что не взяла грима. Неустроев услышал и тут же приказал: -- Пудры и духов артистке. Быстро! Солдат исчез, а через несколько минут принес небольшую красивую коробочку, на которой по-немецки было написано... "для ног". Грим не состоялся, но это не помешало концерту. Михаловская читала отрывок из "Метели" А. Пушкина. И под сводами разбитого здания гулко раздавался ее голос: "...Война со славою была кончена. Полки наши возвращались из-за границы. Народ бежал им навстречу... Офицеры, ушедшие в поход почти отроками, возвращались, возмужав на бранном воздухе, обвешанные крестами. Солдаты весело разговаривали между собою. Время незабвенное! Время славы и восторга! Как сильно билось русское сердце при слове "отечество". Как сладки были слезы свидания!" Я смотрел на солдат, многие из них сидели на полу, на разбитых лестницах, на подоконниках. Только три дня назад здесь шел бой за каждый метр. А теперь в рейхстаге звучит бессмертный Пушкин. Солдаты слушали, боясь пошевельнуться. Кто-то приставил к уху ладонь, чтобы не пропустить ни одного слова, кто-то подался вперед, кто-то украдкой вытирал слезу. А когда артистка закончила чтение, все ей стали шумно рукоплескать. Солдаты были взволнованы, может быть, Пушкин впервые по-настоящему дал им почувствовать близость свидания с Родиной. Нину Валерьяновну окружили. М. Егоров и М. Кантария предложили ей взобраться на крышу рейхстага, взглянуть на Знамя Победы, на разбитый купол. Артистка смущалась, боялась и отнекивалась, но все же уговорили. Тут же, на площади, мы узнали, что в Штраусберге, в Политуправлении фронта, есть на наши имена приглашение на поездку за Эльбу, на встречу 6 мая с американскими офицерами. Пообедав у генерала Переверткина, мы заехали в Штраусберг, привели себя в порядок, начистили сапоги "сто улыбок в лицо тротуарам" и двинулись в расположение 61-й армии, которой командовал генерал П. Белов. Ехали мы по незнакомым дорогам, но в общем-то ничем не отличающимся от дорог вокруг Берлина: те же леса, перелески, остовы кирпичных домов, брошенная техника. Генерал встретил нас приветливо и попросил: -- Ну, рассказывайте, что вы видели своими глазами. Борис красочно нарисовал картину бункера имперской канцелярии, а я рассказал о находке трупа Геббельса. Поздно вечером мы посетили редактора армейской газеты И. Пекермана. Он очень был рад нашему приезду. У него уже собрались Вс. Иванов, Л. Кудреватых, А. Бек и другие писатели и журналисты. За шумным ужином все разговоры крутились вокруг завтрашней поездки за Эльбу. Некоторые наши собратья приехали в таком виде, что пришлось им срочно подыскивать "цивильный ко- стюм", наскоро брить, стричь, в общем, приводить в "приличный" вид: едем-то в гости! Редакция армейской газеты разместилась в просторном особняке. И мы ночевали здесь. Пекерман, как гостеприимный хозяин, чуть ли не всю ночь хлопотал,-- только бы всем нам было хорошо и уютно. А потом он еще подсаживался то к одному, то к другому и начинал: "А помнишь..." И все мы вспоминали минувшие дни. Дорога к Эльбе шла лесом. Мы волновались: давно ли наша "эмка" колесила в солончаках у Волги и по горным тропам у Моздока? А теперь вон блестит вдали лента Эльбы. На всем пути битые ящики из-под патронов, сгоревшие танки. Типичный ландшафт войны. От плавно текущей Эльбы повеяло миром и покоем. Здесь же перед нами выросла символическая картина: оседланные дончаки пили воду из Эльбы. Фотокорреспондент Яша Рюмкин по достоинству оценил этот "мирный этюд" и сделал великолепный снимок, имевший потом успех. Вскоре подошли катера. На первом из них уехал генерал М. Сиязов, который возглавлял нашу группу. На других -- мы. Подплыли к левому берегу; справа стояли две огромные баржи, на которых толпились люди -- бежавшие солдаты. Но среди них я видел и женщин и мужчин, одетых в штатское платье. На берегу нас встретили американские офицеры. Один из них подошел к нам и пригласил в машину. Он был молод, красив, с хорошими манерами. Как только автомобиль тронулся, он представился: "Адъютант командира танкового корпуса, актер нью-йоркского театра миниатюр". -- А-а-а-а, все ясно,-- сказал Борис. Актер оказался человеком разговорчивым, знал русский язык и забросал нас вопросами: "Кто вы, какой армии, какого рода войск?" Мы отвечали кратко, не вдаваясь в подробности. На большой скорости мы проезжали маленькие населенные пункты, где не только дома, но и все стекла в них были целы (мы отвыкли от этого, и нам это казалось странным). На протяжении всей дороги не было видно ни разбитых машин, ни пушек, ни даже пустых ящиков из-под снарядов, этих постоянных спутников любого боя. Нам казалось, что мы попали в край, не тронутый войной. Жители приветствовали нас, некоторые кричали по-русски: "Советской Армии салют!" Наш спутник постепенно расширял круг своих вопросов, а Борис постепенно "закипал". Я это видел по его покрасневшей шее и по тому, как он несколько раз снимал очки, протирал стекла и, искоса глядя на меня, спрашивал: "Как тебе нравится?" Я чувствовал, что Борис отбросит сейчас "дипломатический этикет" и начнет изъясняться с актером театра миниатюр так, как он это умел делать,-- горячо и с сердцем, а потому несколько раз тихо просил его: "Спокойно". -- Что вы так опоздали? -- вдруг спросил американец.-- Мы ждем вас уже две недели у Эльбы. Мы рассчитывали, что вы Берлин возьмете быстрее. Нехорошо, нехорошо... Борис круто повернулся к нему и повысил голос: -- Вы не смеете так говорить! -- Затем добавил: -- Не имеете права. Вы не воевали, а маршировали, ваши танки не имеют опалин, у них нет не только вмятин, на них нет царапин. Они пришли к Эльбе и стоят под новыми чехлами. Посмотрите, посмотрите,-- Борис показал рукой на танки,-- они стоят под брезентовыми чехлами, новенькие, без единого пятнышка. Американец несколько растерялся. После паузы Борис продолжал: -- Ко мне попала песенка, которую пели в начале войны немецкие офицеры, а теперь поют офицеры американские...-- Борис достал записную книжку, поднес ее близко к глазам и прочел: Гусиные печенки, Седанские девчонки. Гей-са! Бокал вина, Веселая война! Подохнешь от одышки, Минуя городишки. И -- наша вся страна. Веселая война. Мы были в деле Всего лишь три недели, И кончилась сполна Веселая война. Американец улыбнулся. Наконец подъехали к городку Клейтц. Мы видели, как на площади американский офицер, взяв под козырек, приветствовал генерала Сиязова: -- Командование американского корпуса ждет русских генералов и офицеров,-- закончил он свое приветствие. Оркестр сыграл бравурный марш, и из здания вышел низкорослый, худой, старый генерал Гилим. Он подошел к Сиязову, поздоровался, и они направились вдоль почетного караула. Оркестр исполнил "Интернационал", а затем американский и английский гимны. Парад войск корпуса длился недолго. После этого солдаты были распущены, бродили здесь, на площади, шумели, веселились; где-то играла музыка. А генерал Гилим, демонстрируя демократизм, чокался у киоска с солдатами, хлопал в ладоши в такт танцующим. Борис подошел к группе, стоявшей в сторонке. Он спросил солдат об их новом президенте Гарри Трумэне. -- Вы знаете его? -- спросил Горбатов. Один из солдат, подняв руку выше головы, сказал: -- Так Рузвельт.-- Затем опустил руку ниже колена и добавил: -- Так Трумэн. Все дружно засмеялись. Потом был обед. Шумный, веселый, во время которого нас угощали борщом, но без хлеба, и отбивными котлетами с маленькой сладкой булочкой. Во время обеда Борис затеял разговор об американской литературе. Он назвал имена Теодора Драйзера, Элтона Синклера, Фенимора Купера, Уолта Уитмена, Синклера Льюиса, высказывал свое мнение о "Сестре Керри", "Финансисте", "Гении". Попросил офицеров назвать русских писателей. Наступило неловкое молчание. Наконец один из американских полковников вымолвил: -- Толстой. -- И все? --спросил Борис, обращаясь к офицеру-актеру, сопровождавшему нас в машине. Но и он молчал... После обеда мы собрались уезжать. Начался обмен сувенирами: американцы снимали с петлиц две золоченые буквы "US", а мы отдавали им золотистые пуговицы со звездой. Возвращались, когда начало вечереть. Наш знакомый актер доверительно сказал: -- Радио Гамбурга сообщило, что выпущен из тюрьмы Геринг. Новость нас ошарашила: как? почему? Но мы тогда не знали, что Дениц сформировал свое правительство, не знали, что он подсылал уже адмирала Фридебурга к фельдмаршалу Монтгомери и готовил так называемую "частичную капитуляцию". Однако по тому, что мы слышали, можно было заключить, что наши союзники "налаживают контакты" с еще не добитым врагом. Мы вновь ехали по лесной дороге. Вскоре увидели опять Эльбу. На сей раз она показалась нам желто-красной от заходящего солнца. Когда ступили на "свой" берег, было темно. Все же решили, не заезжая к гостеприимным друзьям из 61-й армии, двинуться прямо в Штраусберг: там были свежие газеты, там нас могла ждать телеграмма из редакции. На дорогах Берлина стояли наши регулировщики. Происходила передислокация войск. Мы не знали, что корпус Переверткина выводился из Берлина на север в район Гросс-Шенебека, а потом оказалось, что именно он двигался навстречу нам по улицам Берлина. Далеко за полночь мы прибыли в Штраусберг. На узле связи мы нашли телеграмму. Нас "успокаивали": корреспонденция "В берлоге" находится неизвестно где на согласовании и, видимо, в ближайшее время света не увидит. -- Я же тебе говорил,-- печально промолвил Горбатов. И мы побрели по тихим улицам Штраусберга домой. Освобождение Геринга, задержка информации о смерти Гитлера, Геббельса, бегство Бормана, Аксмана нас озадачивали и настраивали на грустный лад. И только офицер штаба фронта, встретивший нас на Узле связи, порадовал. Загадочно улыбаясь, сказал нам: -- Приходите завтра вечером, будут интересные новости. Капитуляция 8 мая на Темпельхофском аэродроме.-- Карлсхорст.-- Кейтель, Фридебург и Штумпф подписывают акт капитуляции.-- Наш последний военный репортаж.-- Тишина, никто не стреляет, мир Весь день 7 мая мы писали свои корреспонденции. Накопилось много материалов, которые просились на газетный лист. После обеда ко мне зашел корреспондент "Красной звезды" Павел Трояновский. Мы обменялись новостями, которые носили теперь мирный оттенок, и решили пройтись по Штраусбергу, в котором жили и который, по сути дела, не знали. Мы шли к красивому озеру, находившемуся в густом кольце соснового леса. Как нам сказали местные жители, где-то здесь была дача Геббельса и он довольно часто летом приезжал сюда из Берлина. Но мы так ее и не увидели. Когда возвращались домой, Павел сказал: -- Сегодня приезжают Симонов и Кривицкий. Это неспроста. Я вспомнил обещание штабного офицера и понял, что предстоят большие новости. Поздно вечером нас вызвали в Военный совет фронта и выдали приглашения на 8 мая для "присутствия и работы на аэродроме и в залах заседания на особом мероприятии, проводимом командованием". Таинственное содержание билета нам вскоре разъяснили: -- Сегодня в Реймсе подписан временный протокол капитуляции гитлеровских вооруженных сил, а завтра в Берлине, в Карлсхорсте, будет подписываться акт безоговорочной капитуляции Германии. Вам нужно к 10 утра быть на Темпельхофском аэродроме. Обрадованные, мы вышли на улицу и услышали беспорядочную автоматную стрельбу. Оказывается, весть о подписании капитуляции в Реймсе дошла до солдат, и их уже никто не мог удержать от салюта в честь победы. Поздно вечером мы встретили Симонова и Кривицкого, с которым я только теперь познакомился. С Симоновым же мне пришлось участвовать в одной "журналистской операции" во время высадки нашего десанта на южном берегу Крыма в Феодосии. Это было в первые дни января 1942 года. Мы плыли на крейсере "Красный Кавказ" к Феодосии. Море штормило, и наш корабль заметно покачивало. Симонов в кают-кампании читал солдатам стихи. Сквозь морозную пелену светила луна. Палуба, мачты, орудия были заснежены. Толстые ледяные сосульки повисли на проводах, лебедках, на перилах. Казалось, что мы где-нибудь на Севере, а не у берегов Крыма. На рассвете наш крейсер причалил к Феодосийскому порту, в котором раньше нас побывали моряки капитана Басистого и выбили в новогоднюю ночь немцев из города. Феодосия была безлюдна, и мы с оглядкой ступали по ее улицам. Предутренняя тишина оказалась недолгой. Немецкая артиллерия, расположенная в горах, открыла огонь по "Красному Кавказу", пробила его борт на корме и на носу, и крейсер, не успев полностью выгрузиться, ушел в море "от беды подальше". Не были выгружены снаряды для зенитных орудий, и немецкие летчики, заметив их безжизненность, смело летали над городом и с поразительной методичностью бомбили его. Мы никак не могли выбраться из города. Но однажды комендант города сказал, что скоро от причала в Новороссийск должен отойти "морской охотник", и просил нас поторопиться. И вот мы пошли по пустым улицам, освещенным луной, зная, что где-то здесь, в старой "Генуэзской крепости", засело несколько сот гитлеровцев, не успевших бежать. Симонов, в комбинезоне летчика, шел впереди. Под его ногами звучно хрустел снег. И мне, идущему сзади, боязно было, что мы растревожим всех вражеских автоматчиков. Но Симонов шел уверенно, не оглядываясь, и меня это успокаивало. Только мы добрались до порта, как перед нами открылась картина пожаров на воде: у причалов горели разбитые бомбами пароходы. Мы остановились. В тишине послышались странные звуки: треск, писк, удары. Это стонало охваченное огнем железо, ломались и падали мачты, брусья, шпангоуты. Так умирали пароходы, и дымная погребальная лента уходила в море... В этот момент послышался шум самолета, и тут же вся площадь порта осветилась мертвым, белым огнем нависшего над нами "фонаря". Это значило, что сейчас начнется бомбежка. Я бросился было в сторону, но Константин Михайлович крикнул: "Сюда, ложись!", и мы спрятались между высокими штабелями ящиков, укрывшими нас от света. Сердце учащенно билось. Раздался взрыв бомбы. "Первая",-- подумал я. За ней последовал второй, третий взрыв, и послышался характерный звук набирающего высоту самолета. "Пронесло". Когда мы поднялись, то увидели, что на ящиках, между которыми мы лежали, было написано: "Мины"... ...Прошло три с лишним года, и вот мы стоим на улице Штраусберга, ведем беседу о завтрашнем дне, о предстоящей капитуляции. Утро 8 мая выдалось ясное, теплое. Казалось, что зелень садов Штраусберга как-то по-особому светилась под лучами солнца. Машины медленно двигались по знакомому разбитому шоссе мимо Альт-Лансберга к Берлину. Когда мы въехали в город, перед нами туманным маревом кружилась пыль. Затем, минуя Силезский вокзал и Нейкельн, мы добрались до Темпельхофского аэродрома, куда должны были прибыть представители Верховного командования союзных войск и немецкого главного командования. Темпельхоф -- огромный аэродром, застроенный вокруг ангарами. Многие из них были разбиты, обуглены, измазаны защитной краской. Расколоты и многие крупные плиты некоторых взлетных площадок. Под ногами холодные осколки бомб. На аэродроме сожженные "юнкерсы", "мессершмитты" и один целый транспортный самолет "Ю-52". Видимо, те, для которых он был предназначен, не успели покинуть город. Я с любопытством смотрю на огромное зеленеющее поле аэродрома, снующие автомобили, обгорелые здания. Совсем недавно гвардейцы Чуйкова отбили у врага, недавно юнцы "гитлерюгенда" шли в "психичесую атаку", пытаясь отвоевать аэродром, а может быть, самолет, на котором кому-то нужно было подняться в воздух. Ждать пришлось долго. Решили поехать в ближайший ресторан позавтракать. Но только заказали яичницу с беконом, только расселись за столом и я успел намазать кусок хлеба горчицей, как послышался звук самолета. Все бросились к машинам. Зеленый "дуг-лас" уже снижался над аэродромом. Когда же мы подъехали, то выяснилось, что прилетел он из Москвы и доставил сотрудников Наркоминдела во главе с А. Я. Вышинским. Все наши попытки выяснить, когда ожидается прибытие других делегаций, ни к чему не привели. Темпельхоф находится на возвышенности, и отсюда хорошо был виден Берлин, остовы обгорелых домов, заводские трубы, все еще дымящиеся кварталы. В стороне, где на флагштоках трепетали на ветру государственные флаги СССР, США, Англии и Франции, на большой площадке какой-то плотный пожилой полковник командовал батальоном солдат: "Ать-два, ать-два, левой..." Это готовился почетный караул к встрече высших военных чинов делегации. Все солдаты были в новых костюмах, со знаками отличия, в начищенных сапогах и так четко "отрабатывали шаг", что невольно задерживали наше внимание. А полковник, то и дело утиравший носовым платком шею, продолжал командовать: "Кру-у-у-гом, шагом арш..." Один из офицеров, стоявших за нами, сказал: -- Знаток! От него мы узнали, что полковник, командовавший батальоном,-- старый строевой офицер Лебедев. Он воевал на улицах Берлина, как и его питомцы -- молодец к молодцу, отобранные в этот почетный караул из разных частей. С лужайки мы увидели оживление на дальней взлетной площадке. Это истребители "Яковлевы" попарно взлетали с аэродрома и, сделав полукруг, направлялись на запад. Одна пара, другая, третья... "Событие" приближалось. Нам сказали, что какой-то самолет через несколько минут улетает в Москву, и мы поторопились послать хотя бы записки в редакцию и домашним. Вскоре на аэродром прибыли генералы Соколовский, Берзарин, Боков. Пора приготовить блокноты. Наши друзья из фотоцеха взялись за свои "лейки". Через несколько минут в небе показались "Яковлевы", а между ними "Дуглас", который, сделав круг, снизился на бетонную дорожку. Было ровно два часа. Все мы поспешили к самолету. Двери "Дугласа" открылись, и по узкой железной лесенке сошел худощавый человек в берете, в серо-синем костюме. Это был главный маршал авиации Великобритании Артур Теддер. За ним по лестничке сошли старый человек в темно-зеленой военной форме -- командующий стратегическими воздушными силами США генерал Карл Спаатс и главнокомандующий французской армией генерал Ж. Делатр де Тассиньи. Через несколько минут прилетели еще два "Дугласа" с обслуживающим офицерским составом. Но наше внимание было приковано к встрече гостей с генералом Соколовским, генерал-полковником Берзариным и генерал-лейтенантом Боковым. В момент, когда Соколовский пожимал руку Тед-деру, все фотокорреспонденты -- наши, английские, французские, американские -- щелкали аппаратами. Один из иностранных журналистов, толкнув меня, занял лучшую позицию и тут же бросил на ходу: -- Извините, не часто приходится снимать Жукова. Я ему ответил, что он снимает не Жукова, а Соколовского. -- А Соколовского разве часто приходится снимать?-- отрезал он. Когда рукопожатия закончились, все направились к месту, где замерли в почетном карауле солдаты батальона Лебедева. Зная, что ожидается самолет с немецкими представителями, я вернулся к месту посадки самолетов, уселся на траве и издали наблюдал за торжественной церемонией. Ветер доносил команду Лебедева: -- ...Смирно!.. Слушай на караул!.. Но вот в небе показался самолет, который, подняв одно крыло, сделал крутой вираж и точно сел на бетонную дорожку. "Дуглас" подрулил к нашей группе, и по лестничке спустился фельдмаршал Кейтель, в сером легком длинном плаще с фельдмаршальскими погонами, в высокой фуражке, с маршальским жезлом в руке. Он взглянул на группу наших офицеров и, безошибочно определив старшего, улыбнулся и направился к нему. Но тот рукой указал фельдмаршалу дорогу, по которой ему следовало идти. Сконфуженный Кейтель повиновался жесту. Рядом с ним находились: генерал-полковник авиации Штумпф, низкорослый, плотный, и адмирал флота Фридебург --худой, бледный, сгорбленный. Впереди шли наши офицеры, а сзади, строго держа дистанцию, молодые офицеры вермахта. Кейтель изредка глядел на дымящийся Берлин, Штумпф без конца вертел головой: его больше всего интересовал парад, проходивший в стороне; и только старый Фридебург, тот самый, который по поручению Деница давно уже завязывал контакты с союзниками, шел опустив голову, безразличный ко всему. В стороне, около "Дугласа", который прилетел утром, стояли члены экипажа Семенков, Тайметов, Калинин и Гордиенко. Фотокорреспонденты, забегая вперед, приседали на корточки и "обстреливали" капитулянтов. Кейтель и Фридебург были равнодушны к этому неожиданному и, как казалось им, неуместному вниманию, зато Штумпф улыбался и, по всей видимости, был доволен. Фельдмаршал сел в машину "Шевроле". Я зашел за машину, в которую сели Штумпф и Фридебург, через заднее окошечко заглянул в лимузин. Видно было, как Фридебург вынул из портфеля папку и стал просматривать бумаги. Временами он наклонялся к Штумпфу, и тогда оба они смотрели в бумаги; Фридебург делал пометки. Подумалось, что они, по своей наивности, готовили варианты текста капитуляции, забыв, что капитуляция должна быть безусловной и безоговорочной. А может быть, они демонстрировали наигранную деловитость? А в это время Артур Теддер произнес краткую речь. -- Я являюсь представителем верховного главнокомандующего генерала Дуайта Эйзенхауэра,-- сказал он.-- Я уполномочен работать на предстоящей конференции. Я очень рад приветствовать советских маршалов и генералов, а также войска Красной Армии. Особенно рад потому, что я приветствую их в Берлине. Союзники на Западе и Востоке в результате блестящего сотрудничества проделали колоссальную работу. Мне оказана большая честь -- передать самые теплые приветствия Запада Востоку. Начальник караула провозглашает: -- За нашу победу -- ура! Могучее "ура" победителей загремело в поверженном Берлине. Все как зачарованные смотрят на эту радостную картину. До чего же солнечно сейчас на душе у каждого! Улыбаются английские и американские генералы, Соколовский, подняв руку, приветствует солдат, которые все еще протяжно кричат "ур-ра-а", и кажется, что их победные голоса слышны на Пулковских высотах, под Москвой, на Волге, на Тереке, на южном берегу Крыма -- всюду, где такие же солдаты с криками "ура" шли в контратаку, зная, что отступать некуда, что за ними Ленинград, Москва, Волга, Черное море. После того как кончились все торжества, машины двинулись в район Карлсхорста. Наш путь лежал через Нейкельн и Трептов-парк, за Шпрее, через районы недавних боев, где героически сражались солдаты корпуса генерала Рослого, дивизии Антонова, полки Гумерова, Радаева, Пешкова, батальон Шаповалова. Здесь всюду еще следы войны. Поток машин несется по улицам побежденного Берлина. Дороги расчищены, но на тротуарах груды битого кирпича и мусора. Победители едут по столице поверженного фашистского рейха, для того чтобы подписать акт безоговорочной капитуляции. На перекрестках молча стоят жители города. Вслед за победителями с определенным интервалом следуют побежденные. И они должны подписать акт. ...О чем думают они сейчас, проезжая по улицам Берлина и разглядывая развалины? Вспоминаются ли им плац-парады или последние дни крушения? На всех перекрестках стоят наши девушки-регулировщицы, в военных костюмах, в белых перчатках, успевшие уже загореть под майским солнцем. Они щеголевато размахивают флажками, указывая блестящим лимузинам дорогу на восток. Машины проходят под воздвигнутой деревянной Аркой Победы, на фронтоне которой начертаны слова: "Красной Армии слава". Проезжая арку, вспомнилось, как задолго до этого знаменательного дня, когда наши войска стояли еще на Одере в маленьком фольварке, в одноэтажном домике начальник клуба майор Вдовиченко показывал эскиз этой арки, а заместитель начальника политуправления полковник Прокофьев, утверждая его, говорил: -- Нужно торопиться! А где эскиз трибуны для парада в Берлине? Торопиться, торопиться нужно. Он говорил спокойным голосом, и я почувствовал тогда, что он знает сроки и дату нашей победы. Вот она и пришла. Но что это? Задняя машина затормозила. Регулировщица остановила черный лимузин, в котором ехала германская делегация. Она указала им на объезд Арки Победы и улыбнулась с чувством собственного достоинства. Так мы и не узнали, подсказал ли ей тогда кто-нибудь этот поистине величественный жест, или она сделала по собственному разумению. Уже подъезжая к Карлсхорсту, мы увидели и знакомую регулировщицу Марину Чубук. Здесь не нужно было указывать путь, а потому она, улыбаясь, приветливо козыряла, была счастлива... Маленький серый с колоннами дом-столовая военно-инженерного училища по Цвизелерштрассе отныне становится историческим. Именно здесь сегодня будет подписан акт о безоговорочной капитуляции. Здесь конец войне. Представители командования союзных войск посетили маршала Жукова, чтобы согласовать все детали процедуры. Американские и английские журналисты оказались посмелее нас и, пользуясь тем, что у них не было знаков различия на погонах, проскочили мимо полковника, окружили Жукова и наперебой задавали ему вопросы. Маршал отвечал сдержанно, улыбался. Наконец журналисты покинули помещение и бросились на узел связи. В здание пока заходили редко. Все толпились в садике, который полностью зазеленел. Но безделье в ожидании "особого мероприятия" томило. Прогуливается Всеволод Иванов, заложив руки за спину, где-то в стороне Евгений Долматовский с увлечением рассказывает о встрече с генерал-полковником Кребсом на командном пункте генерала Чуйкова. Как всегда невозмутимо глядит на все происходящее Михаил Брагин, словно он уже не раз присутствовал на "особых мероприятиях". Группа "Красной звезды"-- Константин Симонов, Александр Кривицкий, Павел Трояновский, Леонид Высокоостровский прохаживаются по улице и о чем-то оживленно беседуют. -- Не иначе как планируют "фитиль всем прочим",-- тревожно сказал мне Леня Кудреватых и тут же сам заразительно рассмеялся,-- дескать, "шалишь, братец, шалишь". Роман Кармен беседует с корреспондентом агентства Рейтер Кингом, Лев Славин -- с польским журналистом. В эти часы в Карлсхорст съехались все "сливки" мировой прессы. Они одеты в военные костюмы, но, как я уже сказал, без знаков различия. На их погонах написано: "Военный корреспондент". И все. Это очень удобно, ибо дает возможность непосредственно обращаться ко всем высшим чинам армии, в то время как мы обязаны были считаться с табелью о рангах и нам не всегда было просто пройти, скажем, к командарму. В зале будущего заседания расставлено несколько столов, из которых один -- вдоль дальней стены, два больших -- перпендикулярно к нему и два маленьких. Столы покрыты серо-зеленым сукном, и на них разложены чистые листы бумаги, отточенные карандаши, чернильницы, тонкие ученические ручки, пачки папирос "Москва -- Волга". Все обычно, буднично, деловито. Начинаю готовить корреспонденцию "Капитуляция", пишу о том, что было в Темпельхофе. Но вдруг Яков Макаренко сказал: -- Идет французский генерал. К зданию подходил стройный молодой генерал в высокой военной фуражке с четырьмя звездами, в открытом френче, в белых перчатках. Он картинно брал под козырек, отвечая на наше приветствие. И снова ожидание. Все мы понимали, что время уходит, а в Москве с нетерпением ждут корреспонденции. Кто-то отшучивается: -- Капитуляцию-то подписать легко, а вот передать корреспонденцию -- задача! В это время в маленьком особняке, на втором его этаже, сидели за столом и все еще изучали какой-то документ Кейтель, Штумпф и Фридебург. Их адъютанты флегматично рылись в книгах библиотеки, рассматривали из окна сад во дворе, где стояли "на часах" наши солдаты. Все обрадованно вздохнули, когда в зал вошли официантки и начали накрывать стол. Журналист Петр Соболев, который в тот момент находился в зале, рассказывал мне: -- Первым за стол сел Кейтель, по его приглашению-- все остальные. Выпив водки, фельдмаршал начал разговор. Он стал рассказывать о своих сослуживцах еще в период первой мировой войны и сразу повеселел. Называя имена генералов-однокашников, он вспоминал, кто из них служил с ним в одной роте или батальоне. После обеда к Кейтелю пришли переводчики с текстом безоговорочной капитуляции. Все члены делегации уселись за круглый стол и углубились в документ. Кейтель, Фридебург и Штумпф тихо переговаривались, на их лицах заметно было то удивление, то недовольство. Кейтель то и дело поправлял воротничок, видимо, ему становилось душно. Кроме П. Соболева в зале находился кинооператор Посельский, который, не жалея пленки, снимал и приговаривал: "Для истории надо поработать на всю катушку". Мы по-прежнему слонялись в томительном ожидании. У одного из сотрудников Наркоминдела, прилетевшего сегодня из Москвы, был свежий номер газеты "Красный спорт". Невероятно! Четыре года мы не дер- жали в руках этой газеты, четыре года всем нам было не до рекордов, не до чемпионов, не до забитых и пропущенных мячей. И вдруг "Красный спорт"! На нас пахнуло миром и покоем. Каждая строка газеты говорила об этом: в Баку состоялся большой физкультурный парад в ознаменование 25-летия Советской власти в Азербайджане. В двенадцать часов дня раздался салют корабельной артиллерии (а у нас в Берлине пушки молчат), и на трибуну поднялся "всесоюзный староста" -- Михаил Иванович Калинин; в Киеве -- весенний праздник спортсменов; на футбольном поле водной станции "Динамо" в Химках сыгран первый товарищеский матч. И никто не остался равнодушен к статье Валентина Гранаткина, которая рассказывала о предстоящем футбольном сезоне. Сразу же возник оживленный обмен мнениями: Леонид Кудреватых доказывал, что чемпионом будет "Спартак", Павел Трояновский смерил его взглядом с головы до ног и напомнил, что существует команда ЦДКА, Борис Горбатов сетовал, что в списках нет шахтерского "Стахановца", кто-то робко назвал "Зенит". Так маленькая газета -- бумага плохая, печать серая-- постепенно приобщала нас к мирной жизни. Недаром Пьер де Кубертен, французский педагог, возродивший олимпийские игры, сказал: -- О спорт, ты -- мир! Прошло еще полчаса. Нас никуда не приглашают. Здорово хочется есть. Жалеем, что не успели пообедать в ресторане. Борис ворчит: -- Кейтеля, небось, кормят! -- Не завидуй, у него аппетита нет,-- ответил кто-то. Когда начало темнеть, мы вошли в холл училища. Толковали, толковали и никак не могли себе представить причин задержки. Цезарь Солодарь пробрался все же в какой-то буфет и принес один бутерброд с сыром для Всеволода Иванова. Тот был тронут и поделился с ним. Мы с завистью смотрели на них, но больше в буфет никого не впустили. Я заглянул в зал: Кармен снимал Симонова на фоне столов и знамен, готовых к "особому мероприятию". Время движется медленно. Кто-то видел, что Кейтеля, Штумпфа и Фридебурга перевели из их особняка в здание инженерного училища. В 23 часа 45 минут в кабинете Жукова, который примыкал к большому залу, собрались представители советского и союзного командования. В зале все уже подготовлено к процедуре подписания акта, а нас пока не пускали. Один из офицеров сказал нам: -- Войдете в зал после представителей немецкого командования. Но только тихо, без шума. Тут-то и начался шум. Больше всех горячился Роман Кармен. -- Нам нужно снять для экрана и для газет как раз момент входа в зал представителей командования, и вообще нам нужно видеть и снимать все, так как сейчас будет происходить историческое событие, а не рядовое, как, может быть, кажется вам. Сказано это было так решительно, что офицер уступил. -- Ну, раз так, то кинооператоры и фотокорреспонденты могут войти раньше. Представителям прессы был выделен длинный стол напротив маленького столика, предназначенного для представителей немецкого командования. Мы вошли, когда наши командармы, комкоры, комдивы уже рассаживались за стол, параллельный нашему. Я быстро переписал состав всего нашего корпуса, представленного в этом зале, в том порядке, в каком они сидели: Б. Горбатов, И. Золин, М. Брагин, Л. Кудреватых, М. Шалашников, А. Ерусалимскнй, М. Долгополов, Г. Пономарев, Е. Долматовский, Б. Афанасьев, К. Сухин, М. Мержанов, Л. Железное, Р. Кармен, А. Андреев. На противоположной стороне сидели Л. Высокоостровский, П. Трояновский, А. Кривицкий, К. Симонов, Л. Коробов, Л. Славин, Вс. Иванов, Я. Макаренко, Н. Ковалев, Ц. Солодарь, Н. Барышников, С. Шухмин. В зале работали фотокорреспонденты Ф. Кислов, Г. Петрусов, Т. Мельник, Б. Пушкин, А. Морозов, М. Редкин, В. Темин, Я. Рюмкин, Г. Самсонов, А. Капустянский. Все взволнованы. Хочется запечатлеть каждую минуту. Ведь этот зал, эти четыре флага на стене -- символ боевого сотрудничества, эти минуты короткого, но преисполненного глубокого смысла заседания-- все это отныне принадлежит истории. Ровно в 24 часа в зал вошли Маршал Советского Союза Г. К. Жуков, главный маршал британской авиации Артур Теддер, генерал Карл Спаатс, генерал Ж. Делатр де Тассиньи, А. Вышинский, В. Соколовский. Г. К. Жуков занял председательское кресло. Справа от него сел Теддер, слева -- Спаатс. Г. К. Жуков поднялся, осмотрел зал, как бы проверяя, все ли на месте, и сказал: -- Мы, представители Верховного Главнокомандования Советских Вооруженных Сил и Верховного командования союзных войск, уполномочены правительствами антигитлеровской коалиции принять безоговорочную капитуляцию Германии от немецкого военного командования. Затем, обратившись в сторону, он добавил: -- Пригласите в зал представителей немецкого главного командования. Историческое заседание началось. Немного людей присутствовало тогда в зале. Немного слов произносилось на этом заседании. Но за этими словами -- долгие годы войны. Наступила минутная пауза, которая показалась слишком долгой. Все замерли, глядя на входную дверь. Туда же были направлены объективы киноаппаратов и "леек"; операторы и фотокорреспонденты не шевелились, не отрывали глаз от объективов,-- не прозевать бы момент. Наконец дверь открылась. Первым, не торопясь, глядя вниз, вошел фельдмаршал Кейтель, в парадном костюме, с железным крестом, висящим у самой шеи, в коричневых перчатках, с маршальским жезлом в руке. Словно он пришел на плац, где перед ним должны пройти войска церемониальным маршем, а не в зал, где вынужден подписать позорный акт. Но это внешняя бравада. На его лице красные пятна. Движением маршальского жезла он приветствует присутствующих, садится за стол и, не поворачиваясь, отдает перчатку с правой руки застывшему за его спиной офицеру. Вместе с Кейтелем вошли низкорослый, мрачный, ни на кого не глядящий генерал-полковник Штумпф и поникший и, как мне показалось, сконфуженный Фридебург. Они также усаживаются за стол: Штумпф справа, а Фридебург -- слева от фельдмаршала. Кейтель поднимает голову и смотрит на Жукова. Он видит его впервые. Жуков тоже впервые видит Кейтеля. Какое-то мгновение два полководца двух огромных армий молча смотрят друг на друга. Нам хорошо виден Кейтель, каждое его движение. Кейтель! Наиболее крупная "военная птица" фашистского вермахта. Уловив дух времени, робко сгибая спину, угодливо глядя в глаза Гитлеру, он вошел в высшие сферы государства. Его не случайно назвали "лакейтелем", у которого вместо белой салфетки всегда под рукой мягкий коричневый портфель. Я вспоминаю, что происходит Кейтель из юнкерской помещичьей семьи. Военную службу начал в должности командира роты, затем батальона. Участвовал в первой мировой на русском театре военных действий. Никаких лавров и новых чинов война ему не принесла. Но с приходом к власти нацистов он вдруг неожиданно для всех стал подниматься по карьеристской лестнице с невероятной быстротой: майор, полковник, офицер генерального штаба, генерал, начальник штаба верховного командования вооруженных сил, а после "побед" в Австрии, Чехословакии, Польше, после церемониальных маршей через Голландию, Бельгию, Францию Кейтель получил маршальский жезл. Генерал-провокатор участвовал во всех операциях. Это он угрожал канцлеру Австрии Шушнингу применением силы, и тот вынужден был в Оберзальцбурге в присутствии Гитлера подписать "соглашение". Это по его приказу фашистские войска без объявления войны захватили Моравску Остраву и Витковицы как раз в тот день, когда президент Чехословакии Гаха по вызову Гитлера прибыл в Берлин для переговоров. Это он организовал нападение своих солдат, переодетых в форму польской армии, на немецкую радиостанцию в Глейвитце, для того чтобы создать повод для перехода границы польского государства. Он рос в глазах Гитлера как военный специалист, знающий свое дело, готовый на все, умеющий угадывать настроение, наконец, никогда не возражающий. Вместе с Гитлером он подписывал позорное для Франции перемирие. Немцы настояли на том, чтобы акт подписания происходил в Компьенском лесу, в том же месте и даже в том же вагоне, в котором 11 ноября 1918 года французский маршал Фош предъявил свои условия Германии. Когда, обезумев от жажды власти, фашистские главари решили вероломно напасть на Советский Союз, они поручили начать нападение фельдмаршалу Кейтелю. Вот тогда-то он и проявил себя в полной мере. Он уже был не только воинским чином, но и оголтелым нацистом. Он вошел во вкус легких побед, покорения, оккупации, веселых маршей. Война полными пригоршнями сыпала ему высшие награды и дарила особняки и поместья. Он думал, что так будет и в России, а потому размахивал маршальским жезлом и подписывал приказ за приказом. "...Первоочередной задачей основной массы пехотных дивизий является овладение Украиной, Крымом и территорией Российской Федерации до Дона. Кейтель"; "Разгромить противника в районе между Смоленском и Москвой, захватить Москву. Кейтель"; "Силы противника, все еще действующие в Эстонии, должны быть уничтожены. Кейтель"; "Захватить Донецкий бассейн и промышленный район Харькова. Кейтель"; "При этом следует учитывать, что на указанных территориях человеческая жизнь ничего не стоит и устрашающее воздействие может быть достигнуто только необычайной жестокостью. В качестве искупления за жизнь одного немецкого солдата в этих случаях, как правило, должна считаться смертная казнь для 50--100 коммунистов. Способ приведения приговора в исполнение должен еще больше усилить устрашающее воздействие. Кейтель". Эти каннибальские приказы стали известны позже. А сейчас мы смотрим на этого человека, лицо которого покрыто пятнами, а глаза вопрошающе устремлены на Жукова. Смотрим и мы -- с глубоким уважением и гордостью-- на этого прославленного советского маршала. Мы знаем, что родился он в деревне Стрелковке Калужской губернии, в бедняцкой семье, в покосившемся старом домике. Получив грамоту, ушел в город, учился, прошел гражданскую войну, снова учился, командовал полком, дивизией, корпусом, командовал войсками на Халхин-Голе, которые вместе со славными сынами Монгольской Народной Республики разбили японские полчища. Когда началась Великая Отечественная война, Г. К. Жуков стал во главе фронтов, был представителем Ставки Верховного Главнокомандования на всех самых ответственных и тяжелых участках фронта. Рядом с Жуковым сидят его товарищи по оружию, полководцы, вышедшие, как и он, из народа. Их войска громили гитлеровцев под Москвой, Сталинградом, на Орловско-Курской дуге, на Украине, в Белоруссии, на Висле, Одере, в Берлине. И вот встал крестьянский сын -- Маршал Советского Союза и, глядя прямо в глаза юнкерскому сынку-- фельдмаршалу фашистской Германии, сказал: -- Имеете ли вы на руках акт безоговорочной капитуляции, изучили ли его и имеете ли полномочия подписать этот акт? Теддер повторил вопрос на английском языке. -- Да, изучили и готовы подписать его,-- сказал фельдмаршал, поправляя монокль, и передал в президиум документы, подписанные гросс-адмиралом Деницем, новым президентом Германии. Я все записываю стенографически. На всю эту процедуру с момента входа нашей делегации в зал ушло 8 минут. Пошла 9-я минута 9 мая 1945 года. Маршал Жуков спрашивает: -- Готова ли делегация подписать акт? -- Готова,-- отвечает фельдмаршал и вынимает из бокового кармана вечное перо. 10-я минута. Председательствующий, обращаясь к Кейтелю, медленно, подчеркивая каждое слово, говорит: -- Я предлагаю подойти сюда,-- он показал рукой на столик, приставленный к столу президиума.-- Здесь вы подпишете акт о безоговорочной капитуляции Германии. Маршал довольно долго стоит в этой позе и это навсегда остается в моей памяти. 11-я минута. Кейтель встает со стула, вернее вскакивает, берет со стола маршальский жезл и направляется к маленькому столику. Монокль падает, повисает на шнурке и раскачивается- За фельдмаршалом следуют два штабных офицера. 12-я минута. Фельдмаршал садится за столик и вновь проделывает манипуляции с жезлом. Но бравады не получилось-- движение вялое. Он кладет жезл на стол, слева от себя. Он нервно вставляет монокль и углубляется в чтение документа. Кругом абсолютная тишина. Слышно только стрекотание киноаппарата и щелкание "леек". Журналистам разрешили подойти поближе, и мы торопливо, толкаясь, подходим к столику. Нам хорошо видно, что Кейтель даже в эту позорную для него минуту старается быть театрально эффектным. Он долго читает акт безоговорочной капитуляции, каждое слово которого он давно и хорошо изучил. На его жезле выгравировано; "Вильгельм Кейтель, генерал-фельдмаршал". 17-я минута. Кейтель медленно подписывает пять экземпляров, каждый раз картинно отстраняясь на спинку кресла и ожидая, пока секретарь подставит новый экземпляр. Подписаны все пять, начинающиеся словами: "Мы, нижеподписавшиеся, действуя от имени германского верховного командования, соглашаемся на безоговорочную капитуляцию всех наших вооруженных сил на суше, на море и в воздухе..." Фельдмаршал встает, обводит взглядом зал, словно желая увидеть, какое впечатление произвела эта последняя в его жизни "операция"- Ему нечего сказать, он ничего не ждет. Битый гитлеровец понимает, что это не Компьен. Компьена не будет. И Версаля не будет. Фельдмаршал вынимает монокль и возвращается к своему месту за стол немецкой делегации. Слышно, как он четко отбивает шаг. Все с ненавистью глядят на него. В этом зале сейчас нет равнодушных людей, нет равнодушных и во всем человечестве, и тем более в нашей стране. Здесь, в зале, незримо присутствуют все наши воины- от солдата до маршала, все герои, сложившие свои головы на родной земле и на Висле, Одере, Шпрее. Они вместе с живыми продиктовали свою волю побежденному. 22-я минута. К столику медленно, шаркая штиблетами, подходит генерал-адмирал Фридебург. Он подавлен. Рука дрожит. В отличие от Кейтеля, никакой позы. Старается быстрее подписать документы, не поднимая головы. Адъютанты помогают ему встать со стула и провожают его. 27-я минута. К столику идет краснощекий, толстый Штумпф. Лицо его пышет злобой. Он тоже старается ни на кого не смотреть. Но когда подписал последний документ, встал и поклонился в сторону победителей. Это было неожиданно и смешно. Все это происходило при полном молчании. Слов уже не нужно. 30-я минута. Документы приносят на стол, за которым сидят представители Верховного Главнокомандования Советских Вооруженных Сил и Верховного командования союзных войск. Маршал Жуков, надев очки в золотой оправе, подписывает экземпляры акта. Затем это же делает главный маршал авиации А. Теддер. Далее свои подписи ставят генералы Спаатс и Делатр де Тассиньи. 43-я минута. Капитулянты внимательно следят за всем происходящим. Переговариваются. Жуков сообщает: Немецкая делегация может быть свободна. 44-я минута. Фельдмаршал и генералы шумно поднимаются со стульев, кланяются и молча уходят вместе со своими офицерами. В зале сразу стало оживленно. Жуков пожимает руки Теддеру, Спаатсу и другим генералам. -- Дорогие друзья,-- сказал он, обращаясь ко всем находящимся в зале,-- нам с вами выпала великая честь. В заключительном сражении нам было оказано доверие народа, партии, правительства вести доблестные советские войска на штурм Берлина. Это доверие советские войска, в том числе и вы, возглавлявшие войска в сражениях за Берлин, с честью оправдали. Жаль, что многих нет среди нас. Как бы они порадовались долгожданной победе, за которую, не дрогнув, отдали свою жизнь!.. В 0.50 минут заседание закрылось. В холле столпились генералы. -- Ну, что теперь будем делать? -- спрашивает кто-то, улыбаясь и утирая слезу. -- Не знаю, кто как, а я буду рыбу удить. Дружный смех раздается под сводами. Для нас началась горячка. Иван Золин из холла по ВЧ моментально соединяется с редакцией "Правды", сообщает новость о капитуляции и просит оставить четыреста строк, которые будут переданы через час. -- Что? Что? Почему?.. Что, завтра?.. Золин кладет трубку и печально сообщает: -- Материал нужно передавать завтра утром, он пойдет в номер на 10 мая вместе с важными правительственными документами. Мы ничего не можем понять. Как же так, кончилась война, а мы еще сутки будем молчать?.. Но все так устали, что в душе, наверное, обрадовались такому ходу событий. Многие уехали в Штраусберг, остальные пошли на прием и банкет. Б. Горбатов, Я. Макаренко, Л. Коробов, П. Трояновский, Л. Высокоостровский и я остались в холле, надеясь, что нас еще вызовут из Москвы. Но нас не вызывали. Золин снова позвонил в редакцию. На сей раз к телефону подошел главный редактор Петр Николаевич Поспелов. Золин подробно рассказывает ему обстановку и кстати упоминает, что сегодня утром все крупные газеты мира опубликуют подробный отчет агентства Рейтер, а мы... Золин к нам оборачивается и говорит: -- Петр Николаевич просит подождать... Ждем минуту, две, три. Наконец Золин громко говорит "есть" и кладет трубку. -- Срочно в номер четыреста строк,--говорит он нам, и мы стремглав летим в зал узла связи и садимся за корреспонденцию "Капитуляция". "Срочно" всегда писать трудно, Горбатов нервничает. Я его успокаиваю: -- Сейчас не до художественных образов, пиши репортаж. Мы разделили свои функции: я пишу первую часть -- встреча на Темпельхофском аэродроме, дорога через Берлин в Карлсхорст, ожидание, а он начинает со слов: "В зал входит Маршал Советского Союза Жуков..." Как только листок написан, он передается телеграфистке, а затем Золин передает его по ВЧ -- "чтобы перестраховать" возможную задержку на телеграфе. Ведь ночь сегодня, как и первомайская, тоже "особо важная". Только в пятом часу мы закончили репортаж. Борис еще раз просмотрел его и буркнул: "Концовки нет". Взял ручку, дописал: "Победа! Сегодня человечество может свободно вздохнуть. Сегодня пушки не стреляют". Так кончался наш последний военный репортаж... Когда мы, совершенно обессилевшие, поднялись в холл, из банкетного зала вышли Симонов и Кривицкий. Они поспешили к машинам. -- Куда вы? -- Торопимся в Прагу... Мы вошли в зал, когда Жуков медленно произносил речь, останавливаясь после каждой фразы, чтобы офицер перевел ее на английский язык, а Теддер и повеселевший Спаатс согласно кивали головами. С удовольствием закусили остатками банкетной роскоши. Но вот прием окончен. Жуков, Теддер, Спаатс и остальные члены делегации направляются к выходу. Здесь Жукова окружают иностранные корреспонденты и просят автограф. Маршал улыбаясь лезет за очками. Он роется в кармане, заглядывает в карман -- очков нет. Все бросились искать: одни шарили в кресле -- не завалились ли, другие под столом... Наконец пришла догадка: жуковские очки исчезли как драгоценный сувенир. В эти минуты исчезало все -- чернильницы, карандаши, ручки, которыми якобы подписывал капитуляцию Кейтель. Тем временем Жуков вынул из внутреннего кармана очки в оловянной оправе и хотел уже было поставить свою подпись на клочке бумаги, который ему протянул иностранный корреспондент с черной курчавой бородкой. Маршал подозрительно посмотрел на этот клочок бумаги и дал рядом стоящему переводчику. Тот сказал: -- Это, товарищ маршал, неоплаченный счет на квартиру в Лондоне. Жуков вернул клочок корреспонденту. Тогда тот, сконфуженный, быстро достал зелененькую бумажку доллара и протянул ее маршалу. Образовалась очередь за автографом. Жуков терпеливо подписывал листки блокнотов, а затем, сказав "хватит", ушел. Так ранним утром девятого мая кончилось историческое "особое мероприятие". Мы вышли на улицу. Никогда не забыть этого свежего майского утра. Кругом тишина. Никто не стреляет. Мир! Мы направляемся в Берлин, а затем в Штраусберг. Первые косые лучи солнца падают на разрушенные дома, улицы, уцелевшие деревья. В центре на Александерплатц мы увидели обыкновенную кухонную двуколку. Из нее валил пар. Наш солдат в белом халате разливал украинский борщ в супники, чашки, миски, а другой раздавал большие ломти хлеба. Немецкие женщины, стоявшие в очереди, о чем-то переговаривались. -- Давай, давай,-- кричали солдаты,-- всем хватит, подходи живее! -- И впервые мы увидели на лицах берлинцев улыбки. Кончилась самая ужасная из всех когда-либо бывших войн. Штраусберг встретил нас новой, неорганизованной стрельбой -- салютом. Но мы повалились в кровати и под автоматную пальбу уснули так крепко, как не спали давно. Около трех часов ночи, пока мы еще писали свою последнюю корреспонденцию "Капитуляция", на Темпельхофский аэродром, впервые за шесть лет въехало несколько автомобилей с включенными фарами. Из легковой машины вышел советский генерал и направился к самолету. Экипаж ждал этого приезда. -- Товарищи,-- взволнованным голосом сказал генерал,-- поздравляю вас с победой. Война кончилась, враг капитулировал. Члены экипажа переглянулись и бросились друг друга обнимать. У летчика Абдузамата Тайметова появились слезы. Генерал продолжал: -- Незамедлительно возвращайтесь с этим пакетом. В нем находится документация о капитуляции... Командир эскадрильи особого назначения Семен-ков принял драгоценный пакет и сказал: -- Будет исполнено, товарищ генерал- На этот же самолет были погружены флаги, штандарты, знамена фашистских дивизий, разбитых под Берлином. В четвертом часу утра 9 мая летчик Тайметов поднял в воздух самолет. Опытный пилот ведет машину и видит в ночной тьме сверкающие полосы трассирующих пуль, залпы пулеметов, автоматов. Наши воины салютовали победе! Но уже через час, кроме звезд, ничего не было видно. Тайметов вел машину по знакомой трассе. Больше ста раз он летал в этом направлении: сначала к партизанам, а затем в Варшаву и Берлин. Его самолет особого назначения за три года побывал над Северной Африкой и над Азией, над Южной и Западной Европой. По специальному заданию он приземлялся в Риме, Тегеране, Касабланке, Париже, Лондоне. А сейчас он выполняет первый мирный рейс, везет бесценный пакет -- акт о капитуляции фашистской Германии. В Москве его ждали. Семенков доложил о выполнении задания, и на аэродроме послышались радостные крики. Люди жали друг другу руки, обнимались... В последних числах мая Комкор анализирует.-- Клименко допрашивает охранника из бункера.-- Горбушин проводит опознание.-- Во Фленсбург слетается фашистское воронье.-- Советские солдаты задерживают военных преступников.-- Еще один главарь рейха кончил жизнь самоубийством 10 мая я направился из Штраусберга в Берлин, чтобы повидаться с генералом Переверткиным. Город оживал. Из-за железных оград пробивалась цветущая сирень. Трава лезла даже сквозь швы брусчатки. Природа как бы напоминала, что она существует и приветствует наступивший мир. О мире напоминали и песни, раздававшиеся то здесь, то там. Заметно повеселели и берлинцы. Они больше не ходят с опущенными головами, не слышат ужасного свиста бомб и разрывов снарядов. Они остались живы. Теперь и для них -- голубое небо, цветы и песни. В доме, где был расположен штаб корпуса, я застал только дежурного, который сообщил, что "штаб передислоцировался в Грос-Шенебек", в 40 километрах северо-западнее Берлина. Это оказался тихий лесной район, в котором как-то укрылся от войны маленький городок, названный почему-то Грос-Шенебек. Именно здесь, в густом сосновом бору, и расположились части корпуса генерала Переверткина. Солдаты жили в палатках, разбросанных по всему лесу. Подъезжая к городку, я увидел необычную картину. Люди то ли забыли об уставе внутренней службы, то ли от тоски по мирной хозяйственной жизни занимались... строительством. Сооружали нечто вроде изб и сарайчиков. Один офицер в ответ на мое недоумение сказал: -- Пусть отведут душу... Ведь им домой хочется, а там у них, небось, все надо начинать заново... Мы смотрели на этих молодых ребят, которые совсем недавно в огне и дыму сражались за рейхстаг, а теперь не могли еще полностью привыкнуть к тишине, в которой такими беспокойными кажутся соловьиные трели. Прекрасное, здоровое ощущение жизни, желание что-то созидать, загнанное войной в далекий угол, вновь заговорило в них. На окраине города в красивом особняке дачного типа с деревянными украшениями в виде резных фигур птиц и зверей расположился командир корпуса Семен Никифорович Переверткин. Странно было видеть его в такой домашней обстановке. Он сидел на низкой тахте в синей пижаме, и глаза его светились радостью. -- Вот,-- сказал он, подняв руку с конвертом,-- свежая весточка из дома. Тут же он прочел мне письмо жены. Анастасия Терентьевна рассказывала, как они, собравшись у приемника, слушали приказ Верховного Главнокомандующего о взятии Берлина и как среди героев, отличившихся в этой исторической операции, рядом с маршалами и генералами был назван Переверткин. "Что было, что было!" -- улыбаясь, читал Семен Никифорович. Мы пили кофе из маленьких синих чашечек, найденных в этом же доме. Переверткин неузнаваемо изменился. У него разгладились морщины, повеселели глаза. Даже движения, как мне показалось, стали более плавными. Он говорил о жене, дочке Ниночке, о друзьях, перечитывал письмо и улыбался. У него была особая улыбка. Кто-то сказал о ней: видна за версту. Мы пытались вести беседу, далекую от войны, которая ушла от нас, как черный тяжелый дым уходил из купола горящего рейхстага. Но огромная карта Берлина, лежащая на четырехугольном раскладном столе, напоминала нам о недавнем. -- Что это вы, Семен Никифорович, опять сидите над картой? Он улыбнулся. -- Анализирую... Откровенно говоря, мы еще толком не разобрались, какое мы совершили "воинское чудо". Историки будут копаться в этих вот картах, но и мы, пока живы, должны дать объяснение по каж- дому штришку, нанесенному в горячие минуты боя. Вроде бы карта как карта, а ведь для меня это "говорящий инструмент", и я, глядя на нее, вспоминаю все до мельчайших подробностей и, главное, вижу свои ошибки. Допоздна мы беседовали с Переверткиным, а затем я решил разыскать Ивана Исаевича Клименко, которого не видел уже неделю после того, как мы расстались в Плетцензейской тюрьме. -- А он здесь, неподалеку, в небольшом особнячке. Клименко, несмотря на поздний час, рылся в бумагах. Вид у него был усталый. Его "война" еще не кончилась,-- он разыскивал военных преступников. Я сказал ему: -- Но теперь же все ясно. Гитлера не найдешь, его сожгли. Борман бежал, а Геббельса уже нашли... -- Нет, еще не все... Если сейчас не будем искать, потом будет поздно. Бежали многие. Кроме Бормана, Наумана, Аксмана бежали Гиммлер на север, а Кальтенбруннер -- на юг. Эти немного раньше. Они знали обстановку лучше других. Обо всех делах, происходивших в Берлине и в бункере, Кальтенбруннер, начальник Главного управления безопасности и гестапо, был хорошо осведомлен. Он непрерывно менял свои конспиративные квартиры, но чаще всего бывал в австрийском Инсбруке, откуда шпионил за Вольфом в Швейцарии и за Шелленбергом, устремившим свои взоры на Швецию, за своим ближайшим помощником Мюллером, поведение которого в последние дни казалось ему подозрительным. Но больше всего его смущало исчезновение шефа Генриха Гиммлера. После того как группа армий "Висла" под командованием Гиммлера потерпела сокрушительное поражение от советских войск в Померании и Гитлер резко изменил отношение к своему любимцу -- "железному Генриху", Кальтенбруннер насторожился. Главный палач рейха стал бояться всех, даже своих близких и, как ему казалось, преданных сотрудников. Но он продолжал верить "человеку со шрамом" -- Отто Скорцени, который по поручению Гитлера удачно провел ряд смелых, дерзких международных акций и диверсий, в том числе похищение и спасение Муссолини в горах Италии. Эрнст Кальтенбруннер давно уже не мог спать без морфия. Нервное напряжение дошло до предела. Направив отряд стрелков "Эдельвейс" в альпийские горы, он решил вместе со Скорцени бежать туда же, чтобы затем добраться до "Альпийской крепости", на строительство которой он потратил много сил. Уже после того как капитулировал берлинский гарнизон, о чем им в горах стало известно 3 мая, Кальтенбруннер и Скорцени пытались вывезти секретные документы, миллионы долларов и создать тайные склады оружия. Они также хотели сохранить своих агентов и наладить с ними постоянные контакты. Их надежды трещали по швам: в горах появилась американская разведка. Кальтенбруннер, Скорцени и несколько стрелков из отряда "Эдельвейс" находились в горном селении Альтаусзее. Они работали над планом движения к "Альпийской крепости", когда неожиданно по радио получили от своего агента-эсэсовца Хунке сигнал "скрываться поодиночке". Пришлось расстаться. Теперь Кальтенбруннер имел новые документы на имя цивильного немца Артура Шандлера, а Скорцени стал лейтенантом Золяром. Кальтенбруннер решил идти в горы, там передохнуть, а затем двинуться к крепости. На карте, которую шеф гестапо брал с собой, Скорцени крестиком обозначил домик лесника, где можно было остановиться. После долгого отбора Скорцени представил своему шефу двух проводников из отряда "Эдельвейс". -- Надежные? -- спросил шеф. -- Это мои личные проводники,-- ответил Скорцени,-- они знают каждую тропку. Кальтенбруннер оделся в костюм альпийского пастуха и, прощаясь, сказал: -- Я ухожу один с проводниками. Даже при твоем приближении вынужден буду стрелять... И ушел. Несмотря на май, пробудившуюся вдоль озерных берегов зелень, в горах падал снег. Кальтенбруннер шел в неизвестность. Перед ним маячили белые альпийские склоны, а на тропинке под ногами хрустел снег. Один из проводников шел впереди, второй сзади. Сначала этот второй отставал на два-три шага, а затем расстояние увеличилось до 10--15 метров. Кальтенбруннер это заметил и просил проводника не отставать. Идти по заснеженной тропке в горы было все труднее и труднее. Однажды шеф увидел, как отставший проводник остановился у забора хижины и о чем-то говорил со стариком. -- Эй, что там? -- крикнул Кальтенбруннер. -- Хочу напиться... И пошли дальше. Снега становилось все больше. Встречный ветер усиливался, силы путников сдавали. К вечеру, когда начало темнеть, нашли, наконец, отмеченный на карте домик лесника. Кальтенбруннер-- Шандлер, смертельно усталый, повалился на диван и, не раздеваясь, мгновенно уснул. Проводник, который все время отставал, тотчас же побежал по тропинке вниз, а спустя два часа домик оцепили американские разведчики. "Пастух" все понял и не отрицал, что он -- Эрнст Кальтенбруннер. Так Скорцени предал своего шефа. Спустя несколько дней он сам был окружен и схвачен американскими солдатами и водворен в Дормштадтскую тюрьму, откуда, однако, при странных обстоятельствах бежал и по сей день находится на свободе. ...В первом часу ночи в кабинет Клименко вошел капитан Дерябин. Он сказал: -- Задержан важный немец. Может дать интересные показания о Гитлере. Со мной говорить не захотел, просит "старшего офицера". -- Давай его,-- сказал Клименко и убрал со стола все бумаги. Через минуту в комнату вошел высокий, широкоплечий молодой человек, одетый в узкий пиджак, в длинные военные брюки, большие сапоги. Он был небрит. Глаза его никак не выдавали волнения. Подполковник Клименко начал допрос, который я тогда записал довольно подробно. Вот он. -- Я Гарри Мюнгерхаузен. Мне тридцать лет. Полицейский, окончил две специальные школы. Служил в частях СС. - Где вы служили в последнее время? -- С десятого по тридцатое апреля я проходил службу в должности командира отделения в имперской канцелярии. -- Что вы знаете о смерти Гитлера? -- спросил Клименко. __ Примерно от трех до четырех часов я патрулировал в имперской канцелярии. Ходил по коридору от рабочей комнаты канцлера до "голубой столовой". Выходная дверь и окно столовой были серьезно повреждены от бомбежек и артиллерийского огня. Я подошел к первому окну и начал наблюдать за садом. Вдруг я увидел, как Гюнше и Ланге вынесли труп фюрера. За ними кто-то нес труп женщины. Она была в черном платье. Немец замолчал. Затем он, услышав шаги за стеной, испуганно оглянулся. -- Продолжайте,-- сказал Клименко. -- Вся эта история заинтересовала меня,-- сказал Мюнгерхаузен,-- расстояние от "голубой столовой" до выхода из бункера фюрера было около 60 метров. Я начал внимательно следить. -- Что же вы увидели? -- Адъютант Гюнше полил мертвых бензином, а кто-то поджег. Вспыхнул костер. В течение получаса они горели, а потом стали затухать, тогда еще подлили бензина. Около пяти часов вечера пришли два офицера в форме СС, перенесли мертвых в воронку и закопали. Я это видел. -- По каким признакам вы опознали Гитлера? -- По форме. В ней я видел его не раз. Такой формы ни у кого не было. -- Какой? -- Светло-бежевый пиджак полувоенной формы или, скорее всего, френч и черные брюки. -- А френч такой? -- спросил Клименко, показывая на соседний стул, на спинке которого повис светлый френч, доставленный разведчиками из бункера. -- Да, такой,-- сказал пленный и на ощупь проверил материал. Когда закончился допрос, мы только могли догадываться, что пленный эсэсовец чего-то недоговаривает. Но позже узнали, что одним из двух "офицеров в форме СС", которые закапывали мертвых, был он сам. Скрыл он и то, что после погребения проник в бункер и снял с френча Гитлера золотой фашистский значок, видимо из расчета на хороший бизнес. Не с того ли, который висел на стуле в комнате Клименко? Было далеко за полночь. Я вернулся на дачу к Переверткину, где мне был приготовлен ночлег. Утром я узнал, что Клименко со своей группой и с охранником из бункера направился в Берлин, в имперскую канцелярию, и понял, что проспал. А может быть, Клименко не хотел иметь лишних свидетелей, да еще с блокнотом и пером? Не знаю. Позже, от Клименко же, я узнал, что охранник "на местности" показал им, где были сожжены трупы, где их закопали, повел в "голубую столовую", из которой действительно хорошо просматривались эти места. Убедившись, что найденные солдатом Иваном Чураковым трупы принадлежат Гитлеру и Браун и составив соответствующий акт, разведчики передали трупы медицинским экспертам. Анатомирование происходило под руководством старшего судебно-медицинского эксперта фронта подполковника Ф. Шкаравского. В заключении было отмечено: "Основной анатомической находкой, которая может быть использована для идентификации личности, являются челюсти с большим количеством искусственных мостиков, зубов, коронок и пломб". Полковник В. Горбушин и переводчица (ныне писательница) Елена Ржевская нашли в Берлине дантистов, которые помогли опознать челюсти Гитлера и Евы Браун. Мне довелось присутствовать при допросе дантистов. Расследование закончилось; было доказано, что осмотренные челюсти принадлежат Гитлеру и Еве Браун... Берлин оживал. Народ радовался миру. А преступники, виновные в злодеяниях, пытались замести следы. Гросс-адмирал Дениц, который, согласно предсмертному политическому завещанию Гитлера, был назначен президентом Германии и верховным главно- командующим, находился в городе Фленсбурге близ датской границы и считал себя законным главой государства. Тут же Кейтель, Фридебург, Штумпф, "министры" правительства Деница, высшие правительственные и военные чиновники. Словно капитуляция Германии, подписанная на днях в Карлсхорсте, их не касалась. Прибывшие во Фленсбург советские представители контрольной комиссии во главе с генералом Н. Трусовым были поражены, увидев флаги с фашистской свастикой, немецких солдат, маршировавших по улице, танки, пушки, а в Датском заливе военные корабли и подводные лодки. Оказывается, новый президент занял свою "генеральную позицию", главный смысл которой заключался в том, чтобы отделить военное поражение вооруженных сил и их капитуляцию от "новой" Германии, она-де не обязана отвечать за грехи нацистской партии и бездарных генералов. С этими пропагандистскими "бомбами" он выступал по радио, давал интервью журналистам, главным образом английских агентств и органов печати, всячески пытался доказать руководителям контрольной комиссии союзников, что его позиция единственно правильная. Для того чтобы подтвердить тезис о бездарности немецких генералов, Дениц снял с поста руководителя объединенного командования вермахта фельдмаршала Кейтеля и заменил его... генералом Йодлем. Все это находилось в полном противоречии с актом капитуляции, где ясно было записано: "В случае если немецкое верховное командование или какие-либо вооруженные силы, находящиеся под его командованием, не будут действовать в соответствии с этим актом о капитуляции, Верховное Командование Красной Армии, а также Верховное Командование союзных экспедиционных сил предпримут такие карательные меры или другие действия, которые они сочтут необходимыми..." Но американский генерал Рукс и английский генерал Форд не торопились. Это было на руку Деницу. В это время И. В. Сталин в Москве сказал маршалу Г. К. Жукову. "В то время как мы всех солдат и офицеров немецкой армии разоружили и направили в лагеря для военнопленных, англичане сохраняют немецкие войска в полной боевой готовности и устанавливают с ними сотрудничество. До сих пор штабы немецких войск во главе с их бывшими командующими пользуются полной свободой и по указанию Монтгомери собирают и приводят в порядок оружие и боевую технику своих войск. -- Я думаю,-- продолжал Верховный,-- англичане стремятся сохранить немецкие войска, чтобы использовать позже. А это -- прямое нарушение договоренности между главами правительств о немедленном роспуске немецких войск" {Г. К. Жуков. Воспоминания и размышления, т. 2, стр. 399}. Советские представители во Фленсбурге потребовали немедленно завершить полную ликвидацию фашистского государственного аппарата. -- Мы расположились,-- рассказывал мне через двадцать лет Горбушин,-- на пассажирском пароходе "Патрия". Это большой комфортабельный немецкий пароход, который курсирует теперь между Одессой и Батуми (под названием "Россия"). Англо-американская комиссия тоже размещалась на "Патрии" и долгое время вела закулисную борьбу и оттягивала арест руководителей нового рейха. Они ссылались то на недостаточное количество войск для проведения этой операции, то на отсутствие ответа от своих высокопоставленных чиновников, словом, пытались "заморозить" свои наладившиеся отношения с Деницем. Только 23 мая после нескольких настоятельных требований советских представителей в один день были арестованы 300 генералов и высших офицеров фашистской армии. Некоторых из них привезли сначала на "Патрию", а остальных -- прямо в тюрьму в Бад-Мандорфе. -- Накануне,-- рассказывает Горбушин,-- всем офицерам нашей контрольной комиссии было объявлено союзниками, что 23 мая ими будет проведена операция по аресту военных преступников, а потому они запрещали нам сходить с парохода "во избежание возможных инцидентов". Несмотря на этот запрет, мы вместе с подполковником Иевлевым по запасному выходу сошли с трапа и на "джипе" выехали в город. Проезжая мимо стадиона, мы увидели около 5 тысяч уже обезоруженных солдат под охраной английских войск. На всех перекрестках улиц были выставлены пулеметные расчеты. Все дороги из города перекрыты. Фашистские флаги исчезли, появились белые. Беспрепятственно мы прошли в штаб Объединенного командования вермахта -- в резиденцию Деница, где я взял его портфель, набитый документами. Там было обнаружено завещание Гитлера и много других оперативно важных документов. Так кончило существование незаконное правительство гросс-адмирала Деница. 23 мая некоторых арестованных привезли на "Патрию". Среди них находился генерал-адмирал Фридебург. В тот же день он отравился. На следующий день англичане информировали генерала Трусова, что в городе Люнебурге (южнее Гамбурга) покончил жизнь самоубийством еще один из руководителей третьего рейха, и рекомендовали направить наших офицеров, чтобы убедиться в достоверности сообщения. Полковнику Горбушину предстояло ехать в город Динст (Бельгия), куда союзники поспешили отправить важные документы, касающиеся Советской Армии; поэтому ему поручили заехать и в Люнебург. 25 мая полковник Горбушин и подполковник Иевлев выехали на запад. Местечко Мейнштедт, близ Люнебурга, было расположено перед большим густым лесом, который тянулся на десятки километров. Он остался цел и невредим: по его дорогам не проходили ни танки, ни самоходки, не громыхали лафеты пушек, а отдаленный грохот войны только эхом отдавался в лесу и терялся где-то к верхушках высоких сосен. Именно поэтому английская караульная служба не придавала большого значения этому лесу, но дорога, которая шла к Мейнштедту, патрулировалась. Среди английских солдат комендантской команды находилось несколько советских военнопленных, уже освобожденных, но в ожидании отправки на родину пожелавших нести службу наравне с англичанами. В западной печати, особенно в английской, несколько раз появлялись статьи и репортажи, подробно описывающие последние дни главарей рейха и обстоятельства их ареста. В данном случае они сознательно не называли имена советских солдат, приписывая доблесть поимки военных преступников английскому патрулю. Вот почему хочется более подробно рассказать об этой операции. Василий Губарев из Рязанской области и Иван Сидоров из Саратовской области вместе с несколькими английскими солдатами 21 мая утром вышли на патрулирование дороги, ведущей в лес. Вооруженные автоматами, они почти целый день прохаживались от Мейнштедта до леса и обратно; только в полдень зашли в комендатуру, чтобы пообедать. В 19 часов Губарев и Сидоров могли уже закончить патрулирование. Но Губарев все же спросил английского капрала: "Когда уедем в лагерь?" И тот ответил: "Через час. Если хотите, отдыхайте". Англичане сели пить кофе, а советские солдаты решили и этот оставшийся час провести на дороге. Уже темнело, и нужно было очень внимательно патрулировать. Что было дальше, рассказывает Василий Губарев. -- В пятистах метрах от дороги из леса, крадучись, вышли три немца. Мы их заметили и пошли за ними. Немцы нас вначале не видели. Мы пустились за ними. Не доходя метров 200, крикнули: "Остановитесь". Но неизвестные не остановились. Тогда я дал предупредительный выстрел. Один остановился, а двое других продолжали идти вперед. Мы оба резко крикнули: "хальт", взяли автоматы наизготовку и заставили остановиться всех троих. Вышли к ним на дорогу и спросили: "Солдаты?" Один ответил: "Да". На наш вопрос, есть ли документы, один из задержанных ответил: "Есть". Задержанные были одеты в офицерские плащи, обуты в сапоги, а на одном из немцев были гражданские ботинки и шляпа. Левый глаз его был закрыт черной повязкой. В руке он держал палку. В его воинском билете значилось: фельдфебель Генрих Хитцингер. Фальшивомонетчик Отто Скорцени еще в Берлине выправил этот документ для шефа. Мы повели задержанных в деревню и сдали английским солдатам. Трое немцев доказывали англичанам, что они идут из госпиталя и что у одного болит нога и глаз. Английские патрули хотели отпустить задержанных, но мы настояли на том, чтобы не отпускать их, а отвести в лагерь. Я и Сидоров вместе с двумя английскими солдатами поехали сопровождать задержанных, а четверо англичан из патруля остались в деревне. В лагере нас встретил английский офицер-переводчик, принял от нас арестованных и отправил их на гауптвахту. Мы, конечно, не знали, кого мы задержали, и узнали об этом через несколько дней от переводчика. Трое задержанных были доставлены в лагерь 619. Задержанных обыскали, отобрали часы, компасы и карты. Два дня никто их не беспокоил и на допросы не вызывал. Наконец 24 мая один из немцев, глаз которого был закрыт черной повязкой, сообщил дежурному офицеру лагеря: -- Я Генрих Гиммлер! Тот посмотрел на него удивленно и сказал: -- Вы сумасшедший, а не Гиммлер. Но Гиммлер продолжал убеждать, что он и есть тот самый рейхсминистр, руководитель войск СС, командовавший группой армий "Висла", что он после неудачных переговоров с графом Бернадоттом и отказа союзников иметь с ним дело понял, что ему в бункер возвращаться нельзя, так как он в "черных списках предателей", а поэтому решительно направился во Фленсбург, к Деницу, рассчитывая на старые связи и на его "милость". Но того явно не устраивала в новом правительстве фигура известного всему миру палача, и он постепенно отстранил Гиммлера. Последняя надежда лопнула. Именно после этого военный преступник, переодевшись в штатское платье, завязав себе один глаз, отправился в сопровождении двух своих адъютантов бродить по Северной Германии. Он останавливался в населенных пунктах, в "душевной беседе" сообщал немцам, что им грозит смерть от наступающих большевиков, и продолжал свой путь Дальше. Так он гулял две недели. Гиммлер настаивает, чтобы его отвезли к английскому майору службы государственной безопасности. И его наконец везут. У этого майора была так называемая "розыскная карточка" на Гиммлера, в которой значились все биографические данные, описание примет и даже номера партийных и эсэсовских билетов. С поразительной точностью все данные сошлись. Теперь уже не было никакого сомнения в том, что один из трех немцев был Генрих Гиммлер. На допросе у полковника английской службы Гиммлер отравился, раздавив зубами ампулу цианистого калия, спрятанную за щекой. В его одежде были найдены еще три ампулы яда. -- Когда я,-- рассказывает В. И. Горбушин,-- в сопровождении английских офицеров вошел в помещение, на первом этаже на полу лежал труп Гиммлера. Он похож на все свои портреты. Всех арестованных главных военных преступников перевезли в Нюрнберг и там судили. Так закончили свою преступную жизнь люди, пытавшиеся поставить на колени чуть ли не весь мир. Спустя четверть века Снова в Берлине.-- Цветы на Кенигсплатц.-- Тракторы на Зееловских высотах.-- Хозяева земли.-- В Потсдаме.-- Там, где подписывали акт капитуляции.-- Шествие к памятнику в Трептов-парке.-- Комдив Шишков на электростанции Клинкенберг.-- Жители Узедома клянутся...-- Обнажив голову, вспоминаю Весной 1970 года группа бывших военных корреспондентов была приглашена в Германскую Демократическую Республику в связи с 25-летием победы над фашизмом. В этой группе был и я. Мне довелось быть в Берлине сравнительно незадолго до этого. Но поездка с бывшими военными корреспондентами обогащала многие впечатления воспоминаниями о минувшем. Двадцать пять лет -- много для человеческой жизни и мало для истории. Но когда видишь Германскую Демократическую Республику, понимаешь, что четверть века и для ее истории большой срок. Все здесь новое. За три года до этого я посетил Западный Берлин, побывал на Кенигсплатц. Площадь превратилась в зеленую лужайку, на которой растут нежные цветы, а Шпрее, у моста Мольтке кипевшая от пуль, течет спокойно и кажется теперь не такой уж широкой. По ней плывет лодочка, на берегу приютился небольшой домик, садик с цветами, а неподалеку сидит терпеливый рыболов. Мир и благодать, словно бы и не было ни войны, ни фашизма. Совсем неузнаваем рейхстаг. Мы помним его дымившимся, не остывшим от недавнего боя. Теперь у здания совсем иной облик. Видимо, много пришлось поработать строителям, чтобы содрать верхний слой камня, опаленного огнем, израненного пулями и снарядами, расписанного автографами наших солдат. Две каменные плиты, содранные со стен рейхстага, привезены из Берлина и находятся сейчас в Центральном музее Вооруженных Сил. На одной из них краткая, полная глубокого смысла надпись: "Сержант Синев дошел до Берлина". Но некоторые раны на теле рейхстага были так глубоки, что строители, как хирурги, очищали их, обмывали и ставили заплату -- каменную пластину... Теперь гостеприимные хозяева ГДР предоставили нам возможность побывать на Зееловских высотах, в Карлсхорсте, Потсдаме, Заксенхаузене, Ростоке и даже на острове Узедом, расположенном на самом севере республики. Каждое посещение этих исторических мест протягивало нити к прошлому, и память услужливо воскрешала картины тех далеких, но незабываемых дней. Мы видели новую жизнь на местах, обильно политых кровью, новые заводы, верфи, порты, новые города, новые улицы в старых разрушенных городах, музеи. Мы видели новых людей. Зееловские высоты. По дороге к ним каждый городок и даже маленький населенный пункт говорит о прошлом и в свое время не раз упоминался в военных приказах и донесениях. Людям, бывшим четверть века назад в районе боев на приодерских плацдармах, знакомы не только города и села, но и каждая высотка, холм, дорога. Вот и сейчас они открываются перед нами, но уже в мирном своем ландшафте. Вот новый, чистенький Мюнхеберг, в котором только разбитый снарядами костел напоминает о войне. Всю дорогу наши воспоминания корректируются картинами новой жизни, в которой война хотя и не забыта, но ушла в давние времена и покрыта пеленой истории. Время отретушировало внешний облик района, а потому я стараюсь не пропустить ни одной приметы нового. Мы проезжаем поле, где шли бои, где стояли надолбы, горели танки, умирали люди, здесь сейчас множество веселых, раскрашенных в пестрые цвета домиков и обильная поросль молодых садов. Помнится, и тогда здесь цвели сады. Но сколько их погибло под гусеницами танков!.. Машина идет вдоль полотна железной дороги, мелькают вагоны, на платформах которых большие тракторы, окрашенные в желтый цвет. "Кировец",-- читаем мы. Да, теперь к Зееловским высотам идут не танки, а самая мирная продукция. Во вновь отстроенном городе Зеелове нам несколько раз попадались надписи на стенах домов: "18.4.45 здесь прозвучали последние выстрелы..." Город удобно укрыт на склоне высоты. Гряду за грядой встречали тогда наши штурмующие войска. На одной из них, под сенью молодых березок и кленов, стоит великолепный памятник, исполненный скульптором Кербелем: на груде камней стоит автоматчик, опираясь на танк. На камне высечено: "1941 --1945. Вечная слава героям..." Сотни людей стоят здесь, склонив головы. Ветер с Одера шумит в молодой листве. У подножия памятника -- цветы. В эти дни их несут сюда рабочие, крестьяне, студенты, школьники, воины. Был недавно и полковник Д. Шишков, дивизия которого сражалась здесь в те памятные дни. На одном из венков -- надпись: "От делегации немецкой рабочей молодежи из района Южный Гессен (ФРГ)". Перед памятником на большой поляне -- могилы. Надписи гласят: Сержант Д. Д. ПТИЦА -- 1925--1945 Сержант Н. ЧЕРНИКОВ-- 1925--1945 Ефрейтор С. Г. ПУЗЫРНОЙ -- 1908--1945 Стар. сержант Г. Д. ЧАЙКА -- погиб в 1945 г. Гв. полковник А. Ф. ЧЕРНЫХ--1913--1945 Могил много. Среди них полковник Шишков нашел могилы трех своих воинов. Он долго стоял у их надгробья. Секретарь Зееловского райкома партии Ганс Иохим Шрейдер предложил нам поехать в горы, где был расположен наблюдательный пункт маршала Г. Жукова и генерала В. Чуйкова. В деревне Хотенов наша машина свернула влево и оказалась у местечка Райтван. Перед нами открылся горный пейзаж. На серо-зеленом фоне особенно ярко выделялась красная кирпичная кирха. Мы подъехали вплотную к подножию горы и, оставив машину у ложбины, начали подниматься вверх. Всюду еще сохранились (через 25 лет!) вырытые на склонах окопы, блин- дажи, ходы сообщения. Их много. Они указывали нам путь к вершине. На крутом подъеме можно было встретить гильзы от снарядов, и ржавые осколки, и обломки прогнивших срубов (видимо, остатки блиндажа), и даже вырезанные когда-то ножичком (а может быть, тесаком) инициалы чьих-то имен и фамилий, теперь расплывшиеся и потрескавшиеся. Наконец мы добрались до глубокой выемки в горе. Здесь и был знаменитый блиндаж. Вот сюда в три часа ночи 16 апреля прибыли маршал Жуков и член Военного совета фронта генерал Телегин. Георгий Константинович рассказывает об этих полных напряжения часах в своей книге "Воспоминания и размышления": "Артподготовка была назначена на пять часов утра. Часовые стрелки, как никогда, медленно двигались по кругу. Чтобы заполнить как-то оставшиеся 15 минут, все мы решили выпить по стакану горячего крепкого чаю, который тут же, в землянке, приготовила девушка. Помнится, ее почему-то называли нерусским именем Марго. Пили чай молча, каждый был занят своими мыслями. Ровно за три минуты до начала артподготовки все мы вышли из землянки и заняли свои места на наблюдательном пункте... Я взглянул на часы: было ровно пять утра. И тотчас же от выстрелов многих тысяч орудий, минометов и наших легендарных "катюш" ярко озарилась вся местность, а вслед за этим раздался потрясающей силы грохот выстрелов и разрывных снарядов, мин и авиационных бомб..." Да, это было именно здесь, на этой горе. Мы молча стоим, вспоминаем -- каждый свое. Иван Золин и Павел Трояновский, которые были в те ночные часы здесь, у блиндажа, нарушают молчание и начинают вспоминать вслух... В увлекательной, а для нас весьма познавательной беседе, которая состоялась в Зееловском райкоме партии, мы узнали много нового о преобразовании этих мест. Зееловский сельскохозяйственный район без преувеличения можно назвать цветущим. Он полностью кооперирован. Передовое хозяйство в Гольцове, например, одно из самых богатых в округе. Крестьяне живут хорошо. Здесь наглядно можно было увидеть, как на землях, еще недавно принадлежавших помещикам, живут и трудятся настоящие их хозяева. Они учатся, получают дипломы агрономов и инженеров, управляют своими кооперативами. Труд в кооперативах почти полностью механизирован. ...На следующий день мы в Потсдаме, в знаменитом Цицилианхофе, где происходила послевоенная конференция держав антигитлеровской коалиции. Из его окон открывается красивый вид на озеро Юнгферн, через которое на лодках "амфибиях" в апреле 1945 года переплывала дивизия генерала Выдригана. Наш гид хорошо знает историю войны, подробно рассказывает нам, как проходила конференция. Вот круглый стол, за которым сидели делегации, кресла глав государств: "Вот тут сидел Черчилль, а потом его сменил Этли..." Показывала редкие фотографии, документы. Не забыт и маленький балкончик верхнего этажа -- антресоли, на котором уместилась вся "международная пресса", в том числе и Джон Кеннеди, будущий президент США. Он представлял крупную американскую газету. В комнатах американской делегации висят на стенах планы расчленения Германии, аккуратно застекленные и взятые в белые рамочки. Были и другие подобные планы. Советская делегация отклонила их. Потсдамская конференция приняла решение о единой Германии на демократических основах. Нам приятно слышать слова: -- Именно благодаря позиции Советского Союза, в частности благодаря настойчивости Сталина, было выражено решение о единстве Германии. Павел Трояновский знает в Потсдаме каждую улицу, многие дома, дворцы и кирхи. Он показывает нам старую так называемую гарнизонную церковь, где похоронены прусские короли и династические особы. Здесь Гитлер фиглярничал, произнося клятву у гроба Фридриха Великого... А вот и Карлсхорст. Тихий зеленый городок. Здесь был подписан акт капитуляции Германии. Вспоминается все до мельчайшей детали. Теперь в этом здании великолепный музей, созданный несколько лет назад. В музее мы увидели большую рельефную карту-макет Берлина, с лампочками, загорающимися в нужную для рассказчика минуту. По этой карте-макету можно легко проследить за всем ходом Берлинской операции. В залах музея -- фотографии героев последнего штурма, картины, скульптуры. Мне очень понравился скульптурный портрет генерала Переверткина. Я пристально всматриваюсь в него, и мне кажется, что Семен Никифорович, прищурив глаз, слегка улыбается-- так, как он улыбался, когда немножко хитрил с нами, не желая раскрыть нам все карты. Побывали мы, разумеется, в зале, в котором подписывался акт о капитуляции Германии. В нем все так, как было. Только стало чище, паркет натерт до ослепительного блеска, зеленые скатерти на столах, явно "не бывшие в употреблении", отполированные кресла... Словом, наведен музейный глянец. А вот и то, чего не было,-- золотыми буквами во всю стену воспроизведен приказ Верховного Главнокомандующего: "Войска 1-го Белорусского фронта... при содействии войск 1-го Украинского фронта... штурмом овладели столицей фашистской Германии -- Берлином..." В заключение нам показывают документальный фильм о подписании акта капитуляции, и мы вновь переживаем те незабываемые 45 минут, свидетелями которых были в ночь на 9 мая в Карлсхорсте. Время, которое легло между виденным и теперь повторенным на экране, отложило свой отпечаток. Вся картина подписания акта, поведение капитулянтов, величественный жест маршала Жукова, суета фотокорреспондентов и кинооператоров воспринимались по-особому, иначе, чем тогда, в горячке бурлящих событиями минут. Спасибо кинооператорам, которые уберегли эту правду на пленке! Мы покидали музей обогащенными, хотя все, что мы видели, и все, о чем слышали, нам было известно и памятно. Дальше путь наш лежал через Трептов-парк, мимо знаменитого памятника Неизвестному советскому солдату, спасшему в огне боя маленькую немецкую девочку. В эти дни к памятнику, созданному скульптором Е. Вучетичем, настоящее паломничество. Десятки тысяч молодых и пожилых берлинцев посещают парк. Многие идут группами, со знаменами, венками. Кто знает, может быть, среди пришедших сюда и та девочка, которая доверчиво прижалась к своему спасителю в изображении ваятеля? Теперь ей уже больше двадцати пяти лет. Кто она? Где работает? А может быть, воспитывает такую же маленькую девочку, какую держит в мужественных руках советский солдат? Пусть она никогда не узнает того, что пришлось пережить ее матери. Я вглядываюсь в счастливые лица молодых женщин и думаю, что каждая из них была спасена советским солдатом. ...Проезжаем мимо электростанции Клинкенберг, которую спасли от взрыва подразделения дивизии полковника Д. Шишкова. Она работает во всю мощь. Шишков недавно побывал и здесь. Осмотрел всю территорию предприятия, подступы к нему со стороны Шпрее, зашел в машинный зал, где в апреле сорок пятого встретился с антифашистом Альфредом Вюлле. А вот и он. Оба постарели на двадцать пять лет, но легко узнали друг друга. Альфред водил Даниила Шишкова по всей станции, с гордостью показывал новое оборудование, знакомил с молодыми рабочими. ...Дальнейший наш путь лежал в Росток. Мы проехали Ораниенбург, где армейская группа генерала Штейнера пыталась остановить наши части, наступавшие на Берлин. Посетили Заксенхаузен -- черный лагерь, в котором погибли тысячи наших пленных солдат... Росток -- большой старинный город, расположенный в устье реки Варнов, в окружении типичных северных озер. Когда-то, еще во времена Ганзы, город быстро развивался и строился, а затем сник, подавленный такими крупными торговыми и портовыми центрами, как Гамбург и Штеттин. О старине живо напоминают высокие соборы, шпили которых скрываются в облаках, и двухэтажные домики, построенные еще в эпоху Возрождения. Ныне значение Ростока неимоверно возросло. Этот крупный порт ГДР растет с небывалой быстротой. В нем много зданий современной архитектуры из бетона, стекла и алюминия. ...Из Ростока мы поехали на остров Узедом, где в свое время были расположены ракетные полигоны и где Вернер фон Браун испытывал свои самолеты-ракеты. Дорога лежала вдоль больших заливов и старых сосновых лесов. На нашем пути встретился тихий сохранившийся городок Грейсен. У нас его хорошо знают по многосерийному фильму, рассказывающему о том, как комендант этого городка без боя сдал город командиру нашей 46-й дивизии генералу С. Борщову. В Узедоме мы присутствовали на открытии памятника погибшим узникам местных лагерей в Пенемюнде. Молодые жители острова клялись у чаши с Вечным огнем чтить память героев и всегда быть бдительными. Запомнился нам рассказ старого рабочего Карла Киеслинга о своей судьбе. В первую мировую войну он попал в плен и долгое время находился в России под Петроградом, а в дни Октября вместе с питерскими рабочими ходил на штурм Зимнего дворца. Вернувшись на родину, он стал активным революционером, а в годы фашизма угодил в тюрьму и сидел в лагере Пенемюнде... Будучи на каторжных работах, он видел, с какой интенсивностью проводились испытания самолетов-ракет. Сюда, на остров, приезжали фон Браун, Гиммлер, Кальтенбруннер, Геринг. В последний раз Киеслинг видел Геринга в феврале 1945 года, когда тот появился на острове после чрезвычайного происшествия. -- Какого? -- Я видел, как русский летчик Девятаев и его друзья с удивительной быстротой впрыгнули в самолет "Хейнкель-111", только что покинутый немецкими пилотами... Я отошел в лесок и оттуда следил за этим смелым поступком, равным подвигу. Летчик включил моторы, самолет поднялся над землей, но, пролетев несколько метров, опустился; затем вновь поднялся и вновь сел. Только в третий раз он начал набирать высоту и пошел над морем на восток. Тогда до линии фронта в Польше было недалеко. Оказывается, Девятаев на своем пути встретил немецкий самолет, который возвращался с разведки. Прилетев на остров, летчик-разведчик, как обычно, доложил о своих наземных наблюдениях--о танковых колоннах, о передвижении войск, о переправах через реки. Сообщил он, конечно, и о том, что встретил летящий на восток "Хейнкель-111". Поднялась паника, все бросились к стартовой площадке и... обнаружили пропажу. Погоня никаких результатов не дала. А вскоре на остров прилетел Геринг с целой свитой карателей... Немецкий народ не забыл ничего из пережитого. Старые борцы не стареют душой. Они учат молодежь мужеству. Они учат их быть бдительными. Фашизм разгромлен, но он не добит. В Западном Берлине открылись двери тюрьмы Шпандау. Толпа молодых и пожилых неофашистов приветствовала Альберта Шпеера и Бальдура фон Шираха. Молодчики горланили: "Мы будем маршировать, и пусть все разлетится в клочья". Так заклинали фашисты и в начале тридцатых годов. Теперь они приветствовали "великомучеников" и скандировали: "Свободу Гессу", который, как известно, приговорен Международным трибуналом к пожизненному тюремному заключению. На свободе оказались и фельдмаршал Шернер, не подчинившийся акту капитуляции, генералы Хойзингер, Венк, Мантейфель, Манштейн, начальник имперской канцелярии Гитлера Ламмерс, министр финансов граф Шверин фон Крозик, министр вооружений Зауэр и... тысячи военных преступников спокойно живут в ФРГ. На мой вопрос: "Окончательно ли вы отошли от политической жизни?" -- Аксман ответил "да". Но это была неправда. Известно, что один из его соратников, министр пропаганды доктор Науман, уже через пять лет после войны появился в Дюссельдорфе под своим именем. В то же время оживилась деятельность различных групп гитлеровцев. Их сборища стали обычным явлением. На них стал появляться "человек со шрамом" Скорцени, эсэсовские генералы. На тайном съезде нацистов в Дюссельдорфе собрались гаулейтеры крупных городов, битые генералы, чиновники, в том числе бывший начальник отдела печати геббельсовского министерства пропаганды Дитрих. Был среди них и Артур Аксман. О чем они говорили на тайном (и тайном ли?) съезде? Доктор Науман в докладе "Новые политиче- ские партии в Западной Германии" утверждал: "Мы всегда стояли за третий рейх и будем стоять за него и впредь.-.. Давайте работать неустанно, изо дня в день. Объединимся теснее, чем когда-либо раньше, создадим тайное общество... и станем силой, которая сначала останется на заднем плане, но в один прекрасный день выступит совершенно открыто... Время открыть карты еще не пришло". Конечно, они понимают, что сейчас нельзя уже применить старые, дискредитированные формы борьбы за реставрацию фашизма. Они понимают, что газовые камеры вышли из моды. Силам реваншизма противостоят прогрессивные силы ФРГ. Важное значение для разрядки напряженности в Европе имеют договоры, заключенные между СССР и ФРГ, между Польской Народной Республикой и ФРГ. Крупным шагом на пути обеспечения мира и безопасности служит четырехстороннее соглашение по Западному Берлину. ...Я иду по бывшей улице Вильгельмштрассе мимо разрушенных домов, в которых когда-то размещались видные фашистские ведомства. На этой улице много пустырей. Здесь когда-то был "правительственный квартал", попавший под огонь армии Берзарина. Вспоминаются генералы Рослый, Негода, полковник Антонов, подполковник Гумеров, Анна Никулина, комбат Шаповалов... Молча стою у Бранденбургских ворот. Обнажив голову, я вспоминаю тех, кто не вернулся в победном сорок пятом. Низкий поклон их матерям и отцам, воспитавшим таких сыновей, низкий поклон женам, братьям, сестрам, пережившим смерть героев. ...И еще два года На сей раз журналисты летели в Мюнхен на Олимпийские игры. Самолет, задержавшийся в Москве из-за нелетной погоды, прибыл в Мюнхен в часы, когда ночь укутала его от наших взоров. Из аэропорта мы ехали в южную часть города -- Обервизенфельде -- район, разбитый в войну американской и английской авиацией, а ныне вставший из пепла молодым Мюнхеном -- сыном старого, не отвечающего за деяния отца. Обервизенфельде разровняли, застроили, озеленили и дали ему название Олимпийского центра. Это вновь построенный, современный район с большими комплексами многоэтажных белых особняков и высотных домов, со своими торговыми центрами, телевизионной башней, спортивными залами, бассейнами, парками, озерами и великолепным стадионом. Обервизенфельде стал пристанищем многоязычного племени спортсменов всех стран пяти континентов, символически переплетенных в пяти разноцветных кольцах. Рождение нового города было продиктовано не только спортивной надобностью, но и желанием показать, что новый Мюнхен сбрасывает с себя одежды того, старого. Десять тысяч олимпийцев, не знавших огненных дней войны, вышли на стадион как хозяева праздника-- посланцы мира с идеями мира. Я смотрю на нескончаемые колонны спортсменов, идущих ровными шеренгами, шаг в шаг, без напряжения военных парадов, свободно и тем не менее до поразительности стройно. Видны их поднятые головы, широкие плечи, гибкие станы -- молодость мира без деления на расы, племена, нации. Колонны идут и идут. Все любуются ими, радуются вместе с ними, но меня не оставляет мысль об их отцах и дедах, сражавшихся на полях брани. Живых и мертвых, отвоевавших им право шагать сегодня и завтра, бегать по красной рекортановой дорожке, играть на зеленых площадках, плавать, грести, состязаться в ловкости, силе, красоте движений. Олимпийцы помнили об отцах и дедах. В этом можно было убедиться, посетив бывший лагерь смерти Дахау, расположенный поблизости от Мюнхена. ...Мюнхен -- столица Баварии. На этот тихий город-- культурный центр Германии, город музеев, галерей, книгохранилищ, театрально-музыкальное сердце страны -- пятьдесят с лишним лет назад пала тень фашистской свастики. Здесь, в пивной "Бюргер Бройкеллер", еще в 1923 году Адольф Гитлер лелеял безумные планы покорения мира нордической расой и уничтожения целых государств и народов. Здесь его штурмовики с оружием в руках вышли на центральную площадь и затеяли кровавую потасовку, а затем в этой же пивной фашисты ежегодно, в определенный день, праздновали свою победу. Именно этот город Гитлер избрал для того, чтобы подписать с перепуганным насмерть Чемберленом и Даладье мюнхенское соглашение, погубившее сначала Чехословакию как государство, а затем развязавшее руки главарям фашистского рейха. С тех пор в нашем сознании Мюнхен был как бы синонимом всего агрессивного, вероломного, местом, где собирались и собираются до сих пор темные силы реакции, где уютно чувствуют себя партии, размахивающие кулаками, мечтающие о холодной, а может быть, и горячей войне, о восстановлении границ так называемой великой Германии. ...Мы приехали туда незадолго до начала митинга, организованного комитетом бывших узников Дахау. Первое, что бросилось в глаза, когда мы вошли во двор,-- это большая скульптурная композиция из черного металла, изображавшая измученных, но непокоренных узников фашизма. На ее пьедестале на немецком, русском, французском и английском языках было начертано: "Никогда больше!" Невольно мы задержались у этого прекрасно исполненного, впечатляющего произведения скульптуры. Сила его заключалась в обобщенности человеческого страдания. Скульптура могла стоять в любом из фашистских лагерей смерти, покрывавших Европу, как их символ и эмблема. Нет надобности описывать здание музея, жилые бараки, штрафные блоки, лагерную тюрьму, вышки, с которых эсэсовцы стреляли без оклика. Но стоит сказать, что Дахау -- лагерь-первенец. Его открыли в 1938 году, и рассчитан он был на пять тысяч политических противников нацистского режима и так называемых нежелательных элементов. Вскоре, однако, его пришлось значительно расширить. Выставка в музее начинается с осмотра экспонатов, посвященных периоду "принятия на себя власти". Здесь увеличенные фотографии, на которых изображен Адольф Гитлер в окружении приближенных лиц. Снимков множество, и на каждом из них лицо Гитлера исчеркано карандашом или исцарапано перочинным ножом, гвоздем или осколком стекла. Лю