а площади ему не разрешал генерал Переверткин, напомнив, что существует еще один полк -- Мочалова, который с трудом сдерживает атаки гитлеровцев в тылу всего корпуса и что ему, Шатилову, надлежит командовать всей дивизией... Время от времени слышался хрипловатый голос генерала: -- Не допускайте, чтобы люди долго лежали. Пусть Неустроев поднимет их. Давыдов тоже... Иногда он уходил наверх. Смотрел в дымную пелену и снова спускался к телефону. -- Смотрите на север!-- кричал он.-- Видите, что творят там подлецы. Подавите огонь в районе моста Карлштрассе!.. А к пятнадцати часам пошло по цепочке. Командиры полков доложили Шатилову: "14 часов 25 минут -- рота Сьянова ворвалась в рейхстаг". И тут же: "Рота Греченкова ворвалась в рейхстаг..." Немного отлегло от души. Тут же доложили, что подразделения батальона Самсонова прорвались в рейхстаг. Начальник политотдела армии Ф. Лисицын, находясь на НП корпуса, связался по телефону с начальником политотдела 171-й дивизии А. Сотниковым. -- Правильно ли, что наши ворвались в рейхстаг? -- спросил он. Сотников ответил: -- Да, ворвались, но подробнее доложим после проверки. -- Тогда,-- сказал Лисицын,-- возьмите нескольких бойцов и направьтесь к рейхстагу, посмотрите, затем доложите. Сотников пошел через Кенигсплатц, увидел флаги на колоннах, солдат, вбегающих в разбитые кирпичные проемы, но тут же был тяжело ранен. Доложили без него. Стало известно, что группа саперов во главе с лейтенантом И. Иванниковым действовала в расположений 525-го полка. Увидев глубокую выбоину от тяжелого снаряда в стене северного фасада рейхстага, они заложили в нее 20-килограммовые фугасы и подорвали часть массивной стены. Повторная операция позволила сделать пробоину в стене, которая затем пригодилась для передачи боеприпасов. Через нее же просочились и отдельные штурмовые группы. Донесения пошли в штаб корпуса, оттуда -- в штаб армии. В 15 часов 30 минут командарм 3-й ударной генерал В. Кузнецов сообщил командующему фронтом Г. Жукову: -- Красное знамя в рейхстаге! Ура, товарищ маршал! Жуков был взволнован: -- Дорогой Василий Иванович, сердечно поздравляю тебя и всех твоих солдат с замечательной победой... Этот исторический подвиг никогда не будет забыт советским народом... А как с самим рейхстагом? -- В некоторых отсеках идет бой... Все это было так. Но после того как роты Сьянова, Греченкова, а позже и подразделения парторга Никитина из батальона Самсонова ворвались в рейхстаг, связь с ними прекратилась. Да и как не прекратиться, если каждый метр земли накрывался минами и снарядами! Радиста Гирского убило на самых подступах к лестнице, а аппарат его был разбит. На бесконечные запросы: "Связь восстановлена?" -- неизменно следовал ответ: "Нет". Это было тем более страшно, что со стороны Бранденбургских ворот и со стороны Карлштрассе показались немецкие танки и цепи солдат между ними, а на самой площади появились группы гитлеровцев... Генерал Шатилов приказал бросить против них батальон Логвиненко, а полковник Негода -- батальон Плохотнюка из 525-го полка. И снова завязался бой. В эти тяжелые часы отбить контратаку помогли артиллерия Тесленко и противотанковые орудия дивизиона Бессараба. Илья Сьянов рассказывает: -- Берест, Егоров и Кантария, которым было поручено водрузить знамя над рейхстагом, прикрепили его к колонне у входа... Потом сообразили, что его могут сбить, и внесли в здание, хотя и тут стрельбы хватало... Да, мы знали, что началась контратака, что показались танки, мы даже их видели... Мы были оторваны от всех наших, сидели в здании, где на верхних этажах и в подвале находилось более двух тысяч немцев... Конечно, все входы из подвалов были надежно перекрыты. Все же настроение было тревожное. Когда же остальные роты батальонов придут нам на помощь? Связи не было... Горстка храбрецов, ворвавшись в здание, завязала неравный бой с эсэсовцами-фанатиками, которым теперь уже было нечего терять. Вся надежда была на контратаку. Они о ней знали... А с НП дивизии беспрерывно запрашивали: -- Связь восстановлена? Где Сьянов, Греченков, Лысенко? Живы ли? Связи не было. В это время 9-й корпус генерала Рослого всеми дивизиями уже вышел к имперской канцелярии и зданию гестапо. Дивизия полковника Антонова наступала с юга от северного берега Ландвер-канала, за каналом находились части 8-й гвардейской армии. Серьезным препятствием оказался район, где высилось здание гестапо. Что-то закономерное было в том, что рядом со зданием рейхстага и Кроль-оперы, в которой в последние годы происходили все торжественные фашистские празднества, находилось министерство внутренних дел -- резиденция Гиммлера, а у здания имперской канцелярии, как сторожевой пес, расположилось гестапо с тюрьмой под боком. Было много схожего и в сражениях, которые вели наши войска в районе рейхстага, и тех, что шли на улицах близ имперской канцелярии. Бой за "дом Гиммлера" во многом походил на бой за дом гестапо и прилегающую к нему площадь. Она была меньше, но это было удобнее обороняющейся, а не атакующей стороне, ибо огонь пушек и танков, поставленных на прямую наводку, был интенсивнее, точнее, эффективнее, цели для фауст-патронов были ближе, контратаки гитлеровцев из проломов домов -- неожиданнее. В этих условиях полк Гумерова вел тяжелые бои. На правом фланге батальон Шаповалова успешно взаимодействовал с батальоном соседнего полка Пешкова и захватил крайний дом на углу Вильгельмштрассе и Кохштрассе. Это была большая удача, открывшая возможность с фланга поддержать батальоны и Михайлова, и Давыдова-- однофамильца командира батальона, который в эти же часы сражался на Королевской площади у рейхстага. Особенно сильные контратаки шли со стороны Потсдамского вокзала. Огневая мощь с нашей стороны нарастала. К силе полковой, дивизионной, корпусной артиллерии, к огню танков и самоходок, "катюш" прибавился огонь дальнобойной артиллерии. Здание гестапо пало. Затем в руках частей дивизии Антонова оказалась тюрьма и разбитая гостиница "Европа". Батальоны продвинулись вперед и по Вильгельмштрассе приблизились к ближайшим постройкам имперской канцелярии. Но сегодня произошло событие, которое вышло за рамки обычных военных действий. В ответ на сокрушительный огонь вдруг из подземелья ближайшего здания показался белый флаг. Командир полка Гумеров приказал прекратить огонь. Это произвело сильное впечатление на солдат, которым казалось, что война кончилась и что теперь осталось идти вперед принимать вражеское оружие, ставить солдат в колонны и отправлять в тыл. Комбатам Шаповалову и Михайлову пришлось успокаивать бойцов и только силой приказа оставлять их на местах. Тем временем из подземелья вышла группа немецких офицеров с белым флагом. Она шла к дому, где был расположен КП подполковника Гумерова. Это были полковники фон Дюффинг и Герман, подполковники Зейферт и Эдер, обер-лейтенант Зегер и солдат, фамилию которого никто не записал. Их встретили командиры батальонов Михайлов и Шаповалов. -- Парламентеры сдали нам свое личное оружие, показали мандат, подписанный Геббельсом,-- рассказывал Шаповалов.-- Мы препроводили их к командиру полка, в подвал датского посольства. Все, кроме полковника Эдера, обер-лейтенанта Зегера и солдата, вошли к Гумерову. Эдер, солидный человек, на немца внешне не похож, прекрасно говорит по-русски. Волосы у него черные, гладкие, зачесанные назад, лицо круглое, полное. Мы задали ему несколько вопросов, в том числе о Гитлере. Тот ответил, что он знает только о браке фюрера с Евой Браун. -- Этим актом он показал немцам свою жизнеспособность, надежду на спасение,-- заявил Эдер. Мы задали еще несколько вопросов и вели довольно оживленную беседу, как дверь открылась, парламентеры вышли, и нам было приказано сопроводить их до места перехода ими улицы. Они ушли обратно. Узнав о появлении парламентеров, на наблюдательный пункт прибыл комдив полковник Антонов. Он тут же связался с штабом корпуса и вскоре получил ответ: "Не вступать ни в какие переговоры с представителями фашистского командования". Командарм Берзарин решил, что вся затея с парламентерами потребовалась фашистам, чтобы сорвать наступление советских войск, получить передышку на день, на ночь, на час... Во время пребывания парламентеров у Гумерова произошел один любопытный эпизод. Подполковник Зейферт, спросив разрешения закурить, открыл свой серебряный портсигар. Владимир Семенович Антонов с удивлением смотрел на портсигар, на крышке которого были изображены ключи от Берлина, Георгиевский крест четвертой степени No 662857 с золотым вензелем. Оказывается, царское правительство наградило этим портсигаром русского офицера за боевые заслуги в 1890 году. Портсигар находился в каком-то музее небольшого украинского городка, а когда в 1918-- 1919 годах кайзеровская Германия оккупировала Украину, портсигар попал в руки немцев. Возможно, в те годы Зейферт был на Украине и присвоил портсигар. Пожилой подполковник гитлеровской армии, видимо, решил, что теперь самый раз вернуть "находку" по назначению -- русскому офицеру, кавалеру многих орденов, который пришел со своими войсками на берега Шпрее, и протянул портсигар полковнику Антонову. Позже, в тот же день, из подвала вновь показался белый флаг, и вновь последовал приказ прекратить огонь. На командном пункте Гумерова появились парламентеры. На сей раз они принесли с собой открытый пакет, удостоверяющий их полномочия как парламентеров, и второй, закрытый, адресованный Жукову. На конверте вместо "Жуков" было написано "Шуков". И снова по приказанию командарма Берзарина им предложено было вернуться. Полковник фон Дюффинг был явно недоволен, даже ругнулся: "Доннер веттер..." Но, прежде чем вернуться к себе, он попросил катушку провода, чтобы протянуть связь для переговоров германского и советского командования. Провод ему дали, он взвалил катушку на плечо и вышел со своими людьми обратно через улицу. Не успел он подойти к своему зданию, а сопровождавший его наш майор и немецкий лейтенант пройти и полпути, как неожиданно с вражеской стороны раздались выстрелы: полковник упал и пополз к двери в подземелье. Советский майор и немецкий лейтенант были ранены. Тут же закипел бой. Но в третий раз появился белый флаг. Это полковник фон Дюффинг принес письмо адъютанта Гитлера генерала Бургдорфа. В письме говорилось, что в случившемся виноваты подразделения, в которых не все солдаты владели немецким языком (из особого отряда генерала Монке). Не поняв команды, они открыли огонь. "Командование приносит извинения, берет всю ответственность на себя и обещает в дальнейшем не допускать таких нарушений",-- писал адъютант Гитлера. Полковника отпустили, но извинениям не очень поверили... В то время как в районе имперской канцелярии замелькали белые флаги, на здании рейхстага -- на колоннах, в окнах -- появились красные. Это было знамением дня. В шестом часу вечера грянула артиллерия. Более ста разных видов орудий открыли огонь по рейхстагу и району Тиргартена, Бранденбургских ворот, платц Паризьен, Карлштрассе. Они создали "огненный пояс" вокруг Королевской площади и тем помогли вторым эшелонам полков Зинченко, Плеходанова и Шаталина ринуться в бой. Неустроев во главе своего батальона с ходу переправился через ров и помчался к лестнице главного хода, за ним бежали бойцы роты капитана Ярунова. Пулеметчики лейтенанта Козлова и батальон Клименкова были здесь же. Роты Грибова и Горшкова тоже достигли лестницы. Все они ворвались в рейхстаг, услышали беспорядочную стрельбу, увидели бочки, перевернутые столы, ящики, статую женщины с весами, скульптурную фигуру Бисмарка, которую, оказывается, недавно решили укрыть от огня и втащили с площади под своды Коронационного зала. Теперь он своими чугунными глазами смотрел на позор германской армии, отступившей на последний плацдарм -- паркетный пол Коронационного зала. Пули, звеня, отскакивали от него, оставляя на статуе лишь крошечные, как следы оспы, вмятины. Такие же отметины были и на статуе Вильгельма II, у которой к тому же были отбиты ухо и кончик носа. Пока первые роты сумели определиться в темноте, найти Сьянова, Греченкова и их солдат, в рейхстаг ворвались роты батальонов Давыдова из 150-й дивизии и Самсонова -- из 171-й дивизии. Бой в здании разгорался, некоторые группы укрепляли красные флажки в любой расщелине в кирпичных кладках. "Фронта" в рейхстаге не было. Группы солдат вели огневой и рукопашный бои в комнатах, на лестницах, на балконах. Тем временем группа связистов сержанта Ермакова ползала по Королевской площади, по воронкам, разбитым плитам, по гусеничным тракам танков, по дымящимся ящикам, мимо трупов в поисках обрыва кабеля. Был найден один, другой, пятый, десятый... И вдруг в Коронационном зале, несмотря на автоматный треск, ясно послышался звонок телефона. Кузьма Гусев взял трубку: -- Докладывает Ермаков,-- услышал он,-- связь восстановлена. Тут же состоялся разговор Неустроева с Зинченко... На наблюдательный пункт Шатилова эта весть долетела через две минуты. Все облегченно вздохнули... Теперь уже было ясно: рейхстаг взят прочно и серьезно. К Шатилову пришли начальник политотдела армии полковник Ф. Лисицын и еще несколько офицеров. Лисицын сказал: -- Поздравляю с удачным штурмом рейхстага. Обстановка в общих чертах мне ясна. А о деталях вы нам расскажите. Вечерело, и увидеть рейхстаг сквозь дым и пороховые газы нельзя было. Присутствующие удовлетворились рассказом комдива, который "раскрывал" все свои знаки на карте. -- А где знамя? -- спросил Лисицын. -- В рейхстаге,-- ответил комдив.-- Принимаются меры, чтобы водрузить его на купол. Тут же генерал Шатилов доложил, что комендантом рейхстага назначен полковник Федор Матвеевич Зинченко. К ночи стало известно, что знамя Военного совета No 5, выданное 150-й дивизии, водрузили над куполом рейхстага М. Кантария и М. Егоров. Знаменосец Михаил Егоров так рассказывает о пережитом в тот момент. -- В нашу задачу входило вырваться на крышу. Немцев там не оказалось. Мы решили закрепить знамя на бронзовом коне, так как беспрерывно рвавшиеся мины не давали сделать это на куполе. Позднее, когда стало темнеть, мы сняли знамя с бронзового коня и стали пробираться к куполу. Но он был разбит. Купол представлял собой железную раму, ранее застекленную. Теперь же все стекло было разбито. Через этот купол хорошо освещался зал рейхстага. Крепко держась, вылезли мы на его вершину, закрепили знамя... Мне довелось слышать этот рассказ в Кремле в день 20-летия со дня начала войны. И вспомнилось тогда, как Илья Сьянов в Москве показал "историческое", как он сказал, командировочное предписание. "20 июня 1945 года No 9422--9/7. Старшему сержанту Сьянову Илье Яковлевичу. С получением сего предлагаю Вам отправиться в город Москву со Знаменем победы, водруженным над Берлином. Срок командировки 12 дней. Об отбытии донести. Командир войсковой части ПП 48251 Генерал-лейтенант Галаджев". ...В здании начался пожар. Гитлеровцы подожгли шкафы с бумагами и книгами и пытались, видимо, "выкурить" наших солдат из здания. Но и эта акция не помогла. Сопротивление фашистов ослабло. Правда, часть гарнизона, и не малая, отсиживалась в подвале и на предложение сдаться отвечала отказом. Наши войска овладели инициативой и добивали остатки гарнизона. Вечером 30 апреля в рейхстаге появились заместитель командира 756-го полка майор А. Соколовский и командир 380-го полка майор В. Шаталин. Спустя 22 года я, сидя на даче у Г. К. Жукова, старался уточнить некоторые, казалось мне, неясные факты того дня. Маршал сидел у большого окна и глядел на желтый осенний сад, подступивший к стенам дачи. Лицо его было сосредоточенно, и он явно мыслями находился в тех далеких дымных и огневых днях. На чисто выбритом лице его, на характерном, волевом подбородке лежала легкая синева от вельветовой куртки. Теребя в левой руке очки, вспоминая этот день, маршал говорил: -- Да, да, это было именно так... И хотя не сразу, а вечером я позвонил Сталину и сказал ему: -- Мы подготовили подарок нашему народу, хотим порадовать его к пролетарскому празднику. -- Какой подарок? -- перебил он меня. -- Наши войска ворвались в рейхстаг. -- Не подгоняйте штурм к празднику,-- ответил он.-- День и час для нас не играют роли... Вопрос решен... -- Бои в рейхстаге продолжались всю ночь на 1 мая и весь праздничный день,-- продолжает Георгий Константинович.-- К концу 1 мая гитлеровские части общим числом около 1500 человек, не выдержав борьбы, сдались. Рейхстаг был полностью очищен от противника. x x x Рано утром Гитлер вызвал Монке и спросил его об обстановке. Он звонил не Кребсу, а Монке. Теперь уже отпали вопросы "восточного фронта" и "западного фронта". Ни Венк, ни Буссе, ни Шернер не придут. Кребс был уже не нужен, а обстановку вокруг имперской канцелярии никто лучше Монке, естественно, знать не мог. На сей раз они ориентировались по туристской карте центральной части Берлина. На ней еще рельефнее было обозначено сжатое до предела кольцо вокруг правительственных кварталов: на севере черной краской отмечен район Вейдендамского моста, на востоке -- у Люстгартена, на юге -- у Потсдамской площади, на западе -- у Зоологического сада в Тиргартене. Гитлер поинтересовался, сколько времени может продержаться район "Цитадель". Монке ответил: -- Двадцать четыре часа. Утром состоялся так называемый прощальный обед. Присутствовал очень узкий круг людей. Гитлер и Геббельс с женами, Борман и две секретарши. Прислуживал шеф-повар Вильгельм Ланге. Обед прошел в тягостной обстановке, никто почти ничего не ел. -- Я слышал обрывки фраз,-- рассказывал мне через три дня Ланге,-- и понял, что речь шла о Муссолини, которого повесили в Милане. Обед окончен. Гитлер с женой ушли в свои покои. Что будет дальше? Канцлер несколько раз назначал сроки самоубийства, но все время оттягивал и менял их. Прошло уже несколько часов после окончания обеда, весь бункер в напряжении: ждет конца, а его нет. В бункере не знали, что советские солдаты уже в рейхстаге. В полдень пришел Аксман. Геббельс сказал ему, что "фюрер" прощался со своими ближайшими сотрудниками. Аксман заторопился к комнате "фюрера", но у двери стояла огромная фигура его телохранителя Отто Гюнше. Он не пустил его: "Фюрер приказал никого не пускать, и пока он жив, для меня его приказ есть приказ". В другой комнате, расположенной рядом с покоями Гитлера, находились Геббельс и Борман. Туда же пришел Аксман. Они долго ждали. Вдруг Геббельс сказал: "Там, кажется, стреляли". Вскоре открылась дверь, и Гюнше коротко сказал: "Фюрер мертв". Все вошли в комнату Гитлера. Он сидел, откинувшись, на диване. Левая рука была прижата к телу, а правая свисала вниз через подлокотник дивана. Рядом сидела Ева Браун. Казалось, что она спит. Она приняла яд... Приближенные "фюрера", в том числе и Аксман, пытаются придать смерти Гитлера окраску офицерской смерти, утверждая, что он застрелился. Мне пришлось присутствовать при опознании челюсти Гитлера. На мое замечание, что в зубах Гитлера были обнаружены осколки ампулы цианистого калия, Аксман пожал плечами и ответил: "Остается предположить, что могло иметь место и то и другое..." ...Новый канцлер -- Геббельс собрал совещание, чтобы решить вопрос, как быть дальше. Кроме Геббельса, Бормана, Наумана и Аксмана присутствовали Кребс и Бургдорф. Геббельс и Борман предложили свой план заключения перемирия на несколько часов, чтобы договориться о дальнейшем. В качестве парламентера назвали Кребса. Генерал Вейдлинг, прибывший в имперскую канцелярию во второй половине дня, записал в тот день: "Я был глубоко потрясен. Итак, это был конец! После краткого размышления я спросил генерала Кребса: верит ли он как солдат, что русское главное командование согласится на переговоры о "перемирии" в тот момент, когда зрелый плод должен быть только сорван? По моему мнению, вместо перемирия нужно было бы предложить безоговорочную капитуляцию Берлина, тогда, может быть, и представилась бы возможность, благодаря любезности русского командования, собрать в Берлине легализированное фюрером правительство и как можно быстрее закончить эту сумасшедшую битву за Берлин. Доктор Геббельс категорически отвергал любую мысль о капитуляции. Я не мог удержаться, чтобы не сказать ему: "Господин рейхсминистр, неужели вы серьезно верите, что русские будут вести переговоры с таким правительством Германии, в котором вы являетесь рейхсканцлером?" На сей раз я разбил господина Геббельса!" {"Совершенно секретно", стр. 625} Кребс и офицеры были уже готовы к переходу с белым флагом... 1 мая Генерал Кребс переходит линию фронта с белым флагом.-- "Никаких переговоров, кроме безоговорочной капитуляции".-- Первомайские бои в рейхстаге и у имперской канцелярии.-- "Здесь я, фамилия моя Ваганов".-- Конец подземелья. В ночь на 1 мая немецкие громкоговорители заголосили: "Внимание, внимание!! Просим прекратить огонь! К 24 часам по берлинскому времени высылаем парламентеров на Потсдамский мост, опознавательный знак -- белый флаг". Этот текст был повторен. Огонь прекращен. Генерал пехоты Ганс Кребс, натянув черные перчатки и взяв в руки два пакета, вышел из бункера имперской канцелярии. Он был одет в обычную генеральскую форму, на его груди висел железный крест, а на рукаве вышит фашистский знак. Он давно не был на воздухе. Где-то далеко-далеко слышалась стрельба, а сюда, в сад имперской канцелярии, нежданно-негаданно как бы спустился мир. Но это только казалось. Генерал осмотрелся и увидел дымное зарево пожарищ. Берлин горел. Рядом с генералом шел полковник фон Дюффинг с большим белым флагом, который пока был свернут. Этот флаг торопливо шили сестры милосердия из подземной санчасти. Вчера они изрезали несколько простынь для капитулянтских флагов, а в ночь на сегодня им удалось найти чистое белое полотно, из которого и был сшит флаг для Кребса. Сестры понимали, что это полотнище особое, если уж сам Кребс пойдет с ним. Вскоре парламентеры появились в расположении полка Гумерова, а оттуда были доставлены в район Темпельхофа на командный пункт генерала Чуйкова. Ему маршал Жуков поручил принять парламентеров. Здесь, у входа, их попросили подождать. Заложив руки за спину, генерал стоял не двигаясь и глядел в одну точку, в дымный горизонт Берлина. Этот момент хорошо запечатлен на известном снимке фотокорреспондента Е. Халдея. Наконец Кребса пригласили в здание. Он был бледен и явно нервничал. Предъявив свои полномочия, протянул Чуйкову пакет и сказал: -- Буду говорить особо секретно... Вы первый иностранец, которому я сообщаю, что 30 апреля Гитлер покончил самоубийством... -- Эта новость нам известна,-- возразил Чуйков. Кребс был удивлен и расстроен, ибо нужного эффекта его заявление не произвело. Затем он зачитал обращение нового рейхсканцлера Германии: "Согласно завещанию ушедшего от нас фюрера, мы уполномочиваем генерала Кребса в следующем. Мы сообщаем вождю советского народа, что сегодня в 15 часов 50 минут добровольно ушел из жизни фюрер. На основании его законного права фюрер всю власть в оставленном им завещании передал Деницу, мне и Борману. Я уполномочил Бормана для мирных переговоров между державами, у которых наибольшие потери. Геббельс". К этому письму было приложено политическое завещание Гитлера. Прочитав эти документы, Василий Иванович Чуйков вышел в другую комнату и связался с маршалом Жуковым. Маршал просил его подождать и сообщил, что направляет для переговоров своего заместителя генерала армии В. Д. Соколовского. Тут же Жуков связался с Москвой. "...Я позвонил И. В. Сталину,-- пишет Г. К- Жуков.-- Он был на даче. К телефону подошел дежурный генерал, который сказал: -- Сталин только что лег спать. -- Прошу разбудить его. Дело срочное и до утра ждать не может. Очень скоро И. В. Сталин подошел к телефону. Я доложил полученное сообщение о самоубийстве Гитлера, появлении Кребса и решение поручить переговоры с ним генералу В. Д. Соколовскому. Спросил его указаний. И. В. Сталин ответил: -- Доигрался, подлец. Жаль, что не удалось взять его живым. Где труп Гитлера? -- По сообщению генерала Кребса, труп Гитлера сожжен на костре. -- Передайте Соколовскому,-- сказал Верховный,-- никаких переговоров, кроме безоговорочной капитуляции, ни с Кребсом, ни с другими гитлеровцами не вести. Если ничего не будет чрезвычайного,-- не звоните до утра, хочу немного отдохнуть. Сегодня у нас первомайский парад" {Г. К.. Жуков. Воспоминания и размышления, т. 2, стр. 362-363}. Жуков позвонил Чуйкову и просил прислать ему письмо Геббельса и другие документы. Над землей уже встало раннее утро 1 мая. Сквозь облачность изредка прорывались лучи солнца... Генерал армии Соколовский настаивал на безоговорочной капитуляции, а Кребс все твердил: "Я не полномочен это решить". Переговоры явно зашли в тупик. В одиннадцатом часу дня, когда на Красной площади заканчивался парад и началась первомайская демонстрация, едва ли не самая радостная из всех, что были до нее, из Москвы сообщили: "Советское правительство дает окончательный ответ, капитуляция общая или капитуляция Берлина. В случае отказа продолжать штурм". Кребс растерян. -- Я не имею полномочий. Надо воевать дальше, и кончится это все страшно. Капитуляция Берлина тоже невозможна. Геббельс не может дать согласие без Деница. Это большое несчастье... Кребса приглашают к завтраку. Все проголодались. Немецкий генерал с удовольствием ест и сосиски, и икру, пьет коньяк. В этой комнате собрались все генералы, писатели Всеволод Вишневский и Евгений Долматовский, корреспондент "Правды" Иван Золин. Идет оживленная беседа, но в комнату доносится артиллерийская стрельба. Кто-то вспомнил о первомайском параде. Раньше Кребс бывал на них. Он, как военный атташе германского посольства, по-своему смотрел на парад и аккуратно доносил о состоянии боеготовности Красной Армии. Но много ли он знал?! И вот теперь он здесь, в одном из домов близ Темпельхофского аэродрома, сидит не в качестве наблюдателя, а в роли человека, который принес белый флаг капитуляции. Из радиоприемника доносится бравурная музыка. -- Хорошо теперь в Москве,-- вдруг сказал Кребс. Все оглянулись на него. -- А как вам нравится в Берлине? -- спросил Соколовский. Кребс смутился. Артиллерийская канонада усилилась. Она словно бы напомнила Кребсу, что ждать больше нечего. Он вскочил: -- Пора возвращаться. В 13 часов 08 минут Кребс покинул командный пункт Чуйкова, явно торопясь (вернулся -- забыл перчатки). Огонь на время приказали прекратить. На фронте тишина. Изредка постреливают автоматчики. Относительно тихо и на Королевской площади. Но в самом рейхстаге идет бой... Вчера мы не поехали в Штраусберг. Водружение Знамени Победы над куполом задержало нас в штабе корпуса генерала Переверткина. Но его мы так и не нашли и остались на ночлег у полковника Мирошникова. По всему было видно, что он был нам рад. Разговоры только и были, что о Знамени Победы над рейхстагом. Корреспонденцию об историческом штурме мы уже написали и отправили в армейский узел связи, убежденные, что в номер от 1 мая она должна обязательно попасть. К тому же, казалось, на первую полосу. Шутка ли, "Знамя над Берлином"!.. Сейчас мы сидели у радиоприемника и на всех диапазонах ловили Москву. Но ничего поймать не могли-- на радиоволнах много музыки, джазов из кабачков Парижа, Брюсселя, Лондона... Но вдруг мы услышали: -- Внимание! Говорит штаб 56-го танкового корпуса германской армии. Просим прекратить огонь... Это и было то самое обращение, которым начиналось сообщение о высылке парламентеров. Мы переглянулись. Что-то будет... Было понятно, что это первые голоса -- предвестники капитуляции. Мы молча пожали друг другу руки и словно по команде бросились к своим блокнотам. Невозможно описать те волнующие и в то же время тревожные, полные таинственности минуты: что будет, как будет, что это за танковый корпус и почему именно он просит пощады? Тогда мы ничего не знали и решили терпеливо ждать. Попытка связаться с генералами Букштыновичем, Переверткиным, Шатиловым, которые могли все это знать, не удалась. Полковник Мирошников и Борис Горбатов, бросив на ходу: "Утро вечера мудренее", ушли спать, а я остался у телефона ждать Москву, которую заказал два часа назад. Что там сейчас в редакции? У меня дома, на Беговой? Знают ли они о позывных капитуляции? Вышел в сад. Все цветет, и так как к вечеру стрельба стихла и запах гари унесен ветрами, в воздухе пьянящие ароматы весны. Кругом тихо-тихо. Не спят только соловьи. Я тревожу телефонистку, а она мне в ответ: -- Провод занят, переговоры высшей степени важности. -- Но у меня тоже. -- Ждите. Я улегся на диване, неподалеку от телефона, и вздремнул. Не знаю, сколько минут прошло, но от резкого звонка я вскочил и схватил трубку. -- Говорите. На линии Москва. Я услышал голос редактора "Правды" Петра Николаевича Поспелова и начал было рассказывать ему о позывных гитлеровских капитулянтов, но он, перебивая меня, кричал: "Алло, алло, алло". Он не слышал меня. В это время вмешалась телефонистка: -- Линию беру для переговоров высшей степени важности. Несколько раз после этого я пытался связаться с Москвой, но каждый раз слышал тот же ответ. Да, вся ночь была "высшей степени важности". Но узнали об этом мы позже. Узнали, что и наша корреспонденция по этим же причинам не была передана в Москву и покоилась в папке "разное". Рано утром 1 мая Борис уехал в расположение частей Берзарина. Его там интересовало наступление войск корпуса генерала Д. Жеребина. Потом он расскажет, как советские батальоны очищали главную улицу Унтер ден Линден, с боем брали Национальную галерею, Музей военных трофеев, университет, основанный Гумбольдтом... "Ты ведь знаешь, что там учился и Энгельс..." А я утром пошел бродить по знакомым и теперь уже сравнительно притихшим набережным Шпрее. Впервые я перешел разбитый и заваленный пулеметами, ящиками, гильзами орудийных снарядов мост Мольтке и вдали увидел рейхстаг. Он дымился. Где-то снова в районе Шарлоттенбурга шел бой, да и в Кроль-опере полковник В. Асафов "наводил еще порядок". Накануне к вечеру его атака на оперу отвлекла силы гитлеровцев от Кенигсплатца и тем самым оказала неоценимую услугу батальонам 150-й и 171-й дивизий, которые вели бой на площади. Стало чуть-чуть светлее. Я отчетливо увидел над куполом рейхстага плескавшееся на ветру и показавшееся мне опаленным Знамя Победы, то самое, которое Артюхов принес и вручил неделю назад генералу Шатилову, а тот -- полковнику Зинченко. Вот теперь оно на своем месте. В нем я увидел отражение тысяч флажков, хранившихся под гимнастерками едва ли не у каждого солдата, две недели штурмующих Берлин. В нем была наша воинская стать, доблесть, геройство, в нем порыв, неудержимость штурмов, презрение к смерти, любовь к Родине, в нем -- воинское дарование командиров рот и батальонов, призывный крик "вперед!", в нем -- полководческий гений наших военачальников. Наша победа. И в эти же часы генерал Кребс с белым флагом сидел на командном пункте Василия Ивановича Чуйкова и вымаливал у генерала Соколовского "перемирие". В белом флаге Кребса было средоточие тысяч белых флагов, детских пеленок, наволочек, просто носовых платков, которые в эти дни вывешивали на окнах своих квартир измученные, голодные, морально подавленные берлинцы. Два знамени -- красное, взлетевшее на купол рейхстага и оповестившее о гибели германского фашизма, и белое, которое с позором вернулось в подземелье имперской канцелярии после неудачных переговоров посланца гитлеровского рейха. Знамя над рейхстагом водрузили воины армии-победительницы. Белый флаг был брошен на грязный, заплеванный пол бункера имперской канцелярии генерал-полковником Кребсом. ...В рейхстаге шел бой. Каждому из наших солдат приходилось драться с пятью, а то и больше смертниками. Теперь уже там сражались почти все батальоны обеих дивизий -- 150-й и 171-й. Спустя несколько дней генерал Шатилов по просьбе Горбатова собрал 120 участников исторического штурма. Беседа длилась чуть ли не целый день. Здесь была рассказана вся история "последнего решающего", которая, к сожалению, не была застенографирована. Это были первые и самые непосредственные впечатления людей, еще не остывших от боя, в простреленных гимнастерках, с забинтованными головами, опирающихся на костыли. Они довольно полно освещали картину штурма. Рота Сьянова очистила вестибюль и несколько комнат слева, одну из которых отвели под наблюдательный пункт начальника штаба батальона Кузьмы Гусева. Рота Греченкова и отряд Лысенко, пробиваясь по длинному коридору к Коронационному залу, в радостном порыве встретились и обнимались под огнем. Гитлеровцы не думали сдаваться. Допрашивая офицера, захваченного в плен в рейхстаге, генерал Шатилов спросил: -- Надеетесь на новое оружие? Или ждете подкреплений? -- Да, ждем. -- Оружие, если даже оно и есть, вы уже не успеете применить. Подмоги тоже не будет. Уничтожена. -- Все равно будем драться. Лучше умереть, чем сдаться в плен. Как видите, берлинский гарнизон сражался до последнего. -- Тем, кто сдается, гарантируем жизнь. Нет -- уничтожим. Я вас отпускаю. Можете идти к своим и рассказать им об этом. Немец посмотрел на генерала с недоумением и недоверием. Потом решительно ответил: -- Нет, назад я не пойду. Меня там все равно убьют как предателя {В. М. Шатилов. Знамя над рейхстагом. М, Воениздат, 1970, стр. 304}. Еще утром в рейхстаге возник пожар. Огонь и дым в здании оказались более коварным врагом, чем гитлеровские смертники, ибо он постепенно охватил все залы, комнаты, переходы, душил людей, угрожал языками пламени. Фашисты, засевшие в подвалах, воспользовались пожаром, выскочили из подземелья и вступили в бой, самый тяжелый и кровавый. Много людей полегло в этом "дымном бою", но ни один человек не ушел из рейхстага. Горбатов отложил в сторону блокнот и, подперев руками подбородок, жадно слушал эти рассказы. Эпизод сменялся эпизодом, и каждый из них был темой для военного очерка или главой для книги. Во время беседы генерал Шатилов заметил: -- Один солдат, будучи тяжело ранен в левое плечо, прижался им к мраморной статуе, чтобы остановить кровь, а правой рукой бросал гранаты в немцев, пытавшихся бежать по лестнице. Он потерял много крови, но не покинул рейхстага, его увезли в госпиталь, и никто не знает его фамилии. Жаль, что его здесь нет. В это время из задних рядов поднялся сержант с перебинтованной грудью: -- Здесь я. Фамилия моя Ваганов... Позже нам удалось узнать о героических подвигах воинов 171-й дивизии. На рассвете 1 мая в рейхстаг вошли подразделения батальона Ефимова. Особую доблесть проявили командир роты А. Коршун, сержанты Смирнов, Беленков, ефрейтор Ильин, рядовые Сомов, Гайдук, Вабищевич и другие. ...После возвращения с Кенигсплатца я встретился на НП с Борисом. Он был в частях у Берзарина и восторгался их наступлением. "Поразительная организованность",-- закончил он рассказ. Решили поехать к Переверткину в Моабит, поговорить с ним и обобщить картину битвы всех трех дивизий. На месте его не застали. Вернее сказать, его не застали на КП, а "на месте" -- в частях -- он был. Двинули на "армейский уровень" -- к Лисицыну. Он, как всегда, обрадовался нашему приходу и сразу: -- Обедали? -- Нет. -- Вот и хорошо, пообедаем вместе. В дружеской застольной беседе мы пытались "выудить" у собеседника как можно больше подробностей. Мы узнали от Лисицына больше, чем от некоторых штабных офицеров, строго стоящих на страже "военной тайны", даже если эта "тайна" обнажена и видна всем. Во всяком случае, картина вчерашнего боя за рейхстаг, путь трех знамен к куполам зданий в центре Берлина, и особенно знамени No 5 над рейхстагом говорили о полной победе 79-го корпуса. -- Ну, а кто именно водрузил знамя над рейхстагом? -- допытывался Борис. Федор Яковлевич, улыбаясь, смотрел на нас и после долгой паузы сказал: -- Давайте подождем. Прошу вас, пока не пишите. Все это, как говорится, нужно "семь раз отмерить, а один -- отрезать". Думаю,-- продолжал он,-- что для вас сейчас главная тема -- беззаветный героизм всех участников штурма. Горбатов ответил: -- Это всегда правильно, а все же люди, водрузившие знамя над рейхстагом, навеки вписали свои имена и историю нашей победы. -- Правильно. Узнать вы можете сейчас, но пока не пишите. И мы вскоре узнали имена Мелитона Кантария и .Михаила Егорова. Узнали, но в корреспонденцию тогда не вписали. Семен Никифорович явился поздно. Он приехал из 150-й дивизии Шатилова и 171-й дивизии Негоды, и, несмотря на усталость, настроение его было отменным. Генерал обнял меня и на ухо шепнул: "Теперь все", а громко добавил: -- Бой в рейхстаге еще идет, и постарайся пока воздержаться от "гром победы, раздавайся". -- А вы допускаете, что события еще могут повернуться? -- Я знаю, что Кребс ни о чем не договорился, и в имперской канцелярии и в Тиргартене бои возобновились. Несмотря на глубокую ночь, генералу звонили Букштынович, комдивы, артиллеристы... Так мы и не спали. Затем генерал предложил: -- Пройдемся. Душа песни поет, хочется на волю. Мы идем по Альт-Моабитштрассе. Два военных человека -- генерал-майор, командир корпуса, и майор, военный корреспондент. Разговариваем как старые фронтовые друзья. Да иначе и быть не могло. Я давно почувствовал особенность Семена Никифоровича приближать к себе людей мягким, доверчивым, всегда чуть-чуть улыбающимся взглядом. И мне приятно сейчас идти с ним рядом и не боязно, хотя никто не гарантирован, что из окна вдруг не вылетит фаустпатрон, как вылетел он два дня назад и убил моего собрата Вадима Белова. Незаметно мы оказались на Инвалиденштрассе. Эта разрушенная огнем, мертвая и пустынная улица привела нас к маленькому парку, за которым лежал Лертерский вокзал. Никогда раньше мне не приходилось видеть столь убедительного свидетельства краха вражеской армии, которое я видел сейчас на этих улицах, стальных путях, в парке, в пустых залах вокзала,-- битая техника, искореженные вагоны, перевернутые танки, трупы. Все это странным образом сочеталось с удивительной тишиной в парке, где испуганные птицы, словно откликаясь на розовеющий восток, неуверенно подавали свои голоса и тем как бы утверждали жизнь и на минуту заставили нас забыть о далеких выстрелах. Мы молчали, словно боясь нарушить подаренный нам покой. На вокзале, среди полного разгрома, на забрызганной кровью стене висели часы. Мы не обратили бы на них внимания, если бы они не прохрипели три раза, как бы напоминая, что они выше всего вокруг, неумолимо отсчитывают время, уходящее в историю. Семен Никифорович улыбнулся: -- На моих часах пять, а эти идут по-немецки -- на два часа позже... Продолжают служить своему времени. Впрочем, пора возвращаться. И мы вновь выбрались на улицы, через парк пошли к командному пункту штаба корпуса. Дежурный офицер доложил, что части 5-й армии ведут бои в саду имперской канцелярии, овладели дворцом кайзера Вильгельма. В упорных боях отличились полки В. Зюванова и Г. Заверюхи. Одним из первых во дворец ворвался батальон X. Гюльмамедова. Войска корпуса Д. Жеребина двинулись дальше по Унтер-ден-Линден в сторону Бранденбургских ворот. 8-я армия сражалась у Зоологического сада. Корпус генерала Рыжова продвинулся на север для соединения с танковой армией генерала Богданова и с нашей 3-й ударной. x x x В бункере ждали возвращения генерала Кребса. Офицеры пили. Когда он вернулся в бункер, то тотчас же прошел к Геббельсу и Борману. Выслушав его подробный рассказ, Геббельс сказал: -- Однажды я отвоевал Берлин у красных. Теперь я буду защищать его от красных до последнего дыхания. Те немногие часы, которые мне предстоит прожить в роли германского рейхсканцлера, я не хочу растрачивать на подписание капитуляции. Но это было пустое бахвальство обреченного. Артур Аксман рассказывает: -- Когда 1 мая я зашел в комнаты Геббельса, его жена Магда просила меня присесть. "Посидим еще вместе, как мы делали раньше". Она принесла кофе и начала спрашивать: "А помните?.." Когда я прощался, доктор Геббельс сказал: "Сегодня в 8 часов вечера мы уходим из жизни. Может быть, вы еще разок заглянете?" В бункере в это время начался полный переполох. Все готовились к бегству. Создались две группы: одну возглавил Борман и генерал Монке, вторую -- Аксман. Геббельса в расчет не принимали, все знали о его решении покончить самоубийством. Начал Кребс. За ним застрелился Бургдорф. Затем раздались выстрелы в верхнем бункере -- стрелялись офицеры, чиновники, адъютанты. Вечером покончили с собой Геббельс и его жена. Их трупы выволокли в сад имперской канцелярии, облили бензином и подожгли. Подземелью наступил конец. Теперь каждый поступал как считал нужным. Аксман договорился с генералом Монке, что обе группы должны будут двигаться на север и встретиться у Вейдендамского моста. Он зашел в госпиталь попрощаться с тяжелораненными сотрудниками своего штаба. У Аксмана было два револьвера, принадлежавших "фюреру": один большой, найденный на ковре около дивана, на котором Гитлер отравился, а другой поменьше, который канцлер постоянно носил в кармане пиджака. Оба заряженных револьвера Аксман оставил раненым женщинам "на случай". Поздним вечером Аксман вышел из бункера, под огнем перебежал Вильгельмштрассе, где в штабе ждали его сотрудники, готовые к бегству. Все были одеты в штатское. Крадучись, прижимаясь к стенам, они направились на север к Унтер ден Линден, надеясь проникнуть к гросс-адмиралу Деницу. Русские минометы вели огонь. Трещали пулеметные очереди. Где-то далеко стреляли танки и пушки. Со стороны Потсдамской площади полыхало зарево. На Унтер ден Линден беглецам открылась картина горящего рейхстага. Бранденбургские ворота были разбиты, а у одной из колонн они увидели русских солдат, разводящих костер, и поторопились уйти подальше. На вокзале городской железной дороги Фридрихштрассе скопилось много людей -- солдат, мужчин, женщин, подростков -- с горящими и ничего не понимающими глазами. Севернее Вейдендамского моста, перед широким противотанковым заграждением, образовалась пробка. Стоял невероятный шум, все кричали, кто-то стрелял из револьвера. В этот момент между надолбами появился немецкий танк -- "тигр". За ним тянулись люди. Это была группа Монке -- Бормана: начальник гаража имперской канцелярии Кемпке, хирург Штумфергер и другие. Вдруг раздался страшной силы взрыв, грохот, огонь. Русский снаряд попал прямо в танк. Аксмана отбросило взрывной волной, и он потерял сознание. Очнулся он среди убитых и раненых, которые стонали. Оглядевшись, Аксман пополз к ближайшей большой воронке. На ее дне он увидел Бормана, Наумана, доктора Штумфергера, адъютанта Геббельса Швегермана и своего адъютанта Вельцина. Он был шестым. Все оказались невредимы. После краткого совещания двинулись в северо-западном направлении. Первым пошел Борман. Он взобрался на железнодорожную насыпь у вокзала Фридрихштрассе и направился вдоль путей на запад, в сторону гавани Гумбольдта, что неподалеку от Лертерского вокзала. Кругом горел и дымил Берлин, где-то близко стреляли. Наконец группа дошла до Александеруфер -- набережной на восточной стороне гавани -- и остановилась. Раздались выстрелы. Борман сказал: "По всей видимости, в Лертерском вокзале русские. Надо идти на север". Неожиданно наткнулись на русский патруль. Солдаты не проявили к беглецам никакой злобы и, приняв их за "фольксштурмистов", даже угостили сигаретами. Один из солдат сказал: "Гитлер капут! Война капут!" Аксман показал свой протез. Это произвело впечатление. Борман и Штумфергер, получив по сигарете и решив, что все в порядке, отошли и направились в сторону Зандеркруга на Инвалиденштрассе. Постепенно начали расходиться и остальные. На Инвалиденштрассе Науман и Швегерман пошли по левой стороне улицы, а Аксман с Вельциным -- по правой. На Альт-Моабитштрассе услышали приближающийся шум танков. Аксман крикнул Науману, но его уже не было видно. Он решил идти назад. Недалеко от Зандеркруга их обстреляли. Прямо на дороге они увидели двоих не то убитых, не то раненых. Аксман подошел, наклонился и узнал Бормана и Штумфергера. Аксман, когда я с ним встречался, утверждал, что Борман был мертв. А на мое замечание о версиях, по которым Борман и по сей день жив, вяло ответил: -- Да, я слышал о Бормане много различных, в том числе и нелепых, историй. Думаю, что их сочиняют в полицейских управлениях и за хорошие деньги продают владельцам наиболее богатых, ищущих сенсаций журналов и агентов... Передохнув в будке станционного электромонтера, Аксман переоделся в старое платье и направился к Шпандаусскому каналу. Мост через него был взорван, поэтому пришлось плыть на самодельном плоту. Так он попал в Вединг. 2 мая Советские войска врываются в имперскую канцелярию.-- Анна Никулина водружает знамя.-- Комендант Берлина генерал Вейдлинг явился с белым флагом.-- Приказ о капитуляции.-- Берлинский гарнизон складывает оружие.-- Приказ И. Сталина.-- Где ты, старший лейтенант? -- В Плетцензейской тюрьме.-- Жители Берлина ловят военных преступников. Ночь прошла в боях. В рейхстаге они затухали, а в имперской канцелярии разгорались. И все же вставал день, озаренный победой. После того как Геббельс отказался от безоговорочной капитуляции, войска армий Берзарина и Чуйкова возобновили штурм. Артиллерия всей своей мощью обрушилась на правительственные здания и прилегающие районы. И несмотря на то что бункер опустел, сопротивление в имперской канцелярии продолжалось. Здание министерства авиации было взято, и весь фронт сосредоточился отныне на улицах Вильгельмштрассе, Фоссштрассе, Герман Герингштрассе. Здесь действовал корпус генерала Рослого. Правее сражалась 416-я стрелковая дивизия генерал-майора Д. Сызранова, которая весь день 1 мая с боями продвигалась по Унтер ден Линден к Паризьенплатцу и Бранденбургским воротам. И вот старший сержант И. Андреев и сержант Н. Бережной по колоннам взбираются с флагом на крышу ворот, увенчанных бронзовой колесницей, запряженной четверкой лошадей. Еще одно знамя развевается над поверженным Берлином. На площади гремит "ура". Западнее по Тиргартену продвигались войска 8-й гвардейской армии генерала Чуйкова, с севера на юг -- корпус генерала Переверткина. Так в берлинском кольце появилось еще одно, внутреннее, кольцо, в котором наши войска осуществляли стремительный штурм. Еще когда шли переговоры с генералом Кребсом, солдаты из батальона Шаповалова проникали на территорию сада имперской канцелярии. Это была отвлекающая группа в районе главного фасада, выходящего на Вильгельмштрассе. Основные же силы батальона были брошены в обход со стороны Тиргартена. Командир стрелковой роты старший лейтенант Иван Яковлев приказал пушечными ударами пробить в бетонном заборе брешь, через которую его рота сразу же ворвалась в сад имперской канцелярии. Затем этим же путем прошли роты старших лейтенантов Хромова и Рабенко. Перебираясь из одного укрытия в другое, бросая гранаты и стреляя из автоматов, отдельные группы все ближе и ближе подходили к новому зданию имперской канцелярии. Особенно смело действовали здесь взводы Антонова, Федорова, Трубачева, Пескова и Косенко. Отличились командир пулеметной роты Важдаев и пулеметчики Еганов, Беляев, Гарагуля, минометчики старшего лейтенанта Седова. Батальоны полка Радаева также поднялись в атаку. Активно действовали артиллерийский самоходный дивизион А. Денисюка, батальоны капитанов Перепелицына и Айрапетяна. Воины роты И. Яковлева сняли герб фашистской Германии с главного входа в рейхсканцелярию. (Ныне этот герб экспонируется в залах Победы Центрального музея Вооруженных Сил.) Одновременно, правее дивизии В. Антонова вела сражение дивизия И. Галая. Долго сопротивлялись гитлеровцы у сухого бассейна, расположенного неподалеку от входа в канцелярию со стороны сада. Заняв круговую оборону, они обстреливали наши штурмовые отряды и не подпускали к входам. Кроме того, фашисты стреляли со второго этажа здания, преграждая путь к бункеру. Миной оторвало обе ноги пулеметчику сержанту Решетникову, но он продолжал стрелять. Пулеметчик погиб, держа в руках рукоятки и гашетку. Товарищам пришлось уносить тело Решетникова с поля боя вместе с его "максимом". Только в подъезде соседнего здания с большим трудом удалось оторвать окостеневшие пальцы воина от еще теплого пулемета. Так сражались воины полка Гумерова. В бреши просачивались и солдаты батальонов Давыдова и Михайлова. Сильный огонь из входа в здание долгое время не давал возможности ворваться в имперскую канцелярию. И только пушечный огонь по окнам и двери подавил огневые точки. На минуту наступило затишье. Группа комсомольцев во главе с комсоргом Салиджаном Алимовым из взвода Антонова, которая в то время была в саду внутреннего двора, ворвалась в вестибюль имперской канцелярии. Здесь к группе присоединился молодой человек лет двадцати пяти, одетый в комбинезон, в гражданской фуражке. Он на немецком языке обращался к немецким солдатам: "Бросайте оружие! Война проиграна!" Потом незнакомец перебегал на другой участок и кричал то же самое. Звали его Артур. Но с бойцами отряда Алимова он говорил по-русски. Тогда никто не подозревал, что этот мужественный человек, призывавший немецких солдат прекратить бессмысленное сопротивление, был сын Вильгельма Пика, одного из основателей Германской Коммунистической партии, а затем президента Германской Демократической Республики. Несколько позже старший инструктор политотдела корпуса майор Анна Никулина с группой бойцов четвертой роты бесстрашно двинулась к неприступному входу. Рядом, прикрывая ее огнем, бежал Салиджан Алимов. Но он был ранен. Его вынесли во двор, к сухому бассейну, и сделали перевязку. Подсаживая друг друга, солдаты, карабкаясь, лезли в окна. Одной из первых ворвалась в двери главного входа Анна. Началась схватка в здании. Воспользовавшись моментом, Никулина по разбитым лестничным маршам взобралась наверх и куском телефонного провода прикрепила знамя над имперской канцелярией. Анна Владимировна Никулина остановилась у окна и оглядела раскрывшуюся перед ней картину: разбитые Бранденбургские ворота, зеленеющий Тиргартен, все еще дымящийся рейхстаг... Произошло это на рассвете 2 мая. Позже Анна Владимировна Никулина вспоминала: -- Кружилась голова от волнения и страшной усталости. Ну, кажется, все. Дошли! Дожили до победного денька. Верно, еще шел бой, откатывался куда-то дальше, но все мы поняли, что для нас война уже по- зади. А потом я заметила, что на дворе весна. Цветет сирень. Не помню уже, где я потянулась за веточкой, но тут же полоснула автоматная очередь, и я чуть не поплатилась головой. И сирени не нарвала... Потом я вновь пришла сюда, посмотрела, на месте ли знамя. Висит! Много таких знамен было поднято над столицей третьего рейха. Их перекличка как бы напоминала о победном маршруте наших воинов через сердце Берлина, о конце ночи и приходе светлого дня. Наша армия показала свои воинские подвиги и воинские добродетели. Она принесла измученному миру мир. Секретарь Ессентукского горкома партии, мать двоих детей, она с первых дней войны ушла на фронт; ее ратный путь -- от Моздока до Берлина. О ее доблести говорят ордена и медали. Вот теперь она любуется картиной наступающего мира. Были ли у нее более счастливые минуты жизни? Может быть, сейчас ей вспомнился отец -- партизан, повешенный белогвардейцами, или муж, злодейски убитый кулаками в первые годы коллективизации? Член Военного совета 5-й ударной армии генерал Ф. Боков сказал о Никулиной: -- Анна Владимировна -- "партийная совесть" армии, душевный и неутомимый политработник... К полудню в имперскую канцелярию и бункер ворвались батальоны полка Гумерова. Вскоре приехал командир корпуса генерал Иван Павлович Рослый. Хочется сказать особо и о нем, крестьянском сыне из села Петровская-Буда, Брянской области. Он был первым секретарем комсомольской ячейки, заведовал избой-читальней, работал в сельсовете. В 1924 году был призван в Красную Армию. Политрук роты, командир роты; служба на Дальнем Востоке, учеба в Академии имени Фрунзе, командир полка. Участвовал в войне, спровоцированной белофиннами. В феврале 1939 года полк под командованием майора Рослого прорвал многоэшелонированную оборону линии Маннергейма. Талантливый боевой командир получил тогда звание Героя Советского Союза. А спустя два с лишним года Рослый командовал дивизией, которая в составе 18-й армии вела бои в Донбассе. В районе Гуляй-Поля комдив во главе одного из своих батальонов прикрывал отход дивизии и помог ей уйти из-под удара вражеских танков генерала Клейста. Дивизия ушла, а батальон был разбит. Из села в село, по ночам пробирался Иван Рослый с группой солдат к своим. В одной деревушке он переоделся в крестьянскую одежду и двинулся с посохом в руке на восток. На спине его был мешок с караваем хлеба, в который, по его просьбе, крестьянка запекла партбилет, орден Ленина и Золотую Звезду Героя. Через десять дней группа Рослого благополучно добралась в распоряжение своей армии. Затем Рослый командовал корпусом на Северном Кавказе, выиграл у того же Клейста бой за Маглобек под Моздоком, участвовал в разгроме немцев под Владикавказом, в освобождении Кубани, Донецка, Тирасполя, в Ясско-Кишиневской операции, в боях на польской земле, на Одере... Около 7 часов утра, в момент, когда представитель Геббельса доктор Фриче находился на командном пункте генерала Чуйкова, раздался звонок: на передний край явился комендант Берлина генерал Вейдлинг. Вскоре его тоже привезли сюда же. После проверки документов генерал В. Соколовский предложил Вейдлингу написать приказ о полной капитуляции. Немецкий генерал усаживается за стол, пишет. Затем ему на помощь приходит один из офицеров его штаба. Оба они нервничают, советуются друг с другом, наконец протягивают Соколовскому приказ: "30 апреля 1945 года фюрер покончил с собой и, таким образом, оставил нас, присягнувших ему на верность, одних. По приказу фюрера, вы, германские войска, должны были еще драться за Берлин, несмотря на то, что иссякали боевые припасы и несмотря на общую обстановку, которая делает бессмысленным наше дальнейшее сопротивление. Приказываю: немедленно прекратить сопротивление. Вейдлинг, генерал артиллерии, комендант округа обороны. Берлин". Этот приказ был размножен. На машинах его развозили и зачитывали войскам. Кроме того, его передавали по радио. По всему видно, что этого приказа ждала германская армия. Больше того, кое-где сдача в плен началась до появления приказа генерала Вейдлинга. Вблизи Бранденбургских ворот Евгений Долматовский, окруженный солдатами, читал стихи. Майский ветер разносил слова: "Идут гвардейцы по Берлину и вспоминают Сталинград". Тремя днями раньше в большом замке, в Казерте, близ Неаполя, был подписан акт капитуляции войск группы "Ц" -- немецких войск в Италии. Акт подписали подполковник Швейниц и майор Веннер. Любопытна сама процедура подписания этого акта. В назначенное время появились американский генерал Морган с офицерами своего штаба и советский наблюдатель Кисленко. Генерал Морган, обращаясь к представителю командующего армейской группой "Ц", заявил: -- Я уполномочен от имени верховного командования союзников подписать это соглашение, условия которого вступят в силу в полдень 2 мая. Теперь прошу вас подписать, а я подпишу после вас. Подполковник Швейниц, который все время старался обставить свое участие в подписании акта множеством оговорок, счел нужным и в этот последний момент, прежде чем поставить подпись, сказать: -- Перед тем как подписать, я хотел бы оговорить, что я превышаю свои полномочия. Я полагаю, что мой главнокомандующий генерал Витингоф примет эти условия, но я не могу нести за это полную ответственность. Это была попытка сорвать или отсрочить подписание позорного акта. Но генерал Морган, выслушав Швейница, неожиданно для него спокойно сказал: -- Мы это учтем. Вся процедура подписания акта длилась 17 минут. ...2 мая Уинстон Черчилль быстро вошел в зал заседания английской палаты общин и сел за стол, явно обратив на себя всеобщее внимание. Он рылся в бумагах своей папки, делал какие-то записи и, выждав момент, попросил слова: 190 -- Почти миллионная немецкая армия в северной Италии сложила оружие,-- сказал он,-- война на этом фронте закончилась. Но английский премьер-министр не знал еще, что в Берлине тоже уже не стреляли и гарнизон столицы сложил оружие. Горбатов и я в эти утренние часы были на площади рейхстага. В самом здании стрельба поутихла, и "внутренний гарнизон" начал постепенно вылезать из подземелья и сдаваться в плен. Рота Греченкова была выведена из рейхстага, расположилась по излучине Шпрее с приказом ждать сигнала о приеме пленных. В это время мне удалось увидеть героев рейхстага. Вот Степан Неустроев -- уставший, небритый, в порванной на рукаве гимнастерке, в выпачканных мазутом брюках, в пыльных сапогах. Он весь еще полон боевого настроения и словно бы не понимает, что пришла победа. Вот стоит Греченков. Он спокоен. О чем-то весело беседуют Кузьма Гусев, Сьянов, Давыдов... Здесь же встретил комдива Василия Митрофановича Шатилова. Удалось расспросить его о ходе штурма рейхстага. Мы спокойно прохаживались вдоль широкой лестницы, мимо избитых колонн рейхстага. Для того чтобы мне яснее была вся операция, движение батальонов от "дома Гиммлера" до этой вот лестницы, генерал нарисовал в моей записной книге довольно подробную карту, изобразил рейхстаг, полукругом -- ров и скобками -- батальоны, со стрелками, направленными на фасад парламента. Генерал аккуратно обозначил номера полков, фамилии командиров батальонов, стрелки контратак, наконец, цифру "14.25", время, когда первые роты Сьянова и Греченкова ворвались в рейхстаг. Интересно, что спустя двадцать лет Шатилов уверял меня, что никаких карт никогда не чертил. Когда же я показал ему карту, он долго непонимающе глядел на нее, затем рассмеялся и тут же написал: "Через 20 лет подписал Шатилов В. М. 6.1У.65. Москва. А схему начертил 2 мая 1945 г." Но вернемся на Королевскую площадь. Увидев комдива, к нему подходили младшие офицеры, полковники, что-то докладывали, на что-то спрашивали разрешения. Мы с Горбатовым лазили по обломкам бетонных" плит, гипсовых фигур, перешагивали через перевернутые столы, ящики. Запах гари, кирпичная и известковая пыль затрудняли дыхание. Я видел, как Борис тяжело дышал и прикладывал руку к груди. Вышли на свежий воздух. День выдался теплый и пасмурный. Лишь изредка сквозь рваные облака выглядывало солнце, и тогда виднее становились развалины домов и мрачные лица немецких солдат, шагавших мимо рейхстага. Продолжалась капитуляция. Солдаты бросали свои автоматы в кучу и так же нестройно шли дальше. В их глазах при этом не было заметно какой-либо печали. Один, второй, десятый, сотый -- все бросали свое оружие с такой легкостью и столь одинаковым, отработанным движением, словно они много раз сдавались на милость победителей. На их лицах отражалось удовлетворение: будь что будет, а отныне я жив. Шли колонны солдат, шли офицеры -- лейтенанты, гауптманы, оберсты. Впереди колонн шагали генералы, руки их висели как плети, головы поникли, и все знаки различия -- погоны, кокарды на высоких тульях, свастика на рукавах, знак верности нацизму,-- померкли. Мраморные и чугунные короли, курфюрсты и полководцы были немыми свидетелями воинского позора. Даже мрачный орел, торчавший на пьедестале и так нагло взиравший на мир, словно опустил крылья и обмяк. Перед нами проходила повергнутая фашистская Германия. К монументу одного из полководцев подошла группа советских бойцов и долго молча разглядывала его фигуру и доспехи. -- Гордый,-- сказал один из солдат. Затем, недолго думая, быстро влез на памятник, ловким движением привязал к руке полководца белый клочок материи и крикнул вниз однополчанам: -- Гордый, а сдался! Гора автоматов росла, поднимаясь вровень с монументами. А гитлеровцы шли и шли. -- Видишь, какие они стали тихие,--сказал один солдат другому. Весь день шла сдача оружия. В саду имперской канцелярии, там, где еще утром солдаты Гумерова вели бои, много трупов. Этот сад прозвали "кладбищем самоубийц". Среди множества погибших солдат здесь были трупы и видных чиновников германского правительства, генералов и высших офицеров. Сухой бассейн стал их могилой. Мы с Борисом Горбатовым ездили по Берлину и торопливо заполняли свои блокноты. Нужно было сегодня же передать корреспонденцию о капитуляции берлинского гарнизона. На площадях, на широких улицах, в Тиргартене, на Унтер ден Линден, на Александер-платц, в Шарлоттенбурге -- всюду одна и та же картина: горы оружия и колонны солдат; дула пушек, опущенные к земле, пулеметы, перевернутые колесами вверх, фаустпатроны, сложенные как дрова. Над городом тишина. Лишь изредка доносятся короткие автоматные очереди -- голоса одиноких безумцев, которые не смогли смириться с мыслью о капитуляции. Вскоре и они стихли. Послышались звуки русских песен. На площади рейхстага, у Бранденбургских ворот, в Трептов-парке веселились наши солдаты. Растягиваясь и сокращаясь до предела, новенький перламутровый аккордеон пел без устали. А солдатские сапоги отбивали на асфальте такую дробь, какая не снилась эстрадным танцорам. Площадь у рейхстага была, пожалуй, наиболее оживленной во всем городе. Сюда приходили солдаты всех армий, приезжали офицеры соседних фронтов, прилетели генералы из Бухареста, Софии, Белграда, Вены. И каждый из них, впервые увидев рейхстаг, останавливался и смотрел на него как на символ германского рейха, ушедшего в вечность. Словно не вчера, а давным-давно рвался из кирпичных окон огонь, слетали с крыш статуи богинь и рушились стены. А теперь вот ходят все вокруг обгорелого здания, разглядывают каждую деталь лепных барельефов и скульптурную группу, в которой конь остался без ноги, а бронзовый гений -- без головы, и читают надписи: "Гвардии старшина Кравченко И. А. Старшина Суруев В. И. Старшина Сандул К. С.-- полный порядок, мы в рейхстаге". "Друг мой, брат, кто бы ты ни был, прочти: я, сибирский мужичок, а ныне офицер, расписуюсь Иван Кладилин". "За кровь отцов. Ивченко". А вот и наши знакомые: "Марина и Максим Чубуки из Малиновой Слободы". Тысячи таких "визитных карточек" оставили здесь воины. И трудно удержаться, чтобы не расписаться самим на стене, на поверженной статуе или на разбитой колонне... Нужно было еще заехать в штаб корпуса, который вновь переехал в Плетцензейскую тюрьму, повидаться и поговорить с Переверткиным. Борис едет в Штраусберг, а я -- в штаб корпуса. За толстыми стенами тюремного двора людно. Здесь были захваченные в плен в комнатах имперской канцелярии немцы, освобожденные из тюрьмы французы, югославы, украинцы. Сейчас они готовились к возвращению в родные края. Одни пели песни, другие просили есть, третьи плакали. Откуда-то доносились женские голоса, мужская брань, детский плач. Я с трудом нашел генерала Переверткина, побеседовал с ним и заторопился в Штраусберг. Генерал сказал: -- Одного не пущу, из Берлина сам не выберешься. Дам сопровождающего офицера,-- и представил мне молодого лейтенанта Михайлова. Мы выехали со двора тюрьмы, когда стемнело. Ночь стояла теплая. Минут через двадцать в районе Тагеля мы увидели огненные всполохи. Время от времени до нас доносилась артиллерийская и автоматная стрельба. Ничего нельзя было понять. Ведь весь день солдаты берлинского гарнизона только и делали, что бросали свои автоматы наземь. Откуда же снова война? Но не так просто кончаются войны. Видимо, какая-то оголтелая группа фашистов рвалась на запад, к Бранденбургу. Мы мчались на полной скорости. Автомобильные фары выхватывали из темноты серую полосу асфальта, всего же остального словно бы и не существовало. И вдруг Мирошниченко резко затормозил. Посреди дороги стояла пушка, дуло которой было направлено прямо на шоссе. Мы выскочили из машины. Перед нами стоял стройный офицер в форме польской армии, которая действовала на правом фланге 1-го Белорусского фронта. Он был очень взволнован. На ломаном русском языке он сказал: -- Товарищ майор, я вам не рекомендую ехать дальше. Здесь где-то бродит немецкая группа с танками, она рвется на запад. -- А есть ли другая дорога на Штраусберг? -- Нет. -- Что же делать? -- Вам нужно вернуться в свой штаб. Мы развернули машину и двинулись к Плетцензейской тюрьме, но теперь вдали перед нами видны были пожары. Шоссе временами изгибалось, и в зависимости от этого огонь и клубы дыма оставались то влево, то вправо от нас. С каждой минутой мы все больше убеждались в том, что они охватили район нашего шоссе. На одном из поворотов из леса вышел солдат и рукой сделал нам знак остановиться. Мы затормозили. Он предупредил, что ехать дальше опасно, там,-- он показал рукой на зарево,-- проходит часть немецкой группировки. -- А вы что тут делаете? -- В лесу стоит колонна автомобилей. -- А где ваш командир? -- Во-о-он там, через шоссе, в маленьком домике,-- солдат автоматом указал в темноту. Я оставил в машине Мирошниченко и Михайлова, а сам пошел к коменданту. Одноэтажный кирпичный домик лесничего, стоявший близ шоссе, был затемнен. Я с трудом нащупал дверь, достучался, а когда вошел, увидел маленькую комнатку, большой стол. За ним сидел старший лейтенант. Тусклая, мигающая лампа освещала его бледное лицо. Он склонился над картой Берлина и был очень взволнован. Он сказал мне, что вот-вот здесь должны пройти немцы, что положение его критическое, ибо в его распоряжении только двадцать пять солдат. Они заняли позиции, но... -- Будем драться до последнего,-- сказал офицер. В этот момент из угла, где стоял приемник, послышались какие-то звуки, а затем мы отчетливо услышали знакомый голос Левитана. -- Приказ Верховного Главнокомандующего... В нем говорилось, что наши войска полностью овладели столицей Германии городом Берлином. Приказ утверждал победу, водружение знамени над рейхстагом, перечислял имена полководцев и их армии, корпуса, дивизии, которые отныне носили название берлинских. Старший лейтенант, незаметно для себя, опустил руки по швам и словно бы стоял в почетном карауле. В глазах его задрожали слезинки. А голос диктора, как бы все время нарастая, торжественно лился в этом маленьком домике лесничего. И этот приказ слышала Родина. В этот час она прильнула к приемникам... Странное, непередаваемое чувство овладело нами. В одно из окон, если приоткрыть штору, виднелось зарево пожарищ. Мы слышали орудийную стрельбу, говорившую, что война еще не кончилась. И этот торжественный голос Москвы... Старший лейтенант решительно сказал мне: -- Товарищ майор, я рекомендую вам ехать в штаб... -- А вы?.. -- Я без приказа не имею права уйти. Будем ждать. Я видел, что офицер вполне овладел собой, словно голос Москвы влил в него новые, неведомые ему самому силы. Мы попрощались. К сожалению, я не спросил фамилию старшего лейтенанта. Кто он? Кто этот молодой человек, готовый с двадцатью пятью солдатами принять бой после того, как объявлена победа? Жив ли он? Я слышал, что автоколонна встретила гитлеровцев огнем, вступила в бой. Но как он закончился? Район Тагеля, который мы проезжали всего час назад, стал неузнаваемым. Десятки пылающих в ночи домов зловеще освещали дорогу, которая местами была уже разбита. Деревья, охваченные огнем, стонали, и свежий ветер разносил запахи гари и закипающей смолы. В домах падали обгоревшие балки перекрытий, корчилось железо, лопалось стекло, на шоссе падали горящие головешки. Мы промчались сквозь этот огненный, дымный ад и вырвались из него только около переправы через канал. Часовые с любопытством глядели на нас, выскочивших из огня невредимыми. Мы вышли из машины, облегченно вздохнули, оглянулись. Зарево еще висело над Тагелем, а звуки орудийных выстрелов переместились западнее. Значит, мы проскочили после того, как вражеская колонна пересекла шоссе... Вскоре мы были уже в Плетцензейской тюрьме. Злой, усталый, голодный, я ходил по двору в поисках генерала Переверткина, но не нашел его. Ввалился в тюрьму, нашел камеру, где было много сухой соломы, и прилег. Уснуть я не мог. Не мог успокоиться после волнения, пережитого и в домике лесничего, и на огненной трассе. Томила неудача -- материал о капитуляции остался у меня в планшете. В редакции будут гадать, что случилось, почему нет корреспонденции? А что думает сейчас Горбатов, ждущий меня каждую минуту в Штраусберге? Как сообщить? Связи нет. Запыленная электрическая лампочка, висевшая в коридоре, бросала в дверную щель неясный луч, который падал косой широкой чертой вдоль стены и освещал какие-то буквы и знаки, написанные карандашом, углем, а то и просто нацарапанные на стене. Это была камера политических узников, выпущенных нашими солдатами несколько дней назад. Кто был здесь заключен? Сколько лет просидел? Исписанная стена, по мере того как мой глаз стал привыкать к полутьме, начала рассказывать: называла имена людей, фамилии, факты. Попадались обрывки фраз, какие-то черточки и точки, словно кто-то говорил здесь условным кодом. И вдруг я прочел: "Снова бьют барабаны, впереди новый бой! Я меч! Я пламя". Подпись: "Ганс". Ниже, по-русски, "Гитлер капут!". Видно, кто-то из наших успел расписаться и здесь. Меня охватило волнение: я, советский журналист, был в немецкой тюрьме, где совсем недавно бились сердца людей, обреченных на смерть, а теперь получивших свободу... И все же я вздремнул. Кто-то притронулся к моему плечу, я вскочил. -- Геббельса везут! -- сказал мне майор. -- Что??! -- В саду имперской канцелярии нашли два трупа... Поисками военных преступников занимался начальник контрразведки корпуса Переверткина подполковник Клименко. Разведчики ходили по саду имперской канцелярии, по уцелевшим ее комнатам в бункере, куда они попали со стороны внутреннего двора. Из коридора и комнат бункера выходили военные и гражданские люди с поднятыми руками. Лежали и сидели раненые. Их тут же, на ходу, допрашивали. Позже Клименко рассказывал мне: -- Мы с майором Быстровым около запасного выхода из бункера наткнулись на два обгоревших трупа -- мужчины и женщины. Еще бы немного и солдаты, устремившиеся в имперскую канцелярию, не заметив их, могли бы затоптать. Один из наших проводников -- немец,-- глянув на трупы, сказал: -- О! Иозеф Геббельс и Магда. Рядом с трупом женщины лежал партийный значок, который отделился от обгорелого платья, и портсигар, на котором было выгравировано: "29.Х.34. Адольф". Клименко приказал отправить трупы в Плетцензейскую тюрьму в штаб корпуса... Я зашагал по темной тюремной улице в ожидании необычайной встречи. "Неужели Геббельс? -- думал я.-- Это невероятно. Начальства нет никого, а из журналистов только я да фотокорреспондент Толя Морозов. Вот оно, журналистское везенье!" Вскоре показалась грузовая машина с дощатой будкой, которая, переваливаясь с боку на бок, медленно ползла по ухабистой дороге. Я пошел за ней. Трупы положили в кухне, на плиту. Гриша Мирошниченко долго смотрел на то, что осталось от рейхсминистра, потом во всеуслышание сказал: -- Вот бы затопить печь, и был бы ему ад на том свете. Я тоже смотрю на этот обгорелый труп. В нем нетрудно узнать знакомые по снимкам и рисункам черты гитлеровского главаря. Около трех часов утра труп Геббельса перенесли в большую пустую комнату. Предстояла процедура "опознания". Толя не удержался, предложил: -- Давай я тебя сфотографирую рядом с министром пропаганды, интересно все же. Только сделай надменное лицо. Так...-- и щелкнул. Двор, плохо освещенный маленькими лампочками, по-прежнему кишел людьми. Конвоиры вводили группы людей, захваченных в имперской канцелярии и в различных министерствах. Привели государственного советника Вильгельма Цима, крупного министерского чиновника Генриха Штульберга, чиновников, генералов в штатском, людей, обслуживавших Гитлера и его приближенных. Все они толкались по углам, словно выискивая брешь для бегства. Одного действительно поймали в момент, когда он чуть было не перелез через стену четырехметровой высоты. Ранним утром в тюрьме появился высокий, худой человек в новой солдатской форме. Весь его облик -- седая голова, холеное лицо, да и сама манера держаться -- никак не сочетались с солдатским костюмом. Этого человека привели жители Берлина. Они нашли его утром в своем дворе. Он пытался выбраться на западную окраину Берлина. Его поймали и привели во двор Плетцензейской тюрьмы. Теперь высокий худой человек стоит перед нами. Внешне он спокоен. -- Кто вы? -- спрашивает его подполковник Клименко. Задержанный лезет в карман, вынимает тонкий бумажник и показывает документы. Оказывается, это адмирал Фосс -- представитель гросс-адмирала Деница при ставке Гитлера. Он сообщил, что "фюрер" накануне самоубийства поручил ему, как и некоторым другим лицам, передать важные документы Деницу, ставшему президентом Германии. По-разному держали себя задержанные военные преступники. Клименко, оформляя процедуру опознания трупа Геббельса, каждому задавал вопросы. Одни хмурились, не поднимали глаз, урча что-то под нос. Другие дрожали то ли от испуга, то ли от предутреннего холода, некоторые утирали глаза. В комнату входит толстый человек. Лицо красное, обрюзгшее. Это повар Гитлера Вильгельм Ланге. -- Чей это труп? -- спрашивает подполковник. Ланге, не задумавшись, отвечает: -- Доктора Геббельса. -- Вы уверены? На лице повара едва заметная усмешка. -- Я его каждый день кормил. Он любил бифштексы. -- Когда вы его видели в последний раз? -- Вчера. Он приходил на кухню и просил выпить. Подошел ко мне, хлопнул рукой по плечу и сказал: "Эх, старина". Помолчав, Ланге добавил: -- И больше ничего не сказал. А через час я узнал, что он ушел из жизни. Повара увели. В комнату вошел Карл Шнейдер -- начальник гаража рейхсканцелярии. Он одет в кожаную куртку, военные брюки, на ногах краги. Лицо худое, злое, обросшее, глаза бегают, будто кого-то ищут. -- Вы хорошо знали Геббельса? Вы уверены, что это его труп? -- спрашивает Клименко. -- Конечно. Я его видел ежедневно. В моем гараже стояли его машины. -- Сколько? -- Четыре лимузина. Но чаще всего он ездил с Гитлером. Карл Шнейдер торопливо рассказывает о многих своих встречах с Гитлером, Геббельсом, Гиммлером, Борманом. В комнату вводят Вильгельма Цима. -- Я не могу спать,-- неожиданно говорит Цим.-- Кругом крики, шум. Я требую... Было странно слышать эти слова из уст пленного человека, да еще в таких трагических для него обстоятельствах. Бледное лицо, бесцветные глаза и вся поникшая его фигура не соответствовали его гонору. -- Вы забыли, где находитесь,-- оборвал его Клименко.-- Вы пленный и ничего требовать не можете. Цим подходит к трупу и, качая головой, бормочет: -- О, доктор Геббельс, доктор Геббельс, что вы наделали... Бывшего государственного советника уводят. Адмирал Фосс в расстегнутой шинели, без головного убора стоит перед трупом, молчит. Брови нахмурены. Потрясен. - Кто это? -- спрашивает Клименко. Адмирал, не поднимая головы, четко произносит: -- Доктор Геббельс. Затем отходит к окну, плачет и шепчет: "Пропала Германия, пропала". Опрос окончен. Подполковник Клименко собрал нескольких офицеров и составил акт "о сожжении трупа рейхсминистра пропаганды доктора Геббельса". Помню, что написан акт был химическим карандашом на бумаге в клеточку из школьной тетради. Позже его перепечатали на машинке. Каким-то образом адмирал Фосс оказался без присмотра. Я увидел его сидящим на ящике под деревом, с перочинным ножом, которым он пытался перерезать себе вену на левой руке. Я крикнул на него, и он тут же пугливо спрятал нож. Я послал солдата за подполковником Клименко, который сразу явился, отобрал перочинный нож и приставил к адмиралу солдата. Рано утром в Плетцензейскую тюрьму приехал кинооператор Роман Кармен. К десяти часам утра появились Борис Горбатов и начальник политотдела корпуса И. Крылов. Взглянув на труп Геббельса, Борис, как-то очень по-деловому обращаясь к солдатам, громко сказал: -- Вот лежит перед вами колченогий Геббельс, маленький человек, сделавший людям столько зла. Какая презренная жизнь, какая отвратительная смерть... Он хотел поставить вас на колени и теперь лежит у ваших ног. Он хотел убить вас в России, на Украине, на Кавказе, но нашел свою могилу в Берлине. Подумайте, как велик этот исторический момент, как сильны вы, солдаты, сломавшие страшную военную машину. Германии. Так закончилась эта необычная ночь. Первые мирные дни В имперской канцелярии.-- Железные кресты под ногами советских солдат.-- Комбат Шаповалов рассказывает. --На олимпийском стадионе.-- Находка разведчиков.-- Встреча журналистов у рейхстага в День печати.-- Пушкин в рейхстаге.-- В гостях у американских танкистов.-- Не тронутые войной районы. Во второй половине дня 3 мая, оставив Плетцензейскую тюрьму, мы с Борисом Горбатовым направились в имперскую канцелярию. Нам предстояло пройти мимо рейхстага, пересечь Королевскую площадь, затем Шарлоттенбургское шоссе и выйти на улицу Германа Геринга, рядом с Бранденбургскими воротами. Это был трудный путь: разбитая земля, воронки, лужи, навалы деревьев в Тиргартене, перевернутые самоходки и машины затрудняли наше движение. Я впервые увидел имперскую канцелярию. Это массивное, тяжелое здание было сильно разбито артиллерийскими снарядами. Строилось оно по проекту министра вооружений гитлеровской армии Шпеера. Того самого Альберта Шпеера, который затем был осужден как военный преступник, сидел в тюрьме Шпандау, а затем писал мемуары и охотно давал слезоточивые, покаянные интервью. В проекте здания имперской канцелярии он пытался утвердить величие третьего рейха. Теперь это помпезное сооружение имело жалкий вид. В здании темно. Мы осторожно поднимаемся по лестнице, все двери и окна настежь. У одного из входов -- раскрытые ящики с железными крестами. Много их валяется и на ступенях. Они хрустят под солдатскими сапогами. Длинные коридоры ведут нас к бесчисленным залам и кабинетам. По пути валяются кресла, школьный глобус, какие-то доски. Все засыпано кирпичной пылью, завалено штукатуркой, стеклом. Всюду валяются бумаги, пустые бланки с фашистским орлом, уцепившимся за земной шар, скоросшиватели, папки. На одном из столов -- подшивка нацистской газеты "Фолькишербеобахтер". Со страниц ее глядят Гитлер, Геббельс, произносящий очередную речь. И хотя все это происходило недавно, кажется ушедшим из жизни давно. В саду имперской канцелярии мы встретили солдат шаповаловского батальона. Они несли охрану у входов в здание, в бункер, у сухого бассейна. Где-то еще постреливали, но, видимо, за пределами правительственных зданий, потому что до нас хлопки выстрелов доносились как эхо. Мы подозвали солдата, отрекомендовались и спросили его, кто может сопровождать нас в бункер. Солдат указал на старика в длинном пальто, который стоял неподалеку и, видимо, выполнял роль гида. Тот с готовностью взялся сопровождать нас. Сначала он подвел нас к сухому бассейну, на дне которого лежало много трупов, одетых в военное и штатское платье. -- Это все самоубийцы,-- сказал старик и повел нас в бункер. Он, судя по всему, не раз бывал в подземелье и хорошо знал все помещения. Гид рассказывает, что главные персоны во главе с Гитлером жили в самом нижнем этаже, а в верхнем размещались генералы Кребс, Монке, Фегелейн, Бургдорф, Фосс, офицеры штаба, Борман, Аксман, Науман, Лоренц, Фриче и другие чиновники. Мы спустились в бункер. По грязной, округленной, похожей на винтовую лестнице, по скользким ее ступеням, мы осторожно, держась друг за друга, шли вниз. Уже после первого поворота тьма охватила нас. Наш гид зажег фонарик. Мы спустились ниже. Слышались стоны раненых, доносились запахи медикаментов. Шли мы, оглядываясь по сторонам. Казалось, что в подземелье еще много гитлеровских офицеров. Гид повел нас вправо, и затем пришлось опять спускаться. Здесь валялись ящики из-под вина, коробки с надписью "Телефункен". Мы шли по пустому залу, и наш фонарик вырывал то покосившуюся картину в толстой золоченой раме на серой стене, то угол зала, в котором навален был мусор -- консервные банки, битые тарелки, картонные коробки, тряпье,-- то дверь, повисшую на одной петле. У входа в приемную лежал труп. Я не очень разбирался в званиях и знаках различия германской армии. Вчера, в день капитуляции Берлина, мы видели множество военачальников, одетых в такую форму. В приемной стояли стол, кресла и длинная скамейка, обтянутая светло-коричневой кожей. Первая дверь направо вела в комнату совещаний. Это продолговатая комната с гладко-серыми пустыми стенами. Стол, кресло, скамья, на которой может уместиться не больше десяти человек. Следующая комната, в которую мы заглянули, была комнатой Гитлера и Евы Браун. Здесь стояли кровати, небольшой столик, на нем телефон с отброшенной в сторону трубкой, большое зеркало, стекло которого потемнело и словно было покрыто вуалью. У другой стены стоял диван, несгораемый шкаф с открытой дверцей. В нем лучик фонарика показал нам хромовый сапог со стоптанным каблуком. Кому он принадлежал? При выходе из комнаты на ковре я увидел карту. По рисунку озера Балатон нетрудно было узнать, что это карта Венгрии. На ней была одна жирная красная черта, сделанная карандашом. Своим острием она упиралась в северо-западный берег озера. Кто ее нанес на карту -- Гитлер, Кейтель, Кребс?.. Затем, возвращаясь и торопясь, ибо пребывание в подземелье было крайне неприятным, мы зашли в комнату Геббельса. Она была угловой, недалеко от запасного выхода из бункера, через который мы вошли. Кругом хаос: перевернутые стулья, сломанный стол, две пустые канистры из-под бензина. Под столом валялся открытый маленький чемоданчик. На обратной стороне крышки было написано. "Доктор Геббельс". Внутри лежали белье, бритва,оде-колон, мыло, носовые платки -- все, что нужно для короткой поездки. Собирался ли он выехать в армию Венка или во Фленсбург, для встречи с гросс-адмиралом Деницем? Над столом висел большой портрет Магды с распущенными волосами. Я видел такой же портрет на даче Геббельса под Кенигсбергом. Пребывание в подземелье оставило гнетущее впечатление. Мы вышли на "свет божий" по запасной лестнице. Постояли молча. Молча же зашагали по направлению к Тиргартену. Раньше нас, одним из первых, в бункере был командир батальона Шаповалов. Позже он рассказывал: - Осматривая подземные комнаты, мы заметили, что двери некоторых из них закрыты. Немецкий майор открыл одну из них. Здесь мы увидели труп мужчины, одетого в черный гражданский костюм, с пулевой раной во лбу. Он был похож на Гитлера, только помоложе. Я спросил майора: "Гитлер?" "Наин",-- ответил он и дал знак следовать к соседней двери. Открыв ее, он кивком головы предложил посмотреть, что делается в смежной комнате. Тут лежал примерно такой же комплекции и возраста мужчина, одетый в военный костюм и тоже с пулевой раной во лбу. И он был с такими же усиками и тоже напоминал Гитлера, но у этого лицо было скуластым. Я перевел вопросительный взгляд на майора. "Два Гитлера?" -- спросил я. "Два Гитлера не бывает,-- ответил он.-- Это эрзац-Гитлеры". Их было много... "Эрзац-Гитлер" в штатском костюме, которого видел Шаповалов, был завернут в какое-то одеяло, вытащен в сад имперской канцелярии и уложен в сухой бассейн. Многие фотокорреспонденты не пожалели пленки и "нащелкали" его досыта. Так потом появилась ложная версия о том, что 3 мая найден труп Гитлера. Фотографии "эрзац-Гитлера" облетели многие заграничные газеты и журналы с подробным описанием каждой детали лица и костюма. Это внесло немалую путаницу в опознание подлинного трупа Гитлера... Борис и я шли по главному шоссе Тиргартена -- Шарлоттенбургершоссе, которое иначе называлось Восток -- Запад. Оно побито снарядами, деревья парка -- великолепные породы различных лиственных видов -- выдержали жестокий артиллерийский огонь и имели жалкий вид. Колонна Победы с легкокрылыми ангелами на вершине была закопчена и тоже в нескольких местах повреждена. С времен ее рождения -- в честь победы над Францией в 1870 году -- она не знала никаких бед и неприятностей... Мы идем дальше в направлении Шарлоттенбурга -- буржуазного района Берлина, о котором много слышали. По шоссе навстречу нам и попутно с нами двигались разношерстные группы людей. Это берлинцы, вылезшие из подвалов, возвращались в свои дома в районы Вайсензее, Кепеник, Карлсхорст. И вот мы в Шарлоттенбурге -- районе больших до- мов, с просторными дворами-садами. Вдруг я увидел командира батальона Анатолия Лебедева, с которым встречался в Панкове и у Шпрее. Он шел с группой саперов, со знаменем, в полной боевой готовности и с миноискателями. Остановились, разговорились. Оказывается, война для саперов не кончилась. Только отшумели бои внутри рейхстага, на Кенигсплатце и Кроль-опере, вчера берлинский гарнизон капитулировал, а саперы получили новый приказ-- срочно разминировать в районе Шпандау-парк и виллу рейхсмаршала Геринга. Городской транспорт пока не работает: разорваны провода, повреждены трамвайные рельсы, кое-где видны на путях зеленые трамваи, а потому мы бредем пешком по улицам и переулкам без определенно намеченной цели. Но вдруг неожиданно справа от нас открылась большая площадь, а за ней высокое округленное здание стадиона, того самого, который был специально построен к Олимпийским играм в 1936 году. Я много знал об этих играх, знал их героев, и мне, естественно, захотелось посетить стадион и посмотреть, что же он представляет собой сейчас. Огромные многометровые плиты широкими маршами-лестницами вели нас к стадиону. К нашему удивлению, этот железобетонный парадный вход был совершенно цел и даже чист. Мы не увидели ни одной воронки или даже сломанного дерева. Лестница-вход привела нас к стадиону, двери которого были раскрыты и позволяли войти внутрь. Первое, что нам бросилось в глаза,-- это мусор в коридорах и на грязных трибунах. Футбольное поле и дорожки окружали круто поднимавшиеся высокие трибуны, а потому весь стадион казался глубокой чашей, укрытой от внешнего мира. Однако потом, когда мы увидели гильзы снарядов и зенитные орудия, установленные на правительственной трибуне, мы поняли, что и этот укрытый трибунами уголок был использован для войны. Стадион был пуст. Мы ходили по трибунам, и я мысленно представлял себе спортивные схватки, происходившие здесь всего девять лет назад, Джесси Оуэнса, спринтера-негра, завоевавшего четыре золотые медали, который, словно демонстрируя бредовость расовых теорий, стал героем Олимпийских игр. Неподалеку от правительственной трибуны нам повстречался старик в рваном пиджаке, в серых засаленных брюках и дырявых ботинках. Голова его втянулась плечи, и он смотрел на нас удивленно и как бы спрашивая: "Чем могу служить?" Это был один из сторожей. Мы сказали, что мы русские корреспонденты, и он повел нас в какой-то небольшой зал, заваленный книгами, журналами, комплектами газет. По всей видимости, это была спортивная библиотека стадиона. Старик молча, довольно долго рылся в этом бумажном хламе, наконец вынул и дал нам два больших красочных альбома "XI Олимпийские игры в Берлине". Мы вошли в правительственную трибуну, уселись на какую-то наскоро сбитую скамью и стали листать альбомы. Они о многом нам рассказали. Вот Гитлер с факелом в руках на маршевых лестницах-подходах к стадиону- Вот "фюрер" в той самой ложе, в которой мы сейчас сидим. Рядом с ним улыбающийся Геринг, вертлявый Геббельс, какие-то еще люди. Худым пальцем, пожелтевшим от табака, старик объясняет: "Гесс, Бломберг, Бальдур фон Ширах..." Но больше всего нас поразил снимок на обложке альбома: на траве стадиона лежал негр Джесси Оуэне в обнимку с немецким атлетом: вот, мол, смотрите, до чего снизошел ариец! Старик, подаривший нам эти альбомы, на прощание сказал, что служит он на стадионе со дня его открытия, видел на нем самые крупные состязания и самые интересные футбольные матчи, но никогда не предполагал, что в ложе правительственной трибуны будут стоять зенитные орудия. Заглядывая в глаза Горбатова, он спросил: -- А как вы думаете, война уже кончилась? -- Да,-- уверенно сказал Борис. -- Ну, слава богу. Мы возвращались со стадиона другим путем, ибо нам нужно было в Плетцензейскую тюрьму, чтобы писать очередную корреспонденцию. Мы двинулись через лесок, дорога пошла по вырубкам, заросшим бурьяном. Не тут ли рубили лес, которым пытались преградить путь танкам Катукова и Богданова? Вырублен он основательно, а потому здесь светлее. Мы шли песчаной дорогой, на которой видны были следы гусениц. Вдруг из кустарника вышла женщина с девочкой лет восьми. Они остановились, видимо, не ожидая встречи с нами. В глазах женщины удивление и растерянность, а в глазах девочки -- испуг. Я никогда не видел у детей таких неподвижных от страха глаз. Девочка заплакала и, схватившись за юбку матери, потянула ее обратно в кустарник. Мать старалась ее успокоить. Нужно сказать, что мы несколько дней не брились, и, наверное, нас действительно можно было испугаться. Попытка заговорить с девочкой ни к чему не привела. Борис смеялся, корчил смешную физиономию, отчего она, видимо, становилась страшной, звал к себе девочку, но она еще больше кричала. Женщина уже поняла, что мы полны добрых намерений, и всячески старалась утихомирить девочку. -- Боже мой,-- сказал Борис,-- что же тут о нас рассказывали детям?! -- Он быстро полез в карман, достал большую конфету, завернутую в золотистую бумажку, и показал ее девочке. Она не унималась. Мне стало грустно, я вспомнил о своей дочке, отошел в сторону, сел на пенек и стал наблюдать. Борис подошел к девочке, опустился на корточки и снова протянул ей конфету. Девочка перестала плакать, отпустила мамину юбку, но конфету не брала и смотрела на Бориса исподлобья. Это была уже победа. Наконец Борис поднялся и поцеловал ее в голову. Девочка стояла уже совсем спокойно. Это была вторая и решающая победа. -- Ауфвидерзеен,-- попрощался Борис. -- Вы есть русский офицер? -- спросила женщина. -- Да, я офицер Советской Армии,-- ответил Горбатов. Женщина пожала плечами, взяла девочку за руку и пошла по дороге в сторону Шарлоттенбурга. В те дни мы много бродили по городу, видели "цивильных" немцев всех возрастов и социальных прослоек, которые привыкли к нам, а детей не видели. Эта встреча привела Бориса в смятение, расстроила его. -- Нас должны полюбить немецкие дети. Никто с ним не спорил, а он с каким-то волнением говорил об этом и искал сочувствия у каждого собеседника и в Плетцензейской тюрьме, и на следующий день в Штраусберге. Пышноусый солдат, который стоял на часах у входа в тюрьму, тоже терпеливо выслушал рассказ Горбатова и добродушно сказал: -- Так она же дите. Поздно вечером Борис уехал в Штраусберг и повез с собою корреспонденцию "В берлоге". Он предвкушал радость от победы над собратьями по перу, которые не успели побывать в бункере. Я же остался в своей уже обжитой тюремной камере и ждал И. Клименко. Мне известно было, что он вновь ездил в имперскую канцелярию и, насколько я понимал, неспроста. Тем более, что ездил он не один. Мне сказали, что представитель нашей ударной армии приехал за адмиралом Фоссом. Клименко воспользовался случаем и просил заехать в имперскую канцелярию, где адмирал обещал показать несколько запасных выходов из бункера. Для чего-то они нужны были Клименко. Я дождался его и долго крутился возле, не решаясь начать расспросы. Иван Исаевич был неразговорчив. И все же мне удалось кое-что узнать, как он сказал, "не для печати". -- Ехали мы медленно,-- начал Клименко,-- Фосс мог хорошо рассмотреть, что стало с Берлином. Адмирал, сидевший до последнего момента в бункере, ничего не видел. Я заметил, как он мрачнел, видя изувеченный город. "Как страшно разрушен город,-- сказал он,-- я не мог представить себе, что когда-либо увижу его таким". -- Когда мы ходили по подземелью имперской канцелярии,-- продолжал Иван Исаевич,-- Фосс нервничал, ругался, натыкаясь на всякий хлам, откидывая его ногами. Показав нам убежище Гитлера, он вывел нас из бункера через один из запасных выходов и сказал: -- Вот отсюда, как говорили мне адъютанты фюрера, они выносили его труп. Но где он может быть, мне неизвестно. Далее Клименко с Фоссом и группой солдат вошли внутрь сада, внимательно ко всему присматриваясь. У сухого бассейна, где толпились люди, Фосс увидел труп и воскликнул: -- О, Гитлер! Это был тот самый "эрзац-Гитлер", о котором мне рассказывал комбат Шаповалов. Все смолкли, но Клименко заметил, что носки на ногах у найденного трупа заштопаны. Может ли быть такое? Он с недоумением посмотрел на Фосса, и тот поспешил сказать: -- Нет, нет! Это не он. Утром следующего дня подполковник И. И. Клименко с группой разведчиков и немцев, которые могли понадобиться как опознаватели, направился в имперскую канцелярию. Ивану Исаевичу хотелось еще раз внимательно посмотреть на труп, который адмирал Фосс сначала "признал", а затем "опроверг". Но когда они прибыли к сухому бассейну, никакого "эрзац-Гитлера" там уже не было. Как потом выяснилось, комендант Берлина генерал Берзарин приказал перенести его в здание. Разведчики продолжали поиски. Клименко рассказывал: -- Налево от входа в бункер чернела воронка. Не знаю, от бомбы или снаряда. Довольно глубокая. В ней валялся разный хлам -- рваные ковры, бумаги и фаустпатрон. Солдат Иван Чураков стал спускаться в воронку. Я крикнул ему: "Смотри, чтобы фауст беды не наделал". Чураков завяз сапогами в рыхлой земле. С одной стороны воронки земля осыпалась и обнажила трупы. Их вытащили. Трупы очень сильно обгорели, и по ним ничего нельзя было определить. Я распорядился завернуть их в ковры, которые валялись тут же, и снова закопать в воронку. Вернувшись в Плетцензейскую тюрьму, Клименко находился под впечатлением виденного. Почему-то ему не давали покоя эти два трупа в воронке. А вдруг это останки Гитлера и Евы Браун? Ночь он не спал. Район имперской канцелярии находился под контролем соседней армии, а это значило, что продолжение поисков осложняется. Клименко поделился своими предположениями с капитаном Дерябиным, и они решили, не теряя времени, ехать в имперскую канцелярию. Солдаты быстро откопали, очистили от земли оба трупа и погрузили их в ящики. Роясь в земле, они нашли мертвых собак. На ошейнике одной из них была металлическая пластинка с надписью "Всегда с тобой", расследование продолжалось... Генерал Переверткин пригласил нас на банкет, который состоялся в депо трамвайного парка. За длинным столом уселось несколько десятков офицеров. Были подняты бокалы за победу над врагом. И помнится мне, что все речи произносились спокойно, без похвальбы, с той ноткой убежденности, которая была у наших людей в самом начале войны и в самые тяжелые ее месяцы. "А как же иначе",-- говорил один. "Так и должно было быть",-- говорил другой. "Никто не сомневался",-- говорил третий. Банкет закончился рано, на прощание Семен Никифорович с какой-то особенной торжественностью вынимал из ящика белые коробочки, в которых были черные часы, и вручал каждому участнику торжественного обеда. На светящемся циферблате часов, врученных мне, было написано: "Сильвана". Изготовлены они в Швейцарии, а оказались в "доме Гиммлера". Получив подарки, мы распрощались и разъехались. Торопились на узел связи, на сей раз для того, чтобы дать телеграмму всем корреспондентам центральных газет соседних с нами фронтов--1-го Украинского и 2-го Белорусского с просьбой пожаловать в Берлин в День печати, 5 мая, в 13.00 к зданию рейхстага. Это была идея Бориса Горбатова. 5 мая, когда мы подъехали со стороны Бранденбургских ворот, первое, что мы увидели, это шеренга машин, аккуратно поставленных у восточного входа в рейхстаг, со стороны Платц-Паризьен. Каких только марок машин тут не было! "Хорьхи", "опель-адмиралы", "вандереры", "мерседесы", "фиаты"... Этот парад машин нас смутил. Мы поставили свою "эмку" в третий ряд и пошли на площадь. Здесь уже было много наших друзей, которые обнимались, размахивали руками, куда-то торопливо бежали. Многие не видели Друг друга очень подолгу, и встречи их были трогательными, душевными, а иногда и со слезами. Мы не успевали пожимать руки, поздравлять друг друга, обмениваться новостями. Здесь мы встретились с Вс. Вишневским, Вс. Ивановым, Е. Габриловичем, А. Беком, Н. Денисовым, П. Трояновским, Я. Макаренко, Л. Кудреватых, Р. Карменом, И. Золиным, М. Долгополовым, Л. Славиным, Л. Железновым) Ц. Солодарем, В. Полторацким... всех не перечесть. Фотокорреспонденты М. Редкий, О. Кнорринг, А. Морозов, А. Шагин, А. Капустянский, Н. Финников вошли в свою роль и "создают группу", рассаживая нас на разбитых плитах "террасообразно" на фоне разбитого рейхстага. Больше всех суетится Редкин. Он кричит: "Федя, тебя не видно", "Миша, подымись выше"... Нас пересаживали, по-разному "компоновали группу", строили какие-то "пирамиды". Затем приехал генерал-полковник Н. Берзарин, и мы вновь фотографировались: "Берзарин с правдистами", "Берзарин с известинцами", "Берзарин с краснозвездцами" и т. д. С группой журналистов, прибывших из Штеттина, приехала актриса Московского Художественного театра Нина Михаловская. В рейхстаге ее встретил Неустроев. Он был рад, что его "гарнизон" посетила актриса, да еще столичная. Приказал на втором этаже соорудить эстраду. Нина Валерьяновна не была готова к концерту. Посетовала на свою забывчивость,