ди, смотревшие на эту самодовольную физиономию, не могли сдержать себя. Остальные фотографии запечатлели "жизнь" в Дахау, в лагере, которую сами нацисты называли "высшей школой СС в концентрационных лагерях"... На снимках недалекое прошлое, а теперь двор заполнен множеством людей. Сюда пришли олимпийцы со всех концов мира. Они видели снимки, документы, бараки, затем на митинге выступали возбужденно, взволнованно, и смысл их речей сводился к надписи на памятнике: "Никогда больше!" Мне запомнилось выступление Юзефа Запендского -- олимпийского чемпиона, который, задыхаясь и плача, говорил об отце, замученном на этих вот плитах,-- он показал пальцем на плиты так называемого аппельплатца. Выступал Ганс Коби -- спортсмен из ГДР. И его отца убили здесь. Потом возложили венки у памятника. Их было несколько десятков. И вдруг никем не организованные послышались величественные звуки "Бухенвальдского набата"... Они нарастали и нарастали, наконец зазвучали с такой силой, которую кто-то назвал "предупреждающим набатом". Когда мы расходились, у ворот под деревом стоял сгорбленный старик и плакал. Мы подошли. -- Я плачу по сыну, которого замучили в Бухенвальде. Ох, если бы эту песню пели раньше и все. Пойте ее сейчас, пойте чаще и всюду. Ведь есть еще люди, мечтающие о лагерях... А где-то рядом, пересекая улицу, шла в обнимку колонна молодежи и пела олимпийскую песню. Так на перекрестке встретились два поколения одного века, словно бы принимая эстафету. В молодых голосах слышались нотки уверенности, что никогда больше Дахау не воскреснет. ...На олимпийском стадионе спортивная программа была отмечена блестящей победой спринтера Валерия Борзова. Естественно, все журналисты бросились к знаменитому негритянскому бегуну Джесси Оуэнсу -- герою берлинской олимпиады, постаревшему на тридцать шесть лет. Он стал грузен и сутуловат. Оуэне был восхищен нашим спринтером. Я напомнил ему о берлинской олимпиаде, и он улыбнулся, должно быть неожиданно возвращенный в прошлое. -- О время, время! -- воскликнул он. Невольно на память пришел олимпийский красочный альбом, который мы в мае 1945 года нашли на берлинском стадионе в Шарлоттенбурге. На обложке был запечатлен лежащий на траве негр Д. Оуэне вместе с немецким атлетом. Теперь выяснилось, что Оуэне этого альбома не видел, но помнит, как бойкий фоторепортер долго уговаривал арийца лечь рядом с негром и приговаривал: "Так нужно, так нужно, улыбнитесь..." Так Джесси Оуэне оказался в фокусе трех так не похожих друг на друга периодов -- прихода к власти фашистов, их разгрома и торжества мирных идей. ...Давно мечталось побывать в Нюрнберге, который был колыбелью и стал могилой нацизма. И вот из окон вагонов мы видим, как летят мимо нас прекрасные пейзажи южной Баварии с ее лесами, взгорьями, просторами, тронутые красками осени. Нюрнберг! Средневековый город, построенный на канале, соединяющем Дунай и Майн, с великолепными образцами готики, памятниками, площадями, крупными заводами, производящими танки, орудия и авиационные моторы. Он часто подвергался атакам с воздуха. Город бюргеров славился пивными, в которых штурмовики орали "хайль" малоизвестному им австрийцу Адольфу Шикльгруберу. И хотя прошло уже три десятилетия после окончания войны и Нюрнберг отстраивается, все же старинная часть города -- "гнездо отцов", средоточие культурных ценностей нации -- разбита. До сих пор пустынны целые улицы, и на старом пепелище, как гнилые зубы, торчат сгоревшие дома. В последние дни войны англо-американская авиация совершила концентрированный удар по старинной части города, не тронув заводы и новый город. В старинной части Нюрнберга были три дома, в которых в разные годы жил выдающийся немецкий художник Альбрехт Дюрер, но два из них полностью разрушены, а третий сгорел, остались каменные стены и пустые глазницы окон. Мы едем на Партейланд -- огромный плац для парадов, на окраине города. По пути в туманной дымке на вершине скалы увидели неясные очертания замка. Что это? Оказывается, это замок Фридриха Барбароссы-- одного из самых разбойных германских императоров, именем которого был кодирован план вторжения фашистских войск в Советский Союз. Духовные потомки Барбароссы в "мертвые годы" фашизма показали миру куда более изуверские методы борьбы. Нюрнберг был их прародителем. Много раз в документальных кадрах различных фильмов показаны были нацистские парады под барабанную дробь, факельные шествия, истерические речи. Для них сооружена специальная трибуна. Так случалось в дни нацистских праздников, на которые съезжались отборные войска, отряды и "партейгеноссе". Они уже вышли из пивных, уже не боялись никого, собирались и вопили на площадях. Они произносили речи, смысл которых укладывался в формулу "сегодня нам принадлежит Германия, а завтра -- весь мир". И вот мы подъехали к огромным, выложенным из серого камня трибунам, против которых простиралось большое поле, покрытое крупными плитами. Сквозь плиты, сквозь крупные блоки трибун прорастает и кустится бурьян, вьется плющ, растет какая-то курчавая трава. Они постепенно покрывают трибуны и поле, словно желая своей силой, силой природы скрыть от глаз прохожих дурную славу этих мест, забыть о них. Широкая асфальтированная дорога ведет к нюрнбергскому стадиону, расположенному за трибунами Партейланда и окруженному парком. Здесь мы видели много гуляющих в вечерний час... Они равнодушно проходили мимо заросших трибун, а детвора бегала, прыгала, играла, прячась в кустах бурьяна. А в центре, на выдвинутой трибуне, откуда выступал когда-то Гитлер, стояла девчонка-школьница с косой и большим розовым бантом. Держась ручонками за ржавые перила ограды, она пела какую-то незнакомую нам песенку и была счастлива тем, что поет. Она не знала, что именно с этой трибуны за много лет до ее рождения выступал Гитлер, призывая германского орла простереть свои крылья над миром. Сзади трибун стояли тогда величественные колонны, а над ними высились стилизованные орлы-гербы. Теперь нет ни колонн, ни гербов. Их снесли по требованию жителей города. А девочка пела непосредственно и самозабвенно и словно не видела, как постепенно вокруг трибуны собрался кружок людей, с умилением глядящих на нее. И, конечно, она не понимала, что была символом нового Нюрнберга и новой жизни. ...Мы направились во Дворец юстиции, где в свое время судили главных военных преступников. Массивное, старое четырехэтажное здание с лоджиями, арками и колоннами, с высокими прямоугольными окнами, между которыми в нишах стоят скульптуры богов правосудия, не изменилось. У входа дежурят американские солдаты, один вид которых показывает, что вход в святая святых юстиции запрещен. Но прилегающий к зданию двор, который был и двором тюрьмы, открыт для всеобщего обозрения. Здесь главари рейха прогуливались и, как утверждал Шеленберг, иногда имели возможность разговаривать. Во всяком случае, ему удавалось перекинуться словом с Герингом. В последний день, накануне исполнения приговора -- "казнь через повешение", они тоже гуляли и, казалось, обеими руками держались за тонкую нитку надежды -- помилование. Но Контрольный совет союзнических армий в нем отказал. Нитка оборвалась. Настал час расплаты. Журналистам разрешили присутствовать при самом акте казни, но предварительно повели по коридору тюрьмы, и дежурный офицер сказал: "Давайте, заглядывайте, господа журналисты". Поочередно каждый нагибался, чтобы заглянуть в "волчок" тюремных дверей камеры. По общему мнению, там было спокойно: Геринг лежал на койке, Кейтель прогуливался по камере, Риббентроп беседовал со священником, Йодль, готовясь ко сну перед казнью, чистил зубы... Каждый был занят своим делом. 16 сентября 1946 года они были казнены. За несколько часов до этого Геринг, потеряв последний шанс на спасение, принял цианистый калий. Как он оказался у главного преступника,-- до сих пор остается загадкой. В Нюрнберге стал известен заговор против Международного трибунала. Эсэсовцы из группы "Эдельвейс" (опять "Эдельвейс"!) планировали налет на Дворец юстиции с целью освобождения Германа Геринга, Эрнста Кальтенбруннера и Артура Зейс-Инкварта. Они вовлекли в эту группу молодую женщину Гизелу Зелински, которая действовала под руководством Ульриха Лайнца и Бруно Петерса. Перед женщиной была поставлена задача проникнуть в здание Дворца юстиции. Очень скоро ей это удалось. С помощью одного из офицеров охраны она получила фальшивый пропуск в ложу прессы. Это дало ей возможность хорошо изучить все здание, входы, переходы, запасные выходы. Кроме того, Гизела Зелински установила, что наиболее удобным моментом для нападения может служить час обеденного перерыва или ужина, когда подсудимых ведут в столовую по узкой лестнице близ запасного выхода и с незначительной охраной. К тому же Зелински узнала, что на кухне заняты 80 пленных эсэсовцев, которые согласились участвовать в "операции". 4 июня 1946 года Ульрих Лайнц собрал всю группу за городом и ознакомил с планом операции по захвату трех преступников и одного судьи -- в качестве заложника. Но заговорщики не знали, что член их отряда Бруно Петерес, пойманный на улице, был арестован и выдал их, что за ними уже следят. Когда Гизела Зелински и Лайнц вечером на грузовике ехали к запасному выходу Дворца юстиции, чтобы начать операцию, женщина заметила американские "джипы", стоявшие у ее дома. Все было понятно, диверсанты бросили грузовик, перебежали улицу и пытались скрыться на кладбище св. Иоганна вблизи Дворца юстиции. Мы шли по улице и внимательно слушали детективный рассказ своего гида о неизвестной нам попытке похитить преступников и сорвать работу Международного военного трибунала. -- А вот и место происшествия,-- сказал он и ввел нас через железные ворота на кладбище. Оно совсем не было похоже на место, где хоронят людей. Ни одного памятника. Сплошное огромное поле ярких цветов, под сенью которых, только подойдя близко, можно увидеть аккуратную цементную и гранитную могилу с гладкой мраморной плитой, на которой высечено имя покойного. Гид повел нас дальше. Мы проходили по цементным дорожкам в глубь кладбища, пока гид не сказал: -- Вот здесь, у этой могилы, Гизела Зелински упала и пыталась спрятаться за невысокой оградой и цветами, но ее настигла пуля. Лайнц был пойман у кирпичного забора. Я глянул на мраморную плиту. Это оказалась могила немецкого художника Альбрехта Дюрера... Ирония судьбы. Преступница, желавшая спасти элиту фашистского рейха, людей, опаливших войной Европу, Африку и Азию, на чьей совести десятки миллионов погибших, спасалась за цоколем могилы великого гуманиста. В Нюрнберге, как и в Мюнхене, Ростенбурге, Аусберге, в уютном маленьком Тассау на берегу Дуная мы часто встречали напоминания о разгромленном фашизме и различных группах и группках, которые все еще не могут смириться с осиновым колом, который вбили в могилу нацизма в этом Дворце юстиции. Даже в олимпийском Мюнхене, где деятельность партии Штрауса и НДП в эти дни была несколько приглушена (неподходящая обстановка!), мы были свидетелями попытки неофашистов сорвать митинг в Дахау и "овладеть" трибуной. Им это не удалось. Молодежь местных демократических организаций без помощи полиции выдворила их за ворота лагеря. Таких крикунов, развязных молодых людей, можно было видеть в пивных, некогда бывших пристанищем фашистов, рвавшихся к власти. "Гитлеровских пивных" здесь десятки, и каждая -- "историческая", ибо в ней выступал будущий фюрер, разрабатывались программы нацистов, собирались штурмовики. Но питательных соков становится все меньше и меньше. Каждый раз, когда мы возвращаемся в новый молодой Мюнхен, где нет ни гитлеровских пивных, ни "памятных мест", в город, не имеющий прошлого и насчитывающий свое летосчисление не веками и даже не годами, а неделями, мы попадаем в обстановку нового омоложенного мира, который живет днем сегодняшним и мечтает о днях будущих. Может быть, именно поэтому среди множества песен, услышанных на улицах молодого города, особенно популярной была "Если бы парни всей земли..." -- песня, зовущая к объединению, к бдительности, утверждающая жизнь "идущих светлых лет". "Имя твое неизвестно. Подвиг твой бессмертен". Эти слова высечены на могиле Неизвестного солдата. Горит Вечный огонь на могиле у Кремлевской стены в Москве. Тысячи советских городов свято берегут его. "Этот огонь каждого человека и огонь всего народа,-- сказал писатель С. С. Смирнов,-- огонь скорби и гордости, огонь памяти прошлого и воли к борьбе за светлое будущее". В 1945 году советский солдат усталой рукой отставил автомат и взял в руки плуг. Пересел с танка на трактор. Но он помнит все. Он помнит, и автомат у него под рукой... Берлин -- Мюнхен -- Москва 1967-1974 гг.