждую комнату, бросали туда гранаты, "обрабатывали" автоматами и шли дальше. Некоторые фашисты убегали, другие дрались до последнего патрона. Рота продвинулась к коронационному залу. Там она и встретилась с бойцами роты Сьянова. ...После тяжелых боев подразделение парторга А. Никитина из батальона Самсонова прорвалось к рейхстагу. Раньше других у колонн оказались сержанты Г. Савенко и М. Еремин. У них был флаг полка. Как это произошло? Вот что рассказал мне недавно, спустя почти тридцать лет, Михаил Еремин. -- В десять часов утра 30 апреля комбат Самсонов отбирал людей для водружения флага. Это выпало на пашу долю. Мы тогда находились в здании около швейцарского посольства. Пополнили боекомплект патронов и гранат и, получив флаг, хотели пробраться вперед, но меня тут же ранило. Сделали перевязку, и мы снова пошли вперед. В 14 часов 25 минут там удалось добраться до рейхстага и водрузить флаг на крайней колонне центрального входа... С другой стороны рейхстага такой же флаг водрузил Рахимджан Кошкарбаев из 150-й дивизии, а позже и много других. Здесь были флаги П. Смирнова, Н. Беленкова, Л. Сомова из роты 525-го полка А. Коршуна, артиллеристов Г. Булатова, Д. Алексеева, Б. Япарова. В эти часы Горбатов сидел на НП в подвале "дома Гиммлера", а я -- на другом, северном берегу Шпрее. Шатилов только вернулся с Королевской площади и все видел своими глазами. Но оставаться там н